…Собаки в Лаосе имеют странное обыкновение лежать посреди трассы. При приближении машины они лениво встают, отходят в сторону — как правило, времени, которое дает им водитель, немного притормаживая, хватает, — а потом возвращаются на прежнее место. Несколько раз мы притормаживали перед толпой собак, кучковавшихся посреди очередной придорожной деревни, прямо на разделительной полосе. Собаки разбегались, кричали «гав-гав!» вслед автобусу, а мы набирали скорость до встречи со следующей стайкой.
Один раз собаки разбегались как-то особенно неохотно. Увидев, что собачья толпа не успевает освободить дорогу, водитель нажал на тормоз до упора. Краем зрения я увидел, как напряглось лицо водителя — ситуация обострилась. В то время как большинство собак, осознав перспективу ближайших двух секунд, истерично залаяло и стало разбегаться, одна замерла и только испуганно смотрела своими, как мне показалось, очень глупыми глазами на наш бампер, до него оставалось метра полтора, и уже не могла дернуться вправо или влево. Еще не было поздно, но она была парализована страхом, и только наблюдала своими умоляющими глазами за приближающимся бампером. Еще секунда и наш автобус слегка подпрыгнул, как будто на крупной кочке. По салону разнесся общий вздох с нотками крика. Водитель отпустил педаль тормоза — уже не было смысла тормозить, с его лица исчезло напряжение, уступив место философской полуулыбке. Я оглянулся в салон. Лица всех пассажиров-европейцев были искажены ужасом. Один только лаосец-водитель и молодая женщина, сидящая между ним и мной, тоже лаоска, снисходительно улыбались.
— Там была собака, — сказал я водителю, и тут же подумал, что этот комментарий излишен, потому что водитель знал об этом лучше, чем кто-либо другой.
— Что поделаешь, — ответил он на ломаном английском, с извиняющейся улыбкой, и развел руками, — она не успела.
Девушка-лаоска сказала ему что-то на их языке, они оба засмеялись. Я подумал, что мы, европейские люди в автобусе, в их понимании, не совсем нормальные. Слишком много вздыхаем под предлогом своей показной гуманности ко всему живому, фальшивой культуры и, в общем, склонны размазывать сопли по любому поводу, чтобы убедить себя, что мы соответствуем придуманному нами же благообразному представлению о себе. Спросил девушку-лаоску, что будет с убитой собакой. Труп-то с дороги надо убирать. Она весело ответила, что об этом нет нужды беспокоиться. Вопрос решится сам собой: у кого-то в деревне будет незапланированное блюдо с мясом на ужин. Они здесь простые такие люди, душевные и практичные…
Скоро я оказался на севере Таиланда. В городе Чианг Май есть монастырь Ват Рампоенг. Буддийский, разумеется. Там я провел два дня. Интересный опыт. Среди надписей на английском при входе в офис главного наставника запомнилась такая:
«Жизнь находится только в настоящем моменте».
И еще:
«Если хочешь знать, кем ты был в прежней жизни, посмотри, кто ты сейчас. Если хочешь знать, кем ты будешь в следующей жизни, посмотри, что ты делаешь сейчас».
Все правильно.
После монастыря я оказался на курортном острове Самуй…
О том, что наши выиграли у голландцев, я узнал глубокой ночью за бутылкой пива «Сингха». Мой друг Игорь-художник прислал эсэмэску. В Москве, говорит, ночь, а все стоят на ушах, ездят машины, непрерывно сигналят, менты их пытаются утихомирить, но тщетно.
Когда следующим утром я бродил по пляжу в красной футболке с надписью «Amsterdam», со мной заговорил рыжий толстяк лет сорока на вид, в очках и парашютообразных плавках.
— Не надо было вам продавать Хиддинка русским, — сказал он по-английски с сильным немецким акцентом. — Теперь проиграли. Обидно, да?
— Я русский, мой друг.
— Да?!
— А Хиддинк — наш шпион, его завербовали в КГБ, и теперь он выполняет приказ Путина. Скоро мы вас всех победим, и Путин вам запретит пить пиво без водки. Вот тогда-то и наступит коммунизм.
Немец засмеялся и предложил вместе выпить. Я поблагодарил и отказался.
Скоро встретил соотечественников. Два парня сидели на пляже и говорили по-русски. Один Серега, имя второго не запомнил. Прилетели вчера вечером из Германии. Они туда детьми были вывезены из Казахстана. Когда-то немецкое правительство забеспокоилось насчет того, что немцы перестали размножаться и Германия слишком быстро превращается в Турцию. Решили импортировать этнических немцев из бывшего СССР. Но те, хотя и немцы по крови, в душе давно русские. То есть по-русски думают, по-русски говорят, по-русски жульничают, по-русски пьют и дерутся, а на новый год собираются вместе, готовят салат оливье, напиваются и опять же начинают делать все остальное, что по-русски. Сталинград внутри Германии. В общем, вот два русских парня, с казахскими чертами лиц, пьют пиво и рассказывают о том, как праздновали победу наших («наши» для них — это Россия, а не Германия!) над Голландией.
Они живут в каком-то маленьком городке, компактно населенном русскими. Говорят, когда играли наши, немецкая полиция даже не пыталась наводить порядок, чтобы не связываться со стихией. Только окружили город — не выпускали сильно поддатых за пределы.
— Немцы нас боятся! С нами считаются. Денег, правда, не дают, как раньше, но и жить не мешают. Уважают, бля.
Они очень не любят немцев. Видимо, замечают преимущественно плохое. Много рассказывали об этом.
— А знаешь, что они со своими родителями делают? — сказал Серега. — Они их сдают в дома престарелых. Моя девушка работает в таком, рассказывала. Это концлагерь и дурдом в одном флаконе. Они там живут остаток жизни в маразме. Тот, кто нормальный, попадая туда, тоже становится маразматиком, потому что кругом одни маразматики. Гниют там заживо. За их содержание платят их дети из их же пенсии. Жрут таблетки вставными зубами. Все кругом в слюнях, соплях и говне. И все чокнутые. Резервация для стариков. Страшное зрелище. Там хорошо платят, но работа грязная и тяжело все это видеть, поэтому немцы там не работают. Только всякие турки, да русские. Моя девушка, вот, работает там…
Я не вполне доверял их взгляду на немцев, потому что раньше мне попадались совсем другие немцы. Умные, чистоплотные, жизнерадостные люди… А на следующий день я встретил немку по имени Аня…
В один из дней я ехал по острову на мотобайке. Заблудился. Заехал наугад в какой-то тихий угол, чтобы спросить направление. Заодно решил рассмотреть, что это за место. Смотрю: симпатичная молодая женщина сидит за барным столиком у берега. Худенькая, с короткой стрижкой, что-то там пишет. Остановился рядом и рассмотрел ее. Она подняла голову и улыбнулась в ответ.
— Вы здесь живете?
— Да.
— А что вы пишите?
— Кое-какие записи на память. Я недавно приехала с медитации.
— С медитации?! Как интересно. Что за медитация?
— Випассана.
— Невероятно. Я тоже только что из монастыря. Правда, моя випассана продолжалась недостаточно долго для полного просветления. Так что я просветленный не до конца. А как вас зовут?
— Аня.
— Аня? Это же русское имя!
— Оно в Германии тоже популярно.
У нее не только русское имя. Еще стройное тело и живые глаза. Симпатичная. Улыбается. Приятный голос. Легкая речь. Потом выяснилось, что она актриса, певица и профессионально танцует танго.
Мы о чем-то еще поболтали, я сказал, что вернусь, и мы попрощались.
После этого я гонял по разным местам острова, механически делая запланированные дела, а в голове крутилась она. Поймав себя на этом, подумал: «А че это я еду не к ней?» Тем не менее, день прошел, как планировалось, и закончился с бутылкой виски на пляже перед моим гестхаусом, в компании двух пьяных англичан.
На следующее утро я вышел из хижины, чтобы искупаться в море, и увидел Аню. Она стояла на расстоянии десяти метров и разговаривала с администратором.
— Ты что здесь делаешь? — спросил я, подойдя. — Я тебе не говорил, где живу.
— Я бродила по пляжу и зашла сюда. Здесь такие красивые хижины, решила спросить, сколько стоит. Аты здесь живешь?
— Я собрался купаться. Аты?
— Я тоже собиралась после прогулки.
Мы минут пятнадцать гуляли босиком по песку в сторону места, где она живет. Зашли в море, плавали рядом и обменивались бессмысленными репликами. Никого вокруг не было, не считая трех ленивых англичан, потягивающих пиво в ресторане неподалеку. Я подплыл поближе. На дне, под ногами, были острые кораллы, но стоять на них было почти не больно.
— Я хочу тебя обнять, иди сюда, — сказал я, когда между нами оставалось полметра.
Когда мы целовались, я погладил ее спину и засунул ладонь под трусики, на попу. Она сказала что-то типа — я не такая, не такая быстрая, надо очень медленно и вообще. Я стал гладить ее попу медленнее. Мы говорили что-то, не имеющее смысла, я только помню ощущение внутри себя: это был секс, причем он начался давно, еще вчера, когда я сюда случайно приехал. Потом мы вместе вышли из воды и пошли в ее домик, чтобы принять душ пресной водой.
Секс с ней получился такой… странный. Мы не делали секс, а играли. Мои мозги были полностью расслаблены, и мне это нравилось. Мне нравилось и то, что я совершенно не чувствовал потребности в том, чтобы строить из себя какой-то образ, быть интересным и привлекательным. Было достаточно оставаться самим собой. Все так естественно, натурально, как будто иначе и не бывает. Она тоже расслабилась сразу. Громко кричала и кусала подушку.
Несколько дней мы провели вместе. Катались по острову на мотобайке. Часто и внезапно начинался короткий сильный дождь, как обычно здесь в сезон дождей, и тогда мы прятались в каком-нибудь ресторане. Часто делали секс. Она говорила, что любит меня, и приглашала в Берлин.
Она тоже оказалась слегка не от мира сего. Много говорили о випассане, буддизме, личностном росте и прочих вещах, интересных нам обоим. Названий тренингов, которые изменили мою жизнь, она не слышала. Хотя они пришли из Штатов, и распространены в Европе. Еще мы много говорили о своих опытах прошлого.
Как-то вечером, вернувшись из ресторана при статуе Большого Будды, она начала рассказывать о своих родителях. Они много лет провели в разборках, причем она была инструментом для их взаимных уколов, чувствовала себя виноватой, причиной их проблем. В итоге, как теперь она понимает, создала в себе болезнь, чтобы устранить причину родительских несчастий, — лейкемию. Короче, классика. Комплексы, невзначай подаренные родителями. Ее темахит — чувство востребованности и ощущение женственности — ей не хватает обоих. Я подумал, что нечто подобное происходит у большинства людей, но немногие смеют себе в этом признаться — спасибо всеобщему ханжеству. А уж рассказать что-то в этом роде другому человеку…
Она сказала, что раньше никогда не видела русских. Только в дурацких фильмах — там русские пьют водку словно воду и постоянно кого-то убивают. Между тем, ее дедушка воевал на Восточном фронте. После войны шесть лет просидел в Сибири. Вернулся очень молчаливый. Боевые действия на передовой по сравнению с лагерным опытом в сталинской России были для него чем-то вроде беззаботной прогулки. Я сказал, что мой дедушка по отцовской линии тоже воевал. Был командиром партизанского отряда в Белоруссии.
— Представляешь, мой и твой дедушка, теоретически, могли убивать друг друга. А мы сейчас сидим здесь, пьем «бакарди» с лаймом и не воюем.
— Мы с тобой тоже могли бы воевать, — сказала она с улыбкой.
— Я воевать не буду, — ответил я. — Ни с кем-то другим, ни с тобой. Может быть, только немножко кусаться.
Она тут же легонько укусила меня за ухо…
Аня — очень тонкая, чувственная женщина, и у нее весьма своеобразное восприятие мира. Я часто наблюдал за ней и не переставал удивляться, как она всему радуется — морю, лягушкам, тайским детям, джазовой музыке, апельсиновому соку и т. д. Но ее гиперактивность время от времени начинала меня утомлять, и в какой-то момент я подумал, что пора бы провести день порознь.
Потом мы несколько раз капитально ссорились. Сначала я думал, все дело в разнице между нашими картинами мира, усиленной различиями в психологии русского и немки. Однако как-то получалось все разруливать. Во-первых, каждый раз максимально входил в ее позицию. То есть вместо «она же просто дура, простых вещей не понимает, что с ней поделаешь» я выбирал думать: «Она такая, какая есть, это интересно, попробую понять, слиться с ней». Во-вторых, так же максимально в деталях объяснял ей свою точку зрения. Не в смысле убедить, а сообщить, что, вот, я вижу происходящее так. Слушала, ее лицо менялось, и она говорила, мол, спасибо, что делаешь первый шаг, я бы не смогла сама выйти из негатива, первой сказать «айм сорри».
— Я бы никогда не подумала, что ты вот так думаешь, — говорила она изумленным тоном, моргая зелеными глазами. — Мне казалось, что все очевидно. Что ты видишь вещи так же, как я. Хорошо, что объяснил.
И снова все становилось хорошо. На время.
Она говорила, что я сначала был таким, как бы сказать, «не уважающим» ее мнение, решающим все за нее. Это ее возмущало. (Позже я стал присматриваться к ее реакциям и быть более гибким). В то же время, говорила, у нее возникло комфортное чувство защищенности. Можно иногда расслабиться и просто быть женщиной, отпустить контроль, доверить все мне.
— Немецкие мужчины совсем не такие, — говорила она.
— Они хорошие друзья и партнеры, но другие. А теперь я встретила такого приятного дикаря из России. В России мужчины все такие дикари, как ты?
— Конечно, — ответил я. — И ты меня еще не знаешь. У тебя еще не было возможности заметить, что я пью водку как воду и не умею пользоваться вилкой. Вообще я ем руками, у нас в России все так делают.
Она захохотала…
Однако уже на пятый день нашего общения я стал чувствовать, что во мне что-то ломается. Первый симптом — секс с этой немкой перестал быть привлекательным. Я заметил в себе нарастающее раздражение. Проанализировав происходящее, понял, в чем проблема. Она меня не слышит. Я не могу проникнуть сквозь тонкую невидимую стеночку, которой она себя оградила. Я довольно хорошо чувствую перемену эмоций партнера, ухудшение состояния, она же — ничего не замечает. Мы не в контакте.
Еще через несколько дней мы расстались. Я сказал ей:
— Я устал. Ты меня не слышишь.
Она ответила что-то в духе «это ты во всем виноват, дурак»…
Наши отношения были прекрасны в постели. В вертикальном положении все было намного сложнее. Она не слышала и не слушала. Если что-то не ладилось, она предпочитала обидеться и залезть в свою ракушку, оставляя мне в одиночку разруливать конфликт. Никаких попыток слышать, ни рефлексии, ни внимания, ничего. Отношения держались исключительно на моей гибкости. По крайней мере, так казалось мне. Я действительно устал. А просто трахаться мне было уже не интересно.
Об этом эпизоде я сделал длинную запись в «Живом журнале»:
«Это была, в сущности, модель семейных отношений. Или несемейных, неважно. Важно, что в паре. И я прожил это за девять дней, хотя в других обстоятельствах это могло бы взять девять лет и тогда это называлось бы „несложившаяся семейная жизнь“… Как это чаще бывает. Вот вы вместе, сначала все хорошо, секс, прогулки, милые вечера. Безграничная готовность прощать тупые выходки, потому что они кажутся милыми — „ну она такой человек, что поделаешь“. (Некоторые люди, с которыми мы здесь общались, говорили ей, что мы выглядим как пара во время медового месяца — да, да, так красиво сначала было)…
Дело в том, что людей, „заточенных“ друг под друга, не бывает. Отношения всегда строятся с обеих сторон — это предполагает взаимное внимание, взаимную готовность к уступкам… Нет, не к уступкам даже, это же не война и не бизнес, тут нечего уступать. Просто тебе не может быть хорошо, если ты подавляешь („побеждаешь“) своего партнера. Кайф-то заключается в том, чтобы переживать разные аспекты жизни вместе, в резонансе. Так что речь не об уступках, а о сближении. Быть в контакте. Но контакта нет, потому что с той стороны „абонент временно недоступен или находится вне зоны действия сети“. Она просто, кажется, не в курсе, что если у нас что-то не так, то оно не так — у нас, а не только у меня.
Вот я, например, если чувствую, что она напряжена, есть какая-то проблема, о которой я не знаю, то я прямо спрашиваю. Потому что, возможно, я что-то делаю такое, что ее как-то задевает, но она не сообщает, подавляет это внутри себя, а я могу об этом даже не подозревать. То есть какие-то ошибки по незнанию делаю я, а напряжение создается — у нас. Точно также если косячит она, то эффект — у нас, в наших отношениях… Но она то ли не понимает, то ли не хочет. Не замечает того, что что-то не так, и не слушает меня на эту тему…
И вот в какой-то момент раздражение побеждает надежду и ты спрашиваешь себя: „какого хуя я все еще с ней?“ Ты не железный, какие-то струнки в тебе от постоянного — ненастроенного — контакта с ней звучат болезненно, и ты хочешь выразить это, и опять не можешь. И потихоньку начинаешь внутренне беситься, и мысленно упрекаешь ее, и заодно ругаешь себя за то, что вот, идиот, связался, не рассмотрел, раньше надо было соскакивать и т. д. и т. п. И в какой-то момент все это вылезает наружу в плохо контролируемой форме, взаимное непонимание и раздражение усиливается, возникает глупая и неуместная, если смотреть со стороны, перепалка по пустячному поводу…
Здесь еще интересно и то, что она по-своему тоже совершенно права… Я уверен, что она может блестяще объяснить все произошедшее между нами. Я окажусь „плохим“, а она „хорошей“. И я даже не смогу что-то откомментировать, так как не владею эльфийским языком… Однако в отношениях кроме тебя присутствует еще кто-то, и всегда надо обсуждать происходящее между нами вместе. Проговаривать. Я просто не знаю других способов коммуникации, если, конечно, не брать в расчет чтение мыслей, которым, увы, не обладаю. Вместе. Иначе никак. Ну и если партнер не может или не хочет, то одно из двух. Либо ты учишься воспринимать его как стихийное явление типа дождя — дождь непредсказуем и на него не обижаются. Либо уходишь. Потому что на хуй тебе нужен дождь вместо близкого человека?
Я думаю, надо учиться распознавать в человеке способность чувствовать и слушать с самого начала, с самого первого контакта. Если ее нет, ничего не будет. Если не будет контакта, то будешь злиться на себя и на дождь»…
Вспоминая о ней через несколько дней, я уже не чувствовал ничего, кроме теплой симпатии и благодарности. Мне было хорошо, и я получил великолепный опыт. Мы были вместе всего девять дней, а осталось такое классное ощущение, что теперь она присутствует в моей жизни, и я ей за это признателен…