А вечером по городу уже распространялись листовки и газеты с воззванием Кирилла Романова.

Несколько солдат и двое рабочих по складам читали листовку, наклеенную поверх театральных афиш…

«Всем! Всем! Всем! Что делают с нашкодившими детьми родители? Они их порют, но все-таки прощают. Люди, хватит митинговать, хватит проливать братскую кровь, хватит крушить чужие дома и лавки, втаптывать в грязь хлеб! Враг стоит у ворот. Думаете, германец не дойдет до Петрограда, до Тамбова, до Волги, до Иркутска, до Владивостока? Ошибаетесь! Враг не успокоится, пока не заставит склониться головы под ярмом чужаков! Вы сами хулили немцев, чьи предки века назад приехали сюда, в Россию. Так как же будут относиться к вам те германцы, что пришли на Русь день, два, три назад? Те, кто по-русски говорить не умеет, кто плюет на кресты, кому все равно, что ты гнешь спину на заводе, исходишь потом, идя за плугом, умираешь от жара пекарского! Они ни во что не ставят труд людской, им важна только выгода, прибыль, деньги, что они заработают! Они отнимут ваш хлеб, то немногое, что вы приносите голодным и замерзшим детям, и накормят своих солдат, что убивают ваших братьев, детей, отцов!

Но наши солдаты еще воюют, они истекают кровью на фронтах, мерзнут в Румынии и Прибалтике, стоят насмерть на полях Украины и в лесах Белоруссии! И вы бьете им в спину? Вы плюете на то, что ваши соотечественники гибнут, оберегая вас, храня от германцев и турок, вам все равно, что сотни их гибнут, не получая винтовок и патронов с заводов, которые вы покинули! Вы плюете на то, что тысячи наших солдат попадают в плен, преданные теми людьми, которых вы хотите освободить из тюрем! Вы плюете на то, что идете за людьми, которые призывают к концу этой войны и началу новой со своим же народом! За мир без аннексий и контрибуций?! Но за что вы тогда сражались, за что бились эти годы, за что гибли ваши братья, дети, отцы, друзья? Ради чего вы работали на пределе своих сил?! За победу! За свободу нашей страны от ига германца и турка! За свободу братских народов и шаги: вздохнуть свободно, не оглядываясь на голодного до вашего хлеба и ваших жизней соседа! Вы дрались за землю и волю! И теперь — вы от нее откажетесь? Откажетесь от тех трудов, от пота и крови, пролитых вами за прошедшие годы? Откажетесь от погибших родственников? Откажетесь от свободы? От своей земли? От своей веры? От уверенности в завтрашнем дне? От заветов отцов и дедов? Ради чего?!

Русские люди, петроградцы всех, кто вернется в свои дома и на свои заводы, всех, кто прекратит бить в спину солдатам своей страны, бить в спину соотечественникам, что вот-вот подарят величайшую победу своей стране, каждому ее жителю, всех таких простят, обо всех их выступлениях забудут!

Люди, я обещаю, что скоро мы все сможем вздохнуть свободно, что вот-вот еда и тепло вернутся в город! Я клянусь Господом нашим, что все изменится, что будут земля и воля, работа и тепло, вера и надежда! Только — прекратите бить в спину своим же собратьям! Прекратите волноваться, возвращайтесь на работу и в свои дома!»

Это был первый шаг на пути к восстановлению порядка. Люди должны были хотя бы задуматься, прочитав это воззвание. Кирилл надеялся заставить их думать в том же направлении, что и он, а это уже был один из лучших способов убедить человека. В газетах говорилось о состоянии немецкой, австро-венгерской и турецкой армий. Сизов сумел припомнить (или «приукрасить») сведения о вражеских войсках. Особенно досталось Порте. Кирилл уверенно говорил о слабости ее армии, о том, что нужен просто сильный удар в сердце врага, чтобы извечный хулитель христианства упал на колени перед русским оружием. Но требовалось терпение, время перед броском, силы, достаточные для решающего удара. Кирилл также напомнил петроградцам, что в Берлине и Вене — голод, люди умирают от недоедания, не менее полумиллиона могил уже вырыли в сырой земле за всю войну для тех, кому не хватило буханки хлеба. Но немцы еще держатся, волнений нет, они верят в победу своего оружия. «Так чем же мы хуже???» — вопрошал Кирилл. «Отчего не верим в своих солдат, в своих защитников, который год бьющихся за нашу свободу?» — добавлял Сизов.

А думцы уже договорились отправить делегацию от Временного комитета к царю навстречу, в Псков. По последним сообщениям, поезд Николая не смог добраться ни до столицы, ни до Царского Села и императору пришлось повернуть к штабу Северного фронта, к Рузскому. Он также был вовлечен в дела Милюкова, Гучкова и прочих, желавших произвести переворот и посадить другого правителя, не лучшего, но удобнейшего…

Ночью в Ставку начали прибывать телеграммы от командующих фронтами и Балтийским флотом (о Черноморском, по обыкновению, забыли). За некоторое время до этого от Родзянко пришла телеграмма и Алексееву, начальнику штаба Ставки. Стонавший от усталости и постоянных звонков телефона, раздававшихся в его кабинете, терзаемый температурой, он уже не находил цензурных слов для того, чтобы высказаться о сложившейся ситуации. Да и желания переубеждать царя от выезда в мятежные районы не было. К тому же Алексеев еще не знал, что подъезды к Петрограду охвачены восстанием.

Чуть позже Родзянко воспользовался последним шансом убедить царя сделать хоть что-то.

«Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец и крушение России и с ней династии неминуемо. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного — безотлагательном созыве законодательных палат и призыву новой власти на началах, изложенных в предшествовавших телеграммах. Час, решающий судьбу войск и Родины, настал. Завтра может быть уже поздно. Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Лишь Великий князь Кирилл и возглавленные им части встали между Думой, домом министра внутренних дел и озверевшей толпой. Но его полномочий все равно не хватает для подавления восстания! Уже убивают офицеров взбунтовавшиеся запасные батальоны, готовые примкнуть к восставшим толпам».

Тут же пригодилась и пришедшая от Хабалова телеграмма.

— Ваше Величество, осмелюсь предложить послать генерала Иванова вместе с георгиевскими солдатами в Петроград для помощи частям Великого князя Кирилла, — говорил, кашляя, Алексеев.

Изможденное лицо, изборожденное морщинами. Казалось, что даже усы генерала поникли, из седых превратились в пепельно-серые. Глаза запали, стали тусклыми, как покрытое пылью стекло.

— Как посчитаете нужным, как посчитаете нужным, — взгляд Николая был мутным, серым, вязким: мысли его устремились к семье. Поезд должен был отойти в час ночи, а за ним последует свитский состав…

Император сидел, сомкнув кулаки, в своем купе. Мимо проносились полустанки и мелкие городки. Кошки выли на душе. Вспомнилось отчего-то путешествие по Транссибу. Тогда жизнь казалась такой безоблачной и блестящей! Бескрайние просторы земли русской вокруг, они вот-вот должны были стать его. Но… случился девятьсот пятый год, вынужденная уступка интеллигенции и «либеральной оппозиции». Не должен был он этого делать, не должен! Быть может, ныне выпал шанс покончить со всем разбродом одним ударом? Но как же Аликс и дети, им угрожала опасность, и он не успеет в столицу, если отправится в Царское Село. Аликс и дети…

Поезд остановился. Через некоторое время в купе постучали.

— Да, да. — Мысли Николая все продолжали летать над Царским Селом и столицей.

— Ваше Величество, боюсь, нам не попасть ни в Царское Село, ни в Петроград. Дорогу перекрыли восставшие, нам об этом сообщили станционный смотритель и местные полицейские.

— Что же тогда делать? — Николай напрягся — внутренне, потому что внешне он не хотел показывать своих чувств, особенно сейчас. Пусть думают, что самодержец непоколебим!

— Можно идти на Псков, к Рузскому. Там верные части, и…

— Пусть машинисты двигают состав в штаб Северного фронта. И быстрее, быстрее! — Голос Николая предательски дрожал.

— Есть!

Псков. Древний, седой, многое повидавший Псков. Здесь когда-то гуляли немецкие псы-рыцари…

Перрон был пуст….

Николай прохаживался взад-вперед по платформе, заложив руки за спину. Светало. Никто так и не соизволил прийти, даже офицеры Северного фронта. Стало гадко и мерзко на душе. Только потом кто-то из нижних чинов соизволил выйти и встретить самодержца. «Хотя какой из человека, которого на собственной земле не встречают, самодержец», — горестно подумал Николай…

— Положение удручающее. — Рузский сразу взял быка за рога.

Этот без меры уверенный в себе человек сейчас почувствовал себя хозяином положения. Дерзким жестом предложив Николаю занять место напротив себя, Рузский, поигрывая перьевой ручкой в золотой оправе, отстраненно, будто с трупом, разговаривал с императором. Да, по сути, Николай вот-вот и должен был стать трупом — политическим…

— Царское Село практически в руках восставших, в Петрограде час от часу ждут восстания гарнизона, и Великий князь вряд ли с ним справится с таким мизерным количеством войск. Заводы остановились, транспорт парализовало. Кронштадт неистовствует. Вот-вот пламя революции — а я уверен, началась революция! — перекинется на всю страну. В этих условиях я вынужден от лица всего командного состава просить вас, Ваше Величество, подписать отречение. Это необходимо для блага страны и победы!

Ни единой нотки сострадания, только грубость и твердость…

Николай опешил. Да как они смеют требовать этого от самодержца? Хотя… Снова революция… И ее не потушить иначе. Все ополчились на него. С самого рождения Николая преследовала несчастливая звезда, сулившая безграничные мучения. Снова пятый год, убийства и кровь. Но идет война, если что-то случится, Россию заполонит германец…

Но все равно, разве кто-то еще может спасти страну в этот момент? Как империя может существовать без своего императора? Неужели все думают, что лучше справятся с огромной страной, чем тот, кто с рождения к этому готовился? Они ведь пожалеют об этом! Если он отречется от престола в пользу сына, то Николая просто оттеснят, не дадут ему общаться с Алексеем. Да и его здоровье…

— Скажите, доктор, не как царю, но как — отцу. Может ли Алексей принять на себя бремя власти? — В глазах Николая застыла мольба.

— Боюсь, при его состоянии хорошо, если он проживет еще года два-три. Науке неизвестно средство излечить гемофилию или продлить жизнь больного. Я сомневаюсь, что при возложенных на него обязанностях Алексей сможет прожить дольше. Мне очень жаль, Ваше Величество.

— Благодарю вас. — Личный доктор Алексея подвел черту под решением Николая… Царь просто не мог отречься в пользу сына: он долго не проживет, он будет вдали от отца, он будет мишенью ударов судьбы и врагов…

— Ваше Величество, господа Гучков и Шульгин просят вашей аудиенции, только что прибыли из Петрограда.

— Пусть войдут. — Николай отложил в сторону бумагу, на которой набросал черновик манифеста об отречении в пользу своего брата Михаила.

Он не видел иных способов исправить положение, все вокруг ждали, когда он откажется от престола. Вокруг были измена, и трусость, и обман. Николай надеялся лишь на то, что народ поймет его шаг, оценит его жертву ради победы в Великой войне.

Шульгин выглядел совершенно жутко: что-то простудное подтачивало его изнутри, инфлюэнца или нечто в этом роде. Лицо осунулось, глаза болезненно блестели, Василий Витальевич то и дело припадал губами к платку, пытаясь заглушить кашель. Шульгин заболел через считаные минуты после назначения его министром юстиции. Как же судьба любит помахать красным платком перед носом, чтобы потом сунуть кукиш…

Говорил Гучков, с напором, с нажимом.

— Ваше Величество, мы только что прибыли из охваченного восстанием Петрограда. Вот-вот гарнизон перейдет на сторону восставших. — Тут, конечно, лидер партии октябристов немного кривил душой. — Народ бунтует, проблемы с продовольствием, паралич транспорта. Все намного серьезней, чем в тысяча девятьсот пятом году. Ныне дарованием выхолощенной Конституции невозможно утихомирить народ. Народ требует нового властителя, которому можно было бы довериться, который способен привести страну к победе в сложившейся ситуации. К сожалению, Вашему Величеству люди более не верят.

Гучков и Шульгин стояли в дверях купе. Василий Витальевич снова припал к платку, но все-таки не смог заглушить кашель. Его тело дрожало от озноба…

— Присядьте, господа. Мне уже рассказали о том, что происходит в столице. Но что сейчас в Царском Селе?

— Пока что вашей семье ничего не угрожает, Ваше Величество, даст бог, восставшие солдаты не поднимут руку на семью самодержца. Однако, боюсь, без каких-либо уверенных шагов с вашей стороны все может пойти по наихудшему пути.

— Что ж, я был готов к вашему визиту. Вот текст моего отречения в пользу моего брата Михаила и мои просьбы в качестве частного лица: предоставить возможность доехать до нашей резиденции в Крыму либо Архангельска, где я с детьми и Александрой Федоровной сяду на пароход до Англии…

— Ваше Величество, конечно, мы уверены, что ваши просьбы будут выполнены, однако существует одна проблема: Михаил Александрович считаные часы назад отказался взойти на престол, если такое предложение ему будет сделано.

— Василий Витальевич, каково же ваше мнение?

— Я согласен с сударем Гучковым. — Шульгин был слишком слаб, чтобы говорить более минуты. Поэтому решил лучше поддакнуть лидеру октябристов. Хотя и хочется, хочется кинуться в ноги Николаю, убедить его стать настоящим царем, монархом, таким, о котором мечтает любой монархист. Не получится. Ничего не получится. И от этого становится невероятно гадко на душе…

— Михаил Александрович, если вам предложат принять корону, вы согласитесь? — начал было издалека Шульгин.

Кирилл его опередил. Сизов и так знал, каков будет ответ, но было бы не очень полезно показывать это знание. Предложить же «старейшинам» сперва лично узнать мнение Михаила по поводу возможности передачи ему престола Кириллу все-таки удалось.

— Михаил, ты сядешь на трон? Ники вот-вот подпишет манифест об отречении. Ты готов взять на себя ответственность за всю страну?

Михаил, первый гражданин России, ответил отказом, хотя его и пытался долго переубедить Шульгин. Гучков и Милюков все-таки решили, что надо сделать ставку ни Кирилла Владимировича. Михаил явно не внушал никакого доверия практически ни у кого, кроме самых ярых монархистов. Даже во вверенной ему некогда гвардии он понаделал такого, что это аукалось до сих пор, например, при том же восстании запасных батальонов. Точнее, он сослался на то, что представительный орган должен будет решать судьбу монархии. В условиях войны, развала транспорта, назревающего голода в столице — разводить говорильню… Да, Михаил нашел великолепное решение. Он даже не смог нормально отказаться от короны.

— Что ж… — Лицо Николая практически не дрогнуло, но показалось, будто бы он разом стал втрое меньше и старше. — Думаю, мне понадобится некоторое время, чтобы переделать текст манифеста.

— Мы привезли с собою текст вашего отречения, Ваше Величество. — Гучков чуть подался вперед. — Мы знали, что вам вряд ли будет до соблюдения юридических и прочих тонкостей, поэтому заблаговременно об этом позаботились. А еще — письмо от Кирилла Владимировича. Думаю, там найдется немало слов, чтобы утвердить вас в уверенности того, что вы делаете благо для своей страны и вашего народа.

Гучков передал запечатанный вензелем тоненький конверт. Николай со смешанными чувствами взял протянутую бумагу, поблагодарив кивком головы. Шульгин, которого на время оставили приступы кашля, и Гучков, на лице которого опытный интриган мог бы прочесть торжество и радость, вышли из купе, оставив Николая наедине с письмом Кирилла и текстом манифеста об отречении.

Эмиссары, к сожалению для них самих, не догадались вскрыть письмо Кирилла. Сизов надеялся на это, верил, потому что другого выхода, другого способа передать весть Николаю не было. Вестового просто бы не пропустил спевшийся с Думой Рузский. Телеграмму могли перехватить. А кто бы додумался досматривать Гучкова и Шульгина? Сами думцы вряд ли бы вскрыли конверт: какой здравомыслящий человек, когда ему вот-вот упадет корона в руки, может начать отговаривать Николая от такого шага?

Но Кирилл был, кроме всего прочего, честным человеком. И он не хотел того, чтобы по стране лились реки крови, люди пухли от голода в метре от кордона, перекрывавшего дорогу в город, к пайкам, а работящих крестьян отправляли на верную смерть в Сибирь…

Николай распечатал конверт, развернул письмо. А глаза уже бёжали по строчкам…

— Господа, я принял трудное решение и надеюсь, что о нем в должном свете узнает весь русский народ и союзники.

Гучков, поклонившись, принял из рук Николая лист бумаги. Октябрист с почтением принял из рук царя документ, бесценный, стоивший нескольких армий и двух революций…

«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее нашего дорогого Отечества требует доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.
Николай».

Жестокий враг напрягает последния силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками может окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России сочли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственной Думой признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть, препоручая ея сыну нашему, Алексею Николаевичу, и благословляем его на вступление на престол государства Российского.

Заповедуем мы сыну нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои ими будут установлены, принеся в том ненарушимую присягу во имя горячо любимой родины.

Заповедуем мы родственнику нашему, Кириллу Владимировичу, крепко и мудро направлять волю сына нашего во дни бедствий и счастий, до наступления совершеннолетия Алексея Николаевича, помогать всемерно советом и делом для блага родины нашей.

Приказываю всех верных сынов отечества к исполнению своего святого долга пред ним — повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему вместе с представителями народа вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы.

Да поможет Господь Бог России.

Поздно вечером поезд увозил в Могилев отрекшегося императора, который раз за разом перечитывал письмо Кирилла.

«Ники, прошу, прочти это послание внимательно и задумайся. Ты помнишь историю Луи Шестнадцатого? Ни его самого, ни его семью судьба не сберегла от смерти на гильотине. Ты же не хочешь, чтобы Алексей погиб через несколько месяцев или лет, расстрелянный будущей властью? Думцы хотят взять страну в свои руки, но это ничем хорошим не кончится. Твое отречение в мою пользу, по их мысли, успокоит народ. Нет, это вряд ли произойдет. Законы империи просто не позволят моим потомкам занять престол. Это создаст слишком много проблем, к тому же будет существовать опасность и для тебя, и для твоей семьи. Хотя бы ради Аликс и детей отдай престол цесаревичу, назначив меня его регентом. Михаил не желает ни сидеть на троне, ни стоять у него. У него просто нет сил и способностей для этого. Я же смогу успокоить столицу. Помнишь историю с покушением на Львова? После этого я вне всяких подозрений среди думцев. Несколько месяцев или даже недель, и я смогу вернуть жизнь в нормальное русло. Но ты… Слишком много людей просто не хочет сейчас встать на твою защиту. Через несколько дней прибудет граф Келлер, это даст мне достаточные силы, чтобы покончить с анархией в Петрограде.

Однако твоей жизни также угрожает опасность. Ты помнишь Павла Первого? Ты окружен людьми не лучше, чем он в ночь своей гибели. Если ты просто откажешься подписывать манифест, тебя, скорее всего, могут убить. Созрел слишком сильный заговор, чтобы его остановить. Почти вся семья против тебя.

Алексей — достойный трона человек. И то, что он болен, не мешает ему быть уважаемым в народе и армии. Уверяю тебя, я смогу сделать так, чтобы вас не разлучили. Но без полномочий, положенных регенту, этого не добиться. К тому же Царское Село… Случись что-то — и вся твоя семья окажется в смертельной опасности.

Прошу, не поддавайся искушению отречься и за Алексея, мальчик выдержит бремя власти. А ему на помощь уже идет третий конный корпус, который наведет порядок и в тылу, и на фронте…

Клянусь верой и правдой служить русскому народу, Алексею, если ты передашь ему престол России, и сделать все ради победы над Врагом.

Храни тебя Господь Бог, Ники».

— Кирилл Владимирович, беда. — Сизов как раз выходил из Таврического дворца, намереваясь организовать встречу Гучкову и Шульгину, как к нему подбежал раскрасневшийся ординарец. — Только что получили донесение о бунте в Семеновском, Измайловском, Гренадерском и Московском полках. К восставшим солдатам и унтер-офицерам присоединяются рабочие с соседних заводов. Что прикажете делать? Верным частям сдержать эти силы не удастся.

Сизов едва удержался, чтобы не выругаться, обложить судьбу-шутницу по-черному. Он не ожидал, что после уверенного и кровавого подавления восстаний павловцев и волынцев кто-то еще посмеет волноваться. Но Кирилл не рассчитал того, что кровь только раззадорит бунтовщиков. Хотя… ведь в известной ему истории запасные батальоны все-таки оставались не самыми активными. Вдруг удастся их остановить…

Адмирал Непенин оседал на землю, убитый матросской пулей. Только-только он хотел сесть в автомобильный экипаж, как смерть настигла его. То же самое случалось со многими морскими офицерами в столице. «Черные» автомобили с «расстрельными командами» сеяли смерть среди командования Балтийского флота и штабных офицеров. Германия все-таки решила проявить себя, напомнить, что руки у кайзера доберутся и до вражеской столицы…

Пистолет в руку убийцы Непенина, матроса, вложили «товарищи», думающие о хрусте свежих банкнот в своих карманах…

— Михаил Фридрихович фон Коттен просил передать: «У толпы теперь есть вожди». Кирилл Владимирович, какие будут приказания?

Беда никогда не приходит одна. Ныне же целая свора проблем закружилась вокруг Сизова…

Вцепились они в высоту как в свое. Огонь минометный, шквальный… А мы все лезли толпой на нее, Как на буфет вокзальный. И крики «ура» застывали во рту, Когда мы пули глотали. Семь раз занимали мы ту высоту — Семь раз мы ее оставляли. И снова в атаку не хочется всем, Земля — как горелая каша… В восьмой раз возьмем мы ее насовсем — Свое возьмем, кровное, наше! А можно ее стороной обойти, — И что мы к ней прицепились?!! Но, видно, уж точно — все судьбы-пути На этой высотке скрестились. [15]