Соседи

У Зои Степанны умер кот. И был-то негодящий, так — пожрал-ушел, а жалко. Помер и валялся в палисаднике все утро. И Нинка уехала. Вроде какая связь? Нинка уехала — скоро будет двадцать лет, но как-то накатило сразу все. Накатило и встало поперек. Ни туда, ни сюда. Взяла валидол, потом нитроглицеринку, выпила чаю. Отпустило только часам к десяти, когда уже приняла все таблетки, которые в последний приезд покупала дочь. По одной, чтоб не ошибиться.

Зверь все валялся прямо на клумбе. Дворничиха Валя (чистоплюйка из бывших инженерш) помахала Зое Степанне в окно руками в чудовищных малиновых перчатках, мол, не трону! Пальцем не трону. А могла бы и помочь. Сколько раз за нее в том же палисаднике убирала бумажки, и около мусоропровода. Даже мыла. Жвачки отскребала от лифта, хоть и не пользуется — первый этаж. Ни разу Валя слова путного не сказала, буркнет «здрассти», перчатки подтянет и возит грязной тряпкой по лестнице. Сердце кровью обливается на такую уборку смотреть! Чтоб тебе дома так прибраться!

Или, например, почтовые ящики на первой площадке. Бывшая почтальонша (царствие небесное) была старой закалки. У кого замка нет на ящике — в дверь стучала, всем пенсионерам — лично газеты или что, раскладывала аккуратно. Если извещение или за квартиру — отдельно от газеты, чтобы не выкинули нечаянно. А теперь? Смотреть страшно! Ни одного постоянного почтальона, прибежит девчонка какая-нибудь перед учебой, или, наоборот, ближе к вечеру. Все покидает кучей — квитанции, газеты, рекламу эту, глаза бы не глядели! Весь пол на площадке, как после обыска, в бумаге! Зоя Степанна выйдет, сложит в стопку на дворницкий шкаф, через час — все то же самое, как вредительство, ей-богу!

Зоя Степанна ничего не выкидывает. Вдруг пригодится? Каждую рекламную листовку изучает внимательно и подробно — пылесосы со скидкой, лекции по биоэнергетике, убираем жир дорого (?), новый обувной магазин, при покупке двух бутылок водки третья — бесплатно! Бумажка мягонькая, ею хорошо окна протирать. Одно время пыталась кота приучить в туалете в банку из-под сельди. Но он на пылесосы со скидкой гадить не хотел, испортил половик в коридоре, а потом, слава Богу, приучился уходить в форточку.

Зоя Степанна как сейчас помнит, прикатила Нинка — ах, ах! Мама живет на первом этаже без решеток! Как будто эта мама спустилась с небес на землю в ее, Нинкино, отсутствие! Их «старый фонд» сломали, когда дочери было года два, ничего кроме вот этой вот панельки, первый этаж налево, она и помнить не может! Ну, дело хозяйское, где деньги, там и дело. Чем бы дите не тешилось, лишь бы подольше погостило. Брать у нее нечего, телевизора нового тогда еще не было, да и телевизором сейчас никого не удивить. С дочкой не сладить, Зоя Степанна смирилась, мол, буду как в тюрьме, оказалось — очень даже ничего.

Решеточки поставили легонькие, беленькие, а главное — реденькие. Внизу такой полезный карманчик.

В этот карманчик можно положить плашечку и ставить летом цветочные горшки. Лоджия у нее застекленная (Володя, покойник, еще по трезвому делу сам стеклил), получился с двух сторон такой цветочный подоконник. К нему же пришлась старая тюлька до середины окна — вроде и занавеска, и цветы не закрывает. Любуйтесь, люди добрые, какие в этом году у нас розочки!

Не хуже импортных голландских.

На кухне в карманчике сначала тоже был цветник, но с появлением кота Зоя Степанна все горшки убрала. Думала, он там будет лежать, на солнце греться. Кот же лежать не захотел, вылетал из форточки, как торпеда, прямо в палисадник и пару раз по молодости и глупости задевал башкой о решетку. Пришлось попросить соседа разогнуть маленько прутья на пути вылетающего кота. Смех! А цветы все равно пришлось убрать, так как он возвращался с улицы тем же путем, вспрыгивая на кармашек решетки сбоку, руша горшки и банки, а потом уже повисал передними лапами на раме и подтягивался в кухню.

Да, кот. Вон валяется. И видно, что точно не живой, потому как башка странно свернута в другую сторону.

О-хо-хо. Может, от старости? Хотя от старости так башку не вывернешь. Собаки, наверное. Или отравился чем. В подвале была пропасть крыс, они там жили с незапамятных времен, вселились вместе с первыми жильцами. Санэпидстанция наездами оставляла всякую дрянь по углам, сыпали и закладывали в дыры. Крысам от этой суеты, конечно, вреда особого не было, ну сдохнет одна-другая, и все. А вот собачку из первого подъезда, говорят, лечили серьезно, выхаживали и еле спасли. Чего-то она там нажралась в подвале пополам с приманкой.

У Зои Степанны, надо сказать, под лоджией (первый этаж) был устроен погреб. Все честь по чести, вентиляция выведена сбоку, кирпичики аккуратно пройдены раствором снаружи, крышка на шпингалете обита ватничком, внутри песок засыпан и отделано доской. У ее Володьки, кабы не водка, руки хоть на доску почета прибивай. Они тогда только переехали. Дом был новый, заселяли разом, кругом была грязища и строительный мусор. До их дома от самой остановки был настланы деревянные мосточки. Да.

Нет. Погреб он, конечно, закладывал позже. Она уже тогда насадила под окно сирень и акации откопала, и все радовалась, что кусты разрослись и закроют от домоуправления Володькину самодеятельность. И за песком они ездили с соседом на его «Москвиче», далеко на реку. С пирожками и маленькой Нинкой. И осталось от поездки какое-то ощущение отдыха и отпуска. Потом Володька соседу строил похожий погреб, и ездили опять за песком, но тогда уже без нее и напились страшно оба до рвоты. Непонятно как доехали. Соседка тогда обиделась, почему-то, и перестала разговаривать, хотя Сергей — хозяин «Москвича» — сам выпить не дурак и Володькиной вины там не было. Она тогда его еще защищала, еще его загулы случались редко и коротко, без буйства и рукоприкладства, а вполне культурно за столом под закуску.

Ну и вот. Погреб. Потом многие понастроили, позаделывали дыры под лоджиями каждый со своим прицелом. У Зои Степанны-то стояли под полом картошка и морковка в коробах, и кое-какие баночки с кое-чем, и капустка фирменная в бочке. Полное подсобное хозяйство. На сад или домик какой им никогда денег не хватало, приходилось в городских условиях изворачиваться. Еще и соседи завидовали, что у нее на подоконнике выходили, как настоящие, огурчики в апреле, и круглый год свежая зелень, и даже маленькие красные перчики, как игрушечные. Слава Богу, окна попали на южную сторону, и береза сейчас уже порядком вытянулась и распространилась, а тогда еще только посадили, и свет она не закрывала. А акацию с сиренью Зоя Степанна (тогда еще просто Зоя) сама лично обрезала и подправляла, чтобы не лезла в окна и не застила солнце.

Да, погреб. И ведь тоже лет пять назад завелись крысы! Ужас! Скребли ночью, как пилой, даже страшно. У соседа слева сожрали деревянный косяк двери, а в старом тряпье свили гнездо. Зоя Степанна, ложась спать, прислушивалась ко всем звукам, не грызут ли? На лоджию она выходить боялась, и еще страшнее — открыть погреб. Выскочит такая серая тварюга! Что с ней делать? Дальше — больше. Картошку пришлось купить на рынке. Зимой-то как дорого! Картошка сверху пакета была как на подбор, а снизу оказалась зеленущая мелочь, хоть плачь! И обидно, что покупала у той же хозяйки, что и осенью. Бабулька как бабулька — неопределенного возраста в облезлой ондатровой шапке поверх платка. «Как пасхальное яичко моя картошечка, неужто обманывать буду! Смотри, крупная, чистенькая. Сами такую едим, бери, моя хорошая!» Обидно до слез.

Поплакала «моя хорошая» у себя на кухне, зелень всю выбросила. Осталось примерно полпакета. Хранить негде. В холодильнике холодно, в комнате — жарко. Тут было три пути — купить отравы, позвать соседа или залезть как-то самой на эту лоджию, может, с палкой? Разобраться что к чему. Последний путь самый прямой, но заставить себя никак невозможно. Отравы — какой? И где ее продают? Серега попросит, конечно, бутылку, соседка и так не разговаривает. А с кем еще словом перекинуться, как не с Катей? И вот тут возник четвертый путь — кот.

Сам возник. На коврике около двери. Сидел и ждал, когда она придет из молочного и его пустит, выбрал именно эту дверь. Три дня сидел, она не выдержала — пустила. Не котенок-подкидыш, а вполне взрослый зверь. И сразу понятно, не кошка. Снизу белый, сверху серый. Ничей, потому что и сверху и снизу очень грязный. Совершенно дикий — на руки не шел, но знал, например, где кухня. Значит, где-то жил раньше? Зоя Степанна решила, что убежал или выбросили. Морда у него была широкая, лобастая. Уши драные, на хвосте три полосы. Крупный и какой-то плечистый, что ли? Шея такая крепкая и лопатки на спине под шкурой ходили не размашисто, а туго, напряженно. Дальше спина у него немного сужалась, и ноги задние были послабее, пожиже. Хвост держал палочкой, вдоль пола и походку имел такую развалистую, неспешную, напоминая тем самым покойника — Володьку.

Зоя Степанна, конечно, понимала — живет одна.

К вечеру примерещится может и похлестче, Бог знает что, но… Глянуть сзади — чисто Володька! Затылок слегка свалявшийся. И глаза небольшие желто-коричневые, один в один. Спереди низко наплывали волосы, как у кота челкой наплывало серое пятно. Вылитый!

Так же заходил, не спеша. Зайдет и встанет посреди кухни, не садится. Зоя Степанна знает — не сядет, пока не поест. Но просить тоже не будет. Ни разу не мяукнул, об ноги не потерся, хвостом не махнул. Встанет и стоит, хоть тресни. Миску поставишь, подойдет спокойно, зыркнет, плечом загородится и молча жрет. Пожрет — ив окно. Вот и все спасибо. Володька же застревал, еще не заходя на кухню. Да и где там застревать-то! На пяти метрах плита, стол и холодильник! Дверь по тем же причинам сняли, чтобы проход расширить. Вот там, бывало, встанет и стоит. Ждет, пока она сообразит ему поесть. Не спросит, что, мол, на обед на ужин, как дела. Молча. Увидит на столе тарелку — сядет. Опять сидит. Она уже знает — надо стопочку, ложку и хлеба толстым куском. Очень борщ любил острый и еще на хлеб чеснок резал. Чистил сам и ножик перочинный носил в кармане. «Ну.» И сразу по второй.

Потом уже сам приходил сразу с поллитрой, из кармана доставал. И стоять-то не мог. Оборвал все вешалки в прихожей, хватаясь за пальто. А еще позже иной раз и друзья-приятели в дверь заносили и клали на половик никакого. Никакого. И лапы задние, то есть ноги, конечно, вот такие же стали жалкие, тощие, а плечи еще оставались, А потом еще и печень полезла, и уже в самом конце живот стал огромный на тонких ножках, и ездили в больничку раз в неделю откачивать оттуда воду.

Тоже в руки не особо давался. «Уйди!» Нинка пропадала у подруг. Когда ему стало совсем плохо, у Нинки решался десятый класс, она шла на медаль, ее Нинка, как не своя. Чужая, гордая, с задранным носом, в перешитых платьях, дешевых пальтишках. Готовилась поступать. Фыркала на каждый упрек. Отец, мол, болеет. У-у-ух, так бы и врезала сгоряча!.. «Иди, этот, твой, облевался опять». Так и звала: «этот». А он молчал, «этот», уже вставать не мог, а не звал. Ночью падал с кровати, рвался куда-то, пытался идти, голова была не на месте. И все без единого звука. Нинка забрала матрас на кухню, а вход задвигала столом. Володька иной раз добирался. Падал. «Мам, мам! Да проснись же. Этот сверзился опять, мам!» А она спала, Господи, как она спала! Как в спячку впадала с вечера. Стыд-то какой! И никогда с ней раньше не было такого, наоборот. Только у соседей брякнет что-то. Или Нинка носом шмыгнет, Володька тот же рядом шевельнется — все. Она уже глазами хлопает, как и не спала.

И к Нинке к маленькой она по десять раз вставала, и слух у нее всегда был чуткий. Придет, бывало, компания вечером на лавочку у подъезда, а Зое Степанне все слышно.

Вот Шурка Степанков из второго подъезда, вот Людка Прошкина с пятого этажа. Нинка — вся в отца, за час пару слов только и услышишь, отстань, мол, Шурка. Он как начнет лапшу разводить, любовь-морковь, Зоя Степанна к окну: «Нина, домой!» Очень она этого Шурку опасалась, перед армией, старше на три года. Не успеешь оглянуться, в восьмом-то классе! Не успела она оглянуться, не успел бедный Шурка из своей армии вернуться — Нинка уже укатила учиться. В Ленинград. И отца хоронить приезжала на один денечек только. Сдавала сессию.

Вот тебе и Шурка. Работает нормально. Машину купил, женился. Пацаны его в Нинкину школу ходят. Сам идет мимо: «Зрасте, теть Зой». Тоже, небось, утром шел мимо кота, так не стукнул ей в окно. И никто не стукнул. Пока она тем утром дрыхла, все уже пройти успели. И Катя, которой вахтершей к восьми в институт. И сверху, Людка — повела в садик свою Дашу. Могла побеспокоиться, тем более что нет-нет, да и подкинет ей девчонку-то. Рубликов пятьдесят за вечер, и за бесплатно, пока мать в магазине, сколько раз ее пасла! Не вспомнить! Разве трудно? Там твой кот, так, мол, и так, теть Зой. Прошла и не стукнула! Собаки, что ли, его?

Сначала никак не звала — кот и кот. Если он жил до нее у кого-то, так у него, может быть, и имя было? Тиша? Тиша должен быть пушистый, толстый, домашний. Мурзик? Мурзик маленький, игривый, шустрый.

А этот ходит — чисто лев. Бумажку ему не дашь поиграть, в голову не придет. В первый же день Зоя Степанна набралась смелости и затолкала его на лоджию. И ушла на кухню, чтоб не видеть, что там происходит. Было тихо. И ночью. И утром. Утром она налила ему на кухне супчику и пошла выпускать. Кот был вполне доволен (Васька?), вышел сыто ухмыляясь. Зое Степанне открылась картина кровавой ночной бойни. Жуткие останки, перевернутое ведро с торфом на рассаду. Еле справилась с тошнотой. Собрала все в газету совком, в пакет и вынесла в контейнеры.

Кот поел, нагадил на половике и ушел в дверь. Она его не искала, стерпела вонючую кучу, как расплату за крыс. Ждала, вот сердце просто чуяло, что вернется. Пришел сам, не просился, не мяукал. Она просто вечером открыла дверь (на всякий случай), а он сидит.

На третий день Зоя Степанна освоилась с котом, на ночь открыла шваброй крышку погреба. Он охотился целую неделю, прямо с улицы сразу шел к двери лоджии и ждал, чтоб открыли. А через неделю завернул на кухню. Так она поняла, что с крысами покончено. Тут уж можно было звать соседа, чтоб заделывал все дыры, замазывал раствором. Она в раствор специально стекла натолкла, для верности, а то говорят, эти твари и цемент грызут, и бетон. Все на лоджии разобрала, выкинула безжалостно старье и тряпье. И с Катей удалось решить проблему бутылки полюбовно. Сдала ей кота в пользование на предмет охоты.

Одна только грызла ее мысль — как бы он там не остался, у Кати-то! Васька. А то она уже и блюдечко ему приспособила с отбитым краем, которое раньше планировала под горшок с новой фиалкой. И решила, что будет приучать в форточку самому уходить, чтоб к двери не бегать. Ночью лежала без сна, как он там, у чужих людей, ловит чужих крыс, а Катька ему молока подливает. Конечно, у Катьки сад. Дачка с печкой. Они в апреле уезжают, в октябре возвращаются. Заберут с собой на природу мышей ловить! Как пить дать, заберут! (В голову прийти не могло, что зачем бы Катьке в здравом уме, при ее-то двоих внуках и Сережкиных запоях еще и грязного уличного кота!) Отдала, слава Богу. «Забирай своего убийцу! Все мне изгадил, паразит!»

Была рада, все-таки живое существо. Васька. Тот упорно пачкал половики, Зоя Степанна терпела, ставила в туалет плошечку с бумажкой, открывала форточку. Почтальонша говорила: «Заведи маленького. Хочешь, я тебе принесу от племянницы? У нее кошка вот-вот окотится. Красавица кошка, домашняя, ласковая!» И зачем же это ей новый маленький, если есть уже этот?

Нинка приехала фыркать. «Привадила новое говно себе на голову! Обязательно тебе надо!» Хабалка, хоть и москвичка теперь. Раньше тут в своем-то говне аккуратней выражалась! Все стремилась выше головы прыгнуть. Дура-мамашка и отец-алкоголик вниз тянули. А потом как добралась до своего верха, до Москвы, до норковой шубы, так и поперло из нее! Они ведь теперь богатые-то, за словами не следят, на рожу не глядят — простая или нет. Они все больше в кошелек и в карман заглядывают!

Обиделась ужасно. Унесла матрас на кухню, задвинула стол в проход. Ночью, конечно, поплакала сама с собой, вспомнила, как под этот стол утром подлезала на четвереньках завтрак готовить, когда сюда Нинка от умирающего отца по ночам пряталась! Будет кот!

И пусть гадит, где хочет! Чай, не у вас в ваших москвах, где домработница, может, откажется убирать. Ну помирились, конечно, дня за три. Куда деваться. Уезжала — плакала. Купила в подарок одеяло новое из какого-то «фибера». Огромное, двуспальное, в синий цветок, толстое. Куда вот ей, скажите, такое? Двухспальное-то? У нее еще старое ватное не вытерлось, недавно она его заново обшила припасенным давно кумачом и простегала за два вечера толстой ниткой. Не хуже «фибера» вашего! На него и пододеяльника такого большого нет. Она все свои пододеяльники в лицо знает, вон лежат стопочкой. И простыни. Завязала одеяло в самую плохонькую — ина антресоль. До Нинкиного приезда.

Так и стали. Звала Васей. Приучилась. Она Володьку-то тоже полгода привыкала называть, а сначала ни в какую. Он придет, бывало, к проходной, стоит, выстаивает ее. Девчонки смеются, а ей стыдно. Они и не знакомились толком. Галя-подруга сказала. На тебя, мол, Зойка, Вовка Грушин со строительной бригады глаз положил. Видала, вчера в кино парни были — в углу сидели? Не видала? Ну и дурочка, это там он самый и был. И правда — со следующего дня стал приходить на проходную. Вахлак вахлаком. Волосы низко растут. Она сама была маленькая, метр шестьдесят, так он ей огромным казался. Глаз не поднять. Молчун.

Два месяца, больше! Ее заклевали, задразнили подружки. Он уже и у общежития стал отсвечивать. Ни слова, пока сама не подошла, сердясь. Если вроде ты ко мне, так иди, провожай! Ничего, рядом пошел. Так еще месяц ходили рядышком. Она сначала стеснялась его молчания, потом привыкла. Идет человек, как говорится, без комментариев, значит, ему и так хорошо. На новогодний вечер пришел к ним в столовую заводскую. Как пропустили? Издалека смотрел. Так она с Галей весь вечер и протанцевала. Потом пропал.

Вот опять, сравнение! Один ее у забора выстоял, другой — на коврике перед дверью. И тоже уходил. Как весна — пять дней, неделя, две. Дома нет. Вернется — грязный, облезлый, тощий, глаза гноятся. Один раз хромой, приполз почти. Другой раз — из уха целый клок выкушен и царапина такая глубокая поперек носа. Лечился сам, отлеживался на кухонной батарее. Зоя Степанна там приспособила старое Нинкино одеялко в три слоя — мягко и не горячо. Один раз сказали, что в гастрономе живет. Прикормился и живет. Она, значит, дома извелась, а он прикормился! Зашла так, ненароком — не он. Слава Богу! Похож, но не он, уши оба целые и глаза другие. А Володька неделю не появлялся.

Галя, конечно, все про всех. Откуда только брала? Взяли его в оборот уже. Промурыжила ты его, Зойка, проморила. Недотрогой тоже надо до уровня быть! Вон Верка Челикина. У ней уровень как раз. Ве-ерка. Одна живет, в разводе. Комната в коммуналке. Уже видели их вместе, идут под ручку (!), беседуют. Ну в «беседуют»-то она и не очень поверила, и оказалось, правильно, потому что на него просто что-то там такое упало на стройке, и он в больнице лежал. «Что упало-то? Больно было. Володя?»

Так и поженились. Комнату им дали в деревяшке. Две семьи на кухне и туалет, а мыться — в бане. Хвастаться особенно было нечем. Танцевать — не танцевал. В гостях сядет и сидит молча в углу. А выпьет — или драться, тогда разнимай, улещивай его, как хочешь, лишь бы забрать. Либо — валился кулем. Тогда тащи его такого до кровати, надрывайся.

Но дома каждый гвоздик его рукой оглажен-уважен. Табуретки сбиты, кроватка детская собственного производства, этажерка с лакированной окантовкой, швейная машинка с моторчиком. Кому что починить — Зой, попроси своего. Утром рано перед сменой он делал упражнения с гантелями в одних трусах. Зоя подглядывала одним глазком, будто бы спит. Ноги коротковаты, но плечи — широченные, на спине грубый шрам от упавшей на заре их знакомства арматуры, татарские скулы, лохматый — глаз не увидать. Наклонился над детской кроваткой, отодвинул полог (это уже ее, Зоино, производство с вышивкой), улыбнулся. И так хорошо улыбнулся-то, что хоть плачь!

А все говорили — посмотри на себя! Молодая, не кривая, не косорукая. Профессия чистая (завод электродеталей), ребенок готовенький, уже переболел ветрянкой и скарлатиной. Да тебя любой хороший мужик с руками отхватит. Плакала, конечно, на общей кухне, как он с перепоя, сидела грустная. Соседка утешала.

И по хозяйству ты все, и шить, и чистота — глаз не оторвать. А он? Дикарь какой-то! Буркнет, то ли здрассте, то ли вон пошла.

А она что? С лица воду не пить, мужа не для разговору заводят, и нечего мужику трещать, как бабе, на общей кухне. Ну, выпьет, ну, упадет. А кто не пьет? Все пьют. Зато у него все в руках горит, все слаживается. Если Зое в ночь — он бутылочки погреет дочке, колготки поменяет, кашу сварит. Еулять она их снаряжала, аж до слез! И зачем ей еще какой-то неизвестный «хороший мужик», если этот вот свой и дочка его?

Потом они и вовсе переехали в микрорайон, дали квартиру. И все в этой квартире он своими руками сделал, устроил, наклеил. А два года вообще был в завязке и капли в рот не брал. Нинку в садик водил за руку, ей завидовали даже.

Тут по телевизору (по новому) показывали журналиста, которого год или два тому убили. В годовщину. Как он еще живой, естественно, у кого-то там что-то спрашивает, говорит, ходит, руками машет. Живет, в общем. Зоя Степанна подумала, что каково сейчас жене его и матери на него на такого смотреть и знать, что это все враки, телевизор, обман! А он, бедный, давно в земле лежит! И показали бы ей сейчас ее Володьку, как он по комнате на цыпочках своими ножищами осторожно ходит, чтоб их с Нинкой не разбудить и в кроватку, как молодая мамаша, с придыханием заглядывает, — выла бы как волчица и на стены бы бросалась! На кого ты меня, Володенька, покинул, сокол ты мой, солнышко ты мое! Как мать ее в деревне на отцовский гроб бросалась. А если б чего другое показали бы?

Как он ее спьяну по кухне этой обустроенной за волосы и об стол носом прикладывал. Как он Нинкины книжки в окно швырял, как он дверь вышибал, как заносили его бесчувственного в прихожую, как он лаялся и плевался, как рыгал в туалете при дочкиных подружках и как потом повывелись у них в доме эти подружки. И как тетки на нее все соседские косо смотрели, будто это она их мужей заставляла со своим выпивать! Володенька, сокол мой!

Ох-хо-хо. Лежит. Валяется. И башка свернута. Собаки, наверное. Вася — Вася! Все же кот, не человек. Живот всегда грязнущий, ляжет — оставит пятно на полу. Одеялко на батарее стирать приходилось. Только настирает — припрется, ляжет. Наказанье, ей-богу.

(А все же дело, забота о живой душе. Много ли ей самой для себя дел переделать?) И не мылся. На улице слякоть, порядочные кошки по полдня после улицы вылизываются. Зою Степанну даже сомнения взяли, так ли? Узнавала. У всех вылизываются. А этот — редко. А то вдруг усядется посреди кухни, вывалит свои причиндалы и чистится. Стыдно смотреть! А сам-то косится так, вроде еще издевается. Ты что, мол, Зоя, чай, не девка, в краску-то бросаться! Вот и Володька, ну точно так же. Она переодевается, он сядет и смотрит, или сам ходит голый, похаживает: «Че отвернулась-то?» А она и не отворачивалась вовсе! А он, кот то есть, на кухне у нее редко рассиживал. Только зимой, когда холодно. Чуть потеплее — фук в форточку, только его и видели! Но что интересно? Как только Нинка приедет, не уходит никуда! Как чует! И ходит, и полеживает, и башкой трется. Семейная идиллия. Показывал, что ли, кто в доме хозяин?

Нинка его шпынять не шпыняла, но не любила. Да его тронь — дороже встанет. Вон когти какие! И опять же (считайте дурой) на Володьку этим сильно смахивает! Нинку, например, в пионерлагерь отправят, живут — душа в душу. Не пьет, вечером дома. Что ни то поделает, ато к Нинке съездят с гостинцем, парочка. Гусь да гагарочка. Но стоит только дочери вернуться домой — в первый же вечер нажирался страшно! До буйства с последующим бесчувствием. До белой горячки. Хоть из дому беги! И плакала, и кричала, и ругалась. По всяким бабкам ездила, на кого денег хватило. И сама потом жалела, что эти деньги растратила, когда нужны стали настоящие лекарства.

А ведь все уже распланировала, по полочкам разложила. Присмотрела в хозяйственном пластмассовые такие этажерочки — это в комнату. И не дорогие. Поставить рассаду. В прошлом году она в палисаднике раскопала под петунии, так весь дом ходил восхищаться, чей это такой цветник. Даже шпана не рвала! А известно чей! На эту весну кой-чего прикуплено из семян, и уже пора за рассаду браться. Все мисочки и баночки из-под майонеза у нее лежат с прошлого года намытые под ванной. Земелька на лоджии. Три сорта этих, три сорта тех. Бархатцы тоже двух видов, все будет подписано, полито, расставлено на полочках.

Прошлый год Катя с Сережей полгода жили на даче, так сдавали квартиру знакомым армянам. Зоя Степанна страху натерпелась! Может, они и не чечены, но рожи-то одинаковые! Оказалось — приличные люди. Трое детей, Сашка-армян по ремонтам, жена его Карина — не работала, сидела с детьми, еду готовила. Сашка на все руки мастер, Зоя Степанна Карине швейную машинку, аоней — стеллажик на лоджию для огурцов. И досочки сам откуда-то принес. Хорошие люди, с паспортами. Если в этом году Катька еще их пустит, можно попросить ящики сделать. Под окно. И на проволоке укрепить, она видела в газете.

А теперь что там посадишь? Если он там валяется. Хоть и зима. А солнце вышло как назло, день будет хороший! Некрасивый был кот, что и говорить. Простоватый, неряшливый, шкура неинтересная — там белое, здесь серое, но на солнце спина блестела и даже на сером фоне становился заметен какой-то легкий узор, благородный пятнистый крап.

Как сердце ломит! Что это за таблетки такие, с которых никакого толку нет! Толи дело корвалол ее любимый, она, почитай, лет тридцать уже им пользуется. И адельфан. Утром выпьешь — в голове расчистится, корвалолом запьешь, ну если уж совсем худо — валидол или нитроглицеринку возьмешь. А тут Нинка придумала. Взяла карточку ее, мол, надо, мама, анализы взять, сходить к врачу. Пусть! Сходила. Понаписали всякого. И склероз, и гипертония, и ишемия, и все хроническое. И как это ее, интересно, еще ноги носят? Ну, прихватывает иногда сердечко, голова болит, но в ее возрасте поищи здоровых-то? Днем с огнем! Ну, Нинка же голова, у нее все по полочкам разложено. Пошла сразу и накупила всего, чего выписали. Господи, на тысячу рублей почти! Сбеситься! Как будто это все ее может от хронического склероза спасти. И прибор электронный импортный, чтоб самой давление мерить. А что его мерить, если болит голова — двести, и не болит — двести. Положила все, конечно, в буфет: прибор, лекарства в коробке из-под чая. Приезжай, дочка, проверяй, меряй, как помогают твои таблетки!

Разве это болезни? Так, ничего особенного, столько лет все одно и то же, было бы серьезно — давно бы шандарахнуло. Иногда думала — может и лучше, чтоб шандарахнуло? Раз и все. Только бы не валяться. Нинка ее в Москву не возьмет, куда она там нужна. Мужу, что ли, ее? Он человек нервный, немолодой уже, под пятьдесят. Раза по три в году отдыхать ездят, Нинка рассказывает, и все на море. Работа у него очень напряженная, он в банке работает, банкиром. Приходит поздно. Конечно, денежки с утра до ночи считать, любой устанет! И Нинка тоже целый день занята у себя в клинике-поликлинике, хоть зубы уже сама не сверлит, но вся организация на ней: «Ты, мама, не представляешь, что надо сделать, чтобы хотя бы один кабинет работал в нормальном режиме!» Где уж ей представить! И учится она еще вроде где-то в институте, квалификацию, что ли, повышает? И вот кто же будет за ней там, в ихних хоромах с дубовыми дверями, сраные горшки выносить? Домработница?

А здесь валяться — только дергать ее. Будет рваться туда-сюда. Гонять будет на машине, не дай Бог чего! Она ведь только снаружи такая задавака и крикушка, так-то она девка совестливая, мать не оставит. Ну. Так что лучше бякнуться сразу. Не как Володька.

Володька долго болел. Болел долго, а прожил мало, что говорить. Он сильно-то пить стал, когда Нинка в первый класс пошла, а помер — она только что десятилетку закончила. А болел — всего ничего, года три. По больницам. Сначала лежать его брали, потом не брали уже, только воду из живота убирали. А живот у него был такой нехороший, неживой, твердый и бугристый, как ком земли. Понятно было, что не живут с таким животом-то, с земляным. А напоследок взяли все-таки в больницу. Нинка уже уехала первый год. Долго держали, всего истыкали, одних капельниц штук десять поставили, уколов, потом выписывать. А чего выписывать-то, если ему не лучше ни капли? С головой у него было очень плохо, чертей ловил, как с похмелья. Так ведь это он не виноват! Это ему в голову бросалось то, что печенка не могла переработать, так врач объяснил. И еще много что-то объяснял, не очень понятно, она только кивала. Понятно было, что помирать его отпускают, но как это она дома будет ждать, когда он помрет, — непонятно!

Очень плохо было дома, не вставал, не кушал, пить просил и бредил, бредил, потом вообще перестал говорить и отвечать, скосил глаза на стену и дышать стал через раз. Напугалась, вызвала врача участкового. Та — кричать. Чего, мол, от нормальных людей отрывать, если тебе в справке все русским языком прописали! Допился он у тебя. До-пил-ся! Жди. Дождешься — будешь вызывать. Ну что, дождалась и вызвала, сорок четыре года и всего-то ему было, жить бы еще да жить! И что, главное, обидно, все пьют, но допился он один.

Не очень она, конечно, этому верила, тем более что во всех справках ему было записано «цирроз печени», а про пьянство ни слова. Серега, вот, сосед. И тогда пил, и раньше. И теперь все еще землю коптит и за руль садится, а ему ох уже как за шестьдесят. И в бригаде в Володькиной бывшей ни один молодым не помер, а закладывали будь здоров, одного жена каждую весну в психушку сдавала. Где он теперь? Вон — сторожем работает на стоянке, своими ногами ходит! Нет, тут дело было нечисто, не могла просто водка наравне со всеми ее Володьку безвременно в последний путь отправить, не могла. Он сирота, детдомовский, кто там за ним в детдоме как смотрел? Может, болел чем, может, инфекция какая ему в организм тогда попала, а после проявилась. Только ведь никому не объяснишь. Был у Зойки муж и спился, помер. Осталась Зойка вдовой.

И ни на кого больше не смотрела (хоть было ей лет всего ничего — сорок). Вещи его долго хранила, как выкинуть? Все думала, пригодится, может, зятю (дурочка!). Шапка там была хорошая, ханурковая, ботинки, шарф чистошерстяной. Нинка все выкинула. Ой, Нинка! Сколь ж раз они ссорились-мирились! Один раз год не разговаривали.

А дело было в том, что очень уж захотелось Зое Степанне на природе пожить. Не столько даже на природе, как маленько в земле покопаться, что-нибудь посадить. Всю жизнь она мечтала садик завести, огородик, палисадник. Хоть в черте города, хоть с сараюшкой, не обязательно дачу. В деревне своей она, как родители померли, больше не бывала, там на родительский-то дом пять человек еще, кроме нее, в очередь стояли, она старшая. Да и не больно ей хотелось деревенской жизни. Хотелось сад.

Так вот, с Нинкой. Да. На пенсию она только что вышла и подвернулась ей женщина одна, через которую одни денежные люди себе искали сторожа в дом. Дом огроменный, водопровод, газовое отопление. Это отопление надо блюсти, и если хозяева приехать соберутся — прибавить, чтоб было тепло. Ну, в саду что-нибудь, потом — пыль стереть. Но не прислугой, нет. Съездила, посмотрела. Далековато, но место красивое. Лес, озеро. Грибы можно собирать. Решила соглашаться, но колебалась. Вдруг что-то с газовым с этим котелком напутает, как потом расплатится? А если залезет кто? Убьют и не задумаются. Позвонила по-хорошему Нинке, посоветоваться. Та — прикатила. Орала на весь дом (стыдно от людей!), по всякому мать костерила. Все припомнила, обзывала, обещала денег, страсти разные рассказывала, как в Москве стариков убивают и квартиры продают. Довела прямо до слез. Кто это «старуха»-то? Решила точно — соглашаться, из принципов. Но пожалела потом.

Жить там было трудновато. Вода в подвале, четыре высоких ступеньки. Тоска страшенная, хоть волком вой. Во всем поселке зимой — один сумасшедший старик и две бабки. Магазин за десять километров. Хозяева приезжали в выходные — когда старые, на лыжах катались, а когда молодые — сплошное безобразие и разврат. Пили и блевали прямо в бане, оставляли в комнатах Бог знает чего, тошно смотреть. Приходилось прибираться, мыть, прости Господи, всякую дрянь замывать и белье стирать. Весной полегче стало, как-то вообще посвободней дышать, темнело позже, она присматривалась к садику, что там можно весной посадить, или цветник. Но не вышло. У хозяев у самих были планы. Сын старший (который больше всех гадил и безобразничал) увлекался всем японским или китайским. Он вместо цветов привез в палисадник камней и на траве особым образом разложил.

А хозяйка на всей территории планировала только газон, там у них будет работать специалист, все посадит. И площадка для тенниса. Дали от ворот поворот. И осенью опять не позвонили. И Нинка не позвонила. Ге Катя вызывала, когда Зоя Степанна свалилась с воспалением легких.

Да. Что теперь вспоминать! Она все сидит и сидит, а надо бы пойти и убрать покойника-то. Только как? Брать ли его домой, чтоб полежал, или там оставить? И куда его закапывать, не в помойку же бросать. Попросить кого? Сережка напьется, как пить дать.

Он под это дело, как Катька говорит, и мать родную схоронит. Завернуть во что-нибудь и забрать. А увидит кто? Стыдно это или нет? Вася, живая душа. Плакать все-таки не стала, отплакала свое не по котам. Вышла, подсунула под него одеялко, подвернула и домой отнесла (пусть насмехаются, кому надо).

Оставила в коридоре, потому как надо же ему какой-нибудь гробик приспособить, что ли? Ящички все были под рассаду, с таким, прости Вася, трудом. На антресоли коробки разные, всякая к делу. У Зои Степанны все к делу. Ни одна тряпочка, ни одна веревочка, ни одна бумажка не пропадет. И всякая свое место знает. Вот коробка подходящая, в ней открытки старые, письма, квитанции за квартиру с незапамятных времен. Кому они нужны? Случись что — Нинка приедет, и все ее перештопанные и перестиранные пожитки разом выбросит. И глоксинии из-под ванной, и фиалки с окна, и портфель с ее первыми тетрадками. Все в один грузовик и на свалку. И квартиру эту продаст на первом этаже, сама все приватизировала, оформляла, прописывала-выписывала. Чтоб если того мама Зоя — поскорее покончить. Памятник только поставит, наверное, хороший. Хотя что памятник? Он-то как раз есть.

Об него, об этот памятник они еще целый год не разговаривали. А пошло с того, что Нинка ей книжку завела денежную, чтобы сразу из Москвы ей туда деньги перекладывать. Помогать. На лекарства или что: «Чтобы ты, мама, чувствовала свободно. Это денежки твои, хочешь — бери, хочешь — копи и мне не отчитывайся. Заслужила». До слез! У кого такая дочь! Решила копить. Вдруг подвернется что-то насчет садика, кто-то продавать будет дешево, мало ли как? Денег было много, Зоя Степанна месяц от месяца ходила проверять в сберкассу свою кубышку. А потом по телевизору как-то показали передачу про бандитов. Как они под своими же пулями мрут, и как их потом с помпой хоронят и разные скульптуры, как в парке, в натуральную величину ставят. И задумалась, почему бы ей не поставить ее Володьке хоть какой-никакой памятник. Не скульптуру, конечно, а камень. Но большой, двухспальный, чтоб потом вдвоем убраться. Деньги есть.

Могилка Володькина никудышная, в том смысле, что на старом городском кладбище уже не хоронили, а повезли за город в Подвалиху, добираться два часа на трех автобусах, если сразу подойдут. И место плохое, рядом болото, ни деревца, ни тени, ни зацепочки. Поле и поле. А Катька, у которой там мать, в газете прочитала, что кладбище это незаконное, земля ничья, и город его будет сносить, и захоронения новые запретят. А старые? Как же незаконно, когда вон докуда хватает глаз — кресты и кресты! И у Володьки крест простой, как у всех. Он помер на инвалидности, хоронить помогал Зои Степанны завод. А он им кто? Никто. Ограда редкая, голубенький жестяной крестик. Ровняй бульдозером, как хочешь.

С них станется. Другое дело — камень большой. Может, тут кто известный лежит, солидный, и буквами золотыми «Грушин Владимир Андреич», мол, хороший человек. Деньги есть. И внутри плиткой выложить, а по центру оставить клумбу, а сзади посадить хороший саженец, чтоб тень давал, и шиповник к дороге, а то тот год все откопали кто-то, паразиты. Вместе с березкой.

И все ведь как хотела, сделала. Барыня барыней, заказала. Камень большой, черный, сзади как будто спина человеческая горбится, шершавый, а спереди — гладкий, как зеркальный. Буковки глубоко пробиты, фотографию высоко сделали, и для нее как раз места хватит, подправили. Красавец, хоть домой неси. Внутри все плиткой под мрамор, тоже черной, скамеечка, ограду со стороны дороги сделали высокую. По весне высадила саженцы, как хотела, шиповник махровый и жасмин. Дорого, конечно, встало, может, и переплатила где по незнанию, но общий результат самой Зое Степанне очень понравился. Такая гордость распирала, что все сама и не говорила никому, справилась. Свозила Катьку с Сережкой, у тех, конечно, челюсти отвалились! Но Катька почему-то обиделась. У них на живых-то внуков-детей не хватает, а она своего алкоголика покойного, как генсека, устроила. (Это уже потом другая соседка разговор передала.) Ну и что! «Попадет тебе от Нинки!» И попало.

Так орала — не передать, глаза вытаращила (Володькины мелкие татарские), как будто мать на чужого дядю эти деньги ухнула! А Нинка-то приехала спросить, как, мол, там денежки лежат? У нее настал кризис, или прорыв, или расширение бизнеса, в общем, извинялась, что сейчас меньше будет откладывать, хватает ли? А их — тю-тю! О-о-о! Съездила поглядеть — еще хуже! «Дура ты, что ли? Да зачем это, да зачем то!» За сигареты (курить стала!), за водку (!), и ругает, и ругает, и ругает. Плакали обе. Сберкнижку отдала — возьми, чтоб не думать, так проживу. Не любила отца, не жалела. Хорошего его не помнила, а плохого не любила.

С того случая Нинка живые деньги ей давать перестала, приедет — что-нибудь купит. Мешок муки (ужарься, мама!), сгущенки ящик, три курицы в морозильник, машину стиральную (дорогая), шубу даже.

А куда ей эта шуба? Цигейка коричневая, сносу ей, конечно, нет, помрешь раньше. На воротнике крашеный енот пришит, здоровенная. Заходишь в нее, как в шифоньер, дверь застегиваешь, до рынка не донести, только до сберкассы. Чтоб там в очереди в натуральной шубе париться! Повесила в шкаф, а ходила в пальтишке своем, как Нинка приедет — сразу на вешалку вытаскивала. Звук-то у машины у ее — один из всех такой, родной звук. Сразу к окошку — ага, пора шубу вынимать! Вот теперь еще одеяло это цветное.

Положила кота в коробку, убрался как раз, как по заказу. Заклеила изолентой, в пакет с ручками поставила (из-под Нинкиных шмоток, большой). Непонятно теперь, что там внутри, можно везти. Куда везти, не на кладбище же? Сложила совочки сверху, один поострее. Не больно холодно, земля отмерзает уже, прокопала за забором военной части на той стороне шоссе, упокоила. Вася, Вася.

А Катька, пришла с вахты, даже не зашла. Дверь хлопнула и слышно, как она своего маленько полаяла для профилактики. Но не зашла. А сердце так и ломит, сил нет. Надо в поликлинику, что ли, наведаться? Участковая звала. Приходите, у нас и дневной есть стационар, вам подлечиться обязательно надо, кардиограмму снять. Звала. Хорошая женщина. Не та, которая Володьке справку писала (та померла уже), и не та, которая Нинке на тысячу рубликов повыписывала. Та молодая была, ушла быстро, уволилась. Другая, пожилая и с пониманием. К ней бы можно. И в больницу бы даже можно. Раньше действительно никак — уйдешь и форточку закроешь. А кот куда? Если оставить, все равно что не запирать. А вдруг он без нее денется, оголодает? Все не шла. А сейчас, Боже, Боже, второй день не отпускает, и таблетки не помогают.

На другой день выглянула в окно — никого в палисаднике нет. И на кухне нет, и на батарее. Нет — как нет. А в голове шум, и под лопатку снова отдает. Но суббота, а в субботу что? Прибираться, мыть, и чистить, и половики трясти. Всю-то свою квартирку — пять шагов, она досконально знает. Каждое пятнышко, каждую щербинку, каждую тряпочку. И не надо ей дорогих ремонтов Нинкиных. Ей что — мало-то как надо! Вот молочка купить на завтрашнее утро и булочку свежую, можно колбаски или сардельку. Покушает и ляжет, может, сердце и отпустит.

Собралась и пошла. А в «Экономе» молоко вчерашнее, встала в «бочку», в очередь. Человек двадцать пенсионеров, все те же из ее дома, соседи. Вчера на весну повернуло, солнышко, и стоять приятно. Впереди бабушка с малышом, он бегает вокруг, шныряет, бабка старая, боится не уследить, ругается. Хороший малыш, яркий, крепенький. А Нинка ее не родила. То училась, то работала: «Кто же, мама, в наше время детей родит?» Известно кто — все родят. Шурка даже двоих. Людка до тридцати проскакала и тоже Дашку свою завела, крутится. А Нинке все некогда. То на ноги встать, то работу найти, то ее не потерять, наверх, наверх! Наковыряла, наверное, там себе чего-нибудь, пока карабкалась, вот и не получается. Зятю небось младенец будет на нервы действовать, у него свой имеется сынок, взрослый совсем. Не родит. А может, и родит. Как она последний раз сказала: «Сейчас, мама, прогресс, сейчас даже детей в пробирках заводят, во как!» Это ж Нинка, пробивная сила, скажет — сделает! Может, и родит еще. Привезет показать-подержать.

Сколько она простояла? Минут двадцать? Похолодало, что ли. Дышать что-то трудно стало, морозно дышать. В кармане нашарила валидол, вроде не носила никогда с собой? «Пропустите, тут женщине плохо уже!» «Тут всем уже плохо!» Люди впереди вдруг наклонились как-то и встали косо, за ними не видать стало бочку. А это и не люди вовсе, а занавеску это она подвинула на окне и там мимо березы идет кто-то к ней. Веселый, молодой. Хорошо идет, но не видно кто — против солнца. А нет, это не береза. Это занавеска та старая на Нинкиной детской кроватке, с вышивкой. И Володька стоит, наклонившись, шрам у него на спине тоже так косо шел, от лопатки на бок. Осторожненько так занавесочку отодвигает, как плывет она. С вышивкой. Только не та занавеска-то! Там была вышивка гладью, а эта крестиком. А она никогда. Никогда. Не вышивала. Крестиком.

Может, приехала «Скорая» и забрали Зою Степанну в больницу? И стали ее лечить от инфаркта хорошие врачи. Может, приехала Нинка, привезла бананов и соку. Красивая, напористая, пахнущая духами. Москвичка. Всех на ноги подняла, деньгами не обидела, прошлась вихрем. Потом вылечили бы маму — она бы ее в санаторий, потом к себе, в отдельную комнату. Родила бы ей внучку или внука. На, мама, нянчи. Зять доволен. Катьке — письма и поклоны.

А может, самой ей полегчало, от валидола? Пришла домой. Попила молочка с булочкой, сходила бы в понедельник к врачу в поликлинику за правильной таблеткой. Взяла бы потом котика нового, маленького. Ваську-малыша. Он бы у нее в ногах спал, пел бы песенки кошачьи, ноги грел.

А может, нет.

 

Мусор

Вера такую бабульку определенно где-то видела, только где? Маленькая, тощая, платок надвинут на самые брови. Обычная бабушка, каких много. Просеменила через всю палату к окошку на дальнюю коечку, клюшку поставила аккуратненько и легла. Клюшка вокруг ручки обмотана синей изолентой и порядком поистерта. Бабушка лежит молча битый час, ни слова от нее не добиться. Скорая привезла с улицы — состояние после обморока. Сгрузили и уехали. В направлении на месте ФИО — знак вопроса. Партизан, а не бабушка.

Как зовут, не говорит, только головой качает.

— Фамилия как ваша? Что беспокоит? — сотый раз повторяет Вера.

Улыбается. Выражение лица такое блаженное, мечтательное. Глаза закрыла, под левым, кстати, фингал порядочный. Личико, как грецкий орех. В саду, наверное, возилась, где так загореть успела? Ручонки на груди сложила, натянула простынку казенную на сухие ножки. Вера злится, даже не злится — нервничает, очень. Она сегодня в приемном покое одна. В мужской палате больной после отека легких, тяжелый. Два часа с ним возилась, в реанимации мест нет, на этаж под дежурного врача не переведешь, у нее еще четыре отделения. И врач этот — Нина Федоровна, в больницу пришла работать, когда Вера не родилась еще. Скажет — лечи, куда мне такого, с ним, что ли, сидеть? Нина Федоровна всегда усталая, за столько-то лет! Дежурит много. Придет и спать ляжет, по телефону ответит лениво: «Ну, сделай гормоны, покапай там что-нибудь. Давление есть? Нет? Реанимация пусть забирает.» Вериного стажа два года, весь вечер она бьется, не отойти. Медсестра Ирочка — на подхвате, она и вовсе только прошлым летом диплом получила.

— Как зовут вас, можете сказать? Болит где-то?

— Болею я, болею. Ноги не ходят, падаю. Вот опять упала. Голова кружится.

Так. Говорить может, значит, не немая. Руки-ноги действуют, инсульта нет.

— А документы есть какие-нибудь?

— Болею, да. Мне в больнице надо лежать, долго лежать, лечиться.

— Документы есть? — Вера кричит ей в самое ухо, глухая, что ли?

И точно.

— Не слышу, не слышу. Я ведь не слышу ничего и вижу плохо. И ноги плохие, поэтому и хожу такая скрюченная.

И тут вспомнила ее Вера. Эта бабушка который день уже у дверей приемного покоя ошивается, туда-сюда ходит. Вчера, кажется, Вера ей даже дверь придержала. Откуда же это ее скорая-то притащила? В направлении — улица Ямская. Далековато от больницы. Ходила-ходила и пришла опять по адресу. Голос у бабушки тихий, монотонный, лицо умильное — бровки домиком, но страдальческое. Вот, мол, возитесь вы со мной, стараетесь, ая не слышу ничего.

— Бабуль, ты как на Ямскую улицу-то попала, откуда? Родственники есть какие-нибудь? Адрес?

— Не слышу.

Знает Вера, как глухие говорят! У нее собственная бабушка имеется, на всю квартиру орет, хоть со слуховым аппаратом, хоть без. Кардиограмма нормальная, и вообще ничего плохого с этой пациенткой не происходит, здоровая бабка, только фингал откуда-то. Не пьяная. Притворяется или не слышит? Побили, может? Юбка подвязана веревкой. Матерчатые тапки, коричневые нитяные чулки, скрученные на резинках. Три кофты, нет, четыре, одна шерстяная. Это в такую жару!

Градусов тридцать днем было. В больнице все окна нараспашку, дверь специально в приемном не закрыли, чтобы проветривалось. Попробовали запереть в девять — душно, каждые пять минут колотит кто-то. Больные еще не все нагулялись, родственники ломятся «после работы, на минуточку». Скорая — везут и везут. Четыре штуки за час, ладно хоть все ничего, кроме отека, Вера справилась.

Больше всего она боится не справиться. А медсестра Ирочка боится, что их тут поубивают, беззащитных женщин. Кому нужны? Это в хирургию жуть кто поступает, и огнестрелы, и ножевые в сопровождении соответствующем, а к ним-то? Ну, пьяные покричат немножко, ну, табор цыганский однажды приехал, барона своего привез с инфарктом, так его реанимация сразу забрала — отбились. Ну да, еще Ване, Вериному коллеге по приемному покою, в прошлом месяце наркоманы губу разбили ночью. Привезли дружка своего, а он уже синий был, холодный. Ванька, молодец, не растерялся. Милицию сразу на криминальный труп вызвал, а эти как сообразили, чем запахло, драться полезли. Так он в процедурной заперся и по телефону хирургическую бригаду вызвал из второго корпуса — единственные мужики во всей больнице нашлись. Нет, такого Вера не боится, просто даже не думает, не то что Ирочка. Та придумала дверь на веревку завязать, как на цепочку. И продувает, и вроде не войдет никто.

Вход в приемный покой прямо напротив сестринского поста в коридоре, здесь Вера и сидит ночами на дежурстве, пишет истории болезни или читает, если время есть. В ординаторской скучно одной, в тупичке, в конце коридора. Дверь откроешь — хлопают рассохшиеся рамы старого окна, дребезжат стекла. Единственный диван изрыт от времени ухабами и ямами, сядешь — ноги упрутся в подбородок, маленький низкий столик заставлен посудой. Вера первым делом, приняв дежурство, моет чашки, убирает в шкафчик над раковиной коробки с чаем, кофе, сахарницу. Протирает и раскладывает, собирает на тумбочке бумаги в стопку, поливает цветы. В нижнем ящике у нее припрятаны запасные лампочки для ночника. Жалкий больничный уют, спать здесь плохо, неудобно и тревожно — далеко от палат и процедурной. Далеко от людей. Прямо под окнами густо растут лохматые неизвестного вида кусты с темно-зелеными листьями, виден поворот к гаражу и моргу, угол пищеблока с голой лампочкой над бетонным крыльцом. Однажды ночью в открытое окно вспрыгнул со двора большой полосатый кот, разбудил Веру, напугал, уронив цветочный горшок и жестянку с чаем. Кот, видимо, и сам не понял, куда попал, замер на подоконнике, припав на лапы, прижался, пока Вера опоминалась спросонья от ужаса и грохота. В темноте она сначала увидела только возникшие из ниоткуда мерцающие глаза без зрачков. Нечеловеческие, жуткие. Сидела с колотящимся сердцем, не в силах выдохнуть, пока не показались вокруг этих страшных глаз вполне узнаваемые острые уши, усы и светлые «носочки» на лапах. Господи, да это ж кошка! На Верино дрожащее «кис» зверь мгновенно развернулся, зыркнул злобно, коротко зашипел, приподняв тигриные щеки над внушительными клыками, и бесшумно канул в черноту, ловко вырулив хвостом. Дикарь!

Страшное время — больничная ночь. Не сон и не явь. Звуки-шорохи. Что-то сейчас начнется? Крепко не заснешь — боязно. Сколько раз здесь просыпалась в холодном поту: проспала! Почему так тихо? Вскакивала, бежала в палату, не помер бы кто. Они могут, те, которые ночью приехали. Привезли живого, откапали, пошел ночью в туалет, да там и остался. Это уже из Вериной недолгой практики случай. Скандал раздули на всю больницу. У больного оказался разрыв аневризмы, не спасли бы и так, и этак, но ее неделю мучили, таскали по кабинетам. Не спасти, а Вере не забыть. И не то, как историю болезни лихорадочно дописывали с заведующей, каждое слово обдумывали, не как к главному вызывали и увольнением грозили. Все забылось, испарилось из памяти, даже то, как покойника этого вдвоем выволакивали в коридор, чуть не надорвались. Помнила только, как они в туалет боялись зайти с медсестрой, такая же была, как Ирочка, совсем девчонка. И Вера — год после института. Так и хотелось сказать: нет, ты иди. И трясло крупной дрожью. Стояли перед кабинкой, звали. А там — тишина, только ноги синие под дверью видны. За ручку боялись дернуть, увидеть страшное. А что страшное, если и так понятно было — помер.

«Покойников не бойся», — говорит санитарка приемного Мария Григорьевна по прозвищу Гриша. «Они уж померли, чего бояться! Живых надо бояться-то.» За живых — думает Вера, страшно за живых. Легче легкого эту грань преодолеть, Вера знает. Гриша сейчас сидит с Ирочкой в сестринской, телик включила. Все сериалы любимые вечером подряд идут — мелодрамы, мистические триллеры. В универсам сгоняла, притащила батон, плавленых сырков и копченые крылья куриные. Запах на весь коридор. Чаи гоняют.

Гриша второй месяц в завязке, капли не выпьет, работает, как зверь, через день на смену выходит. Зарабатывает на новые зубы — замуж собралась. Жених у нее завидный, говорит, отвернешься — с руками оторвут. Тоже пенсионер и пьющий, но работящий. Слесарь. Купил Грише сотовый телефон, чтобы с работы звонила. Заботится.

Хорошо им там, с Ирочкой, перед телевизором, уютно. Смеются чего-то, посуда гремит. А Вера здесь на «стреме» замерла, на боевом посту. И вообще, хорошо им. Что Гриша? Оторвалась от телевизора, вышла пол помыть, судно вынесла. Завтрак-обед-ужин разнесла. Ну, в ванной помыла кого-нибудь, кто грязный. И нечего думать. Сильно выпивши, она на смену не выходит, меняется. Уволить ее не уволят, где другую возьмут, днем с огнем? А если и выгонят, так она давно на пенсии. Пожалуйста, не подкопаешься. На Гришу ни у кого в больнице рука не поднимется, она работает не хуже молодых, даже лучше. Поворчит беззлобно, для проформы, побухтит, а дела делаются. Скольких она тут перемыла, обиходила. Пьяных, грязных, вшивых, в язвах и пролежнях! Сколько говна вынесла и выслушала в свой адрес! Терпит, не уходит, работает, как лошадь ломовая, в свои шестьдесят с лишним. «Ну, это что! Вот я молодая была, знаешь, на заводе? Да без воды в общежитии? И-и. А муж у меня в сорок лет помер, так я что с детями-то, с малыми? Еще по ночам полы мыла. А тут люди болеют. Ну, обоссытся который, так ведь не со зла же? Не удержал, плохо ему». Гриша добрая. Пошлет в сердцах, матернется, а потом пожалеет. «Давай, жопу-то поднимай, господи, как дитя малое! Во-от, давай, не лежать же так? А ты в уборную ходи, пока ноги-то носят, не намоешься тут за вами.» Водички принесет, поесть оставит, погреет каши. В отделение проводит: «Давай, сумку-то, доходяга, натаскался!» Просто у нее, у Гриши, все в жизни на своих местах. Тут дети, тут внуки, тут жених объявился, потому что «бабе, Верка, без мужика никуда». А что выпить любит, так это дома, тихонько. «Почему бы и не выпить по маленькой, с устатку? Кто у нас без греха?

А на работе я ни-ни, есть понятие. Мне тут еще в отделении обещали инвалидную оформить. Вот зубы сделаю, съедемся с моим, и документы начну собирать. Ты как думаешь, Вер? Бронхит у меня, давление, сама знаешь, какое. Дадут группу?»

Дадут, конечно. И с комиссией помогут. Только б работала пока. Поворчала, помыла, вынесла — и сиди себе, грызи крылья и телик смотри. А Ирочка? Сказали — укол сделать, сделала. Капельницу — пожалуйста. Уколола и пошла. Никакой ответственности, никаких тяжелых мыслей. Вера грязи и вшей не боится, разбитых рож (в хирургию!), алкашей (в изолятор отсыпаться!), покойников. Самое страшное — звонок в дверь, ночной стук, пронзительный писк телефона, приближающийся вой сирены скорой. Завозят каталку в дверь. Пульс нитевидный, давления нет. Направление на стол и развернулись. Подождите! Постойте, я одна здесь, вот она я — Вера. Руки и голова. Родственники ждут, медсестра тоже ждет. Что Вера Сергеевна скажет? Что велит сделать? Еще дышал минуту назад, а теперь не дышит. У-ух, ужас взлетает к горлу из живота, волосы на шее сзади, под девчачьим Вериным хвостиком встают дыбом, руки трясутся. Нельзя, нельзя, руки! «Ира! (или Лена, или Катя, кто там еще есть). Давай адреналин, нет, гормоны сначала!» «Сколько, Вера Сергеевна?» «Нет, давай сначала на пол его, нет. реанимацию. Да, в реанимацию звони!» Три минуты или пять? Сколько ей быть здесь одной? Сколько бы сейчас ни было вокруг посторонних глаз — она один на один с этими молчащими ребрами, с тишиной в фонендоскопе. Уйти нельзя. Лучше бы сейчас добежать до реанимации или зарядить капельницу в процедурном кабинете, набрать укол, она умеет. И здесь умеет — раз, руки на грудине, два — ну где там все делись, три.

Вера с детства терялась, когда надо быстро сообразить. Все смотрят и ждут, а у нее — ступор какой-то. На устных экзаменах путалась в словах, забывала подчистую даже то, что пять минут назад в коридоре наизусть рассказывала. В терапевты специально пошла, не в хирурги, чтобы спокойно, в кабинете. Нет, даже не в кабинете, где один на один с больным. В ординаторской, где народу много. Чтобы вместе. Теперь вот сидит, ждет.

Напротив поста — темный «предбанник» между дверями входа, истошный электрический свет из коридора здесь только гуще замешивает тени в углах. Голая деревянная лавка, отполирована до гладкого блеска множеством сидевших и лежавших здесь людей. В самом конце — поскрипывающая деревянная дверь с петлей веревки. Черный провал в неизвестность. Слышен шепот кустов вдоль ограды газона, видны их неспокойные от ветра лохматые головы. Скрип тормозов и шорох шин на улице, далекая сирена. Только бы не сюда, мимо, в хирургию, или вовсе по улице, легковушка.

«Ну что ты, как маленькая!» — говорит заведующая Вериным отделением, Евгения Сергеевна. «Откуда такая неуверенность? Все у тебя получается, чего переживать-то? Все ты знаешь, а чего не знаешь — спросишь. По симптомам будешь лечить. Высокое — снижать потихоньку, низкое — поднимать. Боль — обезболивать. Через пять лет вообще не будешь думать, останутся одни рефлексы. А еще лучше — бросай свое дежуранство, только у нас в день работай. Может, это вообще — не твое?» Как это «не твое», если уже на два месяца вперед наставила дежурств? Из принципа. И в который раз виден в дверную щель мечущийся свет фар «Газели», подпрыгивающей на ухабе перед подъездом.

Тормоза. Хлопанье дверцы, приглушенные голоса и стук в дверь. «Хозяйка! Что вы там завязались? Давай, криз гипертонический принимай!»

Так однажды приехала Марья Матвеевна Шубик, которая теперь вроде как будущая свекровь. Тоже с кризом. И Миша, который теперь вроде как жених, прикатил следом на машине. («Мама-мама, говорил же, что этот кафедральный совет тебе встанет боком!») А у Веры в этот день был просто завал и базар-вокзал. Мужская палата полная, в женскую занесли топчан, места на этажах все с утра заняли, переводить некуда. В изоляторе второй день обитало подозрение на туберкулез в ожидании анализов и перевода в диспансер. В предбаннике помещался очередной алкаш, всех достал до печенок. Сердобольная Гриша накормила его остатками каши с ужина, а то «ему, бедному, уже блевать нечем», и теперь эту кашу же с пола тряпкой подбирала. Вера опасалась белой горячки, держала на столе телефон психбригады. «Больной» сопротивлялся осмотру, перекатывался с лавки на пол, вот-вот начнет чертей ловить, а через весь этот шалман гордо прошествовала мадам Шубик в длиннополом алом халате из-под дорогой шубы. Сзади семенил знакомый врач «Скорой» по фамилии Шарапов, пытался Вере делать какие-то знаки, махал руками и гримасничал. Шарапов вид имел не самый лучший, небритый, тощий, в мятом санитарском халате, а рядом с ним переминался долговязый вьюноша в круглых очках, бледненький, с огромной спортивной сумкой на плече. Сынок, значит, определила Вера.

— Давайте в третью, там место есть.

Шарапов сразу отстал, навалился на стойку, вынимая из папки направление. Пальцы потные, трясутся мелко, бумажка пляшет и прыгает в руке. Сколько раз его уже со смены снимали, наказывали, грозили. Не помогает.

— Жвачку хочешь, Вер?

— Сами жуйте, а то вон., - Вера поморщилась и помахала рукой перед носом.

— Ну-ну. На вот, распишись. Криз гипертонический.

Шарапов наклонился еще ближе, обдавая Веру крепким духом перегара и сладкой мяты, оглянулся воровато на дверь палаты и зашептал:

— Ну и криза-то по сути нет никакого, я там написал сто восемьдесят на сто, ты не смотри. Это они мне сказали сами, мол, днем было. У меня выше ста сорока вообще не напикало. Дамочка вся на нервах. Замурыжила меня, как щенка, блин. То еду, блин, то не еду, то собраться дай. Сына откуда-то вызвонила, фамилию мою спросила. Я говорю, давайте так, давление снизилось вроде. А она, блин. ну ты поняла. Щас жалобу накатает, блин. Момент.

— Ага, спасибочки, теперь я ее выпроваживать буду, у меня тут сегодня вообще пироговские ряды, не успеваем раненых сортировать. А с вами кто сегодня фельдшером?

— Володька, кто. Ну ты, Вер, давай сама.

И еще ведь, зараза, в палату поперся, все, мол, в лучшем виде, сейчас вами врачи займутся. Понятно, Володька тоже эквилибрист известный. Мастер спирта по фигурному шатанию. Из машины, небось, уже не выходит. Бригада!

Вера до сих пор помнит тот вечер, до мельчайших подробностей. Времени сколько прошло — Шарапова уволили вместе с Володькой, медсестры все поменялись. Марья Матвеевна из просто пациентки превратилась в почти свекровь. А впечатление первое осталось самое верное. Ничем не перебороть: раздраженная королева-мать, и девочка с кухни, которую кое-как отмыли, приодели и вывели на ковер перед троном. Руки вечно мешают, Вера норовит их за спину спрятать, короткопалые крестьянские ладони без маникюра, волосы за уши заправить, сгорбиться, сжаться. И молчать. Миша шутит иногда: мы познакомились в приемном покое. Вера его и не запомнила тогда, мало ли тут родственников толчется, мешают только! Телефон свой машинально продиктовала, чтобы отстал, не до него было. Королева такой концерт устроила по заявкам, бенефис!

Мама всегда говорила: «Твое оружие — вежливость». Вежливость и доброжелательность. Хамством отвечать на хамство — себя не уважать. «Человек может быть тебе отвратителен, груб с тобой, бестактен, ответишь ему тем же — потеряешь собственное достоинство. С хамами, Веруня, надо держаться холодно, но корректно, запомни». Это Вера помнила. И старалась. Сколько здесь наслушалась и натерпелась — не перечислить. Сколько на нее орали, оскорбляли и даже под ноги плевали разные пациенты, их родственники и просто начальство — пальцев на обеих руках не хватит. Завприемным, так просто по любому поводу начинала кричать, как торговка на базаре, лаять, как собака-овчарка, а потом уж разбираться, в чем дело. А Вера при этом, мечтая иметь вид достойный и невозмутимый, на самом деле выглядела, как побитая на этом самом рынке дворняжка с поджатым хвостом и прижатыми ушами. И еще норовила улыбнуться так косенько, трусливо. Эту улыбку она и у мамы не любила, ненавидела! Ссутуленные плечи, тихий ровный голос. Тридцать лет учителем литературы в одной и той же школе, из которых двадцать втайне мечтала дослужиться до завуча, а брали все других, помоложе, но понаглей и погорластей. И себя иногда ненавидела за этот генетически поджатый мелкий хвостишко, жалким кончиком виляющий, срывающийся голос, вежливые объяснения и оправдания.

С бомжами, с алкоголиками, которые лыка не вяжут — на «вы», всех полечить. У нее больше всех госпитализированных за дежурство. Вот сменщица — Зоя Николаевна, Зоечка. Двадцать пять за сутки поступило, десять на госпитализацию, остальные домой. Это хорошие показатели, отличные, высший пилотаж. Вере до такого работать и работать. И дело не в том, что лечить не умеет, а в том, что говорит не так. Зоечка миленькая, пухленькая, носик-курносик, прическа мелкой кудряшкой, а скажет — как отрежет. «Та-ак, бабуля. Ты домой сейчас поедешь, справку я тебе написала, завтра участкового вызовешь. Как поздно? Ничего не поздно! Пусть дети приезжают и забирают. Нет детей? Такси сейчас вызовем. Денег нет? Ну так ты до утра тут посидишь в коридоре, а утром на трамвае. Нет-нет, мы таких не оставляем, не с чем.» И весь сказ. А Вера мнется, сомневается. Давайте кардиограмму переснимем утром, капельницу покапаем, полежать надо, понаблюдать. Всех жалко, куда же это бабушка поедет на ночь глядя, если у нее дома нет никого? Дедушка тем более. Как вот этого отправить, такого старого, беспомощного, восемьдесят лет? Он один живет. Когда еще до него из поликлиники врач дойдет, лекарства выпишет, да и кто их купит потом, эти лекарства? Пусть уж лучше здесь пару недель подлечится. Так и набегает к утру по двадцать историй болезни.

«Жалко? У пчелки!» — говорит Зоечка. Но Вера-то знает, что это самое «жалко», как раз у нее, у Веры. Не вытравить. А с Марьей Матвеевной тогда как-то сразу решила, что возиться не будет. Вот еще, давление вполне приличное, «амбулаторное» давление. Таблетки сейчас порекомендует, распишет. Что-нибудь уколет, капельницу покапает для успокоения души — и домой. Не к месту здесь эта шуба-мантия и сумка набитая в палате на восьмерых. Решено. Только пока Вера решала, пока другим больным занималась, пока мужику с болями в животе хирургов вызывала, мадам с сынулей уже тут как тут. В коридор на пост вылезли права качать.

«Девушка, это что за безобразие! Ко мне полчаса никто не подходит! Есть здесь вообще кто-нибудь? Что вообще происходит? Бардак какой-то!»

Вера согласна — бардак. И все это она слышала много-много раз. Прошло-то от силы минут десять — пятнадцать, но чем легче пациент болеет, тем больше у него сил требовать немедленного внимания. Вдох-выдох.

— Вы не волнуйтесь. Проходите в палату, сейчас я вас посмотрю.

— Мне не нужно, девушка, чтобы вы меня осматривали! Мне нужен врач, в конце концов!

— Врач — это я.

Ну да, понятно. Вера в зеркало на себя смотрит каждый день. Рост метр шестьдесят, водолазка и джинсы из детского магазина, тридцать четвертый размер ноги. Никакой косметики, очки в пластмассовой оправе, уши торчат. Вдох-выдох.

— Миша! Это врач, посмотри! Миша, куда ты меня привез? Мне необходима помощь, Миша! Надо было позвонить этому, как его.

Миша при этом только что-то такое нечленораздельное мычал и маму пытался оттащить в палату. Стыдно стало, что ли, за мать! Не за Веру же он волновался?

— Вы не волнуйтесь, да, я врач. Сейчас мы померяем давление, посмотрим. Проходите на свою кроватку.

— Миша, не надо кроватку! Боже, я этого не переживу! Ты помнишь, что в этой больнице уже угробили твоего отца! Вы слышите! Не старого еще человека! Я требую врача, девушка.

Ну-у. Вот почему, если умер человек на больничной койке, то обязательно «угробили»? И наплевать на диагноз, и в каком виде вообще его привезли! Обидно. И сразу усталость вдруг накатила, тоска. Опять одно и то же, «угробили», «залечили», «никто не подходит». Она бы представила лучше, что Вере с обеда не то что посидеть-отдохнуть, пописать некогда! Вдох-выдох.

— Давайте в палату, женщина. Сейчас решим, что с вами делать.

А в палате? О-о! Остальные тетки даже притихли, прислушались. Так вот каждый раз смотреть нового пациента, как на сцене, всю подноготную. Марья Матвеевна вопила, и охала, и не желала раздеваться. Грозила жалобами в самые высокие инстанции. Полчаса разорялась, не меньше, Вера стояла и ждала молча. Потом села на стул, потому что ноги не держали. Мадам еще немножко пошумела и стала успокаиваться. Как говорит Евгения Сергеевна: «Стала доступна контакту». Обращалась она только к сыну: «Миша, она спрашивает, был ли у меня инфаркт! Миша, если не было, то сейчас уже будет!» «Миша, спроси, сколько она работает, не забывай, что твой отец.» «Миша, я не могу так дышать, как она просит, я задохнусь.»

Тогда Вера готова была ее тонометром по макушке шлепнуть или. расплакаться. Даже скорее расплакаться, наверное. От усталости, от бессильной обиды. А теперь вот привыкла, потому что Марья Матвеевна и сейчас эту манеру свою дурацкую не оставила. Пришли, скажем, Вера с Мишей из кино или из театра. Такое хоть и редко, но бывает: в кино Миша спит, а в театре терпит. Марья Матвеевна спрашивает: «Ну, Миша, что смотрели?» Миша молчит, Вера отвечает. А маман опять: «Ну и как, Миша, понравилось тебе?» А на Веру даже не смотрит, и зовет: «Миша, иди чай пить, готово». Это значит, Вера тоже прилагается, может получить свою чашку и печенину.

Их Вера заслужила. Когда раздела наконец на том дежурстве капризную свою пациентку для осмотра, пожалела немножко, не удержалась. Прическа на затылке примятая, шея в морщинах. Ночнушка простенькая, несвежая, трусишки — чебоксарский трикотаж, сзади дырочка. Обычная «баушка», только в шубе дорогой. Ну, капризная, требовательная, держится высокомерно. Но ведь чувствует себя плохо, испугалась, разнервничалась. Муж умер в этой больнице. Суетится, не знает, как себя вести, вон свое разложила, домашнее — термос, кружку, полотенце полосатое, тапочки. Сейчас Вера нет-нет да и вспомнит эту дырочку на трусах, уцепится и терпит. Она врач, ей положено. А Марья Матвеевна — мстит за свое простоватое бельишко, невольно перед «этой» вывороченное. Кто ж знал тогда, что эта «врачиха» с ее сыном.

Не получается из них свекрови и невестки. Не лежит душа. Марья Матвеевна, конечно, тогда в приемном покое осталась. Поостыла после капельницы и успокоительного, сутки в переполненной палате пролежала, без возмущений, пока ее в отделение не перевели. И в жизни Вериной осталась, не одобряя их с Мишей отношений. Демонстративно не одобряя. И не поговорит по-человечески, и совета медицинского никогда у Веры не спросит, хотя она регулярно с работы таблетки от давления приносит и через Мишу подсовывает. Обе как-то приспособились.

А к Мише? Нет, она к нему, конечно, очень хорошо относится, хоть он и не орел. Не реаниматолог Коршунов, похожий на молодого Клинта Иствуда. И не Верин одногруппник, Никита, по которому она три года заодно со всеми девчонками курса сохла. Зато он при Вере. Звонит, приглашает, когда может оторваться от своей диссертации или чего у него там. Даже предлагает вместе в Америку ехать, потому что «здесь нет простора научной мысли». Куда он поедет с такой мамашей? Хорохорится только, планирует. Жалко! И вообще жалко. Какой-то он, Мишка, неприспособленный. Как будто с самого детства так за партой и просидел с учебником физики, а вокруг ничего не видел. И разговаривать-то нормально не умеет. Вроде вот, рядом сидит, а вроде и не здесь, а далеко где-то. На половине фразу оборвет и задумается. Верины бытовые навыки у него всегда вызывают искреннее удивление. Откуда это она знает, сколько соли в картошку класть? Где найти в квартире градусник, как печь блины, как узнать, во сколько сеанс в кино? Не говоря уже о том, что Вера каждый день лечит каких-то чужих больных людей! Это его пониманию просто недоступно. На Восьмое марта принес цветы, положил под зеркало в коридоре, а отдать забыл. И Верину маму не поздравил. И вообще, Миша с Вериными родителями никак не общается. Вера думает, что он просто не знает, как. Что сказать? «Иди, — смеется мама, — твой нобелевский лауреат звонит, опять не поздоровался. Мне Веру, говорит. Ну вот ему Вера!» Может быть, он на самом деле будущий нобелевский лауреат? А Вера — жена лауреата. Гения. Будет заходить в его кабинет на цыпочках, неся на подносе чай, пока он там создает что-нибудь очередное. Будет им гордиться, а знакомые будут завидовать. Да, потом, когда-нибудь. Пускай он такой, неразговорчивый, задумчивый, зато Вера за двоих говорить умеет. Она и говорит, тормошит, рассказывает. «К нам вчера больную привезли с переломом шейки бедра. Дома неделю пролежала, диагноз никто не поставил, в направлении написали «стенокардия». А я сразу при осмотре поняла, что у нее одна нога короче! Представляешь?» А Миша — «угу». Значит, слышит, слушает. Иногда ему даже интересно становится, но это редко. Больше всего Мишу интересует физика твердого тела, тут Вера ему в собеседники не годится. Ну, и Верино тело тоже его интересует с пяти до семи во вторник и в пятницу, когда Марья Матвеевна вечерникам лекции читает.

В постели Миша оказался груб и примитивен. И не то, чтобы у Веры имелся богатый опыт, нет. То есть опыт был, но небогатый как раз. Просто Вера думала, что любовь, ну, или не любовь, а когда все «серьезно», когда уже взрослые и уже почти поженились — это медленно. Нежно. Полежать рядом, приласкаться, погладить по голове. Потереться щекой о плечо, поговорить о чем-то главном, сокровенном. Кто что в детстве любил, что читал, как день прошел на работе. Долгие поцелуи и вообще. Чтоб сказал: «какая ты красивая», полюбовался. Вера и правда может быть очень даже, если вымыть голову и волосы так начесать, чтобы уши не были видны, а ресницы подкрасить. И шея, между прочим, мама говорит, очень ничего. Или как в кино: она вылезла голышом из-под одеяла, прошлась по комнате, потянулась у окна, а он на нее смотрит так — голову наклонив, любуется, и глаза у него такие пронзительные. Голубые. Коршунов так иногда на Веру смотрит, когда она в реанимацию заходит. Пошутит чего-нибудь, Вера покраснеет, собьется, поднимет глаза, а он вот так, исподлобья, вроде с усмешкой, а вроде и.

Нет, Миша в любви совершенный неандерталец. Набрасывается, как дворник, раздеться не даст. Молча. Ра-аз. И уже молнию на брюках застегнул. «Чайник поставь, Вер». Жалко его тоже, дурака. Марья, небось, Матвеевна, с раннего детства как на горло наступила, так и держит. Это он теперь на Вере свои глубинные комплексы изливает. Убогий принц при императрице, хоть и с Нобелем в перспективе. В Америку, что ли, ему, действительно? Поехал бы, хоть пожил бы сам, без контроля и учета. Жалко.

Ну и бабулька, лежит и все. Бомжей всяких Вера здесь навидалась. На бомжиху не похожа, просто неухоженная. Худая, бельишко рваное. Видно, что не мылась давно.

Волосы спутанные, под платочком в узелке на ржавую шпильку, крестик железный на засаленном шнурке. Тянет свое — не слышу, не вижу. И уходить не собирается, крепко устроилась. Кошелку — в тумбочку, тряпочки какие-то выудила, расстелила. Кошелка замечательная! У Веры на даче такая же на гвоздике висит, под старые газеты на растопку. Только у Веры в синюю клетку болонья, а у бабульки — черная. И ручка одна оторванная к другой узлом привязана. Вера смотрит на часы, Ирочка смотрит на часы. Час ночи, никуда уже старуху не денешь, такси не вызовешь. Завтра получит Вера как следует от заведующей за это чучело без документов и полиса. Вдох-выдох.

— Та-ак. Бабушка, у нас безымянные не лежат в больнице!

Бабушка приоткрывает один глаз, который правый, не заплывший.

— Мы, которых без имени, с милицией выводим, — это хитрый ход такой, Зоечка придумала. Ноу хау.

— Солдатова Лидия Борисовна, тридцать второго года рождения.

— Родственники есть?

— Сын есть, на набережной живет, на Федоровского.

— А вы где живете?

— Не слышу.

Все неприятные вопросы бабушка Лидия Борисовна не слышит. Документов в кошелке нет и ключей нет. То ли дома остались, то ли потеряла. Бабушка по улице гуляет, судя по виду пару недель, как потеплело. Для своих лет почти здоровая, только голодная и ходить устала. Давление немножко повышено. Вера велела таблетку дать, Гриша кашу принесла, хлеба два куска и чай своим пакетиком в кружке заварила. Бабушка поела с удовольствием, ложку алюминиевую облизала, тарелку на тумбочку поставила и опять легла. Глаза закрыла. Ну что с ней поделать? Тут Вера немножко отвлеклась, потому что опять скорые поехали. Как с цепи сорвались. Успевай бегать и писать. Мужчину привезли с носовым кровотечением. Давление высоченное. Пока стояла капельница, медсестра лоток под носом ему держала, потому что через Верин неумелый тампон из ноздри все равно капало. Вызвали опять скорую в дежурное ЛОР-отделение везти. Пока ждали, пока ехал — кровотечение остановилось. Там, в другой больнице, мужика наругали, гневную надпись Вере на направлении оставили и обратно вернули. Давление опять двести. Только в палату завели, решили историю заводить — зовет. Опять потекло, да так сильно, что Вера испугалась. Когда вторую машину ждали, мужичок матерился на чем свет стоит, и Вере досталось. Голос гнусавый, в носу вата, за воротник пеленка заправлена, в руках — лоток кровавый. Ирочка за дверь спряталась и смеется. А Вере не смешно. «Вы позвоните, Вера Сергеевна, — говорит Ирочка, — а то сейчас опять его вернут!» Но Вера звонить постеснялась. Что звонить-то? И так все ясно. Ждали перевозку, а приехали две других, с больными. И так до четырех утра: этого туда, эту сюда. Пока новых примешь — старые, глядишь, разболеются. Ноги уже, как ходули, только сядешь — вставай, иди. Очки, как будто грязные, буквы расплываются, а на самом деле — слипаются глаза.

Пару часов только поспать прилегли, когда поуспокоилось, поэтому к утру Вера про бабушку Солдатову как-то уже и забыла. С удивлением обнаружила ее на койке. Бабуля спит сладко, калачиком свернулась, одеяло до подбородка натянула.

— Солдатова! Эй! Бабуля, вставайте! Домой пора!

— А?

— Домой, говорю, пора!

— Не слышу. Не встану я. Ноги болят, голова болит. Плохо хожу, падаю.

Ирочка с утра тоже заспанная, усталая. Глаза не накрашены, волосы все под шапочку убрала, вместо каблучков тапки ночью переобула. Гриша мрачная, возит тряпкой и молчит. Всем досталось.

— Я уже с ней с ума сойду, с этой бабкой! Ну что ее, Вера Сергеевна, силком выводить?

— Давай лучше ее, Ир, в отделение переводить. Историю сейчас заведем, возьмем кровь. И это, у нас сегодня суббота? Значит рентген — дежурный. Мы ей сейчас череп снимем, все-таки фингал есть, говорит, упала. Вдруг сотрясение, а мы ее — за дурочку. И неврологу еще покажем.

Ирочка, конечно, недовольна. Осуждает. Фыркнула и пошла. Но у Веры уже сил бороться просто нет — нис собой, ни с бабкой. Поэтому Вера быстренько историю болезни написала, рентген назначила, и до прихода смены Солдатову в свою собственную палату на этаж перевела и с поля боя сбежала домой отсыпаться до понедельника.

— Да все понятно, Вер, и все ты правильно сделала. Кроме диагноза еще человеческое что-то должно в нас оставаться? — Гвгения Сергеевна в понедельник на обходе сама бабушку разговорить не смогла.

— Родственники выгнали, кто-то же у нее есть? Невролог ничего не нашел, рентген нормальный, давление нормальное. Но, Вер, три недели, это ты в курсе, наш предел. И потом — документов нет. Нам как-то надо историю вести правильно. Попробовать через центральный компьютер данные запросить, если она адрес назовет.

— Ну, я попробую, Гвгения Сергеевна, за три недели расколется, будем надеяться, если вообще помнит чего-нибудь.

— Да все она помнит! Притвора эта бабка, ей просто жить негде, вот она к нам и прибилась. Хитрая, первый раз, что ли, такое?

Бабушка на обход заведующей никак не поддалась. А Гвгения Сергеевна вид имеет представительный, грозный даже, иногда, если надо. И вообще — входят все вместе, в белых халатах, врачи, медсестра. Не слышу — не слышу, хоть тресни. Бабушка, правда, за выходные немножко пришла в себя. Чай уже на тумбочке стоит, чашка чья-то, халат ей на складе нашелся байковый. Утром сестра-хозяйка ее в ванную запустила, бабуля намылась, накупалась, на коечке во время обхода сидела румяная, довольная, мокрые волосенки старательно расчесывала. И гребешок ведь откуда-то взялся! Таки прижилась.

Палата на шестерых. Хороший «заезд», как заведующая говорит, подобрался. Ни склок, ни умирающих. Друг друга по именам зовут — Катя, Клава, Наташа. Кому восемьдесят, кому пятьдесят. Без отчества. Гели что — сестру позовут, помогут суп донести из столовой. Солдатову тоже никто не дергал. Гст и спит, телевизор со всеми смотрит, но молча. Никого не беспокоит, никто к ней не приходит. За неделю ни одна соседка из нее ничего толком не вытянула. Подружилась она, как ни странно, с раздатчицей с пищеблока, тетей Валей. Той под семьдесят, седенькая, сутулая, немножко странная, хотя работает пока без нареканий. У нее — своя история. Сын алкоголик. Пропил все, что можно, от жены ушел к матери — здравствуйте вам! Была квартира трехкомнатная, поменяли. Потом в дальний район переехали, потом опять на меньшую жилплощадь. И это все спустил. Лечиться не хочет, хочет пить. Эту историю они всем отделением наблюдают. Тетя Валя с виду спокойная, слова лишнего не скажет, вроде Солдатовой. Молчит и работает, жить-то надо на что-то. Возит с кухни кастрюли, порции раскладывает, хлеб режет, посуду моет. В раздатке у нее чистенько, пол блестит, хлебушек чистой марлей накрыт. Приберет все и сидит от завтрака до обеда, от обеда до ужина. Или там же у раковины на стуле, или в подсобке с санитаркой. Санитарка вообще с диагнозом олигофрения. Тоже — тряпкой по полу навозит и сидит. И Солдатова с ними сидит. И даже слышит, что они говорят. Слушает.

Утром Вера приходит на обход, с каждой пациенткой поговорит, осмотрит. Солдатова под одеялом лежит, не шелохнется. Пока Вера до нее по кругу доберется, тут стулом грохнет, тут голос повысит, бабушки все недослышивают. Ноль внимания. Тетя же Валя только в дверь заглянет: «Лида, кашу будешь?» — бабулька прыг с кровати и в дверь. За кашей. Костюмчик у нее появился шерстяной, линялый, но приличный. Носки вязаные, миска, печенья пачка, кефир, конфеты «Ромашка», шоколадные. Мыло, полотенце. Тетя Валя, что ли, принесла?

Вера каждый день Солдатову пытает. И ласково, и строго. Ругается и уговаривает. В одном лице злой следователь и добрый. На кровать подсаживается, кофту снять помогает, платочек поправляет. Давление измеряет на правой руке — бабуленька, телефон не вспомнила? На левой меряет — где живете, с кем? На хорошие вопросы бабка отвечает, а на плохие молчок. Дети есть? Сын. Хороший сын. Бьет, гонит? Молчит, улыбается — не слышу. Сын работает? Работает. Внуков нет. Невестка плохая. Озорует, пьет, пенсионное отобрала, хлеба не давала. И еще Солдатова тете Вале призналась, что заявление в милицию писала. Чтобы ее из квартиры не выписывали, пенсию не получали. Тут Веру и осенило, насчет милиции. Позвонить участковому, спросить. Кто там вообще по адресу живет? Может, бабуля сама убежала, может, ищут ее? Или пусть сын, хоть какой, приходит и маму забирает, а там что хочет с ней делает. Самое главное — на улицу не выгонишь. Адрес бы только узнать. Заведующая план одобрила. Давай, говорит, Вера, работаем гуманистами. Три недели на гуманизм должно хватить, дальше будут проблемы.

— Тыее пообследуй маленько, вдруг чего-нибудь найдешь, болезнь какую-нибудь, по которой можно госпитализацию продлить. И адрес.

Для начала Вера вызвала психиатра, набралась мужества и сама в диспансер позвонила. Только там, в дурдоме, видимо, уже отпуска начались, поэтому прислали старичка Зыкиса Матвей Иваныча. Он мало того что сам на ухо туговат, еще заикается. И разговаривает довольно странно. Сорок лет в психиатрии, любой дурак с ума сойдет, как Евгения Сергеевна говорит. Зыкис всю палату насмешил, писал бабуле записки на туалетной бумаге, кричал на все отделение, кашлял, показывал Солдатовой какие-то картинки и таблицы, но ничего путного не добился. Написал в истории болезни, что у пациентки сосудистое заболевание головного мозга плюс глухота, но в общем стационаре она находиться может. Выпил чаю из Вериной кружки (сама предложила), покачал седыми кудрями и был таков. В ординаторской тоже все смеялись, и Вера, которой сначала было почти до слез обидно, потом засмеялась тоже. Вот глупая! Думала — придет психиатр и сразу скажет, придуряет бабуля или нет. То, что к восьмидесяти годам с сосудами в голове у всех плохо, это и так ясно. А вот что у бабушки Солдатовой на уме — большой вопрос.

— Кремень твоя бабушка, Верка, фигушки ты у нее узнаешь телефон или адрес. Она и имя-то, небось, выдумала от начала до конца, вместе с отчеством.

Вера еще раз сняла кардиограмму, кровь взяла. Назначила УЗИ, рентген желудка. Перед рентгеном — подготовка, очистительная клизма. Наутро после обследования Солдатова взяла клочок туалетной бумаги, что-то долго выводила, черкала, думала. Потом встала перед Верой по стойке смирно, глазки потупила и бумажку подала. На бумажке печатными буквами, крупно: «Спасибо, мне проведено такое хорошее лечение. Я совсем поправилась. Солдатова». Вера чуть не разрыдалась, прямо не сходя с места. Господи!

Покормили, таблетки дали самые простые, пару капельниц, безобидных, рентген, клизма еще эта. А бабка спасибо говорит! Какая разница, ненормальная она, прикидывается или просто глухая. Без дома, без семьи. Что бы ей сейчас делать-то? Сидеть у телевизора с чашкой чая, на внуков смотреть, а она по улицам ходила с кошелкой. «Ну что вы, Лидия Борисовна», — Вера села на кровать, и бабуля села. Улыбается своей улыбочкой, которых у нее целый арсенал: то умильная, то блаженная, то задумчиво-отстраненная.

— Это хорошо, что мы вас подлечили. Теперь и выписываться можно, да, в понедельник? — Вера в ответ тоже улыбается.

— Только вот куда мы вас выписывать будем, прямо не знаю. Может, в доме-интернате вам место хлопотать? — ну это Вера, конечно, загнула, на одно место в интернате сорок таких бабушек, без всяких родных и помощи годами в очереди стоят.

А Солдатова уже второй клочок бумаги протягивает, заранее заготовленный, и опять с улыбкой: «Набережная Федоровского, дом 7, квартира 12».

В ординаторскую Вера летела, как на крыльях. Получилось! Надо теперь, во-первых, запрос сделать на документы, а во-вторых — в милицию позвонить, пусть выясняют, кто у них там по адресу проживает и в каком виде. Телефон узнать, позвонить самой. И что сказать? Нет, пусть участковый идет.

— Раскололась бабушка моя! После клизмы, можно сказать, все данные выдала. Теперь мы ее домой пристроим по указанному адресу!

Ну, давай, Вера, дерзай! Звони в милицию. 02 набрать тоже почему-то страшно. Не съест ведь никто. Просто спросить, как участковому позвонить, кто, мол, набережную Федоровского у вас обслуживает? Сказать, что из больницы. Назваться? Надо избавиться от этого дрожащего виляния хвостом, голову поднять, совершить поступок, в конце концов. Довести дело до конца. Вместо того, чтобы два раза в неделю трястись от ужаса в приемном покое, а про палатных больных у заведующей и коллег по сто раз переспрашивать и советоваться. Надо сделать самой. Тогда, может быть, и другая жизнь, вне больницы встанет совсем на другие рельсы и понесется в другую сторону. Реаниматолог Коршунов, который смотрит так, что ноги подкашиваются и сипнет голос, не просто взглянет, а. Ну, скажем, пригласит куда-нибудь. Хоть к себе в ординаторскую чайку попить ночью. Уф! Наваждение, при чем здесь Коршунов? Всегда он вылезает в неурочное время! При чем он вообще? Вера, как водится, вдохнула, выдохнула и набрала 02.

Разговаривали с ней хорошо, выслушали, дали телефон отделения и даже сотовый того дежурного, который сейчас на работе. На сотовый Вера постеснялась, поэтому набрала городской. Сразу взяли трубку и ответили: такой-то слушает. Кто, Вера не разобрала.

— У нас, э-э-э. Это из больницы, у нас бабушка лежит. Солдатова. Лидия Борисовна. И адрес есть.

А это. ну, привезли с улицы ее. Она по улице ходила.

— Чего надо-то, девушка?

Голос неприятный такой, раздраженный. Пожилой. А там еще слышно, как кто-то у них в помещении разговаривает и смеется. Молодым голосом, веселым. Лучше бы он трубку взял. Вдох, выдох.

— Я — врач лечащий. Мне надо бабушку выписать, а некуда. К ней никто не приходит и. (поняла наконец что сказать) ее сын из дома выгнал. Она уже заявление вам писала, ну, в милицию, то есть. Нельзя ли пойти посмотреть?

— Чего посмотреть?

— Ну, кто там живет по адресу. Невестка, говорит, бьет ее, выпивает сильно. Может, и сын пьет. Документы отобрали.

— У кого отобрали, у вас?

— Да нет, что вы, — Вера уже сама начала раздражаться и расстроилась одновременно, глупость, глупость затеяла, — бабушка лежит у нас в отделении, больная.

— Фамилия?

— Моя?

— Что вы мне голову морочите! Кто там у вас без документов?

— Солдатова Лидия Борисовна.

— Санек! Пробей там по базе, что у нас за Солдатовой! Знакомая что-то фамилия.

И кто-то там, с молодым голосом сказал «ща, повтори, что-то я не помню такую.»

— Да не надо ее пробивать, ей восемьдесят лет почти, ее сын домой не пускает. Надо бы сходить, посмотреть. Набережная Федоровского.

— Ну, пойдите и посмотрите.

— Я? — такого Вера, конечно, не ожидала.

— Ну а кто, я, что ли? — удивился пожилой противный. А молодой там все переспрашивал, как фамилия, повтори?

— Я — врач, мне ее выписывать надо, а как выпишешь, если некуда? Я думала, что можно в квартиру сходить, проверить.

— У меня ходить некому, все заняты (а молодой веселый уже спрашивал — куда, куда сходить-то?), вам надо, вы и идите, хорошо, девушка? А документы, если что, мы поищем. Пусть приходит, заявление пишет, как положено. Все у вас?

У Веры да, как раз все. Сегодня пятница — дежурный день, а в понедельник бабку надо выписывать. Взять себя в руки, справку написать и на руки выдать. Все, мол, бабуль, выписали тебя, иди. А куда иди — твои проблемы. Вера так не может. Но придется смочь.

В субботу, после дежурства, Вера только на минутку домой заскочила — вещи забрать. Так торопилась скорее собраться, что ящик из комода с корнем выдрала, а обратно он уже не влез, заклинило. Накинула сверху плед старый, чтобы мама не ругала потом за развал. Опаздывать никак нельзя было на мероприятие — поездка к Мише на дачу. С Мишей, его мамой и помидорной рассадой. Зачем Марье Матвеевне помидоры, Вера так и не поняла. Точнее, помидоры, которые она, как примерная невестка, в салат порезала — понятно. Но они из магазина были, в упаковке. Те, которые на грядку, кустики — составили в углу веранды, а потом перед отъездом как попало в землю потыкали. Вера потыкала. Марья Матвеевна, скорее всего, возражала, чтобы Вера с ними ехала. Хотела посидеть с сыном в тишине. Они, наверное, с Мишей поссорились по этому поводу. Вера, по крайней мере, надеялась, что Миша иногда принимает ее сторону в спорах с матерью. А может быть, Вера это все сама придумала? И нелюбовь Марьи Матвеевны, и Мишино мнение по этому поводу. Просто она так чувствует. Нелюбовь. С поджатым заранее хвостом села в машину, сумку поставила в ноги, не багажник же из-за нее открывать? Миша за рулем, мама рядом. Вера сзади. На сиденье у Веры — папка с Мишиной диссертацией. Он ее редактирует. Советуется с мамой. Все слова в названии по-русски, а смысл непонятен. И смысл всей поездки непонятен тоже. Позвонил накануне, поехали, говорит, на дачу. Мама рассаду повезет, а мы просто погуляем. Вот она и поехала, гулять. Зачем?

Обедали в молчании. Миша читал в журнале статью про нанотехнологии. Нано — это значит очень маленькое. Вера маленькое представляла в кроватке, в памперсах. Миша мыслит другими категориями, в статье наверняка ничего про детей не сказано. Марья Матвеевна читала чужую курсовую, время от времени делала пометки карандашом и качала головой. Вера ела.

— А у меня сейчас больная такая интересная лежит. Бабушка, семьдесят пять лет. Ее сын из дома выгнал, представляете? Она на набережной живет, представляете? И адрес так называет. А у нас делает вид, что глухая. Просто подкормиться пришла, поспать в кровати. Но она, наверное, не долго еще бездомная, не совсем уж грязная, не во вшах.

— Вер, давай только не сейчас. Давай о чем-нибудь другом, — Миша из-за журнала даже не выглянул.

— Давай, — согласилась Вера, но Миша уже страницу перевернул и опять молчит, читает. Марья Матвеевна подняла голову и посмотрела на Веру, как на ту самую вошь, что не успела завестись в голове у Солдатовой.

После обеда Вера натопила бачок и помыла посуду. Окна на летней кухне были все в паутине, из-под пола пахло сыростью и змеями, а вдоль дорожки пробилась молоденькая крапива. К концу лета здесь, наверное, встанут заросли в человеческий рост. Под потолком кухни причудливым узором, как лампочки-споты, висели брошенные осиные гнезда. Вера вытерла тарелки и стол, смахнула паутину тряпкой, подмела в углах, где завалялись с прошлого года высохшие картофельные шкурки и фантики. Потом обернула ладонь рукавом и подергала крапиву. Пока руки были заняты, в голове у Веры созрел план, как она устроит судьбу брошенной бабули. Надо по адресу в телефонной книге найти телефон. Позвонить ей домой, может быть, вечером. Сообщить сыну, что мать в больнице. Пусть он приходит ее забирать. Пусть лекарства купит. Тапочки новые. Пусть ему станет немножко стыдно, что мама в драной кофте, с фингалом под глазом гуляет по улицам. Или к участковому сходить. Что там за веселый был голос, молодой? Вере представился вдруг молодой парнишка. Только что после института (или где там на участковых учатся?). Синеглазый (как Коршунов), улыбчивый, румяный. Нет, не румяный, краснеющий. Вере показалось, что он там, на заднем плане ее телефонного разговора, захотел помочь. А что? Вот возьмет она в понедельник, после работы, и поедет на эту самую набережную в отделение милиции. Вера представила комнату, как в сериалах, со старенькими письменными столами и настольными лампами. И этого. Молоденького, краснеющего. Он ей поможет. Они пойдут по адресу. Тут Вера села на лавку и тряпку отложила. Да. Пойдут (почему-то в Вериной мечте они уже взялись за руки), на набережной тихо, ветер и фонари под старину, бордюр из розовых петуний.

Липы и клены в два обхвата. Водная поликлиника в здании бывшего купеческого дома с кованым крыльцом. Солнечный откос в ранних одуванчиках. Дом Вера представила — народная стройка, в желтой штукатурке и с деревянным подъездом.

И дверь, железная, коричневая. Они с участковым сначала постучат, а потом он станет звонить, а Веру отодвинет. «Подожди там.» Дальше уже пошел сплошной сериал, но тут Миша крикнул недовольно, что чайник кипит и надо заваривать.

Сразу после чая Миша открыл свой ноутбук и больше уже из-за стола не выходил.

Марья Матвеевна отдыхала в комнате. Вера прополола ирисы, помыла пол на веранде. Потом пошла одна на речку, но там ее закусали комары. Перед самым забором она промочила ноги в болотине и ночью, на жесткой раскладушке, никак не могла согреться. Марья Матвеевна храпела за тонкой перегородкой, Миша спал, отвернувшись к спинке дивана. Быстро похолодало и дуло под дверь. Вере снилось, что Миша напился пьяным, кричит, топает ногами, а она сама гонит из квартиры Марью Матвеевну, лупит ее по спине полотенцем и вслед, на лестницу, швыряет клетчатую кошелку с тряпками. Одно только во сне не получалось, очень уж ситцевый платочек застиранный Марье Матвеевне не подходил. Там, во сне, она оборачивалась, и вместо очков в золотой оправе и подсиненной уложенной челки виделось опять остренькое сморщенное личико бабульки Солдатовой с оплывшим глазом и шамкающим ртом.

Уезжали вечером. За выходные Вера так устала от одиночества и молчания, что была рада отъезду. Миша в машине опять рта не раскрыл — нервничал за рулем. Вера ехала на заднем сиденье и думала, что не может же вот это быть ее будущая семья? Два чужих человека, которые за два дня так бы и не повернули к ней одинаковых задумчивых лиц в очках, если бы она не ляпнула за столом про вшей. Марья Матвеевна, правда, только отъехали, взялась ругать курсовую, которую дочитала за ужином, а потом вдруг схватила Мишу за руку и крикнула:

— Стой!

— Что, мама, Господи, предупреждать надо!

Они съехали на обочину, а задние колеса развернуло поперек дороги.

— Мусор забыли забрать, пакет!

И тут вот они посмотрели, конечно, на Веру.

«Телефон в справочнике найти надо. У сына, наверное, фамилия такая же, Солдатов. Позвонить. Пусть приходит к матери, пусть забирает домой. Кормит, моет, одевает. А если не дозвонюсь, тогда к участковому. Надо было хотя бы спросить, с кем говорила, в каком звании. Фамилию. Опять побоялась настаивать, переспросить постеснялась. Надо смелее, где только ее берут, смелость эту. Уверенность. Убежденность, что ты прав. Выгнал мать на улицу и дальше живешь, позвал невесту на дачу — спокойно занят своими делами. Может быть, надо было закричать? Кулаком по столу стукнуть? Выкинуть чертовы помидоры за забор и уйти на автобусную остановку.»

Мусор стоял прямо у калитки. Странно, что не вспомнили бросить в багажник. В пакете просвечивали баночки от йогурта, пластиковая бутылка, тряпочки, бумажки. Содержание жизни, мелкие бытовые подробности. У Солдатовой — в сумке, у Марьи Матвеевны — в мусорном ведре. Живую бабушку не выставить за дверь, как пакет, пусть она глухая, глупенькая, старая. И Веру нельзя просто игнорировать, смотреть поверх очков с пренебрежением, как будто она чья-то очередная диссертация, причем неудачная. И читать про нанотехнологии, которые, получается, важнее людей!

«Или телевидение вызвать, местные новости! Пусть сами с этим сыном разбираются, пусть на весь город его опозорят, раз он так к матери», — продолжала Вера думать уже в машине, прижимая к животу грязный пакет. «Не буду выписывать, просто не смогу. Куда я ее выставлю, на улицу? Силком потащу, если не пойдет. Она сделает вид, что не слышит или не понимает. Так и будет сидеть у тети Вали в каптерке, хлеб жевать. Ну и что. Она же живая. И я живая, и больше я ни за что на эту дачу дурацкую не поеду. И к Мише не пойду. Хотя Мишу, конечно, жалко, Миша тоже живой человек, дурачок. Если она начнет отношения выяснять, он что? Расстроится? Удивится? Начнет уговаривать?

А тогда, может быть, надо сделать вид, что она не слышит. И это Бог с ним, потом, главное сейчас Солдатову пристроить, закончить дело».

Дома Вера ничего маме рассказывать не стала. Сказала, что было холодно, а дачка — ничего особенного. Рано ушла спать, легла спокойная и умиротворенная, как человек, принявший наконец единственно правильное решение. И ящик комода почему-то одним движением задвинулся на свои привычные рельсы. Засыпая, Вера представила, как после будет рассказывать Коршунову за чаем про эту бабульку. Он-то любит про больных слушать. И просто, может быть, Веру любит слушать.

Когда Вера в понедельник пришла на работу, бабулька Солдатова из больницы уже исчезла. Оставила чистую тумбочку и идеально застеленную пустую кровать. Ушла со всеми своими тряпочками, кофтами, бумажками и проблемами. А Вера осталась — со своими.

 

Кобальтовая чашка

В каждой женщине есть изюминка — улыбка, родинка, походка, неповторимый наклон головы. В любой, только не в Милочке. В ней — сплошной виноград. Может быть, она слишком обычная, тихая, забитая серая мышка? Нет, наоборот — очень хорошая, правильная и преуспевающая по всем направлениям.

У Милочки густые светло-русые волосы до плеч, забранные на затылке в аккуратный толстый хвост, ладная стройная фигурка, прямая спина, длинные ноги. У нее жизнерадостный цвет лица и такое же его выражение, прекрасная кожа, изящные кисти рук. Черты правильные — ровный нос, небольшой рот, глаза чистого серого цвета, густые темные ресницы. «И одежда, и душа», и мысли ее тоже, наверное, прекрасны.

Немного не ясно с одеждой. В том смысле, что выбрать? Можно собрать волосы заколкой, надеть джинсы, свитерок и кроссовки. Дорогие качественные джинсы, фирменные кроссовки. Форма одежды спортивная, скромная и удобная. Можно распустить волосы, завить на бигуди, надеть платье или юбочку, туфли на каблуках. Накрасить глаза и губы. Новый образ — романтический и женственный. Не хуже предыдущего. Сама Милочка предпочитает все-таки первый вариант. В нем проще. И все с ней согласны, так она еще свежее, юнее, еще обаятельнее.

Милочке всего двадцать пять и большую часть из этих лет она была безоговорочно, абсолютно счастлива.

Родители тоже исключительно благополучные люди. Мама — врач-лаборант, работает в красивой, чистой лаборатории, самой современной и продвинутой в городе. По вечерам возбужденно рассказывает последние новости. Папа — хирург. Занимается венами, делает женщинам новые ноги, без «паучков». Преуспевает. Маме и папе еще нет пятидесяти, они здоровые и веселые люди. Катаются на горных лыжах, ездят на дачу с друзьями жарить шашлыки. Друзья у них в большинстве своем тоже здоровые, красивые, веселые и благополучные.

Родители живут вместе ровно двадцать шесть лет, на год больше, чем их дочке. За это время они почти ни разу не поссорились серьезно. У них все общее и равноценное — диссертации, интересы, увлечения. Общая обожаемая дочка, общая обожаемая бабушка — папина мама. Бабушка — знаменитый на весь город терапевт, профессор. Она, так сказать, семейный стержень, организующее и направляющее начало. Мамина мама, к сожалению, умерла, но это было совсем давно, когда Милочка была еще маленькая, уж родители тогда постарались ее оградить от горя и всяких неприятных хлопот, с ним связанных.

В такой исключительно веселой и благополучной семье и выросла такая исключительно правильная, хорошая и счастливая девочка. У нее было совершенно безоблачное детство. Сначала она проводила его с няней — бабой Алей. Баба Аля свою воспитанницу обожала как собственную внучку, читала ей веселые книжки, кормила вкусной кашкой, выводила в парк одетой точно по сезону, чтобы девочка не вспотела и не замерзла.

Потом Милочка пошла в садик, привыкать к коллективу. И там ее все любили, от нянечки до музработника. Она слушалась, кушала хорошо, дружила, не ссорилась и удивительно мало болела. Воспитательница Ада Михайловна плакала, когда провожала Милочку в старшую группу. Следующая воспитательница, Мария Степановна, рыдала на выпускном утреннике.

Нельзя сказать, чтобы ее сильно баловали или позволяли слишком много. Наоборот, жизнь была четко распланирована и подчинена строгой дисциплине, но дисциплине разумной, которая не угнетала, а воспринималась как нечто должное и нужное. Легко. Из-за этой легкости, какой-то особой радости, которую Милочка вокруг себя рассеивала, ее и звали всегда этим домашним именем. Даже школьные тетради она так подписывала:

«.по математике Савельевой Милы».

И никто не возражал.

С первого по десятый класс в дневнике водились одни пятерки, с небольшими вкраплениями четверок в целях оздоровления и профилактики «звездной» болезни. В школе, которую, кстати, окончили и Милочкины родители, были прекрасные педагоги, особенно классная руководительница с их четвертого по последний класс. Милочка занималась в музыкальной школе, в танцевальном кружке, раз в неделю к ней приходил преподаватель английского языка. С третьего по седьмой класс она ходила в бассейн. Многочисленные бабушкины коллеги с кафедры детских болезней занимались ее здоровьем. Половина мальчиков в классе была влюблена в Милочку, половина — вее симпатичную подругу Таню. Состав половин постоянно менялся, девочки хорошо дружили, без обид, без конкуренции. На выпускном с ними по очереди перетанцевал весь класс «А», а потом еще некоторые мальчики из класса «Б». Гуляли до утра, впереди ждала большая счастливая жизнь.

Подруги пошли в один институт, медицинский. Таня — по совету практичной мамы — на стоматологический, а Милочка — по зову крови. Ей выбрали самый фундаментальный факультет — лечебный. На экзамене она даже не волновалась, так как он был у нее, золотой медалистки, один — химия, и подготовлена она была знающим репетитором на твердую «пятерку», каковую и получила.

В институте поначалу учиться оказалось сложнее, но потом все наладилось, вошло в свою колею. Группа подобралась особенная, «блатная». Сын завкафедрой физиологии, дочь известного хирурга, внучка главного врача клинической больницы, Милочка — внучка своей бабушки, и т. д. Вроде как элита. Плюс несколько человек «из простых» для разбавления. Они, как выяснилось позже, стали центром группы и компании. Именно в общаге собирались по разным поводам. Именно их запускали представителями, если надо было договориться о переносе зачета или отработке. Две девочки и парень после армии. В них было что-то настоящее, неподдельное. Девочки подрабатывали в больнице санитарками и имели более чем свободное поведение, половину всех их «похождений» Милочка просто не могла переварить. Молодой человек уже был женат и имел маленького ребенка в том городке, откуда он был родом.

Вечеринки в общаге? Милочку они обтекали. Она не курила травку, не могла много пить, ей хотелось вернуться домой и забраться на тахту с книжкой. Ей никто серьезно не нравился из группы, разве что женатый Сережа. Но он был «не тот человек». Милочка не возражала, что ее подруги и друзья курили травку, напивались и оставались в общаге ночевать. Она их не одобряла, но и не осуждала. Она относилась к этому никак.

Это ее не задевало. Задевало отсутствие любимых предметов. Даже не то что любимых, а. Может, это не для нее? Нет, нет, мысли прочь (они ее пугали). Она бросалась участвовать во всех научных обществах: биология, биохимия, физиология. Лягушачьи лапки привлекали ее больше, чем «основы общего ухода за больными». Она довольно быстро справилась с первым в ее жизни шоком — анатомией. Душащий запах формалина, тела на столах. Кожа, мышцы, кости, нервы и сосуды. То, что есть я, то, что жило, говорило и думало. Загадочный кусок светло серой массы — человеческий мозг. Это препараты. «Это все препараты!» Не люди, не трупы, не тела, а просто препараты. Она научилась так думать довольно быстро, привыкла. Уже не чувствовала себя в анатомке на гране обморока. Родители и бабушка как всегда мягко и мудро подвели ее к нужному решению. «Мы все через это прошли».

Дальше — больше. Пришлось привыкать ко множеству вещей. Она справилась! Справилась и гордилась этим. И с оперативной хирургией, на которой оперировали собак (ее собака была жива и здорова на следующий день после операции, чем несказанно порадовала Милочку). И к судебной медицине, где в морге лежали более чем реальные люди. Только мертвые. Их не получалось считать препаратами, они были одеты в настоящую одежду, их лица имели выражение. Опять крылом зацепила реальная настоящая жизнь. Милочка испугалась, но выдержала. Это уже не «препараты», а «материал». Она просто учится, получает знания. Все через это прошли. И ей надо пройти, она же не собирается здесь работать! Цикл «судебки» быстро кончился, она как всегда сдала его на отлично. Выучила все наизусть и сдала.

Гораздо хуже дела обстояли с клиникой. Можно выучить наизусть симптомы, можно подготовить блестящий материал о дифференциальной диагностике. Можно провести статистическую подборку по архивным историям и в конце сделать правильный вывод. Это все было легко. Милочка — современная студентка. У нее дома компьютер, Интернет, английский язык в запасе. Бабушка как консультирующий профессор одна из первых получает кафедральные журналы. У Милочки логический склад ума, быстрый, практический. Основательные базовые знания. Прекрасная память. Несколько статей в соавторстве.

Любую тему можно было понять и выучить, разобраться во всем. Кроме больных. Людей. Люди не поддавались обсчету и классификации по симптомам. Милочка старалась. Писала образцовые истории болезней с использованием большого количества литературных источников и вдумчивым разбором. Истории оставляли на кафедрах как образцы для воспитания последующих поколений безалаберных студентов. Работы были отличные, но в них не было ни слова правды.

Ни слова. Потому что больные пугали Милочку, она не хотела и не могла с ними общаться. Одни рассказывали каждый раз новые жалобы. Другие жалоб не предъявляли вовсе, а только пожимали плечами. Некоторые отказывались от осмотра, не хотели раздеваться или просто плохо пахли. А были и такие, которые плакали непонятно от чего или смеялись над Милочкой, вели себя с ней слишком снисходительно. Особенно мужчины.

Она перед входом в палату готовилась, как для прыжка с вышки в бассейн. Готова была идти куда угодно — в столовую, в библиотеку, даже на запасную больничную лестницу курить за компанию. Только не в палату. Ей было стыдно признаться одногруппникам. Она — блестящая ученица, у которой все списывали и спрашивали, которая всегда шла сдавать все экзамены первой, а потом в ожидании своего (отличного) результата по памяти рассказывала всем страждущим любой билет! Ей казалось, что таких проблем нет ни у кого.

Все как-то справлялись. Иногородний Сережа знал множество баек и подробностей из личной и даже глубоко интимной жизни обитателей его палат. Его уже ловили в коридоре пациенты, что-то спрашивали, заглядывали в глаза. Милочку никто не ловил, никто не запоминал ее имя и отчество. Она чувствовала себя неловко и поэтому никогда не могла как следует представиться. Казалось, что люди смотрят в ее милое обаятельное лицо и ничего там не видят. Они ей не верили. Они ей не доверяли и врали. Может, это внешность у нее такая не солидная? Слишком детская, что ли? Милочка протискивалась бочком в палату (на ней дежурная улыбка и фирменный белоснежный халат с голубой отделкой), щеки ее пылали. «Кто Иванова? Вы? Можно с вами побеседовать?» Хотелось заплакать и попросить у этой женщины: «Пожалуйста, поговорите со мной! Расскажите мне все! Расскажите мне так, как написано в учебнике!» Женщина же говорила, что никогда раньше ничем не болела, да и сейчас ее уже ничего не беспокоит, а поступила она в больницу «по поводу легких», и вообще ей пора на процедуры. «Да?» — Милочка обрадованно вскакивала. «Ну, тогда я зайду завтра!» Бегом-бегом за историей болезни в ординаторскую. А в истории написано, что больную три года назад оперировали по поводу рака желудка, а теперь она поступила с пневмонией, которая оказалась маской метастазов. И как это они все узнали, врачи? Какие волшебные применяли слова, чтобы это понять? Ведь учились они в том же самом институте, значит, и она научится? И Милочка радостно копалась в справочниках и ее зачетную работу потом хвалили перед всеми за грамотный разбор клинической ситуации, подробный дифференциальный диагноз и обширный список использованной литературы.

Папа говорил: «Медицина — это ремесло. Им надо овладеть. Закрепить навыки. Приобрести полезные привычки. Это будет легко». Бабушка говорила: «Поверь, больной — это главное, надо лечить именно его, а не болезнь. Это не банальная цитата! Это правда!

В одном больном сводится воедино огромное множество всяких симптомов. Некоторые относятся к данной болезни, некоторые нет, некоторые характерны только для этого человека. Плюс психология. Иногда психиатрия. И из этого всего надо выбрать главное, очистить от шелухи. И будет диагноз. Все встанет на свои места. У тебя получится! Надо их полюбить, своих пациентов, проявить сочувствие, участие, раскрыть! Опыт, опыт, опыт! Практика и еще раз практика!» Она просто поэт, Милочкина бабушка. Прекрасный, кстати, лектор. Ее даже врачи приходят слушать, не только студенты.

Что было делать? Милочка впервые в жизни страдала, и неоткуда было ждать помощи. Хоть бросай все и уходи из института! Но куда еще ей было податься? Она ничего не хотела, никуда не стремилась. Курс у нее уже был предпоследний, надо было определяться с дальнейшим направлением и перспективами. Состоялся семейный совет.

Хирургия? Нет, это не для женщины, страшная профессия, во многом неблагодарная, летальность высокая. «У каждого врача есть свое кладбище», — так говорила бабушка. Еосподи, они еще и умирают! Есть пластическая хирургия. Тут, чтобы найти работу, надо иметь очень конкретный блат. Его нет.

Нет, нет. Все нет. Субординатура по терапии, затем интернатура или аспирантура.

Работа на бабушкиной кафедре, диссертация (тему уже сейчас можно прикинуть), знакомая статистика, архив, немножко студенты — это не так страшно. Милочка успокоилась. Студенты — не страшно. Настоящая жизнь опять осталась где-то в стороне, а Милочка пошла своим путем, натоптанным и мощеным. Все образуется.

Тогда же появился Дима. Положительный, но не герой. Просто человек, «тот человек». Одногруппник школьной подруги Тани. Родители врачи. Папа — зубной врач, есть и место для сына в частном кабинете. Он уже работает. Бабушка одобрила: «Целеустремленный мальчик, то, чего нашей Милочке не хватает!»

Дима ухаживал медленно и основательно, целых два года — весь шестой курс и интернатуру. Он в это время уже закончил обучение и вовсю сверлил зубы у папы в клинике, к Милочке относился по-отечески. Подарки всегда выбирал полезные и добротные — карточки для мобильника (он говорил: «для сотового телефона»), замшевые перчатки, ежедневник, скамеечка для ног. Цветы, обязательно розы, классического алого цвета, плотные, почти бутоны. «Надо обрезать стебли под струей воды, а в вазу добавить таблетку аспирина. Лучше импортного. Давай я сам все сделаю!» Он хотел, чтобы розы стояли долго, постоянно напоминая о нем Милочке. Ей нравились розы, по крайней мере, воду в вазе она менять не забывала.

Дима чистит зубы ровно три минуты, у него в ванной стоят песочные часы, моет ноги перед сном и руки перед едой. Придя домой, переодевается в домашнюю одежду, десять минут сидит в кресле, закрыв глаза — восстанавливает силы. В это время не подходит к телефону и вообще ни на что не отвлекается. Он спокойный и уравновешенный человек. У него негромкий голос, правильная речь без «блин», «классно», «реально» и прочего мусора. Милочке это нравится, она вообще чувствует себя с Димой спокойно и комфортно, как с другом детства или родственником. В кино он просто берет Милочкину руку в свою и держит до окончания фильма, не меняя положения и степени сжатия. Руки у него мягкие, волосы всегда чистые, щеки тщательно выбриты. Он работает в белоснежном костюме и в белых же тапочках на ортопедической подошве.

В первый раз Дима поцеловал Милочку в конце ее пятого курса, у подъезда. В лоб.

Через пару дней еще раз. Потом в губы. Целоваться Милочка не умела, но ей было очень приятно. От Димы исходил запах хорошего одеколона и стерильного зубного кабинета.

Он гладил ее по голове, рука слегка дрожала от волнения. Это любовь? Настоящая жизнь прикоснулась к Милочке краем настоящего чувства. Ее переполняли эмоции. К черту все занятия (вот даже как!), пусть будет любовь! Она обняла Диму за шею и крепко прижалась к его широкой груди (два раза в неделю бассейн, ежедневно пятьдесят отжиманий).

Пусть будет любовь! Родители и бабушка только обрадовались. Милочке надо отвлечься от неудач, немного расслабиться. Дима — прекрасный вариант, «тот человек».

Раз есть любовь, значит, должен быть секс. «Мы уже давно знакомы, я к тебе очень хорошо отношусь. Думаю, мы могли бы заняться сексом!» Да! Милочка была «за» даже больше, чем Дима. Она пропустила слова о «хорошем отношении». Может, ей нужно больше страсти? Напора? Может быть. Но у всех «это» по-разному. Так, как было у девчонок в общаге, она не хотела. Ее избранник нежен и внимателен, одновременно спокоен и уверен в себе. Да, это то, чего не хватало Милочке. Одна из роз в вазе пустила корни. Дима принес ей керамический горшок в мексиканском стиле — символ чего-то действительно страстного и горячего.

На окончание института папа подарил машину — маленькую черную «восьмерку», которую Милочка назвала Ласточкой. Дима посмеялся, какая глупость! У него у самого солидная «десятка», разве у машины может быть имя? Блестяще сдав теоретический экзамен и вождение, Милочка получила права. Поехала дальше.

Весь шестой курс был насыщен настоящей жизнью. У нее (у них) теперь были взрослые проблемы. Где, когда. Как избежать нежелательной беременности: а) если вы не уверены в партнере, и б) если вы уверены. Милочка была уверена. «У нас будет хороший брак» — так он сделал предложение. Он внимателен и ласков. Теперь можно говорить подругам «ласковый мужчина», с намеком.

В больнице тоже все прояснилось. Милочке дали вести палаты в отделении, которое курировала бабушка. С перспективой остаться там на полставки в период написания диссертации. Работа! Профиль отделения — кардиологический. В одной из кафедральных методичек обнаружился вопросник по жалобам и сбору анамнеза у больных с патологией сердца. Это значительно облегчило ей жизнь. Она распечатала себе на компьютере целую пачку, и теперь просто ставила плюсы и минусы — да, нет. Приспособилась. Пациент равен: диагноз заведующей на титульном листе истории, стандартный набор препаратов в листе назначений, ежедневные молчаливые Милочкины осмотры. «Дышите, теперь поглубже. Одевайтесь». Папа был прав, накопился опыт, приобрелся навык, медицина — это ремесло.

С заведующей отношения прекрасные, да и остальные доктора без ума от Милочки, любой готов помочь, подсказать. Она такая свежая, веселая, благополучная! Но одновременно серьезная и старательная. Пишет диссертацию, возит анализы в лабораторию. Диссертация связана с обменом холестерина. Никакой клиники там нет, никаких страданий, запаха грязных простыней, испуганных глаз, боли. Только пробирки с сывороткой, цифры, обсчет данных. «Ну, где наша звезда? И как ты все успеваешь? И на машине она ездит, и науку продвигает, и больных-то она лечит! Передохни, красавица наша!»

Милочка счастливо думала — правда! Все правда! И главное, появилась возможность перейти на работу в лабораторию института физики на чистую науку. Там направление, смежное с медициной, высокотехнологичный проект. Работают два бывших врача. Шикарные перспективы — поездки за границу, приличная зарплата. (Это все бабушка устроила, она все-таки очень умная женщина, Милочкина бабушка!)

Дима мечтает о собственной клинике, когда они поженятся, Милочкина зарплата позволит ему больше откладывать на мечту. Дима считает, что надо будет пересмотреть режим дня, Милочка мало гуляет. Жить они будут отдельно, тут все варианты надо будет взвесить и рассмотреть. Ни в коем случае нельзя проезжать на желтый свет и превышать скорость. Надо водить машину более плавно, так экономится бензин, тише едешь — дальше будешь! Зимой необходимо принимать витамины. После секса надо обязательно принимать душ. Бабушка в совершенном восторге от посещения Димы как стоматолога. «У него легкая рука!» Бабушкина челюсть теперь в полном порядке.

Все хорошо, только Димина сестра Юля почему-то не любит Милочку. Юля разведена, у нее двое маленьких детей. Муж оказался не вполне нормальным (Это так ужасно!) Но дети совершенно нормальные. Если не считать у мальчика грыжу. Ждут возраста, чтобы прооперировать. Юля работает анестезиологом, дежурит. Курит в форточку. Даже Дима ее за это не пилит. Ее жизнь более чем настоящая. «Нам, небритым с улицы, диссертации писать некогда! Рылом не вышли!» Она бывает очень грубой. Милочке с ней неуютно и страшно. И как-то стыдно, что ли, неудобно. У нее-то муж будет нормальный. А когда решится вопрос с жилплощадью, появится и ребенок. Тут можно рассчитывать на Диму. Он все просчитает, разметит, составит расписание. Милочка уже представляет: «Шесть тридцать — левая грудь, девять тридцать — правая». Они будут прекрасными родителями!

Милочке кажется, что вот теперь наконец заканчивается детство и начинается взрослая жизнь. Трудности, неприятности, заботы, мысли о будущем. Все это реальное, вот оно, вопросы, требующие ответов, проблемы, требующие решений. Дима — человек, на которого можно опереться, рациональное зерно. Милочка и сама не такая уж легкомысленная свистушка, а вполне рассудительная разумная девушка. Но по сравнению с Димой! Они уже приняты как новая семья. Отпала «детская» проблема места и времени. Они теперь с полным правом могут ночевать вместе у любых родителей. Лучше у Милочкиных. Плохие отношения с Диминой сестрой — из разряда «:взрослых» проблем. Неприятности на работе — тоже (и слово-то какое противное — неприятности!)

Ночью умерла больная. Милочка спокойно спала дома на подаренной Димой суперподушке из гипоаллергенной синтетики. А больная в ее палате умерла. Утром к приходу врачей ее кровать уже застелили чистым бельем. Все необходимые документы оформила заведующая, она дежурила. Милочка даже не смогла вспомнить фамилию умершей. «Личное кладбище!» Она поэтому и дежурить боялась, утром на конференции то и дело докладывали летальные исходы. Больница большая, дежурит семь дней в неделю, больные тяжелые и их много. Милочка первый раз ничего не рассказала дома.

Она не знала, как надо об этом рассказывать.

Потом умер больной в мужской палате. Днем. За ней прибежала медсестра. Слава Богу, что в таких ситуациях обычно помогают все. Все и помчались! Милочка помнила все дозы и проценты препаратов на реанимацию, весь порядок действий. Но никакая сила в мире не могла тогда в палате заставить ее воспроизвести эти действия. Пожилой мужчина на койке у двери проходил под именем «большой инфаркт». Она помнила его кардиограммы, но не помнила имени. Родственникам звонила заведующая, потому что Милочка была на грани обморока. Она быстренько собрала свои пробирки и повезла в лабораторию. Таких анализов, которые необходимы были для диссертации, не делали даже у нее в больнице. С обратного пути она позвонила в отделение и отпросилась до завтра, ей было плохо, бедной. Тяжело и страшно.

Это были первые «крестики». Потом еще и еще. Не много, не мало, как у всех. Не «препараты», не «материал». Диагнозы. Они все у Милочки стали «диагнозами». «У меня в палате два больших передних инфаркта, один задний и три гипертонии!» Бабушка ее понимала. Скоро, очень скоро! Уже написан литобзор и первая глава диссертации, вторая — в процессе. Забудет это все, как страшный сон. Асцит у окна и две стенокардии у двери. Это не ее, она не хочет иметь собственное кладбище. Она не хочет знать, как быстро и легко, а главное окончательно и бесповоротно умирают люди. Люди, которые еще вчера ходили по коридору, подставляли спины под Милочкин стетоскоп, садились и вставали, кушали суп, звонили домой… И сама она тоже не хочет умирать. Никогда.

Мама сочувствовала, она в свое время правильно определила свое направление, лабораторное. Папа тоже вовремя ушел из полостной хирургии. Теперь у него на столе только красивые женщины. Есть удовлетворение от работы, нет летальности. Бабушка молчала. Как ни ужасно, врач должен относиться к ним проще, к своим погибшим. Легче. На то он и врач. Не бояться смерти неизбежной, бояться ошибки, ее повлекшей. О-хо-хо. Скоро Милочка уйдет из больницы, займется теорией, но крестики все равно останутся!

Как раз на этапе написания второй главы Милочка познакомилась с Максом. Макс. Он занимается компьютерами и вообще всяким оборудованием. Оснащает административный корпус в Милочкиной больнице. Постоянно топчется в кардиологическом, там на лестничной площадке складская комната за железной дверью. Вот они и встретились.

«Опа-на, это что за принцесса! Ты кто, принцесса?» Милочка в полном замешательстве ответила: «Я? Людмила Валерьевна», — чем вызвала просто взрыв хохота. Так и повелось. Макс был ужасен. Он пугал Милочку своим напором, громкостью, грубостью. Энергия у него била через край. Все реакции были слегка утрированы, но одновременно очень искренни. Он, как маленький ребенок, не мог и не хотел сдерживать свои эмоции.

Он переходил дорогу на красный свет, непечатно выражался, курил. Курил, курил, курил! Он носил черный свитер и черные джинсы, которые были покрыты тонкими серыми волосами. Кошачьими. «Хочешь посмотреть на моего кота?» Он действовал на Милочку, как удав на кролика. «У меня машина тут.» «Да хрен с ней, с машиной! Ну, хочешь, я сейчас ее на стоянку отгоню? Давай ключи!» И Милочка уже протягивала ему ключи. И они действительно поехали к Максу и осмотрели его замечательного кота Чака — шикарного очень крупного полосатого зверя. «Он ходок у меня! Ходок! Ну, иди сюда, морда!» — кот сладко потерся о джинсовую штанину, пометил косяк и выпрыгнул в форточку (первый этаж). Ему было позволено все, даже залезать на стол!

Постоянно звонил телефон, кто-то договаривался что-то подвезти, отгрузить, порешать вопросы и созвониться опять. На мобильник постоянно звонили девушки. Они хихикали, а Макс хихикал им в ответ: «Кисуль, я выше крыши занят. Скучаю безумно! Как только освобожусь — сразу выйду на связь! Ну-ну, солнышко, целую!» Эти звонки его совершенно не смущали, он продолжал при этом улыбаться Милочке.

Квартира у Макса была своя — большая, но однокомнатная, очень захламленная. В углу комнаты лежали колеса от машины, на подоконнике стояло пластмассовое ведро, валялись книги и журналы («Автомир»), стоял компьютер и музыкальный центр прямо на полу. «Ты че, никогда не играла в гонки? Попробуй, затягивает!» Ковер украшали уютно свернувшиеся носки.

В туалете (куда Милочка в полном смущении попросилась) висел огромный плакат с голой грудастой красоткой в недвусмысленной позе. Милочка не могла здесь находиться, у нее горели щеки.

Макс появлялся в больнице почти каждый день. Она ничего не могла с ним поделать, но никому не рассказывала о нем. Просто совершенно раскисала в его присутствии. Как только на стоянке перед приемным покоем появлялась его огромная черная «Ауди», у Милочки слабели ноги. Стоило ей только выглянуть в окно и увидеть эту злополучную машину, все. Появлялся беспричинный смех, болтливость. Сердце колотилось с бешеной скоростью. Хотелось подойти к зеркалу и что-нибудь подправить в прическе или расстегнуть пуговку на блузке.

Потому что он был очень мужчина. Самый мужской мужчина в Милочкиной жизни. Похожий на цыгана. Кудрявый, темноволосый, кареглазый. Не стриженный, всегда небритый, на голову выше Милочки, с сигаретой в зубах, с татуировкой на запястье. Хам. «Не тот человек». У него было давно забытое высшее образование в техническом институте, а на момент знакомства с Милочкой — какое-то заочное финансовое. Почему-то это Милочку очень грело. Вроде он не крючник, а все-таки человек «ее круга». Когда Милочка встречалась с ним, ей хотелось, чтобы он поскорее ушел, не смотрел на нее, ничего не говорил. Хотелось попасть домой, успокоиться, отдышаться, унять дрожь в коленях. К Диме, в привычный спокойный мир, где все рассчитано, и отмеряно, и давно известно.

Дни, когда черная машина не стояла у больницы, были теперь худшими в Милочкиной жизни.

Макс не приставал к ней, не пытался поцеловать, обнять, вообще не трогал. Смотрел, наклонив голову, и зрачки у него были вертикальными, как у кота. Так странно, но Милочка почти не помнила Димины глаза. Глаза как глаза. Серые, обрамленные светлыми ресницами. Дима никогда не смотрел на Милочку просто так. Он всегда что-то говорил: «Надо лечь пораньше. Всегда ставь машину на «ручник» на стоянке. Спокойной ночи, дорогая». Макс же, наоборот, молчал и слушал, а Милочка рассказывала. Что в этом месяце у нее целых два дежурства, а больная у окошка в женской палате совершенно не снижает давление. Как чуть не пропустила у больной тромбоз, не позвонила вовремя хирургам, и заведующая теперь смотрит на нее косо. Как трудно набрать нужное количество анализов для приличной статистики. А Макс в перерыве между смешками, хохотом и закуриванием сигарет вдруг серьезно спрашивал: «А что такое тромбоз? Ну, расскажи, что там у тебя еще происходит?» «Тебе что же, интересно?» «He-а, мне нравится, как у тебя голос звучит!» Опять смех, Милочка вся красная. Что же с ним было поделать?

Милочка забросила диссертацию, она сама не знала почему. Ей разонравились сухие плоские цифры, хотелось живого, настоящего. Погладить кота, погулять по улицам. Она садилась в свою Ласточку и после работы каталась по шоссе за городом. И никогда не подозревала раньше, что будет так гонять. Экстремально. И проезжать на желтый свет. Дима бы ее не одобрил, он всегда соблюдал ту скорость, которая была указана на знаке, тормозил задолго до светофора, экономил бензин. Милочка больше не хотела экономить. Ни бензин, ни чувства. Ей хотелось, чтобы Макс к ней пристал. Чтобы он ее обнял, прижал лицом к пропахшему табаком свитеру. Она купила в ларьке диск с гонками и установила на свой компьютер. Затягивает.

Милочка надела юбку с разрезом, тонкую кофточку, туфли на каблуках, распустила волосы. «У нас у доктора одного день рождения». Дима одобрил: «Тебе идет. Не замерзнешь в колготках?» На работе Милочка тоже сказала, что собирается на день рождения. А Макс не приехал. Машины не было в десять, не было в двенадцать. Милочка сидела за столом в ординаторской, и все смотрела в окно, и никуда не шла. В полпервого она заколола волосы заколкой и поплелась в палаты. Очень хотелось плакать.

А тут еще дед этот новенький. Смотрит и смотрит на нее который день, другие больные уже смеяться стали. Большой инфаркт. «У вас, Людмила Валерьевна, бабушку как зовут? Нет, не Савельеву, а другую?» Оказалось, что он знал ее бабушку, мамину маму, Марью Иванну. Странный такой старик. Как там его имя-отчество? Ага, Шапиро Александр Михайлович. Полный, грузный, белоснежно-седой, тяжелые руки в веснушках дрожат на простыне (выше рук Милочка глаз не поднимает), дышит тяжело. «Давайте послушаю?» «А не могли бы вы, Людмила Валерьевна, мне подушку еще одну выгадать у кастелянши, а то сестер я прошу, прошу.»

Милочка удивилась, но пошла и подушку принесла. Помогла старику устроиться поудобнее. В легких хрипы, Милочка машинально добавляет в лист назначений мочегонные. Давление нормальное. «Ваша бабушка ведь в водном институте преподавала? Вот и я тоже. Меня и сейчас многие бывшие студенты помнят. Мы много лет очень близко дружили.» «Она умерла давно, я была еще маленькая.» (Вдруг это его расстроит?) «Я знаю. Машенька была замечательный человек, замечательный. Вы так на нее похожи, особенно сегодня, вы так причесались.» Ну вот, так и знала! У него дрожал голос. Тут Милочка подняла голову и неожиданно встретилась с Шапиро глазами. Боже! Кажется, он плакал! У него были голубые выцветшие глаза, в уголках которых действительно сверкали слезы. Скорбные, мудрые глаза. Машенька. Милочка улыбалась вымученной улыбкой. Она не знала, что сказать, совершенно не знала. При ней никогда никто не плакал. Она никого не утешала, тем более таких старых людей. В полном замешательстве она осмотрела остальных больных, которые наблюдали всю сцену с нескрываемым интересом, и сбежала из палаты.

На пороге ординаторской стоял Макс. «Ва-а-у!!! Это ты? Милка, у тебя есть колготки?! Расстегни халат!» Милочка послушно расстегнула. «О-о-о, нет, какая юбка! Я не знал, что у тебя есть юбка! Милка, это надо отметить, кончай работу, поехали в какой-нибудь ресторан, давай!» Тут ему конечно позвонили, а она как под гипнозом побежала дописывать истории. На рабочем столе печально пылились пробирки с сывороткой.

Поехали на его машине. Макс совершенно не смотрел на дорогу, а Милочка старалась незаметно натянуть юбку на колени. Глаз поднять она не могла. Они с Димой изредка ходили в рестораны. В выходной день или на праздник. Милочка наряжалась, неизменно получала комплимент, что прекрасно выглядит. Заказывали салатики, мясо с гарниром, красное вино, минеральную воду. Возвращались на автобусе. Если Диме на следующий день надо было в первую смену на работу, он провожал ее до квартиры и уезжал домой спать. Так было правильно. Если ему надо было во вторую смену — оставался, и они молча занимались сексом в ее комнате на разложенной тахте. Утром Милочка варила ему овсянку, его присутствие у них в квартире никого не стесняло. Им ужасно повезло друг с другом. Повезло, что все так складывается. Или складывалось.

Макс, наверное, никогда не ел овсянки. Он заказал в ресторане кучу всяких маленьких закусок, необыкновенные отбивные, мороженое, мартини, водку, кофе, все одновременно! Зрачки у него стали огромными, поэтому глаза казались совсем черными. Милочка много выпила, точнее, она выпила не очень много, но напитки были крепкие. «Я тебя до дома не довезу, пьянчужка!» Он смотрел на нее и смотрел. Милочка никогда так не волновалась, даже на вступительных экзаменах. Она болтала без умолку! Рассказала про свои успехи в компьютерных гонках, про непонятного старика Шапиро, про заброшенные пробирки. Макс все смотрел, что-то машинально отправляя в рот. Его телефон не звонил, видимо, был отключен. Прервал на полуслове: «Тебе надо сделать вот так», — он протянул руки и расстегнул ей заколку на затылке. А потом запустил пальцы в ее волосы и немного их растрепал, взлохматил. «Вот так!» Потом он подержал ее за плечи, провел руками по ее рукам от локтей до кончиков пальцев. «Так совсем хорошо!» У Милочки в горле застрял кусочек банана, ей казалось, что она сейчас задохнется, но не от банана, а от другого.

От желания. Она чувствовала желание Макса через ресторанный столик, тарелки с едой, через одежду. Она сама догадалась, что это такое. Настоящая жизнь подхватила Милочку и понесла вперед. На выходе она споткнулась, и Макс опять поддержал ее за плечи. Развернул к себе. Прижал (свитер у него действительно пропах куревом) и поцеловал. Еще, еще, потом отбросил резко: «Черт!» Схватил за локоть, засунул в машину, поехали. Она даже не спросила, почему он садится за руль пьяным.

У себя в подъезде Милочка села на лестницу и долго сидела, приходя в себя. Это был ее момент истины. Макс поцеловал ее! Она ощутила желание не менее сильное, чем он. Никогда в ее жизни еще такого не было! Дома родители смотрели телевизор и ничего про Милочку не знали. Дима завтра работал в первую смену, поэтому спал у себя дома. Милочка первый раз была рада, что его нет. Она сразу легла в постель, но долго не могла заснуть — голова кружилась. Родителей бы сейчас кондрашка хватила, если бы они узнали, как их дочь провела вечер! У Милочки не было сил думать о Максе, надо было как-то отвлечься, поэтому она стала думать о старике Шапиро и о бабушке.

Ее-то Милочка совсем не помнила. Бабушка была вдовой (дедушка умер вскоре после войны), преподавала, сильно болела. Умерла, когда внучке было лет пять. По профессии она была инженер-гидротехник. Что-то она даже проектировала важное для страны, какое-то сооружение. Милочка об этом писала в школьном сочинении «Моя семья». Троечники написали о родителях. Хорошисты и отличники написали о родителях и еще о ком-нибудь, Милочка написала о родителях и всех бабушках и дедушках подробно, с краткой исторической справкой. Но сейчас не помнила.

А ведь мама что-то ей рассказывала. Что-то неприятное, чужое для их семьи! Дедушка так и не выздоровел от военных ран. Мама, родившаяся в пятьдесят пятом, кстати, бабушке было уже почти сорок лет, провела детство в коммунальной квартире. Жили они бедно, у мамы на фотографиях какие-то неказистые пальтишки, мальчиковые ботинки.

Это все для Милочки, как рассказы Алексина, как старые фильмы. Тяжелая жизнь, простая еда, очередь в туалет. Мама вспоминала неохотно, да и Милочке было не особо интересно. Что она помнила? Какую-то серую одежду — юбку или платье, костяные пуговки на кофте, бабушка Маша качает Милочку на качелях во дворе. Или — зеленая дачная лужайка, Милочка катает куколку в коляске, а баба Маша рядом на лавочке чистит вишню. Темный сок течет по длинным пальцам, руки у бабушки худые, в густом переплетении сиреневых вен. Опять двор, только зима, у бабушки черная шуба из искусственного меха, фиолетовый шарф. Все, больше ничего не вспомнить! А надо бы спросить, неудобно. Вдруг этот старик опять надумает что-нибудь рассказать? Или будет расспрашивать.

На следующий день Милочка все-таки влезла в свои любимые джинсы и свитер. Хорошенького помаленьку. Ей вполне хватало того ощущения счастья, с которым она проснулась. Как будто что-то очень хорошее ждало ее сегодня. Что?

Милочка приехала на работу раньше всех, выплеснула в раковину пробирки, навела порядок на своем и так идеальном столе, полила цветы. Первый раз в жизни предстоящий обход не вызывал у нее отвращения. Первым делом она отправилась в мужскую палату. Прорепетировала, как спросит про подушку у вчерашнего старика, как бишь его отчество, ага — Михайлович. Кардиограмма у него ужасная, прогноз плохой. Сколько ему лет? Ага — восемьдесят два, много. «Здравствуйте!»

Оказалось, ему сегодня получше, и все из-за второй подушки, было спать легче, просто отлично спать. Иван Иванович еще и форточку открыл. Милочка опять подняла глаза и с большим для себя удивлением увидела и Иван Иваныча (гипертония слева у окна), и форточку, и разные другие вещи. Привычно подсела на краешек кровати, развернула тонометр. «Сколько же вам было лет, когда Машенька умерла? Совсем маленькая. Она всю жизнь болела, но терпела. Нагрузка у нее как у преподавателя была большая, ей ведь надо было семью кормить. Муж у нее, ваш дедушка, сами знаете, полным был инвалидом, ничего не мог. Контуженный, его иногда дома невозможно было оставить! У нас к Машеньке весь коллектив относился с пониманием. Подменяли, отпускали. Она как солнышко у нас была, всегда веселая, приветливая, стеснялась своего горя. Столько мужества надо было, чтобы так себя вести! На многих бы хватило!»

Милочка растерялась, ответила как-то по-детски: «Мне мама ничего не рассказывала.» Стрелка тонометра застучала на цифре двести. Давление высокое. Час от часу не легче! Вот у Иван Иваныча сегодня вполне прилично. Милочка быстро закончила обход, заторопилась. «Вы знаете, Людмила Валерьевна, я до дочки никак не могу дозвониться, все карточки уже извел! Может, вы попробуете с вашего телефона? Меня-то к вам в ординаторскую не пускают!» Это кто? Нестабильная стенокардия. Как же он ходит из автомата звонить? Там три лестницы вверх! «Вы почему мне раньше не сказали? Вам же ходить нельзя! Давайте телефон!» «Так вы раньше и не разговаривали», — протягивает листок с телефоном. «Я Степанков Ю.В.» Милочка смеется, Ю.В. это как? Юрий Васильевич.

А дочь как зовут?

До этой дочки Милочка дозвонилась сразу. Сообщила, что отец в больнице, ну и по состоянию. Дочка плакала. Взрослая уже, наверное, женщина. Интересно, мама плакала, когда бабушка умерла? А дед? Мама вообще о своем отце ничего не рассказывала. Милочка вернулась в мужскую палату, легко. В коридоре чей-то чужой больной прокомментировал: «Вот это спинка, вот это походка, прямо балетные! Девушка, а девушка!» Вечно ее принимали за медсестру или практикантку! Милочка решила, что с завтрашнего дня будет на работе ходить на каблуках.

Макс в этот день в больницу заехал не надолго, у него были дела. Опять хохотал, непрерывно говорил по телефону, быстро уехал. Ну вот! Все правильно. Это он просто вчера выпил и поэтому полез целоваться! Может, и не помнит сегодня. Так ей и надо! Позвонил на мобильный Дима, спросил, как у нее планы на вечер. Она его не узнала. Кто? Нет, на вечер планов не было.

Сходили с Димой в кино, фильм дурацкий. Милочка от тоски рассказала Диме про больных, про то, что мир тесен, что Шапиро был знаком с ее бабушкой, а теперь у нее лечится. Надо же, как жизнь повернулась. Дима же считал это закономерным, потому что у них город довольно маленький и все друг с другом знакомы. Это было сказано таким тоном! Милочка на мгновение заподозрила, что кто-то из Диминых знакомых видел ее в ресторане с Максом. Хотя у Димы мало знакомых, в основном пациенты. А друзей — еще меньше. Всего, наверное, двое. Он учился с ними в одной группе, а теперь они вместе ходят в бассейн.

Так смешно, просто это у нее все время в голове Макс и его поцелуи, и кажется, что все об этом думают. Дима обеспокоен тем, что Милочка стала фамильярничать с больными. «Пойми, надо держать дистанцию! Сегодня один попросит позвонить, завтра другой попросит съездить, потом третий скажет, что знаком с твоей бабушкой, с дедушкой. Ты только лечишь! Никаких нервов не хватит всех больных принять близко к сердцу!» Золотые слова! Раньше Милочка соглашалась, точнее, она за это пряталась, так было удобнее, проще. Теперь же ей захотелось от теоретической жизни перейти к практической. Оказалось, что ее палаты населены людьми, а те симптомы, которые легко складываются в голове в диагнозы, принадлежат этим людям. Милочке стало с ними интересно, а с Димой — почему-то нет.

В его жизни все понятно и ему самому, и любому знакомому с ним человеку. Он совершает ровное поступательное движение вперед. Избавился от хаоса при помощи правил, и следует им всегда. Спать ложиться надо до двенадцати, переходить улицу на зеленый свет, заработать денег и жениться, завести ребенка. Обязательно одного, чтобы полностью обеспечить его материально и морально. Надо тщательно пережевывать пищу, осенью и весной всегда брать с собой зонтик. При встрече целовать невесту в щеку.

Жизнь в теплице собственного изобретения и исполнения. Ему в ней очень спокойно и комфортно. Комфортно — это его слово! Милочка же до недавнего времени тоже жила в теплице, заботливо построенной ее родителями и бабушкой. Но ей там стало неуютно.

Уютно — это ее слово. Все ей теперь кажется искусственным, надуманным, даже то, что она раньше считала «настоящей жизнью», и то — сказка. Как у Лема в «Футорологическом конгрессе» — реальность все глубже и глубже. Только у Лема она ужасна, а у Милочки — наоборот. Там Макс, Максов кот, кошачье блюдце прямо на столе — «настоящее мужчинское блюдце». Там бабушка Маша и ее жизнь, затерянная во времени, дочь Иван Иваныча. Страсть. Любовь. Смерть. Все настоящее. Жаль, что к Диме это не относится. Жаль?

Каждый день Милочка ходит в обе свои палаты. Можно сказать, что с удовольствием. В женской палате нашлось много интересного. Может ли развод стать причиной климакса, а климакс — причиной развода. Невестка — ведьма, невестка — почти дочь. Восемь кошек на две пенсии. Алкаш сын, все пропивает, пока мать в больнице. Между оконных рам селедка под шубой и холодная курица в баночках. У мужиков не соскучишься. Анекдоты не для ушей лечащего доктора. Инфаркт на второй кровати справа (Василий Палыч) уже выписался. К «Ю. В.» регулярно приходит дочь — толстая пожилая тетенька, водит его по коридору, расширяет режим. Иногда ни с того ни с сего плачет. При всех! Милочка водит старика Шапиро, вместо пробирок. Кардиограммы у него получше, но одышка сильная, поэтому у них с Милочкой график индивидуальный — медленно до топчана в конце коридора, там отдых, потом обратно. Милочка поддерживает под руки, измеряет давление. Шапиро исхудал, но все равно очень тяжелый и неуклюжий. Его шатает. На нем голубая рубаха (откуда-то взялось слово «исподняя»), полосатые штаны от пижамы. Он небрит и страшен.

На заросшем осунувшемся лице сияют голубые насмешливые глаза. Милочка ходит к нему, как на свидания. Он рассказывает ей о бабушке.

Только Макс делся куда-то, исчез, не приезжает в больницу. И спросить не у кого. Наверное, работает теперь в другом месте, там нашел кого-нибудь еще в ресторан водить. Не Милочку. Еде он?

Мама о бабушке Маше говорит неохотно. Вообще ее почему-то очень взволновала ситуация с этим стариком. «Фамилию такую не помню. Шапиро? Мать бы мне не раз бы назвала, если бы они дружили. В гости к нам никто не ходил, некуда было. А что тебя так интересует? Мне тяжело вспоминать о матери. Я ее слишком рано лишилась. И отца». Фотографии должны быть в тумбочке под новыми альбомами. Мама всегда такая ласковая, готовая поговорить, помочь — отказала.

О чем они говорили всю Милочкину жизнь? Только о хорошем. А это, значит, плохое.

Милочка полезла в тумбочку. Достала фотографии. Их не очень много. Несколько совсем старых, коричневого цвета. Какие-то люди, мужчины и женщины с детьми на коленях, в два ряда. Ангельского вида девочка в белом платье с кружевами, а на обороте подпись: «Алешенька, два года и три месяца». И почерк такой острый, тонкий, кажется, тронь — зазвенит, все чернилами. «Танечка на даче». «Все Молчановы». Милочка никого не знает. «Маруся». Это бабушка или нет? Вот уже более узнаваемые черты. Кто сказал, что она похожа на бабушку? Другая фотография сильно подкрашена и подретуширована. Очень красивая молодая женщина вполоборота. Прическа довоенной моды, на прямой пробор, и два валика над висками. Тонкие брови приподняты, взгляд веселый. Какой это год? Мужчина в военной форме. Не дед, потому что вот он дед, с ней вместе на свадебной фотографии. Широколицый, с тонкими губами. Милочке не понравился.

Более поздние фотографии все одинаковые. На документы — маленькие карточки или официальные, застывшие, но улыбка или полуулыбка присутствует на всех.

«Мужественная женщина была Машенька. Досталось ей».

Что же ей досталось? Потеряла родителей, братьев и сестер. Выучилась сама, где только ни работала. Где только — подробностей Шапиро не знал. Вышла замуж, его профессия неизвестна. Молодой тогда Шапиро познакомился с бабушкой уже после войны, в институте, где они преподавали оба. Александр Михайлович такой деликатный, видно, что все время обдумывает, как сказать и что. Милочка поняла, что дед сидел. Был в лагере, но потом, видимо, его выпустили воевать. Там он получил ранения и контузию. Шапиро его никогда не видел. Деда звали. Да, у мамы отчество Павловна. Значит, Павел. У него что-то было с позвоночником, с ногами, с головой. Какие-то страшные приступы, головные боли. Он пил, работать не мог, был на инвалидности. «Мне ведь она ничего не рассказывала, не жаловалась. Это женщины наши одна здесь проговорится, другая там. Машенька все старалась держаться. Говорила, что, мол, если до жалоб съеду, жалости начну просить — не выдержу. Вот я вас, Людмила Валерьевна, каждый день вижу, как вы к нам приходите, улыбаетесь. Как будто она. И глаза так же опускала».

Милочка пыталась себе представить такую жизнь и не могла. Зачем же бабушка жила с этим человеком? Больным, нахлебником, который пил, буянил, видимо, бил ее. «Мы писали на кафедре коллективное письмо, чтобы ей выделили отдельное жилье. Что-то там не получилось. Если бы у меня не семья. Машенька могла счастье любому хорошему человеку составить. Никого у нее не было, только муж этот, страшный человек. Ваша мама родилась — все у нее изменилось. Если бы не моя семья.» Мама Милочки отца не помнила, он умер сразу после ее рождения. «Ей очень тяжело было за мужем ухаживать беременной. Но и тогда она не жаловалась. Мы ей приданое собирали для ребеночка. Денег-то было — кот наплакал. Очень тяжело, но она решила. Бог дал ей, решилась. Молюсь, говорит, только, чтобы девочка была, помогать мне будет, я уже старая.» Опять плачет. «Какая старая, она такая всегда была красавица. Не позволила мне, не хотела рушить семью. У меня двое было, жена — после туберкулеза.»

Макс позвонил из Москвы. Он в Москве. Откуда телефон узнал? «Дурак, забыл тебе ключ оставить. Кот-то голодный! Я его в подвал выгнал, бандита. Может, сходишь, глянешь там вокруг? Будь другом! Ну все, приеду скоро!» Трубку бросил. Когда приедет? Бедный кот.

Что едят коты? Милочка решила, что Чак ест сырое мясо. Было восемь вечера. Мясо нашлось в морозильнике. Уже в дверях ее застал Димин звонок. Пришлось честно сказать, что попросили покормить кота уехавшие люди. «Люди. Попросили». Уже поздно. Конечно, это неразумный поступок. Ехать не далеко. Она еле сдерживалась, чтобы не бросить трубку, как будто ее ждал Макс.

Мужественная бабушка Маша родила при муже-инвалиде, никогда не жаловалась. Мужественная Милочка искала в чужом дворе чужого кота. Любимого кота любимого человека. Кот вышел из подвала на пронзительные призывы Милочки. Молча сожрал мясо и сразу ушел, в руки не дался. Бандит.

Последующие две недели Милочка регулярно ездила к подвалу кормить Чака. Старик Шапиро шел на поправку. Милочка долго созванивалась из дома с его сыном, живущим в другом городе, чтобы кто-то забрал папу домой. «О-хо-хо! Буду опять один». Дети заняты, у них своя жизнь. Дочь тоже не здесь живет, жена умерла давно. «Хоть вы, Людмила Валерьевна, меня не забудьте. Может, зайдете когда-нибудь? У меня фотографий много. И Машенькины есть. Я вижу, что вам интересно!»

По ночам Милочка лежала без сна и безуспешно пыталась проанализировать. Старый сценарий, новый. Ее будущее, чужое прошлое. Бабушка выходит замуж в тридцать каком-то году. Любила ли она тогда своего мужа? Наверное, любила. Но жизнь переломана, его забирают. Война, она одна, совершенно одинокая. Что она делала в войну, не известно. Работала. Как потом она узнала, что мужа выпустили? Как они встретились? Или это было уже после войны? Куда он вернулся инвалидом? И почему бабушка приняла его, такого калеку, хотя была еще молодая, красивая и замечательная во всех отношениях женщина? Она постоянно работает, надеется на получение квартиры. Муж буянит или бьется в приступах. Вдруг — счастье, она ждет ребенка.

Стоп. Как можно себе это представить? По описаниям Шапиро, он просто был монстр. Соседи прибегали, чтобы помочь его связать, когда он напивался. У него не работали ноги. Как же он. Как же они. «Если бы не семья. И потом, она запретила ей помогать, поверьте, Людмила Валерьевна, я мечтал, я хотел, я до сих пор не могу себе простить!»

Ну, предположим, родила. Родила маму. Дальше — ясно.

Ничего не ясно! А другая бабушка? У нее-то был муж? Она — успешная, умная, даже мудрая, талантливая. Еде дед Савельев? «Мы расстались по обоюдному согласию». Бабушка писала статьи, диссертации и учебники для студентов. Маленький папа сидел с няньками. Дед — легочный хирург, пропадал на дежурствах. Ничего не получилось.

Папа и мама учились в одном классе, но поженились только после института. Почему? Папа иногда ездил на дачу совсем один. Дежурил. Сейчас Милочка часто застает их за тем, что они молча смотрят телевизор по вечерам. Разговоры на кухне — все реже. Папа занимался серьезно полостной хирургией, желудками, онкологией. Потом перешел на сосуды. Диссертация у него по сонным артериям. Теперь вот дергает вены у богатых дам, колет склерозирующие растворы. Зарабатывает деньги. Чтобы мама купила шубку, Милочка купила свою Ласточку и новые джинсики. Бедный папа? Интересно, они с мамой.? В спальне у них всегда тихо, как ни прислушивайся. Милочка попыталась представить отца с другой женщиной. Или маму?

Боже мой, до каких мыслей она докатилась! Еде же ее настоящий сценарий? Дима?

Дима ласковый, внимательный, основательный. И скучный. Милочке скучно. Дима ложится спать так, как будто они уже десять лет женаты. Разговаривает так, как будто они прожили вместе двадцать лет. Он заботится о ней и, кажется, знает все наперед. Дима никогда не спрашивал, хочет ли Милочка за него замуж. Это всегда было частью его несокрушимого плана. Милочка выйдет за него. Родит маленькую серьезную девочку.

Или маленького серьезного мальчика. Допишет диссертацию. Снимет халат и стетоскоп. Сядет за компьютер, поедет в Еерманию. Вместе с Димой они будут копить деньги на частный стоматологический кабинет. Приучать маленького мальчика или девочку мыть руки перед едой и есть с хлебом. А Макс будет пить пиво в компании кота и говорить по телефону.

Дима вчера. Ей надо сказать ему. Он плотно закрывает дверь, выключает свет. Целует Милочку. Дальше все известно. «Ты в душ? Обязательно, дорогая! Нам надо тщательно предохраняться, беременность должна быть желанной и наступить вовремя. Спокойной ночи, дорогая!» Как будто это он должен предохраняться или беременеть. И желательно вовремя! Он всегда одевает Милочку в ночную рубашку, ему не нравится быть голым. Наверное, это комплекс с точки зрения психологии.

Милочка готова поспорить, что женщины Макса ходят по его квартире голышом. И он тоже. Без комплексов. Дима никогда не повесил бы в туалете такую картинку! Живая Милочка ничуть не хуже любой картинки!

Милочка встает, зажигает свет, открывает шкаф. Зеркало в дверке шкафа. Рядом висят брюки и блузки, приглашают Милочку нарядиться. «Ты красива». Милочка знает. Она снимает ночную рубашку, стоит перед зеркалом, опустив руки. Длинные ноги, круглая попка. Талия тонкая, а грудь довольно большая. Милочка прикладывает ладони — и тяжелая. Длинная шея. Глаза блестят в электрическом свете. Она вполне составит конкуренцию той девице на плакате. «Просто будь собой!» Дима не сможет оценить, он никогда не скажет «Ва-а-у, ну-ка сними халат!» Не скажет. Милочка засыпает и видит цветные сны.

Старик Шапиро выписывается, вся палата горюет, некому будет их смешить и развлекать. Кардиограмма все еще не очень, но что тут требовать! Огромный инфаркт, огромный! Милочка беседует с сыном. Сын Шапиро ни капельки не похож на отца.

Тощий зануда. Деньги совал, Милочка рассердилась, чуть не расплакалась. Сам Александр Михалыч страшно нервничает, торопится собрать вещи, со всеми проститься.

Он подарил Милочке бабушкину фотографию. Такая уже у нее есть — та, где лицо сильно подретушировано. Бабушка Маша хотела, чтобы ее помнили красивой и веселой, а не усталой и больной. На обороте написано знакомым острым почерком: «Помни Марию» и дата — год рождения Милочкиной мамы. Это на память, он теперь не проживет долго. Милочка бурно возражает. Еще чашка, старинная, из синего-синего фарфора. Кобальтовая чашка. С золотым ободком, завернута в газету двадцатилетней давности. Бабушка из нее пила. Милочка представляет себе квартиру со старинной мебелью, круглый стол, бордовая скатерть с кистями, низкий абажур, буфет. Молодой Александр Михалыч достает из буфета кобальтовые чашки в честь гостьи. Где только при этом его семья? Помни Марию! «Давайте, Людмила Валерьевна, на посошок до пальмы дойдем!» Они идут до пальмы, которая в конце коридора. Старик уже в пиджаке, побрит, воротник рубашки свободно болтается на исхудавшей шее. Шаг у него тверже, увереннее, но он крепко держит Милочку за руку. Теперь она убеждена, что это ее дед.

В субботу придет Дима. Милочка скажет ему, что не выйдет за него замуж. Все будут в шоке! Милочка ни за что не уйдет из отделения. Она передаст все свои пробирки второму аспиранту, у него неудачная тема, а Милочкину тему выбирала вся семья во главе с бабушкой-профессором. Милочка будет каждый день входить в палаты и разговаривать с больными, нет ничего на свете интереснее живых людей. Она будет пить кофе из синей чашки с золотым ободком и старую газету тоже ни за что не выбросит.

В субботу она поговорит с Димой. А в пятницу вернулся Макс. «Скорей, я дома еще не был! Поехали! Успел только колбасы купить в ларьке! Кот меня возненавидел, наверное». На кухне у стены батарея пивных бутылок. В раковине — турка с кофейной гущей. На подоконнике — мисочка «для настоящих мужиков». Под столом — кроссовки сорок пятого размера. Милочка вынула из сумки кобальтовую чашку с блюдцем. Поставила на стол. Стащила через голову свитер. «Я дома». Макс и кот смотрели на нее и улыбались. Оба.

В каждой женщине есть изюминка, в Милочке — сплошной виноград. Свежий, веселый, живой. Такой разный. Хотя мама ее осуждает, папа удивлен, бабушка вне себя. Но они привыкнут к переменам, и все непременно скоро наладится. Дима разочарован, разочаровался в Милочке. Он так и сказал. Это тоже скоро пройдет, главное, чтобы не иссякли правила. Умер во сне старый Шапиро. Милочка так и не решилась навестить его. Наверное, она просто боялась услышать, что он ей не дед? Чак скинул со стола кобальтовую чашку и разбил. Осталось блюдце, его убрали в шкаф. Милочка работает на старом месте обычным врачом, а из аспирантуры ушла. Она беременна от Макса, он убрал из комнаты автомобильные колеса, чтобы было, куда поставить кроватку. А еще он бросает курить, но это уже начало новой истории.

27.10.04

 

Побудь здесь еще немного

Больница видна вдалеке из замазанного наполовину окна ванной, как будто собранная из огромных пластмассовых деталей конструктора. Больше всего Наташа любит ее такой — утренней, еще заспанной, замершей перед новым днем всем своим сложным многоярусным организмом. Вот-вот смена дежурства, сестры что-то дописывают, доделывают утренние назначения. Тяжелобольные забылись наконец быстрым неверным сном, обессиленные ночными болями и страхом. Выздоравливающие, наоборот, спят сладко и глубоко. Добирают последние минуты отдыха дежурные врачи. Дремлет, прикорнув на топчане, санитарка приемного покоя Валентина Григорьевна по прозвищу Гриша, уже закончившая утреннюю уборку. Врач реанимации Антон Фролов, приоткрыв дверь черного хода, курит первую утреннюю сигарету. Позевывая и ежась от утреннего сквозняка, уборщица тетя Клава ставит на площадку девятого этажа ведро и швабру.

Тихо. Так бывает только после обеда по выходным. Пустует стоянка машин перед больницей, кроме фроловских «Жигулей», ни одной машины нет. Пуста и стоянка у соседнего высотного здания — офисного центра. Из-за него выходят на рассвете первые лучи солнца, подсвечивая на фасаде больницы оранжевые полоски на белом фоне и ниже, зеленые, над козырьком въезда «Скорой помощи». Именно эти полоски и разноцветные сектора по фасаду делают здание больницы похожим на сборный детский конструктор. И чайки. Белые чайки на фоне синего утреннего неба.

С Наташиного пятого этажа над верхушками парковых лип видны только больничные седьмой, восьмой и девятый. Неврология, ревматология и легочники. Блестят ряды окон, и кроме игрушечной крепости, здание напоминает рубку океанского лайнера над волнами нежно зеленеющих майских крон. Наташа торопливо отворачивает сразу оба крана — задумалась.

— Как можно так долго мыться, когда отец и так весь на нервах? Он встал давно и уже полчаса не может попасть в ванную. Что там делать вообще так долго каждое утро?

Свекровь говорит довольно громко прямо под дверью ванной. Ее воображаемый собеседник, всегда согласный и сочувствующий — Наташин муж, четвертый год живет в Еолландии. Наташе даже приятно сейчас, что он отсутствует и поэтому не может принять сторону матери.

Вчера замечала — ровно семь минут. Умыться, принять душ и почистить зубы быстрее очень трудно, она пробовала. Сегодня не больше, точно не больше. Часы на подзеркальнике, не забыть взять, а то потом уже сюда не попасть. Она должна испариться из дома, пока свекор моется и завтракает. И собрать сына в школу. Халат натягивает кое-как на мокрые плечи, расческа в кармане, привычно проверяет, все ли в порядке. За столько лет жизни в людях привыкла слушаться. Она не сердится на свекровь, устала.

Тратить на это силы каждый день, только подогревать обиды. Еще чуть-чуть, и она отсюдауедет. Уедет?

Воды на полу нет, мыло на месте, стаканчик со щетками не сдвинут. «Отец не выносит беспорядка». Старый кран надо обязательно закрутить туго, за дверью тишина, и Наташа, как обычно, на минуту представляет, что там никого нет. И тогда она распахнет дверь ванной и пройдется по комнатам, шлепая тапочками. Включит свет, откроет окна, выветрит тяжелый напряженный дух раздражения и злости, из-за которого так часто бывает тишина. В их перенаселенной двухкомнатной квартире, где живут совершенно чужие люди, тишина — нехороший признак.

— Готов?

Наташа говорит шепотом и выглядывает в щелку приоткрытой двери, сын Саша в комнате уже одетый в куртку и ботинки, с рюкзаком. Дедушке нельзя мешать, он много работает, имеет право на полноценный отдых. На утро без внука и невестки, путающихся под ногами. На самом деле, Саша просто знает — у деда утром такое настроение, что лучше с ним не встречаться, лучше уйти незаметно. А вечером также незаметно вернуться, и чтобы мама принесла ужин в комнату. Кто сказал, что может быть по-другому?

Наташин муж — математик. Уехал по контракту и работает в Дерпте. Учит голландских студентов русской математике. В этом году летом контракт заканчивается, но в Россию он не вернется, нашел место в Канаде. Постоянную позицию. Это зарплата, возможность снимать просторное жилье, содержать семью. Казенные, безликие фразы из электронных писем. В сентябре семья должна вылететь к мужу. Навсегда. Наташина позиция при этом его не интересует. Они столько лет не виделись, и не понятно даже теперь, кто они друг другу. В сентябре Наташа и Саша сядут в самолет и улетят из этого дома неизвестно куда.

До отъезда Наташин муж успел закончить аспирантуру и написать диссертацию. Успел поработать ассистентом на кафедре общей математики. Пожить на родительской шее. Он старше Наташи почти на восемь лет и выглядел всегда взрослее. Белокожий, с вкрадчивым, немного томным голосом. С чертами лица, смазанными и плавными, рыхлым носом, припухшими желтоватыми веками, рыжеватой пушистой бородкой. Когда-то Наташа могла часами разглядывать это лицо, запертая в своем добровольном заключении — меньшей из двух комнат квартиры его родителей. Смотреть, как он читает, пишет, готовится к лекции. Дышать его дыханием, интересоваться его интересами. Они жили мирно и спокойно, даже Саша маленький не плакал. Тихо жили, не позволяя друг другу поговорить по душам, поспорить, поругаться. Наташа всегда соглашалась с мужем. Кто же будет спорить шепотом? Потом он уехал зарабатывать деньги. Наташа собрала чемодан, погладила рубашки, завернула в газету альбом с фотографиями. Это временно. Еолландия — не Северный полюс и не Япония, к примеру. Несколько часов в самолете. Он не прилетел ни разу.

У подъезда Наташа сразу ускоряет шаг, еще медленный и осторожный на лестнице. Расправляет плечи, пружинит дешевыми кроссовками на резиновом ходу. Дышит. В квартире у них всегда душно, пахнет старыми обоями и свекровиным травяным бальзамом. Им через парк, до школы, а потом до больницы. Единственная возможность побыть еще семьей, вместе, но вне дома. Саша в седьмом классе, рюкзак у него тяжеленный. Кроме учебников, еще две книги: одна — читать на перемене и еще одна — на случай, если первая закончится. Он как всегда задумчив, но тоже оживляется, очутившись на улице. Перепрыгивает лужу, потом оборачивается и подает Наташе руку, как взрослый.

Двенадцать лет назад Наташе так же здесь подавал руку муж, тогда ремонтировали трамвайные пути, было грязно и негде перейти дорогу. Они вышли вечером погулять. «Вы идите, погуляйте часок, пока отец успокоится, придет в себя», — сказала свекровь. Ему сообщили, что Наташа беременная. Выбирали день и час, муж набирался смелости. А у Наташи тогда сильно болела мать, умирала, как выяснилось позже, она готовилась к другому. «Идите, идите», — свекровь им первый раз куртки и обувь принесла прямо в комнату, это уже потом стало правилом, в коридоре не толпиться и не шуметь.

Школа сразу за парком, еще одну улицу перейти. Наташа когда-то считала эти улицы и переходы, где «зебра», а где нет, когда Саша сам стал возвращаться после уроков.

— Пока, мам!

— До вечера!

Саша кивает спокойно, у крыльца школы топчутся его одноклассники, девочка Соня с негритянскими кудряшками. Друзья. Ботинки сорокового размера громко топают по асфальту. Они погрузят в чемоданы сто килограммов Сашиных книг и улетят в Канаду. Там природа, как здесь. Вместо Сони будет другая девочка, другие друзья. Другая жизнь. Постоянная позиция.

Наташа подходит к больнице со стороны двора, мимо стеклянного холла поликлиники, гаража, кухни и морга. Мимо нестройного ряда мусорных баков. Во дворе дико верещат чайки, они здесь откормленные и крупные, как куры, сидят на краю контейнеров. Ни одной вороне здесь не поживиться. Колоса у чаек пронзительные и сварливые. Завидев Наташу, они приставным шагом сдвигаются в сторону по кромке, смешно переваливаясь толстыми жемчужно-серыми боками. «Что, курицы глупые, заелись?» — машет на них Наташа. Она идет через двор — слева облупившееся желтое здание поликлиники, толстая дверь с тугой пружиной. Здесь она начинала работать после института, на втором этаже. Кабинет выходит окнами сюда на помойку, на чаек и две сросшиеся стволами старые березы.

Бухгалтерия, гараж, патанатомия. Железная крыша нависает над бетонными ступеньками темно-коричневым от ржавчины козырьком. Кажется, она мягкая и теплая на ощупь, нагретая солнцем, как кусок старой замши или шляпка боровика. Ерязно. По двору разбросаны голубые одноразовые бахилы, пакеты и бумага, разнесенные ветром из незакрытой помойки. У выхода на улицу — обувная будка. Наташа носит сюда туфли и сапоги менять набойки. Выбегает прямо в халате, очень удобно, к концу рабочего дня уже готово. Рядом на лавочке отдыхает больничный кислородчик Витек, алкоголик и лодырь. Сидит, развалив толстые ноги, откинувшись на стену будки и запрокинув голову. Ереется на солнышке, как кот. Время от времени, не открывая глаз, подносит ко рту ополовиненную уже бутылку пива, шумно отхлебывает и замирает снова. Его опухшее сероватое лицо имеет совершенно блаженное выражение. Хочется сесть рядом и тоже так вот откинуться на теплую стену. Посидеть. Здесь у забора сирень и акация с новорожденными листочками, летом зарастет густо. И двор зарастет. Во дворе Наташа последний раз фотографировалась, чтобы послать мужу. Подруга Таня снимала на свой цифровой аппарат. Саша специально пришел из школы. Счастливые лица, мама с сыном обнявшись на фоне полуголых весенних кустов.

Муж фотографии всегда шлет радостные, яркие. На фоне входа в университет, в красном свитере. С блестящим синим велосипедом. Перед окнами своей квартиры на режущем глаза зеленью газоне. Везде он улыбается. Здесь, дома, Наташа ни разу не видела у него такой широкой откровенной улыбки. Что она будет с ней делать там?

Чуть в глубине больничного двора — старая деревянная беседка. Доски крыши в некоторых местах провалились, пол замусорен. Задумана была, видимо, как место прогулок для выздоравливающих, а на самом деле — для курения персонала. Летом проваленную крышу заплетает дикий виноград, из окон не видно, что внутри. Наташа как-то видела, как медсестра Оля из приемного целуется там с заведующим гнойной хирургией. И сидит при этом у него на коленях. Наташе во сне бы не приснилось, что заведующего можно использовать для таких целей.

Вон завреанимацией Алексей Юрич Котов, который к больнице двигается с противоположной стороны. Он заходит всегда в свое отделение напрямую, через черный ход. Впускает Наташу. У него в отделении Наташа набирала больных для диссертации. Столько лет вместе работают, больных лечат. Он и относится к ней неплохо, как Наташа считает. Иногда пускает в Интернет, если компьютер случайно не занят. Разве может Наташа представить, что ее отношение выйдет за рамки имени и отчества? Просьб, тысячи извинений по любому поводу? Таня считает, что Наташа себя не ценит. «Тебе только историю взять посмотреть, что ты извиняешься сорок раз, просишь, переживаешь еще? Ты посмотри на наших аспиранток, видела? Они и не спрашивают, подошла, взяла, а ты еще ищешь потом!» А Наташа по-другому не может. Приходит, стоит тихо, пока ее не заметят, спрашивает — можно? И что поделать, если иногда нельзя?

Алексей Юрич — немолодой, замученный жизнью человек, едет на работу с пересадкой из спального района, толкается в маршрутках. Невысокого роста, близорукий, усатый и сутулый, с умеренным животиком, скрытым под мышиного цвета пиджаком. У него тяжело болеет жена, второй год не встает с постели. И тоже диссертация в столе, только докторская. Отложена до лучшего времени. Утром у него редко бывает хорошее настроение, он ворчит недовольно под нос, щурится на солнечные блики. Делает вид, что Наташи нет. Ему надо настроиться на рабочий день, сосредоточиться. Поздоровавшись, они идут некоторое время молча.

Наташа не знает, о чем говорить с заведующим.

О погоде? О больных? На общие темы? До двери больницы он еще вроде просто человек, увидишь на улице — мимо пройдешь, а зайдут — превратится в Наташиного начальника. Очередного. Откуда ей знать, о чем ему каждый раз напоминает Наташино кропотливое копание с больными. Ее тихие вопросы, коричневые, как у жены, униженновопросительные глаза. Чем равнодушнее и строже он с ней, тем ниже она опускает голову. Тем больше ему хочется толкнуть ее, ниже, ниже, избавиться от взгляда, который дома невыносим. Тем не менее каждый день он ждет, когда Наташа спустится и попросит — посмотреть историю, послать письмо по электронной почте, перевести тяжелобольного, прокомментировать кардиограмму. Он так привык к этому, что не помнит уже, как было без Наташи.

Ничего этого Наташа не видит и не знает. Отмахивается от злых языков, которые во всех отделениях их с Котовым периодически сводят в качестве любовников (о Еосподи), ссорят и мирят. Котова голыми руками не возьмешь, у него в больнице заслуженный годами авторитет и репутация. А у Наташи что? Муж где-то, неизвестно где, ходит и ходит в чужое отделение, знаем мы эти диссертации, что-то тут не так. Больные после реанимационного отделения самые тяжелые попадают к ней лично, и Котов иногда даже задерживает перевод, чтобы у нее в палате место освободилось. Почему? Откуда особое такое отношение? То, что Наташа хороший врач, талантливый и вдумчивый, Котов никому не говорит. И Наташе не говорит, а сама она не догадывается. Десять лет в больнице, а не догадывается, а Тане не верит и своей заведующей не верит тоже.

— Ну что, как там Бирюков наш, живой?

— Не знаю, Алексей Юрич, если бы умер, позвонили бы. Но вообще он тяжелый, очень.

— Я знаю, что тяжелый, поэтому и спрашиваю. Ты смотри, у него как бы не было онкологии. Там анемия у него, бледный, худой. Что-то еще в анамнезе, покопайся. Бронхит, что там за этим бронхитом? Курильщик. Рентген хотя бы сделай.

— Я бы сделала рентген-то, но он же у меня в пятницу крайней тяжести прямо был, не довезти было до кабинета. Отек легких.

— А мы его когда перевели? — Котов на мгновение поднимает глаза, бледно-серые, в рыжую крапинку, как кукушечье яйцо.

— Так в четверг или в среду, что ли?

Перевели в среду с формулировкой «тяжелый, но стабильный», Наташа справится. В пятницу домой ушла в восемь, весь день с этим Бирюковым всем отделением мучались и в реанимацию бегали советоваться. Наташа, конечно, бегала. А там, вот что, уже решили, что рак у него и обратно не брали, а может, и нет его, никакого рака. Подумаешь, бледный! Может, и нет. Но сейчас у них благодаря умирающему Бирюкову нормальный человеческий разговор, без рычания. «Уйди, мне некогда». Мог умереть в выходные, конечно, но ей бы позвонили, хотя она телефон вчера вечером отключала, только сейчас вспомнила!

Вчера, в воскресенье, Наташа с Таней ходили на концерт. Приезжая из Москвы знаменитость с классическим репертуаром — симфонический оркестр. Билеты достались случайно, подарил пациент, их общий с Котовым, выстраданный. Специально приехал в больницу, не по здоровью, а Наташе билеты вручить. Приятно и лестно, концерт — редкость большая, билеты очень дорогие. Алексей Юричу велел кланяться. То есть идти надо было с ним, вдвоем. Но как? Заведующая сказала:

— Котову билет надо отдать, вдруг он сможет пойти? Хотя у него жена лежачая, но ходит же он каждый день на работу? Может, ему на пользу пойдет, перестанет на людей кидаться. Пойди просто, да отдай ему билет, скажешь, что больной его не нашел, передать просил.

Наташа собиралась недели две, как это она «пойдет и отдаст»? Как это они пойдут вдвоем на концерт и рядом сядут? О чем будут говорить? О больных?

— Почему про больных? Просто о чем-нибудь.

О чем-нибудь Наташа не может. Свекрови что сказать, и так уже ругань дома — куда собралась. Блузку новую тайком покупала, а то надеть нечего, нигде не бывает. Спасла только цена билетов, жалко, пропадут. Сказала «с подругой» и в конце концов так Таньке билет и отдала. Отдала и стала переживать, что не решилась. Что в этом такого, ну, сходили бы. Позвонила по телефону, мялась, два раза спросила, удобно ли разговаривать. Котов от концерта отказался. Зря переживала.

В филармонии был полный зал, знакомых лиц мало, сказывалась цена билетов, на врачебную зарплату не укупишь. Играли замечательно. Перед началом Таня заставила в буфете шампанского выпить (дорого страшно!). Поболтали о том, о сем. О детях, о последнем письме Наташиного мужа, о том, как Танина одна знакомая уехала в Америку, а потом вернулась. А другая знакомая там разошлась с русским мужем и за американца вышла. И первые минуты Наташа еще отвлекалась, уходила мыслями в разные стороны, наслаждалась пребыванием вне дома. Представляла, для смеха, как бы на месте Тани сейчас сидел Котов и протирал толстые очки. Смеялись обе, шампанское грело в животе и толкалось в нос сладкими пузырьками. Давно не было так смешно, никак не могла остановиться. А потом началась музыка, и Наташа перестала смеяться, забыла про мужа, и про Котова, про Канаду и Америку, и про умирающего в больнице Бирюкова с отеком легких.

Брамс, Чайковский, «Ромео и Джульетта» Прокофьева. Сидели в пятом ряду. Знаменитый дирижер оказался невысокого роста, седой, с открытым, обаятельным лицом, будто светящимся от радости. Он парил, пританцовывал и взмахивал руками прямо перед Наташей. Туфли его сияли, палочка двигалась неуловимо для глаз. По малейшему знаку мужчины и женщины в черном хватали длинные смычки и энергично пилили свои скрипки, или наоборот — осторожно, как будто боясь повредить, потревожить кого-то. И все эти люди, сидящие так близко от Наташи, казалось, не имели отношения к звучащей вокруг музыке. Волшебной, текучей, как ручей, или изменчивой, как небо. Ликующей или печальной, томительно тоскующей. От которой волосы, тщательно уложенные щеткой и лаком на затылке, шевелились и вставали дыбом. Скрипки плакали, флейты звенели неземными голосами. Робко журчала арфа. Где-то глубоко, в общем хоре, человеческим голосом страдала и молила виолончель. В антракте Наташа не встала с места. Ей показалось, что антракт длился ужасно долго, Таня успела выйти на улицу покурить, там выпускали через боковую дверь — тепло, позвонить домой. Наташа просто сидела с закрытыми глазами и ждала, когда погасят свет.

Во втором отделении оперная солистка пела из «Травиаты» и еще что-то мало известное на итальянском языке. Ничего подобного Наташа не слышала в жизни. Зал аплодировал стоя. Дирижер жал руку виолончели и арфе. Передавал букеты духовым инструментам и ударнику. Первая скрипка в блестящем платье с голыми плечами вытирала глаза платочком. Солистка стояла, уронив руки, и глаза ее тоже блестели от слез. Потом она склонила голову и присела в глубоком поклоне — благодарила. Наташа тоже не выдержала и заплакала, и тоже присела тихонько среди стоящих. Внутри у нее рвалось и трепетало. Ей казалось, что все, окружающее ее там, за стенами концертного зала, ненужно, неинтересно. Диссертации, переезды, мужья, свекрови, весна и осень, дом и работа. Судорожная суета каждого дня. Все мелко, если есть такие люди, такие звуки, такая музыка. Она плакала, не в силах остановиться, но не горько, а как-то освобожденно, как будто отдыхая теперь.

«Пойдем, а тов гардероб не попасть будет», — сказала Таня. Она тоже всхлипывала о чем-то своем, сморкалась и терла глаза. На улице, вместо того чтобы хоть немного еще погулять, подышать маем, побыть людьми, как думалось Наташе, пришлось разговаривать со свекровью по телефону, долго и подробно. Выслушивать, как там Саша без нее учил уроки, что ел, как опять нагрубил за столом и не убрал посуду. Как он пойдет по плохой дорожке, как наконец-то отец возьмется за его воспитание осенью, а то ребенок брошен. Вся семья у них имела склонность к подробным телефонным беседам. Когда-то давно, в начале знакомства, муж, тогда еще будущий, мог по нескольку раз за вечер звонить ей из автомата на углу. Сообщать подробно, что делает, о чем думает. Наташа восхищалась — ради нее! А когда они вместе гуляли, он так же подробно звонил домой. Сообщить, где он находится, как они гуляют, о чем говорят.

Теперь же на прощание свекровь сообщила, что «отец уже лег», и пришлось вместо прогулки и спокойной болтовни с Таней, а может, и не болтовни, а хорошего разговора, бежать бегом, чтобы успеть на последний трамвай. Перед дверью квартиры Наташа сняла обувь, прямо на коврике, не дыша, открыла дверь своим ключом и босиком на цыпочках прокралась в комнату, к сопящему шепотом Саше. Ночник светил прямо ему в лицо, на животе лежали заложенные спящим пальцем «Три мушкетера». Во сне он выглядел совсем ребенком, серьезная складка между бровей разгладилась. Прыщики на носу и подбородке, голос уже грубеет, становится ниже. Как трудно он рос и как быстро вырос! Наташа долго не спала, глядя на светлое небо в окне, вспоминала красивую арфистку из оркестра и оперную приму, как она кланялась, и еще почему-то вспоминала, как заведующая про Котова сказала:

«У него жена лежачая». Чего это с ней? Бедный, как он справляется? И немудрено, что такой всегда раздраженный, хмурый. Тут она еще со своими вопросами вечными. Надо рассказать ему про концерт, отчитаться. Или не рассказывать, он расстроится, что не попал.

— А я вчера в филармонии была, Алексей Юрич, — и Наташа называет имя знаменитого дирижера.

Молчит.

— Эти билеты-то, я говорила, принес, — забыла от волнения, — Якусевич, помните? У него еще кровотечение было язвенное, мы его к хирургам переводили?

Они уже перед дверью, Котов почти не слушает, его глаз не видать за толстыми стеклами очков. Он придерживает тяжелую створку на пружине, пропускает Наташу вперед.

— Давай, Наталья, потом расскажешь. Работать надо. Сегодня такой день, сама знаешь, понедельник. Двое умерших за выходные. Все потом.

Он подталкивает ее в спину по коридору, где неожиданно темно после уличного солнца, и быстро скрывается за дверью реанимации, исчезает. Наташе сразу хочется снять кроссовки и пройти мимо этой двери тоже на цыпочках.

Бирюков — первая фамилия на пятиминутке в отделении. Наташа переодевается за ширмой. Всю ночь с ним промучились дежурные врачи. Капали, кололи, давали кислород. Лучше ли ему теперь — трудно сказать. Дотянули до смены. Стало хуже с девяти вечера, а куда хуже, если его из реанимации перевели уже такого, на ладан.

— Хорошо, что с женой вчера поговорили, да, Евгения Сергеевна?

Заведующая согласна, поговорили. Предупредили. Телефон записали. Теперь она в курсе событий, знает. Только не знает, когда. Маленькая женщина, на третий день только собралась с силами подойти к лечащему врачу, топталась в коридоре, не решаясь постучать и спросить. Все ее обходили, обтекали — позвольте пройти?

В черной юбке и водолазке, как будто уже в трауре.

В черном плотном берете, несмотря на то что по-летнему жарко. Наташа присмотрелась — совсем не старая еще женщина! Под беретом все может у нее быть: и стрижка седая, и рыжая «химия», и свернутая молодая коса. Да и Бирюкову сколько уж там? Пятьдесят шесть всего, а выглядит на семьдесят. Может, и правда рак?

Евгения Сергеевна увела женщину к себе в кабинет, утешала, отпаивала пустырником. Она работает, сидеть целый день не может, а ночью так тяжело сидеть, смотреть, как он задыхается. Нельзя ли чем-нибудь помочь. Она заплатит, сколько нужно. Любые лекарства! Дети взрослые в другом городе. Лекарства-то есть все, все назначено, обдумано и передумано, только силы жить у Бирюкова все равно нет.

— Наташа, ты сейчас на конференцию сходишь и прямо к больному. Кардиограмму надо снимать, может, у нас рецидив вылезет, спустим его в реанимацию, ты хоть отдохнешь немного.

В конференц-зале котовское место в первом ряду, Наташино — в последнем. Из-за спин виден его серо-русый затылок с наметившейся проплешиной. Он машинально приглаживает волосы, под Наташином взглядом. У него большие ладони с длинными пальцами. Руки пианиста. Жена лежачая, сколько он за утро переделал этими руками. Мыл, перестилал, кормил с ложечки, жарил сыну яичницу. Почему бы просто не спросить, как у него дела? Нет, не спросишь.

— Ну, как концерт? — спрашивает уже в ординаторской заведующая.

— Ой, замечательно! Я так рада, что сходила.

— Рыдали, — говорит Таня. Ей не стыдно, что рыдали.

— Столько впечатлений! Повезло нам, я считаю. Сами бы ни за что не попали. Котов дурак, что не пошел, такое раз в жизни бывает.

Таня спокойно так говорит: «Котов дурак».

— Ну, ты сказала, что его пригласили, долг выполнила, можешь считать себя ничем не обязанной, а, Наташ?

— Ну да.

Наташа любит утро в ординаторской. И день, и вечер. Свой стол и стул. Цветы на подоконнике. Сейчас некогда, а надо бы полить после выходных. Подоконники широкие, убираются горшки в два ряда. Фиалки, мандарин, выращенный из зернышка, лохматый пестрый фикус, рождественское дерево, которое цветет зимой красной макушкой только на Наташином подоконнике. Шоколадка в ящике стола, все привычно и верно разложено: справки, бланки, стопка историй болезни, журнал «Сердечная недостаточность». Ворох Бирюковских кардиограмм — хуже, лучше. Ручки в керамическом стакане, фотография Сашиного класса под стеклом, еще Саша после математической олимпиады в прошлом году — галстук и костюм. Муж-голландец мелко, на фоне готического замка.

— Наташ? Как, кстати, твой английский? У тебя сегодня?

Наташин английский плохо. Вчера из-за концерта совсем не готовилась. Ходит на эти курсы, как на заклание. Преподаватель ее ругает (и он тоже!), она вечно не готова, опять плохо выучила к уроку. А английский этот в нее просто не лезет, она в школе учила немецкий, кое-что в голове до сих пор осталось. Но в Канаде нужен французский или английский. У Саши уже хорошо получается, он быстро адаптируется. А Наташа, наверное, нет, ей бы здесь сначала.

— Мне еще этот минимум сдавать, кандидатский. Через неделю. Про язык мне заведующая договорилась, помнишь, мы в прошлом году лечили маму завкафедрой?

— А, у нее еще пневмония потом была, да?

— Да. Я больше за философию. Реферат у меня этот дурацкий.

— Ничего себе, дурацкий, сама писала!

— Вот то-то и оно, что сама. Кому нужен он, Кант этот.

— Да и рефераты эти не нужны никому! Сдашь там, ну на пару вопросов ответишь. Помнишь, этот рассказывал, как его.

Из всех знакомых и коллег только Таня не удивляется, зачем Наташе кандидатский минимум и зачем вообще ей эта диссертация, заявленная на ноябрь, если она в сентябре уезжает.

— Да не поедешь ты, Наташка, никуда!

После смерти родителей в их квартире поселился Наташин брат с женой. Двоих детей уже родили. Квартира малогабаритная, двушка, кухня пять метров. Раньше жили там детьми, казалось, всем места хватает.

А теперь семья брата — друг у друга на головах. И разменять не получится, и на новую денег нет. Да их ни на что нет! Курсы английские за счет свекра. Кругом должна. Прописана у мужа вместе с Сашей. Саша никуда ехать не хочет, но кто его спросит? Если они не уедут, где будут жить? На улице? Ничего своего у Наташи нет, не нажила.

— Ты, главное, собственное мнение наживи!

Мнение у Наташи свое только по бирюковской кардиограмме. Вроде так же, но если придираться, то плохо совсем. Надо к нему идти. Или посидеть еще? Цветы вот не политы, эпикриз пятничный не написан. «Иди, Наталья, работать надо», — сказал Котов. Работать надо. Таня уже ускакала по своим палатам. Все разбрелись, пусто. Пахнет молотым кофе и апельсинными корками, сыром. Ветряным свежим воздухом из открытого окна.

И здесь, в палате, запах. Больные принюхались, Наташа привыкла. Пахнет мочой, носками, больным немытым телом. Телом умирающего человека. Смертью пахнет. В этой палате, кроме Бирюкова, еще двое. Пожилой и бледный, с большим, налитым водой животом, не влезающим под майку — Парфенов, и молодой с инфарктом, чуть за сорок — Степанов. Оба забились, каждый в свой угол, загородились, кто чем. Наташа всегда осмотр начинает со Степанова, не знает, почему. Может, потому, что он самый молодой? Или потому, что с Бирюковым уже все ясно?

— Елубже, так. Еще. Ртом дышим. Спиной. Так. Не болело со вчерашнего дня?

— А?

Он напуган, конечно. Здоровый, сильный мужик, смуглый, с лета сохранивший загар на широких плечах. Веснушчатая спина, как дверца старого шифоньера — широкая и основательная, теперь слегка ссутулена. И все его тело, большое и сильное, сейчас зажато и скрючено, свернуто комком в желании спрятаться от того, что встречает его каждый день в реальности. Он даже спит, накрывшись одеялом с головой, как Наташин сын, когда форточка открыта. А он взрослый человек, шофер, пальцы от табака желтые, наколка. За всю жизнь ни разу не брал больничный, пока сюда не попал. Кто-то бунтует, не соглашается, не верит, кто-то не понимает. Этот — вроде понимает, даже курить бросил. А что тут понимать, если рядом с тобой третий день умирает не старый еще человек, а на ваших историях болезни написан совершенно одинаковый диагноз? Степанов сидит на койке целыми днями, играет на телефоне, читает женские детективы, газету «Чудеса и приключения». Боится.

— Сердце, говорю, не болело?

— А, ну, так, щемило маленько. Да мы тут ночью-то, ночью, это, не спали совсем. Под утро только. Да. Щемило маленько. Я таблетку сразу взял, как ее, вы вчера велели.

— Нитросорбид.

— Ага, и прошло вроде.

— Ну, хорошо. Надо вам уже из палаты выходить потихоньку. Хорошо? В коридор. Но это не значит, что надо сразу везде ходить, по лестнице, в киоск, ладно? Только пока до пальмы.

Кивает. Кивать-то он кивает, а потом жену пойдет в вестибюль провожать. Жена — полная румяная женщина, молодая, ведет себя, как страус. Ни разу не подошла с доктором поговорить. Наташа домой уходит поздно, когда уже появляются вечерние посетители. Степанова вжимается в стену в коридоре, на сколько позволяют ее обширные формы, лицо у нее одновременно виноватое и многозначительное. Она делает вид, что ей точно известно, как пойдет их дальнейшая со Степановым жизнь, после того, как его «подлечит» молодая докторша. Как прежде пойдет, только Степанов остепенится. Бросит выпивать по пятницам после смены и по выходным. Если нет рейсов. Будет сидеть у телевизора, с сыном беседовать — бугай вымахал, весь в отца. И веснушки у него такие же. Сын приходит иногда с матерью, несет за ней мешки и кошелки с апельсинами и домашними судками, но в палате не сидит. Побудет немного и выходит стену подпирать с телефоном, играет в те же игрушки. Только инфаркт у Степанова обширный, вряд ли он сможет работать без операции, будет ждать бесплатной очереди к хирургам, инвалидность оформит. Жена будет работать за двоих. Наташа представляет постаревшую сердитую Степанову в байковом халате.

— А сейчас можно выйти, Наталья Васильна, да?

— Можно.

Выйти нужно.

— Парфенов, сколько мочились сегодня? Показывайте ваши записи.

Парфенов за последние полгода третий раз лежит, опытный пациент. Только толку все равно никакого, приедет домой и таблетки пить перестанет.

— Вот, сегодня хорошо, три двести. Всю ночь бегал. И выпил — литра нет, терпел.

— Да, неплохо. — Кем он работал, интересно, бухгалтером что ли? Бумажка расчерчена. Время аккуратненько и количество. Вып. и выд. Вып. компот и суп, «морс из дома». Выд. действительно много. Туалет в палате, Бирюков напротив. Здесь всю ночь топтались дежурные, а Парфенов путешествовал мимо его койки. Надевал, наверное, свои очки с лейкопластырем на переносице и заносил острым почерком циферки в кондуит: «Выд. 150».

Бирюков страшен. Он худ и синюшен. Тубы запеклись лиловой коркой. Дышит тяжело и натужно, клокоча и хлюпая, как будто силится продышать сквозь толщу наплывающей в легкие воды. Лежать он не может, сидит, свесив костистые ноги в стоптанных тапках. Бирюков молчит, пока Наташа осматривает других больных, и когда она подходит — почти не реагирует.

— Плохо?

Он едва заметно кивает. Все силы его сейчас уходят на то, чтобы дышать. Дышать, дышать, заглатывать ускользающий воздух. Он обнимает себя руками, крепко сцепив их за локти, чтобы не дать драгоценному воздуху выйти. Ерудная клетка под потной рубахой ходит, как меха изношенного насоса. Сердце колотится над ключицей глубокой западающей ямкой, под дряблой кожей на шее сиреневой жилкой. Быстро-быстро, можно издалека посчитать пульс. Наташа сама расстегивает ему пуговицы рубахи, слушает. Всюду хрипы, огромная тахикардия, но тоны такие глухие, что едва слышны.

— Болит где-нибудь?

Он слабо пожимает плечами, поднимает голову и все-таки смотрит на нее. Еолос хриплый, еле-еле разлепляются сухие губы.

— Нет, сейчас не болит. Дышать. дышать тяжело.

— А уколы вот сейчас утром делали, не полегче стало?

Кивок.

— Полегче.

Давление очень низкое, манжетка тонометра соскальзывает с худого плеча, Наташа принимается накачивать несколько раз, тогда Бирюков протягивает другую руку придержать. Помогает Наташе.

— Сейчас еще капельницу поставим и укол. Вы писали чего-нибудь за утро?

Качает головой.

— Ложитесь потихоньку, как удобно, сейчас поставим.

На посту сегодня Рая. Рая — опытная медсестра, работает давно, но в связи с разводом совершенно в расстроенных чувствах. «Острая потеря интереса к труду», как говорит заведующая. Рае всех жалко, у нее большие коровьи глаза с густо накрашенными ресницами, когда она ими хлопает, кажется, что реснички шуршат одна об другую. Рая уже знает, конечно, что сейчас велит делать Бирюкову Наталья Васильевна. Но не торопится.

— И кислород давай ему не сильно, масочкой. Он сейчас приляжет, как сможет. И спинку надо поднять у кровати, если получится.

Спинку поднять не получилось, койка сломана. Бирюков не может лечь, задыхается. Рая не может попасть в вену. И процедурная Галина Ивановна. И еще другая медсестра, случайная — из хирургии. Больному ничего не ввели. Кислород пользу, конечно, имеет относительную, но зато Бирюков занят. Он живет: дышит, держит маску рукой, регулирует сам колесиком, чтобы не сильно шел поток. Наташа опять перебирает кардиограммы, сравнивает последнюю с сегодняшней.

— Я схожу все-таки в реанимацию, Евгения Сергеевна, вот здесь смотрите, вроде хуже?

— Хуже, не хуже, больной у нас с тобой умирает, и умирает он не от какой-нибудь там онкологии, а от инфаркта. Да? От отека легких. Иди, спускай его, проси место, если что — я позвоню.

В реанимацию Наташа ходила пять раз или шесть. Звонила Евгения Сергеевна — никак. Бирюков там никому не нужен. Кардиограмма не острая. Наташа к часу дня находится уже в состоянии механической куклы. Другие больные тоже требуют осмотра, приходят их родственники, идут обследования, вообще рабочий день движется вперед, как объективная реальность, независимо от Бирюкова. Примерно раз в полчаса приходит в ординаторскую Рая и сообщает, что больному хуже. Тогда Наташа встает и идет в палату. Бирюков дышит, доступа в вену практически нет, надо ставить центральный катетер, это тоже вопрос реанимационный. Соседи по палате наперебой рассказывают, что изменилось в состоянии умирающего. Как он дышал пять минут назад и как сейчас. Они никуда не уходят — любопытство победило страх. Они вообще чем-то заняты каждый. Один — газетой, второй — уборкой в тумбочке. На подоконнике стоит отводок цветка в майонезной банке. Наверное, Степанов оторвал для жены в коридоре. Рядом в пакете приготовлены объедки для чаек — любимое больничное развлечение. У всех обычный день, понедельник.

Наташа опять меряет давление, слушает сердце. Не лучше. Ему хуже, Бирюкову.

— Дышать. нечем. душит.

И Наташа опять обещает капельницу и укол, и что станет полегче, и второй раз за день вызывает снимать кардиограмму. И опять Рая с Галиной Иванной пытаются попасть в вену, и Таня с Наташей пытаются.

И обе руки у Бирюкова уже забинтованы в нескольких местах и покрыты густо фиолетовыми синяками. Кое-что ввели внутримышечно, но что там у него на попе, так, одно название, ничего не рассасывается.

— Что ты ходишь сотый раз с этой кардиограммой! Лечи больного!

В реанимации на смене две Люды: Петровна и Викторовна. Подруги. В одинаковых плоских очках, купленных с лотка, одинаково стриженые, полные, в джинсовых шлепанцах и халатах с голубой отделкой. У них, конечно, хватает своей работы. Людмила Петровна пишет истории, Людмила Викторовна режет салат. Больше всего им, конечно, интересен не Бирюков с его венами, которых таких-то положат еще сто человек, а Наташины разговоры с Котовым. Отношения. В ординаторской реанимации тоже идет жизнь. Звонят телефоны, кипит чайник. Котов сосредоточенно изучает чьи-то кардиограммы, положив ногу на ногу. Чужой, равнодушный человек, ему нет дела до Наташиных проблем, она ему никто. Наташа стоит в дверях, и это место у косяка как еще одна болезненная точка. Сколько раз она прошла уже этот отрезок за сегодня: от койки Бирюкова до хмурого взгляда Алексей Юрича?

— Мне надо доступ в вену, Людмила Петровна, может, вы поставите подключичку нам?

И голос так противно срывается и дрожит, а Котов на это дрожание поднимает голову от своих бумажек. Оно для него как тряпка красная для быка. Люды переглядываются.

— Сейчас вот конкретно никто не побежит ставить, у нас новенькие еще с болями. Ты послушай больного повнимательней, у него бронхит хронический, может, хрипы-то проводные у тебя, а не отек легких никакой? Антибиотики сделай, гормоны. Придет Людмила Петровна попозже, поставит. Лечите.

Катетер поставили в вену с грехом пополам, Бирюкову не лучше, хотя все ввели. Сознание спутанное, он уже не говорит, не протягивает руку для измерения давления. Не может сидеть, лег на две подушки и закрыл глаза.

— Наталья Васильевна, ему хуже опять.

Таня кричит Наташе в спину:

— Наташка, не ходи! Не ходи туда! Давай, я. Я схожу!

Наташа опять в реанимацию.

— Котов — козел, — отчетливо говорит заведующая и берется за телефон.

— Ах, из этических соображений? Если мы, Евгения Сергеевна, всех по этическим соображениям будем переводить в реанимацию, у нас будет смертность превышать разумные пределы. У больного этого онкология, вероятнее всего, инфаркту уже две недели почти. Это не реанимационный больной. Тяжелый, но не наш.

Последние слова Котов почти кричит в телефонную трубку. Наташа стоит у косяка и плачет. Что она еще может сделать? Обе Люды смотрят на нее с интересом. То на нее, то на Котова. Котов в ярости, усы дрожат, шея покраснела. Наташе надо взять себя в руки, но не получается, горло перехватило. «У него жена лежачая», — с трудом думает про себя Наташа, а слова вылезают шершаво и сипло:

— Мне тогда морфин выдайте для него. я за морфином только пришла.

— Нет, ты реветь здесь пришла у меня! Иди отсюда! Иди, лечи больного, нечего здесь стоять! Люда, дай ей из сейфа ампулу. Списать только не забудь и номер истории. Иди!

Людмила Петровна встает, как бы нехотя, такой спектакль заканчивается! Даже жаль выходить на антракт.

— Пошли, я тебе сразу в шприц наберу.

Наташе хочется отвесить поклон, как солистке вчера. Эта дверь в ординаторскую для нее сейчас сцена, эшафот, лобное место. Она стоит там в слезах, как будто обнаженная ими, как никогда остро чувствуя свою несуразность и некрасивость. Свою слишком большую и неуместную грудь, в которую упирается взгляд сидящего на диване Котова. Она вдруг понимает, что он мужчина, а не заведующий. И смотрит сейчас на нее именно как на женщину. Зареванную, бессильную, глупую.

Муж — за четыре года ни одного теплого письма. Она живет в чужом доме двенадцать лет, в одной комнате, боится лишний раз на кухню выйти. Следит, чтобы сын не говорил громко и долго по телефону, не бегал, не шумел. Жить больше негде, у брата своих проблем — не расхлебать. Зачем-то диссертация по сквозным инфарктам, почти написана уже — для кого, для чего? Курсы английского, фиалки в цвету, третий размер груди. Кому это надо? Руки в коротковатых рукавах, которые некуда девать, мысли и чувства — как на ладони. Слезы. Котов, который ненадолго вдруг показался близким человеком, одиноким и несчастным, таким же, как она, теперь не смотрит даже. Она ему никто. Бирюков умирает. Один из многих ее пациентов, но почему так больно сейчас?

Страшно оставить? Оставить свой парк, свои улицы с зебрами и без. Больничный двор с моргом и беседкой для поцелуев. Черный ход и лестницу наверх, на шестой этаж, где она работает десять лет. Свой стол и стул, Таньку, Евгению Сергеевну, уборщицу тетю Клаву. Четыре инфарктные палаты, две шестиместные, трехместную и двухместную с ремонтом. Диссертацию, поставленную в плане на ноябрь, реферат по Канту. Оставить Котова и его лежачую жену. Насовсем. Ей надо сейчас быть благодарной, да! За то, что она еще здесь пока.

За умирающего Бирюкова, за право быть здесь собой, плакать и качать права, говорить громко и от души, нажить собственное мнение и его отстоять. И легче его отстоять там, в палате умирающего, чем в ординаторской реанимации выйти еще раз на бис, на последний поклон.

— Спасибо, Алексей Юрич, — говорит Наташа уже в дверях, обернувшись. А он ине знает даже, не понимает, что она сейчас прощалась. Простилась с ним. Сидит красный, уставившись в свои кардиограммы.

После морфина Бирюков, кажется, дремлет. Таня заставила выпить чаю. Евгения Сергеевна уехала домой, у нее ребенок заболел. Таня ходит по ординаторской, размахивая чашкой и задевая стулья.

— Да он козел, Котов твой! Сволочь! Как он вообще смеет!

Чай из Таниной чашки плещется на халат.

— Он не мой.

— Неужели ты не заслужила просто человеческого отношения!

— Тань, я так устала уже от всего, не могу больше.

— Да он сам первый сюда прибежит потом! Положить нужно будет кого-нибудь, и прибежит. Сволочь! Царь горы, блин. И хоть бы ты ходила к нему не по делу, Наташ? Тут даже не в тебе дело, а то, что это упрямство его уже на работу перекинулось!

В дверь просовывается маленькая сестра-практикантка. Рая ее загоняла сегодня, ленится сама.

— Там это, как его. Больной, ну этот, умер, кажется.

Чашка стукает о столешницу толстым дном, еще полная чая. Стетоскоп ложится в руку, как револьвер. Два шага до двери. Они Таней бегут по коридору.

— Рая, реанимация!

Навстречу, грузно топая, бежит открывать процедурный кабинет Галина Ивановна, бабушка на костылях шарахается к стене.

— Держи ноги, давай: раз — два!

Они стаскивают Бирюкова с кровати, голова твердым затылком деревянно стукается об пол.

— Рая, маску давай дышать. Погоди, давай я подышу.

— Ушли лишние, ушли, мужчины, быстренько, все ходячие!

Больной с животом, пугаясь и тяжело дыша, проползает вдоль стенки, как по тропинке над краем пропасти, в которую и он, может быть, заглянет. Может быть, завтра, может быть, через год, два, но заглянет. И не исключено, что его голова будет биться тогда внизу, и две худенькие молодые женщины будут тащить его, надрываясь, с провисающей кровати на спасительный жесткий пол.

— Вену мне найдите какую-нибудь, черт побери, хоть на ноге, Галина Иванна.

— Подожди, дай я. у меня здесь вроде пошло опять в подключичку. Адреналин набирай еще. дай я.

Хрупкие ребра Бирюкова екают под Наташиными ладонями. Обе они на коленках, Таня дышит маской, протягивая руку вверх за шприцом. Места мало, все неудобно и, кажется, ужасно медленно. Десять минут, пятнадцать.

— Это что у нас, Рай, гормоны? Сколько? Ты запоминай сейчас.

— Тань, погоди дышать секунду, я послушаю.

Тридцать минут. У Раи лицо красное, как свекла. Тонометр валяется на полу, бесполезный. По жестяному подоконнику палаты с внешней стороны, громко стуча перепончатыми лапами, ходит чайка. Протискивает клюв в щелку окна, но пакет достать не может, далеко. Бирюков безусловно и окончательно мертв. Где-то далеко его маленькая жена в черном берете отрывается от работы и оглядывается тревожно, что-то случилось?

— Все?

— Все. — Наташа машинально смотрит на часы.

— Пятнадцать десять.

Медсестра Рая собирает экстренный столик, не особо торопится. Задвигает ящики, перекладывает лекарства. Ей не развернуться тут, узко. У двери раскинуты синие бирюковские ноги, высушенные мочегонным лечением до копченого вида. Под пергаментной кожей проступает кость, разветвляющаяся на ступне мелкими сучками плюсны и пальцев. Черные ногти. Для Раи уже не более чем предмет. Чем ножка кровати, мешающая ей теперь разворачивать столик. И тут же попадает под колесико клетчатая тапка, сохранившая тепло человеческой ноги. Эта тапка живее сейчас ноги, выпавшей из нее, и Рая испуганно чертыхается, нечаянно на нее наступив.

— Татьяна Санна, это в обработку все? А катетер ему вынимать из вены или так?

— Да Бог с ним, Рай. Давай увози все и санитарку нам пришли.

Таня стоит в изголовье, растрепанная, с поддернутыми рукавами, сердито убирая со лба волосы тыльной стороной ладони. Ее руки испачканы смертью. Еще час-два назад она спокойно садилась к больному на кровать, трогала руки, лоб, плечи. Шуршащая змеиной сухости кожа не вызывала ни отвращения, ни брезгливости. Теперь же прикасаться к этому было не то что неприятно, а как-то невозможно, что ли? Между Таниными шлепанцами с кокетливыми бантиками лежит маленькая мертвая голова Бирюкова, похожая на печеное яблоко. Серые, подернутые дымкой глаза, смотрят невнимательно, куда-то вперед, на Наташины колени. Глазные яблоки выступают шариками под тесными веками. Шар головы, катыши глаз, округло приоткрытый беззубый рот с мерцающим на дне черным зеркалом отечной жидкости.

— Господи, Наташ, у него полон рот воды, настоящий отек у нас был. А она — проводные хрипы! И написать надо в осложнениях.

— Конечно, отек, даже думать нечего. Мне надо было действительно с утра за наркотиками сходить, а я все.

— Наташ, он бы от этого только отошел у нас раньше.

— И рака нет у него, Тань, я чувствую, вот увидишь. Инфаркт — отек легких. Он по своему инфаркту уже имел право помереть всю неделю. Дотянули. Привязались все — бледный, бледный.

Наташа приседает на корточки. Чуть задержавшись над лицом покойника, плавным и нежным движением закрывает ему глаза. Отрывает руку. Бирюков теперь спит.

Все закончено, больше нечего делать. Можно вымыть руки, допить чай, написать, наконец, спокойно эпикриз и уже никуда не ходить. Не колоть, не щупать, не мять, не слушать, не мерить давление. Не плакать. Можно даже уехать в Канаду, где климат, как у нас. Уже не больно. Сейчас оставить все санитарке, просто открыть дверь и со вздохом пройти сквозь строй живых до ординаторской, покачивая обвисшими стетоскопами в руках. Все.

Вздохнув глубоко, Наташа садится на соседнюю койку и сидит молча, уронив руки между коленей и закрыв глаза, как сидит обычно дома, когда сильно устала.

— Ты что, Наташ? Наташ? Все? Пошли?

— Да, пошли. Нет, Таня, побудь здесь со мной еще немного.