Подарок в день рождения

Конечно, посылая письмо Аракчееву с просьбой об отставке или отпуске, Багратион понимал, что просить отпуск на месяц или перевод в Молдавию в такой страшный момент в истории своей страны он не может. Им двигали обида, неприязнь к Барклаю и желание воздействовать через временщика на императора Александра, добиться отставки Барклая и передачи всей полноты власти над армией ему, Багратиону.

Такого же мнения в армии придерживались многие, если не большинство генералов и офицеров. Отказ Барклая от начатого было решительного наступления на Рудню их удивил. Именно к этому времени некоторые историки относят рост недовольства главнокомандующим 1-й армией среди генералитета. Своими действиями Барклай как бы подкреплял сомнения на свой счет. Известно, что 1 августа он снова переменил планы — в очередной раз двинул 1-ю армию к Рудне и у местечка Гавриков встал в показавшуюся ему удобной позицию в ожидании Наполеона, который — как он предполагал — захочет отметить свой день рождения (3/15 августа) очередной победной битвой и непременно двинется на русскую армию. Он писал Багратиону 1 августа: «Я полагаю, что неприятель 3-го числа, в день рождения Наполеона, возьмет намерение напасть на нас»1. Багратиону же был дан приказ идти по дороге вдоль Днепра к Надве, где он уже проходил со своей армией накануне. Этот новый приказ вызвал недовольство во 2-й армии: известно, что по той же самой дороге, по которой до этого прошли десятки тысяч людей и лошадей, лучше снова не ходить: окрестности пусты и изгажены, чистой воды, сена да и травы близко к дороге днем с огнем не найдешь. Но Багратион все-таки подчинился приказу Барклая и вежливо отвечал ему: «Желая содействовать в намерениях ваших, предписал я войскам завтра выступить, но долгом моим поставляю объяснить вашему высокопревосходительству прискорбие мое» и далее со скрытым раздражением и издевкой пояснял, что солдаты его корпусов, непрерывно переходя с места на место, устали и что «сверх того, следуя по одной дороге с 2-й колонной вверенной вам армии, непременно буду задержан обозами оной. Не могу скрыть от вашего высокопревосходительства… что 2-я армия от подобных движений будет скоро совсем недвижима, ибо люди и лошади не имеют ни малейшего отдохновения… никто поспеть не может»2. Тем не менее авангард 2-й армии — корпус генерала М. М. Бороздина — двинулся опять от Смоленска к Надве. Корпус генерала Раевского должен был выступить из Смоленска на следующий день, следом за дивизией принца Вюртембергского. Но корпус Раевского (по независящим от него причинам) задержался с выходом из Смоленска на несколько часов. И вскоре стало ясно, что это опоздание оказалось для России истинным даром судьбы!

В тот же день Багратион получил от Барклая диспозицию предстоящего наступления, приуроченного ко дню рождения Наполеона. Мысль эта показалась князю Петру не самой удачной: «Воля ваша, но мне кажется, что всегда худой день выбрали атаковать в именины Наполеона. Он весьма упорно будет драться, ибо он им подаст большой дух — нужно атаковать его 5-го, нежели 3-го». К тому же подошедшие по грязи войска нуждались в отдыхе, «если же не пойдут они, тогда мы можем на них напасть 5-го числа». Князя вообще тревожила мысль, что кто-то в окружении Барклая работает на врага (скорее всего, имелся в виду Вольцоген), что Барклаю дают ошибочные советы устроить битву в день рождения императора французов: «Истинно вы обмануты, и вас ведут не тогда, когда мы хотели, а когда они хотят». Мысль о сражении вдруг стала беспокоить князя, и он отнесся к столь казалось бы желанной для него идее сражения с непривычным для него сомнением, удивлялся неожиданной решимости Барклая, полагал, что тут нечисто и смелость обычно осторожного Барклая навеяна чьим-то наушничеством: «Вы всегда избегали дать сражение путем, да притом всегда, теперь вдруг вздумали в именины черта дать баталию или бежать отсюда 5-го, везти по грязи»1.

Наполеон действительно хотел провести день рождения на поле битвы, но только не там, где думал его встретить Барклай. Сведения о выступлении русских армий на Рудню Наполеон получил уже рано утром 28 июня и на следующий день принял решение перебросить свою армию на левый берег Днепра и форсированным маршем двинуться к Смоленску, чтобы внезапно овладеть им. При этом великий полководец полагал, что в любом случае он не проиграет: если русские армии ушли из города, он отрежет им путь отступления к Москве, если же они лишь совершают недалекую вылазку и скоро вернутся в Смоленск, то он навяжет им сражение, которое и решит судьбу кампании и всей войны.

Наполеон воспользовался бездействием и странным маневрированием противника. Армия отдохнула, солдаты рвались в бой, и вскоре он предоставил им такую возможность. Ближе к Орше, у Рассана и Хомино, были быстро наведены мосты через Днепр, по которым 1 августа начали переправляться французские войска из Витебска, Орши и других мест дислокации. Барклай об этом не знал. Позже он писал совершенно нейтрально, как будто об обычном деле: «Обе армии взяли позицию у села Волкового над рекою Выдрою и ожидали атаки, в то самое время получили мы известие, что неприятель со всеми своими силами переправляется на левый берег Днепра и идет прямо на Смоленск, соединившись с Понятовским»4. Никаких объяснений причин этого просчета относительно действий Наполеона здесь нет. Зато другой участник обороны Смоленска, Н. Н. Раевский, отдал должное Наполеону: «Движение Наполеоново на левое крыло нашей армии есть одно из тех отважных предприятий, кои и предвидеть, и отвратить затруднительно. Он пользовался уже всеми выгодами сокрытого начинания, прежде нежели кто-нибудь в нашей армии мог подумать о переходе его на правую сторону Днепра. Мы все, с медлительностию и нерешимостию, продолжали свое наступательное движение, то возвращаясь по прежним следам, то занимая бесполезные позиции»5. За один-два дня Наполеон собрал в один кулак почти 200-тысячную армию на левом берегу Днепра и сразу же двинулся вдоль реки к Красному, где уже несколько дней стоял Обсервационный корпус Д. П. Неверовского.

Как же прозевали? С современной точки зрения, непонятно, почему даже в тогдашних условиях и с теми средствами связи, которыми располагало русское командование, не была создана единая система наблюдения за неприятелем, сбора и передачи сведений о передвижении основных сил французов вдоль Днепра — г/7авной водной преграды, разделявшей противников? При этом какие-то сведения об оживлении французов на берегах Днепра вроде бы поступали. Генерал Неверовский получал сведения «от жителей, выходящих из мест, занятых неприятелем, и от возвратившихся партий казаков». От них он даже узнал, что через Днепр наводятся мосты, что идут какие-то передвижения противника, но, как nucai он, «о силе неприятеля не открыто». И хотя Неверовский предписал местному дворянскому предводителю и земскому исправнику «иметь беспрерывные сношения с пограничными жителями и посылать надежных людей для открытия неприятеля и для узнания его намерений»6, ничего сделано в сущности не было и удар Наполеона в направлении Смоленска оказался для русского командования поистине внезапным. Подготовка французов к форсированию Днепра крупными силами не была должным образом отслежена и оценена (что в конечном счете могли понять не сведующие в инженерном деле дворянский предводитель или местные жители), и наши прозевали грандиозный фланговый марш Наполеона. И наконец, напомним, что о возможности такого движения Багратион задолго предупреждал Барклая…

Красное, от крови красное

Сорокалетний генерал-майор Дмитрий Петрович Неверовский, по тогдашней терминологии «малоросс», сын городничего из Золотоноши, был типичным для того времени офицером русской армии: прошел путь от солдата до генерала в войнах с турками, поляками, французами, был шефом одного из лучших полков русской армии — Павловского гренадерского, и с 1811 года занимался формированием новой 27-й пехотной дивизии. Делал он это толково, профессионально, что вскоре и сказалось в сражении под Красным. 2 августа казачьи разъезды донесли Неверовскому коротко, но убедительно: «Французы валом валят». Так это и было — к Красному со своим кавалерийским корпусом приближался сам король Неаполитанский Иоахим Мюрат. Но в тот момент Неверовский еще не понимал, что против него движется вся Великая армия и его дивизия оказалась на пути главного наступления Наполеона. Это видно из рапорта, который он послал Багратиону 2 августа: «Кавалерия, превосходная в силах и подкрепляемая пехотою, атаковала в Лядах спереди и с обеих (так!) флангов г. полковника Быхалова, который в порядке отступал до Красного, поддерживаем Харьковским драгунским полком и егерями. Г. Быхалов при сем отступлении, лично командуя казаками, с неустрашимостью не только отражал его, но сам нападая, побил до 100 человек, без всякой с своей стороны потери. У Красного расположил я вверенный мне отряд и с решимостью буду в сем месте. Естьли он покусится на дальнейшие предприятия, я не иначе отступлю от оного города, как причинив ему сильный вред. Фланги мои прикрыты, партии посланы на дорогу Романовскую и на правый берег Днепра для открытия движений неприятельских. Баталион егерей с казачьим полком отправлен осматривать места позади моего расположения, дабы он не мог зайти в тыл»7.

Зная, что позиция в самом Красном неудобна для обороны, Неверовский начал отступать по Смоленской дороге, отправив вперед, на 12-ю версту, 50-й егерский полк, который занял узкое дефиле — переправу через речку. Егерям были приданы две пушки. Тем временем полки дивизии выстроились за окраиной Красного вначале в две колонны, а затем, при атаке неприятеля, замкнулись в каре. Почти сразу же налетевшая французская конница перебила расчеты всех пяти пушек, бывших у Неверовского, и опрокинула казаков и драгун, сопровождавших колонны пехоты. Это и немудрено — у Мюрата был подавляющий перевес в кавалерии (15 тысяч человек), да и в инфантерии у командовавшего 3-м армейским корпусом маршала Нея было численное преимущество. Но все-таки главную опасность для Неверовского в этот момент представляла кавалерия Мюрата. Выразительнее всего это сражение описывают И. Ф. Паскевич (со слов самого Неверовского) и непосредственный участник боя, 15-летний тогда офицер Д. Душенкевич.

Паскевич сообщал: «Итак, Неверовский с самого начала сражения остался без артиллерии и конницы, с одною пехотою. Неприятель окружил его со всех сторон своею конницею. Пехота атаковала с фронта. Наши выдержали, отбили нападение и начали отходить. Неприятель, увидев отступление, удвоил кавалерийские атаки. Неверовский сомкнул свою пехоту в колонну и заслонился деревьями, которыми обсажена дорога. Французская кавалерия, повторяя непрерывно атаки во фланги и в тыл генерала Неверовского, предлагала, наконец, ему сдаться. Он отказался, люди Полтавского полка, бывшие у него в тот день, кричали, что они умрут, а не сдадутся. Неприятель был так близко, что мог переговариваться с нашими солдатами. На пятой версте отступления был самый большой натиск французов, но деревья и рвы дороги мешали им врезаться в наши колонны».

Дадим теперь слово Дмитрию Душенкевичу, принявшему, как и большинство людей в корпусе, свой первый бой: «Неприятель уже готовил нам с двух сторон дивизионы для формальной атаки. Кто на своем веку попал для первого раза в жаркий, шумный и опасный бой, тот может представить чувства воина моих лет, мне все казалось каким-то непонятным явлением, чувствовал, что я жив, видел все вокруг меня происходящее, но не постигал, как, когда и в чем ужасная, неизъяснимая эта кутерьма кончится? Мне и теперь живо представляется Неверовский, объезжающий вокруг каре с обнаженною шпагою и при самом приближении несущейся атакою кавалерии повторяющий голосом уверенного в своих подчиненных начальника: “Ребята! Помните же, чему вас учили в Москве, поступайте так, и никакая кавалерия не победит вас, не торопитесь в пальбе, стреляйте метко во фронт неприятеля, третья шеренга — передавай ружья, как следует, и никто не смей начинать без моей команды 1Тревога!1”8. Все было выполнено, неприятель, с двух сторон летящий, в одно мгновение опрокинувший драгун, изрубивший половину артиллерии и ее прикрытие, с самонадеянием на пехоту торжественно стремившийся, подпущен на ближний ружейный выстрел, каре, не внимая окружавшему его бурному смятению сбитых и быстро преследуемых, безмолвно, стройно стояло, как стена. Загремело повеление “Тревога!!!”, барабаны подхватили оную, батальонный прицельный огонь покатился быстрою дробью — и вмиг надменные враги с их лошадьми вокруг каре устлали землю на рубеже стыка своего. Один полковник, сопровожденный несколькими удальцами в вихре боя преследуемых, домчался к углу каре и пал на штыках, линии же атакующие, получа неимоверно славный ружейный отпор, быстро повернули назад и ускакали в великом смятении, с изрядною потерею. Ударен отбой пальбе, Неверовский, как герой, приветствовал подчиненных своих: “Видите, ребята, — сказал Неверовский в восторге, — как легко исполняющей свою обязанность стройной пехоте побеждать кавалерию, благодарю вас и поздравляю!” Единодушное, беспрерывное “Ура! Рады стараться!” — раздавалось ему в ответ и взаимное поздравление».

Нам не дано полностью ощутить драматизм сражения конницы с пехотой, но мне кажется, что Сергей Бондарчук сумел передать эти ощущения в том эпизоде фильма «Ватерлоо», где мы видим, как шотландская тяжелая кавалерия безуспешно атакует каре французских войск. Камера поднимается все выше и выше, шум битвы, грохот орудий, ржание коней, крики людей смолкают, и мы видим сверху, из поднебесья, как густые струи конницы как бы обтекают ровные квадраты каре, не в силах прорвать эти низенькие, тонкие линии стоящих насмерть пехотинцев…

Отбив нападение, Неверовский начал отступать, каре перестроилось в две сомкнутые колонны. Паскевич продолжал: «Неприятель беспрестанно вводил новые полки в дело, и все они были отбиты. Наши, без различия полков, смешались в одну колонну и отступали, отстреливаясь и отражая атаки неприятельской кавалерии. Таким образом Неверовский отошел еще семь верст. В одном месте деревня едва не расстроила его отступление, ибо здесь прекращались березы и рвы дороги. Чтобы не быть совершенно уничтоженным, Неверовский принужден был оставить тут часть войска (для прикрытия. — Е. А.), которая и была отрезана. Прочие отступили, сражаясь. Неприятель захватил тыл колонны и шел вместе с нею. К счастью, у него не было артиллерии, и потому он не мог истребить эту горсть пехоты».

Добавим от себя, что, помимо упомянутых Паскевичем солдат, которые должны были прикрывать отступление и, конечно, погибли, колонне по всей дороге приходилось оставлять своих убитых и раненых товарищей на милость противника. Паскевич считал, что Неверовский потерял половину людей, другие думают, что и больше". Наконец, колонны Неверовского приблизились к речке, и оттуда две наши пушки, посланные вперед предусмотрительным Неверовским, открыли огонь по французам поверх наших колонн. Мюрат счел, что на помощь к Неверовскому подошли русские войска с артиллерией, и остановил свои атаки. Неверовский благополучно переправился через речку и там простоял до ночи, а затем отступил к Смоленску.

Три главных обстоятельства благоприятствовали успеху этого отступления. Во-первых, это стойкость и мужество солдат, среди которых были в большинстве необстрелянные новобранцы (ими были укомплектованы четыре из шести полков). Возможно, тут нужно учесть своеобразную черту русских солдат, отмеченную иностранными наблюдателями: в момент опасности они не разбегаются, а наоборот — сбиваются вместе, сплачиваются. Особенно ярко это проявилось в сражении с пруссаками в 1758 году при Цорндорфе, да и в других сражениях русской армии прошлого.

Во-вторых, это самонадеянность руководившего операцией Мюрата, который не дождался подхода всей своей кавалерии, а бросал в бой прямо с марша прибывавшие один за другим конные полки. Не внял он и совету маршала Нея, предлагавшего подождать конные артиллерийские роты. По этому поводу Паскевич со знанием дела писал: «Если б они имели с собою всю артиллерию, тогда бы Неверовский погиб. Немного также чести их кавалерии, что 15 тысяч в сорок атак не смогли истребить 6 тысяч пехоты»10. И, наконец, третье: сыграла свою роль предусмотрительность Неверовского, заранее подготовившего позицию для отступления в узком месте, у моста через речку. «Я сие предвидел, — писал он потом, — и меня спасло, что я послал один баталион и две пушки и казачий полк занять дефилею и отретировался к сей дефилеи, где и лес был. Далее неприятель не смел меня преследовать»11.

Французы по достоинству оценили мужество 27-й дивизии. Сегюр писал: «Неверовский отступал, как лев!» Император Александр при встрече с Неверовским в Вильно в декабре 1812 года в присутствии свиты и генералитета сказал генералу, что подвиг при Красном «бессмертную славу ему делает».

«Держись! Бог тебе помощник!»

В то время как Неверовский проходил свои кровавые двенадцать верст, Багратион, двигавшийся, по воле Барклая, опять к Надве, услышал канонаду за Днепром, на Красненской дороге. Главнокомандующий ехал с авангардом, дивизией Бороздина. Следом за ней, как уже сказано с запозданием в три часа, выдвинулась из Смоленска дивизия Карла Мекленбургского, а последней выступила дивизия Н. Н. Раевского. Отойдя на 12 верст от города, эта дивизия остановилась на ночлег. Получив сообщение о нападении крупных сил неприятеля на Неверовского, Багратион тотчас известил об этом Барклая12 и, не дожидаясь его распоряжений, прислал приказ Раевскому, чтобы тот немедленно возвращался в Смоленск и двигался на помощь корпусу Неверовского. Для этого Багратион придал Раевскому кирасирскую дивизию. Он сразу понял, что через Красное идут крупные соединения противника и что их конечная цель — Смоленск. В письме Барклаю 3 августа Багратион писал: «Неприятель не может быть в малых силах против Неверовского и Раевского и постарается, верно, все меры употребить приблизиться к Смоленску». Но все же точных сведений у него не было — буквально накануне трагедии Неверовский сообщал о том, что впереди него серьезных сил неприятеля не видно.

Авангардом развернувшейся в обратном направлении дивизии Раевского, прошедшей Смоленск и двинувшейся по Красненской дороге, командовал генерал И. Ф. Паскевич. В шести верстах от города он встретил Неверовского. Вид его поредевшей, израненной дивизии ярче всяких слов говорил о произошедшем кровавом сражении. Другой свидетель этой встречи, Д. Давыдов, вспоминал: «Я помню, какими глазами мы увидели Неверовского и дивизию его, подходившую к нам в облаках пыли и дыма, покрытую потом трудов и кровью чести! Каждый штык ее горел лучом бессмертия! Так некогда глядели мы на Багратиона, возвращавшегося к нам из-под Голлабрюна в 1805 году»13. И до сих пор без волнения невозможно читать эти строки!

Другим очевидцам Неверовский и его люди показались воскресшими из мертвых: майор Пяткин, дежурный штаб-офицер 7-го корпуса 2-й армии, вспоминал, что от казаков, прискакавших в Смоленск, он узнал, что «отряд Неверовского, будучи окружен огромными массами неприятельской кавалерии, подвергся совершенному истреблению». Как раз получив от казаков это страшное, но оказавшееся ошибочным, известие, Раевский выступал с основными силами своей дивизии из Смоленска. Тут к нему привели взятого в плен французского офицера, адъютанта Мюрата, который сказал, что перед Раевским «стоит Наполеон с главными силами и что завтра, то есть 4 августа, атакует нас всеми силами в честь дня своего рождения»14. Через некоторое время к Раевскому прибыл и сам Неверовский. Раевский позже писал о нем: Неверовский «защищался превосходно, геройски, что неприятель умел оценить выше, нежели он сам. Отступление его было не поражение, а победа, судя по несоразмерности сил неприятеля относительно к его силам, невзирая на то, он находился в отчаянии (из-за огромных потерь, утраты пушек и имущества — а он знал, что за это тыловые крысы могут отдать и под суд. — Е. А.). Я утешат его, как мог, и соединил с моим корпусом остатки его дивизии»15.

Новобранец — в бою слабое звено. Восхищение профессиональных военных подвигом дивизии Неверовского можно понять, только зная, каково иметь под своим началом дивизию, большая часть которой состоит из новобранцев. Как известно, новобранец на войне — большая проблема. М. С. Воронцов, назначенный командиром сводной гренадерской дивизии 2-й армии, то есть начальником Неверовского, вспоминал, что большая часть его войск состояла из опытных ветеранов, «исключая, впрочем, батальонов дивизии Неверовского, только что сформированной и которые бьши гренадерами лишь по имени, росту и доброй воле»16. Впрочем, и это тоже немало: в гренадеры брали рослых, могучих рекрут, то есть заведомо людей сильных, уверенных в себе, что в бою немаловажно. И все же вчерашние рекруты Неверовского, совсем недавно ставшие его солдатами, при виде столь устрашающей атаки лучшей в тогдашнем мире французской кавалерии могли дрогнуть, запаниковать. Военачальники вообще неохотно брали под свое начало полки, сформированные из новобранцев. Неслучайно, что когда навстречу отступающей из Смоленска армии подошел заново набранный из рекрут корпус генерала М. Милорадовича (около 15 тысяч человек), то его было решено не сохранять, а раскассировать и «влить» в старые полки на места выбывших солдат.

В случае с новобранцами Неверовского, по-видимому, сыграла свою роль подготовка рекрут, проведенная им еще в Москве. К тому же не будем забывать, что его новобранцы совершили весь описанный выше длинный и опасный путь вместе со 2-й армией от Волковыска до Смоленска.

Вскоре сам Раевский мог наблюдать, как к позициям его дивизии, остановившейся на окраине Смоленска, начинают выдвигаться массы пехоты Нея и Даву, а также конницы Мюрата. Но только в сумерках, когда французы разожгли бивачные костры, по тысячам их огней, осветивших пространство до самого горизонта, Раевскому стали понятны масштабы неприятельского наступления. Вообще, несколько отвлекаясь, отметим, что изучение числа и расположения бивачных огней дает очень много для постижения сил противника. Впрочем, известно, что для дезориентации противника бивачных огней разводили больше, чем нужно, или, наоборот, старались вообще костров не разжигать (или прятать их в оврагах, за высотами).

Раевскому стало окончательно ясно, что перед ним вся Великая армия, как по волшебству оказавшаяся перед Смоленском. Он тотчас написал об этом Багратиону, к тому времени достигшему (во второй раз за несколько дней!) Надвы.

Горькие плоды тактики Барклая

Был извещен о происшедшем и Барклай. Надо полагать, что, получив сообщение о фланговом марше Наполеона, он был потрясен. И хотя он знал (и даже писал об этом 27 июля), что, «имея противу себя неприятеля искусного, хитрого и умеющего воспользоваться всеми случаями, я нахожусь в необходимости наблюдать строжайшее правило предосторожности»17, тем не менее получалось, что, несмотря на предосторожности, Наполеон все-таки провел его: французы оказались под самым Смоленском, в то время как 1-я армия находилась в 40 верстах, а 2-я — в 30 верстах от города, то есть минимум в одном переходе! Вся надежда русского командования была только на Раевского и обескровленную дивизию Неверовского. В некотором смысле Барклай в тот момент пожинал плоды своей половинчатой стратегии. Поначалу, как уже сказано выше, он был решительно настроен на генеральное сражение под Смоленском, но чем дольше войска топтались на месте, точнее — переходили с одной дороги на другую, тем меньше решимости оставалось у него. Он стал видеть смысл сражения не в том, чтобы напасть «с превосходящими силами» на левый фланг французов и разбить их, а в том, чтобы лишь «открыть коммуникацию с высшею (верховьями. — Е. А.) Двиною и моими отрядами, обеспечить левый фланг графа Витгенштейна». В письме к адмиралу Чичагову 31 июля, то есть накануне флангового марша Наполеона, Барклай открыто признался в своем нежелании искать поединка с Наполеоном: «Достигнувши главной цели своей соединением со 2-ю армиею, обязанность 1-й армии есть содержание свободной коммуникации с корпусом графа Витгенштейна, оставаясь при том в таком положении, чтоб могла дать вспомоществование 2-й армии, которой остается прикрытие дороги, в Москву ведущей. Желание неприятеля есть кончить войну решительными сражениями, а мы, напротив того, должны стараться избегнуть генеральных и решительных сражении всею массою, потому, что у нас армии в резерве никакой нет, которая бы в случае неудачи могла нас подкрепить, но главнeйшaя наша цель ныне в том заключается, чтобы сколь можно более выиграть времени, дабы внутреннее ополчение и войска, формирующиеся внутри России, могли быть приведены в устройство и порядок». Здесь уместно отметить, что Барклай постоянно проявлял неуверенность — выше уже шла речь о его намерении дать генеральное сражение под Витебском и потом, в день рождения Наполеона, когда он готовился к битве под Гавриками. В этом же послании Барклай излагает исповедуемую им (не для всех) «стратегию бездействия»: «В нынешних обстоятельствах не дозволяется 1-й и 2-й армиям действовать так, чтобы недра государства, ими прикрытые, чрез малейшую в генеральном деле неудачу подвержены были опасности, и потому оборонительное состояние их есть почти бездейственное». И здесь Барклай, в противоречие своим прежним утверждениям, писал: «Решение же участи войны быстрыми и наступательными движениями зависит непосредственно от Молдавской и 3-й армий, и сие соответствует общему плану войны, по коему часть войск, на которую устремляются главнейшие силы неприятеля, должна его удерживать, между тем что другая часть, находя против себя неприятеля в меньшем числе, должна опрокинуть его, зайти во фланг и в тыл большой его армии. Если бы 3-я армия действовала согласно с сим, то теперь, верно, уже находилась бы в сердце Герцогства Варшавского или, лучше сказать, около Минска и угрожала противостоящего нам неприятеля тою опасностию, которой он, как видно по осторожности его, даже ныне еще, но к несчастию нашему тщетно, от оной ожидает»18. Читая этот «трактат» Барклая, можно понять гнев Багратиона — во-первых, «стратегия бездейственности», ожидание подхода новых сил с юга означали затягивание войны на целые месяцы, чего Наполеон никогда бы не допустил. Во-вторых, стратегия фланговых ударов и ударов в тыл меньшей группировкой войск уже раз (на примере 2-й армии) провалилась под Вильно — Минском. Теперь ожидать от Тормасова, чтобы он действовал так, как безуспешно требовали действовать от Багратиона во время его движения под Николаевом, было невозможно — у Наполеона на каждого Багратиона нашелся бы свой Даву. Словом, планы ведения войны, предложенные Барклаем, были заведомо обречены на провал, который вскоре и случился. Следя из Витебска за передвижениями русских, Наполеон понял, что Барклай рисковать не будет, от Смоленска далеко не уйдет, поэтому и решил устроить русским сюрприз на свой день рождения — нанести удар южнее, прямо по Смоленску. План его почти удался: он сумел быстро сосредоточить превосходящие силы своей армии в одном месте и нанес неожиданный и быстрый удар.

Держись, Раевский!

Но при исполнении своего блестящего плана Наполеон не учел два момента — неожиданно упорное сопротивление корпуса Неверовского и поздний выход из Смоленска Раевского с его дивизией. Как уже сказано, Раевский успел вернуться, но его положение было отчаянным — дивизия оказалась один на один с целой армией, да еще какой! История Шёнграбена повторялась под Смоленском. Ждать подкреплений Раевскому предстояло не меньше суток. И тут он получил теплое, дружеское, как от родного человека, письмо Багратиона (о нем мы знаем по воспоминаниям офицера штаба Раевского, майора Пяткина): «Друг мой! Я нейду, а бегу, желал бы иметь крылья, чтобы скорее соединиться с тобой. Держись! Бог тебе помощник!»"

Багратион вначале решил навести мост через Днепр у села Катань и перебросить по нему часть своей армии (кавалерию) на помощь Раевскому и Неверовскому20. Но потом, узнав, что на подходе к Смоленску, видимо, вся армия Наполеона21, он не решился дробить свои силы и тратить время на наведение переправы и форсированным маршем двинулся по правому берегу Днепра к Смоленску. Раевскому же Багратион дал приказ «держаться сколько можно в Смоленске»22. Конечно, Раевский мог бы отступить, перейти через единственный мост на правый берег Днепра и покинуть Смоленск. Для этого у него были все основания — на его корпус надвигалась страшная сила, да и Багратион в письме Барклаю 3 августа признавал: «Я даже не вижу способов, чтобы он (Раевский. — Е. А.) мог против таких сил держаться более 24-х часов. Все, что я могу желать, есть, чтоб он защищался завтра целый день, а я как свет должен непременно выступить отсюда и стараться быть на правом берегу против Смоленска, дабы дать способ корпусу генерал-лейтенанта Раевского вместе со мною пробраться на Дорогобужскую дорогу».

Словом, раньше, чем через сутки, Раевский отступить не мог — иначе он поставил бы обе армии в почти отчаянное положение и неизбежно привел к ним, идущим по разным дорогам к Смоленску, грозного противника. Наполеон, судя по его запискам, сделанным на острове Святой Елены, как раз намеревался захватить Смоленск с ходу, застать русское командование врасплох, чтобы затем атаковать русскую армию с тылу, «разделенную и шедшую в беспорядке». Естественно, что тогда бы он прочно оседлал Московскую дорогу, перекрыв русским армиям путь к столице. Понимая это, Николай Николаевич Раевский решил умереть вместе со своим корпусом (всего 15 тысяч человек) на старых стенах Смоленска, но не дать Наполеону захватить город.

Забыли укрепить Смоленск. Поразительно, что русскому командованию (а обе армии стояли в городе две недели!) не пришло в голову укрепить оборонительные сооружения, возвести силами имевшихся под их началом 120 тысяч человек хотя бы временные земляные укрепления, а также поправить старые стены Смоленска. П. X. Граббе писал по этому поводу, что «забыли укрепить Смоленск. Это было нетрудно при стене с башнями, окружавшими город»21. Паскевич позже признавался: «Пока мы были под Смоленском, никто не думал, что Смоленск мог быть укреплен. Между тем стоило только воспользоваться старинными стенами, поправить земляные укрепления и сделать новые полевые укрепления на левом фланге города»24. Ничего этого сделано не было! Почему? Паскевич объясняет это так: все полагали, что Наполеон двинется из Могилева левее Смоленска — то есть там, куда Барклай выдвинул армию. Кажется, была еще одна причина нерасторопности русского командования — в то время сама мысль об оборонительных боях в Смоленске — после месяца отступления, порой похожего на бегство, — была всем отвратительна, казалась позорной. Ведь сам Барклай, несмотря на все свои сомнения, поначалу также двинулся на противника в поисках генерального сражения. Но в отношении укреплений Смоленска можно почти точно сказать, что прагматик Петр Великий, оказавшись в сходной ситуации, первым делом починил бы стены и насыпал впереди них полевые укрепления, как он это делал в Новгороде и Москве. Впрочем, был один человек, которому мысль об укреплении Смоленска пришла вовремя, но к нему не прислушались. На военном совете 24 июля все были согласны с мнением Толя о наступлении на Рудню, и только Вольцоген — тот самый, которого Багратион подозревал в шпионаже, — предлагал «укрепить Смоленск и оставаться у последнего, выжидать хода событий»25.

При выезде из Смоленска, по дороге к Красному, Раевский провел рекогносцировку на местности, благо ночь тогда была «месячная и светлая». «Еще прежде какое-то неизъяснимое чувство предвещало мне, — писал Раевский позже, — что я буду сражаться под Смоленском, и я тщательно осмотрел местность пред городом и самое предместие, которого выгодным положением я старался воспользоваться, вследствие чего я приказал ночью большую часть моей артиллерии поместить на древних земляных бастионах, окружающих каменную стену города, всю пехоту мою расположил перед предместием». Вот тогда-то и началась судорожная работа по усилению оборонительных позиций. Особенно старались укрепить большой центральный равелин (Королевский бастион), который мог стать (и стал!) главной целью атак французов. Войска Раевского размещались перед самой крепостью, а также во временных земляных укреплениях. Из госпиталей были вызваны все выздоравливающие солдаты и расставлены по стенам. «В ожидании дела, — вспоминал Раевский, — я хотел несколько уснуть, но искренне признаюсь, что, несмотря на всю прошедшую ночь, проведенную мною на коне, я не мог сомкнуть глаз, — столько озабочивала меня важность моего поста, от сохранения коего столь много или, лучше сказать, вся война зависела!»26 Так это и было!

Четвертого августа, в 9 часов утра, французы тремя колоннами, под командой маршалов Нея, Даву и Мюрата, двинулись на позиции Раевского. Завязался упорный бой. Французам дважды удавалось ворваться в Королевский бастион, и оба раза Раевский их оттуда вытеснял. В целом, прорвать боевые порядки русских войск в этот день французам и особо активным в бою за «свой» Смоленск полякам не удалось.

Горец командует с горы

Сражением в Смоленске в первый день руководил Багратион. По-видимому, так было решено по ходу дела: в Смоленске были войска 2-й армии, а Барклай со своей армией только подходил к городу. Главная квартира Багратиона находилась на правом, высоком берегу, напротив Смоленска. Как вспоминал А. Бутенев, «отсюда было видно, как французское войско… колонна за колонною, правильно и быстро нападало сначала на отряды наши, поспешно выстроившиеся перед городом, а потом на высокие и древние укрепления, стены и башни Смоленска. Днепр, не очень широкий в этом месте, отделял высоту, где мы находились, от города и от той открытой местности противоположного берега, где происходило кровавое дело. Расстояние было версты две или три, так что простым глазом, не прибегая к трубкам и телескопам, которые были расставлены возле главнокомандующего и его свиты, можно было отлично и безнаказанно рассматривать движения неприятеля, его пехотные колонны с застрельщиками впереди и его кавалерийские взводы, которыми с боков прикрывались батареи летучей артиллерии. Пушечные и непрерывные ружейные выстрелы со стороны нападающих и со стен и бастионов Смоленских долетали до нас, как раскаты близкой грозы и громовые удары, и по временам облака густого дыма застилали эту величественную картину, которая производила потрясающее действие на меня и на моего товарища, но за которою окружавшие нас военные люди, привыкшие к боевым впечатлениям, следили, правда, с заботливым любопытством, но по наружности с невозмутимым спокойствием и как бы с равнодушием. День стоял необыкновенно жаркий. Сражение началось в 6 или 7 часов утра и продолжалось несколько часов кряду. Главнокомандующий (Багратион. — Е. А.) с зрительного трубкою в руках беспрестанно получал донесения от лиц, распоряжавшихся обороною города, и, отряжая к городу новые подкрепления, рассылал адъютантов и ординарцев с своими приказаниями и туда к войскам, находившимся на нашем берегу… Когда у нас увидели, что неприятельские колонны отступают и бой кончился, князь Багратион сел на лошадь, со всею свитою пустился вниз и через мост поехал в город благодарить Раевского и его войска за такое геройское сопротивление втрое сильнейшему неприятелю. Один из офицеров, которые ездили в Смоленск с главнокомандующим, рассказывал мне по возвращении, что некоторые улицы были загромождены ранеными, умирающими, мертвыми и что не было возможности переносить их в больницы или дома… Когда главнокомандующий проезжал по городу, беспомощные старики и женщины бросались перед ним на колени, держа на руках и волоча за собою детей, и умоляли его спасти их и не отдавать города неприятелю. Раевский, с главными своими подручниками, выехал к нему навстречу, и они вместе ездили осматривать сильно пострадавшие стены и бастионы… Князь Багратион съезжал и вниз, на ровное место, покрытое убитыми и умиравшими, осмотрел вновь расставленные свежие отряды, здоровался с войсками, навестил главнейших лиц, получивших раны, и наконец переправился за Днепр в свой лагерь»-7.

Действительно, во второй половине дня 4 августа Наполеон неожиданно остановил боевые действия своей армии. Общие потери русских в тот день при обороне были относительно невелики — около тысячи человек. Многие историки считают, что Наполеон сознательно не наращивал натиск на позиции Раевского и тем самым давал русским армиям возможность вернуться в Смоленск. А они как раз возвращались в город — вюртембергская разведка видела «часть Борисфена и гряду холмов на правом берегу реки. На них были видны длинные черные колонны, спешно тянувшиеся к Смоленску, поднимая облака пыли. Многие полагали, что это был Жюно с вестфальцами, про которых было известно, что они произвели неверное движение, и с минуты на минуту надеялись увидеть, как они атакуют русских, но вскоре голова этих колонн мирно соприкоснулась с русской позицией. Это были Барклай и Багратион»28. Думаю, что на самом деле немецкая разведка видела только шедшую вдоль Днепра армию Багратиона. Наполеон надеялся, что подошедшие русские армии ночью выйдут из города на дорогу к Красному, чтобы дать столь желанное генеральное сражение. Но утром, когда рассвело, Наполеон понял, что и в этот раз, как раньше под Вильно, Свенцянами, у Дрисского лагеря и под Могилевом (то есть уже в пятый раз!), русские не решились вступить с ним в бой. И тогда 5 августа Наполеон усилил натиск на Смоленск. Возможно, что он допустил промах и ему следовало бы раздавить сопротивление относительно слабого корпуса Раевского еще в первый день сражения. Учитывая явное неравенство сил, Наполеону это наверняка удалось бы. Сам Раевский писал: «Если бы неприятель употребил в сей день (4 сентября. — Е. А.) такой же неослабный напор, какой употребил он на другой день, но уже без надежды на те последствия, кои могли произойти от взятия Смоленска, мною защищаемого, то кончено было бы существование русской армии и жребий войны был бы решен невозвратно!»29

Неослабный напор

К ночи с 4 на 5 августа русские армии Барклая и Багратиона подошли к Смоленску, но в город не вступили. Оставаясь за мостом через Днепр, отделявшим Петербургское предместье от самого города, Барклай 5 августа взял командование сражением в свои руки и заменил обескровленный корпус Раевского корпусом 1-й армии под командованием генерала Д. С. Дохтурова. К нему присоединилась дивизия П. П. Коновницына. Остатки славной дивизии Неверовского так и стояли на месте, под стенами города. Подвиг Неверовского продолжался. Как вспоминал П. X. Граббе, «героическая наружность Неверовского осталась в моей памяти. Он был одет как на праздник. Новые эполеты, из-под расстегнутого мундира или сюртука, не помню, виднелась тонкая, белая рубаха со сборками, блестящая и готовая сталь в сильной руке. Он был красив и действовал могущественно на дух солдата»10.

Весь день 5 августа русские войска сдерживали отчаянные атаки французов. Они выстояли, несмотря на обстрел своих позиций 150 французскими орудиями и начавшийся в городе пожар. Польские источники утверждали, что Смоленск был подожжен в результате обстрела его польской артиллерией31. Побывавший в городе капитан П. Пущин (его корпус стоял в резерве) записал 5 августа в дневник: «Интересуясь ходом сражения, я отправился в Смоленск к тому месту, где происходил самый ожесточенный бой. Восхищаясь отвагой и мужеством наших войск, я все-таки пришел к печальному выводу, что нам придется скоро уступить город. Я видел храброго генерала Дохтурова в самом опасном месте под сильным перекрестным огнем в воротах Смоленска. Улицы предместья были запружены трупами, меховыми шапками французских гренадер и разными частями вооружения. Это было наглядное свидетельство того, что неприятель несколько раз врывался в предместье и каждый раз был откинут нашими войсками»32. Паскевич подтверждает: «Почти все генералы приходили смотреть, как гласис противу моего бастиона был устлан телами французских гренадер»33.

Вывод о неизбежности отступления, сделанный капитаном Пущиным, был верен. Барклай решил, что позиции обороняющихся в городе уязвимы, особенно с флангов, поэтому следует оставить город. Ночью с 5 на 6 августа по приказу Барклая Дохтуров ушел из Смоленска. 2-я армия, по согласованию главнокомандующих, еще раньше двинулась по Московской дороге и заняла господствующую возвышенность близ города, а арьергард 1 — й армии стал сдерживать противника, с тем чтобы постепенно вывести из города и его окрестностей все русские войска и дать им оторваться от преследования на один-два дневных перехода.

Как только утром Наполеон узнал об отходе русских, он поспешил занять Смоленск, чтобы начать обстрел дороги, по которой, на виду города, по противоположному берегу Днепра, совершала «ретирадное движение» 1-я армия. Кроме того, он хотел захватить замостное предместье и «сесть на хвост» русским. Из-за этого Барклаю пришлось вернуть часть войск в предместье, чтобы хотя бы до ночи сдержать французов, что и удалось сделать. Глубокой ночью полки арьергарда отошли вслед за всей армией. Опять началось отступление… Потери русских под Смоленском были огромными — почти 12 тысяч человек. Но армия, как и прежде, отступала в полном порядке.

«Была бы знатнейшая победа, если бы не отступили»

Так закончилось Смоленское сражение. Город не был взят неприятелем, русские оставили его сами… Смешанные чувства владели людьми. Пожалуй, удачнее всех их выразил Ростопчин. Он писал Балашову, что «завтра поутру я обнародую печатными листами Смоленскую баталию, которая была бы знатнейшая победа, если бы не отступили от Смоленска»34.

Но общее впечатление от происшедшего было тяжелым, людей охватывали отчаяние и безнадежность. Солдаты и офицеры не понимали, почему после такой героической обороны они все-таки покинули Смоленск. Позже Неверовский (он умер от ран 21 октября 1813 года, уже во время Заграничного похода) писал, что «на 6-е число приказано было, неизвестно по каким причинам, от главнокомандующего Барклая де Толли оставить город и ретироваться; больно нам было оставлять тогда, когда неприятель не взял оного, город был зажжен, но нам не мешало держаться в нем. Заметить надобно, что дивизия три дни сряду была в жестоком огне, сражались, как львы, и от обоих генералов (Раевского и Дохтурова. — Е. А.) я рекомендован наилучшим образом. Оба дни в Смоленске ходил я сам на штыки, Бог меня спас, только тремя пулями сертук мой расстрелян, потеря была велика как офицеров, так рядовых…»35

Отступавший вместе с 1-й армией Дрейлинг вспоминал, что под Смоленском «мы опять-таки не попали в сражение, а были только зрителями с высокой горы, куда явились по приказанию. Было это так… Нашей дивизии было приказано немедленно выступить. Все мы оживились, сердца наши были преисполнены энтузиазма, а желание поскорее помериться силой с врагом заставило нас из рыси перейти почти в галоп, только бы не опоздать! Мы прискакали — и все-таки, как я уже сказал, остались только зрителями. В первый раз видели мы, молодые солдаты, это зрелище и сожалели об одном, что не принимали в нем участия»36. Адъютант начальника артиллерии Кутайсова П. X. Граббе возвращался из города в Главную квартиру «уже ночью, и, поднимаясь на высоту, — вспоминал он, — я увидел весь гребень ее покрытый генералами и офицерами, которых лица, обращенные к Смоленску, страшно были освещены пожаром. Между ними было лицо женщины, одетой амазонкой, нежные черты лица которой легко было отличить среди сурового выражения опаленных солнцем и биваками лиц мужских. Это была жена Храповицкого (командира Измайловского полка. — Е. А.). Взошедши на гору, я поворотил свою лошадь к городу. Он весь уже казался в огне. Этот огромный костер церквей и домов был поразителен. Все в безмолвии не могли свести с него глаз. Сквозь закрытые веки проникал блеск ослепительного пожара. Скоро нам предстояло позорище еще гораздо обширнее этого, но это было вблизи, почти у ног наших…»37

Сражение под Смоленском стало предметом размышления военных историков. В своих мемуарах Наполеон резюмировал происшедшее таким образом: «Он (Наполеон писал о себе в третьем лице. — Е. А.) обошел слева русскую армию, переправился через Днепр и подступил к Смоленску, куда он прибыл на 24 часа раньше русской армии, которая задержалась в своем отступлении, один отряд из 15 тысяч русских, который случайно оказался в Смоленске, имел счастье защищать это место один день, что дало время Барклаю де Толли подойти назавтра. Если бы французская армия неожиданно взяла Смоленск, она перешла бы Днепр и неожиданно остановила бы русскую армию, не собранную и в беспорядке; этот случай был упущен». Заслуживают внимания соображения Карла Клаузевица, изложенные им в книге «1812 год». Он писал, что если русских, в общем-то удачно оборонявших город и потом выведших из Смоленска свои войска, понять можно, то мотивы, которыми руководствовался Наполеон, остаются непонятны, вообще штурм Смоленска — «самое непостижимое явление во всей кампании».

Клаузевиц удивляется, почему Наполеон не пошел навстречу желаниям Барклая, «ведь Смоленск, очевидно, не мог являться для Наполеона объектом операции, таким объектом являлась русская армия, которую с самого начала кампании он тщетно пытался принудить к сражению. Она находилась непосредственно против него, почему же он не сосредоточил свои войска так, чтобы прямо двинуться ей навстречу? Далее, надо заметить, что дорога, идущая из Минска через Смоленск на Москву, по которой пошел Наполеон, переходит под Смоленском на правый берег Днепра, таким образом Наполеону все равно пришлось бы вернуться на этот берег. Если бы он двинулся прямо на Барклая, последнему едва ли удалось бы отойти к Смоленску. Во всяком случае, он не мог бы задержаться близ этого города, так как французская армия, находясь на правом берегу Днепра, гораздо сильнее угрожала Московской дороге, чем при переходе ее на левый берег, где Смоленск и река на известном участке прикрывают эту дорогу. При таких условиях Смоленск был бы взят без боя, французы не потеряли бы 20 тысяч, и самый город, вероятно, уцелел бы, так как русские еще не перешли к систематическим поджогам оставляемых городов. После же того как Наполеон подошел к Смоленску, снова является непонятным, зачем ему понадобилось брать этот город штурмом. Если бы значительный корпус переправился выше по течению через Днепр и французская армия сделала бы вид, что следует за ним (Барклаем) и грозит захватить Московскую дорогу, то Барклай поспешил бы опередить этот маневр, а Смоленск и в этом случае был бы взят без боя…»18

Нельзя не упрекнуть Клаузевица в том, в чем он сам упрекал своих оппонентов, — в отвлеченных теоретических рассуждениях. Наполеон действовал нестандартно, оригинально, своим ударом он ошеломил русское командование. Его план оказался четким и исполнимым — неожиданно захватить Смоленск, перейти Днепр и ударить в тылы уходившим от города русским армиям, с тем чтобы отрезать их друг от друга и от столбовой дороги на Москву. Но неожиданно упорное сопротивление дивизии Раевского вынудило изменить намеченный план.

«Любит много выпить». Как, уже сказано, Раевский не успел уйти от Смоленска далеко и, быстро вернувшись, сумел организовать оборону. Это и есть та случайность, которая порой меняет ход истории. Есть одна забавная версия, объясняющая задержку с выходом дивизии Раевского из Смоленска. Задержка эта произошла совсем не по вине полководца. Раньше его дивизии из Смоленска должна была выступить дивизия принца Карла Мекленбургского, но якобы в этот день принц был настолько пьян, что только через три часа после назначенного срока удалось привести его в чувство, чтобы он смог дать соответствующий приказ. Правда, Жиркевич пишет, что принц просто крепко спал и его «долго не могли добудиться, будили в несколько приемов»19. Но как раз эта мелкая подробность и не оставляет сомнений в истинной причине богатырского сна принца. Любопытна и справка французского агента о принце, составленная перед войной: «Принц Мекленбургский, генерал-майор, 28 лет… довольно хороший генерал, очень храбр в огне, но глуповат, любим своими офицерами и солдатами, любит много выпить, когда идет в огонь, то имеет обыкновение поить своих солдат допьяна»40.

После первого дня битвы Наполеон действительно остановил натиск и дал время русским армиям вернуться в Смоленск, чтобы они вышли на сражение с ним. Об этом свидетельствует вся завоевательная логика Наполеона, стремившегося решить все свои проблемы в генеральном сражении, которое было «предметом всех желаний и упований императора». «Он верил в сражение, — писал Коленкур, — потому что желал его, и верил, что выиграет его, потому что это было ему необходимо. Он не сомневался, что русское дворянство (после победы французов. — Е. А.) принудит Александра просить у него мир, потому что такой результат лежал в основе его расчетов»41. Тогда битва французам казалась неизбежной. Но Барклай не поддался на уловку и не вывел свои армии для сражения в неудобной, уязвимой позиции на окраине Смоленска и тем спас армию. Однако история с обороной Смоленска, точнее с отступлением от города, нанесла колоссальный ущерб его военной репутации. Как писал 5 августа М. С. Воронцову некогда облагодетельствованный Барклаем адъютант А. А. Закревский: «Сколько ни уговаривали нашего министра… чтобы не оставлял города, но он никак не слушает и сегодня ночью оставляет город…»42 Написано это было сгоряча, без знания сути дела. Закревский, как и многие другие, воодушевленные успешной обороной Смоленска, считал невозможным оставлять горящий город, видеть слезы и горе его несчастных жителей. И только у Барклая оказалась холодная голова, и для спасения армии он решил оставить Смоленск, как потом Кутузов оставил с той же целью Москву. Много лет спустя участник войны 1812 года П. X. Граббе писал: «Теперь нетрудно сказать, что прав был Барклай де Толли и что для одоления такого завоевателя, каков был Наполеон, требовались от России, для ее вечной славы, жертвы поважнее Смоленска»43.

У Багратиона был свой взгляд на происшедшее, и к нему мы вернемся.