Гора трупов в награду

Итак, после упорных боев на западной окраине Смоленска началось новое отступление русских армий уже по Большой Московской дороге. С самого начала оно не проходило гладко. Дело в том, что если 2-я армия в момент штурма французами Смоленска двинулась сразу же по Московской дороге, то 1-й армии пришлось отступать в сторону от нее, на север, по известной уже Пореченской дороге. Так было безопаснее, ибо значительный участок Московской дороги проходил по левому берегу Днепра, и войскам предстояло идти мимо уже занятых французами кварталов города, расположенных на правом берегу, откуда дорога легко простреливалась даже из ружей, не говоря уже об артиллерии. Чтобы не попасть под огонь, армия предприняла обходный маневр, и для этого было сформировано две колонны: одна под командованием генерала Павла Тучкова 3-го, а другая — генерала Д. С. Дохтурова. Отход их прикрывал арьергард генерала Ф. К. Корфа.

И тут русские войска чуть было не угодили в ловушку. Обходная дорога, по которой войскам предстояло пройти 25 верст, оказалась почти непроходимым проселком. Иван Жиркевич, участник этой эпопеи, вспоминал, что «колонны беспрестанно останавливались, ибо кроме того, что по этой дороге едва-едва могла пробраться крестьянская телега в одиночку — до такой степени она была узка, — она, сверх того, была вся в горах и пересечена источниками, на которых еле держались мосты, а другие-таки просто обрушивались под орудиями»1. В итоге, пишет Жиркевич, «мы гусем выходили из ущелья» на Большую Московскую дорогу. Из-за этого возникла реальная угроза нового разрыва коммуникаций обеих армий, так как французы пытались «перенять» 1-ю армию при ее выходе на Московскую дорогу.

Сражение, о котором пойдет речь, получило сразу несколько названий — сражение при Лубине, при Валутиной Горе, при Гедеоновке, при Заболотье; французы также называли его боем «на десятой версте»2. Это неслучайно. Дело в том, что боевые действия развернулись в разных местах на протяжении нескольких километров возле названных селений и урочищ. По существу, это было тяжелейшее арьергардное сражение русской армии, в ходе которого русское командование стремилось дать всем своим полкам, идущим по окольным дорогам, выбраться на Московский тракт и соединиться с частями 2-й армии. Для этого нужно было остановить натиск французского авангарда, почти сразу же «уцепившегося за хвост» русских армий.

Сражение началось утром 7 августа сразу в двух местах. Рано утром оказалось, что часть колонны генерала Тучкова заблудилась в лесу и вышла на Петербургскую (Пореченскую) дорогу недалеко от Смоленска, у деревни Гедеоново, где тотчас наткнулась на корпус Нея, который как раз переправился по наведенному мосту через Днепр, чтобы устремиться по Московской дороге вслед за русскими. К счастью, находившийся неподалеку Барклай взял на себя руководство боем, сумел задержать Нея и затем отвел войска на дорогу к Лубину.

Здесь произошел драматический эпизод, поставивший русскую армию на грань поражения. В какой-то момент егеря, ведшие перестрелку с французами, не выдержали вражеского огня и побежали. Как вспоминал стоявший вблизи со своей батареей Радожицкий, они, «свесив ружья и нагибаясь, спешили укрыться за мои пушки от смертоносного свинца; офицер их кричал: “Куда вы, братцы! Воротитесь, пожалуйста, как не стыдно вам!” Никто не слушал его. Вдруг навстречу нам явились генералы: главнокомандующий Барклай де Толли, при нем лорд Вильсон, граф Кутайсов, Остерман, Орлов, Корф и прочие. Все они кричали бегущим: “Куда! Стой! Назад!”, и бегущие останавливались… Вслед за генералами шли в густых колоннах лейб-гренадеры графа Аракчеева полка и Екатеринославские: рослые молодцы, держа ружья наперевес, с бледными лицами шли скорым шагом — навстречу смерти. С криком “Ура!” они бросились в кусты и восстановили порядок штыками. Через пять минут уже многие из них возвращались окровавленные и полумертвые, на плечах своих товарищей… Смотря на этот увядающий цвет силы россиян, нельзя было не содрогнуться»5. Но ценой этих потерь противник был остановлен.

Вторым крупным очагом боя стала возвышенность у реки Колодня. Дело в том, что через три часа после столкновения у Гедеоновки авангард колонны генерала Тучкова 3-го вышел на Московскую дорогу в районе Лубина. И тут он обнаружил, что дорога к Смоленску совершенно никем не прикрыта. Командир арьергарда 2-й армии генерал А. И. Горчаков, оставленный Багратионом под Смоленском для наблюдения за противником, имел приказ своего главнокомандующего «немедленно присоединиться к нему, как появятся войска 1-й армии». И как только Горчаков узнал, что отряд Тучкова 3-го приближается по проселочной дороге от Кошаева к Московскому тракту, он без приказа покинул свою позицию и пошел нагонять Багратиона, уже подходившего к Дорогобужу. В сущности, Горчаков на виду у приближающегося от Смоленска неприятеля бросил Московскую дорогу без прикрытия. Увидав эту ошибку, Тучков 3-й, «достоверясь в приближении неприятеля в густых пехотных и кавалерийских колоннах»4, принял самостоятельное решение — двинуться не следом за Горчаковым, а в противоположную сторону, то есть к Смоленску, чтобы прикрыть предстоящий выход у Лубина основной колонны под командованием его брата генерала Н. А. Тучкова 1-го. Как тогда говорили, он решил тут «заводить дело»5, расставив свои полки на первой же удобной позиции, у реки Колодня.

Наполеон, остававшийся в Смоленске, узнал о столкновении с русскими под Гедеоновкой и усилил корпус Нея войсками корпуса Даву, а генералу Жюно с 8-м корпусом приказал переправиться через Днепр южнее Смоленска, чтобы вместе с конницей Мюрата ударить в левый фланг отступающей по Московской дороге русской армии. В полдень войска Нея атаковали Тучкова 3-го у Колодни и оттеснили его ближе к Дубину. Однако Барклай, внимательно следивший за ходом сражения, начал посылать на помощь Тучкову новые полки. Когда стало ясно, что кавалерия Мюрата и Жюно6 приближается слева от дороги, то и Ермолов перебросил в этом направлении кавалерийский корпус генерала В. В. Орлова-Денисова. Позиция русской кавалерии была примечательна тем, что сзади находились болота, которые не позволили бы в случае неудачи отойти с поля боя. Чтобы вдохнуть мужество в своих гусар и казаков, Орлов-Денисов «приказал полкам отправить из каждого эскадрона осмотреть места, способные к отступлению и к переходу через болота, и когда дознано было, что болота непроходимые окружают нас, то предложил войску умереть или победить»7.

Так завязалось серьезнейшее дело, крупномасшабное полевое сражение, в огонь которого противники все время подбрасывали новые и новые силы. Русским противостояла вестфальская кавалерия. Кавалеристы обменивались атаками, которых только со стороны вестфальцев было двенадцать. У французов проявил странную медлительность и даже инертность генерал Жюно, долго тянувший с вводом в бой своего уже переправившегося через Днепр корпуса. Во многом заминка Жюно у переправы благоприятствовала успешной обороне Тучкова. Русские полки держались стойко, отбивая все атаки противника, продолжая бой даже в уже сгустившейся темноте. Тут-то, в одной из рукопашных схваток, был ранен и взят в плен генерал Павел Алексеевич Тучков 3-й. От смерти его спасло только то, что замахнувшийся на него для последнего удара французский солдат увидел блеснувшую на груди Тучкова орденскую звезду и решил взять в плен знатного офицера. Тучков был увезен во Францию.

В итоге этого боя отход основных сил от Смоленска был прикрыт. Благодаря решительным и мужественным действиям Тучкова к вечеру все русские войска, дотоле продиравшиеся по лесным проселкам, наконец выбрались на Московскую дорогу и ночью вместе с обескровленным арьергардом отошли по Московской дороге. Утром 9 августа они соединились со 2-й армией. Как писал Граббе, «ошибки дня были исправлены стойкостию войск и присутствием главнокомандующего», а также, добавим от себя, гибелью тысяч наших солдат. На месте боя, занятом французами и вестфальцами, осталось 5–6 тысяч убитых и раненых русских солдат и столько же неприятельских. Участник сражения с французской стороны Брандт писал: «Гора трупов в награду, за столько жертв ни одного трофея, ни одного орудия, ни одной… повозки. Захват этого участка, покрытого мертвыми, — вот единственный плод победы. Лучезарное солнце залило светом это поле бойни»8. Другой очевидец (из вестфальцев) вспоминал: «Мы расположились биваками в каре на поле сражения. Вечером мы пытались помочь многочисленным русским раненым — тяжелое дело, так как столь многих невозможно было транспортировать. Эти бедняги были оставлены лежать и умирать там, где они лежали. В конце концов силы покинули нас, и мы спокойно заснули на поле опустошения посреди стонов и жалоб раненых и умирающих»9.

Военные историки, анализируя это «возникшее на ровном месте» крупное сражение, считают, что Наполеон ошибся, приняв его за обычный арьергардный бой — стычку наступающего авангарда и отступающего арьергарда. В какой-то момент у него появился реальный шанс «вытащить» русских на столь желанное им генеральное сражение, общий контур которого выстраивался явно в пользу его армии, имевшей больше оперативного простора и возможностей развивать наступательные комбинации. При этом русские на сей раз не смогли бы от него ускользнуть, ибо были сильно «защемлены» именно в этом месте и ни под каким видом не могли оставить перекресток у Лубина, пока из леса не вышли бы идущие по проселкам колонны войск 1-й армии. И на этот раз предусмотрительность генерала П. А. Тучкова, без приказа занявшего позицию, оставленную Горчаковым, а главное — беспримерная стойкость русских солдат и офицеров спасли армию из почти безвыходной ситуации. Как вспоминал Жиркевич, «после я слышат суждение Ермолова, что здесь была важная ошибка в эту кампанию. Багратион шел уже по Московской дороге, мы были в гористых ущельях, французы, хотя и не перешли Днепра, но уже стояли почти противу того пункта, где мы гусем выходили из ущелья, и у них под носом был брод, так что ежели бы Жюно схватился и перешел через Днепр, мы все… были бы перехвачены или самое лучшее еще — отрезаны опять от Багратиона и отброшены к Духовщине»10. По воспоминаниям А. А. Щербинина, он сам «слышал… отзыв Барклая Беннигсену в том, что из ста подобных дел можно выиграть только одно. Личная храбрость войск и отдельных начальников заслуживают венца, но Барклаю хвастать было нечем»". Это так — армия отступала.

При этом нужно оценить по достоинству все происшедшее в ходе нескольких дней боев под Смоленском. Наполеону опять не удаюсь разобщить русские армии ни рывком на Смоленск, ни в сражении на Большой Московской дороге по выходе из Смоленска. Обе русские армии смогли начать беспрепятственный отход, имея противника только позади себя. Картина для французов складывалась не очень благоприятная: первоначальный план войны не удался, война затягивалась, приближалась осень, предстоял поход вглубь вражеской страны. Можно полагать, что именно об этом думал Наполеон в Смоленске. Участник похода Рапп вспоминал: «Наполеон посетил места, где происходил бой: “Узел битвы был не у моста, а вон там, в деревне, где должен был выйти Восьмой корпус. А что делал Жюно? Из-за него русская армия не сложила оружия, ведь это может мне помешать пойти на Москву…” — “Ваше величество, — якобы сказал императору Рапп, — только что говорили мне о Москве. Армия не ожидает этого похода — дело начато, надо довести его до конца…”»12. Заметим, кстати, что сведения о том, когда Наполеон все-таки решил идти на Москву, довольно противоречивы. Очевидно, что, начиная «Вторую Польскую войну», он не предполагал двигаться вглубь России, а намеревался ограничиться сражением в Литве или Белоруссии. Когда же им было принято окончательное решение двигаться на Москву, точно сказать невозможно.

Чести не вернешь.

Уход русских от Смоленска по Московской дороге означал для многих, что над старой столицей сгустились тучи. Взять ее и вынудить Александра подписать выгодный для Франции мир стало теперь главной задачей Наполеона. В разговоре со взятым в плен генералом П. А. Тучковым Наполеон прибег к солдатскому образу, сказав, что если Москва будет взята, то это обесчестит русских, так как «занятая неприятелем столица похожа на девку, потерявшую честь. Что хочешь потом делай, но чести не вернешь»". Грубость Наполеона достигла ушей Ростопчина, который стал понимать, чем грозит Москве начавшееся от Смоленска отступление русской армии. Перечисляя подготовленные в Москве резервы, он писал Багратиону: «Неужели и после этого и со всем этим Москву осквернит француз! Он говорил, что п… Россию и сделает из нее б…, а мне кажется, что она ц… останется. Ваше дело сберечь».

Тут неизбежно является мысль: почему в русских штабах не обсуждалась мысль о «косвенной обороне Москвы», то есть о том, чтобы увести армию захватчиков от Смоленска южнее, — как некогда Петр Великий, отступая под натиском шведской армии, отклонился от Могилева и примерно у Мстиславля стал отступать южнее, в сторону Почепа, Глухова, Сум и daiee до Полтавы. Правда, и Карлу XII южное направление казалось более перспективным, чем смоленское, и он легко двинулся за Петром Великим в сторону Украины. Возвращаясь к событиям июля — августа 1812 года, отметим, что, если бы армия повернула от Смоленска южнее, то есть на Рославль — Брянск — Орел или Чернигов, она бы тем самым поставила Наполеона в трудное положение. Скорее всего, он продолжил бы охоту за русской армией, разгром которой оставался главным приоритетом его стратегии. И тогда бы Москва была спасена. Клаузевиц в своей книге «1812 год» касается этой проблемы. Он считает, что принимать решение в Смоленске об отступлении армии на Калугу было уже поздно. Повернуть такие массы войск, теснимых превосходящими силами противника от удобной дороги, вдоль которой были уже давно подготовлены продовольственные магазины, было очень трудно, а «все боевые припасы, запасные части, подкрепления и т. п., находившиеся на этой дороге и в пути к ней, пришлось бы перебрасывать в сторону, на новое направление… Если бы русские захотели избрать это направление, то такое решение нужно было принять гораздо раньше, но принятие его раньше было невозможно, даже если бы и возникла подобная мысль, так как такая косвенная оборона Москвы лишь впоследствии стала представляться совершенно естественной, раньше же она явилась бы таким теоретическим дерзновением, которого нельзя требовать от заурядного генерала, к тому же не облеченного широкими полномочиями»“. В принципе, в истории сплошь и рядом бывало, что армии отходили не только по местам, где для них были готовы магазины и прочие удобства. Так, кстати, было и с армией Петра в 1708 году. Дело тут в другом — такое решение в России мог принять только царь, но Александр не был новым Петром Великим, а поэтому военная машина покатилась к Москве… Но видно, что идея эта еще держалась в умах и после отхода из Смоленска. Князь Н. Б. Голицын вспоминал, что уже после выбора позиции на Бородинском поле обсуждалась проблема возможного отхода армии после сражения и «были голоса, которые тогда говорили, что нужно идти по направлению на Калугу, дабы перенести туда театр войны в том предположении, что и Наполеон оставит Московскую дорогу и не пойдет более на Москву, а следовать будет за армиею через Верею, но Кутузов отвечал: ”Пусть идет на Москву!"»15. Верно ли это — мы никогда не узнаем. Да и на Бородинском поле было уже поздно менять что-либо: предстоял бой не на жизнь, а на смерть…

«Мы шли по кровавым следам войск Коновницына»

После Смоленска французы резко изменили тактику. Прежние долгие стоянки и дневки ушли в прошлое. От Лубина и до самой Москвы войска Наполеона следовали за русской армией неотступно, почти всегда находясь ближе, чем в одном переходе, постоянно навязывали ей бои и при первой же возможности пытались ударить во фланги. Как вспоминал командир Сибирского драгунского полка Крейц, шедший в арьергарде с четырьмя приданными ему полками, «последующие дни неприятель следовал за нами в виду, были частые перестрелки». С приближением к Гжатску натиск французов даже усилился: «Ежедневно с утра до вечера происходили перестрелки, а иногда почти и сражения, которые кончались обыкновенно уступлением неприятелю какой-(нибудь) речки или ручья… и арьергарды должны были драться не с одними передовыми неприятельскими отрядами, но даже с целыми корпусами»"1. О том, что характер военных действий после оставления Смоленска изменился, писал и Ф. Н. Глинка: «Это отступление в течение 17 дней сопровождалось беспрерывными боями. Не было ни одного, хотя бы немного выгодного места, переправы, оврага, леса, которого не ознаменовали боем. Часто такие бои завязывались нечаянно, продолжались по целым часам»17.

Надо сказать, что французская кавалерия на этом этапе войны превосходила нашу. Ермолов писал, что «неприятель имеет числом ужасную кавалерию, наша чрезвычайно потерпела в последних делах»18. 19 августа Барклай подтвердил это в донесении царю: «Кавалерия 1-й армии… пришла в крайнее ослабление, и особливо со стороны лошадей, из коих значительное число потеряно убитыми, а прочие все изнурены»19. Только казаки, как и раньше, были подвижны, а их лошади выносливы. Впрочем, как раз в этот момент у казаков тоже начались проблемы. Радожицкий вспоминал, что под Дорогобужем казаки жаловались его артиллеристам, «что даже им стало невмочь стоять против вражеской силы, что именно сего дня (12-го числа) они шибко схватились с французами так, что в густой пыли друг друга не узнавали: “И тут-то, батюшко, — промолвил казак, — наших пропало сотни три. Нет уж мочи держаться: так и садится, окаянный, на шею”»20.

Русским было тяжело, но и французы испытывали большие неудобства. Коленкур писал, что шедшая в авангарде конница Мюрата совершала огромные переходы в 10 и 12 лье, «люди не покидали седла с трех часов утра до 10 часов вечера. Солнце, почти не сходившее с неба, заставляло императора забывать, что сутки имеют только 24 часа. Авангард был подкреплен карабинерами и кирасирами, лошади, как и люди, были изнурены, мы теряли очень много лошадей, дороги были покрыты конскими трупами, но император каждый день, каждый миг лелеял мечту настигнуть врага».

Все участники перехода от Смоленска до Бородина, оставившие воспоминания, описывают необыкновенно тяжелую, пыльную дорогу. Радожицкий писал: «На несколько верст вперед и назад ничего не видно было, кроме артиллерии и обозов, в густых облаках пыли, возносившейся до небес. Мы шли как в тумане: солнце казалось багровым, ни зелени около дороги, ни краски на лафетах нельзя было различить. На солдатах с ног до головы, кроме серой пыли, ничего иного не было видно, лица и руки наши были черны от пыли и пота; мы глотали пыль и дышали пылью, томясь жаждою от зноя, не находили, чем освежиться».

Французский офицер Терион, шедший по пятам за Радожицким и его товарищами, вспоминал: «Тесня русскую армию, мы делали в сутки по 2–4 лье, и лошади и люди изнемогали от усталости, недостатка сна и пищи, от 11 часов утра до 2 дня обе армии, как бы по взаимному соглашению, предавались отдыху, а затем вновь начиналось наше наступление и непрестанное сопротивление русских… Мы страдали от жажды больше, чем от голода, тем более что весь день и в самый зной мы шли по песку или, вернее, по слою пыли, до того мелкой, что ноги лошадей уходили в нее на несколько вершков. Облака пыли до того были густы, что всадников впереди не было видно, а зачастую мы не видели даже ушей наших лошадей, полагаясь на инстинкт бедных животных и их зрение, устройство которого более обеспечено от заполнения глаз пылью, чем у человека. Можно себе представить атмосферу, в которой мы жили, и воздух, которым мы дышали!» Французам, близко преследовавшим русские войска, приходилось разбивать биваки не там, где они выбирали места сами, а неподалеку от русских, то есть, как правило, в неудобных для ночевок местах. Глядя на яркие огни русских биваков, Цезарь Ложье записал в дневник: «Мы в совершенно незнакомой местности, нечего у нас приготовить, и в топливе недостаток. То немногое, что мы находили второпях и в потемках, мокро и сыро. Наши огни поэтому не только не сияют, но они распространяют вокруг себя облака густого черного дыма и отбрасывают во мраке лишь бледный отсвет»21.

Но настроение во время этого марша по пыльным дорогам у противников было разное. Французы преследовали русских с азартом, были воодушевлены погоней: «Мы шли по кровавым следам войск Коновницына». Наших же, напротив, отступление по русской земле удручало. «В таком положении, — продолжал Радожицкий, — случалось нам проходить мимо толпы пленных французов, взятых в последнем сражении, они с удовольствием смотрели на нашу поспешную ретираду и насмешливо говорили, что мы не уйдем от Наполеона, потому что они теперь составляют авангард его армии. Должно признаться, что после смоленских битв наши солдаты очень приуныли. Пролитая на развалинах Смоленска кровь при всех усилиях упорной защиты нашей и отступление по Московской дороге в недра самой России явно давали чувствовать каждому наше бессилие перед страшным завоевателем. Каждому из нас представлялась печальная картина погибающего отечества. Жители с приближением нашим выбегали из селений, оставляя ббльшую часть своего имущества на произвол приятелей и неприятелей. Позади нас и по сторонам вокруг пылающие селения означали путь приближающихся французов, казаки истребляли все, что оставалось по проходе наших войск, дабы неприятели всюду находили одно опустошение. Отчаянная Россия терзала тогда сама свою утробу»22.

В поисках нужной позиции

Как бы то ни было, погоня на Московском тракте приближалась к своему концу. Непрерывный натиск армии Наполеона напоминал «танец» боксера, который без передышки теснит своего противника, загоняет его в угол ринга, а тот все время стремится уйти из-под удара. Но так продолжаться без конца не может, здесь гонг об окончании поединка подает только смерть…

После того как русским армиям удалось выйти на Московскую дорогу, начался поиск позиции для сражения. Первая позиция была намечена генерал-квартирмейстером Толем под Андреевкой (11 августа), но ее забраковали: в первую очередь ей был недоволен Багратион. Другую позицию пытались занять под Дорогобужем (предположительно, уже по предложению Багратиона)21, но и она после осмотра была признана неудачной. Тогда, как писал Барклай царю, 12 августа «положено было обще с князем Багратионом отступить к Вязьме в три колонны»24. Багратион в письме 14 августа настаивал на том, чтобы остановиться в Вязьме, если «неприятель даст нам время усилиться в Вязьме и соединить с нами войска Милорадовича; позиция в Вязьме хоть не хороша, но может всегда служить к соединению наших сил, и теперь дело не состоит в том, чтобы искать позиций, но, собравши со всех сторон наши способы, мы будем иметь равное число войск с неприятелем, но можем против него тем смелее действовать, что мы ему гораздо превосходнее духом и единодушием»25. Предложение Багратиона принять было невозможно: во-первых, ожидаемый из Калуги 15-тысячный корпус новобранцев под командованием генерала М. А. Милорадовича не успел к Вязьме в момент отступления русских армий, а встретился с ними лишь в Гжатске, а во-вторых, иных способов ведения военных действий крупными силами, как только в заранее выбранной и даже усиленной позиции, тогда не было и не могло быть. 16 августа войска прошли Вязьму. Толь и генерал Труссон еще 14 августа нашли удобную позицию у деревни Федоровки26, которая, однако, имела важный недостаток, отмеченный в журнале Сен-При: «Там хотят занять позицию, но нет воды». Какой острой в ту кампанию была проблема с водой, выше упоминалось не раз. Багратион был солидарен со своим начальником штаба. Он писал Барклаю: «По мнению моему, позиция здесь никуда не годится, а еще хуже, что воды нет. Жаль людей и лошадей. Постараться надобно идти в Гжатск: город портовый и позиции хорошие должны быть. Но всего лучше там присоединить Милорадовича и драться уже порядочно. Жаль, что нас завели сюда и неприятель приблизился. Лучше бы вчера подумать и прямо следовать к Гжатску, нежели быть без воды и без позиции; люди бедные ропщут, что ни пить, ни варить каш не могут…» На письме Багратиона отмечено рукой Барклая: «Дать тотчас повеление к отступлению завтра в 4 часа по утру»27.

Шестнадцатого августа армия отошла к Федоровскому, а на следующий день — к Царево-Займищу, где наконец утвердили — вроде бы окончательно — позицию. Ее одобрил Барклай. Как писал А. Н. Муравьев, служивший тогда в Главном штабе, командующий признал место «чрезвычайно крепким и удобным для встречи неприятеля28. Не все, однако, разделяли это мнение». Муравьев не упоминает Багратиона, но явно имеет его в виду, когда пишет: «Так как взаимное недоброжелательство между главнокомандующими усиливалось, всеобщий ропот на Барклая доходил до чрезвычайности…» По крайней мере начальник Главного штаба 2-й армии граф Сен-При, вслед за своим главнокомандующим, ясно выражал сомнения в правильности выбора. Он писал в боевом журнале: «Местоположение низменное и без опорных пунктов». По-видимому, такого же мнения о позиции под Царево-Займищем придерживались и другие генералы.

Следующая запись в журнале Сен-При: «20-го в Ивашкове. Позиция лучше, особенно имея в виду переход в наступление. Прибытие князя Кутузова, главнокомандующего обеими армиями»29. Но приехавший Кутузов сразу же забраковал и эту позицию и дал приказ отступать. Он объяснял это тем, что нужно соединиться с подходящими из Москвы резервами. Но наверняка он руководствовался иными соображениями: воевать на позиции, выбранной его предшественниками, он никак не мог.