Плоды тильзитской дружбы

Завершая свои воспоминания о неудачной кампании в Восточной Пруссии, Денис Давыдов писал: «Наконец, 27 июня заключен был мир. Войска наши выступили в Россию, князь Багратион отправился в Петербург, и я туда же. Отдых наш был непродолжителен: в январе месяце (1808 года) мы уже были с войсками, воюющими в Финляндии. Это напоминает мне слова незабвенного друга моего и боевого собрата Кульнева: “Матушка Россия, — говаривал он тогда, — тем хороша, что все-таки в каком-нибудь углу ее да дерутся”. В то время был еще другой угол, где дрались, — это Турция, куда князь, следовательно, и я за ним, явились по прекращении военных действий в Финляндии. Блаженная была эпоха для храбрости! Широкое было поприще для надежд честолюбия!»1 Добавим от себя: и не только для отдельных храбрецов и честолюбцев с ментиком за спиной, но и для России. Дело в том, что после подписания Тильзитского мира и явления всем столь нежданной дружбы с Наполеоном русская внешняя политика претерпела существенные перемены. Россия, как тогда казалось, предстала вместе с Францией перед всей Европой вершительницей судеб мира, или, по словам Александра I, Россия определяла «жребий земного шара». «Разделим мир» — таким было предложение Наполеона Александру в Тильзите. Условно говоря, речь шла о том, чтобы Россия и Франция поделили мир между собой, как некогда Португалия и Испания: Наполеону — запад, России — восток. При этом такое «мелкое препятствие», как противодействие Англии, предполагалось нейтрализовать с помощью континентальной блокады, а также задуманного Наполеоном и некогда поддержанного Павлом I русско-французского похода в Индию. Там-то Наполеон и намеревался переломить хребет могущества «Владычицы морей»2.

Но участники дележа мира не были равноправны — ведь ®се помнили, кто победил при Фридланде. Условия раздела диктовал Наполеон. И хотя в отношении Александра он вел себя весьма тактично и корректно, все-таки русские чувствовали в его бархатной перчатке железную руку. Император Александр — этот вчерашний спаситель и защитник священных принципов европейского легитимизма, неизменности европейского мироустройства (ради чего он, собственно, начал одну за другой две войны) — расписался в собственном бессилии и одобрил новый, предложенный ему Наполеоном, раздел Европы. При этом Александр никак не мог смягчить гнев этого мясника, почему-то страшно обозленного на пруссаков: Наполеон рубил и свежевал Прусское королевство — труд и гордость поколений бранденбургских курфюрстов и прусских королей. Подобно великим князьям Московским, Гогенцоллерны столетиями, кусочек к кусочку, всеми правдами и неправдами собирали свою державу. А тут Наполеон одним махом отрубил от Пруссии огромный кусок с половиной населения и росчерком пера сотворил для своего брата Жерома новое марионеточное Вестфальское королевство. Остальные исконные прусские земли, за изъятием Данцига, объявленного вольным городом, Наполеон великодушно возвращал прусскому королю, да и то «из уважения к Его величеству императору Всероссийскому». Большего унижения для прусского короля — этого прежде могущественного суверена Европы — трудно было придумать. К тому же и Александр находился в двусмысленном положении. Наполеон хотел подарить Александру (или только делал вид, что хотел) также и польские земли, некогда доставшиеся пруссакам во время Третьего раздела Речи Посполитой. Русский царь скромно отказался, согласившись принять лишь сущий пустяк — небольшую Белостокскую область. Тогда из «никому не нужных» польских земель Наполеон создал Герцогство Варшавское, что для Александра стало неприятным сюрпризом. Ему пришлось выпить свою чашу позора: отдать французам владения России в Средиземном море, признать субъектом политики марионеточную Рейнскую конфедерацию, согласиться (наверняка преодолевая отвращение) с тем, что братья Наполеона были признаны королями (Жером — Вестфальским, Людовик — Голландским, Иосиф — Неаполитанским). За Наполеоном Александр признал титул «императора французов». Но главное — Александр дал согласие на вхождение России в антианглийскую коалицию с Францией, точнее — присоединился к так называемой континентальной блокаде и, наконец, был вынужден объявить Лондону войну.

Словом, после «дружеского» раздела Европы Наполеон уехал из Тильзита с огромным возом трофеев, а Александр ушел со скромной «белостокской шкатулкой». Строго говоря, и такому результату следовало радоваться — мирные условия победителя под Фридландом могли оказаться гораздо более жесткими и обернуться для России территориальными потерями, а совсем не приобретениями.

Впрочем, Александр получил от Наполеона и нечто поважнее Белостока: твердое обещание не мешать расширению Российской империи на севере и на юге. Тогда это формулировали так: «Оградить покой и безопасность Петербурга и прирастить полуденные пределы нашего отечества». Сделать это предстояло посредством завоевания Финляндии и присоединения так называемых Дунайских княжеств — вассальных Османской империи Валахии, Молдавии и Бессарабии. Во имя добрых отношений с Александром Наполеон был готов изменить вековой курс французской внешней политики, неизменно поддерживавшей против России Османскую империю и Швецию. В этом-то и состоял «некоторый блеск» русских достижений, упомянутый Александром в письме к сестре Екатерине Павловне об итогах Тильзита. Теперь, после объятий Тильзита, и в политике Франции все пошло иначе: для друга Александра друг Наполеон не жалел ничего чужого, тем более что российскому императору еще предстояло поработать на поле брани, чтобы превратить виртуальные подарки Наполеона в реальные территориальные присоединения.

Стыд Тильзита быстро забылся. Зато какие открывались возможности, какие масштабные имперские цели можно было реализовать! Вот что писал, выражая тогдашнее мнение в обществе, участник Финляндской войны Фаддей Булгарин: «Россия должна была воспользоваться первым случаем к приобретению всей Финляндии для довершения здания, воздвигнутого Петром Великим. Без Финляндии Россия была неполною, как будто недостроенною. Не только Балтийское море с Ботническим заливом, но даже Финский залив, при котором находятся первый порт и первая столица империи, были не в полной власти России, и неприступный Свеаборг, могущий прикрывать целый флот, стоял, как грозное привидение, у врат империи. Сухопутная наша граница была на расстоянии нескольких усиленных военных переходов от столицы»3.

Невольно вспоминается советская риторика накануне войны с Финляндией осенью 1939 года, напрашивается сопоставление с ситуацией тех лет, когда после Четвертого раздела Польши Сталин получил от Гитлера «в подарок» прибалтийские государства и Финляндию, которую, впрочем, как и в 1807 году, еще предстояло завоевать.

«Вооруженная прогулка»

Итак, в конце 1807 года русская армия готовилась к новой войне. В Петербурге, по словам записных шутников, только и ждали «приказаний из Франции»4, чтобы начать. В день Водосвятия, 6 января, несмотря на мороз, в столице устроили необыкновенно пышный смотр войскам. В нем участвовало не менее 40 тысяч солдат. Многим это напомнило парад перед походом на войну, и не зря: вскоре, в феврале, русские войска вторглись в Финляндию, тогдашнюю провинцию Шведского королевства. Тогда, в феврале 1808 года (впрочем, как и в ноябре 1939-го), никто не думал, что эта война окажется тяжелой, — все дело предполагалось закончить к весне того же года. Для оккупации Финляндии были выделены всего три пехотные дивизии — под командованием генералов Тучкова 1-го (5-я дивизия), князя Горчакова 1-го (потом его сменил граф Каменский 2-й) (17-я дивизия) и князя Багратиона (21-я дивизия). Эти три дивизии общей численностью 24 тысячи человек составили корпус, которым командовал генерал Буксгевден — тот самый, который так безуспешно боролся с Беннигсеном в 1806 году. При этом войска находились не в лучшем состоянии. После провального Прусского похода 1806 года полки не были укомплектованы, в некоторых насчитывалось всего по 200 человек, и поэтому в них поспешно вливали вернувшихся из французского плена солдат, а также рекрут, еще не подготовленных к службе. По пути к западной границе, где тогда стояла армия и формировался корпус для похода в Финляндию, многие из них умирали от болезней. Полки, перебрасываемые на финляндскую границу после боев в Восточной Пруссии, шли оборванными и разутыми. Чтобы не позориться перед жителями столицы, их проводили по улицам Петербурга и перевозили через Неву на Выборгскую сторону по ночам.

Общая задача была проста — сам государь красным карандашом прочертил линию будущей границы от Северного Ледовитого океана через Ботнический залив до Финского залива. Эту гигантскую территорию и предстояло занять довольно ограниченными силами русской армии. Три колонны — каждая из одной дивизии — пересекли границу и двинулись в разных направлениях. Колонне Тучкова из Нейшлота предстояло идти к северу, на Куопио, с тем чтобы захватить Саволакскую область и таким образом занять восточные территории Финляндии, примыкавшие к старой границе и современной Карелии. Колонна Багратиона, перейдя через пограничную реку Кюмень, должна была двинуться на Тавагусту, то есть в центр страны. Наконец, слева от Багратиона колонна Горчакова от Фридрихсгама шла по берегу Финского залива на Гельсингфорс, имея главной целью крупнейшую шведскую крепость Свеаборг.

Когда Багратион отправился на войну, мы точно не знаем, но из камер-фурьерского журнала 1808 года следует, что в последний раз он обедал за царским столом в Зимнем дворце 21 января 1808 года. Тогда, кроме императора, императрицы и ее сестры, было 12 приглашенных, включая Багратиона. Кстати, за тем же столом, кроме придворных и министров, сидел ставший знаменитым в истории Одессы герцог Ришелье, а также не менее знаменитый в истории войны 1812 года генерал-майор Фуль — автор плана отступления русской армии от западной границы5. В следующий раз Багратион появится среди приглашенных к царскому обеду только в конце весны, 29 мая, хотя известно, что он и раньше наведывался в Петербург.

Начатое 9 февраля 1808 года, в сильный мороз, вторжение развивалось поначалу более чем успешно. Авангарды колонн двигались на лыжах, орудия и припасы везли на санях, солдат сумели тепло одеть, а провиант и водку раздавали своевременно. Главным противником русских был мороз, сильно мешавший отдыху на биваках, — в такой пустынной стране, какой была Финляндия, квартир не находилось даже для генералов. Главной же причиной легкости вторжения была полная неподготовленность к обороне шведско-финских войск, точнее, Финляндской армии, состоявшей из жителей Финляндии. Шведский король Густав IV Адольф, несмотря на многочисленные слухи о готовящейся против него агрессии, с разных сторон доходившие до Стокгольма, не предполагал, что его шурин и давний союзник император Александр решится напасть на него. С началом войны Стокгольм в особой ноте обвинил Россию в вероломном нападении, что, с точки зрения тогдашнего международного права, а также с учетом прежних договоренностей между Швецией и Россией, признававших незыблемость границ, утвержденных еще в 1743 году, было совершенно обоснованно и справедливо. Но после Тильзита все представления Александра о международной справедливости и верности утвержденным некогда договорам (ради которых он, собственно, и начал войну с Наполеоном) резко изменились. В этом смысле император Александр тогда мало чем отличался от Наполеона — общепризнанного нарушителя европейского традиционного порядка.

18 февраля главнокомандующий Буксгевден, находившийся с колонной Горчакова 1-го, вступил в Гельсингфорс и восторженно рапортовал государю, что «ни жестокий холод, ни глубина снега… нимало не ослабляют их (войск. — Е. А.) жара, и сами неприятели остаются изумленными быстротой их движений»6. 24 февраля Багратион занял Тавагуету. Никаких серьезных боев и даже сколько-нибудь заметных стычек не было — финско-шведская армия под командованием графа Вильгельма Маурица Клингспора, уклоняясь от боев, отходила к Таммерфорсу и Бьернеборгу, расположенному на побережье Ботнического залива. Столь блестящее исполнение первоначальных планов позволило русскому командованию замахнуться на большее. Тучкову было предписано двигаться из Куопио на запад через всю Финляндию и занять приморский город Ваза. Багратиону приказали наступать на север, оттесняя основные силы Клингспора к Таммерфорсу, ему же предстояло послать отряд занять Або с тем, чтобы овладеть затем Аландскими островами. Для колонны Горчакова целью стала могучая островная крепость — Свеаборг. Багратион досрочно овладел Таммерсфорсом и, не останавливаясь, двинулся за отступающим противником к Бьернеборгу, пройдя по хорошей зимней дороге 200 верст за восемь дней. На подступах к городу финны как будто собрались оказать сопротивление, но потом передумали и стали откатываться к Вазе. Багратион без особого труда, сбивая посты финнов, занял город, хотя в донесении Буксгевдена царю эта операция была представлена как серьезное сражение, в котором Багратион принудил противника «после упорного сопротивления… оставить город»7. В Бьернеборге Багратион получил приказ Буксгевдена послать вдогонку за Клингспором отряд Раевского, а самому идти в противоположную сторону, прямо на юг, к Або, и оккупировать обширную и стратегически важную Абовскую область. Багратион занял Або и взял под контроль 500-верстное побережье от Або до Вазы и Тавагусты. Раевский успешно достиг Вазы, а потом и Гамле-Карлебе, где соединился с подошедшим из Куопио Тучковым. Финнов не было и здесь — их 12-тысячная армия опять в руки не далась и ускользнула еше дальше на север, к Улеаборгу (Оулу). Передовые посты русской армии располагались в Сикакиоки. Если читатель посмотрит на карту Финляндии и найдет этот городок, то поразится тому, как же далеко, в самый дальний угол Ботнического залива, занесло имперским ветром русских солдат. 31 марта отряд полковника Вуича из колонны Багратиона без всяких помех со стороны противника занял Аландские острова.

В Петербурге, следя по карте за успехами наших войск, считали, что дело в сущности сделано и нужно только найти повод присоединить Финляндию к империи. И повод этот, хотя и смехотворный, нашелся. После начала войны шведы посадили под домашний арест русского посланника в Стокгольме Алопеуса, а также опечатали посольские дела. Это-то как раз и избрали в Петербурге поводом для аннексии Финляндии. 16 марта 1808 года была опубликована декларация, гласившая, что «арестованием российского посланника и опечатыванием дел миссии нанесено вопиющее оскорбление преимуществам и достоинству русского престола, так что не одна Россия, но все державы были тем оскорблены. По сим причинам государь объявил всем дворам, что часть Финляндии, доселе именовавшаяся Шведскою, и которую русские войска не иначе могли занять, как только силою и одолевая сопротивление, признается областью российским оружием покоренною и навсегда присоединяется к его империи». Вообще-то, это называется грабежом среди бела дня. Если бы шведские власти не посадили Алопеуса под домашний арест, а пригласили на обед к королю, все равно повод Для объявления Финляндии частью Российской империи непременно нашелся бы. Вся эта история напоминает известную басню Крылова о претензиях волка к ягненку, позволившему себе пить воду из ручья, пусть даже и ниже волчьего водопоя.

Испанская тема в финском исполнении

Итак, к весне 1808 года поход русской армии закончился. По словам его участника Дениса Давыдова, он стал «вооруженною прогулкою войск наших почти до границы Лапландии и покорением первоклассной крепости слабыми канонадами и наскоками нескольких сотен казаков»8. Финляндию заняли, присоединили к империи огромную территорию, но… страну, как оказалось, не покорили, а ее вооруженные силы не разбили. Иначе, чем «скифским вариантом», последующие действия финнов, непрерывно отступавших по своей пустынной, тысячеверстной стране, назвать невозможно. Русская армия, устремившаяся не столько в погоню за финляндской армией, сколько за «земелькой», оказалась «разбросанной по клокам», расставленной мелкими отрядами на обширном пространстве Финляндии. Это было неизбежно — каждую оккупированную область надо было контролировать, в городах и вдоль побережья требовалось расставлять гарнизоны, посты и пикеты. Но не это было самым важным. Уже с начала войны, несмотря на легкость, с которой была занята страна, стало заметно, что, вопреки воззваниям и призывам русского командования, финские и шведские солдаты оружия не складывали, а местные крестьяне выказывали некую строптивость завоевателям и почему-то не встречали русских хлебом и солью как «освободителей от шведского ига». Финны и шведы отступали быстро, но в полном порядке, при всесторонней поддержке населения, снабжавшего их всем необходимым — от продовольствия до теплой одежды (мехов и шкур). Наши же солдаты шли «лишенные сих пособий», а поэтому изымали нужное им силой, что вскоре привело к началу партизанской войны или, по словам Давыдова, «войны народной». Она вспыхнула весной 1808 года. 15 апреля финляндское командование перешло в контрнаступление под Сикакиоки, и финляндцы дважды разбили русские отряды. Сначала потерпел поражение знаменитый гусарский генерал Яков Кульнев, который распылил свои силы во время боя, благодаря чему у противника оказалось численное преимущество, когда, как писал Денис Давыдов, «огневое дело обращается в штыковую резню. Финны и шведы в этом роде битв достойные состязатели русских. Схватка была молодецкая, но превосходство численной силы неприятеля над нашей торжествовало… Мы уступили место сражения»9.

Потом у города Револакса финляндцами был опрокинут и уничтожен отряд генерала Булатова, а командир отряда, сражавшийся до конца, тяжелораненым попал в плен10. Генералу Тучкову 1-му, главному корпусному начальнику на этом направлении, пришлось дать приказ об отступлении корпуса. Казавшийся поначалу легким поход превратился в подлинное испытание для армии. Как писал Ф. Булгарин, «финляндская война была в одно время ученой, народной, наступательной, оборонительной и во всех случаях чрезвычайно упорной с обеих сторон. Успех столько же зависел от тонких соображений военных действий, от маневров в стране, почти непроходимой для наступающего войска по причине теснин, болот, гор, рек, озер и мрачных лесов, встречающихся на каждом шагу, как и от быстрого натиска и решительности. Отчаянное сопротивление шведского войска и жителей Финляндии, возможность, представляемая неприятелю озерами, переменять свою позицию и переноситься за позицию наступающих, трудность сообщений, недостаток крепостей для учреждения операционного центра внутри земли, малое народонаселение, рассеянное на большом пространстве, и вообще страна бесплодная, без больших городов и селений, не представляющая возможности продовольствовать войско местными средствами, — все это противопоставляло чрезвычайные трудности к скорому и успешному окончанию войны. Почти на каждом переходе надлежало брать крепкие позиции, наподобие природных крепостей, не надеясь других последствий, как возможности подвинуться далее в пустыню и, удаляясь от своих запасов, терпеть еще большую нужду». Особенно трудно приходилось завоевателям весной, когда «вскрытие рек и озер вжимало войска наши в дороги, врезанные, подобно желобам, в непроходимую поверхность, и лишало равнин и прямых сообщений, словом, того простора для наступательной войны». И вообще, как это часто бывает, на карте все казалось таким простым и ясным, ибо «на карте нет снегу, особенно глубокого, что широкие дороги, на ней показанные, превращены тогда были в тропинки, по которым конница не могла идти иначе, как в один конь, пехота — рядами, а артиллерия и тяжести — с чрезвычайным затруднением, так что вместо двадцати пяти и тридцати верст… дивизия не в состоянии была проходить в сутки более десяти или двенадцати верст»".

Первые две, пусть и весьма скромные, победы финлядцев над русскими войсками разрушили, как писал Булгарин, «очарование насчет нашей непобедимости». Победы были встречены бурей восторга в Стокгольме и в самой Финляндии, где, по словам историка этой войны А. И. Михайловского-Данилевского, «народонаселение поднялось против русских». В сопротивлении финнов прослеживалась осмысленная система. Партизанские отряды, которые возглавляли кадровые военные, снабжались оружием и боеприпасами из особых тайников, что позволяло им быстро выступить в поход12. Финские крестьяне, прекрасные охотники, вели из укрытий меткий огонь по небольшим партиям русских войск, шедшим по лесным дорогам между городами. Как вспоминает русский участник походов в Финляндии, «нельзя было свернуть в сторону на сто шагов от большой дороги, чтобы не подвергнуться выстрелам, и это затрудняло нас в разъездах и препятствовало распознавать местоположение… Это отзывалось уже Испанией» — страной, где шла такая же партизанская война против наполеоновских войск.

Отряды партизан, вооруженные дубинами, косами и топорами, нападали на русские конвои, обозы, окружали и уничтожали отдельные отряды. Самым известным партизанским командиром стал некто Роот, финн, унтер-офицер. Он был «везде и нигде», непрерывно переходил с места на место, всюду разорял русские посты, перехватывал курьеров, нападал на транспорты с продовольствием и припасами корпуса Тучкова и однажды чуть не захватил склады в городе Таммерфорсе. Естественно, что война была взаимно жестокой: партизаны пытали и предавали мучительной смерти пленных и раненых, которых закапывали в землю живьем, сжигали на кострах. Не было пощады и пленным партизанам. Самой гуманной казнью для них было повешение за шею. Действия финских партизанских отрядов напоминали действия наших партизан против французов в 1812 году: те же приемы засад, те же способы заманивания и убийства исподтишка. Кстати, всему тому, что широко применялось в финских дебрях, учил русских крестьян поэт-партизан Денис Давыдов. Возможно, что он набрался опыта именно во время финляндской кампании.

Воодушевленные этими первыми победами, финны и шведы (а последние в большинстве жили вдоль побережья Ботнического залива) активизировались. Генерал Сандельс, один из самых способных шведских командующих, одержал победу над отрядом полковника Обухова и вернул Швеции Куопио и всю Восточную Финляндию. Не менее досадная для русских история произошла на Готланде и Аландских островах. Как только в конце апреля немного расчистилось ото льда море и со стороны Швеции показались суда, аландские островитяне восстали почти на всех островах и, соединившись с высаженным шведами десантом, окружили стоявший на островах гарнизоном отряд полковника Вуича и принудили его к сдаче. Это болезненное поражение русской армии почти совпало с поражением русских моряков контр-адмирала Бодиско, не сумевшего удержать Готланд и капитулировавшего со своими 1800 солдатами и матросами без боя. Бодиско был отдан под суд, который разжаловал его в матросы, но государь помиловал горе-адмирала. Вообще, русский флот показал свою полную непригодность к военным действиям на Балтике (как и Черноморский флот в устье Дуная во время тогдашней Русско-турецкой войны) — лучшие корабли и боевые экипажи в это время, так сказать, «защищали родину» в Средиземном море на Ионических и иных островах, а на Балтике остались худшие из кораблей, да и моряки-балтийцы доблестью тогда не блистали. Так, за почти демонстративное нежелание вступать в сражение с неприятелем был на 24 часа разжалован в матросы командующий русским флотом адмирал Ханыков, а ряд командиров кораблей уволены со службы без выслуги лет. Из-за утраты Аландских островов в военной верхушке разгорелась настоящая распря. Буксгевден донес государю на Багратиона, который якобы утверждал, что отряд Вуича удержит Аландские острова. Багратион же ссылался на генерала Шепелева, а тот — на самого Вуича, будто бы клявшегося, что сам с «чухной справится». Попал под следствие и Тучков 1-й, допустивший фактическую утрату контроля над Финляндией. В мае русским войскам пришлось оставить Гамли-Карлеби, а в июне произошел ожесточенный бой в городе Ваза. Проникшие в город вдоль берега шведские и финские солдаты вместе с жителями защищали от наступавших русских войск каждый дом и каждую улицу. После того как противник был изгнан, разъяренные русские солдаты сочли город взятым с боя, и начался невиданный в этих местах грабеж, о котором жители помнили потом еще лет сто… Вскоре вспыхнуло вызванное высадкой шведского десанта народное восстание против русских войск в Христиненштедте, подавление которого стоило русскому командованию потери трехсот человек. Эти события уже касались командования группы войск, находившихся в Або, то есть Багратиона, хотя в самом Або все было спокойно. Как пишет Давыдов, он приехал в 21 — ю дивизию, которой командовал Багратион, весной 1808 года и «попал на балы и увеселения. Князь Багратион объявил нам, что 21 — й дивизии ничего другого не оставалось, кроме веселья, ибо военные действия в Южной Финляндии прекратились и вряд ли после покорения Свеаборга, Свартгольма и мысов Гангоута и Перекелаута возобновятся». Русские красавцы-офицеры утомлялись в волокитстве и танцах «с неловко прыгающими чухоночками, довольно свежими и хорошенькими»11.

Эпидемия среди генералитета. Вскоре Багратион уехал в Петербург. Согласно формулярному списку, сразу же после занятия Або 10 марта, «приказом апреля 12-го дня отпущен в отпуск до излечения болезни, почему 23-го числа того же месяца оставил армию»14. Вообще, эта война поражает странной эпидемией, напавшей почти исключительно на командование русских сил в Финляндии. То заболевал Багратион, то Каменский, то (причем дважды) Барклай де Толли. Неведомая болезнь косила других корпусных командиров: князя Голицына, Тучкова 1-го, Витгенштейна. Наконец «заболел» и сам Буксгевден и на этом основании ушел в отставку. Думаю, что причина болезней генералов заключалась в том, что военные действия не имели регулярного, постоянного характера; генералам казалось, что Финляндия завоевана, там было скучно, а столица и двор находшшсь рядом — в двух днях пути. Впрочем, скоро, как сказано выше, аборигены развеяли скуку русских генералов своими неожиданными действиями…

К лету 1808 года в руках русских оставалась только Южная Финляндия. В их стане было заметно некоторое замешательство, которое не сгладил несомненный успех: после двух с половиной месяцев осады «произошло необъяснимое» — комендант Свеаборга Карл Улоф Кронштедт по неизвестным причинам сдал эту хорошо подготовленную к осаде и считавшуюся неприступной крепость с гарнизоном в 7 с половиной тысяч человек, имевшую на стенах 2 тысячи орудий. Боеприпасов и продовольствия в крепости хватило бы на целый год осады. Сдача Свеаборга была тем более обидна шведам, что к этому моменту залив очистился ото льда и прежняя серьезная опасность взятия крепости русскими со льдов, ее окружавших, исчезла. Фраза «произошло необъяснимое» позаимствована мной из современной «Истории Швеции», хотя уже тогда случившееся объясняли тем, что под крепость была заложена «золотая мина», которая и «взорвалась». Для подкупа офицеров — противников короля, а значит, потенциальных союзников русских, были отпущены деньги из русской казны, но, как установлено историками, сам комендант крепости к взяткам был непричастен. Буксгевден получил орден Георгия 2-й степени, но был этим недоволен — он считал, что достоин Георгия 1-й степени. Государь же думал иначе и более скромно поощрил, как значилось в указе, «благоразумную предусмотрительность» главнокомандующего. Ведший переговоры с комендантом крепости вице-адмиралом Кронштедтом инженер-генерал П. К. Сухтелен стал кавалером ордена Владимира 1-го класса. А больше царь не наградил никого из многотысячного осадного корпуса. Случай беспрецедентный в военной истории — ведь была взята важнейшая крепость, которую называли «Северным Гибралтаром».

Ход событий вынудил русское командование начать переброску в Финляндию из Петербурга новых сил: рекрут, частей гвардейского корпуса, а также 6-й пехотной дивизии под командованием генерал-лейтенанта Барклая де Толли. Ему, как и стоявшему под Вазой генералу Раевскому, было поручено совместными действиями покончить с армией Клингспора в Центральной Финляндии. Но Барклай, который был вынужден вновь отвоевывать Восточную Финляндию, как и Раевский, царского приказания выполнить не смог — действия финляндских войск, а также в особенности партизан, были весьма успешны. Барклай взял Куопио, но, как писал А. И. Михайловский-Данилевский, прошел туда «среди пламени народной войны». Как известно, победить в такой войне всегда крайне сложно, «истребить партизанов было невозможно, рассыпаясь, укрывались они в недоступных местах. Все жители были с ними в заговоре»16. С подобным видом войны русская армия столкнулась впервые и испытывала серьезные трудности: коммуникации (а они были весьма протяженные) постоянно прерывались, курьеры попадали в ловушки, доставка продовольствия в войска с побережья вглубь страны была настоящей проблемой, а местные жители отказывались даже за деньги снабжать захватчиков провиантом. То в одном, то в другом месте крупные отряды русских войск оказывались отрезанными от основной армии и друг от друга. Так произошло с отрядом генерала Н. Н. Раевского, составлявшим треть русских вооруженных сил в Финляндии. Раевский, вначале стоявший под Вазой, в Лилькиро, должен был действовать в согласии с Барклаем. Но ему было не до этого — Финляндская армия, имевшая численный перевес и обладавшая умением воевать в тех местах, непрерывно наступала. Раевскому пришлось отойти от Лилькиро к селению Лаппо. Там 1 июля произошло неудачное сражение с войсками Клингспора. Раевский, потеряв довольно много людей, продолжил отступление и оказался в Алаво — партизанском крае, где его солдаты голодали, питаясь грибами. Положение его отряда в какой-то момент стало отчаянным, и командиру с немалым трудом удалось прорваться в Тавагусту. О совместных действиях с Барклаем не могло идти и речи.

Обобщая присланные рапорты своих подчиненных, оказавшихся в тяжелом положении в разных концах Финляндии, Букегевден заговорил иным, чем в начале кампании, языком. В донесении императору от 14 июля он признал, что «не только покорение Финляндии, но и самое удержание ее за нами и защита ее становятся час от часу затруднительнее и неодолимее», и что восторжествовать над неприятелем не удастся в ближайшее время. Выход Букегевден, как и другие воинские начальники, видел в усилении армии новыми подкреплениями. Он считал, что «при теперешних обстоятельствах только 50-тысячная армия будет достаточна удержать Финляндию»17. А когда государь потребовал подготовить высадку на шведский берег, главнокомандующий запросил еще 50 тысяч солдат сверх тех войск, которые были у него. Из опыта разных войн хорошо известно, что если командующий оккупационными силами просит подкреплений для «окончательного усмирения» оккупированной страны, то наверняка дела его обстоят плохо.

Обеспокоенный всей финляндской историей Александр I послал с инспекцией недавно принятого на русскую службу маркиза Паулуччи, человека резкого и прямого. Тот пришел к самым неутешительным выводам: в тылу отчаянно воруют, на фронте можно держать только оборону. В штабах шли бесконечные и бесплодные споры о том, как поступать в сложившейся обстановке.

«Победил героев и преодолел самую природу»

Неожиданно в этом непроглядном мраке появился просвет. В июле вместо Раевского в армию приехал генерал-лейтенант Николай Михайлович Каменский 2-й, который поначалу чуть не попал в плен к финским партизанам. Он сумел собрать в кулак 10-тысячный корпус и совершил стремительный переход, пройдя с войсками за неделю почти 300 верст. 20 августа он внезапно напал на 12-тысячную армию Клингспора. В сражении при Куортали финляндцы сумели удержать свои позиции, но затем ночью оставили их. То же самое произошло чуть позже при Сальми, где у противника были очень выгодная позиция и равенство сил с русскими. Тем не менее Каменский нанес безусловное поражение Клингспору. Третья победа была одержана им в начале сентября при Орайвасе, причем Каменский показал себя не только выдающимся полководцем, блестяще командовавшим войсками, но и настоящим героем — он ходил в штыковую атаку и находился в самой гуще боя, точнее, в общей свалке и резне, в которую вскоре превратилось регулярное сражение. Хотя и предшествующие сражения отличались упорством сторон, сражение при Орайвасе превзошло их по необыкновенному драматизму и мужеству, проявленному в бою противниками. По мнению участников с русской стороны, оно стало одним из самых тяжелых для русской армии за весь период войны до Бородина. «Дрались беспрерывно с 7 часов утра до 12 вечера в стрелках, колоннами, в шанцах, на штыках и в ручной схватке. С обеих сторон все были в деле, от генерала до солдата», — писал Давыдов. И хотя потери русского корпуса в этой битве были существенными (1100 человек), в войне явно наметился перелом в пользу России. Значение побед Каменского казалось огромным, они воодушевили всю армию. Как писал Булгарин, «Клингспор имел на своей стороне все преимущества генерала, защищающего свое отечество. Все жители держали его сторону, укрепляли в тылу его позиции, доставляли подводы и продовольствие и старались, по возможности, вредить нам. Русскому генералу, действовавшему наступательно, не на что было надеяться, как только на мужество своих войск и на свой собственный гений. Шведы и финны при этом последнем усилии дрались, как герои, в неприступных своих местоположениях. Граф Каменский с равными силами победил героев и преодолел самую природу!»18. Чтобы прокормиться, солдаты выслеживали спрятанный местными крестьянами в лесу скот, отыскивали зерно, закопанное в ямах. В августе — сентябре в Финляндии стояли уже холодные, сырые и туманные ночи, а одежда и обувь у солдат сносились. Войска нуждались буквально во всем — от пороха до соли. Но оборванные, забрызганные грязью, небритые, в обгоревших у костров мундирах, голодные люди корпуса Каменского держались стойко. Их, как часто бывало на войне, сплачивало то боевое братство, которое возникает в сражениях и непрерывных походах. Служивший у Каменского Булгарин вспоминает, как к ним в корпус прибыл переформированный Пермский мушкетерский полк. Он «был в новых мундирах и в шинелях тонкого сукна. Полк этот сформирован был из солдат, бывших в плену во Франции, которых Наполеон одел, вооружил и возвратил государю… Солдаты эти изнежились во Франции и, как говорили старые служивые Других полков, развольничались. Пермский полк хуже других переносил трудности этой кампании и не так охотно и весело шел в сражение, как другие полки. Только в этом полку слышен был иногда между солдатами ропот, и за то другие солдаты прозвали их мусье»"1.

Победы Каменского позволили русским гарнизонам и постам, стоявшим вдоль Ботнического и Финского заливов, вздохнуть свободнее. Финны и шведы вроде бы приутихли, а Каменский своими решительными действиями почти заменил те самые 50 тысяч солдат, которые у царя до этого просил Буксгевден. Важно, что своими победами Каменский подорвал боевой дух Финляндской армии, которая откатилась к Лапландии, а также способствовал прекращению повсеместной партизанской войны. Неудивительно, что император Александр был особо милостив к победителю: за одну кампанию Каменский получил ордена Александра Невского и Георгия 2-го класса. Успехи корпуса Каменского привели к тому, что шведский главнокомандующий запросил перемирия. По заключенному тогда соглашению, Финляндская армия оставила «всю без изъятия Финляндию» по реку Кемь и сдала последний крупный город, находившийся во власти шведского короля, — Улеаборг. Уезжая в Петербург в ноябре 1808 года, Каменский позволил себе сказать то, что должно было вызвать зубовный скрежет у других генералов: «Мы завоевали Финляндию — сохраните ее!»

Среди этих генералов наверняка был и Багратион, вернувшийся в Або, вероятно, после середины июля. В камер-фурьерском журнале императрицы Елизаветы Алексеевны записано, что 11 июля, перед обедней, государыне «представились» перед отъездом несколько придворных, а также князь Багратион, допущенный к руке. Прибыв в Финляндию, он принял войска у отбывшего в корпус Каменского генерала Буксгевдена. Багратион контролировал весь юго-запад Финляндии. Вскоре, в начале сентября, ему нашлось дело — более чем двухтысячный десант шведов высадился в 70 верстах от Або с целью отвлечь русские войска от операций на севере и ослабить давление победоносного Каменского на Финляндскую армию. 6 сентября 1808 года Багратион стремительным ударом сбил десант, который поспешно вернулся на суда. Через неделю шведы предприняли новую высадку у Гельзинга, и опять Багратион побил их, причем в решительный момент, когда чаша победы заколебалась, повел себя, как всегда, мужественно — он шел впереди своей колонны и опрокинул неприятеля в море. Шведы потеряли тысячу человек убитыми и ранеными и 365 пленными. Отступление шведов было почти позорным — среди бежавших оказались гвардейские части, в которых служило немало шведских аристократов. Король подверг их тяжелому наказанию — отобрал знамена и лишил гвардейских офицеров служебных преимуществ перед армейскими.

Раз вы так, то мы — по льду!

Но даже завоевав и удержав Финляндию, невозможно было достичь вожделенного мира — упрямый шведский король, уверенный, что его дело правое, ни на какие уступки не шел. Он позволил себе даже пристыдить Александра, направив ему особое послание, в котором писал, что «шведский король приглашает императора Всероссийского помыслить о поступках его в отношении к королю, старинному его союзнику, царствующему над народом свободным, верность коего император хочет поколебать самым неслыханным образом. Король объявляет, что он будет до последней крайности защищать права свои и верных своих подданных. Он употребит все средства, вверенные ему Провидением, к искоренению навсегда начал, на коих император хочет упрочить силу России. Прощая своему врагу, король возлагает мщение на Всемогущего». Вероятно, Александру, считавшему, что он всегда поступает по совести и благородно, было неприятно читать это послание, и он, даже не ответив, вернул его шведам. Солдатам и офицерам было проще — куда прикажут, туда они и шли. Как писал Ж. де Местр, «офицер обязан исполнять приказы и в несправедливой войне виновен не более, чем ружье».

Александр, знавший упрямый характер свояка, требовал от генералов покончить со Швецией так, как это сделал некогда Петр Великий: высадить десант на ее побережье, поближе к Стокгольму, и таким образом принудить шведов к миру. Был составлен план нового наступления. К шведскому берегу должны были двинуться три колонны войск: колонна Шувалова — из Улеаборга к Торнео, Барклая де Толли — из Вазы в Умео и наконец Багратиона — из Або на Аланды (вновь находившиеся во власти шведов), а потом уже к шведскому берегу. Этот план казался неимоверно рискованным. Корабельный десант, использованный с той же целью некогда Петром Великим, был совершенно невозможен из-за слабости русского флота и нерешительности русских флотоводцев, боявшихся Даже высунуть нос из Кронштадта и Ревеля. Балтийское море и даже Финский залив находились под полным контролем английского флота — союзника шведов, а ему не было равных на воде, как Наполеону на суше. Речь могла идти только о зимнем походе. Предстояло пройти несколько десятков верст по льду — в те времена Балтика и Ботнический залив еще замерзали. Решиться на этот, как писал Буксгевден, «подвиг столь скользкий и затруднительный» было непросто — а вдруг Дед треснет, полыньи разойдутся, и тогда прощай карьера и несомненный Георгий! Император тем не менее жестко требовал ускорить начало ледового похода к берегам собственно Швеции. В ответ Букегевден лишь твердил в письмах к царю о невозможности подобной акции. Когда он «заболел», то пришедший на его место в начале декабря 1808 года генерал от инфантерии Кнорринг повел себя точно таким же образом. Между императором и новым главнокомандующим, получившим план ледового похода, началась переписка, немыслимая для самодержавного режима. Кнорринг писал о трудностях снабжения войск, о значительных силах шведов на Аландских островах, о том, что поправившийся Барклай и граф Шувалов — командующие корпусами, предназначенными для похода, — задерживаются по своим делам в Петербурге. Он стращал императора тем, что в походе армию ждут льды, непроходимые дороги, «затвердевший снег», возможное вскрытие моря. В конце концов Кнорринг тоже запросился в отставку. Наконец Александр не выдержал и в феврале 1809 года послал в Финляндию ставшего военным министром А. А. Аракчеева — этакую живую дубинку против обленившихся генералов. Позже Аракчеев писал о своей миссии: «Я не воевода и не брался предводить войсками, но Бог дал мне столько разума, чтобы различить правое от неправого. Букегевден почитал меня своим личным врагом — и крепко ошибался. Тот мой враг, кто не исполняет своего дела, как следует… если бы (я) слушал всех (генералов. — Е. А.), да не столкнул Барклая на лед, прямо в Швецию, то мы еще года два пробивались бы в Финляндии». Но Аракчеев приобрел в Финляндии и сторонника. В беседе с министром сменивший Буксгевдена генерал Кнорринг и все остальные генералы завели прежнюю песню со старым мотивом — экспедиция невозможна по таким-то и таким-то резонам, и только один Багратион на вопрос Аракчеева о возможности перехода через залив отвечал в свойственном ему стиле: «Прикажите — пойдем!» Это было явным нарушением корпоративной солидарности генералитета (против похода были не только Кнорринг, но и начальники двух других корпусов — граф Шувалов и новый любимец царя Барклай). В такой обстановке согласие Багратиона возглавить самую опасную экспедицию — отвоевание Аландских островов — сделало невозможным для других генералов затягивание с исполнением верховной воли. Порыв Багратиона отвечал его природе военного, но был и ловким ходом, благодаря которому Аракчеев увидел в нем «своего человека». Вскоре последовало весьма благоприятное для Багратиона продолжение этих отношений…

Аландская экспедиция Багратиона — одна из ярких страниц его полководческой биографии. Он в общем-то впервые командовал таким большим корпусом — целых 17 тысяч человек! Поход же по льду на Аландские острова был делом рискованным. Риск заключался не столько в трудностях ледового перехода, сколько в том, что Багратиону предстояло сразиться с размещенной на островах группировкой генерала Дебельна, численность которой не была известна русскому командованию. Дебельну подчинялись примерно 10 тысяч солдат и ополченцев, причем это были хорошие войска — почти вся королевская гвардия. Генерал заметно нервничал, ожидая прихода Багратиона, и в донесениях в Стокгольм отмечал свою главную слабость: при численном перевесе русских они смогут по льду «беспрепятственно обходить фланги и тыл моих позиций», а отступление в Швецию едва ли возможно, так как лед тонкий, и южный ветер может его легко взломать20. Дебельн просил из Стокгольма помощи, но она так и не пришла, и тогда генерал стал готовить острова к обороне: возводил засеки, батареи, а главное — устроил на всех островах, через которые могли двинуться русские, мертвую зону — сгонял жителей и жег деревни и мызы. Несомненно, шведский командующий был профессионалом — как он предсказывал, так Багратион и действовал.

Но вначале Багратион, по своему обыкновению, позаботился о солдатах и хорошо подготовился к походу. Солдаты были одеты в полушубки, теплые фуражки и сапоги, сотни саней везли все, что нужно было для того, чтобы не замерзнуть, — еду, дрова, водку. Выступили войска в конце февраля — начале марта, и не все сразу, а в пяти колоннах. Дорога была неблизкая, 120 верст через льды, окружавшие скалы, мелкие и крупные острова, которыми кишело море в этих местах, как густой суп — клецками. Солдаты шли аккуратно, стараясь не скапливаться помногу на одном месте, чтобы не сломать ненароком лед. Впереди двигался авангард генерала Кульнева — ученика и подражателя Суворова. Перед наступлением на главный остров он издал приказ: «На марше быть бодру и веселу, уныние свойственно старым бабам. По прибытии на Кумлинген (остров на полпути к Большому Аланду. — Е. А.) — чарка водки, кашица с мясом, щи и ложе из ельнику. Покойная ночь!»21

Шведы не оказывали сопротивления, а отходили, стягивая войска на главный остров архипелага. Дебельн серьезно приготовился к обороне — и тут получил известие из Стокгольма о государственном перевороте. Король Густав Адольф был свергнут недовольными им военными, причем командующий Финляндской армией Клингспор пытался отобрать у короля Шпагу, из-за чего произошла постыдная драка, в которой короля защищал только дворцовый истопник: он героически отбивался от мятежников кочергой и метко бросался в них поленьями. Пришедший к власти дядя короля герцог Зюдерманландский тотчас известил Дебельна о перевороте и попросил отправить к русским посланника с предложением перемирия. Посланник явился к Багратиону и просил остановить движение его колонн, но Багратион отказался это сделать, отослал парламентера в Або к вернувшемуся из похода Кноррингу, а сам продолжал поход. 4 марта навстречу колоннам русских выехал сам генерал Дебельн. Он хотел переговорить с Кноррингом, так что Багратион и его отправил в Або. Ясно, что после того, как командующий обороной островов сам отправился в штаб противника с предложением о перемирии, шансы занять острова без серьезного сопротивления увеличились. Русские войска приободрились и резво шагали по снежной пустыне, чем-то напоминавшей участникам похода настоящую, залитую солнцем пустыню. Торчащие из-подо льда одинокие скалы усиливали это сходство. Иногда колонны вступали на лесистые острова и пробивались сквозь густой лес.

Дебельн в это время вел переговоры с Кноррингом и был готов сдать острова в обмен на свободный выход его гарнизона в Швецию. Вернувшийся из войск Аракчеев потребовал не перемирия, а мира на условиях России, которые сводились к уступке Финляндии и отказу Швеции от английской помощи. Естественно, что Дебельн не был уполномочен вести такие переговоры, поэтому условия, оглашенные Аракчеевым, были лишь посланы с ним в Стокгольм. Не дождавшись известий от противника, Багратион продолжал задуманное наступление: четыре колонны двигались по Большому Аланду, а пятая под началом генерала Строганова огибала его по льду с юга, с тем чтобы зайти шведам в тыл. Шведские гвардейцы и ополченцы отовсюду поспешно отступали, на острове начались пожары — это уничтожали запасы и суда флотилии, вмерзшие в лед. Ночью 5 марта шведские войска с огромным санным обозом двинулись по льду в Швецию. Собственно, вся операция отряда Багратиона и состояла в том, чтобы догнать бегущего противника. Как горделиво писал в своем рапорте Кноррингу Багратион, «войска Его императорского величества ознаменовали себя неограниченною ревностию и явили пример неутомимости; делая переходы денно и ночно для достижения бегущего их неприятеля, превозмогали всякие затруднения и препятствия, на пути им встречавшиеся. Тщетно полагал неприятель остановить быстрое преследование их многими и большими засеками в густоте лесов поделанными; они или обошли их, или разметали и, переходя ледяные необозримыепространства, преодолели все препоны, самою натурою поставленные»22. Гусары — удальцы Якова Кульнева — и, конечно, казаки были страшно разочарованы поспешным бегством противника, да и отсутствием трофеев, так что рванулись за шведским арьергардом и, «ревнуя к службе Его императорского величества, несмотря на неимоверные труды и презря все опасности, оказали знатные услуги, гнавшись на рысях более 15-ти верст, настигли часть неприятельского ариергарда» возле одного из островов23. Началось сражение, в ходе которого были окружены и сложили оружие солдаты одного из лучших шведских полков — Зюдерманландского, аналогом которого в России был Семеновский полк. В этот день пленных взяли больше, чем числилось войск у русского авангарда. Шведы так спешили, что лед Аландсгафа — пролива, отделяющего Аланды от Швеции, до самого шведского берега был покрыт брошенным имуществом, оружием, фурами и пр.

В ночь на 7 марта русский авангард из казаков и гусар под командой Кульнева двинулся по льду Аландсгафа. Перед выходом на лед с острова Сигнальскер Кульнев в свойственной ему псевдосуворовской манере огласил приказ: «Бог с нами! Я перед вами. Князь Багратион за нами. В полночь, в два часа, собраться у мельницы. Поход до шведских берегов венчает все труды наши. Сии волны истинная награда, честь и слава бессмертная! Иметь с собою по две чарки водки на человека, кусок мяса и по два гарнца овса. Море не страшно тому, кто уповает на Бога. Отдыхайте, товарищи!» От этого приказа не всегда трезвого гусара создается впечатление, что Кульневу и море было по колено…

С песнями, по хорошо видному пути, усеянному брошенным шведским имуществом, гусары и казаки за восемь часов весело доехали до шведского побережья. Последний раз русский десант был высажен на этот берег в 1720 году. До Стокгольма оставалось сто верст. При появлении русских береговая охрана открыла огонь, гусары пошли в атаку с фронта, казаки зашли с флангов. Шведы отступили и продолжили отстреливаться из-за скал. Кульнев спешил часть казаков, началась перестрелка. Потом Кульнев послал парламентеров, которые потребовали сдать ближайший городок Гриссельгам. Шведы согласились на эти условия, думая, что на подходе вся Русская армия. Отступившие части шведской береговой обороны дали знать о происшедшем в Стокгольм, и сигнал, переданный по световому телеграфу, как писал Багратион, «ужаснул столицу вандалов; дорога до Штокгольма была покрыта трепещущими жителями, партикулярными обозами и войсками, которые поспешно шли для защищения берегов; все сие представляло картину повсеместного смятения и страха и останется незабвенным в летописях времен позднейших к бессмертной славе российского оружия»24. Из первого завоеванного шведского города — собственно, для этого он и был взят лихим гусаром — Кульнев послал донесение о своем успехе: «Благодарение Богу — честь и слава российского воинства на берегах Швеции»25. Через день ему было приказано вернуться на Аланды. Да и вовремя — подул южный ветер, начавший ломать лед, а казаки и гусары ходить по воде, аки посуху, все-таки не умеют…

Завершая победный рапорт от 6 апреля о своей успешной экспедиции, Багратион не забыл упомянуть не только об усердии всех подчиненных ему начальников, но особо подчеркнул деяния генерал-майора А. А. Аракчеева, младшего брата военного министра, который своей «неусыпностью и старанием» обеспечивал корпус «знатным количеством» пороха, снарядов и патронов.

Кульнев не стал одиноким героем на шведском берегу. 9 марта туда же, в Умео, пришел и отряд Барклая, который занял город, оставленный шведским гарнизоном. Шестидесятиверстный переход отряда Барклая по морскому льду, через торосы Ботнического залива, в мороз, без отдыха, 18 часов кряду, вошел в историю русского военного искусства как уникальное, неповторимое явление. Как только отряд достиг устья реки Умео, солдаты бросились к двум вмерзшим в лед судам и мгновенно растащили их на бивачные костры, чтобы приготовить наконец горячую пищу. Барклай по поводу своей рискованной операции писал: «Понесенные в сем переходе труды единственно русским преодолеть только можно»26. Не забудем еще прибавить и вклад Аракчеева, стоявшего над душой начальников отрядов, которые, думаю, без его сурового напора так и не решились бы на столь рискованное, смертельно опасное предприятие. Успеха добился и генерал-майор Шувалов, занявший Торнео в 30-градусный мороз, а затем настигший отступающий шведский отряд, который капитулировал, сложил перед русскими оружие и 12 знамен, а также сдал огромные запасы имущества и продовольствия, принадлежавшие Финляндской армии.

Двое из победителей шведов — Багратион и Барклай де Толли — «за оказанные отличия во всю нынешнюю кампанию» были произведены в генералы от инфантерии, а П. А. Шувалов стал генерал-лейтенантом. Несомненно, удивляло не повышение Багратиона (оно было давно ожидаемым и заслуженным), а необыкновенный «прыжок» Барклая по лестнице чинов — меньше чем за два года из генерал-майоров в полные генералы. После Умео Барклай оказался на пороге своего выдающегося поприща. Весной i 809 года «по уважению его военных дарований и личных свойств» (слова императорского рескрипта) он был назначен главнокомандующим русскими войсками в Финляндии, а Кнорринг уволен на покой.

«Квакер». Кажется любопытной характеристика, которую дал Барклаю воевавший под его началом в Финляндии Ф. В. Булгарин: «Барклай де Толли был высокого роста, держался всегда прямо, и во всех его приемах обнаруживались важность и необыкновенное хладнокровие. Он не терпел торопливости и многоречия ни в себе, ни в других, говорил медленно, мало и требовал, чтобы ему отвечали на его вопросы кратко и ясно. Хотя в это время (1808 год. — Е. А.) ему было только сорок семь лет от рождения, но по лицу он казался гораздо старее. Он был бледен, и продолговатое лицо его было покрыто морщинами. Верхняя часть его головы была без волос, и он зачесывал их с висков на маковку. Он носил правую руку на перевязи из черной тафты, и его надлежало подсаживать на лошадь и поддерживать, когда он слезал с лошади, потому что он не владел рукою фану эту он, как уже сказано выше, получил под Прейсиш-Эйлау. — Е. А.).

С подчиненными он был чрезвычайно ласков, вежлив и кроток и когда даже бывал недоволен солдатами, не употреблял бранных слов. В наказаниях и наградах он соблюдал величайшую справедливость, был человеколюбив и радел о солдатах, требуя от начальников, чтобы все, что солдату следует, отпускаемо было с точностью. С равными себе он был вежлив и обходителен, но ни с кем не был фамильярен и не дружил. Барклай де Толли вел жизнь строгую, умеренную, никогда не предавался никакому излишеству, не любил больших обществ, гнушался волокитством, карточной игрой, но на разгульную жизнь молодежи смотрел сквозь пальцы, не допуская, однако ж, явного разврата. От старших требовал он примерного поведения и не доверял никакой команды гулякам. Бережливость Барклая де Толли была в самых тесных границах, и многие упрекали его в скупости. Мне кажется, что только один упрек Барклаю де Толли был справедлив, а именно — в излишнем пристрастии к землякам своим остзейцам. Вследствие привязанности к своей супруге (из дворянской фамилии фон Смиттен) он всегда окружал себя остзейцами и предоставлял им случаи отличиться. И то, должно сказать, что они оправдывали выбор, отличаясь всегда, жертвуя охотно для славы русского оружия. Исключения так ничтожны, что о них не стоит упоминать. Мы, молодые офицеры, прозвали Барклая де Толли квакером.

Барклай де Толли создан был для командования войском. Фигура его, голос, приемы — все внушало к нему уважение и доверенность. В сражении он был так же спокоен, как в своей комнате или на прогулке. Разъезжая на лошади шагом в самых опасных места::, он не обращал никакого внимания на неприятельские выстрелы и, кажется, вполне верил русской солдатской поговорке: пуля виноватого найдет. 3-й Егерский полк обожал своего старого шефа — явление весьма распространенное в отношении выдающихся полководцев — шефов полков. — Е. А.), и кто только был под его начальством, тот непременно должен был полюбить своего храброго и справедливого начальника. Он, однако же, никогда не мог быть народным или популярным начальником потому, что не имел тех славянских качеств, которые восхищают русского солдата и даже офицера, именно — веселости, шутливости, живости, и не любил наших родных авось и как-нибудь. Русская песня не имела для Барклая де Толли никакой прелести. Быстрые порывы храбрости он старался умерять, зная, что они могут привести к гибели, и приучал солдат к стойкости и хладнокровному мужеству. За нарушение военной дисциплины, за обиды жителей и ослушание он был неумолим. У нас иногда бывает полезно некоторое фанфаронство или хвастовство, внушая солдату самонадеянность и закрывая перед ним опасность, — а Барклай де Толли не мог терпеть никакого фанфаронства и хвастовства. Он вел войско в сражение не как на пир, но как на молитву, и требовал от воинов важности и обдуманности в деле чести, славы и пользы отечества»11.

«По праву завоевания и по жребию битв»

Багратион и Барклай получили свои награды согласно рескрипту императора, который в марте 1809 года приехал в покоренную его армией страну. Александр явился туда не с плетью, а с… конституцией. Финляндия получила такие обширные права, которые не снились жителям собственно России еще лет сто — до 1905 года. Был оглашен манифест императора, ставшего великим герцогом Финляндским. В силу этого документа за жителями Финляндии сохранялись все те права, которые они имели при шведском владычестве, включая многие институты политической и экономической автономии, такие как сейм Финляндии. В Борго, Або и Гельсингфорсе прошли торжественные церемонии с участием Александра, генералитета и финляндского дворянства, признавшего русского царя своим сюзереном.

Барклай, ставший главнокомандующим, получил строгий указ государя не прекращать войны со Швецией, более того — в переговоры со шведами не вступать, а ждать, когда они сами согласятся на условия, предъявленные им после похода русских войск в Швецию. Позиция России по финляндскому вопросу оставалась, как и раньше, жесткой и непримиримой. Теперь, конечно, уже не говорили, что присоединение Финляндии навечно к России связано с арестом посольских бумаг (посланник Алопиус был отпущен шведами восвояси). Была выдвинута другая, более веская и откровенная причина — извечное право сильнейшего: «Финляндия присоединена к России по праву завоевания и по жребию битв и не может быть отделена от нее иначе как оружием»28. В апреле 1809 года де Местр писал своему начальству, что русские предъявили Швеции четыре главных условия: «формальный отказ от Финляндии, признание Наполеона императором, объявление войны англичанам и конфискация британской собственности в Швеции»29.

После отъезда государя война возобновилась. Барклай дал приказ генералу Шувалову произвести высадку в Умео с тем, чтобы занять Вестерботнию и тем самым принудить шведов сесть за стол переговоров о мире на русских условиях. Экспедиция достигла Умео, и Шувалов открыл военные действия на севере Швеции. Но действовал он не очень убедительно, и хотя во Фридрихсгаме начались русско-шведские переговоры о мире, упрямые шведы продолжали ему сопротивляться. Чтобы сделать переговоры более энергичными и результативными, требовалось предпринять нечто решительное и окончательно отбить у шведов охоту затягивать переговорный процесс. И тогда 23 июля в Улеаборгский корпус прибыл генерал Каменский. Он обнаружил, что продовольствие уже кончается, а подвоз его из Финляндии невозможен. На море транспортные суда захватывали шведы, а наш флот скромно стоял на рейде Кронштадта: весной 1809 года английский флот вновь пришел на помощь изнемогающей в войне Швеции. Каменский со свойственной ему решимостью подошел к делу по-суворовски: «Буду искать продовольствия у самого неприятеля», и 4 августа двинулся из Умео к Гернезанду, то есть вдоль берега Ботнического залива к Стокгольму. Поход начался успешно — шведы под командой генерала Вреде, не выдерживая натиска Каменского, отступали. Но шведское командование, оказывается, приготовило сюрприз. Более сотни Десантных судов под прикрытием двух линейных кораблей произвели высадку восьмитысячного отряда генерала Вахтмейстера за спиной Каменского, недалеко от Умео. При одновременном контрнаступлении Вреде и появлении десанта Вахтмейстера корпус Каменского должен был оказаться в окружении. Когда 5 августа Каменский получил известие о высадке противника, он принял мгновенное решение — повернул основные силы против Вахтмейстера и 7 августа после форсированных маршей с ходу напал на противника у местечка Севар. В кровопролитном сражении он разбил Вахтмейстера, а на следующее утро довершил дело у урочища Ратан, где настиг его отступавшие части. Шведский десант, потеряв около двух тысяч человек, поспешно погрузился на суда и ушел от берега. Впрочем, потери Каменского тоже были велики — полторы тысячи человек, включая убитого генерала Готовцева. Однако после этой яркой победы Каменский, вместо развития успеха, вдруг начал отступать. В оправдание он писал: «Один раз, при больших напряжениях, удалось мне пробиться сквозь неприятелей, другой раз, если они успеют обогнать меня морем, может быть, опять пробьюсь, но на третий раз уже и патронов не станет. Сколь ни критическое мое положение, но я все старания употреблю вывести из оного корпус с честью, однако, признаюсь, прискорбно отступление после столь решительной победы, которая одержана в сии два дня, где не только я разбил неприятеля и гнал его до самых лодок его, но, так сказать, на них его усадил». У военных историков неизбежно возникал вопрос: что же это за решительная победа, когда противник, сев на суда, обгонял шедший вдоль берега корпус Каменского, чтобы вновь встать перед ним? Несомненно, русский флот, скованный британским, не мог оказать никакой действенной помощи сухопутным войскам, так что причина непрочности побед и начавшегося отступления Каменского заключалась в полном превосходстве шведов на море. Возможно, и сам командующий допустил стратегические и тактические просчеты. Историк Русско-шведской войны П. А. Ниве писал: «Решение Каменского отступить после Ратана представляется во многих отношениях загадочным»1". Но как бы то ни было, победы Каменского стали тем толчком, после которого машина переговоров в Фридрихсгаме завертелась, и вскоре все-таки был заключен мир, согласно которому Финляндия и Аландские острова отошли к России — как тогда казалось, навсегда.

Багратион уже не был свидетелем этих побед. Он покинул Финляндию в мае и хотя не получил привычной для себя награды, но зато стал полным генералом — генералом от инфантерии. А 30 июля 1809 года последовал указ Александра I о назначении его в Молдавскую армию.