Накануне крестьянской войны под предводительством Пугачева в Кыштыме создалась сложная обстановка. Не утихала борьба приписных крестьян, что, конечно, влияло на настроение работных людей. Они сами жили в кабальных условиях, приказчики и надсмотрщики помыкали ими как хотели. Осложнялись отношения с башкирами, которые давно уже убедились, что русские заводчики и свои баи их жестоко обманули. Сохранилось любопытное предание. Будто башкиры выговорили у Демидова подарок — обутки. Тот распорядился обутки выдать — это ему почти ничего не стоило. Когда оформили купчую на землю, отданную за бесценок, Демидов спросил:

— Ну, как?

— Ладно, барин, обул ты нас.

Обутки скоро износились, жизнь на проданной земле стала невыносимой. Только тогда башкиры поняли, как сильно «обул» их заводчик. Пойдешь рыбу ловить или хмель щипать — спрашивай приказчика, а тот еще куражится: хочу — разрешу, хочу — не разрешу. Выгнал скот пасти — доглядчики тут как тут: сенокосные угодья принадлежат заводу. Обозлились башкиры, люто они ненавидели приказчиков. А мулла еще шепчет — не одни приказчики виноваты, все русские виноваты, все они неверные.

Осенью 1773 года Пугачев двинулся походом на Оренбург и осадил его. К нему примыкали, на этом этапе, главным образом, казаки, башкиры, татары. Башкиры, как и другие национальности, живущие на Урале, испытывали двойной гнет. Их притесняли свои национальные феодалы, не было им житья и от царских властей.

Слухи о выступлении Пугачева докатились и до Кыштыма. Первыми заволновались башкиры. Их конные группы появились в районе заводов. Верхний Кыштымский завод был обнесен тогда деревянной стеной.

В ту осень похолодало рано. Уже в октябре забелел снег. Потом он растаял и снова выпал. И Сугомак с Егозой покрылись снегом, только свинцово серел заводской пруд. Но и его скоро схватит морозом.

Яньку Селезнева опять заставили нести караул на стене. Бревна, из которых сделана стена, здоровущие, заплот высокий. На верху полати. Заберешься на них по лестнице, сколоченной из высушенных на солнце ошкуренных березок-соковин, и станет тебе сразу видно, что делается вокруг. Нижний завод не виден, его закрывает тайга. Днем караулить еще куда ни шло, а вот ночью — не приведи господи. Нынче вот пришлось заступить ночью.

Янька любит озорничать, такой уж у него характер. Летось обрядился в медвежью шкуру, а когда стемнело, пошел бродить по улице и насмерть напугал конторщика, этого вредного ярыжку. Рассвирепел тогда конторщик, кнутом выпороть обещал. Невзлюбил с тех пор Яньку. Ярыжку не разольешь водой с приказчиком, сатана да черт. Приказчик друг-приятель надзирателю. Все они на цыпочках ходят перед управителем Селезневым, Янькиным однофамильцем. Тот Селезнев лютый кат, лупит мужиков за каждую провинность кнутом. Девок заводских портит. Этого ката темной бы ночью в прорубь вниз головой.

Небо вызвездило, горошинами мигают звезды с высоты. К холоду. На западе стынут в темноте горы. К стене близко подступает лес. Ветерок барахтается в ветвях, шумят жалобно сосны, на душе муторно. За лесом — Нижний завод. Там стены нет. А ничего, живут люди. Но на Нижнем не живет начальство, оно все здесь — на Верхнем.

Зябко Яньке. Хоть бахилы на ногах теплые, сено в них вместо стельки наложил, портянку покрепче намотал, зато кафтан плохо греет. За поясом, который кафтан перепоясывает, топор засунут. Мало ли что может случиться, а с топором веселее. Заячья шапка на самые глаза натянута. Поплясывает тихонько Янька, полати скрипят, еще оборваться могут. В других местах тоже караульные стоят. Что караулят и от кого? Будто башкиры баловать стали. Будто где-то на юге самозванец объявился, царь Петр III. Кто говорит, что он самозванец, а кто — истинный государь. Волю дает бедным людям, а таким, как управляющий Селезнев, секир башка делает. Шепотом об этом бают мастеровые, по сторонам оглядываются, чтоб кто ненароком не подслушал и не донес.

Башкиры, сказывают, того царя сильно ждут, хотят обратно вернуть свои земли. А ведь башкиры тоже разные бывают. Приезжал один в гости к Селезневу-управляющему. Лицо круглое, заплыло от жира, глазки еле видны в щелочки. Бороденка клинышком, холеная. С коня кое-как слез, два башкира-слуги поддерживают. У этого лошадей тьма-тьмущая, да баранов столько, сколько в бороде волос.

У Яньки есть знакомый башкирец по имени Имагул. Гол как сокол, такой же сирота, как Янька. Чекмень на нем латан-перелатан, на ногах обутки из рысьей кожи, сам шил. Зимой и летом в одном малахае ходит. У него собственного коня даже нету, у бая служит. Если Имагул будет шалить, то Яньке опасаться нечего. Сам, пожалуй, вместе с ним пойдет озоровать, чтоб Селезнева, однофамильца, пощупать, а с ним заодно конторщика и приказчика.

Правду люди бают — неспокойно стали вести себя башкирцы. Ватагами собираются. Имагула что-то давно не видно, а то бы спросить можно было.

Конторщик жирный шепчет:

— Башкирцы, они кто? Басурмане, креста на них нет. Отца-мать могут продать. Намедни ко мне вваливается знакомый, без спроса берет, мое-то и берет. До перины добрался. Я ему толкую: «Пошто разбойничаешь? Ты мой хлеб-соль ашал? Ашал. А разбойничаешь». А он мне, басурман-то: «Я твой хлеб-соль ашал, я это помнил. Завтра придем и разом голова кончаем».

Яньке так и хотелось пройтись кулаком по упитанной роже конторщика, но потом запорют насмерть. Янька ему только зло возразил: «Все врешь, гусиное перо! Не трогал тебя башкирец!»

— А ты нишкни, беглый! Не твоего ума дело!

«Надо бы тебя пощупать, ну погоди», — подумал Янька и не стал пререкаться с ярыжкой. Опасно. На конюшню может отправить, а там кнутов попробуешь!

Стоит Янька на карауле, ежится от холода, бьет себя по бокам, чтоб согреться. И вдруг слышит конский топот. Может, ослышался? Нет, двое никак скачут. Кто бы это мог в полночную пору по лесу скакать? Хотел крикнуть во весь голос: — Эй! Кто там?

Побоялся. Двое на конях возле стены, недалеко. Разговаривают. Башкирцы. Янька понимает их язык. Прислушался и обрадовался. Один голос принадлежал Имагулу. Чего это он по ночам? Да еще на коне, на чьем же?

— Здорово, Имагул! — сказал Янька. — Пошто по ночам разъезжаешь?

— Салям, Янька! Айда к нам, говорить мало-мало надо.

У караульного на полатях всегда есть веревка, мало ли для чего понадобиться может. Привязал конец покрепче и спустился по веревке вниз. Поздоровался с башкирцами, хлопнул Имагула по плечу:

— Где ты пропадаешь, друг?

И только теперь приметил, что у Имагула на поясе кривая сабля, а за спиной лук.

— Живем-гуляем, — улыбнулся Имагул. — Айда с нами!

— Не, — покачал головой Янька. — У вас кони, сабли, а я не умею. Где ж ты, друг Имагул, коня достал?

— Бай взаймы дал, — усмехнулся башкирец.

— Оно и видно!

— Скоро сюда царь приедет, жди, Янька.

— Коли придет, примем. Царя посмотрим. В жизнь не видел царей.

— Солдат нет?

— Откуда им взяться, Имагул?

— Ладно, прощай. Ехать надо.

— Прощай, Имагул.

Башкирцы ловко вскочили на коней и исчезли в лесном мраке. Янька забрался на свое место, положил веревку на место.

Прошло совсем немного времени, как была у Яньки встреча с Имагулом, а жизнь на заводе круто изменилась. В новый 1774 год остановились кыштымские заводы, заволновались работные люди. К ним проникли гонцы от пугачевского полковника Белобородова. Из уст в уста передавался царский манифест. Янька слушал и от радости руки потирал. Манифест обещал вольность и свободу, награждал крестьян «владением землями, лесными, сенокосными угодиями и рыбными ловлями», освобождал от «прежде гонимых от злодеев дворян и градских мздоимцев — судей крестьянам и всему народу налагаемых податей и отягощениев».

Позднее пришли пугачевцы. Оба завода сдались без сопротивления. Управитель Селезнев хотел было улизнуть, но его схватили и повесили.

Работные люди примкнули к пугачевцам, пошел с ними и Янька. Под Челябинском он встретился с Имагулом, но потом их пути разошлись. Сказывали знакомые башкирцы, будто подался Имагул к батыру Салавату Юлаеву.

Есть в статье историка Зырянова «Пугачевский бунт в Шадринском уезде» свидетельство. Перебежчик от пугачевцев Прокопий Чебыкин показал, что под Челябинском к ним примкнул отряд в 400 человек из кыштымских крестьян с двумя пушками. А под деревней Шершни присоединилось еще несколько отрядов, состоявших из работных людей Кыштыма, Каслей и Уфалея.