1. Начало творческого пути

Георгий Давидович Гурвич родился 24 ноября (2 ноября по новому стилю) 1894 г. в Новороссийске в семье Давида Николаевича (Натановича) Гурвича, директора крупного Русско-Азиатского коммерческого банка, основанного одним из крупнейших предпринимателей России той эпохи – А. И. Путиловым. Мать Георгия – Полина (Фрума-Песя) Абрамовна Гурвич (урожденная Шабат) была домохозяйкой и вместе с семьей (двумя сыновьями – Георгием и Леонтием) сопровождала мужа в его служебных разъездах. Профессиональная деятельность Давида Николаевича вынуждала семью часто менять место жительства: Гурвичи последовательно жили в Новороссийске (почетными гражданами которого они стали по царскому декрету от 8 марта 1905 г.), Одессе, Ростове-на-Дону, Баку, Риге, Петрограде.

Возможно, именно проведенное в постоянных переездах детство сформировало «мобильность» мироощущения Гурвича, которого его ученик Ж. Баландье характеризует как «великого путешественника по просторам мысли». Русский писатель Борис Мирский (Миркин-Гецевич), глубокий психолог, также отметил эту основную черту характера Гурвича, определяя ее как страсть к «постоянному кочеванию без долгих остановок на месте». Как признается сам Гурвич, годы учебы в лицее (Ростов-на-Дону) заложили в его характере и другую черту – «воспринимать любую опасность как приятное развлечение». Юноша учился очень старательно, в его аттестате только одна оценка «хорошо» по математике и оценки «отлично» по остальным дисциплинам; хотя он мог и «прогулять урок ради дела, которое считал более важным», а о разносторонности его развития свидетельствуют изданный небольшим тиражом в 1911 г. сборник стихов и философские размышления, которыми Гурвич делится в своей автобиографии, – критическое переосмысление гегельянства и марксизма, предпринятое мыслителем в 17 лет.

Интересные и немаловажные для последующей эволюции мысли ученого встречи состоялись уже в самом раннем детстве: в среде его приятелей и однокашников были ставшие впоследствии очень известными личности, например Андрей Януарьевич Вышинский (1883–1954). Детские годы Гурвич провел в пригороде Баку; его семья жила неподалеку от семьи юного Вышинского, будущего идеолога сталинского режима и заодно разработчика этатистской концепции советского права, «сталинского палача», которого позднее Гурвич «ненавидел ненавистью человека, способного на крайние проявления чувств». В лицее Ростова-на-Дону Гурвич встречает Александра Койре, другого выдающегося представителя русской эмиграции, с которым впоследствии поддерживал дружеские контакты. В рижской Николаевской гимназии (1908–1912) молодой человек в 1911 г. заводит дружбу с двумя старшими гимназистами, оставившими позднее заметный след в истории Советской России, – В. В. Ульрихом (1889–1951) и П. И. Кушнером (1889–1968), и, убежденный в «обреченности прогнившего царского режима», вместе с новыми друзьями начинает революционную деятельность в кружке социалистов. Из-за жесткого характера Павла Кушнера (ставшего после гражданской войны, в ходе которой он командовал Туркестанским фронтом Красной армии, профессором этнологии Московского университета) друзья пророчили ему славу диктатора, и наоборот, мягкому по характеру Василию Ульриху (при Советской власти он стал сначала председателем Военного трибунала (1919), а затем безжалостным судьей, ведшим громкие процессы Савинкова, Троцкого, Тухачевского и др.) в шутку предсказывали карьеру заведующего детским садом. В этих предсказаниях молодые люди ошиблись, хотя судьба самого Гурвича, которому из-за его резонерства друзья пророчили карьеру адвоката или профессора, пошла по предсказанной стезе. Самостоятельный характер, увлечение поэзией и политикой не помешали юному Гурвичу получить серебряную медаль за отличную учебу при выпуске из гимназии в 1912 г.

После окончания гимназии Гурвич в том же 1912 г. поступил на юридический факультет Юрьевского (Тартуского) университета, где учился в течение трех лет. Среди его наставников были А. С. Ященко, Ф. В. Тарановский, М. Е. Красножен, Л. А. Шалланд и другие видные правоведы России. На время летних каникул молодой исследователь выезжал в Германию, где изучал современную ему немецкую философию в университетах Гейдельберга и Лейпцига под руководством таких видных ученых, как В. Вундт и Э. Ласк. В эту эпоху юный мыслитель увлечен идеями и работами других немецких мыслителей – Э. Кассирера, Г. Риккерта, В. Виндельбанда, Г. Зиммеля, М. Вебера. В годы Первой мировой войны интерес Гурвича к немецкой философии остывает – молодой человек увлечен как политическими событиями в России, так и трудами Прудона и Руссо, которые он усердно штудировал в тот период. Вновь к изучению немецкой философской мысли Гурвич приступил лишь после 1920 г., сконцентрировав свое внимание на идеях И. Г. Фихте и попутно постигая правовую доктрину О. фон Гирке.

Первым знакомством с немецкой философией молодой ученый был обязан работам классиков – Фихте и Гегеля. Влияние Гегеля с первого взгляда не так заметно в правовой концепции Гурвича. Но юношеские увлечения диалектикой этого мыслителя не прошли бесследно и оказали определенное влияние на феноменологические симпатии Гурвича впоследствии. Гурвич критикует диалектику Гегеля за ее догматизм (выразившийся в абсолютизации антиномий, законов, схем исторического развития и даже форм политического устройства), но вместе с тем черпает в ней идеи для развития собственной идеал-реалистической диалектики. Отношение Гурвича к диалектике Гегеля несколько амбивалентно. Так, в своем дневнике он пишет: «Я думал найти в гегельянстве ответ на мучавшие меня противоречия марксизма… Но результат был безутешительным, и мое возмущение не знало пределов: идея синтеза гражданского общества и семьи в Прусской империи как воплощения конкретной нравственности подтвердила мои худшие опасения по отношению к любой детерминистической концепции и подвела итог моему окончательному разрыву с марксизмом и гегельянством – такими, какими я их воспринимал в свои 17 лет».

В работах зрелого периода Гурвич характеризует диалектику Гегеля как «рационалистическую апологию мистерии обожествления всего относительного через нисходящее и восходящее движение духа, что, в свою очередь, ведет к оправданию любого данного в действительности порядка». И поэтому такая диалектика «неотделима от мистико-теологического догматизма», ошибки которого были частично преодолены в диалектических концепциях Маркса и Прудона. Последние стали не повторением, а «жестким ответом» на теорию Гегеля. Методологическую ошибку этого мыслителя Гурвич находил в смешении двух разных аспектов диалектики – как метода исследования социальной действительности и как формы социальной динамики.

Эта ошибочная позиция, ориентированная на классическую форму научной рациональности, сказывалась и на правовой теории Гегеля, которую Гурвич впоследствии упрекал в следовании принципам римской юриспруденции (противопоставление публичного и частного, безусловный и безграничный характер права частной собственности). В данном аспекте Гурвич соглашается с Марксом: «по природе своей человек не является ни собственником, ни гражданином; его сущность раскрывается в участии в социальном действии», поэтому индивидуальные права не являются главенствующими в правовой жизни, подчиняясь праву социальному. В то же время Гурвич не соглашается с полным отрицанием права частной собственности, что предлагалось в некоторых политических памфлетах Маркса; отчуждение человека от результатов его труда возможно и при отсутствии частной собственности, но при неправильной организации экономической и политической власти, на что указывал пример Советского Союза.

Что касается влиятельной в те года кантианской философской традиции, то молодой исследователь практически сразу отказался от «формализма» категорического императива И. Канта, от формальной этики с разделением внешнего и внутреннего закона. Гурвич не принимает и неокантианского разделения наук на номотетические и идеографические, что в дальнейшем скажется на разработанной им диалектической концепции. Да и саму принципиальную посылку Канта о разделении должного и сущего мыслитель считает недостаточно обоснованной: должное и сущее действительно разделяются на уровне субъективности, но отсюда, для Гурвича, не следует, что это разграничение имеет онтологическую основу, как пытались представить Кант и его последователи. Мыслитель критикует и такие принципы неокантианства, как разделение между «пониманием» и «объяснением» и, что важно для понимания его правовой теории, разделение между нормой и фактом.

В поисках основы для своих социально-правовых исканий молодой исследователь обращается к этике Фихте. Система немецкого философа привлекла Гурвича возможностью утверждения Абсолютного через относительное как опоры нравственного и творческого действия без абсолютизации относительного, что имело место в системе Гегеля. Формирование философской позиции молодого ученого не заканчивается преодолением гегельянства – Гурвич понимает методологическую несостоятельность неокантианства, которое критикует за «закамуфлированный платоновский идеализм, примитивный антипсихологизм и антисоциологизм». Не находит он ответа на свои философские искания и в концепциях известных социологов того времени (Г. Тард, Э. Дюркгейм, Г. Зиммель).

Но до этого молодому исследователю, равно как и большинству современных ему российских интеллектуалов, пришлось пройти через «испытание» марксизмом. Отношение Гурвича к марксистской теории меняется от категорического приятия в юности до полного отторжения в годы учебы в университете. Вместе с тем нельзя не признать того влияния, которое эта теория оказала на формирование как мировоззрения, так и социологической и правовой концепций ученого. Так же как и в теориях Руссо, Прудона и других мыслителей, Гурвич нашел в теории Маркса глубины, не заметные поверхностному взгляду тех, кто искал в ней политические лозунги. Маркс представлялся ему «наименее догматичным среди основоположников социологии», заслугами которого были создание новой динамичной картины социальной действительности, противоположной статизму и эволюционизму видения социума в концепциях Дюркгейма и Конта, и преодоление ложной альтернативы между индивидом и обществом через утверждение их взаимной имманентности друг другу.

Не случайно Гурвич посвящает ряд своих первых работ в эмиграции анализу теории немецкого мыслителя – его концепции социальных классов как реальных социальных явлений, общефилософским взглядам, среди которых Гурвич высоко ценил тезис о динамичном, изменчивом характере всех форм духовной и материальной жизни, необходимости объяснения каждого социального явления в контексте всего общества. Но в данном аспекте марксистской теории, как и во многих других, Гурвич исходит в немалой степени из собственных представлений, «находя» их в «закамуфлированном» виде у Маркса. Характерно в этом отношении, как Гурвич интерпретирует известные тезисы Маркса о детерминированности сознания бытием, о примате экономики в социальном развитии, о законах исторического развития. По мнению мыслителя, эти тезисы, вопреки самому Марксу, нужно воспринимать только в контексте того капиталистического общества, которое, по сути, являлось предметом изучения немецкого философа. Это объяснялось тем, что данные тезисы не совпадали со сконструированными Гурвичем принципами «социологичности и антидогматизма», которые он находил в теории Маркса.

Далее, можно привести пример теории социальных классов, где Гурвич развивает мысли немецкого философа о классовой структуре обществ и о классах как реальных социальных целостностях, либо пример марксистской диалектики, в которой процесс мышления находит утверждение в связи с социальной средой (хотя Гурвич и критикует эсхатологизм философии истории Маркса). Применительно к теории социальных классов принципиально важным Гурвич считает не открытие данной формы социабельности, а утверждение Марксом ее плюралистичного, релятивистского характера. Эти идеи, по мнению Гурвича, подспудно присутствуют в концепции немецкого мыслителя, который в зависимости от исследуемого общества (в Англии XVIII в. или в Германии и Франции XIX в.) выделял разный количественный и качественный состав социальных классов. Но данные выводы Гурвича основываются на очень спорной реконструкции идей Маркса. Они, видимо, связаны со стремлением мыслителя найти опору своим идеям в популярной тогда в интеллектуальных кругах Франции марксистской теории.

Гурвич не соглашается с экономическим детерминизмом, утверждаемым марксистами (их интерпретации мыслитель считал далекими от представлений самого Маркса), – объяснение социальных явлений может опираться на анализ только тотальных социальных явлений, но не их отдельных аспектов. Даже если в определенные периоды истории тех или иных обществ экономика становится доминирующим фактором в социальном бытии, отсюда нельзя выводить «закономерности» (понятие, которое Гурвич подвергает разносторонней критике в одной из своих основных работ). В этом аспекте Гурвич констатирует порочность исключительно материалистического видения общества и концепции первичности экономического фактора в истории (и соответственно зависимости права от экономической формации), преувеличение роли государства в переходе к новым формам хозяйства и т. д.

В данных вопросах мыслитель оказывается ближе к прудонизму, чем к марксизму. Вместе с тем конфронтация этих двух школ и политических течений (особенно в рамках I Интернационала) не означала для Гурвича конфронтации теорий двух мыслителей – Маркса и Прудона. Общее в их теориях Гурвич находил в принципиальном видении социальной действительности как «действия, усилия, трудового подвига, соревнования социальных групп и классов, ведущего к социальным революциям». Данная позиция Гурвича логично вытекает из его представлений о социальном плюрализме. Поэтому неудивительно, что он полностью принимает концепцию «праксиса», сформулированную в ранних работах Маркса и означающую, по мнению Гурвича, что борьба классов, конфликт производственных сил и производственных отношений – только внешние выражения диалектического движения взаимодополняемых усилий и устремлений индивидов и коллективов. Здесь опять-таки заметно желание мыслителя найти отсутствующие в концепции Маркса элементы бергсоновской теории социальной динамики, которая стала одним из основных элементов социологии самого Гурвича.

Теория социальной обусловленности институтов общества, равно как и теория социального контекста знания, были восприняты Гурвичем в аспекте сочинений молодого Маркса – в смысле взаимной социальной обусловленности всех социальных процессов, включая право и экономику. Гурвич интерпретирует термин «производство» в контексте ранних работ Маркса, считая, что этот термин включает в себя и процесс воспроизводства идей и ценностей. Поэтому утверждение Марксом примата производственных сил получает в интерпретации Гурвича характер скорее бергсоновской концепции жизненного порыва, где производственные силы отождествляются с любыми спонтанными или организованными коллективными усилиями.

Мыслитель считает, что основной категорией марксистской теории является категория целостности, «единства глубинных уровней социальной действительности, движение элементов которой фиксируется в типологической классификации». Впрочем, нужно признать, что и здесь Гурвич навязывает концепции Маркса чуждые ей идеи и категории из социальных теорий Дюркгейма и Зиммеля, которые сам развивал в своей социологической доктрине. Это заметно уже в той критике, которую Гурвич обрушивает на концепцию Маркса в другом аспекте, справедливо отмечая, что социальное единство как взаимодополняемость индивида и общества мыслилось немецким философом только в категориях идеала будущего общественного устройства.

Импонировало Гурвичу и стремление Маркса к поиску новых, более справедливых форм социального устройства, в том числе и в рамках концепции социализма, хотя Гурвич дистанцировался от радикализма политических выводов Маркса и не соглашался с его представлениями об основополагающей роли идеологии в построении диалектической картины общества. Утверждая необходимость установления диктатуры пролетариата в ходе поступательного хода развития истории, Маркс, по мнению Гурвича, противоречил принципам собственной диалектичной и релятивистской социальной теории. Представляется, что более логичным для Гурвича было поставить вопрос о том, насколько сконструированные им принципы в действительности присущи марксистской концепции, основные идеологические элементы которой вступали в явный конфликт с этими принципами.

Среди ошибочных идей и положений социальной концепции Маркса Гурвич называл: 1) непоследовательность его релятивизма – утверждение социальных законов и существования единой для общества социальной иерархии, конечной цели социального развития, только на основании тенденций одной общественной формации – капитализма; 2) нечеткость понятия «идеология», которое иногда совпадало со всей сферой духовного воспроизводства общества; 3) недостаточность анализа других, кроме социальных классов, форм социабельности; 4) многозначность термина «отчуждение», который подразумевал как общие для социальной жизни явления (объективация результатов творчества), так и свойственные только капиталистическому обществу черты (присвоение труда и фетишизация его результатов).

В связи с этим не совсем оправданна позиция тех исследователей, которые рассматривают Гурвича как марксиста. Однако для этой позиции есть определенные основания в работах самого Гурвича, который заявлял, что «Маркс намного глубже, чем его истолковывают марксисты» и что его (Гурвича) социология использует теорию Маркса как одну из главных отправных точек. Верно, что «идеи молодого Маркса признаются Гурвичем в качестве источника вдохновения», но не более того: это вовсе не означало принятия всех принципов концепции Маркса. Вместе с тем марксизм определял в школьные и университетские годы не только научную, но и практическую позицию формирующегося ученого – как в лицее, так и в университете молодой Гурвич состоял в социал-демократических кружках.

В плане академическом на тот момент Гурвич был прикреплен к кафедре истории русского права Юрьевского университета, возглавляемой Ф. В. Тарановским, и поэтому свои студенческие работы должен был посвящать соответствующей проблематике. В эту проблематику отлично вписывался конкурс, объявленный в 1914 г. по предложению Ф. В. Тарановского сенатором Л. фон Брадке, на лучшую студенческую работу о творчестве Феофана Прокоповича. По признанию Тарановского, его надежды на хорошую студенческую работу оправдались сполна: работа Г. Д. Гурвича «“Правда воли монаршей” Феофана Прокоповича» далеко превосходила этот уровень и отвечала требованиям серьезного научного исследования. Хотя из-за начала военных действий и «непредвиденных обстоятельств» молодой исследователь и не сумел полностью завершить свой труд, в декабре 1914 г. он был награжден медалью, а работа была опубликована в 1915 г. – сначала в Ученых записках Юрьевского университета, а потом и отдельным изданием под более широким названием «“Правда воли монаршей” Феофана Прокоповича и ее западноевропейские источники (Гроций, Гоббс, Пуфендорф)». Этот успех «предрешил выбор научной карьеры» молодым исследователем и ознаменовал важное для понимания развития его научного мировоззрения влияние идей Ф. В. Тарановского. Через полгода Гурвич переезжает в Петроград и переводится на четвертый курс юридического факультета Петроградского университета.

Сочинение молодого Гурвича о политической доктрине Прокоповича состояло из двух основных частей: изложения сущности учения Прокоповича (которое, по мнению Гурвича, сводится к учению о престолонаследии) и анализа концепций престолонаследия в трудах таких европейских авторов, как Гоббс, Гроций и Пуфендорф. Этот анализ завершается изучением различий между позициями русского теоретика монархизма и западноевропейских авторов. Начинающий исследователь убедительно доказал, что данное сочинение Прокоповича представляет не столько самостоятельную политическую доктрину, сколько компиляцию взглядов вышеназванных европейских философов права. Однако Гурвич далек от того, чтобы считать труд Прокоповича простой калькой западноевропейских политико-правовых идей либо всего лишь научным обоснованием фактически существовавшего наследственного самодержавия. Прокопович вполне самостоятелен в основных выводах своей доктрины и обращается к трудам европейских мыслителей только в поисках аргументации, старательно отсеивая те идеи, которые не согласуются с его принципами.

Уже в этой ранней работе Гурвича прослеживается основной принцип его правовой доктрины – антииндивидуализм. Следуя данному принципу, молодой исследователь делает вывод в пользу влияния на формирование доктрины Прокоповича идей тех мыслителей, для которых был характерен холистский подход к изучению общества (Гроций, Пуфендорф), и оспаривает влияние индивидуалистской концепции Гоббса. Примечательно, что Ф. В. Тарановский критикует именно этот основной вывод ученика – утверждение о полной независимости творчества Прокоповича от идей Гоббса, основанное на предположении о внутреннем единстве работы Прокоповича (с чем Тарановский категорически не соглашается), но именитый русский ученый не накладывает «своей властной редакторской руки» на труд Гурвича.

Другим знаковым направлением студенческой работы Гурвича становится попытка построения исследования на междисциплинарной основе. Молодой ученый, так же как и его наставник Ф. В. Тарановский, не считает себя связанным рамками одной дисциплины и конструирует свое исследование одновременно и как философско-правовое, и как историко-правовое, и как теоретико-правовое. Эта междисциплинарность исследований стала одним из основных методологических принципов в работах Гурвича зрелого периода (можно упомянуть диалектическую концепцию ученого, включающую такие принципы, как взаимодополняемость перспектив и т. п.) и во многом напоминает методологические установки исследований Тарановского в такой работе, как «Энциклопедия права» (1917).

Влияние идей именитого ученого, назначенного на профессорскую должность в Юрьевском университете в 1911 г., становится очевидным уже с первой страницы рукописи, которую молодой Гурвич начинает цитатой из диссертационного исследования Тарановского «Догма публичного права во Франции при Старом режиме»: «Даже если бы в прошлом мы не обнаружили развитой догмы публичного права, это бы не означало отсутствия идей для определения и легитимации фактических отношений в публичной сфере». Эта цитата дает ясное представление о методе реконструкции, который Тарановский применял в своих философско-исторических исследованиях и который впоследствии стал характерным для исследований его ученика по истории социального права. Речь идет об идее общества как целостности, о концепции права как социопсихической реалии. Параллелизм между правовыми учениями учителя и ученика наглядно прослеживается, например, в двух небольших работах, которые Гурвич посвятил творчеству учителя.

Речь идет об опубликованных в «Современных записках» рецензии на «Энциклопедию права» Тарановского и некрологе, подготовленном Гурвичем. Так, характеризуя вышедшую в 1917 г. и переизданную в 1923 г. в Праге работу Ф. В. Тарановского, Гурвич отмечает ее как лучшую в отечественной теории права, поскольку она дает цельный социоисторический образ права, вполне совместимый с представлениями о праве как о нормативном и социопсихическом явлении. Мыслитель отмечает как сильную сторону теории Тарановского попытку создания интегральной правовой теории, соединяющей идеалистический и позитивистский подходы, которую ученик все же частично критикует «с точки зрения чистоты философских принципов». Вместе с тем нужно признать, что такая критика касалась вторичных элементов правовой концепции Тарановского, к мнению которого Гурвич склонялся при критике базисных положений психологической концепции права другого университетского наставника – Л. И. Петражицкого.

Для того чтобы убедиться в близости правовых концепций двух мыслителей, можно сравнить их определения права. Так, основными признаками права, по Тарановскому, являются: 1) двусторонний, императивно-атрибутивный характер регулирования; 2) установленность внешним авторитетом в социальной среде; 3) сочетаемость с возможностью принуждения; 4) цель – сочетание индивидуальных и общественных интересов. Если взять определение права, даваемое Гурвичем почти через 50 лет, то становится очевидным, что мыслитель сохранил все существенные признаки определения права, предложенные учителем. Из других примеров общности принципов можно указать на схожую аргументацию в критике позитивизма и слабых сторон индивидуализма психологической теории Петражицкого, в историко-социальном подходе к праву.

На страницах своих работ, написанных в период эмиграции, Гурвич не говорит о связи его правовой теории с работами учителя, чье творчество было практически неизвестно в западноевропейской правовой науке (за исключением сферы истории права славянских народов, где Ф. В. Тарановский был признанным научным авторитетом). Однако характеристика творчества учителя со стороны Гурвича, вкупе с иными случаями цитирования или упоминания им Тарановского, дает основания полагать, что влияние этого знаменитого ученого не ограничилось только годами обучения Гурвича в Юрьевском университете, но продолжилось и в последующие годы. Об этом мыслитель подспудно говорит и в некрологе, посвященном памяти учителя. После переезда в Петроград Гурвич не прекращал общение со своим наставником из Юрьевского университета и в годы гражданской войны принимал деятельное участие в судьбе Тарановского, о чем свидетельствует переписка с другим знаменитым представителем Юрьевского университета – В. Э. Грабарем.

Одно из возможных следствий этого влияния Ф. В. Тарановского можно видеть в решении Гурвича о переводе после столь успешной защиты в 1915 г. из Юрьевского университета на юридический факультет Петроградского университета для продолжения учебы. Официальной причиной стали военные действия, которые в 1915 г. шли уже совсем рядом с Юрьевым, что заставило Д. Н. Гурвича перевести свои дела в Петроград. Его сын с отличием окончил уже три курса университета, и только переезд отца по делам службы заставил молодого Гурвича 10 августа 1915 г. подать прошение о переводе, подкрепленное официальным письмом отца от имени возглавляемого им Русско-Азиатского банка. Тем не менее первичное прошение было отклонено за недостатком мест в Петроградском университете, и только по второму прошению, с учетом «экстраординарной ситуации» и, видимо, не без вмешательства отца, Георгий Гурвич был принят в число студентов юридического факультета.

К сожалению, осталось очень мало свидетельств интеллектуального общения между Гурвичем и другим выдающимся представителем Юрьевского университета и наставником молодого ученого – А. С. Ященко, которые позволили бы говорить об определенном влиянии идей последнего на интеллектуальное формирование первого. Можно констатировать лишь следующее: Гурвич слушал лекции Ященко в Юрьевском университете, оба переехали из Тарту в Петроград в 1915 г. и поддерживали контакты не только в России, но и после эмиграции в Германию. Возможно, эти обстоятельства, наряду с общностью принципов русской философско-правовой традиции, идущей от В. С. Соловьева, отчасти объясняют определенное сходство синтетической теории права Ященко и социально-правового учения Гурвича.

2. Петербургский период и влияние революции 1917 г.

По поступлении на юридический факультет Петроградского университета Гурвич слушает лекции таких видных специалистов, как М. М. Ковалевский, А. А. Пиленко, П. И. Люблинский, И. А. Покровский, В. Ю. Тутрюмов и др., продолжает с отличием проходить экзаменационные испытания и весной 1917 г. подходит к защите своей дипломной работы. Эта работа была посвящена общему анализу политической доктрины Ж.-Ж. Руссо и в своем первоначальном виде не представляла особого научного интереса, хотя в ней и ставилась задача «как можно глубже проникнуть в воззрения Руссо, освещая их если не новым светом, то, во всяком случае, таким, при котором не бросались бы в глаза его софизмы и парадоксы». Студенческое сочинение Гурвича давало общий очерк политических взглядов Руссо, оценку их идеологической и методологической основ и имело скорее дескриптивный, чем аналитический характер. Вместе с тем автором был выдвинут ряд ключевых идей, которые позднее будут развиты в других работах: идея свободы как отказ от естественной свободы в пользу свободы правовой, предположение необходимости нравственного совершенствования для достижения совершенства правового – идеи, которые нуждались в более глубокой теоретической разработке и доказательстве.

Эта задача была успешно выполнена молодым Гурвичем в опубликованной спустя год (1918) дополненной версии своей выпускной работы – «Руссо и Декларация прав. Политическая доктрина Ж.-Ж. Руссо», где автор предпринимает анализ доктрины Руссо в связи с принципами Декларации прав и свобод 1789 г. Однако эту печатную версию автор рассматривал как промежуточный этап, как «статью», предваряющую последующую более полную работу о политической доктрине Руссо. Несмотря на существенные стилистические различия, две работы – рукопись 1917 г. и издание 1918 г. – связывает общность исходных тезисов: общественный договор для Руссо был не способом подчинения индивида коллективу, а формой отказа от произвола с целью приобретения правовой свободы; естественное право, по Руссо, не существует в природе и появляется только с возникновением гражданского состояния после заключения общественного договора; инстинктивное право в доктрине Руссо не является собственно правом и обозначает естественные возможности «несоциализированного» человека.

Эти идеи давали молодому исследователю возможность объяснить происходящие на его глазах перемены в российском обществе и сконструировать принципы своей собственной научной теории, в основу которой в те годы были положены концепции Руссо и другого французского мыслителя – Прудона. Подтверждение своих интуитивных догадок об идеальном векторе общественной жизни и о существовании догосударственного правового общения на почве общих правовых ценностей Гурвич находит в руссоистской теории общей воли, составляющей основу правового и всякого социального общения. Мыслитель дополняет идеями Руссо свои представления об обществе как о тотальности, восприятие которой дано на уровне коллективной интуиции (ориентация Руссо на индивидуальное сознание как на основу права послужило главным мотивом критики Гурвичем теории французского мыслителя). И уже на этой почве формируется критический подход молодого ученого к идеям Прудона и Фихте, на которых он выстраивает впоследствии свою идеал-реалистическую концепцию общества и права.

Молодой мыслитель формулирует ту проблематику, которая становится центральной для его социально-правовой доктрины: нахождение баланса между целым и его частями, между обществом и индивидами. И поэтому именно учение французского мыслителя об общей воле привлекает особое внимание исследователя. «Концепция общей воли Руссо поразила меня, – пишет Гурвич в своем автобиографическом очерке, – тем, что она противопоставлялась не только воле большинства, но и воле всех, и оказывалась тождественной у всех индивидов постольку, поскольку они возрождались к новой жизни благодаря социальному договору». Целью своего исследования Гурвич ставит «доказать, что Руссо не только не является проповедником абсолютизма и, следовательно, отрицателем неотъемлемых естественных прав индивида, но, наоборот, – горячим и последовательным их защитником». Эта работа, написанная в разгар революционных событий, была выполнена на высоком уровне и привлекла к себе внимание ведущих специалистов. Так, она удостоилась рецензий Н. И. Кареева и П. И. Новгородцева.

По мнению Гурвича, видимое противоречие снимается при более подробном анализе: по Руссо, до вступления индивидов в социальное состояние право как таковое не существует – существует только сила этих индивидов. Лишь общество делает возможным возникновение права, в том числе и индивидуальных прав. Поэтому при возникновении общества индивиды не отрекаются от своих прав, а, наоборот, утверждают их. Избежать противоречия позволяет разделение двух терминов, которые ввел Руссо: естественное инстинктивное право и естественное разумное право; только последнее может называться правом в собственном смысле. Общество и право возникают одновременно, и поэтому, повинуясь общей воле, индивиды повинуются в конечном счете себе самим – собственной разумной воле.

Не включаясь в дискуссию, которую инициировали рецензенты работы Гурвича по поводу того, принадлежали эти положения Руссо или же были сконструированы самим Гурвичем, необходимо отметить, что данные представления о правогенезе неоднократно повторяются в более поздних работах русского мыслителя. Речь идет о таких идеях, как констатация одновременного возникновения права и общества; спонтанное рождение права, независимое от наличия тех или иных социальных институтов и организаций; критика правового индивидуализма (в данном случае – у Руссо); независимость права от государства и т. д. Но в работе 1918 г. мы все же имеем дело с интерпретацией идей Руссо преимущественно в аспекте идеалистической философии права.

Несмотря на заверения во вводной части этой вышедшей в 1918 г. работы в подготовке более обширного исследования о Руссо, Гурвич более не возвращался к данному научному проекту. Каковы же могли быть причины? Выше уже было показано, что Гурвич принимал самое деятельное участие в политической жизни, входил в партийные структуры большевиков, меньшевиков, эсеров, но после Октябрьской революции он практически полностью отстраняется от политики и посвящает себя исключительно научным исследованиям. С учетом логики развития мировоззрения молодого человека можно предположить, что именно первоначальный политический оптимизм подтолкнул Гурвича к выбору политической доктрины Руссо в качестве темы своей выпускной работы. Непосредственное участие в революционных событиях 1917 г. не дало молодому ученому возможности подготовить глубокое научное исследование и заставило ограничиться работой собственно студенческого уровня, которая, тем не менее, была успешно защищена, о чем свидетельствует отметка «весьма удовлетворительно», поставленная на титульном листе этой работы Л. И. Петражицким. В дипломной работе интерес молодого ученого, принимавшего непосредственное участие в Революции 1917 г., был сосредоточен на практической и политической сторонах творчества Руссо, тогда как в опубликованной год спустя работе он кардинально меняет акцент своего исследования и ставит своей целью изучить творчество Руссо, намеренно абстрагируясь от политических выводов из теории французского мыслителя. Именно невозможность вычленить мысли Руссо из того политического контекста, в котором они были сформулированы и находили свое применение, составляла, по мнению Гурвича, недостаток предшествующих исследований, к числу которых он относил и свою студенческую работу 1917 г. Резкая смена практической установки на установку сугубо теоретическую демонстрирует глубину эмоционального кризиса молодого ученого, пережившего разочарование в идеалах революции.

Крах этих идеалов, ставший очевидным после большевистского переворота, привел молодого Гурвича к устранению от политики. Одновременно пропадает и интерес к политическим построениям Руссо – этого «приверженца демократического синтеза в политике», – которые отныне занимают Гурвича не с точки зрения их практической применимости, а исключительно в ракурсе их теоретического значения для развития представлений о праве. Поэтому показательно, что в заключение работы о Руссо Гурвич формулирует проблему, которая становится центральной для его политико-правовых изысканий в последующие годы – вопрос о «нахождении синтеза между государством и индивидом… для описания формулы которого необходимы новые философские понятия, которых еще не знал век XVIII». Задачей философии права XX в., по мнению молодого ученого, как раз и было формулирование такого демократического синтеза. Этой задаче он впоследствии посвятил свои работы философско-правового цикла. Политическую философию Руссо в данном аспекте мыслитель считал «первым выражением настоящей идеологии демократии… синтезом свободы и равенства на началах народовластия, гарантия которого – в суверенитете права».

В годы революции политическая доктрина Руссо и вообще построения французских мыслителей эпохи Революции 1789 г. привлекали внимание многих русских исследователей, вчастности, молодых философов, группировавшихся вокруг Л. И. Петражицкого (П. И. Сорокин, Н. С. Тимашев, М. Я. Лазерсон, СИ. Гессен и др.). Несомненно, что участие Георгия Гурвича в деятельности этого кружка стало значимым фактом в его интеллектуальной «биографии». Не поднимая вопрос о существовании школы Петражицкого как институционального единства, все же можно констатировать, что молодые ученые, участвовавшие в деятельности кружка философии права этого великого ученого, усвоили ряд общих принципов, которые впоследствии были развиты каждым из них.

Так, Н. С. Тимашев пишет о принципах и значении школы Петражицкого, общих для него, Гурвича и Сорокина, хотя и понятых каждым по-своему: 1) изучение права должно основываться на исследовании социальных фактов, но не абстрактных идей; 2) для того, чтобы понять сущность права, необходимо обратиться к изучению внутренней мотивации человеческого поведения; 3) право и мораль являются высшими этическими явлениями. Эти принципы в той или иной форме действительно присутствовали в правовом учении Гурвича, который не отрицал факта их заимствования у Петражицкого. Сам Тимашев называет три основных пункта, где он, Гурвич и Сорокин следуют идеям Петражицкого: признание императивно-атрибутивного характера правовых норм; использование теории нормативных фактов; идея независимости права от возможности внешнего принуждения.

Что же касается параллелей между взглядами Гурвича и Петражицкого, то мыслитель отнюдь не скрывал родства принципов своего правового учения с принципами правовой доктрины основателя психологической теории права, на что неоднократно обращали внимание критики. Достоин внимания тот факт, что Гурвич подготовил несколько статей и разделов в книгах, посвященных анализу взглядов Петражицкого. Здесь мыслитель прямо говорит о сделанных им заимствованиях, об общности исходных позиций и принципов, хотя и не оставляет без критики взгляды своего наставника (упрекая последнего за психологизм, индивидуалистический подход к изучению социопсихической действительности и пренебрежение нормативным характером права).

Так, в статье, посвященной памяти Петражицкого, Гурвич прямо говорит о том, что его докторская диссертация об идее социального права (к тому времени уже подготовленная и защищенная через год, в 1932 г.) представляет собой не что иное, как «попытку включения идей Петражицкого в более широкую систему». СИ. Гессен согласился с такой оценкой работы своего друга, но отметил, что эта «попытка» осталась незавершенной. Однако именно идеи Петражицкого послужили почвой для правовой теории Гурвича, дополнившего эти идеи элементами концепций Бергсона, Прудона и феноменологов – «смесью, которая оказалась не по душе коллегам Гурвича».

Гурвич настаивает на том, что в теории Петражицкого уже были заложены основы, которые делали необходимым преодоление «узости психологического подхода к праву» за счет анализа социальных аспектов правового феномена. В качестве таких основ мыслитель называет стремление к преодолению противоположности между эмпиризмом и идеализмом в идее «экспериментальной, опытной метафизики» права, основанного на императивно-атрибутивных эмоциях; отказ от противопоставления права и морали; преодоление юснатурализма и юридического позитивизма в учении об интуитивном праве, которое одновременно является и позитивным, поскольку основано на конкретных социопсихических отношениях.

Влияние Петражицкого сказывается в уже упомянутой выпускной работе Гурвича, в которой учение о праве Руссо получает трактовку, близкую к пониманию права основателем психологической школы. Особенно это заметно на примере учения об интуитивном праве, зачатки которого молодой Гурвич находит в некоторых туманных фразах Руссо, реконструируя это учение на свой страх и риск. Гурвич развил положения своей выпускной работы о Руссо в опубликованной в 1922 г. статье «Идея неотчуждаемых прав личности в политических доктринах XVII–XVIII вв.». Здесь мыслитель разбирает вопрос о происхождении идеи неотчуждаемых прав. Отвергая варианты ее происхождения из мировоззренческих установок протестантизма, из философии Просвещения или из политических представлений английских индепендентов, Гурвич приходит к выводу о том, что основоположником этого учения был Руссо. По мнению Гурвича, только учение о неразрывной связи неотъемлемых прав личности с идеалистической концепцией нравственности могло позволить теоретическое обоснование первых. Мыслитель отвечает и на критику, прозвучавшую в его адрес со стороны Новгородцева, отмечая, что абстрактный подход Руссо к идее права совсем не исключает идеалистического обоснования этой идеи.

После защиты выпускной работы о политической доктрине Руссо Гурвич остается при Петроградском университете, кроме того, он преподает во втором Педагогическом институте и работает ассистентом при кабинете государственных наук юридического факультета университета. Летом 1918 г. он временно покидает Петроград и почти год находится на подконтрольной белому движению территории – преподает энциклопедию права в университете Екатеринослава (Днепропетровска). После возвращения в Петроград летом 1919 г. молодой ученый готовится к сдаче магистерских экзаменов. Отметим, что официально такие экзамены, равно как и другие «буржуазные атрибуты» науки – научные звания и степени, были отменены декретами от 1 октября 1918 г. и 1 января 1919 г. Поэтому сдача экзаменов и защита диссертаций проходила полуофициально, под названием «коллоквиумов» (здесь молодой Гурвич мог найти превосходный пример независимости права научного сообщества по отношению к официальному праву государства). После успешной защиты или сдачи экзаменов приемная комиссия, не имея возможности присудить соискателю научную степень, констатировала, что «коллоквиум прошел успешно». Процесс сдачи магистерских экзаменов носил длительный характер; для Гурвича процесс сдачи экзаменов по государственному и международному праву растянулся с 8 марта по 5 июля 1920 г. После сдачи экзаменов молодой ученый прочел две пробных лекции: о пересмотре конституционных законов и о неотчуждаемых правах личности в политических доктринах XVII и XVIII вв., и 21 сентября 1920 г. был «окончательно закреплен за Петроградским университетом».

После сдачи экзаменов и принятия осенью 1920 г. решения об оставлении Гурвича на преподавательской работе в университете он получает неожиданное назначение в Томский университет. Со стороны большевиков такие назначения в отдаленные города преследовали цель устранения «неблагонадежного» профессорско-преподавательского состава из двух столиц. Вследствие этого многим ученым приходилось временно преподавать в провинции. Так, ближайший друг Гурвича СИ. Гессен с 1919 г. работал в Томском университете, хотя в конце концов вынужден был оставить преподавание и возвратиться в Москву в силу «тяжелейших условий работы и жизни» в Томске.

При таких обстоятельствах у молодого Гурвича не могло быть особого желания переезжать холодной зимой 1920 г. в далекий сибирский город, и, возможно, это назначение стало «последней каплей» в принятии молодым человеком окончательного решения об эмиграции (ранее он уже подавал прошение о командировке за границу с 15 августа 1920 г.). Ряд источников, базирующихся на воспоминаниях мыслителя, упоминают о политической позиции Гурвича, выступавшего против заключения Брест-Литовского мира, как о причине его вынужденной эмиграции. Другие биографические источники, равно как и признания самого мыслителя на страницах его работ, указывают на разочарование Гурвича в идеалах революции и несогласие с политикой большевиков по подчинению советов централизованной власти и их постепенной трансформации в органы государственной власти. Однако молодой ученый не играл сколь-либо значимой роли в научной и политической жизни послереволюционной России, поэтому разногласия с политикой большевиков могли служить скорее мотивом, чем причиной эмиграции.

Общими же для большинства русских интеллектуалов причинами эмиграции были, с одной стороны, труднейшие условия жизни, а с другой – нестабильность, неуверенность в будущем и понимание того, что советская власть устанавливается «всерьез и надолго». Представляется, что скорее по этим причинам молодой Гурвич не принимает назначение на профессорскую должность в далекий Томский университет и осенью 1920 г. «под видом латвийского беженца» эмигрирует в Латвию, а затем в Германию. Эти события знаменуют поворотный пункт в эволюции ученого, который вынужден отныне искать научное признание не только и не столько в кругах русской научной интеллигенции.

Для понимания философско-правовой концепции Гурвича необходимо учитывать, что базовые принципы своих правового и социального учений он сформулировал еще в России, до 1920 г. Основы правового учения Гурвича формировались в рамках русской академической культуры, предложившей молодому мыслителю несколько научных систем, элементы которых образовали интересный синтез уже в первых работах Гурвича, предоставляя ему возможность давать вполне зрелую оценку концепциям и идеям западноевропейских мыслителей. В первую очередь здесь нужно указать на метафизические основы права, которые ученый констатирует в факте связи права и ценностей. Но метафизика права Гурвича была только относительной (и в этом смысле нельзя согласиться с Р. Сведбергом, считавшим правовую теорию молодого Гурвича полностью идеалистической) и корректировалась теми принципами эмпирического подхода к праву, которые он находил в теориях университетских наставников – Л. И. Петражицкого и Ф. В. Тарановского. У первого Гурвич заимствует видение права как психологического феномена, как формы общения, отвечающей определенным (наличие императивно-атрибутивной структуры) требованиям. Это воззрение становится одним из доминирующих в системе учения Гурвича о праве, однако он корректирует психологическую теорию Л. И. Петражицкого, опираясь на принципы правового учения Ф. В. Тарановского – видение права как коллективной социопсихической реалии.

Среди исторических факторов, оказавших влияние на формирование правовой концепции Гурвича, можно выделить два основных – возникновение новых форм общения (советы и т. п.) и свободное, интуитивное создание права в рамках отдельных социальных общностей – отношение к которым получило развитие в последующих работах мыслителя в аспекте соответственно концепций форм социабельности и социального права. Еще одним результатом влияния революционных событий является концепция социальной мобильности, которую Гурвич, как и многие его соотечественники (например П. А. Сорокин или Н. С. Тимашев), вынес из опыта событий 1917 г. Коллеги и ученики Гурвича не могли не заметить важности революционных событий в России для формирования научного мировоззрения мыслителя. Так, Ф. Боссерман указывает, что «социологическая программа Гурвича была рождена из того опыта, который он получил в годы революции». Тот факт, что ученый не смог полностью интегрироваться в структуру французской социологии и оставался в этом отношении «изгнанным из стада», в немалой степени объяснялся тем опытом, который он пережил в Революцию 1917 г. Как признает сам Гурвич, ключевые концепты его социологической теории – гиперэмпиризм и сверхрелятивизм, – встретившие столь широкое непонимание среди его французских коллег, были укоренены в опыте русской революции, в «участвующем наблюдении» молодого ученого за этими событиями 1917–1920 гг. В этом смысле показательно признание, сделанное им через 45 лет. Критикуя альтернативные социологические теории, Гурвич подчеркивает значение именно экзистенциальных предпосылок их формирования и, в частности, намекая на свой жизненный опыт, говорит о том, что «непосредственное участие таких теоретиков в социальных потрясениях (революциях, войнах, политических движениях, профсоюзной деятельности) должно привести к состыковке социологической теории и социального опыта».

Мыслитель неоднократно упоминал участие в русской революции как основной стимул для разработки своей социологической теории. Так, в автобиографическом очерке он рассказывает о принципах, сформулированных им в Петрограде: «Наблюдая, переживая различные реакции разных социальных слоев, групп, классов, социальных ячеек, советов, новых и старых организаций, присутствуя при практически полном разрушении старой социальной структуры, я сформулировал несколько идей, которые впоследствии служили мне ориентиром в моих социологических работах: 1) социальное право рождается спонтанно и независимо от государства и от государственного правопорядка и может состоять с этими последними в различных типах связи; 2) существуют глубинные уровни социальной действительности, чьи взаимосвязи и иерархические порядки находятся в процессе постоянного изменения; 3) социальная группа является микрокосмом форм социабельности; 4) глобальное общество и социальные классы являются макрокосмом социальных групп; 5) существует возможность коллективного, негосударственного планирования, основанного на плюралистической экономической демократии и федералистической собственности». Данная цитата наглядно демонстрирует роль революционных событий в становлении научной концепции молодого ученого.

Эти принципы легко обнаруживаются в работах и идеях зрелого периода. Идея социального права, федералистический идеал демократического устройства, многоуровневая концепция социального бытия, теория форм социабельности и многие другие достижения мысли Гурвича связаны с пережитыми в России революционными событиями. Один из учеников Гурвича Рене Тулемон отмечает, что его наставник «сохранял некоторую ностальгию по тем годам, когда его демократический и социалистический идеалы были так близки к осуществлению, а пережитые потрясения стали неоценимым источником для наблюдений, из которых зародились первые проекты его социологической теории». Однако проектам Гурвича суждено было реализоваться уже не в России, мыслителю же пришлось искать способы выражения этого опыта в научных сообществах сначала Германии, а затем Франции.

1. Первые годы эмиграции

Гурвич покинул Россию с уже вполне сформулированными представлениями о социальном праве, юридическом опыте и плюралистической демократии. Именно эти основополагающие идеи он развивает в первые годы эмиграции в дискуссиях со своими соотечественниками, которые оказались на чужбине. Западноевропейским научным кругам молодой ученый был еще незнаком, поэтому его идеи могли получить отклик только в кругах русской научной эмиграции. Отметим, что сама идея социального права – этот смысловой центр всей правовой доктрины Гурвича, как констатирует он во время защиты своей докторской диссертации в 1931 г., – имеет в качестве одной из основных составляющих ключевую категорию русской социальной философии – соборность.

Первым пунктом остановки Гурвича после отъезда из России в 1920 г. был Берлин, через который в те годы шли основные потоки русской эмиграции. Мыслитель принимает активное участие в деятельности русской эмиграции в Берлине и Праге: он переводит на русский работу О. Шпенглера «Прусская идея и социализм», публикует ряд статей и даже учебное пособие по международному праву, состоит в должности доцента Русской академической группы в Берлине, участвует в научных дискуссиях и конференциях. В этот период выходит ряд важных работ на немецком языке. Основным профессиональным занятием для Гурвича в те годы была работа на Русском юридическом факультете в Праге и научно-исследовательская работа при Русской академической группе в Берлине. С 1922 г. в течение одного года мыслитель преподает в Русском университете в Праге курсы международного права и философии права, которые оставляет в связи с необходимостью продолжения работы в Берлине над магистерской диссертацией.

Помимо этого в Берлине молодой ученый участвует в нескольких научных кружках (Русская академическая группа, Союз русских студентов и др.). Его философско-правовые исследования приводят к сотрудничеству с признанным главой русской идеалистической философско-правовой школы – П. И. Новгородцевым, вместе с которым Гурвич уже в 1921 г. основывает Клуб философии права. Контакты с П. И. Новгородцевым позволяют молодому ученому получить должность на создаваемом в те годы Русском юридическом факультете в Праге, где с 17 мая 1922 г. Гурвич числится как приват-доцент международного права. Благодаря этому мыслитель оказывается в центре философской и правовой жизни русской научной эмиграции, многие представители которой работали тогда на этом факультете, возглавляемом П. И. Новгородцевым.

В число тех, с кем сотрудничал и дискутировал Гурвич, входили признанные лидеры русской правовой науки того времени П. И. Новгородцев, СИ. Гессен, Н. Н. Алексеев. Именно русские ученые были тогда основными читателями работ Гурвича (написанных в первые годы эмиграции не только на русском, но и на немецком языке), о чем свидетельствуют их рецензии и критические отзывы о его трудах. Это относится даже к работам о творчестве немецких мыслителей, которые были предназначены скорее для русской философской публики. Так, труд 1924 г. на немецком языке по этике Фихте, которому предшествовали более мелкие работы о философии этого немецкого философа, представляет собой нечто иное, как магистерскую диссертацию, защищенную Гурвичем в Институте философии при Русской академической группе в Берлине.

Тесные научные контакты Г. Д. Гурвича с П. И. Новгородцевым в рамках Русского юридического факультета в Праге обусловили влияние идей школы «возрожденного естественного права», лидером которой и был Новгородцев, на формирование научного мировоззрения Гурвича. Развивая свои философско-правовые идеи после эмиграции, молодой ученый следует усвоенному еще в России принципу бесконечности пути к правовому идеалу, который был сформулирован П. И. Новгородцевым в сочинении «Об общественном идеале». Гурвич принимает и интегрирует в свою правовую теорию концепцию общественного идеала Новгородцева (хоть и упрекает ее автора в симпатиях к индивидуализму) и во всех своих работах исходит именно из данного понимания общественного идеала – как бесконечного задания, завершение которого проецируется в недоступное предвидению будущее и результат выполнения которого бесполезно искать в эмпирически заданной действительности. Это стремление и служит «внутренним смыслом» социального поведения – в других своих работах Гурвич пытается объяснить последнее через связь с ценностями.

С 1922 г. мыслитель работает на Русском юридическом факультете Пражского университета. Первоначально Гурвич был закреплен за кафедрой государственного права, фактически преподавал сначала историю политических учений, а затем международное право. Немалое значение для понимания процесса становления правового учения Гурвича имел читавшийся им в те годы (1922–1924) курс международного права, который демонстрирует стремление мыслителя найти применение своим общетеоретическим идеям в юридической практике. Здесь Гурвич сосредоточивает свое внимание на поиске неэтатистской концепции международного правопорядка. Как удачно замечает М. В. Вишняк, лейтмотивом этой книги, равно как и всей социально-правовой теории Гурвича той эпохи, является «тотальное видение права». Именно такой подход и составлял центральное звено социально-правовой доктрины, развиваемой мыслителем впоследствии.

Уже в этой работе сформулирована исчерпывающая критика юридического позитивизма, которая в дальнейшем стала программной для социолого-правовой концепции Гурвича. Право не ограничивается сферой государственного правотворчества и правоприменения, равно как и не может быть представлено в качестве единой системы норм: неотъемлемой чертой международного сообщества, как и каждого отдельно взятого общества, является правовой плюрализм, который вполне совместим с идеей государственного суверенитета. В этой небольшой и малоизвестной книге в общих чертах виден остов той концепции социального права, которую ученый сформулировал еще в революционной России.

К двум основным принципам науки международного права Гурвич относит тезис о существовании неорганизованного правового общения между государствами – общения, которое в силу самого факта своего существования порождает автономные регулятивные механизмы. Такие формы общения и являются нормативными фактами, в которых уже тогда ученый видел основу права. Признание отдельными государствами и международным сообществом этих нормативных фактов создает основу международного права, которое затем фиксируется в нормах конвенций, деклараций и иных источников писаного права. В более поздней книге («Идея социального права и современность», 1931) мыслитель развивает эти тезисы, но оставляет неизменными принципы своего подхода. Неправильным поэтому представляется мнение Кеннета Вальтца о том, что «Гурвич считал межгосударственные конфликты искусственными, вызванными недопониманием между государствами, из чего возникают “сбои” в правовом общении».

Важным дополнением к этому курсу является доклад Гурвича в Русском академическом союзе в Париже о философии права Гуго Гроция, прочитанный в 1925 г. В этой работе мыслитель еще раз формулирует принципы своего идеал-реалистического подхода к праву (сходство с ним он находит в теории рассматриваемого автора), которые он двумя годами раньше выразил в своем учебнике международного права: право не может сводиться только к нормам права «позитивного»; право возникает не благодаря «приказу» властвующего, но стихийно, в процессе общения; оно существует на разных уровнях социальной действительности и представляет собой форму осуществления ценностей.

После трех лет между Берлином и Прагой (1922–1925) мыслитель принимает решение переехать во Францию, где его приглашают читать курсы теории права, истории русской философии права и истории современной философии права в научных институтах русской эмиграции. С течением времени его покровителем стал Леон Бруншвиг, видный философ той эпохи, который предоставляет возможность Гурвичу с 1927 г. читать в Сорбонне курс по современной немецкой философии. Вероятным мотивом эмиграции во Францию является экономический кризис в Германии и Чехословакии тех лет, послуживший причиной выезда во Францию и США многих русских эмигрантов. Другой причиной переезда во Францию могли стать трения мыслителя с его коллегами по Русскому юридическому факультету, где, по замечанию Гурвича, он «был объектом травли со стороны всего факультета». Несмотря на это критическое замечание, нельзя недооценивать важность того опыта интеграции в русскую научную эмиграцию, который Гурвич прошел за годы пребывания в Праге. Именно преподавание и научные контакты по Пражскому университету позволили мыслителю найти возможность для переезда во Францию, где первоначально он также вращался преимущественно в кругах русских ученых.

О важности проблем русского философско-правового дискурса для Гурвича в тот период свидетельствуют написанные мыслителем на немецком языке статья «Обзор русской философии права» (в которой Гурвич, рассматривая перспективы русской философии права, подчеркивает ее самобытный характер и ориентированность на идеал-реализм в противовес традициям позитивизма, никогда не являвшегося, по мнению ученого, господствующим течением в русской правовой мысли) и статья «Два величайших русских философа права: Борис Чичерин и Владимир Соловьев».

В противостоянии двух великих русских философов Гурвич принимает сторону Вл. Соловьева, воспринимая его тезисы о праве как о форме выражения сверхличностных ценностей. Критикуя теократические идеи Соловьева и выступая против чрезмерного сближения морали, религии и права, Гурвич в то же время явно принимает сам «универсалистский» подход этого мыслителя, противопоставляя его «индивидуалистическому» подходу Чичерина. Право, в конечном счете, является не «минимумом нравственности», а, как подчеркивает Гурвич, лишь средством для осуществления нравственности. Но это не два разных аспекта духовности – внешний и внутренний, как думал Кант и за ним Чичерин; право и мораль являются однопорядковыми явлениями, представляя собой разные ступени осуществления идеала. Именно эта идея лежит в основе идеал-реалистического подхода В. С. Соловьева к праву, отличая его концепцию от схожих, но отнюдь не тождественных его взглядам идей философии Фихте.

Из содержания данной статьи можно сделать вывод, что Гурвич занимал тогда вполне четкую позицию в русском философско-правовом дискурсе, первоначально склоняясь в сторону нравственного идеализма Соловьева, «спиритуализм» правовой доктрины которого он пытался компенсировать акцентированием не метафизической, а социальной природы права. При этом основы для социологического анализа мыслитель находил в концепции самого Соловьева, пытаясь не столько скорректировать, сколько «завершить» начатую великим русским философом философско-правовую систему, различая в ней несколько разных тенденций. Вместе с тем нужно признать, что «завершение» Гурвича страдало тем же недостатком, что и его анализ позиций других мыслителей, – произвольным дополнением чужих идей собственными представлениями. Это, в частности, относится к тезисам Гурвича о социологических основах философии Соловьева и о второстепенном значении теократических идей для формирования социально-политической концепции этого великого русского мыслителя.

Хотя в своих франкоязычных работах Гурвич почти не ссылается на авторитет русских философов, чьи идеи вдохновляли его искания 1920-х годов, нетрудно проследить параллели между «авто-теургической этикой» мыслителя и современными ему направлениями русской философской мысли: «этикой сублимации как зависимости от Абсолютного» Б. П. Вышеславцева, «этикой восходящих ступеней добра» СИ. Гессена, «теономной этикой любви» Н. О. Лосского и т. д. Идеал-реализм Франка, Лосского и других учеников Вл. Соловьева перекликается здесь с идеал-реалистическим учением Фихте, творчество которого также было созвучно творческим исканиям Гурвича.

Участие молодого ученого в русском философском дискурсе, на некоторое время приостановленное, вновь вступает в активную фазу после переезда Гурвича в 1925 г. во Францию. Там он встречает уже сформировавшиеся эмигрантские круги, доступ в которые был теперь не так прост, как в начале 1920-х годов. Среди нескольких групп, организованных по идеологическому и политическому принципам, Гурвич оказывается наиболее близок к центристским кругам, признанным главой которых был П. Н. Милюков. Мыслитель принципиально дистанцируется от политической деятельности, оставаясь «беспартийным социалистом». Среди периодических изданий эмиграции Гурвич больше всего сотрудничает с «Современными записками»; их возглавляли бывшие левые эсеры Вишняк, Бунаков и Фундаминский, политической программе которых Гурвич симпатизировал в России, но с политической ангажированностью которых он не соглашается в период эмиграции. Ученый продолжает свою академическую деятельность в учебных и научных заведениях русской эмиграции: читает лекции по теории и философии права, по истории русской философии права во Франко-русском институте социальных, политических и правовых наук; на юридическом факультете Парижского университета; в Русском народном университете.

Показательна в этом смысле опубликованная в 1926 г. на французском языке статья «Русская философия первой четверти XX века», где Гурвич не скрывает своих симпатий к идеал-реалистическим концепциям соотечественников – идет ли речь о попытке Н. О. Лосского связать идеальный и эмпирический аспекты, либо о попытке С. Л. Франка найти онтологическую основу для идеальных элементов бытия. Вывод Гурвича заключается в «констатации бесспорного факта наличия в русской философии ясно выраженной общей тенденции к метафизике, онтологической теории знания и морали, к истинной философской системе». Среди мыслителей эмиграции Гурвич выделяет группу ученых, опирающихся на идеи Фихте и видящих в его системе «замечательный синтез иррационализма и диалектики». К этой группе, помимо себя самого, он причисляет Ф. Степуна и Б. Яковенко. Интересно отметить, что, пользуясь новыми знакомствами с французскими интеллектуалами, Гурвич пытается наладить взаимоотношения между русскими и французскими мыслителями, что, как представляется, было одной из его первоочередных задач (тем более, если вспомнить о целях вступления мыслителя в русскую масонскую ложу «Северная Звезда»).

В то же время Гурвич публикует в журнале «Современные записки» ряд статей, которые дают ясное представление об эволюции его взглядов в ту пору и о научных диспутах между мыслителем и его критиками. Основной проблематикой этих статей явилась полемика о природе и сущности социализма, которую Гурвич вел с СИ. Гессеном, М. В. Вишняком, Н. Н. Алексеевым, С. Л. Франком и другими русскими мыслителями. Для ученого социализм был не только политическим кредо, но и одной из основ научного мировоззрения. Опровергая тезисы Вишняка о порочности социализма как идеи, Гурвич доказывал, что сущность социализма не в подчинении общества государству, а в создании режима правового государства (влияние Прудона) и возможности для всестороннего развития личности (в некоторой степени влияние Маркса). О содержании полемики этих двух мыслителей можно судить не только по их публикациям, но и по личной переписке, где Гурвич отстаивал идею о том, что социализм является формой демократии.

В полемике со своим другом СИ. Гессеном, а также с Б. П. Вышеславцевым Гурвич защищает социалистическую идею от двух крайностей: полного устранения государства из экономической жизни либо прямого вмешательства государства в хозяйственные процессы. Ученый полагает, что решение данной проблемы лежит посередине – в создании коллективной «соборной собственности», институты которой были бы способны к саморегуляции и сопротивлению давлению государства.

Нельзя адекватно понять творчество мыслителя, не принимая во внимание такой стороны его общественной деятельности, как участие в масонских организациях, и прежде всего в русской ложе «Северная Звезда» в Париже, где Гурвич состоял с 1928 по 1949 г., за исключением 1937–1945 гг., когда он проживал в Страсбурге, а затем в США. Темы ряда научных работ Гурвича повторяют сделанные им для масонской ложи доклады, равно как и сюжеты дискуссий среди масонов. С этой точки зрения для понимания принципов этической и правовой доктрин Гурвича важна его статья «Этика и религия», тезисы которой полностью вписываются в принципы масонской ложи, членом которой мыслитель стал в те годы. Для Гурвича суть этики – в творческой активности, в непрестанном стремлении к идеалу (нравственному, политическому, правовому). Такая активность в плане политико-правовом ведет к утверждению социалистических принципов организации общества; с точки зрения философии – к обоснованию интуитивизма, даже некоторой доли иррационализма в понимании основ социальной и духовной жизни.

Мыслитель продолжает живо интересоваться проблемами русской философии права, доказательство чему – рецензии на работы Н. Н. Алексеева, М. Я. Лазерсона, Ф. В. Тарановского. Интересен и взгляд с «другой стороны баррикад» – мнение русских критиков о творчестве и идеях самого Гурвича, свидетельствующее о вовлеченности мыслителя в обсуждение актуальнейших для русской эмиграции философских, политических, юридических проблем. Характерна в этом отношении рецензия Б. П. Вышеславцева на «Идею социального права» Гурвича. Принимая в принципе позицию автора по преодолению узкопозитивистского взгляда на права и приветствуя сам проект Гурвича, в котором рецензент видел «попытку интеграции во французскую правовую науку принципов идеал-реализма русской философии», Вышеславцев не соглашается с основным выводом Гурвича (разделение социального и индивидуального права), полагая, что все право по существу социально в том значении, которое вкладывал в этот термин Гурвич. Н. А. Бердяев посвятил рецензию работе Гурвича 1930 г. о немецкой философии, критикуя попытку автора «русифицировать» тенденции немецкой мысли, – упрек, который был, впрочем, стандартным для всех критиков мыслителя.

Известный русский философ П. М. Бицилли, жестко раскритиковав интерпретацию Гурвичем идей Руссо (см. выше), дает положительный отзыв о концепции социального права, характеризуя ее как «спасительную реакцию против пока еще не вполне преодоленного культа “чистой”, игнорирующей жизнь науки». Философ подчеркивает демократизм концепции Гурвича, который видит выход из современного кризиса в углублении и расширении понятия демократия, в восстановлении идеи соборности. Современному правосознанию, которое помещает понятие демократии только в одну плоскость государства, Гурвич противопоставляет «многоплоскостную концепцию» общества. Оба автора сходятся в том, что в основу реформы демократии должна быть положена не идея абстрактного индивида и государства, но идея конкретной, реальной личности, органически связанной с целым рядом различных и независимых коллективов, каждый из которых является демократически устроенным и обладающим собственным правом организмом. Эта идея обосновывает право общественной, а не государственной собственности; ее субъект – уже не сумма изолированных человеческих единиц, но совокупность всех реально участвующих в жизни коллектива личностей. И, как заключает Бицилли, «современный средний человек должен сделать большое умственное усилие, чтобы понять то, что некогда было чем-то само собою разумеющимся, чтобы усвоить идею социального права».

Гурвич занял в эмиграции особое независимое положение: он оставался в стороне от политических интриг русских эмигрантских кругов, критикуя как защитников, так и противников советского режима, призывавших к его насильственному свержению, пытаясь найти истинную сущность социализма за пределами политических дискуссий. Он продолжает разработку своей доктрины социального права, которую готовит уже в рамках докторской диссертации, публикует статьи по истории политико-правовой мысли и современной немецкой философии.

В последние годы жизни мыслитель принципиально отдалился от эмигрантских кругов, прекратил печататься в периодических изданиях эмиграции, более скудной становится и его переписка с соотечественниками. Гурвич выступал против господствующих в русской эмиграции антисоветских настроений, что, например, послужило причиной для разлада с редакцией «Современных записок». В русской революции Гурвич видел не столько трагическую ошибку истории, сколько грандиозный социальный эксперимент, предваряющий грядущие изменения в структуре современных ему обществ.

2. Фихтеанство, феноменология и другие влияния немецкой философии

Преподавательская деятельность Гурвича на Русском юридическом факультете в Праге и в других русских научных организациях в первой половине 1920-х годов дополнялась деятельностью научно-исследовательской, которой молодой ученый, по-видимому, отдавал приоритет. Так, уже через два с небольшим месяца после назначения на должность приват-доцента факультета Гурвич просит предоставить ему отпуск для работы над магистерской диссертацией по философии права Фихте в Берлинской библиотеке до 15 октября 1922 г. Уже на следующий учебный год (1923/24) молодой ученый берет годовой отпуск без сохранения содержания для подготовки защиты диссертации в Берлине и полностью посвящает себя исследованиям по философии Фихте. И хотя в Берлине Гурвич продолжает преподавательскую деятельность, читая лекции по государственному праву на юридическом отделении Русского научного института в 1923/24 учебном году и в 1925 г., основу его занятий составляла подготовка к защите магистерской диссертации об этической системе Фихте.

В философии немецкого мыслителя Гурвич находит искомый принцип соединения идеализма и реализма, а именно постоянный поиск синтеза между индивидуальностью и коллективом через признание их фактической равнозначности и взаимообусловленности идеальных основ их бытия, слияния в процессе «соборного» (в терминологии Гурвича) творчества. Здесь, конечно, не идет речь о противопоставлении русских и немецких влияний, ведь и русские предшественники Гурвича – славянофилы, Соловьев и его школа – зачастую находили отправные точки для своих рассуждений в современной им немецкой философии. То же самое относится и к идеал-реализму, принципы которого Гурвич пытался сформулировать на основе идей Соловьева. Эти два направления влияний (немецкой и русской идеалистической философии) на формирование научной концепции Гурвича должны соответственно рассматриваться как взаимодополняющие, но не противостоящие друг другу.

Поэтому неудивителен выбор темы магистерской диссертации, которую мыслитель готовит при Русской академической группе в Берлине с 1922 г. Эту диссертацию Гурвич с успехом защищает на немецком языке 6 апреля 1924 г. в Институте философии права при Русской академической группе в Берлине, что дает ему возможность претендовать на пост внештатного профессора при Русском университете в Праге. В том же году Гурвич публикует переработанную диссертацию.

Первоначально эта работа была задумана как анализ социально-правовой теории Фихте и лишь впоследствии, после переговоров с будущими издателями книги, Гурвич изменил тему диссертации. Так, в письме к А. С. Ященко он обозначает тему своей работы как «Fichtes Rechtsphilosophie. Recht, Staat und Sozialismus im ethischen System Fichtes» («Философия права Фихте. Право, государство и социализм в этической системе Фихте»). В переговорах, которые Гурвич вел через посредничество СИ. Гессена с издателем книги – главой издательства «Mohr und Siebeck» Ф. Зибеком, он был вынужден отказаться от планов подготовить и выпустить на немецком языке второй том своего исследования, поскольку издание изначально не предполагалось как окупаемое и издатель возражал против его продолжения на немецком языке. Второй том уже находился в работе, и Гурвичу пришлось заверять Ф. Зибека в том, что он планирует издать книгу о философии права Фихте только на русском языке.

Это не могло не сказаться на основном замысле и содержании работы; как отмечает СИ. Гессен, труд Гурвича был ориентирован на проблемы социального взаимодействия, а гносеологическая проблематика находилась на периферии исследования, хотя ей и было отведено значительное место в конечной версии работы в контексте анализа проблемы «волезрения», интуиции воли, направленной на познание сущности явлений. Другим аспектом было противопоставление идей Фихте и Гегеля, с «империалистической» диалектикой последнего Гурвич был знаком еще с юности и посвятил ее опровержению ряд своих более поздних работ.

Гурвич приветствует «этику действия» Фихте и воспринимает идеи немецкого философа о синтезе индивидуализма и универсализма, примирении личных и сверхличностных ценностей, о праве как форме рационализации и обобщения права. Мыслитель кладет эти идеи в основу своих будущих идеал-реалистических представлений о праве, хотя, по мнению оппонентов Гурвича (Н. Н. Алексеева, С. Л. Франка и СИ. Гессена), интерпретация Гурвичем идей Фихте является скорее изложением идей самого автора, подкрепленным некоторыми цитатами из работ Фихте (как иронично подметил С. Л. Франк, диссертант «скорее был занят системой этики Гурвича, чем системой этики Фихте»).

Действительно, Гурвич анализирует не дословное содержание опубликованных работ немецкого философа – основной упор он делает на поиск тенденций мысли Фихте, используя при этом материалы рукописных архивов немецкого философа. Замысел работы Гурвича состоял в демонстрации того, что основные принципы этической системы Фихте уже сформулированы в рукописях мыслителя. Опубликованные после смерти Фихте, эти рукописи были отредактированы его сыном, вследствие чего претерпели в некоторых местах существенные изменения. Поэтому неудивительно, что ряд выводов, высказанных Гурвичем в работе 1924 г. и основанных на изначальных рукописях немецкого мыслителя, оказались противоречащими обычным представлениям о философии Фихте, которые были сформулированы исследователями, ориентирующимися на опубликованные трактаты немецкого философа.

В связи с этим Н. О. Лосский отмечает, что Гурвичу не удалось «достичь идеал-реализма» и поэтому он «впадает в алогический реализм, могущий легко перейти в пантеизм», формулируя свои собственные принципы, положительными моментами которых, по мнению критика, были «установление понятия индивидуальности, критика примата практического разума». Критические ремарки двух знаменитых русских философов вполне объяснимы в рамках той философской дискуссии, которая была подспудно заложена в работе Гурвича о Фихте. Сам Гурвич рассматривал эту работу в ракурсе борьбы против «опасностей мистицизма, свойственных интуитивистской философии двух русских мыслителей – Лосского и Франка – и лежащим в основе этой философии идеям славянофилов, которые, в свою очередь, коренятся в религиозной философии православия», и как попытку «достичь синтеза между интуицией и диалектикой». В то же время мыслитель указывал на идеи этих двух русских философов как на ценнейшее дополнение к развитию европейской философской мысли, позволяющее компенсировать картезианские мотивы за счет теории иррационального и за счет основанной на интуитивизме эпистемологии. Очевидно, что спор шел не только и не столько об этических идеях Фихте, сколько о мировоззренческих установках русского философского дискурса в целом.

В этой работе Гурвича о Фихте очевиден такой принцип подхода к изучению социальных явлений, как рассмотрение права в качестве промежуточного звена между сферами идеального и эмпирического, формы примирения индивидуальных и коллективных интересов и ценностей и в качестве попытки воплощения нравственных идеалов в эмпирической действительности. Характерно также использование идеал-реалистической методологии (синтеза диалектики и интуитивизма) для анализа правогенеза, конструирование регулятивных механизмов общества на фактической данности идеалов такими, какими они предстают в социальном бытии, а не в трансцендентальной перспективе.

К наиболее значимым влияниям мысли Фихте Гурвич относит прежде всего концепцию «трансперсонального действия», которая означала у немецкого философа сверхиндивидуальность и динамическую взаимосвязь личности и общества. Предположение о существовании сверхличностного сознания, в рамках которого индивидуальные сознания открываются друг другу (через эту концепцию Фихте Гурвич позднее преодолеет объективизм теории коллективного сознания Дюркгейма), и разноуровневых измерений социального бытия, безусловно, повлияло на становление диалектической концепции Гурвича. Далее, нельзя не отметить заимствованную Гурвичем у Фихте концепцию социогенеза как постоянного процесса взаимного созидания общества и личности, которая повлияла и на становление учения Гурвича о нормативных фактах. Хотя молодой исследователь и считал философию права Фихте индивидуалистской, предложенная немецким мыслителем концепция трансперсонализма (синтез индивидуализма и универсализма) послужила, по мнению Гурвича, отправным пунктом для теорий «товарищеского» права Краузе и идей исторической школы права (Савиньи, Пухта).

В связи с этим примечательна небольшая статья 1922 г., где Гурвич развивает затронутую им в диссертации о Руссо проблематику. Статья была посвящена сравнительному анализу воззрений Руссо, с одной стороны, и Канта и Фихте – с другой; предпринималась попытка поиска онтологических оснований права и морали в социальной действительности. Здесь же Гурвич излагает и тезисы своего учения об этике Фихте, которые он разовьет через два года в защищенной в Берлине магистерской диссертации. Мыслитель находит в концепции Фихте тенденции к преодолению субъективизма, предпосылки анализа права одновременно и как эмпирического явления, и как идеального феномена человеческой духовности, резко противопоставляя эту «идеал-реалистическую» концепцию Фихте дуализму Канта, полностью разделявшего позитивное и естественное право.

Если в ранних работах Гурвич принимает концепцию Фихте целостно, предпочитая дополнить или изменить ее соответственно своим научным убеждениям, то в работах зрелого периода он уже четко осознает дистанцию между своей социологической теорией и философией немецкого мыслителя. Так, в изданном в 1959 г. автобиографическом очерке Гурвич указывает на следующие три основных недостатка концепции Фихте: 1) существенное влияние теизма на его диалектическое учение, которое иногда превращается в описание теофании; 2) ограниченность философского анализа констатацией неустранимого дуализма, который Гурвич полагал превзойти своей интегральной концепцией; 3) тенденция социальной мысли Фихте к холизму, которая искажала правильную установку учения немецкого философа на поиск равноположного синтеза общества и индивида. Диалектическая социология, которую Гурвич развивал с 1950-х годов, была призвана в том числе преодолеть эти ошибки философской концепции Фихте.

Основным источником влияний на эволюцию научной мысли Гурвича в тот период, как справедливо отмечают Алан Хант и Максим Лазерсон, постепенно становится феноменология. Очевидно, что методологическая позиция ученого в вопросах правоведения формировалась под сильным воздействием феноменологии – чем иным, например, как не феноменологической редукцией, была попытка заглянуть в сущность правовых явлений через построение концепции многоуровневости правовой действительности, по-разному открывающейся познающему субъекту?

Вместе с тем нельзя не отметить противоречивость позиции Гурвича по отношению к феноменологии. В одних работах он указывает на имевшиеся заимствования, в других говорит о полной противоположности своей философской концепции феноменологической теории. Так, в письме М. Коренбаум он пишет, что «никогда не был сторонником феноменологии Гуссерля и всегда очень решительно выступал против нее». В работах 1950-х годов видно, что мыслитель переосмысливает свое отношение к феноменологии и даже прямо отказывается от нее, хотя, по мнению многочисленных критиков, продолжает использовать феноменологическую редукцию уже под другим названием.

С 1924 г. Гурвич знакомится с ведущими немецкими философами той эпохи: Э. Гуссерлем, М. Шелером, Н. Гартманом, чьи идеи занимают свое место в мировоззрении мыслителя, формируя его исследовательскую позицию как сторонника феноменологии и предлагая ему новое направление, далекое от прежних метафизических схем. Кроме того, презентация немецкой феноменологической мысли для французской философской общественности стала одним из первых проявлений интеграции Гурвича во французскую академическую среду и продолжения им там своей научной карьеры. В 1930 г. на французском появляется сборник статей (по-видимому, составленный по материалам прочитанных в Сорбонне лекций), озаглавленный «Современные тенденции немецкой философии» («Les tendances actuelles de la philosophie allemande»), где Гурвич анализирует концепции Э. Гуссерля, М. Шелера, М. Хайдеггера, Э. Ласка и Н. Гартмана. Этот научный труд появился очень кстати, поскольку в те годы французская социальная философия (в рамках которой пытался позиционировать себя Гурвич) переживала кризис, связанный с отказом от объективистских установок социологии Дюркгейма и его школы. Предлагаемые в рамках феноменологии преодоление объективизма и ориентация на отыскание «смыслов» социального поведения через анализ субъективных установок социальных акторов делали это научное направление весьма актуальным для французской социологии и правоведения (которое также находилось под влиянием «объективистских» теорий таких ученых, как Л. Дюги или М. Ориу).

По поводу феноменологической «ориентации» правовой теории Гурвича 1930-х годов можно сделать ту же ремарку, что и в отношении других его построений: она во многом явилась результатом переработки идей предшествующих мыслителей, их реинтерпретацией. Такая ориентация основывается не только на собственно феноменологических принципах, но и на идеал-реализме концепции Фихте, на идеях Петражицкого, В. Соловьева и других русских философов. Как говорит об этом сам ученый, «меня принимали за сторонника феноменологии… но в действительности речь шла только о систематическом изложении идей феноменологов и их резкой критике… на основе идей Фихте позднего периода».

Наибольшее значение для формирования концепции мыслителя в те годы имела концепция феноменологической редукции Э. Гуссерля – попытка проникнуть в сущность явлений через внешнюю оболочку обыденных представлений, через восстановление первичного опытного восприятия предметов. Именно этот метод Гурвич использует в своей работе, посвященной юридическому опыту, одновременно критикуя Гуссерля за трансцендентализм, индивидуализм и рационализм. Восполнить недостатки концепции Гуссерля мыслитель пытается путем использования элементов концепций А. Бергсона, Н. О. Лосского, С. Л. Франка.

Интересно отметить, что Гурвич лично встречался с Гуссерлем, обсуждал его философские взгляды и тенденции их развития. В письме Жану Валю от 4 марта 1929 г. Гурвич пишет, в частности, о тех принципах философского мировоззрения Гуссерля, которые последний сформулировал в личной беседе с ним. Так, немецкий философ отметил, что критикуемые Гурвичем положения его философии «были актуальны 15–20 лет назад», что его идеи перекликаются с идеями философии Бергсона и что одной из его целей является формулирование «концепции, находящейся между принципами идеализма и реализма». Из этой беседы Гурвич сделал вывод о том, что «в мировоззрении Гуссерля произошло резкое изменение и что в настоящее время развитие его философии переживает новый период». Гурвич не стал менять основные направления своей критики, сформулированные в ходе курсов по современной немецкой философии и изложенные в вышедшей в 1930 г. книге. Хотя между опубликованной в 1928 г. статьей о философии Гуссерля и главой по философии этого мыслителя в работе Гурвича 1930 г. есть определенные изменения, связанные с выходом в свет новых трудов Гуссерля.

Мыслитель обращается также к учению М. Шелера, в котором находит один из опорных пунктов для своей концепции коллективного опыта и развитых позднее идей социологии знания. Впрочем, взгляды Шелера о множестве центров морального и юридического опыта, ценностной природе социального бытия и, в частности, о любви как об основе общения удивительно гармонировали с аналогичными тезисами учителя Гурвича – Л. И. Петражицкого, поэтому для мыслителя теория немецкого философа послужила как бы «переводом» в рамки западноевропейской научной традиции того, что он усвоил еще в России. Однако концепция Шелера не осталась без критики со стороны Гурвича, который упрекал немецкого мыслителя в апологии статичности социального бытия, в «верности традиционному догматизму, который сменился переориентацией в сторону идей Шеллинга». Основным моментом социальной философии Шелера, который привлекал Гурвича в его борьбе с «натуралистскими концепциями» социального единства, была попытка объяснить это единство не через противопоставление инстинкта и свободы выбора, как у Ф. Тённиса, а через эмоциональные интуиции.

Продолжая изучение проблематики социальных форм, начатое Г. Зиммелем, Шелер сумел соединить ее с новыми феноменологическими методами и создать «идеал-реалистическую социологию, основанную на методе понимания». Казалось, это как раз то решение вопроса, которое Гурвич искал в теориях таких авторов, как Т. Литт и М. Вебер. Но в теории Шелера мыслитель не принимает, помимо отмеченного выше статизма видения социума, расплывчатое понимание социального единства, которое было связано с католическими убеждениями немецкого философа.

Интересен анализ Гурвичем философии М. Хайдеггера, в которой русский ученый видит завершение основной, по его мнению, философской тенденции, наличествующей в Германии: стремления к синтезу принципов феноменологии и посткантианского идеализма. «Что особенно поражает при более внимательном изучении мысли Хайдеггера, так это наличие, наряду с его “темпоральным экзистенциализмом” двух черт: сильно подчеркнутого иррационализма и не менее сильной тенденции к диалектике. Синтез иррационализма и диалектики, основанный на феноменологии бытия, есть его цель». Гурвич переформулирует основной смысл «экзистенциального идеализма» Хайдеггера, представляя его в качестве «идеал-реалистической диалектики, к которой присоединяется диалектика истины». Также как и в интерпретации философии Фихте, Гурвич пытается приблизить проблематику, которой занимался немецкий мыслитель, к проблемам, актуальным для русского философского дискурса той эпохи.

С учетом принципов, лежащих в основе социальной концепции молодого Гурвича, вполне естественно, что абстрактному теоретизированию он предпочитал теории таких феноменологов, как Шелер и Гуссерль, которые предлагали подход, внешне соединяющий анализ психосоциальных феноменов с построением теоретических схем. С этой точки зрения Гурвич мог найти в феноменологии хорошо обоснованную, но еще не до конца сформированную гносеологическую теорию, которая оставляла мыслителю свободу конструирования на ее основе своих социологических и правовых воззрений. Гурвичу понадобилось два десятка лет, чтобы исследовать те трудности, которые таила феноменология и осознание которых подготовило его к преодолению данной философской концепции.

В своих послевоенных работах ученый приходит к выводу о том, что феноменология недостаточно соответствует его представлениям о необходимости синтеза идеального и позитивного опыта, опыта коллективного и индивидуального в рамках разрабатываемой им идеал-реалистической концепции общества. «Сознание всегда есть сознание чего-то», – утверждает Гурвич в духе идей Гуссерля, – и поэтому оно всегда открыто для коммуникации с другими сознаниями. Такая коммуникация и создает коллективное сознание, в определенный момент времени имеющее вполне конкретные векторы движения. Однако в рамках традиционной феноменологической концепции коллективный социальный опыт возможен на основе априорно заданных символов, что опять-таки ведет к абстрактному идеализму, как доказывает Гурвич. Мыслитель, напротив, считает возможным постулировать априорность коллективного опыта по отношению к проявлениям такого опыта, к которым Гурвич относит символы, знаки, идеи. Иными словами, социальные символы и знаки (в том числе языковые структуры и знаки) должны сначала сами быть сконструированы в процессе общения, в рамках «длящихся смысловых структур», и лишь после этого они смогут порождать новые формы общения.

Критикуя абсолютизацию значения символической составляющей социального общения в феноменологии, Гурвич возражает и против герменевтической концепции В. Дильтея, упрекая ее в номинализме и рационализме и указывая на то, что кажущийся имманентным смысл языкового общения на самом деле создается только в процессе общения и не может быть первичным по отношению к этому процессу. Не имеют такого значения и языковые структуры, которые создаются уже на основе имеющихся в обществе форм социабельности. Смысловые структуры общества мыслятся не как безусловная, вневременная взаимосвязь значимого и означаемого, а как зависимая от временных перспектив социума дисконтинуальная диалектика, где связь значимого и означаемого может варьироваться.

Можно согласиться с отдельными замечаниями, высказанными Гурвичем по отношению к ряду элементов феноменологии, но его критика все же кажется основанной скорее на субъективном восприятии некоторых аспектов учения Гуссерля и Шелера, чем на полном переосмыслении всей феноменологической концепции. Несомненно, что в разработке методологии научного исследования права и общества мыслитель подвергся сильному влиянию феноменологии (в первую очередь это использование метода феноменологической редукции), которая служила для его мысли основным источником как аттракций, так и репульсий. В то же время нельзя признать, что критика Гурвича была всегда уместна. Можно вспомнить, например, про его беседу с Гуссерлем, в которой последний небезосновательно заявил, что критические замечания Гурвича верны по отношению к ряду устаревших и пересмотренных тезисов и что они не могут распространяться на вновь сформулированные идеи этого немецкого мыслителя. Примерно тот же упрек был повторен Бердяевым применительно к критике Гурвичем положений философии Хайдеггера. Добавим, что мыслитель практически оставил без внимания серьезнейшие разработки феноменологов, такие как работы А. Райнаха в правоведении или А. Шюца в социологии, в которых содержались элементы, схожие с концепцией самого Гурвича. Поэтому критика мыслителем феноменологического направления в целом должна восприниматься с некоторыми оговорками.

В своих послевоенных работах Гурвич ставит под сомнение методологическую ценность таких методов, как феноменологическая редукция Гуссерля и инверсия Бергсона, которые он широко использовал в своих ранних работах. В книге «La vocation actuelle de la sociologie», написанной в 1950 г., Гурвич уже говорит об ошибочности такого метода анализа социальной действительности, когда исследование начинается с поверхностных слоев и доходит до чистого опыта непосредственного восприятия, и признается, что он сам ошибался, когда использовал такой подход. Отказываясь от своих феноменологических построений в конце 1940-х годов, Гурвич вновь обращается к той идеал-реалистической концепции, которую он когда-то временно оставил в стороне в ходе своих феноменологических изысканий. Мыслитель утверждает, что более не придерживается метода феноменологической редукции и развивает теорию «радикального эмпиризма» в знании о праве, зиждущуюся исключительно на данных юридического опыта, без опоры на трансцендентальную гносеологию права, что имело место в феноменологии и что было характерно для теорий Гурвича 1930-х годов.

Одной из работ того периода, более близкой к правовой проблематике, точнее, к истории политико-правовой мысли, является статья Гурвича о философско-правовых воззрениях Отто фон Гирке. В творчестве этого мыслителя Гурвич находил глубокие аналогии с тезисами философии Фихте, изучение которой стало центральным событием в становлении концепции Гурвича в период 1921–1924 гг. (см. выше). Разграничение между простыми и сложными видами юридических лиц (основанных соответственно на принципе подчинения и на принципе сотрудничества) в доктрине Гирке, равно как и противопоставление права автономных социальных коллективов праву государства (особенно его конструкция социального права), значительно повлияли на становление концепции социального права Гурвича, о чем последний неоднократно говорит на страницах своих работ.

Гурвич в отличие от Гирке отказывался отдавать приоритет той или иной форме правового общения, приводя примеры, когда государственное право оказывалось более прогрессивным, чем право спонтанное. Основные возражения мыслителя против теории немецкого исследователя вызывает «порочный круг, в котором Гирке ставит существование социального права в зависимость от организации коллективной воли, определяемой, в свою очередь, социальным правом; попытка обосновать объективность правопорядка существованием сложных субъектов права и в то же время желание обосновать существование таких субъектов наличием объективного порядка». Это приводит Гирке к апологии абсолютного суверенитета государства, к констатации дуализма права и государства, к признанию невозможности существования неорганизованного права, что, по мнению Гурвича, является ошибочным.

Немалое значение ученый придавал идеям другого немецкого правоведа – Рудольфа фон Иеринга, который, по мнению Гурвича, заложил основу для дальнейшего конструирования социологии права как науки О. Эрлихом и М. Вебером. Главной идеей, заимствованной Гурвичем у этого мыслителя, является подход к изучению права как одновременно нормативного и исторического феномена. Позиции обоих мыслителей совпадают в утверждении необходимости синтеза этих двух аспектов. Другим важным показателем сходства принципов Гурвича и Иеринга является рассмотрение права как элемента социальной действительности через призму его реальной эффективности: то, что не осуществляется в социальной среде, правом не является. Интересная параллель заметна и между гносеологическими концепциями права мыслителей: Иеринг, также как и Гурвич впоследствии, отрицает принцип прямой причинно-следственной связи в социальных науках. Гурвич развивает эту мысль. Знание о праве, считает он, не есть нечто объективно заданное – это явление, постоянно конструируемое участниками правового общения в процессе понимания и интерпретации правовых символов и ценностей. Вместе с тем принципиальное различие между позициями двух мыслителей остается в вопросе об онтологических и психологических основах такого знания: Иеринг находит эти основы в индивидуальности, а Гурвич – в коллективном сознании.

Гурвич знает и применяет разработки Т. Гейгера, чьи идеи о социальной природе права, о делении правовой действительности на автономные сектора совпадали с принципами учения Гурвича о праве. Следует, однако, заметить, что концепция этого немецкого правоведа стала известна Гурвичу только после окончания Второй мировой войны и уже не могла серьезно повлиять на формирование его социолого-правовой теории. Можно упомянуть и о концепции разделения знания о праве на отдельные поддисциплины, которая была разработана Г. Зинцхаймером и стала одной из теоретических предпосылок проведенного Гурвичем деления науки о праве на теорию, философию и социологию права.

Не осталось без внимания Гурвича и другое, близкое к тезисам его первых русских работ, направление философско-правовой мысли – течение возрожденного естественного права. Выше отмечены некоторые черты сходства идей молодого ученого и принципов школы «возрожденного естественного права» в России. Нельзя не отметить те параллели, которые бросаются в глаза при сравнении правовой концепции Гурвича с принципами учения о праве такого немецкого теоретика возрожденного естественного права, как Р. Штаммлер, который говорил о существовании «естественного права с изменяющимся содержанием». В сущности, именно эту точку зрения молодой мыслитель защищал на страницах своих первых работ, возражая не столько против концепции естественного права, сколько против самого термина (которому он предпочитал термин «интуитивное право»). Однако, что касается Штаммлера, следует отметить критику Гурвичем его взгляда на право как на «логическую форму» экономики и социального бытия в целом.

Как было указано выше, Гурвич вошел во французскую научную жизнь как специалист по современной немецкой философии, а именно по феноменологической философии. Вместе с тем логика эволюции взглядов мыслителя вела его к изучению разработок современной социологической мысли. Восприняв ряд основополагающих идей школы Дюркгейма, он сделал акцент на необходимости развития формального подхода в социологии, который помог бы избежать подчеркнутого идеализма разработок Дюркгейма. Поскольку Гурвичу были известны разработки таких немецких социологов, сторонников формального и типологического подхода, как Л. фон Визе, Г. Зиммель, М. Вебер, в их идеях он нашел естественный противовес социологии Дюркгейма. Так, разработанный М. Вебером метод качественной типологии общества был воспринят Гурвичем, видевшим в этом методе возможность отказа от наивных индуктивных обобщений, использование которых ученый критиковал в современных ему социологических и правовых теориях. Веберовская типология обществ дала Гурвичу материал для разработки типологического метода с частичным заимствованием концепции «идеальных типов». Вместе с тем мыслитель критиковал Вебера за ограничение типологии анализом институциональных форм социального взаимодействия. Правовая теория Вебера, по мнению Гурвича, остановилась на исследовании объективных форм социальных правовых институтов (идеальные типы) и игнорирует гибкие и спонтанные формы права, существующие наряду с фиксированными нормами.

В целом типологический подход – отличительная черта социолого-правовых концепций двух мыслителей. Здесь коренится основа идеи социального плюрализма, которую Гурвич с блеском развил на страницах своих произведений. Он приветствует преодоление немецким мыслителем неокантианского дуализма, герменевтический подход к социуму, требование свободы от ценностных суждений, гносеологическую теорию «схватывания» внутренних смыслов действий социальных акторов, ориентацию на их фактическое поведение, хотя и критикует подчеркнутый формализм и «спиритуализм» социологии Вебера. В этом аспекте критика, как представляется, не достигает своего результата, поскольку для более поздней концепции самого Гурвича (после 1946 г.) были характерны отказ от редуктивизма в социологическом исследовании и ориентация на качественную типологию социального общения, а тем самым возвращение (с некоторыми оговорками) к принципам социологического анализа М. Вебера.

Если говорить о влиянии другого немецкого социолога – Г. Зиммеля, то Гурвич принимает его исходный посыл – рассматривать личность не как отдельно взятого индивида (т. е. не в плане механистического мировоззрения), а как сверхиндивидуальное начало, основные черты которого закладываются в процессе социального взаимодействия. Разделяя идею немецкого ученого о том, что социальные явления (институты, отношения, социальные формы) образуются благодаря взаимодействию социальных акторов, Гурвич критикует Зиммеля за индивидуалистический подход (акцент на индивидуальных действиях и стратегиях акторов) к изучению общества, в котором не остается места для анализа связи между социальными взаимодействиями и их социальным контекстом. Он считает теорию Зиммеля «редукционистской», сводящей всю сложную систему социальных явлений к «простой взаимозависимости», а общество – «к простой сумме частей, которая не дает ничего большего, чем каждая из частей».

В рамках таких теорий не находится места для рассмотрения общества как целостного явления. А именно такой, холистский подход составлял основную предпосылку развития идей Гурвича того периода, которая хотя и не позволяла ему принять принципы Зиммеля, в то же время не исключала возможные заимствования в вопросах исследования социального взаимодействия. Целостность социальной жизни у Зиммеля, подмечает Гурвич, остается «заданной в субъективном воображении» разрозненных участников социального взаимодействия; вместе они предстают как «мир взаимодействующих субстанций», единство которого не выходит за рамки их индивидуальных сознаний. Другим объектом критики послужила теория социальных форм, которые в концепции Зиммеля имеют значение скорее «форм приличия, светского общения», но не форм социабельности в том виде, в каком этот термин понимал сам Гурвич. «Нет ничего общего между концепцией Зиммеля и моей концепцией… Мои формы социабельности являются микросоциологическими типами тотальных социальных явлений, заполненными материальным содержанием. Никакого отношения эти формы к формам светскости у Зиммеля не имеют». Сама же концепция социологического формализма в послевоенной социологической концепции Гурвича рассматривается в качестве «чрезвычайно опасной и в то же время соблазняющей своей простотой» и необоснованно смешивающей совершенно разные концепции формы, сформулированные Аристотелем и Кантом. Видение общества для Гурвича невозможно сквозь призму форм социального взаимодействия без изучения их конкретного содержания – идея, которая, заметим, не была чуждой и концепции Зиммеля. Однако в борьбе за чистоту социологической терминологии Гурвич не желает следовать тонкостям социальной теории немецкого социолога и создает свою «идеал-реалистическую» модель социума.

Вместе с тем типологический подход, игравший важнейшую роль в социологии Гурвича зрелого периода, отличен от социологического формализма Зиммеля и в некоторой степени от типологизма Вебера. Для Гурвича не существует принципиального различия между формой и содержанием социального бытия – это аспекты тотального социального явления, которое может быть объяснено только при условии целостного анализа данных аспектов. Симптоматично, что Гурвич в своих поздних работах предпочитал термин «проявление» (manifestation) термину «форма» (forme, которую Гурвич интерпретировал как логический инструмент, но никак не как отдельную реалию) из-за того, что ранее его социологию необоснованно, как он считал, критиковали за формализм. Если говорить о различиях в типологических подходах Гурвича и Вебера, то речь может идти не о принципиальном противоречии, а о разнице в расстановке акцентов при типологизации: Вебер ориентирован на философию культуры, а Гурвич – на социально-психологические формы социального единства.

Но в 1930-х годах политические убеждения мыслителя заставили его в еще более радикальной форме пересмотреть свои социологические воззрения в пользу отказа от заимствований и аналогий с немецкой социальной мыслью. Вот как он характеризовал немецкую социологию в 1937 г.: «История немецкой социологии в XX в. не может быть полностью отделена от истории политических идеалов, которые были в моде у немцев в эту эпоху. Доминирующим идеалом было целое – единство, отделенное от своих частей, приносимых ему в жертву. Индивид, человеческая личность лишались здесь всяческой ценности либо наделялись ценностью, гораздо меньшей по сравнению с ценностью целого. Это целое, которому все приносилось в жертву (община, Gemeinschaft), могло иметь инстинктивную или мистическую основу, но оно всегда доминировало и превосходило входящих в нее членов… что приводило к формированию антииндивидуалистической и антирационалистической социологии, которая, несомненно, использовалась в национал-социалистической доктрине и которая, сознательно или бессознательно, подготавливала почву для этой доктрины». Вывод, сделанный Гурвичем уже в послевоенную эпоху, был неутешителен для немецкой социологии: «В Германии, за исключением работ М. Вебера, ряда идей М. Шелера и радикального формализма Л. фон Визе, социология стала полностью спекулятивной и сознательно вдохновляется тоталитарной идеологией».

Учитывая такую позицию мыслителя, нет ничего удивительного в том, что он отказывается от наработок немецкой философии и противопоставляет, пусть и несколько искусственно, свою концепцию идеям социологического формализма (Г. Зиммель, Л. фон Визе, Ф. Тённис). Хотя даже при этом странным выглядит отказ от теорий тех мыслителей, научные позиции которых были близки к позиции, занимаемой Гурвичем (О. фон Гирке, О. Эрлих, М. Вебер, М. Шелер). Можно констатировать, что влияние идей указанных представителей немецкой философии права и социальной философии наиболее сильно сказалось на концепции юридического опыта Гурвича, которая в 1920-х годах находилась только в зачаточном состоянии. Вынеся из революционного опыта 1917 г. идею социального права, мыслитель приступил к ее методологическому обоснованию уже в Германии, где влияния феноменологической философии в значительной степени задали формат его представлений о структуре правовой действительности. Синтез этих представлений с новым типологическим подходом в социологии позволил мыслителю уже к концу 1930-х годов разработать принципы новой социолого-правовой теории, в основе которой лежали типология форм правового общения, редуктивный анализ форм правового поведения и исследование трансцендентных оснований правового идеала.

3. Влияния французской социально-политической мысли

Интересуясь преимущественно гегельянством и марксизмом в лицейские годы, Гурвич по поступлении в университет наряду с теориями немецких мыслителей активно изучает и творчество французских философов. Влияния этих мыслителей, ориентированных на изучение социально-исторических процессов, дополняли влияния традиционно метафизически ориентированной немецкой философии, хотя и оказывались первоначально в несколько подчиненном положении. В первую очередь речь идет о влияниях Сен-Симона и Прудона, которых Гурвич считал наряду с Марксом мыслителями, заложившими основы социологии. Естественно, что основы концепций этих мыслителей, «непосредственных предшественников социологии права», были тщательно изучены молодым ученым, который критически оценил их вклад в «философию свободы».

Важнейшими принципами социологии Сен-Симона, привлекшими внимание Гурвича и интегрированными им позднее в свою социальную теорию, стали тезисы о самовоспроизводстве общества, о наличии в нем уровней материальной и духовной действительности, о разделении общества на антагонистические группы. Но, наверное, наиболее очевидным свидетельством влияния идей Сен-Симона является центральная мысль его социологии, охарактеризованная Гурвичем как «постоянное преодоление созданных социальных структур», – мысль, положенная в основу социологии Гурвича. Вместе с тем творческое наследие Сен-Симона могло стать только отправной точкой для построения социально-правовой концепции, но никак не базой. Этой базой стало учение П.-Ж. Прудона, увлечение которым пришлось как раз на годы революции 1917 г. и в котором Гурвич находил объяснение разворачивающихся перед глазами событий и прогноз их дальнейшего развития. Теория Прудона, предполагающая имманентность социума социальным акторам, социальный плюрализм, негативную диалектику, непредсказуемость социального развития, самосозидание человека в творческом процессе, давала ответ на научные искания молодого Гурвича.

Среди основных идей Прудона Гурвич отмечает стремление найти компромисс между коллективизмом и индивидуализмом, объяснить право как основу индивидуальной и коллективной свободы, сформулировать идею «экономического права» и «юридической организации общества», противопоставленной организации государственной и уравновешивающей публичную власть в обществе. Эти идеи созвучны положениям этической системы Гурвича, сформулированным позднее в диссертациях о социальном праве. У Прудона Гурвич находит трактовку диалектики как «синтезирующей интуиции», идею социальной организации на началах автономии, считая систему французского философа «первым синтезом социализма и идеи права». Влияние Прудона на социальную концепцию Гурвича было столь сильным, что для французских исследователей творчество Гурвича ассоциируется прежде всего с Прудоном и с прудонизмом. Хотя этот подход к пониманию идей Гурвича страдает односторонностью, поскольку не принимаются во внимание имевшие место влияния со стороны русских и немецких мыслителей, он дает все же правильное представление об одном из наиболее важных источников мысли Гурвича.

Вот как говорит об этом влиянии сам Гурвич в автобиографическом очерке: «Позитивная доктрина Прудона оказала на меня значительное влияние. Меня привлекали его представление о природе социального как немыслимого вне социальных акторов ни в качестве высшего существа, ни в качестве внешнего по отношению к ним объекта; его принципиальный социальный плюрализм, направленный на уравновешение различных групп; его негативная диалектика; демонстрация им относительности любых прогнозов социального развития; его теория творческой активности человека, которая опровергает представления о предопределенном прогрессе».

Если попытаться критически оценить это признание, то к наиболее значимым параллелям между идеями двух мыслителей можно прежде всего причислить концепцию правового социализма, предполагающего возможность перестроения общества не за счет социальной революции, а через создание новых правовых институтов, «уравновешивающих» общество и личность. Здесь нужно отметить и концепцию федералистской собственности, которую Гурвич заимствовал у Прудона, идею диалектики, идеал-реалистический подход к обществу. Сходными были также представления двух мыслителей о роли права в общественной жизни и в деле социальных преобразований (именно развитие «экономического» (Прудон), или «социального» (Гурвич), права должно было привести к построению социалистического строя). В немалой степени воззрения Прудона повлияли и на формирование представлений Гурвича о социализме: критикуя позиции своих оппонентов, он часто использует аргументацию французского мыслителя. Особенно это касается марксистской концепции социализма, в критике которой Гурвич следует Прудону.

Социально-философская мысль П. Прудона стала тем источником, в котором молодой Гурвич находил теоретическое обоснование не только непосредственному опыту революционных событий в России, но и своим формирующимся научным принципам – признанию свободы как сущностного условия общественной жизни в противовес детерминизму марксистской и гегелевской философии, утверждению этического вектора социального развития, возможности переустройства общества на принципах федерализма (участию всех социальных групп в управлении обществом). Становление в революционной России новых правовых институтов, таких как рабочее представительство в рамках заводских советов, попытки установления коллективной собственности в аграрной политике эсеров и, главное, полное разрушение старой системы права и спонтанное создание новой на основах «революционного правосознания» и без главенствующего участия государства, казалось, подкрепляли тезисы Прудона о возможности переустройства общества через автономное развитие независимых от государства социальных организаций.

Вслед за Прудоном считая свободу сущностной характеристикой общения, мыслитель полагал, что свобода не абсолютна в том смысле, что она не возникает из ничего, она укоренена в реальном жизненном мире и с этой точки зрения относительна, обусловлена социальным целым. Поэтому тезисы обоих мыслителей о свободе как абсолютном условии социальной жизни означают не «негативный аспект» свободы как независимости от внешних условий, а «позитивность» свободы как потенциальной возможности личности изменять социальные условия, преодолевать их за счет ситуативности и спонтанности развития форм общения. В отличие от Руссо с его политической доктриной Гурвич в годы своей молодости не посвятил отдельной работы концепции Прудона; исследования Гурвича о французском мыслителе были опубликованы только во второй половине 1920-х годов на русском и немецком языках, но их содержание указывает на многолетние размышления автора о месте и значении идей Прудона в истории политической мысли. Можно также отметить, что вышедшие из круга Гурвича ученые (Ж. Дювиньо, П. Ансар, Ж. Баландье) «унаследовали» от своего наставника интерес к социальной концепции Прудона.

Исследования социальной природы права привели Гурвича к собственно социологической проблематике. Обретшая теоретическое и методологическое обоснование в трудах Тарда и Дюркгейма, социология заменила абстрактную социальную философию, предлагая конкретное знание об обществе. Поэтому Гурвич, ставя перед собой задачу проанализировать право как социальное явление, не мог обойти стороной разработки данной научной дисциплины, в которой мыслителя более всего привлекала ориентация на реальные социальные процессы и факты. В этом смысле конец 1920-х годов стал переломным этапом в формировании правового учения Гурвича. Причина тому – критическое переосмысление ученым своей теории в свете положений новейших тенденций феноменологической философии, о чем было сказано выше, а также проект интеграции положений французской социологической теории в развиваемую им теорию социального права. В своем дневнике Гурвич признает решающее значение влияний таких французских социологов, как Люсьен Леви-Брюль, Морис Хальбвакс и Марсель Мосс, с которыми он установил личный контакт и имел «долгие и незабываемые дискуссии».

Немаловажен и другой набор факторов: с одной стороны, оппозиция немецкой социологии, которая с приходом фашистов к власти в Германии стала приобретать все более выраженную националистическую окраску (в работах оставшихся в Германии ученых), с другой – желание Гурвича закрепиться в научных кругах Франции, где в сфере социальных наук доминировали представители школы Дюркгейма: М. Мосс, М. Хальбвакс, С. Бугле и др. Поддержка этих выдающихся мыслителей имела большое значение для интеграции молодого ученого во французскую научную среду: с их помощью Гурвич получает возможность публиковаться в ведущих социологических и философских изданиях Франции, занимает первые научные посты в учебных заведениях. Позиция Гурвича как преемника Мосса и Хальбвакса в университетах Бордо и Страсбурга в 1930-е годы и соответственно ориентация читаемых им курсов лекций еще более стимулировали мыслителя к интеграции воззрений вышедших из школы Дюркгейма мыслителей в свою социальную теорию, что не замедлило сказаться в опубликованных в 1938 г. «Социологических очерках».

В этой работе Гурвич уже четко обозначает свои социологические «ориентиры»: теорию коллективного сознания Э. Дюркгейма, учение о социальном взаимодействии и его формах Л. фон Визе и методологическое разграничение общины и общности Ф. Тённиса. Гурвич кладет в основу создаваемой им концепции общества эти три основных положения – они так или иначе присутствуют в позднейших работах мыслителя, хотя каждое из них он впоследствии критически переосмысливает. Отметим, что изначально Гурвич принимал идею, но не критерии указанного разделения по Тённису; применительно же к классификации Л. фон Визе он соблюдал известную методологическую дистанцию, указывая на отсутствие социально-психологического анализа в теории немецкого социолога. Сформулированная фон Визе реляционистская концепция «ограничивает предмет социологии изучением чистых форм межличностных отношений и устраняет из социологического исследования все духовное и культурное содержание этих отношений».

Мыслитель делает существенные оговорки и применительно к теории Дюркгейма, с принципами которой «он никогда не стеснялся высказать свое несогласие». В концепции коллективного сознания, сформулированной Дюркгеймом, Гурвич находит методологическую базу для дальнейших философско-правовых построений, которые все больше основываются на «тотальном» видении социальной действительности, характерном для Дюркгейма и его школы. Эта действительность мыслится Гурвичем как данная прежде всего в коллективной психологии, в феномене «открытого общения сознаний», который является условием правового общения. Вместе с тем концепция самого Дюркгейма, у которого Гурвич заимствует соответствующую терминологию, подвергается критике за метафизический уклон, за стремление видеть в коллективном сознании некую метафизическую данность, что сближает концепцию Дюркгейма с концепцией «трансцендентального субъекта» Гуссерля, категорически неприемлемой Гурвичем. Не принимает мыслитель и представление Дюркгейма о коллективном сознании как об общей для каждого общества форме психических переживаний; по мнению Гурвича, в обществе существует множество таких форм (в рамках разных групп, классов и т. п.) и, следовательно, множество коллективных сознаний.

Вслед за Дюркгеймом Гурвич полагает, что существуют различные уровни, различные измерения действительности: общество и социальная жизнь образуют особую действительность, которая не может быть сведена к какой-либо из своих частей или к их сумме. Но в отличие от Дюркгейма Гурвич считает, что социальные явления не могут рассматриваться ни как совокупность образующих их элементов (индивидов, норм, ценностей, моделей поведения и т. п.), ни даже как однородные явления: каждое из них является единым структурированным целым, имеющим свою собственную форму существования, своеобразные статические и динамические качества, логику и способы становления. Закономерности развития тотальных социальных явлений не могут переноситься на развитие других, пускай и схожих, но существующих в иных социально-исторических условиях явлений. Гурвич исходит из того, что взаимодействие тотальных социальных явлений всегда динамично и диалектично, поэтому и границы между различными явлениями всегда относительны, а их содержание изменчиво.

Теории Гурвича и Дюркгейма расходятся и по ряду других принципов. Холистская (или «трансценденталистская», в терминах Гурвича) концепция общества Дюркгейма не позволила ему, по мнению мыслителя, понять сущность и содержание конкретных социальных процессов. Гурвич констатирует, что микросоциология права совершенно отсутствует в концепции французского социолога, что тот не видит зарождения права в процессе конкретного общения и поэтому не способен выйти за пределы социальной метафизики, трактуя право как символ социальной солидарности в смысле метафизического принципа социального общения. Что касается разграничения права и морали по характеру санкций, Гурвич возражает, что сам термин «санкция» у Дюркгейма имеет несколько значений (мера организованного принуждения и форма общественного осуждения поступков, спонтанная коллективная реакция и коллективное внушение ценностей), а право по большей части возникает и развивается спонтанно, вовсе не предполагая наличия санкций (в первом значении этого термина) за нарушение.

В этической теории Дюркгейма Гурвич находит те же слабости и недостатки, считая ее «наполовину социологической, наполовину метафизической». Лежащее в основе этой теории предположение о том, что сущность социальной жизни заключается в обеспечении солидарности (высшей ценности общества), является эссенциалистским и, по мнению Гурвича, представляет собой одну из форм «метаморали», характерной для классической философии идеализма. Тезис Дюркгейма о том, что этичным является все то, что направлено на поддержание социальной солидарности, и, следовательно, что солидарность органическая качественно превосходит солидарность механическую, являются попросту ценностными суждениями, а общество предстает в теории французского социолога как «субстанция, аналогичная Духу в философии Гегеля». Если вспомнить о том решительном отторжении гегелевской философии, которое Гурвич поставил одним из своих научных принципов еще в юности, то становится понятной и причина упорных возражений против социологической теории Дюркгейма, хотя, по большому счету, речь шла только о расхождении в терминологии и о согласии относительно принципа – понимания общества как целостной социально-психической системы.

Дальнейшая критика Гурвича основывается на тех же положениях, что и его критика метафизики Гегеля: отрицание заранее заданной иерархии ценностей, теоретическая несостоятельность интеллектуализма в вопросах свободы воли. Наряду с этими пунктами, Гурвич формулирует и ряд новых: отрицание морализующего значения социальной практики и обычая (у Дюркгейма это выглядело как апология стабильности обычая и практики, более способствующей солидарности), критика сведения морали к нормам; на это Гурвич возражает, что большая часть социальной жизни состоит из фактов, имеющих моральное значение, но нормативными предписаниями не являющихся (любовь матери к ребенку, религиозная вера и т. п.). Кроме того, в первобытных обществах нормы в том смысле, который вкладывал сам Гурвич в это понятие («движение к идеалу через преодоление фактических обстоятельств»), не существовало.

Далее, искусственным мыслителю представляется конструирование многоуровневой концепции социальной действительности в теории Дюркгейма (в своей теории Гурвич насчитывает пять уровней – базовый, институциональный, символический, ценностный и коллективное сознание), поскольку Дюркгейм был склонен выделять только два уровня (механический и органический либо иные соответствующие дилеммы). Критикуя за многозначность понятие «институт», развитое Дюркгеймом и его учениками, Гурвич не замечает, что, по сути, его собственная концепция нормативных фактов сталкивается с той же многозначностью, а сам термин «нормативный факт» представляет собой лишь несколько расширенное толкование термина «институт» у Дюркгейма и в некоторой степени у Ориу.

Институциональную теорию Мориса Ориу можно обозначить как одно из основных влияний французской философско-правовой мысли на формирование доктрины Гурвича. Расположенные в разных идеологических плоскостях (теория Ориу опиралась на принципы неотомистской философии и, в конечном счете, на идеалистическую философию Платона, которые Гурвич решительно критиковал), воззрения этих мыслителей оказались связанными общим интересом к концепции А. Бергсона. Именно на этой почве Гурвич считает возможным заимствовать и интегрировать в свою теорию (с известными оговорками) учение Ориу об институте как о динамически заданной идее, осуществление которой в форме правил, учреждений, норм всегда вторично по отношению к тому замыслу, который вкладывали учредители института. По мысли М. Ориу, этот замысел продолжает существовать и после создания института как эмпирически заданной реалии, он по-прежнему оказывает влияние и определяет пути развития данного института.

Нужно признать, что в оценке и интерпретации идей Дюркгейма Гурвич проявляет свойственную ему тенденцию к адаптации и использованию идей других мыслителей для обоснования собственной концепции. Так, соглашаясь с множественностью значений термина «коллективное сознание» у Дюркгейма, ученый не преминул найти в творчестве Дюркгейма не характерную для французского мыслителя трактовку коллективного сознания как сферы трансцендентных идей и логических форм, а индивидуального сознания – как сферы разрозненных психических переживаний. Отметим, что в более ранних трудах Гурвич высоко оценивал концепцию органической солидарности французского социолога, в которой находил «задатки для осуществления идеала равновесия между целым и индивидами и для коллективного гарантирования прав и свобод индивида».

Субъективизм и трансцендентализм, в которых Гурвич в своих поздних работах упрекал французского социолога, во многом преувеличены, так как бергсоновская концепция открытого сознания, даже в интерпретации Гурвича, не означала полной открытости и в той или иной мере оставляла каждому сознанию автономию по отношению к воздействию извне. Дюркгейм, напротив, был одним из немногих философов, которые находили возможным отстаивать существование разноуровневых форм психической жизни (коллективной и индивидуальной). В конечном счете, основной формальный упрек Дюркгейму заключался в неиспользовании тех диалектических методов, которые Гурвич разработал для уяснения форм коммуникации в значительной мере открытых друг другу сознаний (в форме «Я», «Мы» или «отношения к Другому»), – методов взаимодополняемости перспектив и взаимной импликации. Отсутствие анализа форм коммуникации послужило поводом для еще одного безосновательного упрека в адрес Дюркгейма – в отсутствии концепции межличностной психологии. Эти недостатки концепции французского социолога Гурвич предполагал преодолеть путем введения в социальную теорию своеобразно понимаемых принципов философии А. Бергсона, особенно принципа открытости сознаний и единства жизненного порыва.

Если в первые годы эмиграции мыслитель ориентируется преимущественно на изучение немецкой философии, то после 1925 г. эволюция мысли Гурвича более тесным образом связана с французской философской мыслью. Причина этого как в переезде Гурвича в Париж и начале французской научной карьеры, так и в определенной внутренней логике его интеллектуального становления. Как видно из дневника ученого, абстрактное мышление, характерное для немецкой философской мысли, все чаще находило себе противовес в конкретных социологических и философских разработках французских исследователей, в частности А. Бергсона. Этот «единственный гениальный философ нашего времени» был для Гурвича одной из наиболее значимых фигур современной философии; он немало сделал для «освобождения человеческого мышления от догм и предрассудков».

Гурвич подчеркивает, что Бергсон вводит в оборот новый подход – призыв к «прямому контакту с объектами» и к преодолению субъективизма и идеализма. Эти принципы бергсоновской философии были особенно близки Гурвичу, чье философское мировоззрение сформировалось в рамках русского философского дискурса, с его ориентацией на онтологизм и на идеал-реализм. Гурвич особенно ценил в идеях французского мыслителя критику классической научной парадигмы, виной которой была «замена истинного опыта, рождающегося от прямого контакта человеческого духа с непосредственными данными, на искусственно переработанный, сортированный и конструированный опыт».

В концепции Бергсона Гурвич находит искомый синтез трансперсонализма Фихте и феноменологической редукции Гуссерля: коллективное сознание оказывается раскрытием человеческой свободы через творческое единство в потоке бытия, где каждый момент развития спонтанен и непредсказуем. Эта идея встречается во всех произведениях Гурвича, особенно в посвященных разработке диалектической методологии, которую мыслитель также стремится представить в качестве принципа человеческой свободы. Другим принципом философии Бергсона, послужившим одной из основ гносеологии Гурвича, является учение о непосредственном опыте как о спонтанном «схватывании» сущности социальных явлений в процессе социального творчества. Этот принцип трансформируется Гурвичем в учение о значении юридического опыта как способа коллективного познания и творения права.

Основной заслугой французского мыслителя Гурвич считал расширение понятия «опыт» за счет интуиции и коллективных восприятий. Поэтому значение формулирования и обоснования Бергсоном таких противопоставлений, как пространство и длительность, разум и интуиция, жизненный порыв и механическое движение, состояло не в абсолютизировании этих антиномий (позиция, которую Гурвич считал неверной и в этом смысле жестко критиковал Канта), а в нахождении промежуточных этапов между указанными противопоставлениями.

Используя категорию «тотального социального явления» (phénomène social total), которая обозначает социальные факты в их действии, в процессе постоянного изменения и обновления, Гурвич развивает ее в духе концепции А. Бергсона, принимая присущие этой концепции интуитивизм и витализм и вводя в научный оборот новое, производное понятие «тотальных психических явлений». Как и Бергсон, Гурвич подчеркивает, что социальное единство основано не на индивидуальных психических переживаниях, а на коммуникативных смысловых структурах социальной системы.

Идею тотальности, по мысли Гурвича, очень удачно дополняло учение Бергсона о «глубинном Я» человека как способе его причастности к коллективной творческой активности, как форме интуитивного духовного единства, о диалектическом единстве «поверхностного Мы» (организованность) и «глубинного Мы» (спонтанность). В этом аспекте противопоставление индивида и общества – только мысленная конструкция, упрощающая положение вещей; на самом деле социальная жизнь представляет собой коллективное интуитивное устремление, на уровне индивидуальных сознаний распадающееся на отдельные фрагменты. Соединение индивидуального и коллективного усилия происходило благодаря существованию промежуточной области непосредственного интегрального опыта. Эта область в теории Бергсона давала объяснение феномену творческой активности, которая не была связана заранее сконструированными нормами и императивами и сама формировала их в потоке непосредственного переживания. Поэтому основной идеей философии французского мыслителя была идея свободы как «преодоления необходимости и выбора».

Здесь, как и в других случаях обращения к творческому наследию известных мыслителей, Гурвич позволил себе немалую долю вольности и дал весьма оригинальную трактовку мыслям французского философа. Непосредственный интегральный опыт как законченная философская концепция никогда не представлялся Бергсоном в качестве «прослойки» между индивидуальным и коллективным. Мыслитель явно тяготел к холизму и не мыслил творческую активность в категориях индивидуального творчества, за что нередко подвергался критике. Характерно, что сам Гурвич по этой причине указывает на непоследовательность Бергсона в конструировании творческого порыва как непрерывного, направленного и коллективного действия. Однако если для взглядов Гурвича такая трактовка была неприемлема, поскольку социальное движение понималось им как прерывистое и разнонаправленное, то для Бергсона данная позиция являлась вполне логичным следствием сформулированных принципов, которые Гурвич считал проявлениями «монистического мистицизма».

Противопоставление открытого и закрытого обществ в концепции мыслителя имеет в основе ту же методологическую холистскую установку, и характерно, что этот аспект концепции Бергсона Гурвич опять-таки пытается реинтерпретировать в духе собственной теории, «находя» в концепции французского философа градацию степеней открытости социального общения (социальная масса, общность, всеединство – элементы собственной социологической теории Гурвича) и четкое различение разных секторов социальной действительности (хотя этому и противоречила поляризация Бергсоном действительности на длящееся духовное творчество и застывшую инертность материи).

Учитывая немалую долю общности философских установок обоих мыслителей, нужно все же признать, что Гурвич не может рассматриваться как продолжатель Бергсона. Их методологические принципы в ряде пунктов (социальный плюрализм и идеал-реализм у Гурвича и дихотомизм, трансцендентализм у Бергсона) существенно расходятся, и если в творчестве Гурвича можно найти элементы влияния философии Бергсона, то эти элементы не имеют базисного характера и наслаиваются на более ранние пласты интеллектуальных влияний русских и немецких мыслителей; рискнем предположить, что трактовка концепции Бергсона была дана Гурвичем в немалой степени под влиянием философии В. Соловьева и Фихте, для которых как раз и были свойственны такие идеал-реалистические установки в поиске форм гармонизации личности и общества.

Как видно из используемой Гурвичем терминологии (тотальные социальные явления), идеи Бергсона воспринимались им с учетом и в перспективе идей другого французского мыслителя, влияние которого на Гурвича было весьма значительным. Речь идет о Марселе Моссе, в особенности о его концепции тотальных социальных явлений. Теория Мосса не казалась Гурвичу законченной, и, подчеркивая все ее достоинства как наиболее глубокой теоретической разработки французской социологии, ее «зенита», мыслитель не удерживался от критики. Эта критика сводилась к следующим пунктам: 1) неправильность трактовки тотальности как синонима глобального; 2) отказ от использования диалектики; 3) отсутствие анализа разных форм социальных структур; 4) нехватка релятивизма и плюрализма. Эти недостатки (таковыми они представлялись Гурвичу) концепции социальной тотальности в интерпретации французского социолога вынуждали Гурвича искать пути корректировки данной концепции.

Заимствуя концепцию тотального социального явления, Гурвич трактует ее более широко, чем Мосс, включая в нее, наряду с организованными проявлениями социального взаимодействия, спонтанные структурные элементы социальной действительности, так что тотальные социальные феномены образуют наиболее общую категорию для характеристики социального как такового, являются «очагами вулканического кипения… резервуарами жизненной силы коллективных действий и усилий». Тотальные социальные явления рассматриваются не только как единство социального действия, социальных фактов и процессов (точка зрения М. Мосса), но и одновременно как сознание, познающее такое единство. Гурвич также не соглашается с трактовкой Моссом тотальных социальных явлений как свойств исключительно глобальных обществ и указывает на их присутствие на всех уровнях социальной действительности. В категории «тотального социального явления» Гурвич видел методологическую основу для изучения всего общества, начиная от малых социальных групп, или элементарных форм социабельности, которые также рассматривались мыслителем как тотальные социальные явления. Вот как он характеризует эту концепцию Мосса в письме немецкому социологу Рене Кёнигу: «Формулирование Моссом концепции тотальных социальных явлений, которая составляла основное содержание наших бесед с ним, характеризуется, с одной стороны, прагматической научной ориентацией, с другой стороны, реакцией против номиналистской концепции Макса Вебера и, наконец, поддержкой главенствующей роли дуумвирата социологии и истории по отношению к частным социальным наукам. Я убедил Мосса в необходимости разделения частичных тотальных социальных явлений и глобальных тотальных социальных явлений, поскольку он согласился с предложенным мною делением на микросоциологию, социологию социальных групп и классов, социологию глобальных обществ – каждый из этих уровней находится во взаимосвязи с остальными. С чем он не соглашался, так это с применением диалектического метода для изучения тотальных социальных явлений, поскольку он, так же как и Вы, не знал другой диалектики, кроме диалектики Гегеля».

Этот интересный аспект для пересмотра концепции Мосса Гурвич представлял как проект идеал-реалистической парадигмы социального знания. Кульминационной точкой развития такой парадигмы в плане правового учения послужила защита в Сорбонне в 1932 г. двух докторских диссертаций о социальном праве: «Идея социального права» и «Идея социального права и современность»; защита последнего исследования (хабилитация) позволяет Гурвичу претендовать на статус профессора во французских университетах. После защиты он получает возможность преподавать в университетах Лиона, Бордо и, наконец, в 1935 г. – в Страсбургском университете, на должности, закрепленной за Марселем Моссом. В Страсбурге мыслитель остается до 1940 г., занимая одновременно пост секретаря Института философии и социологии права. В 1940 г. в связи с военными событиями и антисемитской политикой правительства Виши во Франции Гурвич по приглашению Новой школы социальных исследований эмигрирует в США.

Названные выше диссертации о социальном праве принесли мыслителю известность в философско-правовых кругах Франции – на оригинальность этой теории, равно как и на ее глубокую научную проработанность, указывали практически все критики. И хотя «наброски учения о социальном праве» Гурвич сформулировал еще в России, полностью развить их и конкретизировать он смог только во Франции. Немалое значение в этом смысле имело и более подробное знакомство Гурвича с идеями таких известных французских правоведов, как Р. Салейль, Ф. Жени, Л. Дюги, Э. Леви, М. Ориу.

Влияния французской социальной мысли на интеллектуальное формирование Гурвича не ограничиваются вышеперечисленными концепциями, можно констатировать и ряд второстепенных влияний – например, философско-правовой концепции Ш. Монтескье или философских доктрин Л. Бруншвига и Ж. Валя. Но эти воздействия не имели принципиального характера и вписывались в рамки более значимых.

1. Развитие идей Гурвича в контексте американской социологии и правоведения

Вынужденная эмиграция в США в годы Второй мировой войны несколько переориентировала философско-правовые исследования Гурвича и поставила его перед необходимостью реинтерпретировать свои идеи и работы для понимания в рамках другой научной культуры. Такая реинтерпретация, по справедливому замечанию Р. Сведберга, составляла важнейшее научное занятие Гурвича в годы эмиграции (1940–1945). Но она имела и другое значение: постепенно реинтерпретация стала критическим переосмыслением, а Гурвич довольно удачно интегрировался в американскую научную традицию, что удалось немногим европейским ученым. По прибытии в Нью-Йорк ученый получает пост лектора в Нью-Йоркском институте свободных исследований, организует издание «Journal of Legal and Political Sociology», который становится продолжением издававшихся Гурвичем в довоенной Франции «Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique». За время пребывания в США Гурвич знакомится с идеями современной американской социологии, в том числе и социологии права, становится инициатором большого коллективного труда «The Twentieth Century’s Sociology», пересматривает ряд своих воззрений. С 1940-х годов исследовательский интерес Гурвича приобрел преимущественно прагматическую окраску, что объясняется заимствованием, или, скорее, интеграцией ученым в свое мировоззрение принципов американской социальной и правовой науки.

В довоенный период Гурвич, как и большинство европейских социологов и правоведов, был мало знаком с состоянием дел в научной жизни Соединенных Штатов. Гурвич в качестве секретаря Института философии права и социальной философии состоял в переписке с такими видными представителями американского правоведения, как Оливер Холмс, Карл Ллевеллин, Бенджамин Кардозо и Роско Паунд. Но плохое знание английского языка не позволяло ему получить полное представление о философско-правовых исследованиях по ту сторону Атлантики, хотя и не помешало установить дружеские контакты с Роско Паундом. Именно благодаря вмешательству последнего Гурвич получил приглашение Новой школы социальных исследований в Нью-Йорке и смог эмигрировать в США.

Среди американских авторов, которые в довоенный период (до 1940 г.) оказали заметное влияние на эволюцию правовой мысли Гурвича, нужно особо отметить психолога и философа У. Джеймса с его теорией интегрального опыта. Идеи американского психолога о радикальном эмпиризме, разрушающем догматические предпосылки знания, о полисистематизме социального бытия, составленного из автономных форм общения, и, наконец, концепция многообразия опытного восприятия, дифференцирующегося в зависимости от сфер социальной действительности, были созвучны идеям, которые Гурвич сформулировал в общих чертах еще в 1920-е годы и подтверждение которым он искал в современных ему концепциях. Частично принимая предложенную Джеймсом аргументацию, Гурвич не соглашается с такими принципами американского мыслителя, как отсутствие различия между чувственным и интеллектуальным опытом; прагматизм как исходная точка анализа стратегий социальных акторов; индивидуалистическое понимание опыта и отрицание опыта коллективного.

Будучи приглашен в США в качестве профессора, Гурвич сразу погрузился в американскую социолого-правовую среду: если просмотреть его публикации тех лет, особенно подготовленные им рецензии, то можно констатировать хорошее знакомство автора с современной ему социологической и правовой мыслью США. Первым течением американской мысли, которое оказало основное влияние на формирование правового учения Гурвича, стал правовой реализм, под воздействиям которого Гурвич в 1940-х годах меняет направление своих изысканий в этой области. Влияние американского течения уже очевидно прослеживается в выпущенном в 1942 г. под названием «Социология права» переиздании «Элементов юридической социологии», вышедших в 1940 г. на французском языке. Большую часть изложения истории социологии права, в отличие от издания 1940 г., занимает анализ концепций американского правового реализма (дополнительный материал, внесенный по требованию издателя), описание недостатков которого в книге Гурвича дает представление о направленности и принципах научных исканий мыслителя в те годы.

Так, на примере концепции О. Холмса Гурвич демонстрирует слабые стороны правового реализма: отождествление науки о праве и юридической практики, отрыв права от других социальных регуляторов, ограничение сферы юридического опыта только рамками правосознания судей; хотя в то же время Гурвич приветствует саму идею правового реализма как принципа сближения знания и практического действия. Гурвич видит ряд очень важных сходств концепции Р. Паунда с собственной теорией (речь не идет о заимствованиях, поскольку концепции двух мыслителей сформировались самостоятельно), таких как ориентация правовой теории на изучение реального юридического опыта, деление правовой действительности на уровни, относительность форм позитивного права, хотя указывает на ошибочность этатистских тенденций американского правоведа. Мыслитель также разделяет многие положения правового учения Б. Кардозо, который в 1920-х годах предложил концепцию спонтанно рождающегося права, довольно близкую к концепции Гурвича, утверждая, вопреки своим американским коллегам, что решения судов еще не есть право, но только форма его выражения. Само право – это некие социальные стандарты, объективно существующие в обществе. Сходство с концепциями социального права и нормативных фактов, сформулированными Гурвичем, более чем очевидны, поэтому неудивителен тот лестный отзыв, который мыслитель дает теории Б. Кардозо. Если Гурвич и критикует американского правоведа, то только за недостаточную четкость высказанных им взглядов. Положения правового реализма К. Ллевеллина и его единомышленников представляли для Гурвича отличную иллюстрацию его собственного тезиса о социальном праве, т. е. о праве, спонтанно возникающем в процессе общения, независимо от государства и иных социальных институтов. Однако – и в этом важное отличие идей двух правоведов – Гурвич не ограничивался констатацией односторонней зависимости права от социальных процессов: он говорил также об «обратной перспективе», о воздействии права на формирование общества. В концепции Ллевеллина Гурвич находил классическую ошибку правового реализма – ограничение теоретического анализа эмпирическими данными, без изучения данных непосредственной интуиции, заданных на уровне коллективного сознания.

Влияния школы американского реализма были не только восприняты мыслителем, но и интегрированы в правовую доктрину, которая претерпела соответствующие изменения. В этом контексте объяснима переориентация концепции Гурвича в 1940-е годы в сторону изучения конкретных форм правового общения либо, как выражался сам Гурвич, от философии к социологии права. Восприятие права как результата самоорганизации общества уже присутствовало в правовой теории Гурвича 1930-х годов, но в рассматриваемый период в теории мыслителя происходит поворот к изучению правового общения не только посредством классификации его форм и видов, но и путем анализа тех «рамок социального общения», в которых осуществляются правовые процессы, развивается реальная «жизнь права». Поэтому нельзя согласиться с видением социологической теории Гурвича как исключительно формалистской, к чему склоняется, например, М. Хоркхеймер: «Гурвич, по-видимому, думает, что единственной задачей социологии является описание и классификация… и пытается заменить изучение конкретных задач данного общества в данное время изучением всех теоретически возможных социальных конфликтов». Действительно, мыслитель отделял политику от науки и не считал возможным исходить из той или иной идеологии, в чем его упрекает Хоркхеймер, но это не означало отказ от использования социальных наук для решения тех или иных общественных задач – об этом свидетельствуют хотя бы разработки Гурвича в области социального идеала.

Другим значимым результатом влияний правового реализма на формирование социолого-правовой доктрины Гурвича является та интерпретация, которую мыслитель дает распространенной среди американских правоведов концепции социального контроля. Эту интерпретацию можно найти в сборнике «Социология XX века» (1945 г.), где были помещены статьи ведущих американских и французских социологов, а статья Гурвича о социальном контроле подводила своеобразный итог пребыванию ученого в США. Через весь сборник проходит ключевой принцип – попытка конвергенции французской и американской социолого-правовых школ. Своим научным исследованием Гурвич как раз и стремился к такой конвергенции, пытаясь убедить (на примере критики концепций ряда американских правоведов) своих американских коллег в важности и значимости теоретико-философского анализа правовой проблематики как подготовительного этапа к эмпирическому исследованию правовых явлений.

Так, в концепции Э. О. Росса Гурвич приветствует видение правовой жизни как основанной на неискоренимых конфликтах и на множестве разных правовых порядков. Этот подход, по мнению Гурвича, ограничен индивидуалистическим мировоззрением Росса, который находил в правовой жизни только агрегат автономных индивидуальных воль, соединенных благодаря рациональной организации общения и социальному контролю. Отвергая эту точку зрения на социальный контроль, Гурвич исследует концепции таких американских мыслителей, как Элвуд, Гидденс, Парк и др.

Не найдя в их работах приемлемого определения социального контроля, он обращается к теории Ч. Кули. В концепции этого автора Гурвич находит ряд ценных положений, которые затем кладет в основу развития собственной правовой теории. Речь идет о таких аспектах, как разделение контроля на рациональный и спонтанный, деление групп и правовых общностей на первичные и вторичные, микросоциологический анализ правового общения через изучение форм взаимодействия между «Я», «Мы» и другими формами социальной индивидуализации. При этом совпадали позиции двух мыслителей относительно существа правового общения, которое было для них, с одной стороны, спонтанным и динамичным, а с другой – основанным на идеальных ценностях. Собственную концепцию социального контроля Гурвич формулирует полностью в духе теории Ч. Кули и выделяет ряд предпосылок, на которых должно базироваться социологическое изучение феномена права как инструмента «социального контроля»: 1) отказ от веры в теорию прогресса или эволюции общества и от возможности трактовки регулятивных механизмов общества как результатов такой эволюции; 2) отказ от ценностной трактовки права как системы общественного порядка или системы «вечного мира» – право является производным от множества конфликтов, противоречий, антагонизмов и систем равновесия между различными интересами и ценностями; 3) отказ от теории общественного договора и от предположения, что право есть взаимная гарантия для индивидов и общества от возможности злоупотребления своей свободой в ущерб друг другу; конфликты, социальная борьба и плюрализм ценностей не есть нечто абстрактное, что можно было бы «примирить» заключением абстрактного договора; 4) признание того, что общество состоит из множества различных, автономных групп, каждая из которых вырабатывает свои нормативные факты и свою систему социального контроля; эти системы могут не только не совпадать, но и конфликтовать между собой, и тенденции их развития могут значительно расходиться; 5) уяснение точного места и значения ценностей в общественной жизни, признание функциональной взаимообусловленности общества и ценностей (такой подход Гурвич обозначает как «функциональный реляционизм»); 6) критика нормативизма, невозможность отождествлять систему права с системой принятых в конкретном обществе правил и норм поведения.

Эти принципы являются не повторением тезисов работ Гурвича о социальном праве, но их развитием применительно к проблемам эмпирической социологии права. Мыслитель пытался разработать – и это основное отличие от работ предыдущего, «феноменологического» периода – не просто философскую концепцию права, а теоретическую основу для исследования действующего права. Отказываясь от феноменологии как метода исследования (Гурвичу она представлялась формой философского мировоззрения, неотделимой от предлагаемых в ее рамках методологических приемов), ученый пытается сформулировать новую методологическую концепцию. Опору для этого он ищет в новейших разработках Морено и его социометрической концепции, свободной как от метафизических предпосылок, так и от догматизированной ориентации исключительно на эмпирические исследования. Социометрия была близка Гурвичу не столько благодаря методологии как таковой (в ней мыслитель находил многое от механицизма и индивидуализма социальных теорий XIX в.), сколько по причине ее независимости от той или иной философской концепции. Возможность объективного изучения конкретных форм общения, которую предлагала социометрия, оказалась весьма созвучной довоенным исследованиям Гурвича по анализу форм общения в рамках изучения права как социального феномена.

Предпринятый Гурвичем в конце 1930-х годов анализ форм социабельности как основы правового общения совпал с одновременными исследованиями форм социального взаимодействия в рамках социометрии. Это позволило Гурвичу, с одной стороны, встроить свою социолого-правовую теорию в контекст эволюции социальной мысли XX в., а с другой – попытаться найти практическое применение своей теории в рамках эмпирических исследований. Поэтому по возвращении во Францию он прилагает усилия по внедрению социометрии как методологического аппарата конкретных социологических исследований во французскую социологию, пытаясь противопоставить ее другим американским социологическим методам (структурно-функциональному анализу, эмпиризму Чикагской школы и т. п.).

Среди других серьезных влияний американской социологии нужно отметить прежде всего концепцию Т. Парсонса. При всем различии терминологии (следует упомянуть и о взаимной личной антипатии ученых, выражавшейся в не всегда справедливой критике Гурвичем теории Парсонса и полном игнорировании теории Гурвича последним), в теориях двух мыслителей есть известные параллели.

С одной стороны, в противовес схематизму построений Парсонса Гурвич выступает против упрощения и аналитического моделирования социального бытия, критикуя порочный круг структурно-функционалистской теории, где структура рассматривается как проявление социальных функций, а функции трактуются как элементы структуры. Такие термины концепции Парсонса, как «социальная система», «структура», «социальный институт», критиковались Гурвичем за неспособность объяснить фактически данное социальное единство, а сама теория Парсонса обвинялась в «догматическом спиритуализме» из-за тенденции к построению единой иерархии групп и ценностей.

С другой стороны, и Парсонс, и Гурвич стремились к построению плюралистической научной концепции (в смысле признания многовариативности и многоаспектности социального бытия, несводимого к тому или иному «доминирующему фактору») на основе целостного («системного» у Парсонса и «тотального» у Гурвича) видения социума.

Показательно и отношение Гурвича к популярной в американской социологии концепции интеракционизма. Выступая против этой концепции, Гурвич возражал против трактовки социального единства как конструирования индивидами других «Я» через коммуникацию, через диалог «Я» и «Другого». Здесь мыслитель настаивает на единстве и равнозначности коллективного и индивидуального аспектов социального бытия. Рассматривая методологические предпосылки интеракционизма, Гурвич признает, что взаимодействие на индивидуальном уровне необходимо в социальной жизни, и оно очевидным образом проявляется в функционировании таких институтов, как право, государство, но указанное взаимодействие возможно не само по себе, а только на почве предварительного, априорного единства «Мы». Эта форма психосоциального единства предполагает утвержденность (в данном случае не только психическую, но и онтологическую) бытия «Другого» в сознании, но никак не его конструирование. Социальное взаимодействие не зависит, по Гурвичу, от принятия индивидами и обществом в целом знаков и символов, но представляет собой социальный факт, в котором и берут свое начало необходимые для последующей коммуникации символы, в том числе язык.

Возможно, этим было вызвано невнимание Гурвича к разработкам феноменологов, занимавшихся социологическими исследованиями. Имелись и определенные методологические различия. Так, при всем внешнем сходстве с феноменологической социологией (например, социологией Альфреда Шюца, также развивавшего концепцию «Мы» и пытавшегося через нее преодолеть субъективизм и трансцендентализм феноменологии Гуссерля), можно отметить различие в оценке значения средств межличностной коммуникации. Язык (и социальные знаки вообще) не служит объективным основанием для структурирования межиндивидуальной коммуникации; по Гурвичу, коммуникация (не только межиндивидуальная, но и межгрупповая) хоть и осуществляется с помощью знаков и символов, но зиждется не на «объективных» языковых структурах (выражающих, по Шюцу, систему внутренних смыслов общения), а на интуитивном единстве «Мы». В этом еще одно отличие от феноменологизма, где единство «Мы» рассматривается в качестве трансцендентально заданного.

Другим американским, вернее, русско-американским социологом, чье влияние отчетливо прослеживаются в концепции Гурвича, был его товарищ по Петроградскому университету П. А. Сорокин, с которым мыслитель сотрудничал и находился в дружеских отношениях начиная с 1940-х годов.

Гурвич, безусловно, принимает критику эмпиризма, в рамках которого культурные явления не берутся в расчет, а социальные процессы объясняются через комбинации цифр статистики («квантофрения»), – эта критика отвечала мировоззрению самого Гурвича, который ориентировался на синтез эмпирического и теоретического аспектов исследования. Возможно, в 1940-е годы именно общение с Сорокиным и чтение его книг повлияли на формирование основ социологической теории Гурвича, сформулированной в «Социологических очерках» (1938) только в общих чертах. Особенно это заметно в последующих работах в критике эмпирической социологии и структурно-функциональной теории, где Гурвич иногда дословно повторяет критику Сорокина. Еще более примечательно сходство принципов социокультурного анализа общества в воззрениях двух русских мыслителей, обосновывавших социальный плюрализм, интегральный характер знания и ценностную природу социального общения. Однако это не исключало несогласия ученых по отдельным пунктам. Среди таковых Сорокин, в частности, называет классификацию форм познания, описание систем права и нравственности в их связи с социальными структурами, одновременно считая поверхностной критику Гурвичем положений его собственной теории, – критика сводилась к констатации недостаточности теории социальных циклов и типологии культур для объяснения процессов социальной динамики. Гурвич, со своей стороны, критиковал статизм анализа социальных явлений в американской социологии, причисляя к числу таких «неудачных» концепций и теорию П. Сорокина.

Очевидны также параллели между концепциями Гурвича и другого его товарища по Петроградскому университету – Н. С. Тимашева, чьи идеи стали известными уже после эмиграции последнего в США. К общим чертам их позиций можно отнести прежде всего подход к праву как к социопсихическому явлению, концепции интегрального знания о праве, опытного восприятия права (ср. теории биопсихического опыта Тимашева и юридического опыта Гурвича), признание коллективного характера этого опыта и другие принципы школы Петражицкого. Несмотря на разногласия по таким частным вопросам, как определение понятий нормативного факта, формы общения и проч., позиции двух мыслителей были настолько близки, что споры и расхождения возникали по поводу лишь второстепенных деталей, но никак не принципов их социолого-правовых доктрин.

Влияния американской общественной мысли за относительно короткий срок смогли дать концепции Гурвича новое направление развития – создание гиперэмпирической теории, задачей которой Гурвич ставил «разрушение застывших и догматизированных концепций и построение новых концепций на основе постоянно обновляющегося опыта». В создании этой теории Гурвич исходит от обратного: он уже не формулирует некие априорные посылки, как ранее, а указывает на ошибки и слабости предшествующих теорий.

Основные ошибки современной американской социологии ученый видит в двух взаимоисключающих тенденциях: забвении идеальных элементов социальной жизни за счет сосредоточения исследования исключительно на эмпирических моментах общества и поиске трансцендентальных основ общества в ущерб изучению социальной реальности. Это делало необходимой разработку интегрального подхода к социальной действительности, в рамках которого равное значение придавалось бы как изучению эмпирических элементов социальной жизни, так и поиску теоретических основ такого эмпиризма. Для выполнения поставленной задачи, по мысли Гурвича, был необходим синтез элементов французской и американской социологических школ: «Неимоверное количество дескриптивного материала, собранного американской социологией, нуждается… в более четких, глубоких и гибких концепциях, создание которых – сила французской социологии».

Попытку Гурвича интегрировать наработки американской социологической теории в европейскую научную традицию нельзя, наверное, назвать состоявшейся. Социометрическая социология оказалась слишком слабо обоснованной в методологическом отношении, и все попытки мыслителя дать прочное теоретическое обоснование эмпирическим исследованиям натыкались на непонимание и противодействие его французских и американских коллег. Это поставило ученого перед необходимостью разработки оригинальной социологической теории, которая должна была быть, по мысли Гурвича, свободной от недостатков «чрезмерно эмпирических» теорий американских исследователей и «чрезмерно теоретизированных теорий французских и немецких авторов».

2. Программа интеграции научного знания

После возвращения в 1946 г. во Францию Гурвич формально занимает свой прежний пост в Страсбургском университете (не ведя там преподавательской деятельности и оставаясь в Париже). С 1949 до 1955 г. ученый работает на кафедре социологии Сорбоннского университета, преподает социологию в Сорбонне и в Высшей школе практических исследований, создает Центр социологических исследований, руководит основанным им журналом «Cahiers Internationaux de Sociologie» и возобновленным «Archives de Sociologie Juridique», назначением которых было налаживание взаимопонимания между социологами на международном уровне. В этих же целях вместе с бельгийским социологом Анри Жаном создает Международную ассоциацию франкоязычных социологов (AISLF), призванную обеспечить противовес англо-американской социологии. В политическом плане мыслитель оказывается ближе к левым кругам, в оппозиции к политике де Голля, особенно к колониальной политике Франции. В 1962 г. заявления Гурвича против войны в Алжире спровоцировали покушение на его жизнь со стороны французских националистов, в результате которого у мыслителя развивается болезнь сердца, приведшая в 1965 г. к смерти.

Если говорить об эволюции взглядов Гурвича, то в послевоенные годы ученый постепенно отходит от правовой проблематики, ориентируясь на проблемы социологии знания и общей социологии, а также на философские проблемы. Как указывает мыслитель в 1960 г., переиздавая на немецком языке свою работу 1938 г. «Элементы юридической социологии», сфера его исследований за эти годы «существенно расширилась», и он стал придерживаться «значительно более релятивистской и реалистической позиции».

Ученый публикует ряд важных работ, свидетельствующих о повороте его интересов от социолого-правовой проблематики к проблемам общей социологии и о смене метафизических и феноменологических приоритетов его концепций в пользу своеобразно понимаемого эмпиризма. В этом плане интересна полемика Гурвича с Ж.-П. Сартром. Положительными сторонами его диалектической концепции Гурвич считает понимание диалектики как реального движения тотальностей, как сферы социального мира и исключение ее из мира природы. Но, несмотря на эти и другие достоинства, Гурвич полагал, что концепция Сартра направлена на апологию индивидуального существования и опирается на заранее заданные концептуальные рамки «диалектического разума», законы которого Сартр пытается вывести в духе традиционного картезианского рационализма. Гурвич заключает, что «усилие, предпринятое Сартром для синтеза экзистенциализма, Гегеля и Маркса, в его теории диалектического разума закончилось провалом» из-за неспособности придать диалектике действительно динамичный характер. В свою очередь Сартр обвинял социологию Гурвича в механицизме, в частности в создании механистической классовой концепции. Тем не менее некоторые критики отмечали сходство изначальных позиций двух мыслителей, говоря о социологии Гурвича как об «экзистенциалистской».

Необходимость построения новой социологической модели объяснения социальных явлений вызывалась, по мнению Гурвича, недостаточной интегрированностью общественной мысли во Франции. Видение социологии во Франции в те годы было биполярным: социологи разделялись на безусловных адептов эмпирических методов, переносившихся из социологии США без оглядки на их научно-теоретическую основу (Ж. Фридман, Ж. Стецель и др.), и сторонников абстрактно-теоретической социологии в духе Дюркгейма, не интересующихся применимостью их схем к жизни конкретных социумов. Соответственно гиперэмпирическая теория Гурвича, направленная на примирение двух полюсов послевоенной французской социологии, была объявлена метафизической, «не имевшей ничего общего с социальной действительностью», а потому даже вредной для развития социологии.

На такой почве происходят многочисленные конфликты ученого с коллегами по социологии (Р. Ароном, Ж. Фридманом, Ж. Стецелем и др.); причина в том, что Гурвич противится слепому копированию и перенесению во Францию американских стандартов эмпирической социологии и в качестве альтернативы развивает свою гиперэмпирическую теорию; в центре ее находится пересмотренная и переработанная концепция коллективного сознания. Именно в этом последнем Гурвич находит основу социального единства, взаимодействия и развития, которые, по его мнению, теоретически невозможны в рамках индивидуалистического мировоззрения и его неизбежных следствий – атомизма и механицизма.

Еще одним недостатком современного ему социологического знания Гурвич считал разрыв между разными направлениями социальных исследований: социальной философией, правоведением, социологией, социальной психологией, историей; этот разрыв мыслился как легитимная граница между различными отраслями знания об обществе и человеке. Гурвич был одним из первых мыслителей во Франции, высказавших мнение о необходимости построения единой интерактивной модели знания об обществе, где каждая научная дисциплина сохраняла бы свою независимость и в то же время сотрудничала с другими на основе общности основополагающих принципов научного исследования (такую задачу ученый ставил перед своей гиперэмпирической диалектикой).

Принцип интегральности означал для Гурвича невозможность отрыва некоего причинно-следственного ряда от всей целостности социальной жизни; такой отрыв приводит к построению безжизненных, абстрактных и по большому счету ложных научных теорий. Чем более эти теории оперируют «социальными фактами», воспринимаемыми как отдельные фрагменты социального бытия, выхваченные из него и выстраиваемые с помощью формальной логики в причинно-следственную цепочку, тем более отдаляются они от социальной действительности. С этой точки зрения Гурвич критикует теорию Р. МакИвера и указывает на то, что «действительность причинно-следственных законов – это вопрос факта: она должна каждый раз верифицироваться, так как зависит от конкретной социальной среды, рамок общения».

Такая логика, по Гурвичу, непременно закрыта для социального (в том числе и для юридического) опыта, который только и может дать адекватное представление об обществе; она неминуемо приводит к непониманию свойственной социальным процессам динамики. Наиболее серьезной ошибкой, как считает мыслитель, является как раз «верность» ранее выработанным категориям и методам, которые, может быть, и были действенными и правильными применительно к определенной социально-исторической ситуации, но не подверглись корректировкам сообразно изменениям находящейся в постоянной динамике социальной действительности. Разделение социальной жизни на «социальную статику» и «социальную динамику» Гурвич считает ложным, так как всему обществу в целом свойственна необходимая динамика.

Но программа интеграции социального знания встретила непонимание, а на ее автора обрушилась критика социологов (К. Леви-Строс, Ж. Стецель), философов (Ж.-П. Сартр, Ж. Лакан), историков (А. Лефевр, Ф. Бродель), правоведов (Ж. Дави, А. Леви-Брюль). Именно по этому поводу Гурвич сетовал в своем автобиографическом очерке: «Социологи считают меня философом, ошибшимся дверью; а философы смотрят на меня, как на предателя, который уже давно покинул их лагерь», и говорил о себе как «об изгнанном из стада философов и социологов» (добавим – и правоведов). По его признанию, исходная установка на синтез различных отраслей социального знания вызвала непонимание и необоснованную критику со стороны тех, «кто предпочитал мирно плыть по течению» уже сформировавшихся школ и направлений. Помимо этой причины можно выделить ряд других, начиная со сложного и непримиримого характера Гурвича, который своим жизненным и научным кредо называл «демистификацию и срывание масок» (Ф. Боссерман), и кончая сложностью его научной терминологии (ПА. Сорокин).

Концепция Гурвича не эволюционировала по сценарию, логически следующему из той или иной доктрины, – она формировалась скорее как ответ на те теории, с которыми ученый сталкивался в научной литературе того времени. В этом состоит как трудность анализа его концепции, так и научный интерес, поскольку Гурвич «оставлял место для маневров» при изложении принципов своей концепции и постоянно дополнял и изменял их в зависимости от прогресса научного знания о праве в той или иной сфере. И это были не столько релятивизм и эклектизм, в которых упрекали мыслителя, сколько принципиальная позиция, вытекающая из диалектической теории общества.

Следуя своему научному кредо, Гурвич называл односторонность и доктринальную ограниченность основными врагами научного знания и применительно к правоведению пытался примирить в своей теории такие на первый взгляд гетерогенные типы правопонимания, как юридический позитивизм и юснатурализм, такие разные правовые школы, как правовой реализм, возрожденное естественное право, аналитическая юриспруденция, психологическая школа права и т. п. С точки зрения каждой из этих школ и этих типов правопонимания, теория Гурвича, конечно, будет представляться эклектичной, расходящейся с «освященными временем и именами» стандартами и принципами, но в такой критике не принимается во внимание система правовой мысли Гурвича в целом и не затрагивается сердцевина его проекта – интеграция правового знания. Подобное же обвинение в эклектичности может быть сделано и относительно социологической концепции мыслителя, в рамках которой он предполагал примирить традиционно противопоставляемые принципы социального знания (эмпиризм, феноменологию, формализм и т. п.). Вместе с тем здесь кроется и причина непопулярности теории Гурвича, пытавшегося быть «вне лагеря» той или иной научной дисциплины. В этом смысле можно говорить о «трагической» судьбе социолого-правовой доктрины мыслителя: она «оказалась погребена в той пропасти, которая разделяет социологов и юристов» и через которую Гурвич хотел возвести переправу.

Если остановиться на судьбе концепции более конкретно, то можно констатировать, что после смерти ученого в 1965 г., его учение постепенно начало терять свои позиции во французской социологии. Это и неудивительно, поскольку руководящие роли в данной области научного знания в 1960–1970-х годах принадлежали мыслителям, которые не только были противниками Гурвича и его теории в академическом плане, но и питали к нему нескрываемую личную антипатию (Р. Арон, Ж. Фридман, Ж. Стецель, К. Леви-Строс и др.). Поэтому книги и учебные пособия Гурвича более не использовались в университетском образовательном процессе, а исследованию его теории посвящается все меньше и меньше работ. Ж. Карбонье метко подытоживает причины непопулярности творчества Гурвича и состояние интеллектуального наследия мыслителя после его смерти: «Гурвич никогда не имел особого веса на юридических факультетах. Во-первых, из-за особенностей своего сложного, можно даже сказать склочного, характера. Он легко ссорился с теми, кто не пользовался его уважением, в том числе и с ближайшими коллегами, с социологами. Среди социологов у него были друзья и сторонники, но немало и противников. Поэтому то, что он создавал в рамках социологии права, плохо воспринималось даже в Сорбонне, не говоря о юридических факультетах. Добавим сюда и его иностранный акцент, его трудновоспринимаемый стиль». На фоне падения интереса к взглядам ученого во Франции за ее пределами в 1970-х годах готовятся интересные исследования, особенно в США и Европе. Несмотря на идеологическое противостояние с Западом, авторы из «социалистического лагеря» также посвящают свои работы исследованию философских и правовых аспектов концепции Гурвича.

Со временем эмоциально негативное отношение к концепции мыслителя во Франции меняется на более критический и взвешенный анализ. В зависимости от оценки авторами значимости идей Гурвича для развития социологии и правоведения уделяется внимание характеристике его взглядов, и, как правило, в курсах по истории философии права и социологии во Франции его творчеству посвящается специальный раздел, о нем готовятся отдельные диссертационные исследования. В то же время, говоря о значении ученого для французской научной традиции, нельзя забывать, что из научного круга Гурвича вышли ряд интересных авторов, которые впоследствии стали лидерами французской социологии. Если говорить о непосредственных учениках, то в первую очередь нужно упомянуть Жоржа Баландье и Жана Дювиньо, «этих интеллектуальных наследников русского социолога», которые в своих работах продолжили развивать идеи своего наставника. В социологии Ж. Дювиньо очевидное развитие получила идея Гурвича о прерывистости и драматичности, непредсказуемости социального бытия, тогда как в работах Ж. Баландье в большей степени проявилось видение социального динамизма, в рамках которого общества непрестанно создают и изменяют себя, не только эволюционируя, но и разрушая себя. Можно в связи с этим упомянуть и таких авторов, как Пьер Ансар, Мишель Крозье и др., для которых характерен непрестанный поиск социального равновесия и баланса личности и общества и «идеи которых получали подпитку из источника, оставленного им Гурвичем, что большинство из них с готовностью признают».

Мы уже упомянули дебаты, которые разворачивались вокруг новых идей и работ ученого. Добавим сюда то влияние, которое было оказано мыслителем на развитие представлений о феноменологии (Гурвич был одним из первых исследователей, познакомивших французскую научную общественность с принципами немецкой феноменологии), длительность его преподавательской работы в Сорбонне и активную роль в организации научной жизни послевоенной Франции (создание социологических исследовательских центров и лабораторий, новых журналов и книжных серий). Все это объясняет, почему идеи и работы ученого повлияли на многих французских мыслителей, которые не причисляют себя к школе Гурвича. Среди его непосредственных учеников, хотя и не ставших последователями, многие знаменитые сегодня философы и социологи Франции. В частности, следует упомянуть о его влиянии на формирование взглядов А. Турена и П. Бурдье и на становление феноменологической концепции М. Мерло-Понти, который слушал лекции Гурвича о немецкой феноменологии в Сорбонне. Работы Гурвича о проблемах немецкой феноменологии оказали определенное воздействие на знаменитого французского писателя и философа А. Камю и, как было сказано выше, на Ж.-П. Сартра. В последние годы заметен рост интереса к концепции Гурвича. Это проявляется в увеличении количества публикаций, посвященных творческому наследию ученого, которое постепенно вновь приобретает научную значимость. Ж. Дювиньо так охарактеризовал роль Гурвича для современного социального знания: «Сегодня он уже не “изгнанный из стада” – целое поколение социологов и историков воспринимают то направление идей, которое когда-то пугало и отталкивало современников Гурвича, воспитанных в традициях схоластического позитивизма».

1. Общая характеристика общества

Выше мы намеренно не стали подробно анализировать социологические и правовые взгляды Гурвича, характерные для последнего, диалектического периода его творчества. Эти взгляды будут изложены в данном разделе, содержащем обзор наиболее значимых элементов концепции ученого. Что касается его социологической концепции, то помимо общих принципов и методов мы остановимся на характеристике типов социального единства и временных перспектив. Применительно к правовой доктрине мы рассмотрим три основных среза правовой действительности.

Мыслитель рассматривал общество как многоуровневое коллективное действие (Гурвич часто использовал метафору Сен-Симона «общество в действии»), объединенное единством ценностей на уровне коллективного сознания. Несмотря на внешнее сходство концепции Гурвича со взглядами Дюркгейма, она имела ряд принципиальных отличий, о которых было сказано выше. Одним из аспектов дюркгеймовского «тотального» видения социальной действительности был теоретический синтез различных отраслей социологического знания, что, по сути, приводило к отказу от анализа и обобщения конкретных эмпирических данных и к философскому теоретизированию относительно социума в целом. И хотя Гурвич не признавал возможность преобладания философской рефлексии над конкретным социологическим анализом, его подход, по нашему мнению, вполне можно считать одной из моделей социальной философии. Об этом свидетельствует критический анализ концепций Маркса, Сен-Симона, Дюркгейма, Прудона и прочих авторов социально-философских доктрин, тонкости и слабости которых Гурвич оценивает с большим мастерством. Такой анализ, как было показано выше, служил основой для разрабатываемых мыслителем идей.

В то же время ученый заведомо отбрасывает в сторону разработку таких направлений, как Чикагская школа социологии или школа структурно-функционального анализа, в лучшем случае удостаивая их несколькими пренебрежительными фразами и характеризуя как псевдонаучные прикладные методики. Но занимавшая его социальная философия постепенно оттеснялась на задний план, особенно во второй половине века, когда на смену различным картинам социального бытия пришли конкретные методы описания этого бытия. В таких условиях социология Гурвича воспринималась как своего рода анахронизм. Но, так же как его коллега по Петроградскому университету П. А. Сорокин, Гурвич не мог смириться с претензиями новой социологии на объяснение социальной жизни через изучение статистических данных, – его критика основана на самоочевидном тезисе о том, что для объяснения частностей нужна общая картина бытия. В то же время он сам жестко критиковал «неподвижные, мумифицированные» мировоззренческие доктрины «предшественников» и видел своей задачей (в период творчества, который мы охарактеризовали выше как диалектический) создание картины бытия, способной служить общей основой для интеграции научного знания и конкретных эмпирических наработок и одновременно – изменяться, динамически адаптироваться к эволюции социальных структур и уровня знания об обществе. Именно в этом заключается смысл предлагаемой им «гиперэмпирической диалектики», с помощью которой, по меткой характеристике А. Б. Гофмана, Гурвич «стремится сделать более подвижным понятийный аппарат социологии и тем самым приблизить его к конкретному человеческому опыту».

Какие же основные аспекты социальной жизни получили развитие в социологическом анализе Гурвича? В первую очередь речь идет о спонтанности конструирования социального общения, о самореферентности такого общения как независимости от внешней, «несоциальной» среды и соответственно о невозможности использования аналогий из других областей знания (тем самым мыслитель возражал против биологических концепций Гумпловича или Спенсера, против механического понимания социального единства у Дюркгейма или Парсонса). Гурвич настаивал на том, что специфическая социальная действительность должна изучаться с помощью особых методов и, главное, в рамках иной, «социетальной» парадигмы – с помощью диалектической концепции общества.

Задачей этой диалектики, во-первых, было разрушить метафизические «концептуальные рамки» социологического знания, мумифицированные понятия и застывший на уровне предшествующих научных уровней методологический инструментарий. Принципиальное призвание социологии состоит в борьбе против догматизма, связанного с заранее принятой философской или научной позицией. И во-вторых, такая диалектика должна была позволить «схватить» непосредственный опыт социального бытия, его отдельные моменты и интегрировать их в целостную картину. Третьей и самой трудной задачей методологической доктрины мыслителя было найти такой инструментарий, который бы сделал возможным постоянную коррекцию этой целостной картины бытия, ее динамичную адаптацию к непрерывно обновляющимся данным непосредственного опыта.

Если две первых задачи научной программы были достаточно типичными для социальной философии, то в третьей заключается оригинальность концепции Гурвича, искавшего альтернативы классической научной парадигме. И надо признать, что именно этот аспект стал основным «камнем преткновения» в рецепции данной концепции. Из предлагаемого ученым видения диалектики социального бытия следовало, что «это борьба против искусственной стабильности в реальном, как и в концептуальном», поэтому она предполагает множество промежуточных звеньев между непосредственным опытом и опытом конструируемым. При этом границы между разными сферами постоянно находятся в динамике, разрушаются и реконструируются в процессе познания. Выше мы уже отметили сходство этой концепции с теориями, развиваемыми современными философами (Н. Луман, Г. Шельски и др.).

По поводу соотношения целостности и индивидуального начала в социологии Гурвича отметим, что, на наш взгляд, мыслитель не исходил из определенной концепции социального единства, но, скорее, пытался ее найти через свои критические очерки. Принципиально не принимая холистическое видение социума (что служило для мыслителя объектом критики в теориях Маркса, Гегеля, Конта, Тённиса, Дюркгейма, Парсонса), Гурвич формулировал свою концепцию тотальности, как противоположный взгляд на эту проблематику, как бы «отталкиваясь от противного». Смысл плюрализма его социологии – в нахождении такого синтеза, где социум и индивид мыслились бы как «равноположные» величины и где движения централизации и децентрализации социальной жизни взаимоуравновешивали бы друг друга.

А. Б. Гофман находит неустранимые противоречия в социологии Гурвича, характеризуя его концепцию тотальных социальных явлений как «чрезвычайно неопределенную, расплывчатую и даже имеющую оттенок некоторого мистицизма; эти феномены выступают в его толковании как некая неуловимая, всесильная и мистическая субстанция с бесчисленным количеством атрибутов, трансцендентная по отношению к своим эмпирическим проявлениям». Концепция Гурвича, по нашему мнению, была ориентирована на преодоление трансцендентализма и универсализма, и применительно к ней скорее нужно говорить о философии имманентности целого и частей (в духе теории Н. О. Лосского, на которую Гурвич опирался в своих разработках). С учетом вышесказанного мы не можем полностью согласиться с данной российским исследователем оценкой социологии Гурвича. Поскольку речь идет о наиболее полной и глубокой оценке социологии Гурвича в отечественной литературе, остановимся еще на нескольких моментах критики А. Б. Гофмана, нуждающихся, как представляется, в некоторой детализации. В частности, исследователь считает, что «ограничивая причинность индивидуальной причинностью, Гурвич, по существу, изменяет своей точке зрения целостности; в противном случае индивидуальная причинность оказывалась бы включенной в более общую причинную детерминацию… Следовательно, признание ограниченной закономерности явлений сочетается с утверждением их фундаментальной случайности». И далее: «плюрализм Гурвича явно доминирует над его стремлением к целостному рассмотрению социальной реальности» и, по существу, подрывает идею «целостных социальных феноменов».

Отметим, что Гурвич не говорит о сочетании континуальности (длительности) и дисконтинуальности (прерыривистости), случайности и упорядоченности социальных процессов. Эти процессы, действительно, не развертываются из идеи, не обусловливаются социальным окружением, не имеют телеологической ориентированности и в принципе не подпадают под категории детерминации/причинности. С точки зрения гурвичевской концепции, речь идет не о причинности, а о сочетании (констелляции) социальных фактов, каждый из которых формирует свои референтные рамки. Наличие таких референтных рамок в той или иной форме социабельности позволяет говорить о наличии «регулярности развития» этой формы, т. е. о факте упорядоченности ее развития. Сам процесс формирования референтных рамок протекает спонтанно, но спонтанность здесь не означает случайности в смысле отсутствия предпосылок. В этом еще один вызов классической научной парадигме, который мыслитель пытался обосновать через свою диалектику и своеобразную концепцию человеческой свободы.

Вместе с тем необходимо принимать во внимание особенности категории целостности в понимании мыслителя – она не означала полной унифицированности социальных процессов и регулирующих их закономерностей, равно как и не отрицала частичной унифицированности, – применительно к социальной целостности мыслитель предполагал интеграцию (как движение, тенденцию, но не как факт) регулярностей развития. Концепция социального единства как подчиненности частей целому, частностей общему принципу для Гурвича была принципиально неприемлема. Он неоднократно возвращался к мысли о том, что нахождение равновесия частей и целого, как в практическом, так и в теоретическом плане, составляет основную задачу социальной философии, призванной «утверждать бесконечный и нередуцируемый плюрализм социальных тотальностей, каждый раз требующих экспериментального подтверждения с помощью множества технических процедур диалектизации, ни одна из которых не допускает заранее заданной метафизической конструкции». И ту интерпретацию, которую А. Б. Гофман находит в концепции Гурвича, он сам жестко критиковал в таких концепциях социального единства, как теории О. Шпенглера и О. Шпанна, противопоставляя им свою диалектическую теорию общества.

В этом контексте получает свое объяснение и демократический идеал Гурвича, понимаемый как «равновесие между каждой личностью и социальным целым… как синтез индивидуализма и универсализма». Другой вопрос, насколько мыслителю удалось обосновать свою концепцию: частично соглашаясь с А. Б. Гофманом, можно говорить о незаконченности теории тотальных социальных явлений Гурвича, который большую часть своих усилий направил на критику концепции социального единства в интерпретации других авторов. В то же время он четко осознавал наличие той методологической трудности, на которую указывает А. Б. Гофман, и искал пути ее преодоления, рассматривая эту задачу как основополагающую для своей социологической теории.

Решение данной задачи мыслитель видел в создании типологической концепции общества, свободной не только от ценностных суждений, но и от «методологической предвзятости» в принципе. Несогласие с существующими методами, даже со столь близкими ученому, как феноменология, интуитивизм и социологический формализм, привели его к созданию собственной методологии социального исследования. Вернее, к попытке создания такой методологии, в основе которой лежит «качественно-типологический» подход, сочетающийся с анализом внутренних значений социального поведения. Данному подходу Гурвич уделял особое внимание, пытаясь дистанцироваться от принципов социологического формализма Зиммеля и его школы. С этой точки зрения можно принять утверждение А. Б. Гофмана о том, что диалектико-эмпиристская социология Гурвича представляет собой «бесчисленное множество типологий, их критериев и определений различных типов. Какую бы проблему ни исследовал Гурвич, он, стремясь выразить бесконечное богатство и разнообразие социального феномена, конструирует квазибесконечное количество типов, подтипов и т. д. на основании множества критериев».

Основным методологическим приемом изучения социальной действительности для Гурвича является разделение всех тотальных социальных явлений на типы, а самой социальной действительности – на уровни. Такие типы и уровни не являются продуктами «чистого разума» или априорными формами познания социальной действительности, а представляют собой лишь формы организации социальной действительности, определенные «динамические концептуальные рамки». Типология общественных групп и собственно обществ является принципом онтологического анализа социальных явлений в их конкретности. Все употребляемые Гурвичем категории, с помощью которых социальная действительность делится на участки, ни в коем случае не нарушают ее тотальности, а являются лишь отправными точками, предназначенными для конструирования социального бытия.

Наряду с охарактеризованной выше классификацией временных перспектив, ученый выделяет в онтологическом аспекте ряд уровней. Макросоциологический анализ общества и права, так же как у Дюркгейма, основывается на делении социальной действительности на уровни, различающиеся между собой глубиной обнаружения содержания, разными временными перспективами, уровнем организации и функциональной ролью в жизнедеятельности общественного целого. Те уровни, о которых говорит здесь Гурвич, являются моделями для объяснения общественной динамики. Они взаимопроникают, находятся в постоянном взаимодействии, соприкосновении, конфликте. То или иное социальное явление не может быть однозначно отнесено к определенному уровню – это вопрос факта, но не теории. По Гурвичу, абстрактное расчление социальной действительности на уровни не является ни исчерпывающим, ни единственно возможным: могут существовать и более глубинные ее уровни. В конечном счете мыслитель выделяет 10 уровней социальной действительности.

• Поверхностный слой морфологии и экологии или уровень спонтанной организации. Сюда включаются все явления природного, технического, биологического, демографического характера и т. п.

• Уровень социальной организации. Это заранее заданные образцы коллективного поведения, развивающиеся по определенным схемам в соответствии с социальным ожиданием. Здесь спонтанные социальные явления «катализируются», фиксируются с помощью общественного принуждения. В этом отличие данного уровня от уровня спонтанной организации, основывающегося не на принуждении, а на единстве переживания, на общности жизни и жизненных функций. Этот уровень более подвижен и мобилен, но и более формализован, чем предыдущий. Он представляет собой несовершенное проявление более глубинных уровней социальной действительности.

• Уровень социальных моделей, под которыми Гурвич подразумевал разнообразные клише, лозунги, веления моды, увлечения, привязанности и т. д. Социальные модели направляют не только собственно поведение, но и настроения, роли, интеллектуальную деятельность, эмоции, интуицию и т. п. Они глубже уровня организации, где играют ведущую роль.

• Уровень неорганизованного коллективного поведения. Сюда относятся различные ритуалы, нравы, обычаи, привычки, мода и иные регулярные проявления жизнедеятельности вне пределов социальных организаций. Они спонтанно складываются и постоянно повторяются в процессе социальной жизнедеятельности, но находятся с социальными моделями в сложной, диалектической взаимосвязи: зачастую эти два уровня входят в конфликт (например, конфликт между правовыми нормами, предписывающими определенное поведение, закрепляющими за лицом правовой статус и указывающими процессуальные способы его реализации, и юридической практикой, наполняющей нормы иным содержанием, чем формально провозглашаемое).

• Уровень структуры социальных ролей лежит в основании неорганизованного коллективного поведения. Социальные роли содержат образцы возможного поведения в рамках той или иной социальной общности, которыми пользуются индивиды или группы индивидов для достижения социальных целей. В рамках различных социальных организаций происходят постоянные ролевые конфликты между индивидами, группами, коллективами; возможно совпадение двух или более ролей в одном субъекте, что приводит к конфликтам в самом человеке (например, роли судьи, родителя, члена той или иной этнической, религиозной, корпоративной общности могут по-разному ориентировать человека в конкретной жизненной ситуации и спровоцировать внутриролевой конфликт).

• Уровень коллективных настроений охватывает собою сферу индивидуальной и коллективной психологии, где зарождаются и развиваются определенные типы поведения, образуются символы, знаки, нормы. Коллективные настроения складываются в результате воздействия событий глобального масштаба, таких как войны, революции, кризисы и т. п., под влиянием которых в коллективной психологии образуются социальные конфигурации, или гештальты. Эти гештальты формируют менталитет, предпочтения и тенденции коллективной психологии, образуют те сферы, где проявляются социальные символы, принимаются или отвергаются определенные ценности. Коллективные настроения побуждают индивидов и коллективы действовать в определенном направлении, принимать на себя роли, руководствоваться символами, ценностями.

• Находящиеся на следующем уровне социальные символы выражают знаковую информацию, содержащую «призыв» к участию в общественной жизни. Они связывают различные уровни социальной действительности, заполняют собой разрывы между сферами и элементами общественной жизни. Социальные символы существуют одновременно в разных сферах: интеллектуальной, мистической, эмоциональной и т. п., и передают заложенное в них содержание участникам общественных отношений. Гурвич не считает социальные символы основой коммуникации; они являются лишь способами передачи и хранения информации, но не первичным ее источником, который мыслитель находит в более глубинных слоях. По мнению ученого, подтверждением этого тезиса служит пример конфликта интерпретации символов, в том числе и языковых, говорящий о неадекватности передачи символами тех значений, которые имеют более глубокие основы.

• На уровне коллективного творчества находит выражение свобода как основной принцип социального развития. Гурвич утверждает, что не всегда признаком коллективного, социального является их предсказуемость, регулярность. Существуют периоды социальной жизни, когда вследствие революций, войн, катаклизмов исчезают старые социальные структуры, а новые только зарождаются: общество не организовано и не структурировано. В такие периоды креативное коллективное поведение начинает играть ключевую роль, постепенно упорядочивает социальную жизнь, образует социальные структуры.

• Составляющие еще один уровень коллективные идеи и ценности лежат в основании всех вышеназванных уровней социальной действительности. Здесь Гурвич исходит из веберовской предпосылки наличия смысла в различных проявлениях общественной жизни и из тезиса Дюркгейма о структурирующей роли коллективного сознания. Религиозные обряды, юридические процедуры и т. п. не являются чем-то случайным, бессодержательным – за ними исследователь интуитивно угадывает некий смысл, воспринимает ценности и идеи. Идеи и ценности на время как бы задерживают спонтанный процесс социального творчества, служат противовесом неопределенности предыдущего уровня.

• Уровень коллективного сознания в классификации Гурвича является последним из уровней социальной действительности, без которого другие уровни не могли бы существовать. Это – непосредственное, сопряженное во времени и спонтанное переживание единства всеми членами социального целого. Интенсивность проявлений коллективного сознания дифференцируется в зависимости от социально-исторической ситуации; индикатор такой интенсивности мыслитель видит в степени открытости сознаний. Таковы, например, высшие проявления национального единства, когда под влиянием общей опасности или осознания общей победы люди переживают события вместе без посредства каких-либо символов, знаков.

Мыслитель исходит из гипотезы о связанности всех этих уровней, что, в свою очередь, предполагает диалектическую связь коллективного и индивидуального начал социальной жизни. Это означает, что и социум и индивид являются равноположными и взаимно интегрированными субъектами коммуникации, между которыми нет никакой иерархической зависимости. В этом, как было показано выше, и заключается одна из основных идей социальной философии Гурвича – имманентность социума и индивида и соответственно индивидуального и коллективного сознаний. Ключ к ее пониманию находится в феноменологии (Э. Гуссерля и М. Шелера) и русском интуитивизме (Н. О. Лосского и С. Л. Франка): ученый пытался сформулировать некую промежуточную социально-психологическую концепцию. После отказа от идеи такого синтеза, он создает диалектическую модель знания (см. выше), в основе которой лежат идеи А. Бергсона. В этой модели основной акцент делается на открытости сознаний, их свободной коммуникации на индивидуальном и коллективном уровнях.

Иначе говоря, суть данной идеи состоит в том, что индивид не является замкнутым субъектом знания и общения; его автономность всегда относительна, так как он одновременно с существованием на собственно индивидуальном уровне, участвует и в коллективном бытии, структурным элементом которого является. Поэтому понять механизм взаимопонимания индивидов в общественной практике, их одинакового восприятия ценностей, символов, социального взаимодействия можно лишь при обосновании концепции «открытого сознания». Теория «полной автономности» индивидуального сознания, несмотря на ее кажущуюся очевидность, не может быть положена в основу социологического анализа; интенциональность сознания подразумевает его открытость для «взаимопроникновения других сознаний». Пользуясь принципом взаимодополняемости перспектив, Гурвич утверждает, что, в сущности, различие между коллективным и индивидуальным сознаниями не реальное, а виртуальное и эти два вида сознания «взаимно имманентно присутствуют друг в друге». Неправильное формулирование соотношения коллективного и индивидуального не только и не столько составляет теоретическую ошибку, сколько несет в себе опасность человеческой свободе (путем ли подчинения индивида обществу, как в фашизме и сталинизме, или путем растворения общества в индивиде и его воле – технократия, капитализм). Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что именно для разрешения проблемы противопоставления индивид/общество мыслитель и задумал первоначально свою диалектическую концепцию.

Социальные классы выступают в социологической концепции Гурвича как еще один критерий типологизации форм общения. Следуя марксистской традиции рассмотрения социальной жизни через призму классовой борьбы, мыслитель вносит существенные ньюансы в эту проблематику. Во-первых, классы для Гурвича не есть нечто вечное и неизменное в социальной жизни. Появившись при формировании капиталистического общества, по мере его развития классы эволюционируют и принимают различные формы, в том числе объединяясь между собой либо, наоборот, давая начало новым классам (в качестве примера Гурвич приводил зарождающуюся «касту» технобюрократии). Во-вторых, классовая борьба является вторичным, а не первичным фактором в существовании социальных классов. Это существование заключается в самоструктурации не только и не столько по отношению к другим классам, сколько по отношению к глобальным обществам.

Пытаясь интегрировать классовую теорию в свою макросоциологическую концепцию, обособив социальные классы от глобальных обществ, ученый выделяет и подробно описывает шесть сущностных признаков социальных классов: 1) сверхфункциональность как возможность осуществлять любые формы практической деятельности, что отделяет классы от однофункциональных и многофункциональных групп (в том числе и от политических партий, задачи которых всегда функционально ограничены); 2) ориентация на конфронтацию с другими социальными классами, что не исключает возможности частичного перехода одного класса в другой; 3) сопротивление проникновению идеологии глобального общества, поскольку с подчинением такой идеологии социальный класс утрачивает свою специфику сверхфункциональности и становится одной из многофункциональных групп; 4) тенденция к интенсивной структурации; 5) отсутствие официально признаваемого деления на классы (что имеет место в сословиях, кастах и т. п.) и соответственно динамичность, подвижность границ между ними; 6) возможность существования класса вне зависимости от фактического единства в процессе выполнения отдельных функций: интеграция индивида с социальным классом, или причисление к нему, может, если воспользоваться термином Гурвича, быть «дистанционной», т. е. не привязанной к конкретной социальной среде и ситуации. В то же время единство социального класса как формы социабельности задано существованием единого классового сознания, которое включает в себя систему знаков, символов, идеологических постулатов, поведенческих стереотипов, идеалов, норм, ценностей. В свою очередь, это классовое сознание и сознание коллективное диалектически взаимодополняют друг друга.

Само коллективное сознание представляет собой систему взаимоотношений между многочисленными «Я», «Ты», «Мы». Разные степени взаимопроникновения сознаний индивидов и коллективов дают разные формы выражения внутренних смыслов коммуникации и создают разные типы социальных структур: масса (masse), общность (communauté), соборность (communion). Чем больше степень слияния индивидуальных сознаний, тем меньше воздействие коллективной психологии на индивидов, и наоборот. При наибольшей степени слияния и взаимопритяжения в ощущении единства «Мы» индивид исключается из сферы коллективного или индивидуального принуждения. Степень подобного слияния зависит от множества переменных: так, слияние на уровне соборности возникает при глубоком единении индивидов под влиянием общего чувства опасности или общей радости, и когда они пережиты, соборность обычно переходит в общность или массу. Эти различные формы социабельности будут изучены ниже применительно к правовой классификации Гурвича.

Если оценивать типологическую концепцию Гурвича, то необходимо признать некоторую ее искусственность, надуманность, отсутствие четких критериев, на что указывали многие исследователи. Концепция не содержала готового рецепта работы с «социальным» материалом; ее основным предназначением было дать представление о формах социального деления, с тем чтобы применительно к конкретным ситуациям исследователь мог сформулировать свою модель социальной среды, данной ему в качестве рабочего материала. С этим связаны как преимущества, так и недостатки концепции в методологическом плане. Будучи противопоставлена классической научной парадигме, типология Гурвича оказывалась всего лишь «концептуальными рамками» для конкретного социального анализа и не несла в себе никакого конкретного социального содержания (за исключением типологии глобальных обществ, которую Гурвич развил уже в переизданиях своей центральной работы о призвании социологии в ответ на критику в формализме). Однако в этом была и сильная сторона концепции мыслителя, которая давала возможность избавиться от «мумифицированных» концепций и схем, постоянно приспосабливаясь к динамике социальной жизни, вместо того чтобы подгонять эту динамику под концептуальные схемы.

2. Методология социальных наук

Следуя методу «от противного», Гурвич подходит к формулированию принципов социальных наук через критику существующих воззрений. Первым по значимости объектом критики были для мыслителя тенденции современного социального знания к исключительно фактологическим исследованиям, «квантофрения», если воспользоваться термином П. А. Сорокина. Критика социологического позитивизма сводилась у Гурвича к следующим положениям. Для того чтобы найти факты, нужно сначала поставить вопрос об этих фактах или, иными словами, «сконструировать поле исследования». А после сбора фактических данных их нужно заново интегрировать в проблемное поле исследования, иначе они останутся просто вырванными из контекста фрагментами действительности. Более того, работа с фактами предполагает их обобщение, что немыслимо без наличия у исследователя определенной научной парадигмы и определенного философского мировоззрения. Позитивизм пренебрегает этими фактами, что приводит к рассмотрению социологии лишь в ракурсе потребностей практики, из которой не всегда можно вывести логику собственно теоретического исследования. В таком случае логика исследования легко подменяется логикой администрирования, когда наука встает на службу технобюрократии (основная опасность, которую Гурвич видел в современном ему послевоенном обществе). Именно этим, с одной стороны, мыслитель был склонен объяснять очевидные в социальных науках тенденции к формализации научного знания – к примеру, «квантофрению» и «тестоманию» в социологии или нормативизм в правоведении. И именно этим, с другой стороны, объясняется его яростная полемика против приверженцев точных методов в социальных науках. Соответственно позиции этих ученых оказывались противоположными позиции Гурвича не только в плане теоретическом, но и в плане идеологическом.

Среди путей выхода из «кризиса», в котором, по мнению мыслителя, находилась современная социология, Гурвич указывал на отказ от односторонней трактовки категории необходимости, имеющей в науках гуманитарных совершенно иной смысл, чем в точных; на необходимость целостного анализа социальных институтов и процессов, соединения анализа внутренней осмысленности поведения и внешних его форм; на преодоление самоизоляции отдельных гуманитарных дисциплин друг от друга; на использование в научном исследовании свободной от догматизма диалектической методологии; на создание общей интегральной теории, способной синтезировать и дать целостное объяснение отдельным фактам и результатам отдельных социальных наук.

Хотя мыслитель и предостерегал от любого отождествления социологической позиции с той или иной философской доктриной, но, как видно уже из вышесказанного, он делал в этом отношении исключение для своей собственной диалектической концепции, которую считал «порогом познания» как для социологии, правоведения и других социальных наук, так и для философии. Задача этой диалектики в истолковании Гурвича – «расчищать познанию путь от догм и предрассудков». Указанную задачу диалектическое знание могло выполнить, следуя некоторым важнейшим принципам социального исследования. Эти принципы, или, как называл их мыслитель, «правила объяснения», составляли смыслообразующее звено всей социологической теории Гурвича, «венчали ее здание». Здесь также бросается в глаза метод «от противного», который характерен для социологической системы мыслителя. К данным правилам относятся следующие:

1. Диалектика частного и общего, с помощью которой можно найти золотую середину между холизмом и инивидуализмом, – эти крайности ученый отвергал по причине их односторонности. Любое, даже самое незначительное, социальное явление интегрировано в тотальное социальное явление, которое, соответственно, представляет основной объект исследования. Но, соглашаясь в данном пункте с М. Моссом, Гурвич указывает на необходимость дополнить социологический анализ изучением отдельных социальных явлений в их частностях, изучением так называемых частично тотальных социальных явлений (к примеру, классовое сознание в структуре общественного сознания).

2. Диалектика социального явления в его динамике и структуре. Если структура любого явления есть наиболее стабильный, длительный и неизменный его элемент, то это не значит, что можно понять сущность социального явления, проанализировав только его структуру. Признавая, несмотря на некоторые колебания, в отличие от своего коллеги П. А. Сорокина, важность структурного анализа в социологии, Гурвич, в противовес Парсонсу и Леви-Стросу, утверждает, что большую и самую значимую часть социального бытия составляет не его структура, а его динамика, которая неизбежно опережает в развитии структуру и вызывает, в свою очередь, изменения последней. Саму социальную структуру Гурвич определяет как постоянно изменяющуюся систему равновесия между множеством иерархических порядков в рамках тотальных социальных явлений макросоциологического уровня, для которых структура – всего лишь более или менее подходящая аналогия; равновесие между уровнями социальной действительности, проявлениями социабельности, системами общественной регламентации, психическими явлениями, моделями, системой разделения труда и, в определенных случаях, между функциональными группами, социальными классами, организациями; это равновесие различных иерархических порядков скрепляется моделями, символами, знаками, социальными ролями и привычками, ценностями и идеями.

3. Любое революционное изменение в социальной жизни имеет свою основу в конфликте между малоподвижной социальной структурой и опережающей ее социальной динамикой (данный принцип следует из предыдущего). Самым характерным примером этого принципа служит соотношение позитивного государственного права (фиксирующего сложившуюся в обществе структуру прав и обязанностей) и права социального (которое представляет собой правовую жизнь в ее динамике). Принимая, таким образом, тезис Маркса о революции как о конфликте фактически данной социабельности (производственных сил) и форм ее структурации в обществе (производственных отношений), Гурвич утверждает плюралистичность и многонаправленность социальной жизни, что, вопреки Марксу, не дает возможности для выведения превосходства одного из социальных явлений (экономики) над другими или для выведения каких-либо законов социального развития.

4. Невозможность формулирования закономерностей. Признавая важность конфликтов при изучении социума, Гурвич критикует Маркса и не соглашается с выведением общих закономерностей социальной жизни (борьба классов и т. п.), объясняющих социальную динамику в целом. Объяснение должно строиться на анализе развития каждого отдельно взятого социального явления и на их интеграции в единую познавателную модель.

5. Многоуровневость социальной действительности. Изучение социума и его секторов на основе данного принципа является важным элементом социальной теории. При этом ни один из уровней не может рассматриваться как господствующий над другими. Поэтому, признавая вслед за Дюркгеймом коллективное сознание самым глубинным уровнем, Гурвич, в отличие от французского мыслителя, указывал на невозможность использования данного уровня для дедуктивного выведения из него принципов других уровней. Отсюда же он формулирует требование равнозначности и взаимодополняемости научных дисциплин, изучающих разные уровни социального бытия (психологии, социологии, экономики, географии и т. п.).

6. Признание существования взаимопересекающихся рядов причинности в объяснении социальных процессов. Не соглашаясь с Контом в том, что призвание социологии – устанавливать общие законы причинно-следственной связи между социальными явлениями, Гурвич указывает на существование отдельных рядов причинности в разных социальных классах, группах, в разных исторических обществах. Эти ряды причинности зачастую вступают в конфликт между собой, что дает возможность для дисконтинуальности (прерывистости развития отдельных явлений) социальной динамики и, следовательно, для проявления человеческой свободы.

7. Целесообразность и необходимость казуального объяснения динамики социальных явлений (через категории причинности). Отстаивая этот принцип, Гурвич возражает тем социологам и историкам (Зиммель, Лефевр), которые, по существу, отрицали возможность такого объяснения. Единственным ограничением здесь является отказ от категорий закономерности и социальных законов – эти категории естественных наук полностью искажают процессы социальной динамики.

8. Признание равнозначности социальных явлений: одни и те же явления могут быть одновременно и причиной, и следствием по отношению к другим. Поэтому система каузального объяснения социальной динамики в данном случае не может быть применена. Для понимания этих явлений мыслитель предлагал процедуру непосредственной интеграции социальных явлений в тотальное социальное явление.

9. Научная основа для применения категории причинности в социологии – наличие более или менее обширного исторического материала. Частично соглашаясь с Броделем, Гурвич признает, что история имеет большие возможности для объяснения социума и его процессов, чем социология, ограниченная типологизацией социальных явлений. Вместе с тем мыслитель критикует ту форму методологии истории, которая представлялась ему только способом реконструкции прошедших событий в терминах современной эпохи.

Другим важным методологическим инструментом социальных исследований являлась диалектическая модель восприятия социальной действительности. Уже в самом названии этой модели – «диалектическая», «гиперэмпирическая», «сверхрелятивистская» – априорно содержался вызов господствующим научным концепциям, которые мыслитель обвинял в статизме, приводящем к «кристаллизации» и «мумификации» познаний об обществе. Чтобы иметь представление об этой концепции, как уверял ее автор, необходимо отказаться от традиционного, классического восприятия знания как системы непротиворечивых положений об окружающей действительности и системы неизменных логических категорий, с помощью которых описывается эта действительность.

Параметры нашего знания о действительности заданы ею самой. Но речь здесь должна идти не о натурализме, предполагающем прямую обусловленность знания биологическими условиями существования познающего индивида, с одной стороны, и прямое действие биологических и иных естественно-научных законов в сфере познания. Гурвич исходит из концепции многоуровневости бытия, каждый из уровней которого предполагает особые условия и особые концептуальные рамки познания. Законы биологии и естественных наук на самом деле могут найти свое применение в познании социальной действительности, но только на первом, морфологическом уровне. Каждый последующий, более высокий, уровень предполагает другие концептуальные рамки. Так, на уровне знаковой коммуникации применимы методы лингвистики, на уровне коллективной ментальности – методы социальной психологии, на уровне символов и ценностей – методы феноменологического анализа и т. п. Задача диалектики как метода социологии заключается в том, чтобы разработать принципы примирения и координации разных концептуальных рамок социального знания, обобщить результаты этого знания и сделать на основании этих данных те или иные выводы по рассматриваемой проблеме применительно к конкретным социально-историческим условиям.

Другим важным аспектом оказывается динамичность концептуальных рамок. Если на морфологическом уровне они остаются более или менее неизменными на протяжении длительного времени, то на более высоких уровнях происходят постоянные изменения, порой приобретающие характер «революционных», «вулканических» (в своей социологической доктрине зрелого периода Гурвич остается верен той революционной риторике, которая была усвоена им еще в молодости). Такие изменения ведут за собой и изменения концептуальных рамок познания: мыслитель решительно выступал против «абсолютизации» категорий знания и считал, что задачей социального знания является не «объективное» отражение социальной действительности, а следование за ее диалектическим развитием, «схватывание» моментов этого развития и приспосабливание категорий знания к происходящим изменениям. В этом коренились причины расхождения более поздней социологической теории ученого с принципами феноменологической философии Гуссерля – в последней Гурвичу менее всего близка была концепция «трансцендентального субъекта» в том виде, в котором она сформулирована в работах Гуссерля начала XX в.

Еще одна (связанная с вышесказанным) тонкость концепции социального знания, по Гурвичу, заключается в том, что знание не есть свойство познающего субъекта – это форма взаимодействия субъекта с социальной действительностью. Мыслитель, следуя положениям идеал-реалистической философии Н. О. Лосского, представляет данное взаимодействие в категориях имманентности, где субъект имманентен социуму (как объекту исследования), а знание соответственно оказывается имманентным бытию. Исходя из этого можно понять рассужения Гурвича об относительности противопоставления субъекта и объекта познания, которое составляет основу его классической научной парадигмы. Применительно к рассматриваемой концепции в терминах этой парадигмы речь идет не о познании (как о структурировании бытия сообразно категориям мысли), а о «схватывании» (в смысле первого этапа феноменологического опыта) элементов действительности. В этом плане концепция Гурвича действительно имеет много общего с методом феноменологической редукции (см. выше), отличаясь от нее главным образом акцентами на динамизме и релятивизме познания.

Задачей социального знания на уровне координации концептуальных рамок является разработка принципов «примирения» разных парадигм, методов и приемов, свойственных каждой из вовлеченных в круг социального знания общественных наук (гуманитарных). Поэтому Гурвич придавал своей диалектике не столько научно-познавательную, сколько критическую направленность и видел ее задачу в «разрушении застывших концепций во имя постоянно обновляющегося опыта», дедогматизации науки, ее очищении, освобождающем познание от «мумифицированных» концепций, застывших схем и неподвижного опыта. В то же время эта диалектика не имела целью создание некоей «метатеории», способной вобрать в себя и обобщить отдельные гуманитарные науки и их методы – соответствующие диалектические принципы подразумевали лишь «примирение», согласование, координацию разных отраслей социального знания без их смешения.

Диалектика Гурвича включает в себя способ видения и описания тотальных социальных явлений в процессе их образования, структуризации, реструктуризации и дезинтеграции. Такие процессы мыслятся в контексте социального движения как спонтанные и неравномерные, несопоставимые друг с другом. Это, однако, не исключает единого диалектического подхода к их описанию, основанного на ряде методологических принципов (procédés opératoires), к которым, собственно, и сводится диалектика Гурвича. Это принципы комплементарности (complémentarité), взаимной импликации (implication mutuelle), двузначности (ambiguité), поляризации (polarisation), взаимодополняемости перспектив (réciprocité de perspectives), которые конкретизируют друг друга.

Принцип комплементарности заключается в признании разнокачественного, разноуровневого характера социальной действительности, что открывает возможность для сосуществования различных социологических теорий, сопоставимости разных методологических подходов, неоднозначно объясняющих социальные процессы. Эта неоднозначность задается самой социальной действительностью, в рамках которой отдельные элементы могут созидаться и развиваться, только создавая и стимулируя развитие противоположных им элементов (здесь Гурвич приводит пример социальных классов). Такие теории могут содержать противоположные, взаимоисключающие утверждения, что свидетельствует не о ложности той или иной теории, а о сложности, противоречивости социальных явлений, невозможности дать им исчерпывающую научную характеристику. Из этого принципа следует, что противоречие между социологическими гипотезами и теориями – только кажущееся, на самом деле они дополняют друг друга в процессе научного познания. Встречающиеся в общественной жизни и в познании антиномии и парадоксы также не являются чем-то застывшим, непреодолимым: сама социальная действительность содержит противоположные качества, которые объяснимы лишь в совокупности.

Принцип взаимной импликации означает утверждение, что социальные явления и уровни социальной действительности не есть закрытые и самодовлеющие системы – они взаимодействуют между собой; и такое взаимодействие есть условие их существования и предпосылка их научного объяснения. Этим принципом мыслитель подчеркивает основное положение своей теории: каждое социальное явление должно объясняться не на уровне абстрактного теоретизирования о первоначалах общественной жизни, а через сложность и многообразие самой социальной действительности в ее конкретных проявлениях, исходя из культурно-исторических, морфологических и иных предпосылок. Вместе с тем это означает, что определенные элементы социального бытия, кажущиеся противоположными друг другу, в действительности составляют единое целое.

Принцип двузначности является раскрытием принципа комплементарности применительно к социальным явлениям, которые зачастую содержат взаимоисключающие качества (стабильность и динамизм обществ и государств, стихийность и организованность социальных групп, сознательное и бессознательное начала человеческой психики и т. п.): гармония этих качеств становится условием существования таких явлений. Данная диалектическая перспектива, заставляющая вспомнить про психологическую теорию Л. И. Петражицкого, означает наличие в общественной жизни процессов, находящихся под воздействием двух взаимо-противоречащих тенденций: притягивание и отталкивание, социальная борьба и социальное единство.

Принцип поляризации представляет собой своего рода метрологическое обоснование предыдущих принципов и заключается в аксиоматическом допущении единственного «неизменного» свойства социального – его изменчивости и противоречивости. Любые противоположности, двузначности, парадоксы, антиномии не есть нечто застывшее: в зависимости от конкретных условий эти качества с разной интенсивностью проявляются в общественной жизни; порой их проявления остаются незамеченными. Иногда противоречивость социальной жизни выражается на уровне комплементарности, иногда на уровне взаимной импликации и т. п. Соединение противостоящих друг другу принципов дает не противоречие, а новый принцип, который соединяет в себе два предшествующих. Мыслитель рассматривает такие качества как неизменные атрибуты социума: противоречивость, противоположность, антиномичность не «снимаются» в развитии Абсолютного Духа и в процессе логического познания, как в диалектике Гегеля; не преодолеваются, как у Маркса, переходом на новую ступень исторического развития.

Принцип взаимодополняемости перспектив является наиболее общим из диалектических принципов социологии Гурвича. Дополняя выстроенную им диалектическую перспективу «борьбы противоположностей», Гурвич уточняет, что не всегда конфликт и противоречие элементов социального бытия ведет либо к их синтезу, либо к полному противопоставлению. Возможен и параллелизм развития, когда конфликтующие между собой социальные явления заимствуют друг у друга социальные формы, модусы бытия, образуя некий симбиоз, который не преодолевается никаким синтезом. Существование наряду с социальной действительностью других реалий окружающего мира – биологической, психической, исторической – вызывает необходимость сосуществования и взаимодополняемости различных научных дисциплин (биологии, психологии и проч.) и утверждения между ними строгой методологической грани, не позволяющей соединять их в рамках одной исследовательской модели. В свою очередь, различные аспекты социальной действительности соотносятся между собой таким образом, что невозможно ни их полное отождествление, ни полное разделение: основой для научного изучения общества в теории Гурвича являются параллелизм главных модусов социального бытия, их симметрия, динамичность и изменчивость.

Данная диалектическая модель в свое время вызвала оживленные споры, участники которых упрекали ее автора в синкретизме и в то же время в искусственном противопоставлении социальных наук с целью их последующего соединения на новых началах (см. выше). Эта критика, не всегда справедливая, тем не менее указывает на основой вектор мысли Гурвича – декомпозицию социального знания и его последующую интеграцию. На самом деле кооперация и взаимодействие социальных наук имеют место и без создания особых научных методов или даже парадигм (как представляется, этот последний термин более уместен по отношению к диалектической модели мыслителя).

Такое взаимодействие непременно предполагает междисциплинарную борьбу, подвижность научных границ и «пограничные конфликты» между разными отраслями социального знания, что следует из эволютивности такого знания, открытости его горизонтов. Гурвич видел и понимал эту особенность научного знания, не принимая ее, равно как и не принимая необходимости существования объективных междисциплинарных границ. По его мнению, разграничение научных дисциплин могло проводиться по методам, но не по объектам исследования: единственным и единым объектом социального знания для мыслителя было общество как тотальное социальное явление, разноплановость которого предполагает возможность существования разных методов, подходов к его изучению.

Исходя из этого он и формулировал свой научный проект – декомпозиция социального знания, как стирание междисциплинарных границ, и интеграция этого знания, как координация (но не в смысле синтеза или обобщения) отдельных научных методов, имеющих единый предмет исследования и изучающих различные его аспекты. В этом плане основным мотивом социологии Гурвича был призыв к свободе: не только личности или коллектива, но и социологии как научной дисциплины, к свободе от предрассудков и односторонности, на что справедливо указывает Эрнест Беккер. Нельзя не признать оригинальности (относительной, если вспомнить о синкретических формах социальной философии) и амбициозности этого проекта, который при существующем уровне социальных наук, развивавшихся автономно, и накопленном ими объеме знания весьма трудно осуществим.

3. Концепция социального времени

Вышеописанная диалектическая модель общества становится отправной точкой для анализа мыслителем основных социальных феноменов. К ним относится в первую очередь время как главный вектор социальной жизни. Время рассматривается Гурвичем как плюралистичное явление, многообразие которого обусловлено качественной несводимостью разных участков действительности (биологической, психической, геологической и т. п.) друг к другу. Одним из таких уникальных источников является социальная жизнь, которая, по убеждению Гурвича, протекает в рамках разнонаправленных временных перспектив, что исключает теорию линейного прогресса общества. Единство социального времени в рамках данного конкретного общества с этой точки зрения также ставится под сомнение, поскольку любой социальный класс, социальная группа, любая форма социального общения (социабельности) способны сами репродуцировать свойственное себе временное измерение. Но это все же не исключает необходимости унификации социального времени в рамках более широкого социального образования, каковым является общество по отношению к группам, классам и иным социальным формам. Унификация социального времени мыслится как структурообразующий элемент любого общества, хотя такая унификация предполагает несовпадение временных систем разных обществ. Эти временные системы, в свою очередь, в той или иной степени унифицируются в рамках глобальных обществ, но такая унификация не устраняет качественный плюрализм социального времени. Унификация времени (на уровне общества или цивилизации) никогда не является фактом – это постоянная тенденция, которая на пути своей реализации встречает и преодолевает препятствия.

В силу вышесказанного изучение общества предполагает в качестве одной из первостепенных задач изучение действующих в этом обществе временных перспектив, плюрализм которых служит основой для образования иных социальных систем, таких как система знания, системы права, этики, экономики и т. п. Каждая из этих систем несет в себе плюрализм той временной системы, в которой она образуется и развивается. Таким образом социальный плюрализм получает еще одно методологическое обоснование: плюрализм и многовариантность нормативных, познавательных, культурных систем общества ставится мыслителем в зависимость от различия способов восприятия времени в разных формах социабельности. С этой точки зрения существует обратная связь между социальными структурами и их временными перспективами, скоординированность которых становится возможной в силу того, что и те и другие входят в состав тотальных социальных явлений. Поэтому социальное время, по сути, представляет собой «централизацию и дифференциацию движений тотальных социальных явлений», и особенность его состоит в «присущем ему максимально возможном количестве символических значений».

В данном аспекте при изучении проблемы временных перспектив Гурвич следует за Марселем Моссом, который выдвинул гипотезу о существовании в социуме нескольких независимых друг от друга уровней восприятия времени, и развивает критику классических научных концепций восприятия времени. Ошибкой последних было предположение, что время есть некая универсальная величина, тогда как в действительности существует множество временных перспектив (индивидуальные, групповые, правовые, религиозные и др.), каждая из которых имеет свои собственные ритмы и способы связи с социальным целым и по-своему структурирует мышление участников общения.

В связи с этим Гурвич подчеркивает также различие своей концепции и феноменологической теории Гуссерля. Если последний мыслит взаимосвязь различных способов восприятия времени в категориях индивидуального сознания, то Гурвич полагает, что такой анализ должен вестись в перспективе социального целого, а точнее, тотального социального явления. Он уточняет, что «тотальные социальные явления одновременно создают социальное время и создаются им… поэтому социальное время не может быть определено вне связи с тотальными социальными явлениями». Таким образом, ученый высказывается в пользу концепции имманентности сознания бытию (очевидно влияние онтологической теории знания Н. О. Лосского), где время и моделируется и моделирует сознание, открытое по отношению к находящемуся в постоянном становлении бытию (здесь Гурвич разделяет методологические посылки теории А. Бергсона).

Мыслитель считает невозможным принятие какого-либо единого методологического видения социального времени, отказываясь и от «философского оправдания времени» как одного из неизменных модусов знания (что характерно для кантианства), и от «ниспровержения времени во имя вечности» в рамках религиозной эсхатологии, от классических представлений о времени либо как о движении (Аристотель), либо как о длительном восприятии (Августин), и ищет промежуточную теоретическую позицию. В первоначальном определении времени Гурвич следовал определению, данному Жаном Пиаже – «время как координация движения». Но мыслитель понимал эти термины несколько иначе, чем Ж. Пиаже, которого Гурвич обвинял в рационализме и в непонимании дисконтинуальной природы общественной жизни, где линейное развитие может сменяться разрывами в восприятии и конструировании времени, сменой иерархий временных перспектив. С точки зрения интеллектуальной биографии ученого интересно, что он подчеркивает самоочевидность таких временных разрывов в современной ему социальной жизни.

В другой работе Гурвич определяет социальное время как «централизацию или дифференциацию уникальных процессов, длительность которых выражается посредством их преемственности, и наоборот». И хотя в данном определении мыслитель воспроизводит идеи А. Бергсона о длительности как сущностной характеристике социального времени, Гурвич также говорит об ошибочности теорий о «единстве времени», о «едином временном континууме» и т. п., которые были характерны для «картезианского» мировоззрения Бергсона. К ошибкам последнего Гурвич относит предположение о заданности связи пространства и форм мышления, попытку представить время как вечность и выделить во времени ту или иную доминирующую перспективу (прошлое, настоящее или будущее) и, наконец, теорию о связанности научного знания с заданной и неподвижной иерархией временных перспектив. Гурвич исходит из предпосылки о равнозначности, взаимообусловленности и взаимодополняемости временных перспектив и считает поэтому необходимым использование своей диалектической модели для познания и объяснения специфики многоаспектности социального времени.

В этом смысле дисконтинуальность, прерывистость, является для Гурвича характерной чертой времени в обществе, здесь заметно сходство с философской теорией другого современника Гурвича – А. Н. Уайтхеда, с которой мыслитель, однако, знаком не был. В качестве примера из современных ему концепций естествознания Гурвич приводил теорию относительности Эйнштейна, где предполагалась зависимость физического времени от восприятия познающего субъекта. Из этого тезиса логично вытекало предположение об относительности самого восприятия и его форм. А с учетом диалектики обратной перспективы мыслитель приходил к еще одному доказательству множественности социального времени, связность и единство которого в любом обществе оказываются лишь относительными.

Социальное время, таким образом, отлично от времени исторического: в социуме события даны в их реальном развитии, одновременно в «процессе конструкции, деконструкции и реконструкции», тогда как время историческое есть только время, реконструированное по критериям того общества, в котором находится изучающий прошлое историк. Его задачей является описание в терминах своей эпохи основных моментов развития прошлых обществ, конструирование, а иногда и объяснение динамики такого развития. Поэтому в историческом времени, для которого характерны представления о линейности социальной динамики, мы практически не встречаем разрывов, напряжений; даже революции предстают перед глазами историка как одна из фаз ретроспективно воссозданного (точнее, сконструированного) алгоритма развития. Иногда принципы подобного алгоритма проецируются в будущее и создается философско-историческая модель развития социума, которая никогда не будет иметь места в том виде, в каком ее видит историк. По мнению Гурвича, такой подход в корне неверен из-за присущей социальному времени иррегулярности и непредсказуемости; так же как неверными оказываются попытки проецировать временные перспективы развития одних обществ на развитие в будущем других, качественно от них отличающихся.

В данном ракурсе возник спор между Гурвичем и его другом Фернаном Броделем, который считал задачей исторической науки унификацию временных перспектив общества, согласование социального времени прошлых обществ с временем современности и предлагал в этих целях различать долгое, короткое и среднее историческое время. На утвержения Гурвича о недопустимости для историка вносить в описание прошлого элементы современности Ф. Бродель отвечал сомнениями в возможности науки как таковой достичь полностью объективного знания и вообще сформировать какую-либо концепцию на основе раздробленного на отдельные сектора образа мира – именно с этой посылкой была, по его мнению, связана качественная классификация социального времени, предложенная Гурвичем.

Не ответив на критику своего друга прямо, Гурвич, тем не менее, несколько смягчает категоричность своих выводов в переизданиях книги о современном призвании социологии. Так, в вышедшем уже после смерти мыслителя третьем ее издании (подготовленном по рукописным заметкам Гурвича) содержится существенная для данной полемики оговорка, что автор не видит в социологии «единственную науку, способную изучать временные перспективы, схватываемые и формулируемые в других научных дисциплинах, особенно в истории». Более того, Гурвич считает невозможным ответить на вопрос, являются ли формулируемые им временные перспективы социологии «реальным социальным временем, либо восприятием времени, либо способом обладания временем», – речь идет только о предварительных концептуальных рамках, которые могут и должны корректироваться применительно к конкретным историческим или социологическим исследованиям.

Социально-историческая действительность представляется мыслителю борьбой людей и социальных групп против препятствий на их пути, либо – в других терминах – «коллективными усилиями по формированию самосознания социальных групп, классов, а также обществ и индивидов в процессе преодоления лежащих на их пути трудностей». Из этого определения следует, что история и исторические («прометеевские») общества становятся реальностью только там, где есть единство задач и возможность изменения существующего хода событий путем свободного волевого вмешательства в этот ход событий со стороны человека. По примеру Руссо Гурвич находит критерий цивилизации в человеческой свободе как возможности самовыражения личности. Такая свобода становится основой социальных связей. И вместе с тем мыслитель находит ограниченность свободы личности в факте ее включенности в многочисленные формы социабельности, в рамках которых происходит социальная интеграция.

История не может вмешиваться пост фактум в социальную динамику – ей остается только реконструировать, воссоздавать прошлое в рамках искусственно созданного исторического времени. Для этого времени характерны длительность, непрерывность и стабильность, которые в реальной социальной жизни отсутствуют. Таким образом, история как наука сводится к «предсказанию прошлого с помощью современных реалий», к переписыванию обществом своей истории.

Итак, история оказывается в положении, когда она без сотрудничества с социологией может полностью оторваться от социальной действительности. С этой точки зрения история становится чисто субъективной проекцией прошлого в настоящее и поэтому самой идеологизированной из гуманитарных наук – в смысле заданности системы координат исторического исследования в настоящем, где историк реконструирует ход событий минувших эпох. Как пишет мыслитель в одной из своих последних работ, «нет ничего сомнительнее, чем стремление познать “смысл истории”, поскольку история утрачивает свой смысл как раз тогда, когда ее направленность и будущая судьба человечества оказываются известными заранее».

Данные утверждения вызвали очередную критику Фернана Броделя, который обвинил своего друга в «разрушении прекрасного хрустального дворца истории» путем формирования образа социального как фрагментированного на самостоятельные сектора, стохастичного и непредсказуемого в своем развитии. Под этим углом зрения настоящее становится полностью автономным по отношению к прошлому – концепция Гурвича оказывается антиисторичной, поскольку для социологии закрывается любая возможность проецирования прошлого в настоящее. Вместе с тем критика Гурвичем концепции «закономерности» в социальных науках является, по мнению Броделя, исключительно деструктивной, так как взамен этой, хоть и спорной, но вполне устоявшейся концепции Гурвич не предлагает ничего, кроме нескольких общих направлений («регулярных тенденций развития»). Вопрос в значительной степени сводится к терминологии, поскольку понятие «закономерности» отнюдь не предполагает перенесения в социальные науки принципов наук естественных, как того боится Гурвич.

Гурвич признал критику своего друга справедливой в этом отношении и в своей ответной статье 1957 г. отказался от ранее постулируемого релятивизма тенденций развития общества. Здесь мыслитель считает необходимым отграничивать исторические общества от обществ примитивных: первые способны изменить ход истории за счет свободного выбора, тогда как последние этой возможности лишены, поскольку отождествляют прошлое и настоящее, а потому не в состоянии вырваться из власти времени, которое в данном аспекте формирует закономерности развития таких обществ.

Если вернуться к приведенной выше критической оценке диалектической социологии Гурвича, то слабости этой концепции проявляются и в вопросе временных перспектив, в чем убеждает приводимый Броделем пример. Французский историк характеризует гурвичевский проект переустройства социального знания как «сверхчеловеческий», предполагающий разрушить привычную картину общества и воссоздать ее с помощью новых чертежей, формул и моделей, – задача, в соответствии с которой социология должна выполнять примерно ту же функцию, что выполняет органическая химия, воссоздавая природу через формулы и таблицы. Возможна ли на уровне научной абстракции такая декомпозиция социального времени? Гурвич пытался утверждать, что да. Но неудача его концепции и ее неприятие в академических кругах показывает, что научная оригинальность данной концеции не равна ее эффектности.

Выйти из такого затруднения мыслитель пытался за счет отграничения социологии от истории и антропологии, представители которых отказались признавать теоретическую значимость разработок Гурвича. В этом плане ученый неожиданно возвращается к идеям неокантианства. Опираясь на характерное для неокантианства разделение индивидуализирующих и генерализирующих наук, мыслитель считал само собой разумеющимся безусловное отнесение истории к первой, а социологии – ко второй. Критикуя в этом отношении «односторонность» неокантианства, ученый указывал лишь на узость рассмотрения социального как культурного и сведения самой культуры только к ценностям. Заимствуя у Вебера этот критерий для водораздела между социологией и историей, мыслитель пытался обогатить методологию обеих научных дисциплин за счет внедрения в нее концепции коллективного сознания, характерной для школы Дюркгейма (особенно в интерпретации Мосса и Хальбвакса).

Казалось бы, пример историко-философских построений, столь часто конструирующих общие закономерности исторического процесса, опровергает идею Гурвича об исключительно индивидуализирующем характере истории. Но мыслитель выходит из положения ценой искусственного разделения истории и философии истории, объявляя последнюю «злейшим врагом истории и социологии». Таким образом он спасает свою теорию временных перспектив от критики философов, которые видели в ней чуть ли не апологию буржуазного мировоззрения. В то же время, отступив от критики исторической реконструкции времени, Гурвич оказывается в двусмысленном положении в споре с философами. Ведь утверждая, что невозможно предсказать социальное развитие и найти оптимальную форму общественного устройства, он вынужден был бы отступить и от собственных конструкций общественного идеала (основанных на идеях социализма). Окончательного ответа на этот вопрос ученый в своих работах так и не дал, и в силу вышеописанных методологических трудностей ему так и не удалось завершить теоретическое обоснование разработанной им концепции социального времени. Основное место в научном наследии Гурвича занимает в этом плане качественная типология социального времени или, если использовать термины данной типологии, конструирование «предварительных рамок» исследования социального времени (при этом мыслитель выбирает очень осторожные термины и делает многочисленные оговорки по поводу релятивности своей классификации). В качестве таких «предварительных рамок» Гурвич предлагает следующий список временных перспектив социума:

1. запаздывающее время долгой длительности – прошлое здесь проецируется в настоящее и будущее, континуальность социальных процессов выражена наиболее сильно. Такое время свойственно морфологическому уровню социальной действительности: кровнородственным и семейным группам, патриархальным глобальным обществам.

2. обманчивое время – при внешней схожести с предыдущей временной перспективой здесь скрываются возможные кризисы, неожиданности, что усиливает элементы дисконтинуальности социальных процессов. Это время свойственно для политической жизни харизматически-теократического типа глобального общества.

3. иррегулярное время – время социальной нестабильности, неопределенности ритмов социальной жизни, столкновения спонтанных и регламентированных ролей и предрасположений. Настоящее здесь проецируется в будущее и прошлое, так формируются зачатки будущей стабильности. Такое время свойственно массовым обществам и неструктурированным группам, обнаруживается в том числе и в современном обществе.

4. циклическое время – время, возвращающееся само к себе: прошлое, будущее и настоящее проецируются здесь друг в друга. Акцент делается на континуальности развития, преемственности культурного творчества. Свойственно для всеединства мистического плана, для мистико-экстатических групп (братств, орденов, религиозных союзов) и архаических глобальных обществ.

5. задерживающееся на себе время – развитие здесь искусственно сдерживается за счет организованного воздействия, а изменения происходят лишь за счет внешних причин. Дисконтинуальность и континуальность социального развития не могут поэтому достичь равновесия, социальные группы усиленно сопротивляются проникновению извне, а стандартизированные и спонтанные социальные символы находятся в непримиримом конфликте между собой, что и обусловливает роль случайности в развитии социальных процессов. Свойственно для профессиональных и академических элит, для феодального типа глобального общества.

6. Время альтернативы между задержкой и ускорением – здесь происходит конфликт между прошлым и будущим, силы которых примерно равны, а исход конфликта неизвестен. Дисконтинуальность обнаруживает тенденцию к доминированию. Данное время характерно для уровня моделей, знаков, коллективных поведенческих стереотипов, распространено в группах экономического интереса, в общностях, свойственно для глобальных обществ, где зарождается капитализм.

7. опережающее само себя время – общественное развитие проходит в условиях быстрой смены различных переменных социальной жизни, где доминируют дисконтинуальность, неожиданность, а будущее проецируется в настоящее. Стремление к реализации в социальной действительности идеалов и ценностей, коллективные импульсы приводят к зачастую неожиданным и непредсказуемым изменениям в общественном устройстве. Распространено в революционно настроенных массах, в глобальных обществах конкурентного капитализма.

8. Время стихийных изменений – прошлое и настоящее растворяют себя в непосредственном созидании будущего, социальное творчество находит свое прямое применение в революционном изменении существующих и конструировании новых социальных реалий. Дисконтинуальность, случайность в социальном развитии достигают своего максимума. Свойственно для состояния всеединства, для глобальных обществ, где доминирует фашизм либо организованный капитализм, обществ централизованного или плюралистического коллективизма (политический идеал Гурвича).

Помимо данного разграничения видов социального времени, мыслитель предлагает разграничивать объективные измерения социального времени, которые производны от его собственного многоуровневого описания социальной действительности. Каждый из выделяемых Гурвичем уровней действительности обладает своим, качественно особенным временным измерением, которое играет свою роль в конструировании социальной действительности. Описание этих временных перспектив мыслитель дает применительно к пяти основным уровням.

Первому из уровней социальной действительности – морфологическому, соответствует эколого-морфологическое время. Оно связано в первую очередь с земледелием, охотой и иными способами освоения природных богатств путем их использования и переработки. Для представлений об этом времени характерны континуальность, идеи о цикличности развития, натуралистические концепции общества. Но в этой временной перспективе заложены элементы человеческого творчества, которые постоянно изменяют ее качественные характеристики. Так, использование техники в сельском хозяйстве и иных отраслях вносят в эту временную перспективу элементы других перспектив.

Характерное для следующего уровня – уровня социальной организации – социальное время отличается провоположно направленными тенденциями к сохранению социальной структуры и иерархии и их постоянному обновлению. Если первая из этих тенденций и является доминирующей, поскольку фиксирует нормы, правила, стандарты, необходимые для сохранения социального единства, то вторая тенденция (обновления) является ее диалектическим дополнением. Любое социальное бытие немыслимо только как стабильное и структурированное существование: неотъемлемой чертой бытия является динамизм, который может быть в течение долгого времени скрыт под «корой» институтов и норм (то, что мыслитель называл «обманчивым временем»). Но рано или поздно динамизм социальной организации проявляется в непосредственном вмешательстве политических, военных, религиозных деятелей в развитие организации. Тогда континуальность стремительно сменяется дисконтинуальностью, а «обманчивое время» демонстрирует скрытый до той поры динамизм. Удастся ли организации в этих условиях сохранить себя и свою временную перспективу, зависит не столько от успеха в реставрации порядка и старых институтов, сколько от способности этой организации следовать скрытой логике развития ее социального времени.

На уровне социальных моделей и символов временные перспективы определяют развитие форм социального поведения, отражаемого (всегда только относительно) в регулярном повторении тех или иных социальных практик. Нормы, модели, символы служат ориентирами для развития этих форм и в зависимости от своей адекватности реальной социальной динамике могут быть в той или иной степени эффективными. С этой точки зрения на данном уровне преимущество имеет регулярное поведение, для которого свойственно линейное время, континуальность и преемственность, предсказуемость социального движения. Такая тенденция, однако, не исключает обратной перспективы – влияния указанных символов и норм на социальную динамику (примером могут служить революции в России и Франции, реформы в Японии начала XX в. и т. п.). В этом, последнем аспекте время благодаря новым символам может оказаться ориентированным как вперед, так и назад и тем самым сбиться с рутинной преемственности на революционную изменчивость. Поэтому на данном уровне можно, как правило, наблюдать взаимодействие и сменяемость тех перспектив, которые Гурвич называл «запаздывающим» и «опережающим себя» временем, и соответственно «ожесточенную борьбу между прошлым и будущим за обладание настоящим».

Время уровня социальных ролей и коллективных ожиданий само по себе характеризуется высокой степенью дисконтинуальности, поскольку ролевые установки находятся в постоянном конфликте. Ролевой конфликт может иметь место даже в индивидуальном поведении, не говоря уже о группах, классах, глобальных обществах, каждое из которых содержит широчайший спектр ролей. Гурвич считает, что, вопреки распространенному воззрению, социальные роли далеко не всегда отличаются четкостью установок, моделей поведения и идеологической платформы – зачастую они образуются спонтанно либо же существуют виртуально, не реализовываясь в социальной действительности до определенного момента. Это тем более свойственно коллективным ожиданиям, которые лишь задают направление действий, оставляя место конфликту норм, ценностей и ролевых установок. Поэтому социальному времени на этом уровне присущи «неожиданные толчки, непредвиденные замедления и ускорения ритма… тенденция к сочетанию с другими более устойчивыми формами времени». Для данного уровня характерна смена циклического, обманчивого и опережающего себя времени. Прошлое, настоящее и будущее находятся здесь в постоянной конфронтации, и, несмотря на видимую стабильность и доминирование настоящего по отношению к прошлому и будущему, коллективные ожидания могут быть обращены в любом из этих направлений при стремительной смене набора доминирующих норм и ценностей. В то же время эти ожидания могут стать объектом критического переосмысления, социального моделирования со стороны элиты (властвующей, интелектуальной, религиозной), которая иногда способна если не изменить их, то по меньшей мере внести в них элемент неопределенности.

Следующий уровень социальной действительности – уровень символов, коллективных идей и ценностей – благодаря относительной устойчивости представляет собой своеобразную опору для предыдущего уровня. Именно здесь, по мнению мыслителя, сосредоточены основы таких социальных явлений, как язык, знание, культура. Но и этот «фундамент социальной жизни» подвержен стремительным и неожиданным изменениям, поскольку возможны разрывы между знаком и означаемым, символом и символизируемым, идеей и ее предметом. Подобный динамизм смягчается за счет свойственного культуре формализма (здесь Гурвич соглашается с Г. Зиммелем), замедляющего социальные ритмы из-за поиска адекватных форм выражения ценностей, знаков и символов. В данной временной перспективе имеет место «борьба между замедлением и ускорением, которая не сводится ни к чередованию, ни к компромиссу». Это приводит к своеобразному типу развития, когда «кристаллизованные» в формах идеи, символы, ценности оказываются уже устаревшими с точки зрения социальной динамики и вновь нуждаются в обновлении. Подобная скорость социальной динамики объясняет интуитивную склонность мыслителей формулировать идеи «на будущее», чтобы придать им актуальность. Поэтому так часто в истории случается, что идеи, символы или ценности «опережают» свое время и находят признание только в последующих поколениях. Иное может иметь место при революционных преобразованиях (Возрождение, Реформация, Французская революция), когда социальные процессы пытаются догнать развитие идей и ценностей, но «к сожалению, в истории человечества подобные периоды времени взрывного социального творчества очень коротки по сравнению с другими временными перспективами».

Гурвич не останавливается на данных классификациях и пытается охарактеризовать социальное время, свойственное отдельным формам социабельности. Соглашаясь, что такая классификация может иметь только относительное значение из-за бесконечного разнообразия видов, мыслитель считает ее возможной и выделяет шесть временных перспектив, соответствующих трем формам интенсивности социальной интеграции и трем видам социального взаимодействия.

Социальная масса как форма интеграции развивается преимущественно в рамках иррегулярного времени, иногда переходя в ракурс обманчивого времени. Первая перспектива характерна для пассивных социальных масс, вторая – для активных. Будущее и прошлое часто проецируется в настоящее, подготавливая почву для утопий и мифов, к которым социальные массы оказываются особенно восприимчивы. Однако «овладение» своими временными перспективами, т. е. их понимание и концептуальное оформление, для этой формы социального единства оказывается невозможным, за исключением тех случаев, когда массы втянуты в революционные преобразования, проводимые ведущими социальными классами и группами (например, новые представления о времени, возникшие в ходе Французской революции).

В рамках общности восприятие времени имеет, как правило, стабильное выражение, что объясняется направленностью этой формы социальной интеграции на сохранение статус-кво между пассивным и активным развитием, на преемственность развития. Социальная динамика сопряжена с попыткой закрепить в символах, нормах и ценностях имеющие место фактические взаимосвязи и потому оказывается континуальной, преимущественно соединяющей настоящее с прошлым. «Овладевая» временем с помощью концепций и символов, данная форма интеграции обнаруживает тенденцию к консерватизму, к поощрению развития «длительного» времени.

Всеединство как форма социальной интеграции, как правило, ориентируется на будущее, в которое проецируются идеалы человеческого общежития. Но если всеединство зиждется на гетерономных заповедях и нормах, то такая проекция оказывается обращенной назад, в прошлое, ко временам откровения этих заповедей. Поэтому фактически для всеединства характерно циклическое представление о времени, ориентиром для которого является золотой век, имевший место в прошлом и грядущий в будущей эсхатологической перспективе. «Обладание» временем и подчинение его общине здесь возможно только через мистико-сакральные церемонии, ритуалы и обряды, которые, в свою очередь, задают ритм социальной динамике общин-всеединств. Эти последние оказываются подчиненными своим ритуалам и обрядам. Такая временная перспектива не дает возможности для целерационального социального творчества, поэтому по мере того как общины, базирующиеся на принципах всеединства, формулируют для себя рационализированные цели и способы их достижения, они начинают распадаться и реконструироваться в общности.

Остановимся теперь на трех видах социального взаимодействия, о которых говорит Гурвич. Для такого вида, как разграничение, иррегулярность времени представляет обычную ситуацию: конфликты, антагонизмы или, наоборот, проявления солидарности и любви предполагают разнонаправленность социальной динамики. Интенсивность эмоциональной составляющей этой динамики (страхи, симпатии, сомнения) напрямую зависит, по мнению ученого (который в этом аспекте повторяет идеи своего наставника Л. И. Петражицкого), от скорости протекания данных эмоций. Но социальное развитие устанавливает определенные рамки для стабильных форм проявления этих эмоций, что дает начало мистическим обрядам посвящения, национальным стереотипам поведения, социальным иерархиям. Таким образом, иррегулярное время дополняется запаздывающим или длящимся временем.

Применительно к сближению можно констатировать только эффективность этих двух последних временных перспектив (запаздывающего и длящегося времени): сближение подразумевает доверие, понимание и способность координации, что, по мнению Гурвича, вырабатывается только с течением времени. Поэтому иррегулярность оказывается несвойственной данному виду социального времени, концептуализация которого также представляется трудноосуществимой.

Смешанная форма взаимодействия, сочетающая в себе элементы как сближения, так и разделения, является наиболее распостраненной в современном обществе. В действительности в этой форме происходит сочетание и уравновешивание противоположно направленных эмоций, что служит нормативации социального общения. Так, из желания обменять товар и страха при этом его потерять рождается договор как форма нормативации социального взаимодействия. Все подобные нормативные или организованные проявления взаимодействия зарождаются именно на рубеже сближения и разграничения и способны сочетать сразу несколько временных перспектив. Например, при заключении договора актуальным оказывается опережающее себя время (проецирование результата в будущее), а при его исполнении – запаздывающее время (желание сторон получить причитающееся раньше назначенного срока), в случае споров и неясностей – обманчивое время (несовпадение ожиданий сторон договора).

Гурвич продолжает начатую им классификацию временных перспектив применительно ко всей разработанной им микро– и макросоциологической структуре общества. После изучения времени различных форм социабельности мыслитель дает детальный, хоть и лишенный научного интереса, анализ временных перспектив множества выделенных им видов социальных групп (по длительности, по открытости доступа и т. п.). Подобный анализ временных перспектив, выглядящий весьма натянутым, Гурвич проводит и в отношении других видов социальных групп (более 50). Здесь, так же как и в других разделах своей «динамичной» социологии, мыслитель подчеркивает вероятностный и нестабильный характер социальных процессов – процессов протекания социального времени. Даже если извне группа может казаться устойчивой формой взаимодействия, ее глубинный анализ вскрывает множество конфликтов, характерных для внутренней жизни группы. Поэтому ученый указывает на то, что, несмотря на кажущуюся стабильность социальных групп, их социальное время очень изменчиво и подвижно.

В качестве примера можно привести один из видов классификации – по длительности существования. Так, в группах длительных (существование которых связано с волей или существованием их членов – семья, предприятие и т. п.) и постоянных (государство, церковь и т. п.) преобладает задерживающееся на себе время, время альтернативы между задержкой и ускорением, а также циклическое время. Эти группы способны контролировать и иногда даже концептуализировать свое время. Для кратковременных групп (митинг, толпа и т. п.) характерно опережающее себя время и иррегулярное время. Данные группы могут воспринимать свое время, но к его концептуализации оказываются неспособны – они заимствуют соответствующие атрибуты (календарь, времяисчисление и т. п.) у глобальных обществ или у социальных классов.

Более интересным с теоретической точки зрения представляется анализ временных перспектив социальных классов, основной особенностью которых оказывается их способность к овладению временем и его концептуализации. Если такие сильные формы социальных групп, как государство или церковь, целенаправленно и зачастую безрезультатно стремятся к господству над временем, то социальные классы концептуализируют свое время, не прикладывая к этому никаких видимых усилий. По мнению мыслителя, это происходит благодаря стремлению каждого социального класса к самоотождествлению с тем или иным глобальным обществом в настоящем (вытесняя при этом все остальные социальные классы), прошлом или будущем. Другая характерная особенность социальных классов – отсутствие единой политической и иной организации при существовании множества враждующих в рамках одного класса партий, фракций и т. п. – обусловливает по общему правилу преобладание обманчивого времени как основной временной перспективы любого класса. Применительно к каждому классу Гурвич выделяет следующие особенности временных перспектив.

Крестьянство. Связь с сельским хозяйством и с религиозными представлениями объясняет преобладание в данном классе циклического времени, выражающегося в сезонном круговороте сельскохозяйственных работ и ежегодном повторении религиозного календаря и мистических обрядов. Этот социальный класс поощряет традицию, преемственность и такие основополагающие институты общества, как семья. Отсюда вторая доминирующая временная перспектива – запаздывающее время долгой длительности. Развитие и внедрение новых технологий дает доступ в жизнь крестьянства обманчивому времени, которое под видом традиционных ценностей и норм вводит в оборот новые принципы, постепенно видоизменяющие жизнь данного класса. Разного рода социальные катаклизмы не длятся в крестьянской среде и их результаты быстро интегрируются в традиционный уклад, поэтому иррегулярное время не находит здесь прочной основы. Для крестьянства важно обладание временем, его концептуализация, что осуществляется в рамках религиозных и мистических представлений.

Буржуазия. Первоначально бросающаяся в глаза направленность этого социального класса на прогресс на деле, по мнению Гурвича – убежденного социалиста, критически воспринимавшего роль и значение буржуазии для развития социума, – в значительной мере нейтрализуется и сводится на нет скрытой тенденцией к сохранению традиционного уклада экономики. Преследуя главную свою цель (извлечение прибыли и сохранение собственности), считает ученый, буржуазия препятствует прогрессивному развитию общества, основное направление которого Гурвич видел в становлении института коллективной собственности и в «социализации» частной собственности. Поэтому данному классу не свойственна та временная перспектива, которая обычно составляет основу его идеологии (прогресс, опережающее себя время), – здесь имеет место обманчивое время, где происходит жесткая борьба между запаздывающим и опережающим себя временем. Это время даже преобладает над другой, сходной временной перспективой – временем альтернативы между задержкой и ускорением, поскольку из-за конфликта между идеологией (прогресс) и фактическим интересом (сохранение собственности) происходит не размеренное чередование двух разных темпов развития, а их спонтанная смена в результате изменения баланса сил. В целях организации производства буржуазия заинтересована в обладании временем, его концептуализации и стандартизации.

Пролетариат. Гурвич видел роль данного класса во введении в социальную жизнь новых институтов индустриального самоуправления и коллективной собственности. Таким образом, этот класс характеризовало стремление к инновации и к социальной революции. Поскольку другие социальные классы, по мнению мыслителя, препятствовали в этом пролетариату, а существующие социальные порядки не позволяли быстро и эффективно переориентироваться, то основной временной перспективой пролетариата мыслилось время стихийных изменений. Это время соответствовало задаче данного класса и комбинировалось с другой ведущей временной перспективой – опережающим само себя временем. Овладение социальным временем и его концептуализация оказываются не рационализованными, как в случае буржуазии, а скорее эмоциально окрашенными, а потому представлениям о времени в этом классе свойственен некоторый утопизм.

Средний класс и технобюрократия. Гурвич не рассматривает «средний класс» как некую социальную целостность – для него речь может идти о множестве посредующих звеньев между основными социальными классами. То, что называется средним классом, на самом деле, считает мыслитель, представляет собой конгломерат социальных групп, объединяющих интеллигенцию, чиновников и мелких предпринимателей. У каждой из них – свои интересы, своя идеология и свои временные перспективы, которые вступают в конфликт с временными перспективами других равноположных групп. Поэтому здесь даже не может идти речь о социальном классе как таковом, а для данного социального сегмента оказывается характерен «временной хаос», где преобладает иррегулярное время. То же самое можно сказать и о технобюрократии, состоящей из разнородных социальных групп, для которых в той или иной мере характерна тенденция к объединению в социальный класс. И в рамках технобюрократии разные временные перспективы различных социальных групп вступают между собой в конфликт. Так, если для занятых планированием групп чиновников свойственно опережающее себя время, то для групп технических специалистов характерно время чередования между ускорением и замедлением, а бюрократические группы государственных чиновников зачастую живут в условиях запаздывающего времени долгой длительности. Данному сегменту в целом не свойственны тенденции к обладанию временем или его концептуализации.

Еще одним срезом для изучения социального времени является анализ временных перспектив глобальных обществ. Здесь Гурвич следует своей классификации, подразделяющей глобальные общества на две основные группы (первобытные общества и исторические общества), добавляя еще концептуально автономную категорию «глобальной социальной структуры». Эта последняя характеризует общую систему социально-политических и культурных балансов в мире и отличается относительной стабильностью, медленностью инновационных процессов и соответственно единой и иерархизированной временной структурой. В отличие от нее, «жизненное» время глобальных обществ оказывается мобильным, а временные перспективы постоянно сменяют друг друга в рамках каждого из таких обществ.

Для первобытных обществ в целом характерно так называемое мифологическое время, в котором совмещаются и взаимодействуют циклическое время, задерживающееся на себе время и иррегулярное. Обладание временем здесь практически невозможно – эти общества подчинены своему времени; концептуализация же происходит в рамках мифологии и религии. В эпохи перехода этих обществ в историческую перспективу доминирующим становится обманчивое время.

Историческим обществам, наоборот, свойственно стремление обладать своим временем, что и отличает их от обществ первобытных. Первым историческим обществом Гурвич считал «харизматическую теократию», для которой был характерен интересный разрыв между официальным, идеологизированным временем (циклическое – повторяющее священные обряды) и фактическим временем (опережающее себя время и задерживающееся на себе время, отражающие реальные временные перспективы повседневной жизни социума, в котором неуклонно проявляются тенденции к рационализации). Примерно такая же ситуация складывается в патриархальных обществах, где преобладает задерживающееся на себе время, которое борется с инновационными тенденциями, приносимыми в социальную жизнь обманчивым временем.

В силу существующей социальной структуры время в феодальном обществе характеризуется крайним плюрализмом. Каждая социальная группа имеет свою автономную временную иерархию: если, к примеру, для церкви или крестьянства обычным является циклическое время, то для городских ремесленников и цеховиков – опережающее себя время. По мере укрепления государственной власти обществу навязывается одна из временных иерархий, как правило, церковная. Церковь, в свою очередь, вступает в компромисс с другими социальными группами и их временными перспективами, в результате чего циклическое время сочетается с опережающим себя временем. В феодальном обществе происходит четкая концептуализация времени, ведущая к обладанию временем путем повсеместного введения стандартов его количественного измерения.

Доминирующей временной перспективой следующего исторического типа глобальных обществ – городов-полисов, трансформирующихся в империи, – является опережающее себя время. Общество становится хозяином своего времени, которое рассматривается как возможность творчества и прогресса. Но эти тенденции характерны только для верхних слоев общества, тогда как преимущественная часть социума по-прежнему живет в циклическом или задерживающемся времени. Поэтому вектором движения времени является борьба между несколькими временными перспективами.

Раннекапиталистические общества, с одной стороны, стремятся к прогрессу, а с другой – сильно зависят от новых технологий. Поскольку любой технологический процесс предполагает стабильность, задержку, то время альтернативы между прогрессом и задержкой является основным для этого типа глобальных обществ. Здесь больше внимания, чем в других обществах, уделяется приемам управления временем, и девиз «время – деньги» становится характерным выражением данной тенденции. Одновременно происходит концептуализация времени, прежде всего в рамках технических, а затем и экономических потребностей.

Общества развитого капитализма имеют временную систему с еще более ярко выраженными противоречиями. Характерные для капитализма противоречивые тенденции к прогрессу и одновременно к регуляции социальных процессов сообразно технологическим параметрам производства вызывают борьбу двух временных перспектив – опережающего себя времени и задерживающегося на себе времени. К этим двум перспективам присоединяется еще и свойственное экономическим процессам в эпоху капитализма иррегулярное время, отображающее колебание экономики между кризисами и экономическими подъемами. Концептуализация времени происходит в рамках разных социальных классов неодинаково, поэтому в обществе имеют место конфликты разных систем измерения времени.

Но, как было продемонстрировано выше, данная позиция зиждется на предположении о единстве временных структур и систем человечества. В этом смысле концепция социального знания, по Гурвичу, не сводится только к обособлению разных систем знания в зависимости от той или иной социальной группы, которая такие системы порождает. Подобная позиция, действительно характерная для первых работ мыслителя по социологии знания, была затем изменена в пользу признания существования общих систем знания, свойственных глобальным обществам и имеющих приоритет (в смысле значения для формирования эталонов коллективной ментальности).

Концепция социального времени была последним научным достижением мыслителя. Она логически завершала «гиперэмпирический» проект Гурвича, дополняя лишенную социального содержания типологию конкретным анализом временных перспектив, позволяющих исследователю ориентироваться в динамике форм социабельности. Так же как и применительно к типологическому анализу, эта концепция принципиально не опирается на объективные критерии, а потому создает впечатление схематичности и формальности. Но, как было отмечено выше, данный схематизм был целенаправленным и позволял Гурвичу вписать свою социологическую доктрину в рамки релятивизма собственной диалектики. Возможно, в ущерб убедительности своей теории, мыслитель последовательно реконструировал социологическое знание в соответствии со сформулированными им методологическими принципами. Закончить в той или иной степени ему удалось только два охарактеризованных выше аспекта (типологический и временной), тогда как правовая концепция, к изучению которой мы приступаем, не претерпела существенных изменений даже с учетом кардинальных изменений научного мировоззрения Гурвича в диалектический период творчества. Сформулированная в общих чертах еще в 1930-х годах, правовая концепция так и осталась по большому счету основанной на феноменологической философии, в то же время подготовив почву для переориентации в 1940-е годы научного мировоззрения мыслителя.

1. Общая характеристика

Правовые воззрения Гурвича были сформированы под действием различных и порой противоречивых интеллектуальных влияний, что придало им известную долю оригинальности. Об этих влияниях уже было достаточно сказано выше: прежде всего речь идет о роли идей Ф. В. Тарановского и Л. И. Петражицкого, которые послужили основой для дальнейшего развития теории мыслителя. Впоследствии эти идеи были дополнены феноменологическими представлениями, идеями Дюркгейма и его школы, концепциями правового реализма. В свою правовую теорию Гурвич интегрировал политическую философию Фихте и Прудона, а также – в меньшей степени – воззрения и представления других мыслителей (Сен-Симона, Бергсона и др.). Подобная интегральность учения Гурвича о праве выделяет это учение на фоне существовавших в первой половине XX в. правовых концепций, большинство из которых тяготело к той или иной форме методологического монизма. Мыслитель синтезировал в своей теории элементы разных правовых концепций, разных типов правопонимания, различных философско-правовых культур (среди которых главная роль принадлежит русской, немецкой, французской и американской школам философско-правовой мысли).

Учение Гурвича о праве, равно как и иные направления его исследований, складывалось в контексте критического переосмысления тенденций развития предшествующих и современных направлений правовой мысли: большинство концепций ученого представляют собой не итог последовательного развития его мысли, а результат критики концепций иных мыслителей. В этом смысле правовое учение Гурвича было неразрывно связано с эволюцией философско-правовой мысли в XX в. В правовой доктрине ученого удачно сочетались черты, характерные для различных, зачастую противопоставляемых друг другу подходов к праву: социологической и феноменологической юриспруденции, с одной стороны, и идеал-реалистической традиции В. Соловьева и его школы – с другой; правового реализма и нормативизма; наконец, юснатурализма и юридического позитивизма, которые Гурвич оригинально интегрировал в учение о праве позитивном, одновременно укорененном в социальном бытии и связанном с абсолютными ценностями (в чем залог действенности, эффективности права).

Примечательно, что правовое учение Гурвича, так же как и учение о праве другого основоположника социологии права – О. Эрлиха, имело в качестве исходной позиции критику нормативистского и этатистского позитивизма. Как и в концепции Эрлиха, эта критика уже обозначает в общих чертах основы правовой теории, которая будет детально развита позже. Выражая несогласие с концепцией нормативистского позитивизма Г. Кельзена Гурвич писал, что общепринятые теоретические «аксиомы логического нормативизма» приводят к использованию технических приемов работы с нормативным материалом для изучения правовой действительности. Формулировать на основе такой техники смысл самого права является глубочайшим заблуждением, поскольку правовая действительность не исчерпывается собственно нормативным материалом, но бесконечно его превосходит. Собственно нормативно-правовая система государства представляет собой систему взаимосвязанных моделей поведения, санкций за их нарушения, способов разрешения социальных и межиндивидуальных конфликтов, символов и социальных ценностей, значимых для определенной социальной группы или групп в определенный исторический период; для использования этой системы вырабатывается определенная юридическая техника. Такая техника не может полностью отражать реалии социальной жизни, зачастую отстает от них и сама изменяется под воздействием спонтанного развития правовой действительности. Соответственно, и логика построения и интерпретации этой системы не может дать полного представления о праве в целом.

Нельзя, по мнению ученого, согласиться с утверждениями о государстве как о единственном правотворящем органе общества: право существует и помимо государства и его структуры, и ошибкой механистического мировоззрения Нового времени является перенесение видимых условий существования права в современном обществе на иные исторические эпохи. Гурвич соглашается, что применительно к современным условиям трудно отрицать доминирующую роль государства в формировании правопорядка – это результат своеобразной «эволюции» регулятивных механизмов от недифференцированных, синкретичных форм к специальным механизмам. Право государства не является единственным возможным способом существования права, наряду с ним существуют иные способы закрепления нормативных фактов. Между правом государства, социальным, каноническим, международным и другими системами права возможны конфликты и коллизии, которые приводят к проблеме взаимосвязи права и государства. Само государство ученый определяет как блок социальных групп, организованных по территориальному принципу, основанный на безусловном принуждении и не терпящий неподчинения. Государство также может быть понято как часть права: «в правовой действительности государство предстает озерцом в огромном, охватывающем его со всех сторон море права». Гурвич указывает на следующие принципы взаимосвязи права и государства: право и государство не должны отождествляться; ни право, ни государство не могут мыслиться как нечто качественно превосходящее друг друга; право и государство не могут быть полностью независимыми друг от друга; основой государственной организации является право, поэтому нельзя говорить о неправовом государстве.

Такая позиция не влечет умаления или отрицания государственного суверенитета, который составляет существенный признак государства. В этом плане мыслитель предлагает разделять разные виды суверенитета. Суверенитет с социологической точки зрения может определяться как преобладание в любой из социальных групп единого над множеством, центростремительных сил над силами центробежными – таким суверенитетом может обладать любая социальная группа (здесь нельзя отождествлять разные виды суверенитета: политический (которым в абсолютной мере обладает государство), юридический, экономический и т. д.). В социальной действительности плюрализм суверенных порядков трансформируется в иерархию взаимоподчинения: суверенитет групп подчиняется суверенитету социального класса, нации, церкви; суверенитет последних подпадает в сферу верховенства глобальных обществ – из этого положения ученый выводит примат международного права по отношению к праву национальному.

Вместе с тем нельзя говорить о том, что государственное право носит подчиненный характер и имеет низшую ценность, чем право социальное, – точка зрения, высказываемая французской исследовательницей Э. Серверен: «Гурвич пытался утвердить спонтанное право для утверждения демократии, которая должна была бороться против государственного права». Как мы помним, мыслитель был категорическим противником разного рода иерархий и подчеркивал относительность любой схемы взаимоподчиненности социальных явлений. И если в определенные периоды истории преобладает спонтанное, корпоративное или церковно-мистическое право, то из этого не следует, что не может существовать социальных констелляций, в которых будет доминировать право государственное (выше мы привели пример прогрессивного влияния государственного права, оказывающегося более близким к идеалу справедливости, чем право социальное – рабовладение, крепостничество и другие социальные структуры, которые находят интуитивное признание на уровне права социального, но подвергаются реформам государственного права). Поэтому, если использовать термины диалектики Гурвича, в отношениях между государственным и социальным (спонтанным) правом речь идет о взаимодополняемости, но не о конфликте, который хоть и может иметь место, но обязательным не является.

Мыслитель отказывается от традиционного взгляда на право как на способ социальной интеграции в рамках общества: основой права является плюрализм проявлений социабельности в форме нормативных фактов. Вслед за Л. Дюги и О. Эрлихом Г. Д. Гурвич утверждает, что право может существовать не только в рамках государства, но в любой другой социальной группе: для возникновения права достаточно «объективного признания нормативного факта», которое и является актом реализации права. Такое признание происходит на коллективном интуитивном уровне и представляет собой познавательный акт, не связанный напрямую ни с организованным волеизъявлением, ни с угрозой принудительной силы. Применительно к процессу признания речь идет именно о коллективном, надындивидуальном признании, но не о рефлексии отдельных индивидов по поводу соответствия нормы неким априорным идеалам. Соблюдение нормы означает внутреннюю интуитивную осмысленность социального поведения. В этом аспекте Н. С. Тимашев указывал на сходство идей Гурвича с концепциями социетальной регуляции МакИвера, идеальных паттернов Линтона и правовой этики самого Тимашева.

Нелегко отнести концепцию Гурвича к одной из отраслей теоретического знания о праве: теории, философии или социологии права. Этому есть ряд причин. Во-первых, правовое учение Гурвича всегда находилось в процессе эволюции, и мыслитель акцентировал свое внимание на разных аспектах феномена права. К примеру, некоторые исследователи вполне обоснованно считают, что правовая концепция Гурвича эволюционировала от философии к социологии права. Однако нужно иметь в виду, что сам Гурвич не проводил строгой границы между этими двумя дисциплинами, которые представляли для него скорее два аспекта одной научной теории. Показательно в этом плане то, что в своих работах он колебался между разными обозначениями данной дисциплины: «философия права», «социология права», «юридическая социология», «социологическая теория права».

Во-вторых, мыслитель предлагал свое собственное видение предмета и метода каждой из вышеназванных дисциплин, а по отношению к социологии права как научной дисциплины Гурвича вообще можно рассматривать как одного из основоположников.

И в-третьих, Гурвич рассматривал право как целостное социальное явление, знание о котором может быть только интегральным. Поэтому он не придавал большого значения разделению теоретического знания о праве на отдельные сектора, хотя и не отрицал наличия такого деления. Свою концепцию Гурвич не относил напрямую к какой-либо отдельной дисциплине и говорил о ней как о синтезе. Соответственно, необходимо рассматривать правовое учение Гурвича как относящееся сразу к трем дисциплинам: теории, философии и социологии права.

Утверждая интегративный характер знания и науки о праве, ученый, тем не менее, предлагает свое видение разграничения этих научных дисциплин. Он проводит различие между теорией права (наукой социального регулирования, создающей специальные приемы юридической техники), философией права («созерцательное» изучение целей и ценностей, лежащих в основе юридической техники) и социологией права (научное изучение полноты социальной действительности права). Мнимый конфликт между этими дисциплинами основывается на неправильной трактовке их предмета и метода – единство предмета (правовая действительность) и различие задач и методов обусловливают принципы взаимоотношений и сотрудничества между данными отраслями научного знания. Говоря о взаимосвязи теории и социологии права, Гурвич перефразирует высказывание М. Ориу: «недостаток социологии уводит от права, но избыток социологии возвращает к нему».

Социология права среди этих трех дисциплин привлекала особое внимание Гурвича, поскольку она была относительно новым научным направлением, не ассоциировавшимся тогда ни с какой конкретной философской доктриной. В силу этого Гурвич чувствовал себя намного более свободным в формулировании своих «революционных» методологических принципов именно в рамках социологии права, поскольку философия права, как давно сложившаяся дисциплина с многовековой историей, обрекала на ограниченность комбинациями озвученных ранее идей и взглядов, а теория права, по общему убеждению современников Гурвича, была призвана служить исключительно интересам юридической практики. Поэтому принципы правового учения Гурвича с 1940-х годов формулировались «под знаменем» социологии права, хотя в современной научной терминологии его учение можно отнести скорее к философии или к теории права.

Гурвич определяет социологию права как научную дисциплину, изучающую полноту социальной действительности права; исследующую функциональную взаимосвязь между видами, отраслями, системами права и сферами социальной жизни; анализирующую изменения роли права в обществе и юридических методов регулирования, места и значения юридического сообщества; изучающую тенденции и факторы возникновения и развития права. Задачами так понимаемой социологии права являются выделение из социальной действительности собственно юридических элементов; разработка типологии правовых явлений; изучение права в системе социального регулирования; выявление взаимосвязи между развитием и изменением уровня юридической техники и типологиями социальных групп и обществ; исследование роли юридического сообщества в обществе; изучение общих тенденций развития права и факторов, влияющих на такое развитие.

В рамках социологии права выделяются три основных направления исследования: теоретическая социология права – изучение права как функции социабельности и как способа реализации ценности справедливости на различных уровнях социальной действительности; дифференцированная социология права – изучение проявлений права как функции жизнедеятельности социальных групп, т. е. построение системы взаимосвязи между типологией обществ и социальных групп и типологией правопорядков; генетическая социология права – изучение тенденций развития, изменения, роста или упадка конкретного правопорядка.

В качестве двух наиболее важных принципов в подходе к изучению социальной действительности права в концепции Гурвича выступают принципы спонтанности эволюции права и интегральности социального бытия, где право, хоть и включено в структуру социума, но предстает как тотальное социальное явление, самостоятельное по отношению к другим явлениям и к обществу в целом. Общество в понимании Гурвича характеризуется спонтанностью, неопределенностью векторов развития, постоянными и непредсказуемыми изменениями, что дает почву для образования множества разнообразных форм социабельности, из которых Гурвич конструирует свою микросоциологию права. Социальная интеграция и – в широкой перспективе – социальное творчество объясняются как попытка реализации на эмпирическом уровне трансперсональных ценностей. Такая диалектическая перспектива позволяет Гурвичу создать модель правовой социабельности, где возможным становится «единство многого без отрицания множественности».

Комбинированное рассмотрение правового учения мыслителя в контексте его общенаучного мировоззрения позволяет увидеть методологические предпосылки этого учения. Так, концепция интегрального непосредственного опыта как основы знания о мире и социуме предваряет учение Гурвича о юридическом опыте; концепция социального плюрализма – учение о плюрализме правовом; идеал-реалистическая философская доктрина – учение о социальном праве и нормативных фактах. Дальнейшее развитие социальной философии Гурвича в сторону «гиперэмпирического реализма» повлекло и некоторые изменения в структуре правового учения, все более ориентирующегося на разноуровневые классификации правовой реальности, равно как и на близкий к социометрическим схемам анализ форм правового общения.

Представления Гурвича о праве могут быть охарактеризованы через три основных аспекта: правовые онтология, гносеология и аксиология. Так, мыслитель формулирует концепцию правового плюрализма, предполагающую существование в обществе множества взаимопересекающихся сфер правового общения, каждая из которых порождает систему правового регулирования. Эти центры правового общения, рассматриваемые как «правотворящие авторитеты», являются первичными фактами, на которых основаны как нормотворческая деятельность в узком смысле (правотворческая деятельность управомоченных органов), так и теоретические мнения о праве.

В своем учении о праве мыслитель говорит в связи с этим о «нормативных фактах», которыми являются любые формы общения, способные порождать взаимосвязанные императивно-атрибутивные эмоции и основанное на них фактическое поведение. Однако в отличии от концепции своего наставника Л. И. Петражицкого, Гурвич находит основу этих нормативных фактов и связанных с ними эмоций не в индивидуальной психологии, а в связи первых с абсолютными ценностями, представление о которых заложено в коллективном сознании.

Именно наличие такой связи фактов и ценностей позволяет говорить о позитивности права (этот термин ученый трактует вне контекста противопоставления права естественного и государственного). Наряду с иными классификационными схемами данный подход позволяет мыслителю создать учение о двухуровневой структуре источников права – первичных (нормативные факты) и вторичных (формы нормирования правовых предписаний: законы, обычаи, прецеденты, включая доктринальные мнения о справедливости, которые принимались за «сверхпозитивное» естественное право — термин, против использования которого мыслитель возражает, не отказываясь от самой идеи справедливости как идеальной основы любого права).

По одному из определений Гурвича, право является посредующим звеном между миром эмпирической действительности и миром абсолютных ценностей, а справедливость предстает как постоянно меняющийся баланс этих двух миров. Так, отвергая понятие естественного права, мыслитель находит новые способы выражения старой мысли – поиска абсолютных основ права в идее справедливости, которая предстает не как «естественный» факт, а как данность непосредственного интуитивного опыта (поэтому Гурвич, вслед за Петражицким, предлагает заменить термин «естественное право» на «право интуитивное»).

В своих представлениях о праве мыслитель дистанцировался и от того понимания «факта» и «фактичности», которое присутствовало в концепции Дюркгейма, – по Гурвичу, право как социальный факт ни в коем случае не может отождествляться с той или иной социальной структурой или исторической ситуацией: оно оказывается также изменчиво и динамично, как и образующий его юридический опыт. Мыслитель не принимает эссенциалистское видение права как проявления единой и неизменной ценности. Истина лежит между этими двумя внешне взаимоисключающими подходами: «Схватываемая юридическим опытом правовая действительность является посредующим звеном между миром чувственных фактов и миром идей».

Важнейшим принципом правового учения Гурвича является тотальность видения права и социума. Мыслитель продолжил научный анализ права как объективно заданной социальной целостности, связанной с абсолютными ценностями и структурирующейся в процессе общения. Развивая это направление, Гурвич сформулировал передовые для правовой науки того времени тезисы о праве как о форме общения, возникающей в виде процесса одновременных интеграции и дифференциации права как целостности: по отношению и к своим частям, и к внешней социальной среде. Концепция правового общения как самореферентного процесса воспроизводства коммуникативных элементов, рассматриваемых в качестве автономных целостных явлений, также представляла собой новое слово в развитии правовой науки той эпохи и позволила Гурвичу преодолеть крайности холизма и индивидуализма в правоведении.

Гурвич не создал отдельной школы ни в правоведении, ни в социологии (что, впрочем, противоречило бы его принципиальному антидогматизму, направленному против создания каких-либо школ). Более того, как было отмечено выше, во Франции после 1970-х годов социология права Гурвича не была популярна как из-за преобладания в те годы ориентации на эмпирическую методологию американской социологии, так и из-за общего упадка интереса к данной научной дисциплине. Поэтому, оценивая значимость учения Гурвича о праве для развития современной социально-правовой мысли, нужно говорить скорее о параллелизме между идеями Гурвича и представителей отдельных направлений философско-правовой мысли современности. В качестве примера такого параллелизма можно взять школу коммуникативной философии права, в частности, идеи таких мыслителей, как Н. Луман, Ю. Хабермас, В. Кравиц. В разработке своих концепций эти ученые хоть и не исходили напрямую из положений социально-правовой доктрины Гурвича, но вели исследования в том же направлении: поиск основ социального бытия в общении (коммуникации); анализ права как одной из форм общения – автономной (самореферентной) и динамичной (самоинтегрирующейся, аутопойэтической); взгляд на право как на целостную систему (тотальное социальное явление).

Ниже будут представлены важнейшие элементы правовой доктрины мыслителя, такие как учение о формах и системе правового общения, нормативных фактах (правовая онтология), о юридическом опыте (правовая гносеология), о правовых ценностях и общественном идеале (правовая аксиология).

2. Правовая онтология

Этот аспект в наибольшей степени отражает оригинальность правового учения Гурвича. В противоположность теориям свободного права мыслитель не искал отличительный признак права в его фактичности, предполагающей (в неокантианской постановке вопроса) обязательное противопоставление нормы и факта. Факт и норма объединяются ученым в единую конструкцию нормативного факта, в которой право оказывается тождественным правовому общению (императивно-атрибутивной коммуникации по поводу идеи справедливости). С этой точки зрения единство онтологических и аксиологических основ составляет отличительную черту предлагаемого мыслителем видения права, которое он сам характеризовал как идеал-реализм: единство ценностей и бытия, сущего и должного, нормы и отношения. Как видно из приводимого ниже определения, право не сводится ни к норме как форме абстрагирования существенных и ценностно обусловленных моментов социального отношения, ни к эмпирическим фактам, повторяемость и распространенность которых придавала бы им характер общезначимости. Право есть именно «попытка» – стремление человеческого духа (на индивидуальном и групповом уровнях) к конструированию социальной действительности на основании той или иной формы восприятия справедливости.

Эти аспекты органично соединены мыслителем в определении права, которое он, с незначительными изменениями, использует во всем цикле своих юридических работ. В последней работе по юридической тематике Гурвич определяет право как «попытку осуществить в данных социальных условиях идею справедливости (предварительного и по своей сущности многообразного примирения противоречивых духовных ценностей, воплощенных в данной социальной структуре) путем многостороннего императивно-атрибутивного регулирования, основанного на неразрывной связи между правопритязаниями и обязанностями; это регулирование обретает действенность через нормативные факты, которые придают регулированию социальную гарантию эффективности, и может в некоторых случаях обеспечивать выполнение своих требований посредством заранее установленного внешнего принуждения, что не предполагается как обязательное». Это определение в основных чертах повторяет дефиницию, впервые данную праву Гурвичем в 1931 г.

Как видно, мыслитель отходит от традиционного определения права как нормы, поскольку это ограничивало бы сферу правовой действительности только логической формой ее отражения. Право имеет нормирующий, регулирующий характер, но оно необязательно связано с логической конструкцией, каковой мыслитель считал норму. Нормирующий и общеобязательный характер права воспринимается на уровне коллективной ментальности и потому разделяется всеми участниками правового общения в рамках той или иной правовой общности, – это фактическое свойство права Гурвич обозначает понятием «нормативный факт». Нормативный факт (или норма права в широком смысле слова) предстает в теории мыслителя как единство сущего и должного. Норма становится правовой только в процессе общения, порождается в коммуникативном действии и в этом смысле может рассматриваться как референтная посылка для дальнейшего поведения участников общения, ориентированных на идею справедливости. Поэтому Гурвич считал несостоятельными реляционистские теории права, рассматривающие его как урегулированные нормами отношения: социальные отношения не следуют нормам, но их порождают.

Как видно, понятие нормативного факта вовсе не предполагает обязательной нормативности (логического оформления правовых предписаний в форме общеобязательных правовых текстов), а представляет собой одну из форм спонтанной организации правового общения, охватывающих любые проявления социальной действительности, способные породить право. Нормативными фактами являются собственно те социальные группы, «которые одним и тем же действием и порождают право, и основывают на нем свое существование, которые творят свое бытие путем создания права, служащего им в качестве основания»; точнее, в которых «доминирует активная социабельность и которые реализуют некие положительные ценности, порождая тем самым правовое регулирование». Согласно другому определению нормативный факт – это «спонтанные источники позитивации права, его достоверности, источник источников права и основание бесконечного динамизма, составляющего подлинную жизнь права». Таким образом, нормативный факт является наиболее общей категорией социологического анализа права у Гурвича, включающей в себя все социальные связи, группы и общественные механизмы, через существование и деятельность которых реализуются положительные юридические ценности.

Здесь нужно отметить важный аспект – отличие концепции Гурвича от теории социальных фактов Дюркгейма. Если для последнего социальный факт – любое явление, связанное с принуждением, идущим из сферы коллективного сознания либо же от социальных институтов, то для Гурвича нормативные факты – это сами формы общения, вне которых право не может существовать как таковое (при этом принуждение не является обязательным признаком права, а нормативные факты по определению не зависят от социальных институтов). Нормативные факты возникают на основе общезначимых ценностей и развиваются во взаимодействии индивидов и социальных групп, в результате чего появляются и приобретают общезначимую форму субъективные притязания и коррелирующие с ними обязанности.

Взаимосвязь нормативных фактов и социума носит диалектический характер: с одной стороны, такие факты являются продуктом развития социального целого, а с другой – направляют и изменяют процессы социального развития. Здесь важно вспомнить о своеобразном понимании причинности в концепции Гурвича, поскольку следование нормативных фактов и правовой системы в целом за социальной динамикой не предполагает автоматизма, механического отражения происходящих перемен. Диалектика нормативного факта и общества как тотального социального явления предполагает социальную динамику, в рамках которой индивиды, социальные группы и союзы стремятся (само право в этом контексте мыслитель определяет как «попытку») преодолеть встречающиеся на их пути трудности и спонтанно создают для этого особые формы социабельности (нормативные факты), ориентированные на идею справедливости и на регламентирование своих отношений по императивно-атрибутивному принципу.

Мыслитель выстраивает своеобразную иерархию нормативных фактов: нормативные факты, выработанные глобальными обществами, общественными группами и, наконец, возникшие непосредственно из форм социабельности. Для возникновения нормативных фактов необходимы и определенные предпосылки: возможность реализации в той или иной форме общения коллективных ценностей, которым бы подчинялись субъекты правового регулирования; преобладание в социальных явлениях активных элементов, без которых проявления социабельности оставались бы на уровне внеправового (этического, религиозного) регулирования.

Нормативные факты, будучи залогом связи эмпирических форм права с правовыми ценностями, являются в то же время гарантией их социальной действенности и эффективности. Именно через эту связь права и ценностей, через призму их социальной эффективности как форм реализации идеала справедливости Гурвич подходит к проблеме позитивного права. Мыслитель критикует традиционное представление о позитивности права, как о степени закрепленнности правовых моделей поведения нормами государственного права, и говорит о позитивном праве, как о праве, чья эффективность в той или иной форме правового общения реально подтверждается связью с нормативными фактами.

Теория нормативных фактов служит основанием для введения в научный оборот иной трактовки этого традиционного для правовой науки понятия. Мыслитель предлагает разделить позитивное право на интуитивное (как форму констатации нормативных фактов и лежащих в их основе ценностей) и формальное (более близкое к традиционной трактовке «позитивности» права как способа его формально-логического закрепления). Этот подход позволяет по-новому взглянуть на правотворческие органы: под таковыми понимается «компетентный правотворящий авторитет, на который опирается обязывающая сила правовой нормы и который, самим своим существованием воплощая ценности, предоставляет гарантию реальной эффективности такой нормы».

Основным делением источников права является их деление на первичные и вторичные – в этом Гурвич развивает идеи своих французских предшественников Ф. Жени и Л. Дюги о праве как о социальных нормах солидарности и властных нормах подчинения одновременно. Если эти правоведы ограничивались констатацией только «первичных» источников права – социальных моделей поведения, видя в нормах позитивного права их искажение, то Гурвич считает возможным говорить о диалектической системе источников права, признавая в нормах государственного права особую форму права, а не выражение права естественного или социального, как предполагали его современники. Первичность норм социального права как источников права объясняется возможностью их непосредственного интуитивного распознавания (интуитивное позитивное право), тогда как законодательно закрепленные нормы уже опосредуют распознаваемые интуитивно нормы, а потому являются вторичными источниками.

Отметим существенный для понимания правового учения Гурвича момент – его отношение к теории естественного права. Мыслитель не отрицает существования идеальных основ правового бытия, но избегает использования термина «естественное право» для их обозначения, считая основной ошибкой юснатуралистических теорий искусственное разделение права, этого тотального социального явления, на две независимые друг от друга сферы: с одной стороны, универсальные принципы и идеи права, а с другой – эмпирическое содержание позитивного права; на право безусловное и право условное. Естественное право в понимании Гурвича – это «интуитивное позитивное право», выражающееся в непосредственном (без формально-определенных юридических конструкций) познании нормативных фактов на уровне интуиции.

Естественное право является лишь абстракцией, моральным постулатом, правовым идеалом, но не правом в строгом смысле слова, абсолютизацией субъективного миросозерцания картезианской традиции, гипостазированием того или иного представления о природе человека. Само название не может означать какой-либо «естественной», данной как «готовый факт» правовой действительности, которая мыслится за естественным правом в традиционных юснатуралистических концепциях. Естественное право не существует в отрыве от конкретной социальной действительности, по-разному выражается в концепциях разных авторов и имеет исключительно теоретическое значение как суждение о том, насколько моральны то или иное правовое предписание, тот или иной правопорядок. Гурвич предостерегает от попыток смешения этих двух разнородных слоев правовой действительности (от критики права с точки зрения нравственности и права как регулятивного механизма), отмечая, что последовательная попытка полностью воплотить естественное право в той или иной правовой системе неизбежно должна привести к анархии.

Исходя из этого мыслитель отказывается от термина «естественное право» и под первичными источниками права понимает нормативные факты, воплощающие собой форму реализации правовых ценностей и служащие гарантией эффективности любых правовых норм. С точки зрения Гурвича, нормативные факты разделяются на ряд разновидностей, которые дают начало разным видам права. В первую очередь речь идет о разделении права на индивидуальное и социальное, производном от деления нормативных фактов на нормативные факты социального единства (то, что Э. Дюркгейм, Л. Дюги и М. Ориу называли солидарностью) и нормативные факты отношения к Другому.

Нормативные факты единства производны от той первичной формы социабельности, которая, по мнению Гурвича, зарождается в коллективном сознании. Одной из характеристик такой социабельности является слияние и взаимопроникновение сознаний. В юридической практике эти нормативные факты выражаются с помощью практики несудебных органов социального регулирования, референдумов и социальных деклараций. Они образуют первичную основу, на которой существует социальное право, дающее возможность для образования права индивидуального.

Нормативные факты отношения к Другому возникают в иной сфере социо-психической действительности, а именно в сфере отношений между индивидами, точнее, взаимоотношения индивидуальных сознаний, характеризующейся их частичной закрытостью друг для друга. Эти факты поощряют зарождение всех тех форм права, которые относят к «позитивному праву» или, по терминологии Гурвича, «формальному позитивному праву»: гражданско-правовой оборот, уголовно-правовое регулирование и т. п. К формам внешней констатации этих фактов Гурвич относит обычай, судебную практику, правовую доктрину, закон.

Гурвич отмечает следующие различия между нормативными фактами социального единства и отношения к Другому и соответственно между правом социальным и индивидуальным: 1) нормативные факты единства непосредственно основываются на правовых ценностях, тогда как право индивидуальное нуждается в посреднике, которым выступает право социальное; 2) социальное право предлагает социабельность открытости, тогда как индивидуальное право основано на закрытости сознаний; 3) социальное право воплощает сверхличностные ценности, а право индивидуальное – нравственные ценности личности; 4) органическое единство более широко выражено в социальном праве, тогда как в праве индивидуальном единство имеет более механистический характер; 5) обязывающая сила социального права непосредственно вытекает из социальной солидарности, тогда как обязывающая сила права индивидуального основана на праве социальном.

Для понимания взаимосвязи нормативных фактов и норм позитивного права (в узком значении этого термина) необходимо учитывать диалектическое взаимодействие (согласно правовой теории Гурвича) между самими источниками права и формами их выражения. Именно в отношении к способам формальной констатации норм права мыслитель применяет термин «вторичные источники права», подразумевая под ними ту «систему правовых символов, которая опосредует правовое общение». Вторичные источники права являются «актами констатации нормативных фактов», через которые эти последние получают формально-логическое закрепление. Но и здесь Гурвич предостерегает от сведения проблемы вторичных источников к институциональной проблеме нахождения в социальной среде «правомочных» правотворческих органов. Констатация нормативных фактов может не только иметь форму властного приказа, но и осуществляться на интуитивном уровне. Эта констатация может быть актом волеизъявления, а равно и актом познания, «схватывания» правовых ценностей, как это имеет место в приводимом Гурвичем примере «социальных деклараций».

Исходя из этого мыслитель предлагает следующий список формальных источников права, который не является, как подчеркивает Гурвич, исчерпывающим: 1) обычай, 2) соглашение, 3) устав, 4) практика негосударственных органов, 5) практика государственных несудебных органов, 6) доктрина, 7) прецедент, 8) социальная декларация, 9) непосредственное признание. Эти источники, каждый по-своему, отражают присутствующие в праве аспекты справедливости и, подобно правовым ценностям, являются динамичными, а их иерархия всегда находится в состоянии становления и изменения. Поэтому применительно к формальным источникам права нельзя применять априорные схемы, такие как, например, признание закона высшим источником права. Как теоретические предпосылки развиваемой ученым правовой теории, так и сама история, по мнению мыслителя, свидетельствуют о нестабильности иерархии формальных источников права, – взять хотя бы историю средневекового права, где право государства отнюдь не занимало привилегированного положения по отношению к другим формам права: церковному, сеньоральному, гильдейскому.

Таким образом, нормативные факты в правовом учении Гурвича получают сразу несколько значений. Во-первых, это первичные правовые явления и субстанциальная основа права. В данном значении нормативные факты не выступают как нечто внешнее по отношению к социальной среде (наподобие норм естественного права в традиционных юснатуралистических теориях): они сливаются с социальными явлениями, группами, с социальным общением. Во-вторых, нормативные факты рассматриваются Гурвичем как первичная форма фиксации правовых предписаний: спонтанно возникающие в правовом общении правила поведения «схватываются» на уровне коллективного сознания и за счет этого воспринимаются как обязательные участниками правового общения. Следовательно, для обретения обязательного характера правовые нормы не нуждаются в признании со стороны государства – их обязательность гарантируется коллективным интуитивным распознаванием и признанием.

В-третьих, нормативные факты являются источником познания права: по мнению Гурвича, знание о праве дано непосредственно в практике, в правовом общении, первичной формой которого и являются нормативные факты. Далее, нормативные факты представляют собой форму связи социальной действительности с ценностями, – именно за счет связи со справедливостью (что констатируется на уровне коллективных интуиций и воспринимается именно как нормативный факт) социальная действительность становится правовой. Точнее, нормативные факты являются правовыми ценностями (хотя лишь относительными, поскольку зависят от данной социальной ситуации и изменяются сообразно изменениям в социуме) в силу самого своего существования, а не за счет рассудочной констатации соответствия того или иного нормативного факта абстрактным императивам, формулируемым философами (что, собственно, и является естественным правом в понимании Гурвича). Таким образом, факт и ценность совпадают в правовом учении мыслителя и представляют собой две стороны единой онтологической модели права, посредством которой Гурвич полагал преодолеть крайности юснатурализма и правового позитивизма.

Исходя из этой концепции нормативных фактов, мыслитель рассматривает право как основной структурный элемент любого общества. Однако, вопреки Дюркгейму, Гурвич не считает право символом социальной солидарности, а лишь говорит о том, что появлению социальных союзов, проявлению любой формы социабельности всегда сопутствует (а не предшествует, как у Дюркгейма) появление и развитие права. После Гурвича подобную точку зрения на значение права развивали многие видные мыслители, к примеру Норберт Элиас. Гурвич пытается разрешить и возникающие при таком подходе проблемы разграничения права и других регулятивных систем общества. Правовое регулирование отличается формально-определенным и ограниченным характером своих предписаний; многосторонней, императивно-атрибутивной структурой правоотношений; право всегда «позитивно» – связано с социальной действительностью, и в этом гарантия его социальной эффективности, т. е. реальности выражения в нем именно существующих нормативных фактов, а не фактов конструируемых либо идеализируемых. Правовые предписания заимствуют свой авторитет, свою общеобязательность не от произвола индивидов или социальных групп, а непосредственно из социального целого, поскольку право и социальная действительность неразрывно связаны и не могут мыслиться порознь – это основная идея социологии права Гурвича. Степень такой связи даже более интенсивна и прочна, чем связь с социальной действительностью других регулятивных механизмов общества (религии, морали): право больше нуждается в коллективном признании, поскольку без такого признания невозможно его функционирование через корреляцию взаимосвязанных прав и обязанностей.

Далее, хоть право и не связано с наличием социальной организации, в ее рамках эффективность правового воздействия намного выше, чем при спонтанных и неструктурированных проявлениях социабельности. Однако возможность использования организованного принуждения для обеспечения соблюдения правовых предписаний не влечет признания силы неизменным атрибутом права. Мыслитель не признает таким атрибутом и принуждение, в том числе и психологическое (как это делал Дюркгейм), поскольку считает таковое вторичным по отношению к правовому общению, для которого факт связи с ценностями служит достаточной гарантией реальности и эффективности. Даже рассматривая правовые институты в широком смысле (как и М. Ориу), Гурвич не соглашается видеть в институционализации права единственный модус его бытия – право вполне способно существовать и в неорганизованной, спонтанной форме, хотя уровень его социальной эффективности может в таком случае быть ниже по сравнению с правом организованным.

Вместе с тем, разделяя тезисы правового реализма, Гурвич не принимает концепцию права как правового текста (ни в узком значении, как законодательного текста, ни в широком, как вербализации актов правоприменительной практики), поскольку данный текст может остаться без применения, не дойти до актов коллективного распознания, либо же быть отвергнутым ими. И тогда к данному тексту термин «право» будет неприменим, поскольку право есть только то, что реально существует. Хотя Гурвич сформулировал эти тезисы до знакомства с теориями правового реализма, необходимо отметить сходство с аналогичными воззрениями Р. Паунда, также разделявшего Law in Books и Law in Action, и с делением норм права на текстуальные и субстанциональные у Т. Гейгера.

Действия участников правового общения, по мнению Гурвича, не только и не столько встречают в социальной среде заранее установленные типичные форматы поведения, сколько сами участники создают для себя референциальные рамки в контексте существующих правовых текстов. Здесь можно говорить лишь о совпадении ожидаемого социального поведения с принятыми в обществе нормами, но не об их взаимообусловленности. В своей скрытой полемике против герменевтического подхода к праву мыслитель указывает на ошибки в понимании правовых текстов: они вызваны неадекватным отражением изменений в правовом общении – устареванием символов, знаков и других носителей информации, которыми оформляются правовые тексты. Подобный дисбаланс между значимым и означаемым в правовой коммуникации приводит либо к скоординированным правовым реформам, либо к спонтанным революционным переменам.

И. Л. Честнов отмечает, что онтологический аспект правового учения Гурвича был ограничен вопросами адаптации существующего права к жизненному опыту в ущерб проблемам формирования, воспроизводства права. Это правильное по существу замечание (поскольку техника формулирования правовых норм не является предметом рассмотрения в концепции Гурвича), на наш взгляд, нуждается в некоторой корректировке. Вопросы правогенеза для Гурвича действительно сводились к проблемам формирования коллективных правовых интуиций. А содержание таких коллективных интуиций оказывалось доступным только через их материализацию в социальных явлениях, в том числе и в существующей в конкретном обществе системе права. Поэтому вопросы правотворчества в концепции мыслителя не получили сколько-нибудь подробного освещения, равно как и вопросы взаимосвязи права и политики – еще один аспект правоведения, за пренебрежение которым Гурвича критиковали другие исследователи.

Принимая во внимание такую критику, нужно учитывать, что мыслитель не рассматривал возникновение права в процессе межиндивидуального взаимодействия в качестве основного способа правогенеза, находя источник права в коллективном сознании, к изучению которого он подходил в духе дюркгеймовской социологии, далеком от изучения индивидуальных стратегий социальных акторов. В то же время это была своего рода теория правотворческой деятельности, развиваемая ученым в духе своей общесоциологической концепции. В этом смысле Гурвич формулирует вполне определенную и последовательную позицию, которая, как отмечает Р. Бастид, «вызывает глубокую трансформацию во французской социологии… доказывая, что коммуникации являются… первичными, не поддающимися дальнейшему разложению на понятия элементами социальной жизни».

Мыслитель выступает против эволюционной теории права (распространенной среди последователей Дюркгейма) и возражает против попыток объяснить развитие права с помощью причинно-следственной теории, которая лишь в ограниченной степени может применяться в точных науках. Как и в своей общесоциологической теории, он выступает против перенесения категорий необходимости из области естественных наук в сферу наук социальных, к которым Гурвич относит и правоведение. Ученый не признает никаких «законов», «закономерностей» в развитии права: оно может быть объяснено только исходя из того социального целого, в рамках которого в данный исторический отрезок времени существует. Тем более это относится к праву, для которого характерна «высшая степень неопределенности перспектив развития». Развитие права имеет место, но вектор таковому задают конкретные социальные ситуации, в которых социальные группы и индивиды определяют способы формирования социального порядка с точки зрения идеала справедливости. Развитие права от более простых к более сложным формам объясняется не неким телеологическим вектором, заложенным в право, а именно особенностями формирования правового общения в зависимости от степени сложности социальной структуры. Этот процесс нельзя воспринимать как поступательный – в архаических обществах существовали социальная структура и правовое общение, которые по уровню сложности не уступали способам правового регулирования в более поздние эпохи и в других цивилизациях. Тем более что даже в рамках отдельно взятой цивилизации правовое развитие может иметь переменчивый характер, а вследствии социальных катаклизмов правовая система может регрессировать по сравнению с предыдущим уровнем.

Эти положения теории мыслителя совпадают с идеями П. А. Сорокина о культурной динамике, формировавшимися одновременно с идеями Гурвича о сверхрелятивизме в развитии общества и социальных структур. Такой взгляд на право может встретить те же возражения, что и вся гипердиалектическая методология Гурвича в целом: если развитие права непредсказуемо, то как возможно тогда его изучение в качестве объективно заданного и объективно необходимого социального явления со своими принципиальными особенностями, отличающими право от других социальных явлений, в том числе и от других социальных регуляторов; как тогда определить, что есть право? Гурвич понимает эту проблему и пытается найти такую методологическую конструкцию, которая позволила бы одновременно изучать право как качественно однородное явление, гарантирующее социальную стабильность, с одной стороны, и утверждать прерывистый, неоднообразный и стохастический характер его развития, исключающий какие-либо жесткие схемы эволюции (как, к примеру, схема эволюции от репрессивного права к реститутивному предлагавшаяся Э. Дюркгеймом, или от права традиционного к праву рациональному – в концепции М. Вебера) – с другой.

Отрицание понятия «эволюция права» имеет свое основание еще и в общефилософском мировоззрении Гурвича – как отрицание механической концепции причинно-следственной связи, которая предполагает автоматическое наступление следствий при возникновении тех или иных предпосылок. Применимая с ограничениями даже к сфере естественных наук, данная концепция никак не вписывалась в развиваемое мыслителем видение социума как динамичного и непредсказуемого движения человеческой свободы. В рамках предлагаемой Гурвичем концепции причина мыслится не как некая метафизическая субстанция, неизменная и производящая одно и то же следствие, а как вероятностная предпосылка для наступления того или иного ряда событий. Гурвич критикует финитизм естественно-научных и следующих им механистических философских концепций XVIII в., также как и натуралистическое толкование причинно-следственной связи в философских доктринах XIX в., которые нашли свое логическое завершение в развитой К. Марксом концепции исторического детерминизма. Сам Гурвич предпочитает говорить о развитии (но не об эволюции) общества и права как о самореферентном, самопроизводном механизме, функции которого не вписываются в категории «условного» и «безусловного».

Реальные процессы не подчиняются никаким универсальным законам, полагает Гурвич, поэтому непозволительно говорить о необходимой связи причин и следствий, даже пользоваться такими категориями применительно к общественным наукам. Здесь можно лишь выделять тот или иной фактор, который в контексте определенной социальной системы мог создать некие структурные предпосылки для наступления тех или иных событий. И тем более нельзя забывать, что причинно-следственная связь есть всего лишь прием изучения окружающей действительности, но она никоим образом не заложена в саму эту действительность.

Однако отрицание универсальных законов движения общества не означало выбор Гурвичем принципа методологического индивидуализма, в рамках которого каждое явление находит свое объяснение как случайный агрегат индивидуальных стратегий и волений. Мыслитель оспаривает возможность такого подхода, поскольку далеко не всегда удается проследить прямую связь между индивидуальными мотивами и наступающими в правовой жизни последствиями, и говорит о некоем смыслообразующем центре социальной и правовой действительности, о «Логосе» права, подразумевающем интенциональную направленность коллективного правового сознания на определенные правовые ценности. Но в данном аспекте интенциональность трактуется правоведом не как рациональность или телеологическая направленность правового поведения, а, напротив, скорее как ориентация на иррациональные основы социальной солидарности (и в этом мыслитель следует положениям феноменологической концепции М. Шелера), нормативные проявления которой – «нормативные факты» – и знаменуют возникновение права.

Эта интенциональная заданность правового общения распостраняется и на уровень коллективной ментальности, что дает ученому возможность объяснить фактическую целостность правового общения. Эта целостность в онтологическом аспекте предстает как единство различных элементов, которые обычно противопоставляются друг другу как взаимоисключающие. Право, по Гурвичу, охватывает собой и нормативную структуру общения (нормативные факты), и правоотношения (коррелирующие правопритязания и обязанности); и правосознание (интуитивное распознавание ценностей и связь участников правового общения через императивно-атрибутивные, репульсивные и аттрактивные эмоции), и правовые ценности, включая абсолютные ценности, которые наполняют правовые отношения «идеал-нормативным смыслом», и социальную «фактичность» (аспект действенности и социальной эффективности, «позитивности права» в терминологии Гурвича), а также в качестве дополнительного признака предполагает момент принудительности, обеспечиваемый организованной силой.

Ни один из этих элементов не является решающим в плане дифференциации права от других социальных регуляторов – право представляет собой онтологическое единство идеального, психического, социального, нормативного, институционального элементов, каждый из которых дополняет другие (лишь принуждение является дополнительным признаком, необязательным для констатации существования права, – признаком, который служит лишь для более четкого разграничения права и морали, где при всем сходстве регулятивных функций принуждение невозможно в принципе). Мыслитель выступает против «методологического монизма» в правоведении и утверждает, что правом является лишь то, что содержит в себе все вышеперечисленные аспекты. В основе права лежит не идея, не факт, не норма, а реальное социальное общение, которое объединяет все названные аспекты и обозначается мыслителем как «социабельность».

С этой точки зрения, в отличие от преобладающего в западноевропейской правовой традиции методологического индивидуализма, Гурвич считает, что первичными элементами права являются не индивиды или нормы, а формы социабельности, которые он определяет как «способы связанности с целым посредством целого», которые самим фактом своего возникновения знаменуют возникновение права, – так правовед избегает бесплодной дискуссии о том, что первичнее: право или социальное единство, возможно ли социальное общежитие без права и т. п. Для преодоления индивидуализма в правоведении Гурвич предлагает ввести понятие целостности в саму структуру права и рассматривать последнее как тотальное социальное явление, как особую форму социального единства.

Каждый индивид и каждая социальная группа окружены социальной действительностью, необходимо взаимодействуют с ней и в то же время эту действительность конституируют. Социальное взаимодействие на индивидуальном или групповом уровнях приводит к возникновению определенных поведенческих стереотипов для каждой из социальных групп. Некоторые из этих стереотипов закрепляются общественной практикой и становятся своеобразными «правопорядками» для соответствующих групп («естественный» процесс правогенеза, по Гурвичу).

Ученый полагал, что в обществе существует плюрализм правопорядков; в результате их взаимодействия и образуется социальное право, которое впоследствии находит закрепление в нормах права позитивного. Но этот порядок не может рассматриваться как априорно заданный и оказывается подверженным постоянным изменениям. Показательно, что мыслитель избегает термина «иерархия» применительно к системе права, в связи с этим Н. А. Бердяев видит основной момент теории социального права Гурвича в том, что это «антииндивидуалистическое социальное учение, в котором нет иерархического соподчинения».

Но отрицание иерархии не означает отказ от классификации правовых и – в более широком смысле – социальных явлений. Наоборот, как полагает мыслитель, такой подход позволяет расширить сферу применения социоисторического анализа при изучении права. Если у предшественников Гурвича анализ права с позиции его исторического генезиса позволял изучать только внешние формы правовой действительности в их связи с феноменами культуры, то Гурвич предлагает исследовать не только этот «горизонтальный» аспект социального бытия, но и аспект «вертикальный», структурирующий разные проявления духовности на разных уровнях социального бытия. Данный способ изучения структуры действующего права существенно дополняет традиционно принятый анализ с точки зрения правовой догматики.

Ученый соглашается с тем, что, возникая непосредственно из активности социальных групп и социального целого, право развивается в рамках межгрупповых отношений, дифференцируется на системы и подсистемы, отрасли и т. п. Но это деление не осуществляется по заранее заданной схеме и оказывается так же подвижно и динамично, как и само общество. К этому Гурвич добавляет интересный срез анализа классификации системы права – ее соответствие тем социальным и правовым системам, которые имеют более глобальный характер. Мыслитель пытается объяснить, почему формы социабельности более простых форм социального единства (семья, церковный приход, промышленное предприятие и т. п.) соответствуют более сложным составным формам правовой социабельности (государство, церковь, национальная экономика; а они, в свою очередь, – международному сообществу, религии, мировой экономической структуре и т. п.).

Следуя избранной им позиции, Гурвич не мог признать того, что правовые предписания насаждаются «сверху» – этот тезис, хоть и выглядит правдоподобно на уровне анализа государственного права, но доказывает свою несостоятельность применительно к международному или церковному праву. Здесь, так же как и в вышеописанной теории правогенеза, мыслитель опирается на идеал-реалистическую философскую концепцию, которая предполагает, с одной стороны, заданность правовых отношений эмпирическими условиями социальной жизни, а с другой – интенциональность и, соответственно, структурированность этих отношений посредством их взаимосвязи с ценностями. Отсюда мыслитель вновь приходит к констатации существования структуры социальной динамики, которая, несмотря на все усилия Гурвича, демонстрировала свой иерархический характер. Даже опираясь на понятие правового плюрализма, ученый не смог объяснить, почему глобальные системы права (международное право) доминируют по отношению к национальным; попытка объяснения через интенциональную направленность на осуществление ценностей (право как связующее звено между миром ценностей и социальным миром) имела своим результатом тот же идеалистический подход к социальной действительности, который он с такой убежденностью критиковал в теориях Дюркгейма или Шелера.

Тем не менее избежать этого вопроса мыслитель не мог, поскольку отрицание структурированности права вело бы к анархии, а ограничение проблематики правовой структуры только рамками правовой догматики и нормативно-логического анализа (без выхода на проблемы социально-правовой динамики) означало бы возврат к логическому или этатистскому позитивизму. Поэтому при анализе предлагаемой Гурвичем схемы деления права на уровни складывается впечатление искусственности и некоторой надуманности, которое не очень логично состыковывается с концепцией правового плюрализма, отрицающей саму возможность соподчиненности разных форм правовой социабельности (что четко проявилось в социолого-правовой концепции О. Эрлиха). В то же время для Гурвича эта схема соподчиненности представляется важным звеном социологического анализа права; отсутствие такой типологии является основным недостатком концепции «социального контроля» американских реалистов Р. Паунда, Б. Кардозо и др., наряду с отсутствием внятных критериев для разграничения права и иных социальных регуляторов.

Вместе с тем ученый сумел выдержать логику развития своей системы и вписать свою классификацию в ту новую диалектическую перспективу общества и права, которую он развивал в зрелый период творчества. Предлагаемая Гурвичем классификация не идет вразрез с провозглашенными им спонтанностью, непредсказуемостью развития правовой сферы и принципами его диалектики, которая предполагала самореферентную структурацию социальных явлений. Типологизация права стала для мыслителя основным методологическим приемом изучения социального бытия права после 1940-х годов, когда ученый отказывается от поиска первоначал правовой действительности и правовых идеалов, что ранее было смысловым стержнем его юридических исследований. Основным вопросом онтологии права для мыслителя был не вопрос, «из чего состоит право» (это, по его мнению, вело к беспочвенным эссенциалистским спорам, которые не могли быть верифицированы социальной практикой), а вопрос, «каковы модусы социального бытия права».

Выделяемые Гурвичем структуры, группы, виды права как раз и являются такими модусами. Они не предполагают заранее фиксированных форм общения, а являются только научным описанием основных тенденций развития права, наблюдаемых в реалиях данной исторической эпохи (в связи с этим ученый признавался, что его классификации были близки к концепции «идеальных типов» в социологии М. Вебера, хотя по ряду принципов от нее отличались). Аналитическое исследование правовой действительности ведется Гурвичем на основе функциональной классификации социальных структур и их взаимосвязи с правовыми феноменами – классификации чрезвычайно сложной и во многом носящей абстрактный характер, без привязки к правовой действительности. Здесь различаются виды, формы и системы права. При разделении права на виды Гурвич предлагает два основных способа классификации: горизонтальную и вертикальную. Первым критерием для горизонтальной классификации является деление права на социальное и индивидуальное.

Ученый выделяет семь основных характеристик социального права. Главную функцию социального права составляет обеспечение интеграции социального целого; самоинтеграция социального целого в социальной динамике непосредственно порождает императивность предписаний права; объектом социального права является регуляция жизнедеятельности социума; социальное право не противопоставляется праву позитивному; реализация социального права, как правило, не связана с организованным принуждением; социальное право не нуждается в организованных формах и может проявляться на спонтанном уровне; нормы социального права создаются самим обществом в процессе его развития.

Исходной точкой зарождения социального права служит ощущение единства (чувство «Мы») в рамках коллектива. На уровне спонтанной социабельности отчетливо выступает различие между феноменами «Мы» и «Все» («Другие») как разными формами социального единства. Единство «Мы» имеет интуитивную основу в общности, взаимопроникновении коллективного сознания, в слиянии отдельного в целое, поэтому общезначимость нормативных фактов исходит непосредственно из сферы коллективного сознания. Это – сфера действия социального права, в рамках которого образуются автономные формы социального единства, основанные на равноправном сотрудничестве и не имеющие четкой иерархии. Совершенно неправильно трактовать данное единство как нивелирующее различия и приравнивающее индивидов друг к другу. Можно процитировать самого мыслителя: «Право не сводится ни к индивидуальной, ни к коллективной психологии» – описываемый Гурвичем феномен «Мы» призван в этом контексте «обозначать социальные рамки права», в которых осуществляется порождающее право общение.

Признание коллективного единства основой правовой жизни означало, что правовое общение не может создаваться только за счет фактически данных отношений между индивидами (теория солидарности Л. Дюги) или совпадения индивидуальных психологических переживаний (психологическая теория Петражицкого). Существование права как социальной данности возможно только за счет взаимодействия субъектов права в рамках коммуникативного поля, заданного коллективным сознанием и связью с трансперсональными ценностями. В то же время такое общение не сводится к сумме образующих его отношений (правовых, социальных).

В отличие от данной формы единства, единство «Всех» опирается на взаимоотношения автономных субъектов (индивидуальных или коллективных). Каждый из субъектов по отдельности противостоит целому, вместо слияния сознаний происходит их координация, базирующаяся на общности знаков, символов. Здесь действует индивидуальное право. Основой индивидуального права, в отличие от права социального, является недоверие, система защиты личной свободы от посягательств общества и других индивидов. Если социальное право существует на уровне «Мы» и не может быть навязано извне, то индивидуальное право, право множества «Я», опирается на внешнее принуждение, субординацию. Действенность, «юридическая сила» нормативных фактов социального права исходит непосредственно из единства «Мы» и не нуждается во внешнем формально-логическом закреплении и системе санкций. Индивидуальное право собственной юридической силой не обладает и проявляется либо как групповое единство, либо как система баланса интересов различных социальных групп; его действенность и общезначимость производны от социального права.

Вторым критерием горизонтальной классификации выступает степень интенсивности взаимодействия. Любое общение в рамках общества, даже конфликт и антагонизм, обязательно предполагает общность требований, потребностей, предмета интереса. Исходя из степени близости, отношения могут принять форму сближения (rapprochement), отдаления (éloignement) либо смешанную форму. Здесь Гурвич выделяет три вида права: а) межличностное разделяющее право – преобладание правопритязаний над обязанностями (сюда ученый относит классическое римское право и международное право); б) межличностное сближающее право – преобладают односторонние обязательства, правовые обычаи; здесь субъект права действует, не имея гарантии встречного предоставления; в) межличностное право смешанной формы – наиболее распространенный вид в современном обществе; образуется из взаимных обязательств, договоров, характеризуется равенством сторон.

Наконец, еще одним критерием горизонтальной классификации является степень интенсивности слияния сознаний и единства элементов общества. Если степень слияния мала и затрагивает только верхние сферы сознания, то здесь можно говорить о феномене массы. Если сознания открыты друг для друга, то слияние происходит в форме общности. Всеединство (communion), или соборность, по Гурвичу характеризует наибольшую степень единства. Нормальным состоянием общества является единение в форме общности, две другие формы проявляются лишь под влиянием чрезвычайных событий.

В соответствии с классификацией социальных групп по интенсивности слияния выделяются и виды социального права. Социальное право масс характеризуется слабой связью с нормативными фактами социального права и, следовательно, недостаточной взаимосвязью правопритязаний и коррелирующих обязанностей; атрибутивный элемент правового регулирования практически полностью замещается элементом императивным, что компенсируется ригоризмом предписаний права и строгостью правовых санкций. Социальное право общностей представляет собой баланс между субъективным и объективным правом и характеризуется наибольшей степенью стабильности. Интенсивность принуждения и строгость санкций в этой форме права меньше, чем в двух остальных видах. Социальное право всеединства (соборное право) выражает наибольшую степень открытости и взаимопроникновения индивидуальных сознаний, и, казалось бы, правовое регулирование здесь становится ненужным. Но, возражая против теорий об «отмирании» права при переходе к новым формам общественной солидарности, Гурвич указывает, что из-за нестабильности и кратковременности общин, преобладания этических и мистических элементов необходимость правового регулирования на этом уровне даже больше, чем на уровне общностей; объективное право здесь преобладает над субъективным.

Далее, Гурвич выделяет несколько видов социального права (здесь под социальным правом понимается объективный порядок, посредством которого элементы социального целого интегрируются в тотальные социальные явления): 1) субъективное (коррелирующее правопритязания и обязанности субъектов права) и объективное (комплекс правовых институтов) право; 2) спонтанное и организованное право; 3) партикулярное и общее социальное право. При этом необходимо учитывать, что разные социальные группы имеют разные возможности создания права. Различие социальных групп по функциональной принадлежности обусловливает деление права на политическое (право государства); экономическое (право, рождающееся из коммерческих отношений); каноническое и т. п. Гурвич различает национальное и международное право; право унитарное, федеративное, конфедеративное и т. п. Все указанные виды права пересекаются друг с другом и образуют сложную, запутанную типологию права.

И уже в рамках конкретных систем права происходит доктринальное деление права на формы (отрасли, подотрасли и т. д.), а также самих правовых норм – на виды. Гурвич выделяет четыре вида социально-правовых норм, исходя из степени их взаимосвязи с государством: безусловные предписания социального права, независимые от государства и имеющие приоритет при коллизии с нормами права государства; безусловные предписания социального права, нуждающиеся в опеке со стороны государства; автономные предписания социального права, используемые государством; предписания социального права, включенные в систему права государства.

Одним из вариантов вертикальной классификации права является его разделение на два уровня: спонтанный и организационный. В любой социальной организации существует спонтанно рождающееся и развивающееся право. Это спонтанное право, еще не формализованное, основывается на нормативных фактах, со свойственным только им ценностным содержанием, от которых и происходит императивный характер правовых предписаний. Возникшие на спонтанном уровне, нормативные факты структурируются в систему социального права и трансформируются на следующем (организационном) уровне социальной действительности в правовые нормы. Системы права образуются в результате взаимодействия и слияния разноуровневых правовых норм на более высоком уровне (нации, государства, глобального общества): так, существуют буржуазные, феодальные, архаические правовые системы, системы права Франции, России и т. п. Гурвич подробно не останавливается на вопросе классификации систем права и отсылает к разработанной им типологии глобальных обществ, право которых и является наиболее общим выражением форм общения.

Глобальное общество мыслитель определяет как наиболее обширные, наиболее значимые и богатые содержанием тотальные социальные явления, которые превосходят по полноте выражения и влиянию не только отдельно взятые социальные группы, но и государства, народы, нации; обладают абсолютным юридическим суверенитетом, которому подчиняются все входящие в глобальные общества социальные структуры, в том числе и государство. Важно отметить, что Гурвич не отрицает значения для возникновения и развития права культурных и национальных обществ. Глобальное в понимании мыслителя не означает всемирное (в отличие от Н. Лумана, он различал понятия глобального общества (Gesamtgesellschaft) и общества всемирного (Weltgesellschaft)); в мире может существовать сразу несколько глобальных обществ. Поэтому «глобальное общество» – понятие не столько обобщающее тенденции той или иной эпохи, сколько обозначающее тип социальной структуры, который конкурирует с иными типами.

Таким образом, Гурвич пересматривает ранее сформулированную в «Sociology of Law» (1942) концепцию глобальных обществ как единства разных форм деятельности и говорит о губительности подобного подхода, «разрушающего видение общества как тотального социального явления». Отныне Гурвич указывает как на сущностный признак глобальных обществ на наличие определенной структуры, уравновешивающей различные социальные иерархические порядки: иерархия социальных групп, форм социабельности, уровней социальной действительности, форм производства, регулятивных систем, социального творчества, временных перспектив.

Исходя из концепции глобальных обществ, мыслитель указывает следующие критерии для типологии правовых систем: иерархия функциональных групп; способы проявления социабельности через жизнедеятельность групп; особенности уровней социальной действительности; способы разделения труда; иерархия способов социального контроля; семиотические системы; системы социального времени; иерархия закономерностей развития общества. На основе таких критериев Гурвич выстраивает типологию, состоящую из семи типов правовых систем глобальных обществ.

Архаичное право. Правовые системы полисегментных примитивных обществ, основанных на магии (Гурвич вслед за М. Моссом различает магию и мистику) и религии характеризуются тем, что полностью исключают все виды межличностных правоотношений. Правовое регулирование здесь осуществляется исключительно на уровне клана, племени и т. п. Вся полнота прав и обязанностей сосредоточивается в социальном целом; члены такого правопорядка имеют лишь одну обязанность – не нарушать единства целого. Власть целого приобретает либо теократический, либо харизматический характер; правовые нормы основываются на мистическом откровении; в правовой жизни преобладает соборное право и право сближения. Постепенно мистический характер единства переходит в форму кровнородственного единства (в терминах М. Мосса – в магическую форму), развиваются зачатки индивидуального самосознания и самостоятельности, зарождаются межличностные отношения. Так возникает архаическое право, для которого характерно наличие религиозно-магической основы в верованиях и синкретичность социального регулирования, отсутствие социальной дифференциации и зависимость личности от мнения общности в рамках правовой коммуникации.

Теократическое право. В данном случае речь идет о правовых системах гомогенных обществ, организованных по теократическому или харизматическому типу. Такие общества возникают при переходе от обществ примитивного типа к обществам с зачатками политической организации. Центр власти здесь сосредоточивается не в недифференцированной общности, а в личности, облеченной мистическим авторитетом. Все члены таких обществ оказываются связанными между собой через отношение к символу коллективного единства (правителю, первосвященнику); за счет этого получают развитие межиндивидуальные горизонтальные связи. Нормы права в таких обществах имеют ригористичный характер, что связано с их божественным происхождением; правоприменительная система строится на усмотрении лиц, облеченных мистическим авторитетом, однако в процессе индивидуализации правового общения появляются зачатки той тенденции, которая разовьется на следующем этапе эволюции права, – тенденции к замене религиозно-мистической базы права на рационализированные принципы.

Античное право. Это понятие охватывает правовые системы обществ, организованных по территориальному принципу за счет господства полиса или империи. Данный вид права особенно подробно изучается Гурвичем, так как речь идет о переходе от «первобытного» к «прометеевскому» типу общества и к современному типу права. Индивидуальное (рациональное) право выходит на первый план; правовая система секуляризируется и демократизируется; правовые нормы получают собственно нормативный (общеобязательный) характер. Возникает деление права на частное и публичное. Принципиальным отличием от других форм политических союзов является дифференциация функций между главным городом и примыкающими к нему поселениями меньшего масштаба.

За счет постепенной рационализации и освобождения права от религии в цивилизационных центрах начинают формулироваться первые абстрактные нормы поведения, регулирующие поведение не путем аналогии с имевшим место ранее поступком (прецедент), а через формулы, чье действие распространяется на всех членов общности. Этому в значительной степени способствует возникновение письменности – явление, ведущее к переосмыслению основ права и к появлению особой «юридической логики», составляющей необходимое условие современного права. Случаи формулирования норм ad hoc встречаются реже. Возникают отдельные группы профессиональных юристов, которые за счет специального образования и знаний заменяют магов и жрецов, ранее уполномоченных на формулирование и интерпретацию правовых текстов. В аспекте процессов правоприменения это ведет к отказу от присущего магии и религии формализма в пользу более рационального правового регулирования. Участники правового общения в повседневном поведении начинают в большей степени ориентироваться на собственно правовые тексты и на практику правоприменительных органов. Но основным событием той эпохи становится «субъективация» права, замена принципа коллективного участия в правоотношениях на принцип индивидуализации правового общения. Это ознаменовалось появлением в истории римского права категории «персоны», «личности», что свидетельствовало о зарождении принципов современного права – принципов свободы и равенства участников правового общения. Гурвич вполне справедливо указывает на отсутствие таких принципов в предшествующих правовых системах (архаической и теократической), что опровергает взгляды сторонников эссенциалистского подхода к праву, рассматривающих право как форму свободы (такой эссенциализм Гурвич сравнивал с позицией тех, «кто думает, что сущности вещей можно наблюдать так же, как разглядывают булыжники на дороге»).

Феодальное право. Для правовых систем феодальных обществ уже не характерно разделение центра и периферии как принципиальный момент эволюции права; наоборот, в обществе появляется множество равнозначных правотворящих центров, конкурирующих между собой. По Гурвичу, феодальная система организации общества – это сложная структура взаимосвязей между различными общественными группами, основанная на полурациональных, полумистических принципах. Единого правопорядка не существует: торговое, гильдейское, каноническое, городское и другие независимые друг от друга системы права сообщают правовым системам феодальных обществ высокую степень партикуляризма и плюрализма. Правовые нормы отличаются гибкостью и динамичностью; правоприменительная деятельность рассредоточивается между многочисленными центрами власти. Именно на этом этапе отчетливо проявляется правовой плюрализм, который составляет основу правовой жизни любого общества, но который не всегда очевиден из-за влияния тенденций к централизации права.

Право Нового времени. На данном этапе происходит становление автономного правового общения, независимого от иных форм социальной коммуникации: религии, магии, морали и т. п. Разные сферы социальной действительности (мораль, религия, право, искусство) существуют уже как самостоятельные функциональные системы, действие которых хоть и взаимосвязано с другими секторами социальной действительности, но развивается согласно заложенным в каждом секторе принципам и тенденциям. Происходит замена старых социальных структур, основанных на иерархии групп и общностей, на такие социальные структуры, которые зиждутся на принципе спонтанной конкуренции, функциональной дифференциации и рационализации. Спонтанность социального движения в данном типе обществ и права означает селективность механизмов решения стоящих перед обществом задач, – в этом Гурвич частично соглашается с тезисами функционального анализа в социологии (Т. Парсонс) и предвосхищает идеи Н. Лумана о дифференциации системы и ее окружения как о принципе правовой коммуникации.

В эту эпоху появляются полностью секуляризированные и рационализированные правовые системы, где доминирует организованное по территориальному принципу государство. Получает развитие автономия индивидуальных воль, общество и государство основываются на рациональных принципах индивидуального права, призванного оградить свободу индивида от вмешательства коллектива. В межличностных отношениях преобладают договорные формы; индивидуальное право получает перевес над социальным, что создает дисбаланс правового регулирования. Система права сильно дифференцируется в отраслевом аспекте и в то же время унифицируется в праве государства, выступая в виде системы взаимосвязанных текстов.

Современное право. Основы предыдущей правовой системы – рационализм, индивидуальная свобода, государственный суверенитет – ослабевают за счет развития новых видов негосударственного, социального права: права международных сообществ, профсоюзного, коммерческого и других спонтанно рождающихся видов права. В обществе возникает амбивалентная ситуация, при которой усиливается вмешательство государства и в то же время получают развитие новые, спонтанные формы социальной организации. Принцип дифференциации общества как механизм разграничения внешней и внутренней среды доведен здесь до своего логического завершения. Относительно унифицированное ранее государством право находит противовес как в международном праве (вовне), так и в вышеназванных видах социального права в рамках самого общества.

В тенденциях современного права Гурвич находил предпосылки для изменения существующего правового порядка. Видение этих предпосылок мыслитель изложил в работе «Декларация социальных прав» (1944). Как и в других аспектах своей правовой теории, Гурвич ищет пути примирения индивидуального и коллективного начал на основе принципов соборности и социального плюрализма (равнозначности всех социальных групп, независимо от их масштаба). Основу будущей системы права ученый видит в развитии автономных механизмов правового регулирования на уровне спонтанной социабельности. Так, организации производителей, потребителей, культурно-этнические группы должны были бы, по мысли Гурвича, участвовать в правовой жизни на паритетных началах с государством: вырабатываемое автономными социальными группами социальное право не может рассматриваться как зависимое или подчиненное праву государства.

Поэтому одним из основных условий становления нового правового строя Гурвич считает отрицание «пресловутой монополии на правотворчество», которая приписывается государству. Каждая социальная группа должна рассматриваться и признаваться равноправным творцом права, поскольку любая форма активной социабельности является таким же, как и государство, нормативным фактом, способным порождать правовое регулирование. Мы не будем рассматривать тот список социальных прав, который был сформулирован ученым, – данная конструкция отчасти повторяла общепринятые в ту эпоху принципы, закрепленные во Всеобщей декларации прав и свобод, отчасти вводила трудноосуществимые декларативные установки, такие как право работника участвовать в распределении национального дохода, работать по специальности, право потребителей участвовать в принятии решений предпринимателями, право на доступные цены и т. п. Хотя нельзя отрицать возможности влияния в той или иной степени идей Гурвича на формирование в те годы концепции социальных прав человека – так называемой третьей волны прав человека.

В своей работе 1944 г. мыслитель высказывает идеи, схожие с приниципами «борьбы за право» Рудольфа Иеринга. Социальное право имеет для него не только теоретическое значение и не только перспективы политического признания. Это право также проявляется как воспитательный принцип социального общения, а «такое воспитание правом играет великую роль в моменты преобразования социальной структуры». Вот как Гурвич формулирует свою мысль далее: «новая декларация прав, в которой должны найти выражение неимоверные страдания и надежды наших дней, явилась бы ярким маяком, указывающим путь к новой организации хозяйства и общества, не только без ущербления, но, напротив, с новым утверждением прав на свободу и человеческое достоинство». Очевидно, что в данном случае мы имеем дело с попыткой сформулировать общественный идеал. Эта теоретическая конструкция будет подробнее рассмотрена в разделе, посвященном аксиологическим аспектам теории правоведа, поскольку речь идет о разработке Гурвичем модели общественного идеала.

3. Правовая гносеология

Если говорить о динамике становления правовой концепции Гурвича, то нужно признать, что первоначально она формировалась как онтологическая. Вопросам знания о праве в первых работах мыслителя не уделяется особого внимания: правовед исходит сначала из философских принципов интуитивизма, а затем из идей немецких философов-феноменологов той эпохи, развивая их в русле своего «идеал-реалистического» мировоззрения и не принимая в расчет работ собственно правоведов, которые строили свои философско-правовые исследования на основе феноменологической методологии (П. Амселек, Г. Гуссерль, А. Райнах и др.). Поэтому применительно к первой значительной работе мыслителя («Идея социального права», 1931), равно как и к предшествовавшим ей трудам меньшего размаха, можно констатировать разрыв между философией права в аспекте истории политико-правовых идей, служившей Гурвичу основным материалом для выработки общей мировоззренческой позиции, и в аспекте методологии исследования основ права.

Философия права в этом последнем аспекте затрагивалась мыслителем только поверхностно, что он вынужден был признать в предисловии к опубликованной в 1935 г. работе «Юридический опыт и плюралистическая философия права». Именно в этой работе взгляды мыслителя на проблемы знания о праве впервые «материализовались» в достаточно четкой и последовательной форме. Здесь ученый конкретизирует свою позицию по отношению к теориям современных ему авторов, оценивая их с точки зрения принципов феноменологической философии, служивших в ту эпоху основной базой для его «идеал-реалистической» правовой концепции. Важно учитывать, что эта работа, при всей ее важности, не отражает всего комплекса идей Гурвича в сфере проблем познания общества и права. По сути, это первый набросок системы взглядов, впоследствии развиваемой мыслителем практически в каждой крупной работе.

Познание правовой действительности, столь неоднородной и изменчивой, представлялось Гурвичу невозможным в рамках классической теории знания. Такие принципы, как противопоставление субъекта объекту, выделение аксиоматических, независимых от социальной действительности предпосылок, встретили жесткую критику со стороны мыслителя уже в его ранних работах. Знание, по Гурвичу, является не только рефлективной деятельностью, оно подразумевает также реконструкцию психических переживаний и их анализ в социальном контексте, подразумевает реальную социальную практику. Не соглашаясь с гносеологическими построениями как классической философии, так и социологических концепций знания (прежде всего с теориями Дюркгейма и Вебера), Гурвич не видит возможности установить общие, абстрактные принципы и законы знания, а говорит лишь о построении временных функциональных аналогий между типами обществ и видами знания.

Ученый частично признает обоснованность и значимость принципов социологии знания К. Манхейма: говорить о знании можно только при допущении категорий относительности и обратной перспективы. Иными словами, знание не есть нечто субъективное или абсолютное, оно не должно быть универсальным и привязанным к индивидуальному сознанию; оно всегда динамично, исторично, социально обусловлено и объяснимо только в рамках исторического структурного анализа – в этом тезисы двух мыслителей сходятся. Как писал Гурвич, «если бы тот или иной вид знания действительно можно было бы свести к ряду аксиоматичных посылок формальной логики, то ценность такого знания вызвала бы большие сомнения». В то же время мыслитель не принимает других посылок гносеологии Манхейма («виновного в догматическом синтезе гегельянства и прагматизма»), в частности, рассмотрение знания как формы надстройки над социальными фактами. По Гурвичу, отношения знания и социума гораздо сложнее; знание само по себе представляет тотальное социальное явление и напрямую от социальных фактов не зависит.

В связи с этим правовед развивает критику «методологического индивидуализма» в гносеологии и утверждает, что «знание может быть не только индивидуальным, но и не в меньшей степени коллективным». Знание не может сосредоточиваться только на индивидуальном сознании, и ошибкой классической гносеологической традиции (к наиболее важным представителям которой мыслитель относит И. Канта) было конструирование автономного, замкнутого на себе трансцендентального субъекта и предположение существования некоего набора аксиоматических норм познания, которыми этот субъект оперирует. Процесс познания в интерпретации таких теоретиков оказывается подчинен «монистической» закономерности, которая не позволяет ввести в познание «реальный непосредственный опыт». Мыслитель не пытается отрицать наличие таких форм общения, где индивидуальные сознания остаются относительно закрытыми друг для друга и где общение действительно ограничивается взаимной передачей знаковой информации. Но эти формы общения (отношение к Другому, альтер эго), по мнению ученого, являются вторичными по отношению к формам интуитивного коллективного единства, которые делают возможным общение как таковое.

В работах третьего, «диалектического» перида творчества Гурвич подвергает критическому разбору современные ему феноменологические теории знания, которые составляли основу его философско-правовых исследований до 1930-х годов. Как считает ученый, феноменология (в том виде, в котором Гурвич воспринимал это направление) хоть и выводит знание за пределы субъективного сознания в окружающую действительность, но саму эту действительность конструирует как субъективную проекцию сознания и тем самым устанавливает «онтологический примат чистого “Я” трансцендентального субъекта». Напротив, полагает мыслитель, невозможно основывать знание на умозрении отдельного индивида; основы знания – в непосредственной связи с социальной действительностью, а само знание не замкнуто в рамки субъективности («закрытое сознание»), а обращено вовне.

Это означает, что знание должно мыслиться не только в рамках основанного на субъективных восприятиях, а потому замкнутого на себе сознания, но и как социальный процесс, как коллективное действие, как проявление коллективного сознания, оппозиционирующего себя окружающей среде в рамках дискурсивного процесса. В этом смысле, если воспользоваться меткой характеристикой Н. Лумана, право оказывается «продолжением коммуникации другими средствами», и именно в этом ключе нужно понимать сформулированную Гурвичем концепцию юридического опыта. Речь здесь идет о самореферентной социальной системе знания, представляющей собой целостность (тотальное социальное явление) идеальных и психических элементов в рамках другого, более широкого целого – социума, которое вовне противопоставляет себя иным социальным системам (глобальным обществам) и окружающей среде, а внутри оказывается разделено на ряд автономных подсистем.

Процитируем отрывок из статьи, где Гурвич впервые высказал эту идею: «Находясь в постоянном процессе самораскрытия и никогда не будучи закрытыми, сознания всегда “коммуницируют” и в определенной степени сливаются друг с другом. Они “коммуницируют” через “знаки” и “символы” с учетом их интенциональной направленности. Они частично “сливаются между собой” через “взаимопроникновение” или, иными словами, через участие в социальном единстве, без которого знаки и символы были бы лишены значимости. С этой точки зрения, “индивидуальное сознание” и “колективное сознание” являются только искусственными терминами, используемыми для простоты изожения. Это только два абстрактных образа конкретной и нераздельной тотальности сознания. Точнее, ни индивидуальное, ни коллективное сознание невозможны друг без друга. Иными словами, когда индивидуальное сознание противопоставляется коллективному, мы должны понимать, что индивидуальные сознания имманентны коллективному сознанию, и наоборот. Для этой ситуации Т. Литтом был использован термин “взаимодополняемости перспектив”».

Одним из принципиальных положений гносеологии права, равно как и всего научного мировоззрения Гурвича, является плюрализм; применительно к гносеологии – плюралистическая теория познания. В зависимости от сферы действительности выделяются следующие познавательные системы: непосредственное познание материального мира; знание об окружающих людях; знание на основе здравого смысла; техническое, политическое, научное, философское познания и формы познания: мистическое и рациональное; эмпирическое и концептуальное; позитивное и спекулятивное; интуитивное и рефлективное; символическое и непосредственное; коллективное и индивидуальное. Знание основывается на опыте, характерном для той или иной сферы реальности.

Система знания делится на отдельные подсистемы, такие как правовое, научное, политическое знание, между которыми не может быть никакого заранее заданного иерархического порядка. Это подразделение производно от секторов социальной действительности, где воспроизводится знание; так, помимо эмпирического восприятия и описания социальной действительности права существует и научное, метафизическое, диалектическое и т. п. знание о праве, каждое из которых входит в тотальное социальное явление права. Интегральной формой знания о праве как о многоуровневом социальном явлении является юридический опыт; он не только «схватывает» нормативные факты на разных уровнях правовой действительности, но и интегрирует их в единую систему (познавательную, методологическую, практическую).

В частности, в этом заключается смысл провозглашаемой Гурвичем многоуровневости его социологии, которая в правовой доктрине находит свое выражение в понятии правового плюрализма. В рамках социологии знания правовой плюрализм обосновывает разноаспектность и многогранность представлений о праве, не исключающих, а дополняющих друг друга. Так, этатистский, логико-нормативный, социологический, психологический, юснатуралистический и иные подходы к праву имеют свое обоснование в фактически данной правовой действительности и по-своему соответствуют специфике знания о той или иной сфере этой действительности. Другое дело, что в утверждении своей всекомпетентности на решение любых вопросов правовой действительности каждый из этих подходов оказывается неправ: создание такой интегративной теории должно опираться на синтез, «кооперацию» разных подходов, но не на их взаимное отрицание.

Тот же вывод мыслитель делает и применительно к системе социального регулирования в целом. Каждая из регулятивных подсистем общества (право, мораль, религия и др.) является автономной, но в то же время взаимодействует с другими подсистемами и с внешней средой, образуя коммуникативное пространство, в котором зарождаются соответствующие нормативные факты (представляющие собой единство разных регулятивных механизмов). Право как регулятивная подсистема имеет свои собственные «логику» и динамику развития, не сводимые к нормативным и фактическим условиям той или иной среды, но превосходящие ее за счет связи с трансперсональными ценностями. Право, как и общество в целом, представляет собой «самоорганизующееся общение», целостность которого дана в смысловом единстве особого коммуникативного пространства («формы социабельности»).

Это единство общения воспринимается на уровне коллективного и индивидуального опыта, который дифференцируется в зависимости от секторов социальной действительности (в связи с этим мыслитель выделяет правовой, религиозный, моральный, научный и другие виды опыта). Сам опыт и формы его осуществления, не могут восприниматься как нечто застывшее и статичное, они носят исключительно динамический характер и никогда не находят своего полного выражения.

Первостепенное значение имеет изучение настоящего, сиюминутного опыта: именно в исследовании настоящего социология «проникает в социальную действительность и обретает способность эффективно реализовывать в этой действительности практические знания». Для понимания данной гносеологической модели важно учитывать специфику концепции «опыт», которую мыслителю не удалось полностью объяснить на страницах своих трудов. Так, в письме Рене Кёнигу он соглашается с тем, что терминология его гиперэмпирического учения «не очень удачна и призвана подчеркнуть лишь тот факт, что опыт не сводится к значимому для естественных наук пониманию его только как опыта чувственного или как ощущения в строгом смысле слова… что социальный опыт намного более богат».

Тезисы Гурвича в аспекте утверждения интегративности социального знания вновь находят аналогию в идеях Н. Лумана. Оба мыслителя отказываются от традиционного противопоставления субъекта и объекта в познании в пользу утверждения знания в процессе общения (социабельности – у Гурвича, коммуникации – у Лумана): о знании можно говорить только применительно к тем процессам, когда социальное целое (рекурсивная социальная система – по терминологии Лумана) в ходе коммуникации направляет когнитивные процессы на себя самое, противопоставляя себя как целостность окружающей среде. В некотором смысле можно говорить о предвосхищении современных представлений о природе знания; недаром Жан Дювиньо считал теорию Гурвича «разрушающей картезианскую эпистемологию». Последовательно развивая свою концепцию, Гурвич утверждает, что невозможен какой-либо «единственно верный научный метод» и любая теория, в том числе и самого Гурвича, является лишь инструментом для изучения социальной действительности.

На примере данного утверждения заметны как сильные, так и слабые стороны этой теории. Как отмечает Ф. Боссерман, если доводить до логического конца концепцию Гурвича, то источником знания может быть только опыт, а многообразие опыта не дает возможности говорить о каких-либо иных критериях истинности, кроме критерия соответствия действительности. Гурвич сравнивает опыт с легендарным древнегреческим чудовищем Протеем, который исчезал при попытке схватить его («он (опыт) ускользает от нас, когда мы думает, что поймали его, мы глупцы, если думаем, что проникли в его секреты, мы его пленники, если считаем, что свободны от него хотя бы на миг») и вместе с тем говорит о том, что только опыт может создать устойчивую связь всех уровней социальной действительности. В этом плане мыслитель принципиально дистанцируется от философской проблематики, говоря о «губительности взаимозависимости социологии и философии», уходя, таким образом, от принципиальных вопросов правовой гносеологии.

«Методологическое убежище» от философского дискурса по поводу гносеологии Гурвич пытается найти в рамках коллективной (социальной) психологии. Но этот подход в том виде, в котором его сформулировал Э. Дюркгейм, представлял собой своего рода философскую концепцию, основанную на тезисах социального эволюционизма и позитивизма. Именно против такого понимания коллективной психологии (или – по терминологии Гурвича – «коллективной ментальности») мыслитель обстоятельно критикует, базируясь на феноменологии и теориях непосредственного опыта и пытаясь создать методологическую модель единства знания и практики. Гурвич обращается к современным ему теориям «интегрального» знания и на их основе разрабатывает концепцию юридического опыта, которая резюмирует принципы его гносеологии права и которая обретает свою завершенную форму применительно к правоведению уже в 1935 г. в работе «Юридический опыт и плюралистическая философия права». В этой гносеологической концепции, так же как и в других областях правовой теории, Гурвич пытается переосмыслить классические воззрения (среди которых он особо выделяет эмпиризм, критицизм и рационализм). Он стремится создать новую, интегральную концепцию правового знания, основываясь при этом на ряде источников, таких как теории интегрального опыта У. Джеймса, метафизического опыта А. Бергсона, нравственного опыта Ф. Рау, феноменологического опыта Э. Гуссерля.

В аспекте социолого-правовой теории Гурвича концепция непосредственного юридического опыта означает, что знание о праве неотрывно от функционирования права, от процессов создания и применения права; оно предстает как форма практической деятельности. Эта зависимость знания о праве от самого права мыслится Гурвичем как взаимная, диалектичная: право, в свою очередь, конституируется существующими в правовом общении формами знания о праве. Ученый приводит многочисленные примеры случаев, когда изменения в представлениях о причинно-следственной связи, природе, формах знания, сущности общества и личности влекли за собой кардинальные перемены в таких ключевых правовых институтах, как собственность, ответственность, наследование, обязательство.

Теоретическое знание о праве в принципе возможно только на основании уже имеющегося юридического опыта и не может предшествовать ему (мыслитель не считает юридический опыт вторичным по отношению к юридической практике, но утверждает их равноценность). Все теоретические конструкции являются только отражениями этого опыта, заключающегося в восприятии тех или иных аспектов справедливости. Поэтому в рамках научного анализа в первую очередь встает вопрос не о конструировании определений или концепции, а об освобождении непосредственно данного опыта от «коры» этих вторичных определений и концепций путем феноменологической редукции, позволяющей (через многослойную «кору» правовой действительности: нормы права, правовая практика, правовые ценности, коллективные верования и, наконец, нормативные факты) «волезреть» в смысловой обусловленности поведения субъектов права сущность права как социального феномена – форму воплощения справедливости.

Здесь мы видим, что концепция Гурвича еще находится под сильным влиянием феноменологии, которое постепенно ослабевает и в третий период творческой активности мыслителя сменяется его собственной гносеологической моделью (точнее, интегрируется в нее), завершающей вехой формирования которой послужила опубликованная уже после смерти ученого книга «Социальные рамки знания» (1966). Нужно констатировать, что эта новая концепция так и не была до конца проработана Гурвичем: ее «материальную» основу составляют несколько отдельных статей и докладов на конференциях, равно как и рукописи. Применительно к правоведению данная концепция пересмотрена не была, в своих теоретических рассуждениях по социолого-правовой проблематике мыслитель руководствовался своей прежней теорией юридического опыта, освобожденной по мере возможности от ее феноменологической основы. С учетом изложенного мы не берем на себя смелость реконструировать возможные формы новой гносеологической концепции права в том виде, который она должна была бы получить с учетом последних разработок ученого в сфере социологии знания.

Какова же роль юридического опыта в правовой жизни? В первую очередь этот опыт служит основой для правового плюрализма как формы связи правовой действительности с конституирующими ее ценностями. Через разнообразие юридического опыта выражается многообразие и динамичность справедливости как смыслообразующего начала права. Здесь Гурвич берет за аксиому положение, впервые введенное в социологию Дюркгеймом, о том, что основой права, морали, религии являются системы ценностей, проистекающие из коллективного сознания. Ценности воспринимаются коллективным сознанием через опыт, дифференцирующийся в каждой социальной сфере.

В сфере правовой действительности ценности реализуются через юридический опыт, который служит посредующим звеном между эмоционально-волевым восприятием ценностей и интеллектуально-логическим восприятием логических принципов; только через такой опыт становится возможным «схватить» правовую действительность. Сущность права с этой точки зрения заключается в примирении коллективных ценностей и индивидуальных интересов. Право изменчиво и динамично, как и та социальная среда, в которой оно существует, как и сам юридический опыт. В этом смысле Р. Паунд характеризует социологию права Гурвича как «радикальный эмпиризм, основанный на интуитивизме, где право проявляется через опыт и производную от такого опыта интуицию».

Мыслитель определяет юридический опыт как «один из видов непосредственного коллективного опыта – особой формы интегрального опыта, в рамках которого воспринимается как духовное, так и чувственное». Такой опыт основывается на актах интуитивного признания ценностей, и, как видно из определения, Гурвич подчеркивает, что это признание прежде всего коллективное, выражающееся через конвергенцию процессов распознавания ценностей группами и индивидами.

Задача юридического опыта как формы интегрального коллективного восприятия права состоит в конструировании правовой действительности, поскольку она не дана нам в качестве готового факта, а должна быть сконструирована через нормативные факты. Согласно другому определению юридический опыт состоит в коллективном признании нормативных фактов, через которые в определенной социальной среде реализуется тот или иной аспект справедливости. Поэтому нормативные факты и доминирующая над ними идея справедливости непосредственно воплощают в себе юридический опыт. Этот опыт автономен и независим от иных видов социального опыта (религиозного, творческого, этического и т. п.), что отличает концепцию Гурвича от сходных положений социологии М. Вебера. С этим опытом мы встречаемся в повседневной юридической практике. Любое лицо, по мнению Гурвича, способно вычленять в повседневном опыте элементы опыта юридического и, таким образом, конструировать собственное представление о праве, которым оно руководствуется в своих действиях. Но это не единственный и отнюдь не первичный источник юридического опыта, утверждает мыслитель вопреки тезисам таких теоретиков правового реализма, как Р. Паунд или К. Ллевеллин: индивидуальный юридический опыт возможен только на основе опыта коллективного.

Здесь, так же как и теоретики школы свободного права, как и его наставник Л. И. Петражицкий, ученый обращает внимание на проблему правомерного поведения, парадокс которой заключается в том, что большинство субъектов права соблюдают правовые предписания, не зная о существовании конкретных правовых норм. Данный феномен объясняется, по мнению Гурвича, общностью ценностей, а точнее, общностью (не в плане совпадения индивидуальных мнений, а в плане наличия общей смысловой структуры общения) представлений о справедливости как о доминирующей правовой ценности любого общества. Коллективные представления о справедливости, таким образом, лежат в основе права. Нормы, законодательные тексты (в узком значении этого термина – как изданные публичной властью нормативные веления), юридическая практика – все это остается вне сферы права, пока не соприкасается с коллективными актами распознавания правовых ценностей. Право есть то, что реально существует, – этот тезис правового реализма Гурвич истолковывает следующим образом: правом является лишь то, что реально связано с коллективным юридическим опытом. Текст закона, который не воспринимается как связанный со справедливостью, правом уже не является (о чем, по мнению Гурвича, свидетельствует практика правоприменения в правовых системах общего права).

Данную концепцию юридического опыта можно сравнить с двумя другими формами правовой идеологии. В первую очередь на память приходит концепция общей воли Руссо, в которой Гурвич несомненно нашел один из источников своей концепции. Общая воля как нечто превосходящее волю всех и, вместе с тем, не являющееся внешним по отношению к индивидам, каждый из которых причастен этой общей воле, – в тех же терминах можно объяснить и значение юридического опыта как опыта, имманентного каждому из участников правового общения и в то же время являющегося большим, чем сумма их субъективных представлений (в том числе и форм мировоззрения социальных классов и групп).

Однако идеи Гурвича, как ни странно, находят свой аналог и в представлениях нормативистов во главе с Кельзеном – здесь также предполагается существование высшего субъекта правовой власти, содержание деятельности которого совпадает с содержанием права. Если у Кельзена речь идет о государстве (точнее, даже об идее государства, или о «высшей норме»), то Гурвич делает акцент на социабельность, но направленность мысли остается той же: сам факт существования «правового авторитета» в социальной среде дает возможность говорить о праве, как о феномене, независимом от конкретных правовых норм, действующих в этой среде.

Представляется, что концепция юридического опыта Гурвича может быть отнесена к «объективистским» концепциям права, а мыслитель в данном аспекте так и не достиг искомого им синтеза личности и общества. Личность как автономный субъект и носитель субъективных прав практически незаметна в теории мыслителя. В этом отношении критика Гурвичем объективистских концепций таких правоведов, как Л. Дюги или Ф. Жени (отрицавших существование субъективных прав), кажется скорее спором о терминах, чем о практических формах образования и применения права. Юридический опыт у Гурвича оказывается зависимым от объективных (или «транссубъективных») ценностей, как коллективное сознание у Э. Дюркгейма; различия относятся только к формулировкам (баланс личности и общества как основа справедливости, по Гурвичу, и социальная солидарность – в концепции Дюркгейма).

4. Правовая аксиология

Отказываясь от идеалистических теорий общества и права, абстрагированных от социальной действительности, Гурвич не отрицает наличия объективных ценностей, которые одновременно и включены в эмпирический «поток социального бытия», и возвышаются над ним как незыблемые ориентиры социальных процессов. В этом плане теория мыслителя несла на себе неизгладимый отпечаток идеализма, и, как справделиво отмечает Ф. Геньо, «априорный мир вневременных сущностей лежал в основе социологии Гурвича». В своей общесоциологической теории ученый проецировал это «царство абсолютных ценностей» в область коллективного сознания, которое формирует эти ценности и в то же время формируется ими.

В сфере права Гурвич следует той же схеме и утверждает, что правовые ценности не сводятся к предпочтениям отдельных индивидов, но объективно существуют в правовой действительности. Знание об этих ценностях производно от коллективных представлений о справедливости. Роль правовых ценностей, или, точнее, справедливости как верховной правовой ценности, в сфере права даже более значима, чем в других сферах социальной жизни: именно за счет связи со справедливостью становится возможным построение императивно-атрибутивной структуры правоотношения. Эта позиция отличает правовое учение Гурвича от схожих идей его учителя Л. И. Петражицкого: речь идет уже не о субъективной убежденности в правах или обязанностях, а об объективной структуре правовых ценностей, в рамках которой представления субъектов права о правах и обязанностях организуются в объективно значимую социопсихическую связь, о которой можно говорить как о праве.

В данном случае Гурвича нельзя упрекать в смешении права и морали и в утверждении некоего правового «минимума нравственности» (В. Соловьев) в праве – справедливость и право, по Гурвичу, не совпадают с моральным идеалом, хотя и сохраняют с ним тесную взаимосвязь. Право предполагает человеческое несовершенство, разрыв между идеальным и эмпирическим, поэтому оно, как фактически данный порядок, не совпадает с идеальным миром нравственных ценностей: задача права – служить «промежуточным звеном», приготовляя условия для осуществления нравственности, но не быть частью нравственного порядка (этики), как это вытекало из философской концепции Соловьева.

Однако, оценивая правовую концепцию Гурвича, нельзя сказать, что ему удалось превзойти синтетические идеи Соловьева и установить границу между таким образом понимаемыми нравственностью и правом. Во-первых, в социальной действительности право и нравственность зачастую сосуществуют в рамках одних и тех же явлений, и их раздение уже предполагает абстрактное вычленение тех или иных элементов из «тотальных социальных явлений». Во-вторых, ценности права и других регулятивных механизмов социальной жизни имеют одну и ту же основу в «коллективной ментальности», в которой они предстают как неотделимые друг от друга. Поэтому в своей концепции Гурвич по большей части ограничивается формальными критериями (императивно-атрибутивная структура, возможность организованного принуждения, гетерогенность) разграничения права и морали, значимость которых оказывается только относительной.

Другой критерий для разграничения правовых и нравственных ценностей, предложенный мыслителем, представляется чрезвычайно абстрактным и не дает возможности для разграничения на практике. В качестве такого критерия Гурвич противопоставляет безграничность требований морального идеала строгой определенности требований справедливости (основной правовой ценности) в рамках каждого правопорядка. Сущность нравственных ценностей – в постоянном движении вперед, в изменении действительности и разрушении застывших форм, тогда как к числу правовых ценностей относятся стабильность и безопасность, противостоящие с этой точки зрения нравственному идеалу. Справедливость, с одной стороны, сдерживает креативное творчество и свободу (условия достижения морального идеала), а с другой – сама является гарантией (обеспечивающей безопасность и социальный порядок) и необходимым условием для реализации моральных идеалов, «логизацией» таких идеалов. Как видно, речь идет о разных сторонах одной и той же ценности, о различиях в формах ее восприятия («взаимодополняемости перспектив»). Поэтому и применительно к данному критерию можно говорить о его формальном характере.

Справедливость не является, конечно, единственной правовой ценностью; помимо нее в праве существенную роль играют и ценности свободы, безопасности, равенства (здесь прослеживаются влияния усвоенных мыслителем в юности принципов политической доктрины Руссо, развитой в Декларации прав 1789 г.). Каждую из названных ценностей наполняет конкретным содержанием та эпоха и та социальная среда, которой они заданы. Своеобразное сочетание этих ценностей – большее значение безопасности в праве по сравнению с моралью и религией – служит одним из критериев для объективного разграничения данных ре гулятивных механизмов. Опять же с позиций своей диалектической методологии Гурвич выступает против утверждения существования непримиримых противоречий между теми или иными ценностями. Так, ставшее популярным с легкой руки Б. Констана противопоставление ценностей свободы и равенства оказывается, по мнению Гурвича, призрачным, если взглянуть на эти ценности как на дополняющие друг друга в процессе социального регулирования. Здесь можно говорить о системе, об «ансамбле» ценностей, каждая из которых утверждает себя как незаменимая и уникальная, но в то же время немыслимая без других. В этом смысле речь идет о процессе коммуникативного дискурса («отношения к Другому»), и констатация такого плюрализма не препятствует тому, чтобы в той или иной сфере социального бытия преобладали определенные ценности.

Поиск справедливости как регулятора общения возникает всякий раз, когда встает вопрос о конфликте ценностей различных индивидов, групп, обществ; в иных случаях речь может идти только о силовом конфликте, который не способен породить право (здесь Гурвич, следуя принципам, усвоенным еще у Руссо, категорически не согласен с Л. Гумпловичем и другими сторонниками «силовой» теории права). Воспринимаемые через интуицию нравственные и правовые ценности отличаются и по способу такого восприятия: первые непосредственно доступны «волезрению», тогда как последние сочетаются с логическим суждением. Поэтому применительно к первым речь идет об «интуитивном распознавании», а применительно к ценностям правовым – об «актах интуитивного признания». Такие акты становятся возможными благодаря сочетанию волезрения и логического мышления, хотя это последнее носит служебный характер.

В качестве примера такого распознавания ценностей Гурвич приводит аудиторию, слушающую музыкальное произведение. Независимо от ценности самого этого произведения, та форма социабельности, которая имеет место в зале, требует соблюдения покоя и внимания всех слушателей. Это и является правовой ценностью, которая создает условия для реализации иной, духовной ценности – музыкального шедевра. Даже не будучи способным интуитивно принять объективную ценность этого шедевра (что отнюдь не составляет обязанность, тем более обязанность юридическую, связанную с императивно-атрибутивной структурой права), каждый слушатель из данной аудитории обязан (как раз в этом проявляется императивно-атрибутивный характер этого предписания) соблюдать правила, установленные для слушателей. Предполагается (хотя это может и не быть предписано нормами «позитивного» права), что данная правовая ценность распознается каждым присутствующим и нарушение ее вызовет ответную реакцию зала против нарушителя на эмоциональном уровне, что будет свидетельствовать об урегулированности правом этой формы общения (социабельности).

Правовые идеи и ценности распознаваемы как на индивидуальном, так и на коллективном уровнях, и различие в индивидуальных представлениях о ценностях не являются доказательством их полной относительности: относительны только формы осуществления справедливости (основной правовой ценности), но не право как форма регулирования общения и не справедливость как принцип (мыслитель употребляет термин «логос») такого регулирования. В духе своей сверхрелятивистской теории Гурвич признает относительность форм и способов формулирования идеи справедливости, но утверждает, что, хотя формулировки могут разниться в зависимости от места и времени, суть права как попытки осуществления справедливости от этого не меняется. Выступая против эссенциализма и в данном аспекте своей правовой теории, мыслитель рассматривает справедливость как инструментальную концепцию, без которой, с одной стороны, невозможно понимание и определение права и которая, с другой стороны, является формой примирения конфликтующих в социальной жизни ценностей (индивидуальных и групповых, частных и публичных и т. п). Этот аспект важен для понимания правовой аксиологии Гурвича: справедливость не есть правовой идеал, а способ организации правового общения вокруг примирения ценностей, который является формой самореферентного дискурса социальной системы.

Исходя из вышесказанного, ученый считает, что ценностная проблематика вполне может быть предметом исследования в рамках социологии и правоведения, и критикует тех социологов (П. А. Сорокин, М. Вебер и др.), кто отказывается от изучения аксиологии в социальных науках из-за опасения субъективности и абстрактности суждений. Опираясь на свою концепцию юридического опыта как коллективного распознавания ценностей, мыслитель опровергает тезис о необходимой субъективности ценностных суждений – гарантией их объективности является существование нормативных фактов, которые задают формы распознавания правовых ценностей. Вместе с тем ценностная проблематика не является попыткой философского поиска первоначал бытия в абсолютных идеях и ценностях; изучение права должно ограничиваться исключительно фактами, а один из социальных фактов – это существование коллективных идей и ценностей. В рамках социологии права Гурвича даже не ставится вопрос о том, чем являются эти идеи и ценности – результатами социального взаимодействия либо трансцендентальными элементами социальной действительности, – наука о праве ограничивается лишь фактом их существования. Гурвич не конкретизирует способы восприятия правовых идей и ценностей: они «доступны познанию за счет совпадения сфер социального, правового и сфер логического, оценочного», т. е., иными словами, благодаря феноменологической редукции, от которой мыслитель хоть и отказывается в 1950-е годы, но которую продолжает фактически использовать для объяснения своих идей.

Составной частью любой аксиологической концепции является учение о иерархии ценностей, Но в концепции Гурвича оно принципиально отсутствует. В духе своей диалектической методологии мыслитель полагает, что в социальной действительности нет и не может существовать никакой априорно заданной шкалы ценностей: как общество, так и заданные в нем ценности находятся в процессе постоянного становления и изменения. Соответственно иерархия ценностей изначально подвижна и может фиксироваться только применительно к конкретному временному промежутку истории конкретно заданного общества. В качестве движущего механизма динамики социальных и правовых ценностей Гурвич указывает на динамизм социальных ожиданий, которые поощряют принятие (распознавание – в терминологии Гурвича) одних ценностей и забвение других (что не означает изменения объективного значения этих ценностей, которые в иные моменты истории могут получить развитие). В этом смысле можно говорить о распознавании правовых ценностей в учении Гурвича как о своеобразной легитимации моделей поведения в рамках правового общения, хотя сам мыслитель не употребляет этот термин, ведь для него «нелегитимного», «непозитивного» права не может быть по определению. В этом смысле правовое учение Гурвича близко к развитым впоследствии идеям Н. Лумана о легитимации в процессе коммуникации.

Подобная легитимация предполагает многообразие конфликтующих социальных ценностей, в пользу которых оптируют те или иные социальные общности (формы социабельности). Так, в одни периоды истории общества преобладает ценность долга – верности своим обязательствам перед высшими силами, в другие периоды мы встречаем преобладание ценности творческой свободы либо возведение в ранг высшей ценности своих близких. Или – в ином разрезе – господство ригористической этики может спонтанно смениться этикой свободного творчества, и наоборот. В разных сферах опыта можно констатировать разные ценностные приоритеты: в праве ведущей ценностью является справедливость, а также ценности мира и безопасности в качестве ее условия; тогда как в сфере морали акцент делается на более «революционных» ценностях, таких как свобода; в рамках религиозного опыта ведущей ценностью является благоговение перед божеством, покорность религиозной традиции. Итак, в обществе существует не единая шкала ценностей, что ошибочно утверждалось большинством этических концепций, а «неустранимый ценностный плюрализм», предполагающий различие ценностей в зависимости от уровней социальной действительности и от конкретных обществ и форм социабельности.

Ценностный плюрализм, формулируемый Гурвичем применительно к обществу в целом, применим и к сфере правовых ценностей, которые представляют собой отдельный участок социальной действительности. Поэтому учение о праве должно строить анализ правовых феноменов на «бесконечном разнообразии форм опыта всех обществ и всех групп, описывая конкретное содержание каждой из этих форм (в той степени, в которой они выражаются в доступных для чувственного восприятия феноменах)», раскрывая тем самым всю глубину права как социального явления; глубину, которую, как замечает Гурвич в противовес сторонникам подхода к праву исключительно как к форме знаковой (символической) коммуникации, «символы скорее прячут, чем раскрывают».

Нельзя не отметить в связи с этим некоторую непоследовательность Гурвича. С одной стороны, любое учение о праве предстает как исследование значения правовых символов в определенной социальной среде и как построение четкой системы таких символов. С другой стороны, мыслитель пытается выйти за пределы теорий «символической коммуникации», говоря о необходимости «тотального» видения права. Такое видение, по мнению Гурвича, предполагает опору не только на символы, но и на иные социальные факты (феномены коллективной психологии, морфологическая база социальной жизни и др.). Однако, говоря о «непосредственном, интуитивном» знании об обществе, ученый не счел нужным развить эту мысль и объяснить, каким иным образом, помимо социальных символов, можно познавать социальную действительность, и в отдельных случаях был вынужден рассматривать право как «кристаллизированные стандарты коллективных нравственных символов», не избегая использования данного термина для определения права.

Другим важным моментом для понимания социальных ценностей в концепции Гурвича является их динамизм. Мыслитель принципиально выступает против статичной морали, основанной на неизменных трансцендентных заповедях, и указывает на постоянные конфликты между различными ценностями, равно как и между велениями общественного или личного долга, социальными или объективными ценностями, между будущим и настоящим, общественным идеалом и существующей социально-политической структурой, между творчеством и традицией. Результат такой борьбы непредсказуем и может иметь своим следствием не только разрушение существующей иерархии ценностей, но и социальной структуры в целом. Исходя из этих постулатов, Гурвич основывает свою этическую концепцию на философии творческой свободы, впоследствии несколько корректируя свою позицию в пользу релятивизма социальных ценностей.

Содержание правовых ценностей также изменчиво, как изменчиво содержание отдельно взятых правоотношений, которые составлены из неповторимых и по-своему уникальных переплетений императивно-атрибутивных эмоций. И как правоотношения, так и лежащие в их основе нормативные факты зиждутся на заданных в коллективном сознании правовых ценностях, которые развиваются и меняются сообразно изменениям в структуре данной формы коллективного сознания. Каждое общество обладает своей шкалой ценностей; она служит отправным пунктом для формирования тех основных параметров, которые характерны для правового общения в рамках данной системы права и которые изменяются сообразно динамике развития социальных структур.

Одновременно утверждая и постоянно изменяющийся характер правовых ценностей, их иерархии, и верховенство справедливости как ведущей правовой ценности, Гурвич оказывается в противоречии, хотя в противоречии мнимом. Действительно, согласно теории мыслителя, ценности не могут быть сформулированы абстрактно, заранее и в отрыве от социальной действительности; та или иная ценность является таким же социальным фактом, как отдельно взятая правовая или нравственная норма. Каждая сфера социального бытия коренится в переживании и в осуществлении ценностей, содержание которых открыто интуициям коллективным и индивидуальным, но закрыто для отвлеченного философского дискурса.

В определенной степени содержание правовых ценностей задается верой в них (но эта вера основана на реалиях коллективной ментальности и в этом смысле обладает чертами объективности). Как видно, Гурвич частично разделяет позиции философии прагматизма в том виде, в котором она была сформулирована У. Джеймсом и Э. Леви, хотя и не принимает релятивистских посылок этой доктрины. В отличии от концепций упомянутых мыслителей, Гурвич полагал, что вера в ценности, формирующая эти последние, не является «слепой» или случайной: она, как и все социальные факты, задана объективно существующими реалиями – реалиями сферы человеческой духовности. В этом сходство концепции Гурвича с концепциями Ф. Рау и А. Бергсона и ее отличие от феноменологизма М. Шелера и Э. Гуссерля, которые, по мнению мыслителя, при трактовке ценностей не выходили за пределы субъективной философии, а равно и от абсолютистской концепции Э. Дюркгейма, который утверждал вечный и неизменный характер ценностей и создающего их коллективного сознания.

Используя принцип взаимодополняемости перспектив, Гурвич утверждает, что ценности и формируются, и формируют коллективное сознание, поэтому их развитие динамично и непредсказуемо. Абсолютные ценности непознаваемы и даны как факт интуитивного переживания, но только через посредство релятивных (в смысле изменчивости) ценностей. Отметим, что в этической теории Гурвича вопрос о соотношении абсолютных и относительных ценностей имел только эпистемологическое значение и не касался разграничения этих ценностей по субстанциальному признаку. Тем более что субстанциального различия между ними не существует: дело только в разных уровнях распознавания ценностей. Факт различия социальных регуляторов объясняется при этом через различие доминирующих ценностей. Применительно к праву речь идет именно о ценности справедливости, структурирующей юридический опыт.

Справедливость в сфере юридического опыта не является неизменным элементом и развивается вместе с правовой действительностью. Как отмечает Р. Тульмон, аксиологическая концепция Гурвича существенно дистанцируется от классических концепций, предполагающих неизменную связь ценностей и добродетели, их преимущественно стабильный характер как абсолютных нравственных ориентиров. Даже само традиционное понятие «добродетели с трудом согласуется с принципами теории Гурвича, для которого мораль по сути своей подвижна и изменчива». Релятивность социальных ценностей и вместе с тем полная трансцендентность ценностей абсолютных придают этической теории мыслителя черты агностицизма в смысле предположения непознаваемости Абсолютного (и потому абсолютно Истинного).

Осознавая эту слабость своей концепции, ученый пытается сконструировать «третий мир ценностей», посредующее звено между миром относительного и миром абсолютного. Именно в этой посредующей сфере мыслитель располагает справедливость как базовую правовую ценность. Она находится на границе двух систем ценностей – трансперсональной и эмпирической и двух сфер действительности – моральной и правовой. Из трансперсональной системы ценностей справедливость черпает безусловность, императивность своих требований; из эмпирической – свою реальность и значимость. Говоря об уравнении и распределении как об основных функциях соответственно социального и индивидуального права, Гурвич не соглашается с Аристотелем и утверждает, что справедливость не сводится к уравниванию либо распределению, но превосходит их. Назначение этой ценности – в нахождении баланса между личностью и обществом, между индивидуализмом и холизмом, как взаимодополняемыми перспективами конструирования правового общения.

В статье для «Энциклопедии социальных наук» Гурвич определяет справедливость как синтез субъективного и объективного, сущностного и формального, который вводит человека в такой трансперсональный порядок, где он обретает свое человеческое достоинство. Формулой справедливости в данном ее понимании может быть принцип: «свобода в рамках порядка и самостоятельность в условиях единства». В другой работе Гурвич дает определение правовой справедливости как предустановленного взаимного примирения притязаний и обязанностей. Именно в опытном восприятии «единой правовой ценности» находится центр правовой жизни. Какова же природа этой ценности? Вместе с П. Л. Леоном нужно признать, что данная ценность по всем сущностным параметрам совпадает с нравственной ценностью (несмотря на ряд формальных отличий, которые находил между моральными и правовыми ценностями сам Гурвич) и представляет собой только особую форму интуитивного распознавания ценности. Если на уровне морального опыта ценность справедливости распознается аффективно и индивидуально, то на уровне правового опыта распознание ценностей осуществляется коллективно и обязательно сопровождается их «генерализацией», введением в рамки логических категорий и соответственно некоторым ограничением содержания ценности. Именно акты интуитивного коллективного распознания ценностей, как отмечает П. Л. Леон, являются нормативными фактами, дающими начало правовому общению.

Само существование нормативных фактов как онтологической основы права (мы возвращаемся к вопросам онтологии, поскольку в рамках идеал-реалистической концепции права Гурвича выдвигался тезис о единстве онтологии, гносеологии и аксиологии) может быть выведено из справедливости: из ее направленности на установление стабильного общественного порядка, сотрудничества и безопасности. Справедливость в этом смысле (ср. с социальной солидарностью у Дюркгейма) выражает необходимость мирного и безопасного сосуществования в обществе и социальной интеграции (что является условием для осуществления всех других ценностей: моральных, религиозных, культурных и т. п.), «примиряет» конфликтующие между собой субъективные и объективные ценности; создает динамичный, постоянно изменяющийся баланс между ними. Ориентированность социального общения на нахождение такого баланса и позволяет классифицировать данное общение как «связанное с идеей справедливости», а потому правовое (наряду с рядом других признаков, о которых было сказано выше: императивно-атрибутивная связь и др.).

Исходя из этого мыслитель постулирует, что любой правопорядок вырабатывается обществом в процессе реализации ценностей, а право предстает как попытка реализовать коллективные ценности, прежде всего ценность справедливости в рамках определенного социального порядка. Залогом действенности последнего являются нормативные факты, несущие в себе гарантию эффективности социального порядка, что выражается в степени легитимации этого порядка и фундирующих его ценностей на уровне индивидуального сознания. По степени такой легитимации и соответственно согласования личностных и социальных ценностей можно судить о присутствии в той или иной форме общения идеи справедливости («идея» в данном контексте означает не независимую идеальную субстанцию в платоновском смысле, а поиск, попытку нахождения баланса). В тех социальных общностях, где отсутствует такая легитимация (если воспользоваться классификациями античных авторов – при тирании или анархии), не существует права.

Поэтому право не охватывает отношения естественного обмена в примитивных обществах, где, по мнению Гурвича, не существует личности как таковой, а есть лишь социальное целое и его функции, с которыми отождествляются отдельные индивиды (хотя в таких отношениях и присутствуют другие признаки права, в том числе императивно-атрибутивная структура). Мыслитель не принимает существования «воровского», «карточного» или «детского» права, на которых настаивал его учитель Л. И. Петражицкий: в этих формах общения нет ориентации на справедливость (в том смысле, который в данное понятие вкладывал Гурвич) и они направлены исключительно на индивидуальные ценности (с точки зрения участников таких форм общения). Не относятся к праву и формы деспотии общества (отдельных его членов или групп) по отношению к личности, так как эта деспотия не ориентирована на личность и ее ценности. Поэтому о соответствующих нормах нацистского или сталинского порядков нельзя говорить как о правовых.

В то же время право не отождествляется со справедливостью – оно представляет собой всего лишь попытку реализации справедливости. В этом – формообразующая сущность права, его «логос», который «виртуально» присутствует в любом праве, но из которого нельзя вывести тот или иной эмпирически данный правовой порядок или же набор суждений о необходимых аксиомах права. Гурвич находил возможным дистанцироваться от принципа кантианской философии права, разделяющей сущее и должное: по Гурвичу, это положение является одним из основных заблуждений всей истории философии права, усугубившим произвольное разделение между позитивным правом и правом «естественным». Поэтому, при всей схожести данного порядка идей с концепцией Р. Штаммлера, справедливость не является той «формулой», в которую история подставляет переменные значения и благодаря которой становится возможной «логизация» этой ценности. Приветствуя саму мысль Штаммлера о праве как о системе относительно заданных ценностей, Гурвич выступает против других предпосылок теории немецкого философа, а именно отрицания абсолютной сферы человеческой духовности, противопоставления сущего и должного, и против «двусмысленного» термина «естественное право», который «скомпрометировал себя в истории мысли».

В этом плане интересен пример критики, отчасти справедливой, со стороны коллеги Гурвича – французского правоведа Л. Лефюра. По отношению к предложенным Гурвичем критериям права Лефюр приводит свои контраргументы: справедливый закон может и не соблюдаться из эгоистических интересов, а закон несправедливый, но насаждаемый силой, будет исполняться. Неприменяемый закон не перестает быть законом, даже если он не исполняется, не перестает быть пусть и несовершенным правом либо правом несправедливым. И какова степень расхождения со справедливостью для того, чтобы право перестало быть правом? Ведь в таком случае становилось бы невозможным само его совершенствование. Значит, позитивное право может быть несправедливым, а право объективное – неэффективным, и возражения против этого «основаны на анархии правовой терминологии и проистекающей от нее анархии идей». Достаточно ли критики ошибок естественного права – неизменности права, его априорности, связи естественного с природным, для того чтобы отрицать его окончательно, спрашивает себя Лефюр? Ведь нужно иметь представление о неких нормах и положениях, которые неизменны для права и для общества, что дает возможность говорить об истине как о неизменном и универсальном явлении.

Гурвич не соглашается с этими тезисами, указывая на интенциональность правового поведения, на плюрализм форм знания о праве, на отсутствие ценностной иерархии, а в более широком плане критикует как позицию индивидуализма (видящего в индивиде исключительного носителя ценностей, нивелирующего личности и создающего идеологическую базу для принудительного порядка признания ценностей; если воспользоваться определением Аристотеля, то это – исключительно уравнивающая справедливость), так и «одностороннего универсализма» (наоборот, отождествляющего правовые и нравственные ценности в аспекте стремления к мировой гармонии; это – исключительно распределяющая справедливость). Обе эти позиции ошибочны и даже опасны: правовые ценности всегда связаны с эмпирическими носителями и, хотя и направлены на высшие моральные ценности, не отождествляются с ними и остаются относительными в силу своей связи с постоянно изменяющимся социумом и со сферой логических суждений. Поэтому имеющая место в рамках двух данных подходов абсолютизация правовых ценностей несет угрозу человеческой свободе, так как в обоих случаях в сферу автономии человеческой духовности вмешиваются внешние силы, навязывая те или иные эмпирически обусловленные ценности.

Но данная критика не означала отрицания связи права и объективных ценностей. Напротив, Гурвич утверждает данную отличительную характеристику права (связанность права и ценностей) как его непременный атрибут: социальный порядок, не имеющий своей целью справедливость, уже не является и не может быть правом. Решение дилеммы индивидуализма и универсализма мыслитель видит в трансперсоналистской концепции Фихте (с теми оговорками, которые он делает применительно к концепции немецкого философа): в признании равенства Целого и его частей и в поиске оптимального баланса между ними в условиях несовершенства эмпирического общества: «Идея социального права предполагает этическую концепцию, которая синтезирует и преодолевает противопоставление индивидуализма и универсализма. Эта концепция понимает нравственный идеал как “имманентное целое” уникальных индивидуальных сознаний; целое, в котором индивиды и социальное единство, целое и его части порождают и взаимопринимают друг друга. Данная концепция, синтезирующая универсализм и индивидуализм, рассматривающая ценность отдельного лица и социального целого как равнозначные и таким образом уравновешенные в нравственном идеале, может быть названа трансперсоналистической». Здесь, совершенно очевидно, Гурвич дополняет идеи Фихте как элементами учения о праве В. С. Соловьева (идеал-реалистическое видение общества), так и концепцией общественного идеала П. И. Новгородцева. У Гурвича, так же как и у последнего, речь идет не о финитизме, поиске конкретных способов и условий реализации Абсолютного Добра, а о бесконечности нравственного задания – принципе, который Гурвич упорно отстаивал на страницах своих произведений в полемике как с русскими философами (Б. П. Вышеславцев, М. В. Вишняк и др.), так и с придерживающимися неотомистских концепций западными правоведами (Л. Лефюр, М. Ориу).

Описание правовой аксиологии Гурвича логически завершает изложение его идеал-реалистического учения о праве, в котором интегрируются, с одной стороны, все аспекты социального бытия (от фактических отношений и психологических переживаний до нормативных смысловых структур и идеальных аспектов бытия права в форме «трансперсональных ценностей»), а с другой – различные научные концепции (юснатурализм, позитивизм, социологизм, психологизм и т. д.). В известном смысле здесь все же можно говорить о наличии некоей иерархии ценностей во главе с трансперсональными ценностями, существование которой мыслитель категорически отрицал, но не всегда мог последовательно выдержать свою «сверхрелятивистскую» линию.

Нельзя не упомянуть и о попытке практического применения этой концепции к социальной действительности – попытке, которую мыслитель формулирует в своем видении общественного идеала, являющемся как исходной точкой аксиологической концепции Гурвича, так и ее логическим завершением. Данный аспект всегда присутствовал в концепции Гурвича, который, как уже говорилось выше, с юношеских лет был убежденным социалистом, и даже развитие мировоззрения ученого не изменило принципов видения должного социального устройства, которое всегда было близко к созданной Прудоном модели юридического социализма. Наряду с дискуссиями в среде русской эмиграции по вопросам перспектив социализма, в данном плане нужно упомянуть программу правового устройства послевоенной Франции, где содержалась квинтэссенция социалистических взглядов мыслителя, и сформулированные в последние годы жизни идеи по поводу опасностей технократии и видения социалистической идеологии как противовеса этой тенденции.

Присутствует ли в творчестве Гурвича та или иная форма учения об идеальной форме государственного устройства? Сам мыслитель отвечал на этот вопрос отрицательно, утверждая что проблема оптимального социального устройства может быть поставлена только по отношению к конкретно взятому обществу в конкретный временной отрезок. Критикуя построения предшествовавших ему философов (Маркса, Дюркгейма или Гегеля), Гурвич полностью отрицал возможность некоего идеала, действенного для любого общества, так же как и идею линейного прогресса, где поступательное движение человечества мыслится направленным к единой цели. С этой точки зрения даже сам вопрос о политическом идеале представлялся некорректным: наряду с плюрализмом научным ученый придерживался и плюрализма политического, предполагавшего равенство в обществе конкурирующих между собой идеологий и представлений о должном в политическом устройстве.

В то же время Гурвич явно вступал в противоречие с декларативными положениями своей теории, позиционируя себя как сторонника социалистической идеологии (которую он, впрочем, мыслил совсем иначе, чем К. Маркс, – ближе к представлениям о юридическом социализме П.-Ж. Прудона, О. Бауэра и др.). Как считает Ф. Фарруджа, в социалистической идее, понимаемой как идея самоорганизации самоуправления социальных общностей при коллективном социальном планировании, мыслитель находил противовес «деспотически-либеральному принуждению, являющемуся отличительной чертой модерна». Французский ученый точно подметил эту двойственную направленность политической социологии Гурвича: борьба как против идеологии тоталитаризма, так и против абстрактного либерального индивидуализма, которые, как Гурвич понял на примере философии Ж.-Ж. Руссо, одинаково приводят к порабощению человека соответственно кастой правителей или волей большинства. В этом плане мыслитель искал «третий путь», который позволил бы примирить крайности обоих подходов, что, как замечает Ж.-Ж. Беллей, означало оппозицию основным идеологическим схемам – авторитаризму и либерализму и что, в свою очередь, привело к непониманию его собственной концепции современниками.

Социализм понимался ученым как обратная сторона социального права, как логическое продолжение принципов демократии и либерализма. Как ни удивительно, но Гурвич нигде не формулирует своего определения социализма, хотя и посвящает критике неправильных, по его мнению, взглядов на социализм многие работы и исследования. Хозяйственная демократия и социальное право – вот два понятия, которыми мыслитель пытался передать философское содержание социализма как общественного идеала. В плане практическом Гурвич разрабатывал проекты и оценивал тенденции в современном ему мире с точки зрения этого идеала, но, как и П. И. Новгородцев, не считал возможным дать дефиницию идеалу, предпочитая говорить о непрестанном усилии к освобождению труда и человека.

Применительно к современному обществу мыслитель считал возможным констатировать ряд принципиальных тенденций, которые определяли будущее всего человечества. К одной из них относилось появление и укрепление технократии, как основной опасности для полноценного развития обществ, сопоставимой по масштабам с фашизмом или сталинизмом. Книга Джеймса Бернхема о технократии вызвала столь яростную реакцию Гурвича, что в 1948 г. он организовал представительную международную конференцию по данному вопросу, где выступил с филиппикой против этой «технократической утопии». В технократии мыслитель видел опасность для человеческой свободы, которой грозило порабощение посредством самых совершенных достижений научно-технического прогресса, посредством сосредоточения экономической и политической власти, научного знания и мировоззренческого авторитета в руках технобюрократии.

В современном ему обществе Гурвич находил подтверждение этой опасности в юридическом закреплении неограниченного произвола собственника предприятия, во вмешательстве частного капитала в принятие политических решений, в неконтролируемом планировании производства, в разрыве между техническим прогрессом и отстающими от него социальными процессами. Для иллюстрации этой опасности мыслитель использовал давно известный ему образ Антихриста – мага и волшебника, покоряющего воображение человека чудесами, – созданный великим русским философом В. С. Соловьевым. Но, как подчеркивает Гурвич, в современной действительности речь идет уже не о единичных личностях, а о целых социальных группах, подчиняющих себе человека и его мировоззрение путем демонстрации чудес научно-технического прогресса. В определенной степени эти социальные группы формируются в классы, для которых характерна общая идеология, общие интересы и наличие политической организации.

В то же время данные группы могут как объединяться между собой, так и конфликтовать, частично присоединяясь к другим социальным классам. Поэтому мыслитель указывает, что речь не идет о неизбежных закономерностях в плане установления диктатуры технобюрократии: вопрос политической консолидации технобюрократии остается вопросом конкретной социальной ситуации. Гурвич не соглашается в этом вопросе с Бернхемом и находит в современной ему действительности другую важную тенденцию, развивающуюся паралелльно росту влияния технократов, – тенценцию к децентрализации функций публичной власти. Существование этих двух равносильных тендеций служит в современности залогом человеческой свободы – свободы выбора между «этатистским тоталитаризмом» (технократия)и «децентрализованным демократическим коллективизмом». Этот последний означал контроль производства со стороны производителей, предпринимателей и потребителей путем введения институтов самоуправления («советов») и участия этих институтов в планировании экономического развития, формирования их системы.

Если в России опыт введения «советов» в ходе революции 1917 г. потерпел неудачу из-за недостаточного индустриального развития страны, то в хрущевских реформах Гурвич был готов видеть тенденции возврата к этим институтам самоуправления, которые в эпоху Сталина были сведены к роли посредников между государством и работниками. Еще более отчетливо эти тенденции проявлялись, по мнению ученого, в Югославии 1950-х годов. Развитие соответствующих процессов могло вести к формированию многоуровневой и частично строящейся на принципе выборности системы советов как органов самоуправления, при описании которой мыслитель фактически формулировал свой политический идеал. Такие органы самоуправления сочетали бы в себе следующие задачи: контроль за производством, управление, обеспечение собственно производственного процесса, защита работников, участие в экономическом планировании, осуществление экономической стратегии.

Очевидно, что в этом описании Гурвич скорее воспроизводит идеи и переживания своей молодости, когда в ходе Февральской революции он принимал активное участие в создании системы «советов» в России. Вместе с тем несомненно и влияние левой социалистической идеологии, что было характерно для взглядов многих послевоенных французских интеллектуалов. Эти построения мыслителя остаются как бы в воздухе, не выходя за рамки декларативных призывов к социальному равенству и партнерству. Но их направленность во многом объясняет теоретическую сторону социологической и правовой концепций Гурвича с их ориентацией на анализ тотальных социальных явлений, с одной стороны, и элементарных форм социального взаимодействия (социабельность) – с другой.

Г. Д. Гурвич – В. Э. Грабарю

Россия. Москва.

НИОР Российской государственной библиотеки.

Фонд В. Э. Грабаря. Ф. 376. Картон 4. Ед. хр. 17

Петроград, 13.06.1920

Глубокоуважаемый Владимир Эммануилович,

Михаил Яковлевич мне сообщил, что Вы находитесь в Адлере, и высказал предположение, что с Вами вместе живет Федор Васильевич Тарановский. Так как я крайне тревожусь за его судьбу, не имея больше года никаких сведений о Ф.В., беру на себя смелость просить Вас сообщить, не знаете ли Вы что-либо о его местопребывании и судьбе. Ваше сообщение будет большой радостью для меня и всех петроградских друзей Фед. Васильев., точно так же как известие, от Вас пришедшее из Москвы, радостно взволновало весь петроградский академический мир. Мих. Яковл. Пергамент) здоров и сердечно кланяется. Мой адрес: Лицейская ул., 5, кв. 18.

С искренним глубоким уважением,

Г. Д. Гурвич

Париж, 09.04.1932

(пер. с фр.)

Гурвич, Георгий. Быв. студент Юрьевского универ., ученик проф. Тарановского, автор соч.

«Правда воли монаршей Прокоповича» [надпись на русском яз. – М.А.]

Уважаемый и дорогой наставник,

Я только что получил Ваше долгожданное письмо. Через журналы я уже знал о печальной новости – неожиданной смерти профессора Пергамента. Не могу оправиться от горя, вызванного этой новостью.

Я передал Ваше приветствие г-ну Лефюру, который свидетельствует Вам свое почтение. К сожалению, он не может дать Вам утешительных новостей о семье Виолет. Отец умер еще до войны, а один из сыновей – во время войны. Из всей семьи остался только аббат Виолет, который считается последователем Лемира. Г-н Лефюр поручил мне передать Вам, что Дирекция «Архивов») будет очень рада опубликовать Вашу статью, особенно отрывок из Вашей важной работы по истории международно-правовых учений, которую Вы готовите.

Очень сожалею, что не могу отправить Вам свою книгу. Буду рад, если Вам удастся получить те книги, которые я отправил моему скоропостижно скончавшемуся учителю и другу Пергаменту.

Свидетельствую Вам, уважаемый и дорогой наставник, мое глубокое и искреннее почтение,

Жорж Гурвич

Париж, 17.10.1932

(пер. с фр.)

Уважаемый и дорогой наставник,

Благодарю Вас за Ваше письмо от 8 марта и спешу уведомить Вас о том, что Ваша превосходная статья уже находится в печати). Номер журнала выходит между 1-м и 15-м декабря. Надеюсь, что у нас будет время передать Вам корректуру. Ваши указания по поводу рассылки Ваших авторских экземпляров журнала будут точно исполнены.

Еще раз выражаю Вам нашу благодарность за Ваше бесценное сотрудничество, делающее честь «Архивам», и свидетельствую Вам, уважаемый и дорогой наставник, мое глубокое почтение,

Жорж Гурвич

Страсбург, 14.12.1935

(пер. с фр.)

Уважаемый и дорогой наставник,

Ваше долгожданное письмо с большим опозданием дошло до меня в Страсбург, где я только что получил назначение на кафедру социологии Гуманитарного факультета).

На днях я виделся с г-ном Лефюром, который немного поспешил с ответом Вам, поскольку в действительности руководство «Архивами философии права» осуществляется мною. Мы единодушны с г-ном Лефюром в том, что нам доставит удовольствие публикация краткого содержания Вашей важной работы, которую, как я знаю, ждут от Вас давным-давно и которая будет знаменательным событием в истории международно-правовых учений. Единственное, о чем мы должны Вас попросить – сократите Вашу бесценную статью до 50–55 печатных страниц. Это максимум для исследовательских работ, принятый у нас.

Наш издатель либо выплачивает вознаграждение по 10 франков за страницу, либо предоставляет 25 бесплатных авторских экземпляров. Если Вы выбираете первый способ получения вознаграждения, то за перевод на французский Вы получите от 500 до 550 франков. Но, к сожалению, эта сумма может быть выплачена только после выхода из печати Вашей статьи. Это строгое правило наш издатель никогда не позволяет себе нарушать. Что касается авторских экземпляров, то Вы тогда должны будете приобрести их за свой счет (25 экземпляров будут стоить примерно 125 франков, 50 экземпляров – 200 франков).

Надеюсь, что Вас устроят эти условия и что вскоре мы будем иметь честь вновь сотрудничать с Вами. Пожалуйста, напишите мне, или на адрес Гуманитарного факультета Страсбургского университета, или по следующему адресу (с 1-го января): 3, Petite Rue Spach, Strasbourg.

С искренним уважением,

Жорж Гурвич

Комментарий

Грабарь Владимир Эммануилович (10.01.1865, Вена – 26.11.1956, Москва) – русский правовед, специалист в области теории и истории международного права. Окончил юридический факультет Московского университета в 1888 г., в 1893–1918 гг. – доцент, а затем профессор международного права Юрьевского университета, с 1918 г. – профессор Воронежского университета, а затем МГУ, научный сотрудник института права АН СССР. В Юрьевском университете в 1913–1914 гг. Гурвич слушал у В. Э. Грабаря лекции по международному праву. Переписка между двумя учеными строится в основном вокруг издательских проектов, которые Гурвич курировал в Институте философии права.

Г. Д. Гурвич – А. С. Ященко

США. Стэнфорд.

Архивы Гуверовского института.

Коллекция Бориса Николаевского

Б/места и б/даты, ориентировочно Берлин, конец 1920 г.

[на визитной карточке с надписью на нем. языке «Г. Д. Гурвич. Приват-доцент Петербургского университета». – М.А.]

Глубокоуважаемый Александр Семенович,

Привет Вам из Риги письмом проф. Грабовского. Сожалею, что не удалось лично застать Вас, чтобы рассказать о Петрограде, откуда я уехал только в конце октября. Оставляю Вам для рецензии единственный экземпляр, имеющийся у меня на руках, работы о Руссо, который поэтому, к сожалению, не могу поднести Вам. Прошу Вас сообщить мне открыткой, где и когда могу застать Вас, чтобы переговорить.

С истинным уважением,

Г. Д. Гурвич

б/места, 07.03.1921

Многоуважаемый Александр Семенович!

Так как Вы собираете сведения обо всех русских, причастных к науке и литературе, то, быть может, Вам будут небезынтересны сведения о моих литературных работах. Кроме выпущенной в 1918 г. книги «Руссо и Декларация прав», я, по приезде в Берлин, сдал в редакцию «Kantstudien» статью на немецком языке «Kant und Fichte als Rousseau-Interpreten», которая вскоре появится в свет. В редакцию Академического сборника мною сдана статья «Идея неотчуждаемых прав лица в политической доктрине XVII–XVIII века». На ту же тему прочел доклад на заседании Берлинской академической группы. По заказу издательства Эфрон перевел на русский язык книгу Шпенглера «Прусская идея и социализм». Она уже начала печататься. Веду переговоры с тем же издательством о переводе книжки Зиммеля «Основы социологии» (1917) и с издательством «Слово» о переводе только что вышедшей в свет новой работы Риккерта «Система философии», том 1: Теоретические основы. Перевод, в принципе, решен и идут переговоры между русским и немецким издательствами. Работаю над книгой на немецком языке «Fichtes Rechtsphilosophie. Recht, Staat und Sozialismus im ethischen System Fichtes». По соглашению с президиумом «Kantgesellschaft» буду читать в течение ближайших месяцев доклад на немецком языке на заседании этого общества. Тема: «Fichte als Rechtsphilosoph und Theoretiker des Sozialismus».

Мои должности в Петербурге: преподаватель Университета и 2-го Государственного Педагогического института, ассистент при кабинете государственных наук Петроградского университета. В Берлине с 15-го декабря 1920 г. Адрес: Charlottenburg, Fritsche Str. 56, 2 Portal bei Wagner.

С искренним уважением,

Г. Д. Гурвич

Комментарий

Ященко Александр Семенович (24.02.1877, Ставрополь – 10.06.1934, Берлин) – русский правовед, специалист по философии права и теории международного права. Окончил юридический факультет Московского университета (1900). Профессор Юрьевского (1909), Санкт-Петербургского (1913), Пермского (1917) университетов. Гурвич слушал лекции Ященко по международному праву в Юрьевском университете, сдавал Ященко в 1914 г. экзамен по этой дисциплине. С 1917 г. Ященко – в эмиграции в Берлине. С 1929 г. – профессор Каунасского университета, возглавлял кафедру международного права. В момент прибытия Гурвича в Берлин (конец 1920 г.) Ященко играл значительную роль в научной жизни русской эмиграции, поэтому в своих письмах Гурвич обращается за протекцией к бывшему наставнику.

Г. Д. Гурвич – К. Леону

Франция. Париж. Библиотека Виктора Кузэна.

Фонд Ксавье Леона

Париж, 19.12.1925

(пер. с фр.)

Уважаемый наставник,

Я подготовил статью о «Философии права Гуго Гроция и современной теории международного права» (по случаю 300-летия выхода «О праве войны и мира»)1). В этой статье я попытался продемонстрировать, что Гроций был выдающимся философом, поскольку его творчество обозначает переходный этап между Лейбницем и схоластикой. Гроций является основателем школы естественного социального права, которая нашла своих продолжателей в Лейбнице и его ученике Вольфе и связанных с ними авторах, чьи имена и идеи позабыты (Кефнер, Мейерс, Неттельбладт, Хефнер). Эти мыслители стали выразителями антииндивидуалистической «jurisprudentia socialis naturalis» и обосновали естественное право коллективов и корпораций. Эта теория естественного социального права имела большое значение для развития теории позитивного международного права, которое не зависит от произвола отдельных государств; именно эта теория ближе всего подходит к новейшей концепции международного права.

Моя статья довольно сжата: в ней 16 страниц. Буду Вам чрезвычайно благодарен, если Вы сообщите мне, считаете ли Вы возможным ее публикацию в «Revue de Métaphysique et de Morale».

Посмею попутно спросить Вас, как автора замечательных работ о Фихте, которые я высоко ценю, не попадалась ли Вам на глаза моя книга «Fichtes System der konkreten Ethik» (1924, Tubingen, J. Mohr)? Я имел честь презентовать ее Вам в прошлом году и был бы счастлив узнать, какое она на Вас произвела впечатление.

Заранее благодарю Вас и свидетельствую свое глубокое почтение.

Ж. Гурвич.

Профессор Пражского университета.

В настоящее время – член русской секции Института славянских исследований в Париже (Сорбонна)

Комментарий

Леон Ксавье (21.05.1868, Булонь-сюр-Сен – 21.10.1935, Париж) – французский философ, основатель Французского философского общества, журнала «Revue de Métaphysique et de Morale». Общение двух мыслителей было связано с работой над современной немецкой философией, в частности феноменологией, а также с исследованиями по философии Фихте. К. Леон был крупнейшим специалистом во Франции по творчеству Фихте, поэтому по прибытии во Францию Гурвич обращается к нему за протекцией.

Г. Д. Гурвич – П. Н. Милюкову

Россия. Москва. Государственный архив РФ.

Фонд 5856. Опись 1. Дело 540

Париж, 01.09.1927

Глубокоуважаемый Павел Николаевич!

Простите великодушно, что тревожу Вас в месте Вашего отдыха. Но, как увидите из письма, это вызвано вопросом, могущим получить довольно серьезное общественное значение.

Вернувшись с дачи, я нашел у себя письмо американского ученого – профессора E. Seligmann’а. Его направили ко мне русские и немецкие друзья в Берлине. Seligmann разъезжает по Европе с целью завербовать сотрудников для Большой «Энциклопедии социальных наук», которую предполагает Колумбийский университет. В частности, в этой Энциклопедии предполагается значительный Русский отдел. В этой связи Зелигман, как видно из прилагаемого письма, просит сообщить Ваш адрес, а также адреса Струве, Бернацкого и Загорского. Из сопоставления имен ясно, что он не вполне отдает себе отчета в зарубежных делениях, которые не смогут не отразиться на изображении авторами современного Советского строя и его перспектив. Существует опасность, что Зелигман попадет в руки правых. Чтобы ее избежать, я тотчас же ответил ему, что ему следовало, прежде всего, по приезду в Париж повидаться с Вами, как с лицом, наиболее информированным, и сообщил адрес Ваш и Загорского. Адресов Струве и Бернацкого я не знал и написал, что узнаю их для него по его приезду в Париж. Мой план заключается в том, чтобы, прежде всего, его передать в Ваши руки и таким образом обеспечить, чтобы все ответственные статьи в русском отделе предполагаемой Энциклопедии были написаны действительно объективными наблюдателями и знатоками современной русской жизни, как то: Н. С. Тимашевым, С. Н. Прокоповичем, А. П. Марковым, А. М. Кулишером, Загорским, СИ. Гессеном и другими.

Но, к сожалению, Вас нет в Париже, и не будет раньше конца сентября, между тем, как увидите из письма, Зелигман предполагает быть в Париже от 7-го до 17-го сентября. Вот я и хочу просить Вашего совета, как быть. Не сочтете ли Вы возможным списаться с Зелигманом или, быть может, Вы все же окажетесь на два-три дня в Париже в указанный им промежуток? Во всяком случае, буду ожидать Ваших инструкций по этому делу, которое может оказаться не безынтересно для Франко-Русского Института.

Мой адрес: 4, rue du Commandant Léandri, Paris (15e). Письмо проф. Seligmann’а прилагаю.

Желаю Вам от души хорошего отдыха! Сердечный привет Анне Сергеевне!

С истинным уважением,

Г. Д. Гурвич

Г. Д. Гурвич и Н. С. Тимашев – П. Н. Милюкову,

Париж, 29.09.1927

Глубокоуважаемый Павел Николаевич!

Шлем Вам сердечный привет из Парижа и просим простить нас за то, что вынуждены Вас беспокоить в месте Вашего отдыха. Это письмо мы пишем Вам сообща, по нашему коллективному делу.

Наступает поздняя осень и в Праге скоро должны начаться занятия. Нам необходимо в этой связи заняться выяснением нашей дальнейшей судьбы. Мы оба очень бы хотели остаться в Париже, чтобы выполнить свои обязательства перед Франко-Русским Институтом и чтобы закончить начатые научные работы. Но, чтобы осуществить наши желания, необходимо получить отпуск с сохранением содержания от Министерства иностранных дел ЧСР.

Эйзенман в частном разговоре летом этого года высказал предположение, что при наличии официального отношения Института, и при его поддержке к тому же, это дело может получить благоприятное разрешение. Так как Эйзенман, как мы слыхали, предполагает в десятых числах октября ехать в Прагу и, быть может, согласится взять с собой соответственное отношение, мы решаемся просить Вас теперь же, не дожидаясь Вашего возвращения в Париж, его подписать и подкрепить его Вашим любезным письмом к Эйзенману За Ваше содействие мы будем Вам чрезвычайно благодарны, т. к. оно может сыграть решающую роль в нашей судьбе. Подписанное Вами отношение и письмо к Эйзенману, если Вы сочтете возможным таковое написать, мы просили бы, по Вашему усмотрению, переслать Эйзенману по его личному адресу (20, rue Ernest Cresson, Paris, 14e) или одному из нас.

Свидание профессоров Франко-русского института с проф. Зелигманом сошло очень удачно. Он обещал прислать заказы по возвращении в Америку.

Заранее благодарим Вас и шлем привет Анне Сергеевне.

Н. Тимашев, Г. Д. Гурвич

При сем прилагаем текст отношения. Т. к. Эйзенман официально является «генеральным секретарем» Института, то вторая подпись на этом отношении должна принадлежать ему.

Комментарий

Милюков Павел Николаевич (15.01.1859, Москва – 31.03.1943, Экс-ле-Бен, Франция) – историк, политический деятель. С января 1921 г. живет в Париже, один из лидеров русской эмиграции в Европе. С марта 1921 по 1941 г. Милюков является главным редактором влиятельной эмигрантской газеты «Последние новости». Учредитель и председатель Общества русских писателей и журналистов, Клуба русских писателей и ученых, один из организаторов Русского народного университета. Читал лекции во Франко-русском институте. Г. Д. Гурвич участвовал во всех вышеназванных структурах и изданиях, в связи с чем по большей части и имела место переписка между двумя мыслителями.

Г. Д. Гурвич – И. А. Бунину

Франция. Нантерр.

Библиотека современной международной документации.

Фонд Комитета помощи русским писателям и ученым

Париж, 26.01.1928

Глубокоуважаемый Иван Александрович!

Препровождаю Вам как председателю Комитета литераторов и ученых, мое прошение о предоставлении мне долгосрочной ссуды. Мотив – угроза описи и ареста моего имущества – подробно изложен в прошении.

С истинным уважением,

Г. Д. Гурвич

Прошение

Настоящим покорнейше прошу Комитет предоставить мне долгосрочную ссуду в размере 700 франков. Просьба моя вызвана, кроме общего моего весьма затруднительного положения, усугубленного недавним приездом из Советской России моей матери, тем обстоятельством, что с меня неожиданно взыскивают налог за помещение, которое я давно покинул (850 фр.). Если я не внесу этого налога в ближайшие шесть дней, финансовый контролер угрожает описью и арестом моего имущества.

Магистр государственного права

Лектор Сорбоннского университета

Проф. Г. Д. Гурвич

Комментарий

Бунин Иван Алексеевич (10.10.1870, Воронеж – 08.11.1953, Париж) – русский писатель и литературовед. С 1920 г. – в эмиграции, постоянно живет и работает во Франции, участвует в русских эмигрантских литературных кружках и группах, в частности, входит в Правление Парижского комитета помощи русским писателям и ученым.

Г. Д. Гурвич – М. В. Вишняку

США. Блумингтон. Университет Индианы.

Библиотека Лилли. Отдел рукописей.

Коллекция Татьяны Вишняк

Париж, 26.09.1927

Дорогой Марк Вениаминович!

Спасибо сердечное за Ваше любезное посредничество и хлопоты. После зрелого размышления я решил согласиться на предложение «Дней». Как видно, не так легко «вступить в жизнь»! Очень прошу только об одном: чтобы они (редакция «Дней») скоро меня официально известили, что я принят на службу, дабы дальнейшие колебания маятника были бы невозможны, а я бы, со своей стороны, мог во всех отношениях подготовиться к предстоящей службе, что для меня очень важно, прежде всего, в чисто бытовом отношении.

Был сегодня у Вас в 8 ч. вечера, чтобы все это сказать лично, но, конечно, не застал Вас дома: забыл, что сегодня еврейский Новый год, с каковым Вас сердечно поздравляю! И Марию Абрамовну не меньше!

Очень Вам благодарен за совет написать о статье Франка. К сожалению, никак не могу раздобыть «Временника», да все равно писать в «Новостях» мне возможно только в присутствии и при содействии самого Павл. Ник. [Милюкова. – М.А.]. Так что отложу это до выхода «Дней».

Уверен, что Сталинский не позже, чем через неделю, поссорится с Керенским и уйдет. Жалко поэтому, если Вы из-за этого порвете с «Днями». В среду буду Вам звонить, чтобы потолковать и поблагодарить за хлопоты.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Париж, 21.10.1928

Дорогой Марк Вениаминович!

С праздником Вас! Надеюсь, что Вы хорошо проехались! Пересылаю Вам свою статейку о Гессене для «Культуры и жизни» Соврем. записок.

Я, в общем, оставил ее без изменений в том виде, который Вам был известен. Я только a) переделал две первые страницы, чтобы вышла отдельная статья, b) внес несколько «облегчений» в текст, чтобы он «полегчал». Согласно суждению Долли Исаевны, во всей заметке есть только одно трудное место: это изложение на стр. 3 текста самого Гессена. Но сравните изложение с текстом самого Гессена: № 31-ый стр. 334–337 и, если Вы справедливый человек, а это несомненное Ваше качество, Вы должны будете взять обратно Ваше мнение, что я пишу труднее и туманнее Гессена…

Сердечный привет Марье Абрамовне. Получение манускрипта прошу подтвердить и, если можно, очень прошу дать мне самому прокорректировать.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Одновременно посылаю копию моему другу-противнику: СИ. Гессену

Б/даты и б/места, ориентировочно начало 1929 г.

Дорогой Марк Вениаминович!

По поручению П. Н. Милюкова сообщаю Вам, что совещание сотрудников американской энциклопедии назначено у него на квартире в среду 7-го ноября, в 5 ч. дня.

В дополнение разрешите хвастнуть. Лосский пишет мне по поводу моей статьи «Социализм и собственность»: «Горячо благодарю Вас за “Социализм и собственность”. Эта статья вновь пробудила во мне интерес к социализму. Хорошо было бы, если бы мерами государственного поощрения (или какими-либо иными) был ускорен тот процесс утверждения соборной собственности путем трудового акционирования, который уже совершается в Соединенных Штатах». Чижевский мне пишет, что вполне присоединяется к моей критике СИ. Гессена.

Сообщаю Вам это с той единственной целью, чтобы Вам доказать, что есть люди, которые все же имеют терпение читать мою статью до конца.

Б/места, 15.05.1930

Дорогой Марк Вениаминович!

Я думаю, что Вы вернулись уже из царства Лазури. У меня к Вам три литературно-редакционных дела.

1-е. Вышла книга проф. Лазерсона «Общая теория права». Я очень хочу написать на нее рецензию. Это теперь мой Hauptfach. Лазерсон много раз просил меня о рецензиях, и всегда не выходило. Я очень рад, что теперь, наконец, могу это сделать. У Вас, вероятно, есть книга. Пришлите ее мне. Я не задержу и напишу рецензию сразу. Честное слово!

2-е. На днях выходит моя собственная книга о Тенденциях немецкой философии. Кому Вы собираетесь поручить рецензию? Просить ли издателя послать экземпляр Вам или лицу, которого Вы укажете, как будущего рецензента.

3-е. У меня есть готовая рецензия на Либри «Прудон и Герцен». Это небольшая заметка, касающаяся судеб русского социализма и происхождения русского народничества. Это не имеет ничего общего со сделанной в одной строчке и лишь попутно, в связи с большой книгой Либри о Герцене, характеристикой Кизиветтера. Не подойдет ли моя заметка для «Соврем. записок»?

Жду ответа, книгу Лазерсона, заказов.

Сердечный привет Марье Абрамовне. Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Долли Исаевна шлет сердечный привет.

Париж, 02.09.1931

Дорогой Марк Вениаминович!

Смею Вас заверить, что Вы – первый и единственный человек, который меня упрекает в саморекламе. У Вас, однако, своеобразные критерии и масштабы. Когда в одном и том же номере «Записок» Вы сами помещаете статью с цитатами из себя, и одновременно печатается рецензия о Вас, – это нормально. Нормально также, если это имеет место по отношению к Бердяеву (как в этом же номере) и др. Но, вот когда это случается по отношению ко мне, который вообще пишет в «Записках» раз в 4 года, а рецензии о котором печатаются раз в 10 лет – тогда это скандал и неслыханная самореклама. Не моя же вина, что после многих лет молчания у меня выходит несколько работ сразу, и что мою книгу о немецкой философии не рецензировали в «Записках» в течение двух лет кряду. Я впервые слышу, что автор статьи не имеет права себя самого цитировать и, в особенности, вводя новые термины (как, например, «интеграционное право»), которые подробно разъясняются в больших книгах.

Я буду Вам очень благодарен, если на будущее время Вы меня ознакомите с Кодексом морали и приличия, требуемых от сотрудников «Записок», а также с Табелью о рангах последних, т. к. в связи с рангом эти правила явно меняются.

Не скрою от Вас, что считаю, что Ваше последнее письмо далеко выходит за пределы неуместной товарищеской шутки. Если цена моего редкого сотрудничества в Вашем журнале и рецензий, там помещаемых, заключается в подобном издевательстве и просто оплевании меня, то, несмотря на всю мою страсть к саморекламе, смею Вас уверить, что я готов отказаться от чести быть рецензируемым в «Записках» и от чести там изредка писать.

С истинным уважением,

Г. Д. Гурвич

Париж, 20.10.1931

Дорогой Марк Вениаминович!

Чувства гневной обиды на Вас, которым я дал такое резкое выражение, давным-давно улеглись в моей душе, и я очень сожалел, что случай нам не дал встретиться за это время. Теперь я с огорчением узнал от Долли Исаевны, что Вы посмотрели на нашу перепалку несравненно более серьезно, чем я.

Скажу Вам откровенно, что считаю весь инцидент не стоящим гроша медного, и предлагаю Вам искренне и сердечно предать все забвению и совершить restitution intégrale [полное примирение]. Вы меня задели своими письмами; как раз в этот момент у меня скопилось ряд раздражений, и я, признаюсь, в форме, совершенно недопустимой, излил их на Вас. Вероятно, в силу искренней дружбы… Итак, кто старое помянет, тому и глаз вон, и прочее. Предлагаю мир самый настоящий.

Сердечный привет Марье Абрамовне.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Надеюсь в ближайшие же дни встретить Вас на примирительном чае у Осоргина и прошу простить меня. По-видимому, у меня перед диспутом не все винтики в порядке.

P. S. Вы получите корректуры Вашей статьи в самые ближайшие дни, т. к. часть статей уже набрана.

Париж, 13.12.1931

Дорогой Марк Вениаминович!

Очень прошу Вас устроиться так, чтобы во что бы то ни стало прийти к нам вместе с Марией Абрамовной в четверг вечером. Я очень плохо себя чувствую (нечто среднее между кровоизлиянием в мозгу и сердечным припадком). Вероятно, в конце следующей недели снова уеду. А поговорить нам совершенно необходимо.

Я, конечно, ответил отказом на предложение Федотова и мотивировал это недостаточно хорошим составом редакции. Т. к. предложение было сделано в чрезвычайно вкрадчивых и любезных тонах, то и мой отказ был вежлив. Аргументация Бунакова со ссылками на Архивы философии права нечестна и недобросовестна. Архивы – чисто научный, а не публицистически-политический журнал. Я 1000 раз предлагал: пусть «Записки» откажутся от политики, тогда их «panachée» [панацея. – фр.] перестанет быть вредным. С другой стороны, я собрал в Архивах всех европейских специалистов, являющихся одновременно учеными юристами: Ласки, Радбрух, Зинцгеймер, Эм. Леви и Максим Леруа. Не только Радбрух и Зинцгеймер, но также и католик Ж. Ренард это хорошо заметили, и Ренард даже написал об этом Лефюру, что он опасается, что, благодаря «mon extrême habilité» [моему исключительному умению. – фр.], журнал со следующего номера будет захвачен совершенно социалистами, и что я заставлю католиков служить S.F.I.O. и Леону Толстому. О моем ответе можете передать Бунакову, которого повидаю после разговора с Вами.

Впрочем, все это мелочи по сравнению с размахом разворачивающихся событий: мы сидим на вулкане, и, кажется, ружья застреляют раньше, чем люди, их держащие, сообразят, что происходит.

Итак, непременно до четверга вечером.

Привет Марье Абрамовне.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

В ближайшей же книжке Архивов идет статья Радбруха «От индивидуального права к социализму». Получил Этику Бердяева; очень интересно, могу писать рецензию в «Записки», что с Бунаковым и прочими… Я имел визит Федотова, который предложил мне войти в состав ближайших сотрудников журнала «Новый Град» под редакцией Степуна, Бунакова и Федотова. Не знаете ли, что с Гессеном, его молчание меня очень беспокоит: он не ответил на три моих письма. А что с рецензией на мою книгу о немецкой философии? Неужели Вы так и не соберетесь?

Итак, до четверга. Reposez-vous bien [Хорошего Вам отдыха].

Б/места, 23.01.1932

Дорогой Марк Вениаминович!

Обращаюсь к Вам, как к другу, с конфиденциальной просьбой. Вы присутствовали на моем диспуте и прочли, вероятно, также заметку, помещенную в «Последн. новостях». Полагаю, что Вы сами заметили ее односторонность: ничего не передано из того, что говорили друзья: Бруншвиг, Лефюр и Bréhier, а только то, что говорили враги. Мои ответы оценены несравненно ниже, чем их оценил уже Бугле.

Сравнив этот отчет с тем, который помещен сегодня об аббате Кэнэ, диспут которого был очень скучен, по мнению публики и членов жюри (я говорил с некоторыми), я убедился, что я вправе говорить о некотором пристрастии к аббату Кэнэ в положительную сторону, и ко мне – в определенно отрицательную, что со стороны редакции «Новостей» для меня отнюдь не неожиданно.

По письмам, которые я получил от некоторых друзей, спрашивающих меня с тревогой, что произошло на моем диспуте (на основании заметки «Новостей»), я понял, что мое ощущение не вполне субъективно…

Итак, отсюда к Вам просьба написать несколько более подробный отчет (в строк 150–200) для «Посл. новостей» о существе моего диспута, дабы истинная картина не была искажена.

Заранее очень благодарю Вас и прошу прощения,

Г. Д. Гурвич

P.S. Я узнал удивительно любопытные и не всегда приятные подробности о тайнах совещательной комнаты.

Б/места, 25.01.1932

Дорогой Марк Вениаминович!

Прилагаю Вам при сем мертвую и скучную, но точную стенограмму моего диспута. Опасаюсь, что она Вам мало поможет для Вашей заметки; но, зато надеюсь, что она Вам напомнит Ваши живые впечатления.

Посылаю Вам для аналогии отчет о моем диспуте, помещенный в «Последних новостях» в 1925 году (автор – Гессен. Прошу вернуть обратно!) и недавний отчет Делевского о диссертации Стойко. Заранее горячо благодарю Вас. Прошу еще раз принять наше искреннее сочувствие.

С сердечным приветом,

Г. Д. Гурвич

Г. Д. Гурвич в своих вступительных речах отметил постепенное разрушение традиционных юридических категорий, невозможность конструировать на их основании ряд новейших правовых институтов, глубокое родство между институтами международного и рабочего права, ключ к которым может быть дан только идеей социального права; он провел аналогию между книгой Анри Мишеля, посвященной истории политических идей в 19 веке, и своим историческим исследованием; точки зрения в этих двух работах противоположны, т. к. Г. Д. Гурвич поставил себе задачей доказать, что идея права сочетаема с универсалистским воззрением, или, точнее, с синтезом индивидуализма и универсализма, воплощенным в системах Лейбница, Фихте и Прудона.

Первый оппонент, Бугле, кроме ряда опечаток и стилистических неправильностей, упрекал диссертанта в недостаточном уважении к индивидуальным правам человека, в реализации которых оппонент видел конечное назначение социализма, в смешении оценочной и описательной точек зрения, выразившемся в конструкции субординирующего права как извращения социального права путем его порабощения индивидуальному.

Фоконне, отдавая дань диалектической силе диссертанта, упрекал его в схоластичном конструировании и в недостаточном привлечении фактов реальной жизни.

Диссертант в своем ответе указал, что утверждение социального права отнюдь не исключает защиту прав индивидуальных; что плюрализм порядков есть лучшая гарантия индивидуальных прав; что, если бы он смешивал оценочную и описательную точки зрения, он бы должен был отрицать правовой характер субординационного отношения. Он указал далее, что исследование касается логики юридической науки и только ставит кадры для описания новых фактов юридической жизни, что, наконец, несправедливо упрекать в схоластике человека, который борется с застоем традиционных категорий.

Первая часть диспута закончилась заявлением Бугле, что он признает, что диссертант защищается прекрасно (admirablement bien) и что от большинства упреков ничего не осталось.

Выступивший после перерыва Бруншвиг, указав на заслуги диссертанта по ознакомлению французов, путем лекций в Сорбонне и книги, с немецкой и русской философией, в частности с такими важными явлениями, как феноменология, русский интуитивизм и теория Петражицкого, приветствовал в диссертации Г. Д. Гурвича проявления самостоятельного теоретического исследования и углубленного исторического анализа. Возражение в нем, главным образом, вызывает стремление диссертанта сочетать интуитивизм и соборность и, с другой стороны, идеализм и реализм (теория нормативных фактов), а также некоторая искусственность в толковании Дюги, Салейля и Ориу, которых диссертант стремился перекроить по Петражицкому Лефюр, присоединяясь к основным философско-правовым и юридическим интуициям диссертанта и приветствуя, в частности, учение о плюрализации суверенитетов, упрекал диссертанта за его отрицание естественного права и чрезмерно строгую критику учения Ориу об авторитете «Элиты».

Bréhier приветствовал диссертанта за его необыкновенную проникнутость идеями позднейшего Фихте и указал на большую историческую ценность глав, посвященных Лейбницу, Краузе и Прудону Он указал, однако, на трудность изучения истории философии с точки зрения одной только проблемы и на риск прийти, таким образом, к отрицательным выводам.

Г. Д. Гурвич в своем ответе оппонентам настаивал на возможности соборной интуиции, указывая, что без нее невозможно существование ни нации, ни профессии, ни семьи. Он указал, что без допущения реализации идей и ценностей в реальной жизни не только нельзя говорить о праве, но и вообще невозможно говорить о правилах поведения, которые иначе бы оказались совершенно неспособными руководить поведением. Диссертант отрицает естественное право, т. к. оно гетерономно, а не автономно. Естественное право, далее, основано на паралогизме, аналогичном тому, который обличил Кант, доказав, что из «Я мыслю» нельзя вывести реальности и бессмертия души; наконец, что «естественное право» вносит неопределенность критериев при столкновении с положительным правом и заставляет колебаться между анархией и теократией.

Отвечая Bréhier, диссертант настаивал на том, что один из необходимых аспектов истории философии есть история проблем, т. к. логика проблем часто противоположна логике систем и разрушает системы во имя разрешения проблем.

Конец.

[Для сравнения приведем официальный отчет, хранящийся в Национальном архиве Франции в досье Г. Д. Гурвича (пер. с фр.): «В пятницу 23.01.1932 г-н Гурвич представил свою докторскую диссертацию на Гуманитарном факультете Парижского университета. Диссертационный совет возглавляет г-н Бугле, в Совет входят г-да Фоконне, Бруншвиг, Брейер и Лефюр. Основная диссертация: “Идея социального права. Понятие и система социального права. Доктринальная история от XVII до конца XIX века”. Дополнительная диссертация: “Идея социального права и современность”. Докладчик по основной диссертации, г-н Леон Бруншвиг, в своем докладе подчеркнул плодотворность центральной идеи г-на Гурвича: социальное право противопоставляется праву индивидуальному, но социальное право не отождествляется с правом государства, которое стремится захватить его, которому социальное право сопротивляется и которое, в конечном итоге, социальное право призвано заместить. Г-н Бруншвиг указал, что г-н Гурвич был вынужден предпринять длинные исторические исследования от Гроция и Лейбница до Дюги и Ориу, с тем, чтобы проследить истоки формирования концепции социального права. Г-н Бруншвиг завершил свое выступление так: “На протяжении тысячи страниц абстрактных, но в общем корректных и всегда точных рассуждений г-н Гурвич смог доказать присутствие редко сочетаемых качеств: богатства и солидности первичной информации, обширных знаний о комментариях и тонкую, убедительную аргументацию основных положений работы”. Докладчик по дополнительной диссертации указал в своем отзыве, что “приводимые г-ном Гурвичем данные о современном движении правовой жизни оказались очень богатыми, а его работа доказала свою важность хотя бы числом и многообразием развернутых перед читателем теорий”. Защищая свои тезисы, г-н Гурвич привел резюме наиболее значимых положений своих диссертаций и в своих ответах на вопросы продемонстрировал не только солидную эрудицию, но и отличные ораторские способности. Очевидно, что он знаком с приемами диалектиктической аргументации. Были отмечены не только глубина его исследований, но и важность достигнутого им синтеза. На критику в свой адрес (злоупотребление диалектикой, употребление сомнительной терминологии – “интеграция”, “нормативный факт”) г-н Гурвич ответил с изяществом и зачастую со знанием дела. Один из членов Совета выразил свое несогласие с подтасовкой терминов, которая, по его мнению, присутствовала в использованном диссертантом методе. Со своей стороны, он посчитал невозможным дать оценку “весьма достойно” работе Гурвича, но остальные члены Совета согласились поставить данную оценку не только за обширный труд, но и за достигнутые результаты».]

Б/места, 09.02.1932

Дорогой Марк Вениаминович!

Шлю привет и прошу принести завтра на доклад Вильского: 1) Архивы Философии права 3–4, который мне нужно срочно отослать; 2) Номера «Дней», посвященные прениям по докладу Бердяева и самому этому докладу. Заранее благодарю. Дело в том, что в среду собираюсь присутствовать на конце прений и следить за ними «сознательно». О первом результате моего диспута – потере Долли Исаевной службы – Вы вероятно уже знаете. От Татьяны Алексеевны знаю, что у Вас неприятности безмерно худшего сорта, и глубоко скорблю с Вами.

Не думаете ли Вы, что это единственный незыблемый социологический закон: все хорошие и просто порядочные люди только то и делают, что тонут в неприятностях, а как только человек хоть немного прохвост, сразу у него все идет блестяще. Впрочем, это слабое утешение.

Шлю сердечный привет,

Г. Д. Гурвич

Б/места, 27.05.1932

Дорогой Марк Вениаминович!

Спасибо за Ваши поздравления. К сожалению, еще неизвестно когда я получу «ден. знаки», может быть, только осенью. С 1-го октября я становлюсь учителем философии в Collége Sévinge. 6 часов в неделю и, увы, только 750 франков в месяц. Не завидую моим будущим ученицам. Вероятно, вгоню их всех в чахотку. Но я рад, что становлюсь, наконец, полезным членом французского общества. Адрес председателя Curatorium – Léon Caen: 13, rue Soufllot, 13, Paris (5e); адрес секретаря Gidel: 42, rue Molitor, 42, Paris (16e). Кажется, секретарь надежнее председателя. По крайней мере, это он передал мои копии барону Таубе.

С искренним приветом Марье Абрамовне и Вам от меня и жены,

Ваш Г. Д. Гурвич

Комментарий

Вишняк Марк Вениаминович (02.01.1883, Москва – 31.08.1976, Нью Йорк) – русский юрист, общественный деятель, публицист. В России являлся активным членом партии эсеров. После эмиграции в 1919 г. жил в Париже, продолжал участвовать в деятельности эсеров. Как и Гурвич, был профессором Франко-русского института и Русского юридического факультета при Институте славяноведения, преподавал государственное право. Ответственный секретарь известных эмигрантских журналов «Современные записки» и «Русские записки». С 1940 г. жил в Нью-Йорке. Письма Гурвича к Вишняку охватывают довольно широкий временной диапазон – от середины 1920-х до середины 1930-х годов. Наряду с основной темой – сотрудничеством Гурвича в «Современных записках» письма касаются также общих вопросов интеграции Гурвича в жизнь русской научной эмиграции в Париже. Общение между двумя мыслителями прекратилось к середине 1930-х годов в связи с несовпадением политических взглядов (антисоветских у Вишняка и нейтральных – у Гурвича). Здесь приводятся только несколько писем, важных с точки зрения описания интеллектуальной биографии Г. Д. Гурвича.

Г. Д. Гурвич – П. Л. Леону

Франция. Париж. Высшая школа социальных наук.

Архивный центр философии, истории и научно-издательского дела.

Фонд Георгия Гурвича

Лион, 01.12.1933

Дорогой Павел Леопольдович,

Спасибо за Ваше письмо и за посылку приглашений англичанам. Надеюсь, что Вы также послали устав проф. Scholten, Амстердамский университет (впрочем, я Вам указал в письме его личный адрес); если Вы этого еще не сделали, сделайте, пожалуйста. Речь идет только об Уставе, приглашение ушло отдельно. Необходимо также послать приглашение следующим двум лицам, которых достали, с разрешения Бюро, Дель Веккио и Шмидта; оба прислали curriculum vitae:

1) проф. Leonard Adam (немец-эмигрант, временно проживающий в Лондоне: он просил спешно выслать приглашение и устав, т. к. он возвращается в Германию и боится, чтобы ему туда писали); 2) проф. August Simonis. Базель. Швейцария.

Мы здесь организовали Семинар философии права (Президент…!! Эм. Леви, я – секретарь), под патронажем юристов и философов. Первое заседание – 7-го декабря вечером. Я буду в Париже или 17-го, или 20-го декабря утром. К сожалению, все время немного прихварываю. Если Вам нужны деньги для корреспонденции, возьмите, пожалуйста, у Долли Исаевны: она получила несколько членских взносов.

Вы можете быть горды: Эм. Леви нашел, что Ваша рецензия на него гораздо лучше, чем моя большая статья. Я, конечно, скрыл от него, что Вы книг его не читали.

Как поживаете? Видели ли Леруа и Морэна? Получили ли Вы отчеты Delvi?

Шлю сердечный привет. Жду подтверждений об отправке трех посланий.

Ваш

Г. Д. Гурвич

Страсбург, 04.04.1937

Дорогой Павел Леопольдович,

Спасибо за Ваше письмо. Пересылаю Вам мое письмо об отставке, посланное вчера всем членам Бюро. Дель Веккио не ответил ни Рекассенсу, ни Дьюваре. Это показывает, что он правит Институтом, игнорируя Бюро. Этим объясняется текст моего письма. Вы плохо сделали, что подали мысль Дель Веккио в Вашем письме назначить Вам преемника. Ни он, ни члены Бюро не имеют на это права, о чем я упоминаю в моем письме.

Я до сих пор не получил денег от Sirey Уж не Лефюр ли задерживает, собираясь использовать редакцию Archives. Я его считаю решительно на все способным после этой истории. Вам бы следовали все-таки поддерживать связь с Лефюром по делам Archives, чтобы не внушать ему мысли, что наши отставки относятся и к журналу. Я получил прекрасную статью Chabas, charge de cours a la Faculté de Droit de Strasbourg: «La famille japonaise» для следующего номера. Скажите это Лефюру Вот причина его повидать. Реглад уже извещен мною, что секретариат до следующей сессии переходит к нему.

Спасибо за приглашение. Если Вам не помешаю, с удовольствием им воспользуюсь. Приезжаю в Париж 4-го июня. У Вас есть прекрасный повод доказать мне, что Вы также мало на меня сердитесь, как я на Вас, оказав мне одолжение.

Узнайте, будет ли Леви-Брюль в Париже в начале июня, и вообще, в какие даты он будет présent. Зайдите к старику и подогрейте его. Это очень важно. Мои документы 15-го апреля уже ушли из Ректората в Service d Alsace. Mr. Rothe, Doyen honoraire de la Faculté de la Science, друг Валята, написал ему личное письмо с просьбой ускорить мое дело. Вероятно, Валят уже переслал досье в Министерство народного просвещения. Прошу Вас узнать через Jamatie-Vilatte, получено ли досье, будет ли задерживать до назначения нового директора, от кого зависит, чтобы ускорить сейчас в Мин. нар. просвещ.

Теперь должен сообщить строго конфиденциально (никто не должен знать ни в Страсбурге, ни в Париже, даже Леви-Брюль; так просил Хальбвакс в моих же интересах). Хальбвакс вне очереди становится Maître de conf. в Сорбонне и окончательно покидает Страсбург. Если бы я имел все права, я стал бы осенью Maître de conf. Но т. к. я их не имею, то положение очень сложное. Хальбвакс надеется, что все же меня назначат окончательно, но в моих интересах, чтобы никто этого не знал (особенно 2 номинированных кандидата) и дело поднялось только в ноябре. При неудаче, выйти из положения можно, назначив délégué, но suppléance механически отпадет и нужно будет новое голосование факультета. Пока что главная опасность – что не будет до осени подтверждения в качестве suppléant, т. к. тогда при всех условиях будет задержка в жаловании с 1 октября по 1-ое февраля минимум (пока решится вопрос о délégation или maîtrise). Поэтому вопрос о возобновлении до Grandes vacances принял особо острую форму. Но никто, кроме меня, Вас и Хальбвакса, не должен знать почему!!

Вот что мне написал только что Хальбвакс и вот откуда мои просьбы узнать, в какие сроки Леви-Брюль будет в Париже и в каком положении мое досье в Мин. народ. просвещения. Не хочу также трогать Грумбаха, которого хочу пустить в ход, когда в ноябре станет вопрос о maîtrise de conférence или Délégation. Простите, что утруждаю Вас просьбами. Но вот Вам прекрасный способ доказать, что мы абсолютно остались в ладах.

Почему Вы упорно не хотите читать мою книгу?? Это очень обидно для автора. Непременно повидать Лефюра по делам Archives. Претензии: статья Chabas и задержка в наборе настоящего номера, а также поиски автора рецензии на его книгу. Как только получу деньги от Sirey – вышлю.

Сердечный привет Вам,

Г. Д. Гурвич

Страсбург, 17.04.1937

Дорогой Павел Леопольдович,

После Вашей телеграммы и моих двух ответов Вы вдруг умолкли. По-видимому, Дель Веккио по формуле Дьювара с моей оговоркой мириться не хочет. Пожалуй, это самое выгодное для меня!!

Спешная просьба! Я не в силах сам на себя написать рецензию. Единственный сотрудник, который это может сделать, – Georges Aillet, 55 rue Berthier, 55 Versailles. Он только что прочел мою книгу и написал мне письмо, из которого видно, что частью согласен, частью нет. Ему ничего не стоит немедленно написать рецензию для Archives обо мне. Но мне неловко просить его, т. к. это его свяжет. Поэтому очень прошу Вас немедленно ему написать в качестве секретаря редакции, заведующего рецензиями, и просить таковую сроком до 5-го июня, чтобы попало в эту книжку. Спасибо!

Очень прошу ответить, почему Вы саботируете чтение моей книги, и на мои повторные запросы ничего не отвечаете?

Шлю сердечный привет,

Ваш Г. Д. Гурвич

Aillet напишите немедленно. При сем бланки для письма Aillet!

Страсбург, 18.06.1937

Дорогой Павел Леопольдович,

Спешу Вам сообщить, что мое назначение, подписанное 8-го июня, уже прибыло в Страсбург. Я обеспечен, таким образом, до 1-го апреля 1938 года. В этой связи перемена в планах:

По требованию Бугле, вероятно, снова буду в Париже с 2-го до 5-го июля, чтобы присутствовать на созываемом им конгрессе социальных наук. 6-го июля – экзамены Baccalauréat.

8-го июля кончаю экзамены и уезжаю в Бретань (вероятно, Morbihan) до 1-го августа. К 15-го августа возвращаюсь в Страсбург.

Корректуры все еще не имею. Писал Thone, но безрезультатно!

Шлю сердечный привет.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Комментарий

Леон Павел Леопольдович (1895, Санкт-Петербург, – 1942, Освенцим, Польша) – русский юрист, литературовед. В России после окончания юридического факультета Петроградского университета в 1916 г. работал адвокатом. В 1918 г. эмигрирует во Францию. Сотрудничает в литературных изданиях русской эмиграции. С 1926 г. становится личным секретарем известного писателя Джеймса Джойса, с которым знакомится в Париже и другом которого остается до своей смерти. С 1931 г. выполняет функции заместителя секретаря (Г. Д. Гурвича) в Институте философии права. После оккупации Франции фашистами участвует в движении Сопротивления, в 1941 г. арестован немцами и отправлен в концлагерь в Освенциме, где погиб в 1942 г.

Г. Д. Гурвич – Ж. Валю

Франция. Нижняя Нормандия.

Арденнское аббатство. Институт истории современного издательского дела.

Фонд Жана Валя

Б/места, 04.03.1929

(пер. с фр.)

Мой дорогой друг,

Я только что получил письмо от г-на Либерта, которое переправляю Вам вместе с настоящим письмом. Его ответ меня очень расстроил, но я думаю, что это, возможно, следствие того, что он сам недавно опубликовал книгу о диалектике Гегеля и считает, что в этой книге уже сказал все. Я еще сохраняю некоторую надежду на Мейнера и Мора, хотя, по моим сведениям, коммерческая ситуация на книжном рынке Германии мало благоприятна для новых публикаций, число которых пытаются сократить). В то же время я уверен в том, что Ваша ситуация – исключительная, т. к. Ваша книга представляет особый интерес для немцев.

Я имел весьма долгую и очень интересную беседу с Гуссерлем. Он объявил мне: 1) что Шелер не является феноменологом; 2) что никто из его [Гуссерля. – М.А.] учеников его не понял и он сам стыдится своей славы, поскольку в Германии его хвалят за его ошибки и никто не замечает самого главного из того, что ему хотелось сказать; 3) что он никогда не разделял позиций реализма и не считал нужным занимать промежуточную позицию между идеализмом и реализмом; 4) что начиная с 1905 г. он стал идеалистом и что с этого момента его идеализм все более утверждался; 5) что метод феноменологического описания привел его к позиции, по существу близкой к кантианству; 6) что он всегда считал, что феноменология является течением, параллельным философии Бергсона, и что мою статью он особо одобряет в тех местах, в которых я делаю данный вывод; 7) впрочем, он сказал мне, что считает мою работу довольно точной, но применительно к его позиции двадцатилетней давности; 8) в итоге, у меня сложилось впечатление о резком изменении его воззрений – «новый период его философии». В том, что касается Хайдеггера, мы побеседуем в Париже. Меня очень интересует то, что Вы скажете: лично я очень плохо понимаю Хайдеггера – наверное, причина этого в моем незнакомстве с идеями Киркегора. На моей первой лекции было немало народа, но сомневаюсь, что мне удастся привлечь сколько же слушателей на последующих лекциях.

До скорой встречи,

Искренне Ваш,

Ж. Гурвич

Париж, 25.12.1938

(пер. с фр.)

Мой дорогой друг,

Позвольте вернуться к теме нашего разговора. Г-н Хальбвакс пообещал выдвинуть мою кандидатуру на получение одного дополнительного часа преподавания по этике, которое оставляет г-н Бэйе. Г-да Прадин и Блондель пообещали мне отдать свои голоса за мое назначение. Наконец, г-н Бруншвиг посчитал, что этот проект «разумен и что это дело можно легко провернуть». Таким образом, дело приняло благоприятный оборот, чего я не ожидал после нашего разговора. Очевидно, что все зависит от позиции г-на Брейера и от силы сопротивления г-д Бугле и Ляпорта. Могу ли я рассчитывать на Вашу поддержку? Буду очень признателен за дальнейшую информацию и за совет, стоит ли нанести визит Брейеру В особенности я прошу Вас поговорить об этом деле с г-ном Бруншвигом, который кажется расположенным ко мне. С наилучшими пожеланиями на 1939 год и заранее Вас благодарю,

Жорж Гурвич

Париж, 04.04.1939

(пер. с фр.)

Мой дорогой друг,

Моя супруга и я просим Вас доставить нам удовольствие видеть Вас у нас на ужине во вторник, 12-го апреля в 19.30. На это же время мы приглашаем Карла Манхейма, профессора Лондонского университета, бывшего коллегу Карла Ясперса. Надеясь на то, что Вы примете наше приглашение, свидетельствую Вам свое уважение,

Ж. Гурвич

P. S. Три недели назад Хальбвакс предупредил меня, что его коллеги-философы выразили недовольство кандидатурой социолога на получение дополнительного часа преподавания этики, и что меня посчитали социологом. Я утешаю себя, по меньшей мере, тем фактом, что волею случая я попал в социологи…, что в моем положении «изгнанного из стада» уже является успехом). Я ответил Хальбваксу заверениями в моей искренней благодарности.

Комментарий

Валь Жан (15.05.1888, Марсель – 19.06.1974, Париж) – французский философ, ученик А. Бергсона, ведущий представитель неогегельянства во Франции (вместе с А. Кожевым). Валь был крупнейшим французским специалистом по философии Гуссерля и Киркегора, помимо наследия Гегеля. Профессор Сорбоннского университета с 1936 по 1967 г., с 1942 по 1945 г. он находился в эмиграции в США. Ж. Валь принимал участие в организации Ecole Libre des Hautes Etudes. С 1950 г. возглавлял Французское философское общество и его журнал «Revue de Métaphysique et de Morale». Контакты Гурвича с этим известным философом объяснялись заметной близостью их позиций в 1930-е годы (по философии Бергсона и Гуссерля), а позднее и сотрудничеством Гурвича в возглавляемых Ж. Валем исследовательских институтах в США и во Франции. Этим темам в основном и посвящена переписка двух мыслителей.

Г. Д. Гурвич – Ж. Сиро

Франция. Бордо.

Архив департамента Жиронда. Фонд 1603AW4.

Фонд Георгия Гурвича

Париж, 25.06.1935

(пер. с фр.)

Господин декан,

Позвольте переслать Вам два срочных письма, что я только что получил из Страсбурга. Г-да профессор Хальбвакс и профессор Геру в этих письмах сообщают мне, что на заседании секции философии на гуманитарном факультете Страсбургского университета принято решение о назначении меня в качестве приемника Хальбвакса в конце этого месяца. Они посоветовали мне получить официальные рекомендации на имя декана Могина. Вы были очень любезны, дав очень лестную характеристику моей работы в качестве преподавателя в университете Бордо. Могу ли я просить Вас официально направить эту характеристику декану Могину, добавив, что Вы пересылаете ее, узнав о возможности назначения меня доцентом в университете Страсбурга. Заранее Вас благодарю и надеюсь оказаться достойным Вашего доверия.

С глубоким уважением и почтением,

Ж. Гурвич

Лекетия, Испания,

05.07.1935

(пер. с фр.)

Господин декан,

Позвольте мне сердечно поблагодарить Вас за оказанную мне поддержку. Гуманитарный факультет Страсбургского университета назначил меня преемником Хальбвакса. Но и в Страсбурге я сохраню наилучшие воспоминания о Бордо, куда в случае чего я бы с удовольствием вернулся. Сейчас я пишу Вам с маленького испанского пляжа и сожалею, что не могу слушать Ваши лекции в Бордо. Желаю Вам приятно провести отпуск и свидетельствую Вам мое глубочайшее почтение.

Ж. Гурвич

Комментарий

Сиро Жорж (29.07.1870, Бордо – 27.11.1946, Бордо) – французский историк, специалист по истории и культуре Испании. С 1898 г. преподает в университете Бордо, избирается деканом гуманитарного факультета. Приводимые письма дают представление о трудностях Гурвича в получении преподавательских должностей во Франции и в то же время свидетельствуют о хороших отношениях с коллегами по университету Бордо.

Г. Д. Гурвич – М. Моссу

Франция. Нижняя Нормандия.

Арденнское аббатство.

Институт современного издательского дела.

Фонд Марселя Мосса

Страсбург, 04.05.1936

(пер. с фр.)

Мой дорогой наставник,

Надеюсь, что Вы получили второй том Ежегодника нашего института и что Вы нашли там более или менее точное воспроизведение Ваших важных тезисов. Вместе с этим письмом я пересылаю Вам свой социологический очерк и прошу Вас не судить этот очерк слишком строго. Это еще только предварительный анализ классификаций Дюркгейма и фон Визе, подготавливающий мое собственное описание многообразия форм социабельности. Я воздерживаюсь при этом от использования слишком обобщенного подхода, который, на мой взгляд, имел место в концепции органической солидарности Дюркгейма.

Я очень счастлив в Страсбурге: коллеги и студенты весьма приятны в общении, и я наконец имею достаточно времени для того, чтобы работать, размышлять и учиться. Буду рад получать от Вас новости.

Надеясь на выздоровление госпожи Мосс, выражаю Вам свои глубочайшие уважение и благодарность.

Жорж Гурвич

Страсбург, 17.05.1936

(пер. с фр.)

Мой дорогой наставник,

Благодарю Вас за Вашу книгу. Жаль, что конец Вашего выступления по вопросу соотношения объективного и субъективного так плохо воспроизведен.

Конспект вел П. Л. Леон. Моя вина в том, что я не отправил Вам корректуру, за что и извиняюсь. Больше такого не повторится.

Я абсолютно разделяю Ваше мнение по поводу нашего Annuaire 1935–1936. Журнал не удался. Причина этого – в самой теме, очень общей, очень расплывчатой и широкой. Для того, чтобы избежать этого на следующей сессии, я бы предложил взять конкретную тему, например: «Судьба договора в XIX веке» или «Проблема санкций». К сожалению, большинство присутствовавших на конгрессе снова выбрало совершенно абстрактную тему: «Цель права. Правовая защита и правосудие». Такого рода темы, допускающие совершенно пустую болтовню, погубят наш Институт. Но что я сделаю, если я всегда в меньшинстве!

Применительно к моей статье я Вас предупреждал, что ее нельзя судить слишком сурово. Она предназначена для юристов, которые до сих пор не осознали значимости основополагающего тезиса Дюркгейма о том, что с научной точки зрения нельзя говорить о видах права, не опираясь на типы социабельности. С другой стороны, я полагал, что последовательная критика с точки зрения одного и того же принципа (разделение типов социабельности, типов групп и типов общей структуры общества) могла бы быть полезной для расчистки почвы для классификации, которую я собираюсь предложить. Но, разумеется, научный интерес такой публикации имеет очень ограниченные рамки. К 15 июня факультет должен принять решение о продлении моих полномочий. Хочется надеяться, что все пройдет благополучно. Но я ожидаю заседания с некоторым нетерпением.

С самым искренним и преданным уважением,

Ж. Гурвич

Беллькомб, 15.07.1937

(пер. с фр.)

Мой дорогой наставник,

После отъезда из Парижа 5-го числа сего месяца я получил с некоторым запозданием два Ваших письма. Я был очень рад узнать, что, благодаря Вашим любезным протекциям, мой друг Кулишер получил разрешение на чтение лекций, а дело Радбруха значительно продвинулось. Я попросил молодого ученика Радбруха – Бориса Сапира, который имеет возможность общаться с Радбрухом, избегая нацистской цензуры, чтобы он нанес Вам визит вместо меня. Хотя боюсь, что ему Вас в Париже было не найти. Если Вы считаете уместным письменно изложить данную ситуацию, я мог бы предупредить Радбруха через Сапира. Здесь я останусь до начала августа и возвращусь в Париж к 15-му августа.

Еще раз выражаю Вам, уважаемый наставник, свое самое искреннее уважение,

Жорж Гурвич

Комментарий

Мосс Марсель (10.05.1872, Эпиналь – 10.02.1950, Париж) – французский этнограф и социолог, заведующий кафедрой истории религий примитивных народов Практической школы высших исследований (с 1900 г.), профессор социологии в Коллеж де Франс (с 1931 г.). Племянник Э. Дюркгейма, его ближайший ученик и активный участник его школы, самый влиятельный социолог в довоенной (до 1939 г.) Франции. С начала 1930-х годов Гурвич неоднократно обращался к нему с просьбами о протекции.

Г. Д. Гурвич – С.Л. и Т. С. Франк

США. Нью-Йорк.

Библиотека Колумбийского университета.

Архив Бахметьева.

Коллекция Семена и Татьяны Франк

С. Л. Франку,

Париж, 10.01.1934

Дорогой Семен Людвигович,

Здесь в Париже возникло новое французское философское издательство, которое решило выпустить серию философских книг под редакцией очень уважаемых во Франции философов: Louis Lavelle et R. La Senne. Они обратились ко мне за советом относительно переводных книг с русского и немецкого. Из представленного мною списка выбор их пал в первую очередь 1) на хрестоматию сочинений М. Шелера, 2) на Ваш «Предмет знания» и на новую книгу Бердяева. Издание французского перевода Вашей книги было бы возможным, однако только в том случае, если бы Вы дали согласие на некоторое сокращение ее текста, т. к. предельный размер выпускаемых книг – 300–350 страниц. Мне лично представляется, что целое Вашей книги наименее бы пострадало от выпуска глав 10 и 11 (стр. 325–395): время и число, идеальное и реальное бытие – и от более краткого резюме первых двух глав (стр. 1–102). Если издатель согласится на издание перевода, то условия следующие: 10 % с каждой проданной книги, из которых к моменту представления манускрипта выплачивается аванс в 1500 фр. и к моменту выхода книги в свет – еще раз 1500 фр. В общем, значит, аванс достигает 3000 фр., но из этих денег должна быть вознаграждена работа переводчика, которого Вы можете найти по Вашему усмотрению.

Г-дам Ласенну и Лавеллю нужно Ваше принципиальное согласие на сокращение Вашей книги и на означенные выше условия, чтобы вырешить это дело окончательно с издателем. Т. к. около 25-го января я уезжаю в Лион, я бы Вас очень просил ответить мне поскорее в Париж: 7, Square de Port Royal, Paris (13e).

Я был бы очень рад, если бы удалось дать французскому читателю возможность ознакомиться с Вашей замечательной книгой.

Г. Д. Гурвич

С. Л. Франку,

Лион, 10.02.1934

Дорогой Семен Людвигович,

Простите, что отвечаю Вам с таким опозданием. Я ждал решения издательства, прежде чем Вам писать. Оно, в принципе, согласно издать перевод Вашей книги. Конечно, Вам самому виднее, как ее сократить и обработать. Директор философской серии, о которой идет речь, профессор Луи Лавелль (3, rue Paillet, Paris, 5e), Вас просит переслать ему краткое резюме на немецком языке Вашей книги в 3–4 машинописных страницы. Это послужит формальной базой для окончательного соглашения. Книга Ваша у меня имеется. Нормальная плата за философский перевод – 10 франков страница, т. е. 160 франков печатный лист. Сомневаюсь, что можно будет достать сносного переводчика дешевле. Стало быть, Вам пришлось бы примириться с мыслью, что весь издательский аванс пришлось бы пожертвовать на перевод. Наилучшим переводчиком был бы Шлецер, переводчик Шестова (или мадам Беспалова). Вы могли бы реально рассчитывать на процентные отчисления от продажи Вашей книги. Не скрою от Вас, что я не вижу во Франции возможности издать перевод на лучших условиях, т. к. обычно издатели не дают авансов и предлагают авторам самим оплачивать переводчиков.

Что касается Вашего сотрудничества во французских философских журналах, то это легко устроить, но эти журналы дают только оттиски и не платят совсем гонораров. Это общее правило, исключение составляют только «Monde Slave» (издается на счет Чешского Правительства). Он платит 25 фр. за страницу и переводит с русского и немецкого за собственный счет. Редактор, профессор Эйзенман, знает Ваше имя. Вы можете ему написать, и даже прямо прислать статью, сославшись, если хотите, на меня. Его адрес: 20, rue Ernest Cresson, Paris, 14e – Louis Eisenmann. Прошу Вас написать Лавеллю возможно скорее. Я остаюсь в Лионе до 15-го марта: 52, rue Victor Hugo, Pension Lagranne. После этой даты пишите мне по старому адресу: 7, Square de Port Royal, Paris (13e).

С истинным уважением и приветом,

Г. Д. Гурвич

С. Л. Франку,

Страсбург, 11.02.1938

Дорогой Семен Людвигович,

Простите, что отвечаю Вам с запозданием; я только что вернулся в Страсбург после 6-ти-дневного отсутствия. Я в очень тесных отношениях с Леви-Брюлем и ему немедленно написал. Он предупрежден, что Вы зайдете к нему в это воскресенье (13-го) или в следующее. Его адрес: 7, rue Lincolor, Paris, 18e. Он принимает от 10 до 12 дня в воскресенье. Речь идет не о Caisse Nationale des Sciences, а о Caisse du secours aux savants-victimes du regime hitlerien или что-то в этом роде.

Что касается философской секции Caisse Nationale, то ее председатель Делакруа, которого я хорошо знал, к сожалению, умер. Леви-Брюль по старости лет в ней не участвует, но участвует теперь Бруншвиг (53, rue Schiffer, Paris, 16e, прием тоже по воскресеньям от 10 до 12). Я с ним, к сожалению, сейчас в очень натянутых отношениях и моя рекомендация может только повредить. Но Лесенн и Леви-Брюль могли бы Вам помочь у него и у Брейера, который тоже член кассы. Держите меня в курсе, я к Вашим услугам.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Т. С. Франк,

Париж, 21.10.1953

Многоуважаемая и дорогая Татьяна Сергеевна,

Вернувшись сегодня из Лондона, куда я был приглашен читать лекции Лондонским университетом, я получил Ваше письмо от 9-го октября. Я рад был узнать, что проект сборника памяти Семена Людвиговича так продвинулся вперед. Я думаю посвятить мою статью проблеме, над которой я сейчас работаю (пишу книгу): «Déterminismes Sociaux et Liberté Humaine». К какому сроку статья должна быть готова? Можно ли ее написать по-французски? Мне было бы легче. Нельзя ли было бы отложить до Рождества? Я сейчас чрезвычайно занят экзаменами и началом учебного года. Некоторые авторы имели весьма спорное поведение во время войны. Вышеславцев был официальным гитлеровским пропагандистом (поэтому я не отвечаю на его письма). Некоторые другие, жившие в Германии, весьма виляли. Это мой единственный критерий. Несмотря на нашу личную и политическую антипатию, кажется, Ильин в этом отношении неповинен. Может быть, я ошибаюсь. Но, если я прав, то он гораздо более предпочтителен, чем Вышеславцев. Тема эта очень неприятная. Если будете в Париже, позвоните мне по телефону. Спасибо. Жена кланяется Вам.

С истинным приветом,

Г. Д. Гурвич

Т. С. Франк,

Париж, 04.12.1953

Дорогая Татьяна Сергеевна,

Я потерял в октябре Ваш адрес и извиняюсь, что пишу с таким запозданием (только что узнал Ваш адрес от В. Н. Лосского). Ваша концепция сборника, согласно которой все статьи должны быть посвящены изложению идей покойного Семена Людвиговича, ставит меня в очень трудное положение. Я могу сейчас писать только по своей специальности, по социологии и социальной философии, но именно в этой области никакой гармонии в позиции Семена Людвиговича и в моих взглядах нет. На меня его замечательная книга «Предмет знания» оказала громадное влияние. Но с «Духовными основами общества» у меня разногласия.

Мне кажется, что при таких условиях, как мне не жалко, мне придется отказаться от участия в сборнике. Я буду искать другого способа воздать честь памяти С.Л. по-французски. Прошу простить меня за этот вывод – я вначале не понял Вашего плана.

Привет Вам сердечный от меня и жены. С истинным приветом, Г. Д. Гурвич

Т. С. Франк,

Париж, 16.03.1955

Дорогая Татьяна Сергеевна,

Я был болен, потому отвечаю Вам с опозданием. Книгу, посвященную Семену Людвиговичу, я бы очень хотел получить и постараюсь ее рецензировать. Я не отношусь враждебно к религии, но я не интересуюсь религиозной философией; и чем больше развивается моя мысль, тем меньше ощущаю интерес к этой области философии.

Моя жена и я будем очень рады Вас снова увидеть у нас. Но мы будем отсутствовать с 1-го по 18-е апреля, в начале моя жена уедет на две недели, а 7-го июля мы уезжаем на полтора месяца в Финляндию. Я надеюсь, что Вы проедете через Париж, когда мы будем в городе.

С сердечным приветом от жены и меня. С истинным уважением,

Г. Д. Гурвич

Комментарий

Франк Семен Людвигович (16.01.1877, Москва – 10.12.1950, Лондон) – русский философ. В эмиграции с 1922 г., проживал первоначально в Берлине, потом в Париже, а с 1945 г. и до конца жизни – в Лондоне. В эмигрантских кругах занимал нейтральную позицию, развивал идеи своей религиозно-философской концепции, в основных чертах сформулированной еще в России. Был близок к НА. Бердяеву, вместе с которым до 1937 г. работал в Религиозно-философской академии (Берлин). Переписка между С. Л. Франком и его супругой Т. С. Франк, с одной стороны, и Г. Д. Гурвичем – с другой, демонстрирует стремление последнего активно участвовать в философской жизни русской эмиграции. Пользуясь своими связями в научных кругах Франции, Гурвич помогал с организацией публикаций и переводов работ С. Л. Франка, установлению контактов с ведущими философами Германии и Франции той эпохи, хотя и не разделял многих посылок религиозной философии Франка.

Г. Д. Гурвич – М. Геру

Франция. Страсбург, Париж.

[1]Гурвич рассматривает себя выразителем основной идеи французской социологии – идеи синтеза «отвлеченных начал» теоретического и практического подхода к социальной действительности (Gurvitch G. La vocation de la sociologie française est de produire une jonction entre la sociologie théorique et la recherche empirique // Gurvitch G. Ecrits allemands. Paris: L’Harmattan, 2006. Vol. 3). Хотя в такой идее скорее можно найти следы влияния русской философии Серебряного века, чем традиций школы Дюркгейма (Antonov M. Georges Gurvitch et l’influence russe // Anamnèse. 2005. No. 1).
Архив департамента Нижний Рейн.

Фонд Страсбургского университета.

Дело Георгия Гурвича

[2]Несмотря на то что данный термин несколько ранее использовался немецким социологом Теодором Литтом, Гурвич настаивает на том, что термин «взаимодополняемость перспектив» был сформулирован им независимо от Литта, с опорой на идеи Лейбница (Gurvitch G. Réponse a une critique. Lettre ouverte a Professeur L. von Wiese // Cahiers Internationauxde Sociologie. 1952. No. 11. Р. 96).
Национальный архив Франции. Париж.

Дело Георгия Гурвича

Страсбург, 05.09.1939 [1]Гурвич рассматривает себя выразителем основной идеи французской социологии – идеи синтеза «отвлеченных начал» теоретического и практического подхода к социальной действительности (Gurvitch G. La vocation de la sociologie française est de produire une jonction entre la sociologie théorique et la recherche empirique // Gurvitch G. Ecrits allemands. Paris: L’Harmattan, 2006. Vol. 3). Хотя в такой идее скорее можно найти следы влияния русской философии Серебряного века, чем традиций школы Дюркгейма (Antonov M. Georges Gurvitch et l’influence russe // Anamnèse. 2005. No. 1).

(пер. с фр.)

Уважаемый директор и дорогой друг,

Свидетельствую Вам о моих самых приятных впечатлениях от службы в военной конюшне, куда я был мобилизован две недели назад. Рад и готов служить правому делу. Мой дух бодр. Перед отбытием я откорректировал мою рецензию о Вашем замечательном «Traité de morale», которую Вы найдете в номере 1–2 Архивов за 1939 г.

К сожалению, я приписан к конному дивизиону, хотя я не умею ни ездить на лошадях, ни ухаживать за ними. Несмотря на все усилия и старания, мне не удается приносить пользу, более того, я не отличаюсь ловкостью в физической работе, и любое усилие быстро утомляет меня: мне уже 45 лет. Сожалею, что я ощущаю себя скорее помехой, чем подмогой для своей части. В сентябре 1938 г. я был закреплен за связной частью в Селестене, и это более подходило мне. Поэтому был бы Вам очень благодарен, если Вы могли бы связаться с командиром части № 20 г-ном Перро в Нанси. Помимо преподавания в Страсбургском университете, я был учителем в Центре германистики, где офицеры готовились к прохождению экзамена на звание майора. Если написать Перро будет невозможно, не могли бы Вы связаться с Вашим коллегой, ректором Страсбургской академии г-ном Терраше (наверное, находится в эвакуации в Клермон-Ферране), чтобы это письмо написал он. Прошу Вас верить, что единственной причиной моей инициативы является искреннее желание быть полезным.

С уважением,

Ж. Гурвич

Клермон-Ферран,

б/даты, август 1940 [2]Несмотря на то что данный термин несколько ранее использовался немецким социологом Теодором Литтом, Гурвич настаивает на том, что термин «взаимодополняемость перспектив» был сформулирован им независимо от Литта, с опорой на идеи Лейбница (Gurvitch G. Réponse a une critique. Lettre ouverte a Professeur L. von Wiese // Cahiers Internationauxde Sociologie. 1952. No. 11. Р. 96).

(пер. с фр.)

Уважаемый директор и дорогой друг,

Пересылаю Вам копию письма декана о том, что мои полномочия приостановлены, невзирая на мои военные заслуги, которые еще не были изучены компетентным органом. Мне кажется, что подобное приостановление не предусмотрено Законом от 17.07.1940. Возможно, речь идет о письме Министерства, разъясняющего положения Закона. Нет нужды говорить, что, не имея возможности получить жалование за июль (несмотря на мое участие в Совете по бакалавриату в июле-августе) и не надеясь на получение предусмотренных Законом отступных за шесть месяцев, я нахожусь в отчаянном и трагическом материальном положении.

Не смогли бы Вы вмешаться с тем, чтобы по меньшей мере финансовые вопросы были решены быстрее или чтобы мне заплатили авансом отступные за шесть месяцев.

Заранее благодарю Вас,

Жорж Гурвич

Клермон-Ферран, 16.08.1940 [2]Несмотря на то что данный термин несколько ранее использовался немецким социологом Теодором Литтом, Гурвич настаивает на том, что термин «взаимодополняемость перспектив» был сформулирован им независимо от Литта, с опорой на идеи Лейбница (Gurvitch G. Réponse a une critique. Lettre ouverte a Professeur L. von Wiese // Cahiers Internationauxde Sociologie. 1952. No. 11. Р. 96).

(пер. с фр.)

Уважаемый директор и дорогой друг,

Благодарю Вас за Ваше предыдущее письмо и прошу прощения за новое письмо, в котором излагаю произошедшие за последние дни события. Письмом от 13-го числа сего месяца декан предупредил меня, что в соответствии с новыми инструкциями мое жалованье будет выплачено за июль и август. Таким образом, вопрос временно закрыт.

С другой стороны, изменения в Закон от 17.07.1940, внесенные Законом от 15.08.1940, предусматривают исключение из общего правила для тех лиц, которые имеют заслуги перед Францией. Был бы Вам очень признателен, если Вы сможете вернуться к моему делу, – не подпадает ли оно под эту категорию? С этой целью переправляю Вам копию резолюции нашего факультета от 08.08.1940 и старое письмо г-на Лефюра об исключительных обстоятельствах моего дела.

С глубочайшим уважением,

Жорж Гурвич

Комментарий

Геру Марсиаль (Gueroult) (15.12.1891, Гавр – 13.08.1976, Париж) – известный французский философ, специализировавшийся преимущественно на истории европейской философии XVI–XVII вв. Был профессором в Страсбургском, а затем Парижском университетах. Член Коллеж де Франс. Переписка с Гурвичем охватывает период работы Гурвича в Страсбургском университете, в котором Геру был директором философской секции.

Г. Д. Гурвич – М. А. Алданову

США. Нью-Йорк.

Библиотека Колумбийского университета.

Архив Бахметьева. Фонд М. А. Алданова

Нью-Йорк, б/даты, ориентировочно начало 1942 г.

Дорогой Марк Александрович!

Пересылаю Вам при сем письмо бр. Мендельсона. Он просит меня снестись с Вами о моем сотрудничестве в масонском сборнике памяти Осоргина. Будьте добры, сообщите мне размер статьи, ее точную тему и характер. Самоочевидно, она не должна совпасть с тем, что я Вам прислал для «Нового Журнала». Буду благодарен за Ваши указания.

A propos, разрешите признаться Вам в моем искреннем огорчении, когда я узнал о своем исключении из списка ораторов на вечере памяти Осоргина, устраиваемом Литературным фондом. Две недели назад я встретил Николаевского и сказал о своем желании участвовать. Он согласился. Теперь меня не пригласили. У гроба покойного не принято толкаться. Но в порядке масонском могу Вам сообщить, что мне тем более тяжело не участвовать, что ряд ораторов, намеченных в списке, были очень далеки от покойного решительно во всех отношениях.

С истинным приветом,

Г. Д. Гурвич

Нью-Йорк, 02.03.1942

Дорогой Марк Александрович!

После нашего разговора, я встретил Максима Яковлевича Лазерсона, который выразил полную готовность написать рецензию на мою «Sociology of Law» для Вашего журнала. Если Вы считаете его сотрудничество в этом деле желательным, напишите или позвоните ему (книгу мою он имеет и в экземпляре, посланном Вам, не нуждается). Адрес Лазерсона: 526 West 113th Street, телефон – Mon.2-3776.

Я уезжаю в среду в Вашингтон и затем в Мичиган. Буду обратно в воскресенье, 8-го марта. Надеюсь, что к этому сроку буду иметь от Вас ответ насчет возможности поместить в Вашем журнале некролог об А. М. Кулишере.

С истинным уважением и приветом,

Г. Д. Гурвич

Комментарий

Алданов (Ландау) Марк Александрович (26.10.1886, Киев – 25.02.1957, Ницца) – русский литератор, публицист, историк. С 1919 г. – в эмиграции. В Париже активно участвовал в культурной жизни русской эмиграции. В годы Второй мировой войны жил в Нью-Йорке, где основал «Новый журнал», был одним из руководителей Литературного фонда. Один из основателей масонской ложи «Северная Звезда» (Париж), в которую входил и Гурвич. Следы отношений между этими двумя интеллектуалами остались только в переписке 1942–1944 гг., когда они оба жили в Нью-Йорке. Переписка в основном касается вопросов участия Г. Д. Гурвича в публикациях в «Новом журнале». Здесь приводятся только два письма, значимые в аспекте интеграции Гурвича в русскую эмигрантскую среду в США.

Г. Д. Гурвич – А. А. Гольденвейзеру

США. Нью-Йорк.

Библиотека Колумбийского университета.

Архив Бахметьева. Фонд А. А. Гольденвейзера

Париж, 13.06.1928

Дорогой Алексей Александрович!

Только что получил Ваше письмо и Ваш проект, и спешу Вам ответить, т. к. дело важное и спешное. Мысль Вашу считаю чрезвычайно ценной и удачной. План книги составлен прекрасно и даже блестяще, и я всецело его одобряю. Горячо желаю Вам удачи! Из русских, находящихся в Париже, могли бы с пользой поддержать Ваш план нижеследующие лица, кроме Милюкова: 1) А. В. Маклаков, 2) Мандельштам, 3) проф. барон Нольде, 4) И. Н. Ефремов – все отлично известные в международно-правовых кругах и имеющие связи с фондом Карнеги. Но вот беда: в личных отношениях я с одним П. Н. Милюковым. Но Милюков уже второй месяц в Америке. Он вернется только в конце июля, и задерживаться в Париже не будет, т. к. чувствует себя очень плохо и сразу поедет лечиться. Таким образом, личный разговор с Милюковым мне удастся иметь не раньше октября. Писать Милюкову я считаю бесплодным: на письма Милюков никогда не отвечает и обо всем, что ему пишут, забывает. Таким образом, в этом отношении обстоятельства складываются мало благоприятно, и придется ждать осени. Когда удастся поговорить с Милюковым (у него, бедолаги, в Америке были сердечные припадки), сделаю все что могу.

Из других названных мною лиц: Маклакова и Мандельштама я совсем не знаю; с проф. Нольде у меня было крупное столкновение и между нами очень натянутые отношения. Остается один М. Н. Ефремов, бывший российский посол в Берне, служащий сейчас в Institut de Coopération Intellectuelle при Лиге Наций в Париже. Немедленно я могу говорить только с ним. У него с фондом Карнеги хорошие связи. Я ему передам проект и попрошу написать отзыв. Думаю, что он согласится.

Хочу Вам указать еще на двух русских ученых, которые могли бы Вас поддержать. Это: 1) Профессор барон Таубе, член правления Международного института в Гааге, по старой памяти имеющий очень крупные связи (даже неожиданно крупные связи!). Таубе человек очень любезный (хотя черносотенник, но не антисемит), и я уверен, что он Вас поддержит. Советую непременно к нему зайти лично и поговорить. Он в дружбе с Гогелем, который может Вам быть не бесполезен в Вашем обращении к Таубе, влияние которого больше, чем кажется. 2) СО. Загорский в Женеве, которого Вы знаете, и авторитет которого находится в процессе роста. К тому же, он может просить поддержки All. Thoma.

Французских международников я совсем не знаю, т. к. вращаюсь исключительно на Гуманитарном факультете, среди философов. От души желаю Вам успеха и прошу держать в курсе Ваших хлопот.

У нас дома дела очень неважны. Нездорова Долли Исаевна. Три недели назад она упала в глубокий обморок и сильно при этом разбила себе глаз. Врачи констатируют у нее сильное ослабление сердечной деятельности. На отпуск она имеет право только в течение трех недель и, вероятно, ей на месяц-полтора придется подыскать себе заместительницу. Через две недели кончится мой пражский отпуск и что будет дальше – не знаю. Сказка про белого бычка! Возможно, что в сентябре удастся поехать на счет Сербского правительства в Белград на съезд академических организаций. Тогда на обратном пути задержусь на месяц в Берлине. Можно ли будет рассчитывать в конце сентября прочесть пару лекций в Обществе русских евреев?

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Париж, 05.11.1928

Дорогой Алексей Александрович!

Горячо благодарю Вас за прошение о брате и за книги. Верну их не позднее, чем через 10 дней, т. к. непосредственно сажусь за их изучение. Третьего дня я посетил М. Ник. Ефремова и имел с ним длинный разговор по Вашему делу. Оказалось: 1) что он не входит в Административный совет, а является лишь сочленом более широкого попечительского совета, который, как он уверяет, никогда не собирается; 2) он обижен на фонд Карнеги за то, что его там игнорируют и именно поэтому не может написать рекомендацию по собственной инициативе, 3) обещает он только, если его спросят, высказаться в положительном смысле по Вашему делу. Большего я от него, несмотря на длительную и стремительную атаку (разговор продолжался около полутора часов), добиться не смог. Ефремов смотрит вообще на Ваше дело довольно несимметрично по формальным причинам. Ваш план не имеет прямого отношения к делу утверждения международного мира, которому всецело посвящена стипендия Карнеги. Я думаю, что он неправ и смотрит на дело слишком узко. Обращаю Ваше внимание: 1) что через неделю – 10 дней Милюков будет проездом в Берлине, и постарайтесь повидаться с ним через Элькина; 2) что в административный совет входит Политис и что на него может оказать давление Нольде (как Вы знаете, здесь я лично бессилен). Voilà! В добрый час! Адреса «астрономического общества» я, несмотря на усиленные поиски, не узнал (в Сорбонне его не знают!?). Завтра зайду за справкой в обсерваторию и Вам напишу результат.

За это время мне пришлось пережить очень много исключительно тяжелого. В частности, несколько академических «деятелей» распустили обо мне в Париже гнуснейшую клевету, и мне пришлось вызвать их на суд чести. Арбитром был Пав. Ник. Милюков в самоличности. И хотя я получил удовлетворение, потерю душевных сил никто искупить не может. Где Яков Львович? Я собираюсь просить его о протекции к Моцкину.

Еще раз сердечно благодарю Вас и скоро снова напишу Вам об астрономических делах. Ваш,

ГД. Гурвич

Париж, 25.01.1929

Дорогой Алексей Александрович!

Спешу сообщить Вам, что я только что говорил с Павлом Николаевичем Милюковым по Вашему делу. Он относится к Вашему проекту очень сочувственно и готов написать Батлеру рекомендацию и Вашей темы, и Вас лично. Но Павел Николаевич просил меня Вас предупредить, что ему необходимо начать свое письмо со ссылки на начатое Вами уже официально дело. Т. е. примерно так: «По инициативе проф. Бонна в Парижском центре Карнеги обсуждалось тогда то… предложение о предоставлении А. А. Гольденвейзеру субсидии для написания книги: “…”, содержание которой сводится: резюме (в 2-3-4 страничках). Это дело переносится теперь в Американский центр. Я, со своей стороны… и т. д.». Вот Милюков и просит Вас, чтобы Вы сами составили это официальное начало его письма к Батлеру и спешно бы его переслали мне. Милюков уезжает в четверг 31-го января в По, и было бы очень хорошо, чтобы Вы ответили немедленно, с тем, чтобы я мог попросить Милюкова при мне дописать письмо! Иначе Милюкову придется пересылать Ваш текст в По, и у меня нет уверенности, что он его не потеряет.

Во всяком случае, Милюков сейчас настроен чрезвычайно благожелательно по Вашему проекту (благожелательнее, чем осенью!). Торопитесь прислать мне начало письма с точными датами! Конечно, т. к. хочу, чтобы мое письмо немедленно ушло. Надеюсь, что Вы уже поправились от гриппа!

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Сердечный привет Евгении Львовне и Вам!

Париж, 01.02.1929

Дорогой Алексей Александрович!

Ввиду скверного самочувствия Милюкова, мне не удалось добиться личного свидания с ним перед его отъездом на отдых. Я говорил с ним только по телефону и мы условились, что я пошлю ему начало Вашего проекта письма заказным в По (Пиренеи). Милюков обещал, что напишет в Америку немедленно и что, наверное, не забудет, т. к. в По у него не будет никаких спешных и неотложных дел. Я ему верю на этот раз. Впрочем, в начале марта он вернется назад и, т. к. в связи с юбилеем я буду его видеть неоднократно, то я смогу проверить, действительно ли он написал. Что касается 10 фунтов, то я также мало знаю, принадлежат ли они мне или Вам, как и Вы. Мы условились с Шалитом, что родственники моей матери будут в России вносить каждый месяц 10 долларов его знакомым, а Шалит будет нам их выплачивать здесь. Он уже успел перевести Вам больше, чем наши родственники заплатили в России. К тому же маловероятно, что он вдруг взял и заплатил еще за 5 месяцев вперед. Поэтому маловероятно, что это перевод Шалита для брата. Но лучше всего было бы запросить банк, который перевод выслал, чтобы не обидеть ни Вас, ни меня. Во всяком случае, горячее спасибо за все Ваши хлопоты и заботы о моем брате.

За последние две недели эпидемия гриппа навестила и нас: сначала болела жена, а затем более серьезно – мать. Пока я только один устоял, но дней на десять превратился в домохозяйку. Сейчас приступаю к подготовке курса в Сорбонне о немецкой философии, который начнется через две недели. Буду Вам глубоко признателен, если спешно вышлете мне снова несколько книг, которые я здесь не могу достать (с указанием расходов по пересылке): 1) PieGeorg. Die Übergegensatzlichkeit derWerte, 1921; 2) Wust. Die Auferstandene Metaphysik, 1920 (?); 3) Festschrift für Paul Natorp, 1924 (со статьей Н. Гартмана «Wie ist kritische Ontologie überhaupt möglich»); 4) Logos (журнал), том 12-ый. Буду ждать с нетерпением Вашего ответа.

Сердечный привет Евгении Львовне. Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Барбизон, 24.08.1938

Дорогой Алексей Александрович!

Рад был получить Ваше письмо от 21-го июля. Не отвечал Вам раньше, т. к. на Пасху были большие волнения со здоровьем Долли Исаевны. Теперь более или менее уладилось, и мы проводим лето в лесах Фонтенбло (с 1-го июля по 1-е августа).

Прочел Ваш интересный доклад. Спасибо. Я знаю, что сейчас в Соединенных Штатах чрезвычайно трудно, но верю и надеюсь, что Вы устроитесь. Я сам сделал несколько неудачных попыток поехать на лекционное турне (1 или 3 месяца) в Соед. Штаты. Но все мои связи, после кило сладких обещаний, уклонились. Недавно читал памфлет Вашего брата против Сорокина (в Journal of Social Philosophy)! Очень хорошо! Сообщите адрес Вашего брата. Собираюсь ему послать мою новую книгу, выходящую этой осенью: Essais Sociologiques (Formes de la sociabilité; Le problème de la Connaissance Collective; La Magie et le Droit; La Morale de Durkheim). Теперь буду работать над маленькой книгой Sociologie juridique (collection Colin), а затем над Traité de Sociologie, заказанным издателем Alcan. О моей книжке Morale théorique et Science des Moeurs, вышедшей в издательстве Alcan в 1937 г., я, кажется, Вам писал.

В середине октября этого года еду в Лондон: пригласили прочесть две лекции в Лондонском университете. Авось это исправит мои весьма захудалые финансы: после двух девальваций мне ничего не прибавили, а цены на предметы первой необходимости поднялись на 65–75 %!! Что касается событий в Германии, то, конечно, Страсбург – особенно невралгический центр. К трагическим событиям и к концу мы готовы каждый день. Я буду на самых передовых позициях, т. к. причислен к службе в танках. Если я чем-нибудь могу быть Вам полезен во время моего пребывания в Лондоне (с 12-го по 22 октября), буду очень рад. Отвечайте мне или немедленно в Барбизон, или затем в Страсбург (где буду с 1-го по 12-е октября).

Сердечный привет Евгении Львовне от меня и Долли Исаевны. Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Страсбург, 04.01.1939

Дорогой Алексей Александрович!

Долли Исаевна и я шлем Вам и Евгении Львовне наши сердечные пожелания на 39-ый год. Не помню, писал ли я Вам, что я был мобилизован в сентябре. Теперь относительное спокойствие, но весна приближается и нужно быть готовым на все.

Ваш брат оказался единственным американцем, который не отозвался на мою новую книгу Essais de Sociologie. Причины я не знаю, но, если Вам не трудно, я был бы благодарен, если Вы написали ему и заступились за меня. Мне было бы очень важно, если бы он мог написать о моей книге рецензию. Дело в том, что я всячески хлопочу о приглашении прочесть лекции в Соед. Штатах (очень хотелось бы поправить свои захудалые финансы и посмотреть страну). Пока ничего не выходит, но рецензии в Америке могли бы помочь.

Что у Вас слышно? Как продвигаются занятия и дела? Каковы планы? Шлю сердечный привет и жду ответа.

Душевно Ваш, Г. Д. Гурвич

P. S. Знакомы ли Вы с проф. МакИвером (Columbia)? От него зависит моя судьба, но он не хочет поверить, что я профессор, а не приват-доцент, т. к. он человек немецкой культуры и не разбирается во французских титулах – maître de conférences, chagré de cours, что равно Петроградской профессуре. Впрочем, Мак-Ивер считает, что Страсбург находится… в Баварии!

Страсбург, 14.06.1939

Дорогой Алексей Александрович!

Я рад был получить от Вас весточку. Очень прошу Вас ничего не отвечать французским властям ни насчет моего адреса, ни насчет документов брата. Они бомбардируют меня письмами, которые я оставляю без ответа нарочно. По-видимому, они собираются брата выслать в Россию, но не имеют возможности. Заботится о нем одна немецкая дама из Гейдельберга, но никаких сведений, по моей просьбе, не дает. Я рад, что Вы постепенно находите свое место в Нью-Йорке. Из моей поездки туда ничего не выходит. МакИвер не отвечает на мои письма. Если бы Вы могли повидать Аронсона, который меня хорошо знает (проф. College of the City of New York) и очень связан по журналу (Journal of Social Philosophy) с МакИвером, Вы оказали бы мне большое одолжение. И Вам бы это знакомство было бы не бесполезно. Объясните Аронсону, что теперь я – штатный профессор Страсбургского университета и в Америке вовсе оставаться не собираюсь, а просто хочу приехать на месяц или 3 месяца (МакИвер, по-видимому, думает противоположное). Спасибо заранее!

Ничего нового я не выпустил. Рецензия (сумбурная) Кулишера на часть моих Essais de Sociologie. Кажется, Вам посылал. Теперь готовлю маленькую Sociologie juridique.

Шлю Вам и Евгении Львовне сердечный привет от меня и жены, и крепко жму руку! Душевно Ваш, Г. Д. Гурвич

Клермон-Ферран, 20.07.1940

(пер. с фр.)

Дорогой друг,

К 1-му августа я должен оставить свой пост и думаю о поездке в США с целью чтения лекций на французском и на английском. Буду Вам очень благодарен, если Вы сам или через Вашего брата поможете мне получить приглашение для чтения таких лекций, получить стипендию Фонда Гуггенхейма или Фонда Рокфеллера и, наконец, получить временную визу для меня и моей жены. Вот список знающих меня в США людей: Роско Паунд (Гарвард), МакИвер (университет Колумбия), Аронсон (городской колледж Нью-Йорка), Джо Дикенсон (Филадельфия), Хэнс (Лос-Анджелес), Сорокин (Гарвард). Все эти заслуженные ученые хорошо меня знают и имеют представление о моих работах. Помогите мне, чем сможете. Это необходимо.

Моя жена передает привет Вам и госпоже Гольденвейзер. Ответьте мне, по возможности, авиапочтой в Клермон. Вероятно, что после 1-го сентября я буду у Шварца в Куерас (Португалия).

С искренним уважением,

Жорж Гурвич

При этом привожу для Вас мои звания и научные работы:

Профессор социологии в Страсбургском университете (до 1-го августа 1940), доктор наук, Директор журнала «Архивы философии права и юридической социологии», секретарь Международного Института под тем же наименованием. Работы:

Eléments de sociologie juridique, 1940

Essais de sociologie, 1939

Morale théorique et science des moeurs, 1937

Expérience juridique, 1935

L’idée du droit social, 1932

Le temps présent et l’idée du droit social, 1932

La morale concrète de Fichte, 1924

La philosophie sociale de Rousseau, 1918

Клермон-Ферран, 25.07.1940

(пер. с фр.)

Дорогой друг,

На днях написал Вам письмо, по ошибке отправив его Вашему брату. Сегодня через г-на Лазарева я узнал Ваш адрес и вновь пишу Вам. Новый закон о госслужащих от 18.07.1940 лишает меня профессорского звания. Предполагаю как можно скорее уехать с женой в США для преподавания и учебы. Можете ли мне помочь с визой? На сегодня это – главное. Я говорю о временной визе. В Соединенных Штатах надеюсь в первую очередь получить субвенцию или стипендию и затем найти работу даже в самом незначительном учебном заведении (в том, что не касается социологии, философии или права) – я могу преподавать языки (французский, немецкий, русский). Не мог бы Ваш брат мне помочь, договорившись с МакИвером (Колумбия), Аронсоном (Нью-Йорк), Хэнсом (Лос-Анджелес), Дикенсоном (Филадельфия), Роско Паундом (Гарвард), Джереми Холлом (Индиана), – все эти профессора знают мои работы. Рассчитываю на Вас и жду от Вас новостей.

С уважением,

Жорж Гурвич

Клермон-Ферран, 11.09.1940

(пер. с фр.)

Дорогой друг,

Только что получил Ваше письмо от 21-го августа. Вместе с тем Ваша открытка до меня так и не дошла. Мы с женой потрясены печальной новостью о смерти Вашего брата и выражаем Вам наши глубокие соболезнования.

29-го августа г-н Алвин Джонсон, президент New School for Social Research, телеграфировал мне о моем избрании на должность профессора социологии на 2 года, начиная с 1-го октября (2000 долларов ежегодно и 1000 долларов на переезд). Очевидно, что мне никоим образом не удастся прибыть в Нью-Йорк к 1-му октября! Если получится прибыть 1-го ноября или даже 15-го ноября, я буду самым счастливым человеком на свете. 31-го августа, 2-го и 5-го сентября я отправил Джонсону телеграммы: а) о моем согласии, б) о просьбе отправить в Португалию (на адрес Шварца – дяди моей жены) деньги на мою поездку, в) отправить договор в Клермон, г) отправить в консульство США в Лионе телеграмму от Гос. департамента в подтверждение моего избрания (требование консула). Джонсон мне ничего не ответил до настоящего времени. Его молчание нас очень тревожит и может задержать наш отъезд. В настоящее время занимаюсь оформлением паспорта и визы на выезд – надеюсь, что к концу недели все будет улажено. Все теперь зависит от быстрой отправки телеграммы от Гос. департамента США и денег от Джонсона на переезд (у нас совсем нет денег) и, наконец, от доставки договора в Клермон.

Буду Вам чрезвычайно признателен, если сразу по получении настоящего письма Вы зайдете в New School for Social Research и объясните Джонсону мою ситуацию – задержку моего прибытия и необходимость пересылки в Лиссабон денег (на часть из которых можно купить билет из Лиссабона в Нью-Йорк), пересылки подтверждения и договора. Прошу Вас известить меня телеграммой (за мой счет), все ли сделано. Заранее благодарю! Рассчитываю на Вас. Надеюсь, до скорого свидания.

Шлю Вам и Вашей супруге сердечный привет от меня и жены,

Жорж Гурвич

P. S. Предупредите, пожалуйста, Эстрина и Войтынского о моем избрании и о трудностях, задерживающих мой отъезд.

Лиссабон, 28.09.1940

Дорогой Алексей Александрович!

Как видите, мы уже в Лиссабоне. Приехали сюда позавчера ночью после долгого и утомительного путешествия. Мы уже купили билет на греческий пароход «New Hellada», который уходит в Нью-Йорк между 3 и 5 октября. Таким образом, мы рассчитываем быть в Нью-Йорке между 11-м и 13-м октября. Мы были бы очень благодарны Вам, если бы Вы могли встретить нас на пристани и присмотреть недорогую комнату в отеле на первую ночь, предпочтительно в районе моей New School, т. е. в районе 66 West Twelfth Street. Чтобы не делать двойной работы, был бы Вам благодарен, если бы Вы могли снестись с моими кузенами Фаиной Львовной и Рафаилом Яковлевичем Гинзбург, проживающими у г-на Г. Ливермана (Lane Bruyant, 16 West 40th Street).

Еду в Нью-Йорк с некоторыми готовыми планами деятельности. В частности, я собираюсь восстановить издание моего французского журнала «Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique» (с 1931 года – 22 тома). Я предполагаю предложить Роско Паунду (Гарвард) стать моим соредактором (я много переписывался с Паундом), New School сделать издателем, а Вам хотел бы предложить быть секретарем редакции, т. е. тот же пост, что в Париже занимал в нашем журнале Поль Леон. Я очень рассчитываю на Ваше согласие и думаю, что это секретарство в журнале может быть небесполезно Вам для Вашей американской карьеры. Если New School не согласится быть издателем, у меня есть другие возможности (комитет по изданию книг по философии права под председательством Джерома Холла (Индиана) и Рокфеллера, с которым я в связи в Лиссабоне).

Итак, хочется верить, до скорого свидания и сотрудничества.

Долли Исаевна и я шлем сердечный привет Вам и Евгении Львовне. Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Нью-Йорк, 08.10.1943

Дорогой Алексей Александрович!

Спасибо за Ваше письмо и справку. С фактами, на которые Вы указываете, я согласен, однако не с выводами. О «равнодушии Русского народа» сейчас говорить не приходится. Революция сделала его активным. За эти 25 лет впервые родилась, как социологическая реальность, Русская нация, обладающая громадным динамизмом. На ее основе будут после войны сделаны новые и демократические формы русского политического и экономического бытия.

Прилагаю при сем программу собрания 16-го октября. Приглашений не надо. Приведите всех родных и знакомых. Я буду бывать в Нью-Йорке в четверг (с часа дня), в пятницу (весь день), в субботу (с часа дня), в воскресенье (весь день).

С сердечным приветом Евгении Львовне от меня и жены. Сердечно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Комментарий

Гольденвейзер Алексей Александрович (1890, Киев – 1979, Нью-Йорк) – литератор, общественный деятель. После эмиграции из Советской России в 1919 г. – присяжный поверенный в Берлине, член Союза русской присяжной адвокатуры в Германии, берлинского отделения Комитета съездов русских юристов за границей, сотрудничал в журнале «Закон и суд» (Рига), вестнике Русского юридического общества в Латвии; адвокат, журналист, заведующий отделом юридической помощи при Союзе русских евреев в Германии. С 1937 г. – в США, один из руководителей «Нового журнала». Вероятно, знакомство Гурвича и Гольденвейзера могло состояться в 1920-е годы в Берлине, где оба мыслителя принимали участие в работе одних и тех же общественных организаций. Брат Алексея Гольденвейзера – Александр Александрович Гольденвейзер (1880–1940) – был весьма значимой фигурой в американской антропологии. Переписка двух мыслителей охватывает период в почти 20 лет – с середины 1920-х до середины 1940-х годов и относится к ряду различных вопросов, в частности – помощи Гольденвейзера в карьере Гурвича в США.

Г. Д. Гурвич – М. А. и Т. А. Осоргиным

Франция. Нантерр.

Библиотека современной международной документации.

Фонд Михаила и Татьяны Осоргиных

Т. А. Осоргиной,

Страсбург, 08.01.1939

Дорогая Татьяна Алексеевна,

Простите великодушно, что я задержал справку об американских и английских адресах. Ни одно из указанных ниже лиц масоном не является и лучше на меня не ссылаться.

1. Питирим Сорокин, профессор Гарвардского университета в Кембридже (Мэн), США.

2. Николай Тимашев, профессор Гарвардского университета в Кембридже (Мэн), США.

3. Professeur Babb, при Тимашеве.

4. Профессор Вердудинский, США.

5. Профессор Васильев, США.

6. Профессор Ростовцев.

7. Профессор Робинсон, университет Колумбия, Нью-Йорк, США.

8. Профессор Бронислав Малиновский, 6, Opidans Road, 6, London, N.W.3.

9. Профессор Карлейль, 35, Holywell, 35, Oxford.

10. Профессор Гудхарт, Université College, Oxford.

11. Профессор М. Гинсберг, 35, Redington Road, 35, London, N.W.3.

12. Профессор У. Ф. Йолович, 9, Ferncraft, London, N.W.3.

13. Профессор Александр Гольденвейзер, Reck College, Portland (Oregon), USA.

Кроме четырех русских, Вам нужно писать или по-французски или по-английски. Унбегаун уезжает в Соед. Штаты 24–27 января. Напишите ему, он мог бы быть полезен.

До скорого свидания на обеде в субботу. Привет сердечный Вам и Михаилу Андреевичу.

Ваш Г. Д. Гурвич

Т. А., М. А. Осоргиным,

Клермон-Ферран, 08.08.1940

Дорогие друзья, если бы Вы пока начали ехать в Клермон, мы могли бы что-нибудь для Вас подыскать подешевле, и были бы страшно рады Вашему присутствию. Вам, по-моему, в принципе, нужно «садиться на землю» где-нибудь на юге, и мы ищем для Вас агрономических возможностей в именьях. Увы, что-то их мало. Вообще же нужно думать и Вам и нам о переезде, за неимением необитаемого острова, в славянские страны или же в одну из Америк. Переписываетесь ли Вы с Югославией? Я пробовал написать. Отвечайте скорей: моя галантерейная кузина ждет с нетерпением мерок Татьяны Алексеевны. Справите скромное приданое.

А вообще говоря, «Уф!» во всех отношениях. Данное мне жалование, отчасти израсходованное заранее, не идет, так как переменили систему выдачи. И живем вопросом – не последний ли день?

Крепко жму Вам руки

Ваш Г. Д. Гурвич.

Т. А., М. А. Осоргиным,

Клермон-Ферран, 14.08.1940

Дорогие друзья!

Мы рады были очень узнать, что Вы могли вступить в связь с Америкой и что у Вас есть луч надежды. Напрасно Вы отказываетесь прислать мерки Татьяны Алексеевны. Ведь наши родственники – галантерейщики, им это ничего не стоит, и доставит только удовольствие. А вам может быть полезно.

Насчет комнаты в Клермоне нужны дополнительные данные. Максимальная цена? Необходимо ли пользование кухней. Последнее очень трудно. Мы сами живем без кухни и готовим на крошечной электрической плитке. За франков 150–200 комнату достать можно. Пищи в Клермоне достаточно много, но нет масла и жиров. Мы, конечно, были бы страшно рады Вашему приезду, и пока будем осматривать комнаты.

За это время у нас разразилась катастрофа в формах, превышающих всякий пессимизм. 6 августа я (и Унбегаун) были устранены от занимаемой должности. Жалование остановлено с 18-го июля. Отступные за 6 месяцев будут выплачены только после официальной отставки, которая последует только через несколько месяцев. Так, мы остались абсолютно без средств и не знаем, как прожить. Запасов никаких, только долги. У Унбегауна положение лучше, так как у него запасы.

Мои американские корреспонденты мне не отвечают. Зато с Югославией списаться легко. Письма идут всего 4 дня. Я имею ответы, но совершенно неутешительные. Грустно очень и безнадежно. В данный момент особенно тоскуем по русским друзьям.

Михаил Андреевич и Вы можете торжествовать. Наша натурализация кончилась полным крахом. Это морально и фактически. А материально ломаем себе голову, как продлить наше существование до получения отступных. Теперь окончательная отставка из-за отступных кажется райским сном.

Доллины родные где-то в Португалии, один сумасшедший дядя где-то в Америке. Но на них рассчитывать не приходится, да и денег у них нет. Придется, вероятно, жить на займы у коллег, пока они будут давать, надеясь на скорую мою окончательную отставку и отступные. Нам видите не весело, и стих «и чей-нибудь уж близок час» сейчас относится к нам. А Вы все-таки сюда приезжайте. Мы все приготовим. У Унбегаунов будут сдаваться комнаты с правом пользования кухней. Но боюсь, что они попросят дорого, и Вы не захотите у них снимать. У них только что устроилась квартира. Но достать можно комнату, только насчет кухни плохо.

Жду указаний и шлю сердечный привет. Ваш экс-профессор и старый друг, Г. Д. Гурвич

Т. А., М. А. Осоргиным,

Кербер, 22.09.1940

Дорогие друзья,

Я был по телеграфу приглашен на два года профессором в Нью-Йорк. После огромных трудностей с паспортами и визами, мы, наконец, все получили и ждем на границе контроля паспортов и багажа. Долли не решается Вам писать, т. к. мы еще не уверены, будем ли мы сегодня и вообще пропущены испанцами. Наш адрес в Нью-Йорке: 66 West Twelfth Street, New York City, New School for Social Research. Мы будем ждать Ваших писем с поручениями. Можете всецело рассчитывать на нас.

Тяжело покидать землю и друзей, которых сильно любишь. Если мы уедем, будет и очень тяжело, и очень радостно. Вы наши лучшие друзья. Помните это и пишите нам, и мы будем Вам писать. Необходимо оставаться в контакте.

Обнимаю Вас обоих крепко. Душевно Вам преданный,

Г. Д. Гурвич

Т. А., М. А. Осоргиным,

Нью-Йорк, 23.03.1941

Дорогие друзья!

Я знаю, что мы бесконечно виноваты перед Вами, что все откладывали письмо Вам, хотя получили Ваше. Нам нужно было ездить за окончательной визой в Канаду, и было бесконечно много хлопот. В первое время были совершенно потеряны без языка в Нью-Йорке. Только теперь немного опомнились. Мы все время имеем от Вас известия и через замечательные статьи Михаила Андреевича в «Русском слове», которые читаем с наслаждением и со стыдом за относительное, временное благополучие, и через Рывкиных. Время все уходит на зубрежку английского и на всякие хлопоты. Вызволить книги Татьяны Алексеевны мне не удается, увы. Что нового с друзьями? Где Павел Леопольдович Леон? Мы очень о нем беспокоимся. Будем Вам теперь писать систематически. Мы постоянно думаем и говорим о Вас, и жалеем, что Вы не захотели приехать сюда.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Комментарий

Осоргин (Ильин) Михаил Андреевич (07.10.1878, Пермь – 27.11.1942, Шабри, Франция) – прозаик, эссеист, публицист. С 1922 г. – в эмиграции, сотрудничает в ряде изданий русской эмиграции: «Дни», «Последние новости», «Современные записки» и др., но из-за несогласия с политической ангажированностью редакций разрывает с ними отношения. Активный участник русского масонского движения во Франции. С 1925 г. – член ложи «Северная Звезда»: к концу 1920-х годов занимает в ней важную позицию, а в 1938 г. становится ее главой. По-видимому, знакомство двух мыслителей произошло благодаря масонскому общению; так, из опроса Осоргиным Гурвича в 1927 г. можно сделать вывод, что ранее они знакомы не были. Но позднее Осоргин и Гурвич становятся единомышленниками и близкими друзьями, о чем свидетельствуют приводимые здесь письма.

Г. Д. Гурвич – Р. Паунду

США. Кембридж (Массачусетс).

Библиотека Гарвардского университета.

Коллекция Роско Паунда

Страсбург, 28.09.1937

(пер. с англ.)

Уважаемый декан, г-н Паунд,

Глубоко благодарю Вас за Ваше любезное письмо и прошу прощения за доставленные Вам беспокойства с моей стороны. Соглашаюсь с Вами – книга о «Morale Théorique et Science Morale» способна вызвать интерес американских читателей. Поэтому имею смелость передать Вам эту книгу в двух экземплярах – один для Вас лично и один для издателя. При этом также пересылаю копию моей статьи об этической теории Дюркгейма, которую мне бы также хотелось видеть в американском переводе вышеназванной книги после главы о Леви-Брюле. Разумеется, я буду очень рад, если Издательство Гарвардского университета опубликует мою книгу. В любом случае, прошу Вас сообщить издателю, что он вправе сам решить вопрос с переводом.

В том, что касается финансовых деталей, то должен сказать, что я обязан разделить гонорар с моим французским издателем (Alcan), а договор о переиздании должен быть им одобрен. Буду весьма обязан Вам, если Вы сочтете возможным попросить издателя сообщить мне об основных условиях, которые он готов принять.

По вопросу моих лекций – я могу приступить к их чтению только со следующего июля до октября-ноября. Я бы хотел посвятить их юридическим и чисто социологическим вопросам. Хоть мне и неловко, но хочу просить Вас помочь мне с приглашением и подсказать, какой университет более всего подошел для меня.

Очень рад сообщить Вам о Вашем избрании в почетные члены нашего Института во время прошлой сессии.

Заранее благодарю Вас за Вашу любезность и извиняюсь за причиненные Вам беспокойства.

Искренне Ваш,

Жорж Гурвич

Страсбург, 12.11.1937

(пер. с фр.)

Уважаемый декан и мой дорогой наставник,

Глубоко благодарен Вам за Ваше любезное письмо от 12-го октября, за Ваши бесценные старания по организации курса моих лекций на октябрь 1938 г. и по публикации перевода моей небольшой книги.

Как Вы справедливо замечаете, первым вопросом будет найти хорошего и компетентного переводчика. Поэтому спешу Вам сообщить, что мой друг Павел Леон, секретарь редакции публикуемых мною «Архивов», очень хорошо знает английский и французский языки и достоин взять на себя эту задачу, если она будет ему поручена. Г-н Леон имеет большой опыт в переводе с французского на английский и по роду своей деятельности очень хорошо знаком с философской и социологической терминологией. Мы с ним договорились о том, что, если Вы найдете издателя и если перевод будет поручен г-ну Леону, то он мог бы выполнить работу за два месяца после поступления заказа. Разумеется, издатель должен будет выплатить нормальное вознаграждение за его работу. При сем письме я пересылаю также официальное предложение г-на Леона по вопросу данного перевода.

Я с большим интересом и с благодарностью Вам ожидаю ответа деканов Ландиса и Кларка на Ваши любезные предложения о моих лекциях в американских университетах.

Искренне благодаря Вас, я свидетельствую Вам, уважаемый г-н декан, мое глубочайшее почтение.

Ж. Гурвич

Клермон-Ферран, 21.07.1940

(пер. с фр.)

Уважаемый декан,

Уже более года назад я писал Вам о моем желании поехать в Соединенные Штаты для чтения лекций. Сегодня, к сожалению, я посылаю Вам уже настоящий сигнал бедствия. По сути, новый закон о принятых в гражданство Франции госслужащих (от 18 июля 1940 г.) отнимает от меня мои профессорское звание и преподавательскую должность. К 1-му августа я получу отступные за 6 месяцев, которые мне остается только потратить на билет (для меня и жены) в Америку (США, Центральную или Южную Америку). По прибытии у меня еще будут средства к существованию на 2–3 месяца, и я смогу искать работу (чтение лекций, преподавание социологии, философии, теории права в университетах, преподавание русского, французского или немецкого языков в школах). Я приму любое предложение по преподавательской работе в любом месте Америки. Если можете, помогите мне, пожалуйста, как генеральному секретарю Международного института юридической социологии, членом и вице-президентом которого Вы являетесь. Я учу английский и испанский в целях моего отъезда.

Если поначалу мне не удастся найти работу в Америке, может быть, возможно будет изыскать возможность получения стипендии на обучение от какого-либо фонда (Рокфеллера, Гуггенхайма и т. п.). Здесь Ваше содействие будет особо ценным.

Если у меня получится срочно получить временную визу в какую-либо из американских стран, то я с женой смогу отправиться в путь начиная с 1-го октября. Ведь чем раньше я уеду, тем на больший срок мне хватит причитающихся мне отступных.

Заранее благодарю Вас за все, что Вы сможете сделать для меня и для продолжения моей работы. S.O.S.!

С уважением,

Жорж Гурвич

Профессор социологии в Страсбургском университете, директор журнала «Архивы философии права и юридической социологии». Работы:

Eléments de sociologie juridique, 1940

Essais de sociologie, 1939

Morale théorique et science des moeurs, 1937

Expérience juridique, 1935

L’idée du droit social, 1932

Le temps présent et l’idée du droit social, 1932

Les tendances actuelles de la philosophie allemande, 1930

La morale concrète de Fichte, 1924

La philosophie sociale de Rousseau, 1918

Нью-Йорк, 15.02.1941

(пер. с англ.)

Уважаемый профессор Паунд,

Глубоко благодарю Вас за Ваше любезное письмо. Возможно, Вы полагаете, что план продолжения «Review of Sociology of Law» имел бы больше шансов на успех без основания Института – путем получения гранта на 5000 долларов на публикацию двух первых томов от Фонда Рокфеллера или от Совета по социальным наукам. Если Вы согласны с этим новым проектом и желаете его поддержать Вашим письмом в адрес Фонда Рокфеллера, то я постараюсь прояснить ситуацию в разговоре с моим старым другом Трейси Киттерэйджем, бывшим начальником Французского отделения Фонда Рокфеллера, а в настоящее время – вице-директором отделения социальных наук в Нью-Йоркской секции Рокфеллеровского центра.

С другой стороны, во время нашего разговора Вы очень любезно подали мне надежду на перевод и публикацию моей книги «Eléments de sociologie juridique». Это имеет громаднейшее значение для моей судьбы в Америке. Пока я переписываюсь с профессором Джеромом Холлом, который написал мне о том, что в публикуемом томе по социологии права Макса Вебера есть еще место для работы на 250 страниц. Но он не поддержал мое предложение о включение в этот том моих «Eléments de sociologie juridique». Поэтомуя всецело полагаюсь на Вашу любезную поддержку в этом вопросе.

Примите мои извинения за то, что я так часто Вас беспокою, но мое положение в Америке станет трагичным, если мне не удастся опубликовать одну из моих работ на английском.

С глубочайшим почтением,

Жорж Гурвич

Нью-Йорк, 25.03.1941

(пер. с англ.)

Уважаемый декан Паунд,

Позвольте сообщить Вам, что я нашел издателя, который, в принципе, готов опубликовать английский перевод моей «Социологии права». Это Д. Рюнс, издатель «Philosophic Abstracts» и словаря по философии и социальным наукам. Г-н Рюнс ставит условием, что я добавлю главу об американской социологической юриспруденции и что я сдам английский перевод к 1-му августа 1941 г.

Я также нашел хорошего переводчика на английский – г-н Солоу (секретарь New School), который несколько лет назад перевел мои статьи для «Энциклопедии социальных наук», а недавно – одну статью для «Journal of Social Philosophy» (беру на себя смелость переслать Вам корректуру этого перевода).

Позвольте спросить, не почтите ли Вы мою книгу Вашим предисловием, вкратце представив меня американским читателям? Это стало бы существенной поддержкой для данной публикации и хорошим стимулом для меня. Не думаю, что г-н Рюнс подпишет договор без оговорки о Вашем предисловии, и поэтому я надеюсь, что Вы окажете мне необходимую в этом отношении поддержку.

Буду ждать Ваш ответ, который окончательно решит судьбу моей книги и, собственно, мою судьбу в Америке.

С благодарностью и уважением,

Жорж Гурвич

Я до настоящего момента не получил ответа из Фонда Рокфеллера о судьбе моего проекта.

Нью-Йорк, 18.09.1941

(пер. с англ.)

Уважаемый декан Паунд,

Очень рад получить новости о Вас от профессора Сполдинга. Первые печатные корректуры английского издания моей «Социологии права» уже полностью готовы, но пока они еще не вычитаны наборщиком, и я переслал их ему Через несколько дней (через неделю или 10 дней) я смогу переслать Вам приемлемую версию корректуры в надежде на любезно Вами обещанное предисловие. Издатель хочет, чтобы моя книга вышла 20–25 октября. Надеюсь, что подобная спешка не причинит Вам неудобств и приношу Вам за это мои извинения.

При этом также посылаю Вам мою новую статью для «Journal of Philosophy» о «Социальной массе, общности и всеединстве» вместе с программой моих лекций в университете Колумбия по французской социальной философии. Другая моя статья о «Социальном праве» скоро появится в журнале «Ethics» (октябрьский выпуск).

С искренним уважением,

Жорж Гурвич

P.S. Я провел лето в American Friends Seminar (Нью-Гемпшир) и усовершенствовал мой английский. Теперь буду читать лекции по-английски.

Нью-Йорк, 13.11.1941

(пер. с англ.)

Уважаемый профессор Паунд,

Сегодня получил Ваше предисловие и Вашу телеграмму. Наши письма разошлись. Еще раз приношу свои извинения за причиняемое Вам беспокойство. Выражаю Вам самую искреннюю благодарность за Вашу прекрасную статью, которой Вы почтили мою книгу. Несомненно, эта статья будет весьма способствовать тому, что мои идеи будут правильно восприняты американскими читателями. Я с радостью обнаружил, что наши взгляды сходятся в том, что касается соотношения юриспруденции, социологии права и философии права. Надеюсь, что я не исказил Ваши взгляды, излагая их в своей книге.

Благодарю Вас также за Ваши замечания про неправильное написание имен Джеймса Картера и Генри Мэна. Я немедленно исправил допущенные ошибки.

С искренней благодарностью и уважением,

Жорж Гурвич

Нью-Йорк, 07.09.1942

(пер. с англ.)

Уважаемый профессор Паунд,

Надеюсь, что Вы уже получили первый выпуск нашего журнала? Как он Вам? Буду благодарен Вам за Вашу критику и за Ваши предложения. Второй выпуск журнала будет посвящен проблеме собственности и социальной структуры. Можем ли мы надеяться получить от Вас статью по тому или иному аспекту данной проблематики (до 1-го февраля 1943 г.)?

Лично мои дела идут по-прежнему. Я получил продление гранта Рокфеллера (150 долларов в месяц) еще на один год. Но это последний год и я должен искать иные способы устроиться, что никак пока не получается.

С уважением,

Ж. Гурвич

P. S. Сейчас готовлю рецензию на Вашу книгу «Social Control through Law» для второго выпуска нашего журнала.

Нью-Йорк, 04.04.1944

(пер. с англ.)

Уважаемый профессор Паунд,

Примите мою искреннюю благодарность за Вашу интереснейшую статью о «Социологии права», которая, по моему убеждению, будет лучшей главой в сборнике. Глубина этой статьи поразительна. Особенно благодарен Вам за изучение моих правовых воззрений.

Как Вы считаете лучше, следует мне добавить небольшой библиографический список в конце Вашей статьи (как этого требуют правила сборника), или это сделаете Вы сами? Будет достаточно списка из 10–15 книг. Также мы должны добавить краткую биографию автора с указанием его важнейших достижений. Буду благодарен Вам, если Вы перешлете мне Вашу биографию (на 10–15 строк).

Приношу свои извинения за причиненное Вам беспокойство и благодарю Вас за Вашу блестящую статью для сборника.

Искренне Ваш,

Жорж Гурвич

P.S. В Вашей критике моей книги Вы обращаете больше внимания на мою философскую позицию, чем на мои социологические и правовые взгляды. Знаете ли Вы о моих книгах «Идея социального права» (Париж, 1932) и «Социологические очерки» (Париж, 1938)?

Нью-Йорк, 27.07.1944

(пер. с англ.)

Уважаемый декан Паунд,

Извиняюсь за плохое качество типографской печати. Ответственность и вина за это лежит на издателе (Рюнс). Я переслал ему Ваше письмо и несколько писем других авторов сборника. Надеюсь, что Вы, как самый известный и авторитетный из авторов, в конце концов окажете на него воздействие. Поскольку это дело касается и меня, то я возражал с самого первого дня. Я видел корректуру, но я был опасно болен и прикован к постели. Возможно, что они оказались в таком плачевном состоянии из-за безответственного поведения издателя и наборщика.

Разумеется, Вы получите вторую корректуру.

Лично перед Вами извиняюсь и выражаю Вам свое уважение, Жорж Гурвич

P. S. После этой истории я бы очень хотел поменять издателя, т. к. нынешний издатель ведет себя как гангстер.

Кембридж, Массачусетс, 21.09.1944

(пер. с англ.)

Уважаемый декан Паунд,

Благодарю Вас за Ваше гостеприимство. После нашего разговора Сорокин сообщил мне, что г-н Монтань уже приглашен читать лекции на факультете социологии на весенний семестр 1945 года. Таким образом, на сегодня уже не стоит вопрос о возможности для меня остаться на факультете социологии еще на один семестр. Если бы я смог остаться еще на один семестр в Гарварде, то это период с 1-го марта по 1-е июля. Как мы говорили, это может быть только факультет управления или философский факультет.

При этом пересылаю Вам короткую сопроводительную записку по каждой из этих возможных должностей. Если, благодаря Вашей рекомендации, руководитель того или другого факультета заинтересуется моей кандидатурой, я могу подготовить и переслать развернутую автобиографию и программу лекций в печатном виде. Думаю, что на настоящее время достаточно моих коротких заметок.

Еще раз выражаю Вам свою глубокую благодарность. Искренне Ваш,

Жорж Гурвич

P. S. Сорокин сказал мне, что он находится в Вашем распоряжении, если Вы сочтете полезным добавить его подпись на Вашей рекомендации обо мне.

Комментарий

Паунд Роско (27.10.1870, Линкольн, Небраска – 01.07.1964, Кембридж, Массачусетс) – американский юрист, представитель социологической юриспруденции. Начав научную карьеру в 1899 г., Паунд преподавал в ряде американских университетов. В Гарвардском университете он был деканом юридического факультета в 1916–1936 гг., затем пожизненным почетным деканом. В 1935–1937 гг. – президент Американской академии наук и искусств. Основное содержание переписки двух ученых – просьбы Гурвича о протекции и помощи в академической карьере и в публикациях, а также действия Паунда по помощи своему протеже. Переписка охватывает интервал с середины 1930-х до середины 1940-х годов.

Г. Д. Гурвич – Ж. Готману

Франция. Париж.

Национальная библиотека Франции.

Фонд Жана Готмана

Нью-Йорк, 08.04.1942

(пер. с фр.)

Уважаемый коллега,

Научный совет Высшей школы поручил мне организовать Центр социологических исследований, который будет состоять из франкоязычных ученых и ученых из США. Сейчас мы определяем список участников и разрабатываем учебную и исследовательскую программу на 1942/43 учебный год. Эта программа вместе со списком членов Центра будет опубликована в брошюре Высшей школы в следующем году. В настоящее время Центр каждые два месяца организует собрания по ряду научных проблем. Заседания делятся на две секции. Социологическая секция изучает вопросы по следующей проблематике: «Экономико-социальные структуры и демократия». Этнологическая секция занимается вопросом места и роли культур первобытных народов в послевоенном мире. В рамках этой второй секции пройдет семинар по филологии и этнологии.

Принимая во внимание Вашу компетентность в указанных сферах, Центр желал бы видеть Вас в числе своих членов. Разумеется, Ваше сотрудничество предполагается в пределах тех временных рамок, которые Вы можете себе позволить. Я был бы Вам чрезвычайно благодарен, если Вы ответите согласием, что даст мне возможность включить Ваше имя в список, который будет опубликован в брошюре Высшей школы.

С уважением,

Жорж Гурвич

Комментарий

Готман Жан (Иона Ильич) (12.10.1915, Харьков – 28.02.1994, Оксфорд) – известный географ, автор термина «мегаполис». С 1921 г. – в эмиграции в Париже; с 1937 г. преподавал в Сорбонне, в 1940 г. был вынужден переехать в США и работал в Принстонском университете. Данное письмо демонстрирует деятельность Гурвича по организации работы франкоязычных социологов в США и их сотрудничеству с американскими коллегами. Эта деятельность велась в рамках Ecole Libre des Hautes Etudes (New School for Social Research), где Гурвич возглавлял социологическую секцию. Эта секция была полностью сформирована в мае 1942 г., в ее состав, помимо Готмана и Гурвича, вошли Л. Франк, Р. Якобсон, К. Леви-Строс, Ж. Делос, Ж. Валь, Дж. Хэндлер, М. Д. Аронсон, А. Боне, К. Дэвис, П. Кот, Ш. Фонк, Х. Девре, М. Готшальк, Р. МакИвер, Б. Малиновский, Ж. Маритен, А. Метро, И. Симон, Ф. Лосриос, Ж. Сутель, Р. Валер, П. Виньо, Ж. Вейлер, Дж. Уиттон.

Г. Д. Гурвич – Ж. Маритену

Нотр-Дам. Индиана, США.

Библиотека университета Нотр-Дам.

Архив Жака Маритена

Нью-Йорк, 20.09.1942

(пер. с фр.)

Дорогой учитель и друг,

Высоко ценю Вашу любезность, выразившуюся в согласии быть президентом учредительного собрания нашего Социологического института при Новой школе. Основным докладчиком будет наш друг Поль Виньо. Тема его выступления: «Социальная структура Франции после Первой мировой войны». Г-да Коген, Мак-Ивер и Ван Зеланд выступят с короткими сообщениями.

Нам известно, что Вы уезжаете 19–20 октября, а наше учредительное собрание назначено на 10-е октября. Поэтому мы думаем о возможности переназначения собрания на 16-е октября, на 8.30 вечера. Подходит ли это Вам? Если нет, то какая другая дата подойдет Вам? Само собой разумеется, мы согласимся с любой предложенной Вами датой, за исключением понедельников и вторников. Мы хотим заняться подготовкой и рассылкой приглашений прямо сейчас. Поэтому будем Вам очень благодарны за скорейший ответ.

Выражаю свое искреннее уважение г-же Маритен, г-же Уманцевой и лично Вам,

Жорж Гурвич

Нью-Йорк, 14.02.1944

(пер. с фр.)

Господин президент, уважаемый коллега,

Поскольку заседание Совета назначено на то же время, что и моя лекция в Рутжеровском университете (я свободен по вечерам в будние дни, а в выходные – целый день), позвольте мне представить Вам мою письменную позицию по выносимому на голосование вопросу.

1. Я голосую за закрытие политической рубрики журнала в будущем.

2. Я голосую либо за исключение, либо за изменение информации из политической рубрики номера журнала, переданного в печать; за полное устранение из журнала вопроса о русско-польском конфликте, т. к. это не входит в компетенцию французского научного журнала.

3. Если не будет найдено приемлемое решение вопроса, я буду вынужден настоятельно требовать исключения моего имени из списка редакционного совета и из списка авторов «Renaissance».

Буду глубоко Вам признателен, если Вы передадите это письмо для прочтения другим членам Издательского совета.

Прошу Вас, г-н Президент и дорогой друг, принять заверения в моем самом искреннем уважении,

Жорж Гурвич

Комментарий

Маритен Жак (18.11.1882, Париж – 24.04.1973, Тулуза) – французский философ, один из крупнейших представителей неотомизма в XX в. С 1940 по 1945 г. и с 1948 по 1960 г. проживал в США, преподавая в Принстонском университете. Является создателем Свободной высшей школы в Нью-Йорке, которая объединила французских интеллектуалов, эмигрировавших во время Второй мировой войны из Франции. Главный редактор ряда французских изданий в США, в том числе и журнала «Ренессанс». Переписка с Г. Д. Гурвичем затрагивает преимущественно вопросы участия Гурвича в данном журнале и его деятельности в Свободной высшей школе, где они сотрудничали в составе Социологического института.

Г. Д. Гурвич – П. А. Сорокину

Саксатчеван. Канада.

Библиотека Саксатчеванского университета.

Фонд Питирима Сорокина

Нью-Йорк, 30.07.1943

(пер. с англ.)

[Надпись Г. Д. Гурвича на печатном приглашении к сотрудничеству по подготовке книги «Twentieth Century Sociology». – М.А.]

Думаю, Вам будет интересно узнать, что в настоящее время я возглавляю исследовательский проект по России при особом отделении Министерства обороны США. Сейчас у меня нет времени на свои собственные исследования, но я все же готовлю рецензию на Вашу очень увлекательную и впечатляющую работу для октябрьского номера нашего журнала. Надеюсь, что у Вас будет возможность написать упомянутый выше раздел как еще один ракурс нашего симпозиума.

Искренне Ваш, Жорж Гурвич

Париж, б/даты, ориентировочно начало 1947 г.

Дорогой Питирим Александрович!

Пишу Вам, чтобы сообщить Вам, что я учредил социологический журнал «Cahiers Internationaux de Sociologie». Он будет выходить дважды в год осенью и весной по 150 страниц и ставит себе главной целью содействовать сближению и сотрудничеству между французской и американской социологией. Я добился от издателя оплаты переводов статей иностранных авторов на французский язык. Первый номер, чтобы появиться в октябре, должен быть сдан в печать в мае. Очень прошу о Вашем сотрудничестве в первом же номере. Дайте, пожалуйста, или а) выдержку из введения или заключения Вашей «Системы социологии», б) или общую характеристику американской социологии с 1938 до 1946 года, в) или все, что Вы хотите, например – привет французским социологам, или описание американских институций, или о преподавании социологии в американских университетах.

Для первого номера статьи должны быть краткими, от 12 до 15 печатных страниц, и должны избегать политических оценок. Я очень рассчитываю на Ваше сотрудничество, которое Вы мне уже давно обещали. Это чрезвычайно важно. Не подведите и пришлите статью не позднее, чем к 15-му апрелю – 1-му маю! Спасибо. Та же статья сможет одновременно пойти в «Journal of Legal Sociology», который будет продолжать выходить в Америке. Ее следует переслать Максиму Яковлевичу Лазерсону.

Из Ваших книг «Система социологии» сможет наиболее рассчитывать на успех во Франции. Вчера в интервью, которое я дал французским журналистам о России и США, я ссылался на Вашу книгу «Russia and America». «Twentieth Century Sociology» усиленно переводится на французский язык. Вашу статью я уже проредактировал (т. е. ее перевод) и сдал в «Presses». Надеюсь, что Вы уже получили Вашу книгу и оттиски американского издания. Я знаю, что бумага неважная и много опечаток. Но мы корректировали 6 раз и виноват издатель, вернее, типограф. Издавать мои «Cahiers Internationaux de Sociologie» будет прекрасный издатель, который уже издает два первоклассных журнала «Esprit» и «Dieux vivant». Это будет очень хорошо издано. А Вам интересно снова в связь с европейцами войти.

Другое дело. После 5 месяцев усилий я добился постановления французского правительства, которое учредило «Centre d’études sociologiques» во Франции. Назначен правительством комитет из 14-ти лиц – Comité de Direction – в том числе и я. Этот комитет выберет на днях исполком из 3-х лиц (вероятно, я буду одним из трех). У нас четыре задачи: а) организовать анкету о социальной структуре Франции после войны и т. д., б) руководить углубленными исследованиями по социологии (диссертации) и т. д., в) организовать сотрудничество с американскими социологами и исследовательскими центрами, г) читать лекции и устраивать дискуссии (национальные и интернациональные) на социологические темы. Нам дан небольшой бюджет. Мы начинаем действовать 1-го марта в помещении бывшего института «Coopération intellectuelle». Вы скоро получите об этом официальное письмо с просьбой о сотрудничестве. Наш адрес будет: 2, rue Montpassier. Секретаршей будет, вероятно, госпожа Хальбвакс – вдова социолога. Как Вы догадываетесь, все это – моя затея, но мне удалось провести мой проект до конца. Я надеюсь, что из этого разовьется большое учреждение.

Сам я пока в отпуске из Страсбурга и надеюсь на год получить командировку в Париж. К сожалению, все мое время пока уходит на редакционно-административно-организационную работу. Но надеюсь, что скоро это закончится, и я засяду за мою социологию знания. Шлем Вам и Вашей супруге сердечный привет. Буду ждать с нетерпением Вашего ответа о Вашей статье для моих «Cahiers Internationaux de Sociologie».

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Возможно, что я приеду летом в США в правительственную командировку.

Париж, 23.07.1950

Дорогой Питирим Александрович!

Давно мы с Вами не переписывались. Пишу Вам с нашей дачи около Авиньона. Отстроили здесь себе дом в средневековом стиле с красивым видом на долины Прованса! А Вы, вероятно, сейчас отдыхаете с семьей у Вас в Канаде. Несколько недель назад вышла моя новая книга: La Vocation Actuelle de la Sociologie, 600 страниц. 300 страниц в ней новые. Огромное переработанное издание, но позиция моя сильно изменилась. Пришлю Вам эту книгу осенью, когда вернусь в Париж. Сейчас работаю над: Détérminismes Sociaux et Liberté Humaine. Тема Вам знакомая и близкая. Я о ней читал в Сорбонне в этом году публичные лекции. После моего второго сердечного припадка я сразу перешел в старость, нужны очень строгие меры предосторожности, но хочется перед смертью написать еще пару книг. На очереди после Détérminismes – Sociologie de la Connaissance, Sociologie de la Morale, Traité de Sociologie. А Вы, вероятно, продолжите разрабатывать проблему любви (спасибо за книгу, она у меня сейчас на первой очереди).

У меня к Вам два следующих дела:

1) Я получил и принял для Cahiers (том 9, октябрь 1950) критическую статью о Вас от профессора L. O. Kattsoff, декана философского факультета университета Северной Каролины. Я с критикой Ваших взглядов не согласен, но статья все же толковая и грамотная и ее можно напечатать. Только мне хотелось тут же поместить Ваш ответ. Я так ему и написал. Его манускрипт мне нужен, чтобы устроить перевод на французский язык. Также я просил Dr. Kattsoff прислать другой экземпляр его статьи. Буду Вам очень признателен, если сможете ответить. Хотя бы в 2–3 страницы (но можно и в 15 страниц!), но так, чтобы я имел время дать перевести и напечатать в конце сентября Ваш ответ. Спасибо. Думаю, что эта полемика будет недурной рекламой для Ваших теорий во Франции.

2) К Вам в Гарвард приедет наш ассистент социологии Франсуа Буррико. Несмотря на его имя, он очень милый молодой человек, способный и скромный. Он готовит диссертацию по кризису либерализма и интересуется, главным образом, политической социологией. Хотя он не мой ученик, а моего коллеги и нашего декана – Жоржа Дави, я Вам его рекомендую. Он приезжает на год по стипендии Рокфеллера.

Надеюсь снова получить от Вас весточку. Моя жена и я желаем Вам от души хорошего отпуска.

С сердечным приветом. Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Париж, 23.04.1955

(пер. с фр.)

Дорогой друг,

Благодарю Вас за Ваше любезное письмо от 17-го апреля 1955 г., которое доставило мне большое удовольствие. Моя супруга и я с радостью ждем Вашего прибытия во Францию в следующем году.

Я очень польщен Вашим предложением совместно написать книгу, которая могла бы заинтересовать нас обоих. Не думаете ли Вы, что, к примеру, интерес могла бы представлять книга о русской революции, если мы найдем согласие по некоторым основным позициям. Если переписка по этому вопросу для Вас затруднительна, то мы можем лично обсудить вопрос при нашей встрече, которую жду с нетерпением.

В течение следующих месяцев я собираюсь работать над переработкой в отдельную книгу для издательства «Flammarion» моего курса лекций по социальным классам и над вторым изданием моей Vocation, тираж которой распродан и которая будет выпущена в 2 томах. Ставлю себе задачей серьезную переработку этой книги. Это своего рода «чистилище» позволит мне наконец приступить к редактированию моей книги о социологии знания, которая уже перезрела.

Мы с женой желаем Вам и госпоже Сорокиной приятного путешествия в Орегон и в Калифорнию. Ваши письма нам всегда доставляют большое удовольствие. Извините за то, что пишу Вам по-французски, а не по-русски – срочно диктую это письмо перед тем, как поехать в деревню.

Мы строим планы поездки в Финляндию либо в период между 14 мая и 12 июня, либо между 7 июля и 14 августа. Мы будем там думать о Вас; ведь Россия и особенно Северная Россия так близко оттуда!

Свидетельствую Вам мое самое сердечное почтение и прошу Вас передать госпоже Сорокиной мое почтение и приветствие от моей супруги.

Жорж Гурвич

Париж, 01.04.1957

Дорогой Питирим Александрович!

Спешу сообщить Вам, что я нашел издателя для перевода Вашей прекрасной книги «Fads and Foibles». Издатель этот – Fernand Aubier, который в свое время издал мою «Sociologie Juridique». Это очень большое издательство, преимущественно философское. Условия следующие: 10 % с каждого проданного номера делятся между Вами и переводчиком. Я сейчас занимаюсь поиском переводчика. Aubier просил меня написать несколько страниц предисловия. Надеюсь, что Вы на это согласитесь. Вы получите на днях от него договор, который после подписания нужно отослать обратно (1 экз.). Я сейчас занимаюсь поисками хорошего переводчика, что нелегко. Книгу собираюсь назвать «Les Tendances et Déboires de la Sociologie américaine».

Дела моего здоровья очень плохи. Оперировать меня будут 11-го или 14-го мая, т. е. после пасхального перерыва, отдыха и конца лекций. Вылезу ли я из этого – неизвестно: fifty-fifty! Жаль, против рожна не пойдешь.

Шлю Вам сердечный привет, хочется верить, что не в последний раз.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Париж, 22.02.1959

Дорогой Питирим Александрович!

Я кончил правку корректур Вашей книги на французском языке и надеюсь, что она выйдет в свет в начале апреля.

Один мой французский приятель, находящийся сейчас в Соединенных Штатах – А. Койре – мне указал на Center for Advanced Studies in Behaviorial Sciences в Калифорнии, как на учреждение, которое могло бы меня пригласить. Директор учреждения – Ральф Тайлер, историк. По просьбе Койре, два американских историка написали обо мне Тайлеру, и он ответил, что он «начинает собирать досье обо мне». Койре пишет, что Ваша рекомендация Тайлеру или другому члену этого учреждения могла бы иметь большое значение. По-видимому, их интересует главным образом соотношение между историей и социологией. Простите, что тереблю Вас. Вам виднее, что это за учреждение и подходит ли оно.

Спасибо. С сердечным приветом,

Г. Д. Гурвич

Париж, 22.02.1959

Дорогой Питирим Александрович!

Спасибо за Ваше милое письмо от 18-го февраля. Я очень смущен и сожалею, что напрасно обеспокоил Вас с Institute for Advanced Studies. Если бы Койре мне объяснил, о чем идет речь, я бы не двинулся с места: «Fondation Ford» связано во Франции с моим коллегой и научным противником – Раймоном Ароном, который ниже меня чином (хотя между нами нет никакой личной вражды) и с которым я очень мало общаюсь. Мертон меня лично терпеть не может (очень обижен за мои критики) и сделает все возможное, чтобы меня не пригласили: он всюду говорит, что я чистый философ и к социологии не имею отношения (так он года два назад сорвал возможность перевода двух моих книг в ряде американских издательств…). Уилсон относится ко мне лучше, т. к. с ним у меня не было ссор. Во всяком случае, искренне прошу Вашего прощения: писать в эту забегаловку должно было быть Вам здорово неприятно. После этой истории решил сидеть спокойно и ждать у моря погоды. В конце концов, как-нибудь вылезу из моей подавленности и преобремененности без США…

Ваша книга по-французски выйдет или перед, или после Пасхи. Сейчас правлю английский перевод моей статьи в Вашу честь. Еще раз, ради Бога, простите и спасибо. Слишком на мне не теряйте Вашего драгоценного времени. Крепко жму Вашу руку, спасибо!

С сердечным приветом от нас, Г. Д. Гурвич

Париж, 15.03.1959

Дорогой Питирим Александрович!

Я не сразу поблагодарил Вас за Ваше последнее письмо, т. к. у моей жены воспаление подкостницы и послезавтра ее будут, вероятно, оперировать. Если все будет благополучно, я уезжаю 26-го марта в Грецию. Я принял приглашение правительства этой страны для организации в оной социологического преподавания. Надеюсь, что жена скоро сможет тоже поехать туда, а увидеть Грецию меня очень привлекает.

Что касается моего бывшего слушателя и переводчика Kiesmihal, то мне ничего о приглашении в Турцию не известно. Я читал там лекции весной 1953 года; декан предложил мне приехать на целый год, но я отказался. Теперь из жажды разъезжать я об этом вспомнил в одном письме, сказав, что, может быть, на 6 месяцев я бы приехал теперь. Но никакого ответа не было. Да это и неважно.

С Institute for Behavioural Sciences вышел следующий анекдот (comédie humaine). Ко мне явился один из самых серых и слабых из моих бывших учеников Мишель Крозье со следующей просьбой: похлопотать, чтобы его место как исследователя в «Centre National de la Recherche Sociologique» (выборным членом которого я состою уже 6 или 7 лет) было за ним сохранено, т. к. он приглашен на 1959–1960 год в Institute for Behavioural Sciences. Я, конечно, обещал ему устроить это дело в CNRS и ничего не сказал ему о том, что его предпочли мне в этом учреждении. Мой счастливый конкурент меня горячо благодарил за обещанную ему помощь, т. к. без удостоверения, что его возьмут обратно в учреждение (где я представляю все университеты Франции) ему бы не дали визы в Америку…

Я хочу верить, что операция сойдет благополучно и что я смогу в Греции отдохнуть. В чем я очень нуждаюсь.

Ваша книга выйдет в моем отсутствии: я вернусь (если поеду в Грецию в июне) в Париж, но перед отъездом я дам все необходимые указания издателю о рекламе и о расчете с Вами. Я уверен, что Ваша книга будет иметь во Франции большой успех и вызовет полемику. Жалко, что Вы не любите разъезжать и что во Франции нет visiting-professors, а только отдельные лекции.

Наилучшие пожелания Вам и Вашей супруге на Пасху. Надеюсь следующее письмо написать Вам из Греции. С сердечным приветом,

Г. Д. Гурвич

Париж, 06.06.1959

Дорогой Питирим Александрович!

Ваша книга, наконец, вышла из печати и красуется во всех книжных витринах Парижа. Она выглядит очень хорошо, но стоит для французского читателя довольно дорого: 1500 франков, т. е. больше трех долларов. Вам послано издателем 5 экземпляров, которые Вы на днях получите. На Вашу долю за 3000 выпущенных экземпляров приходится 5 %: 150 000 франков, т. е. несколько больше 300 долларов. Но оказалось – издатель Aubier показал мне переписку с Вами – что Ваши 5 % будут выплачиваться по мере продажи книги с расчетом 1 раз в год. Как только будет новый расчет, я займусь лично покупкой на соответствующую сумму бургонского вина, т. к. издатель сам не склонен этим заниматься. Нужно подождать. Я надеюсь, что когда Вы увидите экземпляры французского перевода Вашей превосходной книги, это доставит Вам удовольствие.

В принципе, мы должны были 25-го июня выехать на три месяца в Аргентину, куда я приглашен читать лекции в университет Буэнос-Айреса. Но песо так упал, и там так тревожно, что мы сильно колеблемся. Греческая поездка была очень удачной. Вы, вероятно, на даче в Канаде. Мы сами каждую неделю ездим на нашу нормандскую дачу. Сейчас самое приятное время.

Сердечные пожелания Вам и всем Вашим.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Париж, 22.02.1960

Дорогой Питирим Александрович!

Я надеюсь, что Вы оправились от Вашего недомогания. Не писал Вам и не благодарил Вас за Вашу чрезвычайно интересную книгу о «Power and Morality», т. к. я весь год болею и думаю теперь взять на месяц отпуск по болезни. Я очень удивлен, что Э. А. Тирикян (Принстонский университет), который меня уверял, что осенью 1959 года появится Festschrift в Вашу честь (я дал статью), мне ничего не прислал.

Католический университет в Вашингтоне меня попросил статью о Вашем влиянии во Франции. И т. к. Вы влияли главным образом на меня, мне очень нетрудно ее написать.

Ваша книга, переведенная во Франции, по моему впечатлению, продается хорошо. Первый расчет с издателем Aubier будет в декабре 1960 года.

Шлем Вам и всем Вашим самый сердечный привет и пожелания доброго здоровья.

С истинной преданностью,

Georges Gurvitch

Париж, 12.10.1960

Дорогой Питирим Александрович!

Давно не имел от Вас известий. Надеюсь, что Вы и Ваши здоровы. У меня был очень трудный прошлый год. Здоровье не позволило принять приглашения в Японию. Этот новый академический год начинаю в лучшем виде. Только что вышел Traité, Tome 2, под моей редакцией и с моими статьями. Это конец Traité. Немедленно Вам его посылаю заказным. Конечно, отдельные главы очень неровные. Уф! Наконец избавился от этой горькой чаши и от моих 28… сотрудников! Посылаю Вам также мой доклад о социальном времени. Английский перевод должен был появиться в Festschrift в Вашу честь. Но о ней нет ни слуху, ни духу.

Мой коллега по Сорбонне Р. Арон частит в Гарвардский университет. Он умен, и хорошо говорит и пишет. Но научно и внутренне весьма пустоват – это между нами.

В издательстве Aubier мне сказали, что Ваша книга хорошо продается и что они должны Вам послать первый чек.

В 1961–1962 году я бы принял приглашение в какой-нибудь американский колледж или университет, преимущественно в Калифорнии (начиная с октября или сентября 1961 г.). Но, как Вы знаете, опыт показал, что «насилу мил не будешь». В частности, Insitute for Behavioral Sciences, куда так много американских коллег писало (в том числе и Вы), так и не ответил мне совсем. Ну, ничего, обойдусь и без него! И после конца Traite могу, наконец, взяться за собственные работы.

С сердечным приветом. Душевно Ваш, Г. Д. Гурвич

P.S. Я недавно был избран председателем социологической секции «Centre national de la Recherche Sociologique»!

Квебек, 02.10.1964

Дорогой Питирим Александрович!

Спасибо за Ваше письмо от 20-го сентября, которое я получил в Канаде, где собирался 5-й конгресс нашей ассоциации франкоязычных социологов, председателем которой я являюсь до конца 1965 г. Тема: «Социальные классы в современном обществе». Я должен был председательствовать и резюмировать результаты. Но в самую ночь прибытия у меня случился очень тяжелый припадок грудной жабы, который вызвал опасное кровоизлияние в легком. Я был перевезен ночью в карете скорой помощи (первый раз в жизни) в госпиталь в Квебеке, где 3 дня должен был ожидать вердикт врачей. Они со вчерашнего дня позволили мне вернуться в отель, с условием, чтобы (!) я не участвовал на конгрессе! Кроме заключительного слова памяти Прудона (100-летие со дня его смерти) в воскресенье. В понедельник утром меня перевозят на автомобиле в Монреаль, где я буду отдыхать 24 часа и затем грузиться в Европу – чтобы 7-го прямо с вокзала переезжать на «Queen Elisabeth» и возвращаться во Францию. Хочется верить, что я доеду живым в Париж (12-го октября), т. к. от жены, которая осталась во Франции и здоровье которой тоже скверное, я все скрыл. Вы, конечно, правы, что в нашем возрасте участие на конгрессах – слишком опасная забава. Очень жалею, что в связи с произошедшим опять не удастся повидаться.

Благодарю Вас за Вашу любезную инициативу с приглашением на заседание, посвященное «Реконструкции марксистской теории». По правде сказать, отказ Американской ассоциации меня нисколько не удивляет. Т. к. Парсонс, Шилз и т. д., Trust C°, несмотря на некоторые реакции в социологических американских массах, продолжают иметь власть и покупать ее заграницей (в Германии, Израиле, Англии и даже на 60–65 % во Франции – Арон, Штецель и их ставленники); делается это при посредстве американских культурных советников при посольствах. Считаю чудом и счастьем, что, несмотря на мою полную оппозицию голлистской диктатуре, я, кажется, продолжаю быть главным препятствием полной покупке французской социологии американской «тестоманией» + Parson’s Trust and Company (= склероз и пустота).

Что касается диссертации проф. Боссермана обо мне, она хорошая. Но т. к. меня в Америке ненавидят или презирают, ее следовало бы назвать «A New Sociological Theory: Dialectical Empirism in the Study of Social Reality of G. Gurvitch». Иначе она продаваться не будет. Я благодарен Вам за дружеское согласие написать предисловие (это только в случае, если это Вас не затруднит). Сказать по правде, главное – это найти американского издателя, т. к. голландский Reidel, к которому обратился Боссерман, 6 месяцев назад рассорился с группой голландских профессоров (Хуфстру Вюж и др.), которые задумали издавать у Reidel социологическую коллекцию по-английски. Я даже не верил, что моя книга (перевод первой главы из 3-го издания моей Vocation Actuelle de la Sociologie в 2-х томах, Т. 2, 1963) когда-нибудь выйдет! Если бы Вы могли Боссерману найти в Америке издателя, было бы благом.

Что касается идеи Боссермана издавать в Америке книгу в честь моего 70-ти летия, думаю, что она не имеет смысла. В Америке я, кроме Вас, абсолютно «totgeschwiegt». Во Франции такой сборник на французском языке готовится моими учениками: Жоржем Баландье, профессором социологии по проблемам Африки на гуманитарном факультете Парижского университета, и Жаном Дювиньо, профессором социологии в Тунисском университете. Они, конечно, с радостью напечатают в этом сборнике статьи иностранных ученых и, в особенности, Вашу статью. И, как Вы знаете, заинтересованное лицо не должно заниматься собственным Festschrift. Я этого и не делаю, тем более что я имею основания думать, что в живых в момент ее выхода меня не будет. Хочу только заметить, что темы Festschrift (какой бы то ни был) могут касаться любой темы и не должны непременно касаться именно вопросов, интересующих «юбилянта».

Вы, конечно, сильно преувеличиваете, сравнивая наши заслуги, успехи и репутации. Вы – ученый, известный во всем мире. Меня знают только во Франции, Италии, в Югославии, в Латинской Америке и теперь обо мне начали немного говорить в Германии (иногда то ругают, то хвалят в Советском Союзе, куда пригласить абсолютно отказывают). Главной своей книги, «Les cadres sociaux de la connaissance», я еще не кончил (это длится уже 20 лет). Я восторгаюсь Вашей творческой работоспособностью, куда мне до Вас!

Радуюсь успеху научному членов Вашей семьи.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Б/места, 31.12.1964

Дорогой Питирим Александрович!

Только что получил Ваши поздравления. Моя жена и я желаем Вам от всего сердца счастливого Нового года и здоровья.

Я ответил на Ваше октябрьское письмо немедленно. Очевидно, оно потерялось. Поэтому на этот раз пишу Вам заказным письмом. Мое здоровье после долгого лежания в кровати (до второй половины ноября) выправилось, и я продолжаю мои лекции и мою очередную работу. Я недавно прочел симпозиум целиком о Вас и поражен, насколько в Вашем «Ответе» Вы, несмотря на Вашу мягкость, оказываетесь неизмеримо сильнее Ваших критиков, не доходящих до Ваших подметок.

Несчастный Боссерман никак не может найти издателя для своей тезы обо мне. Виновата, конечно, не его работа, а запрет со стороны Parsons and C°. Когда, наконец, у Вас в Соединенных Штатах раскроют, «что король был гол» и что все его влияние основано исключительно на интригах, т. к. по существу ему «нечего предъявить». Надеюсь, что в новом издании Ваших «Sociological Theories» Вы покажете всю пустоту парсонизма.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Комментарий

Сорокин Питирим Александрович (04.08.1889, с. Турья Вологодской обл. – 11.02.1968, Винчестер, Массачусетс, США) – российско-американский социолог, философ. С 1922 г. находился в эмиграции: сначала в Праге, затем – в США, где стал профессором и заведующим кафедрой социологии Гарвардского университета. Возможно, Гурвич и Сорокин были знакомы еще в годы работы на Русском юридическом факультете в Праге (1922–1925). Вновь им довелось встретиться в США в период пребывания там Гурвича (1940–1944). Их общение сначала строилось вокруг участия Сорокина в проекте издания «Социология двадцатого века», а затем продолжилось по широкому кругу вопросов: организация перевода книг Сорокина во Франции, помощь Сорокина Гурвичу в получении приглашений от американских университетов и т. п. Переписка прервалась лишь незадолго до смерти Гурвича в 1965 г.

Г. Д. Гурвич – Ф. и П. Бродель

Франция. Париж.

Библиотека Института Франции.

Фонд Фернана Броделя

Ф. Броделю, Париж, 07.12.1952

(пер. с фр.)

Дорогой Фернан,

В прошлом году в моем курсе лекций «Социальные роли и социальные структуры» я предложил следующее определение социальных структур:

«Локальные или глобальные социальные структуры являются формами равновесия или относительной связанности, свойственными большинству макро-социологических коллективов. Речь идет о следующих формах равновесия или связанности, в которых имеются социальные модели, знаки, сигналы, символы, регулярные или обычные социальные роли, ценности и идеи, скрепляющие социальные структуры. Социальные структуры приобретают большую значимость на определенных уровнях социальной действительности, уменьшая значимость других уровней и замедляя ритм социального времени. Однако нужно иметь в виду, что социальные структуры могут быть как организованными, так и нет. Любая организация предполагает наличие социальной структуры, но большинство социальных структур не имеют организованного выражения (см.: La vocation actuelle de la sociologie, p. 313–316). Пример: социальные классы. С другой стороны, изучение процессов структурирования имеет для социологии гораздо большее значение, чем результаты структурирования – социальные структуры, которые сами по себе находятся в процессе постоянного структурирования и разрушения. Именно здесь и проявляется важнейшая миссия «социальных ролей». При этом нельзя забывать, что по своей сути микросоциологические элементы противятся структурированию и поощряют процессы разрушения социальных структур» (ср.: La vocation actuelle de la sociologie, p. 106).

Сегодня я встречаюсь с Лебрасом, а завтра – с Бурбоном-Бюссе. Я Вам перезвоню после разговора с Бурбоном.

Жорж

Ф. Броделю, Париж, 13.06.1953

(пер. с фр.)

Дорогой Фернан,

Позволю себе передать Вам содержание моего письма Кювийе (прилагается). Также пересылаю Вам копию справки Клода Леви-Строса относительно Баландье. Наверное, Вы знаете, что наши личные отношения с Леви-Стросом разорваны. Поэтому мы не смогли договориться по поводу Баландье. Подчеркиваю, что теперь я боюсь, что после выхода книги Кювийе Леви-Брюль будет работать на Мораза, Фридмана и других, которые не преминут воспользоваться временем до появления моего ответа. Они бессильны против меня, ведь я на своем месте. Но я не хочу, чтобы Баландье страдал из-за меня и из-за моей немилости у нашего большого начальника.

С уважением к Вам и к Полетт, Жорж

П. Бродель, Париж, 11.09.1953

(пер. с фр.)

Дорогая Полетт,

Я сильно продвинулся в написании моей книги. Ее вторая часть уже готова, и я надеюсь, что перед нашей встречей (4-го октября) я напишу уже как минимум половину последней части. 11-го октября мы уезжаем в Лондон (3 конференции, читать которые, признаюсь, мне совсем не хочется).

Удастся ли мне найти издателя? Команда Дави-Кювийе так хорошо поработала, что у меня возникли трудности с моей коллекцией в издательстве PUF. Это и было целью Дави. И он ее достиг как минимум наполовину. Пока еще ничего не кончено, но они стремятся задержать выход в свет книг.

Выйдет ли в свет статья Фернана? Это бы мне очень помогло в момент, когда меня атакуют со всех сторон. В то же самое время вышел испанский перевод моей Vocation (Мехико). Этот перевод уже в Париже, но я его еще пока не видел.

Мои наилучшие пожелания Вам обоим. Хорошо Фернану провести остаток отпуска.

Жорж Гурвич

Ф. Броделю, Париж, 17.08.1956

(пер. с фр.)

Дорогой Фернан,

Рукопись моей работы, которую я Вам пересылаю для чтения, не предназначена для публикации. Это текст моей лекции в Коллеже философии. Несомненно, существуют диалектические отношения между экзистенциальным восприятием времени, переживанием времени и реконструкцией времени. Здесь существует множество градаций, которые, как минимум, частично зависят от критериев, используемых для реконструкции времени, поскольку сами эти критерии могут находиться на значительном расстоянии от переживания. Все, что я хотел показать – насколько социология и история похожи на два взаимно пересекающихся круга. Все же передаю Вам свою рукопись для того, чтобы узнать Ваше противоположное мнение, которое Вы изложите в Вашей работе о «Социологии, истории и географии».

Жорж

Ф. Броделю, Париж, 18.12.1962

(пер. с фр.)

Дорогой Фернан,

Вот свидетельство того, что со мной произошло. Я был в толпе на Финляндском вокзале в день прибытия Ленина. Кстати, я был очень близок к левым социал-революционерам. Я не был сторонником ни православия, ни славянофильства… Привет Полетт и Франсуазе, мое почтение Мари-Пьер и мое искреннее уважение Вам, Жорж

Комментарий

Бродель Фернан (24.08.1902, Люневиль – 28.11.1985, Ницца) – известный французский историк. Профессор истории Сорбоннского университета, академик Коллеж де Франс. С 1935 по 1940 г. – профессор университета Сан-Паулу (Бразилия).

В 1940 г. возвращается во Францию, чтобы сражаться против фашизма. В том же году попадает в плен и находится в немецком концлагере до 1944 г., после освобождения возвращается во Францию, где продолжает свою научную карьеру. Переписка двух мыслителей первоначально касается планов Гурвича получить в 1940 г. приглашение работать в Бразилии, затем распространяется на широкий спектр вопросов научной жизни послевоенной Франции.

Г. Д. Гурвич – Р. Бастиду

Франция. Нижняя Нормандия. Арденнское аббатство.

Институт современного издательского дела.

Фонд Роже Бастида

Страсбург, б/даты, лето 1940 г.

(пер. с фр.)

Уважаемый коллега,

В моем ответном письме на Ваше послание от 04.05.1940 я просил Вас рассмотреть мою кандидатуру для преподавания в Бразилии. К сожалению, преподавание в Бразилии – моя последняя надежда на продолжение преподавания и существования. Новый закон от 18.07.1940 об отставке госслужащих, принятых во французское гражданство, вызвал отстранение меня от преподавания с перспективой последующего увольнения, несмотря на все мои военные заслуги за последнюю войну. Вы поэтому поймете, что моя ситуация стала поистине трагической и простите меня за это второе письмо, что я пишу, не дождавшись ответа на первое. Позволю себе приложить к данному письму отчет о нашей научной деятельности от президента нашей философской секции, г-на Геру.

Увы, но его отчет не помог мне в моей ситуации. Возможно, он окажет мне помощь в Бразилии! Нет нужды добавлять, что я согласен на любую должность в любом образовательном учреждении Бразилии и что, помимо социологии, я могу преподавать историю философии, теорию государства и права, этику, историю социально-политических учений и, наконец, ряд современных языков – русский, немецкий, французский. Извините меня за то, что я обращаюсь к Вам в этот горестный час. Буду Вам признателен, если Вы передадите этот сигнал бедствия моему коллеге и другу Гаже.

Заранее благодарю Вас за Ваш ответ, которого буду ожидать с нетерпением и который отныне будет моей единственной надеждой, и прошу Вас принять мои заверения в самых искренних чувствах,

Жорж Гурвич

P. S. Надеюсь, что отосланная Вам в середине мая книга «Essais de Sociologie» уже прибыла.

Рекомендующие меня лица: Бразилия – проф. Белвиланкуа; Франция – Марсель Мосс (Коллежде Франс), Морис Хальбвакс (Сорбонна), Леон Бруншвиг (Сорбонна), Эдуард Ламбер (Лионский университет).

Нью-Йорк, 28.12.1940

(пер. с фр.)

Мой дорогой коллега,

Только что получил Вашу посылку. Не знаю, как Вас благодарить не только за Вашу чрезвычайную любезность, но и за Вашу благожелательную статью. Еще никто не излагал мою концепцию с такой симпатией и с таким пониманием. Несомненно, это самая проницательная и точная рецензия на мои работы. В Вашей статье только один недостаток – чрезмерное внимание к моей персоне. Вы, очевидно, приукрашиваете мои достоинства. Не знаю, как выразить свою благодарность. Это настолько ценный стимул, в котором я так сильно нуждаюсь в США, где, увы, никто не знает мои работы.

От всего сердца желаю Вам счастливого Нового года (и чтобы этот год стал годом освобождения Франции!) и заверяю Вас в моих самых искренних чувствах,

Жорж Гурвич

Нью-Йорк, 20.05.1942

(пер. с фр.)

Дорогой коллега,

Как Вы сможете увидеть из прилагающегося анонса, в США был создан новый журнал по социологии права. Этот журнал является продолжением «Архивов философии права и юридической социологии», которые я издавал во Франции (изд-во Recueil Sirey). Принимая во внимание особую важность сотрудничества с коллегами из Латинской Америки, мы приняли решение об организации отдельного консультационного комитета по этим странам. Мне поручено просить Вас о Вашем согласии быть членом данного комитета. Буду очень Вам благодарен за Ваше согласие, которое прошу прислать скорее с тем, чтобы успеть поместить Ваше имя в первый номер нашего журнала (выходит с 1-го октября 1942 г.).

С искренним уважением,

Жорж Гурвич

P. S. Только что получил Ваше любезное письмо от 26-го февраля. На его пробег ушло более трех месяцев. Еще в январе я попросил моего издателя отправить Вам мою «Социологию права», и я очень огорчен, узнав, что Вы ее не получили. Возможно, вопрос только в задержке доставки. Если к моменту получения настоящего письма Вы ее не получите, пожалуйста, сообщите мне, чтобы я выслал Вам другой экземпляр. Увы! Вы ошиблись в вопросе финансовой поддержки, которую могла бы получить наша Свободная школа. Мы преподаем бесплатно, и нет никакой надежды, что эта ситуация изменится. Мой рокфеллеровский грант истекает 1-го октября и шансы на его продление минимальны. Я являюсь «приглашенным профессором» в университете Колумбия, но без оплаты. Близится самое тяжелое время… В конце концов, посмотрим, что будет… Пока я нашел издателя для моего журнала и начинаю его издавать. Надеюсь, что Вы согласитесь участвовать в журнале. Обязательно передам от Вас привет Леви-Стросу, и прошу Вас передать мой привет Гаже.

С самым искренним уважением, Жорж Гурвич

P.S. Я пока не получил ни аргентинского перевода моей книги, ни рецензии Новину. Где эта рецензия была опубликована?

Париж, 23.03.1946

(пер. с фр.)

Мой дорогой коллега и друг,

Через дирекцию по культурным сношениям я узнал о том, что меня на два года приглашает университет Сан-Паулу. Я весьма польщен и прошу Вас поблагодарить всех коллег. Вам я хотел бы выразить мою личную благодарность, поскольку я убежден в том, что этой чести я удостоен именно по Вашей инициативе. Разумеется, я очень бы хотел лично познакомиться с Вами и иметь удовольствие работать вместе с Вами. Очевидно, что приглашение вступает в силу только со следующего семестра, поскольку весенний семестр уже начался и многие преподаватели, которые должны были приступить к занятиям с февраля, вынуждены задержаться во Франции из-за трудностей морского сообщения.

Как Вам, возможно, известно, я вернулся во Францию в сентябре 1945 г. Поначалу я вновь занялся преподаванием в Страсбурге, но потом был закреплен за «Центром социологических исследований» в Париже, который сейчас существует под именем «Национальный научно-исследовательский центр».

Материалы симпозиума «Социология 20-го века», включающие Вашу глубокомысленную статью (надеюсь, что Вы получили английскую версию и Ваши авторские экземпляры), сейчас переводятся на французский. Они должны появиться в свет этой осенью в издательстве Presses universitaires. Также я недавно основал журнал «Cahiers Internationaux de Sociologie» и надеюсь на Ваше сотрудничество в рамках данного журнала (изд-во Seuil).

Мне бы хотелось получить некоторую информацию по вопросу преподавания в Сан-Паулу. 1) Возможно ли перенести приглашение на февраль 1947 г.? 2) Если нет, то когда начинается следующий семестр? 3) Сколько часов должен отчитать профессор в университете Сан-Паулу? 4) Каковы особенности климата? 5) Каков размер зарплаты бразильского профессора? 6) И каковы расходы на проживание в Сан-Паулу? Прошу прощения за все эти прозаические и затруднительные вопросы. Но мы с женой уже не молоды и поэтому вынуждены сначала подумать о возможностях нашего здоровья (мне 52 года), несмотря на всю заманчивость этой поездки.

Чувствую себя виноватым за то, что не дал Вам возможности ознакомиться с моими многочисленными книгами. Хотите ли Вы, чтобы я отправил их Вам по почте или привез с собой, когда поеду в Бразилию?

Искренне благодарю Вас, мой дорогой коллега и друг, и прошу принять заверения в моих самых лучших чувствах,

Жорж Гурвич

Париж, 16.11.1948

(пер. с фр.)

Мой дорогой коллега и друг,

Благодарю Вас за Ваше любезное письмо от 21-го октября. Я очень рад узнать о Вашем и мадам Бастид знакомстве с г-ном Геру, к которому я очень привязан. Представляю, насколько Вы оба можете быть полезны для Геру. Радуюсь его успеху в Сан-Паулу и тому, что он туда еще вернется. Жорж Дави очень хотел бы быть приглашенным в Сан-Паулу (на кафедру социологии) и сделал уже много намеков на это.

В течение длительного времени я хранил молчание, поскольку находился в состоянии беспокойства – приказ Министерства о моем назначении все не прибывал, а слухи о введении ограничений по возрасту все более и более распространяются. Я получил назначение только 15-го октября, и с этого момента я попал в переплет различных обременительных поручений и обязательств.

Немного жалко, что Вы не согласились принять пост моего заместителя в Страсбургском университете – Вы сразу были бы назначены доцентом, а непосредственно после защиты Вашей диссертации – титулярным профессором. Вы были бы лучшим кандидатом, наиболее предпочтительным для меня! Сейчас это место занято другим уважаемым кандидатом – Жоржем Дюво, который все же не имеет ни собственно социологического образования, ни Ваших заслуг. Но при будущем случае рассчитывайте на меня.

Я получил две Ваших книги на португальском и статью, опубликованную на Гаити, и поздравляю Вас с выходом этих работ. Я рекомендовал Вашу книгу о социологии и психологии всем своим студентам, кто знает португальский. Очень жалко, что экономический кризис во Франции не позволяет опубликовать французский перевод этой книги. А в ней так нуждаются во Франции – очень многие заинтересованы в предмете Вашего исследования!

Надеюсь, что Вы и мадам Бастид хорошо проведете время в Байе, где Вы обязательно повстречаете Фрейра. Он очень приятен в общении (с ним я познакомился в июне в ЮНЕСКО), и прошу Вас передать ему от меня привет и благодарность от моей жены за кофе, которое он нам любезно переслал. Не сомневаюсь, что Ваше пребывание в Байе будет очень плодотворным и что мы вскоре будем иметь удовольствие обсуждать Вашу диссертацию в Сорбонне.

С самыми искренними чувствами к Вам и к мадам Бастид, Жорж Гурвич

P. S. Кстати, появилась ли моя статья о технократии в «L’Estudo de Sao Paulo»? Да, здоровье моей супруги все еще страдает от хронического нефрита.

Париж, 09.04.1949

(пер. с фр.)

Мой дорогой коллега и друг,

Прошу прощения за то, что с таким запозданием отвечаю на Ваше письмо от 14.11.1948. Но я думал, что Вы уехали в Байю, а я буквально раздавлен объемом работы (3 часа в Сорбонне, 500 слушателей + 2 часа в Практической школе + руководство Центром и Cahiers). Кроме того, я хотел пообщаться со многими людьми, прежде чем ответить Вам по поводу Международного института социологии. Пользуюсь первым же днем отпуска, чтобы Вам написать. По мнению всех моих коллег (Дави, Лебрас и др.), идея о созыве заседания Международного института социологии очень неудачна, поскольку 15.10.1948 ЮНЕСКО создало учредительную комиссию по организации в рамках ООН Международной социологической ассоциации, которая будет наделена средствами для публикаций и в которую войдут национальные социологические ассоциации стран-участниц. В этой комиссии Франция представлена Лебрасом, Дави и мною. В Ассоциацию войдут одним блоком члены Французского института социологии и преподавательский состав Центра социологических исследований (в котором состоите и Вы). Второе заседание оргкомитета состоится в июне, а Генеральная ассамблея соберется либо осенью 1949 г., либо весной 1950 г. Международный институт социологии рассматривается ЮНЕСКО как прекративший свое существование. Его воссоздание в Риме или Мадриде не только удвоит структуру, но и создаст возможность для объединения военных преступников и фашистов. ЮНЕСКО и так слишком терпимо и благожелательно по отношению к этим лицам.

С искренним уважением,

Жорж Гурвич

Комментарий

Бастид Роже (01.04.1898, Ним, Франция – 10.04.1974, Мэзон-Ляфит, Франция) – французский социолог и антрополог, специализировавшийся на изучении Бразилии. С 1938 по 1951 г. Бастид живет и работает в Сан-Паулу (Бразилия), является профессором университета этого города. До конца 1960-х годов попеременно преподает в Париже (зима-весна) и в Сан-Паулу (лето-осень). Активно участвует в развитии французской антропологии, сотрудничает с Гурвичем и с вышедшими из его школы антропологами (Ж. Баландье, Ж. Дювиньо и др.). В 1947 г. организует приглашение Гурвича в Бразилию для чтения годового курса лекций. После смерти Гурвича в 1965 г. занимает пост руководителя Лаборатории социологии знания. Переписка с Г. Д. Гурвичем включает как обсуждение общенаучных вопросов, так и вопросы практической помощи, которую два мыслителя оказывали друг другу.

Мнения членов ложи о Г. Д. Гурвиче

Франция. Париж. Национальная библиотека Франции.

Архивные материалы русских масонских лож.

Ложа «Северная Звезда» (1924–1970).

Дело Георгия Гурвича. Картон XI. Досье 2

Париж, 12.04.1927.

Мануил Сергеевич Маргулиес

Отзыв о Г. Д. Гурвиче

Родился 20 октября 1896 г. в Новороссийске Черноморской Губернии.

Учился в гимназии в Риге.

Проходил юридические науки в Юрьевском университете.

Слушал лекции в Гейдельберге и в Лейпциге.

Оставлен был при Петербургском университете в 1917 г.

Магистрировал в том же университете в 1920 г.

С 1921 по 1923 г. преподавал в Праге.

Магистерскую диссертацию защитил в 1924 г.

С 1924 г. и по сие время преподает в Париже философию права.

Женат с 1917 г., бездетен.

Общее впечатление. Человек решительный, крайне подвижный, охотно вступающий в бой, многое, если не все, в себе и вокруг себя определивший и излагающий свои определения в отчетливой, ясной форме. Мозговые функции преобладают над аффективными. Самоуверенность, легко претворяющаяся в искренность, резкость которой недостаточно смягчена культурностью.

Ответы. Он хотел бы войти в масонское общение. Причина этому троякая: 1) он видит в масонстве возможность синтеза между индивидуализмом и универсализмом, синтеза недостигаемого ни в каких других формах общения; 2) он много в свое время работал над философией Фихте, а теперь увлекается Прудоном – его поразило, что и тот, и другой были масонами; 3) он видит в масонстве возможность создания моральной спайки в эмиграции, от отсутствия чего эта последняя особенно страдает.

Душевно профан не одинок, т. к. он очень счастлив в брачной жизни.

Общественно и политически он крайне одинок, так как никогда – случайно, разумеется – по своей профессиональной работе не был политически солидарен с теми, с кем главным образом работал, и не работал у тех, с кем был солидарен. Политически определяет себя как умеренного социалиста – ближе всего к английской Labour Party. Никогда не был практическим политиком. Религиозные запросы сняты. Он теист, но, как и в политике, с трудно уловимыми индивидуальными оттенками, значение которых неспециалисту трудно понять. Не практикует.

Вывод – грубоватый камень, богатый содержанием драгоценных металлов, но крайне трудный для обработки.

Считал бы, тем не менее, что вполне именно поэтому желательным приобщение профана.

Париж, 15.04.1927.

Борис Николаевич

Миркин-Гецевич (Мирский)

Отзыв о Г. Д. Гурвиче

Достостопочтенный Мастер,

По поручению Вашему я беседовал с проф. Георгием Давыдовичем Гурвичем.

Проф. человек, несомненно, незаурядный, родился в 1894 г. в Новороссийске, гимназию окончил в 1912 г. в Риге; затем, с этого года, он последовательно проходит через университетские курсы Юрьевского, Гейдельбергского и Лейпцигского университетов, и кончает курсы юридического факультета в Петрограде в 1917 г. – в революционный год. Я отмечаю, что проф. все время как бы кочует. Долго на месте он не задерживается.

Его основное влечение – наука. Член латышской соц. – демократической партии в гимназические годы, меньшевик – в студенческие годы, он незадолго до революции отстает от партийной работы, становится беспартийным социалистом (каковым остается до сих пор) и, с началом революции, никакого участия в политической жизни не принимает.

Оставленный при Петроградском университете для подготовки к профессуре, он едет в 1918 году из большевицкого Петрограда в Екатеринослав, находящийся под властью Скоропадского, куда он приглашен преподавателем энциклопедии права. Летом 1919 года он уже едет обратно в Петроград в качестве заведующего кабинетом государственных наук Петроградского университета. В начале 1920 (в 26 лет) он сдает магистерский экзамен, становится приват-доцентом, избирается профессором Томского университета и… в конце того же года уезжает в Ригу под видом латышского беженца. В середине декабря 1920 года он уже в Берлине. Затем вместе с проф. Новгородцевым он образует Кружок философии и права. А через год (конец 1921) он уже вместе с Новгородцевым – в Праге, где он поныне числится при Русском юридическом факультете. Одновременно – он доцент Русского научного института в Берлине, где он в 1924 защищает диссертацию.

Я перечисляю все это главным образом для того, чтобы подчеркнуть: 1) основную черту проф. – влечение к науке, 2) кочевую жизнь проф.

Политические вопросы для профана не безразличны, но являются второстепенными. К началу революции он поправел – меньшевик-оборонец – в момент Октябрьской революции он еще поправел; в начале гражданской войны считал себя «белым»; когда познакомился на юге с «белыми», он опять полевел. Он социалист, но не марксист, он не народник; он определяет себя как «гильдейский социалист» английского типа. Исходным пунктом его социализма служит этика, требования морали. Как социалист, он – республиканец.

Проф. не признает какой-либо положительной религии. Но он не атеист и считает, что атеизм – концепция грубая. Он противник преследования и борьбы с какой бы то ни было религией. Он считает, что относительное не может существовать без абсолютного, и что что-то абсолютное, стоящее над всем относительным, должно быть.

То обстоятельство, что атеизм является как бы одним из неотъемлемых признаков левизны, а теизм – правизны, создает такое положение, что проф. не чувствует себя вполне своим ни в правом, ни в левом лагере.

В гимназии проф. не имел друзей. Он слишком рано углубился в вопросы отвлеченного характера, и это отчуждало его от его сверстников. Единственный период, когда он имел друзей, – это университетский. Затем проф. стал кочевать. Создавались знакомства, но главным образом на почве науки; дружеских отношений не завязывалось. Единственный друг проф. – его жена (он женат 10 лет). Возможно, признает проф., что отчасти виной этому – его характер. Он считает, что человек должен быть откровенным, что не высказывать полностью свое мнение, значит унижать себя, свою душу. Возможно, что благодаря этому он (если не считать его жены) одинок. В масонской среде он рассчитывает найти людей, в обществе которых он «нуждается». Возможно, что, подходя с заранее доброжелательными чувствами к организации, основой которой является этика, он найдет как раз ту среду, которую он тщетно до сих пор искал.

Впечатление мое следующее. Проф. – человек, слишком много успевший научно для своего молодого возраста – для 33 лет. У него есть, несомненно, большое самомнение, но одновременно неудовлетворенность. При большом запасе теоретических знаний, проф. мало знает реальный мир. Это грубый камень, но драгоценный. При огранке он может дать блестящие результаты. Удастся ли его огранить? Не берусь судить. Одно могу сказать: я не считал бы возможным отклонить его, без опроса под повязкой. По тому впечатлению, что он проявил на меня, я не колебался бы голосовать за принятие проф. Но проф. резок, резкость может производить и обратное впечатление. Я предлагаю поэтому допустить проф. к опросу под повязкой: лучше идти на риск проф. быть впоследствии непринятым, чем на риск Л. не получить в свою среду незаурядного члена. Я полагаю, что в данном случае опрос под повязкой должен быть весьма серьезным и разносторонним, и если Л. постановит допустить проф. к опросу под повязкой, то желательно, чтобы братья подготовились к этому опросу. Мне понадобилась почти двухчасовая беседа для того, чтобы я мог составить то впечатление о проф., которое я вынес, но которое далеко не передано в предыдущих строках.

С братским приветом.

Париж, 26.04.1927.

Михаил Александрович Осоргин

Отзыв о Г. Д. Гурвиче

Дост. М. Николай Дмитриевич,

Ваше поручение (третья анкета о профане Г. Д. Гурвиче) я понял как поручение познакомиться с профаном лично, вглядеться в него, насколько возможно это при кратковременном свидании, и рассказать о впечатлении, которое он производит. Поэтому я не расспрашивал профана о том, что уже составляло содержание первых анкет, а старался вызвать его на разговор интимный.

Должен оговориться, что я был несколько предубежден против Г. Гуровича предшествующими беседами о нем в Комитете, а также и предшествовавшими анкетами, хотя эти анкеты были, казалось бы, для него благоприятны. Некоторые черты характера, отмеченные анкетерами (крайнее самолюбие, даже самомнение, известная «колючесть» характера и пр.) вызвали во мне предубеждение против профана. Познакомившись с ним лично, я прихожу к выводу, что эти черты не так страшны, что известную резкость профана приходится отнести на счет его молодого возраста (ему только 32 года), а главное, на счет его несомненной искренности.

Учитываю я, конечно, и то, что каждый человек, который заведомо для него подвергается допросу, при максимальной искренности – все же старается высказать лучшее, что в нем есть; в момент опроса он всегда несколько взволнован и поэтому необыденен, следовательно, всегда интереснее, чем в моменты обычные. Поэтому впечатление анкетеров всегда бывает украшено влиянием приподнятости интимного разговора. Учитывая все это, я даю отчет о моем свидании с Г. Гурвичем лишь спустя три дня после нашего разговора, чтобы быть, по возможности, объективным и дать улечься первым впечатлениям.

Отказавшись от предвзятого неблагоприятного мнения, мне хотелось, прежде всего, рекомендовать Г. Гурвича в кандидаты. В его лице я увидал человека интересного, очень культурного, образованного, ищущего, прямолинейного в мнениях и отношениях, убежденного, но и терпимого ко взглядам других. Есть в нем, как будто, какая-то запуганность, недоверие к людям, я бы сказал – боязнь обиды. И есть решимость не давать себя в обиду. Он, несомненно, чувствует, что его разглядывают и что в нем сомневаются. Впрочем, я этого от него и не скрывал. Мы говорили с ним о масонстве, которое я трактовал не только как общение людей близких по духу, но и как послушание, как орден примерной терпимости и строгой самодисциплины. Мне приятно отметить, что Г. Гурвич отнесся к такому толкованию масонства не только серьезно, но и с некоторой, я сказал бы, опаской, явно обдумывая, приемлемо ли оно для него, – а не так, как иногда относятся опрашиваемые профаны, сразу подчеркивая свою готовность ко всему. На меня это произвело впечатление отличное. И вообще, повторяю, ранее бывшие у меня сомнения относительно профана совершенно рассеялись. Я боялся встретить в нем не только человека плохого характера и излишней самоуверенности, но и рационалиста, вообще не способного к сомнениям. Это не так. Гурвич – человек ищущий и жаждущий найти. Сухим рационалистом его назвать никак нельзя.

Таковы мои первые впечатления. Дав им отстояться, я прихожу теперь к таким выводам.

Могу ли я теперь голосовать против кандидатуры Г. Гурвича, как это думал прежде? Нет, я не вижу для этого оснований. Хочу ли я его рекомендовать братьям, как очень желательного члена братства Вольных Каменщиков? Тоже нет. И вот почему. Он разрушил мои беспокойства, но ничем меня не привлек. Людей высокого интеллектуального уровня у нас немало: люди беспокойной и ищущей мысли среди них также имеются. Для дальнейшего нашего общения и нашего послушания нам нужны люди, пусть самые простые и неученые, рядовые интеллигенты, но особо-чистого и красивого душевного склада, идеалисты, верующие не по книге и стремящиеся сойти в наши ряды не потому, что Фихте бы масоном и посвятил масонским мировоззрениям страницу своих произведений, а потому, что им нужен Храм и нужна свято хранимая тайна, каких они в жизни не находят, – ни в Церкви, ни в обычном общении, – Храм, который можно строить только своими руками.

Таких людей, как Г. Гурвич, много. Их решительно не в чем осудить, с ними любопытно сталкиваться в жизни. Но к интимному братству с такими людьми, к масонскому общению меня, лично, не тянет. Дальше оправдания его я не могу идти – жажды общения с ним у меня не является. Не находя формальных противно него возражений, – я не тянусь к нему и не нахожу в себе горячности для защиты его кандидатуры. Я не могу сказать о нем даже того немногого, что выражаем мы о других кандидатах простыми словами: «славный, милый человек». Между тем для масонства идеального, не задающегося задачами практической политики и общественного влияния, для масонства мудрости внутренней, а не внешней, «славный и милый человек» ближе и нужнее философа и идейного борца.

Вот по этим основаниям, вытекающим, конечно, из весьма субъективного отношения к братству В.К., я должен сделать о профане Гурвиче вывод очень сдержанный. Он в наших рядах вполне уместен. Он вовсе не столь трудный камень для обработки, как многие из нас боялись. Он может нам пригодиться, как и мы ему пригодиться можем. Но драгоценным камнем (как характеризовали его другие анкетеры) он мне не представляется; в этом, боюсь я, сказалось некоторое увлечение, свойственное всем добрым исповедникам. Он – рядовой человек, кандидатура которого возникла случайно, за неимением более ярких и несомненных кандидатов. К этому заключению делаю поправку, что в часовом разговоре человек, конечно, не познается, и что я могу в качествах его заблуждаться.

Выполняя обычай анкетеров, скажу, что ни за что, ни за, ни против кандидатуры Гурвича голосовать не буду, а поставлю в записке «нуль», не потому, что кандидат мне неясен, а потому, что к приему его я отношусь безразлично. Если он войдет в наше братство, я надеюсь это безразличие превратить в чувство более живое и действенное.

С братским приветом

Мих. Осоргин [подпись была впоследствии старательно зачеркнута и разбирается с трудом. – М.А.]

Париж, 04.05.1927.

Ян Самойлович Гурович

Отзыв о Г. Д. Гурвиче

Досточтимый Мастер!

Во исполнение Вашего поручения я опрашивал 3-го сего мая профана Георгия Давидовича Гурвича.

Биографические данные: родился 20 октября 1894 г. в Новороссийске; окончил в 1912 г. гимназию в Риге и в 1917 г. Петербургский университет, по юридическому факультету; получил звание магистра в 1925 г. в Берлине (от берлинской академической группы) по защите диссертации на тему о системе коллективной этики по Фихте; в Праге был профессором на Русском юридическом факультете (каковым числится и поныне); в Париже состоит профессором Русского юридического факультета при Сорбонне, где читает общее учение о праве, и во Франко-русском институте, по кафедре истории политических учений. Женат с 1917 г. Детей не имеет.

Мои впечатления – в результате двухчасового опроса – сводятся к следующему

Профан Гурвич – человек весьма незаурядного ума, очень образованный, еще более способный, с солидной, по-видимому, научной подготовкой. Дает объяснение очень охотно, воодушевленно, несколько многоречиво. Последнее, впрочем, объясняется, по моему мнению, обычной склонностью людей, много занимавшихся абстрактными вопросами, найти абсолютно точную формулировку для своей мысли, что не сразу удается.

Каких-либо особенностей, указывающих на раздражительность, повышенное чувство обидчивости и т. п., я не заметил (хотя иногда ставил вопросы, несколько рискованные). Играли ли, в этом отношении, какую-либо роль обстановка опроса и благожелательно-спокойный тон, в котором он велся, – решать не берусь.

Наиболее времени в нашей беседе было посвящено тому, что профан Гурвич называет своей «изолированностью».

По его словам, у него не было и нет друзей (по крайней мере, таких, которых можно было бы, по праву, так называть). Раньше он не придавал этому большого значения, даже, может быть, не замечал, но теперь (как он выражается, «с возрастом») эта особенность его положения начала его тяжко угнетать.

Профан Гурвич полагает, что его «изолированность» порождена тремя причинами:

1) усиленные занятия абстрактными темами и связанная с этим необходимость в постоянном сосредоточении ума и настроения вызвали, как неизбежное последствие, уединение и отчужденность от окружающего мира;

2) исповедуемые профаном Гурвичем философские убеждения считаются в эмигрантской среде (весьма ошибочно, по мнению Гурвича) свойственными лишь людям правых политических убеждений; поэтому левые круги от него сторонились, с другой стороны, еще более отрицательно к нему относились правые круги, как в виду его еврейства, так и потому, что по своим политическим воззрениям он социалист (хотя и антимарксист);

3) наконец, здесь повлияло и то обстоятельство, что когда он, освободившись от деспотизма работы, завладевшей его умом и психикой, почувствовал потребность в сближении с людьми и дружеского общения, – то оказалось, что лица, подходящие ему по своему настроению, убеждениям, научному складу, уже сорганизовались в группы и кружки, более или менее замкнутые. Проще говоря, по выражению Гурвича, он «опоздал».

Сообща, мы подвергли разбору все эти указания.

Я находил, что, если не считать первого обстоятельства (отчужденность, вызванная напряженным умственным трудом), – обстоятельство, которое могло иметь и имело лишь временный характер, – то остальные причины вряд ли объясняют сполна создавшееся положение. Разница в философских и даже политических убеждениях далеко не всегда является препятствием к созданию искренне дружеских связей. Что касается «опоздания» и замкнутости образовавшихся кружков, то это обстоятельство грешит явной утрировкой.

Я предложил поэтому вопрос профану Гурвичу, не считает ли он, что было еще «нечто», мешавшее образованию дружественных связей, – нечто, коренящееся в его личных особенностях.

Опрашиваемый охотно признал наличность таких особенностей, резюмируя их как крайне пессимистическое отношение к людям, повышенную к ним требовательность и нервную возбудимость, которую он склонен объяснять – в известной степени – наследственностью (насколько я понял, в его семье были случаи психических заболеваний).

Его неоднократные и неудачные попытки к дружескому сближению проходили – по его словам – через одни и те же фазы. Вначале он охотно и с надеждой шел навстречу человеку, которого считал симпатичным и созвучным себе, – но, по мере приближения, неизменно убеждался, что и на этот раз он ошибся, и что тот, кого он избрал, имеет непереносимые для него, Гурвича, недостатки (преимущественно этического характера). Тогда Гурвич немедленно и зачастую резко обрывал начинавшееся сближение. С полной откровенностью Гурвич отмечает, что на этой почве у него было немало столкновений, и что их инициатором всегда был он.

На выраженное мною удивление – каким образом в той высококвалифицированной среде профессоров и ученых, в которой Гурвич вращался в Берлине, Праге и в Париже, он не сумел найти человека себе по сердцу, – он объяснил, что, по его глубокому убеждению, юридические факультеты повсюду, во всех странах, отнюдь не представляют организаций, основанных на дружественном сотрудничестве и общении. Наоборот, в виду общего правила, в них царит внутренняя отчужденность, мелкая завистливость, взаимное подсиживание и т. п. Все это он испытал на себе – между прочим, в Праге, где он был объектом вражды, преследований и интриг со стороны всего юридического института.

В масонстве Гурвич надеется найти удовлетворение пробудившейся в нем властной потребности в дружеском общении и душевном единении. Он представляет себе масонскую ложу, как некий тесно спаянный, исполненный внутренней гармонии коллектив, который может ему дать то, что он напрасно искал в профанской жизни у отдельных лиц. Он полагает, что в такой обстановке он обретет в себе достаточные силы, чтобы с полной терпимостью и искренней благожелательностью относиться к людям, независимо от их научных, религиозных и политических убеждений.

Таковы данные опроса.

Должен при этом отметить (впрочем, это ясно из предшествующего изложения), что вопрос об отчужденности профана Гурвича, об ее причинах и возможности ее преодоления – внешнего и внутреннего – все время был в центре нашей беседы. Правильно это или нет, но я считал, что именно и только с этой стороны может возникнуть препятствие к принятию профана Гурвича в ложу, так как все остальное – ввиду несомненных и крупных положительных качеств Гурвича – таких опасений не внушает.

Перехожу к выводам.

Профан Гурвич представляется мне не совсем обычным типом человека, который, подобно Фаусту («toutes proportions gardées», разумеется), отдавши лучшие годы своей молодой жизни, все силы ума и весь пафос воображения – абстрактной науке, вдруг увидел, что он еще, в сущности, не жил, что он не познал одного из высших благ человеческого существования: прелести близкого душевного общения с другими людьми. С ужасом ощущает он вокруг себя холодную пустоту и содрогается при мысли, что, может быть, по своей вине, утратил и саму способность к таким переживаниям. В этом мучительном настроении он жадно хватается за открывшуюся ему – по его мнению – возможность перерождения в этом отношении, которую он уповает найти в масонстве.

Должны ли – вернее – сумеем ли мы оправдать это упование? Можем ли мы принять профана Гурвича в свою среду?

Что в смысле интеллектуальном Гурвич – серьезная величина – это уже указано выше. Должен также зачесть ему в актив его огромное, страстное желание быть принятым в ложу. Я не думаю, чтобы в среде профанов можно было часто встретить такое напряженное устремление к масонству. Все это, бесспорно, говорит в пользу Гурвича.

Но, с другой стороны, нет ли здесь, в связи со своеобразными личными особенностями Гурвича, риска (и, быть может, значительного) для ложи? Не будет ли этот опыт профана Гурвича иметь тех же последствий, что и его предшествовавшие попытки? Не окажется ли и здесь «угол отражения равным углу падения», и самая страстность и настойчивость Гурвича в его стремлении к масонству, – не отразятся ли они, по закону реакции, и на тех формах, которые примет его разочарование, если таковое его постигнет? Не следует ли при этом – независимо от объективных возможностей, которыми располагает ложа, – принять во внимание исключительную мнительность профана Гурвича, принимающую подчас до болезненности странные формы (вспомним огульное осуждение всех юридических факультетов)?

Допустим – в более или менее отдаленном будущем – худшее. Допустим, что Гурвич, не нашедши – по крайней мере, субъективно – в ложе того, что он ищет, порвет с ней. Не будут ли этому окончательному разрыву предшествовать такие отношения между Гурвичем и ложей (или между ним и отдельными братьями), которые внесут крайне нежелательные осложнения в жизнь ложи?

На все эти вопросы ложе придется ответить – неминуемо и предварительно окончательного решения.

Торопясь на свежую память изложить свои впечатления от опроса, я упустил одну маленькую, но, мне кажется, очень характерную черточку, промелькнувшую в моей беседе с профаном Гурвичем. В видах беспристрастия и полноты материала считаю своим долгом ее отметить.

Пораженный его категорическим заявлением о своей полной отчужденности и об отсутствии у него на протяжении всей его жизни друзей, – я спросил у Гурвича, неужели даже в его гимназические и студенческие годы – период, когда наиболее легко и часто завязываются чистые, ничем не омраченные дружественные связи – у него не было хотя немногих друзей, теплая память о которых сохранилась бы в его душе.

Надо полагать, что в тоне моего вопроса зазвучало для Гурвича нечто выходящее за формальные пределы опроса. Мне показалось, что он почувствовал не только недоумение, но и искреннюю жалость в моем вопросе. Он густо покраснел, подумал и скороговоркой сказал, что слова его об отсутствии друзей не следует понимать так буквально, что в детстве и юности он, конечно, кое-каких друзей имел и т. д.

Не будем разбирать, что тут было: инстинктивное ли желание отвести от себя предположение о причинах его холодности и бездушии или вставшее перед ним в этот момент с особой силой тяжкое сознание утраченных возможностей. Для меня важно то, что этот удар по его, не столько сухому, сколько засушенному сердцу, дал крошечную, но отрадную искорку. Сумеем ли мы раздуть эту искорку в пламя, или она, под влиянием тех или иных причин, угаснет окончательно, – предоставляю об этом судить ложе. Не скрою лишь, что описанный момент меня глубоко тронул.

Позволю себе резюмировать сказанное тривиальным уподоблением: принимая профана Гурвича в нашу среду, мы начинаем игру, от которой можем получить крупный выигрыш; но и проигрыш может оказаться не менее (а, может быть, и более крупным).

Решимся ли мы на эту игру?

Лично за себя, – я пока ограничиваюсь решением голосовать за допущение профана Гурвича к опросу под повязкой. Единоличный опрос, при всех своих преимуществах в смысле интимности и непосредственности, не может, по моему мнению, не носить отпечатка некоторой односторонности, – в связи с подходом опрашиваемого к поставленной задаче. Поэтому я и остановился на указанном решении, несмотря на сугубо тяжкие – по особенностям Гурвича – перспективы, в случае, в конце концов, неприятия его.

Опрос под повязкой, при том особливом внимании, которое, несомненно, проявит к нему ложа в этом исключительном случае, – вероятно, даст братьям ценный дополнительный материал для суждения о профане Гурвиче; мне же представится возможность еще раз проверить свои впечатления и подвести им окончательный итог.

Брат Гурович

ПС. Прошу простить мне многочисленные помарки и поправки: писал, «волнуясь и спеша».

Комментарий

По правилам ложи «Северная Звезда» прием осуществлялся по следующей схеме: после подачи прошения о приеме кандидат должен был пройти собеседования с братом – мастером ложи и с братом – офицером ложи. В случае возникновения сомнений проводились дополнительные опросы. Затем кандидата приглашали на общее собрание данной ложи, он с завязанными глазами («под повязкой») вводился в зал собраний после открытия работ и должен был ответить на вопросы любого из присутствующих братьев. По результатам опроса ложа проводила голосование, о результатах которого кандидат уведомлялся впоследствии (см. Регламент Великой ложи «Северная Звезда», находящийся в указанном выше архивном фонде). Данные отзывы представляют собой результаты опросов, которые Гурвич должен был пройти при вступлении в ложу после подачи заявления 2 апреля 1928 г. Они проведены Я. С. Маргулиесом, Б. Н. Миркин-Гецевичем (более известным под литературным псевдонимом Мирский), М. А. Осоргиным (Ильин). По результатам опросов 27 апреля 1928 г. принято решение об инициации Г. Д. Гурвича. По неизвестным причинам этот ритуал был отложен и достопочтенный мастер (руководитель) ложи Н. Д. Авксентьев поручил Я. С. Гуровичу провести еще один опрос (от 3 мая 1928 г.), результат которого решил в положительную сторону вопрос допущения Гурвича к опросу «под повязкой» и принятия его в состав ложи.

Париж, 27.04.1928.

Отрывок из анкеты, заполняемой при вступлении в ложу «Северная Звезда»

(пер. с фр.)

Каковы причины Вашего желания быть допущенным в масонство и каково Ваше мнение о масонстве и о декларации принципов масонства, предшествующей данной анкете? В масонстве меня привлекает настоящая практика солидарности: солидарность легко утверждать как принцип, но очень трудно суметь по-настоящему осуществить ее на практике. Надеюсь научиться этому у масонов. Принципы, сформулированные в масонской декларации, являются также и моими принципами и я полностью их разделяю. Я только не хочу, чтобы «причина» понималась исключительно в плане научном, т. е. только как причина интеллектуальная. Воля и чувство имеют свои собственные «законы, неведомые разуму (интеллекту)» (Паскаль) – они имеют свои интуитивные формы и свои законы, а автономная этика является неотъемлемым элементом не только религии, но и науки. Наука основана, прежде всего, на волящей и чувственной интуиции.

Комментарий

Этот текст представляет собой ответ на вопрос масонской анкеты, которую Г. Д. Гурвич заполнял при вступлении в ложу («инициации»). Анкете предшествует декларация масонских принципов, в частности филантропии, поиска истины, постижения этики и осуществления солидарности, которые здесь и комментирует Гурвич.

Письменное мнение Г. Д. Гурвича

Франция. Париж. Национальная библиотека Франции.

Архивы русских масонских лож.

Ложа «Северная Звезда» (1924–1970).

Материалы обсуждения деятельности ложи. Картон 8

Париж, б/даты, ориентировочно 1932 г.

Проект Резолюции по п. «б» повестки дня, представленный Г. Д. Гурвичем

Масоны, защищая свободу человеческой личности от всех видов порабощения, не могут оставаться равнодушными, наблюдая порабощение трудящихся произволу работодателей на заводах и всех хозяйственно слабых – промышленным трестам и картелям. Во имя борьбы за моральное совершенствование человечества они должны принять участие в борьбе за хозяйственную демократию, призванную дополнить и углубить демократию политическую. Они должны присоединиться к требованию установить рабочий контроль на заводах, ограничивающий дисциплинарный и административный произвол хозяев внутри предприятий и долженствующий превратить современное капиталистическое предприятие из монархии абсолютной в монархию конституционную. Они должны содействовать развитию «коллективных тарифных соглашений» и «национальных экономических советов», борющихся с усугублением хозяйственного федерализма.

Однако, борясь со всеми видами эгоизма, масоны не должны потворствовать и одностороннему эгоизму производителей. Они должны требовать паритарного представительства во всех руководящих органах хозяйственной демократии, кооперативов потребителей на равных началах с синдикатами производителей.

Не будучи политической группой, а лишь моральным союзом, масоны должны, прежде всего, заниматься углублением духовно-философских основ хозяйственной демократии, остающейся мертвой буквой без морального перевоспитания масс. Они должны проповедовать радость освобожденного труда, в котором единственно порождается человеческая личность. Философия труда, являясь основой философии масонства, есть вместе с тем главная предпосылка хозяйственной демократии.

Комментарий

Данный текст представляет собой письменное мнение Г. Д. Гурвича по одному из трех обсуждавшихся на масонских собраниях начала 1930-х годов политических вопросов. По всей вероятности, это сокращенный текст доклада «Об организации хозяйственной демократии и синдикализме», прочитанного мыслителем 3 марта 1932 г. Хотя данный доклад произвел на руководителя ложи М. А. Осоргина очень хорошее впечатление («исключительно блестящий и содержательный доклад: поверьте, брат Гурвич, что я не нахожу достаточных слов, чтобы выразить хотя бы в минимальной степени то огромное впечатление, которое произвел на всех нас Ваш доклад» (Материалы докладов членов ложи. Картон 1), в окончательную редакцию масонской резолюции по вопросу об экономической политике идеи Гурвича не вошли. Можно отметить, что 6 марта 1930 г. Гурвич прочел еще один доклад по схожей теме – «Капитализм или социализм» (Там же).

По поводу доклада Г. Д. Гурвича о «Масонских впечатлениях»

Франция. Париж. Национальная библиотека Франции.

Архивы русских масонских лож.

Ложа «Северная Звезда» (1924–1970).

Материалы докладов членов ложи. Картон 1

Париж, 19.12.1928.

Протокол заседания Комитета

Достопочтенной Ложи «Северная Звезда» под председательством ДМ

[Достопочтенного Мастера] Переверзева.

Достопочтенный Мастер предоставляет слово ученику брату Гурвичу для доклада о его «масонских впечатлениях».

Основные положения сообщения, объявленного бр. Гурвичем в заседании 19 декабря, сводятся к следующему.

Он получил от масонства впечатления положительные и отрицательные. Он не скрывает, что последних было не мало и что он успел уже за время своего пребывания в братстве пережить несколько «кризисов».

Говоря о положительных впечатлениях, бр. Гурвич отмечает некоторое необычное в человеческом общении раскрытие души, которое он подметил в среде братьев масонов. Словно же плотная скорлупа, которая обыкновенно покрывает человеческую душу, пряча не только от посторонних, но и от собственных взоров ея сокровенную жизненную сущность, в обществе масонов дает какую-то трещину, и вот именно этой трещиной братья соприкасаются друг с другом.

Кроме того, наблюдается в масонском общении раскрытие новых сторон многогранной человеческой души. Не только эти стороны открываются для других братьев, но и часто сам носитель этих сторон открывает их для себя первый раз под влиянием братского общения.

Отрицательным явлением надо признать слабость живого братского единения, некоторую душевную отдаленность братьев друг от друга. Бр. Гурвич объясняет это отсутствием сговора об определенной цели, к которой бы стремилось братство.

Жизненная идея возникает, развивается и крепнет в общественном служении ей. Это является как бы необходимым условием ее развития. И вот такой идеи не наблюдается в настоящий момент в нашем братстве. Правда, у масонства есть определенные цели, к которым оно стремится. Но эти цели слишком общи, чтобы стать основой братской работы.

Надо поставить себе более конкретные задачи.

После великой войны в современном мире упала до невероятной степени ценность человеческой личности. Надо стремиться поднять эту ценность, защитить человеческую личность. В этом направлении работает теперь международное масонство, стараясь поставить предел взаимному истреблению народов и уничтожить войну. К этому должно быть присоединено стремление уничтожить смертную казнь, как одно из величайших преступлений против человечества. С особенной силой ущемление человеческой личности, ее новейшее обесценение сказалось в России. Русское масонство должно ставить себе задачи освобождения родины от большевиков и устройства России после падения большевистской власти. И при этом они не должны забывать, что их основная задача – бороться за права человеческой личности, что и после падения большевиков нельзя строить новую жизнь на пролитии крови, на кровавой расправе с теми, кто был даже виновником торжества большевизма.

В постановке этих задач, в подготовке их разрешения и в попытках осуществить эти решения братья найдут те условия совместной работы, которые необходимы для создания и укрепления подлинных уз дружбы и любви, которые должны объединять масонов.

Докладчик просит отметить следующее. Он говорил не о потере ценности личности, а о потере ценности жизни. Он также ничего не говорил о свержении и борьбе с большевиками, а призывал к борьбе против подавления ими личности и морального разложения, вносимого ими.

ДМ благодарит бр. Гурвича за высоко интересный, искренний и чисто масонский доклад.

Порядок дня исчерпан.

ДМ П. Переверзев

Секретарь М. Вольфсон

Комментарий

Этот первый доклад Г. Д. Гурвича представлял собой обязательный для вновь принятых в масонство отчет о проделанной после приема «духовной работе», подготовленный им по «приглашению», полученному в начале ноября 1928 г. от секретаря ложи М. Вольфсона. Первоначально Гурвич готовил доклад по проблемам социализма – теме, которая более всего занимала его в те годы. Вот как пишет об этом М. Вольфсон в письме П. Н. Милюкову от 19 ноября 1928 г. (в том же архиве): «Только что получил от Георгия Давидовича Гурвича письмо, где он очень благодарит за приглашение и с удовольствием прочтет доклад. Вот тема: “Почему я социалист?”. Он имеет в виду не свою теорию социализма, а, как он пишет, “интимные мотивы, которые меня привели путем ряда моральных кризисов к социализму”. Доклад может быть готов в январе или в феврале. Не знаю, насколько он укладывается в рамки нашей программы? Сомнительно. Если же желателен краткий доклад, Гурвич предлагает прочесть в любом заведении (с предупреждением за неделю) о своих масонских впечатлениях».

Выход из состава ложи

Франция. Париж. Национальная библиотека Франции.

Архивы русских масонских лож.

Ложа «Северная Звезда» (1924–1970)

[1]Гурвич рассматривает себя выразителем основной идеи французской социологии – идеи синтеза «отвлеченных начал» теоретического и практического подхода к социальной действительности (Gurvitch G. La vocation de la sociologie française est de produire une jonction entre la sociologie théorique et la recherche empirique // Gurvitch G. Ecrits allemands. Paris: L’Harmattan, 2006. Vol. 3). Хотя в такой идее скорее можно найти следы влияния русской философии Серебряного века, чем традиций школы Дюркгейма (Antonov M. Georges Gurvitch et l’influence russe // Anamnèse. 2005. No. 1).
Досье М. А. Осоргина. Картон 14

[2]Несмотря на то что данный термин несколько ранее использовался немецким социологом Теодором Литтом, Гурвич настаивает на том, что термин «взаимодополняемость перспектив» был сформулирован им независимо от Литта, с опорой на идеи Лейбница (Gurvitch G. Réponse a une critique. Lettre ouverte a Professeur L. von Wiese // Cahiers Internationauxde Sociologie. 1952. No. 11. Р. 96).
Досье собраний ложи, тетрадь «С», собрания апреля 1945 г. – мая 1954 г. Картон 2

[3]См. об этом: Графский В. Г. Интегральная (синтезированная) юриспруденция: актуальный и все еще незавершенный проект // Правоведение. 2000. № 3; Поляков А. В. Общая теория права: феноменолого-коммуникативный подход. СПб., 2003.
Членская карточка Г. Д. Гурвича

М. А. Осоргин – Г. Д. Гурвичу,

Париж, 27.11.1937 [1]Гурвич рассматривает себя выразителем основной идеи французской социологии – идеи синтеза «отвлеченных начал» теоретического и практического подхода к социальной действительности (Gurvitch G. La vocation de la sociologie française est de produire une jonction entre la sociologie théorique et la recherche empirique // Gurvitch G. Ecrits allemands. Paris: L’Harmattan, 2006. Vol. 3). Хотя в такой идее скорее можно найти следы влияния русской философии Серебряного века, чем традиций школы Дюркгейма (Antonov M. Georges Gurvitch et l’influence russe // Anamnèse. 2005. No. 1).

Дорогой брат Георгий Давыдович,

Мне поручено выяснить с Вами такой вопрос. В Л. [ложе] Северная Звезда Вы числитесь в отпуске. Это означает, что взносы в казначейство ВВФ [Великий Восток Франции] за Вас делаются. Но хотите ли Вы делать эти взносы? Насколько помню, Вы делаете их в Страсбурге? Если не хотите, тогда нужно оформить дело, прислать заявление об отставке из Л. СЗ [ложи «Северная Звезда»]. Такая отставка имеет характер формальный, т. е. в любой день Вы можете вновь в Л. вступить обратным заявлением и участием в котизации. Для отставки требуется быть с казначеем в порядке на день заявления. Так как сейчас у нас приводятся в порядок списки действительных членов Л. (для нового платежа в ВВ), то желательно поспешить, и пишу я Вам только на случай, что для Вас легче и удобнее избавить себя от дальнейших платежей в нашу кассу.

Помним Вас все и жалеем, что вы далеко. Шлю Вам общий привет и надеемся, что при налетах Вас на Париж будете приходить в Л., членом или гостем – всегда желанным братом. Особенно кланяются Вам Северные братья, строго соблюдающие свои понедельники.

Братски Вас обнимаю

Г. Д. Гурвич – М. А. Осоргину,

Страсбург, 02.12.1937 [1]Гурвич рассматривает себя выразителем основной идеи французской социологии – идеи синтеза «отвлеченных начал» теоретического и практического подхода к социальной действительности (Gurvitch G. La vocation de la sociologie française est de produire une jonction entre la sociologie théorique et la recherche empirique // Gurvitch G. Ecrits allemands. Paris: L’Harmattan, 2006. Vol. 3). Хотя в такой идее скорее можно найти следы влияния русской философии Серебряного века, чем традиций школы Дюркгейма (Antonov M. Georges Gurvitch et l’influence russe // Anamnèse. 2005. No. 1).

Дорогой Михаил Андреевич,

Спасибо за Ваше письмо. Уже год назад я подал в отставку после переписки с казначеем Л. – братом Ивановым. Говорил я об этом и брату Тер-Погосяну. Пересылаю Вам мою вторичную отставку и благодарю Вас за ее передачу. Я сейчас очень преобременен работой, устал и удручен. Простите, что пишу кратко. Д.И. [Долли Исаевна] и я шлем сердечный привет Вам и Татьяне Алексеевне.

Душевно Ваш,

Г. Д. Гурвич

Протокол Четвертого комитетского собрания ДЛ «Северная Звезда»,

Париж, 27.12.1945 [2]Несмотря на то что данный термин несколько ранее использовался немецким социологом Теодором Литтом, Гурвич настаивает на том, что термин «взаимодополняемость перспектив» был сформулирован им независимо от Литта, с опорой на идеи Лейбница (Gurvitch G. Réponse a une critique. Lettre ouverte a Professeur L. von Wiese // Cahiers Internationauxde Sociologie. 1952. No. 11. Р. 96).

По предложению Достопочтенного Мастера ложа единогласно решает принять снова в состав ложи брата Гурвича, вернувшегося недавно из Америки после четырехлетнего там пребывания.

Записи в членской карточке

Г. Д. Гурвича [3]См. об этом: Графский В. Г. Интегральная (синтезированная) юриспруденция: актуальный и все еще незавершенный проект // Правоведение. 2000. № 3; Поляков А. В. Общая теория права: феноменолого-коммуникативный подход. СПб., 2003.

(пер. с фр.)

02.04.1928 – инициация

05.11.1931 – мастер ложи

02.12.1937 – отставка

1949 – исключение за неуплату взносов

Доклад Г. Д. Гурвича «О долге русских масонов»

Франция. Париж. Национальная библиотека Франции.

Архивы русских масонских лож.

Ложа «Северная Звезда» (1924–1970).

Материалы обсуждения деятельности ложи. Картон 8

Доклад

Нью-Йорк, 30.12.1943

О долге русских масонов

Памяти Досточтимого Мастера Николая Дмитриевича Авксентьева

Незабвенного брата Н. Д. Авксентьева отличали необыкновенно острое и чуткое сознание долга: масонского, политического, общественного, национального. Он был человеком долга в самом высоком смысле этого слова. Мне представляется поэтому уместным посвятить настоящие размышления об обязанностях русских масонов за границей его светлой памяти, несмотря на возможные расхождения с ним в истолковании некоторых конкретных обязанностей русских братьев в настоящий момент.

Об обязанностях, о долге вопрос возникает только тогда, когда приходишь к выводу, что они не осуществляются, или, по крайней мере, недостаточно осуществляются. Кто станет, например, напоминать матери, горячо любящей своего ребенка, о ее долге заботиться о нем? Кто станет предписывать бойцу, самоотверженно и беззаветно рвущемуся в бой, быть храбрым? Кто станет формулировать долг ограничения эгоизма, обращаясь к человеку, думающему только о других? Выражаясь более философски, долг есть суждение о неосуществлении какой-либо ценности в реальном поведении. Если я решаюсь здесь поднять вопрос о долге русских масонов за границей, я делаю это потому, что, по моему мнению, этот долг недостаточно выполняется, или, может быть, недостаточно сознается…

Обязанности, о которых я хочу говорить, есть обязанности по отношению к родине, по отношению к России. Масоны не действуют в безвоздушном пространстве; они «точат грубый камень» в известной социальной среде, в известной исторической обстановке, они разделяются на национальные объединения. Нельзя быть русским масоном и забывать сейчас хоть на минуту о судьбе России, о русском народе в войне, об его необычайном героизме и его безграничных, неимоверных страданиях и жертвах. Кто не восторгается среди нас русскими победами? Кто среди нас решится отрицать тот грандиозный исторический факт, что европейскую и американскую демократию в значительной мере спасла Красная армия, что дорогие масонству лозунги равенства, свободы и братства потеряли бы на долгие годы, если не навсегда, всякий шанс на осуществление где бы то ни было, если бы Россия не приняла на себя главный удар бесовских полчищ гитлеризма? Нужно быть слепым, чтобы не понимать свершившегося исторического чуда: история захотела, чтобы интересы мировой демократии совпали с русскими национальными интересами!

Менее ясно среди нас сознание пучины безмерных страданий русского народа, размаха систематического истребления мирного русского населения германскими оккупантами, размера и глубины разрушений, причиняемых нашей многострадальной родине. Россия, в течение этих двух лет Второй Отечественной войны уже пожертвовала десятками миллионов своих сынов, большинство которых принадлежали к гражданскому населению и были попросту вырезаны немцами по заранее выработанному плану. Каждое затруднение в отношениях между Россией и союзниками, всякая заминка в тесном сотрудничестве между ними, малейшая тень взаимных подозрений будет стоить России новых миллионов человеческих жизней, или отсрочивая дело окончательной победы, или замедляя поток необходимой технической помощи союзников (в снаряжении, боеприпасах и предметах первой необходимости).

Отсюда вытекает, по моему крайнему разумению, ряд элементарных обязанностей русских масонов за границей по отношению к родине.

Масоны – моральное братство, а не политическое направление. Люди различных политических партий и взглядов, враждующих в профанской жизни, встречаются как братья в масонских ложах. Нет сомнения, что политические оценки смысла происходящих в России за последние годы событий могут быть у русских масонов весьма разные. На вопросы: «Куда идет Россия?», «Перерождается ли Советский режим?», «Хороша ли или плоха внутренняя и внешняя политика Советского Союза?» русские масоны могут давать весьма несходные ответы. Но именно с чисто моральной точки зрения, которая и есть сущность масонства, ряд категорических императивов представляются обязательными для всех русских масонов во всех их настоящих высказываниях и действиях, касающихся России.

Для масонов недопустимо отождествление режима и народа, внешней коры политических форм и стихийного, глубинного «Мы» нации. Масоны всегда должны чувствовать свою ответственность перед этим «Мы» и свою связь с ним. Всякое высказывание и действие, рискующее в настоящий момент, когда решаются судьбы нации, нанести малейший ущерб ей, является нарушением масонского долга, является актом аморальным и безответственным.

Масонам дорога человеческая жизнь. Русские масоны обязаны заботиться о сохранении русских жизней. Каждое слово, которое они сейчас произносят, каждый жест, который они сейчас совершают, они должны, прежде всего, контролировать с точки зрения максимальной сохранности жизни своего народа. Для масонов на первом плане – человек, живой, конкретный человек, взятый ли коллективно или индивидуально; режимы же и учреждения – на втором месте. Критика режима, могущая стоить десятки, сотни тысяч или даже миллионы жизней русских людей, морально безответственна и предосудительна. Она для масонов совершенно недопустима.

Конечно, здесь нужно различать. Требование о демократизации русских политических учреждений и критики их с этой точки зрения является совершенно естественным для масонов, и оно ничем не может повредить ни согласию между союзниками, ни интенсификации сотрудничества в ведении войны, ни открытию «второго фронта», необходимого для сокращения русских жертв. Но когда из вражды к режиму некоторые эмигрантские публицисты начинают настаивать то на угрозе «русского империализма», то на угрозе «русского национализма», то на возможности сближения России и Японии, то, как еще в недавнем прошлом, на возможности сепаратного мира России и Германии, они борются отравленным оружием. Такие произвольные предположения полезны только врагу и наносят прямой ущерб России и русскому народу, как таковым. Обязанностью русских масонов является не только воздерживаться от подобных безответственных высказываний (даже если бы они их почему-либо соблазняли), но активно бороться с ними как преступно играющими головами тысяч, а может быть, и миллионов русских людей.

Этот насущный и актуальнейший долг русских масонов за границей усугубляется еще тем, что в приютившей нас свободной Америке нашли также приют громадные массы немцев. Большинство из них не являются сторонниками гитлеризма. Но все они, от правых до крайне левых, горячие немецкие патриоты, и преобладающее их большинство (включая социалистов) – пангерманисты разных оттенков. У всех у них одна лишь забота: несмотря на чудовищные преступления, совершенные и совершаемые немецкими армиями (которые отнюдь не состоят из одних наци), убедить союзников, и в первую очередь Соединенные Штаты, в необходимости сохранить единую и мощную Германию. Аргументация их общеизвестна: «русской опасности» (т. е. угрозе роста влияния России – все равно, большевистской или другой) может быть противопоставлен только кордон сильной послевоенной Германии. Она, де, одна может создать достаточный противовес России, необходимый для обеспечения «эквилибра», без которого международная организация послевоенной Европы невозможна… Те, кому пришлось служить и работать в американских правительственных учреждениях, связанных с войной, знают, в каких громадных количествах учреждения эти заваливаются прошенными и непрошенными меморандумами немецких эмигрантов разных толков, выводы которых однородны. И кого цитируют они главным образом, в поддержку своей антирусской пангерманистской пропаганды? Русские журналы, издающиеся в Америке! Этот факт представляется мне достаточным сам по себе, чтобы указать русским масонам их властный долг препятствовать всеми мерами легкомысленным и безответственным высказываниям, способным только сеять смуту между союзниками и способствовать врагам России и Русского Народа.

Наконец, и все в той же связи, священной обязанностью русских масонов за границей в настоящее время является решительная борьба с ущемленным самолюбием некоторых так называемых «вождей» и публицистов русской эмиграции. Забыв заветы истинного и единственно достойного вождя русской эмиграции – покойного П. Н. Милюкова, исключительная объективность которого всем известна, – они принимают за «чистоту риз» и за «принципиальность» неспособность сознаваться в ошибочности своих прогнозов и неумение разобраться в грандиозных исторических процессах, свидетелями которых мы являемся. Так уж устроен человек! «Le Moi Hai'ssable», о котором писал Паскаль, неустранимо даже в самые трагические моменты бытия, оно доминирует часто даже там, где речь идет о судьбах миллионов человеческих жизней! Но разве не на то существует масонство, чтобы бороться с «Le Moi Hai'ssable», с самолюбием, тщеславием, гордостью, «суетой сует», в особенности когда дело идет о самом главном, о том, быть или не быть свободной человеческой культуре, быть или не быть свободной человечности, быть или не быть нациям, свободным от немецкого гнета.

Великой обязанностью русского масонства за границей является борьба за очищение моральной атмосферы русской эмиграции от всех засорений, которые могут помешать ей служить свободной России в свободном человечестве. Утверждая свою связь со свободным глубинным «Мы» русского народа, новые формы которого выковываются сейчас в огне беспредельной жертвенности и героизма, русское масонство отберет таким путем право сказать после победы свое слово в пользу осуществления равенства, свободы и братства в послевоенной России.

Набросок доклада Г. Д. Гурвича «Будущность России»

Франция. Париж. Высшая школа социальных наук.

Архивный центр философии, истории и научно-издательского дела.

Фонд Георгия Гурвича

Б/даты и б/места;

Вероятно, Нью-Йорк, ориентировочно середина 1944 г.

Будущность России

1.

Вопрос «Куда идет Россия» есть вопрос, волнующий всех. Россия поразила мир непревзойденным героизмом своих народных масс, их способностью к невиданным жертвам и усилиям, превосходящим всякое воображение; она поразила мир также степенью своей технической подготовки к этой войне, позволившей ей принять на себя главный удар бесовских полчищ гитлеризма. Ни один объективный исторический наблюдатель не сможет отрицать того грандиозного исторического факта, что европейскую и американскую демократию по существу спасли, главным образом, Красная армия и русский народ. Никто не знает, да лучше, пожалуй, не воображать, что было бы с миром, если бы осенью 1941 Гитлер бы занял Москву. Если К счастью, и военные эксперты, и политические деятели разных стран, и все без исключения лидеры русской эмиграции за границей ошиблись на все 100 % в своих прогнозах. Они состояли в том, что Россия будет скоро и вдребезги разбита. Некий орган русской эмиграции, считавший себя вправе называться центральным органом русской социал-демократической партии, с нескрываемым торжеством писал в этот момент: почему же немецкие войска подходят к Берлину Москве, а не русские войска к Берлину? Несчастный автор хотел отсюда прийти к выводу, что… забывая что… И это не помешало такому же т. н. русскому социалистическому органу, когда начались русские победы, забить тревогу о русском империализме, защищая право притязания поляков, латв., эстон., и отрицая только за Россией право защищать свои интересы. Но не будем отвлекаться в сторону.

2.

Перед лицом русских побед наблюдатели, стремящиеся разгадать их смысл и их исторические последствия, обыкновенно занимают нижеследующие четыре типичные позиции.

1) Русские победы показали прочность и устойчивость советского режима или, вернее, той его формы, которая определилась как диктатура Сталина и его окружения. Победоносная война сделает этот режим на очень долгое время несокрушимым. В России, с ее теперешним курсом на восстановление национальной традиции, происходит окончательный поворот к бонапартизму, национализму и империализму. Дойдет ли этот процесс до конца или нет, во всяком случае, Россия будет вести агрессивную политику, мешающую международной организации Европы согласно англо-американским планам. Все равно, будет ли она вести эту политику во имя водворения советско-коммун. режима в соседних западных и восточных странах, или во имя обеспечения русских сфер влияния и безопасности, или, наконец, возвращаясь к политике панславизма. Все равно, будет ли Сталин продолжать политику Сталина Ленина или политику Иоанна Калиты и славянофильских царей, результат де будет тот же. Главная опасность для мировых демократий и международных организаций будет исходить из России. Россия, что будет авторитарной, империалистической и могуществ., представляет огромную опасность для демократии и для мира.

Таков один тезис, который защищается, мне горько это сказать, не только всеми врагами России, не только пангерманистской немецкой эмиграцией, не только поляками и финнами – традиционными антирусскими пропагандистами, не только всякими явными сепаратистами, которые всегда конспирировали против России, но, увы, рядом русских писателей за границей, принадлежащих к демократическим и социалистическим кругам, из «Социалистического Вестника», «За Свободу» и «Нового Журнала». Я отвечу им, когда перейду к изложению их способов толкования событий. Сейчас я должен перейти к изложению трех других позиций.

2) Вторая позиция исходит из убеждения, что основным фактором послевоенной Европы и послевоенного мира будут социальные революции в большинстве оккупированных нынче стран. Только эти революции могут обновить мир. Центром, светочем этих революций должна явиться победоносная Советская Россия. Она показала страждущим народным массам, на какую высоту героизма может подняться страна, прошедшая через революцию. Моральный престиж, военные и технические достижения, наконец, мощь России таковы, что она будет притягательным центром всех революционных преобразований в мире. Пусть Россия окажется центром нового послевоенного мира. Она будет поддерживать революции всюду, не навязывая их силой. Наоборот, она сама будет преобразовывать, демократизироваться, заимствовать многое от новых европейских революций. Жесткий и авторитарный элемент Русской революции смягчится и постепенно исчезнет под влиянием мировой революции и амальгамы, которая произойдет между советскими режимами и социалистическими европейскими демократиями, которые будут учиться друг у друга. Народные фронты войны, на которых основано сопротивление, станут провозвестниками социальных революций и сближения будущих режимов. Русская же революция во всем своем ореоле будет играть в двадцатом веке ту же роль, что в девятнадцатом веке играла Великая Французская революция. Этот взгляд защищает среди русских эмигрантов журнал «Новый Путь»; в несколько других формах и акцентуациях он проводится в известных книгах левых британских социалистов Гарольда Ласки и Коля. Он вдохновляет очень многих участников подпольного сопротивления во Франции, Югославии и других странах. Я его признаю более состоятельным и более уместным, чем первый взгляд, но, как Вы увидите, я должен буду решительно возражать и против него.

3) Третий взгляд часто нередко встречается теперь в патриотически-настроенной части русской эмиграции, обычно происходящей из правых бывших правых кругов. Режимы, говорят они, нужно судить не абстрактно, а по их результатам. Сталинская форма советского режима спасла Россию от разгрома, сумела организовать страну во время войны. Она показала также способность вернуться также к национальной традиции, примириться с православием и поднять русское национальное имя на небывалую высоту. Всякий русский человек должен поддержать всецело это правительство и никакого лучшего Россия вообще иметь не может. Мне представляется, что эту позицию выражает лучше всего сейчас клуб «Победа» в Нью-Йорке. Она впервые была еще сформулирована знаменитым русским историком Платоновым во время Советско-польской войны 1919 года. Я и эту позицию признаю несравненно более достойной, чем занимаемую писателями из «Социалист. Вестника», «За Свободу» и из «Нового Журнала», но и ее считаю неверной, упрощенной до крайности и буду против нее решительно возражать в своем анализе.

4) Наконец, существует или до последнего времени существовала позиция, которая, к счастью, никогда не была очень распространена и, кажется, сейчас, под влиянием факторов, все более исчезает. Она должна была исходить из групп, которые очень сочувствуют Гитлеру и тем редким предателям родины, которые дали себя завербовать в гитлеровскую армию. К сожалению, она была сформулирована и долгое время повторялась одним русским социалистическим писателем, продолжающим писать в демократической и социалистической прессе. Эта позиция, из ненависти к Сталину и большевизму, попыталась отрицать русские победы, утверждая, что каждая такая победа есть только результат добровольного отступления немцев на лучшие позиции. Когда эти отступления не могли больше быть объяснены стратегическими приемами, стали подшептывать о возможности сепаратного мира между Россией и Германией и о том, что русские победы есть только результат такого сговора между Россией и Германией. Автор, которого я уже упоминал, в течение года, предшествовавшего нападению Германии на Россию, утверждал, что соглашение Сталина и Гитлера сделано навсегда и будет длиться, несмотря ни на что. Он утверждал это в лекции вечером того же дня, когда немецкие полчища внедрились в Россию.

Эта самая позиция, самая ложная позиция, которую кто-либо занимал. Я считаю, что ее интеллектуальные и моральные качества таковы, что на ней не стоит даже останавливаться, тем более что все, что произошло и происходит, ее опровергло.

Однако, начиная мою критику четырех вышеперечисленных позиций, я, в опровержение этой последней, которая представляется мне чистой смердяковщиной, позволю себе привести две исторические справки.

В середине мая месяца 1940-го, в момент наступления немецких войск через Бельгию во Францию, Советский Союз объявляет устами Сталина о переводе всей промышленности СССР на военное производство и о решении русского рабочего класса работать сверхурочные часы, а в конце июня, после занятия Парижа, объявил о полном преобразовании командного состава. Почему же об этом никогда не упоминается этим автором и его сторонниками? Что это – глупость или измена? Или что это – душевная болезнь или измена? Пусть каждый ответит в своей совести.

Я буду, таким образом, разбирать только первые три позиции, но для этого я должен приступить сначала к собственному описанию событий. Затем, на основании этого описания, я попытаюсь показать ошибочность всех трех упомянутых позиций, чтобы затем наметить очертания будущего и закончить некоторыми выводами об обязанности русских людей за границей.

3. Описание

Русская революция была, несомненно, самым громадным событием 20-го века. Смысл и значение его не были ясны громадному большинству ее современников и даже ее участников. В Русской революции всегда было два аспекта: русский, национальный, специфический, который можно обозначить как большевизм; и международный, европейский, который можно обозначить как коммунизм. В международном аспекте русская революция в своей первой, ленинской фазе, была первым торжеством социалистической революции на основе диктатуры пролетариата. Цель ее была в международной социальной революции путем насилия и диктатуры пролетариата. В русском, национальном аспекте Русская революция была попыткой заполнить пропасть, образовавшуюся в императорской России между городом и деревней, между ничтожными группами европеизированных членов общества и громадными народными массами. Жестокость Русской революции имела тройное происхождение. 1. Гражданская война. 2. Непреклонность буржуазии. 3. Влияние самодержавной традиции.

Международная революция не удалась и, после передышки или НЭПа, Ленин умер. Приход Сталина к власти ознаменовался возобладанием национальных задач над международными. Провозглашается строительство социализма в одной стране и страна постепенно переходит к усиленному строительству и индустриализации по пятилеткам. Начиная с 1928 до 1940 г. достижения громадны, но получены они дорогой ценой усиления политической чистки, путем личной диктатуры. Постепенно путем процессов вся старая ленинская гвардия коммунизма уничтожается. Несмотря на сталинскую конституцию 1936-го года, впечатление такое, что страна быстрыми шагами идет к личной диктатуре.

За этим фасадом, однако, не видно распространения грамотности в России, колоссального культурного повышения массы крестьянства, новой очень удачной формы федеративного единства, формирования новой советской интеллигенции. Мы издали, из-за границы, не замечали за фасадом технократического просвещенного абсолютизма и централизованным планированием хозяйства выковывания и рождения нового русского массового «Мы», не видели кооперативного развития в колхозах и возвращения к русской национальной традиции.

Эта эпоха была, несомненно, формой русского термидора, ликвидации революции и укрепления ее достижений. Новое поколение. Его психология. Отрезанность от Запада. Реализм и преданность Родине.

Грянула война. Она была вначале неудачна и Россия, несмотря на все усилия, оказалась к ней недостаточно подготовленной. Немецкие зверства и превращение во вторую отечественную войну. Партизаны. Состав Красной Армии. Россия сильно индустриализировалась. Население городов выросло вдвое. Уже нельзя было утверждать, что крестьянство – 90 процентов населения. Оно было только 75 %. Но по условиям современной войны большинство рабочих были нужны для военной промышленности. Чем дальше идет война, тем более Красная Армия всецело становится крестьянской армией снова на 90 %.

Жертвы – 90 % всех жертв, понесенных пока союзными войсками, падает на Красную армию, т. е. на русское крестьянство. Вырезание гражданского населения. Гибнут миллионы и десятки миллионов. Говорят, что это не фактор в России, т. к. это все-таки меньший процент, чем во Франции (10 % – 4 млн.; 10 % – 20 млн.). Во-первых, если считать и военное, и гражданское население, увы, процент в России уже гораздо больший. Во-вторых, главная жертва – возрастная группа от 15 до 25 лет. Россия не может не выйти очень ослабленной по чисто этнографическим причинам из этой войны. И чем дальше она будет продолжаться, тем больше.

Потускнение роли коммунистической партии. Сталин как секретарь ком. партии, председатель Совета Народных комиссаров, маршал. Возрастание самоуправления: 1. Уличные комитеты, 2. Добровольцы, 3. Герои: Шура Чекалин, 16-и лет, Лиза Чайкина, 22 лет, Зоя Космодемьянская, 4. Бойцы и командиры Красной Армии, 5. Нация и национальное самосознание.

Уступки власти: 1. Восстановление Патриаршества, 2. Отмена Коминтерна, 3. Восстановление чинов и орденов, 4. Призыв к русской традиции, 5. Душевное отношение, 6. Облегчение условий приема в Красную Армию в коммунистическую партию и его последствия. Будут ли уступки власти достаточны?

Технологические разрушения и их последствия. «Национализм», бонапартизм и империализм. Сталин, коммунистическая партия, народ. Все основы технократии разрушены. Бонапартизм и империализм невозможны в России. Защита законных интересов и империализм. Растлители. Отсутствие интереса к революциям. Необходимость заняться собственными делами и т. п.

Такова общая ситуация и на ней я попытаюсь вывести все наши прогнозы, но сейчас, сначала, я думаю, это достаточный материал, чтобы отвергнуть три основные позиции, которые я изложил в начале доклада.

4.

1. Ответ Абрамовичу, Далину Ошибка первой позиции: она принимает законную защиту русских интересов за империализм (Далин: сфера безопасности Германии, так против кого?).

2. Она принимает рождение русского национального самосознания, что и есть рождение демократии («Мы») за национализм. Она чуть ли не готова свергать Сов. режим, что было бы предательством. Она не видит всего динамизма русского развития и рассуждает так, как будто бы Россия находилась сейчас на переломе от ленинской идеи мировой революции к сталинской позиции. Она не понимает, что победоносная война…

Она, наконец, готова защищать национализм и империализм всех стран, только не законные интересы России. Она не видит, наконец, того основного факта, что и в Европе положение динамично и что альтернатива положения не в том, коммунистическая или англосаксонская демократия одержит верх, а в том, наступит ли новая социальная демократия или Европа превратится в колонию.

2. Третья позиция, исходящая из патриотически-настроенных правых русских кругов, не видит всех основных элементов: а) какой бы режим не помог России выиграть войну, но выиграет ее русский народ путем совершения исключительного героизма и жертв; б) никакого исключительного обоснования для упрочнения режима здесь нет; в) трудно вообразить, что русское крестьянство, выиграв войну, не сможет сказать свое слово в будущем устроении России.

3. Остается рассмотреть вторую позицию. Я могу принять некоторые из ее положений, но должен буду отвергнуть ее в целом. Я признаю бесспорным революционное положение на Западе, и, возможно, на Востоке, и что возрождение оккупированных немцами стран, в частности Франции, неразрывно связано с революцией и с судьбой социалистической демократии. Я также согласен с тем, что Россия выйдет из этой войны с громадным моральным престижем и что Русская революция признана грандиознейшей революцией 20-го века. Я согласен, далее, с тем, что никакой угрозы русского империализма нет, и что рано или поздно произойдет взаимопроникновение в некоторых странах советского режима и европейских демократий.

Но здесь мое согласие кончается и начинается ряд крупных расхождений: а) Я считаю глубоко ошибочной веру в то, что Советская Россия после войны станет руководителем и светочем европейских революций. Такой взгляд и фактически неправилен, и просто зловреден; б) Он не учитывает, что Русская революция произошла 2 5 27 лет назад. Что она давно завершила свой круг, давно прошла через свой термидор и, может, даже через свою июльскую монархию. Вмешательство в европейские революции противоречит современной психологии России. Для России, напротив, Европа и Америка на первое время будут потеряны не только как поставщики и как кредиторы, но и как попутчики; в) Этот взгляд, далее, грешит той же ошибкой, что и противоречивая позиция обличителей России в империализме. Он верит в необычайную мощь России после войны – взгляд поверхностный и не основанный на фактах. Он не видит назревания внутренних осложнений в России, не видит всей энергии, которую нужно России потратить на ее техническое восстановление и на ее реорганизацию; г) Наконец, этот взгляд неверно оценивает характер послевоенных европейских революций. Социальные революции не должны обязательно принимать коммунистический характер. Они в Европе должны будут принять совершенно иной характер. Они смогут заимствовать из России некоторые решительные меры. Но… Глубина солидаристского движения во Франции. Верность политической демократии. Ослабление коммунистической партии и т. п.; д) Зловредность позиции в том, что она питает иллюзии коммунистической интеллигенции, и в том, что она дает материал для пропаганды о коммунистической опасности в Европе – опасности, которой нет.

5. Выводы насчет будущего России

Внешнеполитические

A) Никакой опасности русского империализма нет.

Б) Никакой опасности для международной организации Россия не представляет и при сохранении ее режима.

B) Россия будет трезво и умеренно защищать русские интересы и имеет на это полное право.

Г) Главная опасность – Германия и ее сателлиты: поляки, финны, румыны.

Д) Естественная дружба с Францией и в более далеком с Чехословакией и в более далеком будущем с Китаем. Региональные федерации.

Внутреннее политическое будущее

A) Напряжение между Красной армией и коммунистической партией.

Б) Крестьянские требования и самодеятельность.

B) Динамический характер идеи нации.

Реформа или революция. Возможные уступки Сталина.

A) Отказ от однопартийной системы. По свидетельству Гиндуса, «беспартийный уже занимает положение не ниже партийного человека».

Б) Осуществление сталинской конституции 1936 г. Вся власть советам. Долой коммунистов.

B) Роспуск коммунистической партии ввиду осуществления цели.

Остановится ли на этом процесс? Возвращение к политической демократии при сохранении советской системы для управления хозяйством. Плюрализм. Сближение с Западом, который после революции установит хозяйственную демократию и планируемое хозяйство, сохранив политическую демократию. Встреча обеих систем.

6. Выводы об обязанностях русских людей за границей

1. Не клеветать на свой народ, все равно, является ли лицо сторонником или противником режима. Один известный русский автор, не хочу называть, разрешает «загадку России», указывая, что она сейчас омонголилась и напоминает империю Чингисхана. И он заключает, что чем ближе победа, тем сумрачнее становятся перспективы мира, т. к. мы присутствуем при рождении «русско-евразийской монгольской империи», преемницы немецких притязаний на мировое господство. Этот самый автор, который успешно сочетает в себе салтыковского Иудушку или Головлева и Смердякова Достоевского, в первые годы позволял себе обвинять всех несогласных с его враждебностью к демократии в интернационализме, источники которого в еврействе. Сюда попали и Винавер, и Милюков.

2. Не заниматься доносительством на империалистические и националистические замыслы русского народа. У России мало друзей и много врагов: немцы – каждый в правительственном учреждении это знает. Немецкие пангерманисты намеренно использовали для своей пропаганды русские публикации, в частности господ Абрамовичей, Далиных и других. Нельзя быть русским политическим деятелем и в самый трудный момент существования народа занимать антирусские позиции. Эта игра может теперь же стоить миллионных жертв впоследствии. Пример П. Н. Милюкова.

3. Не быть растлителями России и не становиться, под предлогом международных организаций, патриотом бывших окраин России. Скандал, что патриотически-настроенные поляки (проф. Ланге) лучше понимают право России, чем русские вожди из так называемого «Социалистического Вестника».

4. Чувствовать тесную связь с глубинным «Мы» русского народа, которое сейчас окончательно выковалось, и преклоняться перед его геройством и жертвенностью. Тем более, что речь идет о десятках миллионах жертв, быть ответственным за каждые слова, которые произносишь.

5. Не жаждать никаких изменений режима после войны и во время войны, и желать после войны мирной его эволюции в сторону политической демократии при сохранении преимуществ советской системы для управления хозяйством.

Комментарий

Данный текст представляет собой набросок доклада, относящийся примерно к середине 1944 г. Во многих местах автор намечает темы, но не развивает их, оставляя пометку в виде ключевой фразы либо ставя многоточие. Многие слова, имена и названия приведены в сокращенном виде, некоторые слова и фразы зачеркнуты. Текст написан почерком Г. Д. Гурвича на пореформенном русском языке. В связи с тем, что Гурвич и его супруга в годы войны работали в русском отделе Министерства обороны США, в своих русских письмах и заметках с начала 1940-х годов мыслитель использует уже новые правила орфографии.

Мой интеллектуальный маршрут

[946]

Мои философские и социологические размышления (уже достаточно долгие, длящиеся почти пятьдесят лет) зачастую были рискованным предприятием, ведущим из одной крайности в другую и теряющимся в трясинах противоречивых систем, которые мне иногда удавалось выстроить в ряд с тем, чтобы вновь начать плести мою паутину.

Уже в возрасте 14 лет я начал чтение философских и социологических книг, знакомясь с работами популярных тогда на моей родине марксистских авторов – сначала Каутского, затем Плеханова и, в конце концов, Ленина. Меня глубоко впечатлила и в то же время внушила серьезные сомнения вера этих авторов в суровую закономерность, проявляющуюся через «непреклонные законы истории» и находящую свою основу в «экономическом материализме», – любимая тема марксистов. Я спрашивал себя: если экономика определяет ход истории и развития общества в последней инстанции, то откуда же происходит эта самая закономерность? Разве экономика не является формой человеческой деятельности, производством, борьбой за овладение историей и соперничеством за лучшую долю при распределении и, в частности, классовой борьбой? И если вся эта масса усилий и человеческой энергии может рассматриваться как детерминированная, то к чему тогда призывы к революционной воле с тем, чтобы ускорить поступательный ход истории?

В возрасте 16 лет я попытался прочитать работы самого Маркса, особенно три тома его «Капитала». За этим чтением я провел целый год только для того, чтобы констатировать мое незнание как всех тех экономистов, идеи которых обсуждал Маркс, так и «Логики» Гегеля, которого Маркс критиковал, одновременно пользуясь методами Гегеля для своей критики. Я сразу принял решение изучить работы Адама Смита и Гегеля. Но после рассуждений Маркса работа Смита об источниках богатства народов показалась мне поверхностной. Не стану скрывать, что чтение гегелевской «Логики» вызвало во мне ужас. Я надеялся найти в работах Гегеля ответ на те вопросы, которые беспокоили меня в марксизме. Аналог противоречивой в самой своей сущности концепции экономической закономерности я нашел в гегелевской логономии, которая заменяла действительность абстрактными синтетическими суждениями, а реальную историю – процессом осуществления Божества в мире и Его возврата к Самому себе, проходящего через субъективный, объективный и абсолютный дух. Все это возвышалось до уровня «живой вечности», а реальное социальное время жертвовалось в угоду «танцу на месте», поскольку Абсолютная идея в интерпретации Гегеля столь же мало обладала свободой, как и все ее осуществления в мире.

Мне говорили, что нельзя оставаться марксистом, не будучи гегельянцем; но я чувствовал в себе такое предубеждение против Гегеля и его концепции, в которой я находил обоснование рабства, что крах моей первой попытки научного познания становился неизбежным. Подобно утопающему, я хватался за соломинку, которую рассчитывал найти в чтении «Философии права» Гегеля. Результат был удручающим! Мое возмущение не знало границ: «синтез гражданского общества и семьи в прусском государстве», которое считалось воплощением конкретной нравственности, – эта идея подтверждала мои самые худшие опасения по поводу практических результатов детерминированного предопределения. Разрыв с марксизмом и гегельянством, в том виде, в котором я мог понимать эти концепции в свои 17 лет, стал уже решенным делом.

Непосредственно перед поступлением на первый курс университета я прочел книгу, которая оказалась как раз кстати для меня – «Единственный и его собственность» Макса Штирнера. Его афоризмы, казалось, ниспровергали тех идолов, которые не переставали преследовать меня, хотя я и не оставлял своей революционной деятельности. Этот первый представитель антигегельянского движения (два других более известных имени – Киркегор и Прудон – были мне пока еще неведомы) представлялся для меня ниспровергателем искусственного «овеществления» социума и разрушителем детерминистской концепции в ее логической и мистической формах. Но работа Штирнера недолго оставалась моей настольной книгой.

Очень скоро влияние этого мыслителя было заменено влиянием Канта и неокантианства разных направлений. Почему? Потому что Штирнер, по моему мнению, пренебрегал социальным началом в человеческой личности, а в работах Канта и неокантианцев я рассчитывал найти переход между человеком, человечеством и обществом. Более того, ряд неокантианцев пытались найти синтез идей Маркса и Канта. Но еще более меня привлекал критический метод, обещающий обличить «догматы» разных сортов, в том числе спиритуализм Гегеля и материализм Маркса.

Два первых моих университетских года (1912–1914), проведенные зимой в России, а летом – в Германии и посвященные получению юридического образования и чтению работ ведущих созидателей политических доктрин, были насыщены размышлениями о различных тенденциях неокантианской философии: Коген, Наторп, Кассирер, Риккерт, Виндельбанд, Фолькельт, Ренувье, Гамлен. В итоге эти исследования вызвали у меня сильную негативную реакцию против неокантианства любого рода – как против его закамуфлированного платонического идеализма, так и против антипсихологизма и довольно-таки примитивного антисоциологизма. Ни спор между Тардом и Дюркгеймом, ни социологический формализм Зиммеля первого периода не дали удовлетворения моим запросам, и я обратился к Вильгельму Вундту Он предложил мне изучать экспериментальную психологию в его лаборатории, для того чтобы лучше понять его работу «Психология народов». Единственной пользой, которую я извлек из этого обучения, впрочем, весьма недолгого, было то, что эксперименты показали мне невозможность непосредственного «психофизиологического параллелизма», продемонстрировали несовпадение между переживаемым временем, концептуализированным временем и, еще более очевидно, между измеряемым, качественным и пространственным временем, поскольку все эти виды времени должны дифференцироваться.

В тот период я начал читать и изучать Анри Бергсона. Его труд «Непосредственные данные сознания» помог мне избавиться от экспериментальной психологии Вундта, а исследования «Материя и память» и «Творческая эволюция» освободили меня от пут кантианства и неокантианства и привели к идеализму, свободному от учения о предопределении. Вместе с тем спиритуалистическая направленность бергсоновского реализма, проявившаяся в «Творческой эволюции», равно как и его скрытый индивидуализм, в рамках которого разделялись «глубинное Я» и «поверхностное Я» – единственный участник общественной жизни, беспокоили меня и остужали мой юношеский задор. За несколько месяцев до Второй мировой войны я прослушал в Гейдельберге курс Эмиля Ласка, который посредством строгой диалектики, заимствованной у Фихте, пытался преодолеть идеализм, оставаясь в пределах собственно неокантианства. Кроме пробуждения интереса к Фихте, я обязан этому мыслителю знакомством с работами Макса Вебера. В то время в социологии этого автора видели оправданную реакцию против системы Риккерта, сводившего всю научную методологию либо к генерализации, либо к индивидуализации, забывая при этом о типологическом методе, который свойственен основанной на понимании (Verstehen) социологии.

К этому моменту я завершил студенческую работу на русском языке «Политическая доктрина Феофана Прокоповича и ее европейские источники: Гроций, Гоббс и Пуфендорф», представленную на университетский конкурс. Золотая медаль, которой я был удостоен за эту работу в 1915 г., предопределила мою академическую карьеру. Вернувшись в предреволюционную Россию, я после защиты магистерской диссертации (1917) был оставлен в Петроградском университете для подготовки к профессорскому званию, что означало получение научного звания, необходимого для преподавания в системе высшего образования.

В университетские годы, т. е. до получения научного звания и начала чтения курса лекций в Петроградском университете (который я оставил несколько месяцев спустя, эмигрировав сначала в Чехословакию, затем, в 1925 г., во Францию, где в 1929 г. получил французское гражданство), в моем сознании укрепились некоторые тенденции, которые проявились в большинстве последующих работ.

а) Первоначально мой интерес к реализму (который сегодня занимает центральное место в моем мировоззрении) сблизил меня, хотя и ненадолго, с двумя русскими философами: Н. О. Лосским и С. Л. Франком, а через них – со славянофильскими идеями, характерными для православной религиозной философии. Но осознание опасности мистицизма вернуло меня к диалектическому критицизму (который научил проводить различие между схваченным посредством интуиции и познанным, предполагающим наличие некоторого суждения) и к реалистическому плюрализму, противостоящему любой монистической редукции множественности к Единому Так я набрел на идею абсолютного реализма у Фихте позднего периода, в рамках которого этот философ столкнулся с проблемой «фактичности» (Faktizität) через анализ постоянной конкуренции и сотрудничества интуиции и диалектики.

б) Исследование истории социальной философии особенно помогло сконцентрировавать внимание на всех доктринах, являющихся одновременно и антииндивидуалистическими (т. е. утверждающими наличие ни к чему не сводимой социальной действительности), и антиэтатистскими (т. е. отказывающимися отождествлять социальное целое с одним из его секторов и возможных выражений – с государством). Подобную расширенную концепцию социума я искал у Сен-Симона и Прудона, у Гроция, Лейбница, Фихте и Краузе и в более отдаленном периоде истории – у Аристотеля. Результаты этих исследований отображены в моей докторской диссертации «Идея социального права» (1932), о которой я расскажу чуть позднее.

В те годы через свои учебные занятия я заинтересовался загадочной доктриной Жан-Жака Руссо – крайнего этатиста для одних и анархиста – для других, индивидуалиста – для одних и сторонника реальности социального бытия – для других. Меня очень заинтересовала его концепция «общей воли», противопоставляемой не только воле большинства, но и воле «всех» и тождественной для каждого индивида (в силу чего и индивид, и социум возрождались к новой жизни благодаря «общественному договору»). Более того, в категорическом императиве Канта я видел не что иное, как слабое отражение социальной философии Руссо. В книге «Руссо и Декларация прав» (1917), хотя и защищая Руссо от обвинений в противоречивости демонстрацией глубины его диалектики, я все же попытался указать и на неудачу его замысла – рассматривать социальную действительность в качестве абстракции индивидуального сознания.

Несмотря на то, что критика в адрес Руссо никогда не казалась мне достаточно глубокой, Прудон со своей позитивной доктриной произвел на меня гораздо большее впечатление. Меня сразу покорили его концепция социального как некоей сущности, которая не может (не будучи при этом отчуждаемой) проецироваться вовне участников социальной жизни ни в качестве высшего существа, ни в качестве второстепенного объекта; его фундаментальный социальный плюрализм, пытающийся найти равновесие между многочисленными группами; его отрицательная диалектика; демонстрация относительности всякого социального прогноза; его концепция человеческого творчества, берущего верх над предустановленным прогрессом. Если я когда-то и был прудонистом, так только в начале моей научной карьеры. Через Прудона я пришел к изучению французских теоретиков революционного синдикализма, в том числе и Сореля, к которым я никогда не питал особой склонности. С точки зрения той социальной доктрины, которой я придерживался в период двух русских революций (февраля и октября 1917 г.), я был полным сторонником прудонизма и синдикализма (с отставанием лет на десять, по сравнению с Францией). Впрочем, подобные воззрения очень хорошо совмещались с возникновением «заводских советов», со свойственной им тенденцией избирать представителей не только в «центральные советы», обладающие политической властью, но и в «производственные советы» на предприятиях. Английский гильдейский социализм, вступивший в период своего расцвета после Первой мировой войны, тем более не мог оставить меня равнодушным.

г) Ко всему этому добавился и опыт русской революции. При наблюдении и переживании неодинаковых реакций разных социальных слоев, групп и классов, профессиональных союзов, первичных объединений, советов, новых и старых организаций, присутствуя практически при полном разрушении прежней социальной структуры, у меня возникло немало идей, которые в дальнейшем вели меня в моих научных исследованиях: 1) социальное право рождается спонтанно и независимо от государства и его юридических конструкций, причем его взаимоотношения с государством могут принимать разнообразные формы; 2) существуют глубинные уровни социальной действительности, которые постоянно меняют иерархическое положение и взаимоотношения друг с другом, то противореча друг другу, то переплетаясь между собой; 3) первичным элементом социологического анализа является не только индивид, но и социальная группа как микрокосм форм социабельности; 4) социальные классы и глобальные общества реально существуют как макрокосм социальных групп; 5) имеется возможность общественного устройства на основе коллективного планирования экономики и федералистической концепции собственности. Я очень хорошо помню ту памятную прогулку с моей женой по набережной реки Карповка в Ленинграде, когда весь весенний вечер 1920 г., за несколько месяцев до нашего отъезда из России, я излагал ей принципы моей будущей социологии, общие черты моего учения о социальном праве и в конечном счете мою концепцию децентрализованного коллективного планирования.

Покидая родину в октябре 1920 г., я увозил с собой в качестве единственного своего багажа наброски трех книг: о Фихте, об «Идее социального права» и об «Иерархиях и уровнях социальной действительности».

Первоначально я сосредоточил свои исследования на Фихте. В 1925 г. в Чехословакии я опубликовал работу под названием «Конкретная этика Фихте». Меня уже давно привлекал характерный для этого мыслителя диалектический реализм, к которому давала ключ философия Фихте позднего периода. Кроме этого, я познакомился с популярными в Германии тех лет феноменологиями Гуссерля и Шелера. Несмотря на развиваемую им теорию открытого сознания (интенциональность – «направленность к чему-либо»), Гуссерль казался мне чрезмерно приверженным идеализму и логицизму. Концепция Шелера, с которым я имел долгие диалоги, привлекала меня своим интуитивизмом, одновременно реалистичным и эмотивным, своей оригинальной аксиологической теорией, своими наработками в сфере социологии знания. Все же эта концепция не удовлетворяла полностью моих чаяний из-за крайней приверженности немецкого ученого традиционалистскому догматизму, впоследствии приведшего его к идеям Шеллинга. Только разработки Фихте, особенно последнего периода, казались мне способными разрешить те трудности, с которыми сталкивались феноменологи. Синтез интуиции и диалектики, равно как и абсолютный реализм Фихте (в форме ли «транссубъективности» как потока творческого усилия, или «трансобъективности» как стабильности бытия, частью которого оказывалась система логики) завоевали мои симпатии. Поскольку идея потока творческих усилий составляла основу этики Фихте и поскольку стабильное бытие являлось основой развиваемой им логической теории, то в системе этого мыслителя был заложен конфликт между творчеством и системой – этими двумя сферами действительности, разделенными hiatus irrationalis. Единственный мост через эту пропасть мог быть построен благодаря непрестанной борьбе, имя результатов которой – знание, общество, цивилизация (неизменно связанные с фактичностью).

Имея возможность изучить трудноразбираемые рукописи Фихте, я убедился в том, что кажущиеся непреодолимыми противоречия в опубликованных после смерти мыслителя работах разрешались благодаря практически неразбираемым рукописным текстам его работ. Причина этих противоречий в том толковании, которое идеям Фихте дал его сын. Я находил у Фихте антиномизм, беспрерывную борьбу в недрах бытия, а также важную идею о том, что ни эпистемология, ни этика не могут существовать в отрыве от онтологии, метафизики знания и метафизики морали. Из работ Фихте я также понял, что к «транссубъективизму» и «трансобъективизму» нельзя прийти помимо общей работы диалектики и интуиции. Вместе с тем я не соглашался с Фихте в трех принципиальных вопросах. 1) Я не считал, что диалектика отрицания способна трансформироваться в негативную теологию Абсолюта, подготавливающую его мистическое откровение в мире.

2) По моему мнению, дуализм не позволяет объяснить постоянные конфликты и неизбежные антиномии – сам я придерживался онтологического плюрализма.

3) Я был уверен в том, что обществу, совести (коллективной и индивидуальной) и культурным ценностям, которые Фихте рассматривал как результаты гигантской борьбы в реальном бытии, должно было бы придаваться большее значение, чем в работах этого немецкого философа.

В подобном состоянии духа я прибыл из Чехословакии во Францию, где я обосновался в 1925 году, и больше не покидал эту страну. Я занялся подготовкой моих диссертаций об «Идее социального права». Углубившись в чтение литературы по праву, социологии, социализму и французскому синдикализму, я еще раз перечитал Прудона, идеи которого я сравнивал уже не с идеями Маркса, а с идеями Конта и его последователей. Из социологов школы Дюркгейма наибольшее влияние на меня оказали Марсель Мосс, Люсьен Леви-Брюль (являвшийся, впрочем, независимым мыслителем) и Морис Хальбвакс. В теории Мосса меня впечатлили его концепции тотального социального явления и цельной личности; Леви-Брюль преподнес мне пример построения конкретной и эмпирической социологии знания, свободной от любой философской предвзятости. Я завязал с этими двумя мыслителями личное знакомство, наши долгие разговоры тет-а-тет остались для меня незабываемыми.

С философской точки зрения меня особенно заинтересовали Фредерик Рау (скончавшийся в 1909 г.), Леон Бруншвиг и Жан Валь. В Рау я видел предтечу диалектического эмпиризма и реализма; но восприятию его идей мешало то обстоятельство, что этот мыслитель связывал свой радикальный эмпиризм с прагматизмом и что он не имел представления о диалектической импликации. В теории Леона Бруншвига меня поразила та борьба, которую этот непримиримый сторонник рационализма и идеализма вел против любого овеществления разума, обладающего тенденцией к постоянной подвижности. Меня также поражала его борьба против любого застывшего идеализма, который был неспособен к восприятию постоянно обновляющегося опыта реального и конкретного мира. Наконец, плюралистический и диалектический реализм Жана Валя мне показался весьма близким моим собственным представлениям, но я не считал неприемлемым характерный для этого мыслителя мистицизм.

Именно в эти годы Леон Бруншвиг, со свойственной ему благожелательностью, предложил мне подать заявку на чтение свободных лекций в Сорбонне о тенденциях современной немецкой философии (1927–1929). Этот курс лекций, опубликованный в 1930 г. (второе издание в 1949 г.) и привлекший внимание слушателей и преподавателей, ничего не изменил в моих представлениях. Меня приняли за пропагандиста феноменологии и даже экзистенциализма Хайдеггера. На самом деле, речь шла о наиболее возможно объективном изложении, завершавшемся острой критикой идей каждого автора. Я отчетливо отдавал предпочтение реалистам, не являвшимся феноменологами, – Ласку и Николаю Гартману – и основывал свою критику на идеях Фихте позднего периода.

Но данная книга и мои философские лекции были для меня только интерлюдией в подготовке двух моих диссертаций об «Идее социального права» (1932), первый набросок которых я привез с моей родины. У меня были большие амбиции. Целью моих диссертаций было показать, что, с одной стороны, социология права обладала приоритетом по отношению к частным приемам юридической техники, принятым в определенной системе права, и что, с другой стороны, зачастую игнорируемое юристами внегосударственное социальное право порождается любым «Мы», любой социальной группой, классом – иногда спонтанно, иногда с помощью прецедентов, обычаев, практик и т. п.; это социальное право в нашу эпоху обладает особой энергией и силой. Я зашел еще дальше и попытался установить связь между моими социологическими исследованиями и моими политико-социальными убеждениями, которые сводились к идее децентрализованного планирования экономики, руководимой заводскими советами и их представителями. Я считал, что управленческая и дисциплинарная власть работодателя была основана на «искажении социального права», искусственно подчиненного индивидуальному праву собственности, которое само по себе не способно, с юридической точки зрения, служить основой для социальной власти. Но здесь мне следовало более четко различать суждения о ценностях и суждения о бытии.

К этому я пришел позже, формулируя осознанную политико-социальную программу в моей работе «Декларация социальных прав» (написана в Нью-Йорке в 1944 г.), в надежде (увы, напрасной) вдохновить конституцию Четвертой республики. Вместе с тем в последние годы зачатки реализации такой программы могут наблюдаться в Югославии. Поскольку в своих диссертациях о социальном правея затронул не только социологические и доктринальные вопросы, но и вопросы философского плана, касающиеся «нормативных фактов» как основы действительности права, то для защиты своей позиции мне пришлось написать книгу о философии права: «Юридический опыт и плюралистическая философия права» (1936).

Но мою мысль влекло к другим темам. После защиты диссертации и долгих лет преподавания в коллеже Севиньи, я начал преподавать социологию в университете Бордо. В 1935 г. я заменил Мориса Хальбвакса в Страсбургском университете. Для того чтобы сосредоточиться на общей социологии, я решил избавиться от давно интересовавшей меня проблематики – соотношения между социологией этической жизни и этикой. Именно поэтому в 1937 г. я опубликовал свою небольшую книгу «Теоретическая мораль и наука о нравах», где был сделан призыв к сотрудничеству между двумя дисциплинами, имеющими общий предмет – полный неожиданностей и сюрпризов этический опыт как в индивидуальном, так и в коллективном аспектах. Я считал, что этот опыт представляет собой форму доминирования долга над целями, ценностей над долгом, трансперсональной творческой свободы над ценностями. Он изучается этикой для того, чтобы дать обоснование данностям этого опыта, тогда как задачей социологии является изучение бесконечного разнообразия опыта. В этом аспекте социология создает типологию форм коллективного этического поведения и для их объяснения интегрирует проявления этого поведения в тотальные социальные явления. В 1948 г., работая над вторым изданием моей книги, я осознал, что, совершенно этого не желая, я связал социологию морали с определенной философской позицией: с одной стороны, я полагал возможным достичь непосредственного морального опыта, а с другой стороны, я допустил существование стабильной иерархии форм нравственности, во главе которой стояла мораль творческой свободы. Поэтому я пообещал себе вернуться к этой проблематике.

В 1938 г. я опубликовал мои «Социологические очерки», где изложил свое видение различия между микросоциологией, социологией групп и типологией глобальных обществ и где я утверждал взаимную имманентность индивидуального сознания и сознания коллективного. Это состояние я обозначил заимствованным у Теодора Литта термином «взаимодополняемость перспектив», хотя вкладывал в этот термин иное значение, чем Литт. К сожалению, я детально изложил только микросоциологическую типологию (в частности, масса, общность, всеединство), не изучив столь же тщательно типологию групп и глобальных обществ. Из-за этого мне стали приписывать совершенно ложное утверждение о преобладании микросоциологии, хотя на самом деле я склонялся к преобладанию типологии глобальных обществ, настаивая одновременно на диалектической взаимосвязи этих трех уровней. В книге «Элементы юридической социологии» (1940) моя позиция по этому вопросу была высказана с большей ясностью и конкретностью. Все более замыкаясь в социологии, я пытался отделить свои исследования от любой философской или доктринальной предвзятости, хотя и не преуспел в этом. Философия идеал-реализма (заимствованная скорее у Прудона, чем у Фихте) очень глубоко засела в моем мировоззрении, и я смог преодолеть ее лишь много лет спустя.

После перемирия и демобилизации 1940 г. у меня появилась возможность уехать в США по приглашению Новой школы социальных исследований в Нью-Йорке. Я приехал в этот город в середине октября 1940 г., почти не говоря по-английски. Первые два года я читал по-французски свои лекции по истории французской социологии. В 1941 г. я участвовал в создании Свободной школы высшего образования в Нью-Йорке под патронажем правительства Франции в эмиграции. Первый президент этой школы, ныне покойный г-н Фокийон, доверил мне руководство Французским институтом социологии. В этом институте зачастую происходили жаркие дебаты, в которых участвовали многие французские и американские ученые. Центральными проблемами в те неспокойные годы были социальная структура Четвертой республики во Франции и будущее Франции. Свой взгляд на проблематику я изложил в уже упомянутой работе «Декларация социальных прав», вышедшей во Франции в 1946 г.

Находясь под впечатлением американской социологии права, с которой я познакомился в те годы, я переработал мою социолого-правовую концепцию в более реалистическом ключе. Из этого получилась книга «Социология права» (Нью-Йорк, 1942), переиздававшаяся в Лондоне в 1947 и 1953 гг. Но моя мысль уже была обращена в другом направлении: к проблеме соотношения теории и эмпирических исследований в социологии и к проблеме социологии знания.

Стоит отметить, что первоначально я был поражен той диспропорцией, которая существует между широтой дескриптивной и экспериментальной исследовательской базы американской социологии, с одной стороны, и бедностью научно значимых результатов – с другой. Затем меня поразило отсутствие научной культуры у американских исследователей, которые не имеют никакой концептуальной основы для своей работы и поэтому оказываются неспособны отделить существенное от случайного, даже не зная, на какой вопрос они хотят найти ответ в своих исследованиях. В заключение я удивлялся тому факту, что, благодаря использованию технических методов опросов, подсчета чисел и их статистической обработки, основная проблема социологического познания оказалась принесенной в жертву лишенным интереса описаниям, к результатам которых постфактум можно подогнать любую социологическую теорию. Сами по себе новые американские теории удивили меня отсутствием содержания и глубины. Именно из-за ощущения того, что эмпирическое исследование в американской социологии за последние 25 лет упало до еще более низкого уровня (не только по сравнению с двумя ставшими классическими исследованиями Томаса и Знанецкого «The Polish Peasant in Europe and America» (1918–1921) и Линдта «The Middletown», «The Middletown in Transition» (1929), но и по сравнению с исследованиями Лепле и его школы во Франции), я решил организовать сборник работ «Социология в XX веке». Данная работа, объединившая усилия многих американских коллег, появилась в 1946 г. в США, и в 1947 г. – во Франции. Но, если не брать в расчет справедливую критику тех ложных проблем, которые в XX в. мешали развитию социологии, данный сборник оказался полезным только как источник библиографических ссылок и информации. Наименее довольным из всех читателей был, очевидно, ответственный редактор сборника и автор этих строк.

После возвращения во Францию в сентябре 1945 г. я инициировал создание Центра социологических исследований (1946) при Национальном центре научных исследований. Принимая во внимание систематичность мысли французов и более глубокие философские познания своего поколения, я надеялся, что состыковка теоретической и эмпирической социологии во Франции сможет произойти быстрее, чем в США. Но оказалось, что я был слишком оптимистичен. За исключением ряда представляющих интерес открытых дискуссий и трех весьма плодотворных конференций по социологии («Индустриализация и технократия» (1948 г., под моим председательством), «Город и деревня» (1952 г., под председательством Ж. Фридмана), «Социология современной семьи» (1955 г., под председательством М. Сорре)), равно как нескольких интересных полевых исследований, завершившихся удачными публикациями, Центр (оъединяющий ряд серьезных исследовательских коллективов) пока еще не добился насущно необходимой для социологии состыковки теории и эмпирического исследования.

Я оставил руководство Центром в 1949 г., когда иные академические обязанности и состояние здоровья сделали невозможным совмещение с преподаванием в Сорбонне и в «Ecole pratique des Hautes Etudes», которое я начал с 1948 г. Но я все равно продолжил искать в своих работах состыковки теоретической и практической социологии. С этой целью я основал в 1946 г. журнал «Les Cahiers Internationaux de Sociologie» и опубликовал в 1950 г. мою книгу «Современное призвание социологии», расширенное и дополненное издание которой готово к переизданию в двух томах. Вышедший в 1957 г. первый том («Дифференциальная социология») уже содержит достаточно полную типологию (на уровне микросоциологии, социологии групп и глобальных обществ).

Реализм и релятивизм в социологии были доведены мною до их крайних выражений, и термин «диалектический гиперэмпиризм» наилучшим образом обозначает используемую мною социологическую методологию. Комплементарности, взаимные импликации, двузначности, поляризации и взаимообусловленности перспектив, имеющие место между микросоциологическими типами, типами социальных групп и классов, типами глобальных обществ; между глубинными уровнями социальной действительности, иерархический порядок которых каждый раз меняется сообразно изменению типа глобальной или локальной социальной структуры; между тотальными социальными явлениями, не входящими в структуру элементами, социальными структурами и организациями; между общей социологией и отдельными отраслями социологии; наконец, между социологией, историей и этнологией – все перечисленное дает представление о моей методологии. Конечной целью этой методологии является социологическое объяснение, которое под углом причинно-следственной связи увязывается с объяснением историческим. Одна из тайн связи между социологической теорией и эмпирическими исследованиями, если не брать в расчет собственно проверку на опыте и постоянное обновление рабочих гипотез, заключается в том ценном материале, который история предоставляет в распоряжение социологии. Впрочем, и сама история нуждается для начала в социологической типологии и в социологическом изучении социальных структур. Здесь после долгих лет отчуждения и произошла моя новая встреча с Марксом…

Этот же самый диалектический гиперэмпиризм вел меня в моих исследованиях о социальных закономерностях и человеческой свободе (одноименная книга вышла в свет в 1955 г.). Я попытался показать, как закономерность и свобода могут взаимно проникать друг в друга, и предпринял социологическое исследование изменений свободы в различных социальных условиях. Всегда незавершенный плюрализм социальных закономерностей и их относительная унификация (через никогда не прекращающиеся стремления и конфликты) в рамках собственно социологического детерминизма меняются каждый раз со сменой типа глобального общества, оставляя при этом простор для вмешательства человеческой свободы (как индивидуальной, так и коллективной) в общественную жизнь. Именно в названной выше работе я поднял вопрос о множественности социального времени, и посвятил данному вопросу курс публичных лекций в Сорбонне в 1957–1958 гг.

Уже в период временного пребывания в Соединенных Штатах мое внимание привлекла проблема, поднимаемая социологией знания. Мне долго казалось, что ни социологию морали, ни социологию права нельзя рассматривать с исключительно релятивистских и реалистических позиций без помощи социологии знания. Мне очень импонировала постановка этой проблемы Шелером, с одной стороны, и Леви-Брюлем – с другой. Изучение проблемы символов и знаков как способов выражения и распространения информации еще более усилило мой интерес. Проблема идеологии, которая, как мне казалось, не была достаточно прояснена за весь период от Маркса до Манхейма, также подтолкнула меня к исследованиям в этом же направлении. В 1944/45 г. я прочел в Гарвардском университете курс лекций по социологии знания, в рамках которого подверг жесткой критике все ранее сформулированные по данному вопросу концепции. В дальнейшем я вернулся к этой проблематике в моих публичных лекциях в Сорбонне, на моих семинарах в «Ecole pratique des Hautes Etudes», в ряде публикаций. Я пришел к выводу о необходимости проведения различия между разными видами знания (чувственное познание внешнего мира; политическое знание; техническое, научное и философское знание), для которых характерна различная интенсивность функциональной взаимосвязи с социальной средой и иерархический порядок которых в системе знания меняется в зависимости от типов глобальных или локальных социальных структур. Выделяя в рамках каждого вида знания его формы, разнящиеся в зависимости от социальных структур (мистическая и рациональная, интуитивная и рефлективная, концептуальная и эмпирическая, спекулятивная и позитивная, символическая и адекватная, индивидуальная и коллективная), я обнаружил множество отправных точек для конкретного эмпирического изучения проблем социологии знания. Этой отрасли социологии следует отказаться от конкуренции с эпистемологией (которой социология знания может лишь ставить вопросы, но не отвечать на них), равно как не начинать свои исследования с конца и не решать с наскока чрезвычайно деликатную проблему социологической перспективы философских доктрин, которые оказываются более долговечными, чем те социальные структуры, в которых они зародились; такие доктрины через столетия могут вновь воскресать.

Редактируя свою работу «Введение в социологию знания», которую собираюсь завершить в ближайшем будущем, я был вынужден возвратиться к проблеме социальных классов — этих сверхфункциональных макрокосмов социальных групп. Данной проблеме я посвятил курс публичных лекций (тираж курса этих лекций был выпущен с помощью множительной техники), который должен послужить предметом для отдельной книги.

Используемая мною для исследования проблем социологии знания методология привела меня к возобновлению разработок в сфере социологии этики. В общедоступном курсе лекций, прочитанном мною в 1957–1958 гг. в Сорбонне, детально развивая ту тему, которую я затронул в 1948 г., я в общих чертах обозначил содержание моей работы «Введение в социологию этики». Все выделяемые мною виды этики (традиционная этика, целерациональная этика, этика добродетели, этика мгновенных суждений, императивная этика, этика идеальной символики, этика стремления, этика творчества) оказались даже в более тесной связи с социальной действительностью, чем виды знания. Оказывается, социология этики может установить функциональные корреляции между участками социальной действительности и видами этики в пределах гораздо более обширной иерархии, чем социология знания. Более того, микросоциологические элементы социума и неструктурированные группы в данном аспекте также могут выступать в качестве обособленных участков социальной действительности. При сопоставлении феномена нравственности с социальными классами, и особенно с типами глобальных социальных структур, при констатации изменчивости иерархизированных систем видов нравственности, равно как и изменения в их недрах направленности форм этики (рациональная или мистическая, интуитивная или рефлексивная, ригористическая этика или же этика, рассматриваемая в качестве «дара природы», суженная или расширенная, та, которой строго следуют, или та, которую игнорируют, коллективная или индивидуальная), становится очевидным, что такое исследование ведет к наиболее конкретным и наиболее полным результатам. В данном вопросе социология этики, призывая к эмпирическим исследованиям, опять-таки не конкурирует с этической философией, но ставит для последней новые проблемы.

Я обрисовал настолько объективно, насколько смог, те вехи, которые указывали мне путь в моих основных работах, вплоть до самых поздних. В завершение позволю себе заметить, что судьбе было угодно, чтобы я зачастую шел «против течения» в моих размышлениях и в моих усилиях. Ритм моего мышления практически всегда не совпадал с тем направлением мысли, который был в моде. Поэтому я, если можно так выразиться, по своему призванию «изгнанный из стада». Большинство современных американских и французских социологов считают меня «философом», ошибшимся дверью; а «философы» смотрят на меня как на «предателя», который уже давно покинул их лагерь.

Но подобное изолированное положение, зачастую болезненное, было для меня довольно естественным: моя жизненная позиция подразумевает необходимость тесного сотрудничества не только между теорией и эмпирическим исследованием, но также и между социологией и философией (при условии, что обе они откажутся от догматизма и «империализма»). Наблюдая друг за другом и друг друга критикуя, социология и философия могут и должны, сохраняя при этом свою автономию, ставить друг перед другом вопросы, которые, в сущности, могут быть разрешены только в их непрестанном взаимодействии… И только после того, как будет воспринят подобный взгляд на данную проблему (который я конкретизировал в статье «Социология и философия», написанной для «L’Encyclopédie française» (Vol. XIX. 1957), я могу надеяться на то, что эти два «клана» прекратят меня преследовать.

Комментарий

Этот текст впервые был опубликован в литературном журнале «Les Lettres nouvelles» (в настоящее время он существует под названием «Quinzaine litterale») в 1958 г. и представляет собой отчет об интеллектуальном пути, проделанном мыслителем. Это не автобиография в строгом смысле слова, но единственный автобиографический очерк, оставленный Гурвичем и дающий наиболее полное представление о его научных и жизненных принципах. После смерти мыслителя данный текст с незначительными редакционными изменениями был опубликован в 1966 г. в журнале «L’Homme et la Société», а в 1969 г. – в английском переводе в международном журнале «Sociological Abstracts».

Будущность демократии

[956]

О демократии как идейной системе стало очень принято говорить в прошлом времени. Кто только в наши дни не стремится построить своей карьеры на уверениях, что демократия при смерти. «La feue democratie» [покойная демократия. – фр.], как выразился один французский автор… Разговоры о «кризисе демократии» успели даже набить оскомину. Впрочем, демократию хоронят так усердно и с такой энергией, что невольно приходит мысль, что она еще жива, – не только как реальная политическая сила, но и как идеология «Мертвый в гробе мирно спи»… «De mortibus aut nihil, aut bene» [о мертвых либо хорошее, либо ничего. – лат.]. To ли дело с демократией! Противники с пеной у рта доказывают, что она исчадье всех зол. Философы как дважды два устанавливают, что демократия индивидуалистична, механистична, атомична, наконец, что она именно и есть настоящее сатанинское человекобожество. Юристы и историки указывают на связь демократии с якобинской идеологией, с централизмом, с неограниченностью власти, с этатизмом. Политики распространяются на тему о крушении парламентаризма, вне которого демократия немыслима. Коммунисты обличают в ней буржуазный предрассудок, евразийцы – специфическое германо-романское изобретение, фашисты – слабосилие и интернационализм…

Справедливы ли все эти упреки? И чем заняты все эти обличители? Действительно ли они хоронят мертвеца или стремятся удавить живого и, на их взгляд, чересчур живучего? Не потому ли они так страстно нападают на демократию, что она и не думает дряхлеть, а только лишь собирается окончательно вылупиться и вступить в зрелый возраст? В чем, однако, может состоять зрелость демократии, в чем ее будущность? Таковы вопросы, на которые мы собираемся вкратце ответить в настоящей статье. При этом мы будем иметь в виду не те или иные демократические институты, а самую сущность демократии. Нас будет интересовать не столько морфология демократии, сколько ее принципология – ее основы и потенции больше, чем осуществленные воплощения, ее возможности, задания и будущность больше, чем свершенный уже в прошлом путь.

I

В чем сущность демократии? В господстве ли большинства над меньшинством, как определяли ее преимущественно в древности? В принципе ли равенства, как особенно подчеркивали во время Французской революции? В утверждении свободы каждого отдельного лица, зафиксированном во всех демократических декларациях прав? Или, быть может, демократия сводится к неотчуждаемости народного суверенитета? Или к принципу «политического релятивизма», дозволяющему беспрепятственное сосуществование множества идеологических систем в одной нации (Кельзен)? Достаточно мало-мальски внимательно всмотреться в историю демократических идей, чтобы убедиться, что даже чисто внешним образом демократию невозможно описать при посредстве подобных упрощенных формул. Сущность демократии несоизмеримо сложнее и синтетичнее, и чтобы только подойти к ней, необходимо объять в определении целую совокупность, цельную гамму элементов.

В сознании нового времени демократическая идея выкристаллизовалась благодаря слиянию воедино трех разобщенных и возникших независимо друг от друга идейных течений; каждое из них в отдельности и отрыве от всех прочих вовсе не приводило непосредственно к демократической идеологии, которая родилась лишь в виде синтеза, установившего подвижное равновесие между тремя взаимно друг друга восполняющими и видоизменяющими элементами. Этими тремя элементами, слившимися впоследствии воедино, были: а) идея народодержавия, выдвинутая в нашу эру впервые ранними католическими публицистами в борьбе против светской власти и преданная затем проклятию папским престолом, поскольку она, начиная с Марсилия Падуанского, обратилась против иерархической структуры католической церкви; б) идея равенства, выдвинутая впервые нивелирующей политикой абсолютной монархии в борьбе против феодализма и углубленная затем школой естественного права XVII в. (в особенности Гоббсом), которая от равенства перед законом перешла к идее равенства в правах; в) идея свободы личности, ставящей предел власти, выдвинутая впервые английскими индепендентскими сектами, подхваченная и углубленная левеллерами и развитая подробно Локком. Однако под «народом» первоначально понималась лишь высшая знать; равенство в правах толковалось как равенство во всесилии в естественном состоянии и равенство в бесправии – в государственном; а свобода личности по большей части вовсе не связывалась с идеалом равенства.

Только когда все эти три линии скрестились, когда удалось впервые найти формулу соединения всех трех элементов воедино, родилась первая истинно демократическая идеология. Она сразу же выступила как сложный синтез, как подвижное равновесие между идеей свободы и равенства на основах народодержавия. Руссо, впервые сформулировавший этот синтез, сам указывал на его неокончательный характер, сравнивая решаемую проблему с квадратурой круга, допускающей лишь приближенные решения. Свое глубокомысленное учение, что нет равенства без свободы (ибо свобода есть содержание истинного равенства) и свободы без равенства (ибо свобода, не ограниченная равной свободой всех прочих, есть произвол) и что их сочетание возможно только на основе самоуправления всех и каждого, Руссо связал со сравнительно упрощенным и неприемлемым в наши дни абстрактным пониманием синтезируемых элементов. Все они нашли в его доктрине воплощение в виде «volonté générale» [общей воли. – фр.] — тождественной у всех индивидов разумной сущности, которая выявляется путем всеобщего голосования, поскольку оно не затемнено какими-либо частными группировками. Volonté générale равна у всех, и свобода каждого есть выявление не его специфичности, а его разумной воли, совершенно одинаковой у всех индивидов.

За XIX в. идеи равенства, свободы, народодержавия чрезвычайно углубились. Свобода стала пониматься более конкретно, как хотя бы частичное выявление индивидуального своеобразия. Равенство – более качественно не только как формальное равенство, но и как до известной степени материальное равенство, равенство возможностей. Народный суверенитет стал толковаться не как заранее готовая и сложившаяся народная воля, а как нечто заданное и искомое, как иррациональная стихия, омывающая государственные органы, которые должны быть так организованы, чтобы быть открытыми для всех колебаний народных настроений, отмечая их подобно тому, как беспроволочный телефон волны радия… Мудрено ли, что при перемещении всех элементов, из которых слагался демократический синтез в конце XVIII в., его старые формулы перестали удовлетворять? Однако достаточно вспомнить, что демократическая идеология с самого своего возникновения означала лишь подвижное равновесие между тремя разными ингредиентами, чтобы это явление ни в малейшей степени не в состоянии было смутить. Изменились и усложнились конститутивные элементы – должна измениться и формула их взаимного равновесия. Нужно ли подчеркивать, что подобное изменение, подобные поиски нового синтеза углубленных идей свободы, равенства, народодержавия сами по себе отнюдь не могут рассматриваться как симптом разложения, а, скорее, наоборот, выступают как симптом жизнеспособности, вящего торжества и дальнейшего расцвета демократической идеологии…

При такой постановке вопроса само собой наметилось отличие сущности демократии от форм ее исторического воплощения. В отсутствии этого разграничения – одна из основных ошибок всех современных рассуждений о демократии. Ее противники очень облегчают себе задачу критики демократической идеологии, выдавая ее интерпретацию в XVIII в. за необходимое и единственно возможное обнаружение ее сущности. Совершенно бесспорно, что Руссо дал чисто индивидуалистическое обоснование демократии и что в XIX в. реакция против индивидуализма принимала зачастую антидемократическую форму (от Сен-Симона к Марксу и от Местра к Гегелю и Шталю). Но весь вопрос именно в том и состоит, вытекает ли односторонний индивидуализм из самой сущности демократической идеологии или, напротив, он был только той исторической призмой, в которой она преломлялась, быть может, не без прямого ущерба для некоторых из своих составных элементов.

Критиковать атомизм и индивидуализм XVIII в. значит в настоящее время ломиться в открытую дверь. Существенен вопрос, можно ли делать за него ответственной демократию и действительно ли преодоление индивидуализма равносильно преодолению демократии.

II

Для ответа на эти вопросы необходимо проанализировать эйдетическую сущность тех элементов, подвижное равновесие которых составляет демократический синтез. Из трех составных частей демократической идеологии только одна идея личной свободы имеет определенно выраженный индивидуалистический характер. Напротив, ни принцип народодержавия, ни идея равенства не связаны органически и неизбежно с индивидуализмом. Конечно, можно истолковать народ как механическую сумму тождественных индивидов, а равенство как чисто количественное уравнение разобщенных особей. Однако такое понимание не только не является обязательным, но, несомненно, находится в противоречии с самой сущностью соответственных принципов, выступающих здесь, так сказать, в умаленном и ущербленном виде.

На самом деле, в чем специфичность идеи народодержавия, в отличие от других конститутивных элементов демократии, если не в виде некоего органического целого, почерпающего в себе самом принцип своей жизни. Является ли народная воля чем-то готовым или только искомым; народ как таковой – самоуправляющаяся совокупность заинтересованных – есть всегда живая соборность, corpus-тело и именно в этом своем качестве, как символ надличного (сверхперсонального) единства призывается к решению. Более того, идея Целого, организма, конкретной системности нигде не находит столь чистого выражения, как в демократическом принципе народодержавия. Все виды социально-политической иерархии (в частности, монархии), которые часто пытались обосновывать с точки зрения универсализма и органического мировоззрения, по существу, представляют собой разрыв целостной связи, нарушение духа соборной солидарности, разъединение и отрыв некоторых индивидуальных элементов и противопоставление их целому. Это классически ясно зафиксировано в средневековых учениях о «rex» [царствовании. – лат.] и «regnum» (populus) [правлении (народа). – лат.], где именно «regnum» представляет начало органической целостности, a «rex» – оторванную особь. Обосновывать органологически иерархию возможно только благодаря грубейшему смешению биологического организма с этической и социальной органичностью. Нравственно-социальная целостность как организм взаимно друг друга порождающих индивидуальных самосознаний, как конкретная система лиц есть максимальная из мыслимых противоположностей началу иерархии. Соборное единство приводит к органическому, солидарному равенству всех сочленов в целом. Иерархия здесь есть прямое разложение единосущной соподчиненности самосознаний надличной целостности. Принцип народодержавия выступает как высшее напряжение соборного единства, как истинное воплощение своеобразной нравственно-социальной органичности. Попытка немецкой формально-юридической школы подменить идею народного суверенитета принципом суверенитета государства-личности, одним из органов которого является народ, была, с точки зрения философской, ничем иным, как плохо скрытым покушением на соборность и органичность. Целое здесь подменивалось индивидом в увеличенном размере; на место сложной надличной (трансперсональной) системы здесь ставилось простое единство – новая личность, рассматриваемая в лупу. Универсализм извращался в консервативный сверхиндивидуализм.

Итак, демократия может с величайшим спокойствием относиться к упрекам в индивидуализме; в одной уже идее народодержавия – самоуправляющейся соборности – потенциально дано такое высокое напряжение идеи целостности в ее наиболее чистом виде, какого не встретить ни в одном ином социально-политическом воззрении.

Но не только через идею народоправства, но и через идею равенства в демократической идеологии эйдетически устанавливается связь с целым. Изолированных особей не имеет никакого смысла уравнивать. Равенство предполагает общение лиц – сочленов целого. Оно указывает принцип организации целого и определяет взаимное положение сочленов в их отношении к объединяющему их соборному единству и между собой. Главный смысл идеи равенства есть утверждение равного значения и равной связанности всех сочленов в нравственно-социальном целом. Равенство есть прежде всего функция целого. Неравенство означает отрыв, отъединение от соборной связи. Нравственно-социальная соборность и равенство в этом смысле неразрывны.

Равенство по отношению к единству целого вовсе не означает тождества сочленов между собой. Наоборот, равное значение в целом может быть связано с абсолютно своеобразным характером каждого и с его особым призванием, особой функцией в целом. Равенство в этом смысле означает равноценность личностей и их конкретно-индивидуальных призваний, соучаствующих в порождении целостного единства в качестве его незаменимых элементов. Идея равенства прежде всего подчеркивает особый характер нравственно-социального целого, как мы уже отмечали, глубоко отличный от всех других видов целостной связи. Целое здесь есть живая риза лиц, конкретная система самосознания, самоценных «я». В нравственно-социальном целом сочлены не являются производными элементами из единства, точно также как единство не представляет собой чего-либо вторичного. Здесь имеется полная равноценность частей и целого, координация единства и множества, взаимно порождающих друг друга, синтез индивидуализма и универсализма. Идея равенства подчеркивает прежде всего этот синтетический характер нравственно-социальной целостности, эту равноценность лица и целого и в этой связи равное значение всех в целом.

Даже злейшие враги демократии, вроде немецкого вдохновителя наших русских евразийцев О. Шпанна, не могут отрицать, что идея равенства представляет сочетание индивидуалистических и универсалистических элементов. Шпанн только стремится уверить читателя, что такое сочетание невозможно и что идея равенства есть ублюдочное образование. Он может это утверждать только потому, что сам он не идет дальше чисто механического столкновения между индивидуализмом и универсализмом и совершенно игнорирует самое существование нравственной проблематики и связанного с ней извечного стремления человеческой мысли к синтезу универсализма и индивидуализма, представляющему последний предел всех философских исканий. От ранних философов Возрождения к Лейбницу и от Лейбница к Фихте тянется эта линия, тяготеющая к синтезу. Если он возможен, то и в идее равенства нет никакого противоречия. Она служит живым символом связи и гармонического сочетания между соборностью и свободой личности, и именно через нее становится особенно ясно, что глубочайшей философской предпосылкой демократии является синтез индивидуализма и универсализма.

Стремясь установить истинный смысл идеи равенства, мы взяли ее в ее высшей потенции, в ее значении равноценности сочленов в целом. В этом своем аспекте равенство имеет преимущественно качественный характер. Несоизмеримые по своим качественным отличиям личности равноценны в своем своеобразии по отношению к целому. Таков нравственный смысл понятия равенства. Но равенство имеет и чисто правовой аспект, и последний является, по существу, преобладающим. В частности, равенство как конститутивный элемент демократической идеологии есть прежде всего равенство в правах. Правовое же равенство заключает в себе количественные моменты и предполагает известную степень одинаковости. Эти элементы и пугают главным образом противников демократии. Они с ужасом указывают на то, что правовое равенство всех подводит под один ранжир, механически уравнивая тупицу и гения, безграмотного и ученого, героя и труса и т. д., и в конечном итоге означает торжество посредственности.

Чтобы разобраться в этих упреках, необходимо разграничить целый ряд вопросов, здесь безнадежно смешиваемых: 1) Вытекает ли количественный характер правового равенства из идеи равенства или из самого принципа права, через призму которого здесь идея равенства проводится? 2) Действительно ли правовое равенство есть равенство чисто количественное? 3) Наконец, являются ли исторически осуществленные формы правового равенства исчерпывающими, или существуют потенциально другие возможности, при которых качественный момент может получить более важное значение?

Прежде всего, не может быть никакого сомнения, что количественный момент органически связан с самим принципом права. Право тем и отличается от нравственности, что оно обобщает нравственную качественность, сводит конкретно-индивидуальную нравственную заповедь к общей норме, на место неповторимо-незаменимой нравственной личности ставит общий тип правового субъекта. Основная проблема права есть проблема замирения гармоничных в идеале, но эмпирически противоборствующих реальных «я» и реальной соборности, замирения на началах общности и количества, под покровом которых нравственность только и может расписывать свои сложные конкретно-индивидуальные узоры. Право есть рационализация нравственной иррациональности, переход от чистого качества к количеству. Право рассчитано на человеческое несовершенство, на разъединение между идеалом и действительностью, между которыми оно посредствует, готовя путь для реализации нравственности. Эмпирическое общежитие без права есть всегда насилие, произвол и деспотия. Только общежитие святых может обходиться без права и руководствоваться одними лишь качественными критериями, не впадая в абсолютное их отрицание. Но если признать, что только под оболочкой и защитой права может развиваться и расцветать своеобразие и конкретная качественность, то именно во имя последних следует признать необходимость количественных критериев в общежитии, вне которых право не может производить своей замиряющей работы.

Таким образом, не может быть никакого сомнения, что количественный характер правового равенства проистекает вовсе не из идеи равенства, а из самой сущности правовой позиции. Отрицать количественное равенство совершенно – значит отрицать самую идею права. Пусть противники демократии скажут это прямо и честно: их непримиримая вражда к демократии имеет своим последним источником отрицание права! Если же они проповедуют правовое неравенство, то они непоследовательны, ибо последнее не устраняет количественного критерия внутри каждой привилегируемой группы (например, все феодалы, независимо от их конкретной индивидуальности, – представители общего правового типа); и вместе с тем оно приводит к разобщению и разъединению социальной целостности, соборное единство которой поддерживается равенством в правах.

Мы разъяснили, по какой причине правовое равенство включает в себя количественные элементы. Другой, однако, вопрос, являются ли эти элементы исчерпывающими, т. е. действительно ли равенство в правах означает чисто количественное равенство. Достаточно всмотреться в правовую жизнь любой страны, осуществившей демократические принципы, чтобы ответить на этот вопрос отрицательно. Равенство в правах никогда не означало простого количественного уравнения. Во-первых, для осуществления предоставленных всем одинаковых прав от граждан требуются определенные качества: зрелый возраст, здравый ум, судебная неопороченность; во-вторых, для исполнения ряда общественных функций (например, учителя, профессора, инженера, судьи и т. д.) требуется особая качественная подготовка, предоставляющая специальные права; наконец, начала представительного строя и избирательной системы стремятся дать возможность выделить, путем широчайшим образом организованного отбора, лучших по качеству, которым в связи с избранием представляются особые права. Качественный критерий, следовательно, отнюдь не отрицается при правовом равенстве, он только сочетается с количественным принципом таким образом, чтобы качество не было произвольным даром, возникшим в силу случайности рождения (как при иерархии), а объективно, в интересах соборного целого, определяемым и общедоступным средством приобретения прав. Да как могло бы быть иначе, поскольку правовое равенство есть средство реализации равноценности качественно-своеобразных лиц и остается в неразрывной связи с идеей целого.

Но если равенство в правах вовсе не есть чисто количественное равенство, а допускает известное применение качественных критериев, то отсюда логически следует, что в разные эпохи равновесие между этими элементами может перемещаться. Механистически-индивидуалистическая интерпретация демократии в стиле Руссо и Французской революции находила это равновесие в безграничном преобладании количественных элементов. В процессе поисков нового демократического синтеза современная мысль стремится усилить качественные элементы в правовом равенстве. Идеи пропорционального и профессионального представительства, федерализма, территориального и персонального, самоуправления национальных меньшинств и т. д. – все это разные способы введения в правовое равенство новых качественных критериев. На основе известных объективных качеств (принадлежности к одной профессии, своеобразной национальной группе, определенной географической местности, политической партии и т. д.) граждане здесь объединяются в специальные группы, наделяемые равными правами. С одной стороны, такой способ организации означает дальнейшее развитие идеи количественного равенства, прогресс уравнительного идеала: не только отдельные индивиды, но и качественно различные группы наделяются здесь равными правами. С другой стороны, в процессе этого уравнения вводятся новые качественные критерии и разным типологическим качествам дают возможность непосредственного правового проявления. Следовательно, прогресс в осуществлении правового равенства здесь сопровождается возрастанием качественных элементов, которые, однако, в пределах правовой организации никогда не смогут получить преобладания над количественными.

Как видим, демократическая идеология и принцип равенства в правах отнюдь не должны означать механистической нивелировки: они отдают дань количеству, лишь поскольку этого требует идея права, с которой они органически связаны. Они не только служат гарантией, обеспечивающей возможность расцвета конкретно-качественных индивидуальностей, но и сами являют собой сочетание количественных и качественных моментов. Здесь с новой стороны проявляется синтетический характер идеи равенства, олицетворяющей путь гармонизации соборного и личного начала.

Из трех идей, подвижное равновесие коих составляет извечную сущность демократии, только одна идея свободы воплощает в себе чисто индивидуалистическое начало. Без свободы нет личности. Без личности нет нравственно-социальной соборности. Удушение свободы поэтому равносильно не только убийству личности, но и целого, превращаемого в мертвую, давящую громаду. Принцип свободы решает проблему об отношении между целым и каждым отдельным сочленом. Он устанавливает, в чем должна заключаться отдельность сочлена, вне которой этот последний рискует потерять личность. Без свободы демократия то же, что воздух без кислорода. Народоправство и равенство без свободы теряют всю свою специфичность и впадают в грубое извращение собственной сущности. Через идею свободы демократическая идеология утверждает себя именно как синтез индивидуализма и универсализма, а не как односторонний универсализм.

Идея свободы, подобно идее равенства, имеет несколько аспектов. Как нравственная свобода она есть свобода творческого порыва, самостоятельного соучастия в творческой соборности. Как правовая свобода она есть прежде всего некая граница между целым и личностью, некий предел для воздействия целого на личность, внутри которого последняя определяется самостоятельно. В целях обеспечения возможности подъема на высоты материальной творческой свободы каждая личность через правовую свободу в известном отношении предоставляется самой себе. В этом и только в этом отношении правильна характеристика демократии как «системы политического релятивизма», данная Кельзеном. Это не значит, ни что основанием демократии является философский релятивизм, ни что демократия не заботится о высших проблемах духа, оставаясь «к добру и злу преступно равнодушна». Это значит лишь, что демократическая идея гражданской свободы охраняет личность от всяческого абсолютизма искусственно ей навязываемых идеологий, подобно тому, как она охраняет вместе с тем самые эти идеологии от недопустимого их принижения до принудительных мероприятий правительства. Система политического релятивизма в демократии аналогична принципу «негативной теологии» Абсолютного в философии. Она не только не отрицает Абсолютности, но стремится расчистить к ней путь, не допуская абсолютизации относительного и принижения Абсолютного до уровня относительного. Демократия защищает правовую гражданскую свободу и политический релятивизм именно ради высших запросов духа, получающих возможность всеобъемлющей реализации только через их посредство.

Противники демократии часто нападают на нее во имя свободы. При этом под свободой они имеют в виду конкретно-индивидуальную нравственную свободу и совершенно игнорируют правовую свободу Здесь лишний раз подтверждается, что за их враждой к демократии скрывается принципиальное отрицание идеи права. Конечно, правовая свобода есть свобода некоего общего типа, а не непосредственная свобода качественного своеобразия. Будучи свободой правовой, она не может не включать в себя элементы количественности и общности, неразрывно связанные с правовой сферой. Однако именно под покровом правовой свободы свобода конкретного своеобразия может развиваться с особой интенсивностью; потенциально она постоянно наличествует внутри правовой свободы. С другой стороны, и здесь, как в правовом равенстве, элементы конкретности и качественности до известного предела могут и актуально соучаствовать в конституировании правовой свободы. Те же методы групповой организации, о которых мы уже упоминали и, в особенности, развитие многопланных потенций демократии, распространяющейся на новые неполитические области (см. ниже), позволяют ввести некоторые элементы индивидуального своеобразия в организацию правовой свободы. Множественность специфических правовых кругов и групп, в которых призывается принимать участие одно и то же лицо, способствует выявлению его многогранности и, следовательно, его своеобразия. Через групповые организации правовая типология становится более конкретной и качественной. Свобода личности получает в них нового защитника, способствующего обнаружению конкретной индивидуальности. Но здесь мы забегаем вперед, в область будущности демократии…

III

Мы пришли к двум заключениям. Во-первых, что истинной философской предпосылкой демократической идеологии является не односторонний индивидуализм, а синтез индивидуализма и универсализма. Во-вторых, что между демократией и идеей права существует некая интимная, органическая связь. Она много раз представала перед нами, но корень этого взаимоотношения остался неуясненным. Теперь необходимо точно определить, в чем состоит это неразрывное соотношение.

Прежде всего, необходимо отметить, что демократию и право связывает единство метафизических предпосылок. Односторонний индивидуализм и односторонний универсализм одинаково подрывают возможность правопознания и приводят к отождествлению права с силой. В индивидуалистических системах право как начало, немыслимое без общежития, совершенно исключается за пределы нравственно ценного; оно рассматривается, как некая чисто внешняя узда, «Maschinenwesen der Polizei» [полицейский аппарат. – нем.], по выражению Канта, намордник, одинаково пригодный для людей и чертей; по существу, следовательно, это механическая сила. Ктомуже выводу приводит противоположная крайность – односторонний универсализм. Если индивидуализм исключает право совершенно за пределы этики, то универсализм, наоборот, растворяет право в нравственности и ставит между ними знак равенства: он превращает этику в философию права, – например, у Платона и Гегеля. В результате не право подъемлется на высоту нравственности, а, наоборот, последняя пригнетается на низший уровень, которому, однако, приписывается весь абсолютизм нравственных требований. Абсолютизм нравственных требований, перенесенный на право, приводит к культу безусловно-принудительного порядка, воплощенного в государстве, которое ставится над правом, обращаемым на службу фактической государственной мощи. Так смыкается круг, и право снова оказывается слитым с силой. Только синтез универсализма и индивидуализма, следовательно, дает возможность обосновать правовую сферу как автономную и вместе с тем нравственно-ценную область. Только на основе этого синтеза уясняется сущность права как предварительного замирения личности и соборности, готовящего путь их нравственной гармонизации. Синтез индивидуализма и универсализма является, таким образом, пределом и первоосновой и демократии, и права.

Будучи неразрывно связаны через свои философские предпосылки, демократия и право неразлучимы и в процессе своей реализации. Демократия есть необходимый и единственно возможный путь для реализации права в общественной организации. Господство права, суверенитет права есть путеводная звезда демократии. Демократия отличается от всех других форм организации тем, что структура власти для нее неотделима от проблемы подчинения власти праву. Организация власти и защита права для демократии не два разных, а один и тот же вопрос. Власть лишь тогда власть, когда она служит праву, когда она действует в рамках и в согласии с правом, когда она является чисто правовой функцией – таков основной принцип демократической организации. Это прекрасно было осознано уже первым создателем демократического синтеза – Ж.-Ж. Руссо. Принцип «volonté générale» есть для него воплощение правовой идеи, квинтэссенция правосознаний, и воля народа – volonte de tous [воля всех. – фр.] — только тогда закономерная власть, когда она руководствуется велениями правовой «volonte générale». Основная идея Руссо есть идея суверенитета права. Да как могло быть иначе, поскольку народовластие рассматривается как необходимый способ реализации свободы и равенства. Во всех других идеологиях и способах организации власть и право разобщаются между собой, и в лучшем случае между ними заключается компромисс (например, конституционная монархия). Недемократическая власть есть внеправовая и сверхправовая власть. Она есть та область отношений, куда не проникает правовое регулирование и где господствует произвол. Все учения о сверхправовом, метаюридическом характере власти суть антидемократические учения. Воспитание уважения к безличным нормам права есть главная добродетель демократии. В нем, в частности, великая историческая миссия уже осуществленных форм демократического бытия. Процесс демократизации – в подчинении всех актов, сохранивших иерархический характер, правовому режиму. В этом отношении судебная проверка законности всех без исключения действий администрации, получившая особенно широкое развитие во французской административной юстиции, есть величайшее торжество демократии. Акты частных лиц, публичных корпораций, чиновников, правительства все уравниваются между собой в равной их зависимости от права и в их подчиненности суду.

Лассаль был глубоко прав, когда воскликнул в одной из своих знаменитых речей: «Die Demokratie – und das ist ihr Stolz – hat allein das Recht von Recht zu sprechen. Bei der Demokratie allein ist alles Recht» [Только демократия – и в этом ее гордость – имеет право говорить о праве. И только при демократии везде существует право. – нем.]. Действительно, вне демократии нет никакого другого способа проникновения права в структуру общественной организации. Это пронизание правом организационно-властных отношений связано с подчинением их особой разновидности права – праву социальному, вытесняющему в этой сфере конкурирующее с ним индивидуальное право, которое прикрывает здесь лишь произвол, насилие и иерархию; так что, с чисто юридической стороны, демократию можно будет определить как установление суверенитета социального права внутри общественной организации.

Демократия и право суть две стороны одного и того же явления. Без права нет демократии. Если есть будущность у права, то она есть и у демократии. Если демократии суждено погибнуть, то это означало бы величайшее ущербление правовой идеи, величайший регресс влияния права в общественной жизни в пользу низших стихий. Демократия может спокойно взирать вперед. Ее судьбы суть судьбы культурного человека, не могущего развиваться вне правовых гарантий. Закат демократии равносилен закату культуры и общей деградации. Здесь нужно выбирать. Предрекать гибель демократии значит ожидать близкую смерть всей человеческой культуры. Если же верить в ее дальнейшую жизнь и развитие, логически необходимо признавать и верить в будущность демократии.

IV

Предыдущее имело целью уяснить, каковы общие основы и потенции демократии. Мы пытались доказать, что идеологическая структура демократии такова, что она не может не иметь будущности. Теперь естественно поставить вопрос, в чем эта будущность, в каком направлении развиваются дальнейшие пути демократии. Мы все время настаивали на различии между сущностью демократии и формами ее исторического воплощения, постоянно подчеркивая, что демократия есть подвижное равновесие между ее тремя конститутивными элементами. На очереди вопрос, в каком направлении перемещается ныне этот подвижный демократический синтез.

Здесь прежде всего чрезвычайно важно восстать против одного очень распространенного предрассудка, в значительной степени обусловливающего все нападки на демократию со стороны юристов и историков. Когда демократию обвиняют за ее централизм и стремление к всекомпетентности политического представительства, когда из неспособности государственной организации справиться со всеми задачами, которые она на себя берет, выводят оскудение и бессилие демократии, совершают одно очень существенное смешение: произвольно ограничивают область действия демократии одной лишь политической областью и делают затем демократию ответственной за недочеты этатизма – непомерного преобладания государственной организации, получившей со времени монархического абсолютизма преувеличенное значение в правовой и социальной жизни. Но где доказано, что демократия есть принцип исключительно политической организации? Действительно ли демократия повинна в чрезмерном усилении государства за счет общества?

Мы дали такое описание демократии, которое применимо к любой общественной организации, к любой группе заинтересованных. В принципе демократии нет ничего специфически политического. Самоуправляющаяся на началах равенства и свободы соборность реализуема всюду, где имеются объединения людей. Она может служить организационным принципом общества в такой же степени, как и государства, и она исторически уже прилагалась, например, к церковному строю (индепендентские секты и т. д.). В наше время демократия завоевывает все новые области общественной жизни. Она проникает внутрь хозяйственных предприятий. Она приводит к ограничению произвольной власти хозяев на фабриках представительством от рабочих. Она осуществляется внутри каждого профессионального союза и каждого кооператива и в их объединениях. Она вызывает к жизни новые органы чисто экономического самоуправления, вроде немецкого Reichswirtschaftsrat’a [Государственного экономического совета. – нем.] и французского Conseil National Economique [Национального экономического совета. – фр.]. Со всех сторон говорят о демократии производителей и потребителей, об «индустриальной демократии» наряду с демократией политической. «Экономическое общество» – хозяйство становится особой областью применения демократических идей. Идея хозяйственного парламента, построенного на непосредственном представительстве заинтересованных сторон (производителей, потребителей, руководителей хозяйственного предприятия), разбитых по отдельным отраслям индустрии и по профессиям, носится в воздухе. Демократия начинает организовывать общество на началах права, подобно тому, как она некогда организовала на тех же началах государство. Последовательное развитие демократии приводит к тому, что нарушенное в эпоху нового времени равновесие между государством и обществом начинает восстанавливаться в пользу общества. Универсальность и многопланность демократии проявляется не только в начавшемся процессе демократизации хозяйства. Наряду с хозяйственной демократией все более четко обозначается зарождение международной демократии. Политическая демократия, изнутри уравновешиваемая демократией хозяйственной, вовне все более ограничивается и поддерживается демократией международной. Международное общение и международная организация – чем ярче сознают себя особой, независимой от отдельной государственной воли правовой областью, тем более они тяготеют к демократической организации. Лига Наций при всех своих современных органических недочетах есть первый шаг в этом направлении. План децентрализации Лиги Наций по географическим континентам в целях уравнения больших государств и малых при конституировании центрального органа Лиги есть дальнейший шаг в сторону международной демократии. Наконец, наряду с нарастанием хозяйственной и международной демократии, нельзя не отметить еще созданной мирными договорами демократии национально-культурных меньшинств, представляющей особую, отличную от политической форму демократии.

На вопрос, в чем будущность демократии, прежде всего напрашивается ответ: будущность демократии в ее многопланности и универсальности, в ее проникновении во все новые области человеческих отношений, в ее выходе за пределы одной лишь политической организации. Здесь предстоит еще длинная эволюция и долгая борьба за демократизацию. В частности, как мы увидим, доведенная до конца хозяйственная демократия есть социалистический строй. Противоречия между социализмом и демократией, настоятельная потребность социализма в демократизации возникли исключительно благодаря произвольному ограничению демократического принципа одной лишь политической областью, неспособной демократически организовать хозяйство. Ибо демократическая организация государства, ставшего хозяином, ничего не имеет общего с хозяйственной демократией: гражданин, производитель и потребитель имеют каждый свои особые интересы, способные вступать в конфликт и нуждающиеся в особых формах демократической организации.

Не только соборность, но и каждая отдельная личность, как нам уже приходилось отмечать, чрезвычайно выигрывает от многопланности демократии. При ее посредстве не только умножаются виды социального сцепления, но и качественно обогащается личность. Многопланности демократии соответствует многогранность личности. При взаимном восполнении разных видов демократии, уравновешивающих друг друга – при групповом многообразии, – легче становится примирить более конкретно понятую личную свободу с более материально понятой идеей равенства, столь резко сталкивавшихся между собой в политической идеологии XIX в. Универсальность и многогранность демократии еще в гораздо большей степени, чем новые системы политического представительства, указывают путь нового демократического синтеза, который ищет XX в.

V

Особо стоит вопрос, в чем будущность специально политической демократии. С одной стороны, в согласии со сказанным, она не может не состоять в отказе от своей все компетентности в пользу других разновидностей демократии, в частности, демократии хозяйственной и международной. Соотношение между различными видами демократии само должно быть организовано демократически. Множественность функционально отличных самоуправляющихся целых (государственная соборность, хозяйственная соборность, международная соборность и т. д.) должна быть поставлена в равное положение и соотноситься между собой на началах координации, а не субординации. Какие новые демократические органы потребуются для реализации такой системы, решать преждевременно, ясно, однако, что на первый план должна будет выдвинуться автономная судебная организация, построенная на паритетных началах. Политическая демократия, разгруженная от своей всекомпетентности, только выиграет от этого в своем значении и весе и сможет расцвести с новой силой, выступая как хранительница идеальных и духовных запросов нации и держа в своих руках аппарат безусловного принуждения.

В частности, парламентаризм, ослабленный ныне не только чрезвычайным усложнением партийных группировок, но еще в гораздо большей степени необходимостью для правительства заниматься чисто техническими проблемами, связанными с хозяйством, сможет, при условии освобождения политической демократии от всеобъемлющих функций, вступить в полосу чрезвычайного подъема. Парламентаризм столь же уместен в чисто политической демократии, как он совершенно неприемлем в области демократии хозяйственной. Решение проблемы парламентаризма, выход из его кризиса – в новом разделении властей между государством и обществом, между политической и хозяйственной демократией.

С другой стороны, встает вопрос о направлении, в каком предстоит развиваться системе политического народного представительства. Этот вопрос ни в коем случае нельзя смешивать, как это часто делают, с проблемами хозяйственной демократии. Принципиально вполне допустимо, чтобы последняя строилась на началах группового, индустриального, профессионального представительства, а политическая демократия оставалась организованной на началах представительства общегражданского. Если различные виды демократии призваны разрешать качественно разные проблемы, то естественно им быть организованными по-разному. Действительно, политическая демократия, служа наиболее общим интересам сочленов национального целого и объединяя их на почве максимального их единства, органически связана с идеей гражданина как такового и, следовательно, с принципом общегражданского представительства. Именно с точки зрения утверждения многопланности демократии чрезвычайно важно, чтобы личность могла проявлять свою организационную волю многогранно и, следовательно, не только как производитель, потребитель и т. д., но и просто как гражданин. Политическое профессиональное представительство может, следовательно, без противоречия мыслиться лишь как восполнение общегражданского представительства, а не в замену ему, что означало бы, по существу, уничтожение политической организации.

Дополнительное введение профессионального представительства в политической области имеет нижеследующие основания: 1) Оно решает прежде всего вопрос о демократической организации верхних палат политического представительства, поскольку уничтожение последних признается нежелательным и опасным; 2) Оно призывается для консолидации политической соборности, чрезмерно разрыхленной благодаря далеко ушедшей вперед профессиональной дифференциации; 3) Оно дает и в политической области возможность найти некоторое примирение между конкретной индивидуальностью и равенством, внося индивидуализацию в процесс уравнения, что достигнется путем своеобразной группировки равных; 4) Но главная проблема, которая решается профессиональным представительством в политической области, есть создание некоего промежуточного звена и контрбаланса между политической и хозяйственной демократией. Верхняя палата политического парламента, организованная профессионально, мыслится как некий буфер, препятствующий чрезмерно резкому столкновению независимых друг от друга государственной и хозяйственной соборности. Конечно, эта проблема может стать актуальной только при полном развитии институтов хозяйственной демократии и ясно обозначившемся процессе революции современного государства.

Поэтому даже для Западной Европы система политического профессионального представительства только еще начинает становиться на повестку дня. Что же касается России, то она здесь в ближайшие десятилетия не может иметь никакого актуального значения. Прикрывающая диктатуру коммунистической партии советская система, по существу, не имеет ничего общего ни с хозяйственной демократией, ни с политическим профессиональным представительством. «Совнархоз» есть чисто административный, назначаемый правительством орган и от него всецело зависит. Система советского представительства, не говоря уже о том, что она построена, по существу, на законосовещательном начале, исходит из прикрепления избирателя к общим группам (деревня, волость, фабрика и т. д.) и гораздо более напоминает сословно-куриальную систему, действовавшую в свое время в Пруссии и частично у нас в России, чем профессиональное представительство. Она имеет вдобавок специальной целью создать искусственное преобладание города над деревней, вне которого, в виду абсолютного перевеса крестьянского населения в России, советская система на 9/10 должна была бы слиться с общегражданским представительством.

После свержения коммунистической диктатуры в России рано или поздно станет абсолютно необходим возврат к нормальному типу политической демократии на основах общегражданского представительства. Отсутствие прочно сложившейся профессиональной дифференциации, а тем более, устойчивых корпораций европейского типа при абсолютном преобладании однородного «мужицкого» элемента делают в ближайшие десятилетия политическое профессиональное представительство в России и ненужным, и невозможным. Ненужным потому, что решаемые этим способом проблемы могут стать здесь реальными лишь в отдаленном будущем. Невозможным потому, что оно было бы чисто искусственной, из подражательности западным исканиям навязанной системой, для которой в России нет еще достаточных предпосылок. Послебольшевицкая Россия с ее преобладающим «середняцким» населением, по существу, будет представлять классическую среду для реализации идеалов так называемой механической демократии, организованной исключительно на началах общегражданского представительства. Она имеет свою особую историческую миссию в России, где еще опыта демократии вообще произведено не было: не воспитано уважение к безличным нормам права, не развито правосознание, вне которого об углублении демократии не может быть и речи. В послереволюционной России актуальной и необходимой будет борьба за традиционные формы политической демократии, за территориальный федерализм и за зародыши новых форм хозяйственной и национально-культурной демократии. За жупел политического профессионального представительства будет цепляться лишь демагогия реакционеров справа и слева, именно потому, что в ближайшую эпоху подобная система в России заведомо неосуществима.

VI

Чтобы закончить наши соображения на тему о конкретном будущем демократии, необходимо еще остановиться на одном вопросе. Мы попытались показать, что демократия отнюдь не ограничивается одной лишь политической областью, что она несоизмеримо шире и что будущность демократии прежде всего в ее универсализации и многопланности, так что временные затруднения демократии в одной области (например, политической) могут с лихвой искупаться ее расширением и развитием в другой области (например, хозяйственной и международной). Мы оставили, однако, еще без ответа упрек демократии в том, что она исторически повинна в усилении государства за счет общества и в непомерном централизме. Как можно, скажут нам, ожидать от демократии в будущем восстановления равновесия между обществом и государством, когда опыт прошлого доказывает прямо обратное: путь к этатизму лежал через демократию.

Это возражение основано на неправильном освещении исторических обстоятельств. Совершенно бесспорно, что демократия в своем первоначальном осуществлении, и, особенно, во Франции, приняла однобокий, государственнический и централистский характер. Но весь вопрос в том и состоит, проистекал ли этот централизм от применения демократических принципов или от непреодоленной традиции монархического абсолютизма, поддержанной особыми историческими условиями (необходимость завершить борьбу с феодальными пережитками). Токвиль в своей известной работе прекрасно показал, как много элементов старого режима перешло в новый строй. Одним из таких элементов совершенно бесспорно была якобинская страсть к абсолютной централизации, в которой они были верными преемниками монархии. «La démocriatie régalienne» [королевская демократия. – фр.], как метко выразился один французский автор (М. Леруа) – и только она одна – связала себя враждой к децентрализации и общественному самоуправлению. Какие могут быть сомнения, что источник этой вражды в прилагательном «régalienne», а не в существительном «démocratie»! Достаточно напомнить, что федералистические тенденции были очень сильны в начале французской революции и на них впоследствии пыталась опереться Жиронда в своей борьбе с Горой. И самая идея «свободной общины», лежащая в основе автономной системы местного самоуправления, была впервые выдвинута на основе демократических принципов докладчиком Национального Собрания Туре и затем подробно развита Кондорсе. Федерализм и децентрализация несоизмеримо более соответствуют демократической идее, самоуправляющейся на основах свободы и равенства соборности, чем централизм и этатизм – это дурное наследие эпохи монархического абсолютизма.

Если некоторые демократические течения и идеологи (в частности, сам Ж.-Ж. Руссо) обнаружили противоположные тенденции, то это было не в согласии, а вопреки их демократическим принципам. Существенную роль здесь играло односторонне-индивидуалистическое обоснование демократии, приводившее к некоторому ее извращению. Именно через посредство механистического индивидуализма достигалось некоторое внешнее примирение между демократической идеологией и централистскими пережитками монархического абсолютизма. В индивидуалистической интерпретации соборность мыслилась как индивид в увеличенном размере, а ее самоуправление – как единая воля этого индивида, суммирующая права всех отдельных лиц. Вот почему становилось сравнительно легко сочетать самоуправляющуюся соборность с абсолютной концентрацией. Вдобавок само право толковалось чисто индивидуалистически, и не предусматривалось никаких других разновидностей права, кроме регулирующего отношения разобщенных центров («relation avec autrui» [отношений с другим. – фр.]). Поэтому принцип суверенитета права, с самого начала положенный в основу демократии, не приводил ко всем тем следствиям, которые можно было бы ожидать: он не выражал, не охватывал, не проникал собой соборную целостность, а лишь подчинял ее себе в форме единого властвующего субъекта. Чтобы демократия могла выявить все свои истинно демократические потенции, чтобы она могла изжить до конца монархическое наследие и перестать быть в какой бы то ни было степени «démocratie régalienne», чтобы она могла осуществить свою многопланность и универсальность и привести в равновесие государство и общество, – демократия должна быть очищена совершенно от индивидуалистических извращений. Для этого существенно важно преодолеть индивидуалистические предрассудки в правовой области, что должно будет привести к новому точному и исчерпывающему определению юридической природы демократии как суверенитета социального права. Этому определению мы и посвятим заключительную часть нашей статьи.

VII

Каждая группа, каждое соборное целое является источником нового объективного права и прямым участником возникающих на его основе отношений внутри себя самого. Будь это профессиональный союз или семья, клуб или фабрика, футбольная команда или акционерное общество, государство или лига наций, из самого факта определенного объединения проистекает новое право, обладающее некоторыми особыми свойствами. Если условиться это право, выводящее свою обязательность из нормативного факта любого соборного объединения, называть социальным правом, то ему логически необходимо будет противопоставить право, связанное с взаимоотношением разобщенных субъектов, – одного лица к другому, «relation avec autrui» – право индивидуальное. Каждая группа, внутри себя живущая на основе своего социального права, вовне может вступать в разобщенные отношения с другими группами или лицами (в том числе и с собственными сочленами) и здесь подчиняться индивидуальному правопорядку.

Это деление права на социальное и индивидуальное не имеет никакого отношения ни к противопоставлению права объективного и субъективного, ни к традиционной классификации права на публичное и частное. И социальное, и индивидуальное право имеют объективную и субъективную сторону: в основе регулирования взаимоотношений разобщенных субъектов лежит объективный индивидуальный правопорядок; а объективный правопорядок, порождаемый соборной целостностью, немыслим вне установления субъективных социальных прав (например, прав сочленства и соучастия и т. д.) участников группы. Деление права на публичное и частное зависит от государственной воли, которая в разные эпохи захватывает неодинаковые области права, придавая им публичный характер.

На то, что частное право постоянно содержит в себе, наряду с индивидуальным правом, обильные слои права социального, указывалось в литературе неоднократно (Гирке, Салейль и др.). Меньше обращали внимание, хотя это в некоторых отношениях еще более интересно, на то, что публичное право логически может включать, и, действительно, фактически весьма часто включает, существенные элементы индивидуального правопорядка. Эта наличность внутри публичного права, и в частности, государственного права, чужеродных политической соборности, рассчитанных на разобщенные отношения субъектов норм индивидуального права есть признак антидемократизма соответственного государства. Возведение в публичное право некоторых индивидуально-правовых отношений прикрывает собой иерархическую структуру власти. Наоборот, очищение публичного права от всех примесей индивидуального права и сведение его к одному лишь социальному праву есть точное выражение юридического существа политической демократии.

Переход от патримониальной монархии к современному правовому государству постоянно изображался как вытеснение элементов частного права из государственного организма и замена их публично-правовыми отношениями, в силу которых монарх не собственник своего государства, а государственный орган. Однако здесь останавливались на полпути, упуская из виду, что публичное право как чисто формальное понятие отлично может включать в себя материальные индивидуально-правовые отношения. Конституционная монархия (особенно дуалистического типа) есть как раз простейший и очень типичный пример такой структуры публичного права. Индивидуальные правоотношения, фиксирующие отъединенность монарха от соборного целого, его взаимоотношения с другими представителями династии, его наследственное право и имущественное положение и т. д., входят здесь, в качестве составного элемента, в конституцию. Сталкиваясь, как чужеродное тело, с социальным правом, непосредственно излучаемым политическим объединением как таковым, и искусственно внедряясь в общественную организацию, индивидуальное право служит прикрытием произвола и сверхправовой власти.

Истинная формула «правового государства» есть решительное преобладание социального права над индивидуальным уже внутри публичного права. Точное юридическое определение политической демократии есть сведение публичного права к одному чистому социальному праву, порождаемому политической соборностью. Уже после того, как в организации верховных властей социальное право побеждает окончательно, в закоулках административной организации еще долго могут таиться элементы индивидуального правопорядка. Борьба за демократизацию администрации, за подчинение всех правительственных и административных актов судебному контролю сводится к полному вытеснению из государственной организации всех элементов индивидуально-правового усмотрения и к всемерному проникновению этой организации социальным правом. Точно также отказ от идеи абсолютного суверенитета и всекомпетентности политической демократии есть, по существу, отказ от индивидуально-правовой (империалистической) конструкции государственного властвования и переход к социально-правовой концепции государства, согласно которой круг ее деятельности очерчивается правопорядком, вытекающим из функционального единства политической соборности.

Социальное право есть квинтэссенция демократии. Оно юридически концентрирует и воплощает в себе идею соборного самоуправления на началах равенства и свободы, оно требует их осуществления в организации, порождаясь само еще до всякого организованного расчленения соборного целого, из самого факта данного объединения. В каждой группе и каждой социальной ячейке можно ясно отличить самое объединение как таковое от надстраиваемой над ней организации – объективную «институцию» (Ориу) от коллективного юридического лица, на нее опирающегося. Демократия есть такая структура этой организации, при которой она всецело определяется социальным правом, излучаемым объективным объединением – целостным нерасчлененным общением, лежащим в основе каждой организации. Таким образом, не только демократия неразрывно связана с суверенитетом социального права, но и, наоборот, социальное право не может найти никаких других воплощений, кроме демократии: демократия есть организованное социальное право и суверенитет социального права есть демократия. Это определение дает возможность особенно ясно продумать суть неполитических форм демократии и, в частности, демократии хозяйственной или индустриальной.

Возьмем для примера любую фабрику, торговое заведение, бюро при капиталистической системе. С одной стороны, в таком предприятии имеется некое объективное объединение людей для определенной цели (рабочих, служащих, хозяев – всех совместно); из этого объединения вытекает объективное социальное право, регулирующее взаимоотношение сочленов этого целого и прежде всего власть его над ними. С другой стороны, над этим объединением надстраивается известная организация, призванная выражать власть этого целого и точно определять функцию каждого сочлена. Эта организация при капиталистическом режиме, однако, не определяется социальным правом, излучаемым объединением. Собственник предприятия на совершенно других основаниях – именно на основе индивидуально-правового отношения с другими собственниками, в связи с предоставленным ему кругом имущественных прав – произвольно устанавливает внутренний распорядок своего заведения, властвует над группой работающих у него людей, определяет их взаимоотношения и роль и т. д. Власть, которую целое, на основе социального права, имеет над своими сочленами, здесь используется и захватывается собственником при помощи индивидуального правопорядка, не включающего как таковой функции властвования.

В организации капиталистического предприятия, таким образом, явственно смешивается социальное и индивидуальное право, с преобладанием второго над первым. Это дает тип господского союза, обращающего социальное право на службу индивидуальному праву и путем этого извращения достигающего сочетания индивидуально-правового отношения с властью над целым. Хозяйственная демократия есть не что иное, как восстание социального права внутри каждого предприятия против своего противоестественного подчинения чужеродному индивидуально-правовому отношению. Хозяйственная демократия стремится подчинить организацию предприятия социальному праву, порождаемому объективно-институционным объединением, лежащим в основе этой организации. Всюду, где в процессе хозяйства возникает власть одних над другими, эта власть должна быть основана на социальном праве данной группы, а не на индивидуальном праве, прикрывающем здесь произвол. Таков конечный идеал хозяйственной демократии. Борьба за демократизацию индустрии сводится к стремлению постепенно вытеснить элементы индивидуально-правового отношения из организации предприятия, замещая их социальным правом.

Достижимое здесь в пределах капиталистического строя можно сравнить с дуалистической конституционной монархией в области политической. Определение внутреннего распорядка предприятий путем коллективных тарифных договоров, фабрично-заводские комитеты, организующие представительство рабочих и служащих для участия в осуществлении дисциплинарной власти, рабочий контроль, соучаствующий в фабричной инспекции, наконец, организация на паритетных началах органов экономического самоуправления – все это лишь разные виды ограничения индивидуального правопорядка социальным правопорядком в структуре хозяйственной группы. Полное торжество хозяйственной демократии, т. е. совершенное вытеснение из организации предприятия индивидуально-правовых элементов и подчинение ее чистому социальному праву данной группы, равносильно установлению социалистического строя, т. е. такой системы, при которой из индивидуально-правового отношения собственности не могло бы возникать никакой власти над другими лицами и их объединениями.

Юридическая формула социализма, таким образом, совершенно тождественна юридической формуле демократии: суверенитет социального права. В их истинном выражении демократию и социализм незачем мирить: они представляют собой одно и то же. Социализм есть хозяйственная разновидность демократии. Демократия не может выявить своей истинной сущности и своих многогранных потенций, оставаясь в тисках индивидуализма. Высказанное нами убеждение, что будущность демократии в ее многопланности и универсальности, получает здесь новое подтверждение. Чем точнее мы представляем себе сущность демократии, тем богаче оказывается ее содержание и шире ее возможности. Это прекрасный прогноз для ее будущности.

Комментарий

Этот текст был первоначально опубликован на русском языке в 1927 г., в 1929 г. вышел французский перевод данной работы под названием «Le principe démocratique et la démocratie future» (Revue de Métaphysique et de Morale. 1929. No. 36. P. 403–431) с рядом сокращений и изменений. Эти изменения касаются главным образом презентации идей для французского читателя, в связи с чем исключены фрагменты, касаю щие ся судьбы России и русского философского дискурса, и внесены дополнения по идеям солидаризма во Франции. В расширенном виде идеи статьи были положены в основу второй диссертации Г. Д. Гурвича (Идея социального права и современность). Данная статья демонстрирует, что центральная для правовой доктрины мыслителя концепция социального права укоренена в русской социальной философии – в идее соборности.

Диалектический гиперэмпиризм и его применение в социологии

[961]

Революционные перемены, происходящие на наших глазах в сфере научной терминологии, хотя и не всегда замечаемые нами, делают весьма опасным слепое употребление устоявшихся терминов. «Эмпиризм» и «диалектика» – эти термины встречаются без конца, и первый из них может даже рассматриваться как более себя скомпрометировавший, чем второй, ведь эмпиризм обычно связывается со «здравым смыслом», тогда как диалектика, как кажется некоторым, протестует против него. Разве не предпринял Гастон Башляр недавно попытку связать эмпиризм с «общим знанием», а диалектику – с «новым научным духом»? И в то же время кто может забыть о радикальном эмпиризме, эмпиризме феноменологическом или метафизическом, либо даже об эмпиризме мистическом, самом древнем из всех, и кто станет отрицать, что эти виды эмпиризма представляют собой протест против искусственного обеднения содержания опыта? Протест против ограничения исследования очевидными фактами, которые на самом деле оказываются сконструированными тем же самым здравым смыслом или, иными словами, предвзятыми!

Диалектика (если оставить в стороне чисто риторическое и эвристическое значение этого термина как способа изложения своего мнения и ведения дискуссий на предметы, от знания которых, как доказывал Декарт, можно скорее потерять, чем выиграть) на первый взгляд кажется связанной либо со спиритуализмом, либо с его антиподом – материализмом, либо даже с мистикой (которая может быть теологической или иной). В этом смысле название нашей работы уже заключает в себе руководящую идею: не диалектический спиритуализм или материализм и не негативная теология Абсолютного. Если воспользоваться удачной формулой Жана Валя, речь должна идти о «диалектизации диалектики», которая бы вела «за пределы непосредственного» (которое по необходимости остается относительным) к постоянно обновляющемуся опыту бесконечной реальности, часть которого она и составляет.

Вместе с тем здесь можно вспомнить о том, что во второй четверти нашего века много говорилось об отрицательной диалектике, которая отказывается от любого синтеза и от любого окончательного решения, о диалектике, связанной либо с гуманизмом, либо с прагматизмом, либо с экзистенциализмом, либо с феноменологией, либо с принципом комплементарности, который находит все более широкое применение в сфере точных наук. И сегодня можно даже не упоминать о возрождении фидеистской и теологической диалектики.

Такова долгая история развития эмпиризма и диалектики вплоть до наших дней. С учетом этого не будут ли слишком смелыми задача переформулирования самой терминологии и попытка переориентации проблематики в рамках «гиперэмпирической диалектики»? Ответ на этот вопрос не представляется трудным. Обновление диалектики и эмпиризма в XX в. ставит перед необходимостью пересмотра доктрин. Будет ли встреча недогматизированной диалектики и расширенного эмпиризма бесцельной либо же их синтез оказывается неизбежным в ходе эволюции обоих понятий? И в состоянии ли слияние диалектики и эмпиризма способствовать преодолению тех ошибок, которые вызваны неправильной ориентацией этих концепций, приносивших до настоящего времени совершенно обратное тому, что от них ожидалось?

Начнем анализ проблематики с диалектики. Ее первым призванием является разрушение всех устоявшихся концепций для того, чтобы препятствовать их мумификации (неспособности уловить движение социальной динамики), и для того, чтобы принимать одновременно во внимание целое и его части. Вот почему диалектика, для того чтобы оказаться плодотворной, должна была быть антидогматичной, исключающей всякую, заранее оправданную, философскую позицию. Но, на самом деле, известная до недавнего времени диалектика была всего лишь апологией, «прирученной» заранее установленными догмами, прямо или косвенно украшающей конечные выводы. Этот вывод в особенности верен в отношении диалектических систем таких авторов, как Гегель и Плотин, – систем, основанных на эманации и мистике и в значительной степени дедуцирующихся из Абсолюта. Описывающая фазы отчуждения Бога в мире и возвращения мира к Богу, гегелевская диалектика сублимировала любое движение действительности для того, чтобы сохранить и возвести его (aufheben) в ранг живого божества, и закончилась тем, что отождествила Время, Дух, Разум, Человечество и Божество. Диалектика Плотина была более верна мистике Единого, в котором растворялись Многое и его ипостаси, демонстрируя, что «Все во всем». Эта диалектика делает акцент на важности мистического экстаза и участия, которые являются путями спасения и противопоставляются путям погибели; и поэтому данная диалектика ведет к неподвижности «существующей Вечности» (Лавелль), а человечество лишено каких-либо конкретных задач. «Прирученность» диалектики Гегеля и Плотина, хотя они и опирались на разные догмы, кажется нам настолько очевидной, что мы не видим смысла далее останавливаться на этом вопросе.

Вместе с тем все интерпретации диалектики, имеющие преимущественно индуцирующий характер и не допускающие применения диалектики к непосредственной действительности (а рассматривающие ее как способ восхождения к истинному бытию или к Абсолюту), остаются апологетическими и подчиненными заранее выбранным принципам, несмотря на видимость их меньшей догматичности.

Так, позитивная индуцирующая диалектика Платона, которая в предшествующих «Пармениду» диалогах является всего лишь тягостным восхождением к пассивному созерцанию вечных идей, имеющему конечную цель в идее Блага, «приручена» теорией вечных идей и предположением об исключительно чувственном характере мира. Эта диалектика предполагает наличие заранее заданной иерархии этапов восхождения; в ней недвусмысленно проявляются черты учения о спасении в блажестве конечного пункта восхождения.

Негативная индуцирующая диалектика Дионисия Ареопагита и Иоанна Дамаскина придает относительный характер всем контрастам и утверждает, что реальность непостижима и недостижима в своем бесконечном богатстве. В определенном аспекте такая диалектика менее догматична, чем позитивная диалектика. На самом деле она создает видимость того, что ее задачей является только констатация пропастей в бытии, не предлагая при этом никакого спасения, синтеза или утешения. Но блажество, хоть и имеет здесь косвенный характер, не становится от этого менее значимым фактором: после опровержения иерархии этапов восхождения (иерархии ценностей или уровней действительности), данных в рассудочном познании, мистическая интуиция открывает Непостижимое как Бога. Диалектика, таким образом, становится апологией религиозной веры.

Агностическая диалектика связывает себя с мистицизмом и превращается в негативную теологию, расчищающую путь позитивной теологии. Паскаль, Фихте позднего периода, Киркегор, Карл Барт и Ингарден соглашаются между собой (с некоторыми нюансами) в утверждении фидеизма, стремящегося использовать диалектику для прославления веры, несовместимой с разумом. Впрочем, для того чтобы впасть в ошибочную концепцию заранее заданной иерархии, достаточно признать относительное как подчиненное Абсолютному и Непостижимое как высшее по отношению к восприятию и выражению…

Более современные диалектические системы (не только теологические, но и вполне мирские), начиная с систем Прудона и Маркса, имеющих свое основание в прометеевском и героическом гуманизме, и заканчивая системами экзистенциалистов и сциентистов, также оказываются подчинены и «приручены», несмотря на видимость. Все эти системы заранее знают, куда ведут своих последователей.

Так, Прудон, чьей непреходящей заслугой была демонстрация того, что в социуме, так же как и в других сферах бытия, диалектические антиномии несводимы к синтезу, не смог избежать трансформации своей «антитетичной» диалектики в поиск стабильных опор, способных вести к «универсальному примирению через универсальное противоречие». Его диалектика вела к констатации разнообразия, нередуцируемого социального плюрализма, но она выродилась в утверждение плюралистического идеала – именно к этому идеалу идет человечество (этот новый Прометей) по восходящим ступеням.

Маркс, суровый критик Прудона, вскрывший платоновский характер диалектики своего противника, настаивал на полностью релятивном, историческом, реалистическом, прагматическом назначении диалектики. Но по сравнению с Прудоном в диалектике Маркса ее апологетический характер проявился еще более отчетливо. Она превратилась в настоящую пророческую эсхатологию: диалектика вела к окончательному освобождению человека и общества от всех видов «отчуждения», к полной гармонии, в которой исчезают классовое деление, межиндивидуальные и межгрупповые конфликты, противоречие между государством и экономикой. Эта диалектика, ведущая к утопии, мешала Марксу развивать его глубокие диалектические идеи о ситуациях и констелляциях в реальной общественной жизни. Эта диалектика, помимо прочего, была призвана закумуфлировать опасный скачок от «реалистического гуманизма» в ранних работах Маркса (где диалектика представляла собой усилие динамичного социального бытия) к натурализму в работах зрелого периода (где диалектика была поставлена на службу заранее спрограммированному процессу социального развития). Все это лишило диалектику Маркса ее значения и силы, оставив ее в положении одного из способов изложения заранее сформулированных философских тезисов…

Экзистенциалистская диалектика не заводит нас так далеко, как диалектика Маркса, к которой она, впрочем, примыкает в некоторых аспектах, но по отношению к которой оказывается более поверхностной из-за сведения диалектики к «сфере сознания» (как будто эту сферу саму по себе не нужно было бы изучить с точки зрения диалектики), даже если сознание и не отождествлялось с индивидуальной субъективностью. И если Маркс, а до него Прудон диалектизировали человека и все, что его окружало в конкретном мире, то экзистенциалисты довольствуются фразами о «труде и культуре». Экзистенциальная диалектика остается апологетической: она заранее предполагает двузначность, трепет, тошноту человеческого существования как свои лозунги и свое сущностное содержание.

Наконец, диалектика современных теоретиков точных наук призывает к «диалектизации простого», к обращению к «фактическому вместо естественного», к «дереализации концепций» и приданию им более гибкого характера. Но она не избегает апологии научного знания, принижая значение других видов знания. Далее, она возводит естественные науки в более высокий ранг по сравнению с гуманитарными науками; она отдает диалектику в кабалу рационализму, внешне безобидному из-за своей прагматической, практической, технической окраски, но от этого не менее интеллектуалистскому. В силу этих обстоятельств диалектика опять-таки лишается своей силы: она не только остается «индуктивной» и связанной с заранее принятыми философскими посылками, но и сама сфера применения такой диалектики не охватывает человеческое существование и культурную жизнь во всей их полноте. Эта модель, так же как и другие, не принимает во внимание факторы аффективности и воли, не «диалектизирует диалектику» и не отдает отчета в том, что любой опыт и любое знание являются составными частями социальной действительности, независимо от того, является ли эта действительность объектом изучения тех или иных наук.

* * *

Не приемля никакой интерпретации диалектики, даже той, которая кажется более всего близкой нашей, мы считаем необходимым свести к одному знаменателю всю нашу критику с надеждой на то, что она приведет нас к тем или иным выводам. Твердая и несгибаемая диалектика, оставаясь неприрученной, не может быть ни восходящей, ни нисходящей, ни соединять в себе оба эти качества. Она не может вести ни к спасению, ни к отчаянию, ни от первого к последнему. Она не представляет собой панацеи для примирения человечества самого с собой. Она не может быть ни спиритуалистической, ни материалистической, ни мистической. Она не может отдавать предпочтения ни одному из видов знания: ни научному, ни философскому, ни здравому смыслу. Она не может проецироваться ни в сознание, ни в бытие: ведь отношения между ними сами по себе диалектичны и должны быть диалектизированы. Сознание может рассматриваться как часть бытия, как укорененное в бытии, равно как бытие может рассматриваться как имманентное сознанию.

Дело диалектики заранее проиграно, если она в качестве отправной точки выбирает ту или иную философскую или научную позицию. Она первична по отношению ко всему вышеперечисленному, она расчищает дорогу, освобождая от возведения в догму той или иной ситуации, от легких решений, от любой сублимации, сознательной или бессознательной. «Поэтому диалектика – это путь. Впрочем, в самом слове «диалектика» присутствует идея «dia» (через. – лат.); диалектика – это скорее дорога, чем точка отправления или пункт прибытия. Возможно, применительно к диалектике нельзя говорить собственно о методе?».

Но что же есть диалектика в таком случае? Движение бытия, действительности? Разумеется, но не только. Доходя до логического конца, можно было бы рискнуть заявить, что диалектика не может быть ни исключительно методом, ни исключительно движением, хотя бы по той причине, что она требует диалектизации отношений между методом и действительностью (эта последняя оказывается способной к объективации). Вся доступная нашему познанию и даже восприятию действительность уже диалектизирована за счет вторжения коллективного и индивидуального начал человеческой природы. Такая природа, независимо от того, выражается ли она с помощью определенных методов или же нет (что и имеет место в большинстве случаев), делает диалектичным все то, к чему она прикасается, в том числе и так называемую среду (природную, техническую, культурную), которая ее окружает и которая является одновременно и причиной, и результатом человеческой деятельности.

Поэтому диалектика есть путь, предпринимаемый человеком для того, чтобы воспринимать находящуюся в движении действительность, которая несет на себе определенный отпечаток, в том числе и саму человеческую природу, равно как и ее изменчивые взаимоотношения с целостностью реального бытия. Это подразумевает различные степени интенсивности диалектики; для того чтобы идти в ногу с научным знанием, диалектика интенсивнее, например, в общественных науках, чем в естественных, а диалектика в социологии отличается большей динамичностью, чем в других общественных науках, не говоря уже о том, что в разные исторические эпохи развития духовной или материальной культуры значение диалектики изменяется и выражается по-разному.

Но, возразят нам, если дела обстоят именно так, то не будет ли вопиющим противоречием желание связать судьбу диалектики с эмпиризмом, – ведь даже расширенный, радикальный, интегральный эмпиризм представляет собой предвзятую философскую позицию, которую собираются апологизировать через диалектические трюки? На подобное возражение можно дать двоякий ответ.

Диалектика – путь не к эмпиризму в историческом значении данного термина, а к сфере бесконечно изменчивого опыта, сами структуры которого оказываются гибкими и обновляются бесконечно. Этот динамичный опыт становится возможным только при условии проникновения в него диалектики, т. е. диалектизации всего, что испытывается и переживается, диалектизации, которая препятствует догматизации опыта. Речь в данном случае идет не о навязывании диалектике нового эмпиризма, а об осуществлении постоянного разрушения концепций с помощью актов восприятия, исходные и конечные данные которых подвижны и динамичны. Вот в каком смысле можно сказать, что твердая и несгибаемая диалектика является гиперэмпирической и что постоянно меняющий свои позиции опыт имманентно подразумевает диалектику.

Нельзя забывать и о том, что судьба эмпиризма в истории философии вчем-то схожа с судьбой диалектики. По своему замыслу эмпиризм – это не философская позиция, а усилие по предварительной расчистке дороги, по разрушению всего того, что прямо или косвенно препятствует познанию действительности во всех ее деталях. Как и диалектика, эмпиризм изменил своему прямому назначению из-за того апологетического характера, который был ему придан. Эмпиризм также был превращен в средство обоснования заранее установленных тезисов, которые, на самом деле, имеют к эмпиризму лишь внешнее отношение. И именно так обстоят дела со всеми видами (столь разнообразными) эмпиризма, которые имели место в истории.

Наше наблюдение верно не только в отношении классических форм эмпиризма: апология изолированных ощущений и их механических сочетаний у Кондильяка; апология мышления, направляемого ощущениями через посредство чувственных ассоциаций у Локка и Юма; восхваление «данных и наблюдаемых фактов» в научной индукции, которая никогда не может обрести законченный характер, у Милля и других позитивистов, и т. д.; – это наблюдение верно также в отношении более утонченных и современных форм эмпиризма: «непосредственное», которое предполагается уже обретенным (либо в религиозном и мистическом опыте (У. Джеймс), либо в «аффективном опыте» (Ф. Рау и М. Шелер), либо в опыте «потока ноэтического переживания» и в «опыте трансцендентального “Я”» (Э. Гуссерль), либо, в конечном счете, в «экзистенциальном опыте»), является лишь обоснованием заранее установленного тезиса.

С одной стороны, «непосредственное» и «сконструированное» являются лишь исключениями, бесконечными целями, которых мы никогда не в состоянии достичь. Мы ощущаем только опосредующие сферы, «посредственное» в различном значении этого термина. Переживаемый опыт, равно как и опыт конструированный, помещает нас в запутанные сети «размышлений о непосредственном» и «размышлений о посредственном»: в рамках переживаемого опыта мы оказываемся, впрочем, как и везде, целиком во власти диалектики. С другой стороны, плюралистический пантеизм Джеймса, креативная длительность у Бергсона, объективные ценности у Шелера или прагматизмы у Рау, сущности или трансцендентальное «Я» у Гуссерля, «экзистенция» в ее различных интерпретациях являются лишь конструкциями, искусственно введенными в «опыт непосредственного» или в переживание, с тем чтобы обнаружить их там впоследствии.

С того момента, как создается односторонняя теория опыта, которая призвана служить раскрытию какой-либо одной причины (независимо от того, как эта теория будет называться: сенсуализм, ассоцианизм, научный позитивизм, критицизм, мистицизм, прагматизм, феноменология или экзистенциализм), опыт деформируется, останавливается в развитии, разрушается непредсказуемость, бесконечное разнообразие, неожиданность структуры этого опыта; и это вызвано использованием эмпиризма в качестве эталона легитимации заранее принятой позиции. Опыт сближается с диалектикой, которая служит ему, если можно так выразиться, мотором, постольку, поскольку он беспрестанно разрушает свои собственные познавательные модели. Подобно Протею, опыт ускользает от нас, когда мы думаем, что схватили его; глупцы те, кто думает проникнуть в его секреты, его жертвами оказываются те, кто думает избавиться от него хотя бы на миг…

Впрочем, нельзя забывать и о другой тонкой грани, которая существует между опытом и диалектикой, – они оказываются связанными с человеческим фактором — со всем, что представляет собой действие, окружение, облик человека, со всем, что, рискнем сказать, заражено человеком. Опыт всегда человечен, он не может быть присущ ни недочеловеку, ни сверхчеловеку; опыт – это как раз усилие человека, социальной группы, общества по нахождению своего места в мире, по адаптации, по изменению самого себя; опыт – это и есть тот «праксис» (одновременно и коллективный, и индивидуальный), на существовании которого настаивал молодой Маркс. Даже научный опыт, и вовсе не только в общественных, но и в естественных науках, остается, по сути своей, «человеческим опытом» и несет на себе отпечаток человека и общества, отражаемых в природе. Отсюда видно, почему диалектический гиперэмпиризм человечен и почему человек преимущественно гиперэмпиричен и диалектичен.

Перед тем как приступить к анализу основных технических приемов диалектического гиперэмпиризма в аспекте их применения к сфере социологии (что мы считаем основной задачей настоящего исследования), мы сталкиваемся с двумя вопросами: во-первых, какие наиболее значимые непосредственные выводы вытекают из той научной тенденции, контуры которой мы пытаемся обрисовать, и, во-вторых, в каких отношениях с философскими и научными позициями могла бы состоять данная тенденция, коль скоро она предшествует им?

По первому вопросу наиболее бесспорными выводами диалектического гиперэмпиризма нам кажутся следующие:

а) он ведет к сверхрелятивизму, устраняющему всякий идеализм, сознательную или бессознательную сублимацию и догматизацию настоящих, прошлых или будущих событий, вставая на пути всякого поверхностного вывода и делая относительными даже сам релятивизм и историзм;

б) он полностью диалектизирует отношения между субъектом и объектом, мышлением и бытием, значением и означаемым, посредственным и непосредственным, демонстрируя бесконечное множество их аспектов, иерархий, интенсивности, размеров, способов применения и, наконец, подчеркивая постоянное изменение самих отношений между ними;

в) он заменяет собой всякий синтез, унификацию, снятие (Aufheben) и даже всякое примирение, гармонизацию, равновесие новых, непредвиденных и неожиданных опытов, которые открыты новым разрывам и нежданным судьбоносным перипетиям;

г) он раскрывает многомерность всей окружающей действительности, доступной познанию, диалектизирует взаимоотношение предмета науки и действительности, демонстрирует условный характер любой науки, границы которой зависят от выбранных структур познания, делая их все более и более гибкими;

д) он диалектизирует отношения между науками о природе и общественными науками, между отдельными общественными науками и социологией, равно как и отношения между различными отраслями самой социологии, между научным и философским познанием. Диалектический гиперэмпиризм объясняет динамизм форм кооперации естественных и общественных наук, науки и философии. Он открывает квазибесконечную гибкость и постоянные флуктуации взаимодействия, что допускает существование множества градаций, зависящих от положения дел в рамках самих этих дисциплин… Мы можем или остановить перечисление выводов диалектического гиперэмпиризма, поскольку мы приводим их только в качестве примеров, или умножать эти примеры до бесконечности.

Что касается взаимоотношений диалектического гиперэмпиризма и отдельных философских и научных доктрин, то нам представляется невозможным никакое безоговорочное решение. Наша позиция исключает некоторые доктрины, такие как идеализм, рационализм, критицизм, сенсуализм, позитивизм и даже спиритуализм и материализм. Наша позиция допускает, что она может быть post factum проинтегрирована, так же как и некоторые иные концепции, такие как абсолютный реализм, героический гуманизм, прагматизм, теория постоянного обновления мышления, волюнтаризм, экзистенциализм, феноменология или расширенный интуитивизм и даже мистицизм различных оттенков. Но призвание диалектического гиперэмпиризма состоит как раз в способствовании зарождению новых философских доктрин с устранением из них любых догматических поползновений и тенденций к закрытости и обособленности.

В научной сфере подобные тенденции соединяют механицизм с витализмом; теорию постоянной эволюции – с теорией спонтанных изменений; квантовую теорию света – с корпускулярной теорией света; изолированные от «процессов», от движения и спонтанности социальные «институты» – с разобщенными между собой «структурами», а именно формализмом и историцизмом в социологии и т. п. В связи с этим диалектический гиперэмпиризм становится призывом к постоянному изменению соотношения «систем» ради постоянно обновляемого углубленного их изучения.

Гиперэмпиризму отведена такая роль, что он не может быть связан с какой-либо отдельной философской или научной позицией, поскольку именно через суровое испытание, «ордалию», очистительный огонь диалектического гиперэмпиризма должны пройти и всякая наука, и всякая философия, для того чтобы обрести здесь отправную точку для своих исследований…

Одной из серьезных ошибок всех диалектических систем является тенденция редуцирования разных методов диалектизации к одному единственному методу – к антиномии, или к поляризации противоречий. Даже когда некоторые мыслители предчувствуют, что диалектика может развиваться на разных уровнях, они стараются представить противоречащими друг другу те элементы, которые обнаруживают черты комплементарности, двусторонней импликации, противоположности. С этой точки зрения такие противники диалектического синтеза, как Фихте, Прудон или Киркегор, впадали в не менее серьезное заблуждение, чем сторонники позитивной диалектики – Гегель или Маркс. Сегодня сторонники сциентистской диалектики под впечатлением «комплементарной диалектики» Нильса Бора и Луи де Брогли (созданной для выхода из тупика, возникшего в микрофизике в связи с равнозначностью корпускулярной и волновой теорий света) допускают обратную ошибку и сводят всю диалектику к комплементарности (к примеру, Гонсет и группа сотрудников журнала «Dialetica», включая Хейзенберга, Неймана, Детуша и др.).

Нам представляется недопустимым сводить диалектику в целом, и диалектический гиперэмпиризм в частности, к одной или нескольким операционным процедурам диалектизации. В принципе, возможно видеть в диалектике всегда n + 1, что означает возможность всегда найти новый способ диалектизации. При современном уровне научного знания мы предлагаем выделять пять технических процедур диалектического гиперэмпиризма, основные области применения которых мы постараемся обозначить ниже. Речь идет о 1) диалектической комплементарности; 2) двусторонней диалектической импликации; 3) диалектической двузначности; 4) диалектической поляризации; 5) взаимодополняемости перспектив.

Чем более сложными оказываются ситуации, чем более трудными задачи, чем более неприступными области исследования, тем более необходимым становится использование всех обозначенных выше диалектических процедур. В частности, это касается и социологии.

1. Диалектическая комплементарность. В рамках этой процедуры снимается видимость исключения одного из противопоставляемых понятий – оба таких понятия в ракурсе диалектического анализа оказываются близнецами, утверждающими друг друга, или, по меньшей мере, входящими в одни и те же системы. С этой точки зрения объясняются такие противоречия, как усилие и сопротивление, верх и низ, абстрактное и конкретное, поверхностное и глубинное, качественное и количественное, длящееся и прерывающееся, случайное и последовательное, обратимое и необратимое, непосредственное и опосредованное, данное и сконструированное, действие и результат и т. п. Так, Нильс Бор, Луи де Брогли, Детуш и другие применили диалектику комплементарности к проблеме волн и корпускул, Гейзенберг и Нейман – к проблеме соотношения положения и скорости электронов, а Гонсет и его сторонники – к проблеме бесконечно малых и бесконечно больших величин в математике и даже к соотношению закономерности и свободы. Не следует ли применить диалектику комплементарности также к соотношению «Я», «Альтер Эго», «Мы»; к формам социабельности, к социальным группам и глобальным обществам; к индивидуальной, межличностной и коллективной психологии; к соотношению интеллекта, чувства и воли в психической жизни?

Такое множество совершенно различных примеров из разных сфер все же оставляет место для сомнений и для определенного беспокойства. Не следует ли различать множество видов комплементарности и не следует ли принимать во внимание, что ни одна из операционных процедур не связана напрямую с конкретной ситуацией, что каждая из этих процедур имеет лишь технический характер и не исключает применения других процедур диалектизации? К примеру, большинство упомянутых выше противопоставлений можно объяснять и в рамках поляризации, и через их взаимную независимость в рамках «двусторонней импликации», либо даже в рамках «взаимодополняемости перспектив», поскольку в конечном итоге только создавая все новые операционные процедуры диалектизации можно открывать все новые области опыта, полные неожиданностей и неведомого содержания.

Для начала мы считаем необходимым выделить четыре вида комплементарностей.

Во-первых, речь идет о скрывающих друг друга комплементарностях, подобных двум склонам горы, которые одновременно видны только с ее вершины. Это сравнение придумано Гонсетом. Таково соотношение между волнами и корпускулами, между бесконечно малыми и бесконечно большими величинами, между всеми альтернативами, которые не соприкасаются между собой и не входят между собой в конфликт или в отношение антиномичности. В этом духе недавно представители неокантианства объясняли соотношение бытия и долженствования, нормы и действительности, свободы и закономерности. С этой точки зрения сторонники феноменологии и экзистенциализма в наши дни ошибочно хотят изучить соотношение между «объяснением» и «пониманием». Прогресс философского знания в данном направлении вполне мог бы привести к пониманию того, что комплементарности, кажущиеся разделенными на разные сферы, на самом деле подразумевают друг друга: это можно сказать о норме и действительности, об объяснении и понимании, о закономерности и свободе.

Во-вторых, комплементарность может пониматься как дополнение противоположностей друг другом и соответственно их взаимной компенсацией или обратной пропорциональностью. Таковы отношения между усилием и сопротивлением, абстрактным и конкретным, поверхностным и глубинным, качественным и количественным, длящимся и прерывающимся, случайным и последовательным, непосредственным и опосредованным, спонтанным и организованным и т. п. Такая компенсирующая комплементарность имеет квазибесконечную градацию степеней.

В-третьих, комплементарность может состоять в утверждении противоположностей как дополняющих друг друга в отношениях прямой пропорциональности или, в зависимости от ситуации, вариативной пропорциональности. В качестве примера можно привести комплементарность между интеллектуализмом, аффективностью и волей в психической жизни; между сознательным и бессознательным; между «Я», «Альтер Эго» и «Мы», между формами социабельности, группами и глобальными обществами; между символом и символизируемым и т. п. Эти явления, в зависимости от ситуации, могут пересекаться и развиваться либо в одном направлении, либо же в противоположных направлениях.

В-четвертых, противоположности могут состоять в отношениях полярности, как, например, Северный и Южный полюсы, Восток и Запад, плюс и минус, белое и черное, день и ночь, жара и холод, зима и лето, левые и правые партии и т. п. Очевидно, что эти противоположности не могут существовать друг без друга, но в то же время нельзя сказать, что они диалектичны по отношению друг к другу. Хотя между ними может существовать множество промежуточных степеней, но применительно к самим этим концепциям нельзя констатировать полностью соответствующее им явление.

По правде говоря, из четырех вышеназванных диалектических комплементарностей только вторая и третья допускают обращение к другим диалектическим процедурам – таким как двусторонняя импликация, поляризация и взаимодополняемость перспектив.

2. Двусторонная диалектическая импликация. Эта вторая процедура диалектизации состоит в нахождении элементов, на первый взгляд гетерогенных, нередуцируемых и противостоящих друг другу, взаимопересекающихся секторов, которые частично содержат и взаимоприникают друг в друга или являются частично имманентными друг другу. Трудно понять переходы химических элементов, к примеру кислорода в озон, соли в кислоту, не применив, хотя бы на виртуальном уровне, к ним двустороннюю импликацию. Еще более важной эта диалектическая процедура оказывается для понимания отношения клеток организма между собой и с организмом в целом, отношения между химическим, биологическим и психическим (в биохимии или в психобиологии, к примеру) – это позволило бы положить конец беспочвенным спорам между сторонниками механической и виталистской концепций, между физиологами и психологами.

В гуманитарных науках невозможно понять отношения между телесным и ментальным, с одной стороны, и ментальным и социальным, с другой стороны, не прибегнув к процедуре двусторонней импликации. Такая же ситуация складывается в социологии в отношениях между разными глубинными уровнями социальной действительности: между морфологией, социальной организацией, моделями, регулярными поведенческими стереотипами, социальными ролями, ожиданиями, символами, творческими порывами, коллективными ценностями и идеями, коллективным сознанием. Все эти уровни взаимопроникают друг в друга и находятся в постоянном напряжении; они постоянно притягивают и отталкивают друг друга; они и двигаются в одном направлении, и конфликтуют между собой. Как можно зафиксировать их динамику, не обратившись к двусторонней импликации, имеющей множество промежуточных состояний между виртуальным и действительным? И нужно ли говорить о важности этой процедуры для истинного социологического эмпиризма? Само собою разумеется, что истинная степень двусторонней импликации может быть зафиксирована только постоянно обновляющимся опытным восприятием, результатов которого нельзя узнать заранее. То же самое можно констатировать и в плане применения двусторонней импликации при изучении отношений между коллективным и индивидуальным сознанием; между «Я», «Альтер Эго» и «Мы»; между формами социабельности, группами и глобальными обществами; между пониманием и объяснением; между наукой и философией; между естественными и гуманитарными науками, между социологией и отдельными социальными науками. В конце концов, только опыт может установить степень импликации, которая постоянно изменяется сообразно бесконечной динамике действительности. Поэтому можно сказать, что данная процедура диалектизации раскрывает взаимосвязь между гиперэмпиризмом и непредсказуемой диалектикой даже в большей степени, чем комплементарность.

3. Диалектическая двузначность. Большая часть явлений, связанных с человеком, с социальной действительностью, с историей, с социальными науками, может в зависимости от конкретной ситуации быть подвержена диалектизации либо через комплементарность, либо через двустороннюю импликацию, либо через поляризацию, либо через взаимодополняемость перспектив (две последние процедуры будут изучены далее). Именно по этой причине к гуманитарной сфере (основной для диалектики) дополнительно применяется особая диалектическая процедура, эффективная только в этой сфере. Речь идет о двузначности или амбивалентности как о диалектической процедуре.

Привлекая внимание к амбивалентности, Фрейд не только существенно ограничил ее сферу одной лишь сексуальностью, сводя к последней любую амбивалентность, но и догматизировал и вульгаризировал проблематику, не догадываясь о ее связи с диалектикой – о возможности использования данного аспекта в качестве процедуры диалектизации для постижения социальной динамики. Двузначность проявляется уже при применении комплементарности и двусторонней импликации к социуму и к человеку, поскольку, оставаясь нередуцируемыми, взаимопроникая друг в друга без уничтожения самобытности, социум, индивиды, группы являются одновременно врагами и друзьями, центрами аттракции и репульсии, взаимными угрозами и идеалами… И как, не обращаясь к процедуре диалектической двузначности, понять соотношение между символом и символизируемым; между моделью поведения и самим поведением; между действием и его результатом? И как, помимо этой процедуры, распознать степень раскрытия (и степень вуалирования) символизируемого через символ, степень интенсивности, с которой символы влекут к действию (и одновременно препятствуют этому), степень зависимости символов от символизируемого? И как, не пользуясь диалектикой амбивалентности, описать соотношение между организованным и спонтанным в социальной жизни: с одной стороны, в аспекте угрозы, исходящей от сверхорганизации, и чрезмерной ригидности ее действия, приводящей к борьбе социальной надстройки против ее собственных питательных источников, укорененных в социальной спонтанности; и, с другой стороны, в аспекте угрозы рассеивания, стерилизации социальной спонтанности, что ведет к невозможности распознать, катализировать и выразить эти источники. Такова ситуация с отношениями между «Я», «Альтер Эго» и «Мы», которые могут одновременно быть ориентированными на сотрудничество и на конфликт между собой, могут одновременно любить и ненавидеть, быть безразличными и заинтересованными и т. д. Диалектика двузначности призвана описать эти ситуации и конкретные констелляции, в которых «друзья могут стать худшими врагами», влечение – перейти в отвращение и наоборот, интерес – перейти в безразличие, симпатия – стать источником произвола, безразличие – привести к вежливости и даже к правосудию и т. п. Нужно ли добавлять к этому, что диалектика амбивалентности, так же как и двусторонняя импликация, ведет к самым крайним и неожиданным формам опыта и что только такой опыт может дать ответ на вопросы, которые ставятся в рамках диалектизации двузначности. В то же время этот метод диалектизации готовит почву для диалектической поляризации.

4. Диалектическая поляризация. С определенной точки зрения диалектическая поляризация является классическим диалектическим процессом, единственным, получившим официальное признание в истории философии. Эта процедура была популяризирована и вульгаризирована Гегелем в его известнейшей сублимирующей конструкции: тезис – антитезис – синтез. Эта синтезирующая конструкция была отвергнута Киркегором, Прудоном и многими современными сторонниками «негативной диалектики». Как мы уже видели, и противники (Киркегор, Прудон, Маркс), и сторонники гегельянства чувствовали наличие разных уровней диалектического познания и сводили отношения комплементарности, двусторонней импликации, двузначности и амбивалентности к отношениям противоречия, или антиномичности, которые могли быть разрешены через волшебный синтез. Совершенно догматично эти авторы возводили в ранг антитезиса любое понятие, находящееся в состоянии конфликта с другим понятием, и таким образом провоцировали «инфляцию антиномий», приписывая данным понятиям независимость и даже трансцендентность по отношению к процедурам диалектизации. В этом смысле наряду с инфляцией можно говорить и о фетишизации антиномий. Вместе с тем с большим трудом можно найти такие противоречия или антиномии, которые оставались бы совершенно недоступными диалектизации через поляризацию. В этом аспекте можно вспомнить о бытии и небытии, абсолютной необходимости и неограниченной творческой свободе. Те явления, которые наиболее часто цитируются Гегелем в качестве противоречивых и антиномичных, на самом деле представляют собой простые противопоставления в аспекте комплементарности (количество и качество, абстрактное и конкретное, тождественное и иное) либо сложные противопоставления (конечное и бесконечное, сущность и экзистенция, бытие и видимость, единое и многое). Эти последние явления, с учетом их особого онтологического статуса, требуют применения разных диалектических процедур с разных философских позиций и поэтому оказываются либо взаимоисключающими, либо имманентными друг другу (и в этом аспекте едиными), либо антиномичными.

Такое смешение протовоположного и противоречивого с полной очевидностью проявляется в классических диалектических доктринах (Маркс, Прудон), где друг другу противопоставляются те «антитетичные» элементы социальной жизни, которые по сути своей являются конфликтующими между собой, но никак не противоположными или противоречащими друг другу. В качестве примера можно привести противопоставление семьи и гражданского общества, собственности и обязательства у Гегеля или противопоставление государства и общества у Прудона и Маркса. Вспомним также о возведении любого межгруппового конфликта в ранг классового антагонизма у Маркса, даже применительно к тем типам обществ, где существование классов представляется весьма сомнительным. Констатация классового антагонизма не завершает теорию Маркса и приводит к утверждению об антиномичности только двух классов, что не соответствует выводам самого этого философа. Большая часть таких проявлений социального бытия (за исключением социальных классов) сами по себе не являются ни противоположными, ни тем более противоречащими друг другу, хотя и могут быть (с учетом конкретной ситуации и опытных данных) подвергнуты диалектическому анализу, в том числе и в аспекте диалектической поляризации.

На самом деле поляризация, как процедура гиперэмпирической диалектизации, не предполагает (за исключением ряда особых онтологических проблем) существования антиномичных понятий или элементов. Напротив, вполне возможно, что противоположные и двусмысленные элементы могут быть возведены в ранг противоречия и подвергнуты диалектическому анализу как антиномии. Но это распространяется только на исключительные случаи. Обращение к диалектической поляризации может быть продиктовано конкретными жизненными обстоятельствами либо развитием диалектического анализа – но оба этих случая объединены и направляются опытом.

К примеру, борясь против такой постановки проблемы, где закономерность и человеческая свобода представляются антиномичными или находящимися в двух разных изолированных друг от друга измерениях бытия, можно возвести закономерность в ранг абсолютной необходимости, а свободу – в ранг безграничной творческой возможности. В данном случае поляризация демонстрирует, что понимаемая в таком смысле необходимость уже не относится к бытию, где она должна была бы действовать, а человеческая свобода оказывается в сфере трансцендентного творчества и тем самым уничтожает себя саму. С этой точки зрения диалектическая поляризация может помочь понять, что свобода и закономерность являются промежуточными сферами между такими противоположностями, как случайное и упорядоченное, количественное и качественное, длящееся и сиюминутное, обратимое и необратимое, допуская существование относительных степеней, которые не являются противоречивыми сами по себе.

Можно привести пример из реальной жизни, где необходимо использование процедуры диалектической поляризации, – тот же самый случай социальных классов, борьбу которых можно ощутить либо на уровне поляризации, либо антагонизма двух лагерей, либо амбивалентности, либо комплементарности, поскольку количество классов, их относительная сила и их границы постоянно меняются и требуют различных подходов. Можно вспомнить о глубинных уровнях социальной действительности, где в эпохи революций происходит разрыв между морфологической базой, организованной надстройкой, социальной спонтанностью и коллективной ментальностью, – лучше всего для изучения этих процессов подходит диалектика поляризации, тогда как для более спокойных эпох, где речь идет об относительных подвижках и взаимопроникновении разных уровней, можно использовать процедуры двусторонней импликации, или двузначности. Упомянем также отношения между «Я», «Альтер Эго» и «Мы», отношения между формами социабельности, социальными группами и глобальными обществами – по общему правилу такие отношения объясняются через двустороннюю импликацию или через взаимодополняемость перспектив; но в определенных ситуациях может потребоваться использование и процедуры поляризации. В каких ситуациях? К примеру, в феномене «Я» определенные перемены могут иметь иное следствие, чем в феномене «Мы». Так, вследствие неожиданных перемен в рамках «Мы» некоторые индивиды («Я») могут остаться вне своей общности «Мы» и перейти в другие «Мы». Либо же в отношениях «Я» – «Альтер Эго» могут периодически преобладать опасение, вражда, отчужденность, соперничество или конкуренция. Либо явные перепады социальных ритмов и ориентаций могут спровоцировать жесткие столкновения между отдельными социальными группами и глобальным обществом, между социальными группами и формами социабельности – и в этом можно видеть символ разрушения иерархии социальных групп, становления и разрушения глобальных обществ…

Здесь ничего нельзя предугадать, поскольку рамки и содержание опыта непредсказуемы. Ничто, кроме опыта, не в состоянии ответить на вопросы, возникающие при разных видах диалектизации, и ничто, кроме опыта, не может диктовать выбор той или иной диалектической процедуры, включая и диалектику поляризации. Горе тому диалектику, который впадет в грех догматизации той или иной диалектической процедуры и тем самым отрежет себе путь к опыту, диктующему выбор процедуры, и который поэтому полностью разрушит ту диалектику, которую хотел развивать…

5. Взаимодополняемость перспектив. Пятой и последней диалектической процедурой гиперэмпиризма является взаимодополняемость перспектив. Речь здесь идет о том, что определенные элементы не допускают ни отождествления, ни разделения. Их взаимная имманентность доходит до такой степени, что ведет к более или менее выраженным параллелизму или симметрии между проявлениями таких элементов. Можно сказать, что взаимодополняемость перспектив является более интенсивной формой взаимной импликации и что различие между ними заключается в степени интенсивности выражения такой симметрии. Ни одна из перечисленных диалектических процедур не подчеркивает нераздельный характер целого в такой степени, как взаимодополняемость перспектив. Но эта особенность проступает только применительно к узкому кругу явлений. До недавнего времени исследователями, в том числе и нами, предпринимались попытки применения этой процедуры только к отношениям между индивидом и социумом, и в особенности к отношениям между коллективной, межличностной и индивидуальной ментальностью, особенно в том, что касается сферы сознания. Со своей стороны мы попытались продемонстрировать, что существует параллелизм между двумя формами психического принуждения: принуждением, осуществляемым в рамках социального общения массой по отношению к общности, общностью по отношению к всеединству; и существующим в индивидуальной совести принуждением массового человека по отношению к общественному человеку и общественным человеком по отношению к соборному человеку. Далее, мы настаивали на симметрии между борьбой, которая ведется между совместимыми между собой группами (производители и потребители, семья, профсоюз, политическая партия, церковь, государство и т. п.), и психологическим надломом, который происходит внутри каждой личности, участвующей в данных группах, – это приводит к тому, что такая личность играет различные и кофликтующие между собой роли. Недавние психологические концепции параллелизма структуры человеческой личности и структуры глобального общества (Линтон и Кардинер), о существовании которого догадывался еще Люсьен Леви-Брюль (в «L’ame Primitive», 1928 г.), также могут служить примером применения процедуры взаимодополняемости перспектив.

В этом аспекте встает три вопроса. Во-первых, не оказывается ли сфера применения данной диалектической процедуры слишком узкой и не может ли она распостраняться на весь спектр взаимоотношений человека и общества? Не предполагает ли эта процедура существования разных степеней и нюансов взаимодополняемости? Наконец, не является ли эта процедура слишком схожей с синтезом или, по меньшей мере, с примирением разных перспектив, против которых мы боремся?

Мы полагаем возможным дать ответ сразу на все три вопроса, поскольку взаимодополняемость перспектив для нас является только одним из видов гиперэмпирической диалектизации и ничто не было бы столь опасным, как возведение ее в догму, в роль ключа ко всем проблемам, в придании ей онтологического статуса. В настоящее время мы полагаем, что использованные в наших предыдущих работах формулы как раз подверглись данной опасности и поэтому не смогли избежать недопонимания. Это произошло из-за того, что мы не уточнили, что речь идет только об одной из возможных диалектических процедур, лучше других подходящей для использования в определенных областях, но в то же время не исключающей применения других процедур (поляризации, комплементарности, двузначности и взаимной импликации). Более того, мы не указали на то, что взаимодополняемость перспектив не решает те же самые проблемы при применении ее к вопросам изучения психических состояний, индивидуального и коллективного мнения, психических актов и, в особенности, индивидуального и коллективного бессознательного. Эта процедура приводит к разным результатам и при изучении индивидуальной психологии: ее интеллектуальной, аффективной и волевой составляющих. Можно в этой связи отметить, что интенсивность взаимодополняемости и параллелизма возрастает при переходе от психических состояний к психическим актам и при переходе от интеллектуальной к волевой составляющей психики. Взаимодополняемость перспектив поэтому допускает множество градаций, которые зависят от сфер применения этой процедуры, равно как и от данных опыта, являющихся единственным критерием для определения степени интенсивности параллелизма и симметрии.

Этим утверждением можно ответить не только на второй, но и косвенно на первый и третий вопросы. Да, взаимодополняемость перспектив может и должна применяться к более широкому кругу вопросов, чем психология и микросоциология. Такой диалектизации может быть подвергнуто все, что касается человека, общества, культуры, истории. В качестве примера можно взять соотношение социологической закономерности и человеческой свободы – разные степени свободы (решение, инновация, творчество) и закономерности (в плане практической деятельности это проект, руководство, планирование) требуют диалектизации либо через взаимодополняемость перспектив, либо через поляризацию. Такая же ситуация в вопросе личного и коллективного вклада в формирование нравственности, знания, искусства и даже религии.

Взаимодополняемость перспектив всегда таит в себе неожиданности и может привести к констатации разрыва между параллельными или симметричными явлениями, которые исходя из этого должны быть диалектизированы через поляризацию, двузначность или комплементарность. Поэтому взаимодополняемость перспектив не дает ответа на все вопросы, но, скорее, позволяет определенным образом ставить эти вопросы. Таким образом, мы вновь приходим к гиперэмпиризму – не только через градацию интенсивности взаимодополняемости перспектив, но и через констатацию относительности значения самой этой процедуры и результатов ее применения. С этой точки зрения взаимодополняемость перспектив демонстрирует несколько большие возможности в плане синтеза и примирения разных явлений, чем другие диалектические процедуры.

Очевидно, что в рамках данной работы мы должны были ограничиться общими программными заявлениями. Следуя этому направлению, мы диалектизировали даже отношения между диалектикой и опытом (равно как в рамках каждого из этих двух понятий). Вот почему только опыт может быть ориентиром для выбора конкретных путей и методов – опыт определяет выбор диалектической процедуры, что не препятствует тому, что сам опыт углубляется, расширяется, становится более гибким, вариативным и плюралистичным в своих собственных границах и методах.

Комментарий

Данная статья, вышедшая в свет в 1953 г. и, как отмечает Гурвич в заключении, носящая программный характер, является значимым этапом в формировании социологической концепции мыслителя в зрелом («диалектическом») периоде его творчества. После первой попытки сформулировать свою диалектическую социологию в работе «Современное призвание социологии» (1950) ученый подвергся интенсивной критике философов, историков и социологов. В работе упоминается полемика с Л. фон Визе (Gurvitchs Beruf der Soziologie, 1952), но в этом плане можно вспомнить также о научных дискуссиях с Ф. Броделем (Georges Gurvitch et la discontinuité du social, 1953) или с А. Кювийе (Où va la sociologie frangaise, 1953). В ответ на критику Гурвич пытается вкратце и доступно выразить содержание своей диалектики. Это ему не всегда удается, о чем свидетельствуют многочисленные повторы и терминологическая непоследовательность. Но, с другой стороны, данная статья (написанная на одном дыхании, как чувствуется по ее стилю) лишена той искусственной сложности, которая характерна для других работ по данной центральной для Гурвича тематике (особенно для книг «Современное призвание социологии» и «Диалектика и социология»).

Социология права

[972]

Введение: объект и проблемы социологии права. Социология права представляет собой одну из специальных социологических дисциплин, находящуюся в процессе постоянного становления. Несмотря на постоянно возрастающий интерес к ней, социология права до настоящего времени не имеет четко определенных границ. Различные представители социологии права еще не достигли согласия в том, что же является предметом социологии права, какие задачи она призвана решать, каково отношение социологии права к иным областям правоведения. Такое положение дел объясняется тем, что, отстаивая свое право на существование, эта молодая научная дисциплина одновременно вынуждена бороться на два фронта: среди ее могущественных противников есть и юристы, и социологи, которые с разных методологических позиций ставят под сомнение право на существование социологии права как науки.

Действительно, на первый взгляд непросто найти точки соприкосновения социологии и правоведения, поскольку юристы заняты исключительно выяснением quid juris, а социологи – описанием quid facti. Это и вызывает беспокойство многих юристов и представителей философии права, которые задаются вопросом, не грозит ли социология права разрушить само право как норму, как принцип социального регулирования, как систему ценностей. В то же время такое сближение является причиной враждебности по отношению к социологии права и некоторых социологов, которые опасаются возможного возвращения через последнюю ценностных суждений в изучение социальных фактов. Свои опасения они обосновывают тем, что право не может быть отделено от неразложимой на составные элементы полноты социальной действительности, тогда как задачей социологии является соединение того, что призваны разъединять отраслевые социальные науки.

В конце концов, те, кто пытается избежать «конфликта между социологией и правоведением» посредством четкого разграничения предмета и метода данных дисциплин, указывают на различие методологических установок правоведов и социологов: направленной на работу с нормативным материалом – в правоведении и нацеленной на объяснение социальной действительности – в социологии. Но если правоведы и социологи будут взаимно игнорировать друг друга и преследовать свои узконаучные цели, то нам придется признать, что социология права является не только излишней, но и невозможной и что для избежания возможных трудностей ее следовало бы сдать в архив. Подобные представления о взаимоисключаемости социологии и правоведения должны быть преодолены в развитии обеих научных дисциплин.

Аналитическая юриспруденция развивалась по двум направлениям: узкому, связанному с континентальным «юридическим позитивизмом», и широкому, где право отождествляется с совокупностью примененных судебными органами в процессе судопроизводства правил и принципов. Поэтому мы полагаем целесообразным в первую очередь рассмотреть «аналитические», «позитивистские» в узком смысле этого термина концепции. Такие концепции, господствующие в учении о праве второй половины XIX в., основываются вовсе не на предположении о том, что все право является позитивным, т. е. действующим только в рамках определенных социальных институтов. Основной тезис позитивизма этого направления заключается скорее в утверждении того, что позитивность права выражена в его производности от высшей, всеобъемлющей воли — как правило, воли государства. Последнее провозглашалось единственным источником права, отделенным как от спонтанных общественных сил, так и от взятых в отдельности социальных групп, которым именно государство навязывает независимый от них и лишенный динамики правопорядок.

При таком подходе правовой позитивизм и аналитическая юриспруденция не имеют ничего общего с эмпирической социологической наукой, а право здесь проецируется в сферу, которая совсем не связана с живой социологической действительностью. Над самой действительностью здесь безусловно господствует государство, сначала как метафизическая субстанция, потом как реальный факт. Вследствие этого само существование социологии права должно казаться правовому позитивизму crimen laesae majestatis [преступление, оскорбляющее королевское величие. – лат.] против государства и его порядка. В рамках данного подхода правовед с презрением отворачивается и с недосягаемой высоты взирает на все, что связано с социальной действительностью права. Правовед гордится тем, что может интерпретировать тексты законов и судебные решения, формально изолируя их и помещая в своеобразный вакуум.

С другой стороны, англосаксонская правовая система, покоящаяся на представлении о доминировании общего права (common law), привязана к «юридическому эмпиризму» (Роско Паунд) и ориентирована на неписаное и гибкое право и, в особенности, на прецедентное и обычное право. Вследствие этого представители аналитической юриспруденции, особенно в Америке, настаивают на зависимости права в большей степени от судебной практики, чем собственно от государства. Такой подход может быть выражен в следующем тезисе: «право должно быть стабильным и в то же время оно не может оставаться на месте» (Роско Паунд), поэтому в рамках данного подхода не исключается возможность социологии права.

Социология права оказывается необходимой юристам не только в практике применения правовых норм к конкретным случаям, но и для развития правовой науки и догматики права в рамках определенной правовой системы. Социология права занята преимущественно исследованием правовых моделей поведения и символов – юридических значений, обретающих свою значимость в коллективном опыте в рамках отдельного социального института в конкретную историческую эпоху, и построением связной системы таких моделей и символов.

Применяемые в различных типах социальных структур и типах культур приемы юридической техники (например, в странах континентальной Европы либо в англосаксонских странах, в Римской республике либо в Римской империи, в XVIII в. либо в середине XX в.) по существу своему далеко не идентичны. Крайнее разнообразие приемов юридической техники оправдывается множеством преследуемых правом конкретных целей. Юридическая техника, или юриспруденция, может лишь частично подходить для реальной правовой практики, поскольку она зачастую отстает от изменений в правовой действительности.

Вместе с тем правоведы имеют глубоко укорененную склонность к догматизму и консерватизму, к отождествлению по существу своему относительных приемов юридической техники с вечной идеей, «Логосом» права. Социология права становится насущной необходимостью там, где образуется постоянно углубляющаяся пропасть между отдельными приемами юридической техники и правовой действительностью. Такова ситуация нашего времени, ситуация, когда абстрактные юридические формулы оказываются не в состоянии объяснить турбулентное развитие правовой жизни в ее новых и непредвиденных выражениях, рождающихся из спонтанного движения ее элементов. Юрист не может сделать ни шага, не занимаясь при этом работой социолога, не обратившись за помощью к социологии права. Как правило и к сожалению, последняя не находит себе места и не занимает подобающего ей положения в системе юридического образования. Поэтому мы можем зачастую наблюдать спонтанное рождение социологии права непосредственно из творчества правоведов и судей.

Определение права. Существует множество определений права. С их помощью юристы описывают действующие в их стране правовые институты, поэтому такие определения являются лишь обобщениями некоторых приемов юридической техники, используемых в определенных социальных структурах при конкретных ситуациях. Более того, антиномичный в своей основе феномен права сам по себе чрезвычайно сложен.

С первых шагов своего развития социология права не могла обойти стороной вопрос о специфике юридических фактов, поэтому любое исследование в рамках нашей дисциплины должно начинаться с отграничения юридических фактов от иных социальных фактов (моральных, религиозных, эстетических, когнитивных и т. п.), которые в той же степени, как и юридические, связаны с культурными ценностями, а потому наиболее близки к фактам юридическим. Если нам с помощью философии удалось бы сформулировать признаки непосредственного юридического опыта и дать общую характеристику правовых ценностей, то мы смогли бы найти и критерий для определения права. Поскольку мы не имеем возможности развернуть философский анализ данной проблематики в полном объеме, что увело бы нас далеко от предмета настоящего исследования, то в дальнейшем мы в тезисной форме изложим лишь результаты подобного философского исследования.

1. Непосредственный юридический опыт состоит в коллективных актах признания культурных ценностей, воплощенных в социальных фактах и реализующихся через них. И именно такое воплощение и реализация ценностей в фактах является основанием юридического опыта. Непосредственными выражениями данного опыта являются нормативные факты и имплицируемая в них справедливость. Нормативные факты и справедливость тесно взаимосвязаны и представляют собой два отвлеченных аспекта одной и той же реальности. Непосредственный юридический опыт, понимаемый как акт признания культурных ценностей, является необходимым связующим звеном между эмоционально-волевым восприятием ценностей и интеллектуальным восприятием логических идей. Такой опыт смягчает «пылкость» прямого восприятия ценностей «прохладой» рассудочного мышления и примиряет их.

2. Справедливость или правовые ценности являются наиболее динамичными элементами культурной жизни общества, что проявляется в: 1) динамике ценностного опыта; 2) динамике опытного восприятия логических идей и их интеллектуальных носителей; 3) динамике способов взаимосвязи эмоционально-волевого и интеллектуального восприятия; 4) динамике способов взаимосвязи форм восприятия духовных и нравственных явлений. Из изложенного следует, что определение права как попытки в определенных социальных условиях реализовать справедливость не представляет опасности для релятивности социологии права при оговорке об изменчивости аспектов самой справедливости. Вместе с тем данное определение лишь примерно указывает то направление, в котором нам следует искать недогматизированное определение права.

3. Право, или юридическое регулирование, как специфический вид социального регулирования (социального контроля) отличается от иных видов социального регулирования или контроля (морального, религиозного, эстетического, педагогического) по следующим присущим ему свойствам:

а) по определенному и ограниченному характеру правовых предписаний в отличие от неопределенного и неограниченного характера предписаний иных видов социального регулирования и, в особенности, строго индивидуализированных моральных императивов. Так, например, предписание «не убий» имеет различное значение в праве и в морали. Юридически допускаются ситуации, когда дозволено убивать, либо когда должно убивать (самозащита, война, исполнение смертного приговора и т. п.). С моральной точки зрения не дозволено убивать не только в вышеназванных ситуациях, но даже совершать поступки, которые косвенно могут причинить смерть ближнему, начиная с отказа оказать помощь в опасной ситуации и кончая бранными словами, способными укоротить чью-либо жизнь;

б) по двустороннему, или точнее, многостороннему характеру правового регулирования, в отличие от исключительно одностороннего императивного характера в рамках иных видов социального регулирования. Императивно-атрибутивный характер всех правовых явлений заключается в неразрывной связи между обязанностями одного лица и правами другого. Такое соответствие прав и обязанностей в рамках правового регулирования становится возможным только при условии определенного и ограниченного характера правовых предписаний, что и обусловливает возможность применения единого критерия при подходе к правам и обязанностям;

в) таким неотъемлемым атрибутом действия права, как «социальная гарантия права», которая обеспечивает реальное соответствие правопритязаний и обязанностей и проявляется в необходимости для всякого права быть «позитивным», иными словами – в необходимости основывать свою значимость на нормативных фактах. Именно нормативные факты как признак властного регулирования (отличный от норм как таковых и соединенный с действенной социальной гарантией права) исключают односторонность как свойственной морали и эстетике автономности, так и характерной для религии и педагогики гетерономности регулирования. Для того чтобы играть в общественной жизни подобную роль, нормативные факты, социальные союзы и структуры, воплощающие реализованные ценности, не обязательно должны иметь организационное воплощение, не нуждаются в заранее установленных средствах внешнего принуждения и еще менее нуждаются в наличии безусловного принуждения со стороны государства;

г) тем обстоятельством, что, хотя право для своего применения и не нуждается в формально-определенном внешнем принуждении, однако это не исключает возможности того, что правоприменение может сопровождаться использованием такого принуждения, тогда как моральные и эстетические предписания подобное принуждение при их применении исключают, а предписаниям религиозным и педагогическим, наоборот, не свойственна ограниченность предписаний. Данное отличительное свойство права является следствием таких его сущностных качеств, как ограниченность и многосторонний императивно-атрибутивный характер. С тем чтобы избежать возможных недоразумений, мы полагаем необходимым четко разграничивать внешнее и заранее установленное принуждение от однопорядкового феномена социальной санкции, а саму санкцию – от социальной гарантии. Любое сопровождаемое принуждением право априорно предполагает существование такого права, которое не нуждается в принуждении и предназначено к тому, чтобы дать «правовое обоснование» первому;

д) таким образом, мы приходим к следующему определению права: право представляет собой попытку осуществить в данных общественных условиях идею справедливости (т. е. предварительного и по своей сущности многообразного примирения противоречивых культурных ценностей, существующих в данном социальном образовании) путем многостороннего императивно-атрибутивного регулирования, основанного на взаимосвязи правопритязаний и обязанностей; действенность подобного регулирования проистекает от нормативных фактов, которые сообщают регулированию социальную гарантию действенности, а в определенных случаях обязательность предписаний данного вида регулирования может быть обеспечена посредством заранее установленного внешнего принуждения, которое не предполагается как обязательное. После того как нам удалось дать такое определение права, которое кажется нам достаточно широким и способным раскрыть социальную сущность права во всех его последовательных градациях и проявлениях, мы можем приступить к более точному определению предмета социологии права и круга проблем, которые она призвана решать.

Определение социологии права. Теперь мы имеем возможность более четко указать границы этой новой научной дисциплины, т. е. определить ее предмет и метод, так же как и те основные проблемы, которые она призвана разрешить. Мы может дать следующее определение: социология права является специальной научной дисциплиной в рамках общей социологии, которая изучает полноту социальной действительности права, начиная с доступных восприятию и внешнему наблюдению проявлений правовой действительности в действенных образцах коллективного поведения (таких, как «кристаллизовавшиеся» организации, структуры, санкционированные обычаем практика или традиции, равно как и новшества в поведенческих стереотипах) и кончая ее материальным базисом (пространственная перспектива и демографическая «плотность» правовых институтов). Социология права объясняет данные образцы поведения и их материальные выражения через пронизывающие и одухотворяющие их смысловые значения, которые, в свою очередь, видоизменяются или частично создаются первыми.

Объект исследований социологии права включает в себя широкий спектр социальных явлений, от заранее фиксированных образцов правового поведения, таких как правовые институты, нормы процессуального права, правовые санкции, до собственно правовых символов (например, гибкие нормы и спонтанное право), охватывая при этом как правовые ценности и идеи, так и коллективные представления и интуиции, стремящиеся к данным ценностям, формулирующие эти идеи и находящие свое выражение в спонтанных «нормативных фактах» – источниках значимости и действенности, условиях существования любого права. Здесь мы должны остановиться на разграничении четырех проблемных сфер социологии права (разграничении, которым зачастую пренебрегают исследователи), располагающихся в следующей возрастающей последовательности:

1) проблемы микросоциологии права: изучение проявлений права как функции типов социабельности;

2) проблемы социологии права, связанные с изучением социальных групп и классов: здесь проявления права изучаются как функции взятых в отдельном аспекте коллективных тотальностей;

3) проблемы юридической типологии глобальных обществ. Глобальные общества всегда предстают как структурированные, и, следовательно, изучение типологии таких обществ возможно только через раскрытие их структур. Эти две проблемные сферы составляют макросоциологию права и приводят к следующей проблемной сфере, к которой относятся преимущественно.

4) проблемы генетической социологии права: здесь изучаются закономерности как тенденции изменений, факторы таких изменений, а также предпринимается попытка провести анализ развития и упадка права в рамках определенных типов общественных структур.

Для того чтобы понять подобное разделение проблемных сфер социологии права, необходимо принимать во внимание то, что любое общество состоит из множества отдельных групп и что каждая отдельно взятая группа (включенная в тот или иной социальный класс), в свою очередь, состоит из множества «типов социабельности», т. е. видов и способов связи с целым посредством целого. Очевидно, что в любой системе права, которая соответствует типам отдельных социальных групп (как, например, профсоюзное, классовое, государственное, церковное право), и в различных правовых системах, соответствующих типам глобальных обществ (как, например, феодальное, капиталистическое, социалистическое право, европейское, восточное, первобытное право), существует множество «видов права», которые связаны с плюрализмом форм социабельности.

Если же мы не будем проводить различия между микро– и макросоциологией права, то в движении по лабиринту постоянных социальных противостояний и конфликтов мы потеряем то, что приводит в движение правовую жизнь и упустим из вида интенсивность пронизывающего правовую жизнь и неотъемлемого от нее плюрализма – фактора постоянных изменений правовой действительности и ее спонтанного динамизма. Подобные соображения указывают и на то, что генетическая социология права, в XIX в. практически полностью занимавшая внимание исследователей, не может претендовать на успех без опоры на микросоциологию права и социолого-правовые исследования социальных групп и классов, поскольку первая оказывает содействие в анализе процессов изменения, а последние – в фиксировании дисконтинуальных целостных социальных структур, лишь в рамках которых могут быть найдены закономерности развития.

Разграничение микросоциологии права, правовой социологии социальных групп и классов, правовой типологии глобальных обществ и генетической социологии права позволяет избежать ряда заблуждений и исключить беспочвенные конфликты «школ», которые приводили лишь к недоразумениям. Подобные конфликты имеют свою основу в том, что ученые, как правило, принимают в качестве исходного пункта своих исследований только один из вышеуказанных нами подразделов социологии права; последовательное изучение такого подраздела приводит исследователя к кругу проблем, принадлежащих к сфере трех других подразделов, а разрешение этих проблем с помощью принятых ранее узких методологических установок ведет к ошибочным выводам.

Так, к примеру, то направление современной социологии права, которое было представлено Максом Вебером, сводит всю социологию права к типологии правовых систем, связанной с соответствующими «идеальными типами» обществ. Применительно к данной проблематике обозначенное направление действительно достигает довольно значительных успехов. Но здесь были упущены из вида не только проблемы микросоциологии права и генетической социологии права, но и проблемы социологии групп и классов. Такое искусственное ограничение социологии права только одной из изучаемых ею проблем, сопровождаемое обеднением социальной и правовой действительности, приводит к существенному снижению ценности таких исследований, несмотря на все заслуги подобного подхода. Поэтому социология права должна принимать во внимание не только само наличие четырех указанных подразделов социологии права, но и относительную автономность этих подразделов и, в особенности, их диалектическую взаимосвязь, не пренебрегая при этом иерархией взаимоотношений этих подразделов: так, онтологически микросоциология права предшествует макросоциологии права, тогда как методологически их взаимоотношение носит обратный характер, а генетическая социология права основывается на типологической микро– и макросоциологии права.

Перед тем, как мы обратимся к систематическому изложению основных проблем социологии права, обозначенных нами выше, представляется целесообразным ознакомить читателя с кратким изложением концепций основных предшественников и основателей современной социологии права. Таким образом мы рассчитываем предоставить читателю конкретную и реальную картину всей проделанной в рамках данной сферы исследований работы и тех сложностей, которые встречаются здесь.

Предшественники. Многие исследователи могут быть причислены к предшественникам социологии права в силу того, что социология права как отрасль знания возникла спонтанно в процессе разнообразных, порой преследовавших совершенно несходные цели этнографических или исторических исследований феномена права. Разумеется, в отличие от методологически выверенной социологии права, такая «спонтанная» социология представляла собой, как правило, изучение только одной из четырех вышеназванных проблемных сфер. Различные исследователи занимались либо исключительно проблемами возникновения права, либо проблемами взаимосвязи социальной действительности права с другими социальными явлениями, либо проблемами юридической типологии социальных групп и классов; такое одностороннее исследование зачастую ошибочно ограничивалось лишь изучением форм государства. Вместе с тем проблематике взаимозависимости всех четырех подразделов социологии права здесь не уделялось внимания.

Аристотель (385–322 до РХ.) в Античности и Монтескье (1689–1755) в Новое время наиболее близко подошли к методологически выверенной социологии права. Аристотель предугадал существо тех проблем, которые предстояло здесь решить, а Монтескье, под влиянием «социальной физики» Гоббса (1588–1679) и под влиянием Спинозы (1632–1677), очистил данную проблемную сферу от ценностных суждений и перенес ее на основу систематического эмпирического наблюдения. Социологию права можно найти у Аристотеля в его «Этике» (ср. например: Никомахова этика, I, V, VIII, IX) и в «Политике». Она укоренена в практической философии Аристотеля, изучающей конечные цели индивидуальной и коллективной деятельности и способов, которыми такие цели могут быть достигнуты. Поэтому постановка данной проблемы у Аристотеля не имеет ничего общего с социологией как позитивной наукой. Нацеленный на поиск энтелехий, натуралистический финитизм Аристотеля в его вышеназванных работах был преодолен не за счет умозрительных конструкций, но скорее благодаря описанию существующих социологических типов и входящих в них социальных групп. Такое описание было проведено мыслителем в надежде найти среди множества задач (или множества конечных целей) свойственные для каждого типа энтелехии, которые самоинтегрируются в абсолютную, всеобъемлющую цель человеческих действий. Для того чтобы сформулировать значение справедливости, Аристотель дает описание различных видов позитивного права как проявлений Номоса, живого регулирующего принципа, проистекающего из Филии (или социальной солидарности) и из отдельных групп (χοινονιαι), в числе которых государство образует лишь высшее звено.

Любое право, созданное ли волевыми действиями людей, либо помимо таковых (и в этом смысле «естественное»), по мнению Аристотеля, представляет собой лишь рациональную формулировку предписаний Номоса (ср.: Никомахова этика, 1129 и след.). Сам Номос является не просто совокупностью издаваемых государством законов, но живой и спонтанной целостностью доминирующих в сфере социального поведения правил, эффективным механизмом социального регулирования в данной социальной среде (Политика, 1287 а, 1326 а). Право в том смысле, который вкладывал Аристотель в данный термин, т. е. формально-определенные правовые установления, представляет собой нечто более абстрактное и статичное, чем конкретный и динамичный Номос, к которому право должно приспосабливаться и постоянно поспевать за ним в своем развитии. В рамках такого подхода к праву уже возникает вопрос о его социальной сущности. Подытоживая, мы можем констатировать, что несмотря на смешение социологии права с догматизированной метафизикой, Аристотелю удалось «с высоты птичьего полета» взглянуть на фундаментальные проблемы нашей научной дисциплины: проблемы микросоциологии права, юридической социологии социальных групп и глобальных обществ, проблемы генетической социологии права. Однако в рамках этой последней Аристотель не сумел прийти к каким-либо определенным выводам, что связано с ограниченностью круга его исследований исключительно современным ему греческим государственным правом.

В своей знаменитой работе «О духе законов» Монтескье попытался соединить богатейшее творческое наследие Аристотеля и методы «социальной физики», особенно в тех ее формах, которые были сформулированы Спинозой. Название этой книги Монтескье имеет двоякий смысл и указывает на два возможных способа исследования проблемы: а) заглянуть за формальную сторону правовых норм с тем, чтобы раскрыть их связи (духовную и иную) с формами правления и различными социальными основами соответствующих политических групп и б) исследовать правовые законы как естественные закономерности («необходимые отношения, проистекающие из природы вещей»), что могло бы объяснить процессы возникновения различных политико-правовых явлений через их зависимость от иных социальных явлений. В этом последнем направлении Монтескье расширяет сферу исследований Аристотеля и формулирует проблему отношения социологии права к другим специальным социологическим дисциплинам (особенно это касается социальной экологии, исследующей размер общества, характер почвы, географическое расположение и т. д. в их значении для совместной жизни людей). Несмотря на ярко выраженный социологический эмпиризм, Монтескье не удалось избежать практической ориентированности своих исследований, а именно апологии индивидуалистического либерализма. Из этого мы можем сделать вывод о том, что, несмотря на некоторый методологический прогресс в работах Монтескье, момент публикации его «Духа законов» отнюдь не может быть обозначен в качестве момента создания социологии права как самостоятельной научной дисциплины.

Правовые доктрины, изучающие социальный правопорядок в противопоставлении общества государству. Ни один из мыслителей, входивших в длинный список создателей подобных доктрин, начиная с Гроция и Лейбница и заканчивая Прудоном во Франции и Гирке в Германии, не поднимал проблему создания методологически выверенной социологии права, хотя в своих исследованиях они не смогли обойтись без в некоторой степени спонтанного изучения правовой типологии социальных групп. Основным тезисом таких доктрин являлось утверждение, что каждая из социальных групп и их объединений порождает свою собственную, полностью независимую от государства систему правового регулирования, поэтому исследователь может выделять столько типов «социального права», сколько существует социальных групп. Таким образом социальная действительность освобождалась от отождествления ее с системой власти и подчинения, от догматизированной взаимосвязи с государством, что достигалось благодаря отрицанию возможности существования некоей заранее заданной иерархии социальных групп – предрассудка, который господствовал в политико-правовой мысли от Аристотеля до Монтескье, не говоря уже о Гоббсе и Спинозе.

Гуго Гроций (1583–1645), освободив appetitus societatis [стремление к общежитию. – лат.] и основанные на нем communitates [общественные союзы. – лат.] от необходимой связи с государством и corpus mysticum [мистическое тело, аллегорическое название христианской церкви. – лат.], противопоставил «государственническому» и религиозному монизму своих предшественников плюралистическую концепцию равнозначных друг другу социальных порядков: международные сообщества, церковные союзы, государства и отдельные социальные группы в рамках государства создают свое собственное право, варьирующееся в зависимости от типов соответствующих групп. Custodia societatis [поддержание общества. – лат.] является основой всякого права, а государство представляет собой лишь один из примеров образуемого за счет стремления к общежитию «автономного союза наделенных разумным началом существ», причем государство здесь не занимает какого-либо привилегированного положения. Поэтому, по мысли Гроция, существует столько же систем правового регулирования (естественно-правовых или позитивных), сколько и типов социальных групп. Гроций выделяет формируемое международным сообществом jus latius patens, создаваемое государством jus civile и jus arctius, которое образуется в менее значимых социальных группах. Таким образом, государственное право оказывается опосредованным изнутри и извне автономными от него системами правового регулирования.

Великий немецкий философ Лейбниц (1647–1716), который на протяжении всей своей жизни, наряду с математикой, занимался правовой проблематикой, продолжил изучение правовой типологии социальных групп с того места, где остановился Гроций. Согласно Лейбницу, сущность права состоит в «усовершенствовании одаренных разумом существ» и в этом смысле право оказывается связанным с моралью, мягкость предписаний которой оно вводило в рамки и нейтрализовало путем логической калькуляции последствий. Источником права всегда является реальная социальная группа, и изменения в праве происходят сообразно трансформациям такой группы. Не только позитивное, но и естественное право по своей сущности обладает принудительным характером, оба названных вида права возникают не из «вечных истин», а из «сущности вещей». Отсюда необходимым оказывается эмпирическое исследование изменений в праве. Поэтому Лейбниц начинает далеко идущий анализ как источников международного права, так и особенностей германского обычного права в сравнении с римским правом. Именно подобный, широко понятый эмпиризм, наряду со стремлением немецкого философа свести право к заповедям Высшего Существа, позволили Лейбницу с особой убедительностью указать на весьма скромную роль государства в правовой жизни, на полную независимость позитивного права от государства и от множества равнозначных ему социальных групп, которые формируют свои собственные системы правового регулирования, и, наконец, на гораздо более значимую роль обычая в отличие от закона.

Фихте (1647–1716) подчеркивал только то, что правопорядок общества намного богаче как по духовному содержанию, так и в проявлениях своей спонтанной жизнедеятельности, чем правопорядок государства. Фихте считал, что он вправе сделать вывод о том, что вследствие морального прогресса государство станет излишним и «растворится в обществе».

Его ученик Краузе (1781–1832), благодаря своему наставнику научившийся четко указывать на границы идеализации общества, разработал одну из наиболее полных классификаций типов социальных групп и соответствующих им систем правового регулирования. В своей книге «Urbild der Menschheit» [ «Прообраз человечества»] (1811) Краузе убедительно продемонстрировал, что государство представляет собой лишь один из способов человеческого общежития в рамках общества и что другие социальные ассоциации не подчиняются государству, а лишь ориентируются на него. Краузе различал три основных типа социальных групп. Во-первых, это такие всеобъемлющие глобальные общества, как нация и международное сообщество. Во-вторых, «основные группы», которые оказывают универсальное воздействие на жизнь своих членов: например, семья, крестьянский двор, сельская община. И наконец, ориентированные на достижение определенных целей группы, такие как экономические ассоциации, церковные союзы, государства, педагогические ассоциации и др. Каждому глобальному обществу соответствует ряд «основных групп», а каждой из этих групп – множество групп, ориентированных на достижение определенных целей. Право берет свое начало не из чьего-либо волеизъявления, а из факта существования множества групп, которые являются первичными объективными источниками плюрализма систем правового регулирования. Состояния конфликта и состояния равновесия между этими системами правового регулирования и образуют правовую жизнь; при этом каждая из социальных групп создает свою собственную систему правового регулирования. Однако из-за своего догматического панентеизма Краузе, всегда бывший рационалистом, не обратил внимания на то, что социальная группа может реализовывать в равной степени как положительные, так и отрицательные ценности. Краузе верил в то, что путем смешения суждений о сущем и ценностных суждений возможно создать некий идеал федералистического общества на основе типологии правовых групп; идеал, непреходящее значение которого не зависело бы от времени и места. Подобное заблуждение, еще более усиленное из-за недостаточного внимания к исторической изменчивости общества, а также за счет отождествления форм социабельности и типов социальных групп (объединений, союзов), отчасти скомпрометировало столь ценные сами по себе социологические идеи Краузе.

Савиньи и Пухта, основатели исторической школы в правоведении, оказавшей глубочайшее воздействие на правоведение XIX в., исходили из тех же философских предпосылок, что и Краузе. Вместе с тем Савиньи и Пухта сделали особенный акцент на иррациональных и романтических тенденциях философии Фихте, и благодаря таким тенденциям они испытывали глубочайшее уважение к неповторимой исторической действительности права.

В противоположность этому направлению Прудон (1805–1865) однозначно приписывал праву определенное значение долженствования. Право при этом рассматривается как некий принцип, регулирующий нестабильную систему равновесия между несводимыми друг к другу антиномиями, из которых и состоит социальная действительность. Ведущую роль в такой социологии права занимает проблема правовой типологии социальных групп и классов, хотя и проблемы генетической социологии права здесь не остаются без внимания. Противостояние между государством и обществом имплицирует противостояние политического и экономического права; первое, по мнению Прудона, стояло ближе к праву войны, чем к праву мира и сотрудничества. В своих ранних работах Прудон был одержим верой в возможность предвидеть «растворение» государства в обществе, что явило бы торжество права над произволом. Однако в период зрелости, начавшийся с работы «La Justice dans la Révolution et dans l’Eglise» [ «Справедливость в революции и в церкви»], он осознал утопизм своей первоначальной концепции. Это позволило Прудону в правильном свете взглянуть на все многообразие социальных групп, из которых и составляется общественная жизнь, где группы взаимно ограничивают и дополняют друг друга.

После того как Роберт фон Моль сформулировал проблему противоположности государства и общества, в Германии второй половины XIX в. исследование правовой типологии социальных групп в основном продолжали два мыслителя: Лоренц фон Штейн и Отто фон Гирке. Лоренц фон Штейн (1815–1890), опираясь на основательные исследования в области французского социализма и находясь под влиянием концепций Фихте, Краузе и Гегеля, признавал несводимость хозяйственной сферы общества и государства друг к другу и их взаимное влияние. Несмотря на очевидный реализм своей концепции, Штейн, вслед за Гегелем, сосредоточивал все позитивные ценности в государстве: государство для него являлось воплощением духовной деятельности и принципов равенства и свободы, тогда как предоставленная сама себе хозяйственная жизнь всегда развивалась в направлении порабощения слабых и образования ассоциаций властей предержащих.

Отто фон Гирке (1841–1921), выдающийся историк германского общинного права, развивал свои идеи в противоположном Штейну направлении. Его дифференциальная социология права, в свою очередь, склонялась к идеализации автономного права социальных групп, противопоставляемых государству. Гирке характеризовал все организованные группы как субъекты собственного автономного правопорядка (регулирующего внутреннюю жизнь таких групп) и как сложные коллективные личности – синтез единства и множества в данной конкретной системе. Гирке провозгласил независимость права от государства и в своих исследованиях пришел к построению подробной классификации типов коллективных личностей и их систем правового регулирования. Он противопоставлял коллективные личности на территориальной (в том числе государство) и семейной основе, базирующиеся на равноправии своих членов (товарищество), с одной стороны, и такие коллективные личности, которые основываются на власти и подчинении (господство), с другой стороны. Правовая система глобального общества и ее историческое развитие представали как беспрестанная и драматическая борьба между принципами «господства» и «товарищества»; борьба, которая порой приводила к преобладанию одного принципа над другим, порой – к балансу между ними, но всегда вела к их частичному взаимопроникновению. История современного права начинается с превалирования «товарищества» над «господством». В эпоху феодализма победу над «товариществом» торжествовало «господство», имевшее свою основу в собственности на землю и природные ресурсы. Вместе с тем в XIII–XV вв. основанные на свободе и равенстве ассоциации в форме городов, гильдий, цехов противополагают себя феодализму. Впоследствии эти ассоциации начали разлагаться и были «аннексированы» государством, которое в XVI в. приобрело ярко выраженный территориальный и автократически-абсолютистский характер. Однако и в государстве, равно как и в любой другой социальной группе, в качестве организующих принципов могут попеременно преобладать принципы и товарищества, и господства. Принцип товарищества доминировал в государстве с конца XVIII и до начала XIX в. в двойственной форме демократизации центральных органов власти и развития местного самоуправления. Из-за ограничения принципа господства в рамках организации самого государства оно вынуждено было поощрять развитие автономных товариществ и за пределами своей организации. Несмотря на все свои заслуги, Гирке все же не удалось перешагнуть проведенные Краузе и Прудоном узкие методологические границы, хотя в рамках того круга идей, который является здесь предметом нашего рассмотрения, учение Гирке в значительной степени содействовало возникновению нашей научной дисциплины.

Всеобщая история права, сравнительное правоведение, правовая этнология и криминология. Представители третьего ряда предшественников социологии права были прежде всего заняты процессами возникновения права, и пролить свет на данную проблематику они пытались путем поиска первоисточника права в древнейших обществах, а также путем раскрытия длительного и непрерывного процесса линейного развития права с тех времен до наших дней. Но из-за невозможности найти в действительности подобную линейность развития их ждала неудача, и, по правде говоря, данное направление исследования скорее запутало проблему, чем ее прояснило.

Начало этому направлению исследований положил англичанин Генри Самнер Мэн своей работой «Ancient Law: Its Connection with the Early History of Society and Its Relation to Modern Ideas» [ «Древнее право в его взаимосвязи с древнейшей историей и в его отношении к современным идеям»] (1861), где он указал на определенные совпадения между иранским и индийским правом. Мэн обратил внимание на сельские общины в различных культурных условиях. Эти сельские общины основаны на коллективной собственности на землю и природные ресурсы и на «рассредоточенном» (diffused) суверенитете, которые Мэн считал связующими звеньями любого правового развития.

В известном смысле к этому направлению мыслей примкнул и Фюстель де Куланж со своей классической работой «La Cite Antique» [ «Античная община»] (1864). Хотя Куланж и указывал на взаимосвязь, которая существовала в античных Греции и Риме между домашним бытом, верховной властью, собственностью на землю и природные ресурсы, наследственным правом, брачным союзом и религией, он отнюдь не претендовал на открытие каких-либо всеобщих законов, превалирующих в развитии права, но ограничился сравнительным анализом двух культурных типов, которые находились между собой в особо тесной взаимосвязи.

Продолживший традиции Мэна Максим Ковалевский в своих работах «Очерк происхождения семьи и собственности» (1890) и «Современный обычай и древний закон» (1893) применял сравнительно-исторический метод с гораздо большей осмотрительностью, чем его предшественник. Ковалевский считал, что сравнительная история права является «воплощением социологического эмпиризма в данной сфере» и полагал, что функцией данной научной дисциплины является «поиск скорее аналогий, чем различий».

Иной подход использовал австрийский юрист Рудольф фон Иеринг, выдающийся историк римского права (см. его «Geist des Römischen Rechts» [ «Дух римского права»] в трех томах (1865–1869)). При анализе римского права Иеринг проявил острое социологическое чутье, связывая изменения в праве с развитием римского общества как целостной структуры, и попытался «разрушить околдовавшие нас чары, ведущие к превращению правоведения в математику». На основе эмпирических наблюдений Иеринг пытался сконструировать «социологическую теорию права», имеющую значимость независимо от времени и места. В отличие от исторической школы правоведения, Иеринг прежде всего имел мужество продемонстрировать то, что развитие права всегда основывается на противоречиях, на осознанной борьбе правопритязаний. Он исключал возможность развития права тем же способом, что и языка, – мирным, бессознательным, длительным путем («Der Kampfums Recht» [ «Борьба за право»] (1873)). Здесь Иеринг несколько утрировал свой тезис, не указав на то, что он имеет значение лишь для определенного числа правовых систем и типов общества. По большому счету заслуга Иеринга состоит в возражениях против односторонних утверждений его предшественников. В книге «Der Zweck im Recht» [ «Цель в праве»] в двух томах (1884–1886) Иеринг зашел еще дальше, тем самым превратив свою социологию права в чисто догматическую правовую теорию.

В дополнение к тому вкладу, который внесли в создание социологии права историки права и представители сравнительного правоведения, мы должны упомянуть также этнографов и этнологов. Здесь очень хорошо просматривается то влияние, которое оказали на данную ветвь научного знания Мэн и Ковалевский. Француз Летурно («Evolution Juridique» [ «Эволюция права»] (1891)), немец Пост и голландец Штейнмец попытались создать генетическую социологию права посредством использования исследований Леббока, Тейлора, Моргана и других этнологов. Особенно можно выделить А. Х. Поста, который в своих многочисленных работах («Einführung in die Naturwissenschaft des Rechts» [ «Введение в правовое естествознание»] (1872); «Allgemeine Rechtslehre auf vergleichend-ethnologischer Grundlage» [ «Общее учение о праве на сравнительно-этнологической основе»] (1880–1882); «Die Grundlage des Rechts und die Grundzüge seiner Entwicklung, Leitgedanken für den Aufbau einer allgemeinen Rechtswissenschaft auf soziologischer Grundlage» [ «Основы права и основные черты его развития: важнейшие положения для построения общей теории права на социологической основе»], в двух томах (1884); «Die Aufgaben der Rechtslehre» [ «Задачи учения о праве»] (1891); «Grundriss der ethnologischen Jurisprudenz» [ «Очерк этнологической юриспруденции»], в двух томах (1894–1895)) пытался дать обоснование своему убеждению в том, что данные этнологических исследований разнообразных правовых институтов способны пролить свет на истоки возникновения всей правовой жизни и указать на законы ее развития в любом обществе. Но неимоверные усилия Поста привели, по словам Фоконне, лишь к созданию «каталога правовых институтов, случайно заимствованных из разных обществ и систематизированных по произвольным критериям». В конце концов и сам Пост понял, что не достиг искомой цели своих исследований.

Его последователь СР. Штейнмец сделал три существенных вклада в развитие нашей науки: «Ethnologische Studien zur ersten Entwicklung der Strafe» [ «Этнологические исследования развития наказания в древности»] (1894), «Rechtsverhältnisse von eingeborenen Volkern in Afrika und Ozeanien» [ «Правоотношения у туземных народов Африки и Океании»] (1905) и «Classification des Types sociaux» [ «Классификация социальных типов»] (в «Annuare Sociologique», том 3 за 1900 г.). Хотя Штейнмец считал, что социология права в союзе с психологией могла бы заменить теорию права, он все же был более осмотрителен, чем его предшественник. Описание Штейнмецем различных архаических обществ носит более научный и взвешенный характер, поскольку перед сравнительным анализом каждое отдельно взятое правовое явление рассматривается в контексте взаимосвязи с социальной жизнедеятельностью общества в целом. В этом смысле Штейнмец примыкает к тому направлению, к которому принадлежат такие современные этнологи, как, например, Боас, Гольденвейзер, Малиновский и Турнвальд (о них см. ниже).

Этнологическая антропология Фрэзера, изучавшего связь магии и религии в архаических обществах и их воздействие на первобытное право (ср.: «The Golden Bough» [ «Золотая ветвь»] (1890), 3-е издание в семи томах (1911–1915), и выводы из этой работы по поводу правовых институтов в работе «The Magical Origin of Kings» [ «Магический источник королевской власти»] (1905) так же как и «Psyche’s Task» [ «Назначение души»] (1909)), обозначила ряд фундаментальных вопросов архаического права. Несмотря на поспешные обобщения и сомнительный эволюционизм, концепция Фрэзера, по всей видимости, не претендует на то, чтобы представлять собой социологию права в целом или заменить собой теорию права. Подобным образом этнология права постепенно отказывалась от притязания на возможность формулировать всеобщие законы развития права и разрешить проблемы генетической социологии; это составляет общую черту современной этнологии, которую уже А. Гольденвейзер обозначил как «упадок эволюционизма».

Для дополнения нашего обзора предшественников социологии права мы должны вкратце указать на итальянских ученых Ломброзо («L’Uomo criminale» [ «Преступный человек»] (1876)) и Гарофало («Positive criterion of Criminality» [ «Позитивный критерий преступности»] (1878)). Оба этих криминолога противопоставляли свои взгляды абстрактным классическим концепциям, в которых преступление отделялось от преступника и возводилось в ранг метафизической сущности. Вместо этого Ломброзо и Гарофало ввели в обиход положения антропологически-психологического и биологического характера, сделав основной акцент на психологических задатках преступника. Впоследствии ряд криминологов, возражая против концепций этих двух ученых, разработали «социологию преступления». Здесь мы остановимся только на двух представителях такой социологии, а именно на итальянце Энрико Ферри и французе Габриеле Тарде, чьи взгляды, между прочим, находятся в явном противоречии между собой.

Энрико Ферри (1856–1929), автор «Sociologia criminale» [ «Уголовная социология»] в двух томах (1899,1929), попытался разрешить все проблемы криминологии посредством «позитивного изучения социального факта преступления». В понятие преступления Ферри включал такое деяние, которое грозит «коллективной выгоде группы» и провоцирует «направленную на самосохранение защитную реакцию общества». Таким образом, систематическое изучение проблемы предназначения уголовного права, как бесполезное, заменялось на «социологию преступления», с тем чтобы практические реформы могли непосредственно следовать из дескриптивной констатации факта преступления. Несмотря на подобный наивный натуралистический позитивизм, Ферри очень хорошо осознавал, что «социология преступления» не могла раствориться в общей социологии, но оставалась частью социологии права. Хотя ученый напрямую не говорил, в чем же состоит специфика этой отрасли знания.

Прежде чем разработать свою теорию социального подражания, которое заключается в повторении индивидуальных инициатив, выдающийся французский социолог Габриель Тард (1843–1904) интенсивно занимался проблематикой преступления. Статус чиновника и начальника отдела уголовной статистики в Министерстве юстиции заранее позволили Тарду получить квалификацию, необходимую для того направления исследований, которое, несомненно, послужило одним из источников его более позднего социологического творчества. В своих работах «Criminalité comparéе» [ «Сравнительная преступность»] (1888), «La Philosophie Pénale» [ «Философия наказания»] (1890), «Etudes Pénales et Sociales» [ «Исследования об обществе и наказаниях»] (1892), «Les Foules et les Sectes criminelles» [ «Преступные толпы и секты»] (1893), «L’Opinion et la Foule» [ «Мнение и толпа»] (1901) Тард пытался изучать факт преступления во взаимосвязи с тем, что он называл социальной действительностью. Тард не разделял натуралистических и утилитаристских предрассудков Ферри. В своем исследовании «социальных причин преступления» он ориентировался в большей степени на «интерментальную психологию» и отлично понимал, что социология преступления не могла отказаться от использования правовых образов, символов, идей и ценностей; того, что в своей книге «La Logique Sociale» [ «Социальная логика»] Тард называл «категориями социальной ментальности». Скромность задач социологии преступления Тарда позволила ему подметить, что «преступность детерминируется обществом» и что «общество само подбирает и утверждает кандидатов в преступники». Посредством статистики преступлений Тард обосновал ту роль, которую в этом играют «профессиональные преступные группировки». Тард занимался также исследованием преступной деятельности масс и религиозных сект, чем существенно исправил преувеличения и заблуждения Гюстава Лебона («Psychologie des Foules» [ «Психология толпы»], впервые издано в 1895 г.) и Сципио Сигеле («La Folla delinquente» [ «Преступная толпа»] (1891)). К несчастью, Тард считал, что мог объяснить преступление исключительно как подражание индивидуальной инициативе, и пытался обосновать принцип ответственности через «подражаемость деяния» и «персональную идентичность преступления». Подобные произвольные, противоречащие методам социологии теоретические конструкции отдаляли Тарда от действительности и грозили скомпрометировать его столь значимые в иных отношениях исследования в сфере криминологии. Тард дополнил свою социологию преступления и общесоциологическими исследованиями. В двух своих работах – «Les Transformations du Droit» [ «Трансформация права»] (1893) и «Les Transformations du Pouvoir» [ «Трансформация власти»] (1899) – он ожесточенно боролся с эволюционистской теорией, заключавшейся в утверждении непрерывности и однообразности развития правовых институтов и возможности обнаружения исходного звена таких институтов в архаических обществах. Несмотря на многочисленные ошибки, Тарду все же удалось прийти к ценным выводам по отдельным вопросам. Поэтому его имя должно быть поставлено первым среди непосредственных предшественников социологии права, развитие которой мы пытаемся здесь проследить.

Основатели социологии права. Наряду с двумя основными работами, где затрагивается правовая проблематика («De la Division du Travail social» [ «О разделении труда в обществе»] (1893) и «Deux Lois de l’Evolution penale» [ «Два закона эволюции наказания»] в «Année Sociologique», том 4 за 1900 г.), остальные научные труды Эмиля Дюркгейма (1858–1917) также содействовали разработке и методологическому обоснованию социологии права. Более или менее внимательное знакомство с его исследованиями не оставляет сомнений в том, что Дюркгейм был далек от сведения социологии права исключительно к проблемам возникновения права. Фактически Дюркгейм внес значительный вклад в развитие микросоциологии права (через анализ взаимосвязи видов права и типов социабельности) и правовой типологии глобальных обществ. Однако из-за убежденности Дюркгейма в том, что он должен был поставить две указанные сферы научного анализа во взаимосвязь с анализом исторического происхождения права из архаического общества, рассматриваемого в качестве ключа ко всем проблемам развития права, сфера генетической социологии права Дюркгейма оказалась основой всех тех выводов, к которым он стремился.

В книге Дюркгейма о «Разделении труда в обществе» делается правильный акцент на исходной точке исследования – проблеме взаимосвязи типов социабельности и видов права. «Видимым символом социальной солидарности (понимаемой как фактическая солидарность, т. е. как форма социабельности), – как считает Дюркгейм, – является право». Поэтому социологии права необходимо учиться различать многочисленные виды права. Первым существенным различием оказывается различие между правом, соответствующим «механической солидарности», т. е. солидарности на основе схожести, и правом, соответствующим «органической солидарности», основанным на различиях. К первому виду относится уголовное право, ко второму – торговое, процессуальное, административное, конституционное право. Право в целом, которое можно обозначить как «нормы, имеющие организованные санкции», противополагается «нормам, имеющим неорганизованные санкции», которые характерны для морали. Два основных вида правового регулирования, соответствующие противоположным типам солидарности, выражают себя в двух различных видах организованных санкций: основывающееся на механической солидарности право сопровождается репрессивными санкциями, а основанное на органической солидарности право – реститутивными санкциями. Репрессивной является такая санкция, которая заключается в общественном осуждении или лишении ранее возложенной обществом привилегии, будь то в форме телесного наказания, лишения свободы или просто в виде общественного порицания. Реститутивная санкция, напротив, состоит в простом поддержании состояния status quo ante [ранее существовавшее положение вещей. – лат.]. Необходимо отметить, что в том обществе, где превалирует органическая солидарность, большая часть правовых норм не связана с уголовно-правовым регулированием и даже преобладает над ним количественно.

Более детальный анализ привел Дюркгейма к различению подтипов указанных основных типов правового регулирования и форм солидарности, а в более поздних исследованиях ученый несколько умерил свой первоначальный оптимизм по поводу развития права. Так, в уже названной выше книге «Два закона эволюции наказания» Дюркгейм освободил государство от необходимой взаимосвязи с органической солидарностью и подчеркнул независимую роль государства в истории развития наказаний. В своей известной книге «Les Causes Du Suicide» [ «Причины самоубийства»] (1897) и в предисловии ко второму изданию книги «О разделении труда в обществе» Дюркгейм пошел еще дальше в том направлении, которое было обозначено в его первоначальных взглядах на роль государства, и подчеркнул, что усиление государства далеко не всегда влечет за собой усиление социальной интеграции посредством развития органической солидарности, но зачастую может приводить к «социальному аморфизму» – дезинтеграции, ведущей к деспотизму Разумеется, Дюркгейм использовал свои концепции правового развития исключительно для изучения определенного типа общества, а именно кланово-тотемического. Такое самоограничение представляло собой весьма сильное место в генетической социологии права Дюркгейма; так, мыслитель, к примеру, указывал на то, что система разделения труда и вместе с ней система правового регулирования «изменяется в прямой зависимости от размера общества и плотности населения», поэтому те общества, которые имеют больший объем и плотность населения, «являются также наиболее развитыми». Но подобное утверждение, с очевидностью подходящее для любого общества, которое может быть обозначено как кланово-тотемическое, не применимо не только к современным, но и к любым другим более или менее развитым обществам. В данном издании мы лишены возможности детально разобрать тот ценный вклад, который внесли в социологию права такие представители дюркгеймовской школы, как Мосс, Фоконне, Бугле, Дави.

Мы считаем достаточным представить здесь наши возражения против социолого-правовых концепций Дюркгейма в максимально сжатом виде. После того как Дюркгейм весьма умело обозначил проблему отношений между типами социабельности и видами права, три фактора все же помешали ему достичь в своих исследованиях четких результатов: его классификация типов социабельности была слишком упрощенной; предложенная схема взаимосвязи права и организованного принуждения выглядела весьма сомнительно; право ни в коем случае не может являться символом любой из форм социабельности, но только тех из них, которые отвечают определенным критериям, остальные же оказываются «стерильными» с юридической точки зрения. Хотя Дюркгейм недвусмысленно признавал необходимость преодоления противоречия между идеалистическим и реалистическим направлениями в социологии права, его собственный реализм при конкретных социолого-правовых исследованиях превращался в идеализм. Скрытый метафизический «гиперспиритуализм» Дюркгейма привел его еще дальше – к одностороннему взгляду на социальную действительность только под углом зрения морали и права.

Три других французских основателя социологии права, Леон Дюги («L’Etat» [ «Государство»] (1901–1903); «Le Droit Social, le Droit Individuel et les Transformations de l’Etat» [ «Социальное право, индивидуальное право и трансформации государства»] (1911); «Souveraineté et Liberté» [ «Суверенитет и свобода»] (1922)), Эммануель Леви («L’Affirmation du Droit Collectif» [ «Обоснование коллективного права»] (1903); «Les Fondements du Droit» [ «Основы права»] (1929)) и Морис Ориу («Principes de Droit Public» [ «Принципы публичного права»] (1-е издание, 1910, 2-е, дополненное, 1916); «La Souveraineté Nationale» [ «Национальный суверенитет»] (1912); «La Théorie de l’Institution et de la Fondation» [ «Теория института и организации»] в «Cahiers de la Nouvelle Journée» за 1925 г.) подошли к социолого-правовой проблематике со стороны не социологии, а правоведения.

Если первых двоих можно причислить к дюркгеймовской школе, то третий из названных социологов считал себя противником Дюркгейма. Речь о Морисе Ориу, который продолжил попытки преодоления отвлеченных принципов идеализма и реализма как основ социологии права. Дюги, напротив, выдвигал требование «быть исключительно реалистом, вплоть до натурализма», а Леви, в свою очередь, тяготел к полностью идеалистическому субъективизму. Но когда дело доходило до анализа конкретных фактов, то все трое концентрировали свое внимание на правовой типологии социальных групп, разработка которой в определенном смысле составляла творческое наследие Дюркгейма. Эта сфера была дополнена тремя названными исследователями посредством анализа тех изменений, которые происходили в современной им правовой системе. Иными словами, они направили свои дифференциальные и социогенетические изыскания на правовой тип современного глобального общества. С другой стороны, они также подчеркивали роль спонтанного и динамичного права как основы социальной действительности права. И все же этим троим исследователям недоставало внимания к микро-социологическому анализу права, равно как и к основополагающему разделению социологии права на четыре вспомогательные дисциплины. В методологическом плане все трое уступают Дюркгейму, при этом превосходя его в плане постижения сложной современной правовой действительности.

Хотя социология права значительнейшего немецкого социолога Макса Вебера (1864–1920), воплощенная прежде всего в опубликованном после его смерти основном труде «Wirtschaft und Gesellschaft» [ «Хозяйство и общество»] (4-е издание, 1956, с. 387–513), и появилась на свет несколько лет спустя после нашумевших работ австрийца Ойгена Эрлиха, тем не менее концепцию Эрлиха можно в каком-то смысле считать заранее подготовленным ответом на тенденцию Вебера к подчинению социологии права догматически сконструированной систематике правоведения. Нельзя обойти молчанием и то, что собственно из-за веберовской реформы социологического метода и возникли значительные затруднения, которые сказались на последующем формировании науки социологии права. По Веберу, вся социология как наука должна была посвятить себя интерпретативному пониманию внутреннего смыслового значения социальных действий («понимающая социология»). Метод социологии соответственно должен быть типологическим и заключаться в построении «идеальных типов». В силу того, что социология в качестве исходного звена берет смысловые значения, она освобождает себя не только от ценностных суждений, но и от заранее постулируемых иерархий ценностей, равно как и от обоснования объективной значимости таких ценностей. В этом и заключается смысл провозглашаемой Вебером «свободы от ценностей» в социологии.

В изучении «шансов» на осуществление практических социальных действий, соответствующих релевантным им смысловым значениям, чрезвычайную важность для социологии представляет использование связной системы таких смысловых значений, при этом их значимость вовсе не зависит от «шансов» на осуществление. С другой стороны, наличие субъективных смысловых значений не только не исключает существования объективных смысловых значений, но и заранее предполагает такие объективные значения, которые отражаются значениями субъективными и одухотворяют последние.

Поскольку, по мысли Вебера, любое причинно-следственное объяснение в социологии может осуществляться только на основе заранее постулируемого интерпретативного понимания смысловых значений, которые являются уникальным материалом для конструирования идеальных типов, то Вебер отказывается от исследования происхождения таких смысловых значений, от попытки найти связующие звенья между символами, ценностями или коллективными идеалами и самой социальной действительностью. Этим и объясняется гораздо большая скромность задачи социологии Вебера по сравнению с задачами его предшественников. Вебер отнюдь не считает, что феномены права, этики, религии и т. п. исчерпываются исключительно их социологическим аспектом. Напротив, мыслитель склоняется к признанию односторонней зависимости социологии человеческого духа от тех научных дисциплин, которые заняты систематизацией смысловых значений, вследствие чего и сама социология ограничивается изучением воздействия практического поведения на систему догм или норм, сформированную таким поведением.

Возникающие при таком подходе трудности для социологии права проистекают вовсе не от плодотворного во всех отношениях метода интерпретативного понимания смысловых значений – основы для конструирования идеальных типов. Трудности были вызваны недостаточной направленностью воли Вебера на достижение взаимопонимания и взаимодействия между юристами и социологами. А истинная причина таких трудностей заключалась в слишком узкой трактовке «социального факта», что представляло собой шаг назад по сравнению с тем, что уже было достигнуто Эмилем Дюркгеймом. Вебер сводил социальный факт исключительно к смысловому значению и индивидуальному поведению («действию»), пренебрегая иными элементами социальной действительности: такими как морфологический базис, коллективные психические явления, различия между структурами, организациями, социальной практикой, новациями. Вызванное этим обеднение социальной действительности грозило выразиться в упразднении ее научного изучения. Вся социология Вебера фактически была сведена к изучению вероятностей или «шансов» социального действия, а социология права, в частности – к изучению шансов социального действия в разработанной юристами применительно к определенному типу общества нормативной системе. Ниже, в нашем систематическом изложении дифференциальной социологии права, мы попытаемся использовать вклад Вебера в правовую типологию глобальных обществ, разработанную им посредством вышеназванных принципов.

На фоне концепции Макса Вебера с особенной ясностью проступает значение занимаемой Ойгеном Эрлихом (1862–1922) позиции. Эта позиция демонстрирует, как социология права, полагающая исходным пунктом своих конструкций исключительно систематизацию права, оказывается не в состоянии добиться понимания собственного объекта изучения, а именно интегральной правовой действительности, которая выходит за рамки любых «абстрактных правоположений» или правил разрешения конфликтов. Тот угол зрения, под которым здесь рассматривается указанная проблема, напоминает об Ориу. Не будучи знакомы друг с другом, эти мыслители пытались вскрыть институциональную основу (то, что Эрлих называл «направлениями») правовой жизни. В трех своих основных работах («Beiträge zur Theorie der Rechtsquellen» [ «Дополнения к теории источников права»] (1902); «Grundlegung der Soziologie des Rechts» [ «Основоположение социологии права»] (1-е издание – в 1913 г., 2-е – в 1929 г.) и «Die juristische Logik» [ «Юридическая логика»] (1919)) Эрлих поставил перед собой двойную задачу. Во-первых, целью являлась демонстрация того, что разработанное юристами «правоведение» есть лишь «ремесло», направленное на достижение переходных практических целей и соответственно искусственную систематизацию таких целей. Эта «техника» оказывается не в состоянии постичь что-либо иное, кроме поверхности настоящей правовой действительности. Во-вторых, с помощью дистанцированного от какой-либо юридической техники метода Эрлих хотел объективно и методично описать интегральную и спонтанную правовую действительность. Констатация того факта, что нормативно-догматическое «правоведение» является вовсе не наукой, а направленным на достижение переходных практических целей ремеслом, представляет особую научную ценность в случае признания того, что определенные правовые принципы, которые обычно выводятся из неизменной «юридической логики», на самом деле есть не что иное, как способ приспособления к конкретным историческим условиям.

За поверхностью создаваемых государством «высказываний о праве» и обычно формулируемых судьями и правоприменителями «решений», по мысли Эрлиха, существует «право, которое мирным способом регулирует общество изнутри». Это право представляет собой непосредственный правопорядок общества, или, по выражению Эрлиха, «социальное право». Изучение такого правопорядка составляет специфическую задачу социологии права, которая превосходит юриспруденцию не столько за счет объективного метода, сколько за счет самого объекта научного познания. Таким образом, социология права постигает саму сущность вопроса: «Центр тяжести развития права в наше время, как и во все времена, лежит не в законодательстве, не в юриспруденции и не в правоприменении, а в самом обществе». «Мирный и спонтанный общественный порядок» определяется здесь как точка пересечения множества правопорядков, существующих в среде независимых от государства отдельных социальных групп.

Существенным и весьма поучительным недостатком социологии права Эрлиха, имевшей особо сильное влияние в США, является полное отсутствие микросоциологии права и правовой типологии социальных групп и классов. Кроме того, социологический и правовой плюрализм Эрлиха имел совершенно «вертикальный» характер. Такой плюрализм подтолкнул немецкого социолога к тому, чтобы подвести, или, скорее, смешать в понятии «социальное право» множество различных видов права. По Эрлиху, все то, что в праве является «институциональным» или спонтанным, происходит от общества, противополагаемого государству, и имеет свойство автономного «союзного права». При этом государство рассматривается исключительно в форме абстрактных «правоположений», как будто бы в государственном устройстве нет места различным уровням организации и как будто не существует спонтанной и политически разнородной солидарности экономических, религиозных и иных социальных объединений.

Среди американских основателей социологии права можно выделить Роско Паунда, бесспорно являющегося главой социологической школы права Соединенных Штатов Америки. Концепция Паунда сформировалась под влиянием постоянной конфронтации социологических, философских, историко-правовых и, наконец, практических проблем. В своих наиболее значимых работах («The Spirit of the Common Law» [ «Дух общего права»] (1921); «Introduction to the Philosophy of Law» [ «Введение в философию права»] (1923) и «Law and Morals» [ «Право и мораль»] (1924)) Паунд убедительно продемонстрировал относительность приемов юридической техники, правовых категорий и концепций. Так, мыслитель провел социологический анализ английского и американского права, который уже стал классическим. Американский правовед разработал не только описание разнообразия правовых концепций как производного от типов общества в их взаимосвязи с правовыми системами, но и описание трансформации теорий взаимосвязи права и морали как производной от типов общества. Он пошел еще дальше, сформулировав проблему социологических основ юридического знания. Так же как и Леон Дюги, хотя и с менее догматических позиций, Паунд предпринял попытку анализа изменений в праве. В связи с этим ему потребовалась генетическая социология права, примененная к современному типу общества. Несмотря на все заслуги и преимущества Паунда, ему, по всей видимости, все же не удалось прийти к более или менее удовлетворительному и точному определению целей и методов социологии права. В отличие от Дюркгейма и Макса Вебера, в творчестве которого данный вопрос был прояснен особенно четко, Паунд не заметил того, что участники общественной жизни в своих поступках руководствуются реализующимися в социальных фактах ценностями, но при этом могут воздерживаться от ценностных суждений. Таким образом, в его социологию права вкралась определенная неясность, связанная со смешением ценностных суждений и высказываний о сущем. Недостаточен и приводимый здесь анализ мотивации отдельных социальных групп, за исключением того направления анализа, которое отразилось в используемой Паундом формуле «социальных интересов». Паунд не обратил внимания на то обстоятельство, что каждая конкретная социальная группа обладает своим собственным социальным порядком, собственным правопорядком, собственными правовыми ценностями, поэтому его исследование остановилось на очерченных парадигмой прагматизма границах.

Перед тем как опубликовать в Нидерландах свою наиболее значимую работу «De taak der rechtssociologie» [ «Задача социологии права»] (1935), Гуго Зинцгеймер выпустил в Германии ряд важных научных работ, в особенности «Die soziale Selbstbestimmung im Recht» [ «Социальное самоутверждение в праве»] (1916) и «Die soziologische Methode in der Privatrechtswissenschaft» [ «Социологические методы в науке частного права»] (1909). Основывая свои исследования на работах Гирке, Эрлиха и М. Вебера, Зинцгеймер особое внимание уделил проблеме дифференциации и иерархического строения различных составных частей нашей научной дисциплины.

Из других европейских авторов, занимавшихся разработкой проблем генетической социологии права применительно к современному обществу, особо следует выделить Карла Реннера. Первый набросок к его будущей работе «Die Rechtsinstitute des Privatrechts und ihre soziale Funktion» [ «Правовые институты частного права и их социальная функция»] (1929) появился в пятом томе «Marxstudien» за 1904 г. под названием «Die soziale Funktion des Rechts» [ «Социальная функция права»]. Эта книга содержала в себе возражения против тезиса о неизменности «правопорядка» – его экономического и социального значения в условиях господства развитого капитализма. Реннер пришел к выводу о том, что радикальные изменения в обществе не обязательно сопровождаются соответствующими изменениями в структуре права. Следовательно, право отнюдь не всегда являлось фактором экономического развития и социоэкономические пертурбации не всегда напрямую вызывали к жизни соответствующие правовые механизмы. В качестве примера можно привести коренным образом изменившуюся в наши дни структуру собственности, которая стала «с социальной и экономической точки зрения» орудием господства над массами наемных рабочих, оказавшихся подчиненными властвующей социальной организации. Очевидно, что, как и Макс Вебер, Реннер закрепляет за социологией права задачу изучения процесса реализации «кристаллизовавшихся» средств правового регулирования в практическом поведении человека.

Вместе с тем создается впечатление, что марксистская социология в целом и марксистская социология права в частности стремительно перерастают соблазны натурализма и реализма (ср. работы Н. И. Бухарина («Теория исторического материализма» (1922)), Пашуканиса («Общая теория права и марксизм» (1927)), а также Фридриха Ленца («Staat und Marxismus» [ «Государство и марксизм»], в двух томах (1921; 1924)). Далее необходимо особо выделить венгерского ученого Барна Хорвата («Rechtssoziologie» [ «Социология права»] (1934)), который вслед за М. Вебером обнаруживает социальную действительность права в практическом поведении человека, соответствующем цельной системе поведенческих норм. Под влиянием логического формализма Ганса Кельзена был предпринят ряд попыток посредством так называемого синоптического метода свести проблемы социологии права к взаимосвязи права и других социальных явлений – экономики, различных видов конфликтов за обладание властью и знанием. В этой связи достоин упоминания Франц В. Иерусалем с его «Soziologie des Rechts» [ «Социология права»] (1925).

Если проводить сравнение с вышеназванными работами, то, пожалуй, большую значимость имеет недавно вышедшая в свет книга «Vorstudien zu einer Soziologie des Rechts» [ «Введение в социологию права»] (1947) широко и заслуженно известного немецкого социолога Теодора Гейгера, после эмиграции из Германии работавшего с 1933 г. в Университете г. Орхус (Дания). В данной работе, завоевавшей внимание скорее представителей общей социологии, чем непосредственно представителей немецкой социологии права, Гейгер, по его словам, менее был занят собственно социологией права, чем общим учением о праве, «разработанным с социологической точки зрения». Достаточно просмотреть оглавление этой книги, чтобы убедиться в том, что исследования Гейгера выходят за пределы общетеоретических проблем права, таких как, например, классическая догма права, определение права и взаимосвязь правопорядка, государства и власти. Отсюда в дальнейшем утвердилось разграничение между «провозглашаемым в вербальной форме нормативным положением» и всеобъемлющей «субстанциальной нормой», между «значимостью права» и «обязывающим характером права» (при этом Гейгер признавал реальность лишь последнего). Наконец он пришел к проблеме взаимосвязи права и морали. Мыслитель не только утверждал полное расхождение между этими двумя регуляторами, но и предсказывал «социальное» отмирание морали наряду с правосознанием, существование которого Гейгер отрицал. При этом он пытался исключить из сферы своего анализа не только любую «метафизику», но и все оценочные суждения, верования – в общем, все то, что было связано с ментальностью и человеческой душой, не говоря уже о любого рода результатах культурного творчества.

Основанная на социологии общая теория права Гейгера сводилась, таким образом, к крайнему бихевиоризму (в духе Уотсона) и к «теоретическому и практическому ценностному нигилизму», в рамках которого отрицается не только значимость ценностей и ценностных суждений, но и вообще какая-либо их социальная действенность. При этом Гейгер выступает как против «нормативистского фетишизма» основанных на философском идеализме классических правовых учений, так и против упрощенного «реализма» упсальской школы правоведения (Хэгерстрем, Лундштедт, Оливекрона, Альф Росс), сводившей право к организованным санкциям. Несмотря на то, что Гейгер разделяет с этими направлениями некоторые концептуальные положения, он не без основания упрекает их за недостаток социологического понимания проблемы.

Отрицая социологический релятивизм и плюрализм в любой форме, вместо изучения разнообразных аспектов изменений в праве: роли права, его значения, действия в пространстве, границ его применения, системы права в функциональной корреляции с различными типами социабельности, социальных групп, глобальных обществ, Гейгер пытался использовать социологию в целях апологии заранее постулируемых тезисов «юридического позитивизма» в духе Бергбома, единственное возражение которому со стороны Гейгера состояло в критике применения традиционного подхода к «социальному порядку». Это имело в своей основе довольно-таки рудиментарный социологический эволюционизм, суть которого может быть изложена следующим образом:

«1. Социальное действие обычно происходит в координации с согласованными моделями выраженного вовне поведения (индифферентный к нормам обычай). 2. Модели поведения проявляют себя в качестве обязательных посредством реакции… на девиантное поведение (субстанциональная норма с возникающим через привычку нормативным содержанием, нравы). 3. Опытное восприятие корреляции между определенным способом поведения и поощрением такого поведения обществом, с одной стороны, и иным поведением и социальной реакцией против него, с другой стороны, выражается в регулятивном положении (декларативном нормативном положении, нравственном правиле). 4. Таким образом, опытное восприятие обязывающего правила находит свое выражение в человеческом поведении в формализованном виде. Возникающее через привычку нормативное содержание заменяется искусственно установленной моделью поведения, и образуется прокламативное нормативное положение, выражающее статутную норму (регламент)» (Vorstudien zu einer Soziologie des Rechts, S. 81).

«Следовательно, право является монополизированным центральной властью механизмом установления порядка» (Ibid., S. 91). «Поскольку право и государство оказываются родственными не только генетически, но и структурно, то право и государственная власть возникают одновременно» (Ibid., S. 291). Характерными признаками правопорядка, в отличие от иных форм социального порядка, являются: «(1) Внутренняя дифференциация и расчленение интегрированной социальной целостности (по признаку территориальной исключительности?), (2) в отношении которой центральной властью осуществляется управление; (3) монополизация центральной властью полномочий на организованное противодействие: назначение наказания, с одной стороны, и его исполнение – с другой; (4) осуществление организованного противодействия посредством судебных инстанций, которые по персональному составу либо совпадают с центральной властью, либо могут образовываться из особых, управомоченных такой властью органов; (5) организация и регулирование организованного противодействия посредством нормативного закрепления формализованного процесса назначения наказания в качестве общественной реакции; (6) это происходит частично с помощью нормативного закрепления способов общественной реакции сообразно допущенным нарушениям норм (“просчитанная реакция”)» (Ibid., S. 123).

С того момента, когда возникла дифференциация права и морали, мораль «более уже не может служить в качестве социального регулятора. Многообразие индивидуальной морали скорее, наоборот, должно было бы привести к дезинтеграции общества. И если при этом дело не дошло бы до анархии, то благодарить за это нужно не моральную стойкость, но, наоборот, все более уменьшающуюся роль морали во все более и более институционализирующемся обществе» (Vorstudien zu einer Soziologie des Rechts, S. 249). По мнению Гейгера, это положение распространяется и на групповую мораль: «поскольку групповая и классовая мораль в рамках различных интегрированных социальных целостностей также различаются между собой, то общественная жизнь не может регулироваться моралью, но должна быть урегулирована иными способами и иными механизмами установления порядка» (Ibid., S. 254).

В этой претендующей на социологическое происхождение теории удивляет то, что социология здесь оказывается нужна исключительно для апологии и укрепления привнесенных из юриспруденции догматических предрассудков. Гейгер не замечает того, что существующие в различных социальных образованиях и типах социальных структур способы связи между правом, моралью, знанием, религией и т. д. (короче, между различными аспектами социальной регламентации или «социальными регуляторами») порой кардинально изменяют иерархический порядок между различными видами права, морали, религии и т. д. Показательно и возражение, выдвинутое Гейгером против автора этих строк; возражение, сущность которого сводилась к тому, что «всякое право основывается на недоверии», что не существует вообще никакого «социального права». Гейгер не обращает внимания на фактическое возвращение при таком подходе к правовому индивидуализму римского права (где противополагались dominium и imperium (власть частная и публичная)) и закрывает глаза на социальную и правовую действительность наших дней, встречающую нас многочисленными конфликтами различных уровней права и различных правопорядков: например, конфликтами между спонтанным и заранее формулируемым правом, между организованным и неорганизованным правом, между государственным и негосударственным правом, между профсоюзным правом и правом предприятий и т. п. Чем же тогда должна заниматься социология права, если сфера ее применения в такой степени заранее ограничивается догматическими предрассудками? И что тогда остается делать с такой социологией, которая от любви к эмпирической действительности исключает из нее, к примеру, символы, ценности и идеалы, коллективные и индивидуальные психические акты? Интеграция социологии и правоведения в работах Гейгера не может быть признана удачной, поскольку от такой интеграции не «посчастливилось» ни той, ни другой отрасли научного знания: узкий бихевиоризм в союзе с догматичным интеллектуалистическим рационализмом помешали Гейгеру ближе подойти к действительным проблемам социологии права.

Невозможно завершить данный обзор современных тенденций социологии права, не упомянув того вклада, который внесли в эту науку правовая этнология и сравнительное правоведение – научные дисциплины, которые становятся все более и более осмотрительными, умеренными и осторожными по отношению к упрощающим тезисам эволюционизма. В первую очередь здесь нужно упомянуть не только Франца Боаса, прославившегося вместе со своей школой в США открытием правового института «потлача» у индейцев квакиутли и своими работами «The Mind of Primitive man» [ «Мышление первобытного человека»] (1922) и «General Anthropology» [ «Общая антропология»] (1938), но и англичанина Бронислава Малиновского (особенно его работы «Crime and Custom in Savage Society» [ «Преступление и обычай в первобытном обществе»] (1926) и «The Foundation of Faith and Morals» [ «Основа веры и нравственности»] (1936)), а также Э. А. Хёбеля («The Law of Primitive man» [ «Право первобытного человека»] (1955)). Из немецких авторов наиболее значимый вклад в нашу научную дисциплину внес Ричард Турнвальд своей книгой «Werden, Wandel und Gestaltung des Rechts» [ «Становление, изменение и формирование права»] (том 5 превосходной работы «Die menschliche Gesellschaft in ihren ethno-soziologischen Grundlagen» [ «Человеческое общество в своих этносоциологических основах»] (1934)). Как на один из наиболее значимых вкладов сравнительного правоведения в социологию права можно указать на работу Джона Генри Вигмора «A Panorama of the World’s Legal Systems» [ «Обзор правовых систем мира»], 1–3, том 1 (2-е издание, 1936). В заключение можно упомянуть проделанную в Париже в период 1931–1940 гг. под руководством автора настоящего очерка работу Международного института социологии права; работу, ознаменовавшуюся выпуском в свет двух периодических изданий: «Archives de Sociologie Juridique» [ «Архивы юридической социологии»] (в 25 томах) и «Annuaires des Congrès» [Ежегодники Конгресса] (в четырех томах), где предпринята попытка обзора сферы социологии права в целом и ее отдельных проблем. Здесь мы можем завершить данный раздел нашего очерка и перейти к систематическому изложению социологии права, начав с проблем микросоциологии права.

Микросоциология права. Она призвана изучать функциональную корреляцию между социальной действительностью и видами права. При этом необходимо четко различать виды права, правопорядки и правовые системы. Способностью порождать систему правового регулирования или правопорядок, т. е. синтез и баланс различных видов права, обладают только реальные коллективные целостности (социальные группы). Здесь можно проследить явную аналогию со строением самих социальных групп, также образующихся как синтез и баланс различных форм социабельности. Способностью порождать правовые системы, т. е. синтез и равновесие множества социальных групп, обладают только глобальные общества. В этих правовых системах взаимосвязываются и конкурируют между собой различные правопорядки, каждый из которых, в свою очередь, представляет собой синтез различных видов права. К примеру, «государственное», «профсоюзное», «товарищеское», «семейное» право и т. д. являются правопорядками, внутри которых различные виды права сочетаются и конкурируют между собой. В свою очередь, феодальное и городское право, американское и французское право, современное и архаическое право являются правовыми системами, внутри которых борются между собой и стремятся к равновесию множество правопорядков. Изложенное объясняет, почему проблематика видов права независима от проблем типологии групп и глобальных обществ, но связана с проблемами типологии форм социабельности, т. е. с микросоциологией. Под первичными элементами микросоциологии права мы подразумеваем отнюдь не отдельных индивидов, а виды и способы связи с целым посредством целого, т. е. типы социабельности. Из этого становится ясно, каким образом на основе четкого разделения видов права, правопорядков (систем правового регулирования) и правовых систем выстраивается микросоциология права.

Общие условия, которым должны соответствовать проявления социальной действительности для того, чтобы порождать право (т. е. быть нормативными фактами), одинаковы для всех микросоциологических элементов (форм социабельности), для реальных коллективных целостностей (социальных групп) и для глобальных обществ. Первым условием является способность таких нормативных фактов исключительно благодаря своему бытию воплощать позитивные ценности. Эта возможность обеспечивается за счет коллективных актов интуитивного признания, в которых выражается стремление участников правовой жизни реализовать какой-либо из многочисленных аспектов идеи справедливости. Вторым условием является преобладание в таких фактах активных элементов над пассивными. Поэтому не только отдельные формы социабельности, но и определенные типы социальных групп, в которых преобладают пассивные элементы, оказываются «стерильными» с юридической точки зрения. Такие группы остаются неструктурированными, тогда как в макросоциологическом аспекте наличие структуры является условием для существования правопорядка. Кроме того, только активные формы взаимопроникновения психических состояний и образования социальных групп обладают возможностью создавать социальные организации, поскольку структура, в которой за счет равновесия ее элементов возникает социальная организация, всегда представляет собой результат социального действия. Организованность присуща далеко не каждому проявлению активной социабельности и не любой активной социальной группе (даже структурированной), поэтому создаваемое ими право может утверждать и реализовывать себя независимо от каких-либо организаций, даже если таковые уже находятся в наличии или в процессе становления. Но наличие социальной структуры или социальной организации может служить непосредственным критерием наличия активной социабельности и активной социальной группы и соответственно их способности создавать право.

Находящиеся в рамках одного и того же правопорядка и конкурирующие между собой виды права могут быть классифицированы в двух аспектах: горизонтальном и вертикальном. В горизонтальном аспекте виды права рассматриваются как производные от типов социабельности в пределах одного и того же глубинного слоя социальной действительности, а в вертикальном аспекте – как производные от различных уровней социальной действительности. Каждой форме активной социабельности, реализующей какой-либо из аспектов идеи справедливости, и каждому уровню социальной действительности соответствует определенный вид права. Здесь оба вышеназванных аспекта пересекаются между собой. Поэтому микросоциология права имеет двойную задачу: изучение видов права как производных от различных типов социабельности и исследование видов права как производных от глубинных уровней социальной действительности, которые присутствуют в ставших нормативными фактами формах социабельности.

Типы социабельности и виды права. Горизонтальная классификация форм социабельности проводится по двум глубинным уровням социальной действительности: уровню непосредственной спонтанной социабельности и уровню организованной рефлективной социабельности. Спонтанная социабельность выражается в коллективной ментальности, мнениях или актах и в способах коллективного поведения, если они представляют собой либо социальную практику, создаваемую достаточно гибкими поведенческими стереотипами, либо коллективное новаторство или творчество. И наоборот, организованная социабельность лишь настолько связана с коллективными способами поведения, насколько последние опосредуются кристаллизированными в рефлективных схемах поведенческими стереотипами, которые формулируются заранее и предписывают иерархизированные и «централизированные» модели поведения.

Таким образом, организованная социабельность противостоит мобильной спонтанности коллективных психических актов и дистанцируется от нее. Различные типы спонтанной социабельности, так же как и различные социальные структуры, в состоянии осуществлять только более или менее имманентное принуждение, при этом их действие в нашем сознании осуществляется как подчинение одного уровня сознания другому, а в коллективной жизни – как подчинение одного типа спонтанной социабельности другому типу. С другой стороны, организованная социабельность имеет возможность применять внешние санкции. Поскольку спонтанная социабельность имеет более подвижный и динамичный характер, чем организованная социабельность, то между двумя этими глубинными уровнями социальной действительности возникают неизбежные и беспрестанные конфликты и противоречия, что не препятствует их вхождению в одну и ту же социальную структуру.

В рамках спонтанной социабельности объектом научного анализа в первую очередь становится социабельность в форме взаимопроникновения психических состояний либо частичного слияния сознаний в феномене «Мы» – в отличие от социабельности в форме простой взаимозависимости сознаний (отношения между «Я», «Ты», «Они» и т. п.), т. е. в форме «отношений к другим». Сам феномен «Мы» (мы – американцы, мы – французы, мы – немцы, мы – рабочие, мы – интеллектуалы и т. п.) предстает как нераздельное целое, как некое новое единство, несводимое к сумме своих членов.

Вместе с тем такое целое не противополагается входящим в него частям: здесь как целое имманентно своим частям, так и части имманентны целому. Такая обоюдная имманентность, которую можно обозначить как многостороннее взаимоучастие Единого во Многом и Многого в Едином, всегда в той или иной степени присутствует в феномене «Мы». Поэтому вторым критерием для классификации типов социабельности является степень интенсивности спонтанной социабельности, определяемая через градацию степеней частичного слияния сознаний. Если слияние сознаний очень слабо либо интегрирует только поверхностные слои индивидуального сознания, которое при этом раскрывается лишь поверхностно, но в своих глубинных и личностных слоях остается замкнутым, то речь идет о феномене «массы».

Когда сливающиеся между собой сознания приобретают более открытый характер и взаимопроникают в более глубинные и интимные слои психической жизни, но при этом не достигают максимально возможной степени интеграции, то такое состояние мы можем назвать феноменом «общины».

Если же достигнута наиболее интенсивная степень слияния, т. е. сознания открывают себя друг для друга настолько, насколько возможно, и таким слиянием охватываются даже недоступные индивиду уровни самосознания, то здесь речь может идти о феномене «всеединства». Вопреки ожидаемым выводам, между степенями интенсивности слияния сознаний и степенями принудительного воздействия нет никакой взаимосвязи. Нет и прямой взаимозависимости между степенями социабельности в форме взаимопроникновения психических состояний, исходя из интенсивности и масштабов такого взаимопроникновения.

Проявления социабельности, различающиеся по характеру их конвергенции, уравновешивания, разграничения или через «отношения к другим» (не имеет значения, есть ли это отношения между индивидами либо между социальными группами), классифицируются в зависимости от градации интенсивности сближения, разделения либо их сочетания. «Отношения к другим» предстают как процесс объединения либо разделения между индивидами и группами. К примеру, такие «отношения к другим», которые мы обозначаем термином «сближение», характеризуют различные типы взаимосближения, дружбы, любопытства, односторонней симпатии или любви, равно как отношения, основанные на акте дарения или на внедоговорных обещаниях.

Наиболее показательными примерами отношений «разделения» являются отношения между социальными группами: борьба между социальными классами или профессиональными объединениями, между государствами и нациями, конфликты между производителями и потребителями и т. п. Те отношения, которые содержат в себе элементы обоих вышеназванных, являются смешанными. Независимо от того, идет ли речь об отношениях между индивидами или группами, смешанный тип отношений проявляется в одновременном «сближении», с одной стороны, и «разделении» – с другой. Примером могут служить кредитные или иные обязательственные правоотношения и т. п.

Любая форма активной социабельности, реализующая позитивную ценность, порождает при этом право или «нормативный факт». Поэтому микросоциология права должна выделять столько же видов права, сколько существует форм активной социабельности. В первую очередь мы замечаем противоположность социального и индивидуального права (или, точнее, межиндивидуального права), которая соответствует противоположности типов социабельности в форме взаимопроникновения сознаний и в форме социальной взаимозависимости.

«Социальное право» является правом объективной интеграции в феномен «Мы», в имманентное целое. Такое право позволяет субъектам, к которым оно обращено, стать частями в той целостности, которая действенно участвует в соответствующих правоотношениях. Следовательно, социальное право основано на доверительных отношениях, в отличие от основанного на недоверии индивидуального права (независимо от того, регулирует ли оно межгрупповые или межличностные отношения). Первое является правом дружбы, взаимопомощи, второе – правом войны, конфликта, разделения. Поскольку социальное право основывается на доверии, его нормы не могут быть предписаны извне. Социальное право может действовать только имманентно, изнутри определенного социального круга. Поэтому социальное право всегда автономно, оно присуще любому отдельному феномену «Мы», которое поощряет правовую автономность заинтересованных сторон.

Исходя из вышеприведенного деления форм социабельности по степени их интенсивности на массу, общину и всеединство необходимо и социальное право классифицировать на социальное право массы, социальное право общины и социальное право всеединства. Поскольку масса является наиболее слабой по степени интенсивности слияния сознаний и, наоборот, наиболее интенсивной по силе осуществляемого принуждения, то и социальное право, интегрируемое массой, является наименее эффективным и наиболее интенсивным по степени организованного принуждения. В самом деле, поскольку действенность любого права зависит от лежащей в его основе социальной гарантии, т. е. силы и стабильности нормативных фактов, которыми обусловливается общеобязательность права, то и интегрируемое массой социальное право вряд ли может претендовать на высокую степень действенности. Право массы вынуждено всегда оставаться поверхностным, независимо от преследуемых целей и желаемой степени интеграции. Поэтому тем более жестокими оказываются спонтанно возникающие реакции за его нарушения.

Так как община соответствует средней степени интенсивности слияния сознаний, то и проистекающее из феномена общины социальное право характеризуется средней степенью эффективности права и жесткости применяемых санкций. Действенность социального права общины может заметно возрасти, в зависимости от двух факторов. Первый из этих факторов заключается в особом характере взаимопроникновения форм социабельности в рамках общины, следствием чего является, как правило, наиболее прочная социальная связь в соответствующей социальной группе. Вторым фактором является наличие в рамках общины наиболее оптимальной для образования права формы социабельности, характеризующейся тенденцией к четкому отделению собственно правового убеждения от моральных постулатов и религиозного экстаза, зачастую доминирующих в праве всеединства.

Поскольку всеединство представляет собой наиболее интенсивную степень слияния сознаний и обладает наименее слабой степенью принуждения, то, казалось бы, здесь социальное право должно быть наиболее эффективным, а его санкции – наименее жесткими. Но при этом нельзя упускать из вида и существенные факторы, ослабляющие указанные тенденции. Эффективность социального права всеединства зачастую снижается за счет непродолжительности существования данного феномена и нестабильности социальных связей в рамках всеединства, поскольку по общему правилу всеединство возникает под влиянием чрезвычайных обстоятельств и стремительно разрушается по их миновании. Этим и объясняется то, что всеединство так часто имеет мистический, харизматический характер и более подходит для развития религиозных и моральных верований. Таким образом, эффективность права всеединства оказывается намного слабее, чем могло бы показаться при анализе глубины слияния сознаний в рамках всеединства. Из изложенного мы может сделать вывод, что по сравнению с социальным правом массы и всеединства именно право общины наиболее дистанцировано от разного рода метаюридических элементов.

Социабельность, проявляющаяся во взаимозависимости и разграничении (отношения к другим, открытая коммуникация в знаковой форме), в свою очередь, может быть классифицирована на отношения разделения, сближения и отношения смешанной формы. Межличностное право разделения, возникающее из борьбы, конфликта, соревнования и регулирующее такие отношения, является преимущественно правом вражды. Характерная черта межличностного права разделения – доминирование притязаний над обязанностями, их разделенность: обязанности здесь практически не заметны. В данном виде права над едва заметным императивным элементом правоотношений решительно преобладает обусловливающий разделение атрибутивный элемент.

Межличностное право сближения встречается крайне редко, так как большая часть свойственных для сближения отношений носят преимущественно пассивный характер и поэтому являются «стерильными» с юридической точки зрения (например, отношения, основанные на половом инстинкте, или отношения любопытства, дружбы, односторонней симпатии, любви). Однако можно указать и на такие отношения, где сближение является если не единственным, то преобладающим элементом «отношений к другим».

Межличностное право смешанного типа, уравновешивающее разделение и сближение, представляет собой наиболее распространенный вид права. Это обычно бросается в глаза в случае конфликта между индивидами и социальными группами, с одной стороны, и социальным правом – с другой. Классическим проявлением этого типа права является договорное право. Правовая связь, закрепляемая договором, возникает из: а) конвергенции волеизъявлений договаривающихся сторон, имеющих целью создание на будущее взаимных обязательств (сближение) и б) противоположности двух или более волеизъявлений, преследующих совершенно разные цели и выполняющих противоположные обязанности (предоставить либо принять что-либо, т. е. разделение).

Уровни права. Каждый из вышеназванных видов права представляет собой многоуровневую иерархию глубинных слоев. К примеру, любое организованное и структурированное право всегда основано на спонтанном праве, а любое спонтанное право обнаруживает тенденцию к заимствованию более стабильной и эмоционально безразличной формы структурированного и публично организованного права. Между этими тремя основополагающими слоями правовой действительности всегда существует неустранимый конфликт, интенсивность которого чрезвычайно изменчива. Характер организованного социального права зависит от тех отношений, которые складываются между этим правом, структурированным правом и спонтанным правом. В тех случаях, когда структура права не предоставляет никакой гарантии для того, чтобы организованная социабельность, из которой возникает любое право, оставалась доступной для взаимодействия со спонтанной социабельностью, тогда организованное право и спонтанное право оказываются разделенными между собой глубокой пропастью. Вследствие такого положения дел организованное право трансформируется в субординирующее право, а соответствующая социальная организация – во властную деспотическую организацию. Если социальная структура устроена так, что становится возможной гарантия проникновения в социальную организацию элементов спонтанной социабельности, то возникающее в рамках такой структуры право оказывается укорененным в неорганизованном праве. Это приводит к созданию организованного социального права, имеющего демократические тенденции и к образованию общественных ассоциаций, основанных на дружеских связях.

Социальные формы, характеризующиеся наименьшей (масса) и наибольшей (всеединство) степенью слияния сознаний, представляют собой неблагоприятную среду для образования социальных организаций. Причина в том, что степень интеграции такой организованной надстройки не соответствует степени интегрированности ее спонтанной инфраструктуры. Поэтому массы организуются спорадично, а образованная ими надстройка с трудом сохраняет равновесие.

Поскольку усредненная степень интеграции, характерная для общины, наиболее полно соответствует ее организованной надстройке, то и община, доминирующая в социальной группе или в глобальном обществе, представляет собой наиболее благоприятную среду для структурации и доминирования организованной социабельности, для сохранения и поддержания ее укорененности в спонтанной социабельности. Укорененные в феномене общины демократические организации наиболее беспрепятственно по сравнению с другими социальными организациями развиваются в направлении децентрализованных, федералистических, плюралистических демократий, что смягчает свойственное для социального права общины принуждение.

Более интенсивная степень интеграции в рамках спонтанного всеединства по сравнению со степенью интеграции в соответствующих социальных структурах и в особенности со степенью интеграции в рамках соответствующих организаций указывает на значительные трудности, с которыми эти структуры и организации сталкиваются при попытке сохранять равновесие и укорененность в своих основополагающих инфраструктурах. Следствием этого являются серьезные препятствия, которые встречает спонтанное право при проникновении в организованное право всеединства; последнее же имеет тенденцию к развитию в направлении либо права массы с его субординирующим характером, либо централизированных и авторитарных форм регулирования (при попытке сохранить свой демократический характер). И даже тогда, когда организованное социальное право всеединства теряет свой централизированный характер, оно, тем не менее, сохраняет тенденцию к применению суровых репрессивных санкций.

Несколько по иному классифицируются глубинные слои заранее сформулированного права, гибкого права, формулируемого ad hoc права и интуитивного права. Дифференциация организованного и неорганизованного права здесь сохраняет свою значимость. Так, организованное право может находиться интуитивно (например, дисциплинарное право), а неорганизованное право может быть сформулировано заранее (например, обычное право, прецедентное право и т. п.). В тех случаях, когда неорганизированное, т. е. спонтанное, право формулируется ad hoc или интуитивно, оно, несомненно, будет иметь динамичный и непредсказуемый характер. Мы не будем далее проводить начатую классификацию и воспользуемся в дальнейшем полученными нами критериями для конкретных социологических исследований.

Правовая социология социальных групп и классов. Любая структурированная социальная группа, в которой доминирует активная социабельность и которая реализует определенную позитивную ценность, утверждает себя как «нормативный факт», порождающий свое собственное правовое регулирование. В нашей работе «Современное призвание социологии» мы определили социальную группу как «взятую в отдельном аспекте реальную коллективную целостность, поддающуюся прямому наблюдению и основанную на активных и растянутых во времени коллективных предрасположениях (attitudes collectives), имеющую общую задачу, единство предрасположений (d’attitudes), поля деятельности (d’oeuvres) и поведенческих сте рео типов (de conduites), которые создают структурабельную социальную среду, имеющую тенденцию к развитию относительно устойчивой связи форм социабельности».

Именно способность иметь структуру, т. е. определенное сочетание и синтез форм социабельности, глубинных слоев социальной действительности, социальных норм, поведенческих стереотипов, форм ментальности, социальных временных перспектив и т. д., является отличительным признаком существования социальной группы. Такие переходные группы, как народные сходы, митинги, заговоры, объединения потребителей и некоторые другие виды общественных коллективов, не являются структурированными, а поскольку группа неструктурирована, то она может породить только хаотическое множество видов права, но никак не правопорядок. Однако и нормативный факт структурированной группы является не источником права, а специфической системой равновесия в рамках системы правового регулирования.

Не всякая структурированная группа может через свою структуру способствовать образованию собственного правопорядка. К примеру, социальные группы, в структуре которых организационные формы не развиты или играют незначительную роль, при образовании собственного правопорядка сталкиваются с серьезными трудностями: например, семьи в современной Америке, отрасли промышленности, экономические прослойки в рамках социальных классов и т. п. Мистико-экстатические группы, выступающие в качестве источников системы правового регулирования, в свою очередь, подвержены влиянию противоречивых факторов. С одной стороны, построению правопорядка препятствуют преобладающие в структуре таких групп элементы религиозности и мистики, проникнутые всеединством, но, с другой стороны, унификация структуры этих групп и образование очень стабильной и длительной связи между элементами структуры за счет мистических верований содействуют зарождению правопорядка. Локальные группы и группы экономической активности также оказываются способными к построению правопорядка. В свою очередь, характер систем правового регулирования заметно варьируется в зависимости от природы порождающих такие системы социальных групп.

Поэтому, как правило, классификация социальных групп по функциональному принципу, степени единения и по критерию основной направленности (вражда или объединение) оказывается неизбежной. В рамках первого из вышеназванных критериев особенно интересной представляется классификация соответствующих систем правового регулирования как систем правового регулирования локальных (территориальных), экономических и мистико-экстатических групп. Для систем правового регулирования территориальных групп характерна ограниченность в пространстве, тогда как для двух других вышеупомянутых систем – наоборот, экстерриториальность. И соответственно системам правового регулирования территориальных групп свойственна тенденция к формализации, двум другим – тенденция к эластичности, гибкости и мобильности. Объясняется это тем, что сферы правового регулирования территориальных правопорядков могут быть определены заранее, а соответствующие правопорядку экономических групп сферы правового регулирования зачастую возникают произвольно в неопределенной сфере вещного интереса. Кроме того, системы правового регулирования «хозяйственного», «мистико-экстатического» права (например, канонического права) более интенсивно, чем системы правового регулирования территориальных групп, воспринимают неюридические элементы разного рода верований. Особенно сильно такая тенденция проявляется в каноническом праве, где сосредоточены моральные и религиозные элементы и где право всеединства, следовательно, получает перевес над остальными видами права.

Синтез разных видов права неодинаково происходит в рамках различных унитарных, федеральных, конфедеративных систем правового регулирования, которые воспринимают все характерные для соответствующих типов групп свойства. Право всеединства и право массы играют исключительную роль в унитарных системах правового регулирования, тогда как право общины обязательно доминирует в федеральных и конфедеративных правопорядках. Но положительный эффект, проистекающий из факта доминирования права общины в этих двух системах правового регулирования, значительно ослабляется из-за их сильной формализованности.

Резюмируя вышеизложенное, можно отметить, что конфедеративные правопорядки особенно свойственны экономическим группам, унитарные правопорядки – территориальным группам, тогда как федеральные системы правового регулирования одинаково подходят как для экономических, так и для федеральных групп.

Системы правового регулирования социальных групп, основанных либо на принципе борьбы, либо на принципе объединения, классифицируются по степени своей действенности, которая более высока в первых группах, что объясняется разным уровнем сложности синтеза видов права в этих группах. Системы правового регулирования религиозной секты, профессионального или профсоюзного объединения, групп производителей из-за большей своей убедительности имеют, по существу, более упрощенную и подвижную систему равновесия, чем соответствующие системы церковного союза, муниципалитета, глобального экономического сообщества и т. п.

Ход наших рассуждений приводит нас к проблеме классового права, которая представляется нам особенно важной. В последних наших работах мы определяли социальные классы, как «отдельные фактически сложившиеся группы, в своем существовании обусловленные социальной дистанцией, характеризующиеся сверхфункциональностью и тенденцией к структурации, сопротивляемостью к проникновению глобальных обществ и полной несовместимостью с другими социальными классами». Социальный класс представляет собой макрокосм социальных групп и прослоек, которые в силу своей сверхфункциональности не могут найти выражение в какой-либо отдельно взятой социальной организации или даже во множестве таких организаций.

После завершения процесса формирования социальный класс приобретает прочную структуру и становится нормативным фактом, порождающим собственный правопорядок. Этот правопорядок находит свое выражение в неорганизованном праве, основанном на классовом сознании, и проявляется в обычаях, прецедентах, декларациях, правовых инновациях и т. п., что однако не уменьшает его действенности; порой классовый правопорядок даже входит в конфликт с правопорядками государств и наций. При этом классовый правопорядок может воспользоваться правопорядком нации и подчинить себе правопорядок государства, но лишь с тем, чтобы войти в конфликт с вновь образуемыми классовыми системами правового регулирования. Наиболее показательными примерами этого являются «крестьянское», «пролетарское», «буржуазное» право. В борьбе этих разновидностей права мы находим не только конфликт между тремя различными правопорядками, регулирующими внутреннюю жизнь соответствующих социальных классов, но и конфликт разных типов мировоззрения, в которых имплицируются правовые ценности, а также конфликты различных способов интерпретации справедливости. Отсюда и проистекает особая сила коллективного убеждения, большая легкость объединяющего синтеза и наибольшая эффективность этих классовых правопорядков.

До настоящего момента мы рассматривали правовую типологию взятых в отдельности социальных групп и классов. Вместе с тем очевидно, что и глобальные социальные институты также могут порождать свои специфические системы правового регулирования. Поэтому здесь мы вынуждены остановиться на рассмотрении правопорядков нации и международных сообществ. Общим между национальными и международными правопорядками, с одной стороны, и классовыми правопорядками – с другой, является их сверхфункциональность. Сверхфункциональность глобальных правопорядков заключается в том, что каждый из них находит свое выражение только в плюрализме функциональных правопорядков (в национальном или международном их аспекте), например, в политическом, хозяйственном, церковном праве и т. п. И как следствие этого, система правового регулирования нации или международного сообщества всегда приобретает спонтанную форму и способна достичь объединяющего синтеза в рамках неорганизованного права только посредством различных независимых систем правового регулирования организованного права (например, систем правового регулирования ООН, Международной организации труда и т. п.). По общему правилу, национальные и международные правопорядки имеют тенденцию к юридическому верховенству над включенными в них отдельными системами правового регулирования. Глобальные порядки стремятся господствовать над конфликтами и взаимоотношениями частичных систем правового регулирования и, таким образом, определять их равенство или иерархию. Вследствие этого национальные и международные системы правового регулирования обладают свойствами, характерными для интегрирующих, а потому менее интенсивных правопорядков. Резюмируя, можно утверждать, что в данной сфере, так же как и в любой другой, невозможно выстроить некий заранее фиксированный иерархический строй систем правового регулирования, что является наиболее сильным возражением на глубоко укоренившийся предрассудок о примате государственного права.

Правовая типология глобальных обществ. Бесконечное разнообразие, множество аспектов и богатство внутреннего содержания каждого глобального общества как проявления всеобъемлющего «тотального социального явления», на первый взгляд, препятствуют построению социологической типологии таких обществ, если не брать в качестве точки отсчета соответствующие социальные структуры. Многочисленные попытки классификации глобальных обществ (исчерпывающее описание таких попыток вплоть до 1900 г. дано, к примеру, СР. Штейнмецем в L’Année Sociologique за 1900 г.) не достигали желаемого успеха (например, Грабнер, Шмидт, Куперс, Фробениус, Шпенглер, Тойнби и т. д.). Неудачу этих попыток можно объяснить не только предрассудками эволюционистского или органистического толка, но и в первую очередь недостаточной ясностью понятия глобальной социальной структуры.

В наших последних работах («Déterminisimes sociaux et liberté humaine» [ «Социальные закономерности и человеческая свобода»] (3-е издание, 1955) и «La vocation actuelle de la sociologie» [ «Современное призвание социологии»] (2-е издание, 1957, том 1, главы 6–7)) мы попытались выстроить типологию структур глобальных обществ. Соответствующие типы обществ были сконструированы в качестве примеров тех направлений, которые могут принять исследования типологии глобальных структур. Такая типология не претендует ни на законченность, ни на формулирование окончательных выводов и, разумеется, не может заменить собой ни историю правовой культуры в частности, ни историю культуры общества в целом; только последняя способна полностью отобразить сущность глобальных обществ во всем их многообразии.

В дальнейшем мы выделим семь разных типов структур глобальных обществ и определим функциональную корреляцию между ними и правовыми системами. При построении типологии мы будем руководствоваться, с одной стороны, критерием доминирования отдельно взятой группы над всеми остальными в рамках системы равновесия различных иерархических порядков соответствующей социальной структуры и, с другой стороны, степенью содержания элементов мистицизма и рационализма в политико-правовых концепциях, характерных для различных глобальных обществ. Обращая особое внимание на последний критерий, Макс Вебер различал с этой точки зрения «харизматическую», «традиционную» (особенно патриархальную) и «рациональную» власть. Вебер также подчеркивал, что право может иметь совершенно разные свойства в зависимости от того, формулируется и применяется ли оно религиозными вождями и святыми; правоведами (воспитанными при дворе или в религиозных училищах) или хранителями патриархальной власти; либо, наконец, получившими специальное образование бюрократами и юристами.

Однако оба названных критерия оказываются недостаточными. Как мы подчеркивали в наших предыдущих работах, для построения типологии глобальных структур необходимы следующие критерии: 1) иерархия функциональных групп, время от времени вступающая в борьбу за превосходство с иерархией социальных классов; 2) сочетание форм социабельности в общественном целом и в отдельных группах; 3) различная степень проявления глубинных слоев социальной действительности, значимость, сила, динамизм и способы взаимосвязи которых варьируются; 4) система видов разделения труда и накопления; 5) иерархия социальных регулятивных систем (или систем «социального контроля»), например: религия, мораль, право, искусство, познание и наука, воспитание; 6) система моделей, знаков, символов, идей и ценностей – короче, культурного творчества, создающего культуру и фиксирующего глобальную социальную структуру; 7) иерархия социального времени; 8) иерархия социальных закономерностей, специфическое сочетание которых образует определенную формулу социологического детерминизма.

Приняв во внимание все названные критерии, мы приходим к следующим правовым системам, соответствующим семи типам глобальных социальных структур (явно, что число таких структур неограничено): 1) правовые системы полисегментарных обществ, имеющих религиозно-мистическую основу; 2) правовые системы гомогенизированных на основе теократически-харизматических принципов обществ; 3) правовые системы обществ, гомогенизированных путем господства кланово-политических групп, – относительно рационализированные системы; 4) правовые системы феодальных обществ, основанных на юридическом верховенстве церкви, – наполовину мистические, наполовину рационализированные системы; 5) правовые системы обществ, объединенных за счет господства полиса или империи, – рационализированные системы; 6) правовые системы обществ, основанных на автономии индивидуальных воль и объединенных за счет господства образованного по территориальному принципу государства; 7) правовые системы современных обществ, в которых экономические группы и образованные по территориальному принципу государства борются между собой за создание нового баланса правовой власти, – переходные системы.

Очевидно, что для каждого из вышеперечисленных типов обществ можно было бы найти множество исторических примеров и географических разновидностей и построить еще ряд подтипов, углубляясь при этом в частности. Еще более очевидно то, что ни один из этих типов обществ (за исключением последнего, о котором мы намеренно здесь не упоминаем) не находил в истории своего полного выражения, поскольку социологические типы пересекаются и сочетаются друг с другом всегда по-разному. Это составляет как силу, так и слабость социологических типов, которые поэтому остаются в некоторой степени абстракциями и обобщениями и тем самым предоставляют историкам вспомогательное средство для их индивидуализирующих исследований.

Архаическим обществом является родовой строй, который образуется посредством повторения ряда тождественных сегментов, называемых кланами (γευοι, gentes). Эти родовые устройства и кланы имеют религиозную основу; их отличительными знаками являются тотемы – символы тех божеств, с которыми эти родовые устройства состоят в мистической связи и составляют единое целое. При наличии таких признаков можно было поддаться искушению и свести все правовое регулирование исключительно к правопорядку общего социального права кланов и родов, основывающемуся на табу и берущему свое начало из предмета религиозного почитания, исключая при этом любое проявление межличностного права, всякую эластичность, всякие формы внешнего выражения и мобильность, равно как и частное право. Однако современные исследования показали, что в данном случае ситуация намного сложнее и что здесь просматриваются разнообразные аспекты воздействия магических верований на право и экономику таких глобальных обществ. Единственное, что с уверенностью можно констатировать, – это то, что правовая система таких обществ покоится на двойственной основе магии и религии, которые то противостоят, то взаимопроникают друг в друга.

Магически-религиозная основа правовых систем полисегментарных обществ, в свою очередь, характеризуется следующими свойствами: а) власть здесь имеет либо теократический (клан), либо харизматический характер; б) действия по формулированию, применению права и санкций за его нарушение носят характер таинств (предсказания оракулов, правовые «пророчества», «откровение» права от имени Божества, ордалии, магические процедуры очищения, проклятья, жертвоприношения и т. п.); в) факт присвоения лицом некоей вещи определяется проникновением такой вещи сверхъестественной силой; г) наконец, в социальном праве всеединства и в межличностном праве доминирует право сближения (дар, подарок, ср.: Mauss M. Essai sur le don [Очерк о даре] // Anthropologie et Sociologie [Антропология и социология]. Paris, 1950. P. 145–279), либо право разделения (борьбы), а доля договорного права здесь крайне незначительна. Все это указывает на то, что даже архаическое право, несмотря на недифференцированный характер соответствующих видов групп, представляет собой комплекс различных правопорядков, стремящихся к равновесию, где есть место для межличностного и межгруппового права.

Глобальные общества, создающие такие правовые системы, в которых единообразие (гомогенность) достигается на основе теократически-харизматического принципа, могут объединяться следующими способами: 1) созданием из тождественных родовых сегментов и их сочетаний нового единства, а именно – государственной церкви, воплощаемой одновременно в личности первосвященника, царя и божества и основанной на своеобразном сочетании религии и магии, ведущей к образованию теократически-харизматической власти; 2) другим способом объединения является поглощение отдельных сегментов в домашних группах (le groupe domestique) – здесь группа, основанная на кровнородственных связях, совпадает с группой, основанной на экономическом интересе; такие домохозяйства зачастую оказываются связанными с территориальными группами и группами соседства; 3) и, наконец, третьим способом является синойкизм в городах-государствах (πολις).

Эти три типа общественного единства исторически взаимосвязаны и различными способами сочетаются друг с другом. Исторические примеры первого типа в основном были распространены на Востоке, начиная с Египетского царства (с I по XVI династию), в Вавилоне, Ассирии, Хеттском царстве, и кончая Персией и Китайской империей (с 300 г. до РХ. и до царствования императора Вана). До того как достичь единообразия за счет теократически-харизматического принципа, некоторые из этих обществ проходили длительные периоды феодализма (например, Китай и Япония) или становились феодальными в период объединения (например, Египет между V и XI династиями). Еще более важным является признаваемое всеми историками обстоятельство, что теократически-харизматические правовые системы не препятствуют развитию менового права, имеющего явно выраженный индивидуалистический характер. Основанные на мужской наследственной линии кровнородственные группы, занятые хозяйственной деятельностью и так или иначе прикрепленные к земле, могут в рамках глобального общества превалировать над родами, братствами и т. п. Таким образом, домашние группы становятся «цементирующим составом» при образовании государства. Описываемая в Ветхом Завете, Илиаде и Одиссее, славянской Задруге социальная структура указывает на различные примеры превалирования кланово-политических групп в патриархальных формах. Немецкие «домотоварищества» (Hausgenossenschaft), выступающие в виде марки (Mark), графства (Gau) и рода (Sippe), образуют кланово-политические группы, не обладая собственно характером патриархальности.

С другой стороны, феодальный тип общества является чрезвычайно сложной системой равновесия различных групповых иерархий и соответствующих правопорядков. Так, к примеру, правовая система средневекового общества выделяется гипертрофированным партикуляризмом. Феодальные правопорядки (сами по себе разделяемые на сеньоральное право и собственно феодальное право), канонические правопорядки, право городов, цеховое право представляют собой суверенные правовые системы, в которых, кроме того, действует королевское и римское право (в тех регионах, где было распространено письменное право). Параллельно с этим, полномочия на отправление правосудия, власть налагать наказания распределялись между бесчисленными социальными группами. Церковь также имеет здесь свою судебную систему с широкой юрисдикцией, которая конкурирует со светскими судами. Даже университеты обладают своими собственными судами, а в Германии, кроме того, существовали и тайные политические суды. Поэтому феодальная правовая система в этом отношении предстает смешанной и плюралистичной. В свою очередь, интеграция правопорядка глобального общества становится возможной за счет верховенства определенной территориальной группы, такой как, к примеру, государство (в качестве иллюстрации можно привести греческий полис с VII по V в. до Р.Х. и римский civitas). Секуляризация и рационализация правовых систем такого общества оказывается возможной благодаря его внутренней структуре.

Тому типу глобального общества, полностью рационализированная правовая система которого основывается на правовом верховенстве организованного по территориальному принципу государства и на свободе договора, соответствует классический для Западной Европы XVI – конца XIX в. капиталистический режим. Лейтмотивом такого режима был принцип «один король, одно право», что демонстрировало тенденцию к устранению посредствующих звеньев между индивидами и государством и к равенству всех граждан перед законом. Только общее для всех, заранее сформулированное право, последствия применения которого могли быть заранее просчитаны и которое оставляло место для волеизъявлений индивидов («laissez faire, laissez passer»), могло удовлетворить потребности зарождающейся буржуазии и ее амбициозных замыслов в сфере торговли и промышленности. Соответствующая этому типу глобального общества правовая система нам слишком хорошо известна, что освобождает от необходимости далее исследовать ее характерные свойства.

В противоположность предыдущей (капиталистической) правовой системе, в переходной правовой системе современного общества различные виды социального права (социальное право в его чистой форме или в форме признанного государством права) вновь обретают свою значимость. Поскольку экономическая деятельность здесь концентрируется в рамках крупных предприятий и гигантских организаций, где доминирует субординирующее экономическое право, и поскольку здесь нет места равенству волеизъявления между экономически сильными и экономически слабыми сторонами, то вся предыдущая правовая система, построенная в духе Декларации прав человека и гражданина 1789 года или Гражданского кодекса Наполеона, рушится под воздействием тех же самых сил, которые ее породили. Развитие организованного капитализма (акционерных обществ, трестов, картелей и т. д.), которому сопутствует появление профсоюзов и коллективных трудовых соглашений, расшатывает принципы государственного суверенитета и автономии воли, а также принцип свободы договора. Централистский коллективизм огосударствляет хозяйственную жизнь в надежде растворить государство в экономическом правопорядке. А такие организации, как ООН, МОТ, Гаагский международный суд, извне поднимают проблему сужения правотворческой компетенции государства. И никто не может сказать, как в дальнейшем будет протекать данный процесс. Социология права, так же как и любая другая социологическая дисциплина, не может делать предсказания и давать оценки. Единственное, что нам кажется бесспорным, это – наиболее вероятная тенденция развития правовой культуры к плюралистически-демократическому коллективизму, сохранению автономии правового регулирования, дифференцированного от других социальных регулятивных систем.

Генетическая социология права. Генетическая социология права должна отказаться от предрассудков эволюционизма, т. е. от веры в возможность найти исток непрерывного линейного развития юридических институтов в первобытных обществах; предрассудков, из-за которых происходит смешение проблем правовой типологии глобальных обществ с проблемой их возникновения. К числу собственно проблем генетической социологии относятся в первую очередь изучение тенденций изменений в рамках различных типов правовых систем и, во-вторых, изучение вызывающих такие тенденции факторов в правовой жизни. Эти тенденции регулярности (Tendenzregelmassigkeiten (нем.), tendances de regularité (фр.)) могут быть использованы только на макросоциологическом уровне. Они ни в коем случае не являются «законами» развития из-за высокой степени той неопределенности, которая характеризует социальную действительность и, в особенности, правовую действительность. Такие тенденции являются исключительно «шансами» (Макс Вебер), вероятностями, чья реализация сильно ограничена сферой непредсказуемого. Поэтому мы и говорим только о тенденциях-закономерностях. Следствием такого подхода является признание возможности перехода от одного социального типа к другому только в условиях дисконтинуальности; разрыв при этом может быть так непредсказуем, а социальные типы, в которые переходит данное общество, столь разнообразны, что здесь действительно допустимо вести речь лишь о вероятностях.

В архаических обществах можно констатировать тенденцию к превалированию основанных на магии братств над кланами, что знаменует собой зарождение первичных признаков государства, концентрацию политического суверенитета в руках вождя (Дави) и тенденцию к ослаблению элементов всеединства за счет элементов общины. В теократически-харизматических обществах мы можем в первую очередь наблюдать тенденцию к «обмирщению» харизматических элементов, приобретение ими характера прозаичности и обыденности (то, что Макс Вебер называл «рутинизацией харизмы»). Это проявляется в усилении принципа наследственности или выборности при передаче власти вождя и в возрастающей бюрократизации права и управления, при этом мистические элементы приобретают все более и более конвенциональный характер. Изменения в патриархальной системе развиваются в форме тенденции к построению основанных на брачном союзе и потому менее многочисленных семей и к разделу наследственного имущества между несколькими наследниками. Это приводит к противоречию между правом соответствующих семейных групп и правом кланово-политической группы с более сильно выраженным территориальным, а также и политическим элементами. Одновременно отмечается рост активных элементов в рамках кланово-политической группы, и за счет этого право такой группы обретает большую действенность и получает формальное признание. При этом право кланово-политической группы начинает доминировать над правом групп, основанных на родственных связях, в котором основную роль играет интуитивное и обычное право.

Вследствие огромной сложности феодальной правовой системы изменения здесь происходят в различных, порой противоположных направлениях. Если регулирующее иерархические отношения сеньоров и вассалов право имеет тенденцию к сужению регулируемого круга отношений, то в церковном праве, равно как и в праве городов, развивается тенденция к универсализации, а в государственном праве – тенденция к разграничению в пространстве с другими политическими образованиями и к унификации права в пределах границ данного государства. В правовых системах античных городов мы можем, в свою очередь, заметить тенденции к универсализации действия права, к расширению сферы межличностного права и к сужению сферы социального права, к росту значения государства и договора. Платон, Аристотель и Полибий надеялись найти в современном им политическом праве круговорот форм правления от монархии – через аристократию и демократию (в различных формах) – к тирании, которая опять приводит к монархии и новому круговороту форм правления. Возможно, идея о такой циклической закономерности и была отчасти верной, но при двойной оговорке о том, что эта цикличность ограничивается исключительно правовым типом античных городов, и о том, что развившийся впоследствии цезаризм лишь в весьма незначительной степени связан с изначально существовавшей монархией.

Основанная на превалировании территориального государства и автономии индивидуальной воли правовая система характеризуется следующими тенденциями. Во-первых, это прогрессивное развитие, ведущее к равенству прав, начиная с равенства перед политической властью, равенства перед законом и равенства в гражданских правах и кончая равенством в политических правах, включая и право на свободу. Во-вторых, здесь появляется тенденция к развитию рационального «естественного права», которое пытается предвосхитить реформы в позитивном праве (растущая роль утопии в праве). Как результат этих и иных второстепенных тенденций возникает все более возрастающий дисбаланс между правопорядком государства и системами правового регулирования хозяйственных обществ. В современной правовой системе, пребывающей сейчас в переходном состоянии, развиваются, как мы отметили выше, противоречивые тенденции к технократии, к основанному на централизации научно-плюралистическому демократическому коллективизму.

Очевидно, что здесь невозможно заранее указать на какую-либо доминирующую тенденцию. Хотя определенные тенденции несомненно проявляются в упадке закона и договора и все более усиливающемся движении назад к партикулярному правовому регулированию, эффективному только для определенного круга отношений, так же как и в известном усилении социального права за счет межличностного права. Здесь возрастает значение применяемого ad hoc социального права, а также интуитивного права за счет снижения значения писаного права. Далее, в рамках заранее сформулированного права усиливается влияние разного рода обычаев, социальных деклараций, судебной и иной практики, коллективных соглашений и т. п., что происходит за счет сужения сферы государственного правотворчества. Наконец, можно упомянуть и все более обостряющуюся борьбу между правопорядками различных социальных классов.

Несомненно, что материальные основы общества, в особенности в аспектах демографии и географии (т. е. плотность населения, характер и вид общественной стратификации), являются факторами изменений в общественной жизни, как в целом, так и в отдельных ее проявлениях (экономика, право, религия, мораль и т. п.). Дюркгейм, Мосс и Хальбвакс посвятили довольно значительные исследования проблематике взаимосвязи плотности населения и права, не забывая при этом напоминать, что «материальная плотность» находится в обратной зависимости от «моральной плотности» (особенно это касается правовых убеждений, символов, ценностей). Тем не менее все подобные исследования, как бы они ни были ценны, для большей убедительности должны быть соотнесены с соответствующими качественными типами структур глобальных обществ. Влияние морфологического базиса на право и, наоборот, влияние правовой системы на морфологический базис существенно дифференцируется в зависимости от типа общества и социально-исторических условий. Для получения более определенных результатов здесь необходимы более конкретные и всеобъемлющие исследования. Единственным приемлемым выводом кажется вывод Хальбвакса о том, что морфологический базис оказывает существенное влияние на право, экономику и религию и, добавим, на мораль и познание.

Ни один из факторов правовой жизни до настоящего времени не изучался так тщательно, как экономический фактор. Несомненно, причиной этого является особенно тесная взаимосвязь между правом и экономикой. Однако основная проблема состоит вовсе не в констатации подобной взаимосвязи, которую никто и не отрицает, а в вопросе о том, определяет ли экономика право (Карл Маркс), либо право есть лишь «логическая форма», в которой экономика является содержанием, как считал Рудольф Штаммлер, либо, наконец, они находятся в обоюдной взаимосвязи и, в зависимости от конкретного типа общества, либо право определяет экономику, либо экономика – право.

Сама концепция Маркса намного сложней, чем она была воспринята вульгарным марксизмом. Молодой Маркс считал право продуктом «реального сознания», которое он отличал от «идеологии». Право было включено в производственные отношения, а поскольку между производственными отношениями и производительными силами существовали диалектические отношения, то право, также как и социальные классы, само могло участвовать в действии производительных сил. Даже когда позднее Маркс отнес право к идеологической надстройке и рассматривал его как эпифеномен производительных сил и производственных отношений, он не отказался полностью от своих ранних взглядов и по-прежнему продолжал считать право частью социальной действительности.

У Маркса на самом деле была тенденция к отождествлению социальной действительности и экономики. Поэтому, с учетом отождествления экономики и тотального социального явления, в рамках которого находится право, примат экономики над правом для Маркса становился очевидным. Однако очевидность была лишь кажущейся, так как этот вывод основывается на слишком широком понимании экономики и слишком узком понимании социальной действительности. В конечном итоге тезисы марксизма сводятся к тавтологии: если экономика и социальная действительность тождественны (очевидной отсюда представляется и односторонняя зависимость права от материальных производительных сил), то причины изменений любого социального феномена могут лежать не иначе, как в общественном целом.

Представлявшая собой реакцию против вульгарного марксизма, концепция Штаммлера склонялась к другой крайности. Действующее позитивное право со всем его эмпирическим содержанием Штаммлер сводил к идеальной логической форме, которая не могла испытывать влияния со стороны экономики, а последняя была лишь эмпирическим содержанием общественной жизни, которое формировалось правом. Несмотря на отрицание возможности рассмотрения права и экономики как факторов развития, Штаммлер все же приписывал праву неизменный характер и аксиологический, также как и генетический, примат над экономикой. Глубоко противоречивая с методологической точки зрения, концепция Штаммлера сталкивается и с несокрушимыми фактами окружающей действительности, например, многочисленными конфликтами между фактически данными сферами права и экономики. И наконец, несмотря на чересчур ревностную борьбу против марксизма, Штаммлер разделяет его основополагающий предрассудок: отождествление общества с экономикой, в действительности являющейся лишь одним из секторов общества. Немецкий правовед не замечает того, что право может оказывать влияние и на те общественные отношения, которые никак не связаны с экономикой. Короче говоря, в данном вопросе единственно приемлемая теоретическая концепция состоит в признании того, что в зависимости от типа структуры глобального общества и право, и экономика в их взаимосвязи могут поочередно играть регулирующую и направляющую роль в общественной жизни.

Общим между религией, моралью и знанием, коллективной ментальностью, верованиями и поведенческими стереотипами и правом является то, что все они в одинаковой степени связаны с действующими в социальной действительности символами, идеями, ценностями. Их роль как факторов изменений правопорядков и правовых систем дифференцируется в каждом конкретном типе общества, а степень их влияния на формирование права никогда не остается одинаковой.

В исторических обществах, где мораль, религия и право достаточно четко дифференцируются, взаимосвязь между правовой действительностью и действующей в обществе моралью особенно сильна. Однако из этого не следует, что изменения в праве и в сфере морали протекают синхронно: наоборот, право и мораль не только находятся в постоянном конфликте друг с другом, но право имеет и тенденцию к задержке и отставанию от морали в своем развитии. Разве не восставала на протяжении столетий античная мораль против правового института рабства до того, как этот последний исчез? Не боролась ли христианская мораль, начиная еще со Средневековья, против крепостничества и личной зависимости? И разве не требовала в течение длительного времени современная мораль уничтожения экономической эксплуатации человека человеком и введения международного правопорядка, который предотвращал бы войны, тогда как в правовой действительности наших дней эти явления столь же распространены, как и прежде? В те времена, когда конфликты между правом и моралью становятся особенно острыми, воздействие моральных факторов на право проявляется в распространении утопии в форме «естественного права», т. е. в форме обращения к морали как способу протеста против инертности отстающего в развитии права.

Знание как фактор изменений в правовой действительности может выступать в двух аспектах. Во-первых, из-за того, что связанные с моральными ценностями коллективные интеллектуальные представления и понятия являют собой конститутивный элемент любого права, их изменения вызывают соответствующие изменения правовой ментальности и поведенческих стереотипов. Во-вторых, существует и другой, более конкретный способ действия знания как фактора изменений в праве. Этот способ проявляется в различии приемов изложения и формулирования права и, таким образом, влияния на его формальные источники. И даже интеллектуальная подготовка и ориентация судей, правоведов, адвокатов является серьезным фактором в процессе изменения правовой действительности. И чем рационализированнее и секуляризированнее будет правовая система, тем сильнее будет проявляться такое воздействие.

Коллективная ментальность присутствует во всех вышеназванных факторах и пронизывает все проявления и аспекты социальной действительности, однако сила ее влияния заметно варьируется в различных типах социальных образований, в особенности глобальных обществ. Коллективная ментальность косвенно воздействует на право через религию, мораль, знание, а также через экономику и морфологический базис общества. Данная проблема уже была предметом нашего рассмотрения в ее микросоциологических аспектах в связи с тем, что масса, община и всеединство, помимо прочего, являются и формами коллективной ментальности. Более того, различные формы синтеза типов социабельности (которые, наряду с иными социальными явлениями, принадлежат к творческим силам отдельных социальных групп) предполагают и существование соответствующих форм коллективной ментальности. Появляется возможность изучить степень связанности этих групп, в том числе и с групповым сознанием, причем такая связанность напрямую отражается в характерных чертах и степени действенности соответствующих систем правового регулирования.

Существенной также оказывается и разная степень присутствия в коллективной психике на уровне конкретного глобального общества интеллектуальных, эмоциональных и волевых элементов, с одной стороны, и фантазии, памяти, способности суждения и интуиции – с другой. Изменения многосторонних отношений между этими элементами происходят именно в психологии различных социальных структур. Доминирование разных форм эмоциональности и социальной памяти характеризует, к примеру, правовую психологию архаических обществ и теократически-харизматических империй, тогда как правовая психология античных полисов и буржуазных обществ отличается преобладанием интеллектуальных элементов и, в особенности, суждений и понятий. Этот вид ментальности ориентирован на большую ценность стабильности по сравнению со справедливостью. Вместе с тем правовая психология наших дней, равно как и, по всей видимости, правовая психология всего переходного периода, характеризуется преобладанием коллективной воли, фантазии и эмоциональности, что ведет к отстаиванию справедливости даже за счет стабильности. Но данная отрасль научного знания до сих пор оставалась практически неизученной. Здесь, как и во многих других проблемах социологии права, мы должны ожидать появления более детальных исследований, примерное направление которых мы только пытались указать выше.

Комментарий

Приведенная выше работа появилась в сборнике «Учение об обществе» (1958) в качестве одной из глав и представляет собой переработанный и сокращенный вариант книги Гурвича «Sociology of Law» (1942). Вместе с тем данная работа не является воспроизведением на немецком языке краткого содержания указанной англоязычной книги и содержит ряд важных уточнений и новых мыслей, будучи последним относительно крупным произведением Гурвича по вопросам социологии и философии права. Как отмечает отвественный редактор данного сборника Готтфрид Эйзерманн, несправедливо рассматривать немецкую статью Гурвича только в качестве резюме его предшествующих писаний: «это было бы несправедливо не только по отношению к многочисленным новым концепциям, введенным в эту работу, но и по отношению к самой правовой концепции Гурвича, если к ее изучению подойти более внимательно» (Eisermann G. Bedeutende Soziologen. Stuttgart: Enke Verlag, 1968. S. 95). Такое же мнение Эйзерманн высказывает Рене Кёнигу, который охарактеризовал статью Гурвича о социологии права как повторение прежних идей (König R. On Some Recent Developments in the Relation between Theory and Research // Actes du quatrième congrès mondial de sociologie. Milan-Stresa, 8–15 septembre 1959. L.: ISA, 1959. P. 275–289). Характеристику, даваемую Эйзерманном в письме Кёнигу, мы приводим полностью, поскольку она позволяет наилучшим образом представить процесс подготовки статьи Гурвича: «Глава “Социология права”, написанная г-ном Гурвичем специально для моего учебника, воспроизводит избранные отрывки из его “Sociology of Law”, которые мы выбирали вместе с ним. Это единственная публикация, предшествующая помещенной в моей книге главе по “Социологии права”. “Sociology of Law” остается той книгой, идей которой Гурвич придерживается, с известными оговорками, до на стояще го момента и которую он, как и любой другой автор, избрал в качестве основы для новой работы. Глубокая переработка затронула ряд различных тем, в частности, принципиально важное расширение социолого-правового исследования на “юридическую социологию социальных групп и классов”, рассмотрение (впервые) концепции Т. Гейгера и множество других аспектов. По правде говоря, это сразу должно было бы броситься в глаза такому знатоку предмета, каковым являетесь Вы. Поэтому речь идет (и не только с точки зрения Гурвича) о совершенно новом представлении об этой области научного исследования, вышедшем из-под пера Гурвича. То есть это не только свойственное Гурвичу видение социолого-правовой проблематики, по меньшей мере в 1958 г., но и единственное сочинение по этой проблематике, которое сегодня присутствует на книжном рынке под его именем и идеи которого (я использую терминологию Гурвича) он до сих пор защищает, хотя данная проблематика интересует его сегодня куда меньше, чем ранее» (отрывок из письма Г. Эйзерманна Р. Кёнигу от 10 июля 1960 г. // Historisches Archiv der Stadt Köln. Фонд Рене Кёнига. 1671. Кёльн, Германия). Отметим, что другие исследователи также подчеркивали эволюцию социолого-правовых воззрений в последних работах мыслителя (Trèves R. Sociologie du droit. Paris: PUF, 1995. P. 148). Мы соглашаемся с данной Эйзерманном характеристикой и, учитывая важность этой работы Гурвича, приводим ее в настоящем издании.

Будущность демократии // Современные записки. 1927. № 32. С. 326–355.

Государство и социализм // Современные записки. 1925. № 25. С. 508–523.

Идеология социализма в современной немецкой литературе // Современные записки. 1924. № 18. С. 404–419.

Идея неотчуждаемых прав личности в политических доктринах XVII–XVIII вв. // Труды русских ученых за границей. Берлин: Слово, 1922. Т. 2. С. 65–74.

Интеллектуальное наследие Л. Леви-Брюля // Русские записки. 1939. № 18. С. 153–170.

Л. И. Петражицкий как философ права // Современные записки. 1931. № 47.

Памяти профессора Ф. В. Тарановского // Современные записки. 1936. № 60. С. 458–460.

Пророки // Дни [Берлин]. 1925. 23 июня.

Профессор П. И. Новгородцев как философ права // Современные записки. 1924. № 20. С. 389–393.

Прудон и современность // Современные записки. 1927. № 30. С. 344–379.

Собственость и социализм // Современные записки. 1929. № 38. С. 508–520.

Социализм и собственность // Современные записки. 1928. № 36. С. 346–382.

Философия права Гуго Гроция и современная теория международного права. Отдельный оттиск из Сборника Русского института в Праге. Прага, 1929.

Шпенглер О. Прусская идея и социализм / пер. с нем. Г. Д. Гурвича. Берлин: Изд-во Эфрона, 1922. 163 с.

Этика и религия // Современные записки. 1926. № 29. С. 259–283.

A Sociological Analysis of International Tensions // Tensions That Cause War. Common Statement and Individual Papers by a Group of Social Scientists Brought Together by UNESCO / H. Cantril (ed.). Urbana: University of Illinois Press, 1950. Р. 243–256.

Au pays de la bonne volonté // Esprit. 1946. Nov. Р. 702–708.

Avant-propos // Saint-Simon C. H. de. La physiologie sociale. (Euvres choisies par Georges Gurvitch. Paris: PUF, 1965. Р. 4–8.

Avant-propos: Enquête sociologique sur la connaissance d’autrui // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1960. Vol. 29. Р. 137–138.

Avant-propos: Les classes sociales dans le monde d’aujourd’hui // Ve Colloque de lAssociation Internationale des Sociologues de Langue Française. 29 septembre 1964 – 4 octobre 1964 // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1965. Vol. 38. Р. 3–8.

Avant-propos: Psychologie collective et psychologie de la connaissance // Année Sociologique, 1951. Р. 171–175.

Avertissement // Mauss M. Sociologie et Anthropologie. Paris: PUF, 1950. Р. VII–VIII.

Brève esquisse de l’histoire de la sociologie // Traité de sociologie / G. Gurvitch (éd.). Vol. 1. Paris: PUF, 1958. Р. 28–64.

Commémoration du centenaire de la naissance d’Emile Durkheim // Annales de l’Université de Paris. 1960. No. 30. Р. 38–40.

Continuité et discontinuité en histoire et sociologie // Annales: Economies. Sociétés. Civilisations. 1957. No. 1. Р. 73–84.

Democracy as a Sociological Problem // Journal of Legal and Political Sociology. 1942. No. 1. Р. 46–71.

Deux aspects de la philosophie de Bergson: temps et liberté // Revue de Métaphysique et de Morale. 1960. No. 65. P. 307–316.

Dialectique et explication en sociologie // Mélanges Alexandre Koyré. Publiés a l’occasion de son soixante-dixième anniversaire. Paris: Hermann, 1964. Р. 232–240.

Dialectique et sociologie selon Jean-Paul Sartre // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1961. Vol. 31. P. 113–128.

Dialogue sur le concept de classes // Extrait de critique. 1955. No. 97. Р. 558–570.

Die gegenwärtige Lage der Soziologie und ihre Aufgaben // Soziologische Forschung in Unserer Zeit – Ein Sammelwerk Leopold von Wiese zum 75. Geburtstag / K.G Specht (Hrsg.). Köln: Westdeutscher Verlag, 1951. S. 10–14.

Die neueste französische Literatur über den nach-kantianischen Idealismus // Logos. 1931. Bd. 20. S. 105–118.

Die Zwei Größten Russischen Rechtsphilosophen: Boris Tchitcherin und Wladimir Solowiew // Philosophie und Recht. 1923. Bd. 2. S. 80–102 (Два величайших русских философа права: Борис Чичерин и Владимир Соловьев / пер. с нем. М. В. Антонова, А. В. Полякова // Правоведение. 2005. № 4. С. 138–164).

Draft of a Bill of Social Rights // Journal of Legal and Political Sociology. 1945. No. 111. Р. 79–94.

Droit naturel ou droit positif intuitif // Archives de Philosophie de Droit et de Sociologie Juridique. 1933. P. 33–58.

Groupement social et classe sociale // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1949. Vol. 7. Р. 2–42.

Hyper-empirisme dialectique // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1953. Vol. 15. P. 3–33.

In Memory of Brother M. A. Ossorgin // Masonic Club Rossia. 1943. No. 1. P. 13–15.

Introduction: Note sur les phénomènes psychiques totaux // Trait de sociologie / G. Gurvitch (éd.). Paris: PUF, 1960. Р. 333–338.

Is Moral Philosophy a Normative Philosophy? // Journal of Philosophy. 1943 (March). Vol. XL. Р. 141–148.

Is the Antithesis of “Moral Man” and “Immoral Society”, True? // Philosophical Review. 1943 (Nov.). Vol. III. Р. 533–552.

Kant und Fichte als Rousseau-Interpreten // Kantstudien. 1922. Bd. 27. S. 138–164. Kritische Bemerkungenüber die Philosophie M. Heideggers // Der Russische Gedanke. 1930. Nr. 1. S. 234–237.

L’effondrement d’un mythe politique: Joseph Staline // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1962. Vol. 33. P. 5–18.

La crise de 1’explication en sociologie // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1956. Vol. 21. Р. 3–18.

La dichiarazione dei diritti sociali // Diritto del lavoro. 1949. No. 23. P. 316–339.

Sociologia del diritto // Diritto del lavoro. 1957. No. 31. P. 175–190.

La philosophie du droit de Hugo Grotius et la théorié moderne de droit international // Revue de Métaphysique et de Morale. 1927. No. 34. Р. 365–391.

La philosophie phénoménologique en Allemagne: Edmund Husserl // Revue de Métaphysique et de Morale. 1928. No. 35. Р. 353–397.

La philosophie russe du premier quart du XXe siècle // Monde slave. 1926. Р. 254–272.

La philosophie sociale de Chr. Fr. Krause // Der Russische Gedanke. 1931. No. 11. Р. 151–160; переизд. на нем.: Festschrift N. O. Losskij zum 60. Geburtstage. Bonn: Friedrich Cohen, 1932. S. 9–27.

La philosophie sociale de Bergson // Renaissance. 1943. No. 1. Р. 81–94.

La représentation ouvrière et le problème des nationalisations – “Conseils de Contrôle” et “Conseils de Gestion” // Esprit. 1946 (Nov.). Р. 107–112.

La science des faits moraux et la morale théorique chez E. Durkheim // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1937. Р. 18–44.

La sociologie de la connaissance // Revue de l’Enseignement Supérieur. 1965. No. 1–2. Р. 43–53.

La sociologie dujeune Marx // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1948. Vol. 4. P. 3–47. La sociologie juridique de Montesquieu // Revue de Métaphysique et de Morale. 1939. No. 46. Р. 611–626.

La technocratie est-elle un effet inévitable de l’ndustrialisation? // Industrialisation et Technocratie / G Gurvitch (éd.). Paris: Librairie Armand Colin, 1949. Р. 179–199.

La théorie des valeurs de Heinrich Rickert // Revue philosophique. 1937 (Sept. – Dec). Р. 80–88.

La vocation actuelle de la sociologie // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1946. Vol. 1. P. 3–22.

La vocation de la sociologie française est de produire une jonction entre la sociologie théorique et la recherche empirique // Gurvitch G Ecrits allemands. Paris: L’Harmattan, 2006. Vol. 3. P. 65–78.

Le concept de structure sociale // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1955. Vol. 19.

Le dynamisme des classes sociales // Transactions of the Third World Congress of Sociology (Amsterdam, 22–29 August 1956). Vol. III. L.: International Sociological Association, 1956. Р. 285–290.

Le principe démocratique et la démocratie future // Revue de Métaphysique et de Morale. 1929. No. 36. P. 403–431.

Le pluralisme de la fonction symbolique // Année Psychologique. 1949. Vol. LI. Р. 547–549.

Le problème de la conscience collective dans la sociologie de Emile Durkheim // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1938. Р. 119–173.

Le problème de la sociologie de la connaissance // Revue philosophique de la France et de l’étranger. No. CXLVII (1957). Р. 494–502; CXLVIII (1958). Р. 438–451; CXLIX (1959). Р. 145–168.

Le sort des structures sociales actuelles // Quel avenir attend l’homme? Rencontre Internationale de Royaumont (17–20 Mai 1961). Paris: P.U.F., 1961. Р. 151–160.

Les cadres sociaux de la connaissance sociologique // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1959. No. 26. Р. 165–172.

Les caractères cardinaux des classes sociales // Archiv für Rechts– und Socialphilosophie. 1956. Nr. XLII. S. 153–170.

Les degrés de la liberté humaine // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1951. Vol. 11. Р. 3–20.

Les fondements et 1’évolution du droit d’après Emmanuel Lévy // Revue philosophique de la France et de I’étranger. 1934. Vol. 117. Р. 104–138.

Les idées mattresses de Maurice Hauriou // Archives de Philosophie de Droit et de Sociologie Juridique. 1931. No. 1–2. P. 155–194.

Les oeuvres de la civilisation et les structures sociales sont-elles menacées par le déchaînement actuel des techniques? (Conclusions Générales du IIIe Colloque de l’Association Internationale des Sociologues de Langue Française (Genève, 02–04 Avril 1960)) // Revue de l’Institutde Sociologie. 1961. No. 1/2. Р. 277–288.

Les phénomènes sociaux totaux et la science de l’Homme // Esprit. 1956 (Mars). Р. 390–397.

Les principaux représentants de la sociologie allemande au XXème siècle // Gurvitch G Ecrits allemands. Paris: LHarmattan, 2006. Vol. 3. P. 15–50.

Les syndicats etl’intérêt général // L’Homme Réel. 1933. No. 1. Р. 13–19.

Les variations de 1’experience morale immédiate // Congrès Descartes. 1937. No. XI. Р. 39–44.

Les variations des perceptions collectives des étendues // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1964. Vol. 37. Р. 79–107.

Les voies de la démocratisation industrielle // Esprit. 1953 (Juin). P. 964–972.

Libéralisme et Communisme – une réponse a M. Ramon Fernandez // Esprit. 1934. No. 2. Р. 448–452.

Magic and Law // Social Research. 1942. No. 9. Р. 104–122.

Major Problems of the Sociology of Law // Journal of Social Philosophy. 1941. No. 6. Р. 197–215.

Marcel Mauss (1873–1950). [Nécrologie] // Revue de Métaphysique et de Morale. 1955. No. 55. Р. 223.

Mass, Community, and Communion // Journal of Philosophy. 1941 (Aug.). No. 18. P. 485–496.

Microsociologie et Sociométrie // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1947. Vol. 111. Р. 24–67.

Mikrosoziologie und Soziometrie // Zeitschrift für die gesamte Staatswissenschaft. 1955. Nr. 3. S. 322–353.

Mon itinéraire intellectuel ou exclu de la horde // Les Lettres nouvelles. 1958 (Juillet-Août). No. 6. P. 65–83; L’Homme et la Société. 1966 (Juillet-Sept.). No. 1. P. 3–12; My Intellectual Itinerary or ’Excluded From The Horde’ // Sociological Abstracts. 1969 (Avril). No. 17/2. P. I–XIII.

Necrological Notice: Maurice Halbwachs // Journal of Legal and Political Sociology. 1945. No. 3. P. 107.

Note sur le concept de phénomènes psychiques totaux // Traité de sociologie / G. Gurvitch (éd.). Vol. 2. Paris: PUF, 1960. Р. 333–338.

Objet et méthode de la sociologie // Traité de sociologie / G. Gurvitch (éd.). Vol. 1. Paris: PUF, 1958. Р. 3–27.

On Some Deviations in the Interpretation of the Concept of Social Structure // Sociometry and the Science of Man/J. L. Moreno (ed.). N.Y: Beacon House, 1956. Р. 245–262.

Otto von Gierke als Rechtsphilosoph // Logos. 1922/1923. Bd. 11. S. 86–132.

Phénoménologie et criticisme. Une confrontation entre les deux courants dans la philosophie d’Emile Lask et de Nikolai Hartmann // Revue Philosophique de la France et de l’étranger. 1929. No. 118. Р. 235–284.

Pour le centenaire de la naissance de Durkheim // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1959. Vol. 27. P. 3–10.

Pour le deuxième centenaire de la naissance de Saint-Simon // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1960. Vol. 29. P. 3–13.

Pour un centenaire de la mort d’Auguste Comte (1857–1957). Trois chapitres d’histoire de la sociologie: Auguste Comte, Karl Marx, Herbert Spencer. Paris: CDU, 1966. 106 p.

Préface // George Herbert Mead. Lesprit, le soi et la société. Paris: PUF, 1963.

Préface // Pitirim Sorokin, Tendances et Déboires de la Sociologie Américaine. Paris: Aubier, 1959. P. 3–5.

Problèmes de la sociologie de la connaissance // Traité de sociologie / G. Gurvitch (éd.). Vol. 2. Paris: PUF, 1960. Р. 103–136.

Problèmes de la sociologie de la vie morale // Traité de sociologie / G. Gurvitch (éd.). Vol. 2.

Paris: PUF, 1960. Р. 137–172.

Problèmes de la sociologie du droit // Traité de sociologie / G. Gurvitch (éd.). Vol. 2. Paris: PUF, 1960. Р. 173–206.

Problèmes de la sociologie générale // Traité de sociologie / G. Gurvitch (éd.). Vol. 1. Paris: PUF, 1958. Р. 155–251.

Proudhon et Marx // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1966. Vol. 40. Р. 7–16.

Proudhonund die Gegenwart // Archiv für Rechts– und Wirtschaftsphilosophie. 1929. Bd. 21. S. 537–562.

Rechtssoziologie // Die Lehre von der Gesellschaft / G. Eisermann, G. Gurvitch (Hrsg.).

Stuttgart: F. Enke Verlag, 1958. S. 182–234.

Réflexions sur la sociologie de la vie morale // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1958. Vol. 24. P. 3–17.

Réflexions sur les rapports entre philosophie et sociologie // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1957. Vol. 22. Р. 3–14.

Remarques sur la classification des formes de la sociabilité // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1935. Vol. 3–4. P. 43–91.

Réponse a une critique. Lettre ouverte au Professeur L. von Wiese // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1952. Vol. 13. Р. 94–104.

Saint-Simon et Karl Marx // Revue Internationale de Philosophie. 1960. No. 14. P. 399–416. Social Control // Twentieth Century Sociology/ G. Gurvitch, W Moore (eds). N.Y: Philosophical Library, 1945. Р. 267–296.

Social Structure of Pre-War France // American Journal of Sociology. 1943. Vol. XLVIII. P. 535–554.

Social Structure // Sociometry in France and in the United States / J. L. Moreno (ed.). N.Y: Bacon House, 1950. P. 251–262.

Socialisme et Propriété // Revue de Métaphysique et de Morale. 1930. No. 1. P. 113–147.

Société, Technique et Civilisation // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1966. Vol. 45. P. 5–16.

Sociologie de la Connaissance et Epistémologie // Transactions of the Fifth World Congress (Washington D. C., 2–8 September 1962). Vol. 4. Louvain: International Sociological Association. 1962. P. 193–207.

Sociologie de la connaissance et psychologie collective // Année Sociologique. 1948. No. 1. P. 463–490.

Sociologie de la construction nationale dans les nouveaux Etats. Conclusions générales // Revue de l’Institut de Sociologie. 1967. No. 2/3. P. 561–562.

Sociologie du Théatre // Les Lettres nouvelles. 1956. No. 35 (Févr.). P. 196–210.

Sovereignity and Its Fate in Post-War Society // Journal of Legal and Political Sociology. 1943. No. 2. Р. 30–51.

Structures sociales et la multiplicité du temps // Journal de l’Institut de la science économique appliquée. 1960. No. 7. P. 37–53.

Structures sociales et systèmes de connaissances // XX semaine de synthèse. Notion de structure de la connaissance (18–27 Avril 1956). Paris: Albin Michel, 1957.

Sur les nationalisations // Esprit. 1946 (Jan.). No. 118. P. 107.

The Problem of Social Law // International Journal of Ethics. 1941 (Oct.). No. LII. P. 17–40.

The Sociological Legacy of Lucien Lévy-Bruhl // Journal of Social Philosophy. 1939. No. 1.

Théorie pluraliste des sources du droit positif // Annuaire de I’Institut International de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1934. No. 1. Р. 114–130.

Three Paths to Self-Management // Self-Governing Socialism / B. Horvat et al. (eds). Vol. 2:

Sociology and Politics, Economics. N.Y: International Arts and Sciences Press, Inc., 1975. P. 20–28.

Tiefensoziologie // Wörterbuch der Soziologie / W Bernsdorf (Hrsg.). Neuwied, 1969.

Übersicht der neueren rechtsphilosophieschen Literatur in Russland // Philosophie und Recht. 1922. Bd. 2. S. 111–125.

Une philosophie antinomique de droit: Gustav Radbruch // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1932. P. 530–563.

Une philosophie intuitionniste de droit: Léon Petraszitsky // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1931. No. 1. Р. 403–420.

Une source oubliée des concepts de “structure sociale”, “fonction sociale” et “institution”:

Herbert Spencer // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1955. Vol. 19. P. 111–121.

Vers l’unité ouvrière // Esprit. 1946 (Févr.). No. 14. P. 270–279.

Wssenssoziologie // Die Lehre von der Gesellschaft / G Eisermann, G Gurvitch (Hrsg.).

Stuttgart: F Enke Verlag, 1958. S. 408–452.

Рецензии

Алексеев Н. Н. Основы философии права. Прага. 1924 // Современные записки. 1924. № 21. С. 397–400.

Бердяев Н. А. О назначении человека. Опыт пародоксальной этики. Париж. 1931 // Современные записки. 1931. № 47. С. 511–516.

Вышеславцев Б. П. Этика преображенного эроса. Париж. 1932 // Современные записки. 1932. № 50. С. 468–469.

Лазерсон М. Общая теория права. Введение в правоведение. Рига. 1930 // Современные записки. 1932. № 43. С. 540–542.

Логос. Книга V 1925. Прага. Издательство «Пламя» // Современные записки. 1925. №XXV С. 556–561.

Тарановский Ф. В. Энциклопедия права. 2-e изд., испр. идоп. 1923. Труды русских ученых за границей. Т. 4. Издательство «Слово». 425 с. // Современные записки. 1923. № 16. С. 444–447.

Aron R.: La sociologie allemande contemporaine. Paris, 1935, Alcan, 176 pages (Nouvelle Encyclopédie Philosophique) // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1936. P. 213–214.

Bouglé C: Bilan de la sociologie française contemporaine. Paris, 1935, éd. Alcan // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1936. P. 212–213.

Bouglé C: Socialismes français. Du “socialisme utopique” a la “démocratie industrielle”. Paris, 1932, éd. Armand Colin // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1932. P. 298–299.

Burnham J.: The Managerial Revolution, New York: The John Day Company, 1941. 285 p. // Journal of Legal and Political Sociology. 1942. No. 1. P. 163–165.

Cole G.D.H.: Europe, Russia and the Future, London and New York: The Macmillan Company, 1942. 234 p. // Journal of Legal and Political Sociology. 1943. No. 1. P. 155–157.

Darmstädter F.: Rechtsstaat oder Machtstaat? Eine Frage nach der Geltung der Weimarer Verfassung. Berlin, 1932, éd. W Rothschild, 160 p. // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1933. P. 246–247.

Del Vecchio G.: La Société des Nations au point de vue de la philosophie du droit international (Académie du Droit International). Paris, 1932, éd. Sirey 105 p. // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1933. P. 228–232.

Delos J.: La société international et les principes de droit public. 1929, éd. А. Pedone // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1931. P. 264–266.

Der Staat, dasRechtunddieWirtschaftdesBolschewismus. 1 Teil. Berlin, 1925 // Современные записки. 1925. № 25. С. 496–500.

Dupréel E.: Traité de Morale, I et II vol. (Travaux de la Faculté de Philosophie et Lettres de l’Université de Bruxelles). Bruxelles, 1932 // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1933. P. 219–223.

Eisermann G: Die Grundlage des Historismus in der Deutschen Nationalökonomie, Stuttgart: F Enke, 1956 // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1957. Vol. 23. P. 175–176.

Gordey M: Visa pour Moscou. Paris, 1951. Gallimard // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1952. Vol. 13. P. 189.

Guéroult M.: L’évolution de la “doctrine de la science” chez Fichte, t. I et II, Paris, 1930, éd. Les Belles-lettres // Revue de Métaphysique et de Morale. 1933. No. 40. P. 119–128.

Halévy E., Aron R, Friedmann G, Bernard E., Marjolin R, Dennery E. et Bouglé C: Inventaires. La Crise Sociale et les Idéologies Nationales. Paris, 1936, éd. Alcan, 233 pages // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1936. P. 230–232.

Hubert R.: Esquisse d’une doctrine de la moralité. Paris, 1938, ed. Vrin, 387 p. // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1939. P. 258–259.

Huntington C: Theory of Legal Science, Chapel Hill, 1941, The University of North Carolina Press. 155 p. // Journal of Legal and Political Sociology. 1942. No. 1. P. 160–162.

Inventaires II par C. Bouglé, R. Aron, V Obolensky-Ossinski, L. Rosenstock-Frank, P. Vaucher, R. Polin, G Prache, G Lefranc, M. Déat. Paris, 1937 // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1937. P. 250.

KulischerA. etE.: Kriegsund Wanderzüge. Weltgeschichte als Völkerbewegung. Berlin, 1932. éd. Walter de Gruyter et C°, 230 p. // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1933. P. 247–249.

Lacroix J.: Itinéraire Spirituel (Cahiers de la Nouvelle Journée, No. 35, Paris, 1937) // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1937. P. 233–234.

Lacroix J.: Marxisme, Existentialisme, Personnalisme, Paris: PUF, 1950 // Cahiers Internationauxde Sociologie. 1951. Vol. 10. P. 186–187.

Lambert E.: Une fuite dans les institutions de paix. Le libre jeux des représailles et l’embargo punitif sur les marchandises. Lyon, 1934, edit. de la revue de l’Université, 71 p. //Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1934. P. 261–263.

Le Fur L.: Le Saint-Siège etle Droit des Gens. 1930, Recueil Sirey // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1931. P. 256–259.

Le Fur L.: Règles générales du droit de la paix. Paris, 1936, 306 p. (Extrait du Recueil des Cours de lAcadémie du Droit International des Hayes) // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1936. P. 229–231.

Leroux R: Guillaume de Humbold. La formation de sapenséejusqu’en 1794 (Publications de la Faculté des Lettres de l’Université de Strasbourg, 1932) // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1937. P. 236–237.

Leroy M.: La Société des Nations. Guerre ou Paix? Paris, 1932, éd. A. Pedone // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1932. P. 288–290.

Leroy M.: Les tendances du pouvoir et de la liberté en France au XXe siècle. Paris, 1937, éd. du Recueil Sirey // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1938. P. 280–282.

Lévy E.: Les fondements du droit. Paris, 1933, éd. Alcan // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1933. P. 266–270 [recensé ensemble avec Paul Léon].

Maclver R. M.: Social Causation, New York; Ginn and Company, 1942. 410 p. // Journal of Legal and Political Sociology. 1942. No. 1. P. 152–155.

Maclver R. M., Social Causation, New York, Ginn et Co, 1942 et Sorokin P., Sociocultural Causality, Space, Time, Durham: Duke University Press, 1943 // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1947. Vol. 11. P. 172–182.

Métall R.A.: Bibliographie der reinen Rechtslehre. Leipzig, 1934, ed. Deuticke // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1938. P. 299.

(Euvres complètes de Proudhon. – Nouvelle édition publiée avec des notes et des commentaires. De la Justice dans la Révolution et dans l’Eglise. 1 vol. Introduction par G GuyGrand, Etude de Gabriel Séailles, Notes de C. Bougle et J. Puech. 1930, Edition Rivière // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1931. P. 241–242.

Posada A.: Les fonctions sociales de l’Etat, (Bibliothèque Sociologie Internationale). Paris, 1929, éd. Girard, 227 p. // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1933. P. 223–226.

Prélot M.: L’Empire fasciste. Les origines, les tendances et les institutions. De la Dictature et du Corporatisme Italien (Bibliothèque Constitutionnelle et Parlementaire Contemporaine, volume 8). Paris, 1936, ed. de Recueil Sirey // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1936. P. 232–235.

PrélotM.: L’évolutionpolitiquedusocialismefrançais(1789–1934). Paris, 1939, Editions Spès, 296 p. // Archives de Philosophie du Droit et du Sociologie Juridique. 1940. P. 248–249.

Recueil d’Etudes sur les Sources du Droit, en l’Honneur de François Gény Tome I. Aspects Historiques et Philosophiques. Tome II. Les Sources Générales des Systèmes Juridiques

Actuels. Tome III. Les Sources des Diverses Branches du Droit. Publié par E. Lambert, Directeur de l’Institut de Droit Comparé de l’Université de Lyon. Paris, 1934, Sirey, 3 vol., 1428 p. // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1935. P. 288–289.

Richard G.: La Conscience Morale et l’Expérience Morale; les Lois Morales, les Lois Naturelles et les Lois Sociales. Paris, 1937, éd. Hermann // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1938. P. 276–278.

Scelle G.: Précis de Droit des Gens. Principes et systématique. 1re Partie. Introduction. Le Milieu Intersocial. Ed. du Recueil Sirey, 1932 // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1932. P. 279–286.

Schmitt C: Légalité et Légitimité. Traduction et Introduction par William Gueydan de Roussel. Paris, 1936, Librairie Générale de Droit et de Jurisprudence. 102 p. // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1936. P. 235–236.

Sociologie de la Connaissance et Psychologie Collective. – Sorokin (P.А.). – Social and Cultural Dynamics, vol. I–IV – New York, 1937–1941. – Znaniecki (Florian). – The Social Role of the Man of Knowledge. – New York, 1940, Columbia University Press. – De Gré (Girard). – Society and Ideology. An Inquiry into Sociology of Knowledge. – New York, 1943. – Merton (Robert K). – Sociology of Knowledge in “Twentieth Century Sociology”. – New York, 1945, sous la direction de G. Gurvitch et WE. Moore. Traduction française, Paris, I, P. 376–416. – Wlson (Logan). – The Academic Man. – New York, 1942. – Bemal (J.D.). – Social Function of Science. – Londres, 1939. – Meyerson (Ignace). – Les Fonctions Psychologiques. – Paris, 1948. – Mead (G.H.). – Mind, Self and Society, 4e éd. 1944. – Leenhardt (Maurice). – Do Kamo. – Paris, 1947. – Chappie (E.D.) and Coon (C.S.). – Principles of Anthropology. – New York, 1944 // Année Sociologique. Vol. I (1940–1948). P. 463–486.

Sorokin P. A.: Sociocultural Causality, Space, Time, A Study of Referential Principles of Sociology and Social Science, Duke University Press, Durham, 1943. 246 p. // Journal of Legal and Political Sociology. 1943. No. 11. P. 174–178.

Timasheff. N.S.: Introduction à la sociologie juridique. Paris, 1939, Editions Pedone, 345 p. // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1940. P. 249–250.

Timasheff. N.S.: Religion in Soviet Russia // Journal of Legal and Political Sociology. 1943. No. 1. P. 166–168.

Tomoo O.: Grundlegung der Lehre vom Sozialen Verband. Wen, 1932, éd. I. Springer // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1934. P. 264–266.

Tonelat E.: Charles Andler, sa vie et son oeuvre // Archives de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1937. Vol. 3. P. 233.

Vigneaux P.: Traditionalisme et Syndicalisme. Essai d’Histoire Sociale (1884–1941), in-12. 193 p., Collection “Civilisation”, Edition de la Maison Française, New York, 1943 // Renaissance. 1944–1945. P. 483–485.

Участие в дебатах

Changes in Class Structure // Actes du troisième congrès mondial de sociologie. Amsterdam, 22–29 August 1956. Vol. 8: Débats et Communications supplémentaires. L.: ISA, 1956. P. 53–56.

Deuxième Annuaire de l’Institut de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1935–1936. Travaux de la Seconde Session. Droit, Morale, Moeurs. Paris: Librairie du Recueil Sirey, 1936. P. 81–82, 219–220, 233–234, 248–249.

Dynamics of Social Class // Actes du troisième congrès mondial de socilogie. Amsterdam, 22–29 August 1956. Vol. 8. Débats et Communications supplémentaires. L.: ISA, 1956. P. 83–88.

Duvignaud J. Entretien avec Georges Gurvitch // Les Lettres nouvelles. 1959. No. 7. P. 23–25.

Friedmann G. Villes et campagnes. Civilisation urbaine et civilisation rurale en France. Paris: A. Colin, 1953. P. 118–121, 133, 148–150.

Industrialisation et Technocratie // Industrialisation et Technocratie / G. Gurvitch (éd.). Paris: Librairie Armand Colin, 1949. P. 33, 95–97, 158–159, 164–165, 209–211.

L’existentialisme // Petite histoire de “l’existentialisme”. Suivie de Kafka et Kierkegaard / J. Wahl (éd.). Paris: Editions Club Maintenant, 1947. P. 69–71.

L’intuitivisme russe et le réalisme anglo-saxon. Discussion sur la conception de Nikolai Lossky // Bulletin de la Société française de Philosophie. Séance du 9 juin 1928. P. 167–171.

Le concept de classes: un dialogue entre Georges Gurvitch et Henri Lefebvre // Critique. 1955. Vol. XI. Р. 558–569.

Le problème des sources du droit positif // LAnnuaire de l’Institut International de Philosophie du Droit et de Sociologie Juridique. 1934–1935. Travaux de la Première Session. Paris: Librairie duRecueil Sirey 1934. P. 71–72, 80, 112–113, 130–131, 186, 208.

Les cadres sociaux de la connaissance sociologique // Cahiers Internationaux de Sociologie. 1959. Vol. 26. P. 71–73, 129–130, 161.

Perspectives du socialisme // Quel avenir attend l’homme? Rencontre Internationale de Royaumont 17–20 mai 1961. Paris: PUF, 1961. P. 160–176.

ProudhonetMarx // L’actualité de Proudhon. Colloque des 24–25 novembre 1965. Bruxelles: Ed. de l’Institut de Sociologie de l’Université de Bruxelles, 1967. P. 45–47, 130–139.

Sociologie de la construction nationale dans les nouveaux Etats // VIe Colloque de l’Association Internationale de Langue Française. Royaumont 28–30 octobre 1965. P. 277–281, 543, 556, 558.