Когда я мальчиком жил в селе на берегу речки Мокряны, в старом Брянском лесу, не помню уж от кого слышал я рассказ о леснике и медведе.
Эта история удивила меня тогда, но потом я забыл о ней: слишком много других и важных событий прошло перед моими глазами. А участником некоторых мне пришлось стать самому.
Я, наверное, совсем забыл бы об этом рассказе, если бы не натолкнулся на свои старые записки.
Лесник Иван жил в избе на маленькой опушке. Как и положено, окна её выходили на свет, на лужок, а тылом она примыкала к тёмному лесу — толстым, поросшим мохом соснам.
Когда сильный ветер качал деревья, старый лесник слышал, как стволы их касались крыши и скрипели. Зимою иногда от этих ударов на крышу падал с веток сосен тяжёлый слежавшийся снег.
Изба выдерживала и натиск сосен, и обвалы снега: она была построена давно и прочно из толстых, чуть ли не аршин в поперечнике брёвен.
От избы лесника Ивана до ближайшей деревни было вёрст десять, а до ближайшего села — около пятнадцати. А другой раз, в плохую погоду или при недомогании, эти вёрсты кажутся вдвое длиннее.
Сам лесник Иван редко ходил в деревню, а ещё реже в село. Каждые полмесяца к старику наведывались его дальние родственники или знакомые, привозили сахар, хлеб, керосин, соль, табак, другие продукты и вещи.
Старик угощал дорогих гостей чаем, иногда настоящим, какой мы все пьём, иногда земляничным или брусничным, густым ароматным вареньем, маринованными грибами. Потчуя гостей, он расспрашивал о новостях, о том, как живут Киреевы, Соловьёвы, Никитины.
Гости приезжали утром, а к вечеру, чтобы засветло добраться домой, уезжали, и лесник Иван снова оставался один в большом, густом и старом лесу.
Редко кто задерживался у него. Чаще всего это бывали охотники, случайные путники, кого непогода или несчастный случай заносили в незнакомую глухомань. Однажды у лесника Ивана прожил несколько дней художник, оставивший ему на память картину, изображавшую избу и самого лесника, сидящего на скамеечке, возле крыльца. Картина эта и до сих пор висит у старика на стене, и он каждую субботу осторожно стряхивает с неё пыль.
Как-то под вечер старик возвращался с обхода. Неподалёку от своей избы он увидел на траве большой бурый комок. Лесник Иван осторожно ступил ещё несколько шагов и остановился… Всяко бывало на его веку! Недобитый охотниками зверь особенно опасен, тут жди всяких неожиданностей…
На этот раз перед ним лежал медвежонок. Утром лесник Иван слышал далеко-далеко выстрелы… Этот, значит, ушёл…
Лесник Иван на всякий случай снял с плеча ружьё и подошёл ещё ближе. Глаз медвежонка следил за человеком. Лесник сделал несколько шагов в сторону — медвежонок повёл сначала глазом, а потом как, видно, ни было тяжело, повернул и морду. Живой, видит — и не рычит!
Лесник подошёл к медвежонку вплотную. Тот зарычал, но, казалось, не сердито.
Земля под правой передней лапой была залита кровью, трава поникла.
— Ну-ну, — сказал лесник. — Лежи, лежи… Что, братуха, ранили?
По-разному действует на зверей человеческий голос… Медвежонок, наверное, слышал его впервые, уши дрогнули, он перестал урчать, словно для того чтобы лучше распознать эти незнакомые звуки.
Старик присел на корточки. Он хотел осмотреть рану у медвежонка. Но боялся это делать сразу. Запах табака, пота, чужой человеческий запах ударит сейчас медвежонку в нос. Пусть сначала привыкнет…
Медвежонок действительно громко потянул носом, затрубил, ноздри его зашевелились.
— Лежи, лежи, — успокаивая, сказал лесник. — Лежи…
Потом он протянул руку и погладил медвежонка по загривку.
— О-о, братуха, жирок у тебя есть, — весело сказал лесник, но пот на лбу, на висках у него выступил; вообще-то теперь, судя по всему, зверь не должен был бы бросаться, но кто его знает… Всё же сейчас можно было действовать смелее.
Лесник Иван осмотрел лапу, разложил в разные стороны слипшиеся волоски и, когда ранка открылась, стал вынимать из неё ёлочные иголки.
Медвежонок заурчал, но лапы из рук старика не выдернул, пока тот не кончил.
— Теперь лежи, — сказал лесник и пошёл к себе.
Он вернулся с тряпками и чугунком, где в подслащённой воде был накрошен хлеб. Тряпками лесник Иван забинтовал медвежонку лапу, а чугунок поставил у самой его морды.
Отойдя в сторонку, лесник закурил, радуясь сделанной работе.
Медвежонок стал принюхиваться, потом лизнул чугунок языком, чуть не опрокинув его.
— Э-э, дурень! — выругался лесник.
Снова принюхавшись, медвежонок подтянулся и полез мордой в чугунок.
— Во, во! — одобрил лесник. — Вот так, так!
Несколько раз чугунок накренялся то в одну, то в другую сторону, грозя вывалить на траву содержимое.
— Ах, дурень! — ласково укорял медвежонка старик. — Дуралей Иванович…
Наконец всё-таки чугунок опрокинулся, но медвежонок как ни в чём не бывало вылизал и чугунок и с травы хлебный мякиш.
Так лесник кормил медвежонка два раза в день.
Как-то старик нашёл медвежонка в нескольких шагах от места, где он лежал ранее: медвежонок мог уже передвигаться, и первое, что он сделал, — выбрал траву почище.
Принося еду, старик думал, что наступит день — не сегодня, так завтра, — когда он не увидит больше своего приятеля.
Как только зверь немного оправится — непременно уйдёт к себе.
И старик, приближаясь к знакомому дубку, под которым лежал медвежонок, ещё издали всматривался: там или уже ушёл?
Однажды он не увидел его… Ушёл!
Лесник Иван знал, что так и должно быть. Люди — к людям, звери — к зверям. Но всё-таки обидно было, что медвежонок ушёл… Вот так просто, тайком, не прощаясь, взял и ушёл…
— Прощай, — сказал лесник Иван, повернувшись к чаще, куда мог уйти его приятель. — Прощай, братуха!
И пошёл к себе.
Вдруг кусты сбоку зашумели, белка заскакала с ветки на ветку. Старик оглянулся: медвежонок, припадая на одну ногу, спешил к нему.
Старик двинулся дальше, медвежонок шёл за ним.
Он шёл к нему жить.
В сенцах из соломы лесник Иван устроил медвежонку логово. Старик научил Братуху, как он назвал своего лесного гостя, сидеть на лавке около стола, ходить на задних лапах, есть из таза.
Пробовал лесник пилить с Братухой дрова, заготавливая их на зиму. Но Братуха так дёргал за ручку, что другой раз валились козлы, а вместе с козлами падал и сам Братуха. Научить его искусству пилки дров леснику пока не удавалось. Но перетаскивать поленья с места на место Братуха мог. Перетаскивал он и метровые, ещё не распиленные дрова.
Когда поспела малина, Братуха по утрам ходил лакомиться в малинник, неподалёку от избы лесника. Возвращался он домой и облизывался.
Лесник привык к Братухе и говорил с ним, будто тот мог всё понимать. Не всё, но кое-что Братуха понимал.
Веселее стало жить леснику Ивану…
Прошло время.
Ближе к осени сильнее стал шуметь лес. В этот день он шумел особенно беспокойно и сильно. Верхушки высоких сосен раскачивались из стороны в сторону, ходили ходуном над зелёным морем, и с них сыпались иголки, сухая кора и даже сучья.
Во второй половине дня в избу к леснику ввалились два охотника.
— Дед Иван! — крикнули они, не увидев хозяина в сенцах.
За стеной что-то рявкнуло, дверь распахнулась, но в сенцах сейчас же потемнело: почти весь проём двери загородила фигура Братухи, ходившего на задних лапах.
Охотников словно ветром выдуло из сенец. Очутившись на лужайке, они спрятались за соснами, сняли с плеч ружья и стали вести разговор, как лучше убить медведя.
Первый говорил, что лучше всего выждать, когда медведь выйдет на полянку, и дуплетом ударить по нему. Второй говорил, что лучше медведя убить в избе: подойти к ней и стрелять — либо в окно, если зверь в комнате, либо в дверь, если в сенцах.
Но подходить близко к медведю не хотелось, и решили убить его, когда тот выйдет на полянку.
Лесник Иван, уйдя в обход, всё не возвращался, и над его приятелем Братухой нависла смертельная угроза.
Дело было только за тем, чтобы медведь выполз, вышел на лужайку.
А он как раз и не выходил.
Охотники сидели и сидели, искурили уже по три цигарки, рассказали друг другу всё, что приходилось слышать о медведях, а Братуха, словно учуяв заговор против себя, не выходил из избы.
Наконец, когда и у охотников начало истощаться терпение, дверь дёрнулась, словно в неё ударили, и начала медленно отворяться.
— Ну! — сказал один из охотников. — Бьём по команде! Раз! Два!
«Три» он не произнёс: в дверной щели показался кончик скамьи, потом дверь распахнулась, и охотники увидели Братуху, который, стоя на задних лапах, нёс скамью.
Охотники переглянулись, не в силах что-либо понять. Один из них осклабился и засмеялся нервным смехом.
А Братуха выволок скамью на лужайку и сел на неё.
«Может быть, это не медведь, а дед Иван, надев медвежью шкуру, шутит с нами», — подумали охотники.
Но Братуха, посидев несколько минут, поднялся и, переваливаясь из стороны в сторону, стал бегать вдоль избы, как и положено медведю, — на четвереньках.
Никакого сомнения не оставалось: это, конечно, медведь, но медведь необычный.
Натолкнувшись на поленницу, Братуха зарычал, а на землю с грохотом посыпались поленья, иногда задевая и его. Отбежав в сторонку, Братуха выждал время, и затем охотники увидели, как медвежонок стал сгребать поленья в кучу.
Вскоре подошёл лесник Иван и стал угощать охотников чаем, рассказывать им о Братухе.
К поздней осени Братуха подрос, жить и ему в сенцах и леснику Ивану с ним стало сложнее. Братуха чаще и сердитее урчал, всё чаще и чаще пропадал в лесу… «Человек — к человеку, зверь — к зверю», — вспомнил старик свои слова.
Однажды Братуха ушёл в малинник и больше уже не вернулся к леснику Ивану.
Это огорчило и обрадовало лесника. Конечно, одному будет скучнее, но медведю жить нужно там, где рождён.
— Прощай, Братуха, — сказал лесник Иван. — Прощай! Не попадайся только охотникам. А попадёшься — не забудь показать, что ты учёный: может быть, уцелеешь.
