Раввин знал, что ему не стоит приступать к проповеди, пока он не прочтет это письмо: он сидел за столом перед чистым листом бумаги вот уже больше часа и никак не мог придумать первое предложение. С недавних пор ему стало тяжело концентрироваться на том, что он делал вечером каждую пятницу последние 30 лет. Наверное, они уже поняли, что он больше не годится для этого. Наконец раввин достал письмо из конверта и медленно развернул сложенные страницы. Затем водрузил на переносицу свои полукруглые очки.
«Мой дорогой отец!
„Еврейчик! Еврейчик! Еврейчик!“ — вот были первые слова, которые я услышал от нее, когда проносился мимо на первом круге забега. Она стояла за ограждением напротив того места, где начинается прямая беговой дорожки, приложив ладони рупором ко рту, чтобы я наверняка услышал ее. Она, наверное, пришла из другой школы — во всяком случае, я ее не узнал, — зато мне хватило мимолетного взгляда, чтобы понять, что рядом с ней стоит Грег Рейнольдс собственной персоной.
Пять лет я терпел его гадкие замечания и подначки в школе и все, чего я хотел, — это отплатить ему той же монетой, выкрикнув „Нацист! Нацист! Нацист!“, но ты всегда учил меня быть выше подобных провокаций.
Я постарался выбросить их обоих из головы и пошел на второй круг. Я не один год лелеял мечту выиграть забег на милю в чемпионате средней школы Вестмаунта, и теперь нельзя было позволить им остановить меня.
Когда я во второй раз вышел на дальнюю прямую, я бросил на нее более внимательный взгляд. Девица стояла в компании друзей, все они в шарфах колледжа „Марианаполис Конвент“. На вид ей было лет 16, стройная, как ива. Интересно, подверг бы ты меня наказанию, крикни я тогда „Плоскогрудая! Плоскогрудая! Плоскогрудая!“ в надежде, что, может, это спровоцирует стоявшего рядом с ней парня на драку? Потом я с полным правом мог бы сказать тебе, что он первый бросился на меня с кулаками, но, узнав, что это — Грег Рейнольдс, ты бы сразу понял, как немного надо было, чтобы спровоцировать меня.
На выходе с дальней прямой я вновь приготовился услышать их выкрики. На соревнованиях по бегу скандирование вошло в моду в 50-е годы. Благоговейное „За-то-пек! За-то-пек! За-то-пек!“ — в честь великого чешского чемпиона — раздавалось тогда над легкоатлетическими аренами всего мира. Но мне не приходилось рассчитывать на крики „Ро-зен-таль! Ро-зен-таль! Ро-зен-таль!“, когда я вновь оказался в „зоне слышимости“.
„Еврейчик! Еврейчик! Еврейчик!“ — неслось с ее стороны, словно пластинку заело. А ее дружок Грег смеялся. Я знал, что это он ее подзуживает, — как бы я хотел стереть самодовольную ухмылку с его физиономии. Первые полмили я прошел за 2 минуты 17 секунд: с таким заделом вполне можно побить школьный рекорд. Я подумал, что именно так следовало бы поставить на место эту нахальную девицу и этого фашиста Рейнольдса. И все же я не мог тогда избавиться от мысли, как все несправедливо устроено. Я ведь канадец, родившийся и выросший в этой стране. А она — иммигрантка. Ты, отец, бежал из Гамбурга в 1937 году и начинал здесь, в Монреале, с нуля. Ее родные пристали к нашим берегам лишь в 1949 году, ты уже тогда был уважаемым человеком в округе.
Я стиснул зубы и постарался сконцентрироваться. Затопек писал в автобиографии, что бегун на дистанции не имеет права расслабляться. Когда я достиг поворота, мне некуда было деваться от их скандирования, но на этот раз оно лишь заставило меня прибавить скорость и еще больше преисполнило решимости побить рекорд. На ближней прямой я услышал, как кто-то из моих приятелей кричит: „Давай, Бенджамин, ты можешь!“, а судья-хронометрист отсчитывает: „Три-двадцать три, три-двадцать четыре, три-двадцать пять“. Удар колокола означал, что мы пошли на последний круг.
Я знал, что теперь рекорд — 4:32 — вот он, совсем близко, а потому все те тренировки темными зимними вечерами не казались уже напрасными. На дальней прямой я еще больше оторвался и почему-то подумал, что сейчас увижу ее снова. Собрал все силы для последнего рывка. И тут до меня снова донеслось: „Еврейчик! Еврейчик! Еврейчик!“ Сейчас оно звучало даже громче, чем прежде. Громче было потому, что теперь эти двое работали в унисон, а едва я вышел на поворот, как Рейнольдс поднял руку в нацистском приветствии.
Сдержись я тогда — дальше была бы финишная ленточка и радостные крики друзей, чемпионский кубок и рекорд. Но они так меня разозлили, что я просто вышел из себя.
Я свернул с беговой дорожки, промчался по траве, перемахнул через яму для прыжков в длину и рванул прямо к ним. Мое безумство заставило их умолкнуть, Рейнольдс опустил руку и теперь лишь снисходительно глядел на меня, стоя за невысоким ограждением по внешнему периметру беговой дорожки. Я перепрыгнул через ограждение и приземлился как раз напротив своего недруга. Все силы, которые я берег для финишного рывка, я вложил в мощный свинг. Мой кулак угодил ему примерно на дюйм ниже левого глаза. Он согнулся и рухнул на землю рядом с девицей. Она присела на корточки и бросила на меня снизу вверх взгляд, в котором была такая ненависть, что не передать словами. Было видно, что Грег не скоро встанет, и я не спеша вернулся на дорожку, где на финишную прямую вышел уже последний бегун.
„Ты снова последний, еврейчик!“ — донесся до меня ее вопль, когда я припустил трусцой к финишу. Но я настолько отстал от всех остальных, что мое время даже не стали фиксировать.
Сколько раз потом цитировал ты мне эти слова: „Я это все всегда переносил, с терпением плечами пожимая; терпенье же — наследственный удел всей нации еврейской“. Конечно, ты был прав, но ведь мне тогда исполнилось всего лишь семнадцать. И даже после того как я узнал всю правду об отце Кристины, я не мог понять: как кто-то, прибывший из побежденной Германии, Германии, проклятой всем остальным миром за ее отношение к евреям, может вести себя подобным образом? В то время я действительно был убежден, что в ее семье все нацисты, хотя ты не раз терпеливо втолковывал мне, что ее отец — бывший адмирал немецких ВМС, в свое время представленный к Железному кресту за потопленные им корабли союзных войск. Помнишь, я спросил тебя, как можно терпеть такого человека, а тем более позволять ему жить в нашей стране?
Ты все твердил, что адмирал фон Браумер, который происходит из древнего католического рода и, возможно, ненавидит нацистов так же, как и мы, всю свою жизнь немецкого моряка вел себя как подобает офицеру и джентльмену. Но я никак не мог принять твою позицию — или не хотел принять.
Ничего не поделаешь, отец, ты всегда учитывал точку зрения другого человека и даже после преждевременной смерти матери по вине тех ублюдков ты нашел внутри себя силы простить.
Родись ты христианином, тебя точно причислили бы к лику святых».
Раввин опустил письмо, потер уставшие глаза. Затем перевернул еще одну страницу, исписанную тем же четким почерком, который он когда-то выработал у своего единственного сына. Бенджамин быстро все усваивал: от древнееврейских манускриптов до сложнейших алгебраических уравнений. Одно время старик даже думал, что сын станет раввином.
«Помнишь, я спросил тебя в тот вечер, почему люди никак не поймут, что мир изменился? Неужели эта девица действительно не понимает, что она ничем не лучше нас? Я никогда не забуду твой ответ. „Она, — сказал ты тогда, — гораздо лучше нас, если единственный для тебя способ доказать свое превосходство — ударить по лицу ее друга“.
Я вернулся к себе в комнату разозленный твоей слабостью. Пройдет еще немало лет, прежде чем я пойму, что в этом — твоя сила.
Когда я не носился кругами по беговой дорожке, я в основном усердно занимался, чтобы получить грант на обучение в Макгиллском университете, на что-либо еще у меня просто не было времени. Тем удивительней, что наши с ней дорожки скоро вновь пересеклись.
Примерно неделю спустя после того случая я увидел ее в бассейне. Когда я вошел, она стояла у глубокой его части, прямо под вышкой для прыжков. Длинные светлые волосы струились по плечам, а ее сияющий взор жадно ловил все, что происходило вокруг. Рядом с ней стоял Грег. Я искренне порадовался: под левым глазом у него красовался темно-лиловый синяк, который могли видеть все вокруг. Помню, я еще хихикнул про себя, потому что такой плоской груди я прежде не видел ни у одной шестнадцатилетней девушки, хотя ноги у нее, надо признать, были просто загляденье. „Может, она просто чокнутая?“ — подумал я. Развернулся, чтобы пройти в раздевалку — и через какие-то доли секунды очутился в воде. Когда я вынырнул, невозможно было определить, кто именно толкнул меня в воду: передо мной было лишь несколько улыбающихся, но вполне невинных лиц. Не нужно было иметь диплом юриста, чтобы разобраться, кто это мог быть, но ты постоянно внушал мне, отец, что без доказательства нет вины… Я бы особо и не переживал из-за того, что меня столкнули в бассейн, не будь тогда на мне мой лучший костюм — сказать по правде, это был единственный мой костюм с брюками, а не с шортами, костюм, который я надевал, когда шел в синагогу.
Я вылез из воды, но не стал тратить время на поиски обидчика. Я знал, что Грег отошел уже куда-нибудь подальше. Домой я пробирался закоулками, на автобус садиться не стал: вдруг кто-то увидел бы меня и затем рассказал тебе, в каком плачевном состоянии я был. Добравшись до дома, я прошмыгнул мимо твоего кабинета и поднялся к себе в комнату, где быстро переоделся, пока ты ни о чем не догадался.
Старый Исаак Коэн неодобрительно посмотрел на меня, когда я явился в синагогу на час позже, да еще в куртке и джинсах.
Костюм я отнес в химчистку на следующее утро. Мне пришлось отдать карманные деньги за три недели, лишь бы ты не узнал, что случилось в бассейне в тот день».
Раввин поднес к глазам фотографию семнадцатилетнего сына в костюме, в котором тот ходил в синагогу. Он хорошо помнил, как Бенджамин пришел однажды на службу в джинсах и куртке, помнил и молчаливый укор Исаака Коэна. Раввин был признателен мистеру Эткинсу, инструктору по плаванию, который позвонил по телефону и поведал о том, что произошло тогда в бассейне: он хотя бы не стал упрекать сына, который и так выслушал немало резких слов от Коэна. Раввин долго смотрел на фотографию, а потом снова вернулся к письму.
«В следующий раз я увидел Кристину — к тому моменту я уже знал ее имя — на танцевальном вечере в спортзале школы по случаю окончания семестра. Мне казалось, что я выгляжу очень даже ничего в своем отутюженном костюме, пока я не увидел стоявшего рядом с ней Грега в новом элегантном смокинге. Помню, я еще подумал про себя: а смогу ли я когда-нибудь позволить себе смокинг? Грегу предложили место в Макгилле, он твердил об этом каждому встречному, отчего мне еще больше захотелось получить грант на следующий год.
Я во все глаза глядел на Кристину. На ней было длинное красное платье, целиком закрывавшее ее красивые ноги. Тонкий золотой поясок подчеркивал талию, а из украшений на ней была только тоненькая золотая цепочка. Я понимал: если я помедлю еще хоть секунду, то уже не осмелюсь сделать это. Я сжал кулаки, подошел туда, где сидели они, и — как ты всегда учил меня, отец, — слегка поклонился, прежде чем спросить: „Позвольте пригласить вас на танец?“
Кристина посмотрела мне прямо в глаза. Клянусь, если бы она в тот момент велела мне пойти и убить тысячу человек — и только потом обращаться к ней с подобной просьбой, — я бы так и сделал.
Но она не произнесла ни слова, зато этот Грег перегнулся через ее плечо и сказал: „А почему бы тебе не пойти поискать какую-нибудь смазливую евреечку?“ Мне показалось, что от этих его слов она нахмурилась. Сам я покраснел так, будто меня застали, когда я без спроса залез в банку с домашним вареньем. Я ни с кем не стал танцевать в тот вечер, а сразу же выскочил из спортзала и пошел домой.
Я был убежден, что ненавижу ее.
В последнюю неделю четверти я побил-таки школьный рекорд в беге на милю. Ты был там и все видел, но ее — хвала небесам! — не было. На каникулы мы отправились в Оттаву, чтобы провести лето у тети Ребекки. От одного школьного приятеля я потом узнал, что Кристина гостила в Ванкувере со всей своей немецкой семьей. Хорошо хоть, как уверял меня приятель, Грега с ней не было.
Ты без устали напоминал мне о пользе хорошего образования, но это было излишне: всякий раз при виде Грега мне еще больше хотелось получить грант.
Ведь для канадца Макгилл — все равно что Оксфорд или Кембридж для англичанина: попав туда, ты обеспечиваешь свое будущее до конца дней.
Впервые в жизни бег отошел для меня на второй план.
Я нечасто видел Кристину в новом семестре, но думал о ней постоянно. Один одноклассник сказал, что они с Грегом расстались, но не смог объяснить эту внезапную перемену в их отношениях. В то время у меня была так называемая „подружка“, которая в синагоге всегда сидела в противоположной стороне — Наоми Гольдбладт, помнишь такую? — но инициатором свиданий всегда выступала она.
Пора экзаменов становилась все ближе и ближе, и я был очень тебе благодарен: ты всегда находил время, чтобы просмотреть мои сочинения и проверочные работы. Ты, правда, даже не догадывался, что всякий раз я возвращался в свою комнату и переделывал их по третьему разу. Нередко я засыпал прямо за столом. А проснувшись, переворачивал страницу и продолжал читать.
Даже ты, человек, в котором нет ни капли тщеславия, не смог скрыть от своих прихожан гордости за мои восемь „отлично“ на выпускных экзаменах и награду в виде гранта на обучение в Макгилльском университете. Интересно, думал я, а Кристина знает об этом? Наверняка знала. Неделю спустя мое имя вывели на Доске почета буквами из золотой фольги. Так что кто-нибудь наверняка ей сказал.
Месяца через три после того, как начался мой первый семестр в Макгилле, я увидел ее снова. Помнишь, ты взял меня на „Святую Иоанну“ Бернарда Шоу в театр „Кентавр“? Там была и она. Сидела в нескольких рядах перед нами со своими родителями и студентом-второкурсником Бобом Ричардсом. Адмирал и его жена держались строго, но на происходящее реагировали довольно живо. В антракте Кристина вовсю шутила и смеялась с ними. Видно было, что она довольна собой. Я почти не следил за действием, я глаз не мог оторвать от Кристины, а она меня так и не заметила. Мне хотелось оказаться на сцене в роли дофина: тогда бы она точно взглянула на меня.
Когда опустился занавес, они с Бобом оставили ее родителей и направились к выходу. Я последовал за этой парочкой из фойе на парковку и видел, как они сели в „Тандерберд“. „Тандерберд“! Помню, я подумал, что смокинг я, может, когда-нибудь себе и позволю, но такой автомобиль — вряд ли!
С того момента я постоянно думал о ней: когда тренировался, когда занимался и даже когда спал. Я выведал все, что только можно, о Бобе Ричардсе — как оказалось, все, кто его знал, были в восторге от него.
Впервые в жизни я возненавидел себя за то, что я еврей.
Увидев Кристину в следующий раз, я испугался того, что может произойти дальше. Это было на старте забега на милю: мы соревновались с университетом Ванкувера, и мне, новичку, посчастливилось попасть в команду Макгилла. Выйдя на беговую дорожку для разминки, я заметил ее, сидящей в третьем ряду рядом с Ричардсом. Они держались за руки.
Я чуть замешкался на старте, прозевав стартовый выстрел, но на дальней прямой переместился уже на пятую позицию. Мне никогда раньше не приходилось выступать перед такой большой аудиторией, и когда я достиг ближней прямой, я стал ждать выкрика: „Еврейчик! Еврейчик! Еврейчик!“, но все обошлось. Может, Кристина просто не заметила, что я участвую в забеге? Нет, заметила! Когда я вновь прошел поворот, я отчетливо расслышал ее голос:
— Ну-ну, давай же, Бенджамин! Ты должен выиграть!
Я хотел оглянуться, чтобы проверить: это правда прокричала Кристина? Теперь надо пройти четверть мили, прежде чем я снова окажусь перед ней. Когда это наконец произошло, я шел уже третьим. И так же отчетливо слышал:
— Давай, Бенджамин! Ну, ты же можешь!
Я тут же вырвался в лидеры, потому что все, чего я тогда хотел, — это опять вернуться к ней. Я несся вперед, совершенно не думая, кто там бежит следом. Пробегая мимо нее в третий раз, я опережал всех уже на несколько метров.
— Ты выиграешь! — крикнула Кристина, когда я поравнялся с колоколом: 3:08, на целых одиннадцать секунд быстрее самого лучшего из моих прежних результатов. Помню, я подумал, что в пособия по бегу надо добавить что-нибудь о благотворном воздействии любви: получается по две-три секунды выигрыша во времени на каждый круг!
Я ни на секунду не терял Кристину из виду, когда мчался по дальней прямой, а когда вышел на последний поворот, все зрители вскочили на ноги. Я повернул голову: где же она? Она прыгала на месте с криком: „Смотри! Смотри! Осторожней!“ Что она имеет в виду, я понял лишь тогда, когда меня по внутренней бровке настиг ванкуверец под номером 1. Тренер предупреждал, что этот парень как раз славится своим мощным финишем. Я пересек финишную линию, отстав от него на нескольких метров — второе место, но все продолжал бежать, пока не очутился в безопасной тиши раздевалки. Я сидел один возле своего шкафчика. 4:17, твердил я про себя, на шесть секунд лучше моего самого удачного результата. И все равно не помогло! Затем я долго стоял под душем, пытаясь понять, что же могло изменить ее подход ко мне.
Когда я вновь вышел на дорожку, поблизости были только сотрудники стадиона. Я бросил прощальный взгляд на финишную прямую и направился в университетскую библиотеку. Я чувствовал, что просто не в состоянии отправиться сейчас на наш командный междусобойчик: лучше попробовать успокоиться, работая над эссе о правах собственности замужних женщин.
Библиотека в тот субботний вечер была почти пуста. Я дошел до третьей страницы, когда рядом раздался голос: „Надеюсь, не помешаю. А ты почему не пошел со всеми?“ Я поднял глаза: по другую сторону стола стояла Кристина. Отец, я просто не знал, что сказать. Я лишь смотрел во все глаза на прекраснейшее из созданий в модной синей мини-юбке и облегающем свитере, который подчеркивал совершенно безупречную грудь, — и не мог вымолвить ни слова.
— Я раньше кричала „еврейчик“, ты тогда еще учился в школе. И мне до сих пор стыдно за это. Я хотела извиниться тогда на танцах, но мне не хватило духу, ведь рядом был Грег.
Я согласно кивнул, не в силах найти хоть одно подходящее слово.
— Я с ним после того больше не разговаривала, — призналась она. — Но я не уверена, что ты вообще помнишь, кто такой Грег.
Я улыбнулся.
— Кофе хочешь? — спросил я, стараясь показать голосом, что мне будет все равно, если она вдруг ответит: „Прости, но у меня встреча с Бобом“.
— Еще как хочу! — последовал ответ.
Я отвел ее в библиотечное кафе — на тот момент единственное место, которое я мог предложить.
Она сама не рассказывала, что случилось у них с Бобом, а я никогда про это не спрашивал.
Казалось, она так много знает обо мне, что я даже смутился. Она просила простить ее за те дурацкие выкрики на стадионе. Она не пыталась оправдываться, винила во всем только себя и лишь просила простить ее.
Еще Кристина сказала, что надеется в сентябре присоединиться ко мне в Макгилле. Она собиралась специализироваться в немецком.
— Немного нахально, конечно, — призналась она. — Ведь немецкий — это мой родной язык.
Остаток лета мы провели в компании друг друга. Еще раз посмотрели „Святую Иоанну“. И даже отстояли очередь, чтобы попасть на джеймс-бондовского „Доктора Ноу“: тогда он был на самом пике популярности. Мы занимались вместе, мы ели вместе, мы развлекались вместе, но спали порознь.
Я тогда рассказал тебе немного про Кристину. Но, по-моему, ты и так уже знал, как сильно я люблю ее. От тебя ничего не скроешь. А после твоих назиданий о всепрощении и понимании ты вряд ли отнесся бы к этому с осуждением».
Раввин сделал паузу. Сердце у него заныло: он знал очень многое из того, что должно было последовать дальше, хотя и не мог предвидеть, что случится в самом конце. Он никак не думал, что ему когда-нибудь придется сожалеть о своем правоверном воспитании, но после того как миссис Гольдблат рассказала ему про Кристину, он не мог скрыть своего неодобрения. «Это пройдет, — сказал он ей тогда, — дайте время. Ему просто недостало мудрости».
«У Кристины меня всегда встречали с исключительной вежливостью, но ее семья была не в состоянии одобрить выбор дочери. Они говорили слова, в которые не верили, стремясь показать, что они никакие не антисемиты. Когда я заводил разговор с Кристиной, она твердила, что я принимаю все слишком близко к сердцу. Мы оба знали, что это не так. Просто они считали, что я недостоин ее. Они были правы, только мое еврейство было здесь ни при чем.
Я никогда не забуду, как мы в первый раз занялись любовью. Это случилось в тот день, когда Кристина узнала, что поступила в Макгилл.
Мы зашли в мою комнату в три часа, чтобы переодеться перед теннисом. Я захотел обнять ее, как мне казалось в тот момент, совсем ненадолго, и мы не расставались до следующего утра. Мы ничего не планировали заранее. Да и как бы мы могли, ведь для нас обоих все это было в первый раз!
Я сказал, что женюсь на ней — наверное, все мужчины говорят это после первого раза, — но только я действительно собирался так сделать.
А через несколько недель у нее не наступили месячные. Я умолял ее не паниковать, после чего мы с надеждой стали ждать следующего месяца: она опасалась идти к врачу в Монреале.
Если б я сказал тебе тогда, отец, возможно, все в моей жизни пошло бы совсем по-другому. Но я промолчал и могу винить за это только себя.
Я строил планы насчет женитьбы, которую вряд ли бы одобрили и семья Кристины, и ты, но мы как-то не зацикливались на этом. Любовь не признает родителей, как, впрочем, и религий. Когда у нее вновь не начались месячные, Кристина решила, что ей надо поговорить с матерью. Я согласился. И спросил, хочет ли она, чтобы я присутствовал при этом разговоре. Кристина в ответ покачала головой: ей казалось, что будет лучше говорить об этом с глазу на глаз.
— Я никуда не уйду отсюда. Буду ждать твоего возвращения, — пообещал я.
Она улыбнулась:
— Я вернусь очень быстро, у тебя совсем не будет времени на то, чтобы ты раздумал жениться на мне.
Весь день я провел в своей комнате в Макгилле. Читал и ходил из угла в угол — больше ходил, — но она все не возвращалась. Я отправился к ней лишь с наступлением темноты. Окольными путями подкрался к ее дому, теша себя надеждой, что должно быть какое-то совершенно незамысловатое объяснение тому, почему она так и не вернулась.
Подходя к их дому, я увидел в окне ее спальни свет: больше его нигде не было, и я решил, что она одна дома. Бодрым шагом прошел через калитку, поднялся на крыльцо, постучал в дверь и замер в ожидании.
Дверь открыл ее отец.
— Что тебе надо? — спросил он, неотрывно глядя на меня.
— Я люблю вашу дочь, — сказал я, — и хочу на ней жениться.
— Она никогда не выйдет замуж за еврея, — без обиняков заявил ее отец и закрыл дверь. Я помню, что он не хлопнул дверью, а просто закрыл, отчего мне стало еще хуже.
Я больше часа простоял на улице, вглядываясь в ее окно, пока там не погас свет, и тогда я отправился домой. В тот вечер моросил мелкий дождь и людей на улице было совсем немного. Я пытался сообразить, как же мне быть дальше, хотя ситуация казалась совсем безнадежной. Той ночью я лег в надежде на чудо. Я как-то забыл, что чудеса случаются у христиан, но не у иудеев.
К утру у меня созрел план. В восемь часов я позвонил Кристине домой и чуть было не выронил трубку, когда услышал голос на том конце.
— Миссис фон Браумер! — произнес голос.
— А Кристина дома? — нервно спросил я.
— Нет, — ответили мне ровным, лишенным всяких эмоций тоном.
— А когда она должна вернуться? — поинтересовался я.
— Через какое-то время, — сказала ее мать и повесила трубку.
„Через какое-то время“ обернулось целым годом. Я писал, звонил, расспрашивал ее подруг из школы и университета, но так и не выяснил, куда же отправили Кристину.
И однажды она внезапно вернулась в Монреаль, — в сопровождении мужа и младенца. Эти малоприятные подробности сообщила мне всезнайка Наоми Гольдблат, которая уже видела их втроем.
А примерно неделю спустя я получил от Кристины коротенькую записку. Она просила меня не искать с ней встреч.
У меня только-только начался последний год учебы в Макгилле. Я, подобно благородному дворянину восемнадцатого века, внял просьбе буквально — и направил всю свою энергию на подготовку к выпускным экзаменам. Но Кристина по-прежнему занимала все мои мысли, и потому, когда в конце учебного года мне предложили место в юридической школе Гарвардского университета, я счел себя счастливчиком.
12 сентября 1968 года я отправился из Монреаля в Бостон.
Ты, наверное, был удивлен, почему я ни разу не заглянул домой за эти три года. Я знал, с каким неодобрением ты ко всему этому относишься. Стараниями миссис Гольдблат все были в курсе, кто отец ребенка Кристины, и мне казалось, что мое отсутствие может хоть немного облегчить тебе жизнь».
Раввин снова прервал чтение, припоминая, как миссис Гольдблат поставила его тогда в известность — все это она проделала исключительно «из чувства долга».
Раввин в ответ назвал ее «старой сплетницей, которая всюду сует свой нос». К следующей субботе она перебралась в другую синагогу, не преминув сообщить всем причину.
А он больше злился на себя, чем на Бенджамина. Ему бы следовало съездить тогда в Гарвард и сказать сыну, что он по-прежнему любит его. Но ему недостало сил простить.
Он снова взял письмо.
«За годы учебы в Гарвардской юридической школе я завел немало друзей обоего пола, но мне редко удавалось забыть о Кристине больше чем на несколько часов. Живя в Бостоне, я написал ей сорок с лишним писем, но ни одно так и не отправил. Я даже звонил, но отвечала все время не она. Случись это, даже не знаю, что б я сказал. Мне просто хотелось услышать ее голос.
Ты никогда не задавался вопросом о женщинах в моей жизни? У меня было несколько романов с умницами из Рэдклиффского колледжа, которые читали книги по юриспруденции, истории и естествознанию, и интрижка с продавщицей из магазина, которая вообще ничего не читала. Можешь себе представить, каково это — заниматься любовью, думая о другой женщине? Такое ощущение, что я все тогда делал на автопилоте, и даже былая страсть к бегу свелась к ежедневной часовой пробежке.
Задолго до окончания учебы нас стали интервьюировать ведущие юридические фирмы Нью-Йорка, Чикаго и Торонто. Не секрет, что молва о Гарварде идет по всему свету, и все же я удивился, когда мне нанес визит глава фирмы „Грэм, Дуглас и Уилкинс“, располагающейся в Торонто. Среди компаньонов фирмы евреи не числились, но мне понравилась мысль о том, что однажды на их бланке могла бы появиться надпись „Грэм, Дуглас, Уилкинс и Розенталь“. На ее отца это наверняка бы произвело впечатление.
К тому же, убеждал я себя, если я буду жить и работать в Торонто, это будет достаточно далеко, чтобы я, наконец, смог забыть о Кристине. А если повезет, то, может, я встречу другую женщину, которую полюблю так же сильно.
„Грэм, Дуглас и Уилкинс“ подыскали мне вместительные апартаменты с видом на парк и положили внушительное начальное жалованье. Я в ответ работал не покладая рук каждый Божий — чей бы Бог это ни был — день. И думал: продолжи я дальше занятия в Гарварде или Макгилле, это было бы что-то вроде учебных стрельб вместо реального боя. Я ни о чем не жалел. Работа была интересная, а вознаграждение — выше моих ожиданий. Теперь я вполне мог позволить себе „Тандерберд“, но мне этого уже не хотелось.
Новые подружки приходили и — стоило им только завести разговор о женитьбе — уходили. Еврейки обычно поднимали эту тему в течение недели, остальные ждали чуть дольше. С одной из них — Ребеккой Верт — я даже пробовал жить вместе, но это все быстро закончилось.
В то утро я ехал в офис — был уже девятый час, для меня это слишком поздно, — когда заметил Кристину на другой стороне битком забитого шоссе, за разделявшим нас барьером. Она стояла на автобусной остановке и держала за руку мальчугана лет пяти — моего сына.
Из-за утренней пробки еще какое-то время я глядел на нее, не веря собственным глазам. Я понял, что хочу смотреть на них обоих одновременно. На Кристине было длинное легкое пальто, показывавшее, что она сохранила фигуру. У нее было такое умиротворенное выражение лица, что я понял, почему мне так редко удавалось не думать о ней. Ее сын — наш сын! — был одет в бобриковое пальто не по размеру, голову его покрывала бейсболка, из надписи на которой следовало, что он болеет за „Дельфинов из Торонто“. Собственно, из-за этого я и не стал разглядывать его дальше. Помню, как меня свербила мысль: как вы оказались в Торонто, вы же должны быть в Монреале? Глядя в боковое зеркало, я видел, как они зашли в автобус.
Полагаю, в тот день я был не самым хорошим советчиком для всех обратившихся ко мне клиентов.
Всю следующую неделю по утрам я проезжал мимо той автобусной остановки примерно в то же самое время, когда увидел их в прошлый раз, но все было напрасно. Я даже засомневался: а может, мне просто почудилось? Потом я случайно увидел Кристину, когда возвращался с другого конца города после встречи с клиентом. Она была одна. Я резко затормозил, когда заметил, как Кристина входит в магазин на дорогой Блур-стрит. На этот раз я припарковался параллельно стоявшим вдоль тротуара машинам и быстро перешел через дорогу, чувствуя себя частным детективом с сомнительной репутацией, который в основном занят тем, что подглядывает в замочные скважины.
Увиденное застало меня врасплох. Не то, что я обнаружил ее в роскошном магазине одежды, а то, что она там работает.
Увидев, что она обслуживает покупательницу, я поспешил обратно к своей машине. А добравшись до офиса, первым делом спросил у секретарши, знает ли она магазин „Уиллингс“.
Секретарша рассмеялась.
— Вы произносите это название на немецкий манер, вместо „У“ у вас получается „В“, — пояснила она. — А вот если бы вы были женаты, то знали бы, что это самый дорогой магазин одежды во всем городе.
— Вы что-нибудь еще знаете про него? — спросил я с таким видом, будто интересуюсь этим из праздного любопытства.
— Совсем немного, — ответила секретарша. — Только то, что магазин принадлежит состоятельной немецкой даме, миссис Клаус Уиллинг, о которой часто пишут в женских журналах.
Я не стал задавать секретарше другие вопросы и не буду надоедать тебе, отец, подробностями своей детективной работы. Скажу только, что я довольно быстро разузнал, где живет Кристина, а также то, что ее муж возглавляет в Торонто представительство БМВ и что у них всего один ребенок».
Взглянув на часы над столом — скорее, просто по привычке, чем из желания узнать время, — старый раввин глубоко вздохнул. Выдержал небольшую паузу, прежде чем снова вернуться к письму. Он ведь так гордился своим сыном-юристом, — почему же не сделал первым шаг к примирению? А еще он очень хотел взглянуть на внука.
«В понедельник утром я набросал незамысловатое послание, несколько раз переписал его и только после этого позвонил в курьерскую службу и попросил вручить письмо в магазине — лично ей. Когда молодой посыльный вышел от меня с письмом, я хотел было последовать за ним, чтобы удостовериться: его вручат тому, кому следует. Я и сейчас могу повторить ту записку слово в слово.
Дорогая Кристина!Бенджамин.
Ты, скорее всего, знаешь, что я живу и работаю в Торонто. Не могли бы мы встретиться? Я буду ждать тебя в гостиной отеля „Ройал Йорк“ каждый вечер на этой неделе между шестью и семью часами. Если ты не придешь, можешь быть уверена, что я больше никогда не побеспокою тебя вновь.
В тот вечер я прибыл на место минут на тридцать раньше. Помню, я занял место в огромной безликой гостиной по соседству с главным холлом и заказал кофе.
— К вам кто-нибудь еще присоединится, сэр? — спросил официант.
— Не уверен, — сказал я. Никто ко мне тогда так и не присоединился, хоть я просидел там до семи сорока.
К четвергу официант уже перестал спрашивать, присоединится ли ко мне кто-нибудь, и я сидел в полном одиночестве над чашкой остывающего кофе. Каждые несколько минут я глядел на часы. И всякий раз, когда в гостиную заходила женщина со светлыми волосами, сердце у меня в груди прыгало. И всякий раз оказывалось, что это не та женщина, которую я жду.
Было уже почти семь часов вечера пятницы, когда я наконец увидел Кристину, остановившуюся на пороге гостиной. На ней был элегантный синий костюм, застегнутый на пуговицы почти до самой шеи, и белая блузка: она выглядела так, будто шла на деловую встречу. Длинные светлые волосы были зачесаны назад и убраны за уши, что придавало всему облику некоторую строгость, но она все равно оставалась прекрасной. Я встал и поднял руку. Кристина быстро подошла и села рядом со мной. Мы не поцеловались, не пожали друг другу руки и какое-то время даже не говорили ничего.
— Спасибо, что пришла, — сказал я наконец.
— Хотя и не следовало, я поступила глупо.
Прошло еще какое-то время, прежде чем мы заговорили вновь.
— Могу я предложить тебе кофе? — спросил я.
— Да, спасибо.
— Черный?
— Да.
— А ты не изменилась.
Каким банальным бы это все показалось, подслушай кто-то наш разговор.
Она отпила свой кофе.
Мне надо было обнять ее прямо там, но я не знал, хочет ли этого она. Несколько минут мы говорили о том о сем, стараясь не глядеть в глаза друг другу, пока я вдруг не сказал:
— Ты понимаешь, что я все еще люблю тебя?
На глазах у нее появились слезы.
— Конечно, понимаю, — ответила она. — И я тоже все еще люблю тебя, как и в тот день, когда мы расстались. И учти: мне приходится видеть тебя каждый день — в Николасе.
Она наклонилась вперед и теперь говорила чуть ли не шепотом. Она рассказала мне о том разговоре с родителями пятилетней давности так, будто мы и не расставались. Ее отец не проявил ни малейших признаков злости, когда узнал, что она беременна, но на следующее же утро семья отправилась в Ванкувер. Там они остановились у Уиллингов, те тоже были из Мюнхена, и еще там подружились с фон Браумерами. Их сын Клаус давно был без ума от Кристины и ее беременность воспринял совершенно спокойно, как и тот факт, что она не испытывает к нему никаких чувств. Он был убежден, что со временем все сложится как нельзя лучше.
Не сложилось, потому что не могло сложиться. И Кристина всегда знала, что не сложится, как бы Клаус ни старался. Они даже уехали из Монреаля — в стремлении изменить что-то к лучшему. Клаус купил ей магазин в Торонто и еще множество разных роскошных вещей, которые только можно приобрести за деньги, но это ничего не изменило. Их брак был явной фикцией. Они не хотели причинять родителям лишнюю боль своим разводом — и потому почти с самого начала просто жили каждый своей жизнью.
Когда Кристина закончила свой рассказ, я дотронулся до ее щеки, а она взяла мою руку и поцеловала ее. С этого момента мы глядели друг на друга каждую свободную секунду, боясь упустить хоть один драгоценный миг — днем и ночью. То был самый счастливый год моей жизни, и я не мог скрыть от окружающих свои чувства.
Наш роман — так это преподносилось в сплетнях — недолго оставался тайной. При всей нашей осмотрительности Торонто, как оказалось, не такой уж и большой город. И там нашлось немало граждан, которые с превеликим удовольствием рассказывали близким нам людям, что нас регулярно видят вместе, в том числе и покидающими мой дом на рассвете.
А потом мы вдруг оказались в ситуации, когда у нас уже не было выбора: Кристина сказала мне, что она снова беременна. Только на этот раз мы не испытывали никакого страха.
Она призналась Клаусу, и с помощью лучшего эксперта по разводам из „Грэм, Дуглас и Уилкинс“ все было быстро урегулировано. А через несколько дней, после того как были подписаны все необходимые бумаги, мы поженились. Мы оба переживали, что родители Кристины не смогли присутствовать на свадьбе, но я так и не понял, почему тогда не приехал ты».
Раввин и сам не мог поверить в собственную нетерпимость и недальновидность. По идее, требования, предъявляемые к правоверному иудею, надо игнорировать, если это чревато потерей единственного ребенка. Он пытался найти в Талмуде хоть одно предложение, которое позволило бы преступить его пожизненный обет. Поиски оказались тщетными.
«Единственный грустный момент соглашения о разводе заключался в том, что Клаус получил право опекунства над нашим ребенком. А еще он потребовал — в обмен на быстрый развод, — чтобы я не виделся с Николасом, пока ему не исполнится двадцать один год, и чтобы он не знал, кто его настоящий отец. Это казалось высокой платой даже за такое счастье. Впрочем, мы оба понимали, что нам не приходится выбирать, мы могли лишь принять его условия.
Я все удивлялся, как это каждый день может быть лучше, чем предыдущий. Если я разлучался с Кристиной больше чем на несколько часов, мне ее очень не хватало. Если мне приходилось уезжать из города по делам фирмы с ночевкой, я звонил ей два, три, а то и четыре раза в день. Если же я отлучался больше чем на одну ночь, я обязательно брал ее с собой.
Я помню, как однажды ты говорил о своей любви к моей матери, и я тогда задумался: могу ли я тоже рассчитывать на такое счастье?
Мы строили планы насчет нашего малыша. Уильям, если это будет мальчик, — так решила Кристина. Дебора, если родится девочка, — это уже был мой выбор. Я даже покрасил свободную комнату в розовый цвет, решив, что все будет по-моему.
Кристине приходилось останавливать меня: зачем покупать так много детских вещей? Но я говорил, что они не пропадут, ведь мы заведем еще с дюжину детей. Евреи, напомнил я ей, чтут династии.
Она регулярно посещала специальные занятия по физкультуре, следила за своим питанием и режимом. Я говорил, что она делает гораздо больше, чем требуется от будущей матери, пусть даже это мать моей дочери. Я спросил, можно ли мне будет присутствовать при родах, ее гинеколог сначала воспротивился этой идее, но затем все же согласился. Когда пошел девятый месяц, в больнице, наверное, решили, что у них появится на свет отпрыск королевских кровей, такой ажиотаж я там устроил.
Я завез Кристину в больницу Женского колледжа в прошлый вторник по пути на работу. Потом я приехал в офис и никак не мог сосредоточиться. Днем позвонили из больницы и сказали, что роды, по всей видимости, начнутся ближе к вечеру: очевидно, Дебора не хотела прерывать работу компании „Грэм, Дуглас и Уилкинс“. И все же я прибыл в больницу загодя. Я сидел на краешке ее постели, пока схватки не стали ежеминутными: тут меня, к моему удивлению, попросили выйти. Необходимо проколоть плодный пузырь, пояснила медсестра. Я попросил ее напомнить акушерке, что хотел бы присутствовать при родах.
Я вышел в коридор и стал расхаживать туда-сюда, как это обычно делают томимые ожиданием будущие отцы во второсортных фильмах. Примерно через полчаса пришел гинеколог Кристины и широко мне улыбнулся.
— Это вот-вот произойдет, — все, что он сказал.
Несколько минут спустя появился еще один врач — его я прежде не видел — и быстро прошел в палату. Этот вообще мне ничего не сказал, лишь кивнул головой, и я почувствовал себя как человек на скамье подсудимых, ожидающий вердикта присяжных.
Прошло еще не меньше пятнадцати минут, и я увидел, как трое медиков-студентов несут по коридору какое-то приспособление. Они не удостоили меня взглядом и исчезли за дверью палаты Кристины.
Я услышал крики, которые внезапно сменил жалобный детский плач. Я вознес хвалу своему Богу и ее. Врач вышел из палаты.
— Девочка, — тихо сказал он.
Я был вне себя от радости. „Не придется перекрашивать комнату“, — пронеслось у меня в голове.
— А могу я сейчас увидеть Кристину? — поинтересовался я.
Он взял меня под руку и повел по коридору в свой кабинет.
— Вам лучше сесть, — сказал доктор. — У меня для вас плохая новость.
— С ней все в порядке?
— Мне жаль. Мне очень жаль. Но ваша жена скончалась.
Поначалу я не поверил ему, я просто отказывался в это верить. Мне хотелось крикнуть: „Как? От чего?“
— Мы ее предупреждали, — сказал врач.
— Предупреждали? О чем?
— Что ее давление может не выдержать этого во второй раз.
Кристина никогда не говорила мне то, что я услышал сейчас от доктора: роды нашего первенца были тяжелыми и врачи всячески отговаривали ее от еще одной беременности.
— Почему она мне ничего не сказала? — спросил я. И потом до меня дошло, почему. Она рисковала всем ради меня — глупого, эгоистичного, безрассудного меня, а я в итоге убил человека, которого любил.
Мне разрешили совсем недолго подержать Дебору в руках, после чего ее сразу же поместили в инкубатор. Сказали, что надо выждать двадцать четыре часа, прежде чем ее можно будет исключить из группы риска.
Ты не знаешь, отец, как много значил для меня твой приезд в больницу. Родители Кристины подъехали чуть позже. Они держались достойно. Ее отец попросил меня о прощении — попросил меня о прощении. Всего этого бы не случилось, твердил он, если бы не его глупость и предубеждение.
А его жена взяла меня за руку и спросила, можно ли ей будет время от времени видеться с Деборой. „Конечно“, — ответил я. Они ушли около полуночи.
Я сидел, бродил, спал в этом коридоре следующие двадцать четыре часа, пока мне не сказали, что опасность миновала. Моей дочери придется пробыть в больнице еще несколько дней, пояснили мне, но она уже сосет молоко из бутылочки.
Отец Кристины взял на себя хлопоты по организации похорон.
Ты, наверное, удивился, почему меня там не было, и я обязан все объяснить тебе. Я решил по пути на похороны заглянуть в больницу, чтобы немного побыть с Деборой. Всю свою любовь я перенес на нее.
Врач не мог вымолвить ни слова. Наконец он набрался мужества и сказал, что ее сердце перестало биться за несколько минут до моего приезда. Даже главный хирург был в слезах. Когда я уходил из больницы, в коридоре было пусто.
Я хочу, чтоб ты знал, отец: я люблю тебя всем сердцем, но у меня нет никакого желания провести остаток моих дней без Кристины или без Деборы.
Я прошу об одном: пусть меня похоронят рядом с женой и дочерью. И пусть меня помнят как их мужа и отца. Может, наша история чему-то научит легкомысленных людей. А когда ты дочитаешь это письмо, имей в виду вот что: рядом с ней я был так счастлив, что смерть меня ничуть не пугает.
Твой сын,
Бенджамин».
Старый раввин положил письмо перед собой на стол.
Он перечитывал его каждую пятницу вот уже десять лет.