— Какой одарённый ребёнок, — восхищалась мать Робина, наливая сестре вторую чашку чая. — На выпускном вечере директор сказал, что он самый талантливый ученик, когда-либо вышедший из стен этой школы.

— Ты, наверное, очень им гордишься, — заметила Мириам, сделав глоток чая.

— Не стану скрывать, это так, — призналась счастливая миссис Саммерс. — Конечно, все знали, что он выиграет премию основателя, но даже его учитель живописи был удивлён, когда ему предложили поступить в школу Слейда без вступительных экзаменов. Как грустно, что его отец не дожил до этой счастливой минуты.

— А как дела у Джона? — поинтересовалась Мириам и взяла фруктовое пирожное.

Миссис Саммерс вздохнула, вспомнив о старшем сыне.

— Джон летом заканчивает учёбу на курсе управления бизнесом в Манчестере, но, похоже, он так и не решил, чем хочет заняться. — Помолчав, она бросила ещё один кусочек сахара себе в чай. — Одному Богу известно, что из него получится. Он говорит, что займётся бизнесом.

— Он всегда так старался в школе, — заметила Мириам.

— Да, но никогда не добивался успеха и уж конечно не получал никаких наград. Я говорила тебе, что Робину предложили устроить в октябре персональную выставку? Правда, это всего лишь местная галерея, но, как он утверждает, каждому художнику приходится с чего-то начинать.

Джон Саммерс приехал в Питерборо на первую персональную выставку своего брата. Мать ни за что не простила бы, если бы он не пришёл. Он только что узнал результаты экзамена по менеджменту. Ему присвоили степень 2.1 — неплохой результат, если учесть, что он был вице-президентом студенческого союза, а сам президент почти не появлялся на собраниях после своего избрания, и Джону приходилось отдуваться за двоих. Он не станет рассказывать матери о получении степени — ведь сегодня день Робина.

Мать много лет твердила, что его брат — одарённый художник, и теперь он пришёл к мысли о том, что пройдёт совсем немного времени, прежде чем весь остальной мир признает этот факт. Он часто размышлял о том, какие они разные; но, с другой стороны, разве кто-нибудь знает, сколько братьев было у Пикассо? Наверняка один из них занимался бизнесом.

Джон не сразу нашёл закоулок, где располагалась галерея, но когда он всё-таки до неё добрался, то очень обрадовался, увидев толпу друзей и поклонников. Робин стоял рядом с матерью, а та советовала репортёру из «Эхо Питерборо» использовать слова «великолепный», «выдающийся», «поистине талантливый» и даже «гениальный».

— Ой, смотрите, Джон приехал, — воскликнула она и, оставив на минутку свою свиту, подошла к старшему сыну.

— Отличное начало для карьеры Робина, — сказал Джон, целуя мать в щёку.

— Да, полностью с тобой согласна, — кивнула мать. — И я уверена, что скоро ты будешь купаться в лучах его славы. Ты сможешь всем говорить, что ты — старший брат Робина Саммерса.

Миссис Саммерс оставила его, чтобы ещё раз сфотографироваться с Робином, дав Джону возможность пройтись по залу и рассмотреть полотна брата. В основном, это были картины, которые он написал в течение последнего года учёбы в школе. Джон охотно признавал, что ничего не смыслит в искусстве. Считая, что из-за своего невежества не способен оценить талант брата, он чувствовал себя виноватым от мысли, что никогда не хотел бы иметь такие картины у себя в доме. Джон остановился перед портретом матери, рядом с которым стояла красная точка, означавшая, что он продан. Он улыбнулся, точно зная, кто покупатель.

— Тебе не кажется, что он отражает самую сущность её души? — произнёс голос за его спиной.

— Бесспорно, — ответил Джон, поворачиваясь лицом к брату. — Прекрасная работа. Я тобой горжусь.

— Вот что меня в тебе восхищает, — сказал Робин. — Ты совсем не завидуешь моему таланту.

— Конечно, нет, — улыбнулся Джон. — Я им наслаждаюсь.

— Тогда будем надеяться, что хотя бы часть моего успеха достанется и тебе — на той стезе, которую ты выберешь.

— Будем надеяться, — согласился Джон, не зная, что ещё сказать.

Робин наклонился к нему и понизил голос.

— Ты не одолжишь мне один фунт? Конечно, я потом верну.

— Конечно.

Джон улыбнулся — по крайней мере, некоторые вещи никогда не меняются. Всё началось несколько лет назад с шестипенсовика на детской площадке и закончилось десятью шиллингами на выпускном вечере. Теперь он попросил фунт. В одном Джон был твёрдо уверен: Робин никогда не вернёт ни пенса. Не то чтобы Джон жалел денег для младшего брата — в конце концов, скоро они наверняка поменяются ролями. Джон достал бумажник, в котором лежали две банкноты по одному фунту и обратный билет на поезд в Манчестер. Он вытащил одну банкноту и отдал Робину.

Джон хотел задать ему вопрос о другой картине — полотне маслом под названием «Бараббас в аду», — но брат уже отвернулся и направился к матери и восхищённым поклонникам.

После окончания Манчестерского университета Джона сразу же пригласили стажёром в фирму «Рейнолдс и К0», а Робин к тому времени переселился в Челси. Его мать говорила Мириам, что квартира небольшая, но зато в самом фешенебельном районе города. Правда, она умолчала, что ему приходится делить её с пятью другими студентами.

— А Джон? — поинтересовалась Мириам.

— Он работает в Бирмингеме, в компании, которая производит автомобильные покрышки, ну или что-то в этом роде, — ответила она.

Джон жил в меблированных комнатах на окраине Солихалла, в самом убогом районе города. Ему было там удобно, потому что дом находился рядом с заводом, куда он должен был приходить ровно в восемь утра каждый день с понедельника по субботу, пока работал стажёром.

Джон не докучал матери подробностями работы компании — ведь производство покрышек для автомобильного завода в соседнем Лонгбридже не идёт ни в какое сравнение с яркой, насыщенной жизнью художника-авангардиста, обитающего в богемном Челси.

Хотя он редко встречался с Робином, когда тот учился в школе Слейда, он всегда приезжал в Лондон на выставки, которые устраивались в конце года.

На первом курсе студентам предложили выставить две свои работы, и Джон признался — только самому себе, — что картины брата ничуть его не трогают. Однако он понимал, что почти не разбирается в искусстве. Когда критики разделяли мнение Джона, мать объясняла это тем, что Робин опережает своё время, и уверяла, что скоро его ждёт мировое признание. Она также обратила внимание, что обе картины были проданы в день открытия выставки, и предположила, что их приобрёл известный коллекционер, которому достаточно одного взгляда, чтобы понять — перед ним работа талантливого художника.

Джон перекинулся с братом лишь несколькими словами, так как Робин постоянно общался со своей компанией. Однако когда Джон в тот вечер возвращался в Бирмингем, в его кошельке недоставало двух фунтов.

В конце второго курса Робин выставил две новые картины на ежегодной выставке — «Вилка и нож в пространстве» и «Муки смерти». Джон стоял в нескольких шагах от полотен и по выражениям лиц тех, кто остановился посмотреть на работы его брата, с облегчением понял, что они испытывают такое же недоумение и бросают не менее озадаченные взгляды на две красные точки, которые в первый же день появились рядом с его картинами.

Мать он обнаружил в дальнем углу зала. Она объясняла Мириам, почему Робин не получил приз за второй курс. Хотя её восхищение работами Робина не угасло, Джону показалось, что с тех пор, как он видел её в последний раз, она сильно постарела.

— Как у тебя дела, Джон? — заметив его, поинтересовалась Мириам.

— Меня назначили стажёром управляющего, тётя Мириам, — ответил он, и в этот момент к ним подошёл Робин.

— Поужинаешь с нами? — предложил Робин. — Познакомишься с моими друзьями.

Джон был тронут, пока перед ним не положили счёт за всех семерых.

— Совсем скоро у меня будет достаточно денег, и я поведу тебя в «Ритц», — заявил Робин после шестой бутылки вина.

Возвращаясь домой в Бирмингем в вагоне третьего класса, Джон радовался, что купил обратный билет заранее, потому что после того как он одолжил брату пять фунтов, в его кошельке было пусто.

В следующий раз Джон встретился с Робином только на церемонии вручения дипломов. Мать настоятельно просила его приехать, так как должны были объявить всех призёров, и до неё дошли слухи, что среди них — Робин.

Когда Джон приехал, выставка уже началась. Он медленно прошёлся по залу, восхищаясь некоторыми полотнами. Он долго стоял перед последними работами Робина. Не было никаких указаний на то, что он завоевал один из первых призов — он не был даже «особо отмечен». Но в этот раз — и, возможно, это было самое важное — красных точек тоже не было видно. Джон подумал, что ежемесячное пособие матери больше не поспевает за инфляцией.

— У судей свои любимчики, — пояснила мать, когда он подошёл к ней. Она сидела в одиночестве и, казалось, постарела ещё больше с их последней встречи. Джон кивнул, чувствуя, что сейчас неподходящий момент сообщать ей о своём новом повышении.

— Тёрнер не получил ни одной награды, когда был студентом, — только и сказала она и больше не касалась этой темы.

— И что теперь собирается делать Робин? — поинтересовался Джон.

— Он переезжает в мастерскую в Пимлико. Там он будет вращаться в своём кругу — это очень важно, когда делаешь себе имя.

Джон не стал спрашивать, кто будет оплачивать квартиру, пока Робин «делает себе имя».

Когда Робин пригласил Джона поужинать вместе со всей компанией, он отказался под предлогом, что ему нужно возвращаться в Бирмингем. Прихлебатели сникли, но быстро приободрились, когда Джон вытащил из бумажника десятифунтовую купюру.

После окончания колледжа братья редко встречались.

Однажды, лет через пять, Джона пригласили в Лондон выступить на съезде Конфедерации британской промышленности, посвящённом проблемам автомобилестроения. Он решил сделать сюрприз брату и пригласить его на ужин.

После закрытия конференции Джон взял такси и отправился в Пимлико. Внезапно его охватило беспокойство от того, что он не предупредил брата о своём приезде.

Когда он поднимался по лестнице на последний этаж, его беспокойство усилилось. Он долго жал на кнопку звонка, и наконец дверь открылась. Прошло несколько мгновений, прежде чем Джон понял, что перед ним — его брат. Он не мог поверить, что Робин так изменился всего за пять лет.

Волосы его поседели. Под глазами появились мешки, одутловатое лицо было покрыто пятнами, к тому же он поправился как минимум килограмм на двадцать.

— Джон, — произнёс он. — Какой сюрприз. Не знал, что ты в городе. Проходи же.

В квартире стоял невыносимый запах. Сначала Джон подумал, что это краска, но, оглядевшись, заметил, что недописанных картин гораздо меньше, чем пустых винных бутылок.

— Готовишься к выставке? — спросил Джон, глядя на одну из незаконченных работ.

— Нет, сейчас ничего, — ответил Робин. — Интерес, конечно, огромный, но конкретных предложений нет. Ты же знаешь лондонских арт-дилеров…

— Если честно, не знаю, — покачал головой Джон.

— Ну, надо быть либо модным, либо знаменитым. Тогда они ещё могут предложить тебе место в галерее. Ты знаешь, что Ван Гог при жизни не продал ни одной картины?

За ужином в ближайшем ресторане Джон узнал и о других тяготах жизни художника, а также мнение некоторых критиков о работах Робина. Он с радостью обнаружил, что брат не растерял своей самоуверенности и всё так же верил, что когда-нибудь станет знаменитым.

Во время ужина Робин не умолкал ни на минуту, и Джону удалось вставить слово, только когда они вернулись домой: он рассказал, что влюбился в девушку по имени Сьюзан и собирается жениться. Робин, разумеется, не поинтересовался его успехами в «Рейнолдс и К0», где Джон теперь занимал должность помощника управляющего.

Перед отъездом на вокзал Джон оплатил счета Робина за продукты и оставил брату чек на сто фунтов, причём ни один из них не удосужился произнести слово «взаймы». Когда Джон садился в такси, Робин на прощание сказал:

— Я недавно представил две картины для летней выставки в Королевской Академии искусств. Уверен, комиссия их примет, и тогда ты должен приехать на открытие.

На вокзале Юстон Джон зашёл в магазин «Мингис» купить вечернюю газету и среди книг, продающихся по сниженной цене, заметил том под названием «Первая встреча с миром искусства — от Фра Анджелико до Пикассо». Когда поезд тронулся, он открыл первую страницу и очнулся уже в Бирмингеме, дойдя до Караваджо.

Он услышал стук в окно и увидел улыбающуюся Сьюзан.

— Интересная, наверное, книга, — заметила девушка, когда они, взявшись за руки, шли по платформе.

— Очень. Вот бы найти второй том.

В следующем году судьба дважды свела братьев. Первый раз они встретились по печальному поводу — на похоронах матери. После службы они вернулись домой к Мириам, и там Робин сообщил брату, что Академия приняла обе его работы для летней выставки.

Три месяца спустя Джон приехал в Лондон на открытие. К тому моменту, когда он впервые оказался в священных стенах Королевской Академии, он прочитал десяток книг по искусству — от раннего Возрождения до поп-арта. Он побывал во всех галереях Бирмингема и теперь мечтал осмотреть выставки в закоулках Мейфэра.

Прогуливаясь по просторным залам Академии, Джон решил, что пришло время вложить деньги в свою первую картину. «Прислушивайтесь к знатокам, но, в конечном счёте, доверяйте только своим глазам», — писал Годфри Баркер в «Телеграф». Глаза выбрали Бернарда Данстена, хотя знатоки рекомендовали Уильяма Рассела Флинта. Глаза победили, потому что Данстен стоил семьдесят пять фунтов, а самый дешёвый Рассел Флинт — шестьсот.

Джон переходил из зала в зал в поисках двух работ маслом своего брата, но без помощи тоненького синего буклета Академии он никогда бы их не нашёл. Они висели в средней галерее в верхнем ряду, почти под самым потолком. Джон заметил, что ни одна из них не продана.

Он дважды обошёл выставку и остановился на Данстене. Тогда он отправился и выписал задаток за свои покупки. Взглянув на часы, он увидел, что уже почти двенадцать: через несколько минут он договорился встретиться с братом.

Робин опоздал на сорок минут и, даже не подумав извиниться, повёл его по выставке в третий раз. Данстена и Рассела Флинта он презрительно окрестил салонными художниками, не сказав, однако, кого считает по-настоящему талантливым.

Робин не мог скрыть разочарования, когда увидел свои картины в средней галерее.

— Разве я смогу продать хоть одну картину, когда их запихивают в самое невыгодное место? — с отвращением произнёс он. Джон постарался придать лицу выражение сочувствия.

За поздним обедом Джон объяснил брату условия завещания матери, потому что семейные адвокаты так и не добились ответа на свои письма мистеру Робину Саммерсу.

— Я из принципа никогда не открываю коричневые конверты, — пояснил Робин.

«Ну что ж, теперь, по крайней мере, понятно, почему Робин так и не появился на свадьбе», — подумал Джон. Он вздохнул и вернулся к завещанию матери.

— На самом деле, всё очень просто, — продолжал он. — Она всё оставила тебе, за исключением одной картины.

— Какой? — тут же спросил Робин.

— Её портрета, который ты написал, когда ещё учился в школе.

— Это моя лучшая работа, — возмутился Робин. — Портрет наверняка стоит не меньше пятидесяти фунтов, и я всегда думал, что она оставит его мне.

Джон молча выписал чек на пятьдесят фунтов. Вернувшись тем вечером в Бирмингем, он не сказал Сьюзан, сколько заплатил за две картины. Данстена он повесил над камином в гостиной, а портрет матери — в своём кабинете.

Когда родился их первый ребёнок, Джон хотел, чтобы крёстным отцом стал Робин.

— С какой стати? — спросила Сьюзан. — Он даже не удосужился приехать на нашу свадьбу.

Джон не мог не согласиться с доводами жены. И хотя Робина пригласили на крестины, он не только не приехал, но даже не ответил на письмо, несмотря на то, что оно было отправлено в белом конверте.

Года через два Джон получил приглашение от галереи «Крю» на долгожданную персональную выставку Робина. На самом деле оказалось, что там представляются два автора, и Джон, безусловно, купил бы работы второго художника, если бы не боялся обидеть брата.

Вообще-то он остановился на одной картине маслом, записал её номер и на следующее утро попросил секретаршу позвонить в галерею и заказать её на своё имя.

— К сожалению, понравившуюся вам работу Питера Блейка продали в день открытия, — сообщила она.

Он нахмурился.

— Спросите, пожалуйста, сколько они продали картин Робина Саммерса?

Секретарша повторила вопрос и, прикрыв трубку рукой, доложила:

— Две.

Джон снова нахмурился.

На следующей неделе Джон опять приехал в Лондон — он представлял компанию на автомобильной выставке в Эрлз-Корт. Он решил заглянуть в галерею «Крю» и посмотреть, как продаются работы брата. Никаких перемен. Всего две красных точки на стене, а Питер Блейк почти весь распродан.

Ещё больше расстроившись, Джон вышел из галереи и направился обратно на Пикадилли. Он чуть не прошёл мимо неё, но когда увидел нежный цвет лица и изящную фигуру, то понял — это любовь с первого взгляда. Он долго стоял и смотрел на неё, обуреваемый страхом, что она может оказаться слишком дорогой для него.

Джон вошёл внутрь галереи, чтобы рассмотреть её получше. Маленькая, нежная и изысканная.

— Сколько? — тихо спросил он, глядя на женщину, сидевшую за стеклянным столом.

— Вюйар? — уточнила она.

Джон кивнул.

— Тысяча двести фунтов.

Словно во сне, он достал чековую книжку и выписал чек на сумму, которая, он знал, опустошит его счёт.

Вюйара он повесил напротив Данстена. Так начался роман Джона с дамами на портретах со всего мира, хотя он никогда не признавался жене, во сколько ему обходятся эти возлюбленные, заключенные в изящные рамы.

Изредка картины Робина появлялись в укромных уголках Летней выставки, но персонального показа у него не было уже несколько лет. Если полотна не продаются, арт-дилеры не проявляют понимания, когда им говорят, что это надёжное вложение денег, так как к художникам признание часто приходит после их смерти, — ведь и владельцы галереи к тому времени тоже умрут.

Когда наконец пришло приглашение на следующую персональную выставку Робина, Джон понял, что у него нет выбора и он обязан пойти на открытие.

В последнее время он занимался приобретением контрольного пакета акций «Рейнолдс и К0». В семидесятые спрос на автомобили увеличивался с каждым годом, равно как и потребность в колёсах к ним, поэтому он мог себе позволить хобби коллекционера-любителя. Недавно его коллекция пополнилась Боннаром, Дюфи, Камуэном и Люсом. Он всё так же прислушивался к советам знатоков, но, в конечном счёте, доверял своим глазам.

Джон сошёл с поезда на вокзале Юстон и назвал таксисту адрес галереи. Таксист на мгновение задумался, почесывая голову, и повёз его в сторону Ист-Энда.

Когда Джон вошёл в галерею, Робин бросился ему навстречу со словами:

— Вот человек, который никогда не сомневался в моём таланте.

Джон улыбнулся брату, и тот предложил ему белого вина.

Джон огляделся: в маленькой галерее группками стояли люди, которых посредственное вино интересовало явно больше, чем посредственные картины. Когда же брат наконец поймёт, что на открытии не нужны неизвестные художники со своими прихлебателями?

Робин взял его за руку и повёл по галерее, знакомя с людьми, которым не хватило бы денег даже на рамы, не говоря уж о полотнах.

Чем дольше тянулся вечер, тем больше Джон жалел брата, и в этот раз он с радостью позволил заманить себя в ловушку с ужином. Ему пришлось угощать двенадцать приятелей Робина, включая владельца галереи. Джон подозревал, что за этот вечер владелец не получит ничего, кроме ужина из трёх блюд.

— О нет, — уверял он Джона. — Мы уже продали пару картин, и многие проявляют интерес. Дело в том, что критики никогда не понимали Робина, и вам это известно лучше, чем кому-либо другому.

Джон печально слушал комментарии друзей брата: «никогда до конца не понимали», «непризнанный талант» и «его давно должны были избрать в Королевскую Академию». При этих словах Робин встал и, едва держась на ногах, провозгласил:

— Никогда! Я буду, как Генри Мур и Дэвид Хокни. Когда мне придёт приглашение, я пошлю их к чёрту.

Все радостно загалдели и заказали ещё вина за счёт Джона.

В одиннадцать часов Джон извинился, сославшись на раннюю утреннюю встречу. Он оплатил ужин и уехал в «Савой». В такси он наконец осознал то, что давно подозревал: у его брата просто не было никакого таланта.

Прошло несколько лет, прежде чем Джон снова услышал о Робине. Ни одна лондонская галерея больше не желала выставлять его работы, поэтому он счёл своим долгом уехать на юг Франции к компании друзей — таких же «талантливых и непонятых».

«Это снова вдохнёт в меня жизнь, — объяснял он в редком письме брату, — у меня появится шанс реализовать свой потенциал, которому так долго не давали развернуться все эти пигмеи от искусства, весь это лондонский истеблишмент. И я подумал, не мог бы ты…»

Джон перевёл пять тысяч фунтов на счёт в Провансе, и Робин отправился искать счастья в тёплые края.

Предложение о слиянии свалилось на «Рейнолдс и К0» как гром среди ясного неба, хотя Джон всегда предполагал, что они — лакомый кусок для любой японской автомобильной компании, которая пытается зацепиться в Европе. Но даже он был удивлён, когда их главные конкуренты в Германии сделали встречное предложение.

Стоимость его акций каждый день ползла вверх, но только когда «Хонда» наконец перебила цену «Мерседеса», он понял, что пришла пора принимать решение. Он предпочёл продать свои акции и уйти из компании. Он сказал Сьюзан, что хочет совершить кругосветное путешествие, останавливаясь только в тех городах, где есть знаменитые картинные галереи. Первой остановкой на их пути был Лувр, за ним последовал Прадо, потом Уффици, Эрмитаж в Санкт-Петербурге и, наконец, Нью-Йорк, — а колёса на машины пусть ставят японцы.

Джон ничуть не удивился, когда получил от Робина письмо с французской маркой. Брат поздравлял его с удачей и желал успешного времяпрепровождения в отставке, а про себя писал, что у него нет другого выбора, кроме как продолжать бороться до тех пор, пока критики не образумятся.

Джон перевёл ещё десять тысяч фунтов на счёт в Провансе.

Первый сердечный приступ случился, когда Джон любовался Беллини в музее Фрика.

Той ночью он сказал Сьюзан, сидевшей у его постели, что счастлив, потому что они успели побывать в музее изобразительных искусств «Метрополитен» и музее американского искусства Уитни.

Второй приступ случился вскоре после их возвращения в Уорвикшир. Сьюзан сочла своим долгом написать Робину на юг Франции и предупредить его, что, по прогнозам врачей, надежды почти нет.

Робин не ответил. Его брат умер три недели спустя.

На похоронах было много друзей и коллег Джона, но почти никто из них не знал грузного человека, который потребовал, чтобы его посадили в первом ряду. Сьюзан с детьми точно знали, зачем он пришёл — вовсе не для того, чтобы почтить память покойного.

— Он обещал позаботиться обо мне в своём завещании, — заявил Робин скорбящей вдове, не успели они выйти с кладбища.

Потом он разыскал племянников и повторил им то же самое, хотя тридцать лет почти не общался с ними.

— Понимаете, — разглагольствовал он, — ваш отец был одним из немногих людей, кто понимал, чего я сто́ю на самом деле.

На поминках, пока остальные утешали вдову, Робин бродил по комнатам, рассматривая картины, которые многие годы собирал брат.

— Хорошее вложение денег, — заверил он местного викария, — пусть даже им не хватает оригинальности и страсти.

Викарий вежливо кивнул.

Когда Робина представили семейному поверенному, он первым делом спросил:

— Когда вы собираетесь огласить подробности завещания?

— Миссис Саммерс пока не дала никаких распоряжений, когда мне следует зачитать завещание. Однако я полагаю, это будет ближе к концу следующей недели.

Робин остановился в местной гостинице и каждое утро звонил в контору поверенного, пока ему наконец не сказали, что завещание будет оглашено в три часа в следующий четверг.

В тот день Робин явился в контору поверенного за несколько минут до начала — впервые за многие годы он пришёл раньше назначенного времени. Сьюзан в сопровождении сыновей появилась чуть позже. Даже не взглянув на него, они заняли места в другом конце комнаты.

Всё своё имущество Джон Саммерс завещал жене и двоим сыновьям, однако он сделал особое распоряжение относительно своего брата Робина.

«За всю жизнь мне посчастливилось собрать коллекцию картин, и некоторые из них сейчас ценятся весьма высоко. Всего у меня восемьдесят одно полотно. Моя жена Сьюзан может выбрать любые двадцать. Потом ещё по двадцать картин могут выбрать мои сыновья Ник и Крис. А оставшиеся двадцать одно полотно я завещаю моему младшему брату Робину. Надеюсь, это позволит ему вести жизнь, достойную его таланта».

Робин светился от удовольствия. Даже на смертном одре брат верил в его способности.

Когда поверенный дочитал завещание до конца, Сьюзан встала и подошла к Робину.

— Мы выберем картины, которые хотим оставить в семье, а остальные я пришлю вам в «Колокол и утку».

Она развернулась и ушла, не дожидаясь ответа Робина. «Глупая женщина, — подумал он. — Так непохожа на брата — не разглядит настоящий талант даже у себя под носом».

В тот вечер за ужином в «Колоколе и утке» Робин строил планы, как распорядиться своим неожиданным богатством. Допив бутылку лучшего в заведении кларета, он принял решение: каждые полгода он будет выставлять по одной картине на «Сотби» и по одной на «Кристи», что, дословно цитируя брата, позволит ему вести жизнь, достойную его таланта.

Он лёг спать около одиннадцати и заснул с мыслями о Боннаре, Вюйаре, Дюфи, Камуэне и Люсе и о том, сколько могут стоить такие шедевры.

Назавтра в десять часов утра он ещё крепко спал, когда в дверь постучали.

— Кто там? — раздражённо пробурчал он из-под одеяла.

— Это Джордж, портье, сэр. Приехал грузовик. Водитель говорит, что не может оставить груз, пока вы за него не распишетесь.

— Не отпускайте его! — закричал Робин.

Впервые за многие годы он мгновенно вскочил с кровати, натянул старую рубашку, брюки и ботинки и скатился по лестнице во двор.

Мужчина в синем комбинезоне с планшетом в руке стоял, прислонившись к большому грузовику.

Робин подошёл к нему.

— Вы тот джентльмен, который ждёт доставку двадцати одной картины? — спросил водитель.

— Я, — ответил Робин. — Где нужно расписаться?

— Вот здесь. — Мужчина показал пальцем на строчку под словом «Подпись».

Робин быстро нацарапал своё имя на бланке и вместе с водителем обошел машину. Водитель открыл двери и вытащил картины.

Робин окаменел.

Перед его глазами предстал портрет матери, а за ним — ещё двадцать картин работы Робина Саммерса, написанных с 1951-го по 1999 год.