ГЛАВА 17

КРУГ ПОЗНАНИЯ

В мире царило ледяное белое безмолвие. Снег лежал толстым слоем и на высоких стенах замка, и на могильных плитах кладбища, и на просторной деревенской лужайке. Крыши домов и ветви деревьев обледенели. Реку сковало льдом. Наступил самый мрачный сезон года, и солнце днем светило всего несколько часов. Тишина повисла над деревней, словно карающая десница.

— Эй! Ваганское отродье!

Ката отпрыгнула от поленницы. Днем, пока было светло, она бродила по деревне и воровала дрова, сложенные на задних дворах. Она уже успела собрать большую охапку.

Ката бросила дрова и побежала.

— Мерзкая воровка!

Какое-то время женщина гналась за ней, потом, ругаясь, отстала.

Не смогла догнать ваганку.

Ката спряталась за сугробом. Она дрожала от холода. Отец говорил ей, что любой сезон для чего-то нужен в природе, но как же она ненавидела сезон Короса! Она ненавидела и свою меховую одежду. Мех колол и щипался, словно тело Каты отказывалось носить его. В холодное время отец одевался в шубу из медвежьей шкуры, а у Каты шубка была из кроличьей и заячьей шерсти. Девочка называла эту одежду «погребальным саваном» и с радостью бы отказалась от нее, но стоило ей сбросить шубу, как пронизывающий холод заставлял ее снова одеться. Для Каты носить шубу из шкурок зверей казалось воровством, и теперь, когда черно-белое безмолвие сковало мир, ей казалось, что она платит за это воровство. В теплое время года Ката была принцессой Диколесья, а в холода принцесса становилась рабыней. Как она страдала из-за того, что не могла свободно гулять по лесу! Приходилось торчать в пещере до конца сезона Короса. Даже у очага отец и дочь кутались в меха и питались кореньями и высушенными ягодами. Только в те дни, когда не валил снег, отец отпускал Кату погулять, будто держал ее на поводке и в прямом, и в переносном смысле. «Девочка, не уходи далеко», — наставлял Кату Вольверон. «Девочка, возвращайся поскорее», — говорил он, пока Ката натягивала варежки и мокасины. Потом девочка отправлялась на поиски мха, ягод Короса или хвороста.

Она не рассказывала отцу о том, что ходила в деревню.

Ката посмотрела на небо. Небо выглядело зловеще и хмуро. Вот-вот мог пойти снег, а она растеряла дрова, собранные за день. И не собрала ничего, кроме горстки черных, горьких семян. Ката вскочила и побежала к лесу, продираясь сквозь колючие кусты на опушке.

Но вдруг она остановилась на бегу и упала в снег.

Голоса.

— Не надо, Полти! Я больше не хочу!

— Давай, Боб, лови!

— Не могу!

— Да вот он! Лови же!

— Ой!

Что-то упало.

— Да ты как баба, Боб!

Ката раздвинула замерзшие ветки и выглянула. Мальчишки возвращались из леса и приближались к тому месту, где она спряталась. Они толкались и наклонялись к земле, играя в какую-то странную игру. Изо рта у мальчишек валил пар, их голоса гулко разлетались в морозном чистом воздухе. Ката крепко сжала губы. Взгляд девочки метался. Что-то было не так, как раньше. Ребят стало меньше. Раньше их было столько, сколько пальцев на руке у Каты. А теперь впереди шли только двое, а еще двое отстали. Кто из них кто, понять было трудно, так как все были одеты в толстые меховые полушубки. Ката узнала только жирного и тощего. Двое отставших шли рядышком. Что-то случилось.

Но вели себя ребята как обычно.

— Давай, Боб. Твоя очередь бросать!

— Не хочу, Полти!

— Давай, давай же!

Мальчишки перебрасывались каким-то тяжелым предметом. Только сейчас, когда мальчишка по кличке Боб наклонился и подобрал то, чем они швырялись, Ката поняла, что это такое. Уже повалил хлопьями снег, стало плохо видно. Но Ката успела разглядеть кровавый след на снегу, тянувшийся за компанией деревенских ребят. И еще она увидела, что двое отставших ребят несли длинную суковатую палку.

А на палке висели тушки убитых зверьков.

Боб держал за уши кролика. На снег медленно капала кровь. Он забросил зверька за спину, и длинные ноги кролика взлетели в воздух, описали дугу и задели мальчишку за плечо.

— Как баба, бросаешь, Боб! — расхохотался Полти.

— Полти, заткнись!

И Боб бросил кролика.

Нельзя упускать такую возможность! Ката вскочила, подпрыгнула и схватила истекавшего кровью зверька.

— Эй, хватайте ее!

Жирный мальчишка бросился за Катой, но он был слишком неуклюж. В тяжелой шубе, в толстых варежках, он спотыкался и падал, да вдобавок у него на шее висело ожерелье из ловушек, капканов и рогаток. А вот Ката, хоть и была одета в меховую шубку, бежала быстро. Мокасины легко несли ее по поскрипывавшему снегу.

Она скрылась из виду.

— Треклятая маленькая воровка!

Полти обернулся. Физиономия его раскраснелась, меховая шапка съехала на глаза. Он был готов выругать дружков за то, что никто не бросился следом за девчонкой, но решил, что уж если он не смог изловить эту мерзкую ваганку, то и никто из друзей и подавно не догнал бы ее.

— Она, наверное, голодает, Полти, — высказал предположение Боб. Он очень обрадовался, что игре пришел конец. Теперь ему вообще перестали нравиться игры, предлагаемые Полти. Надо сказать, что с тех пор, как Пятерка стала Четверкой, им вместе уже не было так весело, как раньше.

— Голодает? — вспылил Полти. — Ну а теперь ты поголодаешь, милосердный прислужник Агониса! Чьего кролика ты отдал этой ваганской засранке? Отвечай, Боб, чьего?

— Чего ты? — промямлил Боб. Его мордашка посинела от холода.

— Своего кролика. Ты че, не слышишь?

— Так нечестно!

Мгновение Полти не двигался с места — стоял, тяжело дыша, затем шагнул к Бобу, поднял руки и изо всей силы ударил друга в грудь. Даже не крикнув, хилый Боб повалился на спину.

— Пошли, вы, там! — крикнул Полти двоим отставшим дружкам. — Ну, пошли же!

Боб лежал на снегу и смотрел, как мимо него проходят друзья. Небо из грязно-белого стало серым. Скоро снег повалит еще сильнее. Детям пора было возвращаться домой.

Ката спряталась.

В чаще Диколесья девочка сидела на корточках, осыпаемая снегом. К груди она прижимала истекавшего кровью кролика. Она спасла его, отобрала у Пятерки, которая больше не была Пятеркой, но Ката понимала, что кролика уже не спасти. Девочка попыталась соединить свое сознание с сознанием кролика, но кролик не отвечал ей. Пустота… Кролик отправился в царство мертвых. Это царство оставалось для Каты непонятным, неведомым. Это царство озадачивало ее, потому что мертвые пребывали как бы в двух местах сразу: их тела оставались на земле, а их суть куда-то уходила.

Возвращались ли они?

Девочка бережно опустила кролика на снег. Пора было возвращаться к отцу, но если бы она принесла ему мертвого кролика, отец бы сказал, что это — добыча, что ее надо употребить с пользой. Они бы взяли у кролика шкурку и мясо. «Но если бы кролик вдруг решил вернуться, — думала Ката, — что бы он тогда стал делать?» Она забросала трупик кролика снегом, встала и понуро побрела прочь.

Бедный кролик. Завтра Ката вернется сюда и посмотрит, на месте ли он. Вдруг он оживет — тогда они подружатся.

Отцу Ката ничего не сказала. Он не увидел, естественно, крови, накапавшей на шубку дочери, но что-то почувствовал, а когда спросил, что случилось, девочка ответила:

— Ничего. Ничего не случилось.

Но Ката не смогла на следующий день прийти туда, где похоронила кролика. Ночью нападало столько снега, что замело даже вход в пещеру, и еще несколько дней отец и дочь не могли выйти в лес из пещеры.

А еще через несколько дней Ката проснулась от страшного стука. Она открыла глаза. Взгляд девочки метался по пещере. Отца в пещере не было. Ката вскочила и подбежала к выходу. Увидела отца и еще больше испугалась: отбросив капюшон, отец рубил топором дерево.

— Папа! Что ты делаешь!

Ката и раньше видела топор, но не знала, зачем он нужен. Теперь она ужасно жалела о том, что во время своей последней вылазки в деревню растеряла дрова.

Время больших снегов миновало, но все это время Ката не забывала о кролике, оставленном в лесу. Когда снег растаял, Ката отправилась на поиски зверька, но не смогла найти место. Зимой засыпанный снегом лес выглядел совершенно иначе. Мало-помалу после ряда бесплодных попыток отыскать кролика Ката стала ругать себя за глупость: конечно, кролик ожил и убежал. И никогда не вернется. Однако вместо кролика Кате удалось найти кое-что совсем другое.

Совершенно необычайное.

Около замерзшей реки в зарослях деревьев, за буреломом и занавесом сухих лиан Ката обнаружила странную рощицу. Ветки не могли оцарапать девочку, пока еще носившую меховую шубку, и она пробралась сквозь бурелом, где некоторые деревья выстояли и не сбросили листву даже во время мрачного сезона Короса. Перед глазами Каты предстало удивительнейшее зрелище. Сначала ей показалось, что в рощице лежит снег — он ведь стаял далеко не везде, но в ноздри девочке ударил аромат цветов, ее обдало непривычным теплом, ее обветренные, замерзшие щеки сразу согрелись. Ката широко раскрыла глаза. Она вдруг напрочь забыла о потерянном кролике, который не выходил у нее из головы столько дней. Сквозь кроны деревьев проникали солнечные лучи — яркие и теплые. Но как же это? Как будто вернулся сезон Терона… Ката раздвинула плотный занавес плюща… Снаружи царствовал снег и холод.

Девочка обернулась и осторожно пошла вперед по таинственной роще. Опустилась на колени. Благоухающая земля была усыпана белыми лепестками. Повсюду вокруг белые цветы взбирались вверх по стволам древних вязов. Ката распустила завязки шубы, еще раз посмотрела вверх, изумленная тем, как жарко греет солнце.

Что же это за место? Ката не знала ответа. Но она поняла, что место диковинное, особенное. Еще она знала, что теперь оно будет ей сниться каждую ночь.

А еще она знала, что будет приходить сюда каждый день.

Ката не рассказала отцу про кролика, не рассказала и о найденном ею необыкновенном месте в лесу. Порой на девочку вдруг нападала тоска. Ей казалось, что они с отцом отдаляются друг от друга, что между ними пролегла пропасть. Как? Откуда? Ведь Ката любила отца, очень любила. Но почему-то, когда она думала о таинственной рощице, Ката впадала в странную застенчивость. Ей казалось, что, кроме нее, никто не должен знать об этом месте. Там она могла быть одна-одинешенька, там могла сбросить ненавистную меховую одежду и лежать голой на лепестках цветов. Ей было хорошо, тепло и радостно.

На пятый день Ката увидела белую крачку.

— Птица-призрак, — прошептала Ката. Так некоторые называли небольшую белую птичку, потому что немногим выпадала удача увидеть, как она ходит по снегу. Крачка сидела в самой середине круга, окаймленного деревьями — ловкая, бесшумная, — и сосредоточенно перебирала клювиком белые лепестки. Как она сюда попала? До сих пор Ката только один раз видела крачку и знала, что эта птица предпочитает холод и, по идее, должна была бы не слишком хорошо чувствовать себя здесь, в тепле. Наверное, она приняла белые лепестки за снег.

Ката соединила свое сознание с сознанием птицы, но не обнаружила удивления, не нашла огорчения. Ответом ей было спокойствие и уверенность. Она почувствовала, что птица проделала долгий путь, узнала, что сюда ее несли извилистые потоки воздуха, и так она прилетала каждый год в долину с гор. Ката ощутила синеву просторов, безграничность пространства, увидела внутренним зрением птицы безбрежие снежных гор, куда та должна была вернуться. «Вот настанет сезон Вианы, — подумала девочка, — и крачка улетит».

И вдруг… за деревьями мелькнула полосатая шкура.

— Лесной тигр! — воскликнула Ката, но тигр уже исчез. Испугался и не тронул крачку.

Ката опустилась на колени рядом с птицей. У той было оторвано крылышко, и белые перышки потемнели от крови. Птица, прихрамывая, пыталась уйти прочь по белым лепесткам.

Уж этого Ката никак не могла скрыть от отца. Она отнесла крачку домой. Отец, как оказалось, взял посох и ушел бродить по лесу. Пока он не вернулся, Ката развела огонь и присела у очага, стараясь согреть птицу. Она нагрела воды и смыла кровь с перьев. Устроила для крачки гнездышко в коробке, наполнив ее соломой. Птица лежала в гнездышке, дрожа и настороженно поглядывая на Кату холодными желтыми глазами.

Но птица не собиралась умирать. Ката не боялась за ее жизнь. Она знала, что птица будет жить в коробке, а она будет кормить ее кореньями и семенами, будет находить для нее жучков под корой и земляных червяков. Она будет петь птице песенки и гладить ее нежную шейку, а когда вернутся теплые дни, они будут сидеть на лужайке у входа в пещеру, и птичка будет петь для Каты, будет клевать угощение с ладони. А в один прекрасный день Ката отнесет крачку на опушку Диколесья и покажет ей горы, чтобы птица вспомнила свою родину.

Ката так радовалась! Но когда она рассказала о своем замысле отцу, тот нахмурился. Протянул руку, бережно взял птицу. Погладил, поднес к губам, а потом… свернул крачке шею!

— Папа!

— Она не смогла бы сыграть свою роль в природе, дитя мое, — сказал отец и отвернулся от Каты. — Птицы созданы для полета. Разве ты смогла бы отнести эту птичку в горы, когда бы начался сезон Вианы? Это бескрылая птица. Разве она смогла бы выжить, ковыляя по земле?

Ката горько плакала, но когда ее слезы высохли, она, плоть от плоти Диколесья, поняла, что отец прав. Он преподал ей урок, и ей этот урок следовало заучить.

Потом они похоронили крачку под деревом, где птица нашла свой смертный приют.

— Папа, тебе знакомо это место? — выдохнула Ката, когда отец раздвинул плети плюща. Прижимая к груди птичку, завернутую в кусок белого полотна, Ката шла следом за отцом. Она и не заметила, куда ее привел отец.

— Дитя мое, это место называется Кругом Познания. Это священное место, и знаем о нем только ты да я.

Ката изумленно смотрела на отца. Потом поняла, что ей преподан еще один урок. Сначала у нее мелькнула мысль: знал ли отец о том, что она уже приходила сюда? Решила не спрашивать. Знал. Конечно, знал.

— Папа, почему мы не живем здесь? — спросила Ката. Она словно просила у отца прощения.

— Почему мы не живем здесь, когда приходит холодный сезон?

— Дитя мое, ты должна понять, что это место не создано для жизни. Это место — не от мира сего. Мы можем приходить сюда. Но остаться здесь мы не можем.

Ката удивленно оглянулась по сторонам. Нахмурилась. Опустила взгляд, посмотрела на мертвую птичку. Развернула тряпицу, погладила шейку крачки.

Вольверон опустился на колени в самой середине круга и воткнул посох в лепестки. Крючковатыми пальцами разрыл в лепестках ямку, добрался до земли и выкопал в ней небольшое углубление. Затем Ката уложила птицу в ямку и забросала ее теплой, жирной землей. Отец напевал какую-то нежную, тихую песню.

— Прощай, птица-призрак, — тихо проговорила Ката.

В голосе ее не было ни сомнения, ни грусти. Птица умерла далеко от родного дома, и Ката волновалась о том, как же теперь крачка вернется домой. Но напев отца и тепло, исходившее от Круга Познания, осушили слезы Каты.

Только потом, когда они с отцом уже стояли на краю Круга и успели запахнуть зимние меха, случилось нечто, что очень испугало Кату.

Она с тревогой смотрела на то место, где они похоронили птицу. Они не оставили там ни камешка, ни палочки, чтобы пометить птичью могилку. Ката подумала: а правильно ли это? У мамы на могиле лежал надгробный камень. Везде на кладбище лежали надгробия.

И вдруг… В середину Круга вдруг ударил ослепительно яркий луч, и Ката увидела, как взметнулись белые лепестки и приняли очертания птицы. Птица, сотканная из лепестков, медленно оторвалась от земли, по спирали поднялась к верхушкам деревьев, расправив белые крылья, и исчезла в сиянии, исходившем с небес.

Это была крачка. Она возвращалась домой.

Но не это напугало Кату.

— Папа! — прошептала она.

— Что с тобой, дитя мое?

Ката молчала. Она не могла говорить. Она только смотрела в пустые глазницы отца. Случилось что-то очень нехорошее. И вот тогда Ката испугалась не на шутку.

«Он не чувствует. Он не почувствовал, что птица улетела».

Они вышли за Круг, и плети плюща сомкнулись у них за спиной. Отец и дочь вернулись в мир снега и льда. Ката старалась скрыть от отца то, что поняла в Круге Познания. Она кое-что скрыла от него, но еще больше ей было жаль, что теперь отец многого не чувствовал. Он стареет? Слабеет? Силы покидают его? Ката взяла отца за руку, и, пока они шли до пещеры, ей несколько раз казалось, что отец забыл дорогу.

Только раз девочка оглянулась назад и бросила взгляд на занавес плюща.

«Все кончено, — подумала Ката. — Я никогда не вернусь сюда».

 

ГЛАВА 18

МАЛЬЧИК-ПТИЦА

— Что это за птица?

Ничего подобного Джем прежде не видел.

— Господин Джем, это же человек, вы разве не видите? Человек с крыльями.

Книга была такая потрепанная, что казалось, в любое мгновение ее страницы рассыплются в прах. Кожаный переплет потрескался и в некоторых местах оторвался, на сморщенных страницах пестрели темные пятна гнили, уголки были обгрызены острыми крысиными зубами. Книга была большая, и Джему тяжело было держать ее на коленях. От книги исходил странный запах — пахло как бы и прошлым, и будущим. Джем так осторожно, так бережно переворачивал страницы, а они все равно ломались и отрывались.

Варнава что-то наигрывал на лире, а Нирри вместе с Джемом рассматривали книгу.

В книге было много странных картинок, и среди них — человек-птица. На страницах, испещренных тяжеловесными буквами, попадались изображения вроде свиньи в доспехах с длинным копьем, мужчины, одетого в цветы, скачущего верхом на корове, мальчика, у которого вместо глаз были рыбки, собаки с человеческим лицом. Еще — босоногая девочка, шагающая по языкам пламени, какая-то фигура в сияющих белых одеждах. Этот человек прижимал к губам черный рог. Деревенские жители, бегущие от страшных Порождений Зла.

Переворачивая страницы, Джем часто смеялся. Иногда пугался. Иногда ощущал изумление.

— А что это за стрела, летящая с неба?

На картинке был изображен птице-человек, нагим взлетавший в воздух с верхушки башни. Была темная ночь, но блеснувшая посреди туч яркая молния озаряла ослепительным светом фигурку птице-человека.

— Ой, господин Джем! Вы разве не слыхали про Нова-Риэля?

Смотреть книжку со служанкой было очень весело. Она почти всякий раз вскрикивала и хохотала, видя очередную картинку. Про свинью она сказала, что это боров-воин из Суэйлля, который встал на защиту деревни, когда люди струсили. В награду его пятачок был украшен колпачком, выкованным из самой большой золотой монеты, какая только отыскалась в деревне, а когда пришла пора отправить борова на мясо, он был съеден на особом пиру со всеми подобающими почестями.

Босоногая девочка оказалась принцессой Аламаной, которая после кораблекрушения жила среди простых рыбаков. Когда принц Ион, ее суженый, узнал, что она жива, он усомнился в том, что она сберегла девственность. Тогда чародей развел костер и сказал, что если принцесса чиста, она должна пройти по пламени босиком. Девушка, не задумываясь, сделала это. Принц устыдился и после свадьбы никогда не упрекал жену в неверности.

Похоже, Нирри знала все-все истории.

— Ты раньше читала эту книгу, Нирри? — спросил Джем. Нирри рассмеялась. Ну, как же, читала!

Книга называлась «Мифолегикон».

— Нирри, кто такой Нова-Риэль? — не унимался Джем. Нирри потупилась, и казалось, туча пробежала по ее лицу.

— Да вы, господин Джем, сами прочитайте. Там написано. — И Нирри более сосредоточенно, чем прежде, принялась за рукоделие.

Джем, озаряемый светом очага и светильника, с интересом разглядывал картинку, изображавшую птице-человека.

Это был не взрослый мужчина.

Это был мальчик.

Шрифт в книге был старый, затейливый, буквы стояли тесно друг к дружке, читать было тяжело — а особенно мальчику, который только-только выучил буквы. Джем прикусил губу и принялся водить пальцем по строчкам. Несколько ночей подряд, мучаясь от головной боли, он сидел над книгой и узнал историю Нова-Риэля. Потом он ее много раз перечитывал. Вот что прочел Джем.

 

ПОВЕСТЬ О НОВА-РИЭЛЕ

1

Знайте, что из героев Эджландии не было равного Риэлю, которого впоследствии стали именовать Нова-Риэлем, ибо он был тем, кто изгнал из этой страны последние Порождения Зла.

Ибо в те времена, когда Эджландия стала самой великой изо всех стран мира, на плодородных долинах Севера еще обитали во множестве Порождения Зла, называемые тарнами, и упрямо отказывались уйти в Царство Небытия.

И сказал великий воин Икзитер Ирион, уставший после сражений с племенами зензанцев, королю Аону Железнорукому: «Государь, не будет ваше королевство знать покоя и сна, покуда в мире остаются Порождения Зла. Позвольте мне отправиться в Тарнские долины, где стоят величественные горы Колькос Арос, и величие их так могущественно, что они насмехаются над суетой мира. И позвольте мне там выстроить могучую твердыню, дабы оттуда я мог отражать набеги злобных тварей».

Король согласился, и Икзитер Ирион возвел в Тарнских долинах могучую твердыню, и собрал войско, и вступил в бой с мерзкими тварями. А среди тварей были рогатые медведи, и львы-вампиры, и обезьяны с волчьими клыками. Были ястребы, поливавшие врагов водой, и были летучие мыши, изрыгавшие пламя. Огромные пауки, размером с тележное колесо. Зверо-женщины и зверо-мужчины и, что еще того страшнее, — твари, прятавшие свое истинное обличье под покровом красоты. Все они были страшны, но все они пали в битвах.

Наконец осталась только одна жуткая тварь. То был летающий змей, Сассорох. Он был огромен и могуч, умел становиться невидимым. Этот мерзкий змей с ослепительно сверкавшей чешуей был самым страшным врагом, но минуло несколько сезонов, и он был также побежден. Его подстрелили, а когда он упал на землю, пронзили копьями с отравленными наконечниками. Затем разрубили огромную тушу змея на куски.

И тогда великий воин Икзитер Ирион послал королю Аону Железнорукому победную весть и сообщил своему повелителю о том, что Эджландия свободна. И явился король к Икзитеру Ириону и вопросил: «Воин, изгнал ли ты Порождения Зла?» И отвечал ему великий воин: «Сир, они ушли в Царство Небытия».

И сказал король, что это хорошо, и повелел воину впредь жить в выстроенной им крепости, и велел всем именовать воина не иначе как эрцгерцогом Ирионским. И был пир в крепости, и великое празднество, но на следующий день, когда отряд королевских гвардейцев охотился в долине в окрестностях замка, кто-то напал на них и жестоко казнил: разрубил на куски. В живых остался только насмерть перепуганный слуга, который рассказал о золотистом крылатом змее, спустившемся с небес, изрыгая пламя.

2

И было в крепости большое смятение, и король призвал к себе эрцгерцога и прокричал: «Коварный изменник! Ты сказал мне, что уничтожил все Порождения Зла, но ты солгал!»

И ответил эрцгерцог королю: «Государь, я не изменник. Я обманулся. Я думал, что уничтожил змея Сассороха, последнего и самого жуткого изо всех Порождений Зла, но теперь я вижу, что он возродился, хотя я своими глазами видел, как он лежал на земле поверженный и изрубленный на куски точно так же, как были изрублены твои люди, король. Этот змей возродился. Я убил его, государь, но он снова жив».

И решил эрцгерцог поджечь все окрестные долины, дабы змею было негде затаиться, но сказал король: «Ты не только изменник, но еще и глупец. Ты хочешь уничтожить мое королевство, а потом скажешь, что оно свободно? Теперь я вижу, что в сердце своем ты нечист и напрасно получил от меня награду.

Знай же, бесчестный герцог: я не покину этой крепости до тех пор, пока жив злобный змей Сассорох, и пока я остаюсь здесь, не будет конца твоему бесчестию. Знай также, что все награды моего королевства достанутся тому, кто освободит Эджландию от мерзкого змея».

И Аон Железнорукий, измученный сражениями старик, опустился на колени и вознес богу молитву: «О великий! Да явится на эти земли герой, чистый сердцем, который положит конец моим страданиям».

С тех пор миновало много сезонов, и король жил в замке, но хотя крепость постоянно достраивали и укрепляли, и из пограничного укрепления она превратилась в несгибаемую твердыню, Сассорох продолжал опустошать эджландские долины.

И являлись в крепость воины со всей Эджландии, прослышав об обещанной королем награде, и вступали в бой со змеем. Но гибли воины один за другим или получали тяжелые раны, но злобный змей, хоть и отчаялся от непрестанных на него нападений, был хитер и изворотлив и решил, что ни за что на свете не отправится в Царство Небытия.

Случалось, что его, как прежде, убивали и рубили на куски, но Сассорох всякий раз возрождался вновь и возвращался, возрастая в размерах и в силе.

Крепость перестраивали и укрепляли, и настало время, когда за крепостными стенами встал величественный замок. Но за это время возрос и Сассорох.

3

А в замке жил мальчик, прислуживавший на кухне, бедный сиротка, которого ждала судьба, не ведомая ни одному из воинов. Его звали Риэль. Как-то раз вышло так, что во дворе замка попал он под колеса повозки, и колеса повозки проехали по ногам Риэля. Повар, которому прислуживал Риэль, готов был убить мальчика, ибо тот больше не мог выполнять свою работу, Но Найя, добрая жена короля, будучи бесплодной и не имевшая своих детей, сжалилась над несчастным Риэлем и приблизила мальчика к себе, и заботилась о нем, и никому не позволяла обижать его. Мальчик был счастлив. Королева подарила ему любовь и ласку, каких он никогда не знал прежде, когда был здоров.

В замке нарастала тревога. Приближалось время, когда злобный змей должен был явиться, будучи вдесятеро больше и сильнее. Многие отважные воины готовились к битве, но были и те, кто говорил, что замку не устоять. И некоторые испугались и бежали из крепости в долины. А другие остались и непрестанно молились. Но большинство предавалось безудержному веселью. Стены залов сотрясались от хохота над проделками шутов, звучали веселые напевы флейт и виол.

Но тревожилась королева Найя, и призвала она королевского предсказателя и спросила у него: «Предсказатель, скажи мне, что уготовила нам судьба? Мои камеристки дрожат от страха, самый воздух источает предвестие бури. Король одержим гордыней и не желает покидать стены замка. Падет ли замок?»

И предсказатель, слепой старик, одетый в рубище, поднял к небу взгляд своих невидящих глаз, повернулся перед королевой и ее придворными дамами раз, потом еще раз, а потом остановился и сказал: «Королева, некоторые говорят, что когда Сассорох вернется, он будет так могуч, что как только дохнет пламенем на замок, замку конец. Говорят, будто бы одним взмахом крыла злобный змей способен разрушить крепостную стену. Однако дорога будущего разветвляется на две разные дороги. Может быть, Сассорох погубит нас, но может быть, что и не погубит».

Тут придворные дамы возмутились. Одна из них воскликнула: «Чушь! Бред какой-то! Что такого сказал нам этот предсказатель, чего мы сами не знаем?» А другая дама вскричала: «Он что, издевается над своей королевой? Стыд и позор ему!» А третья дама крикнула: «Бросить его в темницу!» Но королева только улыбнулась и велела предсказателю говорить дальше.

«Королева, — продолжил предсказатель, — нам ведомо, что Сассороха не одолеть ни мечом, ни стрелою, ни копьем. Но есть способ, которым можно его погубить. Ибо змей — создание из Царства Небытия, и хотя всем кажется, что он непобедим, его связь с нашим миром хрупка и непрочна. Он всегда смотрит только вперед, перед собой, ибо оглянуться для змея означает увидеть путь в Царство Небытия, откуда он пришел.

И вот что я пророчу: если заставить змея десять раз совершить круг, по разу на каждое его возрождение, тогда он растеряет всю свою силу и перестанет терзать наш мир».

Тут придворные дамы расхохотались и потребовали, чтобы предсказателя четвертовали за вранье, но королева Найя только растревожилась в сердце своем и повелела придворным дамам удалиться. Когда они удалились, она вновь обратилась к предсказателю и сказала ему:

«Предсказатель, я верю тебе. Один воин за другим пытались погубить чудище, но это им не удавалось. Пробил час расплаты. Но скажи мне, если есть заклинание, с помощью которого можно было бы заставить змея описать круг, я должна знать это заклинание, и я воспользуюсь им, пусть даже это будет стоить мне жизни. Я бесплодна, и жизнь моя пуста, и я могу пожертвовать собой ради спасения замка».

И тогда невидящие глаза предсказателя, казалось, обрели зрение, и он как бы взглянул в глаза королевы, а потом в глаза мальчика Риэля, которого королева обнимала и прижимала к груди. Мальчик заплакал, когда королева заговорила о смерти, но скоро была очередь королевы разрыдаться.

Ибо предсказатель сказал: «Королева, я знаю, что нужно сделать. Но выбор будет тяжек для тебя. Сердце твое может разорваться от горя».

«Нет, не разорвется!» — вскричала королева, но поняла, что ошибается, ибо дальше предсказатель сказал:

«Королева, замок будет спасен мальчиком. На следующую ночь будет великая гроза. У этой скалы встретятся все ветры, дующие с гор. Гром и молния сотрясут стены крепости. И когда гроза разразится, из дикого мрака прилетит чудовище, страшный змей Сассорох, намереваясь погубить нас окончательно.

Королева, вы должны сделать вот что: как только разразится гроза, возьмите мальчика и поднимитесь на самую высокую башню. Там, наверху, есть площадка, взойти на которую нужно тайно. Там вас не найдут дозорные. Там вы должны будете снять с мальчика ремни, которыми привязываете к себе, и положить его на крепостную стену, лицом на камень, и оставить там на волю враждебных стихий».

Тут королева страшно побледнела и вскричала, но предсказатель сказал, что другого выхода нет. «Что станет с мальчиком? — сурово спросила королева. — Он умрет? Погибнет?»

Но предсказатель ответил королеве лишь то, что говорит он, черпая мудрость не из своего мирского разума, и тогда мальчик посмотрел на королеву и сказал: «Ваше величество, знайте: я ничего не боюсь. Вы были мне как мать, и я научился у вас благородству души. И хотя я слаб телом, я знаю, что трусость — это позорнейшее из чувств. Я готов, как и вы, умереть за наше королевство, если смерть моя спасет замок». И прижала королева мальчика к своей груди, и обняла его, и, плача, объявила, что готова исполнить замысел предсказателя.

И пришла гроза, как и сказал предсказатель, и налетели на замок ветры со всех сторон света. Гром и молнии сотрясли стены крепости. Страстно помолившись, королева отнесла мальчика-калеку тайком на самую высокую башню. О, как страшно было на вершине башни, как выл ветер, как хлестал дождь! Но хотя королеве, доброй женщине, нестерпимо хотелось унести мальчика домой, в ее королевском сердце нашлись силы не сделать этого. Она расстегнула ремни и положила мальчика на стену лицом вниз. Королева Найя назвала Риэля своим сыном, обняла его и отошла, плача, в сторону и стала ждать, что будет.

4

А среди шутов, развлекавших вельмож в большом зале замка, был карлик, прозванный Пестрым, которого часто звала к себе королева. Пестрый умел показывать один-единственный фокус. Карлик умел подпрыгивать и кувыркаться в воздухе — не один и не два, а, наверное, целых десять раз. Риэль часто смеялся, глядя на выкрутасы карлика. Потом, рассказывая о случившемся, Риэль говорил, что тогда, лежа на стене, думал только о Пестром, о том, как тот вертелся в воздухе — раз, другой, еще и еще.

Свирепо хлестали струи ливня и били по спине мальчика, словно розги. Купол небес содрогался от раскатов грома, сверкали ослепительные молнии. Мальчик-калека судорожно вцепился в край стены, чтобы его не сорвало оттуда порывом ветра, но тут налетел страшный шквал, и мальчика оторвало от стены и завертело в воздухе.

Снизу послышался крик. То кричала королева — она не ушла в свои покои, ибо очень боялась за мальчика. Ее крик услыхали дозорные и воины, и все они увидели, как тело мальчика вертится в небе над башней. В любое мгновение он мог упасть на землю.

И тогда случилось вот что: гроза достигла наивысшей силы и должна была пойти на убыль. Вспыхнула молния, ярче всех предыдущих, и как раз в то мгновение, когда мальчик неминуемо должен был упасть, его окутало яркое сияние. Королева вскрикнула. Воины и дозорные склонили головы, но когда небо озарила новая вспышка молнии, королева, не опускавшая головы, крикнула: «Смотрите!»

Мальчик свободно парил над башней, но у него выросли крылья, и он яростно размахивал ими, борясь с бурей, словно мотылек. Королева всплеснула руками и ахнула от радости, но ее радость тут же сменилась страхом, ибо из мятущихся грозовых туч вырвался чудовищный змей Сассорох!

Огромный, словно могучий корабль, плывущий по морю небес, змей летел к мальчику, и буря не мешала биению его громадных крыльев. Покрытое золотой чешуей, сверкавшей в отсветах молний, чудовище свирепо сверкало глазищами, белели его клыки и золотились когти. Королева видела, как на других, более низких башнях стражники и воины изготовили к бою оружие. А некоторые в страхе бежали, крича, что всем конец, другие пали ниц на колени и принялись кричать: «О могущественный Сассорох, смилуйся над нами! Пощади нас!» Но королева Найя не видела ничего, кроме мальчика, казавшегося жалким насекомым в сравнении с чудовищным змеем.

И тогда мальчик кинулся к змею и в отчаянии пролетел по дуге прямо перед глазами Сассороха. Чудище взревело и бросилось за мальчиком. Из ноздрей змея вылетело пламя, и языки его объяли башню. Никто не сомневался, что битве конец, но Риэль уцелел и во второй раз пролетел мимо сверкающих глаз змея. Змей взревел, заглушив раскаты грома и щелкнув челюстями. Мальчик исчез!

5

Коршуном пронесся змей над замершими от ужаса стражниками, над павшими ниц воинами. Только королева не стала склонять голову перед чудовищем. Глаза ее застилали слезы, и она решила умереть, глядя в глаза злодею. Тварь запрокинула голову и всхрапнула, и была готова напасть на королеву, но в это мгновение, откуда ни возьмись, снова появился крылатый мальчик. Тварь развернулась, и исторгнутый ею язык пламени полетел в небо вместо того, чтобы обрушиться на замок.

И тогда крылатый мальчик совершил дерзкий поступок: он снова пролетел перед самой мордой чудовища, и когда, казалось, гибель Риэля уже была неминуема, он взлетел выше, в озаренное вспышками молний небо.

Тут пришли в себя и встали упавшие воины, и со всего замка сбежался на крепостные стены народ, невзирая на грозу и ливень. Все в ужасе и восторге смотрели на то, как летучий змей совершает в воздухе круги, бешено размахивая крыльями.

Королева, затаив дыхание, считала круги. Змей совершил один круг, второй, третий, преследуя крошечное существо, но не мог ни догнать, ни убить крылатого мальчика. Гоняясь за мальчиком, змей все больше свирепел, его чешуя ярко блистала, и небо залило золотым светом. Змей совершил седьмой круг, восьмой, девятый…

И вдруг неуверенно завис на месте. Какое-то мгновение всем казалось, что сейчас чудовище рухнет на замок, сметет башни хвостом, разорвет замок когтями. Королева задыхалась от ужаса, напряженно всматриваясь в мятущийся воздух. Она не видела мальчика. Внизу, на других башнях кричали и метались воины. Видно было, что змею трудно держаться в воздухе.

Все произошло мгновенно. Змей разжал когти, его чешуя заблестела ярче прежнего. В последней отчаянной попытке изловить надоедливое насекомое змей полетел по кругу.

Но это был десятый круг, и как только змей описал его, буря неожиданно утихла. Мир вокруг залило ослепительным светом. А посередине воронки света сгустилась тьма, и змея Сассороха засосало, втянуло во мрак посреди света. А потом все стало как прежде, только гроза закончилась и наступил рассвет.

Королева без чувств упала на камни. Дозорные, словно очнувшись ото сна, стали в изумлении оглядываться по сторонам. И вот вдруг все разом закричали. Но то был крик радости. От синего купола к замку летел, размахивая крыльями, мальчик Риэль, спасший замок. Он опустился на башню рядом с королевой, а она прижала Риэля к груди, а потом вынесла его к собравшейся толпе народа и во всеуслышание объявила, что считает спасителя Ириона своим сыном.

Увидев это, король не смог возроптать и противиться воле жены. Он был горд, но справедлив, и он сам пообещал величайшую из наград тому воину, что спасет крепость и замок. Вот так маленький мальчик-калека, а не один из великих воинов тех времен, победил последнее и самое злобное из Порождений Зла, населявших мир со времени его создания. Вот так поваренок Риэль был назван Нова-Риэлем и стал благородным принцем, а когда король умер, Нова-Риэль стал его наследником и правил королевством, основав великую династию.

Все считали Нова-Риэля законным правителем Эджландии.

 

ГЛАВА 19

ЗЕЛЕНАЯ ПОДВЯЗКА

— Кто я такая?

Девочка кокетливо облокотилась о бочонок, вытянула губы дудочкой, словно собиралась кого-то поцеловать. Шубка соскользнула с ее плеч. Опустив руку, она высоко задрала юбку.

— Великая ракская шлюха!

— Ха-ха! — рассмеялась девушка. Этим прозвищем агонисты порой называли богиню зензанцев.

Но ответ оказался неверен.

— Госпожа Ренч, — предположил Боб. — Из замка которая. На сей раз Лени не рассмеялась. Над шутками Боба вообще никто не смеялся. Наверное, поэтому у него и был такой затравленный вид.

— Леди Имагента! — еще раз попытал счастья Боб и ахнул, так как Полти отвесил ему ленивый тычок:

— Богохульник!

— А тебе не все равно?

А правильный ответ дал Вел, сын кузнеца:

— «Зеленая подвязка».

— Точно! — подпрыгнула на месте Лени. Вел поймал ее в объятия, закружил, ее платье взметнулось, и они, хохоча, повалились на снег.

Полти и его приятели подросли.

— Ой, хватит вам сосаться! — буркнул Полти и отошел от двери амбара, тяжело ступая по слякоти. Руки он засунул в карманы и презрительно подбивал носком ботинка кочки прошлогодней травы. Ему надоели эти игры. Он злился, а пуще прочего его злило, когда Вел и Лени принимались валяться на снегу, когда девчонка вскрикивала и пищала, а Вел пыхтел и задыхался, и им было плевать и на снег, и на холод. Они что, даже не заметили, что он ушел? Как бы не так! Он ведь их вожак!

Вскоре Полти догнал Боб.

— Все меняется, — пробормотал худощавый парнишка. Но как это могло случиться? Миновало несколько сезонов, а жизнь текла как-то не так, словно времени не существовало. А потом уехала Тил, уехала вместе с матерью искать счастья где-то на юге. А, вот тогда-то все и переменилось. Мать Тил говорила, будто бы Тарнские долины умирают. «Умирают, как же!» — фыркнул тогда Полти с издевкой. И очень скоро Полти заявил, что Тил ему никогда не нравилась, да и никому не нравилась, — в этом у Полти не было ни малейших сомнений. «Скатертью дорожка!» — пожелал ей Полти, когда Тил, вся в слезах, сказала ребятам о том, что они с матерью уезжают.

Боб сделал вид, что ему, как и Полти, наплевать на то, что подруга уезжает. Но на самом деле той ночью Боб укрылся одеялом с головой и плакал. А теперь он ужасно скучал по тоненькой, словно тростинка, Тил.

Как он мечтал о том, чтобы она вернулась!

Как он жалел о том, что не попрощался с ней!

Бедняга Боб! Ему казалось, что когда-то, давным-давно, он был весельчаком и задирой, удачливым сынком добродетельной Трош, хозяйки «Ленивого тигра». Теперь всем было ясно, как он переменился. «Это все потому, что ты растешь», — так говорила мать, и действительно, Боб подрастал с немыслимой скоростью. Он всегда был долговязым, а теперь, казалось, и руки и ноги у Боба становятся длиннее чуть ли не каждый месяц! Он уже давно перерос Полти. Шагая рядом со своим приземистым и толстым дружком, Бобу приходилось сдерживать шаг. К тому же Боб стал широк в плечах. Еще чуть-чуть, и он пальцами рук будет землю задевать!

Сколько Боб помнил себя, он всегда был прихвостнем Полти. Он был рядом с вожаком в золотые деньки Пятерки, когда они вместе совершали набеги на сады и огороды. Все тогда принадлежало им — звон каждого коровьего колокольчика, все до одной трели птиц. В сезон Короса они швырялись снежками, а в сезон Терона рыбачили на реке. Их всегда было пятеро, и каждый знал свое место. А Полти всегда был главным. По крайней мере, раньше Бобу так казалось. А теперь он чувствовал, что что-то пошло не так, как раньше, а что хуже того, Боб понимал, что и Полти это понимает.

Уехала Тил — и как будто равновесие нарушилось. Не из-за этого ли все пошло не так? Лени стала вести себя странно, и ее выходки все чаще и чаще раздражали Боба. А теперь еще и между Велом и Лени начало твориться что-то совсем уж непонятное. Боб только видел, что Полти это бесит.

Неожиданно Полти резко развернулся к приятелю.

— Ничегошеньки не изменилось, понял? — выкрикнул он хрипловатым баском и покраснел, после чего врезал Бобу по плечу. — Ни-че-го-шень-ки!

— Ой! Больно же, Полти! — поморщился Боб и потер руку. Ну и кулачищи у Полти! Наверняка будет синяк.

Но дружок Боба уже ушел вперед. Оглянувшись на дорожке, что вела от заброшенного амбара к деревне, Полти крикнул:

— Спорим, я первым добегу до лужайки?

Боб припустился за Полти, шлепая по скользкой грязи. Они мчались вдоль по дорожке, обрамленной заледеневшими ветвями деревьев. Дорога шла под откос.

— Не догонишь! — бросил через плечо на бегу Полти. Ну, это он зря. Долговязому Бобу ничего не стоило догнать его. Но он не стал этого делать.

Он притворился, будто бы выдохся, схватился за бок и дал Полти выиграть забег.

А когда друг намного обогнал его, Боб вдруг остановился и мгновение провожал взглядом приземистую толстую фигурку. Полти бежал, выпуская изо рта клубы пара. Казалось, он вот-вот поскользнется и шлепнется в грязь. Но не поскользнулся и не шлепнулся.

О, как Боб любил его!

Ближе к вечеру Полти и его компания собрались на сеновале около «Ленивого тигра». Снаружи сгущались сумерки, а здесь горел тусклый масляный светильник. Тонкая струйка дыма вилась в воздухе, ребята передавали друг дружке краденую джарвельскую сигару. Внизу заходили в стойла лошади, а пьяненький папаша Боба, старый Эбенезер, пошатываясь, бродил от одного стойла к другому. Порой он принимался что-то напевать себе под нос, прерывая пение какими-то бессмысленными высказываниями. Наверное, сам не понимал, что бормочет. Он не знал, что ребята собрались на сеновале, в своем секретном царстве, куда можно было забраться по скрипучей приставной лестнице.

Изо всех мест, где они собирались, это у Боба было самым любимым. Тут было тепло и уютно. Закутавшись в шубу из звериных шкур, Боб улегся поудобнее на сене. Спать хотелось ужасно! Мягкость сена сливалась с тусклым светом, поднимавшимся от стойл, с запахом, исходившим от лошадей, со знанием о том, что на улице лежит белый нежный снежок… Снег пошел, когда они с Полти подбегали к лужайке — словно в знак победы Полти.

— «Зеленая подвязка», — проговорил Полти, выпуская дым изо рта.

И тут Боб вдруг очнулся от дремоты. Расслабился, согрелся и напрочь забыл о всяких там переменах. Казалось, все как прежде. Они вместе, все четверо, и он мог обмануть себя, решив, что попозже подойдет и Тил, ну, или что Тил сегодня прийти не сможет.

Но только сегодня.

Где же она теперь?

Напевал снизу надтреснутым голосом старик забулдыга.

— «Зеленая подвязка», — повторил Полти, на сей раз мечтательно. Он улыбался, вернее — ухмылялся, и явно о чем-то думал. Он передал сигару Лени, а та — Велу. У Лени слипались глаза, и она привалилась плечом к сыну кузнеца.

Боб посмотрел на нее. Полти твердил ему, что Лени — шлюха. Таких, как она, говорил Полти, только шлюхами и назовешь, и никак иначе. Бобу, когда он думал об этом, становилось нестерпимо грустно. Не то чтобы ему казалось, что Полти зря так обзывается, и не то чтобы наоборот. Просто Боб видел, какой огромной, пышногрудой девицей стала Лени, и пытался соединить в уме этот ее образ с тем, который был ему памятен с детства, — но ничего не получалось. Выходило так, будто бы Лени как-то раз взяла да и ушла тайком, а ее место заняла эта широкобедрая деваха с чудовищно большой грудью. А ее мать, когда-то спутавшаяся с солдатом, на всю деревню была известна как самая настоящая шлюха. Лени становилась похожей на свою мать.

И еще она становилась уродливой.

Лени и Вел крепко обнялись, сидя в тени, отбрасываемой скатом крыши. Полти зыркнул на них, и его зеленые глаза сверкнули.

— А у меня была одна из этих… с подвязками зелеными. А ты не знал, Вел?

Боб сел… Его затошнило. Что за чушь? Когда это он мог? Боб протянул руку, взял у Вела сигару. Раньше Полти ни за что бы не стал говорить подобные глупости. Раньше и Лени не стала бы вести себя так отвратительно, как утром.

— С подвязками? — лениво спросил Вел. — Как это «была»? Боб глубоко затянулся сигарой и отдал Полти, хотя ему ужасно хотелось еще покурить. Полти, не глядя, взял сигару.

— Что сказал, то сказал, — буркнул Полти. — Я ездил в Агондон. Вы-то все думали, что я дома полеживаю, что лихорадка у меня. Помните, ну? Только у меня сроду никаких лихорадок не бывало, скажи, Боб! Эй ты, чего молчишь, стручок бобовый?

Боб промолчал. У него вдруг жутко закружилась голова. Да и у Полти, похоже.

— Я был в Агондоне, — утверждал Полти. — Там есть чему поучиться. Не на зверей же глазеть, правда? Ну, в общем, одна там… подарила мне на память одну подвязку. Зеленую.

Боб рассеянно соображал — зачем Полти такое рассказывает? Ведь когда Полти трепала лихорадка, Боб забирался по стене в комнату своего друга. Он такое не раз проделывал и раньше и в этот раз видел, как Полти лежит, закрыв глаза, больной, на кровати. Боб смотрел на него в окно, а Полти бредил, нес всякую чепуху. Болтал что-то про пекло и горячий уголек. О странной музыке, которая звучала у него в ушах. Потом, поправившись, Полти уже ничего не помнил. Он даже и не знал, что Боб был рядом с ним. «Ты был такой больной, Полти!» — говорил Боб чуть ли не восхищенно. Полти сердито тряс головой: «Ничего я не болел. Не ври!» Но это была неправда, как и то, что он ездил в Агондон. Никогда он там не бывал, как и остальные.

Кроме, конечно, Тил. Тил сейчас была в Агондоне.

Внизу послышалось негромкое журчание — это старый пьяница Эбенезер, завершив заботы о лошадях, помочился прямо у стенки стойла. Он при этом напевал.

Потом хрипловатый голос забулдыги утих вдали.

— Врешь ты все, Полти, — сказала Лени.

Полти вертел в пальцах длинную сигару. На миг Бобу показалось, что сейчас Полти со злости запустит ею в физиономию Лени. Но Полти лениво передал сигару Лени и улегся на солому.

— Ну, вру, — зевнул Полти. — А вдруг нет? Ты бы такое и придумать не мог, а, Вел?

Лени не стала затягиваться. Она передала сигару Велу, покраснела и сказала:

— Не слушай ты его, Вел.

Но Вел выпрямился, взгляд его стал напряженным. Он вырос высоким, мускулистым, голову его украшала грива маслянистых черных волос. Над верхней губой темнели щегольские усы. В последнее время за спиной у Вела Полти начал нашептывать Бобу, что вообще-то Вел — парень так себе и что дружить-то теперь с ним особо нечего.

«Ты только глянь, у него кожа-то какая смуглая, Боб, — говорил Полти. — Ты соображаешь, что тут к чему, Боб, а? Это ж зензанская кровь, и к гадалке не ходи. Полукровка он, вот чего!»

И Боб посмотрел на кожу старого товарища новыми глазами. Полти шептал, что по коже человека можно много чего про него сказать. Боб потом долго про это думал.

Выходило просто здорово!

А Полти сказал:

— Ну, мы же все слыхали про Зеленую подвязку?

Ребята кивнули. Да, они знали это прозвище, они его слышали чуть ли не с пеленок. Прозвище как прозвище. То в стишке мелькнет, то в пословице, но со временем при его упоминании ребятам стала представляться толстуха, задравшая юбку так, что были видны ярко-зеленые подвязки, поддерживавшие ее чулки. Лицо у этой тетки было размалевано, а на голове — растрепанный парик. Если у какой-нибудь соседки дома бывал беспорядок, женщины поджимали губы и говорили: «Зеленую подвязку в гости ждет». Непослушным дочкам матери кричали: «Ты не моя девочка, ты доченька Зеленой подвязки!»

Это было ужасное оскорбление. И если богиня зензанцев считалась всемирной шлюхой, то Зеленая подвязка считалась шлюхой, что называется, на всю Эджландию. Ее история была всем известна. Она была родом из добропорядочного семейства, но пошла по скользкой дорожке и жила где-то на задворках рынка в Агондоне, питалась отбросами — листьями латука, раздавленными помидорами да всякой требухой, что кидали собакам и кошкам. Частенько в руки ей попадало и золото, и серебро, но шлюха все тратила на пудру, помаду и на выпивку. От нее несло, как от помойки. Благородный мужчина отвернулся бы от нее, брезгливо зажав нос. Но находились и среди благородных господ такие, что могли воспылать к ней страстью. Они вожделели к ней, они были готовы приходить к ней еще и еще. Порой, когда видели юношу, несущегося куда-то с горящим взором, женщины шептали: «За Зеленой подвязкой гонится!» Бывало, из-за гадкой прелестницы распадались только что заключенные браки и молодые жены рыдали по утрам. Потом эти молодые жены мало-помалу старели, и когда-нибудь, растолстев и состарившись, они могли как следует погонять своих неверных мужей метлой. И компания Полти когда-то, особо не задумываясь, весело кричала: «Зеленая подвязка! Зеленая подвязка!» — и все весело гонялись за кем-нибудь по лужайке или по льду.

А теперь вся компания выжидательно глядела на Полти.

— Я решил, — заявил Полти. — Съезжу, погляжу на нее.

— Ты чего? — испуганно нахмурился Боб. — Как это — съездишь?

Полти расхохотался:

— Да ладно тебе, стручок ты бобовый, тебе ли не знать как! Мы щас где? Позади «Ленивого тигра», так? Каждый месяц отсюда карета отъезжает в Агондон, не так разве? Ну, не так?

Боб опустил голову.

— Ну, так, — пробормотал он. Верно, отъезжала карета. Ее называли «костотрясом». Такой каретой и уехали Тил с матерью как-то раз, ветреным утром, в сезон Джавандры. И теперь всякий раз, когда карета возвращалась, Бобу хотелось, чтобы в ней оказалась Тил, но она не возвращалась, а когда карета отбывала в Агондон, Боб все силился представить худенькое личико Тил в окне в тот последний, прощальный день.

Как же кружилась голова! Как он ненавидел себя!

— Ну а кучер щас где? В «Тигре» за воротник закладывает, поди? Утром отбывает. Ну а кто поедет в карете, как думаешь? Эй, Боб несчастный, чего молчишь? — приставал Полти, развалившись на соломе. — Ну, кто? А вернется потом — кто? У кого будет зеленая подвязка вот тут завязана, на руке?

— Нет, — пробормотал Боб. — Нет, нет!

Он еще мог бы добавить: «Тебя отец не пустит», но промолчал. Это было бы правдой, но Боб все-таки промолчал. Он только сидел и покачивал головой, а голова у него по-прежнему кружилась. Все, что происходило рядом, виделось Бобу как бы издалека.

Но вот началась потасовка, и сено полетело в разные стороны.

— Да не поедешь ты. Струсишь! — заявил Вел.

— Я? Струшу? — выкрикнул Полти и бросился на Вела. Но Вел встретил его кулаками.

— Не надо! — закричала Лени и кинулась на Полти. Он плюнул ей в лицо. А она вцепилась ему в волосы.

— Шлюха ты! — завопил Полти. — А ты — зензанское отродье!

Вот он и произнес вслух то, о чем раньше шептал только Бобу на ухо.

— Жирная свинья! — и Лени снова плюнула Полти в лицо.

А Вел въехал ему под ребра носком толстого ботинка.

— Ну, держись, конец тебе пришел! — рявкнул сын кузнеца.

И точно. Вел здорово отколотил Полти, а потом они с Лени, смеющиеся и довольные, спустились вниз по приставной лестнице и ушли.

Что-то кончилось.

Полти, отплевываясь, приподнялся и крикнул им вслед:

— Пожалеете еще!

Он бы оттолкнул лестницу от сеновала, чтобы Лени и Вел упали, но лестница была крепко привязана веревками.

 

ГЛАВА 20

ПЕРСТЕНЬ С АМЕТИСТОМ

Полти пока домой не собирался. Они с Бобом могли выкурить еще пару-тройку джарвельских сигар — дурманящего табака еще хватало. К тому же Боб мог наведаться на кухню и притащить эля в потрескавшемся кувшине. Нужно же было как-то приободрить Полти после ссоры с Велом и Лени. Кто у него теперь остался? Один только Боб.

— Арон! Арон!

Время от времени мать звала парня и поручала ему ту или иную работу. Боб откликался, но домой не шел. В кабачке стоял такой гам, что завсегдатаи вряд ли слышали, как его зовет мать.

— Куда запропастился этот мальчишка, будь он проклят! — время от времени прорывало досточтимую Трош. Никакого толку от сына, по ее мнению, не было. И все-таки она к нему привыкла. Ко всему на свете она привыкла.

Пройдет еще какое-то время, и когда изрядно поднабравшиеся посетители «Ленивого тигра» вывалятся на улицу, кабатчица бросит последний взгляд в окно и без сил повалится на кровать рядом с мертвецки пьяным муженьком. Мать Арона увидела и своего долговязого сына вместе с его жирным дружком. Ноги их заплетались в полах шуб, они поддерживали друг дружку, падали, помогали друг другу подняться.

Смеялись они, что ли?

Вроде бы смеялись.

— Ох, Арон, — горько вздохнула мать. Но нет, парни не смеялись.

— Полти, перестань глупости болтать, — увещевал друга Боб.

— Не болтаю я глупостей, — мотал головой Полти.

— Но как же ты поедешь?

— Да мне только бы серебришка немного, и все.

— Но у тебя нет денег!

— Заткнись! — и Полти с такой силой ткнул Боба пальцем под ребра, что тот от испуга отпрыгнул в сторону, а Полти пролетел по инерции мимо и упал в снег, протаранив головой сугроб.

Прошло какое-то время.

Полти перевернулся на спину.

Над ним склонился Боб:

— Я не буду!

Полти протянул руку. Перчаток у него не было, и пальцы посинели от холода.

— Чего ты там не будешь?

Боб потер щеки. Пиво ли было тому виной — он совсем потерял голову. По идее, надо было бы испугаться. Даже в тяжелой меховой шубе Боб напоминал какое-то несуразное длинное насекомое. Он наклонился прямо к покрасневшей жирной физиономии Полти.

В свете луны щеки Полти казались лиловыми.

— Понял, про что ты болтаешь, — доверительно прошептал Боб. Взгляд у него был такой, что казалось, в следующее мгновение он заедет Полти ногой между глаз.

Но конечно, он этого ни за что не сделал бы,

— Ты что, Боб, — прошептал Полти самым задушевным голосом. — Я же про твою мамашу говорил. Ты же знаком со своей мамашей, Боб, а?

Боб утвердительно кивнул.

— Ну а как же! Еще бы ты ее не знал. Дорогуша, досточтимая Трош! Знаешь, Боб, мамаша у тебя очень даже ничего себе тетка. Очень ничего себе. Правда, Боб, ты не хуже меня знаешь, что мамаша твоя — старая спившаяся развалина, вот я и подумал…

Боб размахнулся кулаком.

— Она умеет считать, ты же знаешь!

Он бы ударил Полти — сейчас он бы точно его ударил, но Полти приподнялся и вцепился в отвороты шубы Боба. Тут уж пришла очередь Боба повалиться на снег, а Полти врезал ему под ребра несколько раз подряд и при этом напомнил, что на сеновале от него не было никакого прока, оплевал Боба, сообщил, что ненавидит его, после чего, покачиваясь, поплелся прочь.

Боб лежал на снегу, и ему становилось все холоднее и холоднее. Далеко не сразу он сумел пошевелиться. Он лежал и смотрел на луну. Луна убавилась на три четверти. Эту фазу луны называют Восточной луной. Полнолуние давно миновало, приближалось лунное затмение, именуемое Чернолунием.

Их всех ждала гибель!

Полти брел домой.

Может быть, он и покачивался — сам он этого не замечал. Ему казалось, что он скользит над заснеженной землей. Дорожка словно стелилась ему под ноги, луна ярко светила и озаряла путь. Из головы у Полти не выходила одна-единственная Мысль. Нет, он думал вовсе не о своем друге Бобе, брошенном на снегу. Да, Полти его здорово отколотил, и поделом ему. Не думал он и о том, что его ждет по возвращении домой.

Что скажет Воксвелл?

И скажет ли вообще хоть что-нибудь?

Эль, джарвельская травка и гнев, закипавший с каждым шагом все сильнее и сильнее, выгнали из его головы все эти вопросы. На рассвете от «Ленивого тигра» отъезжал дилижанс

— Я уеду этим дилижансом! — сказал Полти вслух — Уеду!

Несколько раз он прокричал эти слова, задрав голову к небу и глядя на луну, и умолк только тогда, когда заметил, что уже почти добрался до отцовского дома.

Своего отца Полти понимал не слишком-то хорошо. А что касалось матери, то тут и понимать было нечего. Мать Полти была болезненной занудой, главная цель жизни которой состояла в том, чтобы всем и каждому рассказывать про свои болячки. Полти с ней было нестерпимо скучно. Мать была тощая, бледная как смерть и к Полти относилась равнодушно. Казалось, сын ее совершенно не интересовал — она могла лишь время от времени выразить неудовольствие его поведением, да и то как-то вяло. Порой Полти казалось, что и отцу на него, в конечном счете, плевать. Поэтому Полти все чаще и чаще удирал из дому. Порой он исчезал на несколько дней, но ни отец, ни мать, казалось, не замечали этого. А потом у Воксвелла словно что-то щелкало в мозгах, и он, обуреваемый маниакальной мыслью о том, что все на свете, в том числе и мальчишка, должны быть спасены во имя бога Агониса, принимался за воспитание сына.

Полти от этого просто-таки бесился. Он знал, что все это — чушь несусветная, но убежденность Воксвелла в собственной правоте была настолько непоколебимой, что тут и Полти ничего поделать не мог.

Самым ужасным методом в воспитательной системе Воксвелла были побои. Но всегда им предшествовали молитвы. Воксвелл заставлял сына встать рядом с собой на колени, а потом укладывал его на скамью и порол. Все это происходило в длинной комнате на чердаке, где местный лекарь производил хирургические операции и проводил свои чудовищные молитвенные собрания. «Снимай!» — распоряжался Воксвелл, и Полти должен был спустить штаны. Если он этого не делал сам, штаны с него снимал отец. Шлеп! Шлеп! — свистел в воздухе хлыст. Полти, с залитым слезами лицом, терпел побои, стиснув зубы, и смотрел на висевший на стене огромный железный Круг Агониса. Круг этот казался ему проклятием. Он обещал зло и злодейство. «Чувствуешь это в сердце своем? Чувствуешь? Чувствуешь любовь бога Агониса?»

Ничего Полти не чувствовал. А сейчас он стоял и смотрел на луну сквозь черные ветви деревьев. И вдруг он подумал: «Я не вернусь». Почему он до этого раньше не додумался? А теперь это вдруг показалось ему таким же естественным, как дыхание. В миг озарения Полти вдруг понял, как по-идиотски глуп его план насчет Зеленой подвязки. Да и есть ли она, эта Зеленая подвязка? На самом деле Полти и раньше в этом несколько сомневался, но сейчас более глупой ему казалась не самая мысль о том, чтобы съездить в Агондон и переспать со шлюхой, но о том, чтобы, вернувшись, поведать всем о своем успехе.

Что ему за дело до Вела? До Лени?

До Боба?

Никакого ему дела нет до них!

Он уедет на дилижансе в Агондон. Блеснут серебряные монетки, озаренные первыми лучами солнца, когда он, отсчитав их, отдаст кучеру. «Когда назад поедешь?» — спросит кучер. А Полти только улыбнется. Он не вернется.

Луна слепила глаза. Новый замысел Полти ощутил, как удар. Однако удар этот был ему приятен. Он покачнулся, но удержался за ствол старого вяза, прильнул к нему и постоял еще немного.

— Да, — взволнованно прошептал он. — Да… Что-то происходило. Что?

Вдруг в голове у него прояснилось. Он закрыл глаза, постоял так какое-то время, снова открыл глаза, медленно поднял голову и посмотрел на луну. Луна спокойно, бесстрастно светила в безоблачном небе. На душе у Полти тоже воцарился покой.

К дому отца Полти всегда подходил со стороны черного хода. Вот и теперь Полти шел по заснеженной лужайке к дому — остроконечная крыша, небольшой амбар, голые ветви яблонь, черные линии плетней. Из труб поднимались ровные, аккуратные струйки дыма, но в доме было темно — не светилось ни одно окошко.

Все спали.

Полти присвистнул.

Он знал, что надо сделать. В кабинете у Воксвелла стоял большой письменный стол. В верхнем ящике этого стола лежала металлическая шкатулка, а в этой шкатулке, как знал Полти, Воксвелл хранил мешочек с серебряными монетами — яркими и блестящими. Скоро, очень скоро эти монеты помогут сыну Воксвелла начать новую жизнь.

Сыну Воксвелла.

Полти презрительно сплюнул.

— Он — не мой отец! — произнес он вслух.

Тихо, осторожно толстяк подошел к дому. Кабинет Воксвелла располагался на нижнем этаже. Полти направился к парадному крыльцу.

Темно.

Тихо.

С бешено бьющимся от волнения сердцем Полти прижался носом к оконному стеклу и заглянул в пустую комнату.

Отлично. Он так и знал.

Окно в кабинете у Воксвелла открывалось просто: створка окна ездила вверх-вниз. Полти знал, что нижняя задвижка давным-давно сломана. Полти вытянул руки, ухватился за оконный переплет… и рама легко поднялась вверх.

Полти стоял в темном кабинете. Тут было тепло. В камине догорали угли, отсветы ложились на спинку большого дивана, повернутого к огню. Полти сбросил шубу и повесил на спинку дивана.

Задуманное он должен был сделать быстро.

И тихо.

Письменный стол озаряла луна. Света хватало. Полти провел рукой по каминной полке в поисках ключа. Он дрожал, но не от страха, а от волнения. Они раньше залезал в шкатулку и таскал из нее серебряные монетки. Но одну-две, не больше. Теперь он должен был забрать все. Сердце его колотилось так громко, что вдруг Полти испугался: вдруг от этого стука проснется Воксвелл и застанет его здесь.

Медленно, мучительно медленно он повернул ключ в замочной скважине. Луна светила так ярко, что Полти разглядел даже резьбу на крышке шкатулки. Ключ повернулся. Он открыл крышку шкатулки. Да. Заблестело серебро. Полти запустил руку в шкатулку. Да!

— Да! — вырвалось у него.

— Навряд ли, — прозвучал сухой, тихий голос.

Рука Полти судорожно дернулась. Он отдернул ее. Сжал кулаки. Монеты посыпались на пол. Полти так напугался, что даже не заметил, что в кулаке у него зажат сложенный вчетверо листок бумаги.

Он слышал, как тикают часы.

— Я не сплю с твоей мамашей. Я с ней не сплю с тех пор, как ты родился, — объявил лекарь, поднимаясь с дивана, стоявшего у камина. — Я-то думал, тебе это известно, Тисси.

— Не называй меня так!

— Тисси, девчонка Тисси.

Лекарь крабьей походочкой подобрался к парню. На нем была ночная сорочка, парик он на ночь снял. Его противные губы скривились и подрагивали. В руке он сжимал кожаную плеть.

Воксвелл налетел на сына.

— Порочное дитя! — орал Воксвелл. — Я научу тебя почитать бога Агониса!

Разъяренный лекарь схватил Полти за волосы и швырнул на крышку письменного стола.

— Брось деньги! Штаны снимай!

Рука отца метнулась к завязкам штанов Полти. Кожаная плеть описала в воздухе дугу. Но Полти не разжал кулаки. «Монетки» — не выходило у него из головы. «Держи монетки крепче», — приказывал он себе. Плеть больно ударила его.

Он закричал. Вывернулся. Взметнулись его кулаки.

Воксвелл отшатнулся.

А потом Полти метнулся к окну. Штаны болтались у него под коленями. Выпрыгнув в окно, он упал в снег на спину. Перевернулся. Но лекарь настиг его.

Шлеп! Шлеп! — хлестала плеть.

Полти уворачивался.

Отбивался.

Лягался.

Все было кончено.

Полти лежал один-одинешенек на снегу на лужайке на заднем дворе. Снег серебрился под лучами луны. Кулаки его были сжаты до боли.

Монетки!

Он дрожал. Он был без ботинок, без штанов, рубашка его была порвана.

«Не вернусь. Он — не мой отец».

Вот какие мысли бродили в голове у Полти, лежавшего на снегу, полуголого, истекавшего кровью. Эти слова он повторял и потом, словно заклинание, когда его увидел Боб, разбуженный пущенным в окно камнем. Боб выбежал на улицу и помог своему Дрожавшему от холода дружку взобраться по лестнице и войти в «Ленивого тигра».

— Ой, бедняжка! — всплеснула руками досточтимая Трош, завидев Полти. — И кто же это с тобой сотворил? Ему бы домой надо скорее!

Только когда измученный Полти уснул, Бобу удалось разжать стиснутые намертво пальцы друга. Что же за сокровище так отчаянно сжимал Полти? Несколько мелких монеток и скомканная бумажка, которую Полти, наверное, прихватил по ошибке. Почему-то Боб сразу подумал, что бумажка важная, и бережно развернул ее. Только так и можно было обращаться с истлевшим от времени листком, иначе он бы рассыпался на кусочки.

Боб сел около окна, куда светила луна, и время от времени оглядывался на спящего друга. Далеко не сразу он сумел разобрать, что написано на листке. А в бумажку был завернут перстень с аметистом.

Полти, укрытый теплым одеялом, ровно и медленно дышал. Занимался рассвет. Во дворе кучер запрягал лошадей, готовясь к отъезду в Агондон.

 

ГЛАВА 21

ВОЛШЕБНЫЕ ДЕРЕВЯШКИ

— Как бы мне хотелось летать! — признался как-то раз Джем Варнаве, когда его инвалидное кресло докатилось до конца Длинной галереи. Широко открыв глаза, он вглядывался во мрак — туда, куда уводила лестница.

Прошло несколько лет. Руки у мальчика окрепли. Но он не забывал о своей болезни. Даже здесь, в этом особом мире, где Джем чувствовал себя свободнее, он тосковал. Ему казалось, что он в ловушке. Что он — пленник. Он изъездил галерею из конца в конец, но сколько же можно было ездить туда и обратно! Лестница… даже на нее он въехать не мог. Да и вообще в любом другом месте замка Джем не мог бы проехать на своем кресле без помощи Варнавы.

Джем закрыл глаза и вздохнул.

— Варнава?

Карлик не отозвался. Джем очень удивился — ведь Варнава обычно не отходил от него ни на шаг.

Тишина. Из-за окон доносились птичьи трели. Слышался шелест листьев. Было тепло. Природа вступила в пору расцвета. Белые облака плыли по небу, словно паруса.

Вдруг на лестнице раздался странный звук — громкое клацанье.

— Варнава! — печаль Джема сменилась изумлением. Тяжело отдуваясь, карлик спешил к мальчику. Старательно, осторожно переставляя коротенькие ножки, карлик спускался по лестнице, что-то волоча за собой.

Какую-то деревяшку. Нет, две деревяшки.

— Ничего не понимаю, — проговорил Джем.

И не понял до тех пор, пока Варнава не поставил деревяшки вертикально. Деревяшки были покрыты резьбой, отполированы. В них было что-то загадочное, волшебное. Для коротышки Варнавы они были великоваты, но он жестами показал своему другу, как ими пользоваться. Глаза карлика смотрели серьезно, и даже, пожалуй, печально. Он словно пытался сказать Джему, что тот подрос и стал сильнее, что пришло время испробовать новый способ передвижения.

Джем понял карлика. Когда он был помладше, время от времени он пытался встать на ноги. Искалеченные ноги не слушались его, а он не понимал почему. «Такова воля бога Агониса», — говорила двоюродная бабка, но мальчик никогда не мог в точности понять, что это значит. Он казался себе раненой птицей, которая беспомощно пытается взмахнуть перебитыми крыльями. Став постарше и убедившись, что ничего поделать не может, Джем проклинал судьбу, но все равно жаждал свободы.

Джем зажал обитые подушечками рукоятки костылей под мышками.

— Варнава, даже не знаю… — проговорил он растерянно, не понимая, что говорит. Джем глубоко вдохнул и задержал дыхание. Вцепился пальцами в деревянные перекладины.

Да!

— Нет! — вырвалось у него.

Пытаясь подняться с кресла, мальчик ощутил, как будто какое-то темное пламя обожгло его руки, пробежало по плечам, по спине. Он в страхе опустился на сиденье, задыхаясь. От того, что он инвалид, некуда было деться. Ясно как день. Для матери увечье сына было источником печали. При виде исковерканных ног Джема она всегда отворачивалась, словно это зрелище причиняло ей боль. С точки зрения двоюродной бабки, увечье Джема было неизлечимо, и не более того. Так повелось в Эджландском королевстве. Слепцы здесь оставались слепцами, калеки — калеками. Родись Джем крестьянским сыном, его бы, скорее всего, утопили в младенческом возрасте.

И все-таки это было только начало.

Джем будет пытаться встать вновь и вновь, каждый день.

* * *

Все было бесполезно.

Джем предпринимал одну попытку за другой, но мог сделать только два-три неумелых шага, после чего костыли скользили и разъезжались или он падал без сил или спотыкался.

Изможденный, Джем возвращался в кресло с колесами. Он не умел ходить. Он никогда не научится ходить. Костыли валялись на полу рядом с креслом. Цок-цок — вот и все, на что они годились. Джем крутанул колеса и отвернулся от костылей. Руки Джема напряглись, кресло угрожающе накренилось.

— Варнава! — вырвалось у мальчика.

Но ведь он сам просил карлика уйти и оставить его одного.

— Варнава!

Но как карлик мог помочь Джему подняться?

Джем хватал ртом воздух, и взгляд его в страхе метался по галерее. Было пусто. Через равные промежутки тянулись окна и камины. Камины — черные, а окна, залитые солнцем, выходили во внутренний двор замка. Но от яркого света старые запущенные очаги казались еще более черными и мрачными, как и ниши в стенах, как гладкий пол. Свет и тьма смешивались, создавали иллюзию дымки. Лиц на портретах почти не было видно.

— Варнава! — закричал Джем.

Имя карлика эхом прокатилось по галерее.

Молчание.

Где же Варнава?

Не на шутку разозлившемуся Джему нестерпимо хотелось вскочить, помчаться со всех ног по замку и разыскать карлика. Сдерживая рыдания, он поднял руки над ободьями колес. Он не закроет глаза. Он проедет сквозь эту дымку. Крича, Джем погнал кресло вперед.

Крик его превратился вопль.

— Молодой хозяин! — послышался чей-то голос.

Джем не мог остановиться. Из дымки вынырнула фигура — темная, сгорбленная. Громадная ручища ухватилась за спинку кресла. Кресло качнулось. Джем упал на пол.

— Стефель!

Послышался утробный хохот. Стефель, отхохотавшись, сглотнул слюну. В одной руке старый камердинер сжимал початую бутылку. Покачнувшись, он протянул Джему свободную руку. Мальчик не слишком охотно сжал руку пьяницы и задержал дыхание. Камердинер помог ему подняться.

От Стефеля разило какой-то дрянью. Наверное, спал в сточной канаве. Порванную куртку украшали пятна блевотины. К давно не мытым седым волосам прилипли солома и колючки. Схватив Джема за плечи, пьяный слуга уставился ему в глаза. У самого Стефеля глаза были красные, как у кролика, и заметно косили.

— Ты меня… не у-у-убьешь, м-молодой хозяин, а?

Не хотелось Джему даже дышать рядом со Стефелем, но он не смог сдержаться.

— Стефель, посади меня в кресло!

Слуга на приказ Джема никак не ответил. Он отпустил плечи Джема, отхлебнул из бутылки и, покачиваясь, побрел вдоль развешенных на стене портретов, другой рукой волоча за собой мальчика.

А ноги Джема волочились по полу.

— Стефель! Перестань!

Но Стефель не унимался.

— Я-то ведь п-подглядывал за тобой, парень. За тобой и за дружком за твоим. К-карлики — это к счастью, ты не знал? У-у-у королей при д-дворе завсегда карликов держат. Н-ну, это, само собой, при прежнем короле было так. И ведь карлику, шельме, все, что хочешь, можно было болтать, ну, буквально, все что хочешь! Я того, и сам бы карликом стал с превеликим моим удовольствием, а ты? Ну а ты и так карлик, считай. Ног у тебя нету. А?

Пьяница снова расхохотался, хватка его ослабла, и Джем заскользил на пол.

Стефель подхватил его.

Джем чуть не плакал. У него соскочила одна туфля, рубашка задралась.

Стефель и раньше был плохой, но сегодня — особенно.

— Глянь-ка. — И он развернул Джема лицом к портретам. — Эрцгерцоги Ирионские. Тысячу циклов правили. Или… что я такое говорю? Тысячу, разве. Да нет, десять тысяч, нет, даже сто десять сотен тысяч они были главные на скале Икзитера. Ну а кто правит скалой, тот правит и Тарном, ты это знаешь, парень? Должен знать, должен!

Стефель поволок Джема вдоль линии портретов. Он шагал все быстрее и говорил все громче. Что-то об эрцгерцоге. Что-то о короле. Что-то про какое-то донесение, которое должен был доставить какой-то старик.

Портреты пролетали перед глазами Джема.

Они тянулись и тянулись, и сыновья сменяли отцов. Джем и прежде проезжал на кресле мимо этих портретов. Если он ехал медленно, они мрачно нависали над ним. Если ехал быстро — они вспыхивали и поблескивали, но никогда еще они так не смотрели на него, как сегодня. На некоторых портретах были изображены молодые леди, на других — старики, на одних — бородатые, на других — безбородые. Одни в париках, в шляпах с перьями, другие в остроконечных шлемах. Одни с накрахмаленными стоячими воротниками, другие в камзолах с расшитыми золотом и драгоценными камнями манжетами. Одни с оружием. Другие — без. Одни сжимали в руках свитки пергамента, другие — мечи. Однако на всех портретах была отчетливо прорисована правая рука с перстнем — символом знатного происхождения. Все изображенные на портретах мужчины были стройными, с длинными и тонкими пальцами. По глазам, по линии скул в каждом из них чувствовалась принадлежность к роду эрцгерцогов Ирионских, и Джему все эти люди напоминала Тора.

Стефель крепко прижал юношу к себе.

— Благороднейший род! Верны были королю мильон мильонов циклов! Ты знал это, парнишка? А я им служил! И мой отец им служил! И отец моего отца моего отца… — Пьяница качнулся. Казалось, вот-вот упадет и задавит мальчика.

Но не упал. Расхохотался, запрокинул голову, потом опустил и приблизил свою физиономию прямо к лицу Джема. В хриплом голосе Стефеля вдруг появилась странная, нарочитая заботливость. Отчаянно шепелявя щербатым ртом, он выговорил:

— Знаешь, кто твой отец, парнишка?

Джем вскрикнул. Попытался вырваться. Стефель держал его крепко и вертел, словно куклу.

— Отпусти! Отпусти сейчас же!

Джему хотелось оттолкнуть от себя пьяного, но тот слишком цепко держал его.

Стефель допил остатки вина, но поторопился: струйки побежали по подбородку, по рукам. Пьяница разозлился, занес руку над головой. Наверное, намеревался разбить бутылку.

Джем зажмурился. Отвернулся. Представил, как бутылка летит в нишу и разбивается на множество сверкающих осколков.

Но звук бьющегося стекла не раздался. Раздался испуганный голос:

— Отец!

Старик оглянулся. Опустив руку, выронил бутылку, она упала и покатилась по полу. Опустил вторую руку.

Джем повалился на пол и больно ударился. Несколько мгновений лежал скорчившись, прижавшись щекой к пыльному долу. Потом перевернулся на живот и пополз к креслу.

До кресла было ужасно далеко. Джем плакал и проклинал свою слабость.

— О отец! — повторяла и повторяла Нирри. Старый пьяница ходил по кругу и отбивался от дочери. Только когда Стефель, наконец, остановился и уставился на дочь пьяными глазами, служанка обернулась к юноше.

— Господин Джем, с вами все в порядке?

Джем взмок от усталости. В конце концов Нирри удалось дотащить его до кресла и усадить. Слезы застилали глаза Джема, в груди бушевал пожар гнева. Если бы он мог убить Стефеля, он бы сейчас сделал это.

Нирри суетилась рядом с ним. Поправила рубашку. Отерла лицо, стряхнула пыль с волос.

Джем сердито отбросил ее руку.

— Простите его, господин Джем, — умоляюще проговорила Нирри и возобновила попытки привести внешность мальчика в порядок. — Это просто день такой нынче выдался! Он его всегда отмечает. Понимаете, эрцгерцог велел ему донесение доставить. Синемундирникам. Два цикла тому назад, в этот самый день. Ой, нельзя, чтобы госпожа его увидала. Вы ей ничего не скажете, господин Джем, правда? — нежно, тихо уговаривала Джема Нирри. — Пойдем, отец, пойдем.

Стефель, пристыженный, обмякший, пошел следом за дочерью прочь из галереи.

Джем остался один-одинешенек. Где же Варнава?

Джем с тоской бродил взглядом по свету и теням. Потом уставился в черный пол, который он вдоль и поперек изъездил на своем кресле, сжал кулаки, стукнул ими по ободьям. Поднял голову, посмотрел на потрескавшийся потолок. Трещины расползлись по нему паутиной. Время от времени с потолка падали хлопья штукатурки. Джем подумал о том, что в один прекрасный день тяжелый лепной потолок рухнет на пол. В воздухе потом долго-долго будет кружиться пыль…

Джем потянулся за костылями.

Он должен ходить!

— Один, — начал он считать свои шаги. — Два.

Насчитав девять, нет, почти десять — Джем повис на костылях. Как же медленно! Как трудно! Он закрыл глаза и представил, что парит, словно птица, и летит к горизонту — туда, куда уводила белесая дорога на картине.

За спиной его кто-то захлопал в ладоши.

Это был Варнава.

 

ГЛАВА 22

КЛЮЧИК К УМБЕККЕ

Если бы кто-то задумал искать ключ к пониманию характера Умбекки Ренч, его следовало искать в ее отношениях с сестрой Руанной. Руанна, конечно, давно умерла, несколько циклов тому назад, но Умбекка о ней не забывала. Она была на год старше Руанны — нет, на два или даже на три, но когда они обе достигли зрелого возраста, разрыв между ними как бы увеличился. Будучи еще сравнительно молодой женщиной, Умбекка уже была записана в старые девы, а вот Руанна в возрасте шести циклов, будучи еще незамужней, имела массу поклонников. Создавалось такое впечатление, что на сестрах Ренч природа провела жестокий эксперимент: одну наделила красотой, а другую — уродством, и решила понаблюдать за тем, как та и другая будут жить среди людей. В детстве толстушка Умбекка обожала младшую сестренку, но когда они стали постарше, в душе Умбекки мало-помалу пустила корни обида, а потом, кроме обиды, у нее не осталось никаких чувств к сестре. Обида и зависть.

Однако было тут и кое-что еще. Девочки были дальними родственницами леди Лоленды, жены прежнего и матери нынешнего эрцгерцога Ирионского. Правда, семейство Ренчей богатством не блистало. Вернее, все было бы гораздо лучше, если бы не постоянные неудачи, преследовавшие отца девочек, торговца специями. В ту пору, когда Умбекка и Руанна были маленькими, у Ренчей был богатый красивый дом в Оллон-Квинтале, одном из самых престижных купеческих пригородов Агондона. К тому времени, когда девочки подросли, вид за окнами дома Ренчей слегка изменился. Семья переехала на улицу Больбар. Не то чтобы семейство совсем уж обнищало, но могло позволить себе жизнь только весьма и весьма скромную. Для сестер Ренч существование превратилось в непрерывную борьбу за то, чтобы пристойно выглядеть, хотя все кругом понимали, что все это всего-навсего ухищрения. Наряды они кроили из обрезков ткани и шнурков.

Надо сказать, что относились сестры к создавшемуся положению вещей по-разному. Руанна была не по возрасту мудра и взирала на судьбу семейства с определенной долей иронии. Да, можно было и взбунтоваться, а Руанна спокойно обходилась без многого, к чему привыкли в лучшие времена ее родственники. Она бы спокойно открыла небольшую галантерейную лавочку на улице Больбар и жила бы припеваючи. Умбекка, напротив, сгорала от тщеславия. В том, что семья стала жить бедно, она усматривала личное оскорбление, а порой — некое прегрешение, за которое следовало покаяться. В этом ей вторила мать.

Умбекке только-только миновало пять циклов, как умер отец семейства. Торби Ренч так и не смог оправиться от пережитого краха в торговле. Два цикла упорных попыток поправить дела ничего не дали. Это, вкупе с непрерывными попреками со стороны жены и старшей дочери, доконало старика. Сойдя в могилу, он оставил семейству долги, и притом немалые.

И тогда Руанна, всегда тихая и кроткая девушка, решила дать матери совет. Она говорила о том, что если они и дальше будут притворяться и строить из себя богачей, ничего хорошего не выйдет. На улице Больбар был выставлен на продажу маленький магазинчик. Руанна говорила о том, что надо смириться с судьбой, продать все, что еще можно было продать, и открыть собственное дело.

То, как было встречено ее предложение, не поддается описанию. Добродетельная Ренч была оскорблена до глубины души и принялась поносить дочку на чем свет стоит. Умбекка горячо поддерживала мать. «Не будь ты такой дурой, дочка, ты могла бы поправить наши дела!» — кричала в запальчивости мать. Руанна не понимала, что мать имеет в виду. Поняла она это гораздо позже.

Дело в том, что у досточтимой Ренч был другой, куда более далекоидущий план.

* * *

Прозябая в благородной нищете, досточтимая Ренч и ее старшая дочь пристрастились к чтению романов. В обязанности Руанны входили походы в библиотеку на улице Больбар, откуда она возвращалась с пачками книг. Руанну страшно удивляло то, как ее мать и сестра способны целые дни проводить, лежа на диване с книжками под названием типа «Многоликая любовь, или Блистательное замужество Мареллы». Мать и Умбекка все время проводили в убогой гостиной за чаем и печеньем и забивали себе головы романтической чепухой, мечтали о балах и вечеринках, с нетерпением поджидая того блаженного мига, когда героине предложит руку и сердце какой-нибудь богатенький король, маркиз или герцог.

Частенько бывало так, что героиня романа жила поначалу в стесненных обстоятельствах — порой куда более стесненных, нежели семейство Ренч. Так что для досточтимой Ренч будущее было ясно как божий день. Ее младшая дочь была красавицей.

Руанна непременно должна сделать блестящую партию.

Так и получилось, что с тех самых пор все сбережения семейства тратились на приобретение для Руанны всяческих кружев и побрякушек, дабы она могла появляться в обществе в приличных нарядах.

Умбекку решение матери и взволновало, и обидело. Волновало и радовало ее то, что появилась перспектива улучшить благосостояние семьи, но обижало то, что достигнуто это самое улучшение будет через посредство Руанны. Что же касалось Руанны, то та была искренне и глубоко оскорблена, однако мать была женщиной властной, и противиться ей девушка не могла. Сестра завистливо поглядывала на Руанну, а время шло, приближался сезон светских балов, и Руанна должна была начать его во всем блеске красоты.

До сей поры Руанна вела жизнь, сравнимую с положением прислуги, теперь же ее обхаживали не иначе как королеву. Однако подобное отношение не испортило девушку так, как могло бы испортить старшую сестру. На самом деле Руанна обладала великолепным чувством юмора. Ей самой абсурдность ее новой жизни была ясна. Она не возлагала особых надежд на удачное замужество. Прекрасно понимала, что она — всего лишь одна из многих девушек из бедных семейств, перед которыми стоит такая же цель — пробиться в высшее общество. Мать же, напротив, была настолько обуреваема амбициями, что не соглашалась на вполне реальные варианты поправки положения семейства. Когда, к примеру, к Руанне посватался красивый молодой торговец специями, досточтимая Ренч была оскорблена до глубины души. На нее не произвели ни малейшего впечатления ни блестящий наряд, ни богатый экипаж торговца. Подумаешь, какой-то там торговец! Мечты мамаши Ренч простирались в область баронетов — как минимум!

Баронеты не появлялись, однако мамаша Ренч не отчаивалась. Руанна надеялась, что мать в один прекрасный день успокоится, начнет рассуждать здраво и поймет, что самое разумное — это открыть небольшой магазинчик. Но досточтимая Ренч была верна себе. В Агондоне не нашлось жениха-баронета? Значит, виноват Агондон. И семейство перебралось из Агондона в небольшой городок Варби, где поддерживать у соседей иллюзию благосостояния было намного легче.

К этому времени Руанна порядком подустала от той роли, что ей приходилось играть, и только любовь к матери удерживала ее от того, чтобы решительно отказаться от дурацких замыслов. Но было тут и кое-что еще… дело в том, что, наблюдая за изнанкой светской жизни, Руанна начала вести заметки — наблюдения, наброски стихов. Поначалу — исключительно для собственного удовольствия.

Мало-помалу заметки копились. По ночам, когда мать и сестра спали, Руанна садилась за работу.

Она сочиняла стихи.

Завершив роман, Руанна обратилась за советом к одному молодому человеку, сотруднику библиотеки. К слову сказать, он ей очень нравился. Этот молодой человек в таких делах понимал, и через месяц у него на полке уже стоял первый роман Руанны в трех томах. Руанна, одарив молодого человека очаровательной улыбкой, попросила библиотеке выдать ей эти книги на время для двух любительниц романов с улицы Больбар. Ведь ничего дурного случиться не могло. Руанна, естественно, не стала подписывать книги настоящим именем. Они вышли под псевдонимом «мисс Р». Нет, конечно, ни матери, ни Бекки просто в голову не придет, что это она!

Вечером этого же дня «мисс Р» пришлось как следует держать себя в руках, чтобы не расхохотаться: сестрица Умбекка, развалившись на диване, зачитывалась «Первым балом Бекки» и при этом слопала только половину сливочных пирожных, приготовленных сестрой.

Руанне происходящее казалось шуткой — большой, интересной, но все же шуткой. Но уж чего она никак не ожидала — так это того, что эджландские читатели — все без исключения — отреагируют на «Первый бал Бекки» именно так, как ее сестра. Книга произвела сенсацию. Написанный в форме писем молодой девушки, впервые явившейся в агондонском высшем свете, роман был и ироничным и захватывающим, насмешливым и сентиментальным, веселым и печальным. Сама того не желая, «мисс Р» удивительным образом сочетала абсурдную слащавость романов из публичной библиотеки с умением остро и точно подмечать мелочи реальной жизни. Результат превзошел все ожидания. Вскоре все благородные дамы Эджландии, да и многие мужчины хохотали над похождениями Бекки и пытались угадать, кто же скрывается за псевдонимом «мисс Р».

Однако им не было дано узнать этого.

Если бы Руанна открыла стране свое истинное имя тогда, на заре своего литературного успеха, мечта ее матери немедленно бы осуществилась. Но у Руанны были другие планы. Она намеревалась поправить материальное положение семейства более честным путем. Продолжая тайно трудиться по ночам, она издала еще три романа под псевдонимом «мисс Р». «Служанка? Нет, госпожа!» был первым романом нового цикла. За ним последовал второй — «О делах военных и любовных», а следом третий — «Тернистый путь к брачному ложу». Все последующие произведения Руанны сохранили свежесть «Первого бала Бекки», однако стали более серьезными, так как девушка стала активнее пользоваться литературой из фондов публичной библиотеки. Успех продолжал сопутствовать начинающей писательнице. Руанна с нетерпением ждала того дня, когда сумеет расплатиться с долгами семейства и обеспечить своим родным финансовую независимость. Об открытии небольшого магазинчика она уже не думала, понимая, что для подобной деятельности ее мать и сестрица слишком ленивы.

Руанна была уже далеко не юна, однако вдруг ощутила неожиданное внимание к себе со стороны кузена Джорвела. Ее кузен Джорвел Икзитер, наследник эрцгерцогства Ирионского, на ту пору обосновался в Агондоне.

Он начал наведываться к Руанне.

Джорвел был на цикл моложе своей кузины, но она его совершенно очаровала. Он и сам себе удивлялся, поскольку, будучи еще совсем молодым человеком, уже слыл изрядным повесой. И ему казалось, что от женского общества он устал. Выбрать жену — жену! — казалось ему задачей непосильной. Он считал, что способен только разочаровать свою избранницу. Однако его кузина Руанна обладала редким умом, пылкостью, очарованием и была совершенно не похожа ни на кого из прежних пассий эрцгерцога.

Он признался ей в любви.

Объяснение было необычайно страстным. Руанна затем запечатлела его на страницах «Тернистого пути к брачному ложу». И хотя семейство Ренчей на подобный вариант особо не надеялось, да и мечтать не могло, вышло так, что замыслы досточтимой мамаши Ренч оказались близки к осуществлению.

Мешало одно-единственное обстоятельство: Руанна презирала своего кузена. Она называла его законченным эгоистом и занудой и отказала ему.

Джорвел был убит горем. Однако каждое утро он являлся к мисс Руанне, надеясь, что в один прекрасный день она ответит на его ухаживания. Джорвел не верил, что ее отказ искренен. Руанна принимала Джорвела сдержанно, но учтиво и через какое-то время снова отказала. Казалось, ей нет никакого дела до того, что она причиняет боль сразу троим людям.

Ведь досточтимая Ренч тоже страдала, страдала и Умбекка. Мамаша слегла и заявила всем, что умирает. Умбекка тоже слегла бы, но ей до смерти надоело валяться в кровати. Она спала плохо. Нервы у нее были на пределе. Она даже есть стала меньше.

Между тем страдала Умбекка не от того, от чего страдала мать. Долгое время она самой себе не признавалась в своих чувствах. Она была влюблена в Джорвела. Она никогда не встречала более красивого молодого человека. В своем красном мундире он казался ей верхом совершенства. Она обожала его. Но он смотрел только на бессердечную Руанну.

Другая девушка в конце концов стала бы презирать столь невнимательного возлюбленного. Умбеккой владели иные чувства. Ей казалось, что, не будь у нее сестры, Джорвел полюбил бы ее, Умбекку, и еще ей казалось, что если бы она смогла как-то наказать сестру за ее невнимание к ухажеру, Джорвел также обратил бы на нее внимание.

Примерно в это время Умбекка обнаружила в комоде у сестры рукопись. Руанна стала беспечна. Сестра прочла рукопись, и в душу ей закрались подозрения.

Возможно ли?

Она обшарила письменный стол. Перерыла буфеты. Когда Умбекка обнаружила за шкафом у Руанны ящик с книгами, все стало ясно.

Руанна была «мисс Р»!

Открытие потрясло Умбекку. Впоследствии она вспоминала тот день как один из самых страшных в своей жизни. Открытие это не унижало Руанну в глазах сестры — напротив, она стала еще более недосягаемой соперницей. Узнай Джорвел о том, что его возлюбленная — знаменитая эджландская сочинительница дамских романов, он бы полюбил ее еще сильнее! Нет, он не должен узнать об этом!

Умбекка страдала.

Знать такую тайну и не иметь возможности ни с кем поделиться? Какие муки! Решив ничего не говорить Джорвелу, Умбекка принялась осторожно намекать матери на то, о чем узнала. Умбекка отлично понимала, как разозлится мать на Руанну за то, что та столько времени хранила от нее, стольким ради дочери пожертвовавшей, такую тайну.

Осторожные намеки вскоре стали куда более прозрачными.

«Она — „мисс Р“! — кричала как-то вечером Умбекка матери. — Руанна — „мисс Р“! Как ты не понимаешь!»

И вот тут случилось самое ужасное. Да, мать Умбекки уже давно объявила всем, что умирает, но по-настоящему никто в это не верил.

И вдруг это произошло.

Досточтимая Ренч никогда не отличалась крепким здоровьем. И вдруг ее организм взбунтовался против страстей, которым она себя подвергала в течение стольких лет. Последнее испытание оказалось роковым. Правда, Умбекка так и не узнала, что сгубило мать — чрезвычайное горе или чрезмерная радость. У матери кровь хлынула горлом, и она без чувств повалилась на окровавленные простыни.

Самым тяжелым оказалось сообщить о случившемся Руанне.

Руанна и так была в ужасе. Когда же она узнала о том, что именно послужило причиной смерти матери, она вконец отчаялась.

Руанна была в ярости. Она принялась обвинять сестру в лицемерии. Умбекка никогда не понимала, что Руанна любит мать гораздо сильнее и искреннее, нежели она сама. Некоторым могло показаться, что угрызения совести, испытываемые в ту пору Руанной, смешны, столь же смешны, сколь и былые амбиции ее матери, сколь зависть и ненависть Умбекки. Однако на следующий день после похорон матери Руанна ответила согласием на предложение Джорвела.

Блестящая партия! По крайней мере, в глазах посторонних. Вскоре скончался отец Джорвела, и Джорвел вернулся в Ирион. Умбекка, естественно, сопровождала новобрачных, удовольствовавшись ролью компаньонки сестры, а затем, после рождения детей, стала их нянькой.

Что же до Руанны, то мужа она не любила, зато обожала своих детей и была добра — неизменно добра — к сестре. «Мисс Р» — загадочная «мисс Р» — опубликовала с тех пор только один роман под названием «Красавица долины», однако это произведение особого успеха не имело, и больше книг Руанны не выходило.

Ну, что ж, хотя бы это могло порадовать Умбекку. Но не радовало. Не радовало и то, что замужество Руанны оказалось несчастливым. Ведь если на то пошло, даже принеся себя в жертву, Руанна отняла у сестры то, чего той хотелось больше всего на свете. Этого нельзя было простить. Минуло четыре цикла с тех пор, как умерла Руанна, а Умбекка вспоминала о ней каждый день.

Она больше не читала романов.

 

ГЛАВА 23

ВИДЕНИЕ

Время настало поистине волшебное.

Поначалу получалось неуклюже, да и вообще первые девять шагов Джема можно было приписать счастливой случайности. Прошло несколько дней, прежде чем изумленный юноша сумел вновь встать на ноги, да и потом далеко не сразу освоил костыли и научился уверенно опираться на них. Но гораздо раньше он понял, что это возможно. Джем обнаружил, что его скрюченная нога сильнее, чем он предполагал, что на нее можно переносить вес тела, пока переставляешь костыли. Вот это было самое трудное — сделать новый шаг, наклонить тело вперед, толкнуть себя. Он выпрямлялся, плечи и спина дико болели, но уже не так нестерпимо, как в первый раз.

Мало-помалу, за время холодного сезона следующего года Джем научился ходить плавно и ровно. Но как он скучал по удобному креслу-каталке! Однако постепенно Джем понял, что теперь кресло ему уже не друг. Да, оно стояло в самом конце галереи, звало его к себе, готовое в любой момент подставить сиденье, но кресло стало знаком не победы, а поражения. Джем добирался до конца перехода, без сил падал на кресло, откликавшееся жалобным скрипом… но только для того, чтобы всей душой пожелать как можно скорее встать снова. Он понимал, что от увечья ему некуда деться, но если он все же умел стоять и ходить, то должен был именно вставать и ходить, а не ездить на стуле с колесиками.

Негнущаяся нога доставляла Джему больше хлопот. Она не желала следовать за телом. А скрюченная нога то и дело цеплялась за негнущуюся. Негнущаяся отъезжала в сторону, задевала за костыль. Варнава постоянно был начеку. Он то и дело подбегал к другу и помогал, подталкивал непослушную ногу. А это было небезопасно. В итоге оба ходили в синяках. Джем падал снова и снова, и, как правило — на Варнаву.

Чаще всего они смеялись.

Но иногда плакали.

Бывало, на Джема нападало отчаяние. Он не мог добраться до кресла и в такие мгновения был готов сдаться. Не раз он кричал: «Все без толку! Ничего не выйдет!» И снова со стуком падали на пол костыли, и снова отчаянный крик Джема эхом разносился по пустынной галерее. А потом Варнава смотрел на него понимающими, полными слез глазами, и отчаяние Джема таяло, как тает снег под порывами теплого ветра в сезон Вианы. Потом Джем плакал и смеялся и повторял: «Ох, Варнава, какой же я глупый!»

Джем оказался прав, когда почувствовал — еще тогда, когда сделал первые робкие шаги на костылях, что жизнь его с этих пор резко изменилась. В этом году, как только наступил сезон Вианы, Джем и его маленький друг приступили к тому, о чем давно мечтал юноша. Замок должен был раскрыть перед ними свои тайны.

До сих пор по вечерам они путешествовали исключительно по галерее. Теперь же, когда Джем научился ходить более или менее уверенно, он решил, что пора расширить границы прогулок. Варнава, радостно сверкая глазами, согласился. Уже целых два цикла Джем прожил в лабиринте комнат и коридоров замка, но не знал почти ничего, кроме нескольких обжитых комнат. Теперь карлик мог отвести его к чудесным сокровищницам, таившим в своих недрах старинные канделябры, кубки и щиты.

Начались теплые дни. Солнце золотило древние стены. Два друга отправились обследовать замок. Путешествия поначалу были короткими и не слишком удачными. Пройдя небольшое расстояние, Джем и Варнава возвращались к точке отправления. На разведку они выходили только в те часы, когда мать Джема спала, а двоюродной бабки, которая наверняка не одобрила бы такой род занятий, не было поблизости. Если и считать приключениями то, чем занимались юноша и карлик, то приключения эти были не слишком опасные, хоть и увлекательные — ведь оба героя возвращались из своих странствий к чаю.

Передвигались они смешно и неуклюже. Карлик перебирал коротенькими ножками и пыхтел. Калека Джем несуразно переставлял костыли, взбираясь по лестницам. Ни один день не обходился без падений и синяков. Но Джем на это не обращал внимания, он забывал о боли и неудачах. Приключения стали для него тропой, по которой он должен был непременно пройти — другого пути не существовало, и только этим путем можно было дойти до цели. Потом, вспоминая эти дни, Джем казался себе привидением, переходящим по замку из зала в зал.

Вот что он видел:

Большой зал, некогда служивший средоточием жизни в замке, лежал под открытым небом. Посреди перевернутых скамей и упавших стропил пышно разрослись цветы и кустарник; с галереи, где когда-то размещались менестрели, свисали плети плюща, в сыром воздухе кружились вороны.

Он видел сумрачную библиотеку, затянутую занавесами паутины. Там пахло плесенью, покрывавшей корешки старинных книг. Еще Джем видел замковый храм, стены которого были опалены бушевавшим в дни Осады пожаром. Пол здесь был усыпан пеплом, вздымавшимся вверх при каждом шаге и тихо шелестевшим.

Попадалось оружие — топоры со сломанными топорищами, порванные знамена, доспехи, стоявшие, словно живые дозорные.

Джем видел покои эрцгерцога и те комнаты, где некогда жил король. Эти комнаты, когда-то роскошные, теперь были полуразрушены. Потолки и полы зловеще прогнулись, ниши потрескались. Изодранные гобелены, полусгнившие диваны и кровати, покрытые истлевшими и заплесневелыми покрывалами.

Повсюду запустение. Здесь жили крысы, пауки, жуки и скользкие черви. Стены отсырели, с них стекала вода. На полу — зловонные лужи. Под источавшими неприятные запахи гардеробами чернели зловещие дыры.

И все же, несмотря ни на что, странствия по замку околдовывали Джема.

Он забрался в кладовую, набитую всяким хламом. Там он обнаружил полуразвалившиеся комоды, и груды пергаментов, и старые картины, и свернутые рулонами карты, и одежду, съеденную молью.

— О Варнава, — выдохнул Джем и медленно опустился на пыльный пол. Долгое, басовитое эхо ответило ему. Юноша вытянул ноги, положил рядом с собой костыли и уселся на обрывок покрытого плесенью ковра. Сквозь прорехи в крыше проникали солнечные лучи, весело обходя остатки черепицы и заросшие паутиной стропила. Солнце согревало истлевшие ткани, играло сотнями зайчиков на всем, что еще могло блестеть.

Джем вздохнул. Он так давно мечтал о том, что, когда они с Варнавой смогут отправиться на разведку вместе, он тоже что-нибудь разыщет в глубинах замка. Что-нибудь необыкновенное! Клад! Сокровища! Пока, за все время, что они с карликом совершали ежедневные обходы, Джем нашел деревянного солдатика в обшарпанном красном мундире, еще — медальон с гербом эрцгерцога, уйму синих и красных наконечников стрел, а как-то раз — пригоршню дроби для мушкета. Любая находка находила почетное место в алькове. Там уже лежала книга с рисунками, колода карт и даже совершенно замечательная дохлая ворона, которую Джем водрузил на каминную полку, но Нирри ужасно испугалась, схватила птицу и швырнула в огонь.

Но здесь, здесь были собраны несметные сокровища. Джем даже не знал, с чего начать. Сидя на мягком ковре, юноша сначала потянулся к деревянной раскрашенной короне. Он водрузил ее себе на голову, и с короны дождем посыпалась позолота. Джем, улыбаясь, повернулся к Варнаве. Варнава заиграл на колесной лире. Мелодию эту Джем явно когда-то слышал, вот только не мог припомнить когда. Странно — но музыка, которую играл карлик, выветривалась из памяти, летучая, словно дым.

Потом Джем взял свиток пергамента. Перед ним предстала древняя карта, обозначавшая границы королевства и острова. Пергамент потрескался и выцвел, и хотя Джем уже умел читать, он не смог разобрать слов, написанных поверх обозначенных на карте участков суши. На море были нарисованы король и кит, пускающий фонтан, а в углу карты ощетинилась иглами «роза ветров», немного склоненная набок, в направлении севера.

Карта очень заинтересовала Джема, но он отложил ее в сторону и потянул за пыльный шнур, чем вызвал небольшой оползень в наполненной вещами большой коробке. На колени к Джему лег длинный шарф, расшитый галуном. Шарф оказался на удивление тяжелым. Он был, спору нет, прекрасен, но еще чудеснее оказалось то, что было в него завернуто.

А завернута в шарф была небольшая серебряная шкатулка, весело заблестевшая, как только Джем поднял ее. По углам крышки торчали когтистые лапки, а сама крышка была покрыта тончайшим, сложным узором. Может быть, то были буквы давно забытого языка? Крышка не открывалась. Что же там внутри? Спереди — замочная скважина, но ключика Джем не нашел, хотя старательно осмотрел все вокруг.

Джем поставил шкатулку на ковер перед собой. И, обернувшись, умоляюще посмотрел на Варнаву. Но карлик продолжал наигрывать странный напев. Лицо его оставалось бесстрастным, но потом, вспоминая о случившемся, Джему показалось, что как раз в это мгновение мелодия изменилась и словно бы повела его по сумрачным коридорам духа туда, где он еще никогда не бывал. Музыка звучала, и по коже побежали мурашки. Неодолимое желание заставило Джема вновь прикоснуться к шкатулке. На этот раз он не стал пытаться сломать крышку, но нежно, осторожно прошелся по ней кончиками пальцев, исследуя хитросплетения орнамента. Что-то подсказывало ему, где искать разгадку шкатулки. Нет, она открывалась не ключом, тут была какая-то хитрость. Под крышкой Джем обнаружил крошечный выступ, нажал… крышка приподнялась. Джем просунул под нее пальцы, крышка еще немного приподнялась… и еще…

В шкатулке было пусто. Только бархатная обивка — и больше ничего.

Джем ужасно расстроился. Поднял голову, посмотрел вверх. Солнце сейчас показалось ему жестоким, безжалостным. Мальчик прикрыл глаза ладонью, но когда он снова заглянул в шкатулку, то понял, что она, может быть, и не пуста. А вдруг это обман зрения? Джему почудилось, что бархат, которым обита шкатулка, задрожал, заколебался, засветился каким-то неестественным, лиловатым светом. Джем не сводил глаз со шкатулки, и ему казалось, что все вдруг исчезло: он больше не видел ни света, струившегося сквозь дыры в крыше, ни разноцветных предметов, сваленных в кладовой. Даже Варнава куда-то исчез вместе с его музыкой…

И тут сияние уплотнилось, приобрело очертания. К своему изумлению, Джем обнаружил, что на черном бархате на дне шкатулки лежит светящийся лиловый ключ.

Он ахнул. Протянул руку. Рука остановилась.

Послышался голос:

— Джем!

Юноша поднял голову. Над ним возвышалась фигура, источавшая точно такой же свет, какой исходил от шкатулки. Высокий, стройный человек, одетый в пестрый костюм арлекина. Лицо его скрывала серебряная маска.

— Тор?

Тор? Джем так и не понял, кто был перед ним, потому что в это самое мгновение рука его скользнула в шкатулку и пальцы сжали ключ. Он был готов торжественно вручить его арлекину.

Но не смог. В то самое мгновение, когда пальцы Джема сжали ключ, ключ исчез.

И арлекин тоже.

Как будто раздвинулся на миг чудесный занавес и снова закрылся. И все стало как было раньше.

Только одно переменилось, хотя Джем понял это не сразу. Варнава. Карлик перестал играть, а когда Джем оглянулся, оказалось, что его маленький дружок спит, положив голову на лиру. Беззубый рот Варнавы был приоткрыт.

Джем протер глаза. Может быть, он тоже спал? Да, наверное, спал. Но что за странный сон ему приснился! Джему стало тревожно и неспокойно.

Он с любопытством осмотрел пустую шкатулку. Он был готов отказаться от других находок, но шкатулку он непременно возьмет с собой. Дома, в алькове он пристроит ее в потайное местечко — там, где из стены свободно вынимается кирпич.

— Какая чудесная шкатулка для джарвела! — воскликнула вечером Нирри.

— Для джарвела? — удивился Джем.

— Ну да. Богачи хранят в таких листья джарвела. Курят их. Ну и ну! — хихикнула служанка. — Надеюсь, сейчас там пусто?

Казалось, она не прочь заглянуть в шкатулку, но почему-то не стала этого делать. С тех пор Джем часто доставал шкатулку и долго смотрел внутрь нее. Порой, просыпаясь среди ночи, он подолгу лежал и смотрел на то, как играют лунные лучи на резном старинном серебре. Тогда душу Джема наполняла странная грусть, и он вспоминал свой сон и сверкающий лиловый ключ.

Это было какое-то послание. Какой-то знак.

Но что это могло значить?

Разведка приближалась к концу.

На следующий день Варнава долго вел Джема вниз. Там, внизу, после того как они одолели еще один лестничный пролет по скользким ступеням, Джем увидел подземелья. Свет факела выхватил из мрака ряды бочонков и темных бутылок, покрытых толстым слоем пыли. А потом, еще ниже, Джем увидел за проходами, слишком узкими для того, чтобы они с Варнавой могли проникнуть туда, камеры, запертые на тяжеленные засовы, и еще одну комнату, где стояли кровати, утыканные острыми железными кольями, валялись какие-то странные палки, щипцы и крючья, колеса.

— Варнава, что это за место?

Карлик ответить, конечно, не мог. Он только извлек из лиры мрачноватый, печальный аккорд. И тут Джему стало страшновато. От этого места веяло злом, и ему было грустно, что их экспедиция заканчивается здесь.

Но это оказалось не так. Подземелье было всего лишь этапом на пути. На следующий день Варнава дал Джему понять, что теперь их ожидает самая ответственная часть испытаний. Они побывали в глубинах замка, а теперь настала пора подняться выше, как можно выше.

Даже потом, когда Джем вспоминал об этом, ему казалось, что это было немыслимо трудно. Пролет за пролетом, вперед и вперед, а ступени становились все уже, путь — все темнее, а потом началась винтовая лестница. Она все вилась и вилась внутри колодца мрачных стен…

Джем устал.

— Варнава, долго еще?

Они передохнули. Варнава заиграл на лире.

Снова пошли вперед. И еще раз передохнули.

— Варнава, я больше не могу!

Джем сдерживал стон. Он прикусил губу, но смолчал, хотя ему было очень больно.

— Свет! Наконец-то!

Джем с силой выбросил вперед костыли. Задыхаясь, высунулся наружу из колодца лестницы. Еще никогда в жизни у него так не болела спина. Дыхание вырывалось изо рта хрипами.

Но вскоре муки Джема сменились невыразимой радостью.

О Варнава!

Солнце, словно бальзамом, коснулось лучами распростертого тела юноши. Теплый ветер гулял наверху, а когда Джем, наконец, сумел выпрямиться, он ахнул, но не от муки, а от изумления.

В те времена, когда замок процветал, стены его гордо венчали четыре башни, и каждая из них соответствовала стороне света. Три башни теперь лежали в руинах — северная, восточная и западная. Карлик вывел Джема на вершину южной башни.

«Не сюда ли, — подумал Джем, — поднимался Нова-Риэль?»

Джем еще подумал о том, что сейчас, находясь здесь, он стоит выше любого из людей в Тарнских долинах.

Да, пожалуй, и во всей Эджландии.

Как зачарованный, юноша устремил взгляд вдаль, подойдя к обрушившемуся парапету. Позади замка вздымались к небу обрывком хрустального полотна льдистые вершины Колькос Ароса. Джема охватило чувство благоговейного трепета. Глядя на эти белые горы, он был готов отбросить костыли и полететь туда, словно птица. Над его головой медленно проплывали белые облака.

Наконец, сумев оторваться от величественного зрелища, Джем развернулся. Перед замком, словно склонившись ниц возле скалы, на которой он стоял, простирались тучные пастбища и густые леса тарнских долин. Как они были далеко! Отсюда, с башни, даже другие замковые постройки казались низкими. Как зачарованный, Джем смотрел вокруг, и замок казался ему игрушечным. Он видел постройки во дворе, обрушенную наружную стену, перекидной мостик над ощерившейся излукой рва. Деревня казалась отсюда нарисованной на карте. Посредине — лужайка, а вот и храм на кладбище, а вон — вереница домиков и квадратики полей.

Долго-долго юноша и гном стояли на башне и смотрели, смотрели.

Джем, забыв о костылях, ухватился за края бойницы. В соседней бойнице устроился Варнава — забрался и сел, положив ногу на ногу. Лира его источала таинственную, волшебную мелодию. Они пробыли на башне до тех пор, пока теплый дневной ветер не наполнился вечерним холодком,

И вот еще что…

Обшаривая взглядом равнины, Джем заметил дорогу. Сейчас, в жаркий сезон, она была усыпана белесой пылью и, извиваясь, уводила от деревни к югу. Джем устремился по дороге взглядом. Дорога вела через холмы, через широкие полосы лесов. Она изгибалась, поднималась и падала, повторяя очертания земли, и уходила к далекому горизонту. И тут Джем догадался: это — та самая дорога, что изображена на его любимой картине. Та самая дорога, по которой он путешествовал во сне, над которой он парил, а Варнава играл ту же самую мелодию, что сейчас. Джем не знал, куда ведет дорога. Он только знал, что где-то там, впереди, его ждет Тор. И приключения.

«Давай же, Джем. Ну, скорее!»

С этого дня Джем очень переменился. Что-то открылось ему, но что — этого он и сам не смог бы сказать.

Это был самый счастливый день в жизни Джема.

Вот только ему не суждено было закончиться счастливо.

 

ГЛАВА 24

ОТКРЫТИЕ

Клик-клик, клик-клик.

Тихо-тихо. Умбекка клевала носом. Руки ее двигалась механически, позвякивали спицы, тепло дня навевало дремоту. Племянница спала на кровати, занавешенной балдахином, и ровно дышала. Сегодня Умбекка пила чай в одиночестве. Нирри еще не убрала со стола. Толстуха сидела на диванчике у камина — чисто выметенного, прибранного. В теплое время года его не зажигали. Время от времени глаза у Умбекки закрывались. Сезон Вианы сменился жарким сезоном Терона. Как тепло! Но это ненадолго. Позвякивание спиц Умбекки означало, что она готовится к возвращению холодных месяцев. Она вязала шарф.

Клик-клик, клик-клик.

Умбекка, начав очередной ряд петель, улыбнулась, но улыбка получилась печальная. Позже, перед ужином, она уйдет в свою комнатку и вернется только после того, как прочтет молитву. Теперь она читала ее по пять раз в день. Молитва была обещанием и покаянием. Повторяя длинные ритмичные строчки, Умбекка каждый раз заново произносила свой обет — клялась не отступать от веры.

Молитва звучала, и в ней было много обещаний, но речь всегда шла о том, что будет завтра. Завтра. Разве прошлое что-то значило? Оно могло быть запятнано, оно могло отравить жизнь, но добродетель, в отличие от порока, оставалась недостижимой. Умбекка верила в то, что вчерашние дни ее племянницы в глазах бога Агониса будут видимы всегда, но насчет собственных вчерашних дней она придерживалась совсем иного мнения — ей казалось, что они улетели, словно дым. В сердце своем она обращалась к богу каждый день так, как никогда прежде. Она обещала не отступать от веры, она обещала каяться в своих прегрешениях в прошлом и не грешить в будущем. Но сумеет ли она? Умбекка боялась будущего. Дочитав молитву, она поднималась с колен, и колени у нее ужасно болели, а ее маленькие глазки были залиты слезами. Набожность всегда была ее гордостью и радостью. Теперь она стала для нее наказанием. Она была несчастна — но почему, этого она и сама до конца не понимала.

Теперь у Умбекки все чаще болели груди. Боль пульсировала, сопровождая биение сердца, и не желала отступать. Когда Умбекка лежала на своей жесткой кровати бессонными ночами, боль превращалась в живое существо, не отходившее даже в часы молитвы. Порой, правда, Умбекка забывала о боли, и тогда ее биение заглушалось звуком падающего дождя, звоном чайного фарфора, щебетом птиц и сотнями иных звуков — звуков распада, разрушения, слышавшихся со всех сторон в умирающем замке. А потом боль снова напоминала о себе, и Умбекка в ужасе осознавала, что боль и не отступала. Вот и сейчас: клик-клик, клик-клик. Боль пульсировала в такт позвякиванию спиц.

Умбекка оглянулась, посмотрела на спящую племянницу. Как легко вздымалась и опадала грудь Элы! Убаюканная зельем из бутылочки, Эла спала сладко и безмятежно, как дитя. И днем, и ночью. Умбекка помнила Элу ребенком — розовощекой здоровенькой девочкой. Какая она тогда была хорошенькая! Тогда Умбекке было столько лет, сколько Эле сейчас, и тогда не было этой противной боли.

— Бедная моя племянница! — произнесла Умбекка вслух. Эла, конечно, никогда не поймет того, что тетка всегда желала ей только добра. Но что она могла поделать, если Эла перешла все границы разумного поведения?

Эла пошевелилась, глубоко вздохнула. Умбекка знала, что ближе к вечеру Эла проснется, встанет, сядет к столику у окна, будет односложно отвечать на вопросы, сонно кивать, лениво гонять вилкой по тарелке баранину и картофель, пока еда, наконец, не превратится в бесформенную массу, и не придет Нирри, и не унесет тарелку Элы.

«Надо поесть, племянница», — заученно проговорит Умбекка, но даже она почувствует, как, словно облако, зависнет над столиком безмолвный вопрос Элы: «Зачем?»

Почти каждый вечер Джем ужинал с ними и ездил по комнате в своем инвалидном кресле. Но теперь, казалось, Эла почти не замечала сына, которого прежде обожала. «Джем, скажи мне… » — говорила она и обрывала вопрос. «Джем, где… » — и снова умолкала, и тогда, если Джем слишком торопливо хватал вилку и нож, Умбекка встревала и принималась его воспитывать: «Джем, помни о правилах хорошего тона». Или: «Племянница, тебе пора принять лекарство». И тогда взгляд Элы начинал блуждать, и она переставала видеть сына.

Однажды Умбекке пришло в голову, что так лучше — ведь мальчику наверняка не суждено было прожить долго. Это не вызывало у Умбекки сомнений: бог покарал мальчика. И все же… шли месяцы, а мальчик подрастал и становился крепче. Умбекка боялась, что настанет день, и ее сострадание к Джему рухнет, словно карточный домик. Ей не давало покоя инвалидное кресло. Она знала и о том, что пару раз мальчик пробовал ходить на костылях. Какие-то деревяшки — разве они могли излечить мальчика от болезни, являвшейся проявлением божьей воли? Это тревожило Умбекку! Теперь она частенько исподволь наблюдала за Джемом, чувствовала в его взгляде сопротивление и угрозу. Не была ли она не права, препоручив заботы о Джеме карлику? Вопрос этот мучил ее, но гораздо чаще на ум приходило другое слово: «неизлечим». Ну а что же излечимо? Умбекка сердилась на себя, но хотелось ей одного: убежать, уехать в грохочущей повозке к Воксвеллам, однако она очень хорошо понимала, что ее отъезды из замка не принесли ей ни радости, ни счастья, к которым она так стремилась. Порой ей хотелось выть от боли.

Тук.

Тук.

Боль усиливалась.

Умбекка швырнула вязанье на пол.

И почему-то клубок шерсти и наполовину связанный шарф сразу превратились в некий немой укор. Яркая шерсть лежала на темной обивке дивана и как бы осуждала Умбекку. Шерсть была алая. Словно намазанные помадой губы шлюхи. Господи, что у нее за мысли? Ведь она сама, собственными руками красила шерсть! Алая! Это же преступно!

От размышлений Умбекку отвлекло жужжание. В луче света из открытого окна жужжала и вертелась муха. Время от времени муха садилась на чайный столик и деловито копалась в крошках печенья. Умбекка с неожиданной для толстухи резвостью вскочила. Размахивая своим вязаньем, словно оружием, она гоняла муху по комнате до тех пор, пока та, испуганная и разгневанная, не улетела в окно. Умбекка вздохнула и выронила вязанье. Протерла глаза и вдруг заплакала и припала грудью к подоконнику.

Мир ярких красок за окном заволокло пеленой. Разогретое солнцем дерево оконной рамы пекло руку Умбекки сквозь ткань рукава. От лежащего на груди золотого амулета отсвечивали блики.

— О-о-о, — негромко простонала Умбекка.

Повинуясь безотчетному порыву, она сняла цепочку с амулетом и положила на подоконник, туда, где оконный переплет отбрасывал еле заметную тень. Ей хотелось спать, ужасно хотелось спать, но биение боли не покидало ее, хотя сама боль немного утихла. Усталое сердце Умбекки просило покоя. Солнце немилосердно палило. Умбекке стало жарко в тесном черном платье. И вдруг ни с того ни с сего Умбекка вцепилась пальцами в высокий стоячий воротник и принялась лихорадочно расстегивать пуговицы на лифе. Ткань шелестела, словно перья огромной, не умеющей летать птицы. Перья расходились в стороны, и чернота сменялась ослепительной белизной. День был жаркий, и под платьем у Умбекки не было белья…

— О-о-о, — простонала она вновь и сжала руками полные белые груди с ярко-розовыми кружочками сосков. Ей показалось, что она никогда раньше не видела их. Она словно открыла новую страницу. Умбекку обдало неведомым пылом. Под платьем действительно простиралась целая страна — с холмами и равнинами, округлостями и впадинами. Плечи, живот, бедра, полные ягодицы.

Какое мягкое тело.

О, какое мягкое…

Умбекка прижалась щекой к горячему оконному витражу. Из глаз ее текли соленые, теплые слезы. Она даже не услышала, как скрипнула дверь, не слышала, как прогрохотали по вымощенному булыжником двору колеса повозки. Противная муха вернулась к окну и уселась прямо между пухлыми грудями Умбекки.

— Госпожа?

Умбекка вздрогнула:

— Нирри?

 

ГЛАВА 25

ПУГОВИЦЫ

— Госпожа, там досточтимый Воксвелл приехали…

Умбекка запахнула лиф.

— Что ты там мелешь, девчонка? — выпалила она, не оборачиваясь, неестественно громко. — Хорошо, Нирри, накрывай стол к чаю. Пора. Сколько раз я должна повто…

«Заметила? Догадалась? — металось в голове у Умбекки. — Я должна стоять не оборачиваясь, пока она не приберет на столе, пока не уйдет… »

Однако ни чашки, ни ложки не звенели. А вот шаги Нирри приближались.

— Мэм, я говорю, досточтимый Воксвелл пришли.

— Как… пришли?

Эти слова вырвались у Умбекки криком. Она чуть было не обернулась. Полным ужаса взглядом обшарила двор. Карета! Ей стало нестерпимо страшно.

— Госпожа Ренч! Госпожа Ренч! — это лекарь шел по лестнице. — Прошу прощения за вторжение, добрая госпожа, но я был в деревне…

А вдруг он все видел? Вдруг заметил ее в окне? Умбекка отчаянно застегивала пуговицу за пуговицей. Догадался ли он? Он был уже почти рядом ней. Но молчал. Вязание! Умбекка схватила недовязанный шарф и прижала к груди.

— О дорогой мой досточтимый Воксвелл! Какая неожиданность! О да, входите, входите. Не правда ли, какой чудесный день нынче? А я тут…

Умбекка задыхалась. Если бы она могла еще сильнее зардеться от стыда, она бы сделала это, но ее жирные щеки и так уже были ярче алой шерсти шарфа. Лекарь ошарашенно наблюдал за тем, как хозяйка замка лихорадочно треплет алую шерсть и срывает ее со спиц, нервно хохоча.

— Нет, нет, досточтимый Воксвелл! Вы не подумайте дурного! Это я для Нирри нашла. Но и ей не подойдет. Тебе не подойдет, Нирри! — вскричала Умбекка, схватив с подоконника шарф, клубок и спицы.

— Госпожа? — Нирри в испуге попятилась и готова была ретироваться, но тут толстуха вдруг решительно шагнула к ней, схватила за руку и потащила к столу.

— Ах ты, нерадивая девчонка! Что за беспорядок на столе? Вот видишь, что ты наделала? Досточтимый Воксвелл приехал к чаю, а тут эти вчерашние объедки валяются…

— Мэм? Почему вчерашние? Это сегодняшние…

Нирри точно помнила: толстуха слопала четыре пирожных с крыжовником, три кусочка бисквита и шесть булочек и еще сливки выпила. Причем совсем недавно.

Умбекка перекричала оправдывающуюся Нирри:

— А вчерашние объедки еще до сих пор не прибраны! О досточтимый Воксвелл, что вы о нас подумаете?

Последние слова Умбекка бросила через плечо. Она зловеще нависла над служанкой, размахивала руками — ну просто-таки раздувшийся от злости красный шар!

«Из-за жары это она, что ли, так взбесилась? Нет, наверное, из-за мухи», — решила Нирри, наконец отважившись поднять взгляд. Она увидела, как огромная черная муха выползает из лифа хозяйки — в том месте, где та не успела застегнуть пуговицы. Муха неуклюже полетала немного, затем опустилась на неприбранный стол — прямо на гору перепачканных тарелок. Нирри, полная наилучших побуждений, подбежала к столу и, ухватив поднос за край, наклонила его, но добилась только того, что верхняя тарелка упала на пол и разбилась.

— Тупица! — выкатила глаза Умбекка. — Муха вылетит отсюда следом за тобой! Оставь ее в покое. Принеси нам чаю! Ты поняла, девчонка? — и толстуха обернулась к лекарю. — О досточтимый Воксвелл! — наигранно рассмеялась она. — Ох уж эти слуги!

Лекарь молчал.

Нирри, дойдя с подносом до дверей, нерешительно обернулась. Сказать хозяйке про незастегнутые пуговицы или не говорить? Нет. Ни за что.

Все из-за жары. Точно, из-за жары.

Но и еще из-за чего-то.

Денек у Нирри выдался неудачный. На самом деле все началось посреди ночи. Нирри проснулась от приглушенного шума во дворе. Испуганная девушка выбралась из своей каморки, выбежала в кухню и выглянула в окошко. Под окном стояла повозка-развалюха, и двое здоровяков выталкивали из нее третьего мужчину, более щуплого. Когда им это удалось, мужчина упал ничком на булыжник. Повозка покатила прочь. Здоровяки, в которых Нирри признала завсегдатаев «Ленивого тигра», пьяно хохотали. Девушка всей душой желала, чтобы они не разбудили хозяйку.

Потом Нирри чуть ли не до утра хлопотала около отца.

— Ох, отец, отец! — вздыхала Нирри.

Уже третий раз за последнее время отец напивался в стельку. На его седых волосах запеклась кровь.

Потом Нирри весь день работала на кухне как проклятая, а теперь еще и это… Так сказать хозяйке или не сказать?

Нирри прикусила губу.

— Ну, скажите же мне, досточтимый Воксвелл, — ворковала меж тем Умбекка, успев немного совладать с собой. — Какой приятной неожиданности я обязана тем, что вы нас навестили?

Она улыбалась и при этом похлопывала по дивану рядом с собой.

Однако досточтимый Воксвелл почему-то не садился с ней рядом.

— Мэм… — робко проговорила Нирри. — Я вам кое-что сказать хотела.

Улыбка упорхнула с лица Умбекки. Но Нирри все же решилась шагнуть к дивану. Чайная посуда на подносе угрожающе позвякивала, Нирри наклонилась к самому уху хозяйки.

— Господин Джем. Они не вернулись.

— Что ты болтаешь, девчонка? — прошипела Умбекка.

Нирри на самом деле волновалась. С того дня, как ее пьяный отец напал на юношу, Джем стал вести себя с ней холоднее, чем прежде, но она все равно каждый день оставалась пить чай с Джемом и карликом. А как же иначе? Она обожала своего отца, она любила Джема, она любила карлика. Как тут разорваться между ними?

— Они с Варнавой гуляют, — промямлила Нирри. — По вечерам. — Перейдя на шепот, Нирри добавила: — И все еще не вернулись.

— Чушь, девчонка!

Чушь? Толстуха пялилась на Нирри так, словно та с ума сошла. «Убирайся!» — красноречивее слов говорили глаза Умбекки.

Нирри покраснела. Шмыгнув носом, она понесла поднос к дверям. Верхняя тарелка соскользнула и упала на пол.

— Пуговицы застегните! — бросила через плечо Нирри и захлопнула дверь ногой.

Однако Умбекка была не в том настроении, чтобы обращать внимание на какие-то там пуговицы.

Кстати, и лекарь тоже.

Немного успокоившись, Умбекка, наконец, заметила, что одежда ее гостя тоже не в порядке. Во-первых, на досточтимом Воксвелле не было парика. Жиденькие волосенки торчали во все стороны. На нем не было и камзола, а рубашка, помятая и перепачканная, вылезла из брюк. Лекарь не улыбался.

Из-за жары, что ли?

Куда девалась его всегдашняя обходительность? Он расхаживал по ковру. Туда-сюда, туда-сюда, своей крабьей походкой. Былые страхи Умбекки улетучились. Сердце ее вдруг болезненно заныло. Неужели?

— И все-таки, досточтимый, что же привело вас нынче к нам в такой чудесный день?

Воксвелл остановился и устремил на нее диковатый взгляд.

— Иногда таков единственный выход.

Умбекка побледнела. О чем это он? И что это за темные пятна у него на рубашке? Кровь? Да, точно, кровь!

— Брожению следует положить конец?

— Досточтимый!

 

ГЛАВА 26

ВОКСВЕЛЛ ВИДИТ МРАК

— Нынче утром ко мне прибежал парнишка, — рассказывал досточтимый Воксвелл. — Этот долговязый, нескладный такой, из «Ленивого тигра». Он попросил меня пойти с ним — дескать, в «Ленивом тигре» беда случилась. Надеюсь, вы прекрасно представляете, добрая моя госпожа, как мне не хотелось отправляться в это логово.

— О, конечно, представляю! — горячо откликнулась Умбекка, хотя знала, что в последнее время сын добродетельного Воксвелла просто-таки поселился в кабачке и не желал возвращаться домой. Какая трагедия для благородного человека! Какая несправедливость! Увы, дети приносят одни только несчастья.

— Мальчишка мне объяснил, что какой-то пьянчуга свалился с лестницы и сломал ногу, и все просил меня пойти с ним. А я ему говорю: «Мальчик, я там нужен как лекарь? Или как духовник?» Сказать мальчишке было нечего. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и тупо моргал. Мне было отвратительно на него смотреть. Тогда я сказал: «Мальчик, получить вознаграждение за свои труды я вряд ли смогу. И не желаю идти в притон пьянства и разврата. Кроме того, все это смешно. Уверен, больной к утру проспится, как только хмель выветрится из его головы».

Но этот дурачок все уговаривал меня — думаю, он не то чтобы так уж заботился о страдальце, но боялся, что хозяйка «Ленивого тигра» поколотит его, если он вернется без меня. Я только потом узнал, что пострадавший пьяница — это отец мальчишки. Я бы его, конечно, выставил за дверь, но меня разжалобила жена. «Пойди с ним, Натаниан», — умоляюще проговорила она. О милая досточтимая Воксвелл! Она так добра!

— Милая досточтимая Воксвелл, — вздохнула Умбекка. Теперь она не просто успокоилась. Она загрустила и опустила глаза.

Пуговицы.

Руки у нее уже не дрожали, и она медленно, одну за другой, застегнула пуговицы. Бояться было нечего. Гость и не смотрел на нее.

— В кабачке царил разор, — продолжал свой рассказ лекарь. Столы перевернуты, стулья разбросаны. На полу — битое стекло, повсюду следы дебоша. Однако было пусто и тихо. Я заткнул нос — настолько неприятен мне был запах прокисшего пива и… простите… мочи и еще дыма. Мальчишка быстро провел меня через зал в дальние комнаты.

«Он пришел? Пришел?» — воскликнула кабатчица, бросилась ко мне и загородила мне дорогу. Она всхлипывала и кричала. Одежда на ней была грязная и помятая, со щек ее ручьями стекала краска. На голове у нее был рыжий парик. «О досточтимый Воксвелл! — причитала она. — Вы ведь его спасете, правда? Бедный мой Эбби! Бедненький, бедненький мой Эбби. Он был такой хороший! Он прожил хорошую жизнь! Вот только беда — ни одной рюмки не упустит… »

«Замолчи, женщина, ради господа нашего!» — вскричал я, оттолкнул эту шлюху и прошел в комнату.

В тесной комнатушке с грязным полом, в проходе между бочонками, бутылками и прочими мерзостями этого логова порока, на самодельных носилках лежал больной. Мальчишка пытался отнести его наверх, но тот вопил и просил, чтобы его не трогали.

Я подошел к несчастному.

От него несло, как от помойки, он лежал в одной изорванной рубахе, с раскрытым ртом. Штаны с него сняли и чулки тоже, так что я сразу увидел его распухшую и посиневшую лодыжку. Родственники объяснили, что старик подвернул ногу, пытаясь убежать во время потасовки в кабачке. Я потрогал опухоль. Пьяный зашевелился и застонал. Я послушал, как он дышит. Сердце его билось вяло, медленно. Шлюха, заламывая руки, стояла рядом и все всхлипывала и причитала. Я решительно обернулся к ней и сказал, что для ее мужа пробил час расплаты. Он всего лишь вывихнул лодыжку, но, учитывая плачевное состояние его здоровья, подорванного пьянством, это стало последней каплей. И на самом деле пьянчуга был на пороге смерти.

Женщина перестала причитать и дико, отчаянно завопила: «О досточтимый Воксвелл! Спасите моего бедного мужа!» Затем она повалилась на пол, стала хватать меня за ноги и принялась нести сущую околесицу, утверждая, что ее муж якобы был добродетельным человеком, самым лучшим на свете. «Глупая женщина, не смей говорить со мной о добродетели! — вскричал я. — Лучше взгляни на это жалкое подобие человека и извлеки урок из того, что с ним произошло! Вот символ этой проклятой деревни и ее судьбы!»

Однако она раскричалась еще сильнее, я понял, что она умоляет меня спасти не изуродованное тело ее мужа, а скорее его суть, которой суждено отправиться в Царство Небытия. Как бы ни была порочна эта размалеванная шлюха, я увидел, что в ней еще сохранились остатки веры, привитой ей в младенчестве. О да, она жила в логове порока, но понимала, сколь неизбежен конец жизни для каждого, и для нее в том числе.

Тогда я вернулся к больному, намереваясь поскорее напоить его снадобьем, которое бы ускорило его уход из жизни, дабы он предстал перед последним судом.

И вот тогда я увидел, что дорога открыта, ибо тело несчастного было столь мерзко, столь истощено и мрачно, а нога его распухла столь чудовищно, то поначалу я не разглядел того, что должно было бы броситься мне в глаза в первую очередь: стопа несчастного пьянчуги заканчивалась не пятью, а семью пальцами! Ледяной страх сковал мое сердце. А женщина все выла и причитала.

Я вскочил, встряхнул ее, отвесил ей пощечину.

— Женщина, позволишь ли ты мне отсечь причину его порочности, пока он еще держится за жизнь?» Она тупо смотрела на меня, ничего не понимая. Я подошел к больному, схватил его за семипалую ступню. Старик взревел от боли, но я перекричал его: «Женщина, вот его спасение!»

Затем я послал мальчишку за всем, что было мне необходимо. «Уймись, женщина!» — прикрикнул я на кабатчицу. Теперь она опустилась на колени в углу, лицо ее было перекошено страхом.

«Если желаешь говорить, вспомни молитву! Или ты так долго предавалась порокам, что сердце твое позабыло то, чему тебя учили в детстве?»

Наконец явился мальчишка. Лицо его стало землисто-серым. Он принес кипяток, полотенца и лампу. Я покопался в мешке. Первым делом нужно было надсечь ланцетом опухоль и выпустить скопившуюся под кожей жидкость. Затем следовало произвести более радикальную операцию. Я решил, что моя небольшая, но острая пила вполне справится с этой задачей — ведь мышцы и кости старика были мягкими. Я сбросил камзол и закатал рукава.

При свете лампы в кладовой стало еще более мерзко. Лучи выхватывали из полумрака изгибы бутылок, играли на стеклах запыленного окна. «Подвесь лампу к потолку, мальчишка!» — распорядился я. Когда он сделал это, я еще более ярко увидел всю мерзость природы несчастного пьянчуги. Опухоль лиловела и чернела, увеличивалась у меня на глазах. Никогда в жизни не видел ничего более тошнотворного!

Я произвел необходимые приготовления и стал искать наилучшее место для надреза. Я тыкал и тыкал иглой в распухшую плоть. Пока я этим занимался, к завываниям женщины присоединились стоны пьяницы. Поначалу мне казалось, что я слышу бред человека, страдавшего от боли. Имей такое же повреждение человек добродетельный, я бы поднес к его губам стакан с бренди, дабы облегчить боль. Однако Эбенезер Трош не был добродетелен, и вскоре я понял, что слышу не бред, а грязнейшие из ругательств и богохульств.

«Держи его покрепче, мальчишка», — велел я сыну несчастного и проколол ланцетом разбухшую плоть. Дикий крик сотряс стены каморки, и фонтан зловонной крови хлынул из прокола. Кровью залило стены.

— Нет! Нет! Эбби! — завопила кабатчица, вскочила и принялась трясти меня за плечо. Я отшвырнул ее. Пьяница начал корчиться и дергаться в агонии. «Держи его, мальчишка! — крикнул я. — Нужно поработать быстро, дабы успеть спасти его суть!» Ланцет выпал. Я схватил пилу. Черная кровь и желтоватый гной капали с потолка и с лампы. Быстро примерившись, я приложил лезвие пилы к лодыжке. Нельзя было терять ни минуты. Я покрепче сжал рукоятку и начал пилить. Пила все глубже уходила в плоть.

— Нет! — завопила шлюха, схватила с пола ланцет и бросилась на меня, обезумевшая от жалости к мужу. Рванулся ко мне и мальчишка. «Не тронь ее, мальчишка! — крикнул я. — Держи отца!» Я выхватил у женщины ланцет и отхлестал ее по лицу. «Глупая женщина! Неужели ты думаешь, что я исполняю чью-то еще волю, кроме воли бога Агониса? Покорись его воле, женщина, и молись!» — И я снова покрепче сжал пилу и тремя быстрыми движениями отсек ступню старого пьяницы.

Кровь лилась ручьем. «Ты еще не разогрел кочергу, мальчишка? Нет? Разогревай скорее!» Мальчишка опрометью бросился к очагу, на кухню, но прежде, чем я успел прижать кровоточащую культю, старик поднялся, выкрикнул имя свергнутого короля и без чувств упал на спину. Я схватил его за руку и успел ощутить последние биения его сердца.

Я обернулся к плачущей кабатчице и участливо проговорил: «Он мертв, досточтимая Трош, я должен сказать тебе, что в последнее мгновение своей жизни он выкрикнул имя, которое для всех, исповедующих истинную веру, означает только стыд и позор. Однако я всегда считал, что истина должна идти рука об руку с состраданием, и поэтому я говорю тебе: не все потеряно. Я проделал операцию до того, как твой муж умер. И его последний вопль можно счесть криком выходивших из него зла и порока, столь терзавших его суть. Извлеки же урок из постигшей твоего мужа судьбы и посвяти себя почитанию бога Агониса».

Женщина перестала рыдать, она только всхлипывала да кивала, а когда на пороге появился мальчишка с раскаленной кочергой, я понял, что все кончено. Руки и одежда у меня вымокли в крови, и я до сих пор, как видите, не смыл ее.

 

ГЛАВА 27

ВОКСВЕЛЛ ВИДИТ СВЕТ

Умбекку трясло мелкой дрожью.

Ведя рассказ, Воксвелл несколько раз прошествовал мимо нее. Туда-сюда, туда-сюда, по-крабьи перебирая ногами. Он то задерживался у окна, то около выцветшего гобелена, то около кровати, где спала Эла, но, говоря, он обращался, конечно, не к окну, не к кровати, не к гобелену — он обращался даже не к Умбекке, хотя смотрел на нее. Взгляд его обезумевших глаз был все время устремлен куда-то в пространство. Наконец, закончив свое ужасное повествование, он опустился на диван рядом с Умбеккой. Испуганная толстуха, готовая произнести: «О досточтимый Воксвелл, как это ужасно! Какие испытания вам пришлось пережить!» или «О досточтимый, как греховен этот мир!» — вместо этого только ахнула и покраснела, когда лекарь сжал ее руку.

— Добрая госпожа! — вскричал Воксвелл. — Теперь все открылось мне! Я чувствую себя странником, который долго бродил по свету, путаясь в мрачных лабиринтах, и наконец ощутил себя созданием света.

Сердце Умбекки учащенно билось. Биение боли тоже усилилось.

— Это следует сделать, разве вы не видите? Я уже совершил подобное, следственно, нужно сделать это еще раз! Все это время я был игрушкой мирской тщеты, я в своем невежестве полагал, что суть моя беспрепятственно перейдет Царство Небытия. Теперь же я вижу, что суть моя заслуживала только того, чтобы быть безжалостно брошенной в бездну!

Что бы это могло значить? Рука лекаря все крепче сжимала руку Умбекки, его глаза сверкали яростным огнем.

— О добрая моя госпожа, святая святых, в которую мы так стремимся проникнуть, подобная сверкающей твердыне, и добраться до нее возможно только тернистым, извилистым путем. От того пути отходят множество других дорог, ложных поворотов и тупиков, и многие из этих дорог загадочны, пыльны и темны. Странствие, предстоящее нам, нелегко. И все же, когда мы доберемся до конца своего пути, износив наше тело и истратив дух, когда мы будем мечтать только об одном — как бы поскорее сбросить с себя превратившиеся в лохмотья одежды этого бренного мира, врата твердыни распахнутся только перед теми, кто годы шествовал по избранному пути, не сомневался, не заглядывался ни налево, ни направо, не смотрел на те дороги, по которым, спотыкаясь, брели его братья и сестры, которые сомневались, в неуверенности останавливались на перекрестках судьбы. Врата откроются только тем, кто всегда смело смотрел только вперед и не останавливался, дабы помочь тем, кто слепо тыкался в тупики. Да, только перед тем распахнутся врата, кто не отвернется от них, кто не пойдет обратно. А тот, кто отвернется и уйдет, разве тот человек не предаст, в гордыне своей и себялюбии, оказанного ему священного доверия? Я говорю: да, предаст! Предаст, я повторяю! Я говорю: добрая моя госпожа, до сих пор я был именно таким человеком.

— Досточтимый, я вас не понимаю!

Умбекка была напугана не на шутку. А лекарь вскочил и снова забегал по комнате — на сей раз взволнованно, с горящими глазами.

— Не понимаете? Добрая моя госпожа, то, что случилось со мной сегодня, — это испытание. Это знамение. Последние годы для последователей нашей веры были годами непрерывного ужаса. Неужели бог Агонис не ронял слез, не рыдал о нашей несчастной стране? Но даже в мрачном королевстве Зензан сейчас поговаривают о том, что наша победа предрешена, что скоро должна решиться судьба нашего народа. И мы сметем все препятствия на нашем пути в священной войне! Ибо прилив нашей веры вскоре нахлынет громадной, высокой волной! И когда нахлынет на нас эта волна, добрая моя госпожа, разве сможем мы забыть самые священные слова нашей молитвы? «Бог Агонис, завтра вера моя в тебя будет еще крепче».

— «Я глядеть буду зорко — так зорко, что кровью зальются глаза мои!» — прошептали следующую строку молитвы маленькие розовые губки Умбекки, а ее поросячьи глазки неотрывно следили за Воксвеллом. Тоска, неодолимая тоска сковала ее, а биение боли переместилось выше, к голове, и стало грохотать у Умбекки в висках, подобное боевым барабанам.

Вошла Нирри с чайным подносом.

Нирри успела побродить по замку. Забредая в незнакомый коридор, она с опаской толкала скрипучие двери и потихоньку, а потом погромче окликала: «Господин Джем! Господин Джем!»

Но в ответ слышала только эхо.

Поставив на стол поднос, Нирри робко проговорила:

— Прошу прощения, мэм…

Досточтимый Воксвелл злобно зыркнул на служанку, а хозяйка, казалось, вообще не заметила ее появления. Умбекку не привлекли запахи, исходящие от уставленного деликатесами подноса, не обеспокоило то, что служанка надолго задержалась. Нирри ожидала, что ее либо похвалят, либо отчитают, однако ни того, ни другого не последовало. Она принялась расставлять на столе посуду и пирожные, которые приготовила для Варнавы и Джема. Покончив с этим делом, Нирри предприняла новую попытку:

— Госпожа, господин Джем…

Взгляд толстухи неожиданно метнулся к служанке.

— Убирайся, девчонка!

— Госпожа?

— Убирайся!

Нирри побагровела и уже была готова выбежать из комнаты, но досточтимый Воксвелл успел ухватить ее за руку.

— Моя добрая госпожа, — сказал он, — позвольте ей остаться. Останься, дитя, и прислушайся к словам мудрости, — обратился он к Нирри. — В тот час, когда мы предстанем перед судом бога Агониса, между нами не будет никаких преград.

Нирри неуверенно дошаркала до дивана и присела на самый краешек. Хозяйка даже не притронулась к чаю. Хозяйка и служанка сидели рядом, и обе явно чувствовали себя неловко. А досточтимый Воксвелл продолжал вещать:

— Подумаем о покойном Эбенезере Троше…

— П-покойном? — вырвалось у Нирри.

— Тише, девчонка!

А лекарь даже не сделал паузы.

— Ныне покойный, Эбенезер Трош был странником, сбившимся с пути истинного. — Воксвелл снова заходил по комнате, и голос его зазвучал гнусаво, но напевно. — Но почему, я спрашиваю, его судьба отвернулась от него?

Бывают люди, которые захлебываются мраком, поднимающимся подобно мокроте или желчи из черноты их сердца. Такие наиболее погрязают в грехах своих, ибо чернота присутствует в сердцах всех без исключения мужчин и женщин, и наша святая задача состоит в том, чтобы не дать этой черноте разбушеваться и вырваться на волю.

Те, кому это не удается, слабы. Что же с ними делать? Во-первых, мы обязаны обличать их, а затем, после того как мы обличили их, надеяться, что сердца их разорвутся и, разорвавшись, станут открыты для любви бога Агониса.

Темносердечные люди могут казаться хорошими, но на самом деле они изрыты червоточинами грехов. Но бывают и такие, что открыто являют миру свое поклонение созданиями Зла. Изо всех странников, шагающих по неверным путям, такие наиболее порочны, и вполне справедливо то, что бездна мрака в конце концов поглощает их. Печать зла лежит на них — и что же? Что будет, если снять с них эту печать? Возможно ли, чтобы несчастный старик Эбенезер Трош теперь, когда он лишен своего уродства, стоял перед вратами желанной твердыни? О добрые госпожи мои, я должен верить, что это именно так!

Лекарь, дрожа, упал на колени. Воздел руки с растопыренными пальцами.

— Я должен верить в то, что спас больного брата моего, и тем, что спас его, облегчил свое сердце!

С этими словами Воксвелл свел руки, сложил ладони перед грудью.

— Хвала богу Агонису! — воскликнула Умбекка. Пока лекарь разглагольствовал, Умбекка, словно в трансе, мало-помалу тянулась вперед и, в конце концов, почти сползла с дивана. Теперь же она вскочила, рванулась и опрокинула чайный столик.

Нирри вскрикнула. Вскочила на ноги.

Умбекка стояла на коленях рядом с лекарем. Она читала молитву, и ее маленькие губки двигались в такт с тонкими губами лекаря, произнося священные слова.

Нирри беспомощно оглядывалась по сторонам. Вокруг нее в полном беспорядке валялось все, что упало со столика.

— О нет, нет! — воскликнула служанка, села на корточки и начала подбирать с пола вымокшие в озере пролитого чая чудесные пирожные и кексы, так любовно приготовленные ею для господина Джема и Варнавы. Нирри перевернула чайник, но чайник треснул, и из него вытек почти весь чай.

— О нет!

Это же был самый лучший фарфор! Проклиная судьбу. Нирри принялась выуживать из горячего озера чая тарелки. Некоторые побились.

— Иди к нам, девчонка. — И пухлая рука ухватила Нирри за юбку. Нирри хотела встать, но Умбекка тянула ее к полу, втягивала в закрытый мирок молитвы. Нирри хотелось вырваться и убежать.

Она беззвучно зашевелила губами, сжала пальцы в кулаки, поднесла к губам. Что значили слова молитвы? Для Нирри — ровным счетом ничего — вернее, они пробудили в ней смутные детские воспоминания. Тогда, перед Осадой… Нирри помнила, как холодно было стоять на коленях на каменном полу, повторяя наполовину непонятные слова и распевая странные, тяжеловесные гимны — торжественные, хотя Нирри от них впадала в тоску. По утрам, еще до восхода солнца, в замковой часовне на молитву собирались слуги. А в дни всеобщих торжеств — перед каждым Чернолунием, в дни Канунов, в день Праздника Агониса, в день Покаяния, и в день Пророчества, и в другие торжественные дни слуги, выстроившись длинной вереницей, молча (потому что им было запрещено разговаривать и смеяться) шли по тропе вниз, в деревню, к храму. Там тоже молились и пели, и казалось, этим песням нет и не будет конца.

Нирри все это забыла с тех пор, как умерла ее мать.

Колени Нирри были перепачканы раздавленными пирожными и сливками, юбка вымокла от чая. С фартука капал чай вперемешку с вареньем.

Нирри вскочила с воплем:

— Не могу больше! Горячо!

— Девчонка! — прошипела Умбекка и схватила Нирри за руку.

Но в то же самое мгновение лекарь вдруг прервал молитву, выпучил глаза, схватил хозяйку за плечи и хриплым голосом спросил:

— Госпожа Ренч, а где бастард?

Умбекка испуганно закричала.

Служанка размахивала руками, пытаясь отряхнуть юбку. Она причитала:

— Не давали мне сказать, а я все пыталась, пыталась…

Но лекарь ее не слышал.

— Где бастард, я вас спрашиваю?

Нирри замерла. Уставилась на Воксвелла. Противная, жгучая боль ползла вверх по ее ногам. В этот миг служанку словно озарило: во-первых, она поняла, что отряхивать юбку бесполезно, что она обожгла ноги горячим чаем. Во-вторых, она увидела, что у хозяйки расстегнут лиф платья и что ее уродливые, огромные груди вывалились наружу. Нирри, кроме того, наконец, поняла, что же произошло в кабачке, и вдобавок до нее дошел смысл настойчивого, безумного вопроса лекаря: «Где бастард?»

Умбекка стонала. Воксвелл тряс ее за плечи. Слышала ли она его вопрос? Поняла ли, в чем дело?

— О досточтимый, досточтимый…

Рыдая, толстуха упала в объятия лекаря, который вовсе не желал с ней обниматься. Всем своим грузным телом толстуха прижалась к тщедушному лекарю, задыхаясь от стыда и от радости. Кровь в ее жилах текла, словно пламя. О, как близко подобралось к ней сегодня Зло, как оно нашептывало ей на ухо, как касалось ее шеи раскаленными пальцами… Но досточтимый Воксвелл указал ей истинный путь! Теперь ее вера возвратилась к ней, разрушив ее отчаяние так, как волны прилива разрушают хрупкие берега.

Умбекка даже не замечала того, что грудь ее обнажена. Она все крепче обнимала лекаря и прижималась все теснее к его окровавленной рубашке.

Резким движением лекарь вырвался из объятий толстухи. Умбекка, похожая в этот миг на громадного подстреленного зверя, со стоном опустилась на пол.

Она рыдала все громче и чаще.

На кровати пошевелилась Эла.

Одурманенная сонным снадобьем, она пыталась очнуться. Тягучий сон владел ею слишком долго. Она смутно догадывалась о том, что с ней творят что-то неправильное, что-то ужасное. Теперь же она, хоть и с трудом, но догадывалась, что в стенах замка могло совершиться еще более ужасное зло и что на этот раз зло угрожает ее сыну.

Эле хотелось крикнуть, но она не могла.

Пока не могла.

Досточтимый Воксвелл выбежал и комнаты.

— Бастард! — кричал он. — Бастард! Где ты, бастард?

Гнев хлынул в измученное сонным дурманом сердце Элы.

Отчаянным усилием она заставила себя очнуться.

Никто не смотрел на нее. Никто ничего не видел.

Она сжала кулаки.

 

ГЛАВА 28

ОЧИЩЕНИЕ

— Бастард! Бастард!

Вопли Воксвелла разносились по всему замку.

Вечерело. Коридоры погружались во тьму, солнце бросало последние багровые отсветы на оконные стекла, но здесь, в глубине замка, вдалеке от двора, окон было мало. Одна-единственная узкая бойница наверху, такая одинокая посреди массивной наружной стены, призвана была пропустить свет и бросить его на сцену, где должен был вот-вот разыграться последний акт в исполнении Воксвелла.

Перебираясь по замку своей крабьей походочкой, лекарь вскоре миновал немногие замковые комнаты.

— Бастард! — крикнул он снова.

«Бастард! Бастард!» — ответило ему эхо.

Лекарь оглянулся по сторонам. Задрал голову. С потолка свисали лохмотья паутины. В дальнем углу, за аркой, начинался темный лестничный пролет.

— Бастард? — прошептал Воксвелл.

Почему это вдруг он перешел на шепот? Послышался крысиный писк и шуршание. «Где же находится комната бастарда?» — попытался припомнить Воксвелл. Почему-то перед его мысленным взором предстал грязный буфет, где на полке неподвижно лежал бастард, замурованный внутрь своего увечья. «Может, так оно и было на самом деле? Ну, конечно, именно так. Трагедия, что и говорить. Но трагедии бастарда суждено было подойти к концу».

И Воксвелл вновь прошептал:

— Бастард?

Воксвелл медленно поворачивался, искал глазами выход. Уже много лет он лечил бастарда. А теперь все эти годы казались ему глупым, тщетным времяпрепровождением. Он считал Джема неизлечимым, безнадежным больным. Он так думал. Он так говорил. Но вот оно, человеческое тщеславие! Сколь многое можно было сделать, сколь многого достичь, стоило только открыть свое сердце для бога Агониса! То откровение, что снизошло на Воксвелла, теперь могло помочь ему излечить все людские пороки!

И даже увечья!

Даже увечье бастарда!

— Бастард! — настойчиво, громче, чем прежде, произнес Воксвелл. Снова ему ответило эхо, но это не смутило лекаря. Эхо так эхо, пусть себе отвечает. Однако в груди лекаря зашевелилась глухая злоба. Разве он не принимал мучения юного бастарда близко к сердцу во все времена? «А как себя чувствует бастард?» — Он всегда задавал этот вопрос толстухе хозяйке. О да, он всегда искренне сострадал мальчику, всегда проявлял заботу о нем. «Как себя чувствует бастард?» — Ведь именно таков всегда был его первый вопрос. Или последний? Или единственный?

— Бастард!

И вдруг до слуха Воксвелла донесся странный звук — тонкий вибрирующий стон, похожий на потустороннюю музыку. Влажные губы лекаря скривились. Неожиданно он осознал, насколько огромен замок, как бесконечны его коридоры и залы. Казалось, вся громада древней твердыни надавила на тщедушного лекаря своим весом. Звук доносился от арки — той самой, за которой начиналась витая лестница.

Звук оборвался.

Появилось колеблющееся пламя — то был светильник, отбрасывающий на ступени лестницы золотистое сияние.

А потом раздался голос:

— Варнава! Я больше не могу! Бастард! А что это еще за Варнава?

Досточтимый Воксвелл притаился за колонной. Пламя светильника под аркой разгоралось все ярче, и вскоре там появилась фигурка — нет, не бастард, но кто-то еще более уродливый. Пыхтя и отдуваясь, старательно переставляя коротенькие ножки, карлик шел вперед, заслоняя от лекаря калеку. Озаряемый светом лампы, карлик напоминал неуклюже сработанный крест.

Воксвелл следил за ними, содрогаясь от отвращения. Отвратительное создание поставило светильник на пол, подняло голову и оценивающе глянуло на узкую бойницу, пропускавшую свет в зал. Затем, согнув заскорузлые пальцы, поднесло их к висевшей на его груди полированной коробке. Вновь зазвучала странная музыка, похожая на бессловесное заклинание какого-то таинственного кукловода. И вот на последних ступенях лестницы возникла фигурка бастарда. Он шагал, совершенно измученный, опираясь на костыли.

Карлик перестал играть и захлопал в ладоши. И как раз в этот миг бастард выронил костыли, и они со стуком упали на каменный пол.

— Варнава! У нас получилось! — выкрикнул Джем и без сил опустился на пол.

— Бастард! — прохрипел досточтимый Воксвелл и бросился к мальчику.

Услышав дикий, визгливый окрик, Джем изумленно поднял голову, но стоило лекарю склониться к нему, как юношу сковал невыразимый страх. Воксвелл схватил его, приподнял, принялся трясти и дрожащими губами что-то выкрикивать насчет божественного замысла, проклятых богом жителей Земли и о вечном ужасе, поджидающем подобных за вратами Царства Небытия.

— Неужели ты смеешь потешаться над своим увечьем, бастард? Неужели ты смеешь отрицать волю бога Агониса? Кем ты хочешь стать? Нова-Риэлем?

— Отпусти меня! Отпусти!

Джем пытался вывернуться. Покалеченные ноги не двигались, он не мог ими оттолкнуть лекаря, а тот крепко держал его за руки.

— О, зараза уже успела распространиться! Ты — во власти зла, бастард! Твое сердце полно гнили!

Беззубый рот карлика беззвучно открывался и закрывался. Ударив напоследок по клавишам лиры, карлик бросился к обезумевшему лекарю и укусил его за бедро.

Отпрыгнул в сторону.

И снова укусил.

Воксвелл размахнулся и ударил карлика. Тот упал на пол. Аира застонала.

Но Варнава не отступался и укусил Воксвелла в третий раз.

— Изыди, отвратительное создание!

На этот раз лекарь отпустил бастарда, наклонился, схватил с пола брошенные костыли и пошел на карлика.

— Господин Джем! Господин Джем! — звал чей-то голос. Но Воксвелл ничего не слышал. Он был невменяем. Джем без сил распростерся на полу, даже не имея сил крикнуть. А лекарь, громко проклиная зло и те обличья, которые оно способно принимать, его изощренность и происки, принялся избивать костылями несчастного карлика.

— Перестаньте! Хватит!

Это кричала Нирри. Она бросилась к Воксвеллу.

Лекарь обернулся.

Он бросил костыли, но не из-за того, что подбежала служанка. Его напугала фигура в белом, что мчалась следом за Нирри. Фигура остановилась у стены, медленно сползла на пол. Но вот, бледная и изможденная, леди Эла вдруг встала, шагнула вперед, и с ее побелевших губ слетели слова — слова осуждения и проклятия.

— Злобный, лживый человек! — отлетело эхом от стен зала. — Убирайся отсюда и никогда больше не возвращайся сюда! Убирайся! Убирайся! Убирайся!

Пятясь назад, лекарь, сверкая глазами и брызгая слюной, огрызался:

— А что я еще мог поделать? Ты хочешь, чтобы твой ублюдок забыл о боге? Неужто он возмечтал стать Нова-Риэлем, про которого болтают в легендах?

— Мама! — вскричал Джем, и Эла опустилась рядом с ним на колени. Он прижался к ее груди. Глаза юноши были закрыты. Все было кончено, но перед глазами у Джема стояло пережитое. Он снова и снова видел, как вздымаются и падают тяжелые костыли, как они взлетают над головой лекаря и падают…

Раз…

Два…

Сколько же раз?

В такт костылям взлетала и падала их тень на багряной в лучах заходящего солнца стене. Сначала послышался треск дерева, а потом — хруст костей.