Прошло три дня. Выйдя из Токийского залива, «Эдзима-мару» шел вдоль Куросиво, затем от Кинкадзана повернул на северо-восток. На второй день заметно похолодало. Земли уже не было видно. Время от времени стаи серо-белых птиц с жалобными криками кружили над пароходом. Тяжелый, холодный туман, густой, как дым степного пожара, плыл на юг. По пути он редел, по-осеннему прозрачной дымкой обволакивал судно и уносился вдаль, а над пароходом снова синело ясное небо. Ветра не чувствовалось, но океан с глухим шумом катил и катил темные волны. На пароходе включили паровое отопление.

Первые три дня Йоко никуда не выходила из каюты, даже в столовую. Виною тому была вовсе не морская болезнь – свое первое, и притом далекое, морское путешествие Йоко переносила на удивление легко. Даже аппетит улучшился. Море вливало в нее новые силы, кровь ровно и мощно обращалась в жилах, но возродившаяся в ней жизненная энергия не находила выхода, и Йоко впала в томительную меланхолию. Тем не менее она пока не собиралась покидать каюту. Впервые в жизни она оказалась совсем одна, и ей по-детски хотелось насладиться одиночеством. Кроме того, нужно было обдумать свое прошлое и свое будущее, прежде чем заводить на пароходе новые знакомства. И была еще одна причина, по которой Йоко три дня безвыходно сидела в каюте. Она знала, что возбуждает всеобщее любопытство. Однако примадонна не должна появляться на сцене сразу после поднятия занавеса: пусть подождут и возжаждут. Лишь когда зрители начнут сгорать от нетерпения, она спокойно выйдет на сцену, дабы властвовать и на подмостках и в зале. И Йоко решила прибегнуть к этой безобидной хитрости.

На третий день путешествия она проснулась от странной духоты. Электрический свет гаснул постепенно, как увядает лилия. В полых трубках батареи падали капли сгущающегося пара. От жары Йоко слегка вспотела. За три дня ей надоело и сидеть и лежать. Она свернулась в комочек на узкой койке, но очень скоро затекли ноги. Тогда она повернулась на спину, закрыла глаза, закинула красивые полные руки за голову и, перебирая распущенные волосы, снова уснула тем сладким крепким сном, после которого наступает радостное пробуждение. Вскоре она вновь открыла глаза, привстала на колени, вытерла рукавом запотевший иллюминатор и прижалась лбом к холодному стеклу. Близилось утро, за окном струился серый свет. Йоко чувствовала, как ее то поднимает высоко вверх, то бросает вниз. Волны с монотонным ревом разбивались о борт парохода у самого иллюминатора, сотрясая каюту. Судно слегка кренилось. Йоко, не двигаясь, разглядывала серую пену за окном. Она с необычной остротой ощущала, что уже находится далеко от дома, но слез, привычных женских слез не было в ее глазах. К ней возвращалось ощущение радости жизни, и ей казалось, что она заново переживает какой-то приятный сон.

Так, предаваясь блаженному безделью, Йоко за три коротких дня перебрала в памяти всю свою жизнь. Перед ней вставали отрывочные видения прошлого. Вот пансион. Милая девочка усердно, до боли в пальцах, работает спицами. Забросив уроки, забыв обо всем, днем и ночью она горит одним желанием – связать пояс, украшенный крестом, и принести его в дар Христу, которого она так любит. Йоко вдруг явственно ощутила аромат большой магнолии, пышно расцветшей под окнами пансиона. А вот дубовый лесок там, где прежде стоял храм Кокубундзи, он чем-то напоминает уголок Мусасино. Незабываемые минуты, когда она покорно бросила к ногам Кибэ тело и душу и в мечтательном полузабытьи прислушивалась к его полушепоту, прерываемому слезами, а сама в ответ лишь молча кивала. Тогда она, кажется, была совсем другой. Сэндайский пейзаж, утес на левом берегу Хиросэ, с которого открывается широкий вид на горы Аоба. Даже в этой северной провинции летнее солнце печет немилосердно. В реке, синевшей между покрытыми белой галькой берегами, плещутся голые загорелые мальчишки. Женщина, совсем еще молодая, сидит в глубокой задумчивости на траве, укрывшись под ярким зонтиком, – в то время она была уже настоящей женщиной, ее мятущаяся душа нигде не находила покоя, и она все чаще искала уединения. Уж не пошла ли она по ложному пути? И кого винить в этом? Йоко готова была бросить упрек самому Богу. Она вспомнила комнату, где рожала, – первый крик младенца, сильный, восхитительный среди пугающей тишины крик, непобедимое сознание материнства, испытанную ею тогда удивительную гордость, когда хочется провозгласить на весь мир: «Я победила». И в это же самое время жизнь ее резко переменилась. Потом с такой неожиданной силой проявилась настойчивая привязанность покинутого мужчины. Она вспомнила, как больная мать на закате жизни бормотала что-то заплетающимся языком о примирении с дочерью. Йоко так живо представила себе ее лицо, что цепочка воспоминаний чуть было не порвалась. Затем перед нею возникло лицо Кимура, серьезное и строгое, с залегшей между бровей суровой складкой, – казалось, он вступил в единоборство с судьбой и ждет ее приговора. А вот наконец и сама Йоко, безмолвно потупившаяся, с ледяным холодом в сердце и глазами, полными слез. Отчего она плачет? Оттого, что умерла мать, или просто от тоски?.. В серой мгле рассвета видения то проходили строгой чередой, то наплывали одно на другое, постепенно сменяясь впечатлениями настоящего. Йоко вдруг представила себе темное, загорелое лицо и мощные плечи ревизора Курати и замерла, но воспоминания вновь унесли ее в далекое прошлое. Постепенно она снова вернулась к настоящему – и цепь замкнулась все на том же ревизоре.

Раздосадованная Йоко, чтобы прогнать надоедливое видение, отвернулась от иллюминатора и, встав с постели, решительно стряхнула с себя дремоту.

Постоянное пребывание в каюте, окружавшая ее плотной пеленой духота и мясная пища – об овощах Йоко и думать забыла в эти три дня – все это будоражило нервы, горячило кровь, жар разливался по всему телу, достигал, казалось, самых корней волос. Испытывая легкое головокружение, Йоко захотела прижаться к чему-нибудь холодному и, пошатываясь, подошла к умывальнику. Она до краев наполнила водой из кувшина фарфоровую раковину, намочила полотенце, медленно выжала его и приложила к высоко и часто вздымавшейся груди. Рука ощутила упругое биение сердца. Йоко приблизила к зеркалу пылающее лицо, в предрассветной полутьме показавшееся ей необыкновенно привлекательным, и загадочно улыбнулась своему отражению.

Постепенно она успокоилась, бросила полотенце на умывальник и села на диван. Голова стала ясной и холодной. И Йоко впала в раздумье, на этот раз чисто практического свойства.

Ей было о чем поразмыслить. Что, собственно, она намерена делать? За три дня она уже дважды задавала себе этот вопрос. Когда Йоко была маленькой, она выделялась среди сверстниц недетским складом ума, к ней относились как к необыкновенному ребенку, и это, естественно, сказывалось на ее поведении. Неужели еще до рождения над нею тяготело проклятье? Йоко не раз пыталась заставить себя жить так, как живут остальные женщины. Но ничего из этого не вышло. Всякий раз избранный ею путь оказывался ложным. Йоко то и дело оступалась и падала. Но вместо того чтобы протянуть ей руку помощи, ее высмеивали. Ничего, кроме горечи, Йоко при этом не испытывала. В конце концов она стала своенравной и недоверчивой. Ей не оставалось ничего другого, как следовать велению инстинкта. Внимательно посмотрев вокруг, Йоко вдруг обнаружила, что как-то незаметно для самой себя отдалилась даже от самых близких ей людей, что она очутилась над пропастью и спасти ее может лишь брак с Кимура. Нужно остановиться, не сделать еще одного опрометчивого шага, не то связь ее с обществом оборвется навсегда. Жить в обществе и быть вне его! Брак с Кимура – это последняя возможность вернуться в общество, и отказаться от нее было нелегко. Придется надеть хомут, который называется Кимура, иначе ей просто не на что будет жить: ведь в кошельке всего полтораста долларов. Йоко прекрасно понимала, что по приезде в Америку вынуждена будет просить Кимура взять на себя еще и расходы по воспитанию Садако. Ни на кого из родственников рассчитывать она не могла. Скорее это они готовы при случае с притворной любезностью клянчить у нее подачки. А если кто и пожалеет сестер, зная их положение то в помощи все равно откажут, коль скоро это сестры Йоко. Только один человек может постоять за нее. Это Кимура – Кимура, который так и не сумел добиться от Йоко ни любви, ни даже привязанности, хотя бы из чувства долга. Бедняга! Он поддался ее очарованию, и семья Сацуки не замедлила взвалить на него тяжелую ношу.

Что же ей делать?

Чтобы отвлечься от мучительных мыслей, Йоко взяла со столика письмо Кото в европейском конверте, осторожно распечатала его и углубилась в чтение строчек, торопливо написанных красивым, но еще не вполне установившимся почерком.

«Можете ли Вы представить себе, что стали прислугой? Можете ли Вы представить себе, что есть женщины, которым приходится быть прислугой? Глядя на Вас, я всегда думал об этом и удивлялся. Неужели в этом мире могут быть люди, которые полагают, что все остальные должны им служить, а сами они никому и ничем не обязаны? Подумайте об этом, пожалуйста.

Вы внушаете странное чувство. Поступая достаточно смело, Вы никогда не рискуете. Вероятно, потому, что всегда знаете, что делать в критический момент.

Я увидел Вас впервые нынешним летом на курорте в Явата. Вы были там с Кимура-кун. Я ничего, можно сказать, не знаю о Вас. Впрочем, я вообще не знаю женщин. Но теперь, когда я узнал Вас – пусть немного, – я чувствую, что женщины для меня большая загадка. Думали ли Вы когда-нибудь о том, где та черта, которую нельзя преступать? По-моему, такой чертой является брак с Кимура. Разве не естественно для женщины, согласившейся выйти замуж, отказаться от других мужчин? Остановитесь на Кимура-кун. Отдайте ему всю себя. Я прошу об этом как его друг.

Мы с Вами ровесники, но, судя по всему, Вы считаете меня ребенком и, быть может, не примете всерьез моих слов. Но ведь и у ребенка есть чутье, он не терпит ничего неясного и неопределенного. Раз Вы обещали стать женой Кимура, то, думаю, должны прислушаться даже к моим словам.

Я пишу это письмо, а сам и ревную Вас, и ненавижу, и жалею. Как ни странно, многие Ваши поступки вызывают во мне сочувствие, хотя рассудок мой восстает против них. Но я не хочу подавлять движение души и следовать только велению рассудка. Не такой уж я моралист. Однако я не в силах уважать Вас такую, какая Вы есть. Я осмелился написать все это только потому, что хотел бы уважать жену Кимура-кун. Я горячо желаю, чтобы это время настало.

Я должен был написать это письмо, ведь я друг Кимура-кун, а Кимура-кун горячо любит Вас, только Вас одну.

Гиити Кото.

Г-же Йоко Кимура».

То, что написал Кото, Йоко и в самом деле восприняла как детский лепет. И все же ее не оставляло неприятное ощущение, что она безоружна перед Кото. Все это глупости, думала Йоко, однако чувствовала, что Кото, сам того не подозревая, проник в сокровенные тайники ее души. Тяжело было сознавать, что юноша, которого Йоко с присущим ей высокомерием считает ребенком, жалеет ее. Ей стало грустно. Положив письмо на колени и глядя в одну точку, она задумалась.

Даже Кото, который совсем не знает жизни и как будто свободен от предрассудков, потому что получил современное воспитание, даже он предостерегает Йоко от возможного падения в пропасть. Где ему, мужчине, понять, что брак для женщины связан с ее материальным благополучием и что она страдает в его оковах.

Йоко попыталась нарисовать себе картину своей будущей жизни в Америке. Как-то ее примут в обществе? Все равно заманчиво войти в совершенно незнакомый мир, раз и навсегда порвав с прежним жалким и унылым существованием. Йоко, которой гораздо больше шло европейское платье, чем японское, сумеет держаться так, чтобы не выглядеть смешной в глазах американцев. Уж там-то люди, конечно, радуются и печалятся по-настоящему. Очарование женщины там, конечно же, освобождено от оков условностей, и ей достаточно пустить его в ход, чтобы добиться успеха. Женщина там, если только у нее есть ум и способности, может без помощи мужчины заставить окружающих признать себя. И, уж конечно, там даже женщина дышит полной грудью. Во всяком случае, в каком-нибудь уголке тамошнего общества женщине все это наверняка доступно.

Эти мысли вселили в Йоко бодрость и жажду деятельности. Слова Кото казались ей теперь просто старческим брюзжанием. Раздумья кончились. Она решительно встала и подошла к зеркалу, чтобы привести себя в порядок.

«Стоит ли волноваться из-за того, что Кимура будет моим мужем? Пусть он станет моим мужем, а я его женой – и то и другое одинаково не важно. Ширма, имя которой Кимура…»

Йоко улыбнулась своему отражению в зеркале и весело занялась утренним туалетом, наслаждаясь этим занятием, как искусный мастер тонкой работой. Она расчесала волосы, легким движением головы откинула со лба непокорные прядки, краем влажного полотенца сняла лишнюю пудру вокруг глаз, приоткрыв губы, полюбовалась ровным рядом великолепных зубов, сложила вместе пальцы и убедилась, что ногти в порядке. Взгляд ее упал на кимоно, которое она надела в дорогу.

Скромное и скучное, как платье отшельника, оно уныло висело на подставке для шляп в углу каюты. Кимоно напомнило ей безумца, рыдавшего у нее на плече. И тут же она вспомнила, как ревизор оторвал от нее несчастного, схватил его в охапку, словно мешок, и под моросящим дождем перенес на пристань, а потом уцепился за брошенную с парохода веревку и в один миг взобрался на палубу. Это воспоминание приятно пощекотало нервы Йоко. Она извлекла из чемодана яркое авасэ и сбросила с себя ночной халат.

Забрезжил рассвет. За иллюминатором по-прежнему стояла серая мгла, но она уже была оживлена первыми лучами солнца. Йоко с удовольствием прислушалась к шагам седовласого американца, каждое утро гулявшего с дочерью по палубе. Закончив туалет, Йоко села на диван, вытянула ноги и отдалась во власть ленивых, смутных мыслей о ревизоре.

В дверь постучали. Бой принес кофе. Словно уличенная в чем-то дурном, Йоко стыдливо подобрала ноги. Бой с легким поклоном поставил на столик поднос серебристого цвета и, заученно улыбаясь, спросил, подавать ли обед, как и прежде, в каюту.

– Нет, с сегодняшнего дня я буду ходить в столовую, – с живостью ответила Йоко.

– Слушаюсь, – с невозмутимым видом произнес бой. Он окинул Йоко беглым взглядом и не мешкая вышел. Йоко ясно представила себе выражение его лица за дверью каюты. Он, конечно, вернулся в столовую, ухмыляясь и пританцовывая. Спустя минуту до Йоко донесся громкий разговор:

– Ну что, богиня решила снизойти?

– Да, сказала, что придет.

И Йоко опять подумала о ревизоре: «Каков! Я целых три дня не выходила из каюты, а он даже не зашел справиться о здоровье. Что за человек!» Однако она тут же спохватилась. Почему ей лезут в голову подобные мысли о человеке совсем ей чужом, о котором она знает лишь, что он здоров, как лошадь?

С легким вздохом поднялась она с дивана, взяла с комода визитную карточку ревизора и, снова усевшись, принялась ее разглядывать. Четкими, красивыми иероглифами было напечатано: «Санкити Курати, кавалер ордена «За заслуги» 6-й степени, ревизор п/х «Эдзима-мару» Японской пароходной компании». Прихлебывая кофе, Йоко перевернула карточку и, как будто ее иссиня-белая поверхность была сплошь исписана длинными фразами, неотрывно глядела на нее, сдвинув брови и наклонив голову так, что ее округлый подбородок почти касался выреза кимоно.