Снег начал таять к обеду, а вечером снова посыпался хлопьями, прикрывая асфальт и пряча под собой лужи. Сапоги промокли, а ступни совсем онемели от холода, пока я добралась до дома. В квартире стояла тишина. Лестница ещё кое-где блестела, подсыхая: Галия помыла полы. Я проверила дверь чулана, отперла её. Ларь не открывался, коробки на нём стояли так же, как я их оставила. Мне не хотелось ничего трогать. Я поднялась на кухню, поставила чайник на огонь. Освободилась от сырого пальто, переобулась. Достала банку «Несткафе», подумала и убрала в шкафчик: чем этот суррогат, лучше чай. Колбаса выглядела слишком противно и я пожевала сыра. Потом съела яблоко, допила чай.
На выходе из кухни меня сильно качнуло, а перед глазами поплыли светящиеся круги — спирали… Надо лечь спать, пока не совсем стемнело. Ночью будет не до сна!
Я не стала укладываться в спальне, пристроилась в кабинете на диване. Сон не шёл, и я стала считать баранов. Ничего не получалось, но это неважно. Нужно просто лежать. Такой отдых — тоже отдых. От снотворного я пьянею, дурею и долго страдаю подобием похмелья, но не засыпаю. Я сплю по каким-то непонятным внутренним законам и они для меня — тайна…
Тайна… Это я — Тайна. Витька не зря меня так зовёт, Тайна и есть. Они все, конечно, обижаются на меня за то, что я так обособилась. Или нет? Не надо на меня обижаться… Я ведь не обижалась на Ашота, когда он похоронил отца. Багратян — отец умер не здесь, а где-то в горах, там и прошли похороны. Ашот, несчастный и потерянный, приехал после них и сразу же вышел на работу. Он тоже молчал и старался уединиться. Он не хотел ни с кем разговаривать и мы ему не мешали.
Он не ходил с нами на обед, просиживая всё это время в сквере или в салоне. Я как-то не выдержала и, бросив всех в Пицце, пришла в мастерскую. Ашот, сгорбившись, сидел над работой, такой хрупкий и беззащитный, опустив лицо в ладони. Я забыла про его желание и право одиночества, подошла и встала перед ним. Видеть Ашота в слезах — это было невыносимо! Он отворачивался и прятал глаза, ему было стыдно плакать. Тогда я развернула к нему свой стул, уселась рядом и, обняв его, тоже заплакала. Мы плакали, пока не пришёл Витька. Он, постанывая от отчаяния, потоптался возле нас и полез за коньяком шефа в сейф.
Когда Лев Борисыч явился в мастерскую, мы, все трое, были пьяные в дым, потому что Витька сгонял ещё за одной бутылкой. Возле моего окошка надрывалась криком клиентка: грудастая и горластая жена начальника ГАИ, которую Витька коротко и смачно послал куда надо, размазывая по щекам слёзы. Никогда не забуду, как терпеливо, печально и вежливо наш шеф объяснял этой даме, что у нас горе и нам не нужно мешать. Конечно, это нехорошо и невежливо посылать людей «на…». Но если человек в состоянии горя сказал кому-то идти «на…», то его стоит понять и не поднимая скандала, действительно уйти «на…»
Разбираться с этим инцидентом грозный гаишник послал к нам опера Петренко и мы напились уже впятером. Я, правда, больше пить не могла, но воодушевлённо поддерживала все тосты. С Петренко мы сдружились и он, при случае, удачно помирил нас с ГАИ.
Я тогда плакала, да… И это помогло. Но если я заплачу теперь, то просто не смогу остановиться! Я буду плакать и плакать, пока не растаю от слёз. Я буду кричать от ужаса и выть. Плакать нельзя. Нельзя мне плакать…
Я всё же немного подремала и подскочила уже в темноте. Быстро спустилась вниз. Дан уже сидел в райке, с опущенной головой и руками, сложенными на коленях. Я его окликнула, но он не отреагировал на мой голос. Я подошла. То же неподвижное, безжизненное лицо, пустой взгляд вниз. Я не стала к нему прикасаться, просто села на другой стул, опираясь на стол локтями и поддерживая свою тяжёлую голову в ладонях. Он сидел, не двигаясь, а я смотрела на него, и казалось, что мир вокруг исчез. Взял и просто испарился и не осталось в целом свете ничего кроме этой площадки в лестничном пролёте, где я сидела, неизвестно который час, вдвоём со своим жутким компаньоном. Когда стало рассветать, он поднялся и прошагал в чулан, в ларь. Я поднялась по лестнице к себе и меня шатало как былинку в поле. Я свалилась на диван и стала дожидаться семи часов, чтобы позвонить Льву Борисычу. Он меня отпустил и я поплелась на кухню. Поела, отключила телефон и провалилась в темноту, едва добравшись до кровати.
Галия по средам не приходит, и я спала весь день. Встала уже в сумерках, заставила желудок принять еду, кофе, сок. Превозмогая тошноту, пошла вниз. Он вышел, когда совсем стемнело и встал возле меня, потому что я сидела на «его» стуле. Потоптался, сложился углом и опустился на другой стул.
— Что мне с тобой делать, Дан? Или ты уже не Дан? Ну скажи, кто бы ты ни был, скажи, что мне делать?
Я подняла послушно поддавшуюся голову. То же бескровное, застывшее лицо. Прекрасные синие глаза не замутились и не погасли. Слегка растрепались волосы, ещё более яркие на фоне бледной кожи.
Он не ответит. Будет вот так выходить каждую ночь и сидеть, глядя в пол. А я буду сидеть рядом и потихоньку сходить с ума. Что делать? У кого спросить? Мне не поверит ни один нормальный человек! Как это получилось? И что это такое? Это, что, зомби? Да кто же в России знает, что такое зомби? И, кроме того, этого не может быть. Так не бывает! Этого не может быть, потому что такого не может быть никогда!
Я даже не имею возможности его оставить, чтобы уехать за помощью куда-нибудь под Ленинград. Я не могу его никому показать. На что он способен, если его растревожить? Но ведь это невозможно, невозможно, невозможно! Человек, у которого не бьётся сердце, не может двигаться, ходить, сидеть, бояться или не бояться дневного света.
Я начинала снова леденеть. Ступни стыли даже в толстых пуховых носках, пальцы постепенно теряли чувствительность.
— Дан, вставай! Мне здесь холодно, я замёрзла. Пойдём наверх.
Я потянула его за руку, и он неловко встал, сделал за мной несколько шагов к лестнице. Ноги у него не сгибались, и мне пришлось ставить их на ступени одну за другой, подталкивая его в спину. Я завела Дана в кабинет, подвела к креслу. Окна были зашторены очень плотно, но он, всё же, повернул лицо посмотреть, и я ненадолго глупо обрадовалась хотя бы этому. Но он снова замер, опустив голову, и уже не шелохнулся. Я забралась на диван с ногами и закуталась в плед. Мы снова просидели так всю ночь. Когда он медленно зашагал назад, я сбежала вперёд и застелила ларь старым спальным мешком. Ему, вернее всего, это было безразлично. Но мне так было легче.
Я вымоталась до ручки и боялась, что однажды упаду в обморок прямо в салоне или на улице. Домой ко мне, слава Богу, никто не заходил. К Доку я съездила сама, в обеденный перерыв. Он с ходу определил у меня депрессивный невроз и выписал целый арсенал укрепляющих средств, витаминов, транквилизаторов. Транквилизаторы я, разобравшись с инструкциями, сразу отправила в мусорное ведро, зато витамины и железо с микроэлементами стала принимать с благоговейной регулярностью. У меня пропало отвращение к пище и перестало звенеть в голове, стало чуть легче засыпать.
Я понемногу осмотрела Дана и узнала, что сердце у него, в самом деле, не бьётся. Шрамы на груди затянулись и стали ровно-белыми, без синевы. Ногти на руках тоже были бледные. Я выяснила, что от серебра он получает ожоги, как и от солнца, а вот раскалённый тигель, случайно попавший под локоть, даже не почувствовал, пока я не услышала, как тлеет рукав. На большие открытия моего мужества пока не хватало.
И я очень устала, очень. До полной одури! Если бы он, вдруг встал и ушёл куда-нибудь среди ночи, я, кажется, не стала бы его удерживать: будь что будет. Но он не уходил. Не из моей жизни, не из моих мыслей, не из моих снов.
После выходных к нам в Бытсервис нагрянула милиция. Я почти не реагировала на внешние раздражители, работала молча, старалась не обращать на себя внимания, отвечала односложно. Это всех огорчало, но не удивляло: горе. Меня устраивало и это. Никого не касается, что горе превратилось в дикий ужас, в кошмар. Лишь бы поменьше теребили. Что бы это ни было, всё это только моё, мне в нём и барахтаться. Когда энергичные молодые люди деловито засновали по всем этажам Бытсервиса с вопросами, меня снова постарались оградить от лишних волнений, но ничего не вышло. Пришлось общаться с милиционерами и мне.
Пропала Ленка, а я даже не знала об этом с самых праздников. Она не вышла на работу, и дома её тоже не видели. Главные свидетели — соседи и коллеги, были детально опрошены, а из нашей мастерской её лучше всех знала я. После долгих вопросов, уточнений и дополнений о знакомствах, связях, характере и прочем, я ещё рассказала всё, что помнила о Саньке. Потом меня попросили съездить на опознание.
Нас завели в морг, и Ашот осторожно поддержал меня за локоть. Наверно, беспокоился за мои нервы. Наверно, это было забавно. Наверно, можно над этим посмеяться хотя бы про себя… Я перестала холодеть при виде мирно лежащих трупов, а вот смеяться над этим ещё не научилась.
— Да, это он, Санёк… Александр Плотников, которого я знала под кличкой Санёк Плот.
Ашот подтвердил мои показания, потом мы расписались в мудрёных милицейских талмудах, и он отвёз меня домой. Водить машину в моём состоянии было опасно, и рено промерзал в гараже.
Где же Ленка и почему её разыскивают? Некоторые родственники без вести пропавших годами ждут, а её родители даже не приехали. Неужели девчонка знает, кто пришил Санька? На несчастный случай это не похоже. Как бы его не прикрывали, а раны на шее видны. И это нож или что-то подобное… Вернее всего предположить, что это разборки братков. Санёк был сараевский, любил побыковать… А Ленка могла знать, кто его прикончил. И спряталась от греха подальше. Поэтому её и не ищут родные…
Нет. Должны были искать, если сговорились. Чтобы подозрений не вызвать… Может, её тоже… Как свидетеля. Зарыли где-нибудь в лесочке. Тогда почему Санька не спрятали? Интересно, Маринку допрашивали? Они с Ленкой подруги. До Маринки их папа не допустит… Не тот контингент… Может, она у своих сатанистов прячется? Стоило вспомнить о Хорсе, даже про себя, и он позвонил, едва я вошла в квартиру.
— Тина, добрый день! Это я вас беспокою, Вилов. Вы узнали?
— Узнала. Чего вы хотите?
— По-моему, теперь у вас возникли проблемы, которые я помог бы решить. Если мы договоримся… Что-то в его гадючьем голосе наталкивало на мысль о неуверенности. Сомнение или скрытый вопрос. Я сразу решила упереться и стоять насмерть.
— Не понимаю вас и вашей готовности тоже. Сочувствие не ваш стиль. И потом, как раз вашего сочувствия мне не надо. Всё получилось с опозданием, но так, как вы хотели. Так что оставьте свой сердобольный тон.
— Погодите, Тина! Не кладите трубку… Я… в самом деле мог бы быть вам полезен… В решении последствий того, что случилось. Вы меня понимаете? Ну… в устранении некоторых странностей…
— Каких странностей? Вы ведь не врач, чтобы заниматься моими «странностями», — похолодев от дурных предчувствий заявила я уверенно и очень спокойно: Для всех моих «странностей» есть друзья.
— Я не о вас говорю, Тина. Я о… У вас ничего не произошло в последнее время?
— Ах вот оно что? — я постаралась, чтобы голос звучал так же ровно, как раньше: — Значит, Лена Петрова всё-таки у вас? Ну, так скажите ей, что кто-нибудь кроме меня, всё равно вспомнит о её экзотическом хобби. Вами тоже заинтересуется милиция. Но я о вас никому ничего не говорила. Просто забыла. Мне было не до вас.
— У нас нет Лены Петровой. Я совсем не об этом говорю, Тина. Может быть, у вас кто-то есть…
— Послушайте, господин Вилов! Что вы затеваете? Даже если вы очень счастливы, что Дан умер, порадуйтесь этому без меня! Оставьте свои гнусные намёки при себе. Не пойму, вы сами набиваетесь в утешители, если вам кто-то напел, что место уже занято? Или вы совсем идиот, или кто-то из ваших близких принимает меня за шалаву, нуждающуюся в утешении!
— Тина, вы не поняли… Я не то хотел сказать…
— Идите вы… к дьяволу!
Вот так… Я всегда знала, что Хорс в этой истории сыграл не последнюю роль. Весь этот ужас… Весь страшный путь, пройденный Даном — гнусное, циничное изобретение этого одуревшего извращенца и его шайки. Но Дан никогда не общался с Хорсом близко. Как же ему подсыпали чего-то? Или… Господи всемогущий, и это я тоже знаю! Всегда знала… Скользкий доктор Митрофанов, обесцвеченная медсестра со злорадным блеском в глазах. Дан был чистым, как из ванны после их процедур, и пропитанным запахом травы. Его вырвало травой… Что это был за состав, мне сроду не узнать. Да и зачем? Разве это важно теперь… «Тина, не оставляй меня с ними…». «Не оставляй»… Оставила.
Ночью Дана лихорадило. Наверно, у того, что с ним происходило, есть другое название, но я его не знаю. Его мелко трясло и время от времени скрипели зубы, но его поведение в общем, мало чем отличалось от обычного. Он так же сидел, устремив взгляд в пол и дрожал, и я его не трогала. Правда, кое-что в нём, всё же, изменилось. На коже появилась синеватая сыпь, а на обожжённых пальцах — серые пятна в виде чешуек.
Вот так он и будет сидеть здесь каждую ночь с повисшей головой, а я буду, обмирая, смотреть на него, ожидая неизвестно чего. Его лицо почернеет и покроется струпьями, потом полопается и станет клочьями падать на пол. Он… Он потечёт! Потечёт! Потечёт!.. А я буду сидеть и смотреть.
Уходя под утро, Дан выпрямился, поднял голову. Лоб у него тоже потемнел, а лицо заострилось и вытянулось. Только синие глаза смотрели по-прежнему ясно. Кажется, в них появилась боль.
Окружающая повседневная жизнь, почти не касаясь меня, проходила где-то рядом, а я её не замечала. Я не участвовала в ней, не поддерживала общих разговоров, не интересовалась новостями, не видела наступающей весны. Мой уход с празднования 23 февраля в Бытсервисе приняли как должное, и не задерживали. Ашот очень хотел уйти со мной, но я сделала вид, что не заметила этого. Как-нибудь потом, но не сейчас. Молчать мне тоже хотелось одной.
Город праздновал и на меня никто не обращал внимания. Люди спешили, носились по магазинам, разъезжались по домам или, наоборот, собирались вокруг столов за окнами контор, бюро, кабинетов. Отовсюду слышалась музыка. Всё вокруг было слишком живым и подвижным, и я устала от мельканий, трепыханий, голосов. Домой идти тоже не хотелось и я посидела на скамейке в сквере, а когда стали спускаться сумерки, отправилась к себе кружным путём, через парк. Здесь было тихо и безлюдно, садился туман, пахло перепревшей листвой. Я уже почти дошла. Ещё несколько деревьев, запущенная живая изгородь перед клумбой и наш пятачок.
— Тина! Тиночка, можно тебя на минутку?
Возле кустов, почти скрытая отросшими за последний год новыми ветками, стояла Ленка.
— Лена? Здравствуй… Где ты пропадаешь? Ты знаешь, надеюсь, что тебя разыскивают, чуть ли не с Рождества? Твой Санёк погиб и тебе нужно пообщаться с милицией.
— Я знаю. Всё знаю, Тина! Но это не нужно. Я… Я не хочу.
— Что значит «не хочу»? Так надо! Человек умер.
Я шагнула к ней ближе, пытаясь разглядеть её странный расхристанный наряд и неестественно бледное лицо, но она отшатнулась и совсем забилась в изгородь. Вот ещё забота…
— Лена, я не настаиваю, не шарахайся так от меня. Но ты же, не можешь прятаться вечно. Даже в своей нелепой секте. Это не мне нужно, а тебе.
— Ты не знаешь, что мне нужно… Мне так плохо, Тина… Так плохо. Холодно…
— Ну так и не стой здесь! Иди куда-нибудь в тепло, согрейся. А с утра — в милицию. Хочешь — дам тебе телефон знакомого опера? Он верный человек и мой друг, не продаст. А хороший совет дать может. Тебя же всё равно найдут.
— Не найдут, — она тоненько засмеялась, шурша ветвями: Они меня не найдут!
— Лена, ты что, пьяная? Хорошенькое дело… Вот почему ты прячешься. Да выйди же сюда. Я одна, не бойся.
— Не могу, Тина! К тебе — не могу! А так хочется… Мне очень хочется, Тина! Очень. Так хочется к тебе… Потому, что мне холодно, а ты такая тёплая… Ведь ты тёплая, Тина?
У меня давно уже жарко постукивало в груди, а теперь и холодок пробежал по спине.
— Лена, что с тобой случилось? Скажи мне! — настойчиво повторила я, начиная догадываться, что с ней вполне могло случиться.
— Мне нужно сказать тебе, Тина… Меня за этим сюда и послали. Отдай его им. Они всё равно добьются своего. Они — сила.
Я попыталась скрыть, как меня передёрнуло, переступила мягкими непослушными ногами, сжала кулаки в карманах. Моё сердце уже громко бухало и горело в груди, как будто стремясь выпрыгнуть наружу.
— Что отдать и кому? Говори яснее.
— Я ничего не знаю. Я просто передаю: отдай. Отдай его, если он у тебя! Тебе сразу станет легче… Как холодно, Тина. Знаешь, сердце у всех стучит ровно: тук-тук, тук-тук, тук-тук. А потом так жарко: тук-тук-тук-тук! Тук-тук-тук-тук — тук! Как у тебя сейчас… А уже после: тук… тук… тук… Так слаще и теплее, Тина.
На пятачок подъехал Васо, направляясь к гаражу, а Ленка шмыгнула в дальний конец изгороди и, удаляясь, затопала вглубь парка.
У меня уже не осталось сил о чём-то думать. Я просто тупо развернулась и пошла. Меня покачивало, как будто я шла по грудь в воде, преодолевая её сопротивление, но я упорно, пытаясь не потерять сознание, двигалась к себе домой. Или… к нам домой?