Я художник — ювелир с дипломом Высшего Училища Изобразительных Искусств, которого больше не существует: наш выпуск был предпоследним. И экспериментальным, и усложнённым, и… ненужным, как оказалось, советской Родине, которая приказала долго жить. Слава богу, нас хорошо обучили основной специальности, потому что эксперты и искусствоведы не котировались ни на одной бирже труда ещё много лет спустя.

Художники — реставраторы смогли подрабатывать оформиловкой, становились ремесленниками, шабашниками, надомниками, и так далее, и тому подобное, — каждый в соответствии со своей узкой специализацией. Я сначала попала в число счастливчиков, которым удалось применить на практике весь набор «приобретённых знаний и умений», но не надолго. Теперь мне чаще приходится работать руками, а не головой, зато я вполне обеспеченная женщина. У меня есть полный набор всех завидных материальных благ: хорошая работа, роскошная квартира, машина — иномарка, деньги.

Денег, кстати, могло бы быть и побольше, но мне не для кого их копить. Нельзя сказать, что у меня мало родственников. Как раз в этом городе их более чем достаточно, и они, время от времени, дают о себе знать. И как раз для них мне не хочется богатеть. Когда я осиротела в последний раз, эти самые «дальние свойственники» со стороны дяди сделали всё возможное, чтобы случившееся осталось для меня тайной.

Дядя Костя, воплощая свои архитектурные идеи в жизнь, часто ездил за границу, а поэтому не афишировал своего родства с моим отцом, у которого, по семейным преданиям, имелась парочка престарелых кузенов — эмигрантов в Англии. Он никогда у нас не бывал, а если они с родителями сговаривались вместе отдыхать в Крыму или на Кавказе, то вели себя по-соседски, как хорошие приятели.

Когда случилось самое страшное, дядя Костя ничего не знал. Он мотался по развивающимся соцстранам и работал до упаду, а я, получив статус безродной сироты, попала в детдом. Дяде пришлось долго, окольными путями, разыскивать меня несколько лет, а потом «через знакомых своих знакомых», с массой предосторожностей, переводить в интернат для одарённых детей. Не знаю, любил ли он ту тощую четырнадцатилетнюю хулиганку, в которую за шесть лет превратилась ласковая ангелоподобная малышка, дочь его двоюродной сестры, но он постарался сделать для меня всё, что мог.

Благо, что способностями я пошла по материнской линии и даже те непристойные карикатуры на моих врагов, которыми я пополняла коллекцию картинок на стенах детдомовского туалета, подтверждали это. Иногда он меня навещал в интернате, тайно и осторожно, встречая где — нибудь на улице или на соревнованиях, привозил деньги, хорошие вещи. Я злилась и считала его предателем, но деньги брала — у него был такой просящий и усталый взгляд.

Теперь мне ясно, что он работал в последние годы только ради меня, хватаясь за всё, что ему предлагали, окончательно запустив подхваченную в каких-то азиатских болотах малярию. В восемнадцать лет я сразу, с первой попытки, поступила в училище, а когда получила свой диплом с отличием, дядя уже вовсю пил горькую, не выдержав крушения своих идеалов, тщетности справедливого переустройства общества и жутких головных болей.

Он внезапно умер через полтора года после моей свадьбы, а мне никто и не подумал сообщить, что всё его имущество завещано в мою пользу. Я даже не знала, что у него есть какое-то имущество кроме тех денежных переводов, которые он высылал, никогда об этом не думала, и вообще — решала сотни своих проблем.

Я потеряла ребёнка и развелась, сменила место жительства. Наступили тяжёлые постперестроечные времена, и мне даже в голову не приходило, что отсутствие дядиных «дотаций» может быть связано с чем-то ещё кроме всеобщего обнищания и неустроенности. Вот тогда меня и нашёл адвокат Семёнов, родственник нашего Льва Борисыча, дядин приятель.

От наследства уже остались одни воспоминания: деньги обесценились, а картины и бесценная коллекция русских икон растворились на чёрном рынке, осчастливив всю эту возникшую ниоткуда родню, жадную, подлую и недалёкую. Семёнов сумел отсудить мне только две квартиры — трёхкомнатную в Новом городе и эту, в которой у дяди Кости была студия. Жить в помещении, пропитанном кознями дорогих родичей, я не захотела и продала его, а вырученные за продажу деньги решила истратить на благоустройство студии.

Комната была ещё та! Её, кстати, сдавали внаём. Не знаю, для чего она предназначалась у своего первого владельца, губернатора, ходят слухи, что в ней был музыкальный салон, и в это можно поверить. Во всех остальных квартирах нашего дома высота потолков — три метра, но два боковых крыла имеют по огромной зале на втором этаже по шестьдесят квадратов площади, а высотой метров в шесть с лишком. В противоположном крыле всё это пришлось впору для библиотеки: внизу абонемент, выше — читальный зал с антресолями и стеллажами для книг, свет, пространство, тишина…. А вот как квартиранты жили в бывшей студии, это вопрос не из лёгких.

Можно разгородить всё шкафами и занавесями, согласна, — я это видела. Но я видела, так же, и сто лет небеленый потолок в разводах паутины и окна, вымытые только на треть своей высоты. Холодина здесь стояла почти полярная, с ней не справлялись ни паровое отопление, ни калориферы в двух углах. Когда квартиранты съехали, я почти полгода потратила на перестройку своей первой собственной квартиры. Моя жилая площадь увеличилась вдвое за счёт надстройки второго этажа и постепенно приобрела не только приличный, но и очень, на мой взгляд, уютный вид.

Все сантехнические и малярные работы у меня в квартире закончились в сентябре, а в Изумруд я пошла работать ещё в июле, по рекомендации того же Семёнова. Принимал меня Лев Борисыч. Конечно, мой красный диплом и опыт работы в одном из лучших музеев России производят впечатление, сообщил он мне, но Изумруд тоже числится (или числился ещё недавно) в десятке лучших ювелирных мастерских в регионе, поэтому на работу меня берут с испытательным сроком.

В перечне добродетелей, необходимых для процветания нового «малого, к сожалению, теперь» АО, он назвал «соблюдение порядочных товарищеских отношений в коллективе, честность и добросовестность, старание и трудолюбие». Именно в такой последовательности: сначала порядочность, а в конце — добросовестный труд, и мне это, почему-то, понравилось.

Будущие сотрудники встретили меня сдержанно — радушно, без нездорового любопытства. Витька поинтересовался, своя ли у меня коса, Ашот стал помогать устраиваться, а старый Багратян, его отец, знаменитый даже в столичных кругах мастер экстра — класса, презентовал мне на стол антикварную вазочку богемского стекла с алым розовым бутоном.

С тех пор прошло пять лет, и я ни разу не пожалела о том, что поверила в АО, организованное на основе товарищеских отношений. Лев Борисыч идеальный администратор и подбирает кадры с аптекарской точностью, по одному ему известным признакам. В конце концов, работоспособность — личное дело каждого: сколько наработаешь, столько заработаешь, зато другим не мешай! Шеф никогда не запрещает нам работать «на себя», при соблюдении определённых, сообща установленных правил, а клиентов распределяет «по совместимости» с мастерами.

Конечно, бывают и «несовместимые» заказчики, и тогда он просит нас потерпеть их, а так же некоторые «горячие» заказы. Лавировать в море современного бизнеса дело непростое и опасное, но капитан нам попался бывалый, и пока всё ладится. Кроме городских толстосумов у нас много клиентов из отдыхающих «на водах», и ещё возможность подработать на «морском ширпотребе». До побережья от города около двух часов езды и транспортировкой занимается Витька. Летом мы его редко видим; он регулярно объезжает своих «лоточников-будочников» и дома почти не бывает, но и заработок того стоит.

Раза два, нас пытались грабить, но у нас есть хорошая «крыша» не хуже чем у Васо, с которой общается «сам», и всё обошлось.

Я работаю, обычно, по заказам, или делаю что — нибудь своё, когда есть время и желание. Так же точно поступают Лев Борисыч и Ашот, но они работают с золотом, а я больше люблю серебро и платину — за особое сияние и свечение, которое золото больше поглощает, чем отдаёт. Некоторые мои «художества» шеф всё время рвётся «вывести на большой рынок», но я упираюсь изо всех сил. Мне не нужны ни слава, ни богатство, мне хватает денег на жизнь и некоторые излишества, а больше всего мне нужен покой. Я способна сделать этот покой прочным экономически, и это главная удача за последние семь лет. Мне много не надо, много надо Витьке, он затеял «новостройку века» и крутится как заводной. Витька сильно не мудрит, предпочитая количество качеству, хотя руки у него — золотые.

Маринка — особая статья. Нам её всучили, когда умер Багратян, и стало ясно, что за приёмщика и мастера сразу я не потяну. Нас «очень попросили» так, что отказаться было — себе дороже, и мы не смогли отказаться. Девчонка умеет, при случае, сделать мелкий ремонт, раскатать кольцо, — и это пока всё. Главная её обязанность — приём заказов, текущая документация, продажа с витрины, за что полагается вполне приличная твёрдая ставка.

Сотрудница она, в общем, терпимая, самая молодая в мастерской, и красавица чуть ли не с мировыми стандартами, прошлогодняя «Мисс Город». Такое звание добавляет ей, конечно, взбалмошности, склонности к капризам, но она не конфликтует с нами — для этого имеются «табуны кавалеров и прочих почитателей», которые, по Витькиному мнению, рождаются и живут именно с целью «ублажать прелестниц». Мы единодушно закрываем глаза и на «дежурство» очередного поклонника под дверью и на частые отлучки Маринки в парикмахерскую к подружке, раз она справляется со своей основной работой.

Моя жизнь вступила в новую фазу, тихую, неторопливую, заполненную житейскими заботами и обыденными мелочами. Это меня устраивает, — я не хочу ничего менять. Даже незначительное покушение на моё спокойное размеренное существование (пусть дурак назовёт его мещанским), я принимаю как смертельную обиду. Правда, в бой за независимость и свободу уже не кинусь, — я стала умная, но крепко рассержусь. Все мои войны закончились, а лучшая гарантия суверенитета — экономическая независимость и собственное единовластие.

Вторник — Витькин «музыкальный день», и он замучил нас трагическими речитативами и вскриками Виктора Цоя. Я сижу к этому пылкому меломану спиной, напротив Ашота, и, если нас с Ашотом разделяет два стола, то между мной и Витькой — только невысокий стеллаж с оборудованием. Звук льётся свободно и громко, прямо в мои многострадальные уши. Деликатный Ашот, обычно, включает свои восточные мотивы негромко, на среднюю слышимость радиоточки, Витьке же необходима неистовая страсть. К обеду я «захотела перемен» больше, чем кто либо, о чём незамедлительно сообщила через плечо.

— Ладно, Тиночка, после обеда врублю Высоцкого. Тебе понравится! — пообещал Витька и магнитофон умолк. Ашот улыбнулся мне глазами, расправляя острые плечи, и накрыл своё «рабочее поле» куском полотна, пропитанным «Антипылью». Он всегда свято соблюдает и советы, и заветы, и привычки отца.

— В виде компенсации за причинённые неудобства, приглашаю всех на осетрину по-корейски в Поплавок — нараспев провозгласил Витька и гордо добавил: Я угощаю.

«Все» засобирались, засуетились, и, — больше других — Маринка, которой понадобилось срочно навести красоту, а потом позвонить Ленке в парикмахерскую, чтобы сообщить, что Пицца на сегодня отменяется. Витька тут же пригласил и Ленку, и мы, на двух машинах, отправились на другой конец города.

Поплавок — уютный ресторанчик на старой барже, отходившей свой век и навсегда причаленный к берегу, держат Паки — Витькин брат и двоюродная сестра с мужем.

Тая — чистокровная кореянка, маленькая, изящная и невозмутимая, совсем не похожа на Витьку. Он полукровка от русской матери, а поэтому шатен, выше меня ростом, светлокожий и сероглазый. Корейская часть крови видна в нём только чуть заметным намёком на некоторую «калмыковатость» и гладкостью ровной мелкопористой кожи. Даже манеры у него «русские народные», как он любит прихвастнуть, но, на самом деле, довольно сдержанные и вполне корректные.

Мы хорошо посидели, отведали кучу дальневосточных деликатесов и были довольны. Тая сама рекомендовала каждое новое блюдо, и, особенно, — мне. Я люблю корейские овощи, часто заказываю их через Витьку, а красная рыба — это вообще верх наслаждения для любого гурмана.

Потом Витька попросил принести шампанское и, многозначительно ухмыляясь, поднял указательный палец над головой.

— Я хочу сказать вам, друзья мои, что наше маленькое торжество не случайность! Отгадайте — ка, что мы сегодня празднуем, и победитель получит приз!

— Ты, кажется, снова собираешься… стать папой — рекламным голосом проворковала Маринка, а Ленка добавила под аккомпанемент нашего смеха: В четвёртый раз!

Лев Борисыч предположил крупное денежное пособие от родственников с исторической родины, а я съехидничала насчёт возобновления учёбы в институте, заброшенной много лет назад. Когда мы умолкли, Ашотик мечтательно задумался, медленно покручивая тонкими гибкими пальцами бокал с «колой».

— Ты в сотый раз выиграл «Фольксваген» в своей дурацкой почтовой фирме — сказал он.

— Вот он! Вот он победитель! — радостно заорал Витька, и кинулся пожимать Ашоту руку, а мы снова захохотали.

Витькина жена, соблазнённая подругой, выписала себе по почте «модные и дешёвые ботиночки» в одной фирме. Ботиночки развалились на втором месяце эксплуатации, стойко выдержав, всё же, гарантийный месячный срок, а фирма, с завидным, достойным уважения постоянством, стала высылать неосторожному заказчику рекламные каталоги. Товары в каталогах предлагались одни и те же, — сомнительного качества и вида, но азарт и старание, с которыми они рекламировались, были достойны особого внимания всех Витькиных друзей и сотрудников.

Перипетии взаимоотношений Витьки с фирмой-«прилипалой» были интересными, богатыми на события и разнообразие форм. Поначалу он ещё пытался несколько раз уведомить «уважаемую администрацию» о своем недовольстве их назойливостью, но через год замолчал, а рекламные акции продолжались ещё не один год. Несмотря на упорное нежелание абонента общаться, «уважаемая администрация» не оставила своего намерения осчастливить этого недотёпу и обещала ему множество льгот, одну выгоднее другой.

Он мог получить всевозможные скидки, комбинируя свои заказы, мог, заказав пару лотов, сыграть в денежно — вещевую лотерею, мог, всё с той же парой заказов, получить право выбрать приз за привлечение новых клиентов, и проч., и проч… К третьему году односторонней переписки, фирма учредила призы для постоянных клиентов и среди них — автомобиль, причём шансы нашего коллеги — бирюка всё время увеличивались.

Сначала ему посылали фотографии вожделенных выигрышей, потом выбор претендентов определился, и этот счастливчик получил в конверте с рекламным буклетом ключ. Ему нужно было только заполнить купон на согласие в розыгрыше лотереи и заказать всё ту же пару лотов. Великодушно прощая Витьке его нежелание сотрудничать, фирма стала присылать ему фотографии фольксвагена чуть ли не ежемесячно, вместе со списком вероятных победителей, возглавляемым Виктором Паком.

Он уже имел право взять вместо машины деньги, или, если согласен на фольк, выбрать для него цвет по предложенным образцам после (всего-то — навсего!) заказанных двух лотов и заполнения документов на владение «немецким народным автомобилем»…

Никто в городе из двух-трех сотен злополучных клиентов этой фирмы, получивших подобные «верительные грамоты» со своей фамилией во главе списка победителей, не получил за это время столько поздравлений, сколько Витька от нас. И никто из них не имел специально выделенного под «почтовые реликвии» места на старой стеклянной витрине возле умывальника, пополняемого и лелеемого всем коллективом!

Витька выложил на стол очередной ключ с сопутствующими документами, и мы занялись подсчётами его новых трофеев. Потом выпили за несомненный пятикратный выигрыш счастливчика и на работу возвратились только к двум часам. Никаких трудовых успехов, разумеется, уже не получилось. Гулять, так гулять, а работать — так работать. Не зря я не люблю смешивать два этих занятия. Хотелось спать или просто сидеть и болтать под музыку.

Ашот презентовал свой приз — коробку конфет, Маринке, и она слегка покапризничала. Я знаю, что ей хотелось бы получать мой «ежедневный цветок» в ставшую культовой богемскую вазу, и никакие букеты от армии поклонников, благоухающие возле приёмного окошка, не стоят этого скромного знака отличия. Но наши мужчины упорно делают ей «сладкие подношения», а для меня каждое утро приносят цветок: Лев Борисыч — розу или фиалки, Ашот — белую лилию, а Витька — хризантему, гвоздику или ирис, в зависимости от времени года, иногда просто цветущую веточку.

Я сижу за столом Багратяна — старшего, и этот цветок не только мой, — он продолжение традиции, заведённой Мастером. Но Маринке всего не объяснишь. Она злится, плачется мне, что ей надоело считаться ребёнком и кривится от каждой подаренной шоколадки, забывая о своей любви к сладостям.

Витька начал донимать Маринку вопросами о женихах и планах на «достойную партию», разозлил, а потом рассмешил, предложил сбегать за пирожными, но она захотела ещё шампанского…

Лев Борисыч разогнал нас всех по домам и остался с охранником и чайником «умиротворять клиентов».

А уже на следующий день этот парень снова пришёл в салон.