Я просто не могла сидеть в бездеятельности. У меня настолько нетерпеливая натура, что бороться с ней иногда неразумно, а временами и опасно: застоявшаяся энергия может просто пойти не тем руслом. Почувствовав себя лучше, я собралась выйти на работу раньше намеченного срока, но сначала проверить кое-какие свои соображения. Я хотела лучше узнать своего врага…

Мы уже обсудили план действий, на тот случай, если я не вернусь. Баба Саня наизусть повторила мне записанные номера телефонов, если я только успею подать сигнал опасности. Я вслепую прогнала в памяти план кирзавода, который Хорс пообещал отцам города вернуть к жизни. Трубка мобильника и электрошокер надёжно устроены в карманах куртки, чёрные слаксы удобно обтягивают ноги, старые туфли из тончайшей кожи ощущаются как носки… Баба Саня прочитала надо мной все охранные молитвы, официальные и факультативные, но никак не может отпустить.

— Ой, Тиночка, дорогая моя… Боюсь. Я никогда себе не прощу, если…

— Никаких «если» не будет, Баба Саня! Я не собираюсь давать бой. Просто посмотрю. Ты сама говорила, что мы ничего не знаем — вот я и разведаю. Я буду очень осторожной, я это умею. Я помню, что должна вернуться к вам с Даном, я не могу оставить вас одних… Понимаешь?

— Понимаю, Тина, понимаю. Но всё равно, никак не могу успокоиться. Может быть, стоит кому-нибудь рассказать… Кому-то, кто сильнее нас, раз у нас сейчас нет поддержки Братии?

— Ну, вот, снова да ладом! Кому рассказать? Милиции? И Хорса со всей шайкой посадят в тюрьму… правда, если найдут, за что. А через год целая тюрьма, восставшая из могил, придёт штурмом брать психлечебницу, в которую нас с тобой упекут. А с кем останется на это время Дан?

Она молча смотрит на меня неправдоподобно синими глазами скорбящей иконы, и не отвечает.

— Я вернусь, Баба Саня, вот увидишь. — я обнимаю её за плечи: Ты только Дана не бросай одного, ни на минуту. Удержи его дома, пожалуйста! Скажи ему… я на свидании.

— Разве он поверит — укоризненно качает головой Баба Саня: Ну сама подумай, Тина. Как он в такое может поверить?

— Не поверит… Тогда скажи, что я у Дока. У меня проблемы со здоровьем, и я у Дока. Он знает, что Док часто работает по ночам. И не беспокойся. Прошу тебя! Я вернусь — поверь!

— А если Олег сам позвонит? Что я ему при Дане скажу?

— Док не позвонит. Ему велено беречь тебя и по ночам не беспокоить. Я ему сама регулярно звоню, чтобы обсудить всё что надо, в подходящее время. Тем более, он заезжал к тебе сегодня, пока я спала. Док не позвонит.

Я поцеловала её ещё раз, и сбежала по ступенькам. День был серый, дождливый, и прохожие не задерживались под раздражающе-однообразной, унылой моросью, стараясь укрыться в тепле. Я ехала на стареньком москвиче Васо, который не продавался, как память, но радушно сдавался всем желающим или предоставлялся для нужд «своим». Своих было — вагон и тележка, но машину холили, и бегала она хорошо.

Я рассчитала, что из густого перелеска, от которого начинался карьер и болотца, переходящие у завода в непролазную топь, москвич никто не увидит. Дальше на бугор поднимались чахлые деревья, а заводской дворик густо зарос акацией. Сквозь дождь забор был почти невидим, с болота надвигался, пока ещё редкий, туман. Я вышла из машины, и, крадучись, поднялась на пригорок. Никаких признаков охраны и подозрительных звуков, только слабое свечение электричества за стеной. В заборе, со стороны карьера, отыскалась брешь от выпавших сверху кирпичей, через которую я, подтянувшись, пролезла внутрь.

Замусоренный двор пуст, несколько машин у ворот. Я выждала, оглядывая примыкавшие к конторе формовочный цех: три стены и крыша, такая же сушильня. Только в углах темно, но вряд ли там кто будет сидеть в секрете. Если охрана есть — она в конторе, где окно сияло голубоватым светом телевизора. Единственный фонарь освещал дверь в помещение для обжига — новое и крепкое, с красными пятнами кирпичных заплат в стене. Если здесь кто-то есть, то за этой тяжёлой металлической дверью, больше негде. А дверь прямо в стене формовочного, под крышей, до неё и нужно добраться.

Я продвигалась, прижимаясь к стене, до конторы, затем, пригнувшись, пролезла под светящимся окном, миновала ёмкость из-под угля, и затихла. Возле угольной ямы кто-то двигался. Приглядевшись, я подошла ближе. Там, в тени у стены, сидели в железной клетке собаки — чёрно-белый сеттер и две дворняжки. Я ожидала, что они залают, но собаки молчали. Сеттер попытался вильнуть хвостом, две другие смотрели угрюмо и обречённо. Сволочи! Заморили голодом… Собак отпущу… Не забыть отпустить собак… Вот гады, и не жалко. Хотя, если людей не жалко… Понятно, откуда эти ночные псы в поле. Эти, как будто, пока ещё просто собаки. Алексо предупредил бы… Вот и дверь. Я снова прошла вдоль стены, в тени. Формовочный был пуст. Из-за плотно подогнанной двери слышался гул голосов.

Ни единой щёлочки. Но кто-то там есть, это точно… Надо поискать свет. Не в темноте же они там… заседают-высиживают. Где есть свет, там есть отверстие. Снаружи сплошная стена, тоже хорошо заштопанная. А от обрыва? Я поискала подходящий разлом в стене формовки, протиснулась в него, и выглянула. Точно, есть окошечко в метре высоты от фундамента, и сам фундамент есть — узенькая полоска бута, на которой можно примоститься. Но сначала — собаки…

Они вылезали в приоткрытую решётчатую дверцу ползком, медленно, тяжело дыша и кося на меня настороженным взглядом. Одна из дворняжек оскалилась, но не зарычала. Сеттер поплёлся к отверстию под воротами, мотаясь из стороны в сторону, и еле переставляя ноги, дворняжки — чуть поживее. И всё — молча. Ну, падлы! Скоты! Живодёры! Это я тоже заношу вам в счёт, уроды…

Я вернулась к дыре в стене. До оконца добиралась долгих минут десять, соображая на ходу, за что цепляться, чтобы не свалиться в овраг. Почти у цели обнаружила крепкий кусок арматуры, закрепляющей фундамент, а через полметра другой. Значит, есть ещё. Если заводу около пятнадцати лет, фундамент делали крепко, крепче стен. Арматура тоже могла не проржаветь. Я встала на два прута, и, схватившись руками за оконный проём, выпрямилась. Окно оказалось на уровне груди и было отворено, заглянуть в него вполне возможно, тем более что пол в обжиговой оказался гораздо ниже фундамента.

В помещении горели свечи, чёрные и белые. Запах от них стоял затхлый и неприятный, но света хватало. За длинным столом, накрытым чёрной тканью, сидело человек двадцать, и во главе — вся компания Хорса, с которой он меня знакомил в Курятнике. Половины лиц остальных я не видела, но из тех, кто был повёрнут в мою сторону, узнала несколько человек.

Торговец из коммерческого киоска в соседнем квартале, истеричная дама средних лет, кажется, служащая сбербанка, собачник Коля Жердев, видимо — основной поставщик сырья. Ещё одна… обесцвеченная медсестра доктора Митрофанова. А где же сам доктор?

Хорс говорил нараспев, своим гнусавым, сдавленным голосом, что-то знакомое и непонятное, а хор голосов повторял каждое его слово. У председательствующего был окинут на спину капюшон балахона вроде рясы, остальные — тоже одеты в бесформенные хламиды, но без рукавов. Хорс замолчал, и до меня, наконец, дошло, что он бубнил: молитву наоборот. После этого Мара, или как её там, высохшая красавица с голодными глазами, встала вместе с женой Хорса, и, сверкнув голым телом в разрезе балахона чуть не до подмышек, удалилась. Они вдвоём внесли знакомую чёрную чашу из хрусталя, наполненную мутной, белой жидкостью, поставили на стол. Хорс бросил в вазу горсть травы, неприятный запах которой услышала даже я, а потом, бормоча, чего-то долил из флакона.

Жидкость закипела, запахло ещё сильней, немыслимой гадостью. Заседавшие встали и запели.

— И вечным будет наш Отец! — провозгласил Хорс и все подхватили его слова.

— И вечными будем мы! — опять хор.

— И воцарится царствие его, а наша власть!

— И падёт на землю тьма!

Он снова что-то всыпал в вазу, и из неё пошёл дым.

Аста принесла бокалы из мориона, изготовленные Витькой, а Мара — поднос, накрытый красным парчовым платком. Хорс сдёрнул ткань, и под ней оказался труп младенца. Ребёнок был недоношенный, пяти-шестимесячный, скрюченный и уже почерневший. Хорс сделал надрез на крошечном тельце и перевернул его над чашей. Из разреза полилась струйка чёрной жидкости, закапала в сосуд. Хорс небрежно отбросил жалкий трупик, и поднёс двумя руками чашу ко рту. И он отпил от этого дьявольского причастия, мерзкий тамада!

Когда я немного отдышалась и снова припала к окну, он уже налил в кубки своим помощницам. И они тоже стали пить эту гадость! Затем Хорс подозвал их к себе, отступив от стола, и они облобызали его определённым образом, задрав полы балахона. Он налил кубки снова, и к нему подошла следующая пара почитателей — уже мужчины. Ритуал многократно повторился. «Причастившиеся» стаскивали одежду и направлялись в дальний угол зала, где в изножье какого-то подобия трона лежала обнажённая женщина, ей тоже, каждый по-своему, все оказывали знаки внимания. Когда «причастившихся» стал слишком много, они перешли на ублажение друг друга. Я оторвалась от окна, и присела над обрывом.

Я считала, что уже навидалась всякого, и меня ничем невозможно достать. Я ошибалась, и мой желудок мне дважды за сегодняшний вечер, это доказал. Внизу запели, я снова стала смотреть. Утомлённое наслаждениями собрание, организовало пляску вокруг завывающего Хорса. Стол исчез, а застолье превратилось в подобие срамной бани. Все плясали, скакали, кружились на месте. Хорс опять затянул речёвку, и все повторяли за ним.

— Он придёт!

— Он сделает мир совершенным и честным!

— Каждый станет жить по его законам!

— О, Хорс! О, Карачун! О, Чернобог!

— Мы ждём тебя.

— Мы отдадим тебе всё!

— Сгинут святоши!

— И сгорят лицемерные кумирни! (Вот они, Ленкины кумирни! Интересно, не тут ли она сама…) — И так далее, и тому подобное…

Члены компании навеселились, а забившихся в припадке отнесли в сторону. Двое подручных покрепче выволокли к «трону» железный столик с мраморной крышкой, и водрузили на неё большую собаку со связанными лапами. Пёс был тоже очень худой, с выступающими под серо-жёлтой шерстью рёбрами. У меня заныли лоб, зубы и скулы, когда Хорс торжественно взял в руки что-то наподобие жезла, и поднял.

— Во славу твою, повелитель!

Он коротко и умело ударил собаку по лапе, потом — по другой. Пёс взвыл и задёргался, задрав к потолку морду с обмотанной тряпьём пастью.

— Тебе, отец. Тебе — навьё! — завыла толпа.

Этого я уже не могла вынести, и закричала: Сволочь, прекрати! Козёл!

Меня никто не услышал в хоре криков. Правда, Хорс повертел головой по сторонам, но отвернулся и ударил пса по голове своей железкой. Наверное, он при ударе, содрал тряпку, которой был завязан собачий рот. Собака изловчилась, и полоснула его зубами за кисть, стала биться из последних сил, кусаясь и рыча. Столик упал, толпа разбежалась. Вдруг одна из голых фигур дёрнулась, метнулась к очагу и на ткань, накрывавшую пол, упала горящая ветка из печи. Вспыхнуло мгновенно, и вся орава, забыв свои недавние восхваления сжигающему огню, ринулась к выходу.

Можно… Сейчас можно! Я успею!

Я поползла, цепляясь за арматуру, кусты, камни на противоположный конец обжиговой, где спуск к оврагу был неглубоким. Так и есть… Выходное отверстие печи, из которого много лет назад выгребали шлак, просто заслонили листом железа. Я его с усилием, но отодвинула, перескочила через обломки кирпичей, груды золы и какие-то железки, пролезла дальше, до конца печи, где было устроен очаг. Развернула шапочку с прорезями для глаз на лицо, и выпрыгнула через невысокий огонь. В цехе оставалось всего несколько человек. Трон и деревянный помост под ним горели, занялась дощатая перегородка. Замешкавшиеся танцоры-банники вылетели прочь, мелькая голыми задами. Я поискала собаку. Она сидела и дрожала в дальнем углу, роняя на пол окрашенную кровью пену из пасти. Перебитые передние лапы, с обрывками верёвок, разъезжались на полу.

— Сгоришь, дурачок… Пошли.

Кто-то сзади схватил меня за рукав, и я, не оглядываясь, ткнула электрошоком в его сторону. Перчатка, слава Богу, была сухой. Мне некогда было вытаскивать беспамятное тело в откровенного покроя хламиде, да и не стоил он жизни собаки… Но полуголый грязный мужик очнулся и извиваясь пополз к окну, в которое я заглядывала… Не обращая на него внимания, я поискала, чем закрыть дверь, и подпёрла её жезлом Хорса.

Успею!

Собаку тоже пришлось «отключить», она меня куснула. Чувствительно даже через куртку. Огромная овчарка, хоть и исхудавшая до костей, что-нибудь да весит, и мне пришлось с ней в печи туговато, кроме того, и дым вытягивало именно туда, где для него открылась тяга. Наружу я выбралась почти одуревшая, с горящими веками и кислым вкусом во рту. Было уже совсем темно, и дождь полил как из ведра, поэтому нас не заметили. Мы покатились прямо в овраг, по счастью — сбоку, где я удачно зацепилась за кусты. Сгибаясь от тяжести, я перевалила собаку через забор напротив цехов, прыгнула, и попала в чьи-то крепкие объятья.

— Ты кто? Откуда? — вместе с вопросом мне в нос ударил через плечо запах вчерашнего перегара, сдобренный чесночной закусью и свежей спиртовой добавкой.

Ясно. Сторожа стояли у другой стены. Там, где оврага нет.

Я пригнулась, и, выпрямляясь, с размаха заехала нападавшему затылком в лицо. В годы моего детства самой романтической нотой в жизни воспитанников детских домов нашего региона была блатная. Не горжусь своими достижениями в области изящной словесности тех лет, а наколки, к счастью, у нас делали на редкость уродливые для моих эстетических требований, но драться я обучена классно. Тем более что тренировал меня по уши влюблённый Рашик Галиулин, хрупкий и мелкокостный, а потому особенно умелый драчун.

Я надолго успокоила своего противника, и, уже волоком, потащила беспамятного пса по траве вниз. Обжиговая горела во всю, пылали балки и стропила крыши. Голые слуги Сатаны сновали по двору. Я шла, почти не таясь, но всё-таки сделала большой круг до «Москвича». Ехать без света возле болота было опасно, но я решила рискнуть. На всякий случай, позвонила домой. Стащила шапку с лица.

— Баба Саня, это я! Всё. Я еду, жди. От телефона далеко пока не отходи, есть небольшие сложности.

В темноте, чавкая по раскисающей земле, я еле донесла овчарку. Когда затаскивала её в багажник, она пришла в себя и снова попыталась ухватить меня за рукав, но совсем слабо. Я захлопнула задний клапан, вскочила в кабину. И всё-таки забуксовала. Пока «сушила» скользкую мыльную глину, меня, наверное, услышали. Откуда-то сбоку подскочил молодец в коже, измазанный сажей и с поцарапанной щекой. Он схватился снаружи за дверцу, а после этого начал вытаскивать меня из машины.

Я пнула наугад, но неудачно. Он уже почти стащил меня с сиденья, и внезапно его злорадствующее лицо перекосилось, глаза полезли из орбит. Ещё не понимая, в чём дело, я отлетела назад, потянула дверь на себя. И увидела зелёную, со свисающей кожей четырёхпалую лапу, обхватившую стекло в отверстии форточки. Это было отвратное чудовище, с мерзейшей, отдалённо напоминающей человеческое лицо рожей. С дряблым, в зловонной слизи телом. Голое, мужского пола, в интересном возбуждённом состоянии.

— Посмотрю, посмотрю, красивая!.. Уп — уп — уп… Полюблю… Чав-чав… Может, понравишься…

Белые, с плавающими узкими зрачками глаза похотливо закатились под жирные нижние веки. У меня обмякли ноги. Если бы «Алексо» не застучал, я бы упала, честное слово! Или завопила бы, и рванула куда глаза глядят — в лес, в огонь, в болото, куда угодно… Но моя рука уже доставала крест. Механически, сама по себе. Зелёный луч изумруда ударил этой гадине в глаза, и со вспышкой оттолкнул его на несколько метров. Я газанула, и рывком выскочила на гравийку. Уже не прячась, понеслась вперёд. Перед лобовым стеклом мелькнуло ещё несколько страшных тварей, которых я сбила, и они разлетелись по сторонам. Что-то мутное побежало по стеклу. Потом, набирая скорость, я видела, что кто-то бежит за мной следом. Кажется, это был человек. Голый.

Уже у развилки я снова застряла в грязи, и на этот раз — очень прочно. На полтора метра отклонилась от края полосы, и почти «села» задним мостом в канаву. Не заглушая мотор, добежала до шоссе. Никого! Я стащила куртку, и, бросив на землю, нагребла в неё гравий с обочины.

— Чёрт! Твою мать! Пропади оно всё, пропадом!.. Нет, нет! Не хочу, нет! Прости меня, Господи! Спаси и сохрани! Не дай этому случиться! Пусть я лучше умру! Попаду под поезд! Свалюсь с крыши! Утону, сгорю, или буду долго мучиться. Лучше заживо сгнить от болезни. В муках… Только не это! Только не это, Господи!

Не переставая бормотать вперемешку проклятья и молитвы, я несколько раз сбегала туда и обратно. Насыпала солидный настил из гальки, добавила наломанных крупных веток и сверху — осколки бетонного дорожного «пасынка», села за руль. И тут он до меня добежал. Голый человек присел за низким кустиком в лесополосе, стараясь отдышаться, и не спуская с меня глаз. Я схватила ближайший голыш.

— Сволочь! Не подходи. Убью и даже не подумаю жалеть об этом!

Алексо был тёплым, но постукивал в почти нормальном ритме. Так он реагировал на живых людей, имевших нежелательный контакт с нечистью.

— Кто ты? Ну, говори! Покажись! — скомандовала я низким угрожающим голосом, чтобы скрыть его дрожь.

Из кустов поднялось тело. Женское, молодое, со встрёпанными мокрыми волосами. Да это же Рыжая! Рыжая из «Паласа» — приглядевшись поняла я. — Грязная, с разводами сажи на теле, исцарапанная, с разбитыми коленями и босыми ногами, синяя от холода. Значит, это она тогда пропала… Девчонка встала перед светом фар, дрожа и прикрываясь руками, переступая озябшими ногами по земле. Я нагнулась за курткой, встряхнула её, попав в луч света. Она меня узнала, и шарахнулась в сторону.

— Стой! Не ссы, бить не буду… — прикрикнула я: Это ты бежала? Да встань ты спокойно, не колотись! Сказала же: не трону! Успокойся и отвечай на вопрос. Ты за мной бежала?

— Я… Я думала, не догоню. Ты… Вы, правда, не будете бить?

— Сказала же… Не буду, если не за что. Я без дела кулаками не размахиваю. Иди сюда. — Я бросила ей куртку. Сняла с себя свитер: Надевай, холодно… А куртку на бёдра повяжи. И замок застёгивай, он на ногах сойдётся, а выше — прикрой просвет рукавами и свитер выпусти сверху. Подтолкни меня сзади и заскакивай в салон. Садись.

— Спасибо… — она, запыхавшись, прибежала, когда я вылезла на шоссе и неловко забралась на сиденье рядом, трясясь как осиновый лист: Я уже и не надеялась… Убили бы и всё.

— Садись удобней, поедем. Надо отсюда сваливать. Догонит какая-нибудь сволочь… Мало не покажется!

В машине я посмотрела на неё внимательнее. Лицо сильно похудело и вытянулось. Нос… не такой красивый, как был, стал шире в переносице, но могло быть хуже… Шея и руки в синяках, пальцы ног и колени сбиты в кровь… Я включила печку и достала из бардачка полотенце.

— Вытрись. Обуви нет… Так пока потерпишь. Ноги на полотенце поставь… Как ты там очутилась? Тебе тоже хотелось власти тьмы? — насмешливо скривив рот, спросила я, и она уставилась на меня с непонимающим видом.

— Какой власти… — она всхлипнула. — Я… Напели… Деньги хорошие обещали, я и поехала. С Танькой… Давно не работала. Так, мелочь… Совка в чёрном теле держал… После того… Ну, после той драки.

— Ага, и ты попёрлась неизвестно куда, неизвестно с кем.

— Так с виду приличный мэн, в золоте, одет хорошо, голос тихий, вежливый. Никогда и не подумаешь, что это жуть такая… — она еле сдерживается, чтобы не зареветь, но у неё получается.

— Ну а Танька твоя где? — спрашиваю я. Интересно, кто же там был Танькой, в том памятном туалете?

— А нет уже, наверное, Таньки, — она вытерла выступившие слёзы, и снова вытерпела. — Во вторник увели, а сегодня — понедельник. Вчера меня в дело пустили, а сегодня… вот такое.

— Тебе в первой, что ли? Такая же с…щина, как всегда.

— Не такая. Такого сроду не было. Там такие были… эти… А вчера… тоже, ужас какой-то. Но сегодня… Вонючую жижу из трупа пили. И собака… — она, наконец, заревела, беззвучно, с хриплыми вздохами.

— Это ты, что ли, пожар затеяла?

— Я… — призналась Рыжая: Я решила: пусть лучше всё сгорит… Чем вот так, как собаку. Собаку жалко… И зачем я с ними поехала?

— Раньше надо было думать. Когда жизнь себе такую выбирала.

— А из чего было выбирать-то? Мать пьёт… мужики не выводились… меня быстро к делу приставили… С детства по интернатам. А там тоже…

— Детдомовская, значит…

Мне не было её жалко. Я тоже была детдомовская, но не сдавалась никому и никогда. Билась в кровь и не гнушалась в безвыходной ситуации зубами выдрать у нападавшего кусок щеки или уха, попытаться выдавить глаз. Со мной не связывались, потому что знали мою беспощадную мстительность…

И если уж не нашла она в себе особых талантов, пошла бы просто на фабрику, на завод. Скучно и бедно? Почему Нина у Галии, красавица, воспитанная только что не в нищете, не отправилась на панель, а работает в детском саду няней за символическую зарплату, и ещё умудряется платить за педучилище? Жалко не было… Но Нина выросла среди любви и домашнего тепла. А эта девчонка всё-таки решилась бросить горящую ветку…

— Ладно, не ной, утри сопли. Я тебя спрячу. Поживёшь пока в больнице. У меня там врач знакомый. Только штучки свои б…ские там забудь. Там это ни к чему! Он тебя санитаркой возьмёт. Тепло, еда, угол на время… Поработаешь, пока всё закончится. Но язык надо держать за зубами, понятно? Чтобы никому ни слова. Врачу — особенно! Усекла?

— Да, да! Я всё сделаю. А вы… простите меня за то. За того парня… Я буду работать. Хоть в поломойки, хоть в шахтёры, хоть куда… И молчать буду. Только… — голос у неё дрогнул: как же это может закончится?

— Не твоя забота. Закончится, как надо и когда надо. Главное, сама не рыпайся. Не рисуйся нигде, не болтай лишнего. Ты хоть работать-то умеешь?

— Я раньше на рынке работала… Старалась. Не получилось. На кого работаешь — с тем и спи, да ещё друзей приведёт… Вот я и ушла…

— … Куда полегче. Ладно, что-нибудь да получится. За тебя просто не брался никто. Поживём — увидим!

— А вы… простите меня? Ну, за то… На меня нашло тогда… Думаю, отлюблю хоть раз… Он на меня и не смотрел вовсе… Я ему не нужна была. Он только вас и видел…

— Его больше нет. Нет среди живых. Забудь!

— Она вздохнула-всхлипнула, и посмотрела на меня сбоку, судорожно прижав ладонь ко рту. Охнула, помотала головой. Я сцепила зубы, до боли сжала руль.

Не твоё это дело… Ясно? — голос у меня был глухой и почти спокойный.

— Ясно. Простите… — она протянула было руку, но уронила её на колени: Простите меня.

— Нечего прощать… И не говори мне «вы». Я тоже детдомовская… Звать-то тебя как?

— Софи… Нет, Зойка. А вас… тебя?

— Тина. И, запомни, Зойка… Сейчас ты можешь для себя всё изменить. Редко кому так везёт, как тебе сегодня. Считай, что ты снова родилась, и снова выбираешь. Ты уже посмотрела, куда можно сдуру забрести.

— Да, Тина. Я знаю… Ой, какая… вы… ты! А ты, правда, детдомовская, Тина?

Притормозив возле хирургии, я оставила Зойку в машине, и отошла с сотовым к стене.

— Алло, Баба Саня, это я… У меня всё в порядке. Я уже рядом, но задерживаюсь. Не переживай, я уже в городе. Ещё около часа потерпишь?

— Тина, где ты? Приезжай скорее, девочка. У нас тут война — Дан рвётся из дома. С тобой всё в порядке?

— Да, я жива-здорова. Баба Саня, не отпускай его. Куда он без Алексо? Пожалуйста, удержи его. Мне, в самом деле, очень нужно. Нужно увидеться с Доком. И я постараюсь вернуться побыстрей. Знаешь, что, дай ему трубку, я сама с ним поговорю… Дан! Дан, ты меня слышишь?

— Тина… больно… холодно, Тина!

— Миленький, Дан, подожди. Я в полной безопасности, но не могу сейчас подъехать. Я у Дока, Дан, мне очень нужно… Подожди ещё немного, совсем чуть-чуть… Я вернусь, и всё будет хорошо.

— Тина… Берегись… Ты в опасности, Тина…

— Всё нормально, Дан. Мне в самом деле ничего не угрожает. Ты скажи: Жду тебя. И жди! Ну, скажи… Дан, не заставляй меня волноваться, мне и так плохо пришлось… Пожалуйста, побудь с Бабой Саней. Хорошо?

— Да… Я жду… Жду тебя, Тина.

Док был измотан до предела, и я поняла это, как только он улыбнулся. Его улыбка была не бледной, а бесцветной.

— Тинатин, привет! Ты… У тебя всё в порядке? Почему ты в майке? — забеспокоился он: И грязная… Что случилось?

— Случилось, но уже прошло. Ещё поговорим об этом, но потом, не сейчас, Док. У меня к тебе дело. Нет, даже два. Ты, как-то, говорил, у вас санитарок не хватает, я тебе привезла одну гражданку… Возьмёшь? Её надо спрятать ненадолго от нежелательных взглядов и контактов. Ну, как, сделаешь?

Вот что мне в Доке больше всего нравится, так это его полная невозмутимость в подобных ситуациях. Он сразу всё сообразил, и Зойку разглядывал с чисто академическим интересом.

— Так… А работать-то, она будет? У меня ведь больные… и нелёгкие, кстати сказать. За ними ухаживать надо, как за малыми детками.

— Будет — пообещала я: Ещё как будет! Ей деваться некуда, она всё что нужно будет делать.

Зойка смирно стояла в извоженной куртке, обвязанной вокруг бёдер, в моём свитере на голое тело, и даже не перебирала босыми подошвами, смотрела истово.

— Хорошо, попробуем. Пошли, гражданка… Поищем тебе что-нибудь одеться.

Они зашли по коридору в подсобку, а я вернулась к москвичу. Овчарка забилась в дальний угол, и оскалилась.

— Не бойся, я друг. Я — свой, не бойся! — При слове «свой» она дёрнула разорванным ухом, но рычать не перестала.

— Нам с тобой нужно выйти из машины. Ну, иди ко мне! — Команду «ко мне» она тоже знала, но не двинулась с места. — Ну, что мне с тобой делать? Выходи же, дурашка… — Я попыталась дотянуться до неё рукой, но она забилась в дальний угол, и клацнула зубами. — Вот тебе и благодарность… Любят же некоторые дающую и ласкающую руку укусить… Ну, не бойся, хороший, не бойся. Иди ко мне.

— Стой, Тинатин, я помогу, — подошёл сзади Док. — Что с ним?

— Не знаю. Кажется, лапы перебиты. И голова…

— Где ты его подобрала? Здоровенный кобель, хороший. Худой только очень, бродячий, что ли? Его, что, на дороге сбили?

— Нет… Не знаю. Док, я так спешу… Как ты думаешь, найду я сейчас ветеринара?

— А я тебе чем не ветеринар? Какая разница… Нет, Тинатин, так ничего не выйдет. Стой, я принесу шприц, укол сделаем. Не трогай его пока.

Наконец, мы подтащили бедного кобеля поближе, и Зойка выбежала с лотком инструментов. На ней был больничный халат поверх подвёрнутых снизу джинсов, и огромные больничные шлёпанцы. Лицо у неё ещё подёргивалось, а губы мелко дрожали, но она очень старалась. Я подумала, что, может быть, у неё и получится.

Док осмотрел собаку, наложил шины на сломанные передние лапы, зашил ухо и рваную рану на затылке, смазал ссадины. Пока пёс не пришёл в себя, мы снова удобней устроили его в машине. Я накинула на плечи, кое-как оттёртую Зойкой, куртку.

— Док, я поехала. Ты купи Зойке одежду с утра, или поручи кому-нибудь, ладно? Деньги я верну.

— Нам нужно поговорить, Тинатин. Давно уже нужно, обязательно и обстоятельно. А времени не хватает катастрофически!

— Да, Док, хорошо. Только не сейчас. Баба Саня с ума сойдёт…

— Как она, кстати? Давление нормализовалось?

— Лучше. Давление в порядке. Передать ей привет? — я закрываю дверцу багажника и спешу за руль: Пока, Док! Извини, не хочу её волновать зря.

— Да, привет ей, конечно. Ты заедешь, Тинатин? Или мне самому?

— Лучше я. Ну, всё, Док, пока — прощаюсь я с ними обоими уже из салона и он наклоняется к окну: Не затягивай, Тинатин. Разговор важный.

— Хорошо, Док. Завтра договоримся, я звякну.

— Обязательно, Тинатин! Позвони. Я не отстану, не забудь — кричит мне вслед Док.

Дома было неспокойно. У Дана тряслись руки, а в глазах было столько тоски и отчаяния, что я первым делом кинулась к нему. Сразу же взяла за руку: Дан, всё хорошо. Я здесь, с тобой. Успокойся, Дан.

Я обняла его, прижалась к холодному податливому телу.

А он стал ещё гибче, и руки ловчей, и спина гнётся… Почти как раньше. Я его сильно встревожила. Господи, что он тут передумал, бедный…

— Я с тобой, Дан. И никуда не уйду. Ты волновался? Тебе было плохо без меня?

— Холодно… Ты была… Где ты была, Тина?

— У Дока. Мне пришлось к нему обратиться… из-за одной девчонки. Рыжая, помнишь? Ну, та, что устроила мне драку в «Паласе». Она… заступилась за собаку, и… ей досталось немного. Я отвезла её к Доку.

Я уже давно догадалась, что Дан не может знать ничего о настоящем положении дел. Видимо, не став тем, кого из него собирались сделать, он не приобрёл никаких навыков «навья» — новообращённых покойников. Душа у него осталась человеческой, с человеческими понятиями. И она страдала. Из-за опасностей, которые меня окружали, из-за собственного бессилия.

— Дан, тебе больно? Скажи, где?

Он молча положил руку на левую сторону груди, и я погладила «больное место». (Мама, поладь!).

— Здесь? Сейчас пройдёт. Легче? Это ничего, Дан… Пройдёт. А я больше не уйду.

— Не уйдёшь? Пожалуйста, не уходи!

— Нет, не уйду, без крайней необходимости. Я ведь осторожная, ты знаешь. Я всегда буду с тобой. Успокойся, Дан, милый.

Я больше не называла его мальчиком. Не могла. Дан всегда был настоящим мужчиной. И теперь — больше, чем всегда.

— Баба Саня, ты тоже волновалась. Прости, — я её обняла, увлекая за собой к двери. — У меня там собака, раненая. Помоги занести. Меня ноги не держат…

Мы уложили пса в первом коридоре под лестницей, подстелив коврик. Он начал приходить в себя, открыл глаза. Увидел меня, и негромко тявкнул.

— Наверное, его надо покормить — сказала Баба Саня и я задумалась.

Это была проблема: мяса в доме давно не водилось. Баба Саня вегетарианка, а я в последнее время ела только овощи и рыбу.

— Молоко, — сказал Дан, и кобель перевёл на него взгляд. Заскулил, вздыбил шерсть и попятился.

— Чует мертвечину, — со спокойной холодностью произнёс Дан, и сердце у меня ухнуло в желудок льдистыми осколками. Я испугалась, что упаду, и завизжала про себя тонким, пронзительным голосом. Вздохнула, помяла пальцами гортань.

— Дан, прошу, не мучай себя. И нас тоже. Всё уже случилось. Мы не можем ничего изменить. Это уже есть. Нужно жить с тем, что есть. — Я взяла его под руку, и повела наверх: Мне нужно умыться, Дан, принять душ. Пойдём, я замёрзла.

Он встретил меня из душа возле самой двери, с махровым пледом в руках.

— Замёрзла… Тина…