Баба Саня ревниво наблюдала за моими банно-спортивными оздоровительными мероприятиями, но против ничего не имела. Массажа и прочих процедур от Дока она тоже не отменяла. Док относился к моему рвению и послушанию с некоторой подозрительностью, хотя и был доволен. На Зойку он не жаловался. Она вела себя тихо, и старательно выполняла работу, которую ей доверяли. Я находила для неё десяток-другой минут, и она всегда дожидалась их с ангельским терпением.

— Тина! А я тебя жду. У Дока больной, а я знала, что ты подъедешь… Хочешь чаю?

— Давай, сегодня сыро. Продрогла… Ну, как ты, обживаешься?

— Да… И не тяжело нисколько, хотя, бывает, передохнуть некогда. Зато и раздумывать тоже времени нет.

— Ну, это ты зря. Думать никогда не помешает.

Мы поднимаемся в дежурку на втором этаже — здесь у Дока кабинет и крошечный чуланчик, где Зойка спит и переодевается. В комнату, длинную и узкую, вошли только кушетка, типовой больничный шкафчик и тумбочка между постелью и стеной.

— Так мысли-то какие, Тина! Одни ужастики… Ты с чем будешь? У меня варенье малиновое есть, хочешь?

— Откуда такая роскошь? Больные угощают? — Нет… то есть угощают, но не меня, Дока. А он нас подкармливает, — сестёр, нянечек.

— Ты сдружилась с ними? Много не надо… Мне много малины нельзя. Она пот гонит, а я тогда мёрзну.

— Нет, просто сработалась. — Зойка садится рядом со мной, и вздыхает. — Боюсь я! Всех боюсь. Только Доку верю, от остальных шарахаюсь. Тина, ты их различаешь? Ну… этих?

— Да, начинаю различать… А что, у тебя подозрения?

— Нет, определённого ничего нет. Только ночью кажется: то в окно стучат, то в дверь скребутся. Как вскочу посреди ночи, хоть волком вой… Знаю, Док рядом, через комнату, а всё равно страшно.

— Окошечко тут небольшое, не пролезет никто, а дверь на ключ закрывай.

— Это человек не пролезет. А какая-нибудь тварь… Я тут всё посвятила, каждый угол. Как ты думаешь, это хоть немножко помогает?

Она сидела рядом, и смотрела на меня карими глазами бродячего щенка, ищущего хозяина. Обыкновенная испуганная девчонка, совершенно не похожая на шлюху, с волосами, собранными в тёмно-русый хвостик, рыжий уже только на самом конце. В моих джинсах и голубом джемпере, под пёстрым тёплым халатом, в котором санитарки выходят на улицу из корпуса. В меру хорошенькая, в меру неглупая и перепуганная на много лет вперёд. Я вспомнила Маринку, которая иногда тоже могла так посмотреть… Успела она испугаться или нет?

— Как это «посвятила»?

— Ходила с молитвой по всем углам, и крестила их горящей свечкой, а потом сама перекрещивалась. Так моя бабка делала дома, когда живая была. Это помогает, Тина? Как ты думаешь?

— Не знаю… Наверное. А где ты свечку взяла?

— Док принёс, я попросила. И молитвенник, и икону. А свечек — десятка два. Как проснусь — зажигаю и сижу. Молюсь.

— Это хорошо, молись… Да, я же тебе вещи привезла, и еду, в машине забыла.

— Ой, Тина! Ты меня задарила совсем. Так неудобно…

— Чего неудобного? У тебя же нет ничего. Вместе пойдём, или одна сбегаешь? Светло ещё.

— Сбегаю. Конечно, сбегаю. Ещё не стемнело…

— Ну, вот тебе ключ. На пассажирском сиденье два пакета, осторожней неси: там, в большом, — рыба и блинчики, не рассыпь.

Она, с готовностью, хлопнув дверью, побежала из каморки, и мне это понравилось. Несмотря на страх, здравый смысл и храбрость у неё есть, да и желание действовать не пропало. Я вынула Алексо, и запечатала в её комнатке окно, дверь, стены. Вышла в дежурку, и там сделала то же самое, прошла в кабинет Дока, и повторила всё снова, потом прошла коридор до люка на чердак, и назад, до самой лестницы.

Я уже разбиралась в разученных молитвах, и прочитала охранную обители и обитателям, после них — укрепляющую святой дух… В процедурном кабинете слышался шум и в него я не стала заходить, в операционную — тоже, только наложила печать на двери. Вход на станцию переливания крови был уже заперт: рабочий день закончился. Окна можно защитить снаружи, а дверь запечатаю… Здесь, конечно, нужны регулярные меры: кто только не бывает за день…

На ум пришли слова пограничной, но её нельзя произносить вслух без веской причины. В уме она всё время есть, но тут уж ничего не поделаешь. Про себя можно, вслух — нельзя. Я успела дойти до вестибюля, и встретила Зойку.

— Тина, ты решила встретить? Не стоило беспокоиться… Спасибо.

Боялась всё-таки. Боялась, но пошла. Правильно говорят, что за двух небитых одного битого дают. Я бы троих не пожалела.

— Я тоже тебе тут всё «посвятила», по-своему.

Теперь мне тебя жалко, девочка! Жалко, потому, что ты мне понадобишься. Вдвоём с Бабой Саней мы не потянем эту чёртову репку, даже с Даном. Три женщины — это всего три женщины, но ведь, не две.

— Тина, ну что ты… Я же просила тебя не тратиться.

Ей приятно, что новая куртка выбрана с заботой и тщательностью, но, в самом деле, неудобно.

— Надень, хорошо? Угадала, всё в самый раз. Там ещё сапожки, прикинь.

— Тина! Я с тобой не расплачусь.

— А мне и не надо. Это мне в радость. Знаешь, Зойка, если бы я была миллионером, то покупала бы сапожки каждой женщине… — не удерживаюсь я от комментария.

— Каждой? А почему сапожки? Не пальто, не платье, а именно сапожки?

— Не знаю. Пунктик такой. Как увижу на женских ногах потрёпанную обувь — весь белый свет ненавижу. За что?

Зойка задумчиво смотрит мне в лицо, а я начинаю с опозданием ругать себя за дурь и сантименты вслух. Она смущается, снова ставит чайник на плитку в углу.

— Ты бы тогда не была миллионером, Тина. Ты бы разорилась на сапожках… Ой, здесь ещё кофе, пиво… Тина, зачем?

— Кофе Доку будешь заваривать — это его любимый. Варить здесь некогда, да и неудобно, а заваривать — это самый подходящий сорт. Пиво тоже ему. Может, ты захочешь…

— Не захочу! Добра-то.

Это правда, и Док подтвердил: спиртного Зойка не любит. При такой профессии, да ещё при матери-алкоголичке, она терпеть не может горячительных напитков, и всегда страдала с похмелья, когда приходилось «по долгу службы» пить, а то и перепивать.

— Нет — так нет, Доку больше останется. Зато шоколад тебе, и фрукты тоже. Ешь, поправляйся. А то ты выглядишь ещё хуже, чем я, задёрганная вся.

— Ещё бы не хуже. Мне до тебя, как до Китая… ползком.

— Ага, какие-нибудь лет пять — десять… Нашла образец. Правда, что Китай…

— Тина, ты не спорь! Ты не понимаешь… Если бы ты себя видела там! Я за всю свою жизнь никого красивее не видела. Не успеваю за машиной, бегу, бегу. Думаю: вдруг там такое же сидит… А там ты… аж глаза слепит, вся белая, волосы растрепались, глаза такие… и лицо… и светишься вся! Прямо — смотреть больно. Как звезда!

— Да, звезда… Афина Воительница… Болтаешь ты много, Зойка, вот что. Глупости городишь. Не люблю я этого.

— А что ты вообще любишь, самодержица? Командуй у себя в Изумруде на здоровье, а мне нечего тут кадры распугивать! Девчонка к ней со всем восхищением…

Док пытался шутить, но его голос выдавал такую усталость, что «рухнуть» захотелось мне.

— Выглядишь ты совсем паршивенько, Айболит. Глаза красные, голос как наждачкой пошкурили. Что, так тяжко? Устал?

— Как папа Карло… Этот город сбесился! Все бьются, режутся, колются и стреляются. Я уже сто лет не видел простого фурункула на заднице или какого-нибудь вульгарного перелома пальцев после соседской драчки. Сплошные раны — резаные, рваные, рвано-разможженые, вырванные.

— Брось всё, и отоспись. Найди себе подмену.

— А левых куда? Митрофану?

При этом имени, ежедневно лелеемом моей ненавистью, я незаметно, как мне кажется, передёргиваюсь.

— А у тебя как дела, Тинатин? На вид ты чуть получше.

— Получше, получше, и не «чуть»! Ничего не болит, сплю нормально, ем регулярно. Пульс дать послушать?

— А нервы как? Дёргаешься чего?

— Это не нервы. Это Митрофан. — Врать не имеет смысла, тем более, Доку.

— Не любишь Митрофана?

— Слабо сказано… Гемоглобин, кстати, почти девяносто. Это хорошо? — отвлекаю я Дока от опасной темы.

— Для тебя — ничего. Но можно больше… Ну, ладно, иди пока к сестре, на массаж, а я скоро освобожусь. У меня там коммерсант один, от наркоза отходит. Заштопал, собрал — теперь забирать будут.

Коммерсант мне не понравился, а Алексо потеплел, когда я столкнулась с тележкой возле процедурной. Здоровые, красномордые верзилы, осуществляющие вывоз тела, были свои, зареченские. Больной хозяин — незнакомый, с жирным подбородком и рыбьими глазами, посмотрел на меня, и собрался падать в обморок.

Залётный чужак. Новообращённый, но пока не подложный. Это впереди. Где же их так обрабатывают? Ой, как нам не нравится, как нам плохо…

Шестёрки засуетились, Док поднёс к носу больного нашатырь, но я остановила его жестом: Ему станет лучше на свежем воздухе. Пошли, Док, я спешу.

Верзилы наградили меня взглядами без проблеска симпатии, но промолчали. Док засмеялся, и склонился в картинном поклоне: Царица — что я говорил! Только слушать дуракам некогда. Прошу вас, ваше величество! — и распахнул дверь процедурки, оставив троицу выбираться на воздух.

За закрытой дверью я всё-таки не удержалась: Не бери его больше, Док! Пусть везут к Митрофану.

— Что, этот тоже не нравится? Интересно, чем?

— Не нравится, да и всё. И не спрашивай. Раз сказала, не бери, значит, не бери. Понятно?

— Понятно. Ох, Тинатин, суровая же ты, матушка! Интересно, кем ты была в предыдущем рождении? Екатериной II или Елизаветой Английской?

— Никем. Я православная. И ты, Док, тоже не индуист. Или перековаться решил?

— Нет, тоже православный, сама знаешь. Чего спрашиваешь?

— Крестик носишь?

— Раньше носил, ты же видела. Теперь, бывает, забываю надевать.

— Носи всегда. Я тебе свой подарю, коллекционный. Помнишь, серебряный, новгородский.

— Помню. А что ты всё время командуешь, Тинатин? Если бы я раскомандовался, куда бы ты меня, интересно, послала?

— Никуда бы я тебя не послала, Док, если бы это на пользу шло.

— А, на пользу?

— Да, пригодится. Делай, как прошу, Док, пожалуйста.

— Вот только не проси, Тинатин! Тебе это не идёт! Лучше — командуй. Это я так, пококетничал, что недоволен. Командуй, государыня. А теперь не изволите ли Вы обрушить свою милость на эту кушетку, матушка государыня? Будем ваши жизненные ресурсы обогащать…

Док тоже изменился. Вернее, очень заметно изменил своей «политике невмешательства во внутренние дела». Он стал бояться за меня после похорон, стараться уберечь. Это плохо. На сердце теплее, конечно, слов нет, но расслабляет. Мне нельзя расслабляться.

— Как наш пациент с хвостом? Не кусается? — поинтересовался он, взбалтывая бутылочку с приготовленным физраствором.

— Оживает. Двигается ещё плохо, но стал съедать всё, что даём. «На двор» с трудом, но сам ковыляет. Мы зовём его Рексом.

— Гладить себя даёт? Так… Лежи спокойно. Включаю. Не щиплет?

— Нет, нормально… Когда как. Сегодня погладила, когда ел. Ничего, вышло… Сначала вздрогнул, а потом успокоился. Любит, когда я ему лапы поглаживаю. Наверно, чешется. Если во сне поглаживаю, аж вытягивается весь.

— Совсем как я… Я тоже люблю, когда ты мне лапы поглаживаешь. Надо ещё во сне попробовать. Не напрягайся, это не больно. Пошло тепло?

— Размечтался — ворчливо заявляю я ему в ответ: Надо ещё тебя спать уложить, для начала. По-человечески, а не три раза в день по полчаса…

Мы распрощались до завтра, и я уехала. А ночью Док явился сам, уже под утро. Мы лежали в постели, и я успела подремать часа три. Мне снились непролазные сугробы вдоль дороги. Я продиралась по ним, окоченевшая до самых костей, и всё время думала, как хорошо, наверное, идти по дороге — ровно и гладко. Но на дорогу нельзя, там Дану будет опасно. Лучше помёрзну я, — не барыня…

А он стоял рядом, живой, но очень грустный, с непролитыми слезами в глазах, и шептал голосом Бабы Сани: Тина, Тиночка, проснись! Стучат. И Рекс лает. Мне открыть?

Я включила свет и кое-как натянула халат прямо на костюм.

— Я сама. Не волнуйся, Баба Саня, это кто-то свой: Алексо молчит. Я сама открою, Дан, пожалуйста, оставайся здесь. Баба Саня посидит с тобой.

Док вихрем ворвался в холл, схватил меня за руку горячей ладонью, и потащил за собой наверх.

— В гостиную, Док. Или на кухню. Да не топай, как слон, Бабу Саню напугаешь…

Мы зашли в гостиную, я села на диван, подобрав ноги.

— Что с тобой, Док. Ты сдурел, что ли? Вламываешья посреди ночи… Садись в кресло. Разденься, я чайник поставлю. Кофе? Или поешь?

Я поискала в кармане сигареты. Док поднёс зажигалку, пальцы у него дрожали.

— Тинатин, что происходит? Я думаю… да нет, я знаю, что ты можешь кое-что объяснить. Теперь я уверен, что и ты к этому имеешь отношение.

— К чему я имею отношение, Док? Что ты имеешь в виду?

— Тина, перестань! Ну, пожалуйста, перестань! Ты знаешь, что я имею в виду. Все эти дикие смерти и ненормальных больных! Намёки Митрофана и анонимные телефонные звонки. Уродов, шастающих по кустам… Вещие кошмары и оживающие коматозники! Я имею в виду ВСЁ! Я днями не живу дома, а своих отправил в Загорск, к Светкиному дяде, я их сам отвёз к поезду, специально. Я за них боялся. Как ты думаешь, почему?

— Почему, Док? Скажи мне.

Лицо у него почти спокойное. Молодец, Док. Хороший бы был Боец. Но он врач от Бога, а это гораздо важней. Он — Целитель.

— Хорошо, скажу, если ты хочешь. Но ты и так всё знаешь. Потому, что у нас здесь нечисто! В датском королевстве играют большой шабаш!

— Почему ты решил, что нечисто?

— Тинати-и-и-и-н! Ну хватит! Ради Бога, прекрати! Моё профессиональное терпение тоже имеет пределы. А человеческое — давно в глубоком обмороке! Не надо меня оберегать, Тина! Говори, как есть, всё, что знаешь. Я вполне могу справиться с любой информацией.

Да, он может. Я его чувствую больше чем всех остальных близких: он умён, с хорошей интуицией и реакцией. Он умеет управлять своими эмоциями, но не сухарь. Он надёжный, проверенный друг… Он мне давно ближе брата.

— Чего ты молчишь, Тинатин? Мне начать? Помнишь, я тебе говорил, что работал за границей?

— Да, помню… В бывших соцстранах. Как мой дядя Костя. Он бывал на Кубе, в Монголии, в Китае… строил. А ты лечил.

— Я работал в Африке, Тинатин. В глухих деревушках, где даже слово «город» неизвестно. Да и города там чуть побольше да почище деревень, но разницы мало. Я еле выбрался оттуда, Тинатин! Ушёл через пустыню, прервав контракт. Меня потом никуда брать не хотели за то, что я родину скопрометировал. Пять лет разбирались, а я почти всё это время беспробудно пил. Знаешь, почему, Тинатин?

Я обожглась о чайник, достала прихватку… Повернулась к Доку: Догадываюсь. Но ты всё равно скажи.

— Мне не понравились некоторые национальные обычаи и обряды. Я не захотел поднимать умирающих, с помощью того, что не имеет отношения к медицине. Я всё это уже видел, Тинатин. Только лица были чёрные, и язык чужой. Говори, Тинатин!

Я выбросила потухшую сигарету, начала новую, и стала рассказывать. Всё. О Дане с его крестом, о Хорсе с чёрной вазой, о непристойной кассете, об аварии, о молитвах, которые выучила, о своих подозрениях и догадках, о Митрофане. Когда я дошла до возвращения Дана, он не шелохнулся, только заметно сцепил зубы. Я продолжала уже о переливании крови, о том, какой Дан холодный. Док это тоже стерпел, и не сказал ничего. Он единственный из моих друзей, кто не охает и не сочувствует вслух. Если не может помочь делом — молчит, и я знаю, что он умеет прикинуть мои возможности трезвее, чем я сама.

Я рассказала о приезде Бабы Сани, чуть-чуть о Братии, о моём непонятном Даре. До рассвета оставалось совсем немного, и я прервалась, чтобы отвести Дана в чулан. Док шёл за мной, и молчал. Он не стал проверять у Дана пульс или ещё что-то в этом роде… Встретился с ним взглядом, кивнул, не отводя глаз. Я сделала успокаивающий жест рукой Бабе Сане и Док вернулся за мной на кухню. Я разлила чай, пододвинула к нему капустный пирог. Досказала всё до конца, про кирзавод, про Зойку.

— Я запечатала тебе весь верхний этаж, до вестибюля. Никто не сможет туда зайти, мёртвый. А живому, подготовленному к обращению или полуобращённому, станет так тошно, что он сбежит, не поднявшись до первого пролёта. Поплохеет, даже если он слегка, но осознанно, прикоснулся к этой… ко всей этой мерзости. И что же случилось, Док? Кто пытался добраться до тебя этой ночью?

— Добираться не пытались… Просто тот коммерсант, которого ты забраковала, вдруг взял и пришёл своим ходом, несмотря на раздробленный таз. Встал у двери, и попросил у Зойки вынести ему водички.

— И она вышла? — задохнулась я: Что с ней, Док?

— Ничего, успокойся. С ней всё в порядке. Но снотворное, конечно, вкатить пришлось. Сейчас она спит.

— Это она тебе сказала про меня?

— Примерно… Ничего конкретного, просто звала по имени, обещала не подвести.

— И ты сложил один плюс один.

Док тяжело вздохнул, взялся за чашку.

— Я очень надеялся, что тебя это не коснётся. Хотя, конечно, догадывался, что ты-то как раз в первых рядах и окажешься… Что ты собираешься делать, Тинатин? Насколько я тебя знаю, ты всегда всё делаешь сама.

— Здесь не Африка, Док, бежать мне некуда. Конечно, я готовлюсь… Но тебе-то это зачем, Док? Ты можешь уехать. У тебя есть жена, сын.

— Это мы даже не будем обсуждать, Тинатин. Ты тоже «у меня есть», и не говори ничего бесполезного. Раз так, значит, так тому и быть. Вдвоём — веселее. Или со мной нельзя ходить в разведку?

— С тобой можно отправиться даже в адское пекло, Док. Только почему вдвоём? Баба Саня тоже не отступится.

— Тогда вчетвером. А это уже компания.

— Нет, Дан не сможет!

— Дан сможет, Тинатин. И ты его не отговоришь. Ради тебя он сможет абсолютно всё, и я всегда это знал. И он нам слишком нужен. По невероятно счастливой случайности, у меня уже был такой союзник… Вернее, союзница. Поверь, она стоила целого десятка жив… простых смертных. А то и сотни.

— Но для него это слишком опасно.

— Самое опасное и невыносимое для него — это вред, который могут нанести тебе. Запомни это, Тинатин! И не отговаривай его, лучше положись на его знания и опыт. А теперь поцелуй меня и отправляйся спать. Копи силы, царица. Они тебе понадобятся.

— Оставайся, Док. Хоть выспишься по-людски. Я тебе в гостиной постелю.

— А Зойка там одна останется? Нет, поеду. Ложись сразу, Тинатин. Я к вечеру подскочу.

— Осторожнее, Док, пожалуйста! Осматривайся постоянно, не влипни никуда! Прошу тебя, берегись…