О том, что счастье – штука эфемерная, непрочная и непостоянная, известно вроде бы каждому и всякому. Однако этот каждый и всякий почему-то уверен, что именно его счастье окажется прочным и постоянным. Будет длиться вечно! До скончания времен! И он очень удивляется, когда однажды прочное здание его житейского и семейного благополучия, возведенное им с таким трудом и периодически тщательно ремонтируемое, не просто идет трещинами, а разваливается на мелкие кусочки, погребая под собой доверчиво расслабившегося простака.

Родион Камышев оказался одним из таких простаков…

С тех пор как он привез из роддома Лилю и Аришку, прошло пять лет. Его старшая дочь Катя, превратившаяся в сверх меры расфранченную красотку, не утратившую природной наглости и бесстыдно пользовавшуюся тем, что ее отец стал председателем ветровского горисполкома, училась на факультете иностранных языков в местном университете. Его средняя дочь Кира, своевольная и романтичная, заканчивала школу. Младшая – Аришка – была застенчивым тощеньким очкариком, предметом добродушных насмешек старших сестер и истинной отрадой отца и матери. Никто, кроме самого Родиона, Лили и Таисии Александровны Шульгиной, ее матери, не знал о тайне Аришкиного рождения, и тайна эта оберегалась так тщательно, что казалась забытой всеми давно и прочно.

Аришку Родион любил истово и самозабвенно. Когда росла Катя, он служил в армии, потом учился. С Кирой видеться ему было запрещено долгие годы. А детство Аришки, переполненное теми повседневными трогательными хлопотами, которые и заставляют любящих родителей спустя годы вспоминать даже болезни, даже грязные пеленки, даже ошалелые капризы своих чад с умилением и восторгом, прошло на его глазах, на его руках и под его присмотром. Родион любил Аришку… Однако даже самому себе он бы не признался в том, что и в этой чистой родительской любви он пытался одержать победу над истинным отцом Аришки, – так же как, еженощно предаваясь любви с женой, он пытался восторжествовать над человеком, который едва не увел от него Лилю.

Ну что же, он добился своего! Жена была с ним ласковой и страстной, совершенно как в первые месяцы их любовной истории; Камышевы казались поистине счастливой семейной парой – и где было Родиону знать, что в то самое ничем не примечательное, милое и обыденное утро, когда он кормил Аришку ненавидимой ею манной кашей и приговаривал: «За маму, за папу!» – что в это самое утро Сергей Морозов входил в лондонскую квартиру Германа Арефьева… и это означало начало крушения семейного счастья Родиона Камышева.

Сергей за это время сделался довольно известным и преуспевающим писателем. Он был приглашен в «Литературную газету» на должность спецкора и получил возможность ездить за границу. Он стал одним из тех немногих советских беллетристов, чья проза оказалась востребована и в Европе. Конечно, прежде всего его книги переводили в странах социалистического лагеря, но вот вдруг поступило предложение издаться в Великобритании. Это было особой ступенькой признания. Сергей не водил дружбы с диссидентами, не поливал грязью свою страну ни публично, ни в кулуарах, его проза была насквозь патриотична – однако именно это, возможно, и привлекло известного лондонского издателя Ивана Ростопчина, который искренне интересовался современной Россией, прежде всего потому, что сам происходил из семьи эмигрантов и не утратил духовной связи с родиной.

По его приглашению, а заодно и по делам редакции Сергей оказался в Лондоне, где первым делом разыскал Германа Арефьева. Когда-то они были знакомы и даже дружны: Сергей, который тогда начинал пробовать силы в драматургии, даже надеялся на протекцию Германа, чтобы поставить свою пьесу в ветровском театре, однако, узнав, что Герман – любовник Лили, в гневе порвал все отношения с ним.

Но годы многое лечат… И старая дружба восстановилась. Сергей почти уверил себя, что с его старинной любовью и ревностью покончено навсегда и он интересуется Лилей исключительно потому, что она тоже вдруг стала писать, да настолько хорошо, что несколько ее рассказов были приняты в журнале «Юность». Этот журнал Сергей прихватил с собой и в Англию – чтобы познакомить своего издателя с интересными произведениями молодых и многообещающих советских прозаиков. А между тем в журнале была опубликована фотография Лили. И даже не маленькая еле различимая фотка, как обычно водилось в литературно-художественных журналах, а фотография всей ее семьи – аж на полстраницы.

Однако до издателя журнал не дошел, потому что Сергей имел неосторожность показать его Арефьеву.

Жил Арефьев на втором этаже дома на четыре семьи, с отдельным входом для каждой. Дом выглядел очень буржуазным – и в то же время очень богемным. Впрочем, богемной была прежде всего обстановка квартиры Германа: эти кирпичные нештукатуреные стены, разномастная мебель, какой-то вызывающий, почти эпатажный неуют – и в то же время отчаянное старание свить некое гнездышко для измученной, одинокой птицы. Герман рассказал, что более или менее прилично начал жить только теперь, когда поступил работать в русскую редакцию радио Би-би-си, а до этого хватил мурцовки вволю: и уборщиком был, и посуду мыл, и чуть ли не по мусорным ящикам побирался…

Однако теперь, на взгляд Сергея, выглядел Арефьев очень неплохо, куда лучше, чем во времена жизни в Ветровске. Вроде бы даже помолодел! Постригся, приоделся, бросил свои замашки вечного портоса и донжуана в одном лице, стал сдержанней, хорошо контролировал не только свои слова, но и эмоции – однако все это вдруг рассыпалось в прах, когда он взглянул на фотографию в журнале «Юность».

Странно – Сергей был убежден, что связь его приятеля с Лилей давно забыта. Однако на стене висел портрет Лили, а Герман чуть ли не с порога спросил, известно ли Сергею что-нибудь о ней.

Сергей достал журнал, отдал Герману и налил ему русской водки, а себе – виски.

– Счастливая советская семья… – с едкой печалью проговорил Герман. – Смотрят, улыбаются. – Он прочел вслух подпись под фотографией: – «Семья Камышевых: Родион, Лиля, Кира, Ариша…» – И голос его дрогнул:

– Ариша?! Не может быть…

Обернулся:

– Серега! А в каком месяце она родилась?

– Где-то в начале лета.

– Старик… – пробормотал Арефьев, смешно загибая пальцы, словно подсчитывал что-то. – Это моя дочь!

– Ты спятил, что ли? – расхохотался Сергей.

– Нет, – блаженно улыбался Арефьев. – По срокам сходится! Лиля… когда мы жили с ней, мы договорились: если у нас родится дочка, назовем ее Аришей. А теперь смотри! – Он ткнул пальцем в фотографию: – Она же… она же на меня похожа!

Нервно вскочил:

– Камышев… отобрал у меня любимую женщину, воспитывает мою дочь… Он выгнал меня из Союза! Лишил меня работы, театра! Ненавижу! Он искалечил меня… Видишь, два пальца, они до конца не сгибаются до сих пор.

– Я, конечно, осуждаю Камышева, но… – хмуро пробормотал Сергей, которого волновал и раздражал оборот, который принял их разговор, – но у тебя был роман с его женой, ты зашел на его территорию. Прости и отпусти, у тебя другая жизнь!

Арефьев схватил его за грудки:

– Как забыть, Сережа?! Я пять лет этим живу! Забудь! Ну, Ка-мы-ше-ев…

Опустил руки и вдруг спросил:

– Письмецо перевезешь?

Сергей молча отошел к книжным полкам.

– Сдрейфил? – с издевкой спросил Герман. – Уже наложил в штаны? А тебе ничего не будет за то, что ты здесь, в гнили капитализма, виски попиваешь? Не боишься, Сережа? А может быть, ты с органами того?.. – И Герман несколько раз выразительно стукнул согнутым пальцем по столешнице.

С тех самых пор много лет назад, когда Лиля его выгнала, обвинив в том, что он доносчик, провокатор, стукач и сексот, для Сергея Морозова не было более отвратительного и невыносимого упрека!

– Ты вообще тронулся? – рявкнул он на Германа. – Уже везде КГБ мерещится! Пиши свое письмо!

– Спасибо! – хлопнул его по плечу Герман и снова уставился на снимок: – Ариша…

Сергей тяжело перевел дух. Ну и идиот же он… Какой же он идиот! Везти письмо любимой – ладно, некогда любимой! – женщине от ее любовника – ну что за дурацкая ирония судьбы!

А взять слово обратно – неловко. Да и Германа жалко в его ссыльном одиночестве… Ладно, так и быть. В конце концов, ну что такое – письмо? Какой от него может быть вред?

* * *

Лиля проснулась рано, однако Родиона рядом уже не было. На его подушке лежал букет и стояла коробочка духов.

Лиля улыбнулась. Родион всегда вставал раньше – чтобы проследить, как завтракают девочки, и самому покормить Аришку. Но сегодня ведь Восьмое марта! Наверное, все еще спят, а Родион готовит праздничный завтрак.

Еще в полудреме она размышляла, стоит ли попросить мужа ей помочь… вернее, не ей, а всему театру, в котором Лиля по-прежнему работала завлитом. Вчера Аркадий Хромов – главный режиссер – сообщил невероятную весть: труппу приглашают летом на шекспировский театральный фестиваль в Англию! Однако получить приглашение – это одно, а добиться разрешения на выезд – это другое. Начнут всех проверять до седьмого колена, искать случаи прицепиться ко всякой ерунде, чтобы не выпустить из страны, чтобы уберечь, так сказать, от тлетворного влияния Запада! Без своего человека в верхах тут не обойтись. А ведь муж Лили – председатель горисполкома. Пусть, умолял Аркадий, поможет пройти бюрократические препоны!

Сама Лиля ехать не собиралась: Аришка не вылезала из ангин и бронхитов, ее надо везти к морю, а не в Туманный Альбион. Но почему не помочь другим?

Что-то стукнуло в стекло. Почему-то вспомнилось, как давным-давно к дому снизу подходил Сережа и бросал в окно камушки, вызывая Карамельку погулять. Какой счастливой и беззаботной она тогда была, какой влюбленной! Каким простым все казалось! Как бы хотелось вернуть то блаженное время!

Лиля приподнялась, откинула тюль – и в первую минуту даже не удивилась, увидев внизу Сергея с букетом роз. Не сразу сообразила, что он явился не из ее воспоминаний, а в самом деле стоит внизу.

Замахала рукой:

– Заходи!

И тотчас спохватилась: надо скорей встать, одеться, встретить его внизу, в гостиной. Если Сергей столкнется с Родионом – не миновать неприятностей.

Она так разволновалась, что шелковый халат то и дело выскальзывал из рук, пояс никак не завязывался – и Сергей опередил ее, взбежал наверх и распахнул дверь в ее комнату. Он даже не задумался, что это может быть неудобно – ведь столько раз входил сюда запросто и даже в окошко влезал.

Лиля смущенно набросила покрывало на постель:

– Сережа…

– Здравствуй, Карамелька… – Протянул букет. – Ну, узнала?

Еще бы не узнала! Но он изменился. Взрослый, красивый, уверенный в себе мужчина, полуседой, что ему к лицу, небрежно-элегантно одет… и очень похож на того известного писателя Сергея Морозова, портреты которого Лиля не раз видела в газетах и журналах!

– Сколько же лет прошло, Сережа? – смущенно спросила она.

– Ну, если судить, глядя на тебя, то не больше месяца, – улыбнулся он. – А если на меня глянуть, вроде как целая эпоха прошла!

Сергей покосился в зеркало – и вдруг заметил на туалетном столике фотографию в рамке:

– О, Котька! Давно его не видел! Ничего о нем не знаю. Как у него дела-то?

– Он погиб еще в 76-м, – тихо ответила Лиля. – Официально считается пропавшим без вести, но известно, что его самолет разбился над… над чужой территорией. Понимаешь?

Сергей мрачно кивнул.

Чего тут непонятного? Самолет Кости совершал обычный стратегический полет. Произошла какая-то неполадка, самолет рухнул, разбился. Но никто не мог приземлиться там же и забрать Костин труп. Чужая территория! И… война. Поэтому официальная версия – пропал без вести, исполняя интернациональный долг.

– До сих пор не могу свыкнуться с этой мыслью, – продолжала Лиля.

Она глубоко вздохнула – всегда, когда речь заходила о брате, у нее перехватывало дыхание.

– Мне жаль… – пробормотал Сергей, беря Лилю за руку. – Я ничего не знал.

Он смотрел, смотрел – и постепенно в глазах его жалость и сочувствие сменялись чем-то другим…

Лиля отдернула руку:

– Не смотри так. У меня муж, семья. Вот, кстати, мои девочки.

Взяла с туалетного столика другой снимок:

– Вот это Кирочка. А это Аришка.

– Знаю, – кивнул Сергей. – Ариша… она – дочь Германа?

Лиля почувствовала, что у нее похолодели щеки:

– Что?.. Бред какой-то! С чего ты это взял?!

– Ну, он так считает, – пожал плечами Сергей. – Я был в Лондоне, в командировке. Мы с ним встретились, и он мне все рассказал. И про твоего мужа, и как Германа выгнали из Союза, как покалечили…

– Покалечили? – испугалась Лиля. – Я ничего об этом не знаю!

– Да… – Сергей достал из нагрудного кармана конверт и подал Лиле: – Вот. Это от него. Решай: хочешь – читай, хочешь – нет. Сама ведь только что сказала – муж… семья…

Лиля молча отошла к окну.

– Никогда бы не подумал, что стану посредником чьей-то любви, – угрюмо проговорил Сергей. – Особенно твоей. Черт знает что такое. Ни за что бы не передал письмо, если бы не обстоятельства. Герман там, за бугром, злой какой-то стал. Трудно ему пришлось. И голодал, и жил где попало…

Лиля смотрела в окно.

Сергей убрал конверт:

– Ладно… Что ему передать при встрече?

Лиля резко обернулась, протянула руку:

– Дай… Как он сейчас?

Сергей не успел ответить – из коридора раздался голос Родиона:

– Лиля!

Она едва успела сунуть конверт в карман, как вошел муж – в смешном переднике, веселый, беззаботный:

– Завтрак готов! – шутливо доложил он.

И осекся, увидев Сергея.

– Доброе утро! – решительно сказал тот, протягивая руку. – Сергей Морозов.

Он заметил, что Родион – суетливый, как бы даже испуганный, скандальный от неуверенности в себе, каким Сергей его запомнил в день свадьбы, – изменился. Немного раздался, посолиднел… И от него просто-таки разит сокрушительной уверенностью в своем праве быть хозяином этого дома и этой женщины!

Лицо Родиона приняло замкнутое выражение. Руки он не подал.

– Сергей Морозов? Это я помню, – проговорил холодно. – И что? Шли мимо и случайно заглянули в спальню к моей жене?

– Родь, прекрати! – смущенно воскликнула Лиля. – Сережа, ты подожди нас, пожалуйста, внизу, в гостиной. Ладно?

Сергей кивнул:

– Конечно.

Вышел. Он не собирался никого ждать внизу.

Вскоре за ним захлопнулась калитка.

«Зачем я приходил, дурак? – подумал зло. – Только сердце растревожил!»

И вдруг пожелал – ревниво, злобно, с ненавистью! – чтобы письмо Германа разбило вдребезги эту оскорбительную уверенность Родиона в своем сытом счастье!

Знай он, что желает Лиле новых бед и горестей – и каких! – он бы, наверное, взял обратно свое пожелание.

А может быть, и не взял бы…

Конечно, разразился скандал. «Я захожу, а ты полуголая, у тебя в спальне мужчина, который пожирает тебя глазами!» – неистовствовал Родион.

Лиля кое-как успокоила мужа, но конверт, который лежал в кармане халата, чудилось, прожигает ткань насквозь. Наконец она улучила момент спрятать его в карман просторного шерстяного жакета, который обычно носила дома.

Только позднее, уже днем, удалось пробраться в кабинет на первом этаже и там украдкой вскрыть конверт.

И стоило только взглянуть на эти слова, как Лиля забыла обо всем на свете: чудилось, снова зазвучал незабываемый любимый голос, который когда-то сводил ее с ума!

«Здравствуй, моя любимая Лилечка! Больше шести лет прошло, но я помню все до мелочей: твою улыбку, глаза, черточки… Все бы отдал, чтобы снова тебя обнять. Люблю тебя и нашу дочь. Как бы я хотел ее увидеть! Жаль, что это невозможно. Если захочешь меня услышать, то это вполне реально: каждый вечер на «Русском радио» после 24.00».

– После двадцати четырех ноль-ноль… – повторила Лиля почти испуганно. – На «Русском радио»!

Вообще-то было чего испугаться! Русская служба Би-би-си – это же один из «вражеских голосов»! Радиостанция, которая вещает на СССР с целью подорвать устои нашего строя, разложения наших людей! Родион иногда слушал американское радио «Свобода»: говорил, что по долгу службы ему следует быть в курсе идеологических происков врага, – однако отзывался о передачах с брезгливым пренебрежением. Впрочем, Лилю никогда это не интересовало, она вообще чуждалась политики, да и неудивительно: дочь секретаря обкома партии, жена председателя горисполкома… у нее не было поводов жаловаться на «социалистическую действительность» и искать контактов с «загнивающим Западом». Она разделяла брезгливое пренебрежение мужа, однако сейчас ей ничего так не хотелось, как немедленно включить радио и нашарить ту частоту, на которой вещает Би-би-си. И не затем, чтобы «приобщиться к истинным ценностям западной демократии», да провались они пропадом, эти ценности! Только для того, чтобы услышать незабываемый голос Германа!

Не все ли равно, о чем он будет говорить? Просто услышать его…

За дверью раздались шаги. Лиля попыталась сложить письмо, но руки тряслись, и она сунула его вместе с конвертом в папку для бумаг, которая лежала на столе. Здесь были старые документы и письма отца. Их никуда не убирали – просто из уважения к Михаилу Ивановичу, хотя жил он в основном в областном центре, в тамошней своей квартире.

Лиля выскочила за дверь, решив забрать письмо позже.

А после полуночи она снова спустилась в кабинет – украдкой – и, прижав к уху транзисторный «ВЭФ-Аккорд», ловила голос Германа, с трудом пробивающийся сквозь упорные «глушилки», порождающие скрежет и свист помех.

– На самом деле нет ни прошлого, ни будущего, – говорил ей – только ей, никому другому! – Герман. – Все происходит сейчас. В конкретную, данную минуту. И осознать это могут только смелые люди. И сегодня мне хотелось бы поговорить об одном из них – поэте Иосифе Бродском.

Лиля слышала про Бродского, но никогда не читала его стихов.

Да и зачем ей эти стихи?! Неважно, о чем говорит Герман – о стихах, о политике, главное – снова и снова слышать его обворожительный голос и вспоминать, как он сказал ей однажды:

С этих строк у них все и началось, тогда-то Лиля в Германа и влюбилась, и с тех самых пор один лишь звук его голоса способен был лишить ее рассудка. Всегда так было… и сейчас снова повторилось то же волшебство романтической чувственности, которая всегда была ее натуре ближе и дороже даже самой неистовой плотской одержимости.

Это мог дать ей только Герман. Этого она не находила у Родиона. И как же захотелось вновь испытать это слияние тел, душ и голосов, шепчущих, бормочущих друг другу любовные признания, выдуманные какими-то посторонними людьми… Только они вдвоем, вместе, тело к телу, могли это чувствовать и понимать!..

– Лиля! – внезапно раздался голос Родиона.

Проснулся! Заметил, что жены в постели нет, пошел ее искать!

Как она могла до такой степени забыться?! Потерять всякую осторожность?!

Лиля поспешно выключила приемник, отодвинула его, смахнула со щек слезы – а ведь даже не заметила, что тихо плакала…

– Что случилось? – обеспокоенный, сонный Родион в халате и тапочках на босу ногу, позевывая, вошел в кабинет. – Что ты тут делаешь?

– Нет, ничего, – пробормотала Лиля, которая настолько погрузилась в воспоминания о прошлом, что никак не могла вернуться в настоящее, в реальность.

– Ты себя плохо чувствуешь? – склонился над ней Родион.

– Да нет, тебе показалось!

Лиля резко встала, потянула мужа за руку:

– Пойдем спать.

– Нет, а мне все-таки интересно, чем же моя жена занимается ночью около радиоприемника. – Родион с усмешкой поднял транзистор. – Неужели сама Лилия Камышева, дочь несгибаемого партийца Михаила Говорова, слушает «вражеский голос»?

Он включила приемник, и немедленно раздался – боже, ну почему Лиля была такой дурой и не сбила настройку?! – голос:

– Боритесь! Любите! Как всегда, в это время с вами был Герман Арефьев. Русская служба Би-би-си из Лондона.

Вот уж воистину – вражеский голос!

– Опять Герман Арефьев? – потрясенно выдохнул Родион. – Лиля, скажи, что все это дурной сон?! Что мне показалось?!

Издевательски завывали «глушилки»… Словно смеялись над его горем.

– Нет, это в самом деле был Герман, – тихо, но твердо сказала Лиля.

– Я готов тебя сейчас убить… – не то простонал, не то прорычал Родион. – Как ты могла… Предательница! Я думал, у нас с тобой все хорошо, а ты по ночам бегала к нему, да?

– Да к кому – к нему? – всхлипнула Лиля. – Герман в Лондоне.

– Неважно! Я молился на тебя, а ты выбрасываешь всю нашу жизнь на помойку!

Родион с непримиримым выражением лица пошел к двери, но вдруг обернулся:

– Скажи, чего тебе не хватает?! У тебя есть все!.. Или все эти пять лет в постели ты представляла вместо меня – его?!

Ну, это было уже слишком! Лиля чувствовала себя виноватой, ей было жаль мужа, но вынести такое оскорбление она не могла! Хлестнула Родиона по щеке.

Это его отрезвило, сломило. Схватил ее в объятия, прижал к себе:

– Лиля, Лиля, скажи, что все это неправда, что тебе никто, кроме меня, не нужен!

Но она уже ожесточилась – вырывалась, отталкивала его, крикнула, теряя голову от злости:

– Зачем ты его искалечил?!

Родион насторожился:

– Это он тебе по радио сообщил?

– Неважно как! – резко бросила Лиля.

– Значит, было письмо?! – крикнул Родион. – Если ты с ним переписываешься, я не знаю, что сделаю! Где письмо? Я перерою весь дом! Больше я тебе не могу верить на слово!

Он ворошил журнал за журналом, лежащие на письменном столе, бестолково сбрасывал книги с полок.

И вдруг сердце Лили упало – Родион схватил папку, куда она сунула письмо Германа.

– Поройся еще в отцовских документах! – крикнула она вызывающе, хотя ее так и трясло от страха.

Но это подействовало – Родион отшвырнул папку и шагнул к жене:

– Покажи карманы!

Внезапно распахнулась дверь.

Оба обернулись.

В пылу ссоры они не отдавали себе отчета в том, как громко звучат их разъяренные голоса, которые разносятся по всему дому, как они сейчас выглядят – с лицами, искаженными ненавистью друг к другу.

На пороге стояли Катя и Кира в пижамах.

– Родители, что за крик? – дрожащим голосом спросила Кира.

– Обе спать! – рявкнул Родион.

– Кто-нибудь что-нибудь объяснит? – не отступала Кира.

– Я тоже пойду спать! – с вызовом заявила Лиля, проходя мимо мужа. – Пойдемте, девочки!

Родион остался один в кабинете. Посмотрел с ненавистью на приемник – и яростно швырнул его на пол.

Лиля кое-как успокоила девочек. Кира надулась, а Катя смотрела вприщур с откровенной ненавистью. Хорошо хоть Аришка не проснулась.

«Только бы Родион не заглянул в ту папку! – испуганно думала Лиля. – Надо пробраться туда ночью, забрать письмо…»

Однако Родион не вернулся в спальню – видимо, остался коротать ночь внизу, в гостиной или в кабинете. Испытывать судьбу и рисковать встретиться с ним Лиля не решилась.

Не удалось заглянуть в папку и утром: Родион хмуро завтракал внизу, провожая жену подозрительным взглядом, потом нужно было отвезти в детский сад Аришку, а тут еще Катя ушла в кабинет и уселась у телефона – звонить матери в Тюменскую область. Ну никак не подберешься к письму!

«Вернусь из детского сада и заберу, – успокоила себя Лиля. – Никуда письмо до вечера не денется!»

Напрасно она надеялась…

Катя открыла эту папку случайно. Мать что-то там нудила по телефону про обои, про палас, который хочет купить, про какие-то ажурные колготки, без которых ей в селе Ленино Тюменской области просто невозможно обойтись…

Катя слушала рассеянно, в сердцах думая, что половину своей жизни проводит, стоя в очередях на почте, чтобы отправить матери эти бесчисленные посылки. Неужели теперь придется еще и палас посылать?! А мать все перечисляла, перечисляла то, что ей нужно, и Катя стала искать листок, чтобы все это записать.

На столе всегда лежала стопка бумаги, но, видимо, она кончилась. Катя открыла толстую кожаную папку, стала рассеянно перебирать какие-то документы, разыскивая чистый листок – и вдруг увидела узкий бледно-синий конверт из тонкой шелестящей бумаги. В нем было что-то невыносимо иностранное… Марки нет, написано только: «Лиле».

Лиле?!

Катя рассеянно бросила трубку, мигом забыв про мать. Конверт был пуст. А вот и письмо! Развернула его и прочла:

«Здравствуй, моя любимая Лилечка!»

Глаза ее так и летали по строчкам.

Она мигом связала концы с концами. Так вот почему кричал вчера отец! А Катя-то думала, что имя Германа ей послышалось… Значит, не послышалось!

Она снова и снова перечитывала письмо, шалея от скандального восторга, и даже не заметила, как в кабинет заглянула Кира:

– Катя, пошли, мы опоздаем.

– Погоди! – отмахнулась Катя.

– Что это? – с любопытством спросила Кира. Подошла к столу, склонилась к письму и прочла вслух:

– «Люблю тебя и нашу дочь…»

– Кто это пишет? – спросила наивно.

– Это – Герман Арефьев, – ответила Катя, убирая письмо в конверт. – Любовничек твоей драгоценной мамочки.

– Дура, – растерянно пробормотала Кира и вдруг крикнула: – Это неправда! И вообще, откуда ты взяла эту гадость?!

Она попыталась отнять конверт, но Катя мигом спрятала его за спину:

– Сама ты дура! Видимо, из-за этого письма отец и ссорился с твоей матерью ночью.

Кира даже задохнулась.

Родители кричали друг на друга так ужасно и незнакомо, что Кира еле заснула потом. Утром кое-как убедила себя в том, что это ей только приснилось, и вот…

Внезапно распахнулась дверь и в кабинет ворвалась Лиля. Да так и отпрянула, наткнувшись на полный ненависти взгляд Кати и смятенный – Киры:

– Девочки? Что вы здесь делаете?

– А ты что здесь делаешь? – враждебно спросила Кира.

Лиля растерянно пожала плечами.

– Письмецо потеряла? – зло подсказала Кира. – Из-за которого вы с папой ссорились?

Лиля задохнулась. Она не знала, что сказать, ни одного слова не шло на ум.

– Мама, – вдруг жалобно спросила Кира, – кто это – Герман Арефьев?

Лиля не успела ответить. Вернее, не знала, что отвечать…

– А это актер такой, – перебила ее Катя. – Красавчик. Я в него даже влюблена была. Только куда уж мне! Лилия Михайловна из-под носа увела! Вот такая она у тебя, а ты ее и не знала? – зло рассмеялась она в лицо Кире.

– Замолчи! – Та с ненавистью толкнула Катю на стул.

– Так, девочки, прекратите, – быстро сказала Лиля, испугавшись, что они сейчас вцепятся друг другу в волосы и начнется отвратительная драка. Кира была очень вспыльчива, надо ее поскорей успокоить.

Однако не успела – дочь выскочила вон из кабинета.

– Отдай письмо! – потребовала Лиля, но Катя забилась в угол, пряча конверт за спиной:

– Не отдам!

Ну не драться же и Лиле с ней! Да и поздно… Поздно! Можно не сомневаться, что Катя все расскажет Родиону.

В самом деле, в этом можно было не сомневаться! И пока Лиля пыталась успокоить Киру, которая заперлась в ванной и наотрез отказывалась слушать мать (та умоляла открыть, уверяя: ты, мол, все поймешь, я все объясню… но разве можно понять маму, которая изменяла отцу с каким-то артистом?!), Катя ринулась к автобусной остановке.

Скоро она уже была в городе и прямиком побежала в исполком. Ворвалась в кабинет отца, хотя там шло совещание, и еле удержалась, чтобы не выпалить новость во всеуслышание. Но пришлось ждать, пока народ разойдется.

И вот, наконец, Катя вручила злополучное письмо отцу и с наслаждением наблюдала, как каменеет его лицо, когда он читает эти строки:

«Здравствуй, моя любимая Лилечка! Больше шести лет прошло, но я помню все до мелочей: твою улыбку, глаза, черточки… Все бы отдал, чтобы еще раз тебя увидеть. Жаль, что это невозможно. Люблю тебя и нашу дочь. Если захочешь меня услышать, то это вполне реально: каждый вечер на «Русском радио» после 24.00».

Ах, как же была Катя счастлива! Как довольна! Как радостно блестели ее глаза, когда она выпалила:

– Я тебе еще когда говорила, что надо Лильку из дома выгнать. А то притворяется заботливой мачехой, а на самом деле гуляет, врет. Аришка-то не твоя оказалась!

К ее несказанному изумлению, отец ответил резко:

– Это мне решать, кто моя, а кто нет! А теперь пошла вон!

– И это вместо спасибо! – обиженно пробурчала Катя и вышла, бросив презрительное: – Чао!

Где ей было знать, что Родион сейчас самыми страшными словами клянет тот час, когда его старшая дочь заявилась однажды в его дом… а заодно и тот миг, когда она обнаружила злополучное письмо.

Но теперь обратной дороги не было. Теперь не сделаешь вид, что ничего не произошло. Теперь никакая любовь к Лиле – безрассудная, безоглядная, всепоглощающая и всепрощающая – не поможет со временем забыть то, что произошло, спустить все на тормозах, понять, простить.

Нет! Катерина не отстанет. Она ненавидит Лилю так люто, что, наверное, убила бы ее собственными руками, если бы могла сделать это безнаказанно. Катя будет подзуживать, подкусывать, подъедать, разжигать ревность Родиона, она будет раздувать пожар скандала до тех пор, пока он не сожжет все здание семейного благополучия, которое еще недавно – еще вчера! – казалось Родиону таким прочным, таким устойчивым…

Он достал из сейфа бутылку и начал пить даже не рюмку за рюмкой, а стакан за стаканом.

Наконец он поджег письмо Германа и бросил его в пепельницу. Эх, если бы так же просто было возможно уничтожить все случившееся!

Родион ненавидел сейчас дочь – и себя тоже ненавидел. Ненавидел за то, что даже теперь готов простить… Пусть не сразу, но простить. Даже и теперь, если бы Лиля покаялась, сказала бы, что это письмо для нее ничего не значит, а радио она слушала просто так, ну, из любопытства, что ли, – даже и теперь он, конечно, закатил бы несколько скандалов, но в конце концов позволил бы этой буре утихнуть.

Значит, дочь сильней его? Собственная дочь – сильней, непримиримей? Она больше страдает за отца, чем сам он – за себя?

Раздался звонок. Родион снял трубку.

– Камышев слушает, – ответил он так официально, словно не догадывался, кто ему звонит.

– Ты все еще на работе? – спросила Лиля.

Родион расслабил узел галстука – вдруг душно стало. Как она может говорить ровно, спокойно, заботливо – будто ничего не случилось?! Или она убеждена, что буря уже пронеслась? Или она тоже считает Родиона добродушной тряпкой? Тоже презирает его?

Ну, нет… Она ошибается!

– Откуда Арефьев узнал, что Ариша – его дочь? – спросил он о том, что болело всего сильнее, что донимало непрестанно.

– Я ни слова ему не говорила! – уверяла Лиля. – Я потому про письмо тебе не говорила, что боялась, что ты рассердишься.

Так он и поверил!

– Я сегодня не приду! – с ненавистью выдохнул Родион в трубку.

– Родя, – робко позвала Лиля, но он уже бросил трубку.

Ему нужно было доказать себе, прежде всего себе, что он – не тряпка под ногами жены, которую она может то поднимать, то отбрасывать! Он должен был доказать себе, прежде всего себе, что сам решает, возвращаться ночевать домой – или ночевать в другом месте.

Телефон зазвонил снова – конечно, опять звонила Лиля, – но сейчас Родион вообще не взял трубку. Выпил еще, взял пальто и вышел из кабинета.

Он был пьян, но все же сел за руль. ГАИ все равно не остановит машину с таким номером, как у Родиона Камышева! Он – высшая городская власть, которой плевать на все порядки, установленные для каких-то там мелких сошек, одной из которых был и сам Родион – с десяток лет назад. Ну, хоть чего-то он добился за эти годы, хоть кто-то с ним считается, если не считается жена!

А там уж, куда он едет, его примут с распростертыми объятиями, в этом Родион не сомневался!

Спустя час он был около одной из хрущевок, выстроенных в окраинном микрорайоне областного центра. Поднялся на пятый этаж, поднял руку к звонку.

Здесь жила Наташа. Та самая, которая однажды так откровенно и так жадно забралась к нему в постель. В последний раз Родион был у нее лет пять назад, не меньше. С тех пор, как родилась Аришка, с тех пор, как Родион вернулся к жене, он порвал всякую связь с этой хорошенькой «комсомольской давалкой». Он ведь не был потаскуном по натуре… Вернее, был раньше – до тех пор, пока не влюбился в Лилю. Встречи с Наташей в те давние времена не столько тешили его плоть, сколько помогали убедить самого себя в том, что ему все, абсолютно все безразлично, что он вполне может обойтись и без Лили, и без ее любви. Именно за этим он снова пришел к Наташе – чтобы убедить себя…

Родион нажал на кнопку звонка.

Наташа открыла – и изумленно уставилась на него. Немедленно вспомнилось, как Родион бросил ее, как перестал приходить, как она искала с ним встреч, даже на приемы записывалась, а он передавал через секретаршу, что не примет. Вспомнила, с каким выражением секретарша Родиона передавала ей это известие… с каким всепонимающим, осуждающим выражением! Наташа злилась, плакала, обижалась, бегала за Родионом – потом перестала. У нее было немало любовников среди обкомовской номенклатуры – от них она слышала, что Камышев живет в семье, воспитывает трех дочерей, слывет примерным семьянином.

Примерный семьянин! Наташа хорошо знала цену этим семьянинам. Сколько их побывало в ее постели – и не сосчитать. С каким наслаждением и упоением «отрывались» они, приезжая в областной центр на конференции, слеты, съезды! Рано или поздно Родион тоже приедет, тоже захочет оторваться, – и тогда он сам за ней побегает.

Однако Родион приезжал в область, но отрываться не хотел, за Наташей не бегал, ну и она старалась держаться в стороне – какая-никакая, а гордость у нее была. И вот вдруг он стоит у нее на пороге, и заходит, и просит дать ему водки, и садится в кресло – и смотрит этим своим тяжелым, равнодушным взглядом, который сводит ее с ума…

– Что, не так все гладко в Датском королевстве, да? – игриво спросила Наташа, лаская босой ножкой его ногу.

– А тебе не все равно? – буркнул Родион.

– Мне все равно, – согласилась Наташа. – Лишь бы ты был со мной…

Она забралась к нему на колени – и радостно почувствовала, что сейчас-то он точно с ней, принадлежит ей… ну а что будет потом, мы еще посмотрим! И, целуя его, отдаваясь ему, она уже заранее знала, что сделает завтра.

* * *

Конечно, Родион предупредил, что не придет ночевать, но все же Лиля разозлилась. За что он ее укоряет? Мало ли о чем она думала, мало ли о чем позволила себе помечтать? В конце концов, это Герман написал ей, а не она ему! Все-таки свинство так обращаться с женой. За эти годы Лиля ни разу не давала ему повода для ревности. Отвратительно так себя вести, как ведет себя Родион!

Ей пришлось кормить Аришку завтраком, и, хоть та не капризничала, но все время спрашивала, где папочка. Лиля не знала, что ответить. Кира дулась, Катерина с ехидной улыбочкой шныряла вокруг, бормоча, как пишут в пьесах, в сторону: «Остались в гордом одиночестве?» Или: «Вас давно надо было отсюда выгнать!» Или: «Такая жена отцу не нужна!»

Лиля отмалчивалась. Не в ее натуре было заводить скандалы, хотя иногда так хотелось! С другой стороны, она понимала: девчонка переживает за отца… И продолжала молчать. Ей хотелось позвонить Родиону, но при Кате это было невозможно.

Однако, едва придя на работу, Лиля принялась названивать. Трубку он не брал, а секретарша говорила сконфуженным голосом, что Родион Петрович занят и подойти к телефону не может. Именно эта ее сконфуженная интонация выдавала вранье. Понятно, Родион дал такое указание. Ну и глупо!

– Передайте Родиону Петровичу, что, если он в следующий раз не подойдет к телефону, я сама к нему приеду! – пригрозила Лиля и сердито бросила трубку.

В эту минуту дверь без стука открылась, и в кабинет вошла молодая, хорошо одетая женщина с прекрасными светлыми волосами.

Лиля не удивилась. К ней чуть ли не каждый день приходили начинающие драматурги со своими творениями. Вот уже который год страна переживала театральный бум, причем всем почему-то казалось, что писать пьесы – необычайно легко. Всех ветровских «драматургов» Лиля знала наперечет, однако начинающие приезжали, случалось, и из областного центра, и даже из Москвы и Ленинграда, почему-то веря, что в провинции пробиться на сцену проще.

Но тут же Лиля подумала, что ошиблась: всеми своими фривольными повадками, ярко накрашенными губами, слишком нарядной одеждой посетительница более напоминала одну из тех любительниц творческой славы – безразлично чьей: писателей, художников, артистов, музыкантов, – которые вечно подвизались в отделениях творческих союзов, таскались на все попойки – а они в среде «жрецов искусства» устраивались если не каждый день, то уж через день – точно, – ну а потом уезжали домой то к одному «жрецу», то к другому, а то отдавались им – для возбуждения вдохновения! – прямо там, где пили-ели, на редакторском, скажем, столе или среди театрального реквизита.

Хотя, впрочем, некоторые из них что-то там пописывали, малевали, чирикали или терзали струны-клавиши, надеясь с помощью любовников пробиться в издательство, или устроить выставку, или дать концерт где-нибудь, где угодно, хоть в сельском клубе… Может, и эта особа – начинающий драматург?

– Вы, наверное, пьесу принесли? – устало спросила Лиля, однако девушка взглянула своими очень светлыми, густо накрашенными глазами, улыбнулась большим, ярким ртом и сладким голосом сказала:

– А вы неплохо сохранились, Лилия Михайловна, для своих лет.

Лиля так опешила, что даже не нашлась, что сказать.

– Вам сколько, сороковник? – не унималась гостья.

– Ну вообще-то меньше, – пробормотала Лиля. – Я не понимаю, вы кто?

Незнакомка подалась вперед и сообщила, играя глазами:

– Меня зовут Наташа, и я люблю вашего мужа. Вы должны его отпустить.

Это было настолько ни с чем не сообразно, пошло и вульгарно, словно Лиля вдруг угодила в какую-то несусветную, насквозь графоманскую пьесу!

– Подождите, я как-то… не понимаю, – пожала она плечами. – А мы точно говорим об одном и том же человеке?

– Да, – промурлыкала Наташа и подперла щеку рукой с ногтями столь же яркими, как ее помада. Кстати, серьги тоже были ярко-алыми. А еще – Лиля только сейчас заметила родинку на ее правой щеке. Такую же, как у нее самой… И внезапно поверила, что она говорит правду!

Ах так!..

Лиля высокомерно приподняла брови и продолжала слушать откровения Наташи:

– Мы с ним знакомы уже пять лет. Близко знакомы, если вы понимаете, что я имею в виду. Сегодняшнюю ночь он провел у меня.

Большой рот Наташи то и дело расползался в торжествующей улыбке, но глаза оставались ледяными.

– Пять лет назад я думала, это так, интрижка, а оказалось – нет. Чувство.

Чувство! Все это было бы смешно, когда бы не было так непереносимо вульгарно!

– Он не может меня забыть! – продолжала Наташа. – Вы понимаете, о чем я говорю, да?

Лиле вдруг стало смешно. Неужели она производит впечатление такой тупицы, что надо постоянно уточнять, понимает ли она эти пошлые намеки?

– И родинка у меня более пикантная, чем у вас! – не унималась Наташа, но голос ее вдруг сорвался и задрожал от ненависти.

Однажды Лиля слышала, как кто-то из зрителей обмолвился об одном актере: «Всем хорош, да чересчур уж вибрирует!» Это стало для Лили знаком неестественности, неправдоподобности, переигрывания.

Лиля усмехнулась. Не все так блаженно между этой девкой и Родионом, как она старается показать. Слишком уж она «вибрирует»! И вряд ли Родион таскался к ней в течение пяти лет. Все-таки Лиля знала своего мужа. Хотя нет, не знала, если он опустился до такой пошлятины! Рассердиться на жену из-за какого-то случайного письма – и сразу кинуться в объятия откровенной шлюхи?!

Определенно Наташа не врет – минувшую ночь Родион провел у нее. То-то она приободрилась, то-то ринулась к сопернице!

Лилю буквально перекосило от брезгливости. И что? Теперь будет именно так? Чуть что не по Родиону – и он меняет супружескую постель на несвежие простыни какой-то девки?

Почему-то Лиля не сомневалась, что в постели Наташи простыни непременно несвежие. Родион глуп, если думает, что он прямо-таки единственный, кто бегает к ней ради мгновенного утешения.

Внезапно она поняла, что ревнует… Это было так странно, так необыкновенно, что Лиля даже удивилась. Ну да, ей больно, ей стыдно, ей… отвратительно. Но что теперь делать? Как вести себя с мужем?

Надо было с кем-то посоветоваться, и Лиля, подумав, позвонила матери.

Уж она-то всякого натерпелась – и от Говорова, и от Шульгина… Она, с ее опытом, с ее таким трудным жизненным опытом, с ее неизменным тактом – она что-нибудь посоветует!

Лиля и Таисия Александровна встретились в парке. Прошлись по аллеям…

– Честно говоря, не ожидала от Родиона такого, – растерянно говорила мать. – Он же тебя любит, это видно!

– И это, по-твоему, любовь? Спать с кем попало! – возмутилась Лиля. – Пришла – такая наглая, беспардонная! Говорит: «Вы должны его отпустить!» Да я ж его никогда не держала, пусть идет!

– Лилюш, не горячись, не надо, – покачала головой Таисия Александровна. – Подумай о детях.

– Не знаю, мама, не знаю, – пробормотала Лиля с сомнением.

– А я знаю! – В голосе Таисии Александровны зазвучали строгие нотки. – Мужчины иногда делают ужасные глупости. Я думаю, он тебя страшно ревнует и намеренно сделал больно. Думаю, что он уже раскаивается. Я уверена, Лилюш!

Лиля пожала плечами.

Ей хотелось сказать: «Но ведь я не хотела вызвать эту ревность! А Родион – ты сама говоришь! – причинил мне боль намеренно! Что ж мне теперь – жить под дамокловым мечом? Все время дрожать, что, чуть не по нему сложится, он сразу к Наташе побежит, а она потом явится ко мне в театр и начнет уточнять, сколько мне лет?!»

Лиля промолчала, вдруг осознав, что мать ее просто не поймет. Надо поговорить с Родионом. Пусть он сам разъяснит, какой видит теперь их дальнейшую жизнь!

Она вернулась не слишком поздно и очень удивилась, что во всех окнах темно. Что такое, неужели в такую рань спать пошли? Однако, открывая своим ключом дверь, увидела, что гостиная залита призрачным белым свечением, и услышала голос Родиона:

– А Мишка увидел девочку и закричал: «Держи ее, хватай! Держи-держи!» И захотел укусить девочку… ам!

Раздался смех и визг Аришки.

Все понятно. Родион крутит девчонкам их любимый диафильм «Три медведя» и, как всегда, входя в роль, шутливо цапает Аришку на плечо. Она всегда начинала пищать, это доставляло девчонкам огромное удовольствие.

Свет из прихожей проник в комнату, и Родион выпустил дочь из объятий. Кира и Катя, сидевшие сбоку, вскочили с непримиримым видом и вышли из комнаты.

«То есть меня так презирают из-за какого-то письма?! Из-за того, что было давным-давно?! А если бы я рассказала им, где и с кем провел прошлую ночь их добродетельный и обиженный папочка?!» – ожесточенно подумала Лиля.

– Мамочка, иди к нам, папа показывает про трех медведей! – позвала добродушная Аришка. – Пап, давай дальше!

– Солнышко, – ласково сказала Лиля, – иди чисти зубки, надевай пижамку, а я сейчас приду, хорошо?

Родион с явной неохотой выпустил Аришу из объятий. Лиля закрыла за ней дверь и повернулась к мужу.

– Ну что, будем досматривать? – пьяно пошутил он.

Ну да, Родион был пьян, сильно пьян. Лиля еще больше рассердилась – ее всегда злило, когда он начинал пить при девочках.

– Сегодня ко мне приходила твоя… Наташа, – сказала она запальчиво.

Если Родион и смутился, он это очень умело скрыл.

– Ну что ж, – довольно равнодушно пожал плечами, – ты знаешь, оправдываться я не буду. Захочу – завтра будет Даша, Глаша, Маша…

– Понятно, – высокомерно кивнула Лиля. – Ты, дорогой, главное – ни в чем себе не отказывай! Спокойной ночи!

Она вышла из комнаты.

– Вот и поговорили, – пробурчал вслед Родион. – Разошлись, как в море корабли!

* * *

Лиля заперла на ночь свою спальню, однако Родион не сделал никаких попыток явиться. Да, он верно сказал: ни оправдываться, ни извиняться не будет. Ну что ж…

Лиля была оскорблена больше, чем признавалась даже самой себе. И в этой странной пустоте, которая так внезапно окружила ее, она, как утопающий за соломинку, цеплялась за письмо Германа. Она помнила наизусть каждое слово, и голос его вкрадчиво, нежно звучал и звучал в ее одинокой ночи, очаровывая, заманивая:

«Больше шести лет прошло, но я помню все до мелочей: твою улыбку, глаза, черты лица… Все бы отдал, чтобы снова тебя обнять. Люблю тебя и нашу дочь. Как бы я хотел ее увидеть! Жаль, что это невозможно».

– Ты увидишь ее, – вдруг прошептала Лиля.

Герман, бедный Герман! Родион разрушил его жизнь, выгнал соперника из страны, лишил его любимой женщины и дочери. И теперь изменил жене только потому, что Герман осмелился написать Лиле, спросить о своем ребенке! Да разве это справедливо по отношению к Лиле? И разве справедливо по отношению к Герману – лишить его возможности даже взглянуть на Аришку?!

Никогда Лиля не жалела его так, как в эту минуту. Потому что вместе с ним она жалела и себя! Пока она верила, что их семья дорога Родиону, ей было легче переносить разлуку с Германом. Но приход Наташи показал Лиле, что она уже не так много значит для мужа, как раньше. Перенести это оказалось трудно… очень! Да, женщине почти невозможно смириться с пренебрежением мужчины, особенно всегда верного и влюбленного мужа. Мир теряет привычные очертания, земля уплывает из-под ног. Нужно за что-то схватиться, за что-то удержаться… хоть за соломинку! Очень часто в таких ситуациях спасительной соломинкой становится другой мужчина. Так же произошло и с Лилей. Сейчас она схватилась за воспоминания о Германе, она держалась за мысль об их возможной встрече, а главное – о его встрече с Аришкой.

Эта поездка в Англию… Как нарочно, все как нарочно! Судьба на ее стороне!

Судьба-то судьбой, однако Лиля забыла об одной маленькой детали: списки отъезжающих за границу проходили через многие инстанции, и одной из них был Родион Петрович Камышев, председатель ветровского горисполкома. Как только он увидел в списках имена своей жены и дочери – да, Аришку он считал своей дочерью, более того, любил ее особенной, болезненной, ревнивой любовью! – он эти имена немедленно вычеркнул. И сообщил Лиле, что никуда она не поедет.

Ну что ж, был только один человек, к которому она могла обратиться за помощью в такой ситуации. Но это был тот же самый человек, к которому мог обратиться за помощью и Родион… Вот так и вышло, что к Михаилу Ивановичу Говорову они приехали одновременно.

В своей квартире в областном центре он торопливо собирал вещи, укладывал в портфель бумаги…

– Так, ребятушки, у вас всего пятнадцать минут. В Москву еду, на пленум, – сообщил он и уселся за письменный стол, строго глядя на дочь и зятя: чуяло сердце, что неспроста они вдруг заявились. – Давайте, давайте, выкладывайте! Что за проблемы?

– Папа, – начала Лиля, – я хочу поехать в конце лета с театром на фестиваль за границу. А Родя… товарищ Камышев! Тормозит мои документы.

– Да, – охотно согласился Родион, – тормозит-тормозит! А все потому, что ваша доченька, Михаил Иванович, едет за границу не на фестиваль, а к своему любовнику. Да еще берет с собой Аришку.

Говоров опешил.

– Родион Петрович, – с злой ехидцей сказала Лиля, – вот только давайте не будем сейчас о любовниках и любовницах! Где вы живете последние два месяца?

– В гостинице я живу и там со всеми сплю-у-у, – протянул Родион с нескрываемой издевкой. – Если хотите, можете считать именно так!

Он взглянул на побледневшего тестя, встал и с мольбой произнес:

– В общем, Михаил Иванович, в последнее время мы с Лилькой много чего натворили. Много чего случилось! Но я вас очень прошу – не помогайте ей с отъездом. Ничем хорошим это не закончится.

Говоров взглянул на дочь. Она стояла с опущенными глазами. Однако ни тени сомнения невозможно было заметить на этом красивом лице.

Ну да, так всегда было: если что-то взбредет в голову – Лилю не остановишь до тех пор, пока она сама не наломает дров, не сделает всех своих ошибок и не спохватится. Однако сейчас, похоже, дело посерьезней всего, что было…

– Но можно все еще вернуть назад, – вдруг сказал Родион. – Я готов!

Лиля вскинула голову. Лицо ее стало ожесточенным.

– Но я не готова, – твердо произнесла Лиля.

Родион помолчал, потом с невеселой усмешкой пробормотал:

– Ну что ж, вполне внятно. – Повернулся к тестю, подал ему руку: – Удачи на пленуме, до свиданья, Михаил Иванович.

Говоров проводил его изумленным взглядом, потом посмотрел на дочь:

– Давай излагай. Я ничего не понял.

Лицо Лили приняло молящее выражение. Заговорила она не сразу, сбивчиво:

– Папа… дело в том, что пять лет назад у меня был роман. В общем, Аришка – дочь того человека.

– Новости… – ошарашенно пробормотал Михаил Иванович. – А Родька знает?

– Знает, – угрюмо кивнула Лиля. – Он сделал так, чтобы Германа выслали из страны, он сломал ему жизнь, карьеру, он уничтожил его! И это все из-за меня, понимаешь?.. В марте я получила от Германа письмо. Он пишет, что одинок и несчастен. И ему бы очень хотелось увидеть Аришку! А тут такой шанс – фестиваль!

Она говорила все горячее и горячее, с мольбой глядя на отца, который молча расхаживал по кабинету:

– Знаешь, я сама не собиралась ехать сначала, а потом, когда узнала, что Камышев загулял… Сначала клялся в любви, а сам…

Голос ее прервался. Лиля рассердилась, что выдала свои чувства, свою обиду и ревность. Однако она не собиралась говорить отцу, что Родион «загулял» после того, как прочел письмо Германа. Какая разница, что за чем следовало!

А впрочем, Лиля смолчала еще и потому, что опасалась: отец встанет на сторону Родиона. Он полюбил зятя, которого сначала ненавидел и презирал, да и пресловутую мужскую солидарность нельзя сбрасывать со счетов. Кроме того, Лиля отлично помнила, что происходило в этом доме в те времена, когда хозяйкой была Маргарита Говорова, а Таисия Александровна, тогда просто Тася, – просто прислугой! Отец может оправдать любую мужскую шалость…

– Погоди, Лиля, – сказал Михаил Иванович примирительно. – Ты же слышала: он хочет все вернуть.

Ну вот, так и есть! Она так и знала! Отец не спешит прийти на помощь родной дочери, он заступается за любимого зятя!

– Папа, но я не хочу! – запальчиво воскликнула Лиля. – Я долго думала и решила, что Герман должен увидеть дочь. Он имеет на это право! Просто посмотреть ей в глаза, обнять… погладить по голове! Папа, ну ведь другого шанса может и не быть!

Михаил Иванович присел на ручку кресла, в котором сидела Лиля, посмотрел ей в глаза, обнял, погладил по голове… Как остро он вспомнил сейчас то, о чем не забывал, честно говоря, никогда, всю жизнь не забывал! Вспомнил, как нашел эту девочку, свою дочь, Тасину дочь, в 1946 году в детдоме – нашел запуганной, больной, не умеющей говорить – и какое небывалое счастье испытал, когда взял ее на руки, поцеловал наголо бритую головенку… вот как сейчас целует душистый, теплый Лилин висок… Эти воспоминания растопили его сердце. Вправе ли он лишить неизвестного ему человека мгновения счастья отцовства? Ведь это будет только мгновение. Лиля уедет – и скоро вернется домой, все пойдет по-старому, ну а этому Герману останутся счастливые воспоминания, которые будут согревать его жизнь там, в чужой, дождливой и холодной стране.

– Папа, ну я тебя очень прошу, пожалуйста! – взмолилась Лиля.

Отец погладил ее по голове, вздохнул тяжело и покорно, и она поняла, что победила.

Однако прошло еще много непростых, хлопотных, трудных дней, когда пришлось объясняться с матерью, прощаться с Кирой, которая прочно замкнулась в обиде, терпеть откровенную ненависть Кати, прежде чем настало время уезжать. Выдался необыкновенно яркий, солнечный, сияющий день. Сад звенел птичьими голосами, а лилии на старой клумбе перед домом, лилии, которые этим летом цвели как бы неохотно, вдруг раскрыли все свои разноцветные бутоны. Аришка никак не могла от них оторваться, а между тем уже приехало такси, и Лиля кое-как уговорила ее пойти собрать игрушки в дорогу.

В это мгновение она услышала рокот мотора, потом у ворот остановилась знакомая машина – и в сад быстро вошел Родион… слегка покачиваясь на ходу.

Они не виделись после того разговора в кабинете Михаила Ивановича, и Лиля неприязненно заметила, как изменился, исхудал Родион, какой у него неряшливый и озлобленный вид. А глупенькая Аришка так и бросилась к нему на шею!

– Папочка, где ты был?!

Радость Родиона при виде девочки раздражала Лилю. Хватит ему уже изображать доброго папочку! Спит черт знает с кем, а потом является сюда как ни в чем не бывало, Аришку обнимает, чмокает, смеется с ней…

Таисия Александровна (они с Шульгиным пришли проводить Лилю и Аришку) нахмурилась, забрала у него девочку.

– Осуждаешь меня, дорогая теща? – хмельно ухмыльнулся Родион. – Выпил. Имею право!

– Ладно, девочки, встали-поехали, – строго сказал Шульгин, но Родион остановил Лилю:

– Подожди…

В голосе его звучала мольба – мольба и тоска:

– Какая же ты красивая… Все-таки уезжаешь?

Лиля опустила глаза. Что толку спрашивать? Разве он сам не видит? На что еще надеется?!

На миг стало так жалко его… Но Лиля вызвала в памяти это издевательское: «Я живу в гостинице и там со всеми сплю-у-у…» – и снова ожесточилась. Даже не признаваясь себе, она раздувала в душе обиду на Родиона, чтобы легче было оставить его сейчас.

Да в конце концов, что особенного?! Какие-то двенадцать дней, а потом, может быть, все еще и наладится между ними. Сейчас главное – уехать, уехать! Столько сил для этого приложено, столько копий переломано!

– Если ты сядешь в такси, – внезапно сказал Родион, – я подаю на развод.

Лиля оторопела.

– Ты пьян! – бросила холодно.

– Не так уж я и пьян, – резко ответил он. – Ты же сама мечтала о разводе. Теперь повод есть избавиться от нелюбимого мужа.

Лиля отвела глаза. Ну что за чепуху он несет! И нашел же время!

– Мне сейчас нужно в аэропорт, – сказала она сдержанно, – а когда я вернусь, мы обо всем поговорим. Ладно?

Она думала, Родион кивнет, что-то скажет, может быть, улыбнется на прощанье, однако он яростно закричал:

– Да не о чем нам будет с тобой говорить! Не о чем! Ты вообще можешь не возвращаться! Ты сама все сломала! А теперь мне все равно!

Лиля на миг стало страшно: а ведь он не рисуется, не играет, он говорит правду…

Но показать своей растерянности, своих мгновенно вспыхнувших колебаний было нельзя. Да и поздно!

– Ты все сказал? – спросила высокомерно.

– Нет, не все… – Теперь в его голосе звучала откровенная ненависть: – Я надеюсь, ты будешь сожалеть об этом всю жизнь! Вот теперь – все! Прощай! Целоваться не будем.

Лиля резко повернулась, зашагала куда-то, не видя куда… Замерла около клумбы с лилиями, делая вид, что остановилась тут нарочно, полюбоваться на них, а не потому, что страх перед будущим и обида вдруг ослепили ее.

Ноги не держали… Она присела на корточки, как будто затем, чтобы на прощанье погладить цветы.

– Тебе эти лилии дороже, чем я и твои дети, – презрительно проговорил Родион.

Лиля резко выпрямилась и, как-то неловко перебирая внезапно онемевшими ногами, пошла к такси. Она чувствовала, что Родион смотрит ей в спину, и спине было больно, физически больно, как будто он не смотрел, а бросал в нее камни.

Таисия Александровна, Шульгин и Аришка уже сидели в такси, ждали.

У машины Лиля все же оглянулась.

Родион стоял, опершись на дерево. Помахал издевательски:

– Гуд бай!

Ну, если так… Лиля стиснула губы. Если так!.. Ладно.

Села в машину, хлопнула дверцей.

Такси умчалось.

Родион, опираясь о ствол дерева, медленно сполз на землю.

Что это с ногами вдруг стало, почему отказались служить?..

И все же он заставил себя подняться. Кое-что ему давно хотелось сделать, и вот сейчас – самое для этого время!

Нетвердо ступая, Родион дошел до клумбы с лилиями и начал неуклюже, торопливо топтать их, пинать, пока не потерял равновесие и не свалился прямо в цветы, но и тут угомонился, только когда оборвал и смял их все, до последнего бутона.

Тяжело вздохнул…

Не помогло! И ничто уже теперь ему не поможет.

* * *

Здесь все было другое. Настолько другое, что первое время все постоянно ходили ну буквально с разинутыми ртами и вытаращенными глазами. Например, погода! Из дому улетали в летних платьях, а тут сыро, холодно, постоянно дождит и ветер дует словно бы со всех сторон. Сразу, еще в аэропорту, пришлось надевать куртки, плащи, шарфы – все же ехали на месяц, готовы были к всяким неожиданностям, но чтобы в конце лета такая мокрая холодина…

– А чего вы удивляетесь? – простуженно усмехнулся главный режиссер Аркадий Хромов. – Хотели в Туманный Альбион? Ну так вот он, получите и распишитесь!

В автобусе, который вез от аэропорта, так и липли к окнам. Казалось, за окнами ненастоящий город, казалось, они попали в какой-то зарубежный фильм! Сколько прекрасных машин! Какие узкие улицы! Темза! Мост Ватерлоо! Биг-Бен! Тауэр! Двухэтажные красные «басы»! Вывески магазинов, ресторанов, баров одна другой ярче! Как все потрясающе одеты! А сколько чернокожих на улицах! Кажется, половина Африки перебралась в Лондон. И, как ни странно, их никто не притесняет, а у нас-то пишут, что на Западе сплошная расовая дискриминация…

Быстро стемнело, и все вокруг засияло огнем витрин и реклам. Красота! Какое изобилие всего, дух захватывает! Конечно, все это буржуазные соблазны, чуждые советским людям, направленные на то, чтобы отвлечь от классовой борьбы, превратить каждого в бездушного потребителя материальных благ, но… но в самом деле глаза разбегаются!

Отель, в котором поселили труппу из СССР, назывался «Шекспир». Это тоже показалось странным. Почему в России нет ни одной гостиницы, которая бы называлась, к примеру, «Пушкин»? Или, скажем, «Лев Толстой»?!

Хотя, наверное, это унизительно для великих имен – быть названием гостиницы. Англичане этого просто не понимают! Отель «Шекспир»! Смешно!

Однако отель оказался хорошим, номер с огромной двуспальной кроватью, на которой устроились Лиля с Аришкой, теплым и таким чистым, что неловко было даже нечаянно уронить что-нибудь. Завтрак подали в номер: невыносимо заграничный, с необыкновенными булочками, медом, джемом и маслом в красивеньких упаковочках… Привез завтрак негр в ливрее (ага, все-таки черных здесь угнетают, они прислуживают белым постояльцам!) – и не уходил, пока Лиля не дала ему шиллинг на чай. Она еще не знала, много это или мало, однако Аркадий, который заглянул к Лиле, посмотреть, как она устроилась, горько вздохнул:

– Если бы он знал размер наших суточных!..

Денег, конечно, выдали – не разбежишься по магазинам. Впрочем, Лиля не за тем сюда приехала. Первым делом она попросила Аркадия раздобыть ей телефонный справочник, чтобы позвонить в Би-би-си и разыскать Германа. Бедного главрежа чуть удар не хватил от ужаса! В каждой группе советских людей, выезжающих за рубеж, непременно находился негласный сотрудник КГБ, которого зачастую не знал даже сам руководитель делегации, директор театра. Может, это Лиля и есть?! И она его просто проверяет?!

Хотя вряд ли. Обычно сексотами были самые что ни на есть неприметные личности, а Лиля – дочь секретаря обкома, жена председателя горисполкома… Нет, вряд ли. К тому же Аркадию было страшно любопытно узнать, как же здесь, в загнивающем капиталистическом мире, живет-поживает бывший актер Ветровского театра драмы…

Справочник Лиля нашла, на Би-би-си позвонила и не без труда – она неплохо говорила по-английски, однако с изумлением обнаружила, что ее английский и английский англичан – это два совершенно разных языка! – разыскала Германа.

И вот они встретились… на набережной Темзы, в знаменитом тумане, который окутал город холодом, бросились друг к другу и наконец-то обнялись… узнавая, заново узнавая друг друга через пять таких долгих, таких невозвратных, таких горестных лет разлуки.

Встреча с любовью давних времен может заставить человека с недоумением пожать плечами: «Что я в нем (в ней) вообще находил?» Однако если история любви связана также и с коварством, предательством, насилием, разлукой по воле злых обстоятельств, если это была не просто мимолетная влюбленность, а истинная страсть со всей ее романтичностью, пылкостью и безудержностью, то все это как бы окрашивает минувшее в особые восхитительные тона, которые добавляют очарования мигу встречи и связывают бывших любовников незримыми узами общего желания: даже ярче и горячее того, которое связывало их прежде.

Вдобавок рядом с ними стояла их дочь, которую Герман видел впервые в жизни. Когда Лиля увидела, как он смотрит на Аришку, как обнимает ее, как произносит ее имя, все, что подспудно подгрызало ее сердце – тоской по мужу и по такой спокойной, такой надежной и мирной их жизни, осознанием своей вины перед ним, ревностью, обидой, воспоминаниями о Кире и беспокойством о ней, мыслями об отце и матери, – все это словно ушло в какую-то дальнюю даль, словно бы дымкой подернулось, сделалось совершенно неважным, необязательным, перестало тревожить днем и являться в снах… Стало чужим. Вся жизнь Лили теперь сосредоточилась в двух людях, и только их ощущала она воистину родными и необходимыми себе. Лежа в постели с Германом, она и не вспоминала Родиона, а если и вспоминала, то старательно окрашивала эти воспоминания в самые черные и мрачные тона. Лиля пыталась оправдать себя в собственных глазах, а есть ли верней для этого способ, чем очернить другого человека, противника… врага? Да, теперь Родион стал ей врагом, и было страшно подумать о том, что впереди – разлука с Германом и встреча с Родионом, опостылевшее существование, обыденность, беспросветность… Она сама навязывала себе эти мысли, эти оценки того, что осталось в Советском Союзе, – и Герман поддерживал ее в этом.

Лиле чудилось, что никто и никогда не опутывал ее сетями такой любви, такого внимания, такой заботы и такой пылкой страсти, никто не осыпал так безудержно стихами и цветами. Театральный фестиваль, на который она приехала, шел своим чередом, присутствия Лили – всего лишь завлита! – на спектаклях не требовалось, ее отсутствие ничего не значило, о фестивальных событиях она узнавала от Аркадия, который уже успел привыкнуть и к тому, что ее вечно нет в номере, и к тому, что там оказывается Герман, причем это всегда было связано с каким-нибудь необыкновенным новым платьем (даже в Лилином богатом гардеробе они выглядели сенсационно!), с бесчисленными букетами цветов, бутылками дорогих вин, ну а о новых и новых игрушках для Аришки и говорить не стоит! Аркадий успел привыкнуть, что Лиля сияет счастьем, как никогда раньше, и с тревогой думал, как же она переживет разлуку с Германом? Ведь недалек день, когда самолет с актерами из Ветровска взовьется в туманные небеса Альбиона и возьмет курс на восток? И как снова останется Герман один, без надежды на новую встречу?..

Ну, если об этом размышлял даже Аркадий, то Лиля, конечно, считала дни, остающиеся до отъезда, с ужасом и то мысленно готовила себя к неминуемой разлуке, то начинала отчаянно надеяться на чудо.

И вот однажды чудо произошло. Герман привел ее к себе домой и перед дверью завязал глаза шелковым платком. Осторожно помог войти, а когда снял платок, Лиля оказалась в окружении десятков огоньков. Горел камин, горели крошечные лампочки и свечи – везде, во всех углах комнат, отражались во множестве зеркал… Это было чудесно, необыкновенно, восхитительно!

– Но это еще не все, – таинственно сказал Герман, усаживая очарованную Лилю на диван перед камином. – Скажи, лилии – по-прежнему твои любимые цветы?

Она кивнула – и в следующий миг Герман вручил ей огромный букет.

– Но и это еще не все, – загадочно улыбнулся он. – Дай мне твою руку.

Лиля, непонимающе улыбаясь, протянула руку. Герман выхватил из кармана алую бархатную коробочку, открыл ее… Кольцо нереальной, театральной, сказочной красоты лежало в шелковом гнездышке, сверкая бриллиантами. В следующий миг Герман надел это кольцо на палец Лиле.

Ничего подобного она не видела никогда в жизни!

– Потрясающе… – пробормотала, любуясь кольцом, как зачарованная. – Боже мой…

Подняла глаза на Германа, не в силах найти слова благодарности, – и поразилась тому, насколько серьезным вдруг стало его лицо.

– Я хочу, чтобы вы с Аришей навсегда остались со мной, здесь, – сказал он негромко. – Я хочу, чтобы это был твой дом.

Лиля смотрела исподлобья, нерешительно. Поднесла к губам кольцо и поцеловала его…

Голова кружилась от счастья, и все казалось возможным, даже невозможное!

* * *

Звонок поднял Таисию Александровну с постели уже около полуночи.

– Мама, мамочка, это я! – зазвучал в трубке голос Лили.

– Привет, Лилюш, привет, родной, как дела? – радостно отозвалась Таисия Александровна.

– Мама, ты только не волнуйся, – говорила Лиля с какой-то странной интонацией, – мы с Аришкой остаемся здесь. С Германом.

– Как… как ты сказала? – опешила Таисия Александровна, однако ответом ей были короткие гудки – связь внезапно прервалась.

Таисия Александровна положила трубку и пошла в спальню, где ее встревоженно ждал разбуженный поздним звонком Шульгин.

– Что она сказала? – спросил он.

Таисия Александровна замерла в дверях:

– По-моему, она сошла с ума… Сказала, что не приедет, остается там с Германом… Как это понимать?!

Шульгин хмуро смотрел на жену:

– А как понимать?.. И понимать нечего. Все ясно!

Точно так же все с полуслова понял и Михаил Иванович (Шульгины приехали к нему ранним утром). Однако был потрясен не меньше Таисии Александровны:

– Мне, конечно, говорили, что Лилька чудит немного… Но…

– Ох, ёшкин кот, – пробормотал Шульгин, привычным движением доставая из внутреннего кармана валидол. – В голове не укладывается!

– Я и представить не мог, что… – Михаил Иванович не договорил, протянул Таисии Александровне и Шульгину несколько фотографий: – Вот, полюбуйтесь! Что она себе позволяет?!

Они онемели, глядя на черно-белые снимки: вот Лиля идет под руку с Германом по Лондону, вот самозабвенно целуется с ним на набережной Сены, вот входит вслед за ним в какой-то дом… наверное, в его дом.

Шульгины переглянулись: как к Говорову попали эти фотографии?!

– У меня просто в голове помутилось, когда я это увидел! – начал было Михаил Иванович, однако его прервал телефонный звонок.

– Да, Говоров, – ответил он резко.

– Ну что, Михаил Иванович, – послышался в трубке голос Родиона, – полюбовались на свою любимую доченьку?

Мембрана резонировала, и Таисия Александровна с Шульгиным отлично слышали нотки нескрываемого злорадства в его голосе. Злорадства – и горя…

– Откуда у тебя эти фотографии?! – вскричал Говоров.

– Их тебе дал Родион? – ошеломленно пробормотала Таисия Александровна.

– Ну не мог же я отпустить без присмотра свою женушку и ребенка! – хохотнул Родион.

Да, Аркадий Хромов не напрасно опасался сексота в группе артистов… И этот сексот отлично знал свое дело!

– Каково это? Средь бела дня целуется с продажной тварью! – простонал Родион. – А я ведь вас предупреждал, я вас умолял не помогать ей с отъездом!

– Камышев! – с болью закричал Михаил Иванович. – Если бы в твоей семье все было в порядке, этого бы не произошло! Ты слышишь?!

Родион молчал. Возразить ему было нечего.

– Одним словом, поедешь и вернешь жену, ты понял?! – продолжал Говоров.

– Нет, – промямлил Родион, и только тут Михаил Иванович понял, что зять снова пьян. – Никуда я не поеду! Хватит, я набегался, Михаил Иванович. Набегался! – В голосе его звучали слезы. – Вы не представляете, вы не представляете, каково это – каждый день видеть в ее глазах холод! Годами… – Он тяжело всхлипнул. – Больше не могу. Я завтра иду в загс и подаю на развод.

– Никуда ты не пойдешь! – взревел Говоров. – Жди моего решения! Все!

Он швырнул трубку и тяжело рухнул на стул.

– А мне кажется, Тася должна поехать к Лильке Михайловне, – вдруг сказал Шульгин. – Уж если кого она послушает, так это только мать.

Таисия Александровна ошеломленно смотрела то на него, то на Говорова.

Тот поддержал Шульгина:

– Тасенька, надо…

Она покорно кивнула, вдруг ужаснувшись, какую мощную бюрократическую машину должен будет запустить Говоров, чтобы отправить ее в Англию! Затея кажется какой-то утопией, но Таисия Александровна не сомневалась, что Михаил Иванович горы свернет, чтобы возвратить дочь!

Но еще больше гор предстояло свернуть ей самой – уговорить Лилю одуматься. Всю дорогу Таисия Александровна подбирала какие-то слова, обдумывала, как повести разговор… Однако с первой минуты встречи поняла, что потерпит неудачу.

В богемной, элегантной, очень своеобразно и непривычно обставленной квартире, да и во всем этом чужом, хмуром городе с чужой речью Лиля чувствовала себя как рыба в воде и выглядела откровенно счастливой: такой Таисия Александровна никогда ее не видела – ну, может быть, только в те далекие времена, когда в Дом с лилиями прибегал Сережа Морозов и весело называл ее Карамелькой.

Да, Лиля не лукавила, когда говорила, что не чувствует себя в Лондоне, в Англии чужой, потому что здесь рядом с ней ее любимый человек и их ребенок. Для нее уже все было решено: она остается здесь навсегда, а Кира должна подтянуть свой английский, чтобы переехать сюда, когда Лиля получит гражданство.

В глазах Таисии Александровны мелькнуло сомнение: она сомневалась, что Лиле это удастся так скоро, ведь даже Герман еще считается эмигрантом! И тогда Лиля вдруг сообщила ей, что написала заявление о предоставлении ей политического убежища. Иначе она не смогла бы остаться в Англии после отъезда труппы…

Таисия Александровна молча смотрела на дочь, не находя слов. Было ясно, что Лиле совершенно безразлично, как ее решение скажется на всех, кто останется в Советском Союзе. И совершенно безразлично, что она встречается с матерью в последний раз и больше никого никогда не увидит: ни отца, ни Родиона… А надежда на встречу с Кирой совершенно эфемерна!

– А как бы ты поступила, мама, если бы тебя тогда позвал отец?! – вдруг с вызовом спросила Лиля.

Таисия Александровна обняла ее, понимая, что слишком нагрешила в своей жизни, чтобы судить хоть кого-то, тем более – собственную дочь. И все-таки хотелось Лиле сказать, что одно дело – поехать за любимым человеком в какую угодно глушь, а совсем другое – покинуть ради него Родину.

Но ей чудилось, что между ней и Лилей снова возникла та же непроницаемая стена, которая стояла между ними долгие годы и которую, как казалось Таисии Александровне, ей все же удалось преодолеть. Но сейчас она поняла, что это лишь казалось ей…

Герман был очаровательно-любезен, он красноречиво убеждал Таисию Александровну, что сейчас все-таки не 37-й год, к стенке никого не поставят, хотя могут попортить много крови, – но все же у Лили есть право быть счастливой и самой решать, как ей жить.

Все это было так, все так… Но никогда раньше Таисия Александровна не испытывала такой печали, такой растерянности и безысходности!

Она позвонила Говорову еще из Лондона, так что встречал он ее без всякой надежды, но сдержанно, изо всех сил пытаясь изобразить ту уверенность и силу духа, которых на самом деле не испытывал. Видно было, что этот человек сломлен тем, что на него свалилось. Михаил Иванович вполне мог расстаться с партбилетом, с высокой должностью – вопрос об этом должен был решаться на днях в комиссии партийного контроля, – однако с ума его сводило другое, и он с болью признался:

– Я всегда знал – и на войне, и в сталинские годы, и при Никите, – я знал, что мне делать: воевать, трудиться, на износ работать – для страны, для детей… А сейчас что?! Котьки нет. Лилька предала. Как жить?

Таисия Александровна молчала. Она не знала, как им всем теперь жить – брошенным старикам…

– Что она хоть сказала-то? – тоскливо спросил Михаил Иванович, ослабляя узел галстука.

– Любовь, – слабо улыбнулась Таисия Александровна, глядя ему в глаза.

– Матерь Божия… – с болью выдохнул Говоров – и вдруг взревел: – Любовь?! Зачеркнуть все?! Наплевать на семью, на Родину наплевать?! На тебя, на меня, на Кирку? Любовь?! – Голос его сорвался стоном: – Зачем я ее только тогда забрал из детдома?!

– Миша, Бог с тобой, что ты говоришь такое?! – испугалась и разозлилась Таисия Александровна.

Михаил Иванович вдруг стал задыхаться, словно горе удавкой перехлестнуло горло.

– В больницу, давайте в больницу! – закричала Таисия Александровна шоферу.

Автомобиль резко повернул на другую дорогу.

* * *

Аркадий Хромов, главный режиссер театра драмы, появился в кабинете Родиона Камышева к концу рабочего дня – тот уже собирался уходить. Вид у главного режиссера был виноватый до крайности.

– Э-э… там, в приемной, просто никого не было, и я… Родион Петрович, вы помните меня?

– К сожалению, – буркнул Камышев, надевая пальто.

– Но я, ей-богу, не виноват в том, что случилось! – зачастил Аркадий.

– Все проблемы из-за вашего театра! – с ненавистью глянул на него Камышев. – Храм искусства долбаный! Культуру они несут в массы. Хороша ж культура! – Он вернулся к столу и принялся искать что-то в ящиках: – Разогнать вас всех надо к чертовой матери!

– Я понимаю, – сокрушенно вздохнул Аркадий. – Вы злитесь, и есть за что!.. А у нас в театре проверка за проверкой. Собрания… вот директора уволили как руководителя труппы, мне строгий выговор…

Камышев не обращал на него никакого внимания, продолжая перебирать свои бумаги.

– Послушайте, – взмолился Аркадий, – ну не было там никакого умысла! Просто Лиля заболела, осталась в Лондоне… А когда мы отработали спектакль в Эдинбурге и вернулись в Лондон, в гостинице ее уже не было.

– Это мы в курсе, – буркнул Камышев, не поднимая головы.

Он с трудом сдерживался. Какого черта перед ним тут переминается с ноги на ногу этот… долбаный жрец долбаного храма искусства? Пришел отмежеваться, так сказать? Я не я, и вина тут не моя? Или сыпать соль на рану? Нет, ему чего-то нужно… Просить что-то пришел? Опалу снять с него и театра? Черта с два!

Внезапно Аркадий сунул руку во внутренний карман и достал сильно помятый конверт.

Длинный узкий конверт. Таких в Союзе не было. Наши конверты – почти квадратные. А этот…

Родион затаил дыхание. Неужели Лиля прислала ему письмо? Неужели… если она попросит прощения, если… он не простит, конечно, но насколько легче станет на душе!

Впрочем, он не подал виду, как разволновался.

– Что за письмо? – буркнул с прежней ожесточенностью.

– А это Арефьев в аэропорт принес, – заявил Аркадий, и Камышев поднял на него ледяные глаза.

Письмо не от Лили! Идиот, а он-то надеялся… Двуногий осел, как всегда, показал себя во всей красе и дурости!

– Арефьев?.. Он мне еще пишет?!

Аркадий неловко пожал плечами.

– Что ж вы два месяца письмо-то везли? – Камышев взял конверт.

– Да ведь если бы узнали о письме, меня бы уволили вместе с директором, – простодушно развел руками Аркадий. – Ведь этот вражина… он ведь на голосах вещает! Но я подумал – мало ли, вдруг что-то важное там для вас…

Разумеется, Камышев не собирался открывать конверт при Аркадии! А тот не уходил, все переминался с ноги на ногу…

– Свободен, – бросил небрежно Камышев.

Аркадий, словно его с привязи сняли, кинулся к двери, но вдруг обернулся с отчаянной решимостью:

– Родион Петрович! Ваши исполкомовские по культуре выживают меня из театра! Не сегодня завтра точно порвут. Вы бы заступились, а? А я пьесу Погодина поставлю. «Кремлевские куранты». Очень необходимое, нужное произведение! Вот к юбилею Владимира Ильича обещаю вам премьеру!

Камышев так глянул исподлобья, что Аркадий подавился собственной вдохновенной речью:

– Понимаю… извините… – и был, наконец, таков.

Родион разорвал конверт, достал тонкий, непривычно тонкий листок, взглянул на ненавистный почерк – и словно услышал ненавистный голос:

«И как ты себя чувствуешь, ублюдок? Брошенный, несчастный…»

– Сам ублюдок! – яростно выдохнул Родион.

«Ты так ее любил, так боролся за нее, а она со мной! Она – и Ариша… Это тебе за мои сломанные пальцы и за мою сломанную жизнь».

Родион мрачно кивнул:

– Мало тебе, надо было голову оторвать!

«Тебе больно? – издевательски вопрошал омерзительный голос врага. – Надеюсь, что да! Я сделал все, чтобы они остались здесь! Я отнял у тебя самое дорогое! Как сказал мудрец: «Двигайся не торопясь – и день твоего мщения придет!» Арефьев».

Родион медленно скомкал листок:

– Хорошо смеется тот, кто смеется последним, Арефьев!

Однако это было легко сказать… Победа осталась за врагом, и это разрывало сердце, наполняло душу физической, тяжелой, мучительной болью, спастись от которой можно было одним способом: напиться.

Разумеется, именно это он и сделал – благо оказалось с кем! Этим же вечером, вернувшись домой, Родион вдруг обнаружил в гостиной поджидавшую его… Веру. Ну да, Веру Камышеву, свою брошенную жену! Ее заставила приехать Катерина, которая решила взять судьбу родителей в свои проворные руки и воссоединить их, благо проклятая разлучница сама себя выжила не только из Дома с лилиями, но и из Союза вообще!

Катя сразу привела мать в комнату Лили, чуть ли не подпрыгивая от блаженства удовлетворенной мстительности. Вера немедленно опробовала ее косметику и даже пыталась примерить платья, остававшиеся в шкафу, – все, конечно, заграничное, из «Березки», не какой-нибудь там Мосшвейпром! – однако для этого ей понадобилось бы скинуть килограммов двадцать, так что пришлось встречать мужа в обыкновенном трикотажном платье, так обтягивавшем раздавшуюся фигуру, что оно было и узко, и коротко во всех местах. Единственное, во что удалось поместиться, это в домашние тапочки Лили. Да и ладно, решила Вера, любуясь на себя в зеркало, всяко лучше этой тощей шкидлы, фотографию которой она увидела на комоде. И «химию» сделала очень вовремя, во какие кудри получились! Катерина, правда, при виде их скривилась, испортил город девку… Да, спасибо, не совсем, вон как о матери позаботилась!

Не видел Родион бывшую жену – сколько? Да лет пятнадцать, не меньше, с того самого дня, когда всевластный Михаил Иванович Говоров одним движением руки развел их с Верой, чтобы брак Родиона и Лили мог считаться законным. Родион с тех пор частенько размышлял, а как бы сложилась их с Лилей жизнь, если бы тесть тогда не вмешался, если бы они расстались?.. Нет, конечно, Камышеву пришлось бы засунуть куда подальше свои непомерные амбиции и мечты: вернулся бы в совхоз «Ленино» Тюменской области, работал бы там агрономом, ел бы себя поедом – ну и запивал бы это дело, конечно, дома, за кухонным столом, в компании жены, а закусывал разносолами: готовить Верка была непревзойденная мастерица…

Ну и что изменилось? Снова они за одним столом, уставленным этими самыми разносолами, которые Верка приперла из деревни, снова пьют, и все вернулось, так сказать, на круги своя… Зачем было, спрашивается, пятнадцать лет нервы мотать?!

Катя, умиленно наблюдая картину семейного воссоединения, радостно голосила в лад отцу и матери:

когда вдруг открылась дверь и в дом вошла Кира.

– Добрый вечер! – ошеломленно сказала она, недоверчиво озирая невероятную картину: отец, совершенно пьяный, сидит в обнимку с какой-то толстой, как корова, нет, жирной, безобразной теткой (на голове куча бараньих кудрей), тоже совершенно пьяной, – а рядом хмельно хихикает довольная Катя.

Киру никто не услышал.

– Папа! – возмущенно крикнула она, и только тогда пирующие обернулись.

– Ой, Кирка приехала! – радостно воскликнула Катя.

– О! – радостно заорал отец. – Это моя самая-самая умная… Ты это, проходи, Кира. Здесь у нас по-простому, без всяких, знаете, интеллигентских…

Он хотел было подняться, однако тетка с бараньими кудрями по-свойски обхватила его своей толстой ручищей и победно улыбнулась Кире.

Родион Петрович пьяно захохотал:

– Проходи, вон Кондратьевна картошечки поджарила на сале. Знаешь, как она готовит? Я еще помню, когда мы были с ней женаты…

Катя, наконец, заметила, с каким изумленным ужасом смотрит Кира на отца в объятиях незнакомой женщины, и радостно объяснила:

– Да это ж мамка моя приехала! Познакомьтесь!

Женщина поднялась и с улыбочкой протянула руку:

– Здрасьте!

Кира, однако, бросила в угол сетку с апельсинами, которые привезла из города, плюхнулась на стул, отвернулась и сердито стянула варежки.

– О-о, начинается! – со злой насмешкой протянула Катя.

– А чо она нос воротит? – обиделась Вера.

– Да не обращай внимания! – отмахнулась Катя.

Но Вера, конечно, не обращать внимания не могла.

– А я теперь тут жить буду! – заявила она гордо. – Да! С Родиошей все согласовано!

Кира с ужасом увидела, что отец с готовностью кивнул, – и не поверила глазам:

– Это кто так решил?! Пап, ты что молчишь?!

Родион замялся, и Вера с силой пихнула его в бок:

– Ну?!

Он покорно встал, побрел к дочери – обниматься:

– Кира… Ну ты что? Вера – женщина хорошая, пусть живет, не жалко!

Кира вскочила так резко, что нетвердо стоящий на ногах Родион завалился на диванчик. И крикнула с отчаянием:

– Она здесь жить не будет! – Кинулась к Вере, вцепилась в ее ногу, едва не стащив со стула: – Ну-ка снимай мамины тапочки!

Катя оттащила ее, попытавшись вразумить:

– Да ты что?! У них с папкой всегда любовь была, да твоя мать, потаскуха, им всю жизнь сломала!

В следующую секунду она отлетела к столу, такой увесистой пощечиной наградила ее Кира.

– Доча, доченька! – завыла Вера.

– Подожди, Кира, так нельзя! Это же твоя сестра! – ринулся было на выручку Родион, однако она оттолкнула его со словами:

– Вот и забирай ее! И пусть проваливает в свою общагу! И эту… любовь всей жизни тоже забирай!

– Почему любовь всей жизни?! – пьяно изумился Родион. – Это ж Кондратьевна!

– Вон! – яростно закричала Кира. – Я не шучу! Вы не имеете права, вы здесь никто!

Она кинулась к Вере, стащила ее со стула с почти безумной, невесть откуда взявшейся силой:

– Вон пошла! Вон, я сказала! Пошла вон!

– Ты чо, ты чо?.. – ошеломленно причитал Родион, однако Кира уже не обращала на него внимания. Твердо посмотрев сестре в глаза, она сказала:

– Катя, ты здесь самая трезвая. Сейчас я позвоню дедушке – и будет хуже. Веришь?

Катя испуганно зыркнула на мать.

Та насторожилась:

– Это который начальство, что ли, большое?!

Да, встреча с этим «дедушкой» оставила неизгладимый след в ее памяти, даром что случилось это больше чем пятнадцать лет назад…

В бессильной злобе Катя фыркнула и принялась выталкивать мать в прихожую, повторяя:

– Да, мам, пошли отсюда!

– Бешеная! – рявкнула Вера на прощанье, бросив на Киру полный ненависти взгляд.

Родион тяжело вздохнул, постепенно трезвея. Упал на стул, мечтая только об одном: чтобы больше никто не кричал!

Однако тихий голос дочери показался ему громче выстрела в висок:

– Тебя, папуля, это тоже касается. Слышишь?

– Слышу, – выдохнул Родион. – А чо, правильно, доченька. Мне надо тоже уйти. – Он налил еще водки, улыбнулся виновато: – На посошок… – Выпил, утерся рукой: – Да, не место мне здесь! Хотел прыгнуть выше головы, а не вышло… слаб оказался! – И заорал: – Тяп-ляп вышел корабь!

Встал, попытался обнять Киру, но она отбросила его руки.

Родион покорно кивнул:

– Правильно, доча. Живи счастливо. Эх, мороз, мороз…

И пошел в прихожую, где суетливо и испуганно одевались Вера и Катя.

Скоро за ними захлопнулась входная дверь, и Кира осталась одна.

Она поспешно заперлась, словно боялась, что компания замерзнет и вернется, потом потащила с шеи шарф – она ведь так и не разделась, оставалась в шубе, – но силы как-то вдруг оставили ее. Прислонилась к стенке и расплакалась – от страха и горя навалившегося одиночества.

Отца прогнала. Мама… Где мама?! Как ей нужна была сейчас мама!

Телефон зазвонил. Кира не собиралась подходить, но внезапно до нее дошло, что такими резкими, короткими звонками вызывает только междугородняя.

Осторожно сняла трубку:

– Алло?..

– Добрый вечер, – послышался чужой вежливый голос. – Лондон вызывает. Будете говорить?

– Да, – всхлипнула Кира, не веря своему счастью. Стоило подумать о маме – и вот она, звонит, и, конечно, сейчас скажет, что возвращается!

– Алло! – послышался мамин голос.

Кира заливалась слезами и ничего не могла сказать.

– Кто это?! Кирочка, это ты?

– Да! – прорыдала она.

– Девочка моя, ты что? Почему ты плачешь? – с тревогой спрашивала мама. – Не надо, милая! Ты знаешь, как я скучаю по тебе! Я даже передать не могу!

Кира хотела крикнуть: «Тогда возвращайся!» – вместо этого с трудом произнесла:

– Не я в этом виновата, мама.

– Не осуждай меня, пожалуйста! – взмолилась мать. – Когда полюбишь – сама поймешь. Знаешь, я тебя вызову, ты приедешь – и мы снова будем жить вместе! Слышишь?

«О чем она говорит? – с ужасом думала Кира. – О чем?! Она меня не слышит. Я ей не нужна. Я никому не нужна! А раз так…»

– Мама, – тихо сказала она, – не звони мне больше. Я тебя никогда не пойму!

– Алло, алло, Кира… – растерянно пробормотала мама, которая, видимо, решила, что ослышалась. – Алло!

Но Кира уже положила трубку.

* * *

Конечно, сейчас был не тридцать седьмой год, однако… Однако Герман Арефьев как в воду глядел: никого не расстреляли, но крови попортили и в самом деле немало. Только выписавшись из больницы через месяц после того, как потерял сознание в машине, Михаил Иванович Говоров узнал, что зять его отстранен от должности и больше не является председателем горисполкома. А его самого навестил любезный человек с барственными манерами, которыми теперь почему-то обзавелись все номенклатурные работники высшего ранга, и заявил, что он – представитель комиссии партийного контроля.

О работе в ЦК партии, куда Говорова выдвигали, ему теперь придется забыть, сообщил чиновник. Говоров ожидал, что ему будет сообщено о каком-нибудь несусветном понижении, о назначении если и не позорном, то унизительном, а то и вовсе отправке на пенсию. Внезапно вспомнилось, как Шульгин, остерегая его от возможных глупостей, на которые Говоров в свое время был готов ради Таси, стращал: «Дурак! Сломаешь всю свою жизнь! До гроба будешь парторгом в каком-нибудь совхозе сопли жевать!» Вот правда – дурак, что испугался. Вся жизнь пошла бы иначе, не разменивал бы годы на сожительство с нелюбимой Маргаритой, а Лилька, выросшая при Тасе, при родной матери, не натворила бы глупостей…

Михаил Иванович мысленно уже смирился именно с такой перспективой – до гроба парторгом в каком-нибудь совхозе сопли жевать, – однако оказалось, что за него заступился сам Брежнев, с которым Говоров некогда воевал на Малой земле, и тот не забыл однополчанина. У Михаила Ивановича был шанс даже сохранить свой пост, остаться первым секретарем обкома партии. Но для этого он должен был подписать один документ…

Чиновник протянул листок бумаги – и у Говорова помутилось в глазах, когда он прочел:

«Заявляю, что моя дочь, Камышева Лилия Михайловна, стала невозвращенкой, так как психически больна и не отдает отчета своим поступкам. Справки из психдиспансера, где она находилась на стационарном лечении в 1966 году, прилагаются. Лечащий врач подтверждает, что у дочери случались рецидивы, она зависит от сильнодействующих препаратов…»

Говоров беспомощно поднял глаза:

– Подождите… Но она уже давно ничего не принимала!

Его чиновный посетитель смотрел сочувственно:

– Она думала о себе. Подумайте и вы о себе! Подумайте, сколько хорошего вы можете сделать для народа, для страны!

И Говоров понял, что это письмо придумано и написано кем-то вовсе не из желания его унизить, а из стремления помочь ему, спасти, чтобы он не сидел на пенсии, медленно помирая от тоски по работе, а работал, работал, ведь он может еще много сделать для страны, и он хочет это сделать!

Но Лилька… Люлька! Объявить ее сумасшедшей…

А разве она не сошла с ума, когда променяла семью, мужа, дочь, отца, мать, весь дом, всю жизнь, всю страну на любовь какого-то перебежчика, краснобая, который сейчас во всеуслышание клевещет на Советский Союз за тридцать буржуазных сребреников?! Разве она и в самом деле не сошла с ума?!

Она втоптала в грязь свою жизнь и свое имя, но свое имя Говоров замарать не даст!

– Ну что, Лилька? – пробормотала он, взглянув на портрет дочери, стоявший на книжной полке. – Будь счастлива…

Подписал бумагу, а портрет перевернул вниз лицом и засунул за книги.

Было такое странное чувство, как будто он снова оказался в 46-м году, в том детдоме, в том полутемном подвале, где когда-то взял на руки девочку с родинкой на щеке и объявил всем, что это его дочь. Но только теперь почудилось ему, что он покачал головой и сказал: «Нет, это не моя дочь!» – и вышел вон, оставив Лилю в этом мрачном подвале.

Потому что она сама так захотела…

* * *

Времена, как говорится, меняются – и мы меняемся вместе с ними! Герман Арефьев понимал это, как никто другой. При этом он меняться не хотел и плевать ему было на всякие там времена!

Он только-только прошелся бумажной трубочкой по кокаиновой дорожке, которую аккуратно выложил на каминной доске, только сделал глубокий вдох, как в комнату вошла Аришка, громко распевая:

При этом она не только распевала, но и барабанила.

Герман раздраженно вскинул голову, сунул трубочку в карман, остатки дорожки – немалые остатки! – смёл. Уселся за пишущую машинку. Надо закончить материал для сегодняшнего выступления… Но разве это можно сделать в такой обстановке?!

Барабанная дробь и детский голос – эти звуки, чудилось, били в виски молотком.

Где Аришка взяла этот идиотский барабан? Кажется, кто-то из соседей подарил? Или Лиля купила? С нее станется! Бросается исполнять все причуды девчонки, совершенно не умеет деньги считать. Привыкла там, в Союзе, при отце – партийном бонзе и муже – бонзе советском – швырять рублями, как будто они и впрямь «деревянные». Раньше Герман тоже не слишком-то считал деньги, был тороват и даже мотоват, как вся актерская братия, но нищенская жизнь научила его считать фунты стерлингов. И одна мысль, что эти заработанные им фунтики кто-то небрежно пускает на ветер, приводила его в бешенство. А тут еще эта барабанная дробь, этот резкий детский голос, эти дурацкие вопросы:

– Дядя Герман, пионеры так стучат?

Помилуй Бог, да разве может он помнить всю эту пионерскую чушь?!

Сначала он обижался на Лилю, которая не открыла сразу Аришке, что он – ее отец, а теперь был этому только рад.

– Не помню, – буркнул сердито. И крикнул: – Лиля! Лиля, забери ее!

Прибежала Лиля. Почему она не следит за ребенком, интересно? Сидит на кухне и что-то пишет… Как возомнила себя в эсэсэре писательницей, так и остановиться никак не может. Кому ее русская проза и русский язык нужны здесь, а Англии? Самому Герману повезло – устроился на Би-би-си, но она туда не пойдет. Да ее и не возьмут, а протекцию ей Герман делать не станет. Во-первых, кто его там будет слушать? А во-вторых, видеть женщину и дома, и на службе – это для него уже чересчур!

И вообще…

– Ариша, не надо, не надо стучать! Давай, милая, иди в свою комнату, ладно?

Лиля увела девочку, и Герман попытался углубиться в работу, но Лиля вернулась. Ну вот до чего же не вовремя ей захотелось поговорить, повыяснять отношения!

Отношения выяснять Лиля не слишком хотела, но поговорить с Германом давно собиралась. Было о чем! Слишком многое изменилось с того дня, как она попросила политического убежища и сообщила матери, что не намерена возвращаться в Союз. Изменения происходили вроде бы незаметно, но происходили, постепенно накапливаясь, и Лиля все чаще чувствовала беспокойство и даже страх. Она не позволяла себе предаваться этим эмоциям, однако это удавалось все реже.

– Я заметила, в последнее время Ариша начала тебя раздражать, – осторожно начала она. – Что происходит?

Герман пожал плечами:

– Ничего, все нормально.

– Нормально? – с горечью повторила Лиля. – Слушай, мы так и не ходим никуда, ни с кем не общаемся. Ты приходишь под утро, ложишься спать, потом готовишься к эфиру, снова уходишь… мы почти сутками не видим друг друга!

Герман продолжал печатать, словно не слышал ее. Лиля подумала: наверное, она не нашла нужных слов. Не стоит его упрекать, нужно просто объяснить, хорошо объяснить…

– Теперь у тебя есть семья, – ласково сказала она. – Аришка, я…

– Но я уже привык так жить, – бросил Герман, не поднимая головы от машинки. – И менять ничего не собираюсь.

От изумления Лиля растерялась.

Герман вытащил из машинки лист, пробежал его глазами, вскочил:

– Ну, я побежал. – Проскочил мимо Лили, откровенно стараясь ее не коснуться, но вдруг обернулся: – Лиля…

Она так и подалась к нему, ожидая объятия, поцелуя, хотя бы слова извинения, потому что вид у Германа был довольно сконфуженный.

Однако…

– Мне очень неудобно тебе в этом признаться, но… вот это кольцо, которое я тебе подарил, – Герман потер пальцы, – оно дорогое… я взял его в кредит, пора возвращать кредит, а с деньгами проблема. Так что придется его вернуть. Извини, пожалуйста.

Лиля опешила.

– Оно там, наверху. – Она показала на антресоли, куда вела крутая лестничка и где устроили спальню. – Я его оставила там, возьми его… На тумбочке, около кровати.

Герман проворно поднялся по лестничке.

Лиля опустилась на стул. Она была страшно разочарована, однако старалась не показать обиды и потому проговорила как можно спокойнее:

– А ты знаешь, мне совершенно не нужно это кольцо. Для меня главное, чтобы мы любили друг друга и были вместе. Как ты думаешь?

Герман, улыбаясь, сбежал по ступенькам. Невероятная красота кольца, которое сверкало в его руке, словно ударила Лилю в сердце.

– Я очень хорошо к тебе отношусь, – весело сказал Герман. – И Аришку очень люблю. Но понимаешь…

– Что? – насторожилась Лиля.

Герман пожал плечами и быстро пошел к вешалке. Снял пальто, обмотал шею шарфом.

Лиле стало страшно.

– Нет, говори! – бросилась она за Германом. – Что – но? Я оставила страну, семью, Кирочку… Я здесь, чтобы быть с тобой! Я не понимаю, объяснись!

– Ну что – объяснись?! – раздраженно обернулся Герман. – Я хотел отомстить этой сволочи Камышеву – и отомстил. Я хотел, чтобы моя дочь жила в нормальной, цивилизованной стране, а не в «совке»! И она здесь!

– Отомстить?.. – растерянно повторила Лиля. – Подожди… а я?

– Ну что ты? – равнодушно взглянул на нее Герман. – Ну, как говорится, запретный плод сладок. А когда его срываешь с ветки, он теряет вкус. Вот так!

– Значит, пять лет назад я была для тебя запретный плод? – пробормотала Лиля.

Ей все казалось, что это какая-то шутка, что Герман не может так говорить, не может этого говорить всерьез! Вот сейчас он усмехнется: «Конечно, нет! Я люблю тебя!»

– Ну, в общем, – усмехнулся Герман, – да.

Лиля мгновение смотрела на него, думая только о том, как удержать слезы. Потом сглотнула тяжелый комок и спокойно сказала:

– Подлец.

Он не спорил, пожал плечами…

– Подлец!

Лиля бросилась к лестнице, ведущей на второй этаж. Надо скорей собрать вещи.

– Мы немедленно съезжаем отсюда, – твердила она. – Я пойду в посольство, буду просить… они не могут меня не пустить!

Голос ее оборвался рыданием.

Глянула вниз.

Герман презрительно смотрел на нее:

– Куда ты поедешь? Кто тебя пустит туда? Товарищи – они предателей не прощают. Все. Теперь ваш дом здесь. А родина – там.

Лиля схватилась за горло, чувствуя, что начинает задыхаться от ужаса. И все же хватило сил крикнуть:

– Если ты еще раз появишься в нашей с Аришкой жизни, я немедленно вызову полицию. Ты понял?!

Герман только засмеялся снизу: наверное, так бесы смеются из преисподних бездн над грешниками, которых искусили несбыточной мечтой – и бросили в тот миг, когда до ее исполнения оставался только миг.

Герман вышел.

Лиля упала на диван и громко, отчаянно заплакала.

В соседней комнате старательно била в барабан Аришка:

* * *

Шло время. Дни, недели и месяцы, которые как-то незаметно складывались в годы…

С Катериной поссориться Кире так и не удалось. Она то и дело заявлялась в Дом с лилиями и донимала Киру болтовней. Рассказывала о том, как идут дела в институте (она училась на факультете иностранных языков, в просторечии – инязе, причем училась очень старательно), о том, что иногда ей удается познакомиться с иностранцами, которые по тем или иным делам приезжают в Ветровск, о курсах для гидов, на которые бегает без отрыва от учебы… Иногда начинала ворчать, что из-за «твоей мамаши» не только у отца вышли неприятности, но и у самой Катерины: ей не дают работы с группами иностранцев, блат нужен! Правда, на «твою мамашу» Катя жаловаться больше не рисковала, после того как Кира в очередной раз выгнала ее вон. Да, точно так же она выгнала из своей жизни и маму, но осуждать ее с кем бы то ни было не собиралась!

Катерина смирилась и злословить перестала. Иногда она даже оставалась ночевать у Киры и, по всему видно, лелеяла мечту снова вернуться сюда жить. Кира ей не предлагала, но принимала охотно. С Катериной было веселей.

Бабушка, Таисия Александровна, и Дементий Харитонович, которого Кира с детских лет звала дедулей, ее понимали: о маме разговоров не заводили. С другим дедушкой, Михаилом Ивановичем, они в последнее время не общались, потому что он подписал какую-то бумагу против мамы. Кира толком не понимала, в чем там дело, но спрашивать не хотела, чтобы зря не расстраиваться. А Кира общалась с дедушкой Говоровым: он часто приезжал в Дом с лилиями, держал там кое-какие свои бумаги, «работал в тишине и покое», как он это называл. Но о маме не говорил ни слова. И дедуля с бабулей о ней молчали, словно мамы и не было вообще на свете, только знай ворчали, что Кира похоронила себя в четырех стенах, а Дом с лилиями – дом непростой, он хочешь не хочешь, а отравляет своим духом.

От бабушки Кира тогда впервые услышала старинное предание о том, как первый хозяин этого дома (давно, еще до революции!) застал свою жену с любовником и убил этого человека, а жена его с горя покончила с собой в мансарде, так муж там ее и замуровал, ну, вот она перед смертью и прокляла весь дом, всех его будущих обитателей и, главное, обитательниц: якобы ни одна из них счастлива в любви не будет.

И что? Все именно так и вышло, судя по рассказам о прошлом! Кто там был счастлив, в этом доме? Да никто, в том числе мама. И вот теперь – Кира…

Но уезжать она оттуда все-таки не хотела. Ни за что!

Однажды Кира нечаянно проговорилась об этой истории Катерине – но та поддержала бабулю Таисию Александровну:

– Как ты еще тут с ума не сошла одна, не понимаю! Дед то приедет, то нет. Небось даже этому призраку твоему тут скучно. Ему и попугать некого, кроме тебя. Но знаешь что? Давай лучше мы ее напугаем, ну, эту призрачную тетку! Мне в кои-то веки разрешили поработать с американцами, студентами и аспирантами, они здесь на Новый год застряли. Ну сама посуди, не в общаге же им праздновать. Давай пригласим их сюда. И еще нескольких человек наших для компании. Ну давай, Кирка, ну что тебе стоит, ну, сестричка, родненькая!

Против этого слова Кира не смогла устоять. Ей так хотелось быть кому-то родной… особенно теперь, когда ее бросила мама и даже поговорить о ней невозможно!

Вот так и вышло, что в ночь накануне 1985 года в Доме с лилиями было невероятно весело! Только слишком шумно, по мнению Киры. И очень уж многолюдно.

Стол накрыли совместными усилиями, все как-то мигом напились, но не злобно, не противно, а забавно, задорно и весело. Магнитофон надрывался, телевизор пытался его перекричать, все без передышки танцевали, пели, до праздничной полночи оставалось всего ничего, и Кира в этой суматохе едва не забыла позвонить бабуле и дедуле, а также дедушке Говорову, чтобы поздравить их.

Она улизнула в кабинет, чтобы поговорить с этими самыми близкими ей людьми без помех, да и передохнуть от непривычного шума, – и очень удивилась, когда обнаружила там какого-то незнакомого молодого человека, сидящего в уголке дивана и рассеянно листающего старый журнал.

Конечно, он явился в компании Катиных друзей, но Кира забыла, как его зовут.

– А вы кто? – растерянно спросила она.

Парень – стройный, очень хорошо одетый, с тонкими чертами лица – встал:

– Я – Эндрю Джеймс, аспирант Принстонского университета.

Ну, понятно. С первого звука слышно, что иностранец. Хотя говорит по-русски свободно, акцент не такой уж и сильный.

– Почему вы здесь?

– Я здесь на языковой практике. Наш гид, Кэтрин Камышева, пригласила нас на вечеринку, – ответил Эндрю.

Вообще-то Кира о другом спрашивала. Она имела в виду – почему он сидит один в кабинете и листает какой-то журнал, когда все веселятся, – но тут же подумала: наверное, у него, так же как у нее, разболелась голова от крика, музыки и гомона.

И еще подумала: симпатичный парень…

– Понятно, – кивнула она и протянула ему руку. – Катя – моя сестра. Я – Кира. А почему вы не танцуете?

– А вы? – спросил Эндрю.

– Да я там почти никого не знаю, – призналась Кира. – Я вообще привыкла встречать Новый год с бабушкой и дедушкой. Вот пришла позвонить, их поздравить. Ведь через пять минут уже Новый год!

– Через пять минут уже Новый год?! – смешно ужаснулся Эндрю. – Так почему мы здесь? Пойдемте встречать Новый год! А потом позвоните.

Он так улыбался, что Кире стало почему-то ужасно весело. Правда, очень симпатичный парень…

Ей было невдомек, что за минуту до ее прихода «очень симпатичный парень» пытался открыть сейф, стоящий в углу кабинета. Кира едва не поймала его на месте преступления, вот он и торопился ее увести. А впрочем, девушка ему понравилась. Высокая, большеглазая, спокойная, застенчивая, с прекрасными вьющимися волосами, она ничуть не походила на сестру, эту вульгарную и крикливую Кэтрин. Та очень настойчиво и почти неприлично обхаживала Эндрю… А заодно и других молодых американцев. Такое впечатление, что ей все равно, кого из них затащить в постель. Может быть, она коллекционирует иностранцев в своей постели? Эндрю подумал бы, что Кэтрин работает по заданию всевидящего КГБ, однако вряд ли: слишком уж глупа и проста, хоть изображает из себя невесть что.

А эту Киру он и сам с удовольствием затащил бы в постель, уж очень миленькая. Ну, для начала он с ней потанцует, а потом… У него еще есть дела в России, важные дела, однако среди них вполне найдется место для приятной любовной интрижки. Тем более – с девушкой, которая живет в этом доме… К этому дому у Эндрю был особенный интерес.

Эндрю и Кира пошли в гостиную, и в это время из-за угла выглянул и посмотрел им вслед еще один гость. Звали его Егор Ковалев, и он дорого дал бы за то, чтобы узнать, зачем и почему этот американец уединился в кабинете. Кое-какие предположения у Егора были, однако проверить их помешала эта хорошенькая девушка. Если бы Егор не затесался в эту шумную компанию по долгу службы и не вынужден был следить за каждым шагом обаятельного американца, он и сам бы с удовольствием повел танцевать прелестную сестру Катерины Камышевой.

Один из приятелей Егора как-то раз сделал вывод из своего бурного любовного прошлого: «Все Катерины – шлюхи». Катерина Камышева под это определение вполне подходила. Просто удивительно, что у нее такая милая и скромная сестра! Впрочем, насколько знал Егор, у них разные матери, настолько разные, что одна живет в какой-то деревне Тюменской области, а другая сбежала в Лондон. Теоретически с этой Кирой надо быть поосторожней, однако она может оказаться полезной в том деле, которым занят сейчас Егор…

С этими мыслями он вошел в гостиную, взял бокал шампанского, рассеянно чокнулся к кем-то – с Новым годом! – а сам не сводил глаз с Киры и Эндрю и прислушивался к их разговору.

– С Новым годом, Кира, – сказал американец и быстро поцеловал ее в щеку. Увидев, как она испуганно вытаращила глаза, засмеялся: – А по русской традиции мы вообще должны три раза целоваться.

– Издеваетесь? – смущенно засмеялась Кира. – Мы едва знакомы!

– Но если мы потанцуем, будем вообще хорошими знакомыми! – сказал Эндрю и закружил ее в танце.

Егор смотрел исподлобья, то улыбаясь, то хмурясь.

– Зараза малолетняя, американца охомутала, – вдруг раздался рядом недовольный голос, и он увидел Катю. – Все мужиков ей мало.

Судя по тому, что знал о Катерине Камышевой Егор, «мужиков мало» было именно ей, а Кира вела чуть ли не затворнический образ жизни.

Внезапно Катя выхватила из его рук бокал, поставила на столик и повела танцевать, однако недалеко дошла, только до Эндрю и Киры:

– Друзья, разрешите разбить вашу горячую парочку! Русский обычай!

И с присущей ей раскованностью, которую Егор назвал бы наглостью, она втиснулась в объятия Эндрю, у которого откровенно вытянулось лицо. Ну а Егору досталась Кира.

Против этого он ровно ничего не имел!

В отличие, похоже, от Киры. Она смотрела на него, как на пустое место!

– Я Егор, – начал было он, однако Кира нахально бросила:

– Наш Егорка – богатырь, на носу вскочил волдырь!

Он опешил, в первую минуту разозлился:

– Очень по-взрослому!

А Кира убежала, только в дверях обернулась и показала язык. Тогда ему стало смешно. И вся злость прошла.

Ну и девчонка! Просто прелесть!

А Кира скрылась в кабинете и наконец-то дозвонилась до своих. Поздравила их, выслушала все нежные слова, которые были сказаны ей…

Она еще разговаривала, когда вошла Катя. Хмурая, злющая! И, едва дождавшись, когда Кира положит трубку, выпалила:

– Значит, так! Об Эндрю можешь даже не мечтать! Забыла этот персонаж, он мой!

– В каком смысле? – тихо спросила Кира. – У вас что, уже что-то было?

– Будет! – уверенно кивнула Катя и с пьяной откровенностью сообщила: – Короче, я хочу за него замуж выйти и свалить отсюда. Как мамка твоя. – Вздохнула завистливо: – Умная она все-таки была. Я вот раньше этого не могла понять, а она, наверное, сейчас как сыр в масле катается!

– Ну, дерзай! – сердито сказала Кира и вышла из кабинета.

В гостиной по-прежнему танцевали, и Эндрю растерянно оглядывался… Может, Катю ищет. А может, Киру? Да не все ли ей равно? Не нужен ей Эндрю. И этот… Егорка-богатырь тоже не нужен, и вся эта компания. Ей нужна…

Она свернула в маленькую боковушку, встала там за дверью – тихо-тихо.

И тихонько прошептала:

– Мамочка, с Новым годом. Как ты там?..

Но тотчас представила ее: вот она рядом со своим любимым Германом, рядом Аришка, им хорошо, им весело, мама смеется, она счастлива, пьет шампанское – и больше никто ей не нужен, тем более – какая-то там брошенная в России Кира!

Сердце снова ожесточилось. И Кира выскочила в гостиную, где надрывалась музыка и мельтешили танцующие пары, – чтобы не расплакаться, чтобы прогнать из сердца, из глаз это мучительное видение: ее счастливая мама, которой совершенно не нужна дочь!

Она была бы потрясена, увидев сейчас Лилю…

* * *

Новый год Лиля встречала одна в крохотной комнатке под самой крышей – на седьмом этаже – старого дома в одном из самых дешевых районов Лондона. Это было все, что она теперь могла себе позволить. Лестница, которая вела в эту квартирку, была такая крутая, что Аришка плакала, когда они по ней впервые поднимались (в этом доме не было лифта), волоча на себе чемоданы, и просила:

– Давай вернемся домой, к папе…

Лиля понимала, что она говорит не о Германе, а о Родионе, однако ни к тому, ни к другому обратной дороги им не было.

Герман оказался прав: все хождения Лили в советское посольство, ее многочисленные письма, прошения и мольбы оказались напрасными. Обращались с ней очень вежливо, однако с таким ледяным презрением, что Лиля, конечно, давно бросила бы обивать посольские пороги, когда б не знала, что и холод этот, и презрение, и почти отталкивающую вежливость она заслужила. Она сама виновата во всем!

Теперь Лиля не понимала, какая злая сила помутила ей голову, почему она – как избалованная девчонка надоевшую куклу! – отбросила от себя Родину и все, что было воплощено в этом слове – Родина. Какой мелочью казалось ей все это: дом, семья, родители, сам мир, в котором она прожила всю жизнь, – по сравнению с тем мгновенным ослеплением, которое овладело ею при виде Германа! И вот морок развеялся. Да так плебейски-пошло, оскорбительно, унизительно! И Лиля осталась, как та переборчивая старуха, у разбитого корыта.

Вместо корыта у нее была крошечная сидячая ванна, настолько проржавевшая за годы своего многотрудного существования, что отмыть ее добела оказалось невозможно никакими чистящими и моющими средствами, да и к тому же лишних денег на все эти средства не было. Лиля часто вспоминала те несколько месяцев довольно скудной жизни, которую вели они с Родионом в общежитии. Конечно, вечно не хватало денег, но их всегда можно было перехватить у кого-нибудь из подружек-соседок, занять у них соли, луку, картошки или стирального порошка. Помогала мама (когда Лиля соизволила подружиться с ней!), ну и всегда оставалась тайная надежда: если станет совсем уж трудно, можно вернуться домой.

Теперь ей приходилось рассчитывать только на себя, только на те скудные деньги, которые она получала как пособие для эмигрантов.

К лестнице они с Аришкой в конце концов привыкли так же, как привыкли к убожеству обстановки меблированной комнаты, которую снимали. Когда-то давным-давно Лиля удивлялась, что это за штука такая: меблированные комнаты. То ли у Достоевского, то ли у Чехова в таких комнатах жили герои их произведений. Иногда она вспоминала похожую на гроб комнатку Раскольникова… Этот призрак маячил перед ней постоянно – призрак, который вполне мог воплотиться в явь, если закончатся деньги. Чтобы не впасть в полную и полнейшую жуткую нищету, Лиля однажды даже продала волосы. Ну да, увидела около какого-то салона объявление, зашла – и без малейшего сожаления дала остричь свою роскошную косу. Денег дали довольно много, целую гинею! Коса их с Аришкой здорово выручила… правда, продать ее было можно только один раз. Лилю порадовали не только эти деньги, но и то, что короткая стрижка оказалась ей неожиданно к лицу. Как ни странно, волосы начали виться и почему-то потемнели, утратили свой мягкий золотистый оттенок и ударились даже в рыжину. Впрочем, Лиля по этому поводу никак не переживала. Было море других поводов для переживаний!

В конце концов ей повезло устроиться в ресторан посудомойкой. С деньгами стало самую капельку посвободней, тем более что у Германа, видимо, остались какие-то остатки совести – и он начал предлагать деньги, а когда Лиля отказалась, разорался, что не позволит своей дочери умереть с голоду.

До смерти было еще далеко, но сводить концы с концами удавалось порою с трудом! Если Лиля покупала на какой-нибудь распродаже (в Лондоне довольно часто распродавали вещи из снесенных домов, оставленные хозяевами, и это стоило буквально гроши, то есть пенсы) настольную лампу, покрывало, постельное белье или еще какую-то мелочь, чтобы хоть чуть-чуть приукрасить меблированную конуру, в которой они жили, их бюджету это еще долго аукалось.

И все-таки один раз, когда ей попалась старенькая пишущая машинка – без футляра, с западающими клавишами, – Лиля купила ее немедленно. Тот писательский зуд, который начал мучить ее еще дома, здесь пробудился – и не собирался униматься. Впрочем, Лиля его не слишком унимала: это было такое счастье – писать, хоть в мечтах возвращаться в любимый мир той, другой жизни…

В конце концов Лиля согласилась, чтобы Герман оплачивал школу для Аришки: скромную, но неплохую частную школу. В муниципальные, то есть бесплатные, школы принимали самую отпетую, хулиганистую бедноту, причем бедноту черную и цветную (Лондон был наводнен беглецами из бывших колоний некогда Великой Британии). К тому же ближайшая такая школа располагалась довольно далеко от дома, а транспорт был в Лондоне очень дорог – так же, как и услуги сапожников: обувь на Аришке ну просто горела…

При частной школе имелось то, что называлось в Союзе группой продленного дня, а здесь – дневным лагерем: в этом лагере детей кормили обедом, развлекали, помогали делать уроки. Английский язык Аришки, которому ее начал учить Герман еще в ту пору, когда они только начали жить вместе, улучшался не по дням, а по часам, она то и дело вставляла в русскую речь английские слова, их становилось все больше, и если поначалу Лиля этому только радовалась, то теперь стала пугаться: а сможет ли Аришка вернуться к родному языку потом, когда они с ней возвратятся домой, в Советский Союз?

Но оставался главный вопрос: смогут ли они возвратиться? Не пора ли перестать лелеять напрасные надежды и не мешать дочери приспособиться к жизни в этой чужой, но такой интересной для нее стране, где у девочки появлялось все больше друзей?..

Одна из таких новых подруг пригласила Аришку встречать Новый год в ее семье, где было трое детей, и все – девочки разного возраста. Они жили в огромном неуклюжем, но очень уютном доме в районе под названием Сохо, о котором Лиля только у Голсуорси раньше читала, и она, конечно, отпустила дочь. Хотя для англичан главный праздник – Рождество, 25 декабря, Новый год тоже праздновали, и уж, наверное, там, у этих Бронте (Лилю умиляло, что новые Аришкины подружки носят фамилии знаменитых писательниц, романами которых она когда-то зачитывалась), и елка будет пороскошней, и стол побогаче, чем у нее.

Собственно, никакой еды, кроме сыра и колбасы, она для себя не приготовила: нашла в ближнем супермаркете – огромном, пугающе-огромном и богатом магазине, где можно было купить все, от яблока до велосипеда! – сыр, больше всего похожий на ее любимый «Российский» (смешнее всего, что это оказался самый дешевый сорт швейцарского сыра), и колбасу, напоминающую дефицитный сервелат (конечно, там, дома, он вовсе не был дефицитом на столе семейства Говоровых-Камышевых!), тоненько нарезала, красиво разложила на тарелке – и таскала по кусочку, любуясь на несколько серебристых шаров, подаренных Аришке Германом и украсивших искусственную елочку.

Искусственная елка! Глядя на нее, Лиля вспоминала громадную ель, росшую перед Домом с лилиями, которую в конце декабря украшали разноцветными игрушками, но ярче серебряной канители блестел и искрился снег, который всегда выпадал точно в новогоднюю ночь.

Она посмотрела в окно и вздохнула: шел проливной дождь, стекла мокрые…

Дождь 31 декабря! И так каждый год…

Посмотрела на маленький будильник. Без минуты двенадцать, чуть не пропустила время. Телевизор включать не хотелось: здесь не дождешься праздничного «Голубого огонька» и приветственной речи главы государства. По всем каналам, конечно, идут музыкальные программы, но сейчас Лиле хотелось слышать только русскую речь и русскую музыку, видеть только русские лица.

Она налила в бокал дешевого белого вина – самого дешевого, какое только могла купить, шампанское было не по карману, и бокал был простенький… ну да неважно! – и с надеждой взглянула на свое отражение в большом серебристом елочном шаре:

– Новый год! Принеси мне, пожалуйста, хоть капельку счастья…

Чокнулась с шаром, который ответил неожиданно-прекрасным хрустальным звоном, и выпила свое кислое, унылое вино до дна.

Раньше, бывало, вино веселило ее, а теперь повело в тоску. Лиля сидела, подпершись, бездумно глядя в серебряный бок шара, видя в нем свое печальное – и в то же время исполненное безумной надежды на счастье лицо, как вдруг раздался звонок в дверь.

Лиля подхватилась, протерла начавшиеся слипаться глаза и бросилась к двери.

Она никого не ждет, но не все ли равно, кто там, за дверью, даже если он случайно ошибся адресом? Кто бы ни был – пусть хоть на минуточку развеет ее одиночество, ее тоскучую тоску!

– Who is here? – привычно спросила по-английски – и схватилась за горло, услышав в ответ – услышав по-русски! – веселое:

– Дед Мороз!

Голос показался знакомым.

Лиля распахнула дверь и ахнула:

– Сережа!

Он… в самом деле! Настоящий, живой Сережа Морозов с бутылкой шампанского – «Советского шампанского»!!! – в руках.

Лиля смотрела на него – и не могла насмотреться.

– Сережа!

И он тоже – застыл у порога, словно не решался перешагнуть его, словно ему, как и Лиле, довольно было просто стоять – и смотреть, словно они еще не насмотрелись друг на друга за ту жизнь, в которой они были рядом и которая была, оказывается, такой счастливой!

– Разрешите! – чей-то хриплый голос развеял блаженное оцепенение, в котором они оба пребывали.

Герман!

Почему он пришел вместе с Сергеем? А, ну да… они же знакомы. И когда-то именно Сергей привез Лиле письмо Германа, которое и стало причиной всех ее бед. То письмо, которое было первым шагом его мести Родиону Камышеву, а ведь Лиля думала, она-то думала…

Ладно. Это мерзкое прошлое, о котором надо забыть!

– Что же гостей за дверью держите? – ухмыльнулся Герман, видя растерянность Лили.

Впрочем, она тотчас овладела собой.

– Сережа, ты проходи, а Герман идет по своим делам, – сказала решительно.

– Ну почему? – возмутился тот.

– Потому что Аришки нет, и тебе делать здесь совершенно нечего.

– Вот как получается? Любить – так любить, а ненавидеть – тоже на полную катушку? – ернически расхохотался Герман, но Лиля не слушала: втащив Сергея за рукав в прихожую, захлопнула дверь перед самым носом Арефьева.

Он несколько раз дернул за ручку, позвонил, даже пнул дверь раздраженно, но потом все же ушел.

– Ты не работаешь? – спросил Сергей, оглядывая скудный стол, за который усадила его Лиля.

– Работала, – со вздохом призналась она. – До вчерашнего дня. В ресторане посуду мыла. А сегодня сказали, что ресторан обанкротился, просят на работу больше не выходить. Вот так и вляпалась твоя Карамелька по самые уши, как последняя дура!

Ей так давно хотелось хоть кому-нибудь пожаловаться… Как же хорошо, как же здорово, что он пришел, Сережа!

– Не заводись, – ласково улыбнулся он. – Что ты сразу – дура-то?

– Ну как не заводиться? В Союз обратно не пускают, даже разговаривать не хотят. И вот я в чужой стране, с маленьким ребенком на руках, без языка, без работы… Конечно, дура! Бросила все ради любви…

– Бывает! – улыбнулся Сергей, разливая шампанское по бокалам: – Ну что? Выпьем за нашу с тобой невозможную любовь!

Они чокнулись и засмеялись.

Все-таки кое-что Кира угадала. Лиля пила шампанское, смеялась и была сейчас почти счастлива!

* * *

К изумлению Киры, Эндрю появился снова, и буквально на другой день. Он ждал ее около института, такой смешной в нелепо сидящей на нем шапке-ушанке, замотанный по самого носа в шарф, в куцем пальтеце – и с розой в руках, что Кира как начала смеяться, так и не могла остановиться.

Еще больше она развеселилась, когда вдруг увидела неподалеку автомобиль, около которого стоял не кто иной, как Егор Ковалев, и смотрел, насмешливо прищурясь.

У него были удивительно длинные ресницы, Кира это как-то вдруг заметила…

Вот это да! Он что, тоже приехал встретить Киру, но просто опоздал? Эндрю оказался проворней? Вот это да… никто и никогда не бегал за Кирой, а тут сразу двое!

Хотя Катя ведь предупреждала, чтобы Кира забыла про Эндрю. Но как его забудешь, если он сам пришел, и принес розу – красную, между прочим! – и бормочет что-то о том, как ему нравится Кира, а с Катей у него ничего не может быть, потому что есть Кира… и он не только замерз, но и есть хочет, а потому не знает ли Кира хороший ресторан, в который он может ее пригласить?

– Конечно! – громко сказала Кира (так, чтобы слышал Егор… почему-то ей было очень важно, чтобы он слышал и видел все!). – Я очень люблю рестораны!

И повела Эндрю к своей машине – это был подарок дедушки Говорова на прошлый день рождения.

Егор смотрел вслед, прищурившись, с какой-то странной улыбкой.

«Ревнует!» – решила Кира и страшно обрадовалась. Было очень приятно, что Егор может ее ревновать.

На самом деле, Егор нравился ей куда больше, чем Эндрю, но она не собиралась в этом никому признаваться, даже себе!

* * *

После Нового года Сергей стал к Лиле захаживать запросто. Однажды принес два огромных пакета с продуктами и деньги. Она начала было возмущенно отказываться, но, когда он пригрозил все выбросить, продукты взяла. И даже форель, принесенную им, пожарила!

Потом Сергей сварил кофе, и Лиля поразилась, до чего он был вкусный.

– Я вообще многое умею, – похвастался Сергей. – Я же практически всю жизнь холостяк, за исключением одного месяца. Но ты знаешь, хватило с головой!

– Ну а сейчас? У тебя никого нет? – спросила Лиля с самым незаинтересованным видом, на который только была способна.

– Почему? – пожал плечами Сергей. – Есть.

Кофе почему-то стал очень горьким. Ах да, Сергей же говорил, что его варят с перцем – по какому-то восточному рецепту. Наверное, переложил перца!

Лиля отставила почти полную чашку.

– Я вообще не муж, а мечта каждой женщины, – усмехнулся Сергей. – Практически капитан дальнего плавания. Никогда дома не бываю. Все езжу, езжу, езжу… Вот и здесь спецкором «Литературки» тружусь. Кстати, я смотрю, и тебя в литературу потянуло?

Ну, конечно, он не мог не заметить машинку!

Подошел, выкрутил из каретки лист…

– «И когда солнце заискрилось в лепестках, я открыла окно и увидела свою волшебную фею…» – с выражением продекламировал Сергей.

– Не читай! – Лиля смущенно вскочила. – Это что-то вроде дневника. Когда-то мой доктор сказал мне: «Если будут на душе кошки скрести, садись и пиши». Вот я и пишу, вспоминаю… детство, юность, семью…

– А меня? – настороженно спросил Сергей.

– Ну и тебя, к сожалению, – засмеялась Лиля. – Дом с лилиями… в общем, все, и плохое, и хорошее. И знаешь, Сережа… конечно, многого я раньше не ценила. Много ошибок наделала.

Сергей глянул исподлобья, понимающе, но не ответил: оглядел стол и, заметив пачку листов, покрытых машинописью, взял ее:

– Это рукопись? Разрешишь, я возьму почитаю? Если вещь стоящая, будем публиковать.

– Ты что, шутишь? – изумилась Лиля. – Где публиковать? В Союзе нельзя, а здесь… ну, здесь – это вообще нереально!

– Стоп! – успокаивающе поднял руку Сергей. – Откуда такой пессимизм? У меня есть знакомства в лондонских издательских кругах, так что все возможно. Ты лучше думай над названием книги.

– А что тут думать? – Лиля пожала плечами. – Давай назовем «Дом с лилиями»!

– Годится, – задумчиво сказал Сергей.

* * *

После Нового года Михаил Иванович простудился, был на больничном и переехал в Дом с лилиями. Кира была очень этому рада. Она всегда знала, что дед ее очень любит, но однажды ее ждал необыкновенный сюрприз: Михаил Иванович сообщил, что переоформил все документы, так что дом теперь принадлежит ей.

Кира сначала не обрадовалась, а испугалась:

– Тебя что, снова сердце беспокоит?!

Но дед так дурашливо запел:

– Сердце, тебе не хочется покоя! – что все страхи Киры мигом прошли.

Она стала хохотать, Михаил Иванович вторил ей, но их прервал телефонный звонок.

Кира взяла трубку – и ахнула:

– Егор!..

Услышав его голос, она подумала, что сегодня день особенный. Сплошные сюрпризы, и какие потрясающие! Подарок деда… теперь этот звонок. А главное, что Егор предложил встретиться!

Как она ждала этого, как мечтала… и вот…

Однако все же хватило сил пококетничать, сделать вид, что не очень-то и хотелось сломя голову бежать на свидание. Может, придет, может, нет…

Дед поглядывал испытующе, ухмылялся, но ничего не говорил.

В конце концов Егор сам за ней приехал. А когда стали решать, отправиться в кино или в кафе, а может быть, и туда, и туда, он вдруг попросил ее зайти вместе с ним к одному его старшему товарищу, который давно слышал о Кире и очень хочет с ней познакомиться.

Кира удивилась. Но ничего плохого в голову не пришло. «Может, он хочет меня этому товарищу показать, чтобы получить его одобрение? – подумала весело. – Ну что же, пусть показывает. Нам скрывать нечего!»

Внимание красивого, уверенного в себе парня – нет, мужчины, ведь Егор был лет на десять старше ее! – необычайно льстило. Во-первых, это не какой-то там мальчишка с их курса. Однокурсники казались Кире какими-то несмышлеными детишками. Во-вторых, это не какой-то там американец, который крутит не то с тобой, не то с твоей сестрицей. Егору нужна только Кира, вон как прилип с первой встречи! В-третьих… ну он просто очень нравился ей. Очень! И даже раза два приснился.

Эти его серые глаза и длинные ресницы, они ей просто покоя не давали! Эндрю – просто симпатичный, а Егор – по-настоящему красивый. И мужественный необыкновенно…

У Киры голова кружилась от радости, от предчувствия счастья, чего-то нового, восхитительного, небывалого!

Они вошли в самый обычный дом, поднялись на третий этаж. Егор позвонил в дверь. Открыл им какой-то мужчина лет пятидесяти, при взгляде на которого Кира сразу поняла: это военный. На нем был штатский костюм, но все равно – выправка, манера держаться, вести разговор выдавали принадлежность к армии. И это был не просто старший товарищ – это явно был начальник Егора.

Значит, и Егор – военный?..

– Меня зовут Петр Петрович. Спасибо, что пришли. Пожалуйста, проходите.

Они прошли в безлико и очень просто обставленную, холодную комнату (создавалось впечатление, что здесь никто не живет, а так, иногда заглядывает), и после первых же слов этого человека Кира поняла, где находится.

– Мы хотим задать вам несколько вопросов о вашем новом знакомом, Эндрю Джеймсе.

Петр Петрович улыбался, он говорил доброжелательно, однако, как ни старался, не смог придать вопросу характер обычного житейского интереса человека к человеку. Да еще эта странная квартира…

Ну кто, скажите, кто может вот так скрытно, на какой-то квартире, расспрашивать человека о его знакомом иностранце?!

«КГБ, – внезапно догадалась Кира. – Этот человек – из КГБ. Я слышала, у них есть какие-то квартиры… встречаться с агентами, с осведомителями… наверное, это именно такая квартира. И что получается? Егор – осведомитель КГБ? Тайный агент? И меня сюда привел, чтобы завербовать? Да нет, не может быть!!!»

– Скажите, Кира, в беседе с вами Эндрю случайно не интересовался вашим дедушкой? – спросил Петр Петрович.

– Я не совсем понимаю… – пробормотала Кира. – И если вы мне не объясните, я ничего отвечать не буду, и вообще, я ухожу и все расскажу деду!

Такой оскорбленной она себя в жизни не чувствовала. Значит, Егору нужна вовсе не она? Ему нужен Эндрю? Вернее, информация об Эндрю? И только ради этой информации он так смотрел на Киру, что она подумала, она подумала…

Ну и дура! Размечталась!

Она вскочила, но Егор оказался на пути, обнял:

– Успокойся, Кирочка, успокойся. Присядь, прошу тебя. Петр Петрович, позвольте мне.

– Давайте, товарищ капитан, – кивнул тот, и Кира упала на стул, как кукла.

Да, все правильно. Она все угадала правильно… Вот ужас!

– У нас есть подозрения, что Эндрю Джеймс связан со спецслужбами, – осторожно сказал Егор.

– Ерунда какая-то, – беспомощно пробормотала Кира. – А ты? С чем связан ты, Егор? Или ты не Егор?

Ну да, пусть скажет ей прямо. Или врать начнет?

Егор не начал врать. Достал из внутреннего кармана удостоверение, раскрыл перед Кирой:

– Капитан госбезопасности Ковалев.

– Хоть с именем не соврал, – едко бросила она. – Все-таки Егор. Ну что ж, работа у вас такая, товарищ капитан: во всех иностранцах видеть церэушников. А я не верю!

– Ну и зря, – усмехнулся Петр Петрович.

– А придется, – резко сказал Егор. – Кирочка… то, что я тебе сейчас скажу, – государственная тайна. В нашей области строится объект, связанный с оборонной промышленностью…

– А товарищ Говоров, как первый секретарь обкома, как раз и знакомится с материалами этого стратегического объекта, – подхватил Петр Петрович.

– И Эндрю не зря крутится вокруг вашего дома, – продолжал Егор. – Мне кажется, ему нужны эти сведения.

– Ну, раз вы его подозреваете, – арестуйте, – пожала плечами Кира. – Я тут при чем?

– Мы хотим взять его с поличным, – пояснил Петр Петрович. – И вы должны нам помочь.

– Должна? – вскинула брови Кира.

– Да, Кира, – кивнул Петр Петрович.

– Должна! – Егор взял ее за руку.

Эти слова о долге Кира понимала. Они не были чужды ей. Она любила свою страну и готова была на все ради нее! Если бы Егор Ковалев или этот Петр Петрович просто подошли к ней, например, после занятий, представились, назвали свои звания… Петр Петрович, судя по виду, не меньше чем подполковник, конечно, а Егор капитан – такой молодой, а уже капитан! Наверное, отличился по службе. Много шпионов поймал? Или много таких же дурочек, как Кира, завербовал, сверкая глазами и обольстительно улыбаясь?.. Если бы у них сразу был деловой разговор! Если бы не было этого… того, что она приняла…

Противнее всего, что Егор на самом деле никаких авансов-то не делал. Ну, улыбался, ну, предложил встретиться… И только Кира на радостях придала этой обычной встрече характер любовного свидания. Потому что ей так хотелось! Ей очень хотелось!

Ну вот и получила…

Надо было злиться на себя, а не на Егора, но ей было стыдно признаться себе, что спорола такую глупость, увидела любовь там, где ее и в помине не было.

А Эндрю? Если все так, как ей рассказали, значит, и его Кира не интересовала? Она была для него ключом, которым он откроет какой-то сейф с бумагами? А Катя? Она вообще никто для Эндрю? Средство подобраться к ключу, что ли?

Как все это противно!

Егор распахнул перед ней дверцу машины, потом сел за руль.

– Ну а теперь повеселимся, – сказал оживленно. – Куда тебя отвезти?

– Я уже повеселилась, хватит, – презрительно ответила Кира. – Отвези меня домой. Хотя… я сама доеду до дома со своего первого свидания.

Она попыталась выйти из машины, но Егор схватил сзади за руки и не пустил.

Кира вырвалась, взглянула на него негодующе:

– Ты обманул меня! Использовал!

– Пора взрослеть, Кира! – резко сказал Егор. – Не веди себя, пожалуйста, как ребенок!

– Хорошо, я повзрослею, – кивнула она с горькой улыбкой. – И сделаю, как ты хочешь. Соблазню, заманю…

– Кира, – подался к ней Егор. – Не злись! И помни: никто не должен знать, о чем мы с тобой разговаривали и где ты была.

– Даже дед?!

– Пусть товарищ Говоров спокойно работает. Об остальном мы позаботимся.

Она вздохнула.

– Что я должна делать? – спросила покорно.

– Принимай ухаживания Джеймса. Веди себя как раньше. Он не должен догадаться, что под наблюдением. Справишься?

– Легко! – усмехнулась Кира. – Потому что я не верю в то, что он преступник! Его интересую я, а не какие-то там дедушкины папочки и бумажечки. И в отличие от вас, товарищ капитан, Эндрю честный.

– Кирочка… – потянулся было к ней Егор, но Кира отпрянула:

– Не трогай меня!.. – Посмотрела ему в глаза и тихо призналась: – А я в тебя чуть не влюбилась… Но теперь, Егор, наблюдай в подзорную трубу, как я буду счастлива с другим! Эх, ты… командир полка, нос до потолка, уши до забора, сам как… помидора!

И, вложив в эту детскую дразнилку всю свою обиду и злость, она выскочила из машины так проворно, что Егор не успел ее задержать.

Вздохнул тяжело. Он понимал, что Кира сделает все, что от нее требуется. Но неужели он ее потерял? Неужели между ними все кончилось, так и не начавшись?

Не только она почти влюбилась, вот в чем штука…

* * *

На старый Новый год Говорову позвонил давнишний знакомец – Мирон Полищук и пригласил в гости. Хотя такого праздника Михаил Иванович и не признавал и было ему забавно, что «хороший чекист» решил исполнить старорежимный обычай, однако русскому человеку лишь бы повод был с друзьями посидеть! К тому же приглашен к Полищуку был и Дементий Шульгин, а значит, и Тася, так что Говоров очень обрадовался и дал согласие приехать. Однако ему было неловко перед Кирой. Опять девочка одна останется на праздник… Звал внучку с собой, однако та уселась за письменный стол, обложилась книжками и отказалась трогаться с места.

Разумеется, Михаил Иванович не знал, что Полищук, который по-прежнему служил в КГБ, пригласил его по настоятельной просьбе подполковника Сизова, которого Кира знала просто как Петра Петровича. И Михаил Иванович не имел, конечно, представления, что Кире об этой поездке было заранее известно. Если бы дед заартачился, она бы его уговорила поехать во что бы то ни стало. Это было первой частью ее задания. Вторая – немедленно позвонить Эндрю и пригласить его к себе в гости. Конечно, он согласился с восторгом! Кира назначила время, а потом перезвонила Егору.

Он ждал звонка, и не он один. Спустя буквально несколько минут от здания КГБ отъехал заранее подготовленный фургончик, напичканный звукозаписывающей и прослушивающей аппаратурой. Кроме техников, фургончик сопровождали подполковник Сизов и капитан Ковалев…

Специалисты знали свое дело: на кухне, в гостиной и кабинете Дома с лилиями были мигом установлены микрофоны, а записывающую аппаратуру поставили в мансарде под крышей – в заброшенной комнате. Кира воспротивилась было, но все же пришлось согласиться – там было самое укромное место, куда Эндрю уж точно не сунулся бы.

Подполковник и техники остались в мансарде, а Егор и Кира спустились в гостиную.

Эндрю должен был появиться с минуты на минуту.

– Значит, так, Кира, – серьезно сказал Егор. – Самое главное – ничего не пей.

– А что? Эндрю меня отравит? – съехидничала она.

– Кира, не ёрничай! Это враг! И ему нужны документы из сейфа. Я не хочу тебя пугать, но существуют такие препараты – без следов и запаха. Нужно уронить бокал или пролить вино, если он предложит выпить. А самое главное – дать ему возможность остаться одному на десять-пятнадцать минут. Поняла?

– Да, – кивнула Кира, и в ее глазах, которые только что смотрели насмешливо и враждебно, вдруг появилась растерянность. – Егор… мне что-то вдруг так страшно стало!

Егор не мог признаться, но ему тоже вдруг стало не по себе.

В таких операциях он участвовал не раз, но впервые вдруг пришло ощущение: он делает что-то не так, не стоило бы…

Но поздно. Поздно отступать!

– Кирочка, – сказал он ласково, – ничего не бойся. Мы здесь. Я рядом. Все будет хорошо.

Раздался звонок в дверь.

Кира вздрогнула.

– Так, пора, – шепнул Егор. – Удачи.

Кира, поправив волосы и платье – красное, самое нарядное! – пошла открывать.

Егор помчался вверх по лестнице, вбежал в мансарду, взял наушники…

Он слышал смех Киры – какой-то ненатуральный, слишком уж веселый, – и беспокоился, не заметит ли этой ненатуральности Эндрю. Ну что же, надо надеяться, он примет это за обычное волнение девушки, которая встречает парня, который ей нравится.

Кира тоже на это надеялась, потому что чувствовала неестественность каждого своего слова, каждого движения.

– Вау! – смешно воскликнул Эндрю, входя в гостиную и оглядываясь.

– А что? – насторожилась Кира.

– А то, – Эндрю осторожно обнял ее за талию, – что я давно об этом мечтал!

– Ты знаешь, – забормотала она, упираясь ладонями в его грудь, – ты располагайся, а я… а у меня утка!

В самом деле, в духовке «доходила» утка с яблоками, аромат которой разносился по всему дому.

Эндрю покорно вздохнул и начал открывать шампанское.

Микрофоны улавливали малейшие шумы, и в мансарде был слышен шелест фольги, потом легкий хлопот, когда Эндрю вытащил пробку, потом бульканье – вот он налил шампанское в один бокал… почему-то только в один, затем что-то звякнуло, словно о краешек бокала чем-то постучали, и Егор как бы увидел в руках Эндрю пузырек, из которого он сыпал в вино Киры белый порошок, осторожно постукивая пузырьком по краю бокала, чтобы не высыпалось лишнего: иначе порошок не растворится в шампанском, останется белый налет, да и вкус изменится.

Из кухни доносился звон посуды, тяжелое дыхание Киры, которая доставала из духовки противень с уткой, и Егору очень хотелось предупредить ее, предостеречь, шепнуть на ухо: будь осторожна! Оставалось надеяться, что она не забыла всех его наставлений.

Кира их и в самом деле не забыла. Поэтому, когда Эндрю подал ей шампанское, она сразу обратила внимание: ей он налил заранее, а себе – при ней, – и насторожилась. Однако Эндрю настаивал, что им нужно непременно выпить на брудершафт.

Кира запаниковала: пить на брудершафт – значит целоваться. Ну уж нет! И когда они сцепились руками и Эндрю поднес к губам свой бокал, Кира выронила свой.

– Я такая неловкая! – причитала она. Знал бы Эндрю, сколько ловкости стоила ей эта неловкость! А когда Кира увидела, каким странным взглядом смотрит он на осколки и лужу шампанского на полу, она окончательно поверила, что Егор предупреждал ее не напрасно.

Ее затрясло так, что Эндрю это заметил:

– Посуда бьется на счастье. Что ты так дрожишь?

Привлек Киру к себе, потянулся поцеловать, но она напряглась, не давалась.

– Что с тобой? – удивился Эндрю. – Первый раз, что ли?

Кира закивала, не вполне понимая, о чем он спрашивает:

– Да… Утка! Там утка!

И кинулась на кухню, как за спасением, чувствуя, что не может больше выдерживать эту игру, мечтая, чтобы все кончилось, все уже кончилось, вся эта игра в шпионов! Егор говорил, что следует дать возможность Эндрю остаться одному на десять-пятнадцать минут. Ну так нужно предоставить ему такую возможность как можно скорей, потому что у Киры нет больше сил, она не годится на такое!

– Она боится, – сочувственно сказал Петр Петрович в мансарде.

Егор угрюмо кивнул. Он это давно понял, и он тоже хотел, чтобы все скорей кончилось.

Может быть, пока Кира на кухне, Эндрю бросится в кабинет?..

Но нет, в кабинете тихо. Кажется, не рискнул.

Тем временем Кира украдкой выглянула из кухни и увидела, что Эндрю задумчиво стоит посреди гостиной. Ну иди же, иди в кабинет! Не решается. Боится, что она выйдет, увидит, что его нет, отправится искать…

Что же такое придумать, чтобы Эндрю был твердо уверен: минимум десять минут спокойных поисков ему обеспечены?

Нашла!

Кира схватила противень с уткой и швырнула его на пол, постаравшись сделать это так, чтобы жирные брызги попали ей на платье. И отчаянно вскрикнула:

– Утка!

Эндрю понял: случилось что-то неладное.

– Кира, что такое?

Заглянул на кухню, увидел куски мяса на полу – вперемешку с раздавленными яблоками и растекшимся по всей кухне подливом…

И пристально вгляделся в лицо Киры.

Девушка бессвязно бормотала, отводя глаза:

– Я так старалась…

– Я не могу слышать, как дрожит ее голос! – пробормотал Егор наверху.

– А Джеймсу, похоже, нравится! – усмехнулся подполковник – и добавил успокаивающе: – Да не волнуйся, Егор. Все по плану.

– Да не волнуйся, Кира, – донесся снизу голос Эндрю. – У меня будет шанс побывать у тебя в гостях еще раз.

«Ишь, чего захотел!» – мрачно подумал Егор.

«Не дай бог!» – в ужасе подумала Кира. Тут же перепугалась, что Эндрю поймет, о чем она думает, – и разулыбалась так сладко, что самой противно стало:

– Ой, я сейчас приду… я только переоденусь…

«А в это время ты зайди, пожалуйста, в кабинет!» – взмолилась она мысленно, взбегая по лестнице на второй этаж и боясь оглянуться на Эндрю, однако чувствуя, как он провожает его взглядом.

В наушниках Егора простучали Кирины каблучки.

– Похоже, началось, – сказал он напряженно.

– Да, – отозвался Петр Петрович, вслушиваясь. – Похоже, Джеймс идет по коридору… подходит к кабинету…

Подполковник ошибался. Эндрю Джеймс шел не по коридору. Он осторожно, стараясь, чтобы не скрипнули ступеньки, поднимался по лестнице. Разумеется, он не думал о том, чтобы его шаги не могли поймать звукоуловители, ибо ни о чем подобном не подозревал. Он был озабочен только тем, чтобы его шаги не расслышала Кира.

Ее испуг, застенчивость, неловкость распалили Эндрю сильнее, чем самое утонченное кокетство. Прожженные шлюшки вроде Кэтрин его совершенно не интересовали. Однако невинность, девичья красота, неопытность, робость – это доводило его до исступления. Он был убежден, что Кира к нему не просто неравнодушна – что она влюблена в него. Не зря же она позвала его на этот невразумительный русский праздник – ну что за чушь: старый Новый год, так не бывает! – позвала только его. Она хотела остаться с ним наедине, однако потом оробела. И решила дать ему зеленый свет, уронив эту идиотскую утку. В том, что Кира проделала этот фокус нарочно, Эндрю ни на миг не усомнился. Она рассчитывает на его догадливость и смелость… ну что же, она не ошиблась!

Кира снимала платье, когда он ворвался в ее комнату.

Кружевные колготки, кружевные трусики, коротенькая шелковая рубашонка, стройные ноги и бедра – это зрелище лишило Эндрю разума. Он набросился на девушку и опрокинул ее на кровать.

Кира пыталась вырваться, кричать, но он зажимал ей рот поцелуями, несвязно шепча:

– Ты же сама этого хотела, я знаю!

– Пустите! Пустите! – стонала она все слабее, а сама каждое мгновение ждала, что вот сейчас распахнется дверь – и ворвется Егор, спасет ее.

Он же обещал, что будет рядом!

Он обещал прийти ей на помощь! Но Егор не шел, а справиться с Эндрю у нее не было сил.

А тем временем Егор не находил себе места. Судя по тишине, в кабинете никого не было. В столовой тоже. Но где Кира? Где Джеймс?

– Что-то не так! – Он рванулся было в коридор, но подполковник резко окликнул:

– Егор, остановись!

Он неохотно вернулся, шепча:

– Где Кира? Кира, Кира!

– Тихо! – прошипел подполковник. – Джеймс появился. Идет к кабинету. Открыл дверь… Ну что же, берем?

Через несколько минут в кабинет Говорова, где Эндрю как раз открыл сейф и лихорадочно перебирал бумаги, ворвались оперативники.

– Руки! – скомандовал Егор.

Эндрю рухнул на диван, с ужасом уставившись на парня с пистолетом в руке.

Вошел подполковник:

– Добрый вечер, господин Джеймс. Нашли, что искали?

– Не успел, – буркнул Эндрю, вставая.

– Где Кира? – спросил Егор.

– Откуда я знаю? – пожал плечами американец.

Егор выскочил из кабинета, слыша, как за его спиной подполковник скомандовал:

– Берите красавца.

Егор открывал то одну дверь, то другую, и ему казалось, что в этом доме какое-то бесконечное количество комнат! Вдруг ему послышались всхлипывания. Заглянул в какую-то дверь, но сначала не увидел никого в полутьме. Потом рассмотрел, что кто-то забился в угол между кроватью и тумбочкой, словно хотел спрятаться.

Да это же Кира!

Егор бросился к ней, упал на колени рядом:

– Кира!

Она дралась, отталкивала его:

– Не подходи! Уходи!

– Все, все! – бормотал Егор, пытаясь обнять ее. – Все уже позади. Все кончилось!

Она так отчаянно рыдала… Что же случилось, никак не мог понять Егор. Этот негодяй к ней приставал, что ли?! И Кира от него тут пряталась? Если бы Егор знал… Но здесь не была поставлена прослушка!

Наконец Кира перестала вырываться и прильнула к нему, словно обессилев.

– Ты молодец, – сказал Егор. – Мы его взяли.

Но Кира плакала и бормотала что-то несуразное:

– Я не хотела. Я отбивалась. Но он был такой сильный, очень сильный! А у меня никогда ни с кем ничего не было. Я даже не целовалась…

И вдруг Егор заметил, что на кровати простыни, одеяло, покрывало сбиты в кучу, подушки раскиданы. Машинально начал поправлять покрывало – и вдруг с ужасом увидел на нем кровь.

Кровь!

И только теперь он понял, что тут произошло…

Кира увидела, куда он уставился, стала вырывать у него покрывало, но Егор бросился вон из комнаты:

– Скотина! Тварь паршивая!

Эндрю уже выводили из дома. Егор догнал его, набросился, ударил в лицо кулаком.

Его с трудом оттащили.

– Shit!.. It’s fucking blood!.. – закричал Эндрю, вытирая разбитый нос.

– Fucking rapist! – с ненавистью выкрикнул Егор.

– Fuck you! – рявкнул в ответ Эндрю, но его уже вытолкали за дверь.

Егор помчался наверх, влетел в комнату Киры, но она была пуста. Выскочил в коридор, огляделся.

Дверь мансарды, откуда уже вынесли аппаратуру, медленно колыхалась от сквозняка.

Егор кинулся туда – и увидел Киру, которая стояла на стуле, пытаясь перекинуть через низко нависающую балку веревку с петлей.

– Ты чего удумала? – взревел он, бросаясь вперед и стаскивая девушку со стула.

– Оставь! Отпусти меня, оставь! – Она вырвалась с неожиданной силой, забилась под какой-то стол, глядя на Егора с такой ненавистью, что ему стало больно, как от пощечины.

Он сел на пол рядом с этим столом.

– Я ничего не слышал, – попытался он оправдаться. – В спальне не было прослушки. Прости меня…

Раздались тяжелые шаги. Медленно вошел Петр Петрович. Постоял, глядя сверху на молодых людей, потом тоже опустился на пол:

– Кирочка… нам очень жаль. Понимаете, очень сложно просчитать все заранее, особенно в такой работе, как наша. Поэтому бывают издержки…

– Значит, я ваша издержка? – с ненавистью выкрикнула Кира. – Да?

– Вы не сомневайтесь, виновных накажем, – виновато бубнил Петр Петрович. – А обо всем, что произошло, доложим товарищу Говорову.

– Что?! – прохрипела Кира. – Не смейте никому рассказывать!

Слезы хлынули у нее из глаз. Егор подался было к ней – нестерпимо хотелось обнять, утешить! – но она смотрела с такой ненавистью!

– Мне плохо! – плакала Кира. – Мне больно и стыдно! Я растоптана, я… Я как те простыни в спальне!

Петр Петрович сокрушенно опустил голову.

– Дедуля ничего не должен знать! – настойчиво сказала Кира. – Я все хочу забыть! Ничего не было! Слышите?! Ничего не было!

Егор скрипнул зубами.

Что же он натворил… Что он сделал с этой девушкой?! Чему принес он ее в жертву? Безопасности своей страны или своему тщеславию? Ну да, они схватили Эндрю Джеймса, но разве стоил этот мелкий щипач-шпионишка такой страшной жертвы?

– Я сделала все, о чем вы меня просили, – тяжело, задыхаясь, проговорила Кира. – А теперь сделайте, о чем я прошу. Пожалуйста!

– Никто ничего не узнает, – наконец кивнул подполковник. – Разрешите выразить благодарность за сотрудничество.

– Заткнитесь! – с ненавистью крикнула Кира. – И уходите из моего дома!

– Егор, – позвал Петр Петрович, но тот покачал головой:

– Я останусь.

– Прости, дочка. – Петр Петрович с тяжелым вздохом поднялся. – Прости.

– Я тебя не брошу, – сказал Егор, пытаясь взять Киру за руку, но она выскочила из-под стола, яростно прокричав:

– И ты проваливай! Я тебя не знаю!

– Я тебя не брошу, Кира! – настойчиво повторил он.

Она расхохоталась – да так зло, едко:

– Какое благородство! Что, девочку жалко стало, да? А кто, кто обещал: «Я буду рядом»? Ненавижу тебя! И если ты сейчас не свалишь…

– Я не свалю, – перебил Егор.

Она зажмурилась, словно больше не могла на него смотреть, рванулась к двери, но вот остановилась, повернула голову:

– Если ты не уйдешь, я скажу деду, что это ты со мной сделал! Он убьет тебя!

– Ну и пусть, – мрачно ответил Егор.

Ему и в самом деле было все равно…

Кира убежала вниз, забилась в угол в гостиной и твердила одно: уходи, уходи, уходи…

Но Егор не уходил. Заставил ее пойти в ванную, умыться, снять то ужасное платье, надеть халат, прилечь на диванчике. Укрыл пледом. Наконец Кира, до предела измученная, уснула.

Егор вымыл посуду, прибрал на кухне, надраил пол – как привык в армии! – а потом сидел рядом с Кирой и думал о том, что теперь делать и как жить.

Он и не заметил, что уже начало светать, наступило утро и вернулся Михаил Иванович.

Тот был сильно навеселе – и совершенно не рассердился, увидев, что внучка спит, а рядом на стуле сидит какой-то бледный молодой человек.

– Ты кто? – спросил, ткнув в него пальцем.

– Егор Ковалев! – вытянулся тот по стойке «смирно».

– Ага! – смекнул Говоров. – Так это к тебе она на свиданку бегала?

Егор мрачно кивнул. Знал бы дед Киры, чем окончились эти свиданки!

– Садись, чего вскочил? – махнул рукой Говоров.

Прошелся туда-сюда, испытующе поглядывая на Егора:

– Интересно… Интересно! А вот скажи-ка мне, Егор, что ты тут делаешь в восемь часов утра? Ты уже пришел или еще не уходил?

Голос его построжал.

Ну что мог Егор ответить?! Он просто встал и молча смотрел Говорову в глаза.

– Смотри, Егор, – тихо сказал тот, – для меня эта девочка – самый дорогой человек.

– Михаил Иванович! – перебил Егор горячо. – И для меня тоже!

Говоров посмотрел внимательно – и вдруг хлопнул его по плечу.

– А я не сплю, – внезапно раздался голос Киры. – Можете не шептаться.

– Во! – обрадовался Говоров. – Кирюшка!

– Михаил Иванович, – сдавленно сказал Егор. – Кира вам хочет что-то сказать.

Она взглянула исподлобья. Сразу видно, вспомнила, как угрожала: «Если ты не свалишь, я скажу деду, что это ты со мной сделал! Он тебя убьет!»

– Говори, Кира. Я готов!

Пусть скажет. Он готов ответить… за все ответить. И он готов жениться на Кире! И не просто готов! Он хочет этого, вдруг осознал Егор с изумлением, он хочет этого больше всего на свете!

Кира поднялась с дивана, нерешительно подошла к Михаилу Ивановичу… и вдруг выпалила:

– Со старым Новым годом, дедуля! – Поцеловала в щеку – и, даже не взглянув на Егора, быстро поднялась по лестнице.

И в стуке ее каблуков снова прозвучало: «У-хо-ди! У-хо-ди!»

– И это все? – удивился Говоров. – Ну, значит, со старым Новым годом. – И приглашающе махнул Егору рукой: – Пойдем выпьем!

Но тот покачал головой и, схватив под мышку куртку, вышел вон.

Таким несчастным и таким оскорбленным он себя в жизни не чувствовал…

Конечно, Михаил Иванович был немало изумлен таким поспешным «отступлением» кавалера, но задерживать его не стал. Честно говоря, он немало испугался, что Кира сейчас возьмет да выпалит: «Я выхожу замуж за Егора!» Но ничего подобного она не сказала, и видно было, что между ней и этим парнем пробежала черная кошка.

Догадка подтвердилась, когда вечером Егор позвонил, а Кира наотрез отказалась подойти к телефону, только буркнула угрюмо:

– Скажи ему, чтобы больше не звонил!

Мирить их, заступаться за Егора Михаил Иванович не собирался. Хватит, намирился уже на своем веку! Вон, мирил-мирил Лилю и Родиона, а что из этого вышло?! Нет, пусть молодые сами со своей жизнью разбираются. А он будет наблюдать со стороны и ни во что вмешиваться не станет. Со всем будет соглашаться.

И Михаил Иванович только плечами пожал – однако не стал спорить, когда Кира сообщила, что будет теперь жить в мансарде. Конечно, ее надо отремонтировать, привести в порядок, но она переедет из своей комнаты сюда. Здесь ей спокойней.

Говоров согласился. В конце концов, Кира теперь в этом доме хозяйка…

* * *

Сергей и Лиля виделись каждый день. И обоим было так странно, что двадцать лет жизни прошли вдали друг от друга, а главное – так же пройдет и дальнейшая жизнь!

«Наверное, единственное, за что мне стоит благодарить собственную глупость, из-за которой я поддалась на уговоры Германа, так это за то, что в мою жизнь снова вернулся Сережа, – думала иногда Лиля. – Конечно, только как друг, но все-таки вернулся!»

Она и сама не знала, радует ли ее или огорчает именно это определение их отношений – просто друзья…

Сергей выполнил обещание и отвел Лилю к своему издателю. Очень барственный и в то же время приветливый, по-старинному галантный, Иван Илларионович Ростопчин сказал, что «Дом с лилиями» прочел, одобрил и будет издавать. Тираж, правда, окажется невелик – книга ведь на русском языке, читательская аудитория не бог весть какая обширная, и гонорар сможет заплатить только в тысячу фунтов.

Услышав это, Лиля онемела. Эта сумма для нее была непредставимо огромной!

Необыкновенно счастливая, вышла она от издателя, но уже на улице привычная грусть овладела ею. И когда провожавший ее Сергей спросил, почему она так печальна, ведь сейчас все очень хорошо складывается, Лиля коротко объяснила:

– Потому что всем этим я не могу поделиться со своими родными. Понимаешь?

– Понимаю. – Сергей сочувственно приобнял ее за плечо. – Скучаешь?

– А ты как думаешь? – Лиля тяжело вздохнула. – Папа с Кирой со мной не разговаривают, маме с Шульгиным звоню – постоянно срывается…

– Да, прослушка не дремлет! – едко усмехнулся Сергей.

– Вот так вот и живу, – проговорила печально Лиля, – как между небом и землей. Здесь я не человек, потому что эмигрантка, а там не человек, потому что предательница. Вот только Аришка меня и держит на этом свете. И ты, Сережа…

Сергей остановился, повернул Лилю к себе. Лиля посмотрела ему в глаза и сказала:

– Знаешь, то, что ты для меня сделал, я никогда не забуду…

Сергей наклонился, поцеловал ее в щеку – и вдруг выпалил:

– Я завтра утром улетаю. Командировка заканчивается, мне нужно возвращаться в Союз.

Лиля даже пошатнулась от неожиданности:

– Подожди… значит, сегодня наш последний день? И… вечер?

В голосе ее звучала робкая надежда. Но Сергей покачал головой:

– К сожалению, есть кое-какие формальности, которые мне нужно уладить до отъезда. Так что… попрощаемся сейчас.

– Прямо здесь? – Лиля растерянно оглянулась.

Они уже были недалеко от дома. Неужели он не зайдет хотя бы на минуточку?..

Сергей сдержанно кивнул:

– Да. Пиши мне. Хотя бы одно слово. Хотя бы раз в месяц. И я буду знать, что у тебя все хорошо.

Лиля прикусила губу. Хорошо? У нее все хорошо?! Здесь, в чужой стране, и… и без него?!

Слезы закипали в глазах, но она постаралась усмехнуться:

– Какое слово?

– Ну, это уж ты сама реши, Карамелька, – улыбнулся в ответ Сергей, снова чмокнул ее в щеку – и ушел.

Лиля смотрела вслед – и ей казалось, что несчастней минуты не было в ее жизни…

На другой день Лиля осталась дома. Эти тысяча фунтов, этот внезапный подарок судьбы, давали небольшую передышку. Теперь можно какое-то время спокойно поискать работу, а не кидаться сломя голову в первый попавшийся ресторан, соглашаясь на самую низкую оплату. Хотя, с другой стороны, что она умеет, кроме как мыть посуду? Вот и сейчас она именно этим и занята…

Лиля невесело усмехнулась. В эту минуту раздался звонок в дверь.

– Ариша, открыто! – крикнула она, подумав, что это звонит дочь, которая вот-вот должна была вернуться из школы.

Однако в комнату вошел Сергей… с букетом лилий в руках!

Лиля только тихо ахнула от изумления – и бросилась к нему.

– Это я, – пробормотал Сергей – и они вдруг принялись целоваться так, как целовались только в юности… Нет, они не могли, не умели целоваться так в юности, потому что были еще слишком наивны, неопытны, а теперь это были поцелуи мужчины и женщины, которые поддались страсти и не могут оторваться друг от друга.

Сначала Сергей обнимал ее одной рукой, потом уронил букет и прижал Лилю к себе так, что она дышала с трудом, но не вырывалась, а только шептала между поцелуями счастливо:

– Сережа, Сережа…

Наконец он чуть отстранился:

– Я в аэропорт. Самолет через два часа. Я просто не мог тебя еще раз не увидеть и не поцеловать…

Она смотрела, слушала, улыбалась блаженно.

– Лилька, я двадцать лет тебя ждал! – горячо говорил Сергей. – И как трус бежал вчера. Боялся напроситься в гости, думал, что… думал, что снова меня прогонишь!

Лиля покачала головой:

– Сейчас я бы не прогнала.

– Милая моя! – бормотал он, целуя ее снова и снова. – Милая моя! Любимая Лилечка!

Издалека, словно из другого мира, донесся автомобильный гудок.

– Мое такси. Пора ехать…

– Ну пожалуйста, ну останься… ну еще чуть-чуть, еще на минуту! – взмолилась Лиля.

Сергей покачал головой. Лицо его стало печальным.

– Сережа, – в тревоге спросила Лиля, – но мы еще увидимся, да?

– Я не знаю, – сказал он отчаянно.

– Как? – растерялась Лиля. – Ты хочешь сказать, что сейчас мы видимся в последний раз?!

Сергей сокрушенно покачал головой:

– Пойми, загранкомандировку получить очень трудно, даже для меня. Могут вообще не выпустить.

– Нет, Сережа… – простонала она в ужасе.

– Тише, тише, только не плачь, Карамелька, – забормотал он нежно. – Я постараюсь… если это в человеческих силах, я обязательно к тебе приеду, я обещаю!

– Да? – с надеждой шепнула она.

– Да, – кивнул Сергей, слабо улыбаясь: – Только предупреждаю: не вздумай, пока меня не будет, еще раз выйти замуж или завести какого-нибудь местного бойфренда. А то все будет жестко!

И поцеловал ее в улыбающиеся губы:

– Я люблю тебя.

– И я тебя…

Он ушел. Захлопнулась дверь. Все словно бы померкло кругом, и убогая квартирка показалась еще темней и невзрачней…

Лиля опустила голову и увидела на полу букет. Присела на корточки, прижала к себе цветы. О этот их аромат… такой же, как дома, как в Доме с лилиями…

Как далеко тот дом, и никак туда не вернуться. И Сережа уехал, а увидятся ли они снова?!

Она опустила лицо в цветы – и вдруг почудилось, кто-то шепчет, тихо, но так настойчиво:

– Вернешься… увидишь…

Лиля слабо улыбнулась дрожащими губами. Наверное, это листья шелестят, а может быть…

И она выдохнула еле слышно:

– Спасибо тебе, фея…

Как верила она в этот миг в счастье, как надеялась на него! Но как же далеко оно еще было!

* * *

Егор звонил Кире постоянно. Она не подходила к телефону, а если брала трубку и слышала его голос, немедленно бросала ее.

Михаил Иванович сказал парню определенно: не звони, не подойдет.

Наконец Егор решил сам приехать в Дом с лилиями, однако не успел – его отправили в командировку. Пробыл он там больше месяца, вернулся только к концу марта, когда вовсю таял снег, пахло весной, теплые ветры разгоняли темные зимние тучи, длиннее стали вечера – и все ярче, теплее сияло солнце. И вот в один из таких влажных, сияющих дней он, наконец, приехал в Дом с лилиями и, выставив перед собой, как щит, букет белых роз, вышел из машины.

И досадливо сморщился: на крыльце курила Катя.

– Это чо, мне? – спросила она в обычной своей нагловатой манере, кивнув на букет. – Как дань моей красоте и талантам?

– Киру позови, – коротко попросил Егор.

– Кира, к тебе пришли! – громко крикнула Катя и снова повернулась к гостю: – А Эндрю совсем уехал? Неужели больше не вернется? Уехал и даже не попрощался, записки не оставил…

У нее было такое огорченное лицо, что Егор, у которого с Эндрю были свои счеты, не удержался от издевки:

– Катя, а ты жди, жди – вдруг дождешься!

– Я что, похожа на декабристку? – хохотнула она. – Я, Егорушка, в Москву перевожусь. В аспирантуру.

В это мгновение на крыльцо вышла Кира, медленно спустилась по ступенькам, и Катя с несвойственной ей деликатностью ушла.

Может быть, подумал Егор, ей страшно смотреть на Киру, на ее помертвевшее лицо… Ему тоже стало страшно, так она похудела, побледнела за это время. И правда – помертвела. В глазах пустота. Идет, безжизненно свесив вдоль тела руки. Егор был бы рад, если бы она взглянула на него хотя бы с ненавистью!

Нет – пустой взгляд, равнодушный голос:

– Пришел похвастаться? Тебе уже дали за меня звездочку? Или, может, сразу – Героя Советского Союза?

– Ну прости меня, – с силой сказал Егор, тиская в руках букет и вообще забыв о нем. – Ты думаешь, я себя не корю? Да, я виноват…

– А мне что с этим делать? – холодно прервала его Кира. – Виноват он! Я жить не хочу. И если бы ты знал, как я видеть тебя не хочу!

Она не плакала, не повышала голос, но именно эта мертвенная интонация убеждала, что она испытывает невероятную боль. Повернулась и медленно стала подниматься по ступенькам.

– Кира! – Егор схватил ее за руку, резко повернул к себе.

Она резко вырвалась, и наконец-то в тусклых глазах появилось подобие какого-то выражения… Легко, впрочем, определимого: презрения и ненависти:

– А, я поняла! Я еще не все ваши задания, товарищ капитан, выполнила?

– Кира, ну пойми, так сложилось! – взмолился Егор.

Она хрипло усмехнулась:

– Хотя я сама к выполнению любого вашего задания готова. Куда прикажете идти, товарищ капитан?

Чувствовалось, что она не соображает, что говорит, почему вдруг побежала куда-то…

Сделала несколько шагов по садовой дорожке, покачнулась – и повалилась на подтаявший газон.

Егор кинулся к ней.

Кира лежала без сознания.

Наверное, нужно было звать Катю, звонить в «Скорую», вызывать врача, наверное… однако Егор решил не терять времени: подхватил Киру на руки, положил на заднее сиденье своей машины – и на предельной скорости помчался в военный госпиталь, который располагался неподалеку.

Удостоверение капитана госбезопасности было той волшебной палочкой, которая открывала любую дверь. Однако гражданских лиц в ведомственной клинике не принимали. Егор это знал, а потому с порога заявил, что привез свою жену. Тогда Киру немедленно увезли на осмотр, а Егор сидел в коридоре. Ждал.

Сначала Киру осмотрел терапевт, потом в кабинет прошла женщина-врач.

Егору стало не по себе. Мелькнуло страшное подозрение, но он отогнал его.

Женщина-врач вышла, взглянула на Егора, улыбнулась:

– Беременность у вашей жены восемь недель. Поздравляю. Ваша жена сейчас выйдет.

Егор стоял как каменный. Язык присох к гортани.

Восемь недель. Восемь недель. С той страшной ночи перед старым Новым годом миновало как раз восемь недель…

Вышла Кира, мельком взглянула на Егора – и прошла, как мимо пустого места.

Может быть, он и в самом деле превратился в камень?.. Или даже провалился сквозь землю?

Во всяком случае, именно так он себя чувствовал.

* * *

Катерина не могла понять, что происходит с младшей сестрой. До этого активно гнала ее из дома, а теперь ведет себя так, будто ей все на свете безразлично. И настроение меняется несколько раз в день: то плачет из-за бросившей ее матери, а через минуту уже сияет. Но в последние дни как будто вылиняла. Говорит тихо, лицо бледное, глаза вечно на мокром месте.

Катя не сомневалась, что это связано с красавчиком Егором. Она была бы и сама не прочь с ним закрутить, но, во-первых, она же уезжает в Москву, какой смысл начинать то, что не будет иметь продолжения, а во-вторых, неохота ссориться с Кирой. Мало ли как там, в Москве, пойдут дела! Может, придется вернуться, а жить где? Нет, лучше наладить с Кирой отношения!

Однако это было сложно. Сестра ни в кино, ни в кафе ходить не желала, из института сразу ехала домой, сидела за книжками или возилась в мансарде, обустраивая ее своими руками.

Катя со смеху помирала, глядя на эту дурочку: целый домина к ее услугам, а она в какую-то конуру под крышей забивается! Да и холодно же там!

Однако любопытно же поглядеть, что там Кира нагородила. Однажды, не выдержав, Катя ворвалась туда под благовидным предлогом – и только головой покачала: как все было, так и осталось, правда, окно тюлем завешено. Хлам сдвинут к одной стене, на другую повешен ковер, под ним стоит диван, на котором скорчилась под пледом Кира с какой-то заплесневелой тетрадкой в руках. А, ну да, еще старые книги разобраны, стоят аккуратными стопками.

Катя сморщилась от запаха холодной плесени:

– А у тебя тут уютненько… Обедать пойдешь?

– Я ничего не хочу, – буркнула Кира, утыкаясь в тетрадь.

Катя не выдержала:

– Ну что? Что случилось? Что ты такая кислая все время?

Кира взглянула жалобно, будто хотела что-то сказать, но не решилась, отвела глаза. Однако Катя ждала, и наконец Кира снова взглянула на сестру и протянула ей эту старую тетрадь:

– Смотри, что я нашла, когда все здесь переворачивала. Это дневник бывшей хозяйки дома. Той самой, которая тут повесилась.

Катя, передернувшись от отвращения, взяла тетрадь, всмотрелась в вылинявшие, полурасплывшиеся чернильные строчки – и прочитала вслух:

– «…и когда я узнала, что понесла, я поняла, что жизнь моя теперь превратится в ад».

«Понесла»?!

Катя так и подскочила:

– А ты, часом, не того?.. Не залетела, сеструха?

Кира выхватила у нее тетрадь, отвернулась…

Катя обошла ее, села с другой стороны.

– Чего ж ты так очи стыдливо потупила? – хихикнула злорадно. – Ладно, не ты первая, не ты последняя. Будем делать аборт!

Развела руками:

– Ну что ты на меня так смотришь? Раньше надо было думать! Детский сад… Когда только успели?! Ну, ничего, я уже два сделала, врачиха прикормлена, сто рэ в зубы – сделает и тебе без направления.

– А это быстро? – жалобно спросила Кира.

– Вот увижу твоего Егора – всыплю по первое число! – сердито крикнула Катя.

– Мне очень страшно, – шепнула Кира.

– Спокойно! – отмахнулась Катя. – Ничего страшного. Там тебе укольчик сделают – и все, ты на свободе. Никто ничего не узнает. Ты только молчи! – Она решительно вскочила: – Так, пора действовать. Мне надо позвонить.

Катя выскочила вон. Кира посмотрела ей вслед – и расплакалась, прижимая к себе старую тетрадь…

Потом стала немножко успокаиваться. Катя все знает, она поможет. Она говорит, что все проходит легко и просто!

Однако на сей раз Катя ошиблась.

* * *

Она проводила Киру к «прикормленной врачихе», которую звали Лариса Ивановна, и обещала вернуться за ней вечером. Немножко задержалась в институте и была уверена, что сестра уже будет ждать ее в коридоре. Однако там никого не оказалось. Катя сидела, сидела в продавленном больничном кресле, воровато поглядывая по сторонам… Потом вышла чрезвычайно недовольная Лариса Ивановна и сообщила, что Кире придется ночевать в больнице: невозможно остановить кровотечение.

– В палату положить не могу и выпустить тоже не могу, – буркнула она. – Черт меня дернул с вами связаться!

Не на шутку перепуганная Катя отправилась в Дом с лилиями.

У ворот стояла знакомая машина. А рядом с ней…

Егор! Вот же принес черт! Надо спровадить его отсюда.

Катя мигом скроила самую беззаботную улыбку:

– Привет!

Однако Егор не собирался улыбаться в ответ. Даже в сумерках было видно, какое у него хмурое лицо:

– Где Кира?

– Она… ну, она же пропустила много, – с места в карьер начала врать Катя, – конспекты переписывает, у подружки ночевать осталась.

– Ночью переписывает, да? – зло ухмыльнулся Егор. – Говори правду, ну?

– Баранки гну! – дерзко крикнула Катя. – Отвали!

Хотела проскочить мимо, но Егор схватил, прижал ее к машине:

– Я из тебя сейчас всю душу вытрясу! Где она?!

Таким бешеным Катя его не то что не видела, но даже и представить не могла! Конечно, она сразу струхнула:

– Отпусти меня! Сам дров наломал, а теперь бесится! В больнице твоя Кира. Аборт сделала.

Егор привалился к машине рядом с Катей, как будто его ноги не держали. Потом пробормотал:

– Говори адрес.

Катя, поджав губы, стояла молча.

Потом все же сказала.

Через несколько минут Егор был в больнице. Гнал машину так, что, наверное, если бы не ночь, не раз бы в аварию попал на дороге.

Его сначала не пускали, пришлось достать удостоверение. Ему было все равно, что подумают санитарки и дежурный врач при виде капитана госбезопасности, рвущегося в палату к незамужней девушке, которой сделали аборт.

И вот он вошел в какую-то дверь с надписью «Смотровой кабинет» и очутился в каморке с ледяными кафельными стенами, пахнущими хлоркой, кровью и болью.

Белая ширма перегораживала кабинетик на две части. За ширмой в углу стоял топчан, на нем, прикрытая застиранной простынкой…

– Кира! – крикнул Егор.

Она даже не повернула головы. Плакала медленными, тяжелыми, горькими слезами.

– Что ж ты наделала! – Он осторожно коснулся ее бледной, холодной руки.

Кира повернула голову и жалобно сказала:

– Мне очень больно…

Губы искусаны, глаза обведены черными кругами… Какую же пытку она выдержала!

Егор только и мог, что осторожно целовать ее пальцы и бормотать:

– Если бы я мог тебе помочь! Девочка моя, держись! Мы обязательно выпутаемся!

Кира молчала, и Егор осмелился осторожно коснуться ее волос:

– Все у нас будет хорошо. Я отвезу тебя домой, к себе домой. С мамой познакомлю… Все у нас будет прекрасно!

– Мы договаривались пять минут! – В дверях стояла докторша.

– А почему она лежит в таких условиях? – мрачно повернулся к ней Егор.

– Молодой человек, идите домой, – устало вздохнула та. – Кира, как вы?

– Голова кружится, – простонала Кира.

– Домой, сказала! – резко велела докторша Егору – и он вышел.

Как только за ним открылась дверь, Лариса Ивановна подняла простыню, которой была прикрыта Кира:

– Снова кровит… Давай на кресло.

И помогла ей подняться.

Домой Егор, конечно, не поехал. Остался в больнице. То сидел под дверью палаты, в которую перевели на ночь Киру, то мотался по коридору, считая шаги и сам себя не слыша от гула в голове и страха, который не переставал его мучить.

Два часа ночи, три. Четыре…

Хотелось спать, но он не мог – казалось, если хотя бы задремлет, Кире станет хуже.

И все же уснул, а проснулся от того, что в окно било солнце, а рядом что-то звенело.

Вскинулся суматошно. На часах уже семь, а мимо него на каталке везут Киру! Везут в комнату с надписью «Смотровой кабинет».

Лицо Киры было такого же цвета, как белая застиранная простыня, прикрывавшая ее до подбородка. Глаза закрыты.

Через несколько минут санитарка вывезла каталку. А Кира осталась в кабинете.

Егор прокрался туда, заглянул за ширму, перегораживающую кабинет. Кира снова лежала на топчане.

И тут до него дошло то, чего не понимал раньше. Кира делала аборт тайно! За деньги! После таких абортов женщины уходят домой уже к вечеру. А она не смогла. Дела пошли плохо, и докторша попала в нелегкое положение… В палату она перевела Киру только потому, что испугалась скандала, который мог устроить Егор. Или просто пожалела измученную девушку. А теперь, с утра пораньше, полуживую Киру снова «эвакуировали» в смотровую, чтобы, в случае чего, можно было соврать начальству: она, мол, только что пришла.

А Егора докторша не боится. Плевать ей, что она видела его удостоверение! Она понимает, что капитан будет молчать: ведь он сам отправил сюда свою девушку на тайный аборт.

Во всяком случае, так, наверное, Лариса Ивановна все понимала. А Егору было все равно, все равно – что о нем думают, что вообще тут творят…

Сейчас ему было важно одно: Кира. Только бы с ней все обошлось!

Снова осторожно взял ее за руку, перебирал пальцы…

За ширмой открылась дверь.

– На работку, на работку! – послышался веселый женский голос.

– Люська, только я тебя прошу, – раздался другой голос, – не забудь зеркала простерилизовать, потому что Лариса сегодня – как грымза с утра!

– Конечно, – ехидно откликнулась первая санитарка. – Девку чуть не угробила. Молодая совсем, а деток уже не будет.

Кира резко открыла глаза.

Егор обмер.

Хлопнула дверь – санитарки ушли.

Кира медленно приподнялась на топчане, не сводя глаз с Егора.

– Я люблю тебя, – пробормотал он, не слыша своего голоса.

Кира слабо покачала головой:

– А я тебя ненавижу. Как ненавидела этого ребенка и его отца.

Чудилось, ее глаза прожигают насквозь:

– Когда-то я мечтала о детях, о семье с тобой… – С болью усмехнулась: – Да, такая я была дура!

Егор отпрянул:

– Откуда у тебя столько ненависти?..

– Да потому что сама я уже не живу!

Каждое слово обжигало ему лицо:

– Я умерла в этой больнице!

И Егор не выдержал. Он больше не мог утешать и успокаивать! Он сам просил об утешении:

– Что, ну что я должен сделать, чтобы ты меня простила?!

Кира помолчала, потом ответила тихо и яростно:

– Исчезни из моей жизни. Умри!

Егор медленно поднялся:

– Как скажешь, Кира.

Он не слышал своего голоса, не слышал, что Кира тихо заплакала, не чувствовал, что выходит из смотровой и медленно, аккуратно закрывает за собой дверь.

Он как будто находился в бессознательном состоянии… Однако при этом каждое его действие было четким и решительным.

Немедленно же Егор отправился к подполковнику Сизову и подал рапорт о своем желании служить в числе ограниченного контингента советских войск в Афганистане. Никакие уговоры и угрозы начальства на него не действовали, он не отступился до тех пор, пока не получил разрешения на перевод и не оформил все документы.

На другой же день Егора Ковалева уже не было в Ветровске.

* * *

В больнице Катя разминулась с Егором на какие-то минуты. Ей пришлось долго ждать, пока дверь кабинета не приоткрылась и оттуда осторожно не вышла Кира, придерживаясь за стеночку.

Кажется, чтобы переступить через порог, ей потребовалось напрячь все силы, потому что потом она сразу же опустилась на стул рядом с Катей.

Та нервно сглотнула: ей было страшно. Страшно от того, как выглядела Кира, какой неживой она была…

– Привет! – с натужной веселостью воскликнула Катя. – Какая ты бледная… Ничего-ничего, сейчас домой поедем.

Кира не ответила, глядя прямо перед собой. Казалось, ей трудно не только говорить, но и дышать.

– Помнишь, – наконец выдавила она, не глядя на Катю, – я в заброшенной комнате нашла дневник первой хозяйки Дома с лилиями?

Еще бы Катя не помнила! «…и когда я узнала, что понесла, я поняла, что жизнь моя теперь превратится в ад»! С этой фразы, которую дала ей прочесть Кира, все и началось, весь этот кошмар.

– Ну и к чему ты клонишь? – спросила настороженно.

– В этом дневнике, – с усилием продолжала Кира, – она написала, что проклинает всех, живущих в этом доме. Я и раньше про это слышала – что дом проклят. Что никому не будет здесь счастья. Никому! Разве что через сотню лет!

«Двинулась! – испугалась Катя. – Кирка двинулась!»

Однако страха своего она не показала, а деловито переспросила:

– Через сотню лет? Это когда, в девятьсот девяносто пятом году, что ли? Нет, я столько ждать не согласна. И тебе не советую.

Кира тихо сказала:

– Пойдем.

Катя помогла ей подняться.

* * *

Вскоре Катя, как и собиралась, уехала в Москву.

Кира осталась одна. Впрочем, она никого не хотела видеть. От встреч с родными отговаривалась тем, что готовится к сессии, ну, ей и не докучали, тем более что Шульгин последнее время прихварывал, Таисия Александровна присматривала за ним, а Михаил Иванович не выезжал из областного центра: вовсю шла подготовка к сорокалетию Победы в Великой Отечественной войне.

На самом деле в институт Кира не ходила и за учебниками не сидела. Дом сделался ей невыносим! Возможно, кто-то боялся там привидений далекого прошлого, ну а Кира боялась призраков не столь давно минувших дней: словно бы из-за каждого угла следил за ней похотливыми глазами Эндрю или эхом разносился голос Егора: «Я буду рядом…»

Ночами снился ей топчан, застеленный вонючей клеенкой, снились неумолимые руки докторши – и голос санитарки: «Девку чуть не угробила. Молодая совсем, а деток уже не будет!»

Нет, Кира не винила Ларису Ивановну. Она сделала все, что могла, чтобы избавить Киру от ненавистного ребенка Эндрю. А потом что-то пошло не так… И, пытаясь остановить непрекращающееся кровотечение, Лариса Ивановна удалила из ее тела все, что могло изливаться кровью. Удалила слишком много, зато спасла ей жизнь.

Теперь вопрос: стоило ли эту жизнь спасать?

Именно это ощущение – никчемности собственного теперешнего существования и полной бессмысленности существования дальнейшего – и страшило Киру больше всего. По сути дела, цели в жизни у нее больше не было. Нет на свете мужчины, на которого она взглянула бы без ужаса и отвращения, без ненависти… а какому мужчине она-то нужна будет, если он узнает, что Кира не сможет родить? Даже Егор, который был, конечно, не меньше, чем Эндрю, виновен в том, что произошло, исчез и больше не являлся к Кире. Да и прекрасно, она ведь хотела только одного: чтобы ее оставили в покое.

В поисках этого покоя она уезжала с раннего утра в город и бродила по улицам, наслаждаясь тем, что никто в этой толпе ничего о ней не знает и не обращает на нее внимания, а мерзкие призраки минувшей зимы не тащатся за ней по пятам.

Случались особенно тяжелые дни, когда Кира бессмысленно металась туда-сюда, с трудом удерживаясь от слез… и вот в один из таких мучительных дней она вдруг услышала странный звон, который спускался, казалось, с небес и наполнял все вокруг неизъяснимым, блаженным покоем. Такой же покой ощутила и душа Киры.

Она пошла вперед, чтобы быть ближе к этому чудесному звону, – и вдруг оказалась рядом с облупленными стенами старого храма.

Это была единственная церковь в Ветровске. Некогда неподалеку отсюда, за рекой, размещался и большой женский монастырь, однако после революции и его, и городской храм закрыли: разместили в этих зданиях, как водится, какие-то склады и мастерские. Однако с первых дней войны Русская православная церковь начала активную патриотическую деятельность. А руководство СССР, понимая важность единства всего народа в борьбе с фашистами, постепенно меняло свою религиозную политику. Прекратилась антирелигиозная пропаганда, сократились репрессии в отношении священнослужителей, в некоторых областях перестали закрывать храмы, а кое-где их начали открывать. Вот так повезло и старой ветровской церкви. А с недавних пор также было разрешено возобновить деятельность Заречного женского монастыря.

Прирастало его население за счет одиноких женщин, число которых война увеличила в разы – и число которых не уменьшалось. Их стараниями постепенно приводились в порядок заброшенные строения, кельи, монастырская территория, и теперь белые здания если не блистали роскошью, то выглядели пристойно, мирно, благолепно. А уж колокольни, что в монастыре, что в городском храме, отстроили такие, что малиновый звон плыл над Ветровском и округой, словно благоуханное облако!

У ворот церковного двора стояли немногочисленные нищие. Кира подала безногому старику, потом какой-то сгорбленной женщине в платочке – и, как-то внезапно потеряв все силы (такое с ней после аборта часто случалось), прислонилась к воротному столбу, поглядывая во двор.

Из церкви выходили женщины. Были среди них, к изумлению Киры, и молодые. Ну и старушки, конечно, но это как бы само собой разумелось. Но чтобы столько молодых ходило в церковь – это ее поразило.

– Вижу, плохо тебе, – вдруг сказала женщина, которой Кира только что давала деньги. – Зайди да помолись, легче станет.

– Да я не верю в Бога, – сконфуженно пожала она плечами.

– А ты поверь! – с силой сказала женщина. – Зайди и помолись.

Звон не умолкал, властно звал… И Кира вошла во двор, а потом и в храм с его полутьмой, рассеиваемой миганием множества свечей, и душным ароматом расплавленного воска, и изможденными лицами святых, которые внимательно следили за Кирой с икон. Куда бы она ни повернулась, где бы ни встала, она встречала чей-то мягкий, словно бы всепрощающий взгляд.

– Девочка, в платочке надо в храме ходить, – сказала какая-то женщина. – Поставь свечечку да помолись.

Кира приткнула тоненькую восковую палочку с самого краю большого круглого свечника, перекрестилась, косясь на других и подражая им…

Она ходила от иконы к иконе, ставила все новые и новые свечи… Время словно бы отошло от нее, и все беды отошли. Потом какая-то храмовая служительница, сочувственно глядя на Киру, попросила ее вынимать из свечников огарочки. Кира с охотой занялась этим.

День шел к концу, но ей не хотелось уходить из церкви. А служительницы собрались вокруг какой-то низенькой полной женщины в монашеской одежде, с большим крестом на груди и в странном головном уборе, и все украдкой поглядывали на Киру, о чем-то шепчась между собой.

Кире стало страшно: вдруг они сейчас скажут, что храм закрывается и нужно уходить? Как бы она хотела остаться здесь навсегда!

– Можно, я пол в храме помою? – спросила она неожиданно для самой себя, умоляюще глядя на низенькую монахиню, которая, по всему видно, была здесь главной.

– Мир гнетет невыносимо, дитя мое? – спросила та, глядя на Киру очень темными, очень усталыми, очень печальными и очень ласковыми глазами. – А ты моли Господа нашего, Он сердце твое исцелит и душу благоухания исполнит.

И Кира, слушая эти странные слова, вдруг почувствовала, что плачет… но без ненависти, без надрыва, а с каким-то прежде неведомым ей блаженным облегчением.

Монашенка оказалась игуменьей Заречного монастыря. Ее звали матушка Серафима.

На другой день после разговора с ней Кира собрала кое-какие вещи, документы и деньги, рассчитала домработницу, сказав, что уезжает надолго, – и заперла за собой двери Дома с лилиями.

У ворот она прощально оглянулась… но не замедлила шаги.

В монастырь пришла пешком – почти пятнадцать километров, и это стало ее первым послушанием на новом пути. Но и послушание, и путь были ей только в радость.

* * *

Чудеса как начали свершаться, так и не прекращались. Иван Илларионович Ростопчин, издатель, сообщил Лиле, что тираж ее книги «Дом с лилиями» продается очень хорошо.

– А я так боялась вас подвести! – радостно воскликнула она, прижимая к груди авторский экземпляр, который всюду таскала с собой, не могла с ним расстаться и в любую минуту доставала из сумки, чтобы прочесть магические слова на обложке: «Лилия Камышева. Дом с лилиями». – Это ведь был страшный риск – печатать совсем неизвестного автора, да еще и русского!

– Ну, я ничем не рисковал, – лукаво улыбнулся Ростопчин. – Кто рисковал, так это Сережа Морозов.

Лиля взглянула непонимающе.

– Он просил меня не говорить об этом, – виновато сказал Ростопчин. – Но я очень хочу, чтобы вы всё знали. Я издавал его путевые заметки – «Англия глазами советского человека». Написано бойко, живо, порой парадоксально, с юмором! Так вот, весь гонорар он передал на издание вашей книги!

– Ну зачем… – растерянно пробормотала Лиля.

– А вот скажите, он и есть Сережа в вашей книге? – с любопытством спросил Ростопчин.

Лиля кивнула.

Ростопчин понимающе улыбнулся.

– Иван Илларионович, – вздохнула Лиля, – если бы можно было отмотать жизнь назад, я бы никогда его не оттолкнула.

– Бедная девочка! – вздохнул Ростопчин. – Ну а что говорят в посольстве?

– А что они могут сказать? – обреченно пожала плечами Лиля. – Уже третий отказ за два года. Если бы вы только знали, как я скучаю по своим близким! Как они там?..

– Если бы вы знали, как хорошо я вас понимаю, – тихо, тоскливо ответил Ростопчин.

* * *

А в Ветровске царила настоящая паника. Кира исчезла бесследно. Уже месяц о ней никто и ничего не знал. Бросила институт. Уехала, по словам домработницы… Куда? С кем? Почему? Вестей от нее не получал никто: ни Шульгины, ни Михаил Иванович.

Шульгин то успокаивал жену, то грозился всыпать Кире по первое число, когда она появится. А Таисия Александровна думала только об одном: хоть бы появилась!

Но каждый день приносил новые пустые ожидания. И вдруг пришло письмо!

Прочитав первые строки, Шульгин бессильно упал в кресло, а Таисия Александровна бросилась к телефону и набрала номер Говорова.

Спустя каких-то полчаса они все трое уже ехали к Заречному монастырю. Сидели у ворот на лавочке, прижимая к себе сумки со снедью, как будто прибыли на свидание в больницу для смертельно больных или в тюрьму… так они все себя чувствовали. А когда из калитки показалась вдруг Кира – в черной поношенной одежде, до глаз замотанная черным платком, бледная и осунувшаяся, они даже не сразу узнали ее.

– Храни вас Господь, – тихо сказала Кира.

Все трое молча смотрели на эту смиренную тень – все, что осталось от прежней Киры, – и ужасались тому, что же могло с ней произойти, что могло так кошмарно изменить ее. Какое горе? Какая болезнь? Что?!

Наконец Таисия Александровна поднялась, медленно пошла к внучке, обняла:

– Кирочка, родная моя…

– Кирюшенька, ты же здорова? – испуганно пробормотал Шульгин.

– Со мной все хорошо, – слабо улыбнулась Кира. – Теперь все хорошо.

– Объясни нам, что все-таки произошло? – осторожно спросила Таисия Александровна. – Почему ты здесь?

– Вот-вот, почему?! – не выдержал Говоров. – Молодая, красивая, здоровая! Ты посмотри на себя, в кого ты превратилась!

– У нас нет зеркал, – спокойно ответила Кира. – И счастье не во внешней красоте. Господь смотрит не так, как человек. И пожалуйста, дедуля, не кричи. Здесь нельзя громко разговаривать.

Говоров побагровел:

– Да я сейчас разнесу эту богадельню!

– Друже, не кричи, – пробормотал Шульгин. – Криком ничего не решишь. Кирочка… может, поехали домой, а?

– Нам нельзя выходить за пределы монастыря, – покачала она головой. – И теперь мне пора возвращаться. Мне надо исполнять послушание.

– Что? – оторопел Михаил Иванович. – Это еще что значит?!

– У каждой монахини и послушницы есть работа, которую нужно исполнять, – терпеливо объяснила Кира. – Сейчас я шью подушки.

– Подушки?! – взвился Говоров. – Она бросила последний курс – чтобы шить подушки?!

– А еще я работаю в огороде, смотрю за скотиной, – словно не слыша, продолжала Кира. – Дою коз и коров. Учусь прясть шерсть.

Шульгины смотрели с тоской.

– Я не верю! – бушевал Говоров. – Ну не верю я!

– Дедуля, – мягко сказала Кира, – но нельзя жить без веры. Нужно молиться, чтобы обрести веру. Я вас люблю и буду за вас молиться здесь.

Она вошла в монастырскую калитку и прикрыла ее за собой. Остановить ее никто не успел, да она и не стала бы останавливаться…

– Так! – решительно воскликнул Говоров. – Вы меня ждите здесь, а я сейчас этого председателя найду… настоятеля…

И он ворвался в калитку.

Ну да, если чего-то Михаил Иванович хотел, он этого добивался. И отказать первому человеку в области никто не посмел. Матушка Серафима прекрасно понимала, насколько сильно зависит существование ее монастыря от этого «первого человека»! Поэтому она вышла к Говорову и терпеливо слушала его, сидя рядом на скамейке в полуарке монастырского забора и потупив глаза. При этом она думала, во зло или благо определила Кире послушание – написать письмо родным, несмотря на то что девушка хотела оборвать между собой и миром все связи?..

Ну, это одному Господу ведомо…

– Я закрою этот ваш монастырь, – хрипло, отчаянно угрожал Говоров. – Поверьте, для этого у меня влияния хватит! Моя внучка здесь прозябать не будет! Кире всего двадцать лет! Маленькая еще, не ведает, что творит. А вы рады – поймали заблудшую овцу!

– По уставу нашего монастыря Кира может стать монахиней только после тридцати лет, – сказала, наконец, матушка Серафима. – И только по собственному желанию.

Говоров вздохнул с неким подобием облегчения:

– Ох… в страшном сне не мог себе этого представить! В страшном сне!

– Понимаю, – обронила игуменья. – Трудно принять. Вы в церковь ходите?

– Нет, – хмыкнул он.

– А крест носите?

Говоров помолчал, косясь на эту маленькую женщину в рясе и клобуке, которая сидела рядом, положив на колени большие, натруженные руки (да, в самом деле, здесь все трудятся рядом на восстановлении монастыря, от мирской послушницы вроде Киры до игуменьи!), – и, потянув угол галстука, расстегнул воротник рубашки. Достал медный крестик на черном шнурке:

– Вот. Тридцать три года назад его надела на меня любимая женщина. Вот. До сих пор ношу!

– Ну вот видите, – улыбнулась игуменья.

– Так ведь это же не Бог! – возмутился Михаил Иванович. – Это любовь!

– А Бог и есть – любовь! – ласково сказала матушка Серафима, но Говоров только отмахнулся:

– Хватит этой церковной схоластики! Этого вашего опиума для народа! – Вскочил: – Хватит!

– Не волнуйтесь, – умиротворяюще сказала матушка Серафима. – Кира присмотрена. Она чувствует себя нужной. И неужели… неужели вы не видите?! – почти закричала она, и это было так неожиданно, что Говоров оторопел: – Неужели вы не видите, что девочка сломалась? А теперь душа ее должна окрепнуть. – Вздохнула обреченно: – Ведь жизнь в миру намного тяжелее, чем в монастыре!

– Да, – кивнул Говоров с неожиданным смирением. – И все-таки я буду ее ждать.

Промелькнуло воспоминание: он точно так же говорил когда-то Шульгину, мол, будет ждать Тасю. И что?!

Не дождался. И Киру не дождется. Старик он уже…

За воротами его ждали истомившиеся от тревоги Шульгины.

Сидели, прижавшись друг к другу, такие родные Говорову – и в то же время чужие.

«У Дементия есть Тася, – подумал Говоров. – У Таси – Дементий. А у меня? У меня никого нет!»

Лиля… она далеко. И ее не вернуть. Кира… она рядом, но она не вернется.

Одиночество, чудовищное, страшное одиночество навалилось вдруг, словно тьма, словно смерть.

«Родион! – вспомнил Михаил Иванович. – Родька… Он один у меня остался от прежней жизни, от семьи. Надо вернуть Родьку. Что он там прозябает директором какого-то спиртзаводишка да спивается в тюменской глуши?! От Верки вроде бы ушел, а сюда не возвращается. Гордецом стал! Ничего, ничего… я его заставлю плюнуть на эту глупую гордость, когда мы его начальством на Ветровском ликеро-водочном комбинате поставим! Приедет, будет рядом! И дом пустой стоит, а так хоть живая душа появится! Родька мне не откажет!»

И ему стало чуть легче…

* * *

Дементий Шульгин умер 9 мая.

Они с Таисией Александровной собирались на торжественное собрание ветеранов, посвященное сорокалетию Победы. Жена помогла Дементию Харитоновичу надеть парадный китель, поправила ордена, медали, белоснежный подворотничок…

– Надо очки тебе новые сделать, – сказала со своим всегдашним строгим выражением, которое Шульгин так любил. – И пожалуйста, пообещай, что после праздников сходишь к врачу.

– Обещаю, – кивнул Дементий. – Все?

– Все, – кивнула Таисия Александровна.

– А теперь скажу я… – посмотрел на ее седые волосы, тонкие морщинки на лице. И сказал то, что думал, от всего сердца сказал: – Ты у меня очень красивая. И я тебе за все… за все, за все… за все благодарен.

– Это что за настроение такое? – насторожилась Таисия Александровна.

– Песня грустная, – махнул Шульгин в сторону телевизора. – Навеяло…

Песня была не грустная, наоборот! «День Победы». Но странное вдруг нахлынуло настроение. Такое бывает даже у мужчин: кажется, что слезы подступают. Подступают, но никак не прольются…

– Я подожду тебя там, – кивнул Шульгин на кресло и сел, с трудом переводя дыхание. Надо же, как вдруг подступило… Главное, чтобы Тасенька ничего не заметила.

Хорошо поет Лещенко. Прямо за душу берет.

– Дементий, – сказала Таисия Александровна, входя с двумя парами туфель в руках. – Что надеть? Черные наряднее, но натирают, а белые к костюму как-то…

– Тася, – вдруг спросил Дементий, – ты была со мной счастлива?

– Батюшки, – пробормотала она оторопело, – это что значит – была?

Подошла, села рядом на диван, вгляделась в глаза…

– Знаешь, – сказал Шульгин, снимая очки, – меня всю жизнь совесть мучила, что я забрал тебя у Михи. Может, тебе было бы с ним лучше?..

– Лучше тебя никого нет, – тихо сказала его жена. – Я только жалею, что не сразу это поняла. Так что я все сделала правильно. Я выбрала лучшего мужчину. Своего мужчину!

– Э, нет! – ухмыльнулся Шульгин, счастливый до того, что сердце вдруг снова забилось с перебоями. – Это я тебя выбрал!

– Ну, раз шутишь, значит, все в порядке. – Таисия Александровна встала, критически взглянула на туфли: – Нет, черные все-таки лучше.

– Тася, – сказал Шульгин, – мне не страшно.

– Да что ты! – сердито махнула она рукой и нагнулась, обуваясь. – Хандрит он!

Шульгин вдруг почувствовал резкую боль в виске. Как будто кто-то приставил к голове пистолет и выстрелил… Он медленно склонил голову на край комода, рядом с которым сидел.

– Сейчас пойдем, со своими встретимся… Выпьем сто грамм наркомовских за победу – хандра и пройдет, – приговаривала Таисия Александровна. – Потом…

Потопала каблуками в пол, поднялась, взглянула на мужа.

Он сидел, склонив голову, и смотрел куда-то открытыми глазами… куда-то туда, куда живые не смотрят, ибо там ничего нет. Ничего…

– Дементий! – крикнула Таисия Александровна.

Но уже некому было ответить ей. Некому…

* * *

Как ни грозила Лиля вызвать полицию, если Арефьев снова начнет досаждать ей своими визитами, все было бесполезно. Он приходил снова и снова. Конечно, выбирал время, когда Ариша могла быть одна дома, но порою они с Лилей все же сталкивались. И без скандала тогда не обходилось. Лиля выталкивала Арефьева за дверь, а он цеплялся за притолоку и кричал: «Я тебя хочу!» – или: «А ты помнишь, из-за кого я здесь оказался?!» В общем, все это выглядело враз карикатурно, позорно и отвратительно. Но после ухода Германа Лиля легко вытряхивала из памяти воспоминания о нем. Хуже бывало, когда он беспощадно бил по самому больному:

– Морозова ждешь? А ему командировку не дают? Чепуха! Че-пу-ха! Если бы он хотел, сто раз бы приехал. Но у него в Москве столько баб, что он давным-давно о тебе забыл. Зачем ты ему нужна? Кому ты вообще нужна?!

Лиля от таких разговоров буквально теряла голову и начинала названивать Сергею, умоляя снова и снова подтвердить, что он любит ее, что у него никого нет, и он снова и снова повторял, что – любит, что после их встречи в Лондоне он в самом деле живет только мыслями о Лиле, он верит и надеется, что они скоро встретятся снова!

Он не лгал. Лгал Герман, который уверял, что Сергею раз плюнуть – добиться командировки в Лондон. Даже при тех послаблениях, которые получила пресса после начала перестройки и внезапно обрушившейся на страну задушевной дружбы с бывшими врагами, странами капиталистического лагеря, даже несмотря на всяческий плюрализм и оголтелую свободу слова, добиться зарубежной командировки в самые «сладкие» уголки мира (а Лондон принадлежал именно к таким!) было очень непросто.

– У тебя там баба, что ли? – впрямую спросил Сергея главный редактор, порядком утомленный его настойчивостью.

– А это уж не ваше дело, – буркнул мигом замкнувшийся Сергей.

В конце концов сторговались. Сергей срочно пишет статью о русских на Аляске (оттуда только что вернулся фотокорреспондент с массой материала), а главный «подумает» насчет Лондона.

Рассеянно перебирая пачку фотографий, уже несколько утомленный созерцанием бескрайних снежных просторов, собачьих упряжек и забавных, каких-то ненатуральных городков, возникших в Клонд, на Юконе, на месте описанных Джеком Лондоном старательских поселков во времена знаменитой «золотой лихорадки», Сергей зацепился взглядом за один из снимков. Это была фотография летчиков авиакомпании «Alaska Flying». Компания принадлежала американцам, но среди пилотов были и русские.

Лицо одного из них, стоявшего поодаль от остальных, показалось знакомым – причем настолько, что Сергей решил, что у него просто галлюцинации.

Спросил фотокора, кто этот человек.

Тот не помнил:

– Но в крайнем случае можно написать в авиакомпанию, узнать. А что ты прицепился, знакомый, что ли?

Сергей пожал плечами.

– Так, похож кое на кого…

Пилот был очень похож на… Костю Говорова. На того самого, о ком Лиля совсем недавно сказала: разбился, погиб. Но ведь… официальная версия – пропал без вести?

– Черт, ну как же ты не записал его имя?! – набросился Сергей на фотокора.

– Да он один раз мелькнул, случайно в кадр попал, – оправдывался тот. – Я даже не знаю, русский он или нет. Может, просто мимо шел!

Сергей взял лупу.

Лицо летчика было окружено бородой и перечеркнуто уродливыми шрамами – и теперь казалось чужим. Да, понятно, что он не стремился попасть в кадр, такой изувеченный… Нет, все же Сергей ошибается, наверное, и впрямь случайное сходство.

– А, вспомнил! – вдруг закричал фотокор. – Джон, вот этот пилот, – он ткнул пальцем в снимок, – крикнул: «Кон, давай к нам!» А он повернулся и ушел. Но фамилию я не знаю.

Кон… Это уменьшительное имя, а полное, наверное, Коннор или Конрад. У Сергея были знакомые американские журналисты с такими именами. Да, они предпочитали называться просто Кон.

А вдруг… А вдруг это никакой не Коннор и не Конрад?!

– Давай адрес компании, – решительно сказал он. – И сделай мне отдельный снимок этого Кона. Увеличь лицо максимально. Сможешь быстро?

– Ты быстро обработаешь мои записи – а я быстро сделаю снимок, идет? Баш на баш! – ухмыльнулся фотокор.

* * *

После похорон Шульгина Таисия Александровна так изменилась, что у Говорова сердце болело от жалости, когда он ее видел. Была красивая женщина, хоть и в годах, так сказать, – и вдруг в одночасье стала старухой. Из дому почти не выходила – только на кладбище. Похудела, поблекла… Носила только черное. И перестала делать ту прическу, которая так нравилась Шульгину: когда прямые волосы мягкими прядями спускались вдоль лица, слегка загибаясь на концах. Теперь на голове у нее был тот же ворох безудержных кудрей, с какими помнил ее Михаил Иванович, – вся разница, что кудри эти были не светло-русыми, как раньше, а сплошь седыми.

Но Говорову было все равно. Он никогда не мог привыкнуть называть ее Таисией Александровной – она всегда была для него только Тася.

Так же он назвал ее и сейчас.

– Вот что, Тася, – сказал Говоров решительно, когда проводил ее домой после годины со дня смерти Шульгина, которую провели в небольшой столовой. – Переезжай-ка ты ко мне. Нас столько связывает, столько пережили… Дочка, внучки… А то ты здесь совершенно одна. И я один. И, поверь мне, это не будет предательством перед памятью Дементия!

Тася слушала молча, не перебивая, но, лишь он закончил, покачала головой и тихо сказала:

– Нет, Миша, не могу. Совсем не могу!

Говоров только вздохнул. Другого ответа он и не ждал. Нет, ждал… Но знал заранее, что именно она ответит.

Такая у него судьба – слышать от Таси вечное «нет». Был Дементий, теперь нет его – а ничего не изменилось!

Вот горе-то…

– А ты знаешь, – тихо сказала Тася, – весь этот год мне кажется, что сейчас он из комнаты выйдет и меня позовет… а меня и дома нет.

– Понимаю, Тася, но… – начал было Михаил Иванович, да и осекся: Тася подняла на него совершенно пустые, мертвые глаза, и голос ее был безжизненный:

– Я его любила. И мне очень жаль, что я не сказала ему тех слов, которых он заслуживал и которых ждал от меня годами.

Ревность так и ударила Говорова! Ревность к Шульгину, которая не умерла вместе с ним, хотя Михаил Иванович был в этом уверен. Оказывается, ревновать к мертвому можно так же сильно, как и к живому. Но как же обидно, как больно, как пусто на душе!..

– А меня… не жаль? – спросил он с горечью.

Таисия Александровна на миг зажмурилась, а потом мягко сказала:

– Мишенька, но ты сам во всем виноват. Прости…

Говоров резко встал и торопливо произнес:

– Ну что ж, поеду я. Столько проблем…

Но Таисия Александровна схватила его за руку и усадила рядом с собой на диван.

– Миша, погоди еще минутку, – глядя Михаилу в глаза, сказала она. – Попросить тебя хочу… Мне очень надо увидеть Лилю с Аришкой!

Говоров даже отпрянул, но Таисия Александровна не умолкала:

– Ну помоги ты им с документами! Пусть Лилю в Союз пустят. Она запросы один за другим шлет, а ей отказывают. Ну сейчас же проще, сейчас свобода, гласность… вон, с трибун вещают, по телевизору показывают…

– Вещают, вещают! – вмиг завелся Говоров. – А куда это нас приведет? Вещают они!

Таисия Александровна мягко сжала его руку, и Михаил Иванович притих.

– Уже столько лет прошло, – тоскливо сказала она.

Говоров вздохнул. Она просила слишком многого. Он и сам хотел бы исполнить эту просьбу больше всего на свете, но…

Слишком много тут стояло «но»! А потому он просто поцеловал Тасю в лоб и ушел.

Спустился вниз… чудилось, на каждой ступеньке, как капканы, лежат эти проклятые «но». Михаил Говоров давил, давил их ногами… Потом они выросли поперек дороги, будто рогатки противотанковых заграждений. Но машина сшибала их, они выстраивались вновь, и вновь падали, исчезали – раздавленные, уничтоженные, совершенно не страшные…

«Что это мне мерещится? – мрачно подумал Говоров. – А может быть… Может быть, мне и правда все это только мерещится?! Да нет, это невозможно, не стоит и пытаться…»

И все же он знал, что попытается. Хватит дурить. Тася права: он сам во всем виноват. Так, может, пора ему самому хоть что-то исправить?..

* * *

Лиле всегда было жаль почтальона, который обслуживал их дома. Здесь не было заведено, как в Союзе, вывешивать почтовые ящики внизу, а подъезде. И бедняге приходилось подниматься на самый верх, под крышу, чтобы просунуть почту в дверную щель.

Сначала, несколько лет назад, когда Лиля перебралась сюда, почтальон появлялся нечасто: приносил только белые безликие конверты со штампом советского посольства и обратным адресом: Кенсингтон Пэлас Гарденс, 13. Текст писем был всегда одинаков: «Лилия Михайловна! Посольство СССР в Великобритании не находит возможным… Заведующий визовым отделом…»

В последние годы почтальон появлялся чаще. Они даже познакомились и иногда перебрасывались вежливыми фразами. Почтальона звали Том. Чаще он стал приходить потому, что надо было разносить жильцам бесплатные рекламные проспекты – и количество их росло с каждым днем. Вот и сейчас – Лиля открыла дверь и увидела на полу россыпь рекламных проспектов. Начала поднимать – и вот из их разноцветья выскользнул белый конверт.

Ну да, это все оттуда же – с Кенсингтон Пэлас Гарденс, 13. В принципе можно и не читать, эту сакраментальную фразу Лиля знает наизусть: «Лилия Михайловна! Посольство СССР в Великобритании не находит возможным… Заведующий визовым отделом…»

Глаза рассеянно скользнули по строчкам – и вдруг у Лили перехватило дыхание…

«Уважаемая Лилия Михайловна! Посольство СССР в Великобритании нашло возможным предоставить вам въездную визу… Явиться тогда-то… в такой-то кабинет… со следующими документами… с уважением, заведующий визовым отделом…»

Что это? Она стала уважаемой? К ней обращаются с уважением? Ей готовы дать визу для въезда в СССР?!»

Лиля не верила глазам, не верила своему счастью. Не меньше чем раз пятнадцать перечитала письмо, потом бросилась к телефону и заказала Москву. Казалось, век ее не давали, наконец в трубке раздался любимый голос, и Лиля закричала:

– Сережа! Ты можешь не приезжать!

Конечно, он там, в Москве, рассвирепел от таких слов, однако, когда Лиля со смехом пояснила:

– Я сама приеду! Мне дают визу! – разразился восторженными воплями. Разговор прервался, как обычно, внезапно, но Лиля все же успела крикнуть:

– Жди нас с Аришкой! Скучай!

Положила трубку. Улыбка долго не сходила с лица… Потом Лиля начала прикидывать, какие нужно сделать дела перед отъездом. Она знала, что приложит все усилия для того, чтобы не возвращаться ни в эту опостылевшую квартирку, ни в Лондон, ни вообще в Англию. Никакими заботами о скудном, убогом имуществе обременять себя не хотела. Нужно взять из Аришкиной школы свидетельство о законченных классах… Но это мелочи, и не они заставляли ее хмуриться.

Заранее портилось настроение от мысли о предстоящем визите к Арефьеву! А без этого не обойтись. Нельзя уехать, не простившись. Все же Аришка его дочь, он платит за ее образование… И вообще, Лиле не хотелось оставлять за собой шлейф ненависти Германа. В самом деле – они ведь квиты. Он был вынужден уехать из Союза из-за нее, она осталась в Англии из-за него… Оба дорого оплатили вспышку неразумной страсти… Хотя разве бывает страсть разумной, рассудочной?.. Лиле повезло – у нее появился шанс вернуться. А у Германа такого шанса нет и не будет. Скорей всего, они расстаются навсегда, он никогда больше не увидит дочь.

Нет, надо расстаться если не по-хорошему, то хотя бы не врагами!

Лиля наконец-то собралась с силами и пошла по знакомому адресу. С тех пор, как она, чуть живая от горя и разочарования, убегала отсюда в никуда, держа за руку Аришку, она здесь не бывала. А Германа не видела… сколько? Не меньше месяца прошло с тех пор, как Лиля выгнала его из своей квартиры в последний раз.

Как же он изменился! Похудел, почернел, осунулся… Куда девалась всегдашняя щеголеватость? Какой-то неопрятный халат, небритое лицо… У него вид затравленного зверя!

Лиля не сдержала изумления:

– Ты ужасно выглядишь…

– И чувствую себя так же, – буркнул Герман. – Проходи. Извини, у меня не убрано.

На кресле была свалена в кучу одежда. Герман небрежно перебросил ее на другое кресло и тяжело опустился, почти рухнул на нее, тем самым предложив освободившееся место.

Запахнул халат, глянул исподлобья запавшими глазами и буркнул:

– Ты зачем пришла?

– Как только закончится учебный год, – спокойно сказала Лиля, – мы с Аришкой уезжаем в Союз. Так что, если есть желание, можешь с ней попрощаться. Потому что я собираюсь там остаться – во что бы то ни стало.

Герман пошарил вокруг, вытащил из-под одежды край пледа и принялся натягивать его на себя. Руки у него тряслись, и Герман, видимо, не соображал, что сидит на этом пледе, и все тянул, тянул его с бессмысленным усилием, тяжело дыша…

– Что с тобой? – Лиля подошла, помогла Арефьеву укутаться. – Что такое? Тебе плохо, да?

Тот молчал.

Лиля коснулась его лба – лоб был ледяной. А как разило перегаром!

– Ты болен? И пьешь?! Надо, наверное, какие-то лекарства, уколы…

Вдруг резким движением Герман закатал рукав халата и показал Лиле руку – вена была вся исколота до черно-багровых пятен. На другой руке оказалось то же самое.

Лиля ошеломленно покачала головой. Такие руки бывают только у наркоманов, которые прочно сидят на игле! И Герман – один из них?!

– Но как, как ты докатился до такого? – возмущенно прошептала она. – Опять твоя увлекающаяся, творческая натура?

– Меня уволили, – сдавленно выговорил Герман.

– И неудивительно! – рассердилась Лиля. – Ну кто будет терпеть наркомана в прямом эфире?!

Герман вдруг закрыл лицо руками, и вид его искалеченных пальцев – искалеченных из-за нее! – заставил сердце Лили сжаться от жалости.

Он взглянул сквозь решетку из пальцев:

– Не только наркомана…

Лиля смотрела непонимающе, тогда Герман взял со стола какую-то смятую бумагу, потряс ею:

– Посмотри, вот результаты анализов. Сделали еще неделю назад. Я с тех пор и пью.

Он поднес к губам стакан с коньяком, глотнул, передернулся:

– Тест положительный. Это СПИД…

Попытался расхохотаться, но смех оборвался тяжелым рыданием.

Лиля смотрела ошеломленно. Медленно поднялась, шагнула назад…

– Лилечка, – Герман, тяжело всхлипывая, протянул к ней руки, – я понимаю, что я перед тобой виноват. Но ты же ангел…

Вдруг сполз с дивана, упал на колени:

– Пожалуйста, не бросай меня! Я боюсь… Я умирать один боюсь! Мне страшно! Лиля, пожалуйста…

Его глаза были полны такого непередаваемого, никогда ею не виданного ужаса, что Лиля только и могла, что пробормотала:

– Ну как же так?!

Осторожно погладила Германа по голове. Как она любила его когда-то! Сколько глупостей натворила из-за него, сколько счастья и горя узнала благодаря ему. Она родила от него дочь. И вот теперь этот полутруп молит ее о прощении. Жалость – страшная жалость! – стиснула сердце. Лиля не могла его оттолкнуть…

Лиля пробыла у Германа до глубокой ночи. Накормила его, уложила спать. Он был слаб и измучен, как ребенок. Заснул с трудом, уложив щеку на ее руку…

Уйдя из его дома, Лиля долго бродила по набережной Темзы, принимая решение, от которого слезы лились по щекам. Ей казалось, что сейчас она берет собственную жизнь – и ломает ее. Лиля физически ощущала, как трескаются, лопаются, рассыпаются в прах все ее надежды, мечты, взлелеянные годами страданий в этой чужой, ненужной ей стране. Но она не могла сейчас принять другое решение.

Она смирилась с этим, как смиряется приговоренный к пожизненному заключению. И все-таки, жалея себя, Германа Лиля жалела еще больше, потому что он был приговорен к смерти.

Не выдержав больше одиночества, она подошла к телефону-автомату. Это были удивительные телефоны – из такого автомата можно было напрямую позвонить в любую страну мира. Набираешь код – и говори хоть с Парижем, хоть с Римом, хоть с Нью-Йорком, хоть с Москвой.

Лиля позвонила в Москву.

– Сережа… – проговорила она с трудом, и пальцы, державшие трубку, вдруг сделались ледяными от страха и необратимости происходящего.

– Лиля?! – радостно закричал Сергей. – Ну слава богу! Я звоню, звоню… Ты почему трубку не берешь?! Ты знаешь, я тут такую деятельность развернул! Ремонт в квартире устроил. Вам с Аришкой понравится. И еще я снял в Мисхоре дачу. У самого моря, представляешь? На два месяца!

Лиля свободной рукой неловко вытерла слезы.

– Лиля, ты чего молчишь? – насторожился Сергей. – Ты меня слышишь?

Она с трудом заставила себя заговорить:

– Герман… болен. Я остаюсь с ним. Я не приеду, Сережа…

– Лиля! – закричал он. – Лиля, не делай этого, прошу тебя, Лиля! Да пусть этот подонок хоть при смерти лежит! Ты пойми – тебе же больше могут не дать визу! Мы никогда не увидимся, Лиля!

– Я понимаю.

Собственный голос звучал неестественно – Лиля изо всех сил старалась не расплакаться. Надо было рассказать, что у Германа СПИД, но это было невозможно: Лиля понимала, что если произнесет эти слова, то сразу же зарыдает в голос, ударится в истерику, начнет звать на помощь, кричать…

Почему Сергей не ободрит ее? Почему не скажет, что все понимает, что он будет ее ждать, что когда-нибудь настанет день – и…

Нет, он снова повторяет эти ужасные слова: «Мы никогда не увидимся, Лиля!»

– Сережа, он безнадежно болен, – наконец выговорила она кое-как.

Но Сергей уже не слышал. Обида оглушила его.

– Понятно, – пробормотал холодно. – Понятно… В общем, ты, как всегда, выбираешь не меня. Только я этого больше терпеть не намерен. Ищешь предлог остаться? Оставайся! Я найду с кем съездить на море! Желающих будет достаточно! Вот! Вот, прямо сейчас в дверь звонят! Послушай!

И в самом деле – до Лили из-за тысяч этих километров, которые разделяли их, донеслось треньканье звонка…

Она повесила трубку.

Сергей шваркнул на аппарат свою. В дверь продолжали звонить.

Он медленно, тяжело прошел в прихожую, глянул в глазок.

Алина. Одно время они были вместе, потом расстались, потом… Потом мысль о Лиле вышибла из его головы все на свете. А вот сейчас открыть дверь – и…

И плюнуть на все! На ту вечную любовь! Забыться, отомстить!

Кому? Лиле? Или себе?

Звонки продолжались.

Сергей, шурша газетами, которыми был застлан пол, вернулся в комнату. Алина, конечно, слышала, как он ходит, поняла, что он дома, что не хочет открывать.

Звонки стихли. Ну да, наверное, она ушла.

А не все ли ему равно?!

Сергей тяжело рухнул на диван, уткнулся в газеты… Диван тоже был застелен ими.

Лежал, тупо приходя в себя от раны, от боли, не понимая, как будет теперь жить.

Вдруг… вдруг снова звонки. Телефон! Короткие гудки! Междугородка!

Сергей сорвался с дивана, схватил трубку и заорал, вне себя от горя и счастья:

– Лиля! Лилечка моя! Карамелька моя! Прости меня, дурака! Я был неправ, слышишь?

В трубке царило молчание. Но в ту самую минуту, когда Сергей испугался, что Лиля не станет с ним говорить, или что-то случилось со связью и она не слышала его слов, вдруг раздался насмешливый мужской голос – забытый, но такой знакомый, что у Сергея замерло сердце:

– Ну, если Сергей Морозов по-прежнему влюблен в мою сестру, значит, все-таки есть в жизни стабильность! Ну что? Не узнаешь?

– Костя… – не слыша себя, прохрипел Сергей. – Котька!

– Ну, здорово, целинник, ударник, звеньевой! – засмеялись там, на другом конце провода.

– Твою мать! – выдохнул Сергей. – Котька?

И умолк, боясь, что все это ему лишь чудится.

– Ну, чего молчишь? Я это, я!

– Но послушай! – недоверчиво бормотал Сергей. – Я-то написал письмо, ни на что не надеясь! В каком-то незнакомом бородаче с края земли показалось что-то такое, до боли знакомое… Котька! Неужели это действительно ты?!

Константин расхохотался.

– Нет, я просто в себя прийти не могу! – счастливым голосом выкрикнул Сергей. – Скажи на милость, какого хрена ты столько лет не объявлялся?!

– О, дружище, это длинная история! – протянул Константин. – Ты уверен, что тебя там не подслушивают серьезные товарищи в штатском?

– Да плевать! – сердито сказал Сергей. – Рассказывай!

– Да я уж и сам не помню, с чего все началось, – проговорил Константин. – Нет, лучше все при встрече. Я прилечу. Где увидимся? В Москве, в Ветровске?

– В Лондоне! – решительно ответил Сергей.

* * *

– Как ты думаешь, может быть, эта болезнь – наказание за мои грехи? – с отвращением спросил Герман.

Лиля пожала плечами. Ее меньше всего тянуло сейчас философствовать. Задача была куда проще: ухитриться сделать Герману укол – и заставить его выпить микстуру.

Его отказы следовать предписаниям врача были вполне объяснимы: лекарства от этой чумы двадцатого века еще не придумали, а то, что прописывал врач, носило только общеукрепляющий характер.

По большей части Герману хотелось, чтобы все его мучения (не столько физические, сколько психологические, ибо ожидание скорой, неминуемой, полной страданий, а главное – позорной смерти, несомненно, страшно терзало его) поскорей кончились. И все же ему хотелось жить, он надеялся на чудо, и Лиля понимала, что сейчас ее присутствие было как бы частью такого чуда, как бы подкрепляло самые безумные надежды Германа. Если Лиля, так жестоко им обиженная, обманутая, сидит рядом и он прижимает ее руку к своему сердцу, если она не бросила в самую трудную минуту, – то, может быть, и жизнь его не покинет?

Лиля это чувствовала, понимала, но боль оттого, что это невозможно объяснить Сергею, что с каждым днем он от нее все больше отдаляется, продолжала ее терзать, враждуя с жалостью к Герману.

– Все куда-то бежал, стремился к славе, признанию – и… – Арефьев обреченно, с тяжелым хрипом вздохнул. – Ты и дочка – самое дорогое, что у меня есть.

– А хочешь, чтобы я сказала ей, что ты ее отец? – тихо спросила Лиля.

Герман подумал, потом слабо качнул головой:

– Нет… не надо. Я не хочу, чтобы она меня таким запомнила. Не надо… ни говорить, ни приводить.

Лиля кивнула.

– С днем рождения тебя, родная, – вдруг сказал Герман. – Я не забыл.

Лиля изумленно глянула на него. А она-то и не вспомнила… вот докатилась, про собственный день рождения забыла! Это было бы смешно, когда бы не было так грустно!

Внезапно так и ударило воспоминанием: ей шестнадцать, отец дарит ей голубой сияющий «Москвич», и на этот день рождения приезжает Сережа со своей целины… Правда, не один, а с Динарой, и Костя, чтобы защитить сестру от горя, вечером увозит Динару покататься…

Нет, лучше не вспоминать!

Костя! Сергей! Иных уж нет, а те далече… Ни того, ни другого она больше не увидит.

Герман с усилием поднялся с дивана, побрел к камину, взял с полки какую-то черную коробочку, махнул Лиле:

– Иди сюда. Иди.

Открыл коробочку. В руках у него были золотые часики, усыпанные бриллиантами:

– Это тебе. Возьми!

– Нет, – решительно сказала Лиля. – Они слишком дорогие. Лучше потратить эти деньги на лечение.

– Да это бижутерия, – усмехнулся Герман. – Подделка. Бриллианты не настоящие, искусственные. Но очень искусные.

– А ты знаешь, что дарить часы – это плохая примета? – попыталась снова возразить Лиля.

– А что в моем положении – хорошая примета? – криво усмехнулся Герман, и она не нашлась, что ответить.

Он надел часы Лиле на руку. Вещь была красоты изумительной, неважно, что подделка!

Уже ближе к ночи, уложив Аришку, Лиля решила все же отметить день своего рождения. Поймала московское радио – звучали «Подмосковные вечера», как по заказу! – налила вина в бокал, чокнулась с бутылкой…

В это мгновение в дверь позвонили.

Лиля насторожилась. Неужели Герман? С него станется подняться с постели, вызвать такси, приползти сюда, чтобы вдохнуть еще глоток жизни… Хотя нет, он же сказал: не хочет, чтобы Аришка видела его таким.

– Who is here?

Никто не отвечал. Лиля осторожно открыла дверь – и ахнула:

– Иван Илларионович?!

Ростопчин вручил ей огромный букет белых роз и бутылку знаменитого игристого «Меррета», которое патриоты-англичане ценят даже выше французского шампанского. Трогательно, по-старорежимному поздравил:

– От всей души и многая лета!

– Проходите, проходите, пожалуйста! – оживленно засуетилась Лиля. – Ох, Иван Илларионович, если бы вы не пришли, я бы выпила бутылку вина и всю ночь проревела от одиночества.

– Ну, тогда выпьем вместе, – сказал он и снял с полки почему-то три бокала. – Выпьем немного, но вполне достаточно.

– А что, – удивилась Лиля, – мы еще кого-то ждем?

– Ну, жизнь полна неожиданностей, – развел руками Ростопчин, открывая бутылку. – Насколько я помню, по русскому обычаю первые три тоста должны быть за здоровье именинницы.

И тут в дверь снова позвонили. Да как резко, настойчиво!

Ростопчин хитро взглянул на Лилю, и та вдруг догадалась о том, о чем не смела и мечтать:

– Это он? Это Сережа?!

– Я полагаю, что не Маргарет Тэтчер! – усмехнулся Иван Илларионович.

Лиля бросилась открывать – и очутилась в объятиях Сергея. Правда, он обнимал ее одной рукой – в другой был огромный букет белых лилий!

– Здравствуй, Карамелька! – своим незабываемым голосом произнес он. – Разве я мог забыть этот день?

– Сереженька, ну как, как такое может быть?! – шептала Лиля счастливо.

– Я всегда говорю – мир полон неожиданностей, – весело сказал Ростопчин.

– И не без добрых людей, – кивнул Сергей. – Это Иван Илларионович сделал мне вызов.

– А Сережа помогает мне с изданиями русских писателей, – улыбнулся Ростопчин. – Будем издавать Набокова, Мандельштама, Бродского…

– И Камышеву, – подхватил Сергей. – Вот видите – скоро будет новая книжка!

Он взял со стола несколько листков машинописного текста – и вдруг увидел под ними часики.

– Карамелька, откуда такая роскошь?

– Они не настоящие, – улыбнулась Лиля. – Это бижутерия.

– А-а, – успокоился Сергей, – а то я уже думал, мне пора начинать ревновать. Такие подарки просто так не делают.

– Позвольте? – Ростопчин надел очки, взял часы. – Я кое-что в этом понимаю. Знаете, эта бижутерия называется Картье.

– Как? – ахнула Лиля.

– И стоит это удовольствие тысяч десять фунтов, не меньше, – уверенно сказал Ростопчин.

– Та-ак… – протянул Сергей. – Арефьев?

– Ну да, – растерянно кивнула Лиля.

– Понятно!

Сергей отвернулся.

– Я же ничего не знала, – взмолилась Лиля, – я же…

Она не договорила.

– У вас что, в Лондоне совсем воры перевелись, дверь не закрываете? – раздался вдруг голос, при звуке которого у Лили подкосились ноги.

Медленно обернулась. На пороге, с букетом лилий в руках, стоял какой-то высокий человек в кожаной куртке, больших темных очках и каскетке, козырек которой прикрывал лицо. Вот он потянул с головы каскетку… Волосы у него были, как говорится, соль с перцем, сильно тронутые сединой. Потом снял очки, открыв перечеркнутое длинным шрамом лицо… которое все равно оставалось красивым и родным, до слез родным!

Котя?!

Лицо его вдруг расплылось – из глаз Лили хлынули слезы, смывая реальность. Неужели это все происходит наяву?..

– Эй, звеньевой! – сердито крикнул Константин. – Ты же должен был ее подготовить!

Сергей только руками развел.

– …Как падал самолет – не помню, – рассказывал Константин потом, уже гораздо позже, когда первое потрясение улеглось, и было выпито вино, и Лиля привыкла к тому, что брат вернулся и сидит рядом, а Сергей и Иван Илларионович деликатно ушли, оставив их вдвоем. – Очнулся уже в какой-то палатке. Потом меня все время куда-то везли. Это были кочевники. Их называют туареги. У них, в пустыне, я прожил три года. Ни хрена не понимал, что происходит, где нахожусь, куда мы движемся… Поначалу хотел бежать. А куда бежать? Пески кругом! Сахара! Ну а потом меня продали. Как летчика – американцам. Так я и оказался в США.

– Шрам – это они тебя пытали?! – вскинулась Лиля.

– Ну, они пытались получить кое-какие сведения, – пожал плечами Константин. – Но ничего нового я им сообщить не мог, да и не хотел. И вообще, косил под потерявшего память, слегка чокнутого от жизни среди кочевников. Кто бы не чокнулся на моем месте! Ну, помариновали меня – и отпустили. А шрам – это от падения.

– Но когда тебя отпустили, почему же ты сразу нам ничего не сообщил? – воскликнула Лиля. – Ты же мог позвонить нам, написать!

– Ты думаешь, я не хотел? – вздохнул Константин. – Ты даже не представляешь, как я хотел домой, к тебе, к маме, к отцу, в наш Дом с лилиями… – Он обнял сестру. – Знаешь, сколько раз я стоял перед нашим посольством и думал: зайду я – и что? Из партии попрут, летать запретят. И поди докажи, что я не верблюд, в смысле не шпион, что не вербанули меня или в Африке, или уже здесь, в Штатах… Жизнь испорчу отцу и тебе с Камышевым. Так что я решил: будет лучше, если все по-прежнему станут думать, будто я погиб при исполнении интернационального долга. Смертью героя пал!

– Котик, ну какой же ты дурак, хоть и вся голова седая! – в сердцах сказала Лиля. – Если бы ты знал, как мне тебя не хватало все это время! Вот если бы ты тогда объявился, возможно, даже моя жизнь пошла бы по-другому!

– Поэтому ты мне и снилась все время, – признался Константин. – Правда-правда! Ты с мамой. Иногда даже отец! Кстати, как он?

– Ну, как? Не разговаривает со мной. Вся связь только через маму.

– Узнаю Михаила Ивановича, – невесело усмехнулся Константин.

– Ну а вообще – хорошо, по крайней мере здоров.

– Это главное! – кивнул брат. – Лиля, а ты о моей маме что-нибудь знаешь?

Лиля отвела глаза:

– Маргарита Васильевна… она умерла два года назад.

И заплакала, увидев, как побелело лицо брата.

Константин стремительно вышел в другую комнату.

«Что же мы с ним наделали с нашими жизнями? – подумала Лиля тоскливо. – Мы оба?!»

* * *

Оставив Лилю с Константином и проводив Ивана Илларионовича, Сергей еще долго бродил по Лондону. С темнотой улицы не становились тише, и чем ближе придвигалась ночь, тем ярче сияли рекламные огни, и громче звучала музыка в пабах и ресторанах, и веселей смеялись люди, бродившие по улицам, то и дело заходившие в магазины и сувенирные лавки, которые работали чуть ли не до утра.

Бродя, казалось, бесцельно, как праздношатающийся турист, Сергей при этом точно знал, куда идет. Ему просто нужно было как следует обдумать разговор, который ему предстоял.

Он шел к Арефьеву, чтобы уговорить – умолить его, если нужно, – оставить Лилю в покое, отпустить ее. Эти баснословно дорогие часы наполнили его сердце еще не знаемой ревностью. Герман снова начал свои подходцы… Он решил вернуть Лилю, в этом Сергей не сомневался, и сейчас он готов был поверить даже в то, что Арефьев ничуть не болен, а просто симулирует, желая разжалобить Лилю, ведь по-русски жалеть – значит любить…

Однако, когда Герман не сразу, с явным трудом открыл дверь, Сергей сразу понял, что о притворстве не может быть и речи. Герман изменился не просто сильно – страшно. Это в самом деле был полутруп…

– Я знаю, что ты любишь Лилю, – сказал Герман, не дожидаясь, когда разговор начнет потрясенный увиденным, растерявшийся Сергей. – Но она никуда не уедет.

– Тебе так приятно ее мучить? – мигом забыв о всяком сочувствии к умирающему, выкрикнул Сергей.

– Нет, – качнул головой Герман. – Я написал завещание. Несколько лет тому назад я удачно вложил деньги в трастовый фонд. Он неплохо заработал. Я тоже. Так что я сумею обеспечить и Лилю, и Аришу.

– Да! – ехидно усмехнулся Сергей. – Я видел часы. Они что, действительно стоят десять тысяч фунтов?

– Они стоят одиннадцать тысяч восемьсот фунтов, – равнодушно сообщил Арефьев. – Могу показать чек. Я оставлю им этот дом, который теперь принадлежит мне, все свои сбережения. Но…

Он запнулся, исподлобья взглянул на Сергея.

«Актер! – с ненавистью подумал тот. – Как всегда – актер! Какая эффектная пауза!»

Нет, Герман не просто так тянул паузу… казалось, он достает спрятанный острый нож – и готовится нанести внезапный удар.

– Но при одном условии: они должны остаться жить здесь, а не уезжать туда, в «совок».

Да… нож оказался острым, а удар внезапным!

– Ну и гнилой же ты тип! – Сергей вскочил, голос его прерывался в ярости. – Один раз в жизни хочешь сделать что-то хорошее, и то условие ставишь!

Он ходил по комнате, как заведенный, только теперь замечая, как здесь все изменилось. Сергей помнил богемное, неустроенное жилье – теперь на всем лежал отпечаток прочного дохода. Герман не врет, он стал богат. Сделан дорогой ремонт. Кругом антикварные вещи. Другая мебель, все другое. Только портрет Лили на стене – тот же… И гнусная натура Германа – та же!

– Лиля знает о завещании? – спросил, с трудом сдерживаясь.

– Это будет для нее сюрприз, – прохрипел Герман.

– Как-то много сюрпризов для моей женщины! – выдохнул яростно Сергей.

Герман откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, пожевал тонкими бледными губами. Но голос его обрел твердость:

– С каких пор она стала твоей женщиной, а? Ты зря, Сережа, прилетел! Уходи.

Лицо его было уже почти лицом мертвеца, но этот наполовину мертвый человек с невероятной силой и упорством цеплялся за то, что составляло жизнь и счастье Сергея Морозова! И не собирался выпускать это сокровище из своих исхудавших, почерневших рук.

Сергей вышел. Его трясло от безнадежности. Пусть кому-то другому Арефьев заливает, будто он составил свое завещание ради блага Лили и Аришки, для того, чтобы его любимая женщина и дочь не вернулись в столь презираемый и ненавидимый им «совок». Пусть говорит это кому-то другому! Сергей прекрасно знал: таким образом Герман хочет разлучить Лилю с ним, с Сергеем, с человеком, которого она любит. Как ехидно он спросил: «С каких пор она стала твоей женщиной?» Так не доставайся ж никому, вот как это называется!

И снова он долго бродил по Лондону… Ненависть к Арефьеву не давала дышать. И к ней примешивалось сознание собственного бессилия.

Деньги… много денег! Да, у Германа есть средства удержать около себя Лилю. А у него, у Сергея Морозова? Что есть у него? Там, в Москве, он кое на что способен благодаря связям и должности, а здесь? Что может он сделать для Лили здесь? Снова отдать ей свой гонорар за книгу? Смешно…

Наконец Сергей устал и озяб. Завтра днем ему улетать. Пора возвращаться в отель.

Приехал, достал из бара бутылочку виски, отхлебнул, упал на кровать, как был, не раздеваясь. Надо бы позвонить Лиле… Хотя у нее Костя: ей, конечно, хочется побыть с братом. Может быть, позвонить утром? А может быть, вообще не звонить?

Ох, проклятый, проклятый Арефьев, какую боль причинил он Сергею…

Внезапно открылась дверь, кто-то зашел в номер.

Сергей не поднимал головы.

Раздался голос Лили:

– Можно войти?

Сергей приподнялся. Он был так разъярен, что даже это ее внезапное появление не смогло его утихомирить.

– Ты уже вошла, – буркнул, отбрасывая пустую бутылочку.

Встал, достал новую, открыл, глотнул.

– Сереж, ты сердишься на меня? – робко спросила Лиля.

– Нет, – буркнул он. – Я на себя сержусь.

– Я не понимаю…

– И не надо! Ты зачем пришла?

Он ненавидел ее сейчас – ненавидел, потому что по ее вине чувствовал себя униженным и нищим.

Правду сказал Арефьев, что она не знает о завещании? Или все же знает?

– Сейчас ночь, зачем ты пришла?!

– Ну, во-первых, я хочу сказать тебе спасибо за Костю, – тихо проговорила Лиля.

– Пожалуйста, – буркнул Сергей, не глядя на нее.

– А во-вторых, если женщина приезжает к любимому мужчине одна, ночью…

Сергей резко повернулся, глянул холодно, недоверчиво:

– А я любимый?

Лиля испытующе взглянула на него, потом вдруг засмеялась и припала к его губам.

И все, вся его злость исчезла, только желание осталось – и ощущение счастья, незнаемого ранее счастья.

…С этим же ощущением восторга и блаженства проснулся он поутру. Лиля еще спала, и Сергей принял душ, оделся, осторожно поглядывая на нее и улыбаясь.

Какой там, к черту, Арефьев?! Сергей и думать про него не хотел. Теперь он знал, что Лиля в самом деле его любит. И теперь между ними все будет иначе. Дурак, почему он раньше не догадался, что надо сделать, что сказать?! Но теперь знает. Вот она проснется – и…

А она все спала, спала… Но вот, наконец, открыла глаза – и суматошно села, растрепанная, сонно улыбаясь, натягивая на себя одеяло, прикрываясь от его взгляда:

– Не смотри!

Сергей засмеялся. Как будто он мало видел этой ночью! Да он не то что смотрел – он каждый миллиметр ее тела покрыл поцелуями!

– Ты прекрасна…

Ну а теперь надо сказать то, что хотел.

Он сел рядом с Лилей на кровать.

– Выходи за меня!

Лиля вскинула брови:

– Ты сейчас так обреченно это сказал… так смотришь…

Сергей жадно поцеловал ее:

– Я очень тебя люблю. Очень!

Она счастливо кивала.

– Но ты не ответила… Замуж за меня пойдешь?

– Ну вот, ты опять за свое! – протянула Лиля с тем выражением, с каким родители говорят с несмышлеными детьми. – Ну как ты себе это представляешь? Ну это просто невозможно! Ты там, а я здесь… Потом, у меня обязательства. Ты знаешь… Герман…

– Завещание… – в тон добавил Сергей, катая по щекам желваки.

Где блаженное счастье победителя, которое только что испытывал он? Где радость исполнения желаний?.. Развеялись – как сон, как утренний туман… Вот именно!

– Какое завещание? – удивилась Лиля. – Ты о чем?

– Неважно, – тряхнул головой Сергей. – Важно то, что ты опять выбираешь не меня.

Поднялся, постоял, сунув руки в карманы.

– А когда-то ты бежала за мной на целину!

Лиля слабо улыбнулась, но тотчас насторожилась, такое ожесточенное выражение лица вдруг стало у Сергея:

– Ну, вот что. Мне не нужны больше встречи раз в полтора года. Я больше не приеду ради одной ночи.

Надел пиджак, пошарил в карманах, достал связку ключей и бросил Лиле на одеяло:

– Вот. Это ключи от моей московской квартиры. Если я тебе нужен – ты знаешь, где меня найти.

– Не уходи! – взмолилась Лиля, с ужасом глядя то на ключи, то на Сергея, который надел пиджак, подхватил плащ и взял чемодан. – Не бросай меня!

– Мне очень жаль, – ответил он сдержанно.

– Сережа, – пробормотала она, не в силах поверить в происходящее.

– Это была самая желанная ночь в моей жизни, – проговорил он с болью.

– Не уходи!.. – вскрикнула Лиля, но напрасно.

Сергей ушел.

* * *

Родион проснулся от какого-то грохота. Вскинулся, озираясь… как всегда, не сразу поверил глазам: он спит на широкой – некогда супружеской – кровати в спальне в Доме с лилиями, и это не сон! Вот уже сколько времени прошло, как Михаил Иванович Говоров вытащил его из тюменской глубинки, поселил здесь, поставил директором ликеро-водочного комбината – а Родион все еще по утрам иногда боится открыть глаза, боится снова увидеть вокруг стены своего деревенского обиталища.

Однако что же это так грохотало? Уж не вор ли забрался в дом?

Помчался вниз по лестнице, как был, босой, в трусах и майке.

С кухни доносилось какое-то бренчанье. И почему-то вкусно пахло… едой. Жареной колбасой! И кто-то бормотал:

– Вот незадача!

«Может, домовой завелся?» – подумал Родион, который привык, что он здесь – единственный обитатель.

Ворвался в кухню – и обнаружил там не домового, а своего бывшего тестя: в мятых брюках, фланелевой рубашке и вязаной жилетке, – который сметал веником в совок осколки разбитой тарелки и бормотал:

– Родька, проснулся? Принимай нового жильца! Пенсионер союзного значения! – Брякнул на стол сковородку с яичницей. – А что это у тебя дома продуктов раз-два и обчелся?

– Михаил Иванович, – испугался Родион, – я что-то спросонья не пойму, вас что, сняли?

– Щас, сняли! – рассердился Говоров. – Сам ушел. Не могу видеть, как страну разваливают. – Поставил на стол тарелки, бросил вилки. – А бороться сил уже нет. Мне бы вот сбросить лет двадцать – я бы им показал! Угощайся! – кивнул он Родиону – и тут же, видимо, позабыл о еде: – Социализм их такой не устраивает, видите ли! Семьдесят лет строили всей страной, а теперь – вот чего! Перестраивать взялись! Да садись, садись! – махнул Говоров на Родиона с такой злостью, словно это именно он взялся перестраивать страну.

– Михаил Иванович, – никак не мог понять происходящее Родион, – так вы что, из-за этого ушли? Так оставались бы там, у себя! Для вас же положена обслуга, спецпаек, те же распределители…

– Ничего мне от них не надо! – рубанул воздух рукой Говоров. – Я послал всех, точка! Проживу как все, пенсию я заработал – шестьдесят лет стажа без малого.

И вдруг прижал руку к груди:

– Что-то сердце давит… пилюли мои… найди там… – Он махнул на пиджак, небрежно брошенный на диван в столовой.

– Давайте «Скорую» вызовем? – с готовностью подскочил Родион.

– Не надо! – рявкнул Говоров. – В больницу не поеду.

– Давайте Таисии Александровне позвоним?

– Не надо! – еще свирепей рявкнул Михаил Иванович. – Не нужен я ей. И так проживем. Сядь! – махнул с досадой. – Говоров дважды никого ни о чем не просит! – заявил гордо и зло. – Не смей ее вызывать, обещаешь?

Родион покорно кивнул.

– Вот так-то! – довольно сказал Говоров. – Ты лучше водочки из холодильника достань – тяпнем по полтинничку.

– Может, не надо? – встревоженно спросил Родион.

– Надо! – заявил Михаил Иванович. – Мне теперь, Родька, все можно!

Родион, конечно, ослушаться не посмел, однако залихватский вид тестя его не обманул. Тот пытался выглядеть бодрячком, однако все это было весьма жалкой миной при плохой игре. И с каждым днем дела обстояли все хуже. Родион понимал: Михаил Иванович совершенно не был приспособлен к жизни обыкновенного человека. Раньше все делалось по звонку, по его команде – теперь же он мог рассчитывать только на себя. А все силы, которые удалось накопить, развеивались, стоило ему прочитать какую-нибудь газету или посмотреть телевизор…

В общем, дела были плохи и грозили стать еще хуже!

Давно прошли те времена, когда Родион вытягивался по стойке «смирно» при каждом слове тестя! Теперь это был единственный родной для него человек, и оставлять его здоровье на волю случая Родион не мог – и не собирался.

И вот спустя две недели после того, как Михаил Иванович появился в Доме с лилиями, Родион приехал в Дом пионеров, где по-прежнему вела кружок Таисия Александровна, и дождался в машине, когда закончатся занятия и она выйдет.

Таисия Александровна выслушала его, покачала головой, а потом задумчиво сказала:

– Ну что ж, я все поняла…

Да, Мишу надо было спасать, и она отлично понимала, что никто, кроме нее, этого сделать не сможет.

Спустя несколько дней Михаил Иванович, неряшливо одетый, заросший седой щетиной, сидел за кухонным столом, ел рыбные консервы прямо из банки и с отвращением слушал радио:

– 8 мая 1987 года спортивный самолет американского производства нарушил воздушное пространство СССР и совершил посадку на Красной площади в Москве. Нарушитель – гражданин ФРГ Матиас Руст задержан и…

Говоров резким движением выключил радио и в ярости закричал:

– Дожили! Немцы уже в Москве! Вот идиоты! И я – тоже идиот!

Он услышал, как стукнула входная дверь, и, уверенный, что это пришел Родион, возмущенно закричал, чтобы тот услышал:

– Надо же, а? Красная площадь…

Повернул голову – и осекся, потому что вместо Родиона перед ним стояла Таисия Александровна.

Тася!

– Здравствуй, Миша…

– Таисия Александровна, свет очей моих! – дурашливо и зло заорал он. – Не моих, не моих! Ты чего пришла? Хотя погоди, я сейчас сам угадаю. Родька-пакостник наябедничал, да?

– Миша, ты плохо выглядишь, – сказала она, оглядывая запустение, царившее на кухне, горы немытой посуды, пригорелые сковородки, нагроможденные на плите.

– Да я тебе никогда не нравился! – съехидничал Михаил Иванович. – Желаешь угоститься? Бычки в томате!

Таисия Александровна прошла к плите, что-то достала из сумки… и по кухне разнесся такой умопомрачительный запах блинчиков с мясом, что Михаил Иванович вскочил из-за стола:

– Постой, а что это у тебя там?.. Ого, продуктовый десант… Теперь понимаю, почему Камышев выживает – его тещенька любимая подкармливает.

Таисия Александровна не отвечала – переложила блинчики из мисочки на сковородку, поставила на огонь.

– А это… Только Родьке или и мне можно тоже? – робко заикнулся Михаил Иванович.

– Только после того, как ты побреешься и примешь душ, – решительно заявила Таисия Александровна. – Ну-ка, марш!

– Извольте, мадам! – радостно вскричал Михаил Иванович, бесцеремонно лапнув ее, – и, увернувшись от пощечины, проворно кинулся прочь из кухни.

– Миша! Что же такое с тобой?! Я тебя не узнаю! – по-девчоночьи взвизгнула Таисия Александровна.

– А я, Тасенька, теперь на пенсии, – глянул он через плечо. – Мне теперь все можно!

Когда он спустился вниз снова – отмытый, выбритый, приодевшийся – стол был накрыт в столовой. Кружевная скатерочка, как в былые времена, столовое серебро, фарфоровые тарелки…

– Теперь прежний ты, – ласково сказала Таисия Александровна, погладив Михаила Ивановича по щеке.

Он отстранился. Глаза его приняли тоскливое выражение:

– Тася, не надо всего этого. Я ж понимаю с первого раза. Ты хранишь память о Дементии. Давай хранить ее вместе.

Сели за стол.

– Значит, так, – спокойно сказала Таисия Александровна. – Я остаюсь. Буду в своей комнате жить. Теперь никакого телевизора, программы «Время» и «Прожектора перестройки». Понятно?

– Это как? – возмутился было Михаил Иванович. – Кто тут Говоров?!

– Теперь я, – ответила Таисия Александровна. – Приятного аппетита!

Да уж, аппетит, с которым он накинулся на блинчики, был отменным.

– Что ж я буду целыми днями делать? – спросил, жуя.

– Ну, гулять, классику читать, – вкрадчиво сказал Таисия Александровна. – Или… это.

И она положила на стол книгу Лили. Ту самую, изданную в Англии!

– «Дом с лилиями»? – прочел вслух Михаил Иванович. – Камышева?..

Непримиримо взглянул на Таисию Александровну, отшвырнул книгу так, что она улетела под лестницу, – и встал из-за стола.

В кабинете пометался из угла в угол, пытаясь успокоиться, переворошил стопку «Огоньков» и «Правд», которым теперь не верил… И вышел на цыпочках, стараясь не стукнуть лишний раз палкой.

Вошел в столовую, первым делом заглянул под лестницу… Что такое? Книга где?! Ах вон что. Тася ее на стол переложила.

Руки дрожали так, что едва перелистнул первую страницу. Без очков почти ничего не видел, пришлось держать книгу на вытянутой руке, чтобы можно было прочесть:

«Папочка забрал меня из детского дома голодной весной сорок шестого…»

Нашарил очки в нагрудном кармане, надел, сел… и увидел текст, который был напечатан мелким шрифтом, без очков он его не видел: «Свой первый роман я посвящаю моему отцу, Михаилу Говорову. С любовью, Лиля».

Очки внезапно помутнели. Ничего в них не разглядишь!

Михаил Иванович сорвал их и, полными слез глазами глядя на страницу, повторил шепотом:

– «С любовью, Лиля…» Лиля, Лилька, Люлька!

Протер очки, сморгнул слезы, вздохнул – и самозабвенно уткнулся в книгу.

* * *

В один из вечеров, тех тягостных, мучительных вечеров, которые Лиля проводила у Германа, заставляя его поесть и выпить лекарства, он вручил ей бювар и попросил прочесть бумаги, которые в нем лежат.

Она читала – и не верила своим глазам!

– И что? – спросила наконец. – Это правда, что у тебя столько денег?

Герман кивнул.

– Сядь, – сказал он, отшвырнув вилку, которой бессмысленно возил в тарелке: – Если бы я мог отмотать… я бы сделал тебя самой счастливой. А теперь – вот… – Он кивнул на бумагу с гербовыми печатями. Это было его завещание.

– И ты все это хочешь оставить мне и Арише?

– Да, – кивнул Герман. – С одним условием – не…

– Я прочитала, – перебила Лиля. – При условии, что мы должны остаться здесь. Да?

Он кивнул.

– Герман, я думала, что ты изменился, – не сразу заговорила Лиля. – А ты продолжаешь мною манипулировать. Неужели ты правда думаешь, что я здесь из-за этих денег?!

– Нет, – безжизненно ответил Герман. – Не думаю. Но мне… – Он опустил тяжелые веки. – Но мне так было бы легче. А потом там… там карманов нету!

– Мне не нужны эти деньги, – резко сказала Лиля. – Аришку я воспитаю без них. Да, кстати… давно хотела тебе вернуть часы, да боялась, что ты обидишься. Но раз уж у нас такой разговор…

Она расстегнула замочек и сняла с запястья искрящийся браслет.

– Я договорилась с сиделкой, она будет с тобой ночью. Так что я пойду.

– Лиля… – прохрипел вслед Арефьев.

Кое-как сполз с дивана, сделал несколько неуверенных шагов:

– Хочешь уехать к нему?..

Лиля, которая надевала пальто, взглянула ему в глаза, но ничего не ответила.

– Ты любишь его? – с болью спросил Герман.

– Да, люблю, – спокойно кивнула она.

Он с шумом втянул воздух.

– Хотел попросить поцеловать меня, – сказал тихо, – но даже этого нельзя. Поэтому просто посмотрю… чтобы запомнить…

– Выпей на ночь таблетки, – сказала Лиля холодно. – Не забудь.

– Подожди!

Оглянулась с нескрываемой досадой.

Боже мой, на кого он стал похож! Где та дерзкая красота, и блеск черных глаз, и обворожительное нахальство улыбки?! Стало вдруг невыносимо жаль его, но показывать ему этого было нельзя, Лиля знала. Из жалости к нему она осталась в Англии, не поехала в Союз, потеряла, быть может, возможность вернуться на Родину, а главное – потеряла Сергея.

Неужели потеряла? Неужели навсегда?!

– Я хочу запомнить… – хрипло пробормотал Герман. И, к ее облегчению, отвернулся: – Все! Иди!

– До завтра! – сказала Лиля и стремительно выскочила на лестницу.

После ее ухода Герман долго стоял, прижавшись всем телом к двери, словно еще надеялся услышать стук Лилиных каблучков, а потом сел за стол и долго писал. Одно письмо вложил в конверт, на котором был Лилин адрес. На втором значился адрес адвоката, который вел дела Германа Арефьева. И в этот же конверт он вложил еще один, на котором стояли три слова: «Моей любимой дочке». Там лежало некое дополнение к завещанию. Последняя непререкаемая воля.

Кое-как дотащился от стола к портрету на стене – Лилиному портрету! – и постоял, глядя на него. С кривой усмешкой помахал рукой портрету и всему, что было с ним связано: коварству и любви, как подумал этот человек, всегда остававшийся актером! – а потом вернулся на диван и, давясь от отвращения и горя, выпил все таблетки из пузырька со снотворным. Запил их коньяком… Слезы жгли глаза, но, на счастье, коньяк быстро отуманил голову, и Герман лег.

Он уснул раньше, чем успел натянуть плед.

Последние мысли его были о том, что если он не смог сделать Лилю счастливой, то хотя бы свободной он сможет ее сделать!