1. Фиалки для бывшей императрицы

Еще вчера этот лиловый цветок можно было увидеть на каждом углу, однако сегодня, 9 марта 1814 года, корзинки полны были нарциссами и желтым дроком, кое-где встречались белые, чуть привядшие букетики ландышей, привезенные с юга Италии; можно было увидеть даже редкость – швейцарские анемоны, и только фиалок не было нигде, так что человек, который все утро бегал по Парижу в бесплодных поисках этих цветов, хоть уже ног под собою не чуял от усталости, знал, что достоин гильотины за то, что проспал, не явился на большой цветочный рынок в три утра, чтобы найти изрядную корзину фиалок. То есть это сперва он хотел целую корзину. Теперь-то он отдал бы все содержимое своего кошелька за пять-семь изящных лиловых цветочков с округлыми темно-зелеными листками.

Тщетно. Фиалок не было нигде. И ему предстояло вернуться в Мальмезон ни с чем, и хозяйка этого дворца не получит в памятный день то, что получала почти двадцать лет кряду, и через небольшое время великий человек, победитель мира, узнает о случившемся и, может быть, воспримет эту маленькую неудачу острее всех своих великих неудач – особенно теперь, когда его войска два дня назад были рассеяны армией русских и их союзников у Сен-Дизье.

Если бы тот, кто искал фиалки, мог плакать, он сейчас разрыдался бы. Ей-богу, он был уже готов вытащить свой пистолет, как вдруг сердце его бешено заколотилось: невдалеке, на каменном парапете моста Пон-Неф, стояла корзинка, полная фиалок!

Стараясь не дышать, чтобы не спугнуть видение, этот человек двинулся к корзинке на цыпочках, словно боясь спугнуть свое счастье.

Он уже почти схватил добычу, как вдруг корзинка взлетела в воздух, и тотчас же раздался возмущенный голос:

– Но это мои цветы, сударь!

В пылу своих поисков он чуть не украл товар цветочницы, которая, похоже, одна во всем Париже торгует фиалками. Сейчас он загладит свою вину! Сунув руку под камзол, он вынул шелковый увесистый кошель и позвенел монетами, доставая золотой.

– Беру все цветы вместе с корзиной!

Он уже протянул руку, но цветочница отступила на шаг и покачала головой.

«Дурак, зачем я показал ей кошелек? Ладно, прибавлю еще!»

Он достал вторую монетку, но цветочница опять отступила… Ей опять мало!

Не будем утомлять читателя подробностями торга. Скажем лишь, что они прошли весь мост (сто шагов) и оказались на набережной, что кошелек покупателя опустел, а цветочница, которой мало было за корзину фиалок ста золотых наполеондоров, все отступала и отступала.

Окончательно сломленный, покупатель принялся снимать золотые часы, но цветочница остановила его:

– Не трудитесь, сударь. Во всем Париже не сыщется столько денег, чтобы купить эти цветы!

«Да она сумасшедшая!» Покупатель с трудом оторвал взор от фиалок и впервые внимательно поглядел на их владелицу. В его воображении во время торга уже сложился образ отвратительной скаредной старухи, и он остолбенел, увидев поразительной красоты глаза того самого темно-синего цвета, который как раз и называется фиалковым, и нежный овал лица, и тяжелый, небрежно сколотый узел золотисто-рыжих волос, из которого выбивались вьющиеся пряди и реяли под легким ветерком, сверкая на солнце. Казалось, сама Весна стоит сейчас на набережной Сены! Да, эта особа заработала бы целое состояние, торгуя не цветочками, а своей красотой, подумал восхищенный покупатель, но, вспомнив, какую цену она заломила за свои фиалки, вернулся с небес на землю и спросил с мольбой:

– Так чего же вы хотите? – и едва не лишился чувств от изумления, услышав:

– Никаких денег. Я хочу сама подарить свои фиалки госпоже Жозефине.

Покупатель колебался только одно мгновение. Он свистнул, и наемный экипаж тотчас устремился к нему. Покупатель помог взойти в него цветочнице, вскочил сам и крикнул – причем в голосе его звучало ликование победителя:

– В Мальмезон! Гони вовсю!

И возница погнал.

* * *

Вообще говоря, не было ничего удивительного в том, что какая-то цветочница знает магическое значение фиалки, тем более в день 9 марта, философски рассуждал покупатель. Многие парижане были осведомлены, что сей дивный цветок имел особое значение для Наполеона и Жозефины, его бывшей супруги, сохранившей титул и привилегии императрицы, а также неизменное расположение Бонапарта.

Заключенная вместе с другими невинными жертвами в самом начале революции в знаменитую Консьержери (предварительную тюрьму), Жозефина Богарне ждала с минуты на минуту казни и уже прощалась с жизнью, как вдруг однажды пришла в ее камеру маленькая девочка – дочь тюремщика – и подала ей букетик фиалок. Неожиданный этот подарок внушил ей надежду, что хлопоты одной высокопоставленной подруги, возможно, увенчаются успехом, и Жозефина увидела в этих цветах счастливых провозвестников своего освобождения.

Предчувствие ее не обмануло: просьба подруги подействовала, и на другой же день Жозефина была освобождена. С тех пор фиалка сделалась для нее символом жизни и счастья. Страсть ее к этим цветам доходила до крайности. Все платья ее были затканы фиалками, лиловый цвет стал ее любимым, живые фиалки служили единственным ее украшением, и все окружавшее Жозефину буквально было пропитано запахом фиалок.

9 марта 1796 года в здании городской ратуши Парижа происходило торжественное ее венчание с Наполеоном. Опять Жозефина была в затканном фиалками платье, а в руках и на груди были букеты этих цветов. Выходя из ратуши, взволнованная Жозефина не могла сдержаться, и когда несколько слезинок упало на букет, она обратилась к Наполеону со словами:

«Позволь мне, милый друг, всегда носить фиалки в этот чудный день моей жизни. Пусть они будут каждую весну обновлением нашей любви, нашего счастья!»

И Наполеон никогда не забывал этой просьбы. Где бы ни находился он – в дыму ли сражений, в походе ли, – Жозефина всегда находила в день их свадьбы свежий букет фиалок на ночном столике опочивальни.

И вот наш многострадальный покупатель, приближаясь к Мальмезону, недоумевал: как могло такое случиться?.. Ведь каждый год 9 марта этих цветов было хоть косой коси, а нынче – ни единого! Будто какая-то злая сила нарочно собрала и уничтожила все фиалки в мире, чтобы эта златокудрая цветочница получила возможность попросить протекции у бывшей императрицы!

Покупатель не ошибался… Что касается «злой силы», то ею являлись десятка два людей, которые ранним утром останавливали на всех парижских заставах каждый воз с цветами и скупали все фиалки подряд. И сделано это было для того, чтобы единственная владевшая этим товаром особа получила возможность проникнуть в Мальмезон и осуществить мечту, которую она лелеяла почти два года: мечту о мести.

Но объектом этой мести была отнюдь не императрица Жозефина.

* * *

– Мальмезон! – объявил покупатель, и цветочница повернулась к окну.

За окнами кареты мелькала решетка, тяжелые бронзовые фонари, подвешенные на кованых железных кронштейнах, освещали сверкающие позолотой копья решетки и трехцветные караульные будки, в которых стояли на часах солдаты в замшевых мундирах с зелеными пластронами и в высоких черных киверах, украшенных желтыми помпонами. Цветочница знала, что это – корсиканские стрелки, в полк которых принимали после очень строгого отбора. Многочисленные попытки подкупить охрану и с ее помощью проникнуть в Мальмезон неизменно терпели неудачу.

И все-таки она здесь!

Солдаты и слуги, стоявшие на крыльце, с подозрением взглянули на цветочницу, но при появлении из кареты благоухающей темно-лиловой корзины лица у всех, как по волшебству, осветились умильными улыбками. И цветочница в сопровождении покупателя не без трепета прошла через просторный вестибюль, отделанный мрамором и украшенный античными статуями.

Им сообщили, что императрица вместе со своей фрейлиной мадам Ремюза в музыкальном салоне, однако небольшая комната, обтянутая зеленой тканью, оказалось пустой.

– Стой здесь! – приказал покупатель. – Я отыщу Ее Величество, и если она захочет, то удостоит тебя своим вниманием.

Цветочница скромно кивнула, и покупатель скрылся за зелеными портьерами.

Стоило им сомкнуться, как скромность слетела с нее, подобно луковой шелухе.

Не напрасно Бог дал ей несколько минут свободы и одиночества. Ведь если Господь по-прежнему будет милосерден, она найдет то, что ищет, и свершит наконец свою месть. Она выскочила в противоположную дверь и побежала по узкому темному коридору, заглядывая то в одну, то в другую дверь.

Но замок словно вымер, и цветочница подумала, что и отсюда бегут люди, узнав, что войска союзников стремительно продвигаются к Парижу. «А что, если и она тоже уехала?!» – с ужасом подумала цветочница. Но вот за очередной дверью перед нею открылась наконец та комната, которую она искала.

Да, именно эта – обтянутая красным шелком и обшитая черными галунами, знакомая по рассказам подкупленных служанок. А вот и занавесь перед альковом. Там стоит огромная кровать, которая почти не пустует, ибо любовные аппетиты графини беспредельны. Вот и сейчас оттуда доносились ритмические поскрипывания и женские стоны, слившиеся с тяжелыми вздохами мужчины.

Она здесь. Здесь!

Цветочница бесшумно поставила на пол корзину и проворным движением отсоединила длинную ручку. Распрямила ее, потянула – и под ивовой трубочкой открылся длинный обоюдоострый клинок, тонкий и гибкий. Цветочница внимательно смотрела на пляшущую занавесь алькова, пытаясь различить контуры двух тел. Наконец ей это удалось: дама оседлала своего партнера, и очертания ее фигуры стали видны достаточно хорошо для того, чтобы не промахнуться.

Цветочница шагнула к алькову, как вдруг…

– «Что? Крыса? Ставлю золотой – мертва!»

Женский голос, цитировавший «Гамлета», звенел такой уничтожающей насмешкой, что цветочница остолбенела. Она сразу узнала этот голос, ведь он принадлежал той, кого она искала, кого хотела убить, но… но раздавался отнюдь не с постели, а из-за ее спины!

Цветочница на миг зажмурилась. Наконец нашла в себе силы повернуться и с ненавистью взглянуть на роскошно одетую женщину с яркими и прекрасными глазами, которые искрились насмешкой.

– Анжель… – промурлыкала темноглазая дама. – Тебе идут эти цветы! Вот уж воистину – а humble violette! – Она закатилась злорадным смехом. – Так, кажется, называл тебя Фабьен?

Дама перекрестилась, а когда опустила руку, то увидела жало клинка у самого горла.

– Именно так, сударыня, – с напускным смирением проговорила цветочница. – Вы ведь были очень привязаны к моему бедному супругу? Утешу: вам очень скоро предстоит встреча с ним.

– Ты опять промахнулась, крошка, – произнесла дама, улыбаясь кому-то за спиной цветочницы, и в то же мгновение руку молодой женщины стиснула мужская рука – да с такой силой, что пальцы ее разжались и клинок со звоном упал на пол.

– Извините, графиня, я позабыл крикнуть, подобно Полонию: «Меня убили!» – произнес мужской голос.

Цветочница обернулась и увидела полуголую девицу, все еще стоявшую на коленях в постели, с ужасом взиравшую на происходящее. Высокий рыжеволосый мужчина поднял оружие с пола и небрежно махнул девице: «Пошла вон!» Ту как ветром сдуло, а он принялся застегивать штаны.

– Но, друг мой, вы хотя бы успели получить удовольствие? – с сочувствием спросила черноглазая дама.

– Нет, – буркнул тот. – Роль Полония оказалась слишком ответственной и потребовала всего моего внимания. Так что я не возражал бы против антракта с какой-нибудь хорошенькой Офелией…

– Вы извращенец, Моршан! – засмеялась дама. – Ведь Офелия была дочерью Полония!

– Ну что поделаешь, я уже давно ничего не читаю! – развел руками Моршан и вопросил: – А не пришла ли пора, сударыня, мне получить старый должок – то, что вы посулили мне еще там… В гостиной со стеклянной стеной?

Дама испытующе взглянула на цветочницу, которая с ужасом смотрела на мужчину, словно увидела призрак.

– Как настроение, Анжель? Держу пари, ты поднимешь юбку, лишь только Моршан коснется тебя одним пальцем. Помнишь, как это было тогда? – Она закатилась истерическим смехом, но вдруг сделалась серьезной и прошептала: – Бывают мгновения, когда смерть близка к нам и нас неумолимо влечет в ее объятия. Ты чувствовала, когда шла сюда, что идешь навстречу смерти, Анжель?

* * *

«Нет! – могла бы ответить Ангелина. – Нет, я верила в удачу!» И в самом деле, когда неделю назад, на площади Людовика XV, она узнала в толпе мадам Жизель, ей показалось, что Бог внял ее мольбам. Ведь с тех пор, как Ангелина обосновалась в Париже, она искала графиню д’Армонти повсюду и уже опасалась, что та ускользнет от ее мести, ибо многие ярые приверженцы Наполеона покидали столицу, страшась, что русские войдут в город.

Наполеон нигде не выказал столько прозорливости и энергии в военных делах, сколько выказал ее в пределах самой Франции. Быстро переходил он из одного места в другое; внезапно появлялся там, где его меньше всего ожидали. Словом, явил все искусство свое. Однако – тщетно.

Российский царь, король прусский и австрийский полководец князь Шварценберг опередили Наполеона на подступах к его столице, в то время как он шел к Парижу кружной дорогою, через Труа и Фонтенбло. Император предписал возвести на заставах укрепления, перекопать улицы рвами, снять с замощенных улиц камни Парижа, чтобы низвергать их на противника. Наконец, повелел вооружить народ, выжечь предместья, взорвать мосты и, отступив на левый берег Сены, защищать Париж, доколе сам не подоспеет к войскам своим.

Однако Жозеф, брат Наполеона, не сумел выполнить все его приказания. На площади Людовика XV во всеуслышание читали воззвание фельдмаршала Шварценберга к жителям Парижа, заканчивающееся словами: «…приступите к общему делу человечества, утвердите мир и спокойствие!» И Ангелина поняла, что уже никто не сомневается в неотвратимости падения Парижа. Кое-кто уже нацепил белые банты, знак роялистов, на шляпы; загремело имя Бурбонов, не повторяемое двадцать лет. Знатнейшие дамы раздавали народу банты и воспламеняли сердца против Наполеона. Пытались всучить белую розетку и Ангелине, однако она не хотела привлекать к себе излишнее внимание, поторопилась смешаться с толпой и направилась туда, откуда доносился страстный женский голос.

– Россия – это огромная, дикая, нищая страна. Стужа, болота, леса и непролазная грязь в городах и на дорогах, – размахивая руками, кричала женщина в старом чепце и таком же платье. – Там два сословия: баре и мужики. Одни живут в вызывающей роскоши, а другие влачат жалкое существование в задымленных хижинах. И те и другие ненавидят цивилизованные народы, мечтают пройти по Европе, подобно армии гуннов, предавая все вокруг огню и мечу! Я сама была в Москве, я видела, как они сжигали свою столицу, чтобы обречь на голод и смерть наших храбрых солдат!..

Ангелине почудилось что-то знакомое в голосе этой ораторши, манерами и одеждой очень похожей на старую полковую маркитантку. Она попыталась пробраться поближе к этой неистовой крикунье, но была зажата в толпе и только могла, что смотреть на нее, слушать – и медленно сходить с ума, узнавая в «маркитантке» мадам Жизель.

Да, это была она! Ее выразительные глаза, ее звучный голос, ее актерство производили огромное впечатление на публику. Ангелина была так потрясена внезапно сбывшейся мечтой: найти мадам Жизель и сквитаться с ней, что даже не сразу и обрадовалась. А потом вдруг вспомнила, что у нее нет никакого оружия и бросаться на мадам Жизель с голыми руками вряд ли стоит, ибо если та крикнет, что на нее напала русская шпионка, то толпа разорвет Ангелину в клочки. Поэтому она смирила себя и долго еще стояла, слушая злобную брань старой мегеры. Ангелина еще в бытность свою беспамятной Анжель обнаружила, что когда эта утонченная аристократка выходит из себя, то даже пьяный мужик или базарная торговка выражаются пристойнее, чем она. Так что в этом мадам Жизель не изменилась. Откричавшись, она выскользнула из толпы и, пройдя несколько улиц, села в весьма презентабельный экипаж с кучером в ливрее. На счастье Ангелины, поблизости оказался наемный фиакр, потому ей удалось проследить путь мадам Жизель до самого Мальмезона. Но понадобилась уйма времени и денег, дабы выяснить, что графиня д’Армонти является одной из ближайших наперсниц бывшей императрицы и постоянно живет во дворце. Не сразу сложился план. Сначала Ангелина лелеяла мечту пасть в ноги бывшей государыне и, открыв ей всю подноготную графини д’Армонти, молить о правосудии, но Оливье высмеял ее очень жестоко:

– Вы, русские, все в душе крепостные, знаете только одно: надеяться на милость барина. Ну сама посуди: чего ради Креолка предпочтет тебе свою подругу? Кто ты для нее? Русская, одержимая местью француженке? Да она глазом не моргнув отдаст тебя Фуше, ибо мадам Жизель трудилась в России на благо своей родины, а ты… совсем наоборот! Какая-то у тебя болезненная страсть к драматическим эффектам, выяснениям отношений… Наше дело – метко и вовремя ударить эту мерзавку отточенным кинжалом. Конечно, еще надо ухитриться и самому живым уйти.

– Нет, – твердо возразила Ангелина. – Нет, этого не будет.

– Чего именно, неразумная? – постучал Оливье пальцем по ее лбу.

– Ты не будешь принимать в этом участие, я сделаю все сама, – заявила Ангелина с такой решимостью, что Оливье понял: спорить бесполезно. Давно миновали времена, когда он вез по заснеженной России запуганное, покорное, а главное – молчаливое существо. Теперь Анжель пришла в себя и частенько демонстрировала Оливье твердость и даже жесткость своего характера, а уж язычок ее был воистину острее бритвы. Особенно дерзка она стала с тех пор, как овдовела и получила немалое наследство после мужа, и хотя Оливье тоже кое-что перепадало, случались и неудачные дни. Что поделаешь, он уже натворил множество глупостей из-за Анжель и ничуть не сомневался, что натворит их еще немало.

Так оно и вышло, ибо не кто иной, как Оливье организовал «великое похищение фиалок», которые затем были вывезены за пределы Парижа и сброшены в Сену. Все вроде бы предусмотрели, даже то, что в момент появления «цветочницы» бывшую императрицу отвлекут под каким-нибудь предлогом, – однако кто же мог представить, что Ангелину будет ждать самая настоящая западня? Ведь нет сомнения, что мадам Жизель не только знала об обмане с фиалками, но и ждала именно Ангелину! А Моршан? Откуда взялся он?!

И если с мадам Жизель Ангелина не побоялась бы схватиться не на жизнь, а на смерть, то явление Моршана перечеркнуло все ее надежды.

* * *

«О Господи! – взмолилась Ангелина. – Прими душу мою, но не оставь Юленьку!» Если не придется ей показать дочке Россию, те места, где она была так счастлива с ее отцом, то останется письмо, которое написала Ангелина, отправляясь в Мальмезон, и которое получит ее дочь, когда ей исполнится семнадцать. Вырастет, не зная родной страны… Но в этом нужно винить и не столько злой рок, сколько саму себя. Не было ночи, когда бы не видела Ангелина возвращение в Россию. Да и наяву она проклинала себя за то, что не ускользнула от Оливье, не добралась до Санкт-Петербурга, не посоветовалась с умными людьми, которые подсказали бы, как обезвредить Моршана и спасти деда с бабкой от его мести… Утешало все эти годы ее только одно: уж наверняка рано или поздно ее месть настигнет мадам Жизель. А теперь выходит, что гнусная графиня солгала? Моршан все это время находился во Франции? Ангелина напрасно принесла себя в жертву? И месть… тоже провалилась? Но откуда же они узнали о «заговоре фиалок»? Как могли проведать, что Ангелина проникнет в Мальмезон? Значит, среди людей Оливье есть предатель? И уже не предупредить, никому ничего не сказать, не увидеть Юленьку…

Серые ясные глаза дочери всплыли в памяти Ангелины, и она невольно схватилась за сердце. Одно утешение: будущее Юленьки обеспечено, Ангелина обо всем позаботилась. Оливье назначен опекуном ребенка, доверенность на ведение всех финансовых дел находится у поверенного ее покойного супруга, значит, Оливье и Юленька ни в чем не будут нуждаться.

Ну что же… такова судьба, и надо встретить свой конец так же достойно, как Никита.

Ангелина перекрестилась по-православному и, с вызовом глядя на Моршана и мадам Жизель, воскрешая в памяти сцену расстрела в яблоневом саду, проговорила, как тогда Никита:

– Палите-палите! Только чтоб руки не дрожали! Дай Боже, чтоб эта проклятая война скоро кончилась, и помоги нам покарать злодея, поднять разбойников на штыки! Ну а теперь – пли!

Она зажмурилась, ожидая выстрела, но ничего не произошло.

– С ума сошла! – послышался голос Моршана, и, открыв глаза, Ангелина увидела насмешку на его лице и презрение – в улыбке мадам Жизель.

– Ты решила умереть героиней? – спросила графиня. – Ты приказываешь мне убить тебя? Ох-ох-ох, какая жалость, но у меня и в мыслях такого нет! Твой час, конечно, настанет… но теперь тебе даже арест не грозит. Ты уйдешь отсюда, а Ее Величеству я сама отдам твои фиалки. Надо полагать, они не отравлены?

Ангелина растерянно заморгала. Не веря своим ушам, она пошла следом за мадам Жизель, была проведена через сад к потайной калиточке и еще долго потом стояла одна, вспоминая прощальные слова графини: «Ничего, Анжель, скоро мы увидимся снова. Не веришь? Ну что ж, твое дело! Но запомни: если тебе понадобится моя помощь, приходи сюда и скажи часовому, что тебе нужна графиня Гизелла д’Армонти. И запомни пароль: «Сервус».

 

2. Мистраль

Хотя в натуре Ангелины самоуверенность причудливо сочеталась с нерешительностью, ей не следовало винить себя за то, что она очутилась в Париже вместо Нижнего Новгорода. Обстоятельства оказались сильнее, более того – она сочла их непреодолимыми, когда вскоре после памятного разговора на берегу Березины осознала, что беременна. В череде черных дней, в которую давно уже превратилась жизнь Ангелины, этот был темнее прочих.

Ребенок вряд ли мог принадлежать Фабьену; стало быть, она зачала его или от Лелупа, или от Никиты. В одном она не сомневалась: Оливье не имеет к ребенку никакого отношения. Он тоже понимал это, а потому готов был найти повивальную бабку еще в Польше, потом уже во Франции, и был немало обижен и изумлен, когда Ангелина отказалась. Только сумасшедшая могла терпеть такие муки добровольно. Ох, как ей было худо! Выпадали ужасные дни, когда ее желудок извергал всякую пищу, когда ее корчили судороги от самого безобидного запаха. Все это мог причинить ей только плод Лелупа, в такие часы и дни она в этом не сомневалась. Она старалась возможно меньше думать о будущем. Господь чудесным образом не раз спасал ее от смерти, потому она слепо положилась на его волю в полной уверенности, что все пойдет хорошо. Однако же не зря говорят: «На Бога надейся, а сам не плошай», вот почему Ангелина на всякий случай решила: если увидит, что родила ребенка от Лелупа, тут же убьет дитя и покончит с собой… Ибо, разумеется, ни жизни, ни счастья с таким грехом на душе она не мыслила. После этого ей стало легче, и впоследствии Ангелина не раз думала о том, что именно сие чудовищное решение помогло ей жить – и даже иногда получать удовольствие от жизни.

Удовольствия, надо сказать, поначалу было мало. Что на чужбине и сладкое горько, Ангелина поняла с первых дней жизни в Бокере, где они поселились у тетушки Марго де ла Фонтейн, супруги дяди Оливье, который женился на богатой буржуазке ради ее денег, но не успел ими насладиться и сошел в могилу, оставив вдове вожделенную частицу «де» и право именоваться «мадам». Кривобокая, с брюшком, тетушка Марго казалась не то горбатою, не то беременною. А что за обоняние, вкус и желудок были у этой женщины!

Прогорклое масло, ветчина со ржавчиной, похлебки, варенные в нелуженой посуде, подавались на ее стол. А еще в тетушке Марго гнездились два порока: она была страшная ханжа и зануда, а вечерком, уединившись, любила тайком выпить. Сперва Ангелина никак не могла понять, почему тетушка приняла племянника под свою крышу, а главное – почему не выкинула вон его спутницу? Более того! Сразу уяснив, что Оливье не намерен жениться на «этой особе», беременной бог весть от кого, однако же не собирается расставаться с нею, тетушка Марго удовлетворила любопытство жителей Бокера удобной версией о том, что Анжель – кузина Оливье, родители которой некогда бежали от ужасов революции в Россию да там и нашли свой конец. Ну а Оливье, мол, намеренно искал и нашел свою несчастную кузину в варварской стране.

Гостеприимство тетушки Марго объяснялось очень просто: после брака все ее состояние перешло в руки Жана де ла Фонтейна, а тот, озабоченный судьбою племянника, так составил свое завещание, что жена его получала право распоряжаться деньгами при двух условиях – ее заботы об Оливье и его к ней почтении. Условие сие было известно всему Бокеру (городок-то маленький!), а потому Оливье и тетушке Марго приходилось делать хорошую мину при плохой игре. Оливье никогда не жаловался на теткину скупость, а только нахваливал знакомым свою жизнь: «Ах, брат, война дает цену вещам! Сколько раз, вымокший от дождя или снега, я мечтал о теплой постели и хоть какой-нибудь еде, а теперь – не сытому хвалить обед!» Тетушке Марго тоже приходилось заботиться о племяннике – правда, втихомолку жалея о том, что он воротился с войны столь быстро… что вообще воротился! – и держать его в узде и послушании еще одной оговоркою дядюшкиного завещания: Оливье мог унаследовать капитал мадам де ла Фонтейн, но лишь после ее особого о том распоряжения; в случае, если тетка умрет, не оставив завещания, все немалые деньги перейдут в пользу благотворительных учреждений Бокера, Тараскона, двух-трех близлежащих в долине Роны городов – на лечение заболевших вследствие мистраля. Ведь именно мистраль стал причиною воспаления мозга у Жана де ла Фонтейна.

Когда в Бокере свирепствовал этот северный ветер, всякий только и искал, где укрыться. Солнце могло ярко сиять, но нестерпимый холод проникал в самые защищенные жилища и так действовал на нервы, что приводил в дурное расположение духа даже самых бесстрастных людей; нервных же и больных терзал до сумасшествия. Жизнь здесь становилась невыносимою при мистрале. Да и без него Ангелине скоро стало в Бокере невмоготу.

* * *

Говорили, что в конце июля в городке проходит праздник для всех – знаменитая ежегодная ярмарка, которая на неделю собирает сюда торговцев из Каталонии и Бретани, Лиона и Генуи, прочих недалеких городов – то есть Бокер становится центром вселенной.

Однако, за исключением времени ярмарки, нет более скучного места в мире, чем этот маленький и безобразный городок. Желающие попасть на ярмарку снимают дома, дворы, сараи на год вперед, и плата за них так высока, что на нее бокерцы живут целый год. Поэтому они и не занимаются никакими ремеслами и питают отвращение ко всякому труду, вследствие чего постоянно зевают.

Маленький городок во Франции – это совокупность отдельных семейств, ведущих замкнутый образ жизни, которым уже не о чем говорить – обо всем давным-давно переговорено. И поэтому бокерцы, как беременная женщина на солененькое, набросились на рассказы Оливье о войне и его отношениях с «кузиной из России». Все с нетерпением ждали, когда молодой де ла Фонтейн поведет хорошенькую Анжель под венец, и ежедневно судачили, почему этого не происходит.

Как многие страстные женщины, Ангелина могла придумать сложнейшую и грандиозную ложь и сама поверить в нее, однако ей никак не удавалось внушить себе, что она любит Оливье. Он не был ей неприятен: ласковый, как мурлыкающий кот, изощренный в затейливых ласках… Она ложилась с ним в постель, с удовольствием копила в себе маленькие, но такие волнующие ощущения, и порою они даже, собравшись все воедино, одолевали душевный холод Ангелины, но это случалось, увы, так редко! Заниматься любовью с Оливье было все равно что пытаться собрать роскошный букет на клумбе в вершок величиной. Однако Оливье не считал Анжель бесчувственной, он ведь не знал, что она часто уступала греховному наслаждению, вообразив себя в объятиях навеки потерянного Никиты. Распалив себя воспоминаниями, Ангелина чувствовала такой неистовый жар в чреслах, что спешила отдаться Оливье где могла – на столе, на кресле, на ларе с мукой, лишь бы не на глазах у тетушки Марго, и ей достаточно было представить глаза или губы Никиты, чтобы тотчас удовлетворить свою страсть.

Анжель отчаянно нравилась Оливье. Ни одна женщина так не возбуждала его, а то, что она беременна, придавало ей особенную привлекательность, ибо Анжель скрытно надеялась добиться выкидыша, а потому эротические фантазии ее делались раз от разу все изощреннее. Однако жениться Оливье и помыслить не мог! Во-первых, оба без гроша. Когда еще помрет тетушка… А вдруг забудет написать завещание? Да и брак с мнимой кузиной был бы ей не по сердцу; вдруг уменьшит и без того его мизерное содержание? Представить себя зарабатывающим на жизнь Оливье не мог при всей своей неумеренной фантазии. Оставалось либо красть, либо выгодно жениться. Второе показалось ему предпочтительнее, и Оливье начал приглядывать себе невесту в зажиточных бокерских семьях. Слух о сем мгновенно воцарился на брачной бирже Бокера. Свахи пришли в боевую готовность… Однако произошло событие, которое свело на нет все матримониальные планы Оливье, доказав Ангелине, что Бог есть и он заботится о ней, хоть и весьма своеобразным способом.

* * *

У тетушки Марго в Тарасконе жила старая нянька, и вот Господь прибрал ее. Тетушка отправилась на похороны и поминки, а в этот день, как нарочно, разыгрался мистраль. Когда их дилижанс переезжал через Бокерский мост, ветер пришел в полное неистовство. Кучера сдуло с козел; с крыши дилижанса посыпались чемоданы и корзины, сам же экипаж угрожающе накренился… Пассажиры-мужчины повыскакивали наружу и вцепились в веревки, укрепленные по его стенкам, однако усилий восьми человек было недостаточно, и экипаж, проломив резные перила моста, свалился в Рону под страшный женский крик, доносившийся изнутри, и под вопль спохватившегося кучера:

– А как же дама?!

Дамой, не успевшей выскочить и совершившей смертельный полет с Бокерского моста, оказалась тетушка Марго…

Однако она была еще жива, когда ее вытащили из реки: с переломанными ребрами, вся в ссадинах, она находилась при смерти. Бренное тело доставили домой. Никогда, даже, кажется, на мосту через Березину, не было у Оливье столь испуганного лица. Ведь мост через Рону почти лишил его надежды на наследство, а тетушка Марго явно собиралась умереть, не оставив завещания!

Бокер затаил дыхание. Дамы с дочерьми на выданье всей душою молились, чтобы нотариус господин Блан успел прийти в дом де ла Фонтейнов прежде, чем тетушка Марго отдаст Богу душу. Впрочем, Блан отличался чрезвычайной медлительностью, и то расстояние, которое нормальный человек прошел бы за полчаса, нотариус Блан преодолевал больше часу.

Он был уверен, что завещание удастся составить, даже если мадам де ла Фонтейн лишилась дара речи. Ведь закон разрешал в таком случае выражать свою волю жестами. У нее сломаны руки, но ведь шея-то не сломана, рассуждал Блан, значит, кивать в знак согласия сможет, это разрешено – только обязательно в присутствии двух нотариусов. В Бокере по делам как раз оказался парижский нотариус де Мон, человек, весьма известный в своих кругах как заслугами перед законом, так и богатством, а также благородством происхождения, связанного, между прочим, с Бокером. Один из прежних властителей Прованса, Раймонд V, в 1172 году созвал в Бокер множество вельмож, и каждый прибывший сюда рыцарь старался блеснуть роскошью.

Рембо де Мон тогда велел провести при помощи двенадцати пар быков длинные борозды во дворах и в окрестностях замка и в этих бороздах «посеять» тридцать тысяч су. Тогда су равнялся теперешнему франку, и среди жителей Бокера не было человека, который вот уже почти семьсот лет не ждал бы каждую весну, что замечательные семена наконец-то взойдут и заколосятся.

Легко догадаться, что Рембо де Мон был предком Ксавьера де Мона, отчего бокерцы относились к потомку с тем же пиететом, что и к предку. Поэтому нотариус Блан счел для себя честью, когда господин де Мон согласился наведаться с ним в дом де ла Фонтейнов.

Разумеется, они отправились в путь в карете, де Мон счел бы ниже своего достоинства пешком ходить по городу, который считал чуть ли не своим вассальным владением. Беда была лишь в том, что карета стояла незаложенная, а потому прошел еще час, прежде чем она тронулась в путь.

Но рано или поздно все заканчивается, так что настало наконец мгновение, когда нотариус Блан ввел высокочтимого коллегу в дом, где спешно требовалось составить завещание.

Уже стемнело. Толстая служанка, всхлипывая, сунула каждому по вонючей свече в грязном закапанном подсвечнике и махнула рукой в сторону лестницы – мол, идите наверх!

Поднявшись на второй этаж, нотариусы некоторое время тыкались то в одну, то в другую запертую дверь, пока наконец одна из них не открылась и на пороге не возник печальный и бледный Оливье де ла Фонтейн, который ввел их в очень натопленную комнатку. К тому же комнатка была чрезвычайно плохо освещена, и две свечи нотариусов мало чем помогли.

Господин Блан подошел к страдалице, которая поразила его своей бледностью. От кровати, стоявшей в алькове и почти совсем скрытой от глаз широким пологом, шел сильный запах. Нотариусы, расположившись у маленького столика, приступили к делу.

– Ну-с, – бодро начал Блан, которому де Мон снисходительным жестом уступил право первого слова. – Нам глубоко прискорбно, сударыня, что мы явились сюда по столь печальному поводу, однако Всевышний Отец наш учит смирению, а потому надлежит с радостью обратить очи свои горе́ и ждать, пока хоры ангельские не возвестят нам встречу с новой, светлой жизнью, которая, несомненно, ожидает такую благородную и праведную душу, как ваша!

Он перевел дух. Потом милосердный Блан взял гербовую бумагу и обмакнул перо в походную чернильницу, которую всегда носил на поясе.

– Итак, сударыня, – спросил он, – желаете ли вы составить завещание?

Марго де ла Фонтейн опустила подбородок на одеяло в знак согласия.

– Следует ли понимать вас так, что наследник находится в этой комнате?

Последовал кивок.

– Дайте знак, если ваш наследник – присутствующий здесь Оливье де ла Фонтейн! – воззвал нотариус Блан.

Умирающая энергично кивнула – даже дважды.

Блан и де ла Фонтейн враз облегченно вздохнули, и нотариус начал писать.

В это время де Мон думал о том, что никогда в жизни ему не было так душно, а потому поднес к носу батистовый платок, в котором носил флакончик с нюхательными солями. Но, к его величайшему конфузу, флакончик выпал из платка и покатился под кровать.

Блан и де ла Фонтейн враз сделали движение броситься вылавливать флакончик, однако на полпути споткнулись и приостановились, извиняясь, потом была сделана вторая попытка, окончившаяся тем же. Де Мон решил не ждать третьего столкновения, а довольно-таки проворно, ибо он не страдал подагрою, пал на колени и полез под кровать. Нотариус с трудом разглядел тусклый блеск своего флакона, однако, протянув за ним руку, наткнулся на что-то мягкое и теплое, вырвавшееся из его пальцев с каким-то странным сдавленным звуком.

Нотариус де Мон всегда славился среди коллег своей выдержкой.

Он и теперь хладнокровно поднялся с колен и взглянул на присутствующих. В глазах де ла Фонтейна светился ужас – наверное, оттого, что господин де Мон запачкался.

– Там… пыль… – сдавленным голосом проговорил Оливье.

– Ничего, – снисходительно усмехнулся де Мон.

– И… ко… кошка, – пролепетал молодой наследник.

– Да, да, – кивнул де Мон, размышляя про себя – почему же он не нащупал когтей на лапке этой кошки?

Завещание в конце концов было составлено. Нотариусы засвидетельствовали его, поздравили де ла Фонтейна, договорились о гонораре, отвесили последний поклон недвижимой завещательнице – и отбыли восвояси.

Оливье постоял на лестнице со свечой. Де Мон молчал, а Блан на последней ступеньке пробормотал: «Добрая была женщина, да уж очень дубовата!»

Оливье вернулся в комнату, к окну. Золоченая карета, запряженная шестеркой цугом, тронулась с места, и когда плюмаж первой лошади коснулся гостиничных ворот, а колеса экипажа загрохотали по мостовой, он принялся отбивать чечетку, издавая дикарский вопль. Потом подошел к кровати, весьма непочтительно щелкнул тетушку в лоб, да так, что та завалилась на бок, задернул занавеси алькова и, нагнувшись, рывком извлек из-под кровати что-то пыльное и растрепанное, оказавшееся Ангелиной. Заключив ее в объятия, Оливье воскликнул:

– Наконец-то! Теперь я богат! Богат, как Крез!

– Они уехали? – недоверчиво спросила Ангелина, оттолкнув его, чтобы отыскать под кроватью туфлю.

– Фью! – хохоча, замахал руками Оливье. – Улетели! Исчезли! Умчались!

– Я чуть со страху не умерла, когда этот старикашка поймал меня за пятку, – пожаловалась Ангелина, надевая туфлю.

Оливье едва не подавился:

– За ногу?! Тебя?! – Его даже холодом обдало, однако французская ирония оказалась сильнее тревожного чувства. – Я ему сказал, что это кошка, и он поверил! О-хо-хо!

Ангелина мгновение смотрела на него, потом пожала плечами и повернулась к зеркалу. Ей страшно хотелось задать Оливье один вопрос, но гордость не позволяла: достаточно она перед ним сегодня унижалась, выставив свое условие, при котором только и соглашалась помочь ему. Она потребовала от Оливье, чтобы тот женился на ней и признал ее ребенка своим. Оливье опешил. Да и сама Ангелина чувствовала себя не очень-то уверенно. Вот уж не думала она, что когда-нибудь придется чуть ли не силой принуждать мужчину жениться на себе! И если бы не ребенок…

Когда первые минуты взаимного смущения миновали, оба, не сговариваясь, решили, что им достанется не худший на свете супруг (супруга), а потому они, как говорится, ударили по рукам. Однако теперь, когда все осталось позади, Ангелина почувствовала, что Оливье не прочь дать отбой.

И это сейчас, когда времени прошло всего ничего. А уж завтра-то поутру, когда придет пора идти в ратушу и в церковь… Полно, да увидит ли его Ангелина завтра? Может, проснется в доме брошенная, наедине с покойницей, а Оливье в это время уже проделает часть пути до Парижа? Нет, он так не поступит. Он ведь знает, что его доброе имя в руках Анжель. Но если так, не подвергается ли опасности она сама, потому что ее молчание Оливье может обеспечить только двумя способами: жениться – или…

Оливье вдруг резко повернулся, и Ангелине почудилось выражение мрачной решимости на его лице. Навязчивый липкий страх овладел ею. Она метнулась к двери, толкнула ее изо всех сил – и влетела в объятия какого-то человека, пытавшегося открыть дверь с другой стороны.

Ангелина вскрикнула, Оливье тоже, вскрикнул и незваный гость, в котором любовники узнали благополучно уехавшего в гостиницу нотариуса де Мона.

* * *

– Прошу прощения, – произнес де Мон, неохотно выпуская из объятий Ангелину и ставя на стол канделябр, очевидно взятый им внизу. – Прошу прощения, однако я счел необходимым вернуться.

– Вы… что-то забыли? – спросил Оливье, причем начало фразы пропищал, а потом зашелся кашлем.

– Да нет, – ответил де Мон. – Я пришел, чтобы кое о чем напомнить вам, сударь… И вам, сударыня, – прибавил он, отвешивая полупоклон и бросая быстрый, внимательный взгляд в сторону Ангелины, поспешившей сесть.

– Напомнить? – с облегчением повторил Оливье, который вообразил уже бог весть что, а оказалось – забыты какие-то мелочи. – О чем?

– О том, что некоторые преступления ведут людей на галеры или к позорному столбу, – изрек де Мон, и Оливье тоже поспешил сесть.

– К какому столбу? – проблеял он и был остановлен суровым взглядом де Мона.

– Пока что вопросы задаю я! Понятно?

– По-по… – только и смог вымолвить Оливье.

– Итак, – зловеще промолвил де Мон, – я хотел бы узнать… – Он многозначительно смолк, и сердце Оливье остановилось, пока длилась эта роковая пауза, и сорвалось в бешеный бег, когда прозвучал вопрос:

– Я хотел бы узнать – как зовут вашу кошку?!

Оливье хотел засмеяться, но не смог. Он хотел вытолкать бесцеремонного визитера за дверь – но не сделал и этого. Какое-то неведомое чувство, которое помогало ему бросаться только в такие воронки, куда больше не ударит ни один снаряд, заставило его собраться с силами и сказать:

– Ее зовут Анжель.

– В честь госпожи? – уточнил де Мон, снова отвешивая полупоклон в сторону пригвожденной к стулу Ангелине, которая тоже решилась открыть рот, чтобы сказать:

– Да, сударь.

Нотариус несколько раз кивнул, вполне удовлетворенный этим ответом, но не успел Оливье перевести дух, как он поднялся и выглянул в окно.

– Вы кого-то ждете, сударь? – осмелился спросить де ла Фонтейн.

– Да. Я просил господина Блана зайти сюда с префектом полиции через полчаса, если я не вернусь.

«А-ах!» – чудилось, крикнул кто-то внутри Оливье, да так громко, что он был изумлен, когда в комнате никто не шелохнулся, не вздрогнул испуганно.

– Таким образом, – отошел от окна де Мон, – у вас обоих есть полчаса, чтобы ответить еще на три моих вопроса. Первый – вам, сударь. – Он вперил испытующий взгляд в Оливье. – Вы не считаете разумным объявить всем, что нотариусы опоздали и тетушка ваша умерла ad intestato?

«Нет! Нет! Нет!» – снова закричали на все лады голоса, однако Оливье, будто фарфоровый болванчик, молча качнул головой слева направо: тик-так…

– Вопрос второй, – проговорил де Мон. Он повернулся к Ангелине. – Считаете ли вы, что pia fraus вредна и опасна?

Она не издала ни звука, но в комнате появился еще один фарфоровый болванчик: тик-так.

– Замечательно! – восхитился де Мон. – И третий вопрос – к вам обоим: когда умерла Маргарита де ла Фонтейн?

Оливье и Ангелина молчали, и длилось это молчание бесконечно долго, пока де Мон не изрек:

– Silentium videtur cofessio!

Бог весть, поняли эти двое, что слова нотариуса означают: «молчание равносильно признанию», однако отнюдь не сразу после его слов раздался скрип, в котором нотариус с Ангелиной с великим трудом узнали голос счастливого наследника:

– Три часа назад.

* * *

– Расскажите же, как вы это проделывали? – с живейшим любопытством спросил де Мон.

Теперь он выглядел не как строгий обвинитель, а как добрый дедушка, не знающий, то ли порицать внуков за их шалости, то ли восхищаться их изобретательностью.

Оливье, смущенно улыбаясь, раздвинул полог и показал две доски, вытащенные из кровати. Ангелина же не отказалась подобрать юбки и снова забраться в свое пыльное убежище, так что голова ее оказалась почти на уровне головы покойной, которую она могла руками легко приводить в движение.

Де Мон хохотал, словно дитя. А потому Оливье с легким сердцем вынул из-за пазухи драгоценное завещание, которое доставило ему столько волнений и страданий, и протянул его де Мону. Нотариус пробежал глазами бумагу, однако не порвал завещание в клочки, а повернулся к Ангелине и спросил:

– Сколько стоило ваше участие в этой сделке, мадемуазель?

Ангелина впервые взглянула внимательно на этого странного человека. Он был сухонький, скорее подходивший под определение «старенький», чем «немолодой», однако же весьма бодрый на вид. Его яркие карие глаза смотрели на нее безо всякого осуждения – и если уж не одобрительно, то лукаво и понимающе. Ей почему-то не захотелось лгать под этим взглядом, и она с чистой совестью призналась:

– Я просила месье де ла Фонтейна жениться на мне и дать свое имя моему ребенку.

– Ого! – тихонько воскликнул нотариус и, прищурясь, всмотрелся в ее глаза, и она почувствовала себя совершенно беззащитной при его новом вопросе: – И вы полагаете, что он сдержит свое обещание?

– Теперь-то, конечно, нет. Да и в любом случае – едва ли! – откровенно ответила она.

– Да ты что?! – взвился Оливье. – Я же дал слово! – Взгляд его наткнулся на понимающую улыбку старого нотариуса, и он, засмеявшись, обреченно махнул рукой, как бы сдаваясь: – Да что говорить… Слаб человек – одно скажу. Но теперь уж все равно – дело не выгорело!

– Вы еще молоды, друг мой, – зажурчал голос де Мона. – Вы молоды, потому и не знаете, что все на свете поправимо.

– Да, о да! – криво усмехнулся Оливье. – Все на свете поправимо, кроме смерти! Это я прочно усвоил еще в России!

– Россия… – мечтательно вздохнул де Мон. – Россия богата красавицами! – Он не без игривости подмигнул поникшей Ангелине. – Кстати, некогда я знал одного русского. Это было… Дай бог памяти… вскоре после казни нашего последнего короля. Я желал изучать русские афоризмы – пё-слё-ви-сы, – с явным удовольствием выговорил де Мон, – и мой русский друг, очень недовольный убийством короля, говорил, что, поскольку монарх раскаялся, его не следовало казнить. И приводил пё-слё-ви-са… дай бог памяти… – Он потер ладонью лоб. – А, вспомнил! Побритую бороду меч не сечет!

Ангелина с истерическим визгом уткнулась лицом в стол. Де Мон сочувственно кивнул:

– Пожалуй, эти слова применимы и сейчас, не так ли, сударыня? Когда человек искренне раскаивается, жизнь открывает перед ним новые пути! – И он обратился к Оливье: – Так вот, насчет того, что все поправимо. Вообразите, что поправима даже та ситуация, в которую вы лихо вляпались!

И выпрямилась Ангелина, и глаза Оливье зажглись ожившей надеждой, и оба они враз выдохнули:

– Как?

– Очень просто! – хлопнул нотариус ладонью по столу. – Для этого нужно, чтобы мадемуазель еще сегодня стала моей женой.

* * *

В это время истекли заветные полчаса, но прежде, чем нотариус Блан и префект полиции вошли в дверь опочивальни покойной Марго де ла Фонтейн – еще не знающие, что им предстоит засвидетельствовать бракосочетание, – Оливье стало известно, что «завещание тетушки Марго» не будет уничтожено, однако и ему не придется в полной мере насладиться богатством. На его содержание ежегодно выделялась преизрядная сумма, ну а сам капитал по доверенности поступал в распоряжение Анжель д’Армонти, по мужу – Анжель де Мон. Через два дня, после исполнения всех формальностей, де Мон с супругой и ее кузеном (таков теперь был официальный статус Оливье) намеревался отправиться в Париж, где им предстояло жить в новом особняке на бульваре Монмартр.

Услышав это, Оливье молча склонил голову, убеждая себя, что это вовсе не удар судьбы, а ее подарок. Однако Ангелина все-таки осмелилась спросить:

– Вы спасли меня сударь, но почему?!

Ей показалось, что темные глаза под морщинистыми веками предательски повлажнели, прежде чем де Мон улыбнулся невесте:

– Вы здесь не так давно, моя дорогая, и еще не знаете, какие диковинные штуки выделывает с людьми этот проклятый мистраль. Мадам Маргарита даже рассталась из-за него с жизнью. Плиний, к примеру, рассказывал, будто в случаях мистраля древние садились в масляные ванны, дабы уберечься от его разрушительного воздействия. А у меня, представьте, масляной ванны не оказалось. Вот я и не уберегся от любви с первого взгляда… Остается только молиться, чтобы это была моя последняя любовь!

 

3. Супружеская жизнь

Через неделю после этих событий новая карета господина де Мона (прежняя оказалась мала для трех человек и багажа) въехала в Понт-ан-Руайан, маленький городок на берегу Бурны. Река эта, известная прозрачностью своих вод, протекает, бурля, через городок и образует несколько водопадов, а знаменита тем, что в ней ловят прекрасных форелей.

Карета пронеслась по замощенной главной улице городка и остановилась возле постоялого двора. Выбежавший навстречу хозяин увидел высокого молодого мужчину, который вынес из кареты красивую, нарядно одетую даму и потребовал лучшую комнату для больной. Дама была без чувств, и лицо мужчины выражало крайнюю обеспокоенность. Хозяин принял его за мужа дамы и указал дорогу, заметив, что из кареты появился еще один постоялец: почтенного вида старик небольшого роста. Очевидно, это был отец дамы, ибо его лицо выражало такую же обеспокоенность, как и лицо молодого человека. Однако вскоре выяснилось, что старик-то как раз и оказался мужем, а молодой человек – всего лишь кузеном заболевшей дамы. Последний справился у хозяина, где живет местный доктор, и кинулся за ним со всех ног, а вскоре они появились вместе, причем доктор поспешно подошел к больной. Супруг дамы пожелал присутствовать при осмотре, ну а любопытный хозяин припал к известной только ему щелочке между панелями, так что мог слышать и видеть все происходящее.

Из-за ширмы, где стояла кровать дамы, доктор вышел с нахмуренным лбом и поджатыми губами. «Плохо дело!» – подумал хозяин, и тон доктора подтвердил его опасения.

– Дела у нашей больной не очень хороши. У нее… э-э… delirium tremens.

Старый муж, услышав о таком диагнозе, чуть не упал со стула и не сразу смог пробормотать:

– Белая горячка?! Слава богу, что не черная оспа!

– Слава богу! – с жаром отозвался кузен.

Доктор же насторожился:

– Вы не чужды латыни?

– В некоторой степени, – сухо отозвался старик. – Но медицинская латынь – не мой конек. Поэтому я вам вполне доверяю.

Надо полагать, латынь доктора тоже была небезупречна, потому что трактирщик заметил, как старик и кузен дамы обменялись понимающими взглядами.

– Они вам скажут по-латыни, что ваша дочь больна, – буркнул старик, как пишут в пьесах, «в сторону».

Затем трактирщик услыхал:

– Позвольте, сударь, я чего-то не понял… Значит, эта дама – все-таки ваша дочь?

– Эта дама – моя жена. А это – Мольер, – рассердился старик.

Доктор вернулся к рассуждениям, из коих можно было понять, что болезнь дамы (та самая delirium tremens) проистекает от дорожной усталости и угнетенного душевного состояния…

– …и беременности, – подсказал супруг, и доктор едва не выронил свою слуховую трубку.

– Ах, да она еще и беременна? Поздравляю вас, друг мой, поздравляю! – проговорил он с жаром. – Ну, коли госпожа беременна, так и говорить не о чем! Успокоится ее нервическая усталость – излечится и болезнь.

– Очевидно, понадобятся какие-то лекарства?.. – осведомился супруг.

– Я принесу их позже. Они не столь необходимы, как спокойный сон. Я рекомендовал бы оставить госпожу одну. Нет, конечно, ей нужен присмотр, однако меня призывают дела… прочие больные… Я хотел бы знать только одно: кто из вас особенно крепко любит госпожу? – Врач пристально воззрился на оторопевших от такой прямоты мужчин.

– Я нахожу ваш вопрос оскорбительным, сударь! – заявил наконец кузен. – Конечно же, родственные чувства гораздо сильнее чувств супружеских…

– Позвольте! – воскликнул муж дамы. – Но ведь брак освящен церковью, а это означает связь любви земной и небесной.

– Всякий брак может быть расторгнут, в то время как узы крови нерасторжимы, – возразил молодой человек.

– Сказано в Писании: «Остави отца и мать свою и прилепися к нему», то есть к супругу, – заметил не без ехидства старик.

– Я вот к чему спрашиваю, господа, – пояснил врач. – Лучшим способом лечения delirium tremens является мысленное воздействие на больного. Action in distans, – уточнил он. – Поэтому я предлагаю, чтобы один из вас, чьи чувства менее горячи, остался с дамой, а другой, кто любит ее особенно сильно, отправился бы до вечера прогуляться по окрестностям, всем существом своим желая ей скорейшего выздоровления. Решайте, кому быть сиделкою, а кому истинным врачевателем.

– Вон вы как повернули, – пробормотал кузен. – Ну, коли так… разумеется, сударь, вы – супруг, ваши чувства – глубже, а значит…

– Значит, вам и осуществлять action in distans, – подхватил врач, беря упомянутого супруга под руку и настойчиво увлекая его за дверь. – Заодно обсудим вопрос о моем гонораре.

Супруг хотел воротиться за цилиндром, однако кузен оказался проворнее и нахлобучил на него головной убор уже в дверях, которые тут же запер, надо полагать, чтобы никто не помешал отдыху больной.

Убедившись, что кареты врача и супруга отъехали, молодой человек потрогал свою голову, грудь, руки («У него жар! Он тоже заразился!» – испугался трактирщик) и пробормотал:

– Нет, он ошибся, этот доктор. Все-таки чувства кузена к своей кузине очень горячи. Иногда просто обжигающе горячи!

С этими словами он прошел за ширму, по пути расстегивая штаны, на которых обозначилась такая выпуклость, что трактирщик вытаращил глаза…

«Однако!» – сказал он себе, и в то же мгновение из-за ширмы донеслись смех, чмоканье и ожесточенный скрип старой кровати. О мужчине и женщине, встретившихся в уединенном месте, никто не подумает, что они читают «Отче наш». А потому трактирщик подумал только, что одним рогоносцем в мире стало больше.

* * *

Тем временем коварно обманутый супруг, выехав за пределы города, отпустил карету и некоторое время шел пешком по берегу Бурны.

Наконец господин де Мон дошел до парома. Это было весьма оригинальное сооружение! На высоте ста футов над Бурной с одного берега на другой был перекинут толстый канат, и путники переправлялись через реку в круглом деревянном ящике, в котором имелись две дыры, в них и был продернут канат; а более тонкой веревкой пассажиры перетягивали ящик с одного берега на другой.

Старик оказался по-молодому храбр и, забравшись в ящик, бестрепетно переправился на другой берег. Здесь он посетил уютный ресторанчик, где в очаге жарко пылали обрезки лоз (в феврале как раз подрезали виноградники). Старик насладился ужином из прекрасных форелей, но вскоре хозяин с поклоном пригласил старого господина проследовать за собою и провел его в дальнюю комнату, убранную богато и элегантно, где его встретила дама, одетая очень изысканно. Черная кисея, прикрывавшая на манер чадры нижнюю часть ее лица, казалась необходимой принадлежностью ее туалета.

– Маркиза… – проговорил старик, склоняясь к руке дамы с тем изяществом и щегольством, которыми отличались лишь придворные последней французской королевы. – Я бесконечно счастлив видеть вас снова.

– Вы запоздали на час, однако я решила дать вам время пообедать: вы выглядели усталым, – участливо сказала дама.

– Сказать по правде, забот у меня прибавилось, – усмехнулся старик. – Я ведь женился. А поскольку жена моя внезапно захворала, то прибавилось и печалей.

От изумления дама некоторое время не могла и слова молвить.

– Вы женаты! – воскликнула она наконец. – Боже милосердный! Как же это случилось?

– Как это обыкновенно случается со всеми? – пожал плечами де Мон. – Magna res est amor!

Из всех латинских слов маркиза поняла только последнее, но и его оказалось достаточно.

– За два десятка лет нашего с вами знакомства я могла бы назвать столько же, если не больше, дам, страстно желавших принять фамилию де Мон, однако вы оставались непоколебимы. Кто же эта счастливица?

– Счастливец в данном случае – я, – произнес де Мон. – Тем более что скоро стану отцом.

Маркиза на мгновение прикрыла глаза. Возможно, опасалась, что они скажут слишком много?

– Верно, этим и вызвано недомогание мадам де Мон? – предположила она.

Нотариус кивнул:

– Совершенно верно.

– О, вы всегда отличались особой преданностью нашему делу, – восхитилась маркиза. – Оставить молодую жену одну в таком состоянии?

– Она не одна, – усмехнулся де Мон. – С нею ее кузен.

– Ах, кузен? – произнесла маркиза с некоторой заминкою.

– Да, – кивнул нотариус с безмятежным выражением лица. – Человек весьма достойный.

Маркиза вежливо улыбнулась.

– Слава богу, что вы им довольны, – подпустила она ехидства, такого, впрочем, изящного, что почувствовать его могла только женщина… или обманутый супруг.

– Да, о да! – развел руками де Мон. – Он оказался очень полезен в путешествии. Не напрасно говорится, что веселый спутник в дороге заменяет экипаж. Вернее, лошадь… или всадника? Уж не знаю, как у них там сейчас обстоят дела… – И нотариус, казалось, серьезно задумался над чем-то.

«Да он просто выжил из ума!» – решила маркиза, однако глаза ее хранили прежнее приветливое выражение.

– Поговорим о нашем деле, – предложил де Мон.

– Поговорим, – согласилась маркиза. – Знаете ли вы последние новости?

– Насколько мне известно, русская «партия мира», полагавшая, что настал благоприятный момент для заключения мира с Наполеоном, потерпела полное поражение после того, как 16 февраля последовало заключение союзного договора русских с пруссаками, по которому Россия выставляет армию в 150 тысяч человек и не слагает оружия до восстановления Пруссии в границах 1806 года. Пруссия же обязалась выставить до 80 тысяч человек. Главнокомандующим союзными войсками назначен Кутузов, однако он пока не предпринимает решительных действий. Во всяком случае, не намеревался делать этого до конца февраля.

– А сегодня какое число?

– 1 марта. Не хотите же вы сказать… – де Мон осекся.

– Вот именно, – кивнула маркиза. – Именно это я и хочу сказать! 27 февраля северная группа русских под командованием Витгенштейна вошла в Берлин!

Какое-то время нотариус смотрел на нее, будто пораженный громом.

– Откуда вы знаете? – прошептал он наконец.

– Как откуда?! – пожала плечами маркиза. – Откуда я все знаю?

– Ах да! Мадам Жозефина все еще держит руку на пульсе жизни маленького капрала? – усмехнулся нотариус. – И ваша кузина по-прежнему ее доверенное лицо?

– Да, – кивнула маркиза. – И слава богу, что это так.

– Действительно, слава богу! – воскликнул де Мон. – Ведь эта победа означает, что открывается наконец первая дверь на пути в многострадальную Францию нашего законного, Богом данного короля. Виват Людовику XVII! – выкрикнул нотариус шепотом, ибо никогда не забывал об осторожности, и осекся, увидев озабоченность в глазах своей собеседницы.

– Что-то произошло? – насторожился он.

– Да, Жозефина опять начала свои старые разговоры.

Мгновение де Мон смотрел непонимающе, потом побледнел.

– Разговоры о… о покойном дофине?

– Увы, – склонила голову маркиза. – Увы.

– Но это ведь сущий бред! И потом, я прекрасно помню эту мистическую историю с фиалками, собранными на могиле дофина! Жозефина тогда сама подтвердила, что он мертв! Мертв и похоронен!

– Получается, Жозефина уверена, что дофин мертв, – сказала маркиза. – Для чего же она теперь извлекла на свет божий странные домыслы? Я сама слышала, как она рассказывала Талейрану, будто, действуя сообща с Баррасом, вызволила дофина из Тампля. Баррас же подменил дофина чахлым золотушным ребенком и, чтобы спасти от революционного террора, отправил его наследника в Вандею, где он до сих пор живет, выжидая, когда сможет занять французский престол.

– Он уже далеко не мальчик, если все это правда, – пробормотал де Мон. – Готовый наследник!

– Это ложь! – вскричала маркиза. – Жозефина хочет отплатить Талейрану за то, что тот устраивал брак Наполеона с Марией-Луизой!

– Почему же именно сейчас? – спросил де Мон.

– Потому что всем известно, что Талейран возлагает надежды именно на Его Величество Людовика XVIII. Да разве только он один?! Все мы только его желали бы видеть на троне Франции!

Глаза ее сверкнули фанатичным блеском, голос дрожал, и де Мон с трудом скрыл улыбку. Да, постарела… Нотариус знал маркизу с давних пор и мог убедиться, вместе со множеством других мужчин, что она на диво хорошо сложена. Вуаль, опускающаяся на лицо, не мешала маркизе частенько поднимать свои юбки. Был среди ее любовников и некий граф де Лилль, прежде звавшийся братом короля графом Прованским, а ныне – будущим королем Людовиком XVIII. По опыту жизни де Мон знал, что самые пресыщенные женщины порою отдают свое сердце одному из любовников – и это не всегда самый красивый из их мужчин. Очевидно, таковым для маркизы стал Людовик Прованский.

– Мы должны пресекать нелепые слухи, – провозгласила маркиза. – В конце концов, общеизвестно, что дофин был похоронен на кладбище Сен-Мартен в общей могиле, залитой известью, а все остальное – досужие домыслы. Однако Его Величество должен знать об опасных слухах. К несчастью, у меня сейчас нет под рукой верного человека, которого я могла бы отправить в Англию к Его Величеству. Может быть, у вас?..

Де Мон развел руками.

– Но, может быть, этот кузен, о котором вы упомянули? Каковы его настроения?

Де Мон досадливо дернул уголком рта:

– Я мало что знаю о нем. Кажется, он хитер, хотя и не отличается особым умом. Да и в руках он себя держать не умеет. Вероятно, сказались тяжкие испытания, бегство из России.

– Наполеоновский солдат? – с брезгливой гримаской уточнила маркиза.

– Да. Послушаешь, как он рассказывает о падении моста через Березину, так дрожь пробирает. Сам же Оливье чудом спасся.

Какая-то тень промелькнула в черных глазах маркизы.

– Оливье? – нахмурилась она. – Оливье… А дальше?

– Де ла Фонтейн. Благородная и довольно состоятельная семья. Во всяком случае, он дал своей кузине весьма приличное приданое!

Он улыбнулся. Маркизе, конечно, не дано было постичь смысл этой улыбки, зато де Мону не дано было знать, что он сейчас спас жизнь человеку, от которого охотно избавился бы любым способом.

Де Мон все-таки взялся подыскать курьера в Англию, чем весьма порадовал маркизу. Потом они еще немного побеседовали, превознося Талейрана и браня Наполеона.

Наконец маркиза отбыла.

Де Мон спросил пуншу и уселся у камина, покуривая трубку. Уютно трещали виноградные лозы; табак был хорош, а пунш – великолепен.

Он вновь принялся потягивать пунш, предаваясь невеселым своим размышлениям, но усталость все же взяла свое, и де Мон задремал.

– Не спи! С ума сошел! – Ангелина с трудом растолкала Оливье. – Ты что, спать сюда пришел?!

– А? Нет! – Оливье потряс головой, прогоняя дремоту, и потянулся к Ангелине: – Желаете продолжить, мадам?

Она расхохоталась и оттолкнула его ладонью, будто большого ласкового кота.

– Нет, брысь-брысь! Немедленно вставай и одевайся! Довольно ты дурачил сегодня этого доброго человека!

– Ну и что? Не зря же говорят, дураки – самые счастливые люди на свете, – хмыкнул Оливье. – А что до его доброты, так за пятьдесят тысяч франков годового дохода я бы уехал от жены не на два-три часа, а… – Он был так возмущен, что не заметил, как напряглась Ангелина. – И если на то пошло, не я один дурачил его, а мы вместе. Ведь если какая хворь у тебя и была, то отнюдь не delirium tremens, а самая вульгарная febris erotica!

Ангелина выждала несколько мгновений, прежде чем смогла справиться с собой и спокойно предложить Оливье все-таки подняться с постели.

Наконец, чмокнув ее на прощание, он направился к двери, так и не заметив, что подушка по обе стороны от ее головы, там, куда сбегали тоненькие горючие ручейки, мокра от слез.

Сначала она смертельно боялась, что де Мон начнет осуществлять свои супружеские права, боялась его старческого бессилия, которое ей придется преодолевать! Однако в первую брачную ночь де Мон только поцеловал ей руку и отправился спать в другую комнату. То же происходило и в последующие ночи. Разумеется, Ангелина не мечтала о ласках нотариуса де Мона. Она несколько побаивалась этого загадочного человека, так неожиданно взявшего ее под свое крыло… Правда, цена его «первой любви» стоила пятьдесят тысяч годового дохода, зато Ангелина теперь могла не бояться за будущее своего ребенка. Произнеся священные слова обета супружеской верности, она чувствовала непреодолимое желание изменять своему мужу. Ее влечение к Оливье сделалось после недельного воздержания невыносимым, оттого она и решилась на отвратительный обман мужа. Ну а Оливье был только счастлив удовлетворить не просто пыл, но и жажду мести человеку, который так мастерски обвел его вокруг пальца.

Ангелина могла проникнуться сердечной склонностью к тому Оливье де ла Фонтейну, который выиграл ее в карты, а потом доверчиво уснул с нею рядом в блокгаузе, к тому, кто на мосту спас ей жизнь, кто защитил ее от графини д’Армонти на берегу Березины. Но, вернувшись в Бокер, он вмиг утратил отвагу, дерзость и романтичность, превратился в мелкого буржуа, который смысл своей жизни видит только в деньгах. Ангелина стыдилась, что вожделеет к этому человеку, и ей становилось чуть легче, когда она сознавала: на его месте мог оказаться любой другой. На всем свете существовал только один человек, который мог удовольствовать блаженством ее душу и тело, который способен был придать любви одухотворенность, гармонию и высшую красоту, превратив телесное соитие в любовное слияние сердец.

Они с Никитой были предназначены друг для друга! Были, да… И сейчас Ангелина с трудом удерживала рыдания именно потому, что принуждена была всегда употреблять этот глагол только в прошедшем времени. Всю жизнь!

Но зачем ей такая жизнь?..

– Эй, красотка! – Оливье вернулся от двери и встревоженно коснулся пальцем ее щеки. – Что я вижу?

– Ничего, – буркнула Ангелина, приподнимаясь. – Иди ты, ради бога! Нет, скажи-ка мне сперва: а что такое, собственно говоря, делириум тре… как там?

– Delirium tremens? – расплылся в улыбке Оливье. – Белая горячка! Ну и глуп же этот местный эскулап! Даже я знаю, что delirium tremens может быть только у пьяницы, допившегося до чертиков!..

Он успел увернуться от летящей в его голову подушки, и та со всего маху обрушилась на вошедшего де Мона.

Но лицо нотариуса осталось непроницаемым. Коснувшись ладонью растрепавшихся седых волос, он протянул подушку Оливье.

– Полагаю, это предназначалось вам?

Тот как-то враз стушевался и ловчее угря выскользнул вон из комнаты.

Де Мон взбил подушку и подсунул ее под спину своей молодой жене.

– Как ваше здоровье, душенька? Надеюсь, вы вполне отдохнули, и action in erotica… ох, простите, action in distans оказало свое благотворное влияние?

Ах, как холодны были его старческие глаза, утонувшие меж морщинистых век! И их презрительное выражение, и эти слова лишь подтвердили то, что смутно подозревала Ангелина: де Мон, с его проницательностью, в два счета разгадал плохую игру дурака доктора и самый смысл спектакля. Почему же он так охотно включился в него? Может быть, он хорошо понимал человеческую природу и полагал, что ежели жена его молода и ненасытна, то удобнее держать ее любовника на виду? Так ли, иначе – все казалось Ангелине равно неприличным и противным. Но чего же другого ждать от человека, который ее купил и теперь не возражал, чтобы жену привязывала к мужу лишь супружеская неверность? Старое, дряхлое ничтожество!

Ангелина не смогла отказать себе в удовольствии высказать все это мужу. И была немало удивлена, что презрение в его глазах обратилось не в ярость, а в вежливое удивление. На мгновение опешив, Ангелина с трудом сообразила, что в опьянении злобы заговорила по-русски. И это доставило ей такую чистую, почти детскую радость, что она, не переходя на французский, обрушила на седую голову де Мона целый ушат самой непристойной русской брани. Притом сама в душе удивлялась, откуда поднабралась таких словесных перлов, среди которых «замороченный блядослов», «потасканный лягушатник» и «драный хрен» были далеко не самыми яркими. Наслушалась, конечно, в деревне, у дворни, потом в госпитале, от раненых, одурманенных болью, которые облегчали ею душу без всякого стеснения.

Ангелина остановилась, чтобы перевести дух, да так и замерла, услышав голос де Мона:

– Гнев ваш мне вполне понятен, однако, поверьте, я его не заслуживаю, дорогая баронесса Корф… Или вы позволите мне звать вас просто Ан-ге-ли-на?..

Она какое-то время тупо смотрела в смеющиеся глаза мужа, прежде чем сообразила, что он тоже говорит по-русски.

 

4. Печь контрабандистов

Ангелина никогда не искала сильных ощущений – их на ее долю и так выпало предостаточно, однако подобного потрясения она давно уже не испытывала. Оказывается, ее муж, парижский нотариус Ксавьер де Мон, был старинным другом ее отца, барона Димитрия Корфа. Еще пять-шесть лет назад де Мон виделся с ним и Ангелиной в русском посольстве в Лондоне на приеме. Ангелина, разумеется, де Мона не помнила: разве обращают пятнадцатилетние девочки внимание на почтенных старцев?! Но де Мон ее запомнил, ибо позавидовал тогда своему другу Корфу, порадовался, что тот сумел спасти свой брак, бывший тогда притчей во языцех. В Бокере де Мон узнал Ангелину с первого взгляда, ибо сходство ее с отцом, прежде вполне обыкновенное, сделалось теперь поразительным.

План де Мона состоял в следующем: он сообщит маркизе, что сам готов быть тем курьером, который отправится в Англию. Однако потребует, чтобы Ангелина была с ним, и в Лондоне передаст ее с рук на руки барону Корфу; затем в Англии совершится тихий развод, и Ангелина сочетается браком с этим молодым и безмерно обаятельным мерзавцем, которого она любила и который, без сомнения, и являлся отцом ее ребенка. Однако де Мон позаботится, чтобы Оливье зависел от ее благорасположения, а не она – от его: состояние де ла Фонтейнов останется в ее руках. А сам он вернется в Париж и заживет, как жил прежде, en gargon, словно и не было никогда в его жизни этого странного и спешного брака. Он полюбил… но слишком поздно. Как говорили древние, если ты прошел мимо розы, то не ищи ее более: или она отцвела, или ее сорвал кто-то другой!

Отмахнувшись от невеселых мыслей, де Мон направил свои размышления в деловое русло. Вряд ли в Кале охотно переправят курьера роялистов в Англию, у которой сейчас нет даже дипломатических отношений с наполеоновским Парижем. Будь де Мон один, он отправился бы на лодке контрабандистов, однако Ангелина… Опасности на море ей претерпеть придется, иного пути в Англию нет, но де Мон должен их свести до минимума! И в этом ему поможет маркиза, у которой есть связи везде, даже в доме Жозефины. Он откроет маркизе, кто такая Ангелина. Та обожает драматические эффекты и непременно захочет принять участие в судьбе дочери русского дипломата…

* * *

Дорога до Кале измучила ее духовно и телесно. Скрытно взволнованный де Мон, как бы дремлющий в своем углу, а на самом деле не спускающий с нее жалостливого взгляда… И Оливье – раздраженный, отказывающийся понимать, почему нотариус тащит с собою беременную женщину и свободного, никому ничем не обязанного мужчину?! Именно из-за Оливье Ангелине и де Мону ни разу не удалось толком поговорить. Она чувствовала, что должна поведать ему о том пути, который привел ее во Францию, однако она не хотела, чтобы Оливье узнал о ней столь много.

Зрелище города Кале не улучшило ее самочувствия. Еще не видя округи, только услышав вой ветра и мерный плеск морских волн, Ангелина ощутила, что слезы близко, а уж когда вышла из кареты, ею овладело чувство, будто она приехала на край света: там необозримое море и конец земли. Слезы полились ручьем!

Впереди было счастье встречи с отцом и матерью – отчего же Ангелина не ощущала никакой радости, ничего, кроме отчаянной тоски?

Де Мон тотчас отправился в порт, почему-то не предложив Ангелине и Оливье устраиваться в гостиницу. Они сидели прямо на траве, не говоря между собой ни слова; выл ветер, и листья уныло шумели над головой.

– Проклятый стряпчий! – проворчал Оливье. – Думаешь, я не знаю, почему он не повез нас в гостиницу? Боится, что мы тотчас завалимся в постель! И ей-богу, может, хоть этим займемся? Я давно готов!

Однако она не ощутила в себе ни малейшего волнения. Поведение Оливье показалось ей неприличным.

– А бывало, помню… – пробурчал он, заметив выражение ее лица.

– Да, бывало, – невозмутимо кивнула она, – да все миновало.

Оливье насупился.

– Ты так изменилась, Анжель! Но ничего! Это все беременность, – заявил он с видом знатока. – Погоди, родишь – и сама себя не узнаешь! Готов держать пари, что мы еще не раз украсим голову твоего мужа ветвистыми рогами.

– Готова держать пари, что к тому времени, как я рожу, он не будет моим мужем, – усмехнулась Ангелина и с любопытством уставилась на Оливье, у которого вдруг напряглось лицо и голос звучал, как у чужого, хитрого, пронырливого человека.

– Ну и куда ты его намерена девать? Или придумала, как от него избавиться, а денежки мои положить в карман?

Ангелину передернуло. И, брезгливо сморщив нос, она ответила небрежно:

– Успокойся! Твои деньги нужны только тебе! Мой отец достаточно богат, чтобы я не нуждалась в них. А что касается моего мужа, он обещал развестись со мной, едва мы доберемся до Лондона.

– До Лон-до?.. До Лон-до?.. – забубнил Оливье, и это было так уморительно, что Ангелина не сдержала хохота, но тут же осеклась, увидев выражение лица Оливье.

– В Лондон собрались? Это еще зачем? И кто твой отец? Откуда знает о нем де Мон и почему не знаю я? И если вы собрались в Лондон, то зачем меня притащили сюда? И как, скажите на милость, вы намерены выбраться из Франции? Если у де Мона есть пропуск на выезд, то в Англии его встретят залпом с пограничного судна. А если его ждут там, значит, с этого берега вслед ему прогремят выстрелы. Вам хочется очутиться меж двух огней, но мне-то – черта с два! – возмущался Оливье.

И вдруг ярость на его лице уступила место страху.

– О, я понял… – прошептал он, выкатив глаза. – Я все понял… Если де Мон намерен с тобой развестись и ты останешься в Англии, значит, мои денежки опять переходят ко мне. Ты-то не можешь перевести их в английские банки – мы в состоянии войны с Британией! И де Мон их теряет. Не будь меня, он развелся бы с женой-распутницей и остался бы очень богатым человеком за счет ее приданого. Но это возможно, если бы не было меня… Меня ждет выстрел либо с английского, либо с французского берега, а если нет, то меня сбросят за борт где-нибудь посередине пролива? И тогда все получится именно так, как хотели бы вы!

Все, что он городил, звучало так нелепо, что Ангелина только махнула на него рукой. Конечно, она тоже не понимала, зачем де Мон тащит Оливье в Англию. Надо поговорить с мужем, убедить его отпустить Оливье восвояси, отдав ему его вожделенные деньги. Похоже, ничто не способно заменить ему мелодичного звона золотых монет. Что же… Бог с ним. Каждый сам выбирает свой путь!

– Клянусь, ты прав! – горячо воскликнула она и увидела, как исказилось его лицо. – Я скажу мужу, что ты не хочешь…

– Нет! – в ужасе закричал Оливье. – Нет, молчи, умоляю тебя! Когда-то я спас тебе жизнь – спаси и ты мою, не выдавай меня де Мону, не рассказывай, что я обо всем догадался! И… И прощай, Анжель! Считай, что меня уже нет в Кале!

И Оливье стремглав кинулся прочь, мгновенно скрывшись из виду.

* * *

Нотариус только руками развел, когда, воротясь, увидел Ангелину одну.

– Странно! Мне казалось, что у Оливье есть голова на плечах, а он убежал от своего счастья. Но мне теперь не до него. Надо поторопиться. – Он подал Ангелине узел. – Зайди в карету и переоденься. Мы отправляемся в плавание не на пассажирском пакетботе. Опасности ждут нас, и если кто-то следит за нами, пусть потеряет наш след здесь, около этой кареты!

Ангелина послушно переоделась. Потом ее примеру последовал де Мон, и вскоре неопрятный старик в громоздком, обветшалом парике à la Louis XVI (в провинции их еще носили!) и скромная барышня в квакерски-неприглядном платье и уродливом чепце, полностью скрывавшем волосы, быстро шли по улицам Кале, приближаясь к пристани.

Это была протестантская провинция, так что убогая одежда здесь не бросалась в глаза. Двухэтажные дома тоже казались убогими и невзрачными. Воздух же был напоен сыростью и морской солью, которая щекотала и раздражала ноздри.

Ангелина думала, что муж поведет ее на пристань, однако им предстояло дождаться вечера, а потому они зашли в трактир. Есть ей не хотелось, но, когда сели за стол, прекрасная рыба и свежие морские раки показались ей отменно вкусными. Де Мон спросил вина, и они с Ангелиною выпили по бокалу какой-то розовой кислятины – за удачу.

Наконец стемнело. Ангелина сидела как на иголках и была ошеломлена, когда муж повел ее не на улицу, а в пустую кухню, подвел к очагу и жестом приказал лезть в него.

Очевидно, на лице Ангелины столь красноречиво выразилось воспоминание об Ивашечке, который просит Бабу-ягу показать, как лучше залезть в печку, чтобы изжариться, что нотариус и повар враз захохотали, и де Мон влез в очаг первым. Только тут Ангелина разглядела, что огня в нем нет и в помине, более того – пепел был серым, холодным, слежавшимся, будто очагом пользовались очень давно. Муж нетерпеливо махал ей из темного зева, и Ангелина подобрала повыше юбку и полезла в печку.

Ход из очага только сначала казался крысиной норой, а потом он расширился, и де Мон помог Ангелине пробраться в тесноватую комнатку со сводчатым потолком, без окон, с затхлым воздухом. Здесь чадно горела маленькая свечка.

– Не бойся, – ласково сказал супруг, предложив Ангелине сесть на ларь, – мы здесь долго не задержимся.

– Да я и не боюсь, – нервно передернула она плечами. – Мама мне рассказывала, что ей однажды пришлось скрываться в подземном убежище, откуда был выход в какой-то трактир – и тоже через печку.

– Она тебе рассказывала? – оживился нотариус. – Я прекрасно помню то место. Мы его оборудовали вместе с твоим отцом (его тогда звали Ночной Дюк). Он-то и подсказал идею убежища, дверь в которое замаскирована очагом. Но там было грандиозное укрытие: длинные коридоры, мощные, плотно закрывающиеся двери, а здесь – всего лишь нора, хотя, по словам маркизы, вполне надежная. Ничего, мы выйдем отсюда, как и вошли, и очень скоро. Хоть я наверняка знаю, что вслед нашему шлюпу не будут стрелять с берега, но все-таки лучше, чтобы английские шпионы – а их в Кале как ракушек на дне морском! – не прознали о нас и не обеспечили нам «горячий» прием на том берегу.

– Зря вы считали Оливье дураком, – сказала Ангелина. – Он боялся, что не там, так здесь его обязательно подстрелят.

– Я и думать о нем забыл, – сказал де Мон. – Жаль только, что ты будешь горевать об этом ничтожестве.

Ангелина призадумалась.

– Горевать? Нет, это не то слово, – сказала она наконец. – В моей памяти останется лишь одна сцена: там, в России, в блокгаузе, когда он выиграл меня в карты у одного негодяя, а солдаты дарили нам засохшие букетики гвоздик и кричали: «Виват новобрачным!» Я запомню только это. Все, что было потом, я постараюсь забыть.

– Но если ребенок спросит, кто его отец? – осторожно осведомился де Мон.

Ангелина опешила:

– А при чем тут ребенок?

Теперь опешил нотариус:

– Да разве не Оливье – его отец?

– Господи, помилуй! – с негодованием воскликнула Ангелина.

Память о единственном человеке, которого она любила, подсказала ей искренний и в то же время уклончивый ответ:

– Слишком страшный был путь, приведший меня сюда. Однако того, кого любила всем сердцем, я не забуду никогда.

И оба подумали об одном и том же: они почти ничего не знают друг о друге, хотя их пути так странно переплелись. Ну как рассказать ему? Пришлось бы заглянуть в такие глубины!

– Скажите, – спросила Ангелина, и голос ее дрогнул, – вы знали в 1789 году в Париже графиню Гизеллу д’Армонти?

Де Мон нахмурился, вспоминая:

– Много слышал о ней, но никогда не видел. Зато был шапочно знаком с ее братом, маркизом Сильвестром Шалопаи. Вот это был красавец! У дам при виде его просто ноги подкашивались. – И тут же он смущенно закашлялся: интересно, знает ли Ангелина, что ее мать была одной из этих дам? Что-то в напряженной позе Ангелины подсказало ему: да, знает. И де Мон поспешил заговорить о другом: – Графиня д’Армонти была весьма любвеобильна. Поговаривали, она жаловала и республиканцев, и роялистов одновременно. Когда одного из ее любовников заключили в Тампль и приговорили к гильотине, она отдалась прямо в тюремном коридоре чуть ли не взводу охранников, чтобы пробраться к нему в камеру и напоследок напомнить, какого цвета ее мех… О-о, ч-черт! – У нотариуса даже голос сел. – Простите, ради бога, дитя мое, что, забывшись, употребил выражение, весьма часто нами тогда используемое.

– Ничего, сударь, – кивнула Ангелина. – Я все понимаю и ничуть не в обиде на вас. Но расскажите: удалось это графине?

– Дело в том, что та камера была отделена от коридора всего лишь решеткой, – пояснил нотариус. – И любовник графини издали видел и слышал все, так сказать, ее приключения на пути к нему. Он оказался человеком брезгливым и не пожелал быть десятым или одиннадцатым посетителем этого розового грота. Графиня, разумеется, сочла себя оскорбленной. Тогда она задрала юбки и улеглась прямо возле решетки, пригласив охрану на второй заход, таким образом желая отомстить своему любовнику, но не рассчитала пыла тюремщиков. Говорят, дело дошло и до третьего рейда. В конце концов доблестная дама лишилась чувств, да так и валялась в коридоре Тампля с задранной юбкой. И никто, даже насытившиеся охранники, не оказал ей помощи, пока она не пришла в себя и не убралась восвояси. Потом графиня будто бы долго болела – и как-то сошла со сцены. Еще я слышал, что она тяжело переживала гибель своего брата на какой-то таинственной дуэли, но это все, что я знаю. Я был озабочен своей судьбой.

В голосе его вдруг прорезалась такая боль, что Ангелина коснулась его руки:

– Что с вами, Ксавьер? – Она даже назвала своего супруга по имени.

– Не стоило мне вспоминать! – Нотариус вскочил и принялся ходить по тесной каморке. – Это слишком мучительно!

– Успокойтесь, – пробормотала Ангелина. – Я не хотела, поверьте…

– Я не говорил об этом ни с кем, никогда! О, зачем из пустого любопытства вы разожгли это пламя, которое я считал надежно похороненным под слоем пепла?! – выкрикнул он, и Ангелина не узнала своего всегда такого мудрого, ироничного супруга. Сейчас перед ней стоял человек, измученный беспрестанным, тщательно скрываемым страданием, и она осторожно взяла его руку:

– Расскажите мне… Вы слишком долго молчали. Клянусь, вам станет легче!

– Дитя! – фыркнул де Мон. – Разве вы способны понять, что это такое – видеть казнь своей возлюбленной?

– Могу, – глухо проговорила Ангелина. – Мой возлюбленный, отец моего ребенка (сейчас она не сомневалась в этом!), был расстрелян у меня на глазах.

И замерла, раненная в самое сердце страшными воспоминаниями. Так они и сидели рядом – два измученных, страдающих человека, – пока де Мон наконец не заговорил:

– Красная гвоздика всегда играла во Франции особую роль. Наполеон всего лишь украл этот символ, а ведь еще со времен Фронды она служила знаком приверженности дому Бурбонов. Во времена революции невинные жертвы террора, идя на эшафот, украшали себя красной гвоздикой, желая показать, что они умирают за своего короля. В то страшное время цветок этот носил название o eillet d’horreur – гвоздика ужаса. Да, теперь роялисты избрали белую гвоздику своим знаком, ибо корсиканец присвоил красную, но в то время… В то время я был еще не стар: пятьдесят – это не возраст для мужчины, тем более если он влюблен впервые в жизни. У меня было много женщин, но только одна поразила мое сердце любовью. Я встретил ее поздно. Она была много моложе меня, она и вернула мне молодость. Так, как любил я, любят лишь раз в жизни. Она была высокая, изящная и такая тоненькая, что я мог бы обхватить ее талию пальцами одной руки! Ее звали Иллет – Гвоздика, и в тот роковой день, когда ей исполнилось двадцать пять, она украсила себя красной гвоздикой – знаком своего имени. Она не знала, что накануне был казнен один из невинных, который, перед тем как положить голову на плаху, бросил в толпу красную гвоздику и крикнул: «Этот цветок погубит кровавого тирана!» Его слова кто-то запомнил, а увидев мою Иллет с гвоздикой, донес на нее как на пособницу смутьянов-аристократов. Она и впрямь была аристократкой из прекрасной семьи – и вся эта семья была обречена. Они встретили свою участь достойно – и в один страшный день все вместе взошли на эшафот.

– А… вы? – робко спросила Ангелина. – Вы не смогли ее спасти?

– Не смог, хотя я отдал все свои деньги на подкуп судей, я пытался организовать налет на тюрьму, да что говорить! – Он ожесточенно махнул рукою. – Все мои начинания провалились одно за другим. Мне осталось последнее средство – умереть вместе с ней. Я выведал, когда должны казнить Иллет, и пробрался на площадь, уже запруженную народом. Я смотрел на Иллет. Она стояла спокойно, не дрогнула, когда умирали ее друзья. Но вот на плаху потащили ее отца – и Иллет вскрикнула: следующая была ее очередь. Она стала озираться. Я понял: она ищет меня – я закричал… Нет, мне лишь казалось, будто я кричу: «Да здравствует король! Смерть кровавым тиранам!» – а на самом деле из моего горла вырывалось лишь слабое сипение: от напряжения у меня начисто пропал голос. «И все-таки я умру вместе с тобой!» – подумал я и бросился вперед… Но не смог пробраться сквозь толпу: мускулистые кузнецы и ремесленники, их толстомясые жены свирепо рвались ближе к эшафоту, чтобы увидеть, как скосит лезвие Кровавой Луизы голову аристократа… Я рвался вперед и так разъярил стоящих вокруг, что чей-то огромный кулак опустился на мою голову, – и я лишился сознания, успев увидеть светлые волосы Иллет, стиснутые окровавленными пальцами палача, когда он показывал толпе ее отрубленную голову.

Потом я хотел покончить с собою, но подумал: если Бог не попустил мне умереть, значит, я должен жить и мстить. Не счесть спасенных мною… не счесть уничтоженных мною! Но с тех пор я вижу ее во сне каждую ночь. Она отворачивается от меня, ибо я нарушил нашу клятву – быть неразлучными в жизни и смерти. Сегодня во сне она улыбнулась мне – я уж решил, что все, простила, теперь мы будем вместе, но опять проснулся живым!

Ангелина тихонько всхлипнула. Ей стало так страшно, так одиноко! Свеча почти догорела, и чудилось, темнота подземелья сделалась могильной тьмой…

– Мы скоро уйдем отсюда? – жалобно спросила Ангелина, но вместо ответа де Мон прошептал:

– Не может быть!

Поднявшись, он шагнул туда, где находился лаз в очаг. Ангелина побежала за ним – и вдруг замерла: ей почудился запах дыма.

– Стой здесь! – приказал де Мон и с юношеским проворством нырнул в узкий лаз, ведущий к очагу.

Но тотчас же вывалился оттуда, тяжко откашливаясь от дыма, который валил теперь неостановимо.

– В очаге развели огонь! – с трудом выговорил он.

Ангелина терла глаза, из которых потекли едкие слезы.

– Надо им покричать, дать знак. Они забыли про нас, что ли? Мы же так задохнемся!

Де Мон молчал, и Ангелина, взглянув на него, увидела на его лице такое отчаяние, что вдруг все поняла.

– Вы думаете, они сделали это нарочно?!

– Не знаю. – Нотариус заслонил лицо рукавом, стараясь задержать дыхание. – Одно из двух: или в трактир пришли жандармы и им показался подозрительным незажженный очаг, или…

– Или? – спросила Ангелина.

– Или Кола, трактирщик, – предатель. Он меня почти не знает, не может таить на меня зла. Он мог только выполнить чей-то приказ – но чей? Ведь об этом убежище знала только одна… – Он не договорил, скорчившись в приступе мучительного кашля.

Ангелина вгляделась в серую мглу, заволакивающую каморку, и сердце ее дрогнуло в надежде, когда она заметила крест-накрест прибитые доски, закрывавшие подземный ход! Ход к спасению!

Она с силой дернула за рукав задыхавшегося нотариуса. Их взгляды встретились, и в глазах де Мона снова зажглась жизнь, когда он проследил за взмахом ее руки, без слов бросился к заколоченной двери, вцепился в доску, рванул… И едва не упал, потому что гвозди оказались крепки и надежны. Задыхаясь, кашляя, почти ничего не видя от слез, они рвали эту доску, выдирали гвозди обломанными ногтями – и наконец доска отвалилась!

Не переводя духа, де Мон и Ангелина приступили к другим доскам, и теперь дело пошло легче. Кашляя дымом и кровью, невольные узники припали к отверстию, куда сразу же поползли серые длинные струи.

– Скорее, – прохрипел де Мон, толкнув Ангелину вперед с такой силой, что она упала на колени; а когда поднялась и пробежала немного, вдруг ощутила пустоту за спиной и, оглянувшись, издала вопль: де Мон недвижимо лежал в задымленной каморке!

Она метнулась назад, попыталась поднять его, но тело оказалось таким тяжелым, что она закричала в отчаянии, и де Мон открыл глаза, слабо шевельнул губами.

– Бе-ги, – услыхала Ангелина тихий шепот. – Беги, оставь меня… Я вижу… сюда идет Иллет!

И он вздохнул еще раз и улыбнулся, прежде чем глаза его закрылись навеки.

* * *

Ангелина не умерла от страха тут же, на месте, лишь потому, что ей помешал приступ жесточайшего кашля, после которого саднило в горле, но светлее становилось в голове. Она вгляделась и поняла, что струи дыма уползают куда-то влево. Это означало только одно: их тянет сквозняком. Она вдруг обнаружила, что, забывшись и безотчетно прикрывая рот и нос рукавом, бредет по коридору, оставив где-то позади в дымной серой мгле мертвого де Мона. У нее щемило сердце от запоздалых сожалений о том, что они так и не поговорили по душам; Ангелине было стыдно – ведь он мог счесть ее всего лишь потаскушкой, которая гораздо более думает о любовных приключениях, кружевах и тряпках, нежели о судьбе страны, которую оставила разоренной и измученной войною. Мог счесть ее кем-то вроде Гизеллы д’Армонти. Ангелина невольно усмехнулась, вспомнив непристойную сцену, описанную де Моном. Да, это уж точно была мадам Жизель, ее ни с кем не спутаешь.

Однако же как невероятно странно судит судьба! Что толку было презирать Оливье, когда Ангелина и сама ни разу не вспомнила о побуждениях высокой мести, приведших ее во Францию! Надо было стремиться в Париж, разыскивать мадам Жизель! Однако ребенок… Это ее несколько оправдало. А когда Ангелина поверила, что можно будет увидеться с родителями, она и вовсе позабыла о том зле, причиненном ей графиней д’Армонти, и готова была ринуться через Па-де-Кале, даже не оглянувшись на былое! Не для того ли заградил ей рок путь из Франции, чтобы она исполнила свою клятву расквитаться с Гизеллой д’Армонти? Ну, дай Бог только остаться в живых – и Ангелина клянется своей любовью к России, к Никите, к родным, что заставит графиню пожалеть о содеянном ею.

Эта мысль вернула ее к действительности. Задумавшись, она не помнила, как шла, а теперь встревожилась: не миновала ли выход?

Но нет, струи дыма по-прежнему змеились впереди, вот только проход сделался уже: Ангелина двигалась теперь пригнувшись, задевая плечами стены. Потом ей пришлось согнуться в три погибели, затем вовсе опуститься на четвереньки… Она ползла, стирая в кровь колени, и старалась ни о чем не думать. Только благодаря отчаянному упрямству она еще как-то протискивалась в этой крысиной норе, то и дело стряхивая с лица землю. «Это тебе дорого обойдется!» – сказал чей-то глухой голос – ехидный и насмешливый, и Ангелина подумала, что, наверное, это уже подступила смерть и пытается заставить ее лечь и тихо умереть. Потом сквозь шум своего надорванного дыхания она снова услышала тот же голос: «Это же тебе не корзину рыбы купить! Человеческая жизнь недешево стоит!» Теперь голос звучал совсем близко… Ангелина подняла руку, слабо взмахнула ею… И невольно вскрикнула, больно ударившись кончиками пальцев о грубые доски.

Дверь!

Голоса раздаются из-за двери!

– Не пойму я – откуда этот дым ползет?! – воскликнул кто-то.

И тотчас отозвался голос, при звуке которого Ангелина едва не умерла от счастья.

– Да я уж давно заметил. По-моему, за этой дверью что-то горит.

Господи, это голос Оливье!

– Оливье! – закричала она что есть силы.

– Там ничего гореть не может, – ответил первый весьма категорично. – Ты же видишь – дверь заколочена, туда никто не ходит, а стало быть, пожар устроить некому.

– Говорю тебе, оттуда тянет дымом! – возразил Оливье. – Нет, ты только погляди сюда!

– Ты вот что! – Первый голос вдруг стал угрожающим. – Если хочешь, чтобы я обделал твое дельце, перестань задавать ненужные вопросы, понял? Ты в моем доме, и даже если здесь начнется пожар, тушить его – мое дело! А твое дело – бежать, понял?

– Да пожалуйста, – с обидой проворчал Оливье. – Я могу и уйти. Но тогда ты потеряешь хорошие деньги.

– Оливье! Спаси меня! – снова закричала Ангелина.

– Да у тебя и денег-то нет, – захохотал хозяин дома. – Сам говоришь – деньги у дамы, а ее еще найти надо!

И тут Ангелина поняла: они же ее не слышат. И ничего удивительного: она тоже не слышит ни одного своего слова.

– Клянусь, ты прав! – засмеялся Оливье. – Какого же черта мы тут время теряем? Пошли скорее!

И Ангелина услыхала скрип отодвигаемых стульев, а потом удаляющиеся шаги.

Они сейчас уйдут, и тогда ее уже ничто не спасет!

Она кинулась к двери и принялась молотить в нее кулаками.

Ее окровавленные кулаки едва-едва извлекали слабый стук… такой слабый, что смертная тоска сдавила горло Ангелины и она лишилась чувств, так и не успев осознать, что стук ее все-таки достиг ушей тех, кто находился за дверью, и два голоса в испуге вскрикнули:

– Кто там?!

 

5. Белая гвоздика и красная гвоздика

…Когда Ангелина наконец добралась до бульвара Монмартр и вошла в низенькую, скрытую пышными кустами сирени калиточку в ограде своего дома, она была почти без памяти от усталости. Ветви с набухшими коричнево-зелеными почками хлестали ее по лицу, хватали за платье, но она ничего не чувствовала. Говорят, перед умирающим в одно мгновение разворачивается вся его жизнь, а ведь Ангелина в Мальмезоне, в доме бывшей императрицы, воистину смотрела в глаза смерти! Но не только прошлое терзало ее… Прошлое, как всегда, слишком тесно сплеталось с настоящим.

И Ангелина ничуть не сомневалась: ее ждут новые испытания.

Она с тоской взглянула на еще голые, но обещающие скорый цвет ветви сирени. Ни один цветок Ангелина так не любила, как сирень, эту непременную жительницу старых русских дворянских усадеб. И в Измайлове, и в Любавине была роскошная сирень…

Закрытый гроб с телом Ксавьера де Мона, который Оливье и Ангелина привезли из Кале, был полностью скрыт под пышными бледно-лиловыми соцветиями. Чтобы украсить гроб, Ангелина велела тогда, не жалея, обломать все кусты, однако сиреням это, похоже, пошло лишь на пользу: они разрослись еще пышнее.

Детский смех долетел до нее с лужайки, и Ангелина встрепенулась. Она не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее в этом убогом наряде цветочницы, однако не удержалась, чтобы не выглянуть украдкой.

Юленька лежала на перине и играла со своим щенком, увальнем-сенбернаром, который был тоже еще совсем дитя, но рос куда быстрее своей хозяйки. Нянюшка Флора смотрела на эту сцену с видом покорной мученицы: она боялась собак, и бесстрашие Юленьки не только удивляло няню, но и приводило в трепет.

– Умоляю тебя, Жюли, не трогай его зубы! – кричала нянюшка.

Ангелина покачала головой: имя дочери – Юлия, Юленька – казалось ей восхитительным, однако французский вариант его ужасно не нравился. Она вспомнила, как долго выбирала имя дочери, конечно, ей хотелось назвать дочь Елизаветой или Марией, однако Ангелина не решилась: побоялась накликать чужую судьбу на своего ребенка. И тут очень кстати вспомнилась ей подруга по Смольному институту, княжна Юленька Шелестова. Именины этой хорошенькой девочки приходились на 30 июля, а родила Ангелина как раз в этот день. Опять же – июль. «Юленька-июленька», – иногда называла она дочку и полагала, что это имя пристало ее дитяти, как никакое другое.

Сейчас Ангелине смешно и страшно было даже думать о том, как она терзалась сомнениями относительно отца ребенка; как поклялась убить дитя и покончить с собой, если различит в лице новорожденного черты ненавистного Лелупа. Сердце подсказало верный ответ задолго до того, как Ангелина увидела маленькое точеное личико и светлые бровки вразлет, что придавало и такой крохе дерзкое, отважное выражение; задолго до того, как в синие глаза матери взглянули ясно-серые глаза дочери, как две капельки схожие с глазами ее отца. Это была Юлия Никитична Аргамакова, видит Бог, она была его, хотя пока что крошечка звалась Жюли де Мон и считалась наследницей огромного состояния приемного отца.

Когда Ангелина увидела завещание мужа, с нею случилась настоящая истерика от ненависти к Судьбе, которая дала ей такого друга, как Ксавьер де Мон, лишь затем, чтобы тотчас отнять его. Нотариус де Мон передал супруге не только все состояние де ла Фонтейнов, но и свое собственное, размеры коего были огромны! Со смертью мужа Анжель сделалась одной из богатейших женщин Парижа, однако об этом мало кто знал, кроме близкого друга-нотариуса, поверенного в делах Ангелины. У де Мона не было ни родственников, ни друзей, и никто не мог опротестовать его волю. Ксавьер де Мон позаботился даже об Оливье, весь его капитал переходил во владение Анжель де Мон, и наследовать его мог только ее ребенок, буде он родится; если же этого не произойдет – ее дети от нового брака. Если же мадам де Мон умрет бездетной и не пожелает изменить завещание в пользу кого бы то ни было, деньги переходили к благотворительным учреждениям. В завещании было только одно условие: мадам де Мон должна ежемесячно выделять Оливье де ла Фонтейну содержание, обусловленное в предыдущем соглашении, в случае же ее смерти это должны делать ее дети – до самой его смерти. В случае же, если Анжель де Мон пожелает отдать свою руку Оливье де ла Фонтейну, распоряжение капиталом все равно оставалось в ее ведении; даже после ее смерти Оливье не мог его наследовать: он по-прежнему всецело должен был зависеть от ее детей.

Посредством такого вот запутанного и вместе с тем очень простого завещания нотариус де Мон, хорошо знавший человеческую природу, решил обеспечить благосостояние Ангелины при всяком повороте судьбы.

Правда, при всем своем желании даже он не смог обеспечить ей покоя.

Ангелина неслышно прошла в дом и поднялась к себе в бельэтаж. Она позвала горничную не прежде, чем умылась, переоделась и собрала в узел свои роскошные волосы.

– Месье де ла Фонтейн дома? – спросила она, стараясь, чтобы голос не выдал ее тревогу.

– Нет, мадам. Месье как ушел утром, так и не возвращался.

Голосок-то у горничной дрожал. Ангелина исподтишка пригляделась к ней. Типичная парижанка: худенькая, бледненькая, с порочным личиком, которое французы назвали бы «пикантным». Этот румянец, это волнение груди… Верно, она неравнодушна к Оливье! А почему бы и нет? Ведь и сама Ангелина какое-то время была к нему неравнодушна. А поскольку они совсем отдалились друг от друга, почему бы ему не завлечь в свою постель эту девушку? Коли так, теперь понятно, почему Оливье всегда хорошо осведомлен обо всех намерениях Ангелины. Впрочем, зачем ему шпионы? Разве он и без того не знает о каждом ее шаге от нее самой (ибо, услышав, что Оливье связан с той же группой роялистов, к которой принадлежал де Мон, Ангелина вновь преисполнилась к «кузену» доверием)?

Тихий вздох вернул ее к действительности, и она увидела, что Лоретта застыла в неудобном поклоне, словно придавленная тяжелым немигающим взглядом хозяйки.

Ангелина повела бровью, и девушка с облегчением выпрямилась, однако в ее голосе по-прежнему звучал испуг:

– Мадам чем-то обеспокоена?

– С чего ты взяла? – сердито спросила Ангелина.

– Мадам недовольна мною? – не унималась Лоретта.

– Вовсе нет. Вот что, Лоретта… – Ангелина на миг запнулась: что бы такое придумать? – Пойди возьми в детской еще один коврик и отнеси постелить Жюли.

– Я скажу Матье, – кивнула девушка, однако Ангелина взглянула немилостиво.

– Если бы я хотела что-то поручить Матье, то сделала бы это сама! – И Лоретте ничего не оставалось делать, как, обиженно поджав свои губки, исполнять приказ.

Это займет ее не меньше чем на четверть часа, подумала Ангелина. Время есть!

И она поспешила по галерее в другое крыло дома, где были комнаты Оливье.

* * *

Остановившись посреди кабинета, Ангелина с любопытством рассматривала сабли, шпаги и рапиры, которые увешивали стены, трубки всех видов и форм, и набор уздечек, и хлысты для верховой езды. Она настороженно вдыхала запах лавандовой воды, табака, старых книг, дорогого сафьяна. Странно: прежде она видела в Оливье лишь средство для утоления своего сладострастия, но теперь, вот уже год после смерти мужа, смотрела на него как на средство осуществления своей мести. Он должен был помогать ей… да, ну а сам-то он как жил? Ангелина не сомневалась, что Оливье обожал Юленьку и по-своему любил «свою кузину», с охотой женился бы на ней, потому что богатая жена – все-таки лучше, чем богатая «родственница». А все ж он похаживал к другим… Разве Лоретта – единственная? Это Ангелину преобразило рождение дочери, а Оливье остался тем же пылким и неразборчивым кавалером. Наверняка в этой шкатулочке, обтянутой розовым шелком, держит он любовные записочки или милые сувениры, прелестные напоминания об интрижках. Ангелине очень захотелось открыть коробочку, однако она отогнала недостойное любопытство и снова замерла посреди комнаты, шаря вокруг глазами, которые против воли снова и снова возвращались к шкатулке.

Время уходит. И Ангелине пора уходить. Совсем ни к чему, чтобы Лоретта застала ее здесь. Однако она все стояла, оглядываясь и принюхиваясь, но по-прежнему ничего не трогая, словно надеясь, что сама атмосфера этой комнаты подскажет ей что-то… Но что? Что она хочет узнать?

– Ей-богу, я как ищейка, которая не знает, чего искать! – проговорила вслух Ангелина и криво усмехнулась. Оливье спас ей жизнь и любил ее. И когда он вытащил ее из подземелья в Кале, когда увидел тело несчастного де Мона, Ангелине показалось, что он снова сделался тем же бесстрашным, заботливым Оливье, которого она знала и помнила по России. Он отыскал тайную группу роялистов, друзей де Мона, и примкнул к ним. Они призывали к восстановлению королевской власти во Франции, подрывали боевой дух бывших наполеоновских солдат… Ангелину Оливье держал в стороне от этих дел, но однажды сообщил ей, что в Лондон срочно отправляется курьер. Она написала письмо родителям, но курьер был схвачен уже на корабле и тут же расстрелян как английский шпион. Это был тяжелый удар, и снова Оливье поддержал ее, успокоил, помог. Может быть, он бывал героем только при героических обстоятельствах, а в других – становился сонным мещанином, авантюристом, подделавшим завещание, тайным любовником замужней женщины, трусом и предателем…

Ангелина вздрогнула.

Итак, слово сказано. Она пришла сюда для того, чтобы найти… или не найти… нечто, оправдывающее или обвиняющее его.

Кто мог знать, что де Мон и она спрятались в потайной комнатке за очагом? Тот, кто выследил их. Не для того ли Оливье сделал вид, что обижен, испуган, не для того ли скрылся, чтобы выследить их и убить? Но это все ее домыслы, смутные подозрения. Куда страшнее сегодняшняя история с фиалками и Мальмезоном! «Среди людей Оливье есть предатель», – была ее первая мысль, но ни один из них не мог знать, кого и зачем будет искать мнимая цветочница. Только он. Оливье. Ох, боже мой…

Значит, он предатель?! Ангелина в ярости схватила первый попавшийся под руку предмет, даже не заметив, что именно, – и грохнула о пол.

Розовая шкатулка с сухим треском развалилась. Ангелина тут же поняла, что на пол выпали узенькие шелковые ленточки, из которых делают искусственные белые гвоздики роялисты. А вот и несколько таких гвоздичек, сколотых булавками. Но зачем тогда красные гвоздики в этой шкатулке? Понятно зачем: с красной ты за Наполеона, с белой – за Людовика…

Ангелина была так потрясена этим доказательством двуличности Оливье, что забыла об осторожности. И звук открываемой двери заставил ее вздрогнуть, как будто в спину ударил выстрел.

Перед ней стоял Оливье, стоял, прислонившись к притолоке, и смотрел на Ангелину в упор. Он был бледен как мел, глаза помутнели, рука нервно мяла ворот сюртука.

Какой он жалкий! Вон как побледнел, задрожал!

– Вы, кажется, удивлены моим визитом? – спросила она дерзко.

Губы Оливье шевельнулись, и Ангелина скорее почувствовала, чем услышала:

– Да…

– И только? – усмехнулась она. – А мне кажется, вы поражены в самое сердце! – Во взгляде Оливье мелькнул живой блеск, но тут же глаза его снова погасли, когда она сказала: – Ведь я не должна была здесь появиться – в этой комнате, в этом доме! Вы устроили все для того, чтобы этого не случилось.

Оливье опять шевельнул губами.

– Я… не понимаю… – с трудом расслышала Ангелина, и от этого трусливого шепота ненависть к нему одолела все прочие чувства.

– Не понимаешь? – переспросила она. – В самом деле? И этого не понимаешь? – Она носком туфли поддела ворох разноцветных лент. – А я понимаю. Ну-ка, покажи, какой сегодня день: для белых или красных цветов? Что ты прячешь там?

Она рванула борт его сюртука и увидела красный шелк в петлице.

Ангелина тихо охнула. Последняя надежда на ошибку исчезла. Если бы Оливье приколол белый цветок, если стал хотя бы оправдываться… Но цветок был красный! И он молчал.

– Предатель! – Ангелина рванула гвоздику, отбросила, наотмашь хлестнула Оливье по щеке и выскочила в коридор.

На пальцах осталось что-то мерзкое, влажное. Ангелина брезгливо потерла палец о палец, взглянула… Что такое? Это кровь?

Она обернулась так резко, что чуть не упала. Вот лежит цветок, сорванный ею с груди Оливье. Какой странный цветок – весь красный, а два лепестка его – белые.

Оливье стоял, привалившись к стене, как если бы его не держали ноги. На белой щеке его алело пятно пощечины, соперничая в яркости с красным цветком в петлице.

Но ведь Ангелина его сорвала. Откуда же взялась еще одна красная гвоздика?

Оливье потерял опору, ноги его подогнулись, он медленно сполз по стене и поник на полу.

Ангелина подошла – медленно, недоверчиво. Склонилась – и увидела, что рубашка на груди Оливье вся пропитана кровью.

* * *

– Господи Иисусе! – выкрикнула она, кидаясь к дверям, но тут же метнулась к массивному гардеробу, выхватила оттуда батистовую сорочку, принялась рвать ее на полосы и заталкивать их под рубашку Оливье, пытаясь приостановить ток крови, потом приникла губами к его лбу, с ужасом ощутив, какой он влажный и холодный. Сколько же крови он потерял! Где его ранили, откуда он шел?

Она схватила его запястье, нащупывая пульс, веки Оливье поднялись, открыв невидящие глаза.

Ангелина вскочила, открыла погребец и налила в рюмку коньяку, поднесла к губам Оливье:

– Ну-ка, глоточек. Ну, пожалуйста, милый!

Он с усилием втянул в себя немного жгучего напитка, и взгляд его чуть прояснился. Губы шевельнулись – сперва беззвучно, а потом Ангелина разобрала слова:

– Клянусь, цветок был белый. Всегда… только белый…

Она кивнула, боясь, что разрыдается, и опять поднесла к губам Оливье рюмку. На сей раз он осушил ее до дна, и голос стал отчетливее:

– Он не ушел живой, ты не бойся больше. Он меня достал, но и сам остался лежать с моим стилетом в груди.

– Хорошо, хорошо, – сказала Ангелина. – Ты пока помолчи, береги силы, а я сбегаю, пошлю за доктором.

Оливье слабо сжал ее пальцы.

– Не надо. Я человек конченый. Патроны расстреляны, свечи погасли.

– Какие свечи? – с ужасом спросила Ангелина.

– Это Монтескье… – выдохнул Оливье, с трудом раздвигая губы в улыбке. – Я всегда хотел сказать эти слова перед смертью. Красиво! Вот… сказал.

– Какая смерть?! – фальшиво возмутилась Ангелина. – Подумаешь, чуть-чуть поцарапали его. Из-за чего дрались? Из-за прекрасной дамы?

Она болтала, что приходило в голову, неприметно пытаясь высвободиться из пальцев Оливье и побежать за слугами, но он не отпускал ее.

– Из-за прекрасной, да… Глаза у нее синие, а волосы золотые. – Оливье попытался коснуться растрепанных, как всегда, кудрей Ангелины, но рука его упала. – Ничего, ты его больше не бойся. И теперь ты можешь вернуться домой. Слава Богу и русскому войску – победа уже близко. Ты уедешь… там тебя ждут. Угрозы больше нет – я убил Моршана!

У Ангелины потемнело в глазах.

– Каким же образом ты?.. – пролепетала она. – А я ведь думала…

– Я понял, – молвил Оливье, устремив на нее взгляд, исполненный особой, провидческой силы. – Ты думала, я предал тебя… Да и что еще могла ты подумать?! Когда я увидел, что Миркозлит выходит из той же калитки в парке Мальмезона, откуда вышла ты, я почуял: здесь что-то неладно.

– Миркозлит? – переспросила Ангелина. – Это еще кто?

– Я знал его под этим именем. Но его зовут Моршан, хотя и это ненастоящая его фамилия. Он поляк, ненавидит русских за то, что они владеют польскими землями. Я никогда не верил ему, никак не мог понять, почему маркиза так доверяет ему.

– Маркиза? – насторожилась Ангелина.

– Да. Миркозлит – ее ближайший поверенный. Я узнал, что именно он должен был переправить де Мона и тебя в Англию. Это окончилось смертью де Мона, ты тоже чуть не погибла. Потом мы хотели послать курьера с известием барону Корфу – и этот курьер был убит. Но она так заступалась за Миркозлита, а я верил ей. Я ей до сих пор верю, хотя негодяй не постеснялся и ее оболгать: сказал, что советовался с маркизой д’Антраге, как получше встретить русского императора Александра – выстрелом, или ударом кинжала, или даже взрывом. Конечно, я не мог не вступиться за эту святую женщину. Схватился за кинжал – он тоже. Он ударил меня первым, но я успел его ударить кинжалом… Попал в самое сердце! Что с тобой, Ангелина? – Он осекся.

Ангелина кивнула, не с силах вымолвить ни слова.

– А маркиза? – спросила она. – Кто она?

– О, это чудесная женщина! – Бледные губы Оливье дрогнули в улыбке. – Она уже немолода, но кажется молодой и прекрасной благодаря своим черным глазам. Лицо у нее прикрыто вуалью – потому что изуродовано шрамом. Мне все время кажется, что я видел ее прежде. Она была бы красавицей, если бы не этот шрам.

– Нет там никакого шрама, – глухо проговорила Ангелина, почувствовав, как силы враз оставили ее.

– То есть как? – недоверчиво переспросил Оливье.

– Да так, – вздохнула Ангелина. – Нет и никогда не было. Потому тебе и казались знакомыми ее глаза, что ты видел их. Помнишь… там, на Березине? Графиня д’Армонти? Это и есть маркиза д’Антраге. Моршан тебе не солгал – он и вправду виделся с нею в Мальмезоне. Значит, она руководит группой роялистов? Ксавьер говорил мне перед смертью о какой-то даме, которая направила его в трактир контрабандистов, и он ей открыл тайну нашего брака. Ох, какая паутина! Мне никогда из нее не выпутаться! – Она в отчаянии покачала головой.

– Ничего, Анжель, – долетел до нее слабый шепот. – Бодрись! Моршана больше нет. А ты… ты ведь русская! Я же знаю тебя. Ты сумеешь так расправиться с этой дамой, что от нее пойдут… Как это вы говорите? Ко-люч-ки по у-лач-кам? – попытался выговорить он по-русски, и Ангелина невольно засмеялась:

– Пойдут клочки по закоулочкам!

О Оливье! Милый, неоцененный друг! Спасибо тебе за мудрость, за пресловутую французскую иронию, за веру и надежду! Еще несколько твоих насмешливых слов – и к ней вернутся утраченные силы, и она поверит в удачу!

Но Оливье молчал, и Ангелина с ужасом увидела, что голова его поникла, а кровь из раны снова хлынула струей.

– Оливье! – вскричала она, хватая его за плечи. – Потерпи еще немного!

– Все, – выдохнул он. – Для жизни моей этого достаточно… Ох, какая эпитафия! Cela me suffira! Не забудь…

Он умолк, но несколько мгновений еще смотрел в глаза Ангелины, словно цепляясь взглядом за жизнь, потом не выдержал – сдался, умер.

* * *

Два дня спустя, вернувшись с кладбища, Ангелина, повинуясь всевластному зову, воротилась в эту комнату и застыла на пороге, глядя сухими, до боли наплаканными глазами.

Комната казалась безжизненной; запах табака, кожи, лаванды уже выветрился, словно Оливье никогда и не было здесь. «У жизни на пиру он быстрым гостем был», – вспомнились чьи-то стихи, и Ангелина в тоске покачала головой. Подошла к окну.

Со дня на день в Париж войдут союзники. Близок час, когда на улицах французской столицы зазвучит русская речь! Тогда не Ангелине, а графине д’Армонти, мадам Жизель, придется скрываться и таиться. Пока же… Ну что же, все ее козни Ангелина уже знает наперечет и сможет им противостоять!

Будущее, однако, показало, что знала она далеко не все.

 

6. Париж встречает победителей

Знающие люди говорят, что на войне один час, одно мгновение могут изменить весь ход кампании. Истинность такого утверждения союзники могли проверить на подступах к Парижу.

Князь Шварценберг, командующий австрийскими войсками, видя упорное сопротивление Наполеона, намерен был отступить: война, полагал он, может длиться еще долго! Но Александр I, умевший, как говаривали его современники, соглашать умы, в сем важном случае был непоколебим.

«Я не соглашусь на это, – заявил он. – Продолжение войны возбудит отчаяние в сердцах населения Парижа. Сейчас парижане видят в нас безусловных победителей и готовы покориться. Увидев же нашу нерешительность, они начнут вооружаться против нас!»

Отступление было отменено. Так Александр I решил жребий кампании 1814 года.

Это случилось десять дней назад, и тогда же вновь затрепетали сердца парижан: чего ждать им от победителей и прежде всего – от русского царя? Уж если Александр сжег свою столицу ради поражения врага, во что же превратит он столицу побежденного неприятеля?

Но Александр под стенами Парижа изрек бессмертные слова: «Обещаю особенное покровительство городу Парижу. Безусловно, отдаю всех французских пленных». После сих слов дело мира можно было считать выигранным.

И вот наконец наступила последняя ночь осады Парижа. Огни, озарявшие стан союзников, засверкали на окрестных холмах, на виду у французской столицы. Сияние сих огней, столь страшных для другого осажденного города и в другое время, было тогда для парижан вестником свободы Франции и спасения великого города. Тщетно приверженцы Наполеона распускали злобные слухи, побуждали народ к сопротивлению. Жители Парижа убеждены были, что жребий их зависит от дружественного приема союзных войск.

* * *

В трактире «Поросячья ножка», одном из многих, притулившихся возле огромного «Чрева Парижа», главного рынка Парижа, пели новые куплеты про Наполеона. Полицейские изъяли сотни рукописных списков, но автора пока найти не удалось.

«Скоро! Скоро! Скоро!» – скандировали хором посетители, в большинстве своем грузчики. Как раз сегодня на рынке проходил ежегодный отбор силачей, поглазеть на это собирались сотни зрителей. Вдобавок ко всему с часу на час ждали вступления русских. Это тоже стоило отметить, потому в «Поросячьей ножке» собралось куда больше народу, чем мог вместить кабачок. Толстуху-хозяйку рвали на части. Она сбилась с ног, пытаясь угодить всем этим орущим, пьющим, жрущим мужчинам, потому долго пришлось ждать немолодой, скромно одетой даме в глубоком трауре, пока хозяйка наконец показала ей того, о ком она спрашивала.

Человек огромного роста, большеголовый, с коротко стриженными, будто у новобранца, волосами, одетый в поношенную куртку, сидел, уныло облокотившись о стол и прикрыв глаза, и слушал певцов.

Кругом орали, хохотали, воздевая кружки, горланя:

– На плаху! На плаху! Смерть тирану!

Дама вгляделась. Мало того, что человек, которого она разыскивала, молчал, не присоединившись к общему хору; из-под крепко зажмуренных век его скатилась крошечная слезинка!

Несколько мгновений дама смотрела на него с изумлением, потом осторожно коснулась его плеча:

– Сударь…

Он нехотя приоткрыл глаза. Крошечные, глубоко посаженные, они уставились на даму, после чего их обладатель нехотя буркнул:

– Чего?

Дама была весьма не робкого десятка, однако она вдруг струхнула под этим тупым взглядом.

Не дождавшись ответа, он закрыл глаза, тогда дама сбивчиво проговорила:

– Я слышала… сегодня вы не нашли работу?

Начало оказалось неудачным: огромная ладонь, безвольно лежавшая на столе, медленно собралась в кулак, один удар которого запросто размозжил бы голову теленку.

– Я это к тому, – поспешно добавила дама, – что у меня есть для вас дело!

Глазки вновь закрылись. Великан откусил немалый кусище от поросячьей ножки и принялся вяло двигать челюстями.

– Как я погляжу, вам желудок дороже славы? – недобро усмехнулась дама.

Великан вновь открыл глаза и пробурчал:

– А ты послушай, о чем они поют. Вот и вся наша слава!

– Но ведь русские еще не вошли в Париж, – прошептала дама, придвигаясь к великану. Он прищурил один глаз.

– Работа какая? Насыпать соли на хвост русским?

– В конце концов этим и кончится, – туманно ответила она, и силач широко разинул пасть, зевая.

– Больно надо! И что проку? Легче покорить легион демонов, чем русских. Не видел народа более варварского! Готовы сами себя сжечь, лишь бы не сдаться неприятелю. Их так просто не возьмешь. – И он опять прикрыл глаза.

– Хоть и не твоими руками, но не без твоей помощи будет уничтожен русский император, – чуть слышно прошептала дама.

Великан хмыкнул и стукнул ладонью по сжатому кулаку. Этот оскорбительный жест можно было сравнить с тем, как русские бьют ребром ладони по сгибу руки у локтя, и означал сей жест, мягко говоря, «пошла вон!».

Дама не позволила себе обидеться и начала сызнова:

– Буду говорить прямо. Речь идет о женщине.

Тяжелые черты сложились в гримасу глубочайшего отвращения, а губы исторгли короткое:

– Баб ненавижу!

– Прекрасно! Речь идет об уничтожении одной из тех, кого вы ненавидите.

– Это тебя, что ли? – хмыкнул великан.

Дама была взбешена. Она дала себе мысленную клятву расквитаться с этим ничтожеством, когда дело будет сделано, но впервые усомнилась в том, что ей это удастся. Туп, ленив… Непроходимо, безнадежно!

– Баб ненавижу, да ведь они глупы как куры, – вдруг изрек великан. – Только и годны, что кудахтать да нестись! На свете есть одна, которой я свернул бы голову при первой же встрече!

Восторг дамы при этих словах был таков, что она даже всхлипнула. И, схватив великана за руку, она жарко выдохнула:

– О ней и пойдет речь!

Маленькие глазки приоткрылись, и дама усмехнулась, увидев, как мелькнувшая в них искра начала разгораться в яростный пожар.

– Вижу, ты узнал меня. Ну, наконец-то! Теперь можно и поговорить.

Через полчаса дама в трауре вышла из кабачка «Поросячья ножка» и, свернув за угол, села в поджидавший ее фиакр. Следом вскочили двое оборванцев: это была охрана, ибо дама не лишилась рассудка, чтобы одной отправиться в такое гнездилище опасностей, каким являлось ночью «Чрево Парижа». Она велела кучеру трогать и всю дорогу предавалась мечтам о том мгновении, когда золотоволосая женщина постучится в потайную калитку в ограде Мальмезона, скажет пароль «Сервус» и попросит проводить ее к графине Гизелле д’Армонти. Сама придет, сама. И сделает все, что ей будет приказано. Дама в этом ничуть не сомневалась, и, как показали дальнейшие события, она не ошибалась.

* * *

Еще вчера русские видели Париж с высоты Монтерля: золотой купол Дома Инвалидов, ворота Трона, Венсен, вершины Монмартра. Еще вчера гремела ружейная пальба, вперед продвигались с большим уроном. Все высоты заняты были артиллерией; в любую минуту город мог быть засыпан ядрами. Это была бы скорая победа… Но никто не желал сего в рядах победителей. И вот французы выслали парламентера. Пушки замолчали. Наступившая тишина была как вздох облегчения. Русские офицеры, солдаты поздравляли друг друга с победой. «Слава Богу! Мы увидели Париж со шпагою в руках! Мы отомстили за Москву!» – повторяли воины, перевязывая раны свои…

А сегодня, 19 марта 1814 года, весь Париж двинулся на бульвары, где надлежало проходить союзным войскам; балконы, окна террасы заполнены были зрителями.

На заре русская конница и гвардии союзных держав построились в колонны по дороге к Парижу. Русский император отправился в Панкен со своим штабом, куда и король прусский прибыл со своею свитою. Здесь победителей ожидали префекты парижских округов. Русский император обратился к ним с речью, каждое слово его было не пустым обещанием, но оправдывалось событиями:

«Ни Франции, ни французам не воздам злом за зло. Один Наполеон мне враг…»

Оба государя, Александр и Вильгельм, в сопровождении своих свит направились к предместью Сен-Мартен. Казаки и гвардия находились впереди шествия. Граф Состен де Ларошфуко прибыл к союзным государям с белым бантом, предлагая себя в проводники. В час дня войско союзное появилось на бульваре Пуасоньер. Глядя на возносящийся лес копий, на эти бравые батальоны, парижские жители имели перед собой зрелище незабываемое: они видели блестящую армию, принятую горожанами как войско, возвратившееся в свое отечество. Но чувство, с которым победители входили в Париж, было не выразить никакими словами…

Море народа на улицах. Окна, заборы, кровли, едва зазеленевшие деревья бульваров – все покрыто людьми. Все машут руками, кричат:

– Да здравствует Александр, да здравствуют русские!

– Да здравствует Вильгельм! Да здравствует император Австрии!

– Да здравствует Людовик, да здравствует король!

– Покажите нам прекрасного, великодушного Александра! – кричали женщины, цепляясь за упряжь офицерских коней, так что один из молодых воинов принужден был приостановиться, чтобы ответить учтиво:

– Medams, le voila, en habit verit, avec le roi de Prusse.

– Mais, monsieur on vous prendrait pour un Francais! – восхитилась дама.

– Много чести, мадам. Я этого не стою, – улыбнулся русский, но та ничего не поняла и тут же снова во все горло закричала:

– Vive Alexandre, vivent les Russes, héros du Nord!

Казак этого офицера, не отстававший от него ни на шаг, задумчиво проговорил:

– Ваше благородие, они с ума сошли!

– Давно! – ответил офицер. Они тронули коней и воротились на свои места.

Тем временем государь остановился у полей Елисейских, и Триумфальная арка, этот символ славы Бонапарта, смиренно изготовилась принять его.

Молодой офицер глаз не мог отвести от арки, от ее массивных серых стен, помпезных барельефов.

Невольно снял треуголку. Легкий теплый ветерок ерошил его светло-русые волосы, то открывая, то вновь прикрывая рваный шрам на виске. Офицер подумал, что такая же арка должна стоять и в Москве, на той дороге, по которой уходил из русской столицы Наполеон, а потом вступали наши войска. Две арки, начало и конец пути, поражение и победа…

– Аргамаков! – окликнул его товарищ. – Ты только погляди!

Волны народные колыхались вокруг императора русского, который, как никакой другой из государей союзных держав, привлекал восторженное внимание парижан – всяк норовил схватить царя хоть за одежду или за стремя, чтобы воскликнуть:

– Vive Alexandre; à bas le Tyran! Да здравствуют наши избавители!

– Государь очень неосторожен, – неодобрительно пробурчал офицер, но Аргамаков успокоил его улыбкой:

– Истинное величие заключается в доброте и бесстрашии.

С трудом оторвав восторженный взор от царя, он стал оглядывать толпу. Наслышанный о красоте и прелести француженок, он чувствовал себя обманутым. О да, они прелестно одеты, они милы, пикантны, соблазнительны… Куколки! Цветочки! Безделушки! Но в них нет завораживающей, тихой прелести соединения достоинства и неукротимости, не чувствуется пламени, мерцающего в ледяном сосуде… Это есть только в русских женщинах. И офицер вдруг ощутил острую тоску по родине и такую печаль по навек утраченному, что тихонько застонал.

Его затуманенные болью глаза скользили по кокетливо причесанным головкам женщин, спешивших приблизиться к государю и преподнести ему весенние цветы, как вдруг некое золотистое облако привлекло его внимание. Это был букет нарциссов, такой огромный, что женщина, несшая цветы, прижимала их к себе, как заботливая мать – ребенка, однако нарциссы все равно рассыпались в разные стороны. Она и сама была золотоволосая, и сиял этот букет так, что Аргамаков подумал, что все это, вместе взятое, похоже на солнышко, щедро рассыпающее вокруг свои золотые лучи.

Вьющиеся, непослушные пряди упали на лицо женщины, и она отбросила их нервным движением, выронив еще несколько цветов. Лицо ее открылось, и Аргамакову показалось, что он лишился рассудка.

Не помня себя, он соскочил с коня, и его казак тотчас последовал примеру барина, что вызвало новый взрыв восторга при взглядах на это смуглое, скуластое, черноусое лицо:

– Oh, bon Dieu, quel Calmok!

Аргамаков ничего не слышал. Раздвигая толпу, он силился пробиться к женщине с букетом нарциссов, но ему это удавалось с трудом, а перед ней, словно нарочно, расступались люди, открывая ей путь к русскому государю.

Никита все еще был потрясен, но навыки человека, прошедшего войну, действовали помимо его воли – он почти бессознательно замечал странности, которые сопровождали продвижение золотоволосой женщины.

Этих «странностей» было три, и они имели неприглядный образ мужчин в лохмотьях и больших колпаках, с ужасными, мрачными физиономиями.

Теперь он не безрассудно стремился за женщиной, но и наблюдал за ней. Во всем ее облике тоже было нечто странное. С тем выражением лица, с каким она рвалась преподнести цветы русскому царю, люди, наверное, восходили на эшафот, подумал Никита. Обреченность, отчаяние, ужас, оледеневшие черты… Она шла, как ходят во сне, и если бы не энергичные тычки страшных сопровождающих, уже давно упала, была бы затоптана толпой… Но она шла и шла, с каждым шагом теряя все больше цветов, и когда Никита наконец добрался до нее, в руках у нее был тощенький желтый букетик, сквозь который явственно проглядывало что-то серо-стальное.

Она находилась уже шагах в пяти от государя, когда Никита настиг ее, рванул в толпу и, заворотив руку ей за спину, с трудом выдернул из пальцев, сведенных судорогой, обоюдоострый стилет, лезвие которого было покрыто черно-коричневой каймой. Смутное подозрение, возникшее у Никиты, окрепло, едва он замахнулся этим стилетом на «марата», и тот бросился наутек с такой резвостью, что вмиг растворился в толпе; невесть куда канули и «дантон» с «робеспьером». Итак, клинок был явно отравлен, и даже незначительный удар, нанесенный им, мог оказаться смертельным для русского государя. Облегчение, овладевшее Никитою при мысли о том, какое злодеяние он только что предотвратил, было сравнимо лишь с ужасом от того, что свершить сие богопротивное дело собиралась Ангелина.

* * *

Никита смотрел в незабываемые синие глаза, но не видел в них ни искры радости, ни даже страха или отчаяния. Ангелина стояла, будто громом пораженная, словно не узнавала его. Наконец Никита не выдержал: схватил ее, стиснул в объятиях, покрыл поцелуями бледное лицо – и тоже окаменел, когда помертвелые губы исторгли чуть слышный шепот:

– Что ты наделал! Теперь моя дочь погибла…

Ее дочь!

Изумление, ревность при этих словах превзошли все иные ощущения, и не сразу рассудок воротился к Никите, и он спросил:

– Но почему?!

Ангелина молчала, и Никита увидел, что из ее безжизненных глаз медленно текут слезы.

– Ваше благородие, – пробормотал казак, – так ведь это же она, она! Это ж ведь та самая французка, из-за коей Варька-покойница едва ума не решилась!

– Она, – кивнул Никита. – И никакая она не француженка, а русская.

– Ах ты, моя лебедка белая! – восхитился Степан, заботливо оттесняя своего барина и его милую от толпы под защиту афишной тумбы. – Что ж ты такая нерадостная? Свои, глянь, пришли! – крикнул он громко, будто для глухой, но, не дождавшись отклика, повернулся к барину: – Что это с ней? Больна… не то опоили чем?

Вмиг все прояснилось для Никиты. Эти расширенные зрачки, остановившийся взгляд, это стремление к ужасной, противоестественной цели – убийству, могли быть объяснимы только одним: Ангелина и впрямь была одурманена.

– Что же делать? – шепнул он, стискивая ее ледяные пальцы.

– Есть только одно средство, – внезапно сказала Ангелина не своим, а хитрым порочным голосом, как если бы устами ее гласила какая-то чревовещательница. – Только одно средство спасти твою дочь. Ты должна убить русского царя.

Никита и его казак враз перекрестились.

– Нет! Нет! Я не могу! – воскликнула Ангелина с ужасом.

– Вспомни о девчонке, – усмехнулся ее губами все тот же чужой голос.

– Где она? Что с ней?! – спросила Ангелина, безмерно испуганная, не владеющая собой.

– Ее охраняет надежный сторож, который при необходимости может стать и палачом.

– Нет… Умоляю вас… – Голос Ангелины прервался рыданием.

– Тебе придется выбрать: или смерть Александра – или смерть твоей дочери. Это не так трудно! Достаточно хотя бы оцарапать его, чтобы он умер на месте.

Этот чужой голос подтвердил догадку Никиты. Но чей это голос? Где он мог его слышать?

– И ничего не бойся, – продолжала та женщина. – С тобой пойдут трое наших, они расчистят тебе дорогу к царю и помогут потом уйти от преследования. Но берегись, Анжель! Если ты вздумаешь улизнуть или кликнуть на помощь русских, знай: за тобой будут неустанно следить! Весть о твоем предательстве тотчас достигнет меня. И тогда…

– Нет, мадам Жизель, вы не будете так жестоки! – рыдала Ангелина.

«Мадам Жизель!» – наконец-то понял Никита. Это голос проклятой шпионки! Значит, она замыслила сие страшное злодеяние! Да, на ее милосердие нечего надеяться!

– Разве ты меня не знаешь? – подтвердили его предположения металлические нотки в голосе мадам Жизель. – Я сдержу слово и отпущу тебя с ребенком, когда дело будет сделано. А сейчас – выпей вот это. Тебе все покажется так просто!..

– Так и есть – каким-то зельем опоили молодку! – прервал этот страшный спектакль возмущенный Степан. – Ну да ничего! На каждую отраву свое лекарство имеется!

Он снял с пояса фляжку, отвинтил крышечку и, прежде чем Никита успел его остановить, с такой силой прижал край к губам Ангелины, что она невольно сделала несколько глотков.

Мгновение она стояла не дыша, потом закашлялась, пытаясь перевести дух. Никита и Степан трясли ее и били по спине, пока Ангелина не вздохнула глубоко и не открыла синие изумленно-испуганные глаза.

– Верное дело! – в восторге крикнул Степан. – Я знал! Разве басурманское пойло выстоит против нашего, с русской винокурни?

И он смахнул невольную слезу, видя, как его барин и эта «лебедка белая» шагнули друг к другу – да так и замерли, сплелись взорами…

– Эх, что стоять! – Степан сорвал с головы шапку, шлепнул себя ею по колену. – Хватай ее, барин, да целуй крепче!

Ангелина и Никита не видели, не слышали ничего, неотрывно смотрели друг на друга, словно не веря глазам своим, пока Степан не схватил обоих, не встряхнул хорошенько.

– Чего встали! Девчонку-то спасать надобно!

Ужас вновь выбелил лицо Ангелины. Она оглянулась – и как раз вовремя, чтобы поймать взором фигуру «робеспьера», бегущего по переулку.

Значит, он не исчез – просто затаился. Высматривал, подслушивал, а теперь страж Ангелины спешил доложить той, кто его послала, что покушение сорвалось – и настало время расплаты.

* * *

Никита и Ангелина со всех ног побежали в проулок, но «робеспьер» уже скрылся за углом.

– Стойте! Стойте! – закричал кто-то сзади по-русски, а потом раздалось цоканье копыт, и их догнал Степан верхом на своем коне, ведя в поводу скакуна Никиты.

Словно перышко, тот забросил в седло Ангелину, вскочил сам и дал шпоры. Они миновали переулок – и наконец увидели беглеца, опять сворачивающего за угол.

– Ох, уйдет, уйдет! – закричала Ангелина.

– Ничего, не бойсь! – просвистел Никита сквозь стиснутые зубы и снова дал шпоры коню.

«Дочь. Ее дочь! Кто ж отец?» – мелькнула ревнивая мысль, да и пропала. Сейчас все на свете было неважно, кроме одного: возлюбленная вновь рядом, но сердце ее в печали, глаза застилает пелена слез – значит, надо любой ценою утолить ее печаль и осушить слезы, чтобы только от счастья трепетало сердце, только от страсти туманились синие глаза.

Они мчались по Парижу, ни на миг не теряя из виду беглеца, который против воли указывал им дорогу туда, где была запрятана дочь Ангелины.

Они настигли его близ двухэтажного особнячка, стоящего в глубине двора, под прикрытием пышно разросшихся акаций. Он позаботился запереть за собою калитку на засов, но лихие скакуны перескочили кованую оградку, и копыта их грозно зацокали по мощеному двору. Беглец оглянулся через плечо и, воздев руки, прокричал сорвавшимся голосом что-то нечленораздельное. Еще раз крикнуть он не успел – Никита свесился с коня, весь словно сделавшись продолжением сабли своей, косо полоснувшей негодяя по шее. Тот рухнул, запятнав кровью серые камни, и кони на всем скаку ворвались на высокую террасу дома.

Степан слетел с седла, принял Ангелину из рук Никиты, и все втроем побежали в дом.

Однако за дверью никого не оказалось. Пуст был вестибюль, и тишина царила вокруг, зловещая тишина.

– Сдавайтесь! – крикнул Никита. – Бросайте оружие! Всех пощажу, если вернете ребенка невредимым!

Он ждал в ответ чего угодно: выстрела, мольбы – только не тишины.

– Посмотри внизу, я наверх! – крикнул он Степану и уже взбежал на первые ступеньки, но вдруг остановился как вкопанный, пристально глядя под ноги. Тут и Ангелина со Степаном разглядели кровавые следы, пятнавшие ступени.

Это были следы огромных ног, обутых в грубые башмаки… Они вели наверх, на второй этаж, и если внизу они были едва заметны, то чем выше, тем казались ярче и страшнее.

Ангелина тихо охнула и пошла вперед, как слепая, вытянув руки. Степан и Никита, не сговариваясь, кинулись через две, три ступеньки наверх, чтобы остановить ее, не дать ей увидеть самое страшное. Однако в распахнутых дверях они остановились и замерли на месте, и Ангелина догнала их и увидела черную фигуру, распластанную в луже крови.

Это был труп женщины, облаченной в глубокий траур, ее полуседые волосы имели такой вид, словно кто-то за них крепко таскал, а широко открытые черные глаза оледенели в последнем выражении лютой, неутоленной ненависти.

Ангелина узнала ее тотчас, и узнала бы когда угодно, где угодно. Маркиза д’Антраге, графиня де Лоран, графиня Гизелла д’Армонти, шпионка Бонапарта, посланница Людовика XVI, фрейлина Жозефины, заговорщица, убийца и вдохновительница убийц – словом, мадам Жизель… Это была она, и она была мертва.

Мертва! Но кто убил ее? И где похищенная Юлия? Ангелина высвободилась из объятий Никиты и огляделась.

– Гля! – возопил Степан, тыча пальцем куда-то в угол, и они увидели кучу тряпья, которая издала слабый стон… Это оказалась молоденькая служаночка, только что пришедшая в сознание. Не скоро удалось вразумить девчонку, что никто не собирается рубить ей голову – всего-то и нужно рассказать, где ребенок и кто убил хозяйку…

Немалое минуло время, прежде чем они добились от дурочки правды: по указке ее хозяйки девочку выкрал какой-то угрюмый великан, и принес ее сюда, и стерег, но был с нею бережен и ласков. Он играл с ребенком и даже пытался петь своим ужасным грубым голосом.

Уже миновал полдень, когда раздался условный стук и служанка, отворив, увидела хозяйку. Та опрометью ринулась наверх и прямо с порога велела великану «прикончить это отродье».

Служанка уверяла, что даже она опешила, не ожидая такой кровожадности от своей госпожи; растерялся и великан, стал спорить с мадам: дескать, гонцов с Елисейских полей еще не было и никто не знает, слажено ли дело. «Мне-то что! – крикнула госпожа. – Я послала Анжель на верную смерть, она никогда не вернется. Тебе-то какая забота? Мщение твое свершилось! А теперь убей девчонку, получи свои деньги – и убирайся, пока русские не схватили тебя, «московский купец»!»

При сих словах Ангелина зажала рот руками: догадка, пронзившая ее, была слишком чудовищна, чтобы оказаться правдой! И все-таки вещее сердце говорило, что она права…

– Госпожа подала ему нож, – тараторила служанка. – Лицо его исказилось, и он отбросил нож. «Не хочешь?! – вскричала мадам. – Тогда я сделаю это сама, голыми руками!» И она кинулась к девочке, словно намеревалась ее задушить. Тогда этот человек с ревом схватил госпожу за волосы да так дернул, что она завопила от боли, а потом подобрал с полу нож – и ударил в горло!

– Ай, молодец мужик! – взревел Степан, не скрывая восторга, и в порыве чувств стиснул служанку в объятиях.

– А дальше? Куда он делся? Ну? – нетерпеливо вопросил Никита.

– Я думала, и мой час настал, – всхлипнула служанка, – да Бог спас. Этот человек схватил девочку на руки и кинулся бежать. А куда, не знаю, потому что лишилась чувств… – роняя голову на широкую Степанову грудь, пробормотала она.

Степан небрежно сунул ее в тот же угол, где она была найдена, и взглянул на своего барина:

– Вдогон, ваше благородие?

– Но куда? Куда? – заломила руки Ангелина.

Степан растерянно пожал плечами:

– Да бес его ведает, куда он подевался, лиходей!

Никита молчал, чуть нахмурясь. Потом сказал задумчиво:

– «Московский купец» – значит, бонапартовский солдат. Сейчас в Париже у таких земля под ногами горит, всякий рад будет его выдать. Где ему наверняка спасение сыщется, так это среди своих же. Наполеон шел к Парижу кружной дорогою, через Труа и Фонтенбло… Думаю, он все еще стоит в Фонтенбло, а значит, по той дороге и будут спасаться все ошметки его старой гвардии. Клянусь Богом, мы его настигнем! – вскричал он, зажигая Ангелину своей уверенностью. – Не плачь! Мы спасем твою дочь!

«Почему – твою? Нашу!» – хотела крикнуть она, однако Никита уже бежал вниз по лестнице, увлекая ее за собою.

* * *

Счастье, что Степан оказался истинно вездесущ и отыскал при доме конюшню. Там нашлись запасные лошади, нашлось дамское седло для Ангелины; и вскоре кавалькада из трех всадников неслась по окраинным улицам Парижа к юго-западной заставе, откуда шла дорога к старинному королевскому дворцу.

Голова у Ангелины кружилась от волнения и страха, виски ломило от жаркого солнца, пыли, шума.

Слава богу, город кончался, впереди – дорога на Фонтенбло, и вот-вот станет ясно, верна ли Никитина догадка. У похитителя было часа два фору, но он идет пешком да с ребенком на руках. Они же верхом и, если расчет правильный, настигнут его через полчаса, не более. Никита привстал на стременах, тихо свистнул; Степан добавил к нему лютое, звериное улюлюканье – и кони, в испуге прижав уши и закусив удила, понеслись во весь опор, словно и не касаясь наезженной дороги.

Но как ни ждали всадники этого мгновения, ни один из них не поверил глазам своим, когда впереди показалось неясное пятно, вскоре принявшее очертания огромной фигуры, бегущей сломя голову.

– Стой! Стой! – закричали Никита и Степан.

– Юленька! – воззвала Ангелина и едва не лишилась сознания, услыхав еле различимый плач ребенка.

Боже милостивый! Дочь ее жива!..

– Ох, ваше благородие! – вдруг завопил Степан, тыча вперед рукою. – Вы только гляньте, кто там!

Навстречу бегущему скакали всадники: человек пять-шесть. Высокие каски, султаны и плюмажи; синие мундиры, кирасы, сверкавшие под солнцем…

– Товарищи! Спасите! – закричал беглец, ускоряя шаги. – Русские… Казаки!..

– Это французы! Убей бог, они! Кирасиры! Засада! – Степан попытался осадить коня.

Однако Никита неостановимо летел вперед. Он выхватил саблю, привстал на стременах, и голос его, сильный, вольный, разнесся далеко вокруг.

– Казаки! Сабли к бою! – скомандовал Никита. – Лава, рассыпайсь! Заходи слева, окружай справа!

– Бей, не жалей! – подхватил ободрившийся Степан, и снова Ангелина услышала тот же дикий степной вой, от которого пена полетела с удил коней, а волосы на головах людей стали дыбом.

Кирасиры замерли посреди дороги.

Ангелина оглянулась, и на миг ей почудилось, что из облака пыли, которое стелилось за ними, вот-вот вырвется тот самый эскадрон, которым командовал Никита. И, верно, та же мысль мелькнула у наполеоновских кирасир, ибо они спешно заворотили коней и понеслись прочь, в густую тень знаменитых дубрав Фонтенбло.

Похититель пробежал еще несколько шагов, простирая вперед одну руку, ибо другой придерживал ребенка, но вдруг ноги его подкосились, и он упал на колени, согнувшись и тяжело дыша.

Ангелина слетела с седла, упала, но оказалась проворнее Никиты и Степана: вскочила на ноги, бросилась вперед с криком:

– Юлечка! Юленька!

Похититель поднялся на ноги, прижимая к себе плачущего ребенка. Его покрытое пылью лицо было искажено странной гримасой, некой смесью угрозы и страдания, и Ангелина замерла, а с нею рядом замерли Никита и Степан.

– Да ведь это… – пробормотал Степан.

– Бог мой! – выдохнул Никита.

И только Ангелина молча перекрестилась.

Все трое узнали этого человека.

Степан узнал свирепого француза, который с отрядом таких же оголтелых разбойников ворвался в охотничий домик, убил множество крестьян и едва не прикончил самого князя.

Никита узнал негодяя, который хладнокровно командовал его расстрелом…

Ангелина узнала эти карие маленькие глазки и низенький лоб, хотя думала, что увидит их снова лишь на том свете.

– Лелуп… – со стоном выдохнула она, и слезы хлынули из ее глаз. – Лелуп, умоляю! – Она протянула руки к Юленьке, но Лелуп отвернулся, загородил ребенка:

– Не тронь мою дочь!

* * *

Его дочь?

Господи милосердный! Да с чего он взял?!

Значит, мадам Жизель сказала Лелупу, что дитя – дочь Ангелины, а он не смог убить ее, потому что высчитал срок рождения и решил…

– Нет, нет! – Ангелина выставила вперед ладони.

– Да! – прорычал Лелуп. – Я знаю! Ты была моей женщиной, ты зачала от меня и родила мне дочь!

– Ох… – не сказал, а выдохнул Никита, и это «ох», исполненное муки, уязвило Ангелину в самое сердце. Еще мгновение – и она потеряет его, едва отыскав. И не она одна! Юленька тоже потеряет отца!

Эта мысль придала Ангелине решимости, и, схватив Никиту за руку, она подтащила его к Лелупу. Юленька, завидев мать, рванулась с такой силой, что Лелуп невольно разжал руки, но Ангелина успела подхватить девочку – и разразилась счастливыми рыданиями, когда маленькие ладошки вцепились в нее, а замурзанное, заплаканное личико ткнулось в то теплое местечко между шеей и плечом, где Юленька засыпала почти столько вечеров, сколько прожила на этом свете.

Она-то успокоилась мгновенно, но Ангелина знала: еще не все беды позади! Она протянула дочь Никите. Тот на миг опешил, уставился на дитя с таким ужасом, что Степан закашлялся от смеха.

Юленька, насупясь и сунув пальчик в рот, взглянула на незнакомца.

Она с любопытством потянулась к шраму на виске Никиты, и, лишь ощутив легонькое прикосновение крошечных пальчиков, он осознал, что держит девочку на руках.

Никита посмотрел на маленькое задорное личико. Дерзкие серые глаза глянули в другие серые глаза; сощурились круто загнутые светлые ресницы; дрогнули уголки четко прорисованных губ; задрожали от затаенной улыбки крошечные ямочки на подбородке.

– Матушка Пресвятая Богородица! – прошептал потрясенный Степан. – Ну вылитый, вылитый… Как две капли… – И, не договорив, утер невольную слезу.

– Это его дочь! – вскричала Ангелина, хватая Лелупа за руку и умоляюще заглядывая в щелочки темных тоскливых глаз. – Разве ты не видишь?!

Лелуп и сам не мог отвести взгляда от Юленьки, которая пытливо рассматривала новое для нее лицо. И оно нравилось, нравилось ей!

Вот она обвела пальчиком рот незнакомца. Никита засмеялся от щекотки и прихватил губами ноготок Юленьки, которая расхохоталась в ответ так звонко и радостно, словно множество колокольчиков зазвенело вокруг.

– Смеется, – шепнул Лелуп, как зачарованный. – У него смеется, а у меня плакала. Что ж… И впрямь его, что ли? Ну, – тяжело вздохнул он, – раз так… что ж! Стреляйте!

Глаза Никиты вспыхнули. Степан стиснул пальцы на рукояти сабли, но оба не двинулись с места, глядя на Ангелину.

А той было почти невыносимо впервые глядеть без страха в полумертвые глаза Лелупа. Прощать – и принимать прощение…

Никита порывался сказать что-то, но не смог.

Степан с досадою вздохнул:

– Так уж и быть, иди… ирод! Барин отпускает. Иди, ну! А то еще передумаем!

Лелуп смотрел исподлобья, веря и не веря. Резко повернулся, побежал, припадая на одну ногу, и вдруг дернулся, покосился по-волчьи через плечо – глаза тускло блеснули:

– Будьте вы все прокляты!

Никто не шелохнулся.

Лелуп безнадежно махнул рукой и побрел по дороге к Фонтенбло. Шел медленно, словно ожидая выстрела в спину, и трое – нет, четверо русских безотрывно смотрели ему вслед, пока согбенная фигура не скрылась за поворотом дороги.

* * *

– Пошли и мы, что ли? А, ваше благородие? – подал голос Степан. – Беда, кони засеклись. И впрямь пешком придется…

Юленьку сперва нес Никита, но вскоре ее забрал Степан, успокаивая Ангелину:

– Ништо, барыня-матушка! И своих троих натетешкал, дай рукам вновь отраду изведать!

Юленька пошла к нему с охотою. Подергала за усы, а потом стала теребить гайтан крестика, видневшийся в вороте расстегнутого мундира. Изредка взглядывала через плечо казака на отца с матерью, махала им и, радостно погулькав, вновь принималась за свою забаву. Никита и Ангелина безотчетно улыбались, взмахивали ей в ответ и вновь оцепенело брели по дороге, не касаясь друг друга, не обмениваясь даже взглядами.

Слишком сильно было потрясение, оно усыпило чувства, оно лишило способности думать, желать…

Наконец Степан оглянулся и, гримасничая, дал понять, что Юленька уснула. Ангелина протянула было руки – взять дочку, но Степан отстранился.

– Ништо! – сказал страшным шепотом. – Сам подержу дитятку. Нам бы тоже отдохнуть не грех, а, ваше благородие? Как велишь? И коням бы попастись. Руки-то у меня, вишь, заняты. Ты их стреножь, пускай травку щиплют, а мы тут с дитем на солнушке посидим. Вы же, голуби, хотите – тоже отдохните, хотите – погуляйте. Цветы вон кругом, травушка-муравушка…

Никита дико взглянул на своего крепостного, взявшегося управлять барином, но ослушаться не посмел и направился к коням. Ангелина двинулась было к Степану, но казак бросил на нее такой взгляд, что она побрела следом за Никитою и стала возле орехового куста, исподтишка поглядывая, как ловко Никита напоил, а потом стреножил усталых коней.

Потом он раскатал притороченный к седлу свиток – в нем оказался плащ – и, бросив его на траву, сел, нерешительно посмотрев на Ангелину. Она робко приблизилась, села рядом, и еще долгое время они смотрели куда угодно – на солнечное небо, на зеленую траву, на бело-розовые звездочки маргариток, – прежде чем решились наконец взглянуть друг на друга.

К щеке Никиты пристал комок грязи, и когда Ангелина сняла его, пальцы ее задержались на губах Никиты, обвели их четкий очерк – нежно, чуть касаясь, повторяя движение Юленьки. Но если тогда он засмеялся, то теперь дрожь пронзила все его тело. Ангелина попыталась отдернуть руку, но Никита успел перехватить ее и прильнул губами к ладони.

Теперь задрожала Ангелина, и губы Никиты, тихонько целовавшие запястье, ощутили резкие удары ее пульса.

Они не отрывали друг от друга глаз, и в них горела, неистовствовала страсть, соединявшая этих двух людей с самого первого мгновения их встречи. Словно изнемогая от жажды, Ангелина шевельнула губами – и едва не закричала, когда губы Никиты припали к ее губам.

Обретая, узнавая, они подались вперед, приникли друг к другу – и повалились в траву, понимая одно: ни доли мгновения они не выдержат розно.

Отчаянным рывком Никита сдернул одежду и, не сыскав в себе терпения лечь, схватил Ангелину под колени, прижал к себе – и она закричала от счастья, захлебнулась слезами благодарности небесам, которые наконец-то вняли ее мольбам. Слезы струились из ее глаз, но Ангелина не закрывала их – извиваясь в блаженных судорогах, она неотрывно смотрела на бога любви, разделившего с нею это невероятное, долгожданное счастье.

Ну а богу войны на небесах оставалось лишь с досадой отвернуться. Что ж, такова судьба!