О войне не говорили.

Рассуждали о выгоде. О новых колониях и морских путях. О прибыльных операциях и дешевых говорах.

В горячих головах рождались фантастические проекты покорения Египта, Сицилии, Этрурии, Карфагена. Самые решительные из афинян предлагали снарядить мощную экспедицию и отправиться в заморские края, чтобы приобрести неслыханные богатства.

Перикл сдерживал страсти. Он понимал опасность подобных предприятий и не желал рисковать. Надо довольствоваться тем, что есть, и не вмешиваться в чужие дела, утверждал он. При этом само собой разумелось, что по крайней мере, судьбу двух сотен полисов, волей или неволей ставших членами морского союза, Афины вправе решать по своему усмотрению. «Он направлял силы государства главным образом на охрану и укрепление наличных владений, считая уже достаточно важным делом остановить рост могущества Спарты» (Плутарх).

Корабли шли на север и восток, к берегам Фракии, Ионии и Понта, к границам Афинской державы, на которые никто не осмеливался посягнуть.

Но они двигались и на запад, по дорогам, проложенным соперниками. Из Сицилии получали скот, хлеб, из Этрурии — железо, медь, металлические изделия. В Италию вывозили серебро, керамику, оливковое масло.

О войне не помышляли. Но, заключив союзы с некоторыми городами Сицилии и Южной Италии, основав несколько поселений, Афины шаг за шагом теснили своих конкурентов на западном рынке. Опасались усиления Спарты — и старались ослабить ее союзников. Спарту ненавидели и боялись, Коринфу завидовали. Завидовали его богатству, его колониям, его авторитету в эллинском мире. Расположенный на Истме — перешейке, соединяющем центральные области Греции с Пелопоннесом, Коринф находился на перекрестке путей, ведущих на запад, в Италию, и на восток — в Ионию. Отсутствие плодородной земли вынудило его жителей заниматься главным образом торговлей и ремеслом. И почти во всем коринфяне опережали афинян. Раньше них они превратили город в крупнейший торговый центр и богатели за счет высоких пошлин, ибо в узком месте перешейка переволакивали товары и суда из Саронического залива в Коринфский.

Раньше, чем Афины, Коринф прославился своим ремеслом: изящной глиняной посудой, мебелью. Мраморные колонны, украшенные листьями аканфа (коринфский ордер), были созданы именно там. До V века Коринф, самый многолюдный город Эллады, который еще Гомер называл «богатым», затмевал Афины великолепием частных и общественных построек и памятников. «Город коринфян всегда был великим и богатым. В нем было много опытных государственных деятелей и людей, искусно владевших ремеслами. Ибо здесь… искусство живописи, пластики и подобного ремесла достигло особенного процветания» (Страбон).

Раньше афинян избавились коринфяне и от тиранов. В начале VI века, после смерти Периандра, они свергли его наследника и установили республику — правда, такую, где власть принадлежала аристократии. Потому-то Коринф, весь стиль жизни которого противоречил Спарте, стал ее надежным союзником.

К войне не стремились. Но каждый беспокоился за судьбу своих колоний. В VII и VI веках Коринф основал города в Сицилии (Сиракузы), Этолии (Халкида), Акарнании (Левкада), Эпире (Амбракия), Иллирии (Эпидамн, Аполлония), держал под контролем Керкиру (у берегов Эпира) — последнюю стоянку кораблей, плывших из Греции на запад и запасавшихся на этом острове водой и продовольствием. С тревогой наблюдали коринфяне, как Афины расширяют торговлю с сицилийскими и италийскими полисами, как натравливают их на союзников Коринфа.

Никто не хотел войны. Но Коринф требовал от Спарты решительных мер, чтобы помешать афинскому влиянию и обеспечить безопасность колоний. Аристократы, с трудом удерживавшие власть в некоторых городах и бессильные справиться с демосом, умоляли о помощи. Спартанцев укоряли за то, что они бросают в беде тех, кто им предан. Им грозили распадом Пелопоннесского союза, восстаниями илотов, крушением их незыблемого строя, если только они не остановят демократические Афины, явно стремившиеся к гегемонии над всеми эллинами.

Спарта, неповоротливая и медлительная в решениях и упрямая в привычках, колебалась. Не желая воевать, она старалась убедиться в том, что без войны обойтись нельзя. Она ждала, чтобы Афины не оставили ей иного выхода.

Греческий мир раскололся надвое. Друг другу противостояли не Афины и Спарта, а два союза, две системы государств, связанных цепью сложных взаимоотношений. Любой успех или неудача кого-нибудь из союзников меняли общее соотношение сил и вызывали реакцию в обоих лагерях. В своем историческом развитии Эллада пришла к поворотному пункту — к ситуации, чреватой войной. Греки противостояли грекам. Никто не думал о войне, и никто не в силах был ее предотвратить.

***

Жители Керкиры, считали себя наследниками легендарных феаков, которыми некогда управлял царь Алкиной, внук самого Посейдона. Сюда, на этот уединенный остров Схерию, судьба забросила злосчастного Одиссея. И царская дочь Навсикая поведала ему о богатом и неприступном городе, окруженном стеной:

Феаки возделывали поля и виноградники, наслаждались миром и покоем, не зная ни страданий, ни бедности. Где-то рушились царства, пылали разрушенные города, где-то — под Фивами или Троей — погибали в сражениях целые армии. Но ничто не нарушало безмятежной идиллии на острове, который изолировал себя от остального мира.

Так рассказывал Гомер о людях, живших, по крайней мере, за три века до него. Неясно, долго ли удавалось сохранять им свое счастливое уединение, но достоверно известно, что в VIII веке Схерию заселили выходцы из Коринфа, назвавшие новую колонию Керкирой.

Довольно скоро дочь стала тяготиться материнской опекой. Разбогатев на посреднической торговле, обзаведясь собственным флотом, Керкира пыталась вести самостоятельную политику и освободиться от зависимости, тем более что коринфяне обирали колонистов и присваивали себе немалую часть их богатства.

В 665 году до н. э. керкиряне одерживают победу над коринфским флотом и становятся независимыми. Правда, вскоре тиран Периандр вновь покоряет остров, но удержать свое владычество Коринф уже не может. Керкиряне устанавливают у себя демократические порядки и отказываются вступить в Пелопоннесский союз. Обладая вторым по численности флотом (после Афин), Керкира, следуя традициям феаков, вообще оставалась в стороне от враждующих лагерей, успешно торгуя и с теми, и с другими, «По богатству керкиряне не уступали тогда богатейшим из эллинов, а в военном деле даже превосходили их» (Фукидид).

Конфликт возник внезапно.

Виновником его стал город Эпидамн на западном побережье Балканского полуострова. Эту колонию в Иллирии в VII веке основали совместными усилиями Коринф и Керкира. Подобно другим полисам, Эпидамн пережил внутренние междоусобицы и в конце концов изгнал олигархическую верхушку. Объединившись с окрестными жителями, изгнанники нападали на город, терроризируя его с суши и моря. Эпидамн просил керкирян о помощи. Но демократическая Керкира осталась глуха к его мольбам. Тогда эпидамняне решили посоветоваться с Аполлоном — и дельфийский оракул, который по странной случайности давно уже был благосклонен к Спарте и ее союзникам, рекомендовал Эпидамну искать поддержки у коринфян и признать их главенство.

Аристократический Коринф с поразительной быстротой откликнулся на призыв демократов в Эпидамне, послав в город колонистов и гарнизон. Оскорбленные керкиряне потребовали, чтобы Эпидамн возвратил изгнанных граждан и отправил обратно коринфян. 40 триер блокировали побережье, и вместе с изгнанниками и иллирийцами керкиряне приступили к осаде города.

Узнав об осаде, коринфяне тут же начали снаряжать войска и флот, предложив всем желающим участвовать в колонизации Эпидамна. Союзники Коринфа — Мегары, Эпидавр, Гермиона, Фивы, Элида, Трезены — снабдили его деньгами и предоставили свои корабли. Эскадра из 70 судов с 3 тысячами гоплитов двинулась к осажденному городу.

В 435 году в морской битве вновь, как и 230 лет назад, керкиряне одержали победу над бывшей метрополией. В тот же день, поняв безнадежность сопротивления, сдался Эпидамн. После этого, замечает Фукидид, керкиряне «остались господами всего тамошнего моря… нападали на союзников коринфян и наносили им тяжелый ущерб».

Если бы Коринф, признав свое поражение, отказался от стремления «восстановить справедливость», столкновение не вышло бы, вероятно, за рамки частного конфликта, тем более что непосредственные интересы Афин и Спарты пока еще не затрагивались. Однако все звенья сложной цепи уже пришли в движение.

Два года Коринф готовился к возмездию. Вновь Мегары, Элида и прочие союзники обеспечивают его кораблями. Летом 433 года эскадра из 150 триер готова к отплытию. Всем очевидно, что Керкира обречена — силы слишком неравны. Понимают это и керкиряне. Им не остается ничего другого, как изменить традиционным принципам и решиться на крайнюю меру. Они отправляют посольство к афинянам, изъявляя готовность вступить в морской союз. Почти тотчас же в Афинах появляются коринфские послы, чтобы уговорить афинян не вмешиваться в конфликт и не заключать договора с Керкирой.

Дважды собирается Народное собрание, пытаясь найти верное решение. Аргументы обеих сторон одинаково убедительны, а последствия того или иного постановления одинаково опасны.

Керкиряне держатся с достоинством. Они не пытаются разжалобить афинян, не умоляют о спасении. Трезво оценивая происходящее, они предлагают Афинам выгодное деловое сотрудничество.

Да, прежде они стояли в стороне от всяких союзов и теперь понимают, насколько это безрассудно. Да, они признают, что бессильны противостоять пелопоннесцам. Но пусть афиняне не думают, будто Керкира намерена втягивать их в опасные предприятия и получать, ничего не давая взамен.

Во-первых, афиняне совершат справедливое дело, если помогут обиженным.

Во-вторых, флот керкирян окажется в их распоряжении, а это немаловажно, когда начнется война с Пелопоннесским союзом — война, которой все равно не избежать, ибо «лакедемоняне, опасаясь вас, давно уже жаждут ее. Коринфяне же, оказывающие на них влияние и сами враждебно настроенные по отношению к Афинам, хотят сперва покорить нас, а потом напасть на вас. Поэтому они и боятся, как бы мы не объединились».

В-третьих, Керкира занимает достаточно выгодную позицию, чтобы противодействовать флоту противника.

Быть может, афинян смущает, что они нарушат соглашение со Спартой? Но керкиряне не предлагают ничего противозаконного: в договоре ведь сказано, что каждый эллинский город, не входящий в тот или иной союз, вправе присоединиться к любому.

Они, керкиряне, ничего не требуют и ни о чем не просят. Но они вынуждены напомнить: «У эллинов существует три крупных флота — ваш, наш и коринфский. Если вы, афиняне, допустите, чтобы два флота объединились, причем мы окажемся под властью коринфян, вам придется сражаться на море против керкирян и пелопоннесцев. Если же вы примете нас в союз, пелопоннесцам будет противостоять афинский флот, усиленный нашими кораблями».

Так говорят керкиряне, предоставляя афинянам решать, что им выгодно, а что нет.

Коринфяне предлагают взглянуть на вещи иначе. Их интересует не выгода, а справедливость.

Да, договор между Афинами и Спартой и в самом деле позволяет принимать в члены союза всякое независимое государство, если оно того пожелает. Но ведь речь идет сейчас не о тех, кто обижен и нуждается в поддержке, а о тех, кто развязал войну и втягивает в нее других. Приняв сторону Керкиры, Афины открыто выступят против Коринфа, а следовательно — нарушат соглат шение о 30-летнем мире, которое, кстати сказать, Коринф подписал, в отличие от Керкиры.

Далее, разве справедливо, чтобы наглецы и корыстолюбцы оставались безнаказанными? Уж кому-кому, а афинянам должно быть хорощо известно, как опасны вышедшие из повиновения союзники или колонии — и своими враждебными действиями, и тем примером, который они подают остальным.

Наконец, последнее. Будьте благоразумны, о афиняне, и не нарушайте сложившегося обычая! Если вы поможете колонии, отложившейся от нас, подумайте о том, что так же могут поступить и с вашими колониями. Ведь когда восстал Самос, многие пелопоннесские города готовы были встать на его защиту, но именно мы, коринфяне, отговорили их, признав за вами право карать ваших непокорных союзников. Отплатите нам тем же! «Не принимайте наперекор нам керкирян в союз и не помогайте им в их беззаконных действиях! Такое поведение окажется: справедливым, а решение — наиболее выгодным для вас».

Народное собрание колебалось. На первом заседании оно одинаково благосклонно отнеслось к речам обоих посольств. И не вынесло никакого постановления. Даже самые воинственные из афинян испытывали страх перед возможной ошибкой, понимая, что ошибка эта способна привести к гибели. Колебался и Перикл. Сильнее, чем когда-либо, ощущал он бремя ответственности, лежавшей на нем. Привыкнув к коллективным решениям, демос, однако, ждал именно его совета, уверенный, что первый стратег никогда не причинит вреда государству и народу.

Перикл провел бессонную ночь. Он вновь и вновь, не давая воли чувствам, хладнокровно взвешивал все доводы.

Итак, Керкира вступает в Афинский союз. Формально договор со Спартой не нарушается, фактически же это явно враждебный акт по отношению к Коринфу. Следовательно, война. Пусть все говорят, что она неизбежна, но следует ли ускорять события и самим приближать ее? Конечно, у Керкиры сильный флот и выгодная позиция на море, но вряд ли этого достаточно, чтобы обеспечить быструю победу и без риска начинать боевые действия.

Кроме того, что бы там ни говорили, Керкира — бывшая колония Коринфа, вышедшая из повиновения. Разумеется, если речь идет о благе государства, можно позабыть о старом принципе невмешательства в чужие дела. И все же не слишком ли опасно помогать непокорной колонии, когда под властью Афин немало городов мечтают о том, чтобы стать независимыми, и готовы обратиться за поддержкой к спартанцам?

Но, с другой стороны, отказать Керкире — значит не только погубить ее, но усилить вражескую коалицию. Отодвинет ли это войну? И не станут ли союзники Спарты еще более решительными в своих требованиях и претензиях?

Перикл не любил крайних решений. Он предпочитал золотую середину н мучительно искал третий путь.

На следующий день он предложил заключить с Керкирой сугубо оборонительный союз. Афины обязывались помогать острову только в случае прямого нападения на него.

Помощь была оказана немедленно: из Пирея выступила в поход афинская эскадра из… 10 кораблей. Военачальники получили приказ не вступать в битву, если противник не высадится на территории Керкиры или ее владений. Командовать отрядом доверили Лакедемону, сыну Кимона. Злые языки распускали слух, будто Перикл намеренно поставил во главе афинян человека, известного, как и его отец, своими симпатиями к спартанцам, чтобы скомпрометировать его, если операция закончится неудачно. Перикл, однако, справедливо полагал, что именно Лакедемон (само имя которого раздражало афинян) лучше, чем кто-либо из пылких афинских патриотов, рвущихся в бой, будет строго придерживаться инструкции и постарается избежать столкновения с пелопоннесцами. Ограничившись полумерой, Перикл рассчитывал, что удовлетворит обе стороны; Керкира получит пусть символическую, но все же поддержку, Коринф же убедится в том, что Афины отнюдь не склонны нарушать договора и обострять отношения.

В 433 году у Сиботских островов, неподалеку от Керкиры, произошло морское сражение, которое Фукидид назвал «величайшим из всех, когда-либо происходивших между эллинами». 150 кораблям пелопоннесцев противостояли 110 судов керкирян и 10 афинских триер. Схватка длилась почти целый день. На одном фланге керкиряне обратили в бегство противника и преследовали его до стоянки на материке. На другом коринфяне, воспользовавшись численным превосходством, оттеснили врагов к самому берегу. «Бой был не столько искусным, сколько ожесточенным, и больше напоминал битву на суше. Соперники надеялись главным образом на гоплитов, упорно сражавшихся на палубах… Всякий раз, когда керкиряне отступали, афинские корабли являлись им на помощь и наводили страх на неприятеля, но военачальники воздерживались от столкновения, соблюдая приказ» (Фукидид).

Когда угроза поражения стала очевидной, афиняне не смогли оставаться зрителями и вступили в рукопашную схватку.

Отогнав керкирян, коринфяне собрали обломки своих кораблей и тела погибших и готовы были возобновить наступление. Корабли уже выстроились друг против друга, как вдруг коринфский флот стремительно двинулся назад. На горизонте показалась эскадра, спешившая на помощь Керкире. 20 афинских кораблей, посланных Периклом, пришли вовремя и положили конец кровопролитию.

Так завершилась битва, где не было ни побежденных, ни победителей. Равновесие сил почти не нарушилось, но мир — тот самый 30-летний мир, который обязались сохранять Афины и Спарта, — повис на волоске. Коринф обвинил Афины в нарушении договора.

***

Атмосфера накалялась. Коринфяне вербовали сторонников, плели интриги, убеждали колеблющихся, разжигая ненависть к афинянам. Одно посольство за другим отправлялось в Лакедемон уговаривать флегматичных спартанцев. Спарта сохраняла невозмутимое спокойствие: она все еще не видела достойного повода для вмешательства.

Афины сами ускорили ход событий.

Новый конфликт возник в другом конце эллинского мира — на севере Эгейского моря.

В 600 году до н. э., при Периандре, Коринф основал на Халкидском полуострове колонию Потидею — крупнейшую на всем Фракийском побережье. После Саламинской битвы она была единственным городом во Фракии, который, не убоявшись персидских полчищ, примкнул к эллинам, боровшимся за независимость, и героически выдержал осаду, не покорившись варварам. С помощью афинян Потидея, ставшая членом морского союза, изгнала из Халкидики остатки персидских гарнизонов. Исправно внося форос, Потидея по-прежнему сохраняла связи с Коринфом, подчиняясь ежегодно приезжавшему оттуда высшему чиновнику — эпидемиргу. В самые напряженные годы Потидея оставалась лояльной к обоим государствам. Не примкнула она и к халкидским городам, вышедшим из Афинского союза во время самосского восстания.

И все же двойственное положение коринфской колонии внушало афинянам опасение. Оно особенно усилилось после столкновения у Сиботских островов. В Афинах стало известно, что коринфяне и македонский царь Пердикка склоняют потидеян к выходу из союза, обещая им содействие остальных городов Халкидики.

На этот раз Перикл не колебался.

Пусть восхищаются теми, кто находит выход из трудного положения. Разве не достоин большей похвалы тот, кто не допускает подобных положений? Неужели обязательно нужно получить удар, чтобы иметь право защищаться?..

Афины потребовали, чтобы Потидея не принимала больше эпидемиургов, срыла крепостные стены, обращенные к морю, и выдала заложников. Вскоре тысяча гоплитов на 30 кораблях отправляется в Македонию для борьбы с Пердиккой и для устрашения других полисов побережья. Но поздно! Заручившись поддержкой Коринфа и Спарты, Потидея разрывает договор с Афинами. К ней примыкают халкидские города, жители которых разрушают собственные жилища и переселяются в глубь материка, в Олинф. 2 тысячи пелоппоннесских воинов — добровольцев и наемников — высаживаются во Фракии и готовы вступить в бой с афинским отрядом.

Афины спешат.

На 40 кораблях они посылают еще 2 тысячи гоплитов. Вражеская армия заперта в Потидее. Перегородив перешеек с севера и юга двумя стенами и блокировав кораблями восточный и западный берега, афиняне, получив новые подкрепления, приступают к осаде города. 5 тысяч воинов, 70 триер — никогда еще за всю историю Афины не отправляли за море столь внушительных сил. Они не сомневались: Потидея обречена. Коринфяне же получат еще один полезный урок и, может быть, умерят воинственный пыл!

Увы, Перикл просчитался… Пресловутое чувство меры изменило ему. Усердно демонстрируя при всяком удобном случае военную мощь Афин, он забыл, что сила внушает уважение до тех пор, пока не вызывает страха. А страх рождает ненависть.

Спартанцы едва успевают принимать послов из союзных городов и выслушивать их жалобы. Все возмущаются действиями Афин и упрекают Спарту за ее равнодушие к судьбе пострадавших. Эгина обвиняет Афины за то, что вопреки договору они не предоставили ей автономии. Потидея удивлена тем, что лакедемоняне не выполняют обещаний и позволяют афинским войскам безнаказанно хозяйничать на Халкидском полуострове. Решительней всех настроен Коринф: он требует немедленно начать военные операции и вторгнуться в Аттику.

Подают голос и мегаряне. Их мольбы окончательно убеждают Спарту, что ждать больше нельзя.

Афины давно уже владели выгодной позицией на Истме, где, кроме Коринфа, удобной гаванью располагали Мегары. Входя в Пелопоннесский союз, Мегары, однако, целиком зависели от Афин, продавая им ремесленные изделия и приобретая продукты питания, которыми не могла обеспечить жителей города скудная земля Мегариды.

Договор 445 года не касался экономических связей между обоими лагерями — уже самый факт мира предполагал свободу торговых сношений, которой и пользовались мегаряне, сохраняя в то же время верность пелопоннесским союзникам.

Но Афины не забыли, что Мегары не так уж давно изменили им и даже напали на афинский гарнизон. Раздражение возросло после того, как мегаряне приняли участие в походе против Керкиры. А когда выяснилось, что Мегары укрывают беглых афинских рабов и покушаются на участок «священной земли» у Элевсина, терпение истощилось.

Под влиянием Перикла экклесия вынесла в 434 году постановление («мегарскую псефисму»), запрещавшее Мегарам торговать на рынках Афин и их союзников.

Мегарам грозил голод. Овощи, чеснок, соль, свинина — вот вот все. чем располагала эта нищая гористая страна, лишенная собственного хлеба.

Последние надежды отчаявшиеся мегаряне возлагали на Спарту. Если уж она не придет на помощь, им ничего не останется, как выйти из Пелопоннесского союза и покориться афинянам.

Наконец-то спартанцы встревожились. Их послы, прибывшие в Афины, уговаривали Перикла отменить псефисму. Он терпеливо объяснял, что не может нарушить закон, запрещающий уничтожать плиту, на которой вырезано постановление народа. Тогда один из лакедемонян предложил:

— А ты не уничтожай ее — только поверни другой стороной. Ведь нет же закона, запрещающего делать это!

Перикл не уступал. Но он не возражал против того, чтобы уладить спор о «священной земле», и предложил демосу отправить в Мегары и Спарту глашатая для переговоров.

Афинянин Антемокрит не смог выполнить своей миссии — при таинственных обстоятельствах он погиб. И в 432 году экклесия принимает вторую «мегарскую псефисму». Отныне на веки веков Мегары объявляются врагами Афин. Какие-либо переговоры с ними исключаются, и каждый мегарянин, оказавшийся на территории Аттики, подлежит смертной казни.

Так пишет Аристофан в «Ахарнянах», взваливая всю ответственность за начавшуюся войну на Перикла. Со злорадной усмешкой передает он нелепую сплетню о том, почему вождь демоса так разгневался на Мегары:

По странной иронии судьбы анекдотический случай, о котором поведал популярный комедиограф, приобрел значение реального исторического факта. И мегаряне вскоре доказывали свою правоту и непричастность к войне ссылками именно на эти стихи. А еще позднее, полтысячелетие спустя, Плутарх приведет злополучные строки из «Ахарнян» и осторожно выскажет предположение, что у Перикла «была какая-то затаенная личная ненависть к мегарянам».

Так или иначе, клубок противоречий оказался запутанным настолько, что стало абсолютно очевидно: распутать его можно, только применив силу.

Столкновение Керкиры с Коринфом, осада Потидеи, «мегарские псефисмы» — этих трех очагов конфликта было достаточно, чтобы разгорелся пожар общеэллинской войны. Виновником ее пелопоннесцы, естественно, считали Перикла: по их мнению, он один определял политику целого государства и только от него зависела судьба мирных переговоров. Афинское же Народное собрание, как нередко бывало, приписывало заслуги перед отечеством себе, а неудачи — отдельным гражданам. Вдоволь наслушавшись воинственных речей, оно с самоуверенной легкостью голосовало за те решения, которые неминуемо вели к роковому столкновению. А уже через несколько лет, когда тяготы войны дали о себе знать, афиняне, позабыв о собственных призывах, начали искать виновного. Никого, кроме Перикла, они найти не смогли. Тогда-то и родилась мысль, будто все дело в несговорчивости «первого стратега», отказавшегося уладить спор с Мегарами.

«Нелегко узнать, как началась война. Но отказ отменить постановление все приписывают Периклу. Только одни объясняют его упорство благородной гордостью, пониманием положения вещей и самыми лучшими намерениями: он считал, говорят они, что спартанцы хотели испытать уступчивость афинян, выставляя такое требование, и что согласиться с ними означало бы для афинян признать свою слабость. Другие видят в его высокомерном отношении к спартанцам лишь упрямство и соперничество с целью Показать свою силу».

Таково мнение Плутарха. Аристофан в комедии «Мир», поставленной в 421 году, выражается гораздо категоричней:

«Мегарские псефисмы» позволили спартанцам выступить в роли защитников справедливости. Наконец-то им представилась возможность доказать всем эллинам, что именно они отстаивают их свободу! В 432 году в Спарту съезжаются делегаты из разных концов Пелопоннеса. Все они жалуются на притеснения со стороны афинян. Одни смиренно просят о помощи, другие гневно укоряют спартанцев за их нерасторопность.

Последними берут слово коринфяне.

— Вы рассудительны, но плохо знаете, что происходит в остальном мире. Мы уже не раз говорили вам, что терпим обиду от афинян, а вы не придавали этому значения. Сейчас же вы собрали здесь союзников, когда беда уже стряслась. Поэтому мы обвиняем афинян за их наглость и вас за ваше равнодушие.

Вы уже сами видите, что афиняне одних поработили, против других строят козни и давно готовятся к войне. Нам известно, как они шаг за шагом теснят остальных эллинов. Пока они не очень смелы, полагая, будто их действия незаметны. Но когда поймут, что вы на все смотрите сквозь пальцы, они начнут действовать решительно. Из всех эллинов вы одни, лакедемоняне, сохраняете спокойствие, обороняясь от противника не оружием, а подготовкой к действию, вы одни подавляете вражескую силу не тогда, когда она зародилась, а когда возросла вдвое.

Вы, очевидно, не понимаете, что такое афиняне и насколько они отличаются от вас. Афиняне любят всякие новшества, быстры в своих замыслах и их выполнении — вы же, наоборот, стараетесь сохранить существующее, не признаете ничего нового.

Афиняне отваживаются делать то, что даже превышает их силы, они способны безрассудно рисковать, и надежда не покидает их в самые критические моменты. Вы же делаете гораздо меньше того, на что способны, и не доверяете самым надежным расчетам.

Афиняне решительны — вы медлительны. Они ходят в чужие земли — вы приросли к своему месту. Они удаляются от родины, надеясь что-то приобрести, — вы же не покидаете пределов своей страны, боясь что-то потерять. Если планы афинян осуществляются, достигнутое кажется им незначительным по сравнению с тем, что предстоит в будущем. Так непрестанно трудятся они среди опасностей и лишений, а праздность считают бедствием. Прав был бы тот, кто вкратце охарактеризовал афинян так: они рождены, чтобы не давать покоя ни себе, ни другим.

Вот какое государство противостоит вам, лакедемоняне, а вы все медлите. Разве не ясно, что ваши действия и ваши порядки устарели? В политике, как и в искусстве, успех приносят новые средства. Пока государство находится в покое, наилучшие установления те, которые неизменны. Но когда нужно действовать, требуются усовершенствования. Вот почему вам нельзя больше медлить.

Мы будем верны вам, если вы захотите нам помочь, — ведь у нас нет более близких союзников и к тому же непостоянством мы оскорбили бы богов. Поэтому примите мудрое решение и позаботьтесь о том, чтобы под вашим главенством Пелопоннес не стал меньше, чем тот, который передали вам предки.

Так говорили послы коринфян, и спартанцы терпеливо выслушивали их упреки. Союзники избавляли их от необходимости действовать самостоятельно: всем, в том числе и афинянам, должно было быть ясно, что Спарта всего-навсего выполняет свой долг перед эллинами, членами Пелопоннесского союза, и уступает их требованиям.

И тогда афинское посольство, находившееся в Лакедемоне, заявило эфорам, что хочет выступить перед народом, если, конечно, спартанские власти сочтут это возможным. Вскоре афиняне предстали перед Народным собранием. Они попытались убедить его не торопиться с выводами, вникнуть в суть дела и не нарушать мира.

— Нас послали сюда не для того, чтобы препираться с вашими союзниками, а чтобы уладить дела, касающиеся Афин. Но мы услышали, что против нас выдвинуты серьезные обвинения, и явились, чтобы предостеречь вас от поспешных и неосмотрительных решений. Кроме того, мы хотим доказать, что по праву владеем нашим достоянием и государство наше достойно уважения.

Необходимо сказать о Персидских войнах, даже если вам неприятно, что эти события постоянно выставляют на вид. Впрочем, мы будем говорить о них не столько для того, чтобы оправдать себя, сколько для того, чтобы наглядно показать, с каким государством придется вам бороться, если вы окажетесь неблагоразумны.

Мы утверждаем, что при Марафоне мы одни, впереди всех сражались с варварами. Потом, когда они пришли вновь и у нас не было сил отразить их на суше, мы поголовно взошли на корабли, чтобы дать бой на море при Саламине. Одно это помешало персам подойти к Пелопоннесу и разорить его.

Когда стало ясно, что спасение Эллады зависит от ее флота, мы выполнили три полезнейших дела: выставили наибольшее число кораблей, дали проницательнейшего полководца и проявили величайшее рвение. Мы решили покинуть Афины и пожертвовать своим имуществом не для того, чтобы бросить на произвол судьбы союзников, рассеяться и стать бесполезными для них. Нет, мы взошли на корабли, чтобы попытать счастья в борьбе, и не гневались за то, что вы раньше не помогли нам. Вот почему мы утверждаем, что оказались полезны вам не меньше, чем себе.

Неужели же, лакедемоняне, за проявленную в ту пору энергию и решимость мы не заслуживаем менее завистливого отношения к власти, которой пользуемся ныне? Мы получили ее не путем насилия: союзники сами просили нас о главенстве. Мы были вынуждены усилить свою гегемонию и довести до теперешнего состояния волею обстоятельств: больше всего из страха перед варварами, затем из чувства чести и, наконец, ради собственных интересов. А впоследствии оказалось, что опасно ослаблять ее и подвергаться риску — ведь большинство ненавидело нас, иные отложились и их пришлось покорять силой; вы же относились к нам с враждебной недоверчивостью.

Вы, лакедемоняне, стоите во главе государств Пелопоннеса, установив порядки, выгодные вам. Если бы вас возненавидели так же, как нас, вы были бы столь же суровы с союзниками и вам пришлось бы применять силу или подвергать себя опасности. Следовательно, в нашем поведении нет ничего странного и противоестественного, раз мы приняли предложенную власть и не выпускаем ее из рук под влиянием трех могучих стимулов — честолюбия, страха и выгоды.

С другой стороны, не мы первые установили такой порядок, он существует искони: сильный господствует над слабым. Вы говорите о справедливости, но никто никогда не ставил ее выше силы и ради нее не отказывался от выгоды.

Решайте неторопливо, как этого требует серьезность дела, и не принимайте на себя в угоду чужим замыслам и притязаниям нового бремени. Прежде чем воевать, подумайте о неожиданностях войны, от которых никто не застрахован. Пока вы не сделали подобной ошибки, пока благоразумное решение полностью зависит от вашей и нашей воли, мы советуем не нарушать договора и не преступать клятвы, а разногласия между нами решать по соглашению. В противном случае, если вы начнете войну, мы призовем в свидетели богов, хранителей клятвы, и попытаемся защищаться так, как подскажет нам ваш образ действий.

Спартанцы начали совещаться. Их выступления были короткими и решительными.

Афины угрожают Лакедемону? — Значит, война.

Союзники упрекают Спарту в медлительности? — Стало быть, надо действовать, и как можно быстрее. Война!

Афиняне предлагают вести переговоры? Вероятно, им это выгодно. А раз так — нечего тратить время на болтовню. Война!

Тщетно царь Архидам пытался образумить соотечественников. Он ссылался на то, что риск слишком велик, что противник богат и силен, что Спарта не готова к борьбе — ведь у нее нет ни денег, ни флота. Он предупреждал, что военные действия затянутся на долгие годы и завершать их придется будущему поколению.

— Я советую не браться за оружие, а отправить к афинянам послов для переговоров, не проявляя ни излишней уступчивости, ни чрезмерной воинственности. А тем временем мы будем добывать средства, приумножать наши силы и готовиться. И тогда через два-три года мы сможем начать, уверенные в успехе. Надеяться надо не на ошибки врагов, а на собственные, точно рассчитанные силы.

Опыт и проницательность Архимада давно снискали ому уважение среди спартанцев. Собрание заколебалось — доводы царя нелегко было опровергнуть. Да и кто отважится спорить с ним?

На трибуну поднялся эфор Сфенелаид. Человек действия, он не признавал долгих речей и не понимал, почему надо обсуждать предметы и без того ясные. А ясно одно: афиняне оскорбили эллинов, они унижают спартанцев, хвастаясь прошлыми победами. Затронута честь Спарты — а что может быть дороже ее?

Эфор предложил проголосовать за войну.

Голосовали, как обычно, криком, и Сфенелаид не мог определить, кому же принадлежит большинство. Установив тишину, он обратился к собранию: «Те из вас, кто считает афинян виновными, пусть отойдут в одну сторону, а остальные — в другую!»

Так решился вопрос о Пелопоннесской войне. 30-летний мир, заключенный в 445 году, продержался лишь 13 лет. «Лакедемоняне признали нарушение мира и необходимость войны не столько под влиянием речей союзников, сколько из страха перед растущим могуществом афинян: они видели, что уже большая часть Эллады подчинилась им» (Фукидид).

Чтобы уверовать в свою правоту, спартанцы спросили дельфийского оракула, будет ли успешна для них борьба с Афинами. Ответ обнадежил, хотя и был, по обыкновению, двусмыслен: Спарта одержит победу, если станет воевать по мере сил.

Стороны готовились к схватке, подыскивая подходящий повод к началу военных действий. Ультиматум спартанцев гласил: афиняне должны снять осаду Потидеи, отменить «мегарские псефисмы» и предоставить автономию Эгине. Пусть все эллины убедятся лишний раз, что Спарта защищает свободу и справедливость, а Афины творят насилие и произвол, не выполняя законных требований. Кроме того, спартанцы настаивали на том, чтобы афиняне изгнали из государства тех, кто запятнал себя скверной, кощунством против богов и не смыл с себя проклятья «Килонова убийства». Ни у кого не было сомнений, что имеются в виду Алкмеониды, единственным представителем которых выступал Перикл. Конечно, спартанцы не надеялись на успех, но рассчитывали, что авторитет афинского вождя пошатнется, раздражение против него усилится и именно на него афиняне станут смотреть как на виновника войны.

А раздражение действительно возрастало. Как будто не было 30 лет неусыпных трудов, как будто не он вел демос от победы к победе, как будто не его усилиями Афины превратились в могучее государство, в школу Эллады, вызывающую удивление, восхищение и зависть. Все чаще его обвиняли в тирании — его, который так упорно отстаивал мысль, что только народ — единственный господин и повелитель, и приучал демос к свободе.

Все чаще вспоминал Перикл слова Фемистокла незадолго до изгнания: «Почему вы, афиняне, устаете получать добро от одних и тех же людей?» Перикл знал, что люди недолюбливают тех, кого они обидели. Теперь он убеждался в том, что они недовольны и теми, кто многое сделал для них. Может быть, слишком часто звучало его имя, как в свое время имя Аристида, и афиняне стали тяготиться его славой и почетом? Или, поверив в свои силы и привыкнув все решать самостоятельно, демос вообще намерен обходиться без руководителей?

Недовольство чувствовалось на каждом шагу — в экклесии, на агоре, на улицах города. Его соперники, молчавшие столько лет, вновь обрели дар речи. Они еще не нападали на него открыто, но, словно пробуя силы, подбирались к его окружению.

Первой жертвой интриг пал Анаксагор. Народное собрание постановило: людей, не верующих в богов и распространяющих учения о небесных явлениях, следует привлекать к суду как государственных преступников. И 68-летнего философа, обвиненного в безбожии, изгнали из Афин. А ведь ни для кого не было секретом, что богохульные речи он произносил в доме Перикла, радушно принимавшего своего ученого друга.

В нечестивости и безнравственности обвинили вскоре Аспасию. Комический поэт Гермипп утверждал, что она совращает свободных женщин и сводит их с Периклом. Ценой невероятных усилий, пустив в ход все свое влияние и красноречие, Перикл добился оправдания жены. И тогда ему нанесли новый удар. Помощник Фидия Менон попросил, чтобы ему, метеку, разрешили безнаказанно выступить в собрании с обвинением против прославленного скульптора. Демос оказался снисходительным к доносчику и предоставил ему трибуну. Афиняне услышали красноречивый рассказ о том, как Фидий обворовывал их, утаивая золото, отпущенное ему для статуи Афины. Пять лет назад, в 437 году, завистники точно так же пытались скомпрометировать мастера. Правда, тогда они тщетно пытались доказать, что из его мастерской на Акрополе похищалась слоновая кость. Пока шло судебное разбирательство, жители Элиды упросили афинян отпустить к ним Фидия под залог: они намеревались поставить в Олимпии статую Зевса и едва дождались, пока будет завершена статуя Афины-Девы. Когда-то именно там, в Олимпии, Зевс победил своего отца Крона и свергнул его с престола. В честь этого события его сын Геракл учредил пятидневный праздник, на котором три дня отводились для состязаний — Олимпийских игр. Все прибывавшие на Олимпиаду считались гостями Зевса и, подходя к храмовому алтарю,

Год понадобился Фидию, чтобы создать шедевр, затмивший славой все его предыдущие творения. Храм Зевса украсила 17-метровая фигура владыки Олимпа. Царь богов и людей восседал на троне, держа в одной руке скипетр, увенчанный орлом, а в другой — изображение крылатой Ники, богини победы. Статуя была отделана золотом, слоновой костью, драгоценными камнями, бронзой и черным деревом. Надпись на постаменте гласила: «Фидий, сын Хармида, афинянин, сделал меня».

Автор одной из эпиграмм через 500 лет с восторженным недоумением вопрошал:

(В конце концов во времена Римской империи статую перевезли в Константинополь, новую столицу державы, и она погибла в V веке н. э. при пожаре в императорском дворце.)

Фидий с триумфом возвратился в Афины, и недоброжелателям пришлось умолкнуть. Теперь они заговорили опять. И вновь имя Перикла не произносилось, хотя все помнили, что именно он руководил работами на Акрополе и отвечал за израсходованные деньги.

Перикл отвел угрозу от Фидия. Он поручился за его честность и предложил афинянам самим убедиться в этом. Когда-то он посоветовал мастеру так украсить статую, чтобы золото можно было снять, заменив, если понадобится, другим материалом. Раз в четыре года со статуи снимали одежду и украшения, проверяя сохранность золота и драгоценностей, и никто еще ни разу не обнаруживал пропажи.

Подозрения с Фидия пришлось снять. Но Менон не унимался — слишком многое ему пообещали, чтобы он отказался от задуманного. Он предъявил новое обвинение — на сей раз в святотатстве. Скульптор, утверждал он, оскорбил и Афину, покровительницу города, и афинский народ, изобразив на ее щите самого себя, а рядом Перикл, уподобив его бессмертному богу. Конечно, Перикл — достойный стратег и руководитель, но он прежде всего гражданин — такой же, как все. Его заслуги — заслуги демоса, и потому восхвалять его одного несправедливо и опасно. С художников и поэтов особый спрос. Разве не их славословия одурачивают народ и расчищают дорогу тиранам?

Народное собрание насторожилось. В самом деле, говорят, что в Афинах статуй больше, чем людей. Но как раз людей-то скульпторы не изображают. Исключение было сделано только для тираноборцев Гармодия и Аристогитона, убивших одного из сыновей Писистрата. А изображать обычного смертного, да еще при его жизни, на щите богини, будто она опекает его, — это и впрямь достойно осуждения.

Фидия отвели в темницу, где он вскоре скончался, не дождавшись решения суда. Доносчику Менону демос даровал свободу от всех повинностей, приказав стратегам заботиться о его безопасности.

Кольцо сжималось, и Перикл понимал, что бессилен предотвратить катастрофу. Прошлое забывалось. О нем вспоминали только тогда, когда говорили о мертвых. И славили Мильтиада, Аристида, Фемистокла, Кимона, с которыми в свое время обошлись столь же сурово, сколь и несправедливо.

Помощь пришла оттуда, откуда Перикл ее не ждал. Ультиматум спартанцев возмутил демос: в конце концов только афинский народ вправе решать, кто из граждан достоин уважения, а кто заслуживает изгнания. Если же исконные враги Афин хотят устранить Перикла, значит они опасаются его, значит надо показать им, что их надежды внести раздоры и поссорить демос с его вождем бессмысленны.

Народное собрание демонстративно выразило доверие Периклу. Демос благодарил его за заботу о безопасности государства и призывал, отбросив сомнения, отвергнуть притязания спартанцев и начать энергичные действия против них. Правда, раздавались и другие голоса, советовавшие идти на уступки и не подвергать страну смертельной угрозе.

Перикл положил конец колебаниям.

— Афиняне, я неизменно придерживаюсь мнения, что не следует уступать пелопоннесцам. Ясно, что спартанцы и прежде питали к нам вражду, а теперь — больше, чем когда-либо. Оружием, а не речами предпочитают они разрешать недоумения — и вот они уже являются не с жалобами, а с приказаниями. Если вы уступите, они тут же предъявят новые, более тяжелые требования, поняв, что вы испугались. Напротив, решительным отказом вы ясно дадите понять, что они должны обращаться с вами, как равные с равными. Что касается возможностей для войны, то мы ничуть не слабее их. Пелопоннесцы живут трудами рук своих, у них нет денег — ни частных, ни общественных. У них нет опыта многолетних войн и дальних морских походов. Из-за бедности они воюют только между собой, да и то кратковременно. Такие люди охотнее жертвуют жизнью, чем деньгами, так как уверены, что жизнь можно сохранить среди опасностей, а средства могут иссякнуть раньше, чем кончится война.

Не имея общего совещательного учреждения, пелопоннесцы ничего не делают быстро. Каждый из них преследует лишь собственные цели, и потому они обычно ничего не доводят до конца — и страдает общее дело.

Важнейшая помеха для них — нехватка денег. Они всегда будут медлить с их доставкой, а военные события не ждут. Нет оснований опасаться и их укреплений на нашей территории — ведь и мы способны соорудить такие же. К тому же разве их укрепления помешают нашим кораблям плыть к их землям?

Морская служба дает нам больше опыта для боевых действий на суше, чем им дает сухопутная служба для войны на море. А научиться морскому делу нелегко: как и всякое другое, оно — искусство, и бесполезно заниматься им от случая к случаю. Правда, они могут наложить руку на сокровища Олимпийского и Дельфийского храмов и переманить у нас наемных иноземных моряков, но мы всегда можем привлечь собственных граждан и метеков, умеющих управлять кораблями.

Если пелопоннесцы вторгнутся в нашу страну по суше, мы двинемся к ним по морю. Опустошение же хотя бы одной части Пелопоннеса нельзя сравнить даже с разорением всей Аттики — у них нет, ничего взамен, а у нас масса земли и на островах, и на материке. Веди-ка сила моря, и мы обязаны быть готовы к тому, чтобы покинуть поля и жилища, но оберегать море и наш город. А главное — не вступать в битву с врагом, превосходящим нас численностью. Не землю и дома надо жалеть, а человеческие жизни.

Я не сомневаюсь в победе, если только вы не будете стремиться к новым завоеваниям и сами не будете себе создавать опасности. А спартанским послам ответим так: «Мы разрешим мегарянам пользоваться рынком и гаванями, если спартанцы прекратят изгнание чужеземцев, и предоставим независимость городам, которые были независимы раньше, если спартанцы позволят и своим городам жить по собственным законам. В соответствии с договором о мире мы готовы подчиниться решению третейского суда и не будем начинать войну». Вот ответ справедливый и достойный нашего города. Но помните, война все равно неизбежна, и чем охотнее мы примем вызов, тем с меньшей настойчивостью враги будут наступать на нас.

Уверенность Перикла передалась демосу. Если уж он, человек предусмотрительный и сдержанный, всегда и во всем привыкший действовать наверняка и избегавший риска, столь решительно призывает к войне, значит Афинам ничего не грозит.

Стремился ли Перикл к этой войне? Вряд ли. Но он ясно видел, что ее не избежать, и потому обязан был готовиться к ней и внушать демосу надежду на успех. Механизм, приведенный в движение с его участием, вышел из-под контроля отдельных людей, и он бессилен был остановить, повернуть развитие событий в другую сторону.

Фемистокл превратил афинян из земледельцев в мореходов. Море стало источником силы и богатства. Оно открыло путь к чужим берегам, позволило основать колонии, связало воедино отдаленные уголки эллинского миpa. Благодаря морскому могуществу Афины беспрепятственно добывали хлеб, металлы, рабов. Тысячи людей неразрывно связали свою судьбу с морем: торговцы, ремесленники, ростовщики, клерухи, судостроители, матросы — все они в один голос требовали расправы с теми, кто посягает на морское владычество Афин. Сила определяла сознание непогрешимости и правоты. Казалось вполне естественным, что союзная казна — неисчерпаемый источник государственного богатства, и город, гордящийся свободой, существует на средства, добытые насилием.

В течение полувека демос добивался расширения своих прав. В конце концов при Перикле он стал неограниченным хозяином страны. Демократия достигла высшей точки и замкнулась в себе. Она существовала в себе и для себя, ограниченная жесткими рамками свободного гражданства. Она открыто провозгласила свое право повелевать и господствовать над остальными жителями, презирая не только рабов, но и иноземцев, и собственных метеков. Это была аристократическая демократия, демократия избранных. Опасаясь возвышения отдельных личностей, она сделала демос источником закона, высшим судьей и носителем истины, несокрушимо уверовав в то, что большинство всегда право. Сражаясь с призраком тирании, афинский демос превратился в коллективного деспота, требующего жертв как от собственных граждан, так и от союзников. Демократия еще не понимала, что ее расцвет предвещает скорую гибель. Перикл выращивал цветок, торопя его созревание, не думая о том, что тем самым приближает час, когда он начнет вянуть. Да и кто мог тогда это предвидеть?

В Пелопоннесскую войну Афины вступали, уверенные в своих силах. А их было предостаточно. 300 триер составляли военный флот, превосходивший соперников и численностью, и боевыми качествами. 600 талантов ежегодного дохода — сумма, которой, за исключением Персии и, может быть, Карфагена, не получало ни одно государство. Еще 6 тысяч талантов, не считая драгоценностей, хранились к началу войны в храмах и в любой момент могли быть использованы для нужд казны.

Власть Афин распространялась почти на все острова Эгейского, моря, на многие города Фракийского побережья, Малой Азии, Италии, Сицилии.

Что могла противопоставить Спарта?

Прежде всего своих бесстрашных гоплитов, от столкновения с которыми предостерегал афинян Перикл, — ведь в искусстве рукопашного боя им не было равных. К тому же сухопутные войска всех участников Пелопоннесского союза явно превосходили по численности армию Афин, способных выставить лишь 13 тысяч пехотинцев и 1 тысячу всадников.

Лишенная собственных средств, Спарта рассчитывала на поддержку союзников: почти все государства Пелопоннеса и даже некоторые полисы Средней Греции изъявляли готовность помочь ей деньгами и кораблями. К тому же и в городах, входящих в состав Афинской державы, немало людей, тяготившихся властью Афин, ожидали лишь удобного момента, чтобы воспользоваться успехами спартанцев и сбросить с себя ненавистное владычество. От этих людей Спарта получала пожертвования в виде денег и зерна.

Обе стороны строили планы, трезво взвешивая свои возможности. Секретов не существовало. Было ясно, что афиняне все надежды возлагают на флот, а спартанцы — на сухопутную армию. Спарта не сомневалась, что без труда займет Аттику и заставит Афины пойти на уступки под угрозой голода. Кроме того, предполагалось, что афинские союзники выйдут из повиновения и флоту афинян придется скорее усмирять их, чем вести операции у берегов Пелопоннеса. Чтобы окончательно расколоть Афинскую архэ, спартанцы громогласно объявили, что требуют независимости и свободы для всех эллинов. Никто не думал о затяжке войны — все расчеты, вопреки предостережениям Архидама, строились на том, что она продлится недолго.

Перикл такую возможность, допускал и верил, что длительные военные действия в конечном счете более губительны для противника. Разумеется, враги вторгнутся в Аттику и опустошат ее. Но ведь не зря же он в свое время соорудил Длинные стены, связав город с портом. Теперь эти стены смогут укрыть все население страны. Брать штурмом крепостные укрепления спартанцы не умеют, а осада не страшна, пока флот афинян господствует на море. Да, крестьяне и землевладельцы пострадают от нашествия, но разве сможет Спарта надолго уводить войска из Пелопоннеса, оставляя в тылу илотов, готовых поднять восстание, и зная, что в любом месте полуострова могут высадиться афинские отряды?

Итак, вопрос в том, кто дольше выдержит. Спарта, лишенная возможности отрезать Афины от моря, или Афины, бессильные противостоять нашествию противника?

В глубине души Перикл, видимо, понимал, что разгромить неприятельскую армию невозможно. Оставалось лишь ждать, цока иссякнут ресурсы спартанцев. А что, если афинские запасы истощатся раньше? Ведь предстоит прокормить огромную массу граждан, покинувших свои земли, снабжать всем необходимым экипажи кораблей и вооружать союзников.

Об этом думал Перикл, ясно сознавая, что иная тактика, кроме оборонительной, погубит Афины.

Военные действия начались весной 431 года в Беотии.

Союзники Спарты фиванцы ночью напали на Платеи, близ границ Аттики. 300 гоплитов проникли в город с помощью местных олигархов, но уже утром жители Платей, верные союзу с Афинами, перебили захватчиков. Мир, однако, был официально нарушен, и ответственность, таким образом, ложилась на Спарту.

Афины тем не менее проявили сдержанность. Они арестовали всех беотийцев, находившихся в то время в Аттике, перевезли часть населения Платей в Афины, но от наступления на Беотию воздержались.

В мае Архидам собрал на Коринфском перешейке войска Пелопоннесского и Беотийского союзов. 60 тысяч гоплитов, то есть две трети боеспособного населения, готовились вторгнуться в Аттику. Царь попытался в последний раз предотвратить кровопролитие, надеясь, что реальная угроза заставит Афины пойти на уступки. Но в Афинах не желали слышать о мире. Незадолго до этого Народное собрание одобрило предложение Перикла не принимать послов Спарты, если она выступит в поход. Посланца Архидама Мелесиппа не пустили в город и, даже не выслушав его, приказали в тот же день покинуть пределы страны. А чтобы он ни с кем не общался, его сопровождали до самой границы. Молча проделали они недолгий путь, и, лишь прощаясь с провожатыми, посол печально промолвил: «День этот будет для эллинов началом великих бедствий».

Архидам приказал войскам наступать.

Едва известие дошло до Афин, Перикл немедленно призвал жителей Аттики укрыться в городе. Он советовал не жалеть о разоренных полях и виноградниках, ибо деревья, обрезанные и срубленные, скоро вырастают вновь, а вернуть назад погибших невозможно. Единственное, чего он опасался, так это расположения к нему спартанского царя. Связанный с Периклом узами гостеприимства, Архидам мог не тронуть его владений и вызвать, сам того не желая, подозрения у афинян. Перикл признался Народному собранию, что Архидам — его друг, но это никак не отразится на Афинах, и, даже если его земли останутся нетронутыми, он уступит их государству, чтобы никто не думал, будто Перикл пользуется какими-нибудь привилегиями.

В город переселили женщин и детей, на Евбею переправили скот. Возы и телеги с домашним скарбом заполнили улицы Афин. На всех свободных площадях соорудили бараки. Беженцы нашли пристанище, кроме того, у друзей и родных, а также в храмах. Когда пелопоннесцы расположились лагерем у Ахарн, в десяти километрах от Афин, и на глазах граждан принялись сжигать деревни, опустошать поля и виноградники, демос заволновался. Все способные носить оружие требовали, чтобы их повели в бой. Друзья просили Перикла не медлить, соперники обвиняли в нерешительности; в театре распевали насмешливые песни, в которых издевались над его командованием, называя Перикла трусом и предателем. Особенно рьяно нападал на него владелец кожевенной мастерской Клеон, возглавлявший городскую бедноту и помышлявший о том, чтобы свергнуть Перикла, как вождя демократов, и самому занять его место. Комический поэт Гермипп злорадствовал:

Перикл стоял на своем. Он отмалчивался сам и не позволял говорить демосу. С тех пор как враг вторгся в Аттику, суды и Народное собрание не собирались, и Перикл, по существу, правил самолично, лишив демос возможности принимать необдуманные решения. «Как кормчий на корабле, когда в открытом море поднимется ветер, приведя все в порядок, натянув канаты, действует по правилам искусства, невзирая на слезы и просьбы испуганных пассажиров, страдающих морской болезнью, так и Перикл, заперев городские ворота и расставив везде караулы для безопасности, руководствовался своими соображениями, мало обращая внимания на негодующие крики и недовольство граждан» (Плутарх).

Перикл выжидал. Он отправил сто триер с тысячью гоплитов вокруг Пелопоннеса. Афиняне опустошали прибрежные районы, разрушали деревни и маленькие города, но едва появлялись спартанские отряды, они поспешно грузились на корабли и плыли дальше.

Расчет Перикла оправдался. Спустя всего лишь месяц войска Архидама покинули Аттику и, возвратившись в Пелопоннес, разошлись по своим полисам.

Чтобы успокоить демос, Перикл предоставил ему возможность расправиться с беззащитными жителями Эгины, якобы поддерживавшими спартанцев. Эгинян изгнали из города, а землю разделили между афинскими клерухами.

Первый год войны завершился. Афины могли быть удовлетворены его итогами. Правда, он не принес особых побед, но и неприятель не добился успеха. Самое же главное — союзники сохранили верность Афинам, а народ сплотился воедино теснее, чем когда-либо. Потому никого не обеспокоило новое вторжение спартанцев, предпринятое ими на следующий год. 40 дней войска Архидама разоряли южные районы Аттики, надеясь выманить афинские отряды из города. Но Перикл по-прежнему избегал открытого столкновения. Время работало на него. Еще немного — и пелопоннесцы израсходуют свои скудные средства, и тогда им останется надеяться лишь на богов, которые устами дельфийского оракула обещали им помочь. Но в это афиняне не верили.

И были наказаны. Так, по крайней мере, считали не только современники, но даже Плутарх, вполне серьезно утверждавший, что «какая-то божественная сила… противодействовала человеческим расчетам». Случай — неожиданный и трагический — спутал все карты. Впрочем, можно ли назвать его случаем?

В строгом, продуманном стратегическом плане Перикла была допущена единственная ошибка. Афины могли долгое время обороняться, могли дать убежище тысячам окрестных жителей. Но сколько времени тесный, пыльный город, в котором не хватало воды, мог безнаказанно выдерживать такое скопления населения? Скученность, грязь, недостаток воды открыли дорогу эпидемиям.

В Афины пришла зловещая болезнь (позднейшие исследователи именовали ее чумой или моровой язвой. Сейчас ученые склоняются к мысли, что это был сыпной тиф). Трижды (в 430, 429 и 426 годах) вспыхивала эпидемия, погубившая четверть населения Аттики (в том числе 4400 гоплитов и 300 всадников). Улицы и храмы усеяли непогребенные трупы, лежавшие вперемежку с умирающими. Изнемогая от жажды, больные, лишенные помощи, едва доползали до источников. Над городом но рассеивался дым от погребальных костров.

Но болезнь, по словам Плутарха, имела вредное влияние и на тело и на душу граждан. Бедствие порождало страх и отчаяние. «Болезнь прежде всего послужила для государства началом попрания законов. Теперь каждый легче отваживался на такие дела, какие прежде скрывались во избежание нареканий в разнузданности: люди видели, с какой быстротой происходила перемена с богачами, как внезапно умирали они и как люди, ничего прежде не имевшие, тотчас завладевали достоянием покойников. Поэтому все желали поскорее вкусить чувственных наслаждений, считая одинаково эфемерными и жизнь, и деньги. Никто не имел охоты заранее переносить страдания ради того, что представлялось прекрасным, так как неизвестно было, не погибнет ли он прежде, чем достигнет этого прекрасного. Что было приятно в данную минуту и во всех отношениях полезно для достижения этого приятного, то считалось и прекрасным и полезным. Людей нисколько не удерживал ни страх перед богами, ни человеческие законы, так как они видели, что все гибнут одинаково, и потому считали безразличным, будут ли они чтить богов или не будут; с другой стороны, никто не надеялся дожить до той поры, когда понесет по суду наказания за свои преступления. Гораздо более тяжким приговором считался тот, который висел уже над головою, а потому казалось естественным прежде, чем он постигнет, насладиться хоть чем-нибудь из жизни.

Вот какого рода бедствие обрушилось на афинян и угнетало их в то время, когда и внутри города умирали люди, и за стенами его опустошались поля» (Фукидид).

Напуганные эпидемией, спартанцы поспешно удалились из Аттики. Перикл немедленно снарядил 150 триер и отправился к Эпидавру, на севере Пелопоннеса. Но осада оказалась безуспешной; болезнь распространилась и среди афинских воинов.

Гнев и отчаяние искали выхода. И они обратились против Перикла. «Как люди, обезумевшие от болезни, оскорбляют врача или отца, так и афиняне стали дурно относиться к Периклу» (Плутарх). Забыв о собственных постановлениях, демос обвинил его в том, что он втянул государство в войну и принес ему одни несчастья.

Впервые за многие годы афиняне попробовали действовать самостоятельно, вопреки воле «первого стратега». В Лакедемон отправились послы, чтобы униженно просить о мире. Они возвратились ни с чем. Спарта не желала вести переговоры, ее устраивала лишь полная капитуляция. Но прекратить борьбу, не дав ни одного настоящего сражения, сохранив в неприкосновенности бездействующие войска и флот, казалось нелепым даже самым стойким пессимистам. С другой стороны, неужели все оставить по-прежнему и полагаться на… Впрочем, на кого же полагаться, если боги, подтверждая пророчество оракула, и в самом деле помогают спартанцам? За что же они гневаются на афинян? А может быть, им ненавистен тот, кто столько лет управлял целой державой? Неужели повторяется история, служившаяся некогда с царем Эдипом? Ведь и того покарал рок, поразив чумой жителей его города. Но Эдип запятнал себя отцеубийством, а Перикл? Или не забылось проклятье, тяготевшее над Алкмеонидами?

Перикл помнил об этом мифе. Совсем недавно Софокл читал ему отрывок из своей новой трагедии «Эдип-царь». Странная это пьеса! Всем известный миф драматург изложил так, что можно усомниться, действительно ли в мире существует справедливость, которую охраняют боги. Несчастного фиванского царя, «первого, лучшего из людей», мудрого и справедливого правителя, сделавшего город счастливым, бессмертные карают за преступления, которые ему же заранее предписаны свыше. Оракул предсказал, что он убьет отца и женится на собственной матери. Эдип сделал все, чтобы не выполнить предначертаний судьбы. Но еще никому не удавалось избежать сетей богини заблуждения Аты, и рок губит его. Тщетно пытается царь уйти от того, что сулило ему пророчество. Каждый шаг, направленный, казалось бы, в противоположную сторону, неумолимо вед к зловещей цели. Рок издевается над ним. Эдип наивно думает, что принимает верные решения и совершает полезные дела, а за ними скрыт второй, неведомый фиванскому царю смысл. И неизбежный ход событий идет своим чередом. Как будто боги смеются над неосведомленностью смертных и делают двусмысленным всякое их действие.

Воля рока восторжествовала. Дальнейшее целиком зависит от Эдипа. И он, побежденный, но не сломленный, делает последний шаг — царь ослепляет себя и уходит в изгнание из Фив. Отныне невидящим взором он будет смотреть на мир, который никому не дано понять. Выколов себе глаза, он словно напоминает, сколь ничтожно человеческое знание.

Люди отвечают за свои поступки, хотя и не могут предвидеть всех их последствий. Любой их шаг может нарушить какие-то неведомые им законы. А неусыпный рок преследует их так, как будто они знают все. Значит, самые добрые побуждения способны принести несчастья. Что в таком случае должен делать человек? Покорно следовать велениям божества или действовать в соответствии с велениями совести? Смиряться или оставаться самим собой?

Ответ Софокла был вполне определенным, и он не сомневался, что найдет в Перикле единомышленника. Софокл медленно, нараспев читал стихи из трагедии, со странным выражением поглядывая на друга. Перикл усмехался: он отлично понял намеки, конечно, весьма тронут, но… Едва Эдип произнесет первый монолог, как в театре начнут кричать, что опять все похвалы достаются одному человеку, что в лице фиванского царя Софокл прославляет Перикла. Что и говорить, неподходящее сейчас время для такой пьесы. Ведь ее можно истолковать совсем иначе — как обвинение против того, кто принес несчастье согражданам. И так уже поговаривают о родовом проклятии над Алкмеонидами.

Перикл созвал чрезвычайное заседание экклесии. В серебряном шлеме стратега он поднялся на трибуну, напряженный и решительный, как воин перед боем. Он и собирался дать бой, который, правда, мог оказаться для него последним.

— Я ожидал вашего раздражения и понимаю его причины. Но я созвал собрание, чтобы упрекнуть вас и кое-что напомнить.

Я убежден: благополучие целого гораздо выгодней каждому, чем благополучие отдельных граждай при упадке всей страны. Государство может перенести страдания отдельных людей, но никто из них не вынесет несчастий, постигших государство. Я спрашиваю: правильно ли вы поступаете, когда, удрученные собственными горестями, забываете о спасении страны? Справедливо ли обвинять меня, посоветовавшего начать войну, если вы же сами в свое время согласились со мной?

Вы негодуете на меня, но я не хуже других понимаю, что необходимо делать, и умею это объяснить. Действительно, если можно выбирать между войной и миром, воевать — это безумие. Но если от нас требовались уступки и покорность, то упрекать надо того, кто избегает опасности, а не того, кто мужественно встречает ее.

Я по-прежнему стою на своем, а вы изменяете себе. Пока вас не коснулась беда, вы прислушивались к моим советам, а теперь, когда наступили тяжелые дни, раскаиваетесь. Мне понятно ваше состояние. Неожиданность событий, опрокинувших все расчеты, способна подорвать уверенность в себе. Именно это и случилось с вами из-за многочисленных бедствий, а особенно из-за эпидемии. Но вам, гражданам великого государства, соответствующим образом воспитанным, следует легко переносить самые тяжелые удары и не омрачать вашей славы.

Сейчас нет ни одного правителя или народа, которые в состоянии помешать вашему флоту. Могущество это так велико, что с ним даже нельзя сравнивать пользу от полей и домов, потерю которых вы столь сильно переживаете. Главное — сохранить независимость, и тогда мы легко восстановим утраченное.

Но не думайте, что вы боретесь только за свою свободу. Речь идет о сохранении вашей власти над другими. Отрекаться от нее невозможно, хотя кое-кто и разыгрывает из себя человеколюбцев. Ваша власть похожа на тиранию, лишить вас ее несправедливо, а самим отказаться от нее опасно. Нами сейчас многие тяготятся и ненавидят, но это общая участь всех, кто господствует над другими. Ненависть, однако, быстротечна, а блеск и слава вечно живут в людской памяти. А потому не вступайте в переговоры со спартанцами и не показывайте виду, что нынешние невзгоды удручают вас.

Правда, нас постигло несчастье, которого мы не ждали. Оно опрокинуло наши расчеты. И я знаю, отчасти именно болезнь усиливает раздражение против меня, хотя это несправедливо. Посланные богами беды надо принимать с покорностью, а те, что приносят враги, — с мужеством. Таковы были правила нашего города прежде — не изменяйте им и теперь!

Перикл закончил речь, и тишину взорвали выкрики.

Кричали аристократы, обвиняя демос и его вождя в безрассудной политике и требуя немедленного примирения со Спартой.

Возмущались беженцы из Аттики, лишившиеся жилищ и земли и обреченные на то, чтобы ждать, когда их поразит смертельная болезнь.

Негодовали наиболее решительные демократы, рвавшиеся в сражение и требовавшие немедленных действий на море.

Собрание все же одобрило предложение Перикла. Ни он, ни демос не знали еще, что это предложение было его последним советом.

На выборах стратегов в 430 году Перикл впервые за последние 15 лет не получил большинства голосов. Мало того — его обвинили в растрате государственных денег и привлекли к суду. Присяжные признали обвинение справедливым и оштрафовали Перикла на 500 талантов.

Оппозиция, объединившая аристократов с демократами, торжествовала. Теперь, наконец, избавившись от человека, столько лет подавлявшего народ своим авторитетом, можно будет действовать решительно. Но как? «Афиняне испытывали других стратегов и ораторов, проверяя, насколько они пригодны для ведения войны; ни у кого из них не оказалось ни влияния, достаточного для такой высокой власти, ни авторитета, обеспечивающего надежное исполнение ее» (Плутарх). Оказалось, что афиняне настолько привыкли к советам Перикла, что не в силах самостоятельно действовать. Попытки изменить политику терпели крах. Афинянам волей-неволей пришлось делать то же самое, что предлагал Перикл, только с неизмеримо меньшим успехом.

Растерянность сменяется отчаянием. А потом вспыхивает надежда — еще не поздно исправить ошибку. И демос просит своего вождя о снисхождении. Друзья уговаривают его вернуться на ораторскую трибуну — не время сейчас помнить об обидах. А одно его появление способно успокоить афинян.

Перикл отказывается.

Каприз? Уязвленная гордость? Нет, он просто устал и хочет принадлежать только себе. Ему напоминают о бедствиях; постигших отечество. Ну, а разве он не вправе хоть раз остаться наедине с собственным горем? Только что он похоронил сестру и сыновей — Ксантиппа и Парала, И афиняне впервые увидели слезы на лице того, кого привыкли считать образцом выдержки и твердости духа. Пусть хоть сейчас его оставят в покое!..

В 429 году Перикла вновь избирают стратегом.

Его это не трогает. Он безучастно взирает на происходящее, чувствуя, что силы на исходе. Единственное, что его беспокоит, — судьба Перикла-младшего. Что ждет незаконного потомка, когда он лишится отца?

Перикл решается на то, на что не осмеливался ни один афинский политик: он выступает против самого себя. Народное собрание не верит своим ушам. Первый стратег просит отменить закон, который сам же предложил! Тот суровый закон о гражданстве, который неукоснительно выполнялся почти два десятка лет и теперь обратился против его автора. Видно, горе помутило разум Перикла, если он, всегда твердивший, что прочность государства в верности законам, отступил от собственных принципов. К тому же ни для кого не секрет: Перикл заботится прежде всего о личных интересах, а не о благе демоса, который научился не только пользоваться правами, но и оберегать их. А прав этих достойны только истинные граждане.

Экклесия отвергает предложение первого стратега.

Но пусть Перикл не думает, что афиняне равнодушны к его несчастью, что они не ценят заслуг человека, который столько лет руководил государством и никогда не требовал каких-либо привилегий для себя. Закон незыблем, но почему нельзя сделать исключение из правил?

Специальным постановлением Народное собрание дарует гражданские права сыну Перикла и Аспасии. Отныне он полноценный афинянин, законный наследник и продолжатель рода Перикла.

Наконец-то можно вернуться к текущим делам! Демос ждет советов своего стратега. Он верит в его волю, энергию, разум и не хочет знать, что Перикл уже стар, надломлен горем и мечтает о покое.

Одиночество становится его уделом. Умер оклеветанный Фидий. Эпидемия унесла в могилу его близких. Где-то на чужбине завершает свой жизненный круг Анаксагор. Все чаще приходит к Периклу мысль о смерти. Сколько лет он доказывал, что закон, право и истину определяет большинство! Что ж, настал его час последний, раз присоединиться к большинству — мертвые ждут.

В 429 году Перикла поражает та же болезнь, что и его соплеменников. Он болеет долго, незаметно угасая с каждым днем. Изредка его навещают немногие оставшиеся в живых друзья. Они рассказывают о том, что происходит в городе, пытаются ободрить умирающего. Перикл терпеливо слушает. Ему трудно говорить, и он молча показывает на ладанку, которую Аспасия надела ему на шею, моля богов об исцелении. Перикл грустно улыбается — не правда ли, смешно: просвещенный человек, всегда иронизировавший над суевериями, обращается к столь нелепому средству, как к последней надежде. И друзья понимают: Перикл не верит, что поднимется с постели.

Он лежит в тишине, безразличный ко всему окружающему, наедине со своими мыслями. О чем они, эти мысли? Чего в них больше — гордости или сожаления? Гордости за то, что сделано, или сожаления о том, что не завершено? Рано или поздно наступает момент, когда приходится подводить итоги. Что ж, ему, кажется, нечего стыдиться — он жил честно и умирает достойно. Он поступал так, как находил нужным, полезным и правильным, не ища ни славы, ни почестей. С одинаковым равнодушием относился к похвалам и клевете. Столь же спокойно он отдает себя, на суд потомкам.

Перикл знает: его не назовут великим полководцем или реформатором. Он не изобрел ничего нового и лишь завершил то, что начали его предшественники. Но именно при нем Афины стали могущественной державой, властвующей на морях. При нем они украсились величественными постройками, превратились в умственный центр тогдашнего мира, вызывающий удивление и восхищение. Наконец, самое главное — разве не он помог окрепнуть и утвердиться афинской демократии, благами которой пользуются все, кто облечен почетным званием гражданина? Правда, Сократ упрекал Перикла за то, что он будто бы развратил демос, приучив его к праздности, что он избаловал его подачками. Но и мудрейший из философов может заблуждаться. Перикл хотел лишь одного — чтобы народ в своей, стране чувствовал себя господином и высшим судьей. Не в этом ли смысл демократии, которой он, Перикл, ревностно служил всю жизнь?

Нет, ему не о чем сожалеть. Разве только о том, что он не увидит победного окончания войны, которая ведется по его плану. «Первый стратег» покидает сограждан в тяжелые дни. Но он не сомневается: Афины выстоят а в конце концов возьмут верх над Спартой. И тогда недруги перестанут обвинять Перикла в том, что он причина несчастий, обрушившихся на отечество.

Вождь демоса умирал с надеждой, что его родину ожидает блестящее будущее. Он, во всяком случае, сделал для этого все, что было в его силах.

Как политик, Перикл жил настоящим. Осторожный и предусмотрительный, он, вероятно, пытался заглядывать вперед, рассчитывая дальнейшие ходы. Но мог ли он, при всей проницательности, предвидеть последствия своей политики? И справедливо ли возлагать на него ответственность за то, что вскоре произошло с Афинами?

Периклу не приходило в голову, что столь тщательно возводимое им здание развалится с такой быстротой. Его эпоху позднее безоговорочно назовут «золотым веком» афинской истории, с его именем свяжут наивысший расцвет Афин. Трагизм в том, что источники этого процветания в самих себе таили зародыши гибели.

Демократия оставалась демократией для избранных. Она могла существовать, лишь эксплуатируя союзников, фактически превратившихся в подданных. Свобода афинских граждан предполагала несвободу большинства населения державы. От союзников требовали покорности и уплаты дани. И золото текло в государственную казну. Оно дало возможность украсить город знаменитыми сооружениями, создать мощный флот. Оно открыло гражданам дорогу к оплачиваемым должностям, позволяло кормить их и развлекать. Сократ говорил, что Перикл сделал афинян «ленивыми, трусливыми, болтливыми и жадными». В этих словах больше горечи, чем истины. Но верно, что все больше людей, окунувшись в политическую деятельность, отвыкало от производительного труда.

Перикл утверждал: постыдна не бедность, а праздность, и наивно полагал, что навсегда покончил с нищетой. Он не знал, что только за первые шесть лет войны будет израсходовано около 5 тысяч талантов и придется прибегать к чрезвычайным мерам — вводить налоги, почти вдвое увеличивать форос, подняв его до тысячи талантов в год. За стенами города укрылись не просто крестьяне Аттики — в нем скопились тысячи разорившихся граждан, лишенных возможности трудиться. Паразитическая психология захватывала обедневшие слои демоса, которые требовали, чтобы государство их содержало. «Тяжелая работа — удел рабов», — безапелляционно заявит Аристотель. Афинский гражданин рожден свободным и должен быть свободен от унизительных занятий. Его место — в военном строю, на заседании Совета пятисот, Народного собрания, гелиеи. Разве союзные города, афинские метеки, масса рабов не в состоянии обеспечить безбедное существование граждан?

Крестьяне, чьи земли опустошены спартанскими войсками, мелкие торговцы и ремесленники, разорившиеся в результате войны, — все они ждали помощи от государства. Единственным источником дохода для многих становится участие в управлении и особенно в суде. После смерти Перикла вождь демократов Клеон увеличивает, оплату гелиастов до трех оболов.

Перикл верил, что суд — опора демократии. Он хотел, чтобы весь демос участвовал в гелиее. Предполагал ли он, что Афины охватит мания судебных процессов? Растет сутяжничество, множатся доносы. Доносят на союзные города, увеличивая с них дань, на богачей, чье имущество конфискуют, на чиновников, подозреваемых во взяточничестве, на мнимых заговорщиков. Обнищавший свободный демос становится рабом трех оболов.

Перикл полагал: для правильных решений достаточно простого здравого смысла. Неподготовленность и неквалифицированность большинства судей обернулась против справедливости. Не в силах разобраться в изощренных аргументах ораторов, гелиасты голосовали, поддавшись настроениям минуты, поддерживали тех, кто умел произвести выгодное впечатление.

Периклу казалось, он сумел покончить с раздорами и установить согласие среди граждан. После нескольких лет войны от мнимого единства не осталось и следа. Оживились противники демократии. Сам демос раскололся на враждующие группировки. Одни призывали к решительным военным действиям, другие — к немедленному заключению мира. Одни критиковали афинские порядки за их недостатки, другие — за их достоинства. Бесконечные судебные процессы лишь усиливали недоверие и подозрительность. И не нашлось руководителей, способных покончить с хаосом и проводить твердую, последовательную политику.

В Народном собрании и суде всем заправляют демагоги. Люди нового поколения, они усвоили нехитрую мысль, что власть — отличный источник обогащения, и беззастенчиво распоряжаются государственной казной.

Умело используя недовольство и раздражение масс, демагоги с необыкновенной легкостью фабрикуют обвинения против тех, кто им неугоден, особенно среди состоятельных граждан. Штрафы и конфискации становятся обычным явлением. И как следствие — расцветает взяточничество. Проще откупиться от сикофанта или демагога, чем подвергаться судебному преследованию. «Меня некоторые привлекают к суду, — жаловался Сократу его друг Критон, — не потому, что обижены мною, а в надежде, что я скорее заплачу деньги, чем буду вести процесс».

Используя влияние, демагоги возвышают своих сторонников. У власти оказываются случайные люди, не имеющие ни знаний, ни опыта. Одни ораторствуют на трибуне, другие возглавляют войска. Вдали от Афин стратеги подчас вынуждены выполнять решения, которые им навязаны и которых они не одобряют. При неудаче их обвиняют в подкупе, в случае успеха им завидуют и начинают опасаться. Стратеги идут в бой, не зная, что их ждет по возвращении. Одного обвиняют в утайке денег, другого — в осторожных действиях, третьего — в том, что не преследовал отступающего противника. Историк Фукидид, будучи стратегом, не смог спасти осажденный Амфиполь. Этого оказалось достаточно, чтобы его изгнали из Афин.

Стратегам не доверяют. От них ждут только побед — поражение расценивают как измену. А война идет с переменным успехом. В 429 году пала, наконец, Потидея. Ее двухлетняя, осада обошлась в 2 тысячи талантов (треть денег, находившихся в казне в начале войны). В 425 году афиняне захватывают Пилос — гавань на западном побережье Пелопоннеса. Во главе с Клеоном они уничтожают отряд спартанцев, пытавшихся освободить Пилос. Ответный удар спартанцы наносят во Фракии. Через Среднюю и Северную Грецию они вторгаются на полуостров Халкидику и овладевают Амфиполем. В 422 году у стен этого города погибают полководцы обеих армий — Клеон и Брасид. На следующий год соперники заключают мир. Они обмениваются пленными и отказываются от того, что завоевано. Афины даже обещают помогать Спарте в случае восстания илотов.

Ничего не изменилось. Спарта сохранила военную мощь. Афины продолжали хозяйничать на морях и удерживать в подчинении союзников, Мирный договор молчаливо признал бессмысленность 10-летнего кровопролития. И не устранил ни одной причины столкновения.

В 415 году вновь начинаются военные действия. Отборная афинская армия погибает в 413 году в Сицилии. Спартанцы вторгаются в Аттику и укрепляются в Декелее — в 20 километрах от Афин. Вытоптаны поля, сожжены сады и виноградники. Сокращается торговля, приходит в упадок ремесло, особенно после того, как 20 тысяч рабов перебежало к врагу. Рушится Афинская держава. В городах зреют олигархические заговоры, Хиос и Милет выходят из союза. Наконец, Афины лишаются последнего преимущества — спартанцы создают флот, ни в чем не уступающий афинскому.

Средства? Спарта находит их у нового союзника. Сатрап Тиссаферн щедр: он понимает, что поражение Афин откроет Персии дорогу к морю, возвратит ей власть над прибрежными малоазийскими городами.

Афины в панике. Они чувствуют надвигающуюся катастрофу и лихорадочно ищут выхода. Нужен мир! Но спартанцы не желают вести переговоры с демократическим правительством. Приходится обращаться к тем, кто заслуживает доверия противника.

В 411 году к власти приходят олигархи. Они ликвидируют прежние порядки, лишают политических прав большинство граждан. Но даже им не удается заключить мир. Спартанцы захватывают остров Евбею, проникают в проливы, ведущие к Черному морю, — Геллеспонт и Боспор. От Афин отпадает еще один союзник — остров Фасос. Через год олигархов свергают, демократия восстанавливается. Несколько удачных сражений в 410 году внушают надежду на благополучный исход войны, особенно после того, как Афины восстановили свое господство в проливах.

В 406 году афинский флот сокрушает спартанскую эскадру при Аргинусских островах (близ Лесбоса). Но стратегов, не успевших из-за бури подобрать раненых и погибших, вместо награды ожидает суд. Двум из них удается скрыться, шестерых казнят, в том числе и Перикла-младшего.

В 405 году спартанцы отвечают еще более убедительной победой при Эгос-Потамах (в Геллеспонте). Из 180 афинских триер 50 уничтожены, 120 взяты в плен. Это уже разгром.

Спартанские отряды подходят к стенам города. Поддержки ждать неоткуда — все союзники, кроме Самоса, отложились от Афин. Измученное население готово признать мир на любых условиях.

Под звуки флейт, исполняющих военные марши, срывают Длинные стены. Остатки флота передают Спарте. Афины отказываются почти от всех владений за пределами Аттики. Наконец, договор требует, чтобы был установлен «государственный строй отцов».

Страной управляют олигархи — «правительство тридцати тиранов». Демократии не существует. Ее сменяет режим террора и беззакония.

…Незадолго до смерти Перикла у его постели собрались друзья. Думая, что он потерял сознание, восхваляли его твердость и неподкупность, проницательность и выдержку, перечисляли его военные победы. Перикл открыл глаза и, с трудом переводя дыхание, произнес:

— Вы вспоминаете о заслугах, которые бывали у многих полководцев и которые в равной мере зависели от счастливой судьбы. Вы умолчали о главном: ни один афинский гражданин не надел из-за меня черного плаща.

Перикл умирал, уверенный в победе Афинской державы. Стремился он к войне или нет — не так уж важно. Он укреплял и возвышал государство, не подозревая, к чему приведет это укрепление и возвышение. Такое государство нуждалось в рынках, подданных и рабах. Оно не могло избежать войны.

Боги сжалились над Периклом — он не дожил до катастрофы и не увидел, как траур вошел в дом каждого афинянина. Он думал о будущем величии Афин, не зная, что величие — уже в прошлом.

Афины еще будут вести войны, заключать союзы с другими государствами, но никогда не достигнут былой политической и военной мощи.

Демократия окончательно утратит единство и цельность. Гражданский коллектив расколется на два постоянно враждующих слоя, которые Платон обозначит как государство бедных и государство богатых.

Афиняне будут строить храмы и общественные здания, ни одно из которых не сможет сравниться с бессмертными творениями Фидия, Иктина, Калликрата, Мнесикла.

В Афинах поставят статуи Эсхилу, Софоклу, Еврипиду — и никогда больше не услышат голосов новых трагических поэтов, достойных великих предшественников.

V век до н. э. оставил десятки имен, которые вошли в историю. Одним из них обозначили целую эпоху, с которой, по словам К. Маркса, совпадает «высочайший внутренний расцвет Греции».

Человек, олицетворивший эту эпоху, умер вовремя.

На вершине славы.

И на пороге трагедии.