За веру отцов

Аш Шалом

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

Глава 1

Где-то в степи

Ничего не видно. Всю корчму заволокло дымом, который валит из дверцы только что растопленной печи. Из облака дыма доносится звонкий детский голосок, ему вторит, подгоняя, нетерпеливый голос мужчины:

— «Вайоймер» — «и обратился», «Ашем» — «Всевышний», «эл Мойше» — «к Мойше», «леймойр» — «так говоря».

Когда дым стал рассеиваться, из облака показалась огромная печь, а перед ней — что-то большое, бесформенное и темное. Как будто часть печи вдруг отделилась и пришла в движение, зашевелилась, превращаясь в человека с огромным животом и длинной рыжей бородой. Потом показался широкий длинный стол, уставленный разного размера бочонками с водкой. Повсюду лежали кипы тканей, на полке — свечи. За столом, раскачиваясь над раскрытой книгой, сидел еврей с завитыми пейсами, в изношенной ермолке, укутанный в какую-то женскую телогрейку, перевязанный платком и накидкой. Рядом на бочонке с водкой сидел мальчик, одетый во все белое: белый халатик, белую шапочку, белый талес-котн, — и, как отец, раскачиваясь над Пятикнижием, повторял своим звонким голосом:

— «Вайоймер» — «и обратился», «Ашем» — «Всевышний», «эл Мойше» — «к Мойше», «леймойр» — «так говоря».

Но отцу с сыном не дали долго сидеть за столом. У печи снова зашевелилась огромная, темная, неуклюжая фигура. Теперь стало видно, что это здоровенный поп. Будто часть печи шагнула вперед, качаясь на двух ногах. Поп засунул кисти рук за свой широкий пояс, мотнув головой, так что высокая меховая шапка съехала на затылок. Пот струился по его низкому лбу, капли скатывались с волосатого носа и пропадали в бесконечной рыжей бороде. С минуту поп смотрел на еврея, потом заговорил:

— Менделю, Менделю, пожалей христианскую душу. Еще кружечку, прогнать сатану проклятого. Не дает мне жить, злодей, все требует. Я его напою и прогоню. Сжалься, Менделю!

— Ай, батюшка, батюшка, не напоишь ты сатану проклятого, не прогонишь. Чем больше будешь потакать его ненасытной глотке, тем больше он будет тебя мучить. Не корми его, он и зачахнет. Когда увидит сатана проклятый, что ничего от тебя не получит, он и уберется. К Степану придет, к Ивану придет, а тебя оставит.

— Это ты хорошо сказал, умно сказал. Ты мудрец, Мендель, я тебя послушаю, — ответил поп и вернулся на свое место, на деревянную скамью возле печи. Тихо сел, уткнулся головой в широкие ладони, затем рыжим веником бороды утер пот с лица.

— «Вайоймер» — «и обратился», «Мойше» — «Мойше», «эл бней Исруэл» — «к народу Израиля», «леймойр» — «так говоря», — снова начал еврей учить мальчика. Поп уловил слово «Мойше» и стал играть с ним, теребя длинную рыжую бороду.

— Мойше, Моисей, как же, мы его знаем. В святых книгах о нем написано. Он Бога видел, с Богом говорил, на гору Синай поднимался. Знаем о нем. Пастырь был своему стаду. Хороший пастырь, не то, что ты, Степан Кватков, — проклинал он себя. — Сатана поселился в твоем жирном брюхе и не дает тебе покоя, проклятый сукин сын. Ну, если ты не уберешься подобру-поздорову, я тебе покажу! На, вот тебе! — И поп начал обеими руками что было сил колотить в свой толстый живот.

— Батюшка, батюшка, ты что? Что с тобой? — закричал еврей. Его пейсы затряслись от испуга.

— Никак не уймется, сукин сын, — показал поп на живот. — Ну так я ему задам.

— Полегче, полегче, батюшка, — отозвался еврей и снова принялся учить сына.

Вскоре, однако, поп снова подошел к столу и смущенно обратился к еврею:

— Хорошо поддал ему, а он, сукин сын, все никак не успокоится. Знаешь что, Мендель, я с ним поступлю как добрый христианин. Он меня истязает, а я ему за это водочки дам. С христианской любовью подойду к нему, вот что я сделаю. Он испугается и убежит. Где сатана почует Христа, там он оставаться не может. Не дай душе пропасть, дорогой, помоги поступить по-христиански. Помоги, Менделю, изгнать нечистого из грешного живота!

Возражать против такого довода корчмарь не посмел, только горько вздохнул над еврейской копейкой, потерянной в противоборстве между сатаной и христианской любовью, куда его невольно втянули. Мендл нацедил попу большую чарку водки и еще сильнее принялся раскачиваться над Пятикнижием. А батюшка приступил к святой работе по изгнанию из своего толстого живота сатаны с помощью христианской любви и еврейского спирта.

* * *

Эту сцену между пастырем православного стада отцом Степаном и корчмарем Мендлом наблюдала зимним снежным вечером злочевская корчма. Злочев лежал в глубине подольских степей и принадлежал помещику Конецпольскому.

Мендл был единственный еврей, который отважился открыть корчму и взять в аренду православную церковь в далекой степной глуши, так близко к запорожцам, он даже наведывался в Сечь, на тот берег Днепра, где вольные казаки собирались на совет, чтобы выбрать гетмана или решить, а не повоевать ли с турками. Мендл привозил казакам замшу, которую покупал у еврейских кожевников из Волыни, выделанные овечьи шкуры, льняные платки, крашенину, чистую водку и испеченные женой медовые пряники: казаки до них были большими охотниками.

Бывало, он возвращался из Сечи с наполовину выдранной бородой и пейсами, но всегда с мешочком, туго набитым польскими злотыми и турецким серебром. Свой товар он также менял на татарские ковры и казацкие меховые бурки, на турецкие ружья и сабли с точеными рукоятками из слоновой кости, усыпанными восточными самоцветами. Эти казацкие и татарские товары Мендл возил на ярмарку в Чигирин или в Лубны, где жил князь Вишневецкий, благоволивший к евреям. В его владениях евреи могли осесть и свободно вести торговлю.

Мендл неплохо ладил со своими соседями, казаками. При корчме он держал небольшую лавку, и торговля приносила приличный доход. Но Мендл тосковал. Он не мог жить без евреев. А евреи не хотели селиться в Злочеве. Нечистое место… Здесь не было ни синагоги, ни еврейского кладбища. Сколько Мендл ни старался получить у помещика разрешение на постройку синагоги, все попусту. Иезуит Козловский, приехавший в Чигирин с миссией обратить казаков в католичество, ни за что не хотел давать разрешения на синагогу в Злочеве. Вдруг евреи, не дай бог, отговорят казаков менять веру! А чтобы унизить православие в глазах казаков, он вынудил корчмаря взять церковь в аренду. Пусть казаки ходят за ключом от своей церкви в еврейскую корчму.

Мендл старался держаться еврейских обычаев и среди казаков, в одинокой, затерянной в степи корчме. На праздники он ездил в Чигирин и там погружался в еврейскую жизнь.

Шесть лет Юхевед, жена Мендла, не могла забеременеть, и вот вымолили у Всевышнего единственного сына, Шлойме. Мальчику, которого одевали во все белое, чтобы уберечь от разных напастей, уже исполнилось шесть, а ни один меламед до сих пор не заглянул в корчму. Мендл как мог учил сына, но он и сам знал не так уж много. Бывало, возникнет вопрос, а он не находит в книгах ответа. Жена перенимает у казачек их привычки и тоже не знает, что можно, а что нельзя. Поэтому Мендл уже не раз думал бросить корчму и перебраться куда-нибудь к своим. Но жаль было потерять заработок. Вот он и учил Шлойме, сидя в корчме среди бочонков водки и пьяных гоев. Так было и на этот раз, когда отец Степан вмешался со своим сатаной. Мендл только и делал, что без конца повторял с сыном: «Вайоймер» — «и обратился», «Ашем» — «Всевышний», «эл Мойше» — «к Мойше», «леймойр» — «так говоря».

Похоже, сатана действительно испугался христианской любви. Когда отец Степан как следует набрался, он вдруг заговорил как трезвый человек. Внезапно он начал проклинать себя, стуча кулаком в грудь:

— Грешный ты человек, отец Степан. Господь доверил тебе своих овец, посох пастыря тебе вручил: паси их, когда они голодают, пои, когда жаждут. А ты что? Не накормил, когда голодали, не напоил, когда жаждали. Продал ты душу еврею за чарку горилки. Еврей сидит и молится своему Богу, а ты, батюшка, пьянствуешь. Это ты, еврей, все подстроил, я знаю. Меня напоил, а сам молишься.

— Батюшка, родной, да что ты? Что ты такое несешь? Сходи в церковь, батюшка. На вот тебе ключ иди и молись, сколько хочешь. Разве я тебя держу? Еврею радость видеть, как гои молятся, большая радость. На, бери ключ, иди в церковь.

— И ключи от святой церкви евреям отдали. Осквернили церковь, осквернили нашу веру. А ты, пастырь, сидишь и пьешь. Погодите, приедут скоро добры молодцы из степи. Примчатся хлопцы на быстрых конях. Приедут из-за Днепра, отомстят за поругание. Освободят народ от панов, церкви у жидов отберут, расквитаются за нашу веру!

— Да что же это? Замолчи! — еврей выскочил из-за стола и ладонью зажал Степану рот. — Молчи, стены услышат, ветер пану расскажет, с тебя живьем кожу сдерут. Тсс, тихо!

Он оглянулся, не услышал ли кто поповские слова, его пейсы тряслись от страха:

— Тсс, я тебе дам водки, сколько хочешь, на, пей! О Господи, сил моих нет. У меня в корчме ему это надо! За что мне такое наказание? На тебе еще, бесплатно, чтоб тебе пусто было. Пей, только молчи.

Напугать еврея добрыми молодцами из степи был лучший способ получить выпивку, не считая изгнания сатаны христианской любовью. Взяв еще одну чарку, к тому же налитую до самых краев, потому что еврей в спешке перехватил меру, поп успокоился, снова уселся на скамью возле печи и, теребя длинную рыжую бороду, начал отхлебывать водку. Еврей вернулся к столу, но заниматься с сыном больше не мог, только вздыхал:

— Господи, Господи, за что мне такое? Не беру церковь в аренду — ксендз бьет, беру — поп своими молодцами пугает. А синагогу построить не дают, и евреев тут нет, сына учить некому, растет без Торы. Бросить корчму, бежать из Злочева куда глаза глядят! Ни синагоги, ни евреев, одни попы пьяные!

— Не убегай, Менделю, не бросай нас, — вдруг отозвался поп, хотя, казалось, вовсе не прислушивался к словам еврея, — ты ведь нам как отец родной, а синагога у тебя будет. Приедут добры молодцы из степи, прилетят на быстрых конях. Панов вырежут, а тебе синагогу построят. Я за тебя словечко замолвлю.

— Да что такое, опять он со своими молодцами. Замолчи ты! — перепуганный Мендл снова выскочил из-за стола.

Кто знает, чем бы все это закончилось, если бы в трудную минуту на помощь Мендлу не пришла служившая у него старая, но крепкая еще казачка Маруся. Она появилась из заднего, жилого, помещения, отделенного от корчмы перегородкой. Маруся встала перед попом, уперев в бока толстые, сильные руки, обнаженные даже в зимний морозный день.

— Вижу, батюшка, надо тебе поддать как следует, — сказала старуха, — иначе ты не уймешься. Сатану своего ты напоил, а теперь какой бес в тебя вселился?

— Помоги, матушка, поступи, как добрая христианка. Я уже сам ему поддал, да не больно он меня боится. Проклятый сатана давно со мной запанибрата!

— Подожди, батюшка, подожди, я тебе помогу! — Маруся подошла к двери, взяла помойное ведро и вылила его на голову отца Степана.

— Ох, хорошо! — Поп даже слюну пустил от наслаждения.

— Ну что, батюшка, полегчало тебе? — спросила Маруся.

— Надо бы его еще маленько поколотить, тогда он совсем успокоится.

— Ладно, батюшка, надо так надо, — и старая Маруся большими, мясистыми руками что было сил пихнула попа в живот.

— Полегче, полегче, — наблюдая за ними издали, махал руками Мендл.

 

Глава 2

Потерянный день

Смеркалось. Снег под окном стал красноватым, потом фиолетовым. Ветер, прилетавший из степи, стучался в стены, и казалось, если его не впустят, он сорвет с дома соломенную крышу. В корчме было уже совсем темно. Поп, после того как Маруся изгнала из него беса, упал на скамью возле печи и заснул. Его храп, как звук пастушьего рожка, разносился по всему дому.

Из-за перегородки появилась корчмарка, Юхевед. Она держала горящую лучину, освещавшую ее молодое, свежее лицо и многочисленные чепчики и шали, в которые она была закутана. Юхевед подошла к печи и зажгла фитиль, торчащий из сосуда с воском. Потом вытащила корыто и принялась сыпать в него муку.

— Что ты делаешь, Юхевед? — спросил Мендл.

— Надо тесто замесить для халы. Печка уже нагрелась.

— Что это ты затеяла халы посреди недели?

— Как же так, Мендл, ведь уже четверг, — ответила удивленная жена.

— Да нет, ты ошибаешься. Еще только среда, ты что, Юхевед, уже не знаешь? — закричал муж. — Юхевед, мы здесь в пустыне, ни одного еврея вокруг, и ты потеряла день, Юхевед!

Смущенная жена замерла с лучиной в руке и сказала умоляющим голосом:

— Не ругай меня, Мендл, посмотри лучше в календарь. Уже четверг, Мендл!

Мендл вздохнул и подошел к огромной таблице на стене. Это был календарь, который Ваад четырех земель печатал в Люблине для корчмарей, живших в забытых Богом уголках, вдали от еврейских общин. Календарь был исчеркан вдоль и поперек, пестрел воткнутыми на память щепочками. Долго, долго вглядывался в него Мендл, потом спросил жену:

— Юхевед, что у нас было позавчера? Понедельник или вторник?

— Ой, Мендл, Мендл, ты не знаешь, какой день был позавчера? Если ты не знаешь, откуда же знать мне, грешной женщине?

Мендл снова принялся изучать календарь, а Юхевед стояла в холодном поту. Ее муж потерял день! Она так испугалась, будто оказалась одна в ночной степи.

— Мендл, что же нам делать? Как еврей может забыть день недели, Мендл?

— Что ты кричишь? — вмешалась Маруся. Казачка Маруся, пару лет прослужив у Мендла и Юхевед, поднаторела в еврейских законах и обычаях, так что следить за их соблюдением стало ее обязанностью. Со своим воспитанником, единственным сыном Мендла Шлоймеле, она читала по утрам «Мойде ани», а перед сном «Шма Исроэл». Она напоминала ему, что за едой надо произносить благословения. Она должна была также отслеживать дни недели, чтобы хозяева знали, когда готовиться к субботе.

Сейчас она вбежала на их крики. Узнав, что они заблудились в календаре и гадают, когда суббота, Маруся от страха не решалась и слова сказать, хотя прекрасно помнила, что позавчера был понедельник.

— Откуда же мне знать? Панове, я ведь не еврейка даже. Может, понедельник, может, вторник. Господи, Господи…

Мендл и Юхевед с ужасом смотрели друг на друга. Вдруг все разом закричали: муж, жена и служанка. Глядя на взрослых, закричал и ребенок. Их вопли разбудили спящего батюшку. Поп несколько раз зевнул и удивленно вытаращил глаза.

— Батюшка, родной, выручай! — кинулся к нему Мендл. — Не знаешь, что было позавчера, понедельник или вторник?

— Понедельник или вторник? Позавчера? Погоди, дай подумать, — батюшка закатал рукав и стал считать по пальцам. — Святой Георгий всегда выпадает на четверг. Это первый день через две недели после святого Павла, когда первый снег выпал. Мы тогда в церкви молились за святого Антона.

— Мендл, Мендл, поп теперь твой ребе, — расплакалась жена.

Мендл снова углубился в календарь, но все напрасно. Чтобы определить, среда сегодня или четверг, надо знать, что было позавчера: понедельник или вторник, а этого не знала ни одна живая душа в Злочеве.

На минуту дом замер. Все стояли, боясь пошевелиться, будто ждали, что вот-вот наступит конец света. Но вдруг со стуком распахнулась дверь, и вместе с ледяным ветром в корчму ввалилось что-то небольшое, сплошь облепленное снегом, закутанное в бурку, женские платки и мужские накидки. Лица видно не было, но по голосу, идущему от снежного кома, стало ясно, что это человек.

— Слава Богу! Здесь ведь живут евреи? — спросил голос.

— Евреи, евреи, — радостно отозвались муж, жена, служанка и даже поп, окружая низенького, засыпанного снегом гостя.

Снежный человечек по очереди сбросил на пол накидки, платки, бурку и задвинул одежду ногой в угол. Перед хозяевами стоял невысокий мужчина, с седой бородкой, белыми как снег волосами, ясными, детскими глазами и детской, но грустной улыбкой на добром лице. Он протянул Мендлу руку:

— Слава Богу, наконец-то нашел своих. Здравствуйте!

— Идите к печке, грейтесь, — пригласила корчмарка.

Человечек подошел к печке, обнял ее, как милого старого друга.

— Далеко же занесло еврея, в самую степь, — сказал он. — Где только, Господи, Твой народ Тебя не ищет, даже в степи, Отец наш небесный!

— Откуда вы, как попали в наши места? — опомнился Мендл.

— А вот как. Я сам портной, всего лишь портной, но здешние арендаторы меня, слава Богу, знают. Детишкам, чтоб они были здоровы, шью одежонку, молодым к свадьбе — все шью, что евреям надо. Услышал в Корсуне, что в Злочеве появился еврей-корчмарь, вот и подумал: сходить, что ли, разузнать, как он там один в степи, может, ему что пошить надо или детей поучить Торе. Я, слава Богу, еще и меламед.

— Это вас нам Бог послал! Мы ведь день потеряли. Живешь тут среди гоев, как в пустыне, забыли, что сегодня, — вмешалась жена. — Не знаете, уважаемый, какой сегодня день?

— День потеряли?! Даже в пустыне еврей должен знать, какой сегодня день, когда тесто замешивать для субботней халы. Смотри, Господи, как верен Тебе Твой народ, даже здесь, в диких степях! Даже среди гоев Тебя не забывают, соблюдают святую субботу. Это большая беда, потерять день. Ну ничего, я вас научу. Дайте-ка только взглянуть на мои узелки. — И еврей снял завязку с мешка. — Бывает, и забудешь, что сегодня, так вот смотрите. Каждый день завязываю узелок на веревке. Мои узелки говорят, что сегодня четвертый день после субботы, среда, значит. А вам я дам такой совет: дни считать дровами, так все арендаторы делают. В воскресенье положили на печку одно полено, в понедельник — второе, во вторник — третье. А когда на печи семь поленьев, значит, пришла святая суббота. Это жена делает, — повернулся он к Юхевед, — на мужчину тут полагаться нельзя.

— Спасибо вам за совет, — ответил Мендл за смущенную жену. — Поставь-ка суп, Юхевед.

Затем снова обратился к гостю:

— А мы, пока жена управляется с готовкой, прочитаем вечернюю молитву. Уже пора.

И корчма превратилась в синагогу. В одном углу стояли отец с сыном, в другом гость, и все читали «Шмойне эсре». А из печи доносился аромат крупяного супа с луком, дразнил отца Степана. Огромными ноздрями втягивал он запах крупы и разварившихся луковиц, то и дело глотал слюнки, облизывался, чмокал губами. Поп знал, однако, что надеяться на угощение нечего, и ему стало грустно. Он потерся спиной о печь, облизал губы, как кошка, и тихо произнес с большой жалостью к себе:

— Господи, Господи, жиды поганые едят крупник с луком, а праведная христианская душа страдает от голода. Сжалься, Господи.

Мендл не обращал внимания на разгоряченного краснорожего попа. Он пригласил гостя в жилое помещение, а в корчме оставил Марусю, чтобы она охраняла бочонки с водкой. Поп горько вздохнул, посмотрев на крепкую казачку с закатанными рукавами. Последняя надежда покинула его, и он силился настроиться на благочестивые размышления.

За едой, в комнате, наполненной паром из глиняного горшка с крупником, который стоял посреди стола, гость решил проэкзаменовать мальчика.

Ущипнув Шлоймеле за щечку, он спросил:

— Ну, малыш, что ты сейчас учишь?

— Шесть лет уже, чтоб не сглазить, — ответил за мальчика отец, — а только Пятикнижие начали. Трудно быть евреем в этой степи.

— Бог вас вознаградит, — утешил его гость. — Вы еще удостоитесь увидеть в Злочеве настоящую еврейскую общину, и вы же будете ее главой.

Мендл задумался.

— И синагога здесь нужна, — добавил гость. — Широкая, бескрайняя степь, и ни одной синагоги. Но, если Всевышний хочет, чтобы Его народ Ему молился, придется помещику дать разрешение на строительство. Разрешит, с неба его заставят. Как он сможет не разрешить?

 

Глава 3

Будет синагога!

Граф Конецпольский приехал в Злочев на охоту. И в охотничьем замке давал бал. Злочевский управляющий послал Мендла в Немиров привезти оттуда еврейскую капеллу, а также закупить перчатки, чтобы потом продавать их гостям. Вельможным нужны перчатки, чтобы танцевать с паннами.

Охотничий замок с высокими готическими башнями был ярко освещен множеством свечей в кованых подсвечниках. Паны в кунтушах с воротниками, покрывавшими плечи, в широкополых гусарских шляпах, с огромными павлиньими перьями в руках приглашали на мазурку дам, одетых в белые атласные платья, по-королевски украшенные горностаевым мехом. Еврейские скрипки выводили, тянули мелодию, нежно, сладко позванивали цимбалы немировской капеллы. Ясновельможные паны бряцали в такт музыке острыми бронзовыми шпорами. Панночки постукивали золотыми каблучками меховых сапожек. А Мендл с выглаженными перчатками метался от одного вельможного к другому и предлагал:

— Прошу вас, перчатки для танца с прекрасной панной.

После каждого танца вельможные бросали перчатки и хватали у Мендла свежую пару. Не пристало танцевать с другой дамой в тех же перчатках. Шлоймеле, сын Мендла, с развевающимися пейсами шнырял под ногами вельможных, подбирал брошенные перчатки и относил отцу. А отец клал их в деревянный пресс, разглаживал и снова подбегал к вельможным:

— Поменяйте перчатки, панове, угодите дамам, поменяйте перчатки. Негоже танцевать с ясными паннами в несвежих перчатках, панове!

Мендл не знал ни минуты покоя. Он не продавал новые перчатки, а разглаживал прессом старые, бормоча под нос псалмы, которые помнил наизусть, и время от времени со вздохом вставляя: «Веселятся гои, Отец наш небесный, мою лихорадку им в бок, моей жены родовые муки, моего ребенка зубную боль, корь и скарлатину. Только жрать бы им да пить, служат деревянному идолу, а синагогу, святую синагогу построить не дают. Наверно, пришло уже Тебе время восстановить святой Храм. Да нет, видно, рано еще. Что ж, пусть будет, как Ты хочешь, Отец наш небесный!»

— Эй, жид, что ты там лопочешь свои бесовские молитвы? Хочешь на нас чертей напустить? Перчатки для мазурки с прекрасной белой голубкой, злочевской паненкой, госпожой Зофьей! Да смотри, не разглаженные, которые твой щенок подобрал с пола, из-под ног благородных шляхтичей. Чистые давай, новые, поддерживать прекрасный стан моей голубки, моего ангела!

— Что говорит ясновельможный! Как же я могу осмелиться обмануть такого благородного шляхтича, как ты? Я еще твоего родителя знал, старого пана. Ой, добрый был шляхтич, кейн йойвди кул уршуим…

— Ты что, жид, вздумал проклинать моего покойного отца на своем бесовском языке? Смотри, велю с тебя живьем кожу содрать!

— Я на нашем святом языке благословил твоего отца, пусть он пребывает в раю по воле Божьей.

— Ты не благословляй и не проклинай, еврейчик. Береги свою шкуру, а не то прятаться тебе у жены под юбкой, когда я на тебя собак спущу.

Живей, еврейчик, поторапливайся. Ноги не могут устоять на месте, так и тянет танцевать!

— Еще минутку, вельможный, пусть еще немного полежат под прессом. Чем дольше перчатки лежат под прессом, тем чище, тем благороднее они становятся. Точь-в-точь как люди, вельможный, точь-в-точь как мы, евреи.

Тут подошел злочевский помещик, хорунжий Конецпольский, высокий, крепкий как дуб, сильный, широкоплечий. В черном атласном кафтане до пят он казался еще крепче, будто вырезанный из цельного куска дерева. На плечах возвышалась, как башня, наполовину выбритая голова с острой макушкой. Виски и лоб были выбриты, но длинные, как у гигантского сома, усы тянулись от уха до уха.

— Жидку, повесели-ка моих гостей песней, как у вас поют. Хорошо споешь, можешь просить у меня что захочешь. Понял?

— Понял, ясновельможный.

Еврей быстро подозвал Шлоймеле, который все собирал разбросанные под ногами помещиков перчатки. Отец пригладил сыну пейсы, поставил мальчика рядом. Помещики и помещицы обступили их, в зале стало тихо, музыка смолкла. Только потрескивали фитили горящих свечей. Из углов, из соседних комнат доносились оживленные голоса и смех сияющих белокурых дам и влюбленных кавалеров.

Долго, долго длилось приготовление. Вдруг еврей совершенно преобразился. Он закрыл глаза, лицо его налилось краской. Казалось, он пытается уйти в какой-то другой мир. И это ему удалось. Еврей нажал себе пальцем на горло и вдруг запел. Сначала негромко, будто для себя самого, но вскоре его голос приобрел силу, зазвучал дерзко и уверенно. Еврей забыл, где он. Только что смеялись помещики, но теперь затихли. Казалось, еврей — единственный хозяин огромных залов. Он не видел вокруг себя помещиков с паннами, не видел блеска атласа и мехов. Никого нет, только он один со своей суженой. И суженая его, которой он возносит хвалу, — не человеческое, но высшее, духовное существо. Святую субботу он воспевает, поет о своих надеждах и горестях: «Жену столь совершенную кто найдет!»

Не земной женщине пел он серенаду, он воспевал небесную возлюбленную, воспевал бесконечное счастье, которое она дарит, стоит лишь о ней подумать, воспевал святость и чистоту, которыми ее сущность наделяет и освящает каждого, кто помнит о ней, кто ее любит. О своей невесте, субботе, о единственной на тысячи лет невесте пел он и о вечной, великой любви, которую хранил и будет хранить его народ от праотцев до последнего поколения. Все беды, все испытания, через которые он ради нее прошел, исчезли, растворились в святости и величии. И всю его проклятую, собачью жизнь превращает эта любовь в великое, неземное счастье. Что эти шляхтичи и панны с их ничего не стоящим богатством, с их жалкими, убогими земными радостями, с их человеческой, минутной властью против вечности и любви к святой невесте!

Смущенные, онемели помещики перед богатырем, стоявшим среди них и певшим гимн святой любви.

— Услужил ты мне, хорошо спел! Гости довольны, еврейчик. Проси чего хочешь, все тебе дам. Только не раздумывай слишком долго. Я не так боюсь твоего аппетита, как твоей хитрости, — смеялся пан.

— Ясновельможный! — Еврей упал к ногам помещика. — Синагогу и кладбище! Синагогу, чтобы молиться, и кладбище — наших покойников хоронить. Разреши в Злочеве синагогу и кладбище!

Помещик на минуту задумался. Он вспомнил о жемчужине, которую когда-то преподнес ему Зхарья, глава общины Чигирина. Была бы в Злочеве еврейская община, платили бы налоги. Но что скажут Бог и ксендз Козловский? Вдруг его осенило, как сделать, чтобы и налоги собирать, и Бог был доволен:

— Если поклонишься Господу нашему Иисусу Христу и трижды благословишь святую Марию, все разрешу и под кладбище дам хорошее место.

Еврей стоял окаменев и молчал.

— Ну, еврейчик, по рукам? Ладно, скажи только: «Мария, Матка Боска, хвала тебе на веки веков, аминь!»

Еврей молчал.

— Ну, поклонись ей, и все.

Еврей не шелохнулся.

— Тогда медведя сыграешь.

Еврей от испуга побледнел и забормотал:

— Ясновельможный, я всего лишь бедный человек, сжалься над моей женой, над моим ребенком. Проси, Шлоймеле, сынок, проси шляхтича. Сжалься, ясновельможный, я всегда тебе верно служить буду.

И отец с сыном упали к ногам помещика, целовали сапоги, бились лбами о пол.

— Сжалься над моей женой, над моим сыном.

— Или благословить святую Марию, или медведя играть.

Еврей медлил. Он совсем побледнел и все повторял отрывки псалмов и молитв, продолжая целовать полу помещичьего кафтана. И вдруг глаза его просветлели. Руки и ноги еще дрожали, но лицо уже сияло спокойствием.

— Ради синагоги, ясновельможный. Бог поможет, поступай как хочешь.

Помещик кивнул, двое слуг схватили еврея и напялили на него медвежью шкуру. Помещик велел музыкантам играть, а слуги длинными кнутами принялись стегать «медведя». «Медведь» прыгал с места на место и рычал: «Р-р-р-р!»

Паны смеялись, толпились вокруг, толкали друг друга к «медведю», а слуги гоняли его кнутами из угла в угол. Еврей, одетый в медвежью шкуру, бормотал: «Бог — свет мой, помощь моя. Перед кем мне дрожать?»

— Рррр! — прыгал он по залу на четвереньках. — «Бог — ограда моей жизни. Кого мне бояться?»

— Хорошо сыграл медведя, еврейчик. Будет тебе синагога. А за кладбище придется еще послужить.

Мендл, путаясь в талесе, что было мочи несся домой из замка, мальчик с развевающимися пейсами едва поспевал за отцом, и оба кричали во весь голос, чтобы скорее сообщить маме радостную весть: «Синагога! Будет синагога!»

 

Глава 4

Новая община

Вскоре по всей Подолии и Волыни, где только ни жили евреи, разнеслась весть, что появилась новая община. Злочев получил разрешение на синагогу, и евреи стали стекаться туда со всей округи. Приезжали из Корсуня, из Чигирина, ехали из-за Днепра, из Люблина, из Лохвицы, из Переяслава. Злочев славился как прибыльное место: близко к Сечи, можно вести торговлю с казаками. Даже из Малой Польши приезжали, услышав на ярмарках в Ярославе и Люблине, что в Злочеве есть теперь еврейская община.

Первым делом начали строить синагогу. Каждый пожертвовал что мог. Женщины принесли свои украшения. Из Немирова пригласили двух мастеров.

Два года длилось строительство. Участвовала вся община. Синагоге предстояло служить двум целям: быть местом молитвы и защитой от врагов.

Поэтому строили ее как крепость, с железными дверьми и засовами. Кузнец Нахмен выковал дверь, ограду для бимы и огромные светильники. Незатейливая работа, простая кузнечная работа, но какая любовь, какое старание! Все свое мастерство, все умение вложил кузнец в светильники и ограду. А резчик Бурех! Под присмотром двух мастеров из Немирова вырезал он всевозможные фигуры и украшения, которые когда-то в детстве научили его резать: голубей, оленей, львов, символы всех двенадцати колен и двенадцати месяцев. Ночи напролет сидел он и работал при свете лучины, чтобы украсить синагогу. И каждый, кто ездил на ярмарку в большие города и там находил что-нибудь подходящее: отрез шелка для занавеса на ковчег, или кресло пророка Ильи, или какое-нибудь украшение, — тут же покупал это и привозил домой для синагоги.

А женщины сидели ночами в корчме у жены Мендла, Юхевед, и, напевая, расшивали драгоценностями занавесы и чехлы для свитков Торы.

Мендл, как старейший житель Злочева, с которым считается сам помещик, стал главой новой общины. И Мендлу хотелось, чтобы Злочев уважали в еврейском мире. Надо было найти известного раввина, настоящего знатока Талмуда.

Был такой раввин в Лохвице, праведник, о котором говорила вся округа, и Мендл, недолго думая, запряг лошадей, поехал в Лохвицу, пообещал раввину на двенадцать грошей в неделю больше, а его жене — привилегию изготавливать свечи для всего города. Тут же подписали договор, и, когда в Лохвице об этом узнали, было уже поздно: Мендл увез праведника в Злочев. Вскоре город прославился на весь мир. Раввин открыл хедеры, начал преподавать Талмуд, и Злочев превратился в центр учености.

И когда об этом заговорили на ярмарках в Ярославе и Люблине, в Злочев стали приезжать не только ремесленники и торговцы, но и ученые люди, знатоки Талмуда. Приехал реб Янкев Коэн из маленького немецкого городка, разрушенного из-за навета на тамошних евреев. Только реб Янкев спасся и спас свитки Торы. Из Богемии, из города Аша, приехал реб Исроэл, привез с собой маленькую девочку. На ярмарке в Люблине услышали они, что где-то в далекой степи поселил Бог евреев, обеспечив их заработком, приехали и обосновались в Злочеве.

А Мендл уже начал подыскивать для сына достойную пару. Шлоймеле исполнилось восемь, пора было думать о сватовстве, чтобы приблизить избавление еврейского народа. Глава общины Злочева хотел породниться с лохвицким праведником, его дочь была тех же лет, что и Шлоймеле. И Мендл пообещал, что будет пожизненно содержать сына и невестку, и добавил золотых червонцев. Свадьбу назначили на день открытия синагоги. Хоть жених с невестой были еще слишком молоды, решили все-таки их поженить. Пусть удостоятся обновить синагогу своей свадьбой.

* * *

Синагогу достроили к Пейсаху, но открытие отложили на Лаг ба-омер, который считается счастливым днем. Снаружи синагога казалась небольшой, старалась не бросаться гоям в глаза. Но в действительности была просторной и высокой. Фундамент был глубоко вкопан в землю, на двенадцать ступеней вниз. В самом глубоком месте стоял омед, за которым должен был молиться кантор. Так сделали по двум причинам. Во-первых, чтобы синагога была не слишком заметной, во-вторых, чтобы молиться, как сказано в Псалмах: «Из бездны к тебе взываю, Господи!» Но к ковчегу от омеда поднималась резная лестница: не подобает слову Божию находиться в бездне. В этот день ковчег закрыли новым, праздничным занавесом из синего флорентийского бархата, расшитого серебряной нитью. Вытканная на нем корона мерцала благородным блеском жемчужин, украшавших когда-то белые шеи молодых еврейских женщин во время благословения свечей. Был этот жемчуг освящен праведной радостью субботних вечеров. Темно-красными, как вино, рубинами вспыхивали грозди винограда, висевшие на зеленых сапфировых ветках, а вместе с именами женщин и девушек светились на занавесе их пожелания и надежды: рожать, растить, любить своих детей. Этот занавес, пронизанный кроткой нежностью, помнил благородные женские пальцы и вобрал в себя напевы, которые звучат в каждом еврейском доме вечером накануне субботы.

Посреди синагоги стояла бима. На ней в твердом ореховом дереве были вырезаны имена двенадцати колен и их символы: Иеуда — сверкающий золотом лев; Шимон — башни и стены покоренного Шхема, разрушенного за поругание сестры; плывет по серебряному морю корабль Звулуна; из зеленых камней выложено цветущее дерево — символ Ашера; из меди отлит змей Дана. Над бимой натянут балдахин, как темно-синее небо, усеянное золотыми звездами. И двенадцать созвездий плывут в ночной синеве, каждое над своим коленом. На биме стоят теперь жители города со свитками Торы в руках, готовые поместить их в новый дом, который они выстроили для Бога. Стоит среди них реб Янкев Коэн из Германии. Свиток Торы — единственное, что осталось у него от семьи, от целой общины, разбросанной теперь по всему свету. А вот стоит реб Исроэл со свитком из города Аша. Всех потерял, жену, детей, и вот приехал их разыскивать в Польшу. Сказали ему, что много евреев из Богемии нашло приют в польских землях, и он странствовал со своей дочерью по ярмаркам, пока не добрался до Злочева и не поселился в нем.

И среди них, узнавших немало горя, испытанных огнем гонений за веру, держащих в руках свитки, которые остались от погубленных еврейских общин, стоит глава новой общины реб Мендл с новым свитком Торы, который он заказал для только что построенной синагоги. Ни одна капля крови мучеников, ни одна слеза беженцев не упала еще на чехол свитка. Еще он чист, незапятнан, и сильным, свежим выглядит его хранитель — Мендл. Не лег еще на его лицо священный отблеск горя и страданий. Нет в нем еще и тени того благородства, что появляется вместе с готовностью жертвовать собой. Но крепко обнимает он сильными, неловкими руками новый свиток. Сердце замирает от святого бремени, которое он взял на себя: быть главой общины. Он чувствует это великое бремя, столь знакомое главам погибших общин. Вот он стоит среди них, и сердце стучит в груди: не придется ли ему так же, как им, жертвовать жизнью за свою общину, за свою Тору? Готов ли он умереть за них? Не дрогнет ли сердце? Сможет ли он выполнить свой долг?

Вдруг стало тихо. Тишина воцарилась в синагоге, будто вошел кто-то невидимый. Реб Янкев взял свой свиток, поднял его над головой и с дрожью в голосе начал произносить благословение, благодарить Бога за то, что Он спас его и дал вместе со свитком Торы надежное пристанище. Из женской части синагоги доносились тихие всхлипы. Это жены вспомнили своих потерянных, неизвестно где пропавших мужей. Все громче и громче звучал в синагоге плач. На людей напал страх перед будущим: не придется ли им, как реб Янкеву, бросить дом Бога, который они строили с таким трудом и любовью, и идти неизвестно куда, взяв свои свитки Торы? Кто знает, что скрывают в себе грядущие дни… И вот изгнанники друг за другом стали благословлять Всевышнего за избавление от опасности. И когда молодой кантор, которого реб Мендл привез из Умани, начал своим хрипловатым голосом называть имена тех, кто отдал жизнь за веру отцов, плач переполнил синагогу. Слезы текли из всех глаз, и глубоко в душе каждый тихо просил Бога, чтобы это место стало их последним пристанищем, где они найдут покой до прихода Избавителя.

— Дай Бог, чтобы это было наше последнее изгнание, — говорил один другому.

— Пусть Он избавит нас от всех бед. — И женщины со слезами целовали друг друга.

Но вдруг исчезла грусть, и все лица, молодые и старые, засияли, как солнце над умытым дождем полем. Это Ицик-музыкант сладко заиграл на скрипке, и просветлели у людей опечаленные глаза, как только кантор запел: «Когда ковчег трогался в путь…»

И Шлоймеле, сын Мендла, в зеленом кафтанчике, который справил ему к свадьбе его учитель и портной, отворил дверцы ковчега. Друг за другом поднимались люди по ступеням и ставили в новый ковчег свитки. По его сторонам стояли, охраняя Тору, два деревянных льва с коронами на головах, а при помощи скрытого механизма, сделанного мастером из Немирова, спустились с синего звездного неба два огромных, покрытых белым золотом орла и повисли над ковчегом с распростертыми крыльями.

Приблизиться к ковчегу первыми удостоились старый реб Янкев и реб Исроэл из Богемии, затем раввин и только после них — Мендл с новым свитком злочевской общины. Когда подошла его очередь, он задержался перед святыней, и сердце его наполнилось тихой молитвой: «Отец наш небесный, пошли покой детям Твоим». И слеза, первая слеза упала с его щеки на чехол свитка.

Но снова заиграла скрипка, и хор юных голосов запел: «Властелин мира царствовал…» Народ подхватил слова, и вместе с пением радость разлилась по синагоге. Исчезли печаль и страх. Отцы, матери, дети — все вместе. Голоса юных певцов звенели, как звенят на зеленом лугу колокольчики на шеях коз.

Теперь звуки скрипки широким потоком вливались в напев. Заиграли свадебную мелодию. Портной-меламед, а теперь и шамес новой синагоги, в широких крестьянских штанах из шерсти, которые он пошил ради такого случая, вышел вперед, подскочил к свадебному балдахину и закричал: «Дай дорогу, народ, посмотри, кто идет! Это же пан Ицик на свадьбу пришел!»

Мальчики подняли балдахин и установили его над бимой. Заиграла флейта, будто расчищая путь почетному гостю. И тут же засияли, заискрились на женщинах золото, камни, жемчуг, закачались перья на чепцах. Переливался красный шелк, расшитый золотой нитью. В жемчужной ночи краснели бусы, и золотистые агаты горели желтыми цветами на белом атласе. Шуршали белые, как морская пена, оторочки на платьях.

В этом блеске величественно, не спеша двигались женщины, вели невесту. Совсем еще ребенка, десяти лет не исполнилось. Острые ножницы безжалостно срезали ее черные, вьющиеся локоны, и не понимала девочка, почему ей надо выходить замуж. Откуда ей было знать, что это приблизит избавление? Она упиралась, не давала срезать свои черные кудри, пока Лея, управляющая миквой, не заплатила ей сладкими коржиками: по коржику за каждую отрезанную прядь. Даже сейчас, когда она идет к балдахину, утешают ее эти сахарные коржики, плата за проданные волосы. На ней золотистое свадебное платье. Община решила одевать в это платье всех невест, чтобы не позорить бедных девушек, у которых нет денег на свадебный наряд. Сегодня платье было надето впервые, а потом в нем праздновали все свадьбы в Злочеве. Девушки несли плетеные свечи, освещая путь первой злочевской невесте.

И вот невеста уже стоит под балдахином и теребит бахрому на платье. А жениха все нет. Уже пропел свою песенку свадебный шут, уже музыканты сыграли приветственный марш, а жених не идет. Напрасно шамес и старосты со свечами обыскали всю синагогу, все уголки осмотрели — нет жениха! Наконец нашли: под креслом пророка Ильи спрятался. Выдал его длинный зеленый кафтан. Пришлось учителю выгонять его из-под кресла палкой: «А ну, жених, ступай под балдахин!»

Что было сил упирался мальчик новыми сапожками, не хотел вылезать из-под кресла, пока отец не вытащил его за пейсы.

А друзья смеялись над ним, и показывали язык, и уже распевали сочиненную кем-то песенку:

Все на свадьбу идут, Все танцуют и поют, Только Шлоймеле рыдает, Почему — и сам не знает. — Я жениться не хочу, Вот и плачу и кричу!

Как ни упирался жених, отец все-таки притащил его за ухо. А чтобы он не сбежал из-под балдахина, пришлось отцу и учителю стоять у него по сторонам и держать за полы кафтана. Тогда обратил жених свой гнев на невесту, начал толкать ее в бок, пока невеста не угостила его полученными за свои волосы коржиками. Только тогда он согласился жениться…

А пение из новой синагоги летело вдаль, через широкие украинские степи, разнося добрую весть по лесам и полям. И каждое дерево шумело, каждая былинка шелестела в теплой весенней ночи: «Синагогу построили, свадьбу сыграли. Мир и благословение!»

 

Глава 5

Семья

Нельзя сказать, что молодая семья, Шлойме и Двойра, слишком хорошо жила после свадьбы. И, к стыду Шлоймеле, это была больше его вина. Ему уже почти исполнилось тринадцать, дело шло к бар-мицве, он ходил в хедер, изучал Гемору и чувствовал себя в море Талмуда как рыба в воде. Он уже знал все законы семейной жизни, записанные в брачном договоре, все обязанности жены перед мужем и мужа перед женой. Знал даже, как дать жене развод. И все же Шлоймеле, хоть и заглянул во все закоулки обоих миров, хоть и умел выстроить Вавилонскую башню комментариев, нередко получал в хедере хорошую порку. Учитель мало считался с тем, что Шлоймеле играет важную роль мужа, главы семьи. И муж зачастую вымещал свою обиду на чепчике жены. Сидит молодая жена на пороге корчмы, играет, делает куличики, а муж подходит, срывает с нее чепчик и насыпает в него целую горсть песку:

— Вот тебе, будешь знать, как надо мной смеяться!

— Тебя за это в аду огненными прутьями высекут! — кричит жена.

— Это на тебе грех, ты стоишь с непокрытой головой.

Обиженная женушка отвечает:

— Шлойме глупый, Шлойме злой, Не хочу жить с тобой. Идет, идет коза, Выколет тебе глаза. Шлойме глупый, Шлойме злой, Будет Шлоймеле слепой!

Шлойме не хочет этого слышать, поворачивается к ней спиной. А жена закрывает ладошками глаза, чтобы не видеть мужа.

Все это происходит летним вечером в пятницу. Корчма полна народу, Мендл разрывается между мануфактурной лавкой и бочонками с водкой, Юхевед занята приготовлениями к субботе, а дети кричат у дверей. На крики выходит Маруся и, увидав, что Шлойме натворил с чепчиком, начинает его стыдить:

— Ах ты паршивец! Разве можно так с женой? Жену любить надо, а не сыпать ей песок на голову.

— Ха-ха, — отвечает молодой глава семьи и показывает ей язык, — ты, валаамова ослица, — не попадет твоя душа в рай, перейдет в собаку или в кошку. Ты не от праотца Яакова, ты от злодея Эсава.

— Это ты от злодея Эсава, ты сам Эсав! — сердится христианка. — Что наделал, заставил жену стоять с непокрытыми волосами. Разве так можно? Поджарят тебя за это в аду, — заступается Маруся за Двойру.

Тут Шлоймеле вспоминает, что еще не получил свой положенный по пятницам кусок пирога. Он требует:

— Хватит уже! Дай лучше пирога.

— Скажи сперва благословение, тогда получишь, — отвечает казачка.

— Не твое дело! Я-то скажу. Давай сюда!

— Ты ведь злодей Эсав. А вдруг забудешь благословить Господа?

Шлоймеле ничего не остается, как принять это условие, хоть и досадно ему, что его наставляет христианка. Но пирог в руках казачки так вкусно пахнет, что у него слюнки бегут, и он произносит благословение.

За пирогом муж с женой помирились. Вскоре они уже тихо сидели на крыльце, угощая друг друга лакомыми кусочками. Но ягодным пирогом они наслаждались недолго. Из корчмы послышался голос Мендла:

— Шлойме! Шлойме!

На крыльце появилась Маруся:

— Иди, сорванец, отец зовет. Пойдешь, мужикам церковь откроешь.

Войдя в корчму, Шлойме видит: отца обступили крестьяне, и полуголый мужик — босой, в длинной рубахе, с непокрытой головой — держит на руках завернутого в тряпки ребенка и кланяется Мендлу в ноги:

— Отец родной, сжалься, дай ключ от церкви дитя покрестить. Четыре месяца ему, а еще святой водой не побрызгали. Помрет некрещеным, в ад попадет.

— А потом ваши ксендзу расскажут, что я дал ключ без выплаты. С меня кожу сдерут, было уже, когда Ефрем женился. Мало еврей страдает за свою веру, еще за чужую розги терпеть? Нет уж!

— Да чтоб мы все онемели, чтоб у нас языки отсохли, если хоть слово скажем, — просил полуголый мужик, не переставая отвешивать Мендлу поклоны. — Пожалей, отец родной, болен мальчик, помереть может. Попадет к черту в лапы, по ночам приходить будет, отца душить. Смилуйся!

— На, Шлойме, иди, открой мужикам церковь. — Мендл передал сыну ключ, висевший на гвозде вместе с ключами от подвала, где хранилась водка.

— Бог тебя не забудет, отец родной, Бог тебя вознаградит! — Крестьянин поцеловал сапог Мендла и с ребенком на руках направился вслед за Шлойме.

— Пойдем, батюшка, сделай святое дело, еврей ключи дал, — повернулся мужик к русскому попу, сидевшему на скамье у печи.

Но поп не двинулся с места. Широкой спиной подпер печь и остался сидеть, будто прирос к стене.

— Чего ждешь, батюшка? — спросил Мендл.

— Была в церкви капля святого вина, да выпили души православные. Не примет без вина Господь душу в христианскую веру, — ответил поп.

— Чего ж тебе надо?

— Поступи по-христиански, Мендель, не дай пропасть несчастной душе. Пожертвуй для церкви бутылочку вина. — Поп вытащил пустую бутыль из широкого кармана и протянул Мендлу. — Мы люди бедные, а Бог тебе заплатит.

— Что за напасть, опять он за свое! Никак от него не отделаться! Ксендз меня запорет до смерти, а у меня жена, ребенок. Не хочу я вам помогать, знать ничего не знаю. Хочешь ключ от церкви — на тебе ключ, мне он не нужен. Хочешь водки — на водки, на то и корчму держу, чтоб водку продавать. Но почему я помогать должен, зачем мне это? Ничего не знаю и знать не хочу. — Мендл наполнил бутыль и вытолкал попа на улицу.

Шлоймеле открыл попу церковь и отбежал, чтобы не коснуться стены. Он встал подальше, боясь оскверниться церковным пением. Но когда поповский бас все же настиг его на улице, он покрепче зажал уши ладонями, чтобы ничего не слышать, — а то способность учить Тору потеряешь.

Мендл, с узлом белья под мышкой, поджидал сына у дверей корчмы, и они отправились совершать омовение в честь субботы: шамес уже объявил на площади, что миква истоплена.

Домой вернулись очистившиеся, в свежих рубашках с широкими белыми воротниками, закрывавшими плечи. Корчму было не узнать, она преобразилась в тихую, спокойную обитель. Водочные бочонки накрыты, полки с тканями занавешены белыми простынями. Все чисто, убрано, готово к встрече субботы, — будто здесь никогда и не наливали водку, не вели торговлю. Семь кошерных свечей горят в огромном латунном подсвечнике, другие свечи приготовлены для благословения. Четыре халы — одна пара побольше для старшего хозяина, другая поменьше для молодого — лежат на столе с белой скатертью. Рядом два серебряных бокала.

Свекровь и невестка сидят за столом в длинных зеленых шелковых платьях, в новых остроконечных чепцах. Головы повязаны платками, на груди — подаренные мужьями украшения. Двойреле, как подобает молодой скромной жене, во всем подражает свекрови. Маруся, в честь субботы в новом переднике и головном платке, сидит на низенькой табуретке у печи и с гордостью смотрит на молодую хозяйку. Свекровь и невестка поют перед благословением свечей:

Прекрасную песню я сейчас спою, Я буду петь в ней про радость свою, Буду славить святую царицу, известную тут. Субботой эту царицу зовут. Свой свет на нас Всевышний прольет, Пусть Он в мой дом царицу пришлет. Чисто прибран мой дом в честь этой царицы. Зачем ей на улице ждать и томиться? Она скиталась целых шесть дней, А мы в изгнании тоскуем по ней, Из дома в дом, как голубка, летит царица Суббота, Мы встречаем ее, оставив дела и заботы.

Когда Шлоймеле, готовый идти с отцом в синагогу, уже держал в руках молитвенник, послышался стук колес, и панская карета, запряженная четверкой лошадей, подкатила к корчме.

— Открывай, еврей, ясновельможный пан Домбровский приехал!

— Ой, ясновельможный пан Домбровский стучит в двери. Не могу, мой господин, суббота уже.

— Еврей, тридцать розог велю тебе всыпать, открывай быстро!

— Не могу, пан помещик, нельзя, мой господин, суббота у евреев.

— Да как ты смеешь, жид? Ясновельможный пан Домбровский желает пропустить стаканчик.

— Нельзя, милостивый пан, не могу, суббота.

— Так выстави кварту водки за дверь, во всем городе ни капли не сыщешь.

— Нельзя, мой господин, жена уже свечи зажгла.

— Проклятые евреи! Когда у них суббота, хоть вся Польша от жажды помирай… — донеслось из-за двери.

 

Глава 6

В ешиву

[21]

Когда Шлойме исполнилось четырнадцать лет, его решили отправить в знаменитую люблинскую ешиву, где учились такие же, как он, молодые мужья. Мендл собирался на ярмарку в Люблин: в этом году там должен был заседать Ваад четырех земель, еврейское правительство, перед которым Мендл впервые хотел выступить как глава общины. У него был очень важный вопрос, дело касалось всего еврейского народа.

Меламед-портной с наперстком и иглой сидел вечерами в корчме Мендла за печкой, шил для Шлойме одежду. Шил он так, как когда-то делали евреи в пустыне, чтобы одежда росла вместе с мальчиком. Он оставлял в складках побольше материи: потом ее можно было выпустить, сделать одежду подлиннее и пошире. Перешил для Шлоймеле зимнюю телогрейку Мендла, для субботы и праздников сшил широкие брюки из черного ситца, пару-тройку льняных рубашек. Портной строго следил, чтобы в ткани не смешивались льняные и шерстяные нити, и закруглял все углы на одежде, чтобы не надо было привязывать цицис. За работой он ни на минуту не прекращал читать псалмы или повторять Мишну.

Про портного говорили, что он один из тридцати шести скрытых праведников, на которых держится мир. Иногда портной на несколько недель пропадал из местечка, блуждал где-то в густых лесах. Бывало, накануне субботы он вдруг приходил в дом еврея-арендатора, чтобы произнести благословение над вином. Или неожиданно появлялся в одинокой еврейской корчме, где лежала роженица, и всю ночь сражался с демонами, пришедшими умертвить ребенка. Говорили, что души праведников навещают портного в лесу и учат с ним тайную Тору. Одежда, которую он шил, спасала от несчастий. Ее надевали на больного, и он выздоравливал, или на роженицу, и роды проходили благополучно.

В доме Мендла на портного смотрели как на святого, и на его работу — как на святую работу. Тишина царила в корчме, когда портной сидел там и шил одежду для Шлоймеле. Никто не сомневался, что эта одежда спасет мальчика от всех бед, защитит его, пока он будет вдали от дома, среди чужих людей.

* * *

В субботу, перед самым отъездом, Шлоймеле сидел в комнате на деревянной скамье и учил Гемору. Родители уже спали. Старая Маруся позвала к себе Двойру, нарядила ее в самое красивое зеленое платье, белую рубашку, остроконечный чепчик, закрывавший уши, и белый вышитый фартук. Затем сунула ей в руки грушу и яблоко и отправила к Шлоймеле. А сама села за дверью и стала смотреть в щелку. Двойреле, увидев мужа, остановилась на пороге, приложила пальчик к губам и скомкала свой белый фартук. Шлоймеле быстро взглянул на нее и продолжал заниматься. Вдруг жена подошла к нему, встала рядом. Шлоймеле закрыл тяжелую книгу.

Долго муж и жена смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Вдруг Двойреле тронула кисть на его длинном талесе:

— Уезжаешь?

— Да! — кивнул Шлоймеле.

— Я не хочу, чтобы ты уезжал.

— Я должен ехать в ешиву, учиться. Раввин велел.

— Когда ты вернешься?

— Когда вырасту. Когда буду знать всю Тору. Девочка помолчала. Потом сказала:

— Я хочу к маме, домой.

— Тебе нельзя к маме. Ты должна остаться здесь. Ты ведь принадлежишь мне по закону Моисея и Израиля.

— Я не принадлежу тебе.

— Помнишь, мы стояли под свадебным балдахином, когда открывали синагогу? Я надел тебе тогда кольцо на палец.

На это Двойреле нечего было возразить.

— Но я все равно хочу домой. Я не останусь тут, — сказала она, наклонив голову.

— Почему?

— Так.

— Почему так?

— Потому что ты уезжаешь.

— А если я что-нибудь тебе привезу, ты останешься?

— Что привезешь?

— А что ты хочешь?

— Золотые туфельки, как у твоей мамы, на высоких каблуках.

— Хорошо, привезу.

— С золотыми застежками?

— Да. А ты не уйдешь домой?

— Не уйду. Я даже плакать не буду.

— Я люблю тебя, — сказал Шлоймеле и погладил ее по голове.

— И я тебя люблю, — отозвалась Двойреле и потянула кисть на талесе.

Они помолчали.

— Хочешь яблоко?

— Да.

Двойра вынула из кармана фартука яблоко и протянула Шлойме.

— Откуда оно у тебя?

— Маруся дала. Тебе яблоко, а мне это. — Девочка вынула из другого кармана грушу.

Они сидели рядом на скамейке, лакомились фруктами.

— На, попробуй грушу, — говорит молодая жена.

— А ты попробуй яблоко, — говорит юный муж.

* * *

Наутро, лишь только первые розовые лучи осветили полнеба, сняв с мира покров темноты, возчик Гилел подкатил на кибитке к крыльцу. Из корчмы начали выносить подушки и одеяла, мешочки с едой и бочонки с водкой, приготовленные для долгого пути из Злочева в Люблин. Дорога предстояла в две-три недели. В кибитке сидел Хаим-почтарь или, как его называли, Хранитель Израиля. Он должен был защищать в пути от разбойников. Хаим, высокий сильный мужчина, умел ездить верхом и единственный во всем местечке знал, как обращаться с ружьем и порохом. На груди и на спине у еврейского стражника висело по ружью, на широком поясе — пороховница.

Хаим служил общине. К нему обращались, когда надо было отправить посланника в другой город или доставить на раввинский суд того, кто не хотел прийти по доброй воле. Тогда Хаим привозил его силой.

Хаим-почтарь выполнял в местечке все поручения, для которых требовались смелость и сила. Но их было недостаточно, поэтому Хаим обзавелся оружием.

Еще одним попутчиком оказался реб Иойна Эйбшиц, местечковый проповедник. Каждую субботу он произносил в синагоге речь, где расписывал, не жалея красок, ад со всеми его ужасами и рай со всеми его наслаждениями.

Реб Иойна знал в аду каждую печь, каждый котел, будто уже не раз там бывал. Теперь он собрал свои проповеди в книгу и хотел представить ее в Люблине Вааду четырех земель, чтобы получить одобрение больших раввинов и право ее напечатать, а заодно рассчитывал найти на ярмарке богатого торговца, который мечтает о доле в будущем мире и согласится издать книгу за свой счет.

Наконец из дома вышли Мендл и Шлоймеле. Старая Маруся вынесла сундучок с вещами, на еврейском языке пожелала Шлоймеле хорошо учиться. Мать и жена стояли у дверей корчмы.

— Почему не прощаешься с женой, Шлоймеле? Когда муж уезжает надолго, надо попрощаться, — сказал отец.

Шлоймеле, в длинном до земли кафтане, в рыжей меховой шапке, подошел к жене, стоявшей рядом со свекровью, и, глядя в сторону, сказал:

— До свидания, Двойра!

Девочка молчала.

— Скажи мужу: «Счастливого пути, учись хорошо», — подсказала свекровь.

— Счастливого пути, учись хорошо, — повторила девочка. Впервые с тех пор как сыграли свадьбу, Шлойме и Двойра стеснялись смотреть друг другу в глаза.

Шлоймеле уже готов был сесть в кибитку, но в последнюю минуту сердце матери не выдержало. Она бросилась к своему единственному сыну, обняла его, обливаясь слезами, стала покрывать поцелуями лицо: «Бог тебя храни! Как же долго я тебя не увижу!» Старая казачка тоже бросилась к Шлоймеле, только молодая жена стояла в стороне, серьезно глядя себе под ноги.

— Юхевед, — напомнил Мендл жене, — ты удостоилась отправить сына в ешиву к величайшим ученым, и ты плачешь?

— Ну, с Богом. — Мать смахнула фартуком слезы.

Шлоймеле вытер рукавом материнские поцелуи и запрыгнул в кибитку.

— Счастливой дороги, храни вас Бог от всех бед, — пожелала мать.

* * *

Не спеша проехала кибитка через спящее местечко и покатила по помещичьим полям. Снопы золотились на солнце, трава была влажной от утренней росы, и в чистом, прохладном воздухе плыли облачка дыма, встававшего над соломенными крышами крестьянских хат. Все вокруг было милым и уютным, но чем дальше уезжала кибитка, чем выше поднималось и сильнее припекало солнце, тем реже попадались возделанные поля и шире разливался бесконечный мир.

И вот уже кибитка затерялась в море высокой, душистой травы и распустившихся ярких цветов — без конца, без края. Повсюду — мир Божий, насколько видит глаз. Вот забрался на холм молодой лесок, сплелись в легкий шатер тонкие, упругие ветки верб, а сквозь них смотрят белые облака, несутся, как стадо овец, в бескрайнем небе.

В тени деревьев полевая трава кажется зеленее и гуще. Вспыхивают на солнце красные дикие маки. Так степь играет светом и красками своих цветов и трав — ни для кого, лишь для себя и своего Создателя.

Узкая дорога, сбежав с холма в долину, утонула в море травы, и уже было не разобрать, куда ехать. Тогда возчик Гилел бросил поводья: пусть лошади сами найдут дорогу по запаху воды в колодцах Умани. Лошади вскидывают головы, раздувают влажные ноздри, всхрапнув, глубже всаживают шеи в хомуты и пускаются галопом в сердце степи.

 

Глава 7

В сердце степи

Здесь, в бескрайних степных просторах, страх зашевелился в сердцах путешественников. С беспокойством осматривались они, не покажется ли над травой зеленая шапка татарина, не выглянет ли из кустов белая овчина казачьей папахи. До самой Умани степь была полна опасностей. Из-за Днепра совершали вылазки запорожцы, выслеживали еврейских торговцев. Татары на легких лодках спускались по Днепру из своей страны, скрывались в высокой траве, ожидали кибитки с пассажирами, чтобы захватить их и отвезти на невольничьи рынки Константинополя или Смирны, — они знали, что турецкие евреи не пожалеют денег, чтобы выкупить своих единоверцев.

Тяжело было на сердце у Мендла, он то и дело с надеждой посматривал на их защитника, почтаря Хаима, сидевшего на козлах. Но Хранитель Израиля уткнулся головой в колени, спрятал нос в зарослях бороды, зажмурил глаза под густыми, черными бровями и спал сном праведника.

Но напрасно боялся Мендл. Что может быть спокойнее степи, пения птиц, трав и цветов, бесчисленных красок и оттенков, которыми она играла в этот тихий, солнечный день? Жужжали, роились насекомые — казалось, над травой вьется легкий дымок. Порхали, кружились в воздухе бабочки, переливаясь теми же красками, что и цветы, с которых они взлетали. День разгорался в степи, солнце согревало каждую былинку. Степь благоухала, от белых лепестков шел аромат меда, наполняя все живое сладкой, тихой печалью.

Иногда топот копыт поднимал стаю птиц. Они взлетали, носились над травой, кружили над кибиткой, будили степь криками и хлопаньем черных крыльев. И все оживало. Степь говорила языком птиц и цветов. Над кустами дрожали облачка насекомых, разбуженных птичьим криком, и уже нельзя было отличить цветок от севшей на стебель бабочки.

Иногда путникам попадалось небольшое озеро, блестевшее среди травы, и одинокий ястреб кружил над водой, высматривая рыбу. Испуганный конским топотом, он взмывал ввысь, к облакам, и на его крик отвечали невидимые создания, скрытые в густой траве, будто передавая друг другу недобрую весть: бегите, спасайтесь, человек пришел!

Но наши пассажиры ничего этого не замечали. Они были заняты собой. Возчик Гилел слишком плотно перекусил оставшимися после субботней трапезы фаршированными кишками, которые дала им в дорогу Юхевед, и теперь ему было нехорошо. Медовый запах цветов кружил голову, во рту пересохло, от степных ароматов клонило в сон. Гилел бросил поводья и задремал, но лошади знали, что вместо уснувших глаз хозяина за ними следит его чуткий нос.

Храп возчика усыпляюще подействовал на Хранителя Израиля. Как Гилел был не дурак поесть, так Хаим был не дурак выпить. «Иначе не может он показать всю силу, в коей община столь нуждается, как только распалив свой гнев водкою», — гласила официальная запись в протокольной книге общины Злочева. Тихий, спокойный человек, отец двоих детей, Хаим хватался за ружье, только крепко выпив, будто в него вселялся какой-то бес. Трезвым он, как любой еврей, боялся ружья, боялся лошадей и собак. Когда требовалось, чтобы он отправился с поручением в другой город, привез кого-нибудь на суд, наказал плетьми, приковал цепью у синагоги, сперва нужно было его как следует напоить, иначе он не мог выполнить задание. Так что прежде чем поехать через степь в Люблин, Мендл не забыл об этом условии и продолжал поддерживать в Хаиме мужество и боевой дух с помощью дорожных запасов водки. Стоило только еврейскому стражнику хлебнуть бодрящей жидкости, он становился храбр, как польский хорунжий. Вот и теперь, в кибитке, Хаим показал свою готовность к бою, просто так, на всякий случай положив на плечо заряженное ружье, и Мендл сильно опасался, как бы «бес» невзначай не выстрелил. Но когда Хранитель Израиля понял, что его храбрость пока не нужна, что никто не собирается нападать на путников и его воинственный пыл пропадает даром, он обратил его в храп, который вырывался из ноздрей над волосатым лицом, подобных печным трубам на соломенной крыше. Храп Хаима разносился вокруг, как хриплый звук охотничьего рога.

Возчик и охранник раскачивались на облучке, стукаясь головами, и в конце концов упали друг другу в объятия, как влюбленные. Звуки из их носов слились в единой гармонии, пугая зайцев и выгоняя их из укрытий.

Мендл и реб Иойна разговаривали, сидя в кибитке. Когда Мендл немного успокоился, он огляделся по сторонам и увидел, как велик Божий мир, как пуст и безлюден. И ему захотелось, чтобы по всей степи появились еврейские поселения. Сколько городов и местечек могло бы здесь возникнуть, с синагогами, миквами, ешивами. И конечно, торговлей. Каждый месяц в каком-нибудь городе ярмарка. Колосится хлеб на полях, наезженные дороги ведут из города в город, и торговцы едут в кибитках, груженных товаром. И Тора распространяется по Украине. Потому что Тора там, где хлеб. А он, Мендл, богатый торговец и глава процветающей общины. Он поделился этими мечтами с реб Иойной.

— Велик Божий мир, реб Иойна, — сказал он, вздохнув, — и земля здесь хороша, плодородная земля, по траве видно. Здесь, реб Иойна, где мы сейчас проезжаем, будут когда-нибудь еврейские общины, города. Евреи будут торговать, развозить по местечкам товары, открывать ешивы, распространять свет Учения.

Реб Иойна молчал, слушая Мендла, затем ответил:

— Да, земля здесь хороша, страна велика, только нет в ней никого, кто бы Божье имя помянул, благословение произнес, помолился. Поэтому вся она полна бесов и злых духов. Ты думаешь, Мендл, это просто птицы летят за нами, просто трава вокруг, жуки, пчелы? Нет, это все души пропавшие, заблудившиеся в лесах и пустынях, ждущие очищения. Увидев кибитку с евреями, бегут они следом, чтобы поймать слово Торы, услышать благословение, чтобы с нашей помощью искупить грехи и обрести покой… Когда евреи здесь поселятся, построят синагоги, начнут возносить молитвы, тогда, даст Бог, уйдут отсюда бесы, очистится эта страна.

— Вы думаете, реб Иойна, здесь будут еврейские общины, города, синагоги?

— Конечно! Как может быть иначе? Это место уже готово для евреев. Когда гои мучили евреев в изгнании, и Дух Всевышнего, пребывающий в нижнем мире, увидел, что нет этому конца, что может погибнуть весь народ Израиля, предстал Он перед Всевышним и сказал: «Как долго это будет продолжаться? Когда во время Потопа Ты выпустил из ковчега голубя, Ты дал ему оливковую ветвь, чтобы он среди вод чувствовал опору. Но голубю негде было отдохнуть, и он вернулся в ковчег. И Мои дети выпущены из ковчега, так разве Ты ничего не дашь им, чтобы они обрели опору под ногами?» И тогда взял Бог кусочек Страны Израиля, который хранил на небе, с тех пор как Храм был разрушен, опустил его на землю и сказал: «Будь прибежищем для Моих детей в изгнании». Потому эта страна и называется Пойлин — на святом языке «пой лин», что значит «здесь переночуй»: здесь мы можем отдохнуть в нашем изгнании. Поэтому сатана в этих местах не имеет над нами власти, и Тора, слава Богу, распространена тут повсюду: синагоги, молельни, ешивы.

Значит, когда придет Избавитель, Всевышний перенесет всю эту страну, все синагоги, все ешивы в Святую землю. Как же иначе?

Мендл совсем успокоился. Он больше не волновался не только за свой Злочев, но и за всю Польшу: теперь понятно, что будет, когда Избавитель придет.

Но, удовлетворив духовный голод, Мендл почувствовал, что в нем пробуждается голод телесный. И Гилел напоминал просящими взглядами о том, что еда бы не помешала, и Хранитель Израиля чесал в затылке, теребил бороду и пейсы, пока проповедник произносил свою речь, и степной воздух пробуждал аппетит. Увидев родник, путники остановились омыть руки.

Жирные сыры Юхевед, редька и крепкая водка взбодрили тело, как слова реб Иойны приободрили дух. Когда тело и дух насытились, все погрузились в сон, предоставив лошадям отыскивать дорогу. И лошади почуяли веявший по степи запах уманьского леса. Граница между небом и землей пылала закатным пламенем, когда лес возник на горизонте черным пятном, и с наступлением тихого летнего вечера они въехали в ворота Умани.

 

Глава 8

Собрание

Через пару дней кибитка Мендла подъехала к постоялому двору реб Буреха в еврейском квартале Немирова. Въезд загромождали брички и телеги.

— Эй, дорогу главе злочевской общины! Подвинься, ты, паршивец, казни египетские на твою голову! Уступите место? глава злочевской общины едет, не видите? — кричал Гилел.

— Чего разорался, слуга царя оборванцев? Чтоб тебя черти взяли со всеми потрохами! Реб Зхарья Собиленький, глава общины Чигирина, его кибитка стоит, уважать надо! — кричали в ответ.

Услышав, чья это кибитка, Мендл приказал возчику остановиться, спрыгнул на землю, подошел:

— Реб Зхарья здесь?

— Да, и его брат реб Янкев тоже. По дороге в Люблин, на ярмарку, заехали к главе ешивы реб Ехиел-Михлу. Сам велел поставить тут кибитку на всю ночь.

Реб Зхарья, глава чигиринской общины, приехал на запряженной цугом четверке, как вельможа. Его огромная кибитка, полная подушек и покрывал, занимала весь въезд. Мендл велел возчику встать в стороне, отвести лошадей на конюшню и задать им корм, а сам пошел на постоялый двор. Возчик и охранник принесли тюки и подушки. Мендл надел новый кафтан, нарядил своего сына Шлойме и отправился поприветствовать реб Ехиел-Михла, раввина Немирова.

В раввинском суде у реб Ехиел-Михла Мендл застал глав уманьской и корсуньской общин, а также братьев Собиленьких, реб Зхарью и реб Янкева из Чигирина. Туда же явились с приветствиями представители общины Немирова. Сам реб Ехиел-Михл еще не вернулся из ешивы, где проводил урок. Шамесы пока что угощали гостей медовыми пряниками и красным вином, сделанным женой раввина.

Реб Зхарья Собиленький сидел развалясь на деревянной скамье. Братья Собиленькие славились своим влиянием, с реб Зхарьей считался сам граф Конецпольский, во владениях которого находился Злочев. Мендл уважал реб Зхарью как старшего главу общины. Зная, что не всякого допустят на собрание, Мендл немного робел. Почтительно смотрел он на реб Зхарью, на его рыжеватую окладистую бороду, закрывавшую широкую грудь. Глаза реб Зхарьи прятались под густыми рыжими бровями, на лице сквозь загар проступали темные веснушки, будто островки, разбросанные в широком бронзовом море. Реб Зхарья даже не взглянул на Мендла, будто вовсе не заметил нового главу общины.

— Приветствую главу Злочева, — поздоровался с Мендлом реб Шулем-Янкев из Немирова.

— Здравствуйте.

— Что у вас нового? Говорят, община процветает, скоро сравняетесь с Чигирином, — заявил Шулем-Янкев, взглянув на реб Зхарью.

— С Божьей помощью растет община.

Реб Зхарья поднял густые рыжие брови и огляделся по сторонам. Он уловил насмешку: глава не-мировской общины сравнил Злочев, эту деревню, с великим и славным городом Чигирином. На мгновение поднял брови реб Зхарья и снова спрятал под ними глаза.

Между владельцем Чигирина, хорунжим Конецпольским, и владельцем Немирова, князем Вишневецким, шла постоянная борьба за господство над Украиной. Хорунжему принадлежала вся степь до самой Сечи. Вишневецкий, однако, носил титул князя Руси. Ссора между магнатами не могла не коснуться евреев, живших в их владениях. Но сильнее всего враждовали главы общин Чигирина и Немирова, настолько погрузившись в ссору хозяев, что она уже стала их собственной. Каждый гордился богатством и землями своего помещика, и стоило лишь главам общин встретиться, как вражда разгоралась с новой силой.

— Что такое, собственно, Чигирин? Деревня. Злочев скоро, с Божьей помощью, его перерастет, — снова уколол Зхарью реб Шулем-Янкев.

Этого Зхарья уже не мог вынести. Он, с которым советуется сам хорунжий, и какой-то Мендл из Злочева. Зхарья снова поднял брови.

— Это вы тот Мендл, который получил разрешение на синагогу в Злочеве? Хорунжий мне рассказывал. Здравствуйте, — заговорил он, протягивая Мендлу руку, но со своего почетного места на деревянной скамье не встал.

— А это что за юноша? — спросил он, указав на Шлойме.

— Мой сын. Уже женат, слава Богу. Едет в Люблин учиться.

— В Люблин? А что, мало ешив в Подолии, в наших местах? В Кременце, во Львове, да и здесь, у реб Ехиел-Михла. Такой великий ученый вырос у вас в Злочеве, что ни одна наша ешива ему не подходит, надо везти его аж в Люблин?

— Раввин, его тесть, дал ему письмо к учителю реб Нафтули Кацу, раввину Люблина. У мальчика светлая голова, — ответил Мендл, — к тому же я хотел бы, чтобы он научился считать и говорить по-польски. Злочев, с Божьей помощью, растет, понадобится ходатай перед властями.

Последние слова еще больше рассердили реб Зхарью.

— Польский он мог бы выучить у мужиков в Злочеве, — сказал он с гневом.

Мендл промолчал из уважения к Зхарье. Но это было уж слишком для реб Шулем-Янкева.

— Значит, глава чигиринской общины думает, что только он получил от Ваада право вести переговоры с властями? Очень хорошо делаете, реб Мендл, что везете сына в Люблин, — успокоил он Мендла, — нам как раз нужны такие защитники общины и веры, а не те, что срезают в синагоге жемчужины, да на медовом прянике подносят в дар помещику, лишь бы перед ним выслужиться.

— Не себе он взял этот жемчуг, — вступился за брата реб Янкев Собиленький, — глава общины собрал его с женщин Чигирина, чтобы сделать достойный подарок пану хорунжему Конецпольскому — под чьей защитой мы пребываем в мире и благоденствии — к его свадьбе со светлой графиней Замойской.

— Конечно, коль скоро нищему посчастливилось породниться с богачами Замойскими, надо же ему потрясти евреев себе на подарок. Это не Вишневецкий. Вишневецкие не отбирают еврейский жемчуг, когда женятся.

Реб Зхарья молчал, пока оскорбления сыпались на него, но когда дело дошло до пана, не сдержался:

— Вы играете с огнем, глава немировской общины, вы оскорбляете хорунжего!

— И что же? С чего это мне бояться вашего хорунжего? Вы что, посадите меня под замок, как сотника Хмельницкого? Мы, слава Богу, живем здесь, во владениях доброго князя Вишневецкого. Не пугайте меня вашим помещиком, глава Чигирина!

Кто знает, чем бы закончилась ссора, если бы шамес, открыв дверь, не объявил:

— Реб Ехиел-Михл идет!

Все поднялись с мест. Вошел реб Ехиел-Михл. Он был еще молод, но уже славился во всей Подолии и Волыни. Все уважали его за ученость. Первым делом раввин удалился в другую комнату, привел оттуда свою старую мать, усадил ее за стол в кресло, сам сел рядом на стул и представил ее собравшимся. Он все время почтительно ухаживал за ней.

Раввин расспросил гостей, что нового в их краях, растут ли общины, как изучают Тору. Услышав, что Мендл везет сына в люблинскую ешиву, обрадовался, что Злочев уже удостоился послать туда ученика. Он немного поспрашивал Шлойме, но тот легко ответил на все вопросы, и довольный раввин велел подать молодому человеку медовый корж. Мендл прослезился от радости.

— Ваш раввин пишет, чтобы я послал учеников из ешивы в Злочев — обучать ваших детей Торе. Он говорит, что горожане предоставят пропитание и жилье. Хвала Всевышнему, везде, где живут евреи, распространяется Тора. — Ехиел-Михл посмотрел на мать.

Старая женщина слегка наклонила голову в белом остроконечном чепце, надетом в честь прибывших, и тихо сказала:

— Предложи, сынок, гостям пряников и водки.

Раввин поднялся, чтобы выполнить поручение матери, сам налил водки главам общин.

— А с соседями мирно живете в вашей далекой степи?

— Стараемся, насколько возможно. Помещики круглый год не появляются, живем среди православных, они наши соседи. Стараемся жить с ними в мире. Частенько они не платят налог на церкви, который заставляют нас собирать польские священники. Для православных это унижение, так мы с них его не требуем, а сами собираем между собой и выплачиваем. Как-то поляки об этом узнали, очень сильно наказали нас тогда. А мы боимся требовать с православных, как бы они нам за это худого не сделали. Вот я и приехал сказать об этом раввину Немирова. Большое благо было бы для всех нас, если бы Ваад в Люблине добился отмены церковного налога, или чтобы сбор этого налога не возлагали на евреев, а то быть большой беде. Мы не раз уже слышали, что православные хотят отомстить за свои церкви. Раввин вздохнул.

— Я хочу добавить, — сказал реб Шулем-Янкев из Немирова. — Вот сидит глава чигиринской общины реб Зхарья Собиленький. Реб Мендл боится об этом сказать, потому что Злочев, как и Чигирин, принадлежит Конецпольскому. Но мы тут, слава Богу, во владениях справедливого князя Вишневецкого. Нам бояться нечего. И я говорю раввину Немирова, что не раз собственными ушами слышал о том, что реб Зхарья притесняет и евреев, и, не будь рядом помянуты, православных, обирает их на подарки помещику. Он донес хорунжему на сотника по имени Хмельницкий, что тот готовит бунт, и теперь сотник заключен под стражу. Поэтому христиане теперь очень злы на евреев, и это может принести нам большую беду, — закончил Шулем-Янкев свою речь против реб Зхарьи.

Пока реб Шулем-Янкев говорил, реб Зхарья сидел, гордо выпрямившись, расчесывал двумя пальцами рыжеватую длинную бороду, время от времени шевелил густыми бровями, прикрывавшими глаза, как веер, посматривал из-под них на своего противника и молчал.

— Немировский раввин, — обратился он наконец к Ехиел-Михлу, — не для себя, упаси Бог, собирал я налоги. Мы, евреи, живем под властью вельмож, которые защищают нас от всех бед, дают разрешение строить синагоги и основывать общины, и мы живем здесь в мире и благополучии, какие неведомы евреям ни в одной другой стране. Потому и должны мы хранить верность польским вельможам, которые милостиво властвуют над нами, и великому королю Владиславу — да продлятся годы его, — который сохранил привилегии, данные нам польскими королями, и добавил к ним новые. Мы должны им подчиняться и верно служить, потому что, если бы не они, мы были бы, не дай Бог, как холопы. И если они велят собирать с холопов налог на церкви, мы обязаны выполнять приказ, потому что холопы принадлежат польским правителям на веки веков. И кто такой этот Хмельницкий, из-за которого немировский глава общины поднял такой шум? Он сидел у меня в шинке, и я услышал, как он подбивает мужиков написать письмо татарскому хану, чтобы тот пришел и помог холопам освободиться от польских панов. Он думал, что я ничего не слышу, но я записал мелом все, что он говорил. Конечно, я должен был передать сотника в руки властей. Хорунжий, благослови его Бог, дал мне право высечь сотника Хмельницкого прямо у дверей шинка, если я услышу подстрекательские речи.

Реб Ехиел-Михл молчал, размышляя. Затем, наклонившись к матери, посоветовался с ней и сказал:

— С разрешения моей матери я отвечу главе чигиринской общины. Итак, это правда, что мы живем во владениях польских магнатов и короля Владислава — да продлятся годы его — сохранившего привилегии, данные прежними королями, но мы не живем под их властью. Мы живем под властью Всевышнего и Святой Торы. И не король с магнатами защищают нас, но Всевышний и Его милость. Наши святые книги велят нам жить в мире с соседями, особенно с теми, которых жестокий враг гонит и притесняет за их веру. Они не язычники, они тоже верят в единого Бога, и это великая заповедь — помогать им служить Всевышнему согласно их обычаям. Мы, евреи, должны понимать, что значит быть гонимым за веру. Поэтому мне очень по душе совет, который дал глава злочевской общины, я тоже за то, чтобы Ваад убедил власти отменить налоги на православные церкви, а если это, не дай Бог, не получится, то чтобы мы, евреи, не имели к сбору налога никакого отношения. Глава Злочева, я, с Божьей помощью, дам вам письмо к люблинскому раввину насчет этого дела.

Тут шамес постучал в дверь деревянной колотушкой. Раввин сказал:

— Господа, пора молиться.

Затем, обращаясь к матери, добавил:

— С твоего позволения, мама, мы пойдем.

— Ехиел-Михл, после молитвы зови всех к нам на ужин, — сказала мать, вставая. И сын почтительно проводил ее до дверей задней комнаты.

 

Глава 9

Проповедник из Полонного

Тихо и ясно было вокруг, когда еврейские кибитки, набитые подушками, одеялами и пассажирами, выехали из Немирова и весело покатили по желтой песчаной дороге, петлявшей среди холмов. Ночная влажность еще висела над полями, над дорогой, над Бугом. Но, когда переправились на другой берег, яркий свет молодого солнца уже разлился в чистом, голубом небе и горячие лучи высушили росу на траве и листьях старых лип, стоявших вдоль дороги.

На золотистых, убранных уже полях серела кое-где льняная мужицкая рубаха или вспыхивал яркими красками платок крестьянки, вышедшей ранним утром на работу. Жирные черные овцы перекатывались по полям, как бочонки, щипали колкую стерню, смотрели, оторвавшись от корма, глупыми глазами на проезжающие кибитки и провожали их негромким, детским «ме-е-е».

Сидел на камне у дороги нищий, бренчал на маленькой самодельной лире, тихо напевая сам себе. Он уже скрылся в облаке пыли, поднятой кибитками, но песню подхватили еврейские возчики, а потом зазвучал над Божьим миром синагогальный напев:

Выйди, друг мой, выйди, друг мой, Выйди, друг мой, навстречу невесте, Давай вместе встретим субботу.

* * *

Первой ехала, разумеется, огромная, запряженная четверкой кибитка реб Зхарьи и поднимала такое облако пыли, что ничего было не разглядеть вокруг. За ней тянулись остальные. В кибитках ехали ученые, раввины из разных городов. Кто-то хотел задать Вааду вопрос, кто-то ехал за разрешением издать написанную книгу. В одной кибитке собрались те, кто решил заняться в пути учением. Сидели на подушках, углубившись в книги. Один хватает другого за бороду, за лацканы, приводит доказательства, а тот, прикрыв глаза, упрямо качает головой, никак не желая соглашаться. И звучат над дорогой святые слова Торы, просыпаются задремавшие в полях зайцы и дают стрекоча от поднятого спорщиками шума.

* * *

Всю долгую зиму подольские евреи выделывали кожи, кроили подошвы, тачали сапоги и теперь везут свой товар в Люблин на ярмарку. Скорняки везут овчину, гончары — кувшины и горшки. Телеги полны домашней утвари, одежды, талесов.

Всю зиму кипит работа, чтобы осенью, когда помещик ссыплет в амбары крестьянский хлеб и приедет за покупками, было что везти на ярмарку. Евреи-торговцы бегают от телеги к телеге, торгуются, меняют деньги, покупают у мужиков лен, овечью шерсть, телячьи кожи, спирт — суета царит, как на бирже. Сваты снуют между кибитками, предлагают невест и женихов, которых и сами в глаза не видели, бьют по рукам и спешат в корчму пропустить стаканчик. Возчики стараются перегнать друг друга, и в облаках пыли звучат отрывки молитв и псалмов, заглушаемых хлопаньем бичей.

Молятся прямо в поле, у прудов, окруженных деревьями. Впервые голые поля слышат слова благословений, и птицы слетаются за крошками еврейского хлеба.

Переночевали в Баре, в городе с большой еврейской общиной. Туда же съехались кибитки из Винницы, Корсуня и других городов. Новые люди, ученые, раввины, торговцы. И вот в Константинов въехал караван бричек, набитых цветными подушками и одеялами, на которых восседали пассажиры. Тору изучали, все напевы перепели, полстраны проехали торговли ради. Все больше заселялась страна, росли еврейские общины, множились местечки и деревни. Куда ни приедешь, где ни остановишься Бога благословить и, не будь рядом помянуты, лошадей напоить, всюду евреи-арендаторы. Стоят у шинка в крестьянских штанах и широких лапсердаках, зазывают к себе ученых людей, чтобы удостоиться под своей крышей святое слово услышать, чтобы помолиться, да и стаканчик почетному гостю поднести.

И арендаторша уже несет из подвала огромные горшки с простоквашей и сметаной, жарит лук, а тем временем гости экзаменуют детей, учат ли они Тору, и дают наставления, как сохранить в доме еврейские обычаи. Сваты интересуются невестами и приданым. И все выпьют из одного кувшина, поедят за одним столом и лягут спать, будто весь еврейский народ — единая большая семья.

Но вот начались бескрайние леса Вишневецких. Брички подтягиваются друг к другу, охранники стараются пробудить в себе боевой дух. В чаще шуршит кто-то сухою листвой, и путники, затаив дыхание, спрашивают друг друга: «Слышал?»

Вспоминают о бесах, которые живут в лесах и прямо из кибиток воруют детей, едущих в дальние ешивы. А лес все гуще, все темнее и таинственнее. Шумят старые деревья, словно удивленные или напуганные скрипом повозок, пробудившим их от векового сна.

Топот копыт тревожит лесных зверей. Доносится издалека чье-то рычание, шорох шагов по опавшим листьям. Путники шепчут молитвы дрожащими губами, отцы надевают на детей обереги, суют им в руки молитвенники. Евреи держатся за цицис, чтобы прогнать вьющихся вокруг кибиток бесов, прокладывают путь в нехоженом лесу. Пахнет смолой, пахнет грибной сыростью. Кто-то ломает в чаще деревья, кто-то будто кричит, зовет на помощь. Евреи затыкают уши, чтобы не слышать бесовских голосов, старики читают псалмы, и дети засыпают в страхе.

Субботу справляли в Полонном, хотели услышать проповедь реб Шимшона из Острополя. Несколько лет назад он предрекал великие бедствия, пока Ваад особым указом не запретил ему пугать народ. Проповеди реб Шимшона славились на весь свет, и в субботу, после полудня, Мендл повел Шлойме в синагогу, где реб Шимшон собирался держать речь.

Синагога была переполнена. Евреи съехались со всей округи. Все кто только смог по дороге на ярмарку завернули в Полонное, чтобы послушать реб Шимшона. В синагоге не протолкнуться, стены влажны от человеческого дыхания и пота, а наверху, у ковчега, стоит реб Шимшон в белом кафтане, широкий талес окутывает его высокое, худощавое тело, черные глаза горят на бледном лице. Измученным, страдающим выглядит это лицо, обрамленное черной бородой. Бледный человек воздевает дрожащие костлявые руки, и толпу обжигают его слова, когда он описывает пламя ада.

Он ведет своих слушателей по мрачным чертогам, показывает, как ангелы ада хватают человека, едва смерть закрыла ему глаза, и уносят в далекие пустыни или бросают в болото, кишащее змеями и скорпионами. И вот жертва реб Шимшона в огненном море. А потом испуганная толпа узнает, как грешников швыряют в котел, кипящий на адском огне. В котле плавают изувеченные тела, но проповедник уже воскресил свою жертву, чтобы подвергнуть ее новым мучениям: огненными клещами вырывать у нее волосы и ногти, железными гребнями сдирать кожу. Вот он опять отправил ее на землю в образе лошади, которая должна работать на того, кому грешник причинил зло в прежней жизни. А может, она будет скулящей собакой, что заблудилась в пустыне и напрасно ищет человеческое жилье. Страх объял толпу. Лица мокры от пота. Из женской части синагоги доносится приглушенный всхлип…

Человек в белом кафтане с худыми, жилистыми руками возвышается над толпой и все пугает, все мечет пламя ада на черноволосые еврейские головы. Никто для него не хорош настолько, чтобы избежать адских мук, всех он воскресил в этом мире в виде скотов и диких зверей, чтобы так искупили они свою вину.

Но вот повел он речь о приближении Страшного суда. Он сыплет цитатами о грядущей войне Гога и Магога. Яркими красками расписывает он эту великую войну, рассказывает, как безжалостный враг, будто саранча, заполняет страну, уничтожает огнем и мечом все, что встретит на своем пути. Ничто не остановит его, ни плач, ни мольбы, ни слезы. Он пронесется, как ураган, по городам и странам, слижет все огненным языком, как бык лижет траву. Никто не понимает, о чем вещает проповедник. Темный страх окутал евреев, как туча небо. Дрожат люди перед гневом Божьим. Лишь одно может отменить суровый приговор: раскаяние, молитва и помощь ближнему. Вскоре, однако, закрыл реб Шимшон ворота милосердия на железный засов и поставил перед ними на страже ангелов с огненными мечами, чтобы гнали они еврейские молитвы, стучащиеся в ворота. Слишком поздно, приговор подписан, и не осталось даже лучика надежды, только тьма, тьма, тьма…

 

Глава 10

Люблинская ярмарка

Через две недели кибитка с возчиком Гилелом и Хранителем Израиля на облучке въехала в Краковские ворота славного города Люблина. Еще издали город приветствовал путников шпилями церквей и замков. Мендл показал Шлойме шпиль синагоги Рамо. Торговля была уже в самом разгаре. Возчик с трудом протиснулся среди панских карет и свернул в еврейский квартал, в самое сердце ярмарки.

Улицы заставлены палатками со всевозможным товаром. Здесь грудой сложены меха, тут висят на шесте сапоги, там продают овечью шерсть. Крестьянские пестрые ленты горят на солнце в волосах еврейских торговок. Шум, крики, слова разных языков носятся в воздухе. Немецкие мастера из Нюрнберга продают серебро и бронзу. Даже персы приехали, привезли красочные восточные ткани: цвета янтаря и слоновой кости, голубые, как утреннее небо, и темно-синие, как ночь, горящие расплавленной медью, белые как снег, красные, как кораллы. Яркие мерцающие и неприметные матовые — все краски слились в море платков, ковров и платьев.

Все движется, как на карнавале. Горят на головах воевод, гусар и хорунжих плюмажи из разноцветных перьев. Нет-нет да сверкнет драгоценный камень на татарском тюрбане, плывущем над морем голов.

Испуган Мендл, испуган юный Шлоймеле, даже Хранитель Израиля почтарь Хаим оробел перед таким скоплением людей. Только один возчик Гилел чувствует себя как рыба в воде. Сидит себе на козлах, крепко держит вожжи, прокладывает дорогу среди лотков, людей и телег. Ему некогда смотреть по сторонам, он правит лошадьми, а путь и правда нелегок.

С трудом удалось Мендлу найти место на постоялом дворе. Со всех концов Польши съехались в Люблин евреи продавать или покупать на ярмарке. Из самых дальних уголков явились раввины и главы общин. Судится где-то одна община с другой, надо, чтобы Ваад четырех земель выслушал доводы и вынес приговор. Все улицы, синагоги, постоялые дворы полны народу. Каждый раввин привез с собой учеников. Из Познани приехали знатоки Каббалы во главе с великим ученым, раввином Шефтлом Гурвицем. Приехал с учениками раввин из Львова, тот, что потом написал «Золотые столбцы». Немецкие евреи в бархатных шляпах с широкими полями, евреи из Праги в черных шелковых сюртуках, итальянские евреи, в которых и евреев-то трудно распознать: в разноцветных камзолах, как итальянцы, со шпагами на боку. Кто-то приехал торговать, кто-то учиться. На весь мир славятся ешивы Польши, как когда-то ешивы Вавилона. Со всех концов света присылают евреи своих детей в Люблин. Из разных краев и стран приезжают молодые люди, чтобы получить у Ваада звание раввина. Кто-то приехал за разрешением напечатать свою книгу, кто-то хочет добиться права стать резником или кантором.

И все они здесь, на Синагогальной улице, где живет раввин, где находится ешива, где заседает Ваад. Здесь же идет торговля. На улицах — лотки с книгами. Сваты сидят в своих лавочках, к ним идут обыватели, которые хотят выдать дочь за ученого человека. Заходят, выбирают себе зятя из учеников ешивы, спрашивают, какое давать приданое. Рядом — лавки со всевозможными оберегами от демонов и дурного глаза, стены увешаны кусочками пергамента с заговорами. Женщины продают молитвенники, лекарства от зубной боли, снадобья, помогающие при родах, амулеты, оберегающие младенца: оленьи зубы, корешки, вылепленные из воска ручки и ножки.

Сидят писцы, составляют для купцов расписки. Ученики ешив старательно выводят буквы на брачных договорах: записывать эти договоры их привилегия. Деньги идут в общую кружку. Ювелиры продают свои изделия: бокалы для благословения вина, коробочки для благовоний, искусно сделанные подсвечники.

Но главное — это книги. Люблинские типографии имеют право печатать книги без цензуры, и евреи со всего мира приезжают, чтобы купить молитвенник, Пятикнижие, знаменитый люблинский Талмуд.

Тут и там — лотки с шерстяными талесами и цицис, золотые и серебряные вышивки поблескивают на солнце.

Дальше в переулке, у входа в микву, расположились еврейские лекари — пускают кровь, пишут рецепты, рвут зубы. Женщины продают средства от бесплодия, снадобья, чтобы родить ребенка нужного пола, благовония и настойки, с помощью которых можно завоевать сердце мужчины.

Шинкари и арендаторы со всей Польши, целый год просидевшие в своих далеких, забытых Богом корчмах, с головой окунаются тут в еврейскую жизнь. Среди торговых рядов расхаживают женщины-праведницы, взявшие на себя обязанность обеспечивать ешивы одеждой и ночлегом, они держат в руках жестяные кружки, запечатанные печатью раввина, и выкрикивают: «На ночлег для изучающих Тору! На рубахи, на сапоги для ученых людей!»

Как только Мендл устроил сына в ешиве, он отправился в Ваад, чтобы уладить вопрос о налоге на православные церкви. С письмом, которое дал ему немировский раввин, его пропустили. Ваад заседал в огромном здании люблинской общины. Вел заседание реб Нафтули Кац, по материнской линии внук Пражского гаона. Здесь же были раввины Познани, Львова, Кракова, глава Ваада реб Аврум из Люблина, реб Мойше Мунталтис, потомок испанских евреев, человек, уважаемый при дворе короля Владислава. Тридцать великих раввинов сидели за столом. Им изложил Мендл свою просьбу: пусть заступники за еврейский народ добьются, чтобы арендаторов освободили от обязанности собирать с казаков налог на православные церкви, потому что это может обернуться для евреев несчастьем. Люблинский раввин согласился с Мендлом, но на заседание приглашен еще и Зхарья Собиленький. Надо узнать его мнение, он глава общины в тех же краях, что и Мендл.

Реб Зхарья возразил, что это может вызвать гнев иезуитов. Они скажут, что евреи отвращают казаков от католической веры, и это приведет к большой беде. Страх напал на Ваад при слове «иезуиты». Реб Шефтл Гурвиц, раввин Познани, тяжело вздохнул. Он вспомнил о кровавом навете, из-за которого два года назад католические священники замучили до смерти немало евреев в его области. Его бледное лицо потемнело, он произнес:

— Великие беды ждут народ Израиля.

Ваад решил: у правительства можно было бы добиться отмены указа, но опасно затрагивать интересы католической церкви. С тяжелым сердцем отпустили раввины Мендла, предоставив ему уповать на милость Божью.

С тем он и собрался домой.

Но, когда Мендл уже сидел в кибитке с Хранителем Израиля Хаимом и возчиком Гилелом, он вдруг заметил: на Синагогальной улице стоит на пороге лавки праведный портной, учитель Шлойме, зазывает покупателей. Мендл выпрыгнул из кибитки, зашел в лавку, но увидел, что в ней пусто, только голые стены. Он спросил портного:

— Что же вы продаете? Ведь здесь ничего нет.

Портной ответил:

— Что продаю? Раскаяние, молитву и помощь ближнему.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

Глава 1

Началось

Шесть лет провел Шлойме в люблинской ешиве и уже готов был занять свое место в жизни, стать главой еврейской общины. Он учился у самого люблинского раввина, а жил на постоялом дворе у госпожи Суры Иоффе, хозяйки крупной типографии. У нее же он столовался по субботам и праздникам, в ее доме обучался обычаям и правильному поведению. Госпожа Иоффе была дочерью достойных родителей.

С торговцами, едущими на ярмарку, мать прислала Шлойме сыру и бочонок меда, а отец — пару новых сапог и шубу. Еще Шлойме получил письмо от жены. Оно пробудило в нем странные чувства, заставившие его покраснеть.

За шесть лет, пока Шлойме учился на раввина, его юная жена, госпожа Двойра, стала взрослой женщиной, и сваты, собравшись, решили: нехорошо мужу и жене жить порознь, пора уже Шлойме возвращаться из ешивы.

Мендл отправился в Люблин, чтобы привезти его домой. Отец не узнал сына. За эти годы Шлойме вырос, он выглядел теперь, как настоящий молодой раввин, в меховой шапке, с пейсами. Мендл посмотрел на сына с уважением.

Шлойме стал расспрашивать о доме, о матери, даже о служанке Марусе, но ничего не спросил о жене.

— А что же ты не спрашиваешь о супруге? — улыбнулся отец. Шлойме покраснел.

— Она, чтоб не сглазить, теперь совсем взрослая женщина. Ты ее не узнаешь. Она сейчас у родителей.

— Почему не с мамой? — спросил Шлойме.

— Тебя боится. Вдруг опять будешь срывать с нее чепчик, как когда-то.

Шлойме молчал. Отцу стало неловко, что он уколол сына.

— Есть такой обычай. Перед приездом мужа молодая жена уходит к своим родителям. Когда, даст Бог, приедешь домой, она снова вернется к нам.

Шлойме лучше бы поговорил о чем-нибудь другом, но отец сказал:

— Ладно, вот тебе денег, сходи купи супруге подарок к празднику.

Шлойме отправился на ярмарку. Расхаживая между рядов, он вдруг услышал:

— Золотые башмачки из Варшавы! Покупайте, прекрасный подарок жене на праздник!

Шлойме вспомнил, что когда-то, собираясь в ешиву, пообещал жене привезти золотые башмачки. Он заплатил за покупку, и торговец пожелал:

— Дай Бог вашей жене носить их в святости и праведности.

Шлойме посмотрел на торговца, и ему показалось, что когда-то он уже встречал этого человека.

Только потом Шлойме с удивлением понял, что это был праведный портной, его первый учитель.

* * *

Заканчивалась зима пять тысяч четырехсот восьмого года, дело шло к Пуриму. Через заснеженные поля весело неслись крестьянские сани. Тени лошадей, саней и седоков бежали следом. Подтаявшая дорога змеилась среди холмов, поднималась в гору, спускалась в долину. Тут и там проглядывали проталины, будто черные острова в белом море. Наступал вечер прекрасного солнечного дня.

В чистом, синем, будто вымытом после зимы небе купались легкие облака, и золотисто-красное солнце стояло над Брацлавским лесом, пронизывая лучами голые верхушки деревьев. Стая черных галок неслась за санями, будто не зная, где сесть. Птицы кружились в воздухе, спускаясь, касались снега, оставляли на нем следы лапок. Белый снег и синее небо темнели, становились красно-фиолетовыми. В воздухе чувствовался влажный, гниловатый запах жирной, богатой земли. Нередко в поле попадалась цепочка волчьих следов, и тогда из саней доносился голос:

— Гилел, мы тут в чистом поле, звери кругом, а ведь дело к ночи.

— Скоро будем, хозяин. Вон уже видна брацлавская церковь.

— Что мне церковь, Гилел? Надо молитву прочитать, время на исходе. А в поле опасно останавливаться.

— Скоро приедем, хозяин.

— Опоздаем на молитву, Гилел.

— Да Бог с вами, не опоздаем, даже рано приедем.

И Гилел принялся уговаривать лошадей на всех языках, какие только знал. Он кричал по-украински: «Ступайте, браты!» Потом переходил на еврейский: «Братишки милые, поторапливайтесь, хозяину молиться пора!» Но лучше всего действовали отрывки молитв на святом языке. Гилел кричал на всю степь, и лошадки летели по свежей, мокрой земле. Дорога неслась навстречу, и вскоре сани въехали на грязные улочки Брацлава.

Вокруг постоялого двора Брахьи стояло множество саней и телег. Тут собрались евреи со всей округи. Многие возвращались с ярмарки и хотели переправиться в Немиров на пароме. Река уже вскрылась, но по воде плыли огромные льдины. Путники ждали в корчме, когда погода позволит перебраться на другой берег.

Мендл встретил немало знакомых. Тут были реб Гдалья из Чигирина, реб Ехезкел, проповедник реб Иойна, реб Мойше из Немирова и многие другие. Все уже были навеселе. Шинкарь Хаскл-Бурех хлопал Брахью по плечу и кричал во всю глотку:

— Скажи жене, пусть клецки сделает на ужин!

— И фаршированные кишки! — добавлял Иойхенен-Арон, рыбак из Немирова.

— Со шкварками.

— И цимес, цимес!

Но кричать уже было не нужно. У плиты стояла женщина, на огне кипел котел, и запах фаршированных кишок разносился по дому.

— Что празднуем? — спросил Мендл.

— Ничего, просто так. Весна пришла, почему ж не радоваться? На то мы и евреи. Это ведь ясно: даже гои, хоть служат деревянному идолу, и то веселятся, а мы, дети Отца нашего небесного, тем более должны! — отозвался реб Хаскл, ткнув большим пальцем Мендлу в бороду.

— Молились уже?

— Давно!

— Но в честь чего веселье? — не понимал Мендл.

— Дурень, забыл, какой год сейчас? Великий год на дворе! Уже началось!

— Что началось?

— Не слыхал? Война Гога и Магога, как в пророчестве сказано, — объяснил реб Иойна.

— Я только из Люблина, ничего не слышал.

— Злодей Хмельницкий, сотник из Чигирина, собрал войско и пошел войной на поляков.

— А что в Злочеве? — спросил Мендл испуганно.

— Глупец, война Гога и Магога, избавление близко, а он о каком-то Злочеве. Тоже мне глава общины! — Реб Иойна отвернулся от Мендла и направился в заднее помещение, где собралось множество евреев в талесах. Радостные голоса доносились оттуда: одни молились, другие пели, третьи учили Тору.

— Что со Злочевом? — спрашивал у всех испуганный Мендл.

— Да ничего. Они уже далеко. Графы Потоцкий и Калиновский выступили против них с солдатами, — успокоил Мендла реб Хаскл.

— Слава Богу, — Мендл перевел дух. — Тоже плохо кончит, как Павлюк в прошлом году. Отрубят ему голову в Варшаве. Но чему вы радуетесь? — спросил он снова.

— Как не радоваться? Ведь пророчество есть. И Тора намекает, что в этом году придет Избавитель. Ведь ясно сказано: «Если начнется против меня война, в этом я не дрогну». Что значит «в этом»? Сложи числа, получится четыреста восемь. Значит, в четырехсот восьмом году начнется против меня война, но я не дрогну. Понял? — Хаскл снова ткнул пальцем в бороду Мендла. — А ты, глупец, все спрашиваешь, с чего это евреи веселятся. Эй, Брахья, вели супруге добавить еще кишок за счет главы злочевской общины! — крикнул он арендатору.

— Две штуки, — крикнул Мендл, заражаясь общим весельем.

— А это что за парень? — Хаскл указал на Шлойме.

— Из Люблина возвращается, на раввина там выучился. Мой сын, чтоб не сглазить.

— На раввина? Раз так, еще кусок селезенки в горшок за счет реб Шлойме, сына реб Мендла! — снова закричал Хаскл.

— А молитву уже читали, евреи? Где тут молятся у вас? — вспомнил Мендл.

— Молятся? Здесь едят, а молятся там, — показал Хаскл.

Мендл еще застал последнее благословение.

После молитвы Брахья накрыл стол. В доме уже было темно. Снаружи слышался стук льдин на реке. Арендатор закрепил на печи две лучинки, еще два-три огонька горели в субботнем светильнике. Возчики принесли и зажгли смоляные факелы. Сдвинули вместе все столы и скамейки, омыли руки и сели ужинать.

Жена Брахьи поставила на стол огромную дымящуюся миску с фаршированными кишками, кусками селезенки и печени. Брахья выкатил бочонок водки. Сперва немного выпили, потом стали вынимать из миски кишки, отрывать куски, угощать друг друга. Был там кантор из Умани, попросили его спеть. Потом скрипач, разъезжавший по ярмаркам в поисках заработка, порадовал народ своей игрой. Был там еще старый лирник-украинец, из уважения к возрасту его тоже пригласили к столу. Не раз приходилось ему играть на еврейских свадьбах, радовать евреев своей лирой и пением, и теперь он спел прекрасную песню о старом короле, у которого сыновья обманом отняли власть, а потом изгнали его из королевства.

Между песнями говорили об Избавителе, о том, что освобождение близко, о войне Гога и Магога, а когда уже изрядно выпили, в комнату тихо вошли женщины. От радости, что грядет избавление, никто не стал возражать, и женщины начали танцевать. Музыканты подыгрывали им, остальные хлопали в такт, и, совсем уже забывшись, кое-кто поднялся из-за стола и пошел танцевать с женщинами, держа их за руки через платок.

А старые, благочестивые евреи смотрели на все это и ничего не говорили, потому что очень велика была радость от того, что избавление близко.

Так веселился народ целую ночь. Много песен спели, много цитат вспомнили из Торы, много нашли намеков, что Избавитель явится в этом году. И среди православных, как рассказал старый лирник, тоже говорят о том, что скоро свершатся великие дела. Был он в Киеве, слышал там, как поп обнаружил в церкви письмо, посланное их богом, Иисусом из Назарета, а в письме написано, что будет в этом году великий суд надо всеми…

Но в углу сидели трое ученых, знатоков Каббалы, и не принимали участия в общем веселье: один — толстый, высокий мужчина, другой — совсем еще юный, очень худой, кожа да кости, а третий — старик с седой бородой. Толстяк постился, чтобы уменьшить свою плоть. Столь велико было его тело, что душа нередко в нем терялась. Когда подали на стол горшки с едой, он едва мог сдерживаться, так сильно было в нем стремление к плотским утехам. Он прикрыл глаза, но запах еды не давал покоя.

— Что там сейчас едят? — спросил он соседа.

— Фаршированные кишки, — ответил тот.

— Вот как? — горько вздохнул толстяк. И, чтобы наказать свое грешное тело, открыл глаза и стал смотреть на еду.

Двое других тоже постились, никто не знал почему. Вдруг юноша, не выдержав, вскочил с места:

— Зачем радуетесь понапрасну? В Книге Эсфири выделены буквы «тов» и «хес», которые обозначают четыреста восемь. Не значит ли это, что указ Амана будет выполнен в четырехсот восьмом году?

Все испуганно оглянулись.

— Замолчи! — крикнул вдруг старик. — Не можешь смотреть, как народ радуется? Мало, что ли, служит еврейский народ Господу в печали, а как только решили послужить Ему в радости, ты не даешь! Веселитесь, братья. Сказано в Торе: «В этом войдет Аарон в Святая Святых». «В этом» — четыреста восемь, в четырехсот восьмом году будет восстановлен Храм, в четырехсот восьмом году придет спасение.

Теперь Шлойме узнал старика: это был благочестивый портной.

В соседнем помещении стояли евреи, закутавшись в талесы, и молились, как в праздник, во весь голос выпевая благословения.

 

Глава 2

Шлойме вернулся

У порога стояли мать и служанка, ждали Шлойме. Ни мать, ни кормилица его не узнали. Изменился Шлоймеле, вырос, превратился в настоящего мужчину. Уже пробилась черная бородка, которая делала его старше. Свет Торы лежал на его лице. Мать оробела перед сыном, не знала даже, можно ли обращаться к нему на ты. Маруся, всхлипывая, вытирала глаза:

— Вырос наш теленок, не узнаёт старую корову, что его выкормила.

Для молодой семьи приготовили лучшую комнату. Вдоль стены стояли две резные кровати с подушками чуть ли не до низкого потолка. Зеленый полог отделял их друг от друга. В углу стоял огромный, окованный железом сундук на колесах, наполненный одеждой и женскими украшениями. К сундуку прибит кожаный ремень, чтобы, если придет беда, если, не дай Бог, придется покинуть дом, можно было впрячься в него и тащить за собой. Еще в комнате стояли стол, конторка, чтобы молиться, и даже готовая колыбель для будущего ребенка. И конторку, и колыбель Мендл специально заказал для молодой пары. Но главное — полка со святыми книгами. Книги были самым важным пунктом брачного договора, и тесть Шлойме, раввин, проследил за выполнением этого пункта. Книги были дороже украшений Двойры, дороже приданого. И не потому, что стоили немалых денег, но потому, что много лет и Мендл, и раввин с трудом и любовью собирали эти духовные сокровища.

Все готово для молодой семьи, а «ее» все нет. Шесть лет прожила у свекрови юная жена, шесть лет ждала, когда муж вернется из ешивы большим ученым, таким же, как ее отец. И вот муж вернулся, а они до сих пор не увиделись. До Пейсаха она будет жить в родительском доме, пока мать и свекровь не отведут ее в гнездо, построенное для молодой пары.

Перед Пейсахом Шлойме пригласили к тестю на субботу. В пятницу вечером, совершив омовение в микве, в новой одежде, в шубе, привезенной из Люблина, Шлойме явился в дом тестя. Только теперь он увидел Двойру. Вместе с матерью она зажигала субботние свечи. Неужели это его жена?

Он запомнил ее девочкой, такой, какой она была перед его отъездом. А теперь возле горящего светильника стоит молодая еврейская принцесса, высокая, стройная девушка в вуали, вышитой серебряной нитью. Праздничный чепец над высоким белым лбом, как корона, украшает изящную девичью головку. Двойра закрывает лицо тонкими, благородными пальцами, и Шлойме видит только хрупкую фигурку, стоящую в ярких лучах гордо, как молодой кипарис. Но вот она чуть раздвинула свои белые пальцы, сквозь них нежно и смущенно на мужа глянули большие черные глаза. Сердце забилось сильнее, он вспомнил, как тосковал по ней. Ему кажется, эти глаза всегда были рядом. Он видел их длинными зимними ночами, когда сидел за Талмудом в ешиве. Нежность проснулась в нем, он смотрит на Двойру, но не выдерживает взгляда влажных, стосковавшихся глаз. Через минуту он снова осмеливается посмотреть на нее, но ее лицо по-прежнему прячется за тонкими, будто из слоновой кости выточенными пальцами.

Шлойме стоит задумавшись. Он не слышит, какой любопытный комментарий выдумал только что его тесть. Молодой человек думает не о Рамбаме, вместе с которым он собирался штурмовать крепости, так искусно возведенные раввином. Шлойме думает совсем о другом. Черные, как черешни, гордые глаза смотрят на него через тонкие пальцы, сияют перед ним. И он вспоминает, как часто он видел их, пока учился в ешиве. Когда ему становилось грустно, когда вечерние тени проглатывали стены, книги, всю ешиву, видел он эти глаза. Так смотрела Ривка на Исаака, когда он встретил ее на дороге. Так Рахиль смотрела на Якова, когда он застал ее у колодца. Эти глаза светятся, как Сияние Божье в день разрушения Храма, когда Всевышний пребывает в печали, когда Его слезы катятся и закипают в водах Иордана. Так же смотрит царица Суббота, когда спускается с неба и заходит в еврейские дома, где матери благословляют свечи.

Молодой человек думает об этом и вдруг замечает, что из задней комнаты движется к нему святой образ. Он не смотрит, но слышит, как приближаются ее шаги. Он опустил глаза, но в душе у него разливается серебряный свет.

На пороге стоит Двойра. Он еще не взглянул ей в лицо, а серебряный свет разгорается все ярче и ярче.

— Шлоймеле, твоя жена хочет тебя видеть, — говорит жена раввина.

Наконец Шлойме поднимает глаза. Они с Двойрой остались одни.

Двойра заговорила первой:

— Шлойме, когда ты уезжал, я так плакала. Я не хотела, чтобы ты уезжал. Я ведь тогда еще ребенком была, не понимала ничего. И ты, чтобы меня успокоить, что-то мне пообещал, помнишь? А теперь я хочу знать: ты сдержал слово?

Шлойме подошел к сундуку, поднял крышку:

— Вот то, что я тебе обещал.

Девушка не могла поверить глазам: в сундуке сверкали золотые башмачки на высоких, по варшавской моде, каблуках, и шелковый кафтан с серебряной вышивкой.

Двойра долго рассматривала подарки мужа. Потом сказала:

— Значит, ты не забывал меня. Тебя не было так долго, но ты помнил обо мне.

— Ты ведь моя жена по закону Моисея и Израиля, — ответил муж.

— Не знаю, достойна ли я быть твоей женой, Шлойме. Я ведь простая женщина, не знаю, как вести себя перед Богом и людьми, а ты всю Тору изучил в ешиве и обращению с людьми научился.

— Ты так мила, Двойра, ты прекрасна, как праматерь Рахиль, — сказал Шлойме тихо.

Двойра так посмотрела на Шлойме своими влажными глазами, что он смутился, не в силах выдержать ее взгляда.

— День и ночь я просила Бога, чтобы он сделал меня хорошей в твоих глазах. Раз Он дал мне это, чего же мне еще?

— Что ты тут делала, пока я был в ешиве, Двойра?

— Мама учила меня, как должна вести себя хорошая жена, а свекровь учила, как воспитывать детей, чтобы они выросли достойными людьми.

Шлойме подошел к ней, погладил рукой чепчик.

— Дай Бог нам с тобой счастья, Двойра.

— Дай Бог!

 

Глава 3

Швуэс

[34]

Наступил праздник Дарования Торы, и вместе с ним пришла из степи весна. Злочев, будто в вышедшей из берегов реке, тонул во влажной, ярко-зеленой, бархатной траве, заполонившей улочки. Всюду, где только можно, пробивалась зелень, забиралась на крыши, карабкалась на стены, и казалось, что опутанные стеблями дома сами растут из земли. А над ними висели, налезая друг на друга, сплетаясь шатрами, кроны старых лип. Каждая канава пестрела цветами, как клумба, каждая кочка покрылась ковром незабудок, анютины глазки выглядывали из-под стен, поросших зеленым мхом. В каждое окно заглядывали кусты жасмина, и белая сирень наполняла воздух своим ароматом.

Весенние ветерки прилетали в город, принося влажность речек, только что освободившихся ото льда, принося шум зеленого моря, окружившего Злочев своими холмами и долинами, лесами и цветущей степью. По вечерам деревья и травы окутывались темнотой, и страшно было, что Злочев навеки растворится в этой зеленой, бескрайней степи.

Накануне праздника, когда злочевские ребятишки играли на рыночной площади у колодца, на улице появился низенький старичок с округлой бородкой, с мешком и палкой в руке. Дети с любопытством смотрели на пришельца: не часто в Злочеве появляется гость. Вдруг один из мальчишек, босоногий, с курчавыми пейсами, закричал:

— Это портной, портной пришел!

Ребята узнали портного, кинулись к нему навстречу, на ходу заправляя в штаны выбившиеся рубашки:

— Дедушка портной, дедушка портной!

— Да пустите же, — махал портной палкой.

— Дедушка, пойдемте к нам!

— К нам, к нам!

— Нет, к нам! Ночуйте у нас.

Но портному было где переночевать в Злочеве. У него было свое место в прихожей синагоги. Дети с радостными криками проводили его. В синагоге он развязал свой огромный мешок и раздал детям подарки: одному вырезанную из дерева свистульку, другому медовый пряник, третьему, тому, что постарше, — книжку. А перед тем как пойти в микву, научил детей веселой праздничной песенке.

Перед праздником злочевские евреи чуть было не перессорились из-за портного: каждый хотел пригласить его к себе, чтобы выполнить заповедь гостеприимства. Очень редко в Злочеве появляется возможность выполнить эту заповедь.

Первый день праздника портной провел в доме Мендла. Тот, как глава общины, имел право раньше других пригласить гостя. За столом портной был весел, пел, много говорил, что было вовсе не в его обычае. Он порадовался за Шлойме, вернувшегося из Люблина, и потребовал с него плату за свои уроки. Пришлось Шлойме поднести ему бокал меда. Выпив мед, портной вздохнул:

— Вырос Злочев, много здесь нашего несчастного народа.

Никто не понял, почему он вздохнул, почему несчастного. Все удивились, но никто не стал расспрашивать, уже привыкли, что чудны пути портного.

Наутро, во второй день, Шлойме сидел дома, учил Талмуд. В распахнутые окошки заглядывали ветви деревьев. Птичьи голоса доносились с улицы. Сладкий медовый запах белых цветов наплывал из степи, наполнял маленький, низкий дом. Жена вынимала из сундука платья и украшения, наряжалась, чтобы пойти с матерью в синагогу. До чего же хороша была Двойра в это праздничное весеннее утро! Казалось, еще покоится на нежной коже щек ночная тишина, и черные глаза влажно блестят, словно не совсем проснулись. Великая любовь к молодой жене загорелась в сердце Шлойме, великую нежность почувствовал он к ней. И ее тоже потянуло к нему, и так же сладко звучал для нее в это утро его голос, произносивший слова Торы, как пение счастливых птиц за окном. Они любили друг друга, как любят друг друга все молодые в первое время после свадьбы. Шлойме больше не мог заниматься, он положил на книгу свою меховую шапку и принялся расхаживать по комнате туда-сюда. А молодая жена продолжала надевать на себя украшения. Наконец нарядная Двойра подошла к мужу, чтобы он благословил ее перед молитвой. Шлойме возложил руки ей на голову и произнес:

— Да не покинет тебя твоя красота, как не покинула она нашу праматерь Рахиль.

И молодая жена, взяв праздничный молитвенник в тисненом переплете, одетая в свое лучшее платье, отправилась в синагогу.

Там уже было полно народу. Наряженные в честь праздника, стоят женщины на галерее, смотрят вниз. Между матерью и свекровью стоит Двой-ра в новом платке, в украшениях, подаренных свекром на праздник, в золотых башмачках из Люблина.

Она видит сквозь столбики перил, как Шлойме, закутанный в талес, стоит на возвышении, бережно держит в руках свиток Торы, поет праздничный гимн, выводя каждое слово. Двойра вслушивается в его голос и слегка краснеет, смущается от собственных мыслей. Она закрывает ладонями лицо, боится, как бы мать не догадалась, о чем она думает…

Как во сне, слушает она голос мужа, но вдруг с улицы доносятся крики, заглушая праздничный гимн. Никто, однако, не снял талес, не пошел посмотреть, что случилось. Голос Шлойме звучит все громче, все старательнее выпевает он слова, но шум все ближе. Прервана молитва, народ потихоньку начинает выходить из синагоги. Староста пытается навести порядок, но с улицы врываются женщины, мужчины, дети:

— Посланники прибыли!

— Два посланника из Корсуня!

— На лошадях прискакали, хоть и праздник…

— Неужели опасность?

Никто уже не слышит, как поет Шлойме. Мендл стучит кулаком, кто-то вбегает, кто-то выбегает, доносится чей-то плач.

— Что случилось?

— Тихо, тихо! — стучит кулаком Мендл. Вдруг дверь распахнулась, и голос возвестил:

— Спасайте жизнь, евреи!

 

Глава 4

Изгнание из Злочева

В украшенной по случаю праздника синагоге, среди свитков Торы в серебряных чехлах стоят посланники в запыленной одежде:

— Злодей Хмельницкий разбил польских генералов Потоцкого и Калиновского, — рассказывают они, — растянул свои войска по всей Украине. И татарский хан с ним. Община Корсуня уничтожена.

Множество людей погибло, в живых остались только они, прискакавшие, несмотря на праздник, чтобы предупредить об опасности своих братьев по вере. Пусть спасаются, Хмельницкий и татары уже идут на город.

Страх объял людей в синагоге. Женщины хватают детей на руки и не знают, куда бежать. Кто-то кричит, что надо быстрее запрягать лошадей и покидать город. Но никто не отваживается, никто не может поверить, что опасность пришла так неожиданно. И как это сделать в праздник, когда рука не поднимается передвинуть что-нибудь в доме? А тем временем все больше женщин, мужчин и детей прибегает в синагогу, все ищут у Бога защиты. Никто в целом городе не остался дома, все чувствуют, что надо быть вместе.

Наконец глава общины Мендл поднялся на биму, постучал кулаком по столу, привлекая внимание людей, и сказал:

— Евреи, мы не уйдем отсюда! Мы здесь поселились, синагогу построили. На кого мы все это оставим? Не может весь мир погибнуть. День, два, и придет помощь. Князь Вишневецкий нагрянет со своим войском. А мы тем временем скроемся здесь, запремся в синагоге, и Хмельницкий, может быть, отойдет к Чигирину. Там его дом, что ему у нас делать? Мы ему зла не причинили. Оставить город, бросить все на произвол судьбы? Мы не уйдем!

Речь Мендла успокоила народ. Тем, кто давно здесь поселился, кто строил синагогу, Злочев стал уже так дорог, что они с радостью ухватились за малейшую надежду. Может, и правда Хмельницкий оттянет войско к Чигирину. Опасность пришла так внезапно, так неожиданно, что они не успели ее осознать. Вокруг Мендла собрались ремесленники и лошадиные барышники, не раз ездившие в Сечь торговать с казаками, привыкшие не бояться за свою жизнь. Богатыри с лицами, обожженными степным солнцем, с густыми черными бородами, высокие, широкоплечие, с большими, сильными руками. Этими руками они строили город, и они согласились с Мендлом:

— Кто хочет, пусть уезжает. А мы останемся с нашей общиной.

— Не бросим нашу синагогу.

— Как мы ее оставим? Чтобы ее сожгли? Стало тихо. На биму поднялся раввин:

— Еврей не должен понапрасну подвергать жизнь опасности. «И сохранишь свою жизнь», — сказано в Торе. Тот же, кто покончил с собой, не войдет в царство Божье. Ради спасения жизни можно нарушить субботу и даже Йом Кипур. И я как раввин приказываю, чтобы глава общины первым отправился запрягать лошадь и покинул город.

Мендл не двинулся с места.

— Кто хочет, пусть уходит. Я останусь здесь. Бог выстроил эту синагогу, Он же ее и защитит. Я не покину город.

Видя, что глава общины остается, народ не спешил выполнять приказ раввина. Вокруг Мендла стояли мясники, лошадники, торговцы, и никто не решался первым нарушить законы праздника.

Тишина повисла в синагоге. Все смотрели на раввина, ждали, что он предпримет. Раввин молча подошел к ковчегу, вынул из него два свитка и направился к выходу.

— Евреи, спасайте свитки Торы, — сказал он. Но говорить это уже не было необходимости.

Горестный крик поднялся в синагоге, когда народ увидел, что раввин уносит свитки. Вспомнили, как когда-то доставили их сюда, как торжественно поместили в ковчег. Никто уже не мог ни о чем говорить, ни о чем думать. Забрав оставшиеся свитки, народ пошел за раввином.

Уже не было в живых старого реб Шмила, кто-то другой взял его свиток и вынес на улицу.

— Евреи, не бойтесь осквернить праздник, я вам приказываю! Запрягайте лошадей, берите самое необходимое. Я сделаю то же самое.

Народ потянулся за раввином. Тут и там уже запрягали, усаживали в кибитки детей, выносили из домов вещи, книги, постели. Некоторые вытаскивали на улицу сундуки, впрягались в прибитые к ним кожаные ремни и тащили их на кладбище, чтобы спрятать свое имущество там. Другие хватали, что попадалось под руку: посуду, одежду, что-то из мебели. Многие так и остались в талесах после молитвы. Евреи с раввином во главе покидали Злочев, двигаясь в сторону Немирова.

А глава общины сидел в синагоге, будто окаменев, слушал топот копыт, скрип колес. Уходил, спасался Злочев, а он не двигается с места. И молчат окружающие его ремесленники и торговцы.

Шлойме стоял рядом с отцом. Он был согласен с раввином, что жизнь важнее праздника, и умолял отца уходить с остальными, но Мендл продолжал сидеть и только бормотал в бороду:

— Бог выстроил синагогу, Он же ее и защитит. Тогда Шлойме тоже решил остаться, а вместе с ним Двойра и вся семья Мендла. У дверей синагоги стояла и плакала старая Маруся:

— Панычу, беги, спасайся, прилетят братишки из степи, никого не пощадят.

Но никто ее не замечал, а она не решалась войти, только тихо плакала у порога.

Стих шум на улице, опустел Злочев. Теперь степь могла вернуть себе кусок, отвоеванный у нее людьми. Тишина в синагоге, веет холодом. Через два красно-синих окошка в потолке проникают внутрь лучи света, тянутся сверху вниз, освещают распахнутый ковчег с серебряными звездами на дверцах. Горит одинокая свеча, зажженная шамесом перед молитвой. Висят вокруг бимы зеленые стебли, которыми принято украшать дома в память о горе Синай. Немного людей вместе с главой общины осталось защищать синагогу.

Вдруг кто-то поднялся и подошел к биме. Это был портной. Никто не заметил, что он сидел в углу, тихо читая псалмы.

— Охраняете синагогу? — заговорил он, обращаясь к удивленным людям. — Как же вы хотите ее защитить? Вашим мужеством? На что оно Всевышнему? Любой камень, любая палка сильнее вас. Нужна ли Всевышнему ваша смелость?

Никто не ответил.

Вдруг в углу, из которого вышел портной, показался бледный язычок пламени. Через секунду огонь охватил полог на ковчеге, и вот уже пылает вся стена.

— Пожар! Синагога горит!

— Кто это сделал? — кричали евреи, стараясь потушить огонь.

— Стойте! Я это сделал! — сдержал портной толпу. — Когда Всевышний изгнал наш народ из Святой земли, говорит Талмуд, евреи были виновны в таких преступлениях, за которые полагается смерть. Но Господь излил Свой гнев на камни и дерево. Он уничтожил Храм, но люди были спасены. Так что же, вы хотите быть лучше Всевышнего? Камни и дерево остались защищать? Приберегите ваше мужество, оно пригодится для других дел. Придет еще время, когда оно вам понадобится. Спасайте ваши жизни, они принадлежат не вам, они принадлежат Богу!

Люди, потрясенные речью портного, стали выходить из синагоги, где и спасать уже было нечего: всюду пылал огонь.

— Ну и пусть! Лучше сами сожжем, чем гои осквернят. Идите, евреи, запрягайте лошадей! — крикнул Мендл, покидая синагогу. — Вставай, Маруся, помоги собрать вещи, а то поздно будет.

Через пару минут Гилел подогнал кибитку к корчме, и из дома начали выносить книги и сундуки. Самое время, потому что поп Степан, а с ним еще двое хлопцев, ворвавшись в корчму, уже тащили бочонки с водкой.

— Говорил я тебе, прилетят из степи братишки на быстрых конях! Архангел Михаил их приведет! — шатаясь, орал Мендлу уже пьяный поп.

— Ах ты сукин сын! — Маруся стукнула его башмаком по голове. — Только пан из дому, свиньи давай со стола таскать.

Кибитка Мендла последней покинула Злочев. В последний раз глава общины оглянулся на город, и горящая синагога напомнила ему поминальную свечу.

 

Глава 5

Выполним и выслушаем

По степи тащились бесконечные караваны еврейских кибиток, со всей округи тянулись к Немирову. По ночам боялись ехать из-за диких зверей, останавливались где-нибудь у воды. Женщины и дети падали от усталости и тут же засыпали, мужчины стояли на страже, охраняя кибитки от зверей и жестоких татар.

Разводили костер. Старики сидели у огня, читали псалмы, молодые вглядывались в темноту.

Близился к концу второй день праздника Швуэс. Праведный портной пытался не дать людям впасть в отчаяние:

— Евреи, давайте же радоваться Торе! Никто ему не ответил. Так велико было горе,

что забыли о празднике, забыли о надежде на Всевышнего.

— Ничтожные мы люди, при первом же испытании перестали уповать на Бога, — сказал кто-то.

— А может, так надо. Может, Он хочет, чтобы мы радовались Его Торе не в домах, не в синагогах, а здесь, в чистом поле.

— А ведь у тех, кто получил Тору на горе Синай, тоже не было ни домов, ни синагог. Но они сказали: «Выполним и выслушаем!»

— Выполним и выслушаем! — отозвался кто-то. И утешились люди, искра надежды загорелась в сердцах, и вернулось упование на Всевышнего. Евреи начали подниматься с мест, увидев в происходящем новый смысл, и вот уже кто-то вынул небольшой свиток Торы, злочевский свиток, который отправился вместе с людьми в изгнание, и каждый воскликнул: «Выполним и выслушаем!»

Кто-то запел праздничный гимн, народ подхватил. Дети просыпались, смотрели на яркий костер, горящий в ночной степи. Евреи танцевали со свитками Торы в руках:

— Выполним и выслушаем! Степь превратилась в гору Синай. Потрескивал костер, летели вверх искры, и по степи разносилось:

— Выполним и выслушаем!

Через пару дней добрались до Немирова. Город был полон беженцами со всей округи, и люди стали прибывать, чтобы спастись за укрепленными стенами от казаков Хмельницкого. Община Немирова во главе с реб Исроэлом и раввином Ехиел-Михлом делала для приезжавших все возможное. Их поселяли в синагогах и молельнях, женщины приносили им постель и одежду. На синагогальном дворе пылали костры под огромными котлами с едой. Кто мог, отыскал в Немирове родственников или знакомых, и скоро город превратился в одну большую общину. И местные, и пришельцы спали под одной крышей, ели из общих котлов.

Доходили слухи, что Хмельницкий отошел к Чигирину, в свои родные места. Там он вырезал всю еврейскую общину во главе с реб Зхарьей, которого подверг перед смертью ужасным пыткам. Реб Зхарья погиб за веру, как истинный праведник. Все евреи Чигирина, надев талесы, собрались в синагоге, где приняли смерть. Ходили также слухи, что Хмельницкий сжег несколько городов, в том числе Злочев. Оставалась последняя надежда, что князь Вишневецкий скоро перейдет с войсками через Днепр. Ждали, что Вишневецкий с Божьей помощью победит злодея, и еврейский народ сможет вернуться на пепелища своих домов.

Скоро, однако, стало известно, что князь разбит Хмельницким. Вишневецкий отступил в Литву, и вся страна оказалась беззащитной перед врагом. На помощь из Варшавы нельзя было рассчитывать, потому что после смерти короля Владислава вельможи не могли прийти к согласию и выбрать нового правителя. Польское королевство превратилось в корабль без кормила.

Раввин Ехиел-Михл собрал на совет всех уважаемых людей, находившихся в Немирове. Нужно было решить, как действовать перед лицом опасности.

На собрании разгорелся жаркий спор. Одни считали, что нужно покинуть город и отправляться в лучше укрепленный Тульчин. Другие утверждали, что надо остаться в Немирове.

— Куда мы пойдем? Вся страна не может бежать. Где нам остановиться? И разве до Тульчина они не дойдут? Если, не дай Бог, не придет помощь, они захватят всю страну до Львова, а то и до Вислы. Не может же быть, чтобы вся Польша погибла. Не отдадут поляки свои города и деревни. Должна прийти помощь, они не бросят страну на произвол судьбы.

С такой речью выступил глава злочевской общины, и собрание согласилось: бежать некуда. Если вся огромная община Немирова, все его раввины, торговцы, главы ешив вынуждены спасаться бегством, значит, наступил конец света. Нет, польские вельможи не оставят Украину.

— Но что мы будем тут делать? — спрашивали евреи.

— В Немирове есть крепость. С одной стороны река, вокруг лес. Тут, слава Богу, собралось не меньше двух тысяч евреев. Надо взять в свои руки крепость, чтобы украинцы и поляки не сдали ее казакам, когда те подойдут к городу. Будем обороняться, пока не придет помощь из Польши. Непременно придет!

Этот совет пришелся всем по душе. Решили, что надо поступить, как предлагает глава злочевской общины.

Но в углу сидел портной и тихо бормотал:

— Мужество! Они хотят своим мужеством помочь Всевышнему? Приберегите его лучше для себя! Придет время, когда мужество понадобится для другого, более важного дела.

Но сейчас никто его не слушал. Главы общин, собравшиеся на совет у раввина, сами строили свои города, так же как Мендл. Они любили родные места, которые им пришлось покинуть, но в которые они надеялись вернуться. Поэтому все согласились с Мендлом.

С одной стороны Немиров был защищен рекой, с остальных окружен высокой каменной стеной. По углам стояли башни. В них нашли пару древних ржавых пушек, но к ним не было ядер, и никто не знал, как с ними обращаться. Сначала нужно было укрепить стены. Еврейские кузнецы обили ворота железом, выковали новые засовы. Вдоль стен поставили дополнительные деревянные укрепления, принесли лестницы, набрали камней, приготовили горшки с водой, чтобы лить кипяток на головы осаждающих.

В городе жило несколько сот поляков и человек двадцать немцев-ремесленников, которые умели стрелять из ружей, но им башни не доверили. Их поставили на лестницы у стен помогать отбиваться от казаков, когда те начнут штурм. Женщин и девушек евреи укрыли в башнях, а сами поднялись на стены.

В Немиров прибывало все больше народу. Из окрестных местечек стекались евреи и приносили печальные вести. Говорили, что Хмельницкий послал на город своего генерала Кривоноса с полчищем казаков и татар. Страх поселился в душах людей. В субботу раввин Ехиел-Михл собрал народ в синагоге и, облаченный в талес, вышел держать речь.

— Братья! Мы не знаем, что нам предстоит, — говорил раввин. — Плохие времена настали для Немирова. Может, Всевышний желает, чтобы мы погибли за нашу веру. К этому мы готовы. Но, может быть, врагу не нужны наши тела, может быть, ему нужны наши души. Для тел мы приготовили защиту, укрепили городские стены. Но приготовили ли мы защиту для наших душ? Если, не дай Бог, враг придет и скажет: «Отдай мне твою душу, и я пощажу твою жизнь», хватит ли у нас сил, чтобы не пожалеть ни себя, ни наших жен, ни детей и погибнуть, как погибли десять великих мучеников и другие праведники?

Тихо стало в синагоге. Не слышно ни вздохов, ни плача, только глаза горят на побледневших лицах.

Вдруг кто-то выкрикнул:

— Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь один!

И все, как один человек, повторили:

— Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь один!

Голос раввина зазвучал мягче, он начал успокаивать народ:

— Но не забывайте о заповеди беречь свою жизнь. Покончить с собой — страшное преступление. Жизнь человека дороже всего, нельзя жертвовать ей ни за серебро и золото, ни за наши святые книги. Вы принадлежите не себе, а Всевышнему. Только за Него мы можем погибнуть.

Плакали люди в синагоге. Семьи собирались вместе, жены, мужья и дети прощались, утешали друг друга. Но окрепли души людей после речи раввина.

На другое утро дозорные с башен увидели в степи огромное облако пыли. Как только они передали тревожную весть, мужчины заняли места на стенах, держа заранее приготовленные камни и топоры. Женщины подносили котлы с кипящим маслом. Вдруг у стен появился городской голова пан Кошницкий и с ним еще несколько вооруженных саблями поляков. Поляки кричали:

— Что вы делаете? На кого приготовили камни и кипящее масло? На солдат князя Вишневецкого, которые пришли спасти вас от казаков? Вы что, не узнаете польского белого орла на красных знаменах? Не видите павлиньих перьев на головах солдат? Где вы видели, чтобы холопы одевались в горностаевые кунтуши? Не можете разглядеть, что у солдат усы от уха до уха, а не висячие, рачьи, как у казаков? Открывайте ворота князю Еремиашу, несите медовые пряники его героям! Они пришли спасти вас, ваших жен и детей!

И действительно, над облаком пыли реяли красные знамена, на них сияли в солнечных лучах белые орлы, обещая помощь и спасение. Радостный крик пронесся над стенами:

— Помощь! Помощь идет!

Женщины с детьми на руках выходили из башен, поднимались на стены и, увидев красные знамена, говорили:

— Чудо свершилось, Бог послал спасение!

Весь Немиров высыпал на улицы, люди появлялись из убежищ, из домов, из подвалов. Толпа текла к воротам, чтобы увидеть польских солдат. Некоторые уже успели надеть праздничную одежду, евреи со свитками Торы в руках готовились встречать князя. Мальчишки забирались на стены, чтобы посмотреть на героев. Только матери пытались спрятать своих дочерей.

Но вот солдаты уже близко, а евреи не спешат открывать ворота. Вот подъехал всадник с белым флагом, остановил коня и закричал:

— Открывайте ворота солдатам князя Вишневецкого!

— В сторону, евреи, в сторону! Открыть ворота, польские солдаты пришли, — кричит пан Кошницкий.

— Увидим, что это за солдаты, когда подойдут поближе, — отвечают евреи.

Войско не спешит подойти к городу, остановилось на отдых в ближайшем лесочке. Подъезжают только глашатаи и трубачи, требуют открыть ворота, но евреи будто не слышат.

— Откуда нам знать, кто это. Пусть подойдут поближе, тогда увидим.

— Жиды, трусы, как же вы напуганы! Откройте ворота, выпустите меня к ним. Если не вернусь, значит, это казаки, моя смерть. Если вернусь, значит, наши. Никто из вас мне не нужен, один пойду, а вы можете прятаться под подолами ваших жен, — проклинал евреев пан Кошницкий.

Евреи открыли калитку в воротах. Глашатай повел Кошницкого к лесу, где стояло войско. Немало времени прошло, но вот он появился на белом коне, держа в руке польское знамя. Его сопровождали двое трубачей. Евреи смотрели со стен. Сыграли трубы, и пан начал читать во весь голос:

— «Именем князя Руси Еремиаша Вишневецкого, владельца Немирова, приказываю немировским жителям открыть ворота солдатам его светлости».

— Да здравствует наш спаситель князь Вишневецкий! — ответили со стен. Ворота распахнулись.

Евреи вышли встречать солдат князя. А из леса, беспорядочно размахивая знаменами, с криками «ура» уже неслось к воротам войско. Встречающие испуганно остановились. Не так войско входит в свой собственный город. Но было слишком поздно: в ворота уже ворвались первые всадники. Теперь их узнали по длинным рачьим усам, и крик пролетел по улицам:

— Казаки! Казаки!

 

Глава 6

Немиров

В городе началась паника. Женщины хватали детей, мужчины — что попало, и бежали. Но никто не знал, куда бежать. Одни кричали: «На кладбище! Раввин там. Лучше умереть у родных могил!» «К реке!» — кричали другие. Но казаки уже были у них за спиной. Тут и там слышались крики девушек и молодых женщин, которых казаки хватали и затаскивали на лошадей. Но вскоре крики затихли, слышался только глухой топот копыт.

Тихо и пусто стало на узких улочках, будто весь город вымер. Валялись в грязи страницы святых книг, окровавленная одежда, мужские шапки и женские чепцы, домашняя утварь, обрывки талесов и человеческие тела. И уже не разобрать было, чье это тело, чья одежда. Все перемешано, растоптано конскими копытами. Только из домов, из-за закрытых дверей и ставней доносятся шум и голоса.

Показался из дома казак, полуголый, в висящей лоскутами рубахе, в одной руке держит серебряный подсвечник, другой рукой тащит за собой девушку в разорванной одежде, с растрепанными волосами. Девушка пытается вырваться, колотит казака кулаком по голой спине, но он только смеется. Еще один казак выходит из другого дома, несет на плече девушку, потерявшую сознание. Казаки останавливаются, кладут на землю свои жертвы, как связанных телят, начинают меняться девушками, торгуются, доплачивают друг другу подсвечниками, отрезами шелка, шубой, парой сапог. Совершив обмен, расходятся, таща свою добычу.

Из переулка появляются трое. Они пьяны, пот блестит на жарком солнце, катится по выбритым головам с длинными чубами, по лицам, по спинам. Один несет голое тельце ребенка, непонятно, живого или мертвого. Казаки орут, передразнивая еврейского мясника: «Свежая телятина, двенадцать грошей фунт, кошерная, покупайте!»

Наконец все затихает. Только донесся еще с окраинной улочки топот ног и короткий, тут же прервавшийся крик. Всюду валяются пьяные казаки, полуголые, обмотанные женскими шелковыми платками. Рядом — женские и детские тела. Кожаные переплеты еврейских книг, кусок пергамента от свитка Торы, порванные талесы и шубы, оловянные тарелки с остатками еды, куски турецкого ковра — все растоптано, все смешалось с кровью и пролитой водкой. Не понять, кто мертв, кто жив, но кажется, что все пьяны, и живые, и мертвые…

Долог летний день, казалось, не будет ему конца, и не будет конца ужасу и страданию. Проходят часы, но все так же светло и жарко. Но вот из степи начали надвигаться тени, и вскоре ночь укрыла город. Спокойно, черно вокруг, сияют звезды, на болотах квакают лягушки и гудят комары. Все как всегда. Но в опустевших домах — мертвая тишина. Только слышно, как кто-то играет на лире, и поет, и плачет над чьей-то судьбой.

* * *

На ночном кладбище, в тишине, что-то движется. Из-за надгробий появляются живые мертвецы. Некоторые закутаны в талесы, некоторые — в праздничных белых халатах, многие не успели надеть погребальное облачение, но тоже прячутся на кладбище: если погибать, то лучше здесь, у могил предков. Целый день ожидали смерти, но смерть не пришла.

Из города доносятся крики погибающих. Уже прочитали предсмертные молитвы, каждый отыскал могилы своих близких и ждет возле них. Но день уже клонится к вечеру, а из города никто не появился. Крики затихли, и в людях вновь проснулась надежда. Оторвавшись от могил, мертвые заговорили друг с другом:

— Слава Богу, конец месяца, луны нет.

— Может, они скоро уйдут.

— Или помощь придет.

— Тссс…

Многие заранее готовят себе погребальное облачение. Теперь те, кто успел захватить на кладбище саваны, надели их: может, казаки примут за покойника, а если все же суждено погибнуть, то лучше быть готовым к погребению. Казалось, мертвые поднялись из могил и ходят среди живых.

— Нет у кого-нибудь кусочка хлеба? Сил нет, есть хочется, — спрашивала у всех старая еврейка в саване.

— Давно на том свете, а все еда на уме, — заметил кто-то.

— Что поделаешь? Пока душа в теле, без еды никак, — ответила женщина.

* * *

Семья Мендла тоже была на кладбище. Когда пришло несчастье, Мендл, как и многие другие евреи, хотел переправиться через реку, чтобы бежать в Тульчин. Но, увидев панику, царящую на берегу, решил, что, раз смерти все равно не избежать, лучше встретить ее на кладбище, среди своих. Целый день каждую минуту Мендл и его родные ждали смерти, не раз прощались друг с другом, прочитали предсмертную молитву. Шлойме старался утешить родных как мог. Говорил, что они попадут в рай, как все, кто погиб во имя Господа, рассказывал, какое там солнце, как встречает прибывших небесное воинство, как мудрецы и праведники сидят с коронами на головах и Всевышний учит с ними Тору, а ангелы играют на арфах. О будущем мире, где пребывают праведники всех поколений, Шлойме много читал в святых книгах и знал о нем гораздо больше, чем о настоящем. И что такое этот мир, где правят злодеи, где властвует ужас, по сравнению с будущим, вечным миром?

Шлойме удалось успокоить родных, они были готовы к предстоящему испытанию. Счастливы были родители, что их сын тут, рядом, что он стал их утешителем в этой великой беде. Они забыли о страхе, освободились от него и видели только вечный покой, уготованный им после смерти, и уже ждали ее как избавления.

Шлойме и его молодая жена сидели, прислонившись к надгробию. Ночь окутала их, звезды сияли в небе, с берега, из долины, долетали крики казаков, вспыхивали и гасли огоньки выстрелов, иногда слышалось чье-то приглушенное рыдание. Двойра прижимается к мужу. Не смерти она боится, — боится расставания, ей страшно потерять радость, которую она так недавно узнала. Теснее, крепче прижимается она к нему: пусть лучше они погибнут вместе, чем будут разлучены.

— Шлойме, мы только начали жить и уже должны расстаться. Не дал мне Бог стать матерью твоих детей.

— Двойра, Бог нас соединит, если мы хотим прийти к Нему в святости и чистоте. Там, на небе, мы вечно будем вместе, удостоимся видеть Божественный свет, пока не придет Избавитель, пока его рог не воскресит мертвых.

Внезапно их страх превратился в радость. Они сами не поняли, как это произошло, но почувствовали, что тишина и покой спустились на землю, легко стало у них на сердце, и вернулись слезы, высушенные близостью смерти. Улыбаясь сквозь слезы, Двойра сказала:

— Шлойме, я больше не боюсь смерти. Почему же они не придут, не освободят нас? Так хорошо было бы сейчас умереть! Так же хорошо, как опять пойти с тобой к свадебному балдахину.

— Не надо, Двойра. Пока мы живы, надо просить о жизни, а не о смерти.

— Для Всевышнего все возможно. Да, Шлойме, мы будем жить. Я так хочу жить для тебя, Шлойме, так хочу…

— Тише, Двойра, тише.

— Я так хочу быть с тобой, на этом свете или на том. Жить и знать, что ты со мной, — говорила Двойра, засыпая в объятиях Шлойме.

Шлойме сидел, не шевелясь, смотрел на жену. Такой слабой, такой беззащитной и прекрасной была она сейчас! Ему казалось, что он ее не узнаёт, все земное покинуло Двойру, небесный свет сиял на ее лице, будто это не она, а праматерь Рахель спустилась с неба, будто это сама Божественная душа явилась оплакать разрушенный Храм.

 

Глава 7

По воде

С наступлением ночи в людях проснулась надежда и воля к жизни. Мендл позабыл о смерти, энергия снова вернулась к нему. Он огляделся по сторонам. Все поняли, о чем он думает. Мендл посмотрел на спящую Двойру.

Она молода и красива. Если казаки схватят ее, они оставят ее в живых, но сделают с ней то, что хуже смерти. Все это понимали, хотя никто не высказал эти мысли вслух.

Тем временем кладбище пришло в движение. Люди появлялись из укрытий, собирались вместе, о чем-то тихо говорили. Это еще больше ободрило Мендла. Он встал.

— Мендл, куда ты?

— Хочу подойти к забору, посмотреть, может…

— Мендл…

— Тише.

— Куда ты пошел? Я тебя не пущу! — Юхевед попыталась остановить его. — Если умирать, лучше умрем вместе.

— Подойду к забору, может, есть какая-то надежда.

Двойра проснулась. Спросила, испуганно глядя по сторонам:

— Кто это играет? Я слышала музыку во сне.

И правда, издали доносился тихий звон крестьянской лиры. Страх вернулся. Кто-то сказал, что это идут казаки. Люди снова начали прятаться среди могил, старались не дышать, матери укрывали платками детей, чтобы те не закричали. Тихо стало на кладбище, только шелестели листья верб, а звон лиры все приближался.

Наконец струны смолкли и кто-то позвал:

— Евреи, пора! Чего вы ждете?

В слабом свете звезд стоял старый нищий с лирой в руке.

— Кто ты?

— Не узнаете? Это я, портной. Я говорю по-украински, вот и затесался среди гоев. Уходите скорее! Я слышал, они говорили, что на кладбище спряталось много евреев со своим золотом и серебром. Когда рассветет, они придут. Уходите!

— Куда?

— Река сейчас спокойная. Злодеи веселятся в городе, пьянствуют и грабят. Несчастен тот, кто это видел! Попробуйте перебраться на тот берег, здесь очень опасно.

Люди снова зашевелились, черные тени двигались среди надгробий, тихо переговариваясь друг с другом. Вдруг кто-то бросился бежать, кто-то вскрикнул.

— Тише, услышат, — отозвалось несколько голосов.

— Что вы делаете? Гои заметят.

— По одному, по одному, через поле, — командовал кто-то.

Все кладбище пришло в движение, только Мендл продолжал сидеть, пристально глядя на Двойру и сосредоточенно размышляя. Кладбище пустело, но он не поднимался с места.

Вдруг кто-то бросился Мендлу в ноги:

— Панычу, спасайся, ночь темна, беги.

Это была Маруся. Увидев Двойру, она кинулась к ней:

— Доченька моя!

Семья Мендла была поражена появлением старой служанки, все обрадовались, на минуту забыв об опасности.

— Зачем ты пришла? Почему ты не в городе? Тебе там ничего плохого не сделают.

— Что ж вы думаете, я брошу своих хозяев, а сама пойду гулять с казаками? Уж лучше вместе с вами погибнуть. Кто делил со мной кусок хлеба, с тем хочу жить и умереть.

— Но как ты нас нашла?

— Шла за вами. Увидела, что мои хозяева побежали на кладбище — и за ними. Боялась, что прогоните, я ведь другой веры. Спряталась за камнем, сижу тихо, как кошка, и думаю себе: придут братишки, возьму моих деток, прикрою своим телом, скажу: «Меня убейте, братишки, а деток моих не трогайте. Хоть они и другой веры, но это мои дети».

— Возвращайся в город, Маруся, ты же видишь, здесь опасно. Иди к своим, а то убьют вместе с нами.

— Панычу, не гони меня, — стала просить старая казачка, — я вам честно служила, я моих деток не брошу. Я Двойрочку спасти пришла. Вот, платье ей принесла. Я ее спрячу, скажу, что это моя дочь. А чтобы братишки не засматривались, сделаю так, как будто она уже старая, некрасивая. А ты бери хозяйку, бери молодого паныча, и плывите на тот берег. Бог вам поможет. Только молодую панну не берите. Знаю я своих братишек, казаков, они девушку за версту учуют, как собака зайца. За женщину в ад полезут, не то что в воду. Я ее казачкой одену и отведу к рыбаку, тут недалеко. Знаю тут одного. Яиц ему дам, он нас перевезет на лодке. На том берегу встретимся. Или, с Божьей помощью, отвезу ее прямо в Тульчин. Со мной надежнее будет, как зеницу ока буду ее беречь, мою ненаглядную.

Совет Маруси пришелся Мендлу по сердцу. Трудно было ему решиться на расставание с Двойрой, но он понимал, что отправить ее с казачкой будет безопаснее, чем взять с собой. Однако уверенность, что погибать надо всем вместе, была в нем так сильна, что он молчал, размышляя. Никто не осмелился что-нибудь сказать, посоветовать, все ждали его решения.

Но Маруся не дала ему долго раздумывать, снова бросилась к Мендлу:

— Панычу, спасай свою жизнь. Я была в городе, видела, что братишки делают. Они в степи совсем одичали, Бога забыли. Страшные времена пришли. Бегите же, бегите!

— Идите за мной. Какая разница, где мы смерть повстречаем, — сказал Мендл своим.

Они выбрались с лежащего в долине кладбища и поднялись на холм. Сверху был виден казачий лагерь, раскинувшийся вдоль реки. Под котлами горели костры. Лагерь не спал. Тут и там слышался звон струн, пение, пьяные крики. Кое-где танцевали, собрав возле себя зрителей.

Маруся упала Мендлу в ноги:

— Панычу, не ходи туда, видишь, что делается. Это смерть. Братишки нас увидят, носом почуют.

— Придется расстаться. Так и так смерть стоит перед нами. Когда рассветет, они нас заметят. Может, если расстанемся, Бог нас спасет, как до сих пор спасал. Встретимся в Тульчине. А если, не дай Бог, суждено погибнуть, значит, погибнем за Его святое имя, — сказал Мендл, обнял своих и поднял глаза к небу. — Господи, помоги нам!

Никто не плакал. Молча обнялись в последний раз.

— Попрощайся с женой, Шлоймеле.

На минуту муж и жена остались одни. Шлойме погладил Двойру по голове:

— Двойра, верь, Всевышний все может, даже когда нож уже приставлен к горлу.

Жена не ответила, только поглядела ему в глаза.

— Мы увидимся, Двойра. Ты праведница, ради тебя Всевышний не даст нам пропасть.

— Ради тебя, Шлойме. А если не увидимся, предстану перед Богом в праведности и чистоте, как ты меня учил.

— Береги себя, Двойра, не теряй надежду.

— И ради наших детей, которыми Бог нас осчастливит, — тихо сказала Двойра. Это были ее последние слова мужу.

— Бог тебя наградит за твою доброту, Маруся, за все, что ты для нас делаешь, — сказала Юхевед. — В твои руки отдаю все, что мне дорого: свою жизнь и жизнь моего сына. Не знаю, смогу ли я тебе отплатить, но Бог тебя наградит.

— Просите Его за нас, а мы будем просить за вас, — ответила старая казачка, и они с Двойрой скрылись в темноте.

Еще минуту ждал Мендл. Юхевед вытерла слезы, которым дала волю только теперь. Еще минуту прислушивался Шлойме к шелесту кустов и шороху сухой травы там, где исчезло его счастье.

Мендл сказал:

— Ну, с Богом.

И по кустам пополз к берегу, жена и сын — за ним.

Долго ползли они по сухой траве. Смех и голоса казаков слышались совсем близко, можно было разобрать слова. Не раз им казалось, что они пропали. Но Бог все-таки помог им: до берега добрались незамеченными. В конце концов в лагере стало тихо. Прекратился шум, погасли костры под котлами. Еще горели факелы на телегах, казак вел к реке лошадь на водопой. Мендл с женой и сыном, затаив дыхание, лежали в высокой траве, ждали, когда лагерь совсем уснет, чтобы никто не услышал плеска воды.

— Бог нам помогает, — сказал наконец Мендл. — Шлойме, я возьму мать на спину, а ты за мной. Если почувствуешь, что теряешь силы, хватайся за меня.

Трижды раздался негромкий всплеск, и три тела заскользили по воде. Река относила назад, легкие волны выползали на песчаный берег.

На берегу лежал казак, подложив под голову седло, смотрел на звезды, тихо, печально напевая. Плеск волн привлек его внимание, казак быстро поднял голову, и его зоркий степной глаз тотчас различил пловцов на гладкой речной поверхности. После минутной борьбы любопытство одержало верх над ленью. Казак подхватил свою пику, и теплая ночная вода всколыхнулась, когда он босыми ногами вперед прыгнул с берега.

Борясь с течением, Мендл услышал сзади негромкое «Слушай, Израиль» и по привычке, продолжая плыть с женой за плечами, ответил: «Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь один».

Выйдя из воды, он увидел, что они с Юхевед остались вдвоем, и что в слабом свете звезд темное пятно движется обратно, к покинутому берегу.

 

Глава 8

Пленник

— Кого поймал, казачок?

— Еврея поймал. Почудилось, девушка, не разобрал издали. А потом гляжу, это парень с пейсиками, — вытаскивая из воды Шлойме, ответил казак своему товарищу, поджидавшему на берегу.

— Что с ним делать будешь?

— Не знаю. Убить жалко, зачем за ним в воду лазил?

— Хочешь, чтоб он жив остался, так накормить надо.

— И то верно, — вздохнул казак.

Шлойме, мокрый, закоченевший, лежал на берегу и вслушивался в разговор. Он уже приготовился к смерти и шептал слова исповеди. На минуту ему стало жаль своей молодой жизни, своего недавно узнанного счастья. Но он был уверен, что соединится с Двойрой в будущем мире, что там они начнут новую, великую жизнь, и был даже рад, что уже стоит на ее пороге. Жаль только, что Двойры нет рядом и умереть им предстоит порознь. Его мучило то, что они расстались, что ему не известна ее судьба, но он твердо уповал на Всевышнего, Который все видит и все знает.

Река и степь исчезали где-то в ночной темноте, но берег был освещен огнями костров. Любопытные казаки толпились вокруг.

— Молодая или старуха? — спросил один, поднося факел к лицу Шлойме. Увидев длинные, мокрые пейсы, казаки расхохотались:

— За девушкой всю реку переплыл, а вытащил еврея. Смотрите, казаки, кого он поймал. Знатный улов!

Казак, молодой, с приятным лицом и небольшими, быстрыми глазами, осматривал свою добычу. Пару раз он пнул Шлойме ногой, не со зла, а просто не зная, что с ним делать. Наконец он решил:

— Я его покрещу, пусть примет нашу веру. Хоть какая-то заслуга перед Господом за труды.

С этими словами казак снял маленький металлический крестик и повесил его Шлойме на шею.

— Моли господа нашего Иисуса Христа, чтобы я тебя в живых оставил.

Шлойме не ответил, продолжал лежать, скорчившись, спрятав лицо.

— Вставай, еврей, — поднял его казак. — Я тебе добро делаю. К святой церкви тебя приведу, в живых оставлю, хоть они и смеются надо мной. А ну, на колени, целуй крест, повторяй: «Во имя отца и сына…» Повторяй, проклятый еврей, а то убью, как Бог свят, убью!

Но как только казак выпустил свою жертву, Шлойме снова упал на землю и закрыл ладонями лицо.

— Ничего ты с ним не сделаешь. Видал я таких. Взял одного в Корсуне, молодой, красивый, жаль было убивать. Дочь хотел ему отдать в жены. «Крестись, — говорю, — дочь за тебя отдам, в Сечь со мной пойдешь, казаком станешь». Ничего не помогло, пришлось убить. Упрямый народ! Их всех раввины заколдовали. Им раввины такое красное вино дают, оно им не позволяет забыть их веру. Убей лучше, и дело с концом.

— Раввины дают им кровь пить, когда обрезание делают. В этой крови такая сила, что каждый раз, когда они хотят креститься, она им не дает, — сказал другой.

— Говорят, они перед смертью видят свет, а в этом свете — лицо матери. Потому и не могут свою веру оставить. Но если завязать им глаза, то покрестить можно.

— Какая разница, все равно ничего с ним не сделаешь. Убей, да и все.

— Отдай его мне! — попросил другой.

— На что тебе?

— Я его к своей бабушке отправлю.

Казаки рассмеялись.

— Лучше убей, не мучай, грешно над Божьим созданием издеваться, — сказал старый казак.

— Верно говоришь, дядюшка, лучше убить, — согласился тот, что вытащил Шлойме из воды.

Вдруг послышались звуки струн. К казакам подошел старик, опираясь на палку, с лирой в руке.

— Что смеетесь, казачки?

— Да вот, дедушка, еврея поймали, не знаем, что с ним делать.

— Продайте Мурад-хану. Он евреев покупает, за старых платит серебром, за молодых золотом. Может, выторгуешь еще кувшин татарского пива, друзей угостишь. Хитрый он, Мурад-хан. Персидские ковры и сабли получает за евреев в Турции. А наши братишки не берегут свое добро, убивают евреев. В Константинополе за них большие деньги дают.

— Правду ты говоришь, дедушка, не знают наши братишки, как обойтись с таким товаром, — согласились с ним.

— Дедушка, отведи нас к Мурад-хану, — сказал казак, поднимая Шлойме за ворот и таща за собой.

— Отпусти его, сынок, не надо. За мертвого еврея Мурад-хан ничего не заплатит, — сказал старик. — Лучше дай ему глотнуть горилки, он и приободрится. Глядишь, заскачет как жеребенок. Пусть оживет немного.

Один из казаков поднес к губам полумертвого Шлойме медную флягу и начал лить ему в рот.

— Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь один, — услышал Шлойме над ухом.

Еще не совсем очнувшись, в полузабытьи, Шлойме повернул голову и увидел рядом старика. Тот тихо произнес:

— Что спишь, друг? Поднимайся, благодари Бога.

Голос показался знакомым, очень знакомым, но Шлойме не мог вспомнить, где его слышал.

Огромный двор был окружен частоколом. Из-за частокола доносился напев, тихое бормотание, слова еврейской молитвы. У ворот сидел на ковре Мурад-хан, молчаливый, болезненный на вид, с длинными обвисшими усами и потухшим взглядом. Рядом пылал бочонок смолы. Перед ханом стояли столбики серебряных и медных монет, лежали турецкие платки, посуда, разные вещи для обмена. По бокам стояли два татарина с покрытыми головами и выкрикивали по-казацки:

— Ведите ваших пленных к Мурад-хану, братишки! Мурад-хан, великий торговец, покупает невольников, платит турецкой монетой.

Низкорослый татарин подошел к казакам, осмотрел Шлойме, ощупал его и показал на две кучки монет.

— И бочонок пива, — начал торговаться казак.

Татарин помотал головой.

— А нет, так убью его, как Бог свят. Или добавишь бочонок пива, или убью.

Татарин подошел к Мурад-хану, который сидел, скрестив ноги, мрачный, безмолвный, как человек, съедаемый каким-то недугом. Равнодушное лицо, мутные, ничего не выражающие раскосые глаза. Мурад-хан тоже помотал головой.

— Ну так убьем его, а вам не продадим.

— Погодите, казачки, погодите! — сказал старый лирник и зашептал татарину на ухо, указывая на Шлойме. — Это важный еврей, большой раввин, я его знаю. В Смирне евреи хорошие деньги дадут, чтобы его выкупить.

Татарин снова подошел к Мурад-хану и передал ему слова старика. Хан кивнул. Татарин принес казакам кувшин пива, Шлойме отвели во двор к другим пленным. Из-за частокола доносилось: «Господь — свет мой, спасение мое. Кого мне бояться?»

— Пойдемте, братишки, выпьем. А ты, старик, сыграй нам, чтоб и весело было, и грустно.

Казаки уселись в кружок, лирник ударил по струнам и запел:

В нашу землю нас, В нашу землю нас… Сынку, сынку, не грусти, Свое сердце не томи, Будет хатка выкуплена, Будет хатка выстроена, Скоро избавление наше придет! Авраам, Авраам, Старшенький ты наш, Исаак, Исаак, Дедушка ты наш, Яков, Яков, Яков, Батюшка ты наш, Что ж вы не просите, Что ж вы не просите, Что ж вы не просит Пана Бога за нас? Вы же наши хатки выстроили, Нашу землю выкупили, Нас бы в землю отвозили, В нашу землю нас, В нашу землю нас. Казаки подхватили: В нашу землю нас, В нашу землю нас!

И с той стороны частокола донеслось:

В нашу землю нас, В нашу землю нас.

 

Глава 9

Жребий

В степи горел костер, потрескивали ветки. У огня ссорились трое казаков.

— Я первый ее увидел, значит, моя, — говорил один из них, старший.

Пламя освещало его обветренное широкое лицо. Маленькие глазки, будто изюмины, воткнутые в тесто, посверкивали из темноты. Он наклонился к девушке, которая лежала на голой земле, укрытая белой казачьей рубахой. Возле девушки, будто охраняя ее, стояла на коленях старуха. Казак протянул к девушке жилистую волосатую руку, но старуха его оттолкнула.

— Ну и что, что ты первый? — сказал другой казак. — Ты увидел старую ослицу, не разобрал, что это молодой жеребенок. Ты принял ее из засады за старуху-казачку, но только я понял, что это молодая еврейка. Я снял платок с ее головы, вытер с лица грязь, которой ее измазала старая колдунья. Ты видел слепую кобылу, хромую ослицу, а я увидел голубку-красавицу! Так чья же она, моя или твоя?

Карие глаза на круглом, простоватом лице парня смело глядели из-под высокой папахи.

— А я говорю: мы втроем их нашли, значит, они принадлежат нам всем. Так будет по-товарищески, по-казацки, — отозвался третий. Он не злился, не кричал, как другие, говорил спокойно и уверенно. На нем не было рубахи, и красные отблески огня переливались на его бронзовом теле. Он поджаривал на костре кусок свиного сала, наколотый на пику, капли сала шипели углях. Глубоко посаженные черные глаза, высокие скулы, вислые рачьи усы, чуб, закрученный за ухо, — все это придавало ему жестокий, устрашающий вид, казалось, улыбка никогда не появлялась на его костистом, пепельно-бледном лице.

— Всем? Нет, братец, либо одному из нас, либо никому, — возразил молодой.

— Эх, молоко на губах не обсохло, а спорит со старшими. Что за времена! — вздохнул первый казак.

— Раз так, убить ее, — решил тот, что поджаривал сало.

— Жаль убивать, братцы, — сказал старик. — Лучше отведем ее к татарам, у хана нет такой в гареме. Он за нее золотом заплатит, а мы поделим.

— А кого еще ему отдашь? Жену и дочерей? Что делается, казаки прислуживают татарам. Хмельницкий совсем запродал нас неверным. Не может казак оставить себе красивую девушку, все отдай хану! Вот что, братцы, или пусть достанется одному из нас, или убьем. — Полуголый казак вытащил из-за пояса расшитый мешочек, высыпал из него кости. — Давайте поступим по-казацки: бросим жребий. На кого он укажет, того и счастье: тому она и будет принадлежать. Не дело казакам ссориться из-за красивой еврейки.

— Хорошо сказал. Кому кости выпадут, тот ее и возьмет, чтобы не было среди нас вражды и зависти.

Молодой казак молчал, размышляя. Смотрел бархатными глазами на белую рубаху, под которой лежала пленница.

— Ну что, братец, согласен? Как Бог решит, так и будет, тому она и достанется. Если не тебе, не беда. Скоро у тебя евреек будет, как овец в хлеву. Кривонос поведет нас на Тульчин, туда сбежались евреи со всей Украины. Выберешь себе девушек, сколько душа пожелает.

Парень наклонился к огню, встряхнул кости и бросил:

— Три, восемь, пять.

— Шесть, три, десять.

— Хорошо выпало!

— Пять, восемь, двенадцать! — хохоча выкрикивали казаки, и эхо разносило смех по ночной степи.

Под белой казацкой рубахой лежала Двойра, смотрела, как казаки бросают кости в свете костра. Она поняла, что играют на нее, что она стоит на кону. Но Двойра ни минуты не сомневалась, что Бог ей поможет. Шлойме сказал перед расставанием, что Бог соединит их и они снова будут вместе. Воспоминание о счастье, которое она узнала с мужем, о времени, проведенном вдвоем, не давало Двойре утратить мужество. Она верила, что их беды закончатся и она вернется к Шлойме.

— Три, шесть, пять, — доносилось до нее.

— Семь, три, восемь.

— Ха-ха-ха!

— Четыре, восемь, двенадцать! — летели крики в ночную даль.

Вдруг черная тень поднялась из травы, опустилась на колени возле Двойры. А ведь казалось, что старуха уже не придет в себя после страшного удара, который нанес ей обозленный казак.

— На свои души играйте, на своих матерей, а не на мою девочку, моего ребенка родимого! — выкрикнула Маруся, склоняясь над Двойрой и обнимая ее. — Радость моя, душа моя, увидишь, Бог нам поможет, будут они огнем гореть. Совсем озверели казаки, Бога забыли, матерей своих забыли. Ни царя у них нет, ни закона. Чтоб вас гнев Божий поразил громом и молнией, чтоб земля вас поглотила, чтоб вам гореть адским пламенем, сукины дети!

— Замолкни, старая ведьма, чертова прислужница.

— Может, язык ей отрезать?

— Лучше голову, вернее будет.

А из-под белой рубахи выглядывали блестящие, черные глаза, смотрели в небо с верой, что там, среди звезд, сидит Тот, Кто все видит и все знает. Двойра понимала одно: она не хочет умереть. Она будет бороться за жизнь до конца, так она обещала Шлойме. Не ради себя, а ради него, своего мужа, чтобы удостоиться стать матерью его детей.

Казаки снова бросили кости.

— Последний раз.

— Три, шесть, пять.

Двойре вспомнилось праздничное утро незадолго до того, как пришла беда. Вспомнилось, как зеленые ветки деревьев заглядывали в окошко их дома. Она видит: вот сидит Шлойме, углубившись в Талмуд, раскачивается, читает вслух, нараспев. Его голос звучит у нее в ушах. А она стоит перед сундуком, наряжается для мужа. Нет, не для мужа, а для Бога, чтобы пойти на молитву. Надевает праздничные украшения, которые Шлойме привез ей из Люблина. Подходит к нему, и он кладет руку ей на голову, смотрит в глаза.

От костра идет шум, выкрики, дикий, нечеловеческий смех. Она не знает, что там происходит, но понимает: сейчас, в эту минуту, решается ее судьба.

Полуголый казак поднялся, молча подошел и, наклонившись, сдернул белую рубаху, под которой лежала Двойра. Звезды на ночном небе увидели скорчившееся, неподвижное женское тело, едва прикрытое рваной одеждой.

— Не подходи, не трогай мою деточку! Глаза тебе выцарапаю! — Как разъяренная дикая кошка, бросилась Маруся между Двойрой и казаком, вытянув вперед руку.

Она хотела еще что-то сказать, но послышался звук удара и Маруся со стоном рухнула на землю:

— Сжалься, Господи!

Казак попытался схватить Двойру, но она стремительно отскочила в темноту. Взгляд ее наткнулся на освещенную костром фигуру молодого казака. В его грустных, бархатных глазах Двойра увидела надежду на спасение.

— Спаси меня, не отдавай ему. — Девушка бросилась к нему, спряталась за ним, как прячется под деревом застигнутый дождем ребенок.

Парень вздрогнул. Только сейчас он впервые услышал ее голос. Она смотрела на него влажными умоляющими глазами, и он не мог отвести от них взгляда. Он стоял окаменев, лицо побледнело, сердце бешено колотилось в груди.

Выждав, второй казак подошел и снова протянул руку к Двойре.

— Он нечестно играл, обманул тебя, не хочу к нему! — закричала она.

Молодой все еще стоял, не двигаясь, но огонь уже загорелся в его глазах.

— Молчи, проклятая, а ну, иди сюда. — Выигравший казак потянул Двойру за руку, но молодой отодвинул девушку в сторону и встал между ними. Два кинжала сверкнули в свете костра.

— Братишки, что вы делаете? Из-за еврейки готовы друг друга зарезать? Мало, что ли, евреек на Украине? Опомнитесь! — кричал старик, не решаясь подойти к «братишкам».

Казаки глядели в глаза друг другу, сжимая в руках блестящие турецкие кинжалы с изогнутыми клинками. Вдруг молодой, как зверь, прыгнул вперед, и его противник упал на траву, захрипев перерезанным горлом.

— Будь ты проклят, грешная душа, из-за еврейки казака загубил. Чтоб тебе не было покоя ни на этом свете, ни на том, — выругался старик, плюнул и исчез в темноте.

Парень оцепенел на секунду, но тут же, опомнившись, крикнул:

— Эй, дедушка, куда ты?

— Знать тебя не хочу, продал ты душу дьяволу, — донеслось в ответ.

Парень постоял, не зная, что делать. Затем повернулся, отыскивая глазами девушку, и увидел, что она без сознания лежит на земле.

Он поднял ее, перенес поближе к огню, укрыл буркой, сел рядом. Костер освещал ее бледное лицо, глаза, прикрытые тонкими, прозрачными, как у голубки, веками, и вдруг казак почувствовал непонятную нежность к лежавшему возле него беспомощному созданию.

 

Глава 10

В чистом поле

— Как звать тебя, красавица? — спросил казак.

— Двойра.

— А меня Ерема, — улыбнулся он, сверкнув белыми зубами.

Двойру била дрожь.

— Что ты дрожишь? Холодно тебе?

Девушка кивнула.

— Иди сюда, поближе к огню. Но тут Двойра вспомнила о старой няне, огляделась.

— Кого ищешь, старуху? — спросил казак. Он приподнял Марусю, после удара неподвижно лежавшую на земле, и подтащил к костру. Двойра обняла ее, прижала к груди ее голову.

— Подожди, сейчас мы ее исцелим, — сказал Ерема. — На-ка, старая, глотни.

Казак поднес к губам Маруси рог с водкой:

— Пей, пей, у меня этого добра хватит.

Сделав глоток, Маруся открыла глаза. Увидев рядом Двойру, рванулась к ней, обняла:

— Жива, моя птичка, слава Богу.

И, бросившись перед казаком на колени, принялась целовать его руки:

— Спасибо тебе, соколик, спас ты нас, у черта из лап вырвал. Бог тебя не забудет, спас ненаглядную мою. Ты ангел, Богом посланный!

— Кто она тебе, неужели дочь твоя?

— Больше чем дочь. Она всё для меня, жизнь моя, душа моя. — Маруся снова обняла Двойру.

— Она ведь еврейка, а ты-то христианка.

— Так уж вышло. Родная она мне, хоть и не нашей веры, как птенец из чужого гнезда. С детства ее растила и ее мужа тоже.

— Она замужем?

— Замужем, соколик. Только жить начали, гнездо строить, детишек ждать, как беда пришла.

— Где же ее семья?

— Один Бог знает, может, спаслись, а может, казакам в руки угодили. Кто знает, живы ли они.

— Как же они живы останутся среди казаков? — решил парень и, взяв Двойру за руку, спросил:

— А моей хочешь быть, красавица? Двойра не ответила.

— Как же твоей, соколик? У нее муж есть, — сказала Маруся.

— Замолчи, старуха, никого у нее нет. Казаки всех евреев вырезали. Больше нет у нее мужа. Станешь моей, красавица, — будешь жить, а нет — умрешь. Выбирай сама.

Двойра молчала.

— Что ж ты не отвечаешь? Не молчи, а то хуже будет. Ты по праву принадлежала Ефрему Сквозу, он тебя в кости выиграл. Но он нечестно играл, вот я его и убил, спас тебя. Для себя спас, приглянулась ты мне, полюбил я тебя, как только увидел. Говори, еврейка, будешь моей, как обещала?

Двойра продолжала молчать.

— Ты же добрый, ты ангел, тебя мать родила, а не собака, как тех. Есть у тебя Бог в сердце, ты так не сделаешь, не возьмешь грех на душу. Замужем она, — твердила Маруся.

— Молчи, старая ведьма, а то побью, как Ефрем. Говорят тебе, нет у нее мужа, ни один еврей в живых не остался, всех вырезали.

— А если он спасся? — спросила Маруся.

— Если так, сам его убью. Хватит, старая. Ты казачка, твое место с казаками, а не с евреями. Берегись, продала ты душу еврейскому дьяволу! — со злостью сказал казак, подсел к огню, поближе к Двойре, взял ее за руку, заговорил ласково, как только мог:

— Моя ты, я сразу увидел, как ты прекрасна. Под лохмотьями, которые на тебя надела старуха, разглядел твою красоту. Только взглянул на тебя, сразу сердце замерло, полюбил тебя, пожалел, голубка моя. Никому тебя не отдам, ни гетману, ни татарскому хану. Всех убить готов за тебя.

Еще минуту помолчала Двойра, потом сказала, глядя казаку в глаза:

— Я в твоих руках, можешь сделать со мной, что захочешь. Но я тебя не боюсь, меня хранит Тот, Кто сильнее тебя. Можешь меня убить, мне не страшно. Если захочу, полюблю тебя, если не захочу, не полюблю.

— «Если захочу, полюблю тебя, если не захочу, не полюблю» — это ты хорошо сказала. Что ж, не буду тебя неволить, но если не полюбишь, вот что я сделаю. — Казак подошел к Марусе. — Не знаю, кем она тебе приходится, ну да все равно. Будешь моей, пощажу ее, нет — убью.

Глаза Двойры вспыхнули. Мгновение она колебалась. Но нет, не могла она этого допустить. И, будто в смущении, Двойра ответила:

— Женой твоей буду, любовницей нет.

— Это хорошо, правильно ты рассудила. Это мне по сердцу. Будешь моей женой, а любовницы мне не надо.

— Что ж ты, доченька, сделала, ради меня грех взяла на душу! — запричитала Маруся.

— Да ладно тебе, старая, я же ее люблю. Приворожила она меня. Лучшего друга убил из-за нее. Это ведь дядька мой был. — Парень указал на мертвого казака. — Всему меня научил: на лошади ездить, из ружья стрелять, а я его ради еврейки зарезал. Да я бы ради нее и матери родной не пожалел. Не иначе как заколдовала.

Вдруг Двойре что-то пришло в голову. Она поднялась, выпрямилась во весь рост, и в пламени костра показалось, будто это призрак, явившийся из другого мира:

— Да, казак, заколдовала я тебя.

— Как же ты это сделала?

— Той силой, что мне дана.

— Нарушила ты клятву, которую мужу давала, взяла, несчастная, грех на душу, — все причитала Маруся.

Двойра воздела к небу тонкие руки, подняла к звездам побледневшее лицо:

— Так мне велели.

— Кто?

— Тот, Кто властвует над нами. Простодушный казак со страхом посмотрел на Марусю.

— Что она говорит?

— Не знаю, — пробормотала старая няня. Ее тоже испугало поведение Двойры. — Будто это и не она вовсе. Это она со своим Богом говорит.

— Чудесной мазью, которую Он дал мне, натерла я свое тело. Никто не сможет причинить мне зла. Вот я стою перед тобой, попробуй ударить меня кинжалом, увидишь, что я не лгу.

Совсем страшно стало казаку. Ноздри его раздувались, рукоятка кинжала обжигала ладонь.

— Что с тобой, доченька, что ты говоришь? — бросилась к Двойре Маруся.

— Чего ты испугалась, глупая? Не знаешь разве, если Бог меня защищает, ничего со мной не случится.

Маруся упала на колени, схватила девушку за руки, уткнулась в них мокрым от слез лицом.

Казак наблюдал за ними издали. Он дрожал. Его, высокого, крепкого парня, сковал страх перед еврейской девушкой.

— Пойдем ко мне домой, красавица. У моей матери будешь жить до свадьбы. Пойдем, казаки могут нагрянуть, отберут тебя у меня.

— Не пойду с тобой, пока не поклянешься мне своей душой, своей верой.

— Чем хочешь поклянусь, любовь моя. Скажи, в чем я должен поклясться своей душой?

— Я знаю, Ерема, ты добрый человек, ты спас меня от рук злодея. Бог тебя за это вознаградит. А теперь обещай, что до свадьбы не прикоснешься ко мне, сохранишь мою чистоту, не причинишь мне зла.

Казак улыбнулся.

— Богом клянусь, что не притронусь к тебе до свадьбы, не оскверню твоей чистоты, не сделаю худого.

— Запомни, Ерема, ты своей верой, своей душой поклялся. Если задумаешь нарушить данное слово, я об этом тотчас узнаю. Моя сила сразу сообщит мне о твоих дурных мыслях, и тогда явится та власть, которая меня защищает, заберет меня, и ничего ты сделать не сможешь.

— Клянусь тебе, как святую икону буду тебя беречь, — сказал Ерема. Он закутал девушку в белую казачью бурку, усадил на лошадь и повез к материнскому дому. Старая Маруся побрела за ними следом. Серело утро, и новое солнце освещало торчавшие из тумана верхушки деревьев.

 

Глава 11

За веру и за Тору

Хмельницкий вел с фельдмаршалом Домиником переговоры о своем возвращении под власть польской короны, но при этом все посылал и посылал орды казаков грабить города ради наживы. Чтобы не лишиться поддержки татар, Хмельницкий вынужден был поставлять в ханский гарем красивых еврейских девушек и женщин. Десятитысячная казацкая орда под предводительством грабителя и убийцы Кривоноса разоряла города и местечки Украины, сравнивала их с землей. За казаками, как стаи стервятников, следовали татарские банды.

Напрасно благородный князь Вишневецкий предупреждал об опасности, просил у польских вельмож помощи для своего немногочисленного войска, ведшего борьбу с казаками и татарами. Никто его не слушал. Фельдмаршал Доминик все еще рассчитывал на благородство Хмельницкого, верил в его желание вернуться под власть Польского королевства и продолжал вести переговоры с казаками, осыпая Хмельницкого наградами, давая ему титулы, надеясь добиться мира. Вельможи были заняты выборами нового короля вместо умершего Владислава. Их не беспокоила судьба далекой провинции. В конце концов Вишневецкому пришлось бросить свою армию и отправиться в Варшаву, чтобы потребовать у загулявших панов помощи для несчастного населения Украины.

Страна по-прежнему была беззащитна перед казацкими бандами. Как река, вышедшая из берегов, разливались они по всей Украине, уничтожали города, грабили, жгли и убивали. Под ударами казацких сабель гибли и евреи, и поляки, в живых оставались только те, кто годился для невольничьих рынков. Гаремы татар пополнялись молодыми, красивыми женщинами.

Те, кому удалось спастись из Немирова, бросились в Тульчин. Тульчинская крепость стала убежищем и для них, и для жителей окрестных местечек, в городе собралось более десяти тысяч беженцев с имуществом. Казаков влекло еврейское богатство, татар — женщины и девушки.

Но взять Тульчин было нелегко. Крепость была хорошо оснащена, а укрывшиеся за ее стенами евреи знали, что значит попасть в руки казакам. Защитники крепости решили, что лучше умереть от голода или погибнуть в бою, чем сдать город.

В городе находился польский гарнизон в несколько сотен солдат. Евреи заключили с поляками союз. Реб Арон, глава тульчинской ешивы, и командир гарнизона Тверчинский скрепили подписями договор о том, что поляки и евреи будут сражаться до последнего человека, стоять плечом к плечу до последней капли крови, обороняя город от казаков.

Евреи собирались в синагогах, поляки в костелах, и все молились, чтобы Бог защитил от врага, и клялись в верности друг другу. «Друзья!» — обращались поляки к евреям, а те делились с ними едой, которую собрали, надеясь выдержать осаду до прихода помощи.

Поляки под командованием Тверчинского взяли на себя оборону крепости, поскольку больше, чем евреи, понимали в военной тактике и лучше умели обращаться с ружьями. Евреи — более многочисленные и при этом более стойкие, так как грозившая им опасность была куда серьезней, — взяли на себя оборону остальных частей города.

В крепости было турецкое оружие, вдоль стен возвели леса, подняли на них камни и все тяжелые предметы, которые удалось найти. У самых стен женщины поддерживали огонь под котлами с водой и маслом. Не раз евреи давали казакам подойти поближе, подтащить к стенам тараны, но тут же на головы осаждавших летел град камней и лился кипяток. Казаки отступали, оставляя под стенами тараны и тела погибших. И не раз евреи, как в давние времена защитники Иерусалима, выступали из города, презрев смерть, обрушивались на врага и заставляли его спасаться бегством.

Но запасы еды в Тульчине подходили к концу. Все, что осталось, поделили на равные доли между евреями и поляками. Сперва кормили детей, потом женщин. Мужчинам удавалось добывать пищу во время вылазок. Дозорные высматривали со стен стада овец и коров, защитники выходили из крепости, нападали на казачьи отряды, отбивали скот и угоняли в город, снабжая себя продовольствием.

Мендл, глава злочевской общины, тоже был среди осажденных. Он потерял сына, переплывая реку, он потерял невестку, которая ушла со старой Марусей неизвестно куда, но, как многие беженцы, смог с женой дойти до Тульчина. Мендл надеялся, что и Двойра с Марусей доберутся до Тульчина другим путем, но не нашел их в городе. Он был уверен, что Шлойме погиб от рук казаков, и жизнь потеряла для него всякий смысл. Мендл не хотел больше жить, только вера во Всевышнего не позволяла ему покончить с собой. Как многие из тех, кто утратил надежду на собственное счастье, Мендл продолжал сражаться за весь свой народ. Тульчинская община стала его ребенком, его Шлойме, его жизнью, его будущим. В ней черпал он силы, сражался за нее, не боясь смерти. Мендл хотел погибнуть за веру отцов, он первым устремлялся в битву, увлекая за собой других, поддерживая в них мужество.

— Братья! — говорил он, сверкая глазами. — Они убивают наших детей, они хотят убить нас. Но наш Бог вечен. Так давайте же сражаться за Него, за нашу веру, за нашу Тору!

Казаки не понимали, что происходит. Неужели это те самые евреи, напуганные, дрожащие, как овцы, ведомые на убой? Словно разъяренные львы, бросались евреи на врага. Чуть ли не с голыми руками, вооруженные дубинами и вилами, с криком «За веру и за Тору!» обрушивались они на казаков, не замечали летящих навстречу пуль, не слышали грохота пушек. Ничто не могло их остановить. С горящим взглядом носились они в облаках порохового дыма, рвали врагов зубами, выкалывали пальцами глаза, втыкали в шею длинные ножи, которыми режут скот. Бывало, еврей бросался на казака, вцеплялся в него, впивался зубами в горло и не отпускал, пока оба не падали на землю и еврейская кровь не смешивалась с казацкой кровью.

Многие, выходя на бой, надевали белые халаты и талесы. С ножами в руках вклинивались евреи в отряды казаков, и те бежали в страхе, увидев разгневанных людей в белых одеждах, или падали на колени с криком: «Сжалься, Господи!»

Страшен был гнев, горевший на бледных лицах евреев, и целые казачьи полки спасались бегством, будто их преследовал ангел мести.

Уже не одну неделю стояли казаки под Тульчином и не могли взять город. Напрасно проклинал Кривонос своих сотников: казаки бежали от евреев, будто от гнева Божьего. Но Кривонос решил во что бы то ни стало овладеть городом: стыдно было за казацкую трусость перед татарскими союзниками, к тому же он опасался гнева Хмельницкого. Все силы стянул он к осажденному месту, десятками тысяч прибывали крестьяне из окрестных деревень. Всю степь вокруг Тульчина заполонили люди, лошади, повозки. По ночам дозорные видели со стен, как пылают костры до самого горизонта, в город долетали крики, лязг оружия, ржание, топот копыт. Но страх исчез, евреи готовы были погибнуть. Погибнуть в бою за Бога и за Тору.

Речь, произнесенная Мендлом перед народом, превратила обреченных на смерть в богатырей, вернула евреям их древний боевой дух. Они шли на смерть с воодушевлением. Теперь они будут сражаться, как когда-то у ворот Иерусалима. Всю ночь женщины поднимали камни по лестницам, кипятили масло, плавили свинец, подкатывали к стенам бочки смолы, готовясь к обороне.

В крепости находилось шестьсот солдат под командованием Тверчинского. Там же собралось все польское население Тульчина, каждый вооружился чем мог.

Как только первый утренний луч осветил городские башни, казаки двинулись на штурм. В первых рядах шли крестьяне из окрестных деревень. Кривонос рассчитывал, что на них уйдет весь запас камней и смолы, после чего в битву вступят опытные казацкие воины. Но неожиданно из города грянул пушечный залп. Ночью успели снять пушки с крепости и расставить их на крышах ближайших к стене домов. Крестьяне, едва услышав первый выстрел, бросились наутек.

Кривонос посылал на штурм отряд за отрядом, но защитники Тульчина отбивали атаки пулями и ядрами. Целый день казаки не могли приблизиться к стенам. Лишь к вечеру им удалось подтащить осадные машины, но со стен полетели камни, полился расплавленный свинец, обрушились потоки горячей смолы. Атака опять была отбита, у стен остались лежать тлеющие тела. Снова и снова к стенам подлетали на конях казаки, снова и снова проливался на них губительный огненный поток.

Казаки кричали, подгоняли, подбадривали друг друга, но огненный дождь не прекращался, и росли груды мертвых, дымящихся, облитых смолой тел. Вот распахнулись ворота, и появился отряд людей в белых одеждах. С криком «За Бога, за Тору!», с ножами в руках кинулись они на казаков, будто дьяволы. Крестьяне бросились врассыпную, едва увидев мстителей в белом, и евреи вернулись в город, распевая псалмы.

Наступила ночь, казаки собрались у костров. Из-за городских стен долетали голоса. Это канторы пели псалмы, взывая ко Всевышнему. Осажденные восхваляли Бога, готовые погибнуть за свою честь и веру.

И казаки говорили, сидя у костров звездной летней ночью:

— Старый еврейский Бог проснулся и явился из Иерусалима. Он там, в городе. Горе, горе нам!

 

Глава 12

Письмо

В шатре на груде ковров лежал Кривонос, укрытый овчинным тулупом, несмотря на теплую летнюю ночь. Гетман страдал ревматизмом, и старая знахарка смазывала ему ноги растопленным конским салом. Воняло так, что першило в горле, щипало в носу. Собравшиеся на совет сотники то и дело кашляли и чихали, раздувая пламя свечей, воткнутых в высокие турецкие подсвечники.

Кривонос был не в духе, ревматизм очень досаждал ему. Ноги болели так, как будто к ним привязали тяжеленные камни. В шатре было душно, кости грызла тонкая, сверлящая боль, она не давала сосредоточиться, а нужно было решать важнейшие вопросы.

Уже четыре недели казаки стояли под Тульчином и не могли взять город. Давно пора быть в Баре, а то и во Львове, пока не подошел Вишневецкий. И все из-за чего? Из-за евреев! От них бегут в страхе казаки. Ладно бы еще от польских солдат! Кривонос проклинал сотников, ругался на чем свет стоит, одного из тех, кто оказался рядом, даже ударил булавой:

— Хамы, холопы! С каких пор казаки стали бояться евреев? Хан узнает, будет смеяться. Не захотят татары иметь дело с трусами, уйдут в Астрахань. А братишки казаки будут игрушкой в руках поляков, повезут нас в Варшаву головы рубить.

— А ты, батюшка, не злись. Евреев мы не боимся. Мы боимся сатану, который с ними дружбу водит. Выходят евреи из городских ворот, и он с ними, в белом халате, с ножом в руке. Он повсюду, то здесь, то там. Стоит казакам увидеть его в толпе евреев — и все, пиши пропало. Все бросают и бегут, хоть железной цепью приковывай, не удержишь.

— Это не сатана. Это их Бог в белой одежде, — объяснил другой сотник. — Говорят, Он явился их защитить. Если так, плохо наше дело.

— Бог или сатана, вам, сотники, надо головы поотрубать за то, что позорите казаков. Мы обещали хану двести женщин для гарема и рабов на продажу, а сами стоим тут. Евреи наш скот угоняют. Неслыханное дело! Вы не казаки, вы собаки паршивые. Сидели бы лучше у жен под подолом! — орал Кривонос.

— Нет, братец, так ничего не выйдет. Надо какую-то хитрость применить, как в Немирове. Но с польскими знаменами больше не пройдет, на это они не купятся. После Немирова евреи умные стали, нужно что-то другое.

В углу сидел казак, высокий, худощавый, с умными черными глазами. Он молчал и скреб у себя под мышкой, вслушиваясь в разговор. Лицо казака, хоть и мрачное, дикое, выдавало в нем ученого человека.

— А ты что молчишь? Что задумал? Слушаешь, слушаешь, да не говоришь, — обратился к нему старший.

— А что тут говорить? Известно, что делать, — отозвался казак, не переставая чесаться. Видно, он получал от этого огромное удовольствие и не хотел прерывать свое занятие.

— Ну и что же делать?

— Письмо писать.

— Кому, евреям? — удивились казаки.

— Тихо! — прикрикнул старший.

— Ляхам.

— Что писать? — спросил Кривонос.

— Надо им о Христе напомнить. Прячутся за спинами евреев. Как не стыдно им? Позор для христианина искать у еврея защиты. Пусть выдадут нам евреев, а мы сохраним полякам жизнь и еврейским добром поделимся.

— Еще чего? Сохранить поляку жизнь, чтоб он потом нам отомстил?

— Добычей с ними делиться?! — кричали казаки.

— Где это видано, чтобы казаки кланялись полякам?

— Пусть только ворота откроют, а там увидим, — ответил казак.

— Хитрец ты, Василь!

— А что будет, если поляки не поверят?

— Надо так написать, чтоб поверили. В городе нет хлеба, еда скоро кончится. А если они попадут к нам в руки…

— Хорошо.

— Садись, грамотей, пиши, — приказал старший.

Высокий казак, единственный, кто умел писать, сел к залитому водкой и заваленному объедками столу, сбросил на землю мусор, снял свитку, достал из ящика, который он предусмотрительно взял с собой, кусок пергамента, гусиное перо и чернильницу. Кто-то придвинул подсвечник, казаки обступили писаря.

Кривонос, однако, ничего не мог придумать. Боль в ногах становилась все сильнее, все мучительнее. Его лицо скривилось, он со злобой крикнул:

— Бабку сюда! Живо!

Казак вышел и через минуту вернулся со старой знахаркой.

— Крови надо, молодой, свеженькой. Она, батюшка, разогреет тебе кости, и боль как рукой снимет, — сказала старуха.

Казаки затихли, переглядываясь, страх проступал на их лицах. Они не раз видели свежую, дымящуюся кровь только что зарезанных детей в Немирове и в других городах. Но ведь это не они, это татары. Казаки детей не убивали, они убивали только взрослых.

— Думаешь, свежей еврейской крови надо? — спросил Кривонос.

— Сгодится и козья, — сказала знахарка. — Пойди, сынок, принеси козленка, его с лошадьми держат. Или ягненка из стада, совсем маленького, только родившегося, — обратилась она к казаку. Парень вышел и вскоре вернулся, держа в руках белую козочку. Она тонко блеяла, дрожала, испуганная светом и голосами людей.

— Перережь ей горло, батюшка, и пусть кровь течет, — сказала Кривоносу старуха. — Положи ее себе на ноги, боль скоро утихнет.

Кривонос вытянул босые ноги. Казак взял козочку, и жалобное блеяние тут же прервалось. Потек ручеек горячей крови, и теплое еще тельце укрыло больные ноги гетмана.

— Получше укройся, батюшка, чтоб тепло было. Это ты сатане глотку перерезал, теперь он от тебя отстанет.

И правда, скоро Кривонос почувствовал себя лучше. Мягкая, теплая тушка согревала, как тельце ребенка. Боль отпустила, теперь можно было заняться письмом:

«Именем Господа нашего Иисуса Христа, благословен он на веки веков, аминь.

Нашим братьям полякам посылаем привет и земной поклон. Мы день и ночь молим Господа нашего, чтобы он уберег вас от голода, смерти и болезней сегодня и навеки, аминь.

Дошли до нас вести, что имя Господа нашего Иисуса подвергается насмешкам со стороны евреев, врагов рода христианского, у которых наши братья, поляки, вынуждены искать защиты, чем наши сердца весьма опечалены. Подобает ли христианам заключать с неверными союз против христиан? Подобает ли храбрецам-полякам просить убежища у евреев? И вот мы решили отправить к вам гонцов с дружеским посланием и просим вас, наших братьев, хорошо их принять и выслушать.

Братья поляки!

Не на вас, не на ваших жен и детей, пошли казаки войной, не ради вашего имущества и всего, что вам принадлежит, они воюют. Не против христиан мы сражаемся, но против врагов христианского рода, против евреев, распявших нашего Господа Иисуса, ограбивших нас, завладевших нашим добром. Против них ведут казаки справедливую войну. Вы, поляки, наши братья, и мы поступим с вами по-братски. Если выдадите нам евреев, мы сохраним вашу жизнь, и жизнь ваших жен и детей, и ваше имущество. А чтобы евреи не успели припрятать свое добро, объявите им, что мы готовы снять осаду, если они согласны откупиться золотом, серебром, шелком и бархатом. Пусть все соберут и принесут в крепость. А если они не согласятся, вы откроете нам ворота, и мы войдем в город. Отомстим врагам христиан за то, что распяли Господа нашего. А вас, ваших жен и детей мы пощадим и поделимся с вами добычей. Так нам велит поступать Господь наш Иисус Христос. Аминь».

Два всадника везли христианам города Тульчина пергамент, забрызганный теплой кровью козленка. Белый флаг трепетал в свете звезд. «Кто идет?» — крикнул со стены дозорный.

И всадники, остановившись, подняли белый флаг и лист пергамента и ответили:

— Именем Иисуса Христа!

 

Глава 13

Испытание

Пан Тверчинский передал евреям, что казаки готовы снять осаду, если им отдадут золото, серебро, шелк и меха. Городской раввин и глава ешивы реб Арон собрал старост на совет, и было решено спасти жизнь ценой выкупа. В синагогах и на площадях объявили, что все должны принести свое имущество в графский замок.

Евреи благодарили Бога за избавление: жизнь дороже золота и серебра.

Множество дорогих вещей доставили в замок: серебряные бокалы нюрнбергской работы, изящные шкатулки для благовоний, сделанные в виде башенок с флагами, праздничные светильники с символами двенадцати колен, женские украшения, драгоценные камни, собольи шубы, купленные у русских торговцев, шелка и итальянская парча, которую родители берегли дочерям на приданое, вытканные серебром и золотом ткани из Слуцка. Ради спасения души ничего не жаль. Все богатства грудой свалили в крепости. Тяжелые серебряные короны сверкали на темных мехах, золотые украшения и драгоценные камни поблескивали в волнах шелка, отрезы бархата валялись на дворе крепости, ожидая казаков.

Когда евреи принесли все свое добро, воевода сказал:

— А теперь несите сюда оружие.

— Зачем казакам наше оружие? У них своего достаточно. Они знают, что мы не будем их преследовать, когда они отойдут от города. Нам оружие нужно только для защиты, мы не собираемся никого убивать, не дай Бог. Зачем оно казакам, если они не хотят больше воевать с нами?

— Так казаки захотели, так я им обещал, — ответил Тверчинский.

Евреи заподозрили неладное: не вступили ли поляки в сговор с казаками?

Слово взял Мендл:

— Свое имущество мы вам отдали, но оружие не отдадим. Если вы требуете наше оружие, значит, не иначе как вы договорились с казаками, что предадите нас в их руки. Зачем бы еще вам понадобилось оружие, которым мы защищали город?

Другие его поддержали:

— Не отдадим!

Кто-то крикнул:

— Если погибать, то всем вместе, и полякам, и евреям!

Заговорил молодой мужчина из Корсуня, худой и высокий. Его глаза горели гневом, пейсы тряслись, подбородок дрожал.

— Христиане предали нас, как уже было в Немирове! — крикнул он евреям, сжимая в руке нож. — Так давайте же отомстим, отомстим за Всевышнего и Его Тору!

Как огонь, разгорелись его слова в сердцах людей. Терять было нечего. Со смертью давно примирились, но не хотели даром отдать свою жизнь. Вспыхнул древний еврейский гнев. Засверкали ножи, и по толпе, как далекий гром, прокатился зловещий рокот:

— Продали нас!

— За Немиров!

— За еврейскую кровь!

— За веру и за Тору!

И две тысячи человек, все как один, молодые и старые, с ножами в руках двинулись на поляков. Вскоре воевода, солдаты, польские женщины и дети, все, кто находился в крепости, были окружены разъяренной толпой. Кольцо сжималось. Еще мгновение — и начнется резня.

Вдруг кто-то крикнул:

— Что вы делаете, сыновья Израиля, милосердные из милосердных?

Толпа замерла. На середину вышел старик с короткой белой бородой и в белом халате. Сухой, костлявой рукой он остановил взбешенных людей.

— Горе глазам, которые это видят! — воскликнул он. — Это ли милосердные из милосердных? Как вы могли забыть о величайшем испытании?

Толпа смотрела на белую бороду, обнаженные руки, длинный халат. Мендл, взглянув в лицо старику, почувствовал страх: это был праведный портной.

— Все евреи в ответе друг за друга! — возвысил голос старик. — Если вы перебьете христиан, они начнут убивать евреев в других городах. Евреи не должны быть жестокими, мы не можем мстить. Только Всевышний может отомстить за нас! Приберегите мужество для величайшего испытания, для смерти за Тору, за веру наших отцов!

— Они продали нас казакам! Они хотят нас вырезать, как в Немирове! — крикнул кто-то из толпы.

— Чем же вы хуже немировских евреев, погибших смертью праведников? Всевышнему потребовались наши души, отдадим же их Ему с радостью. Мы не уподобимся гоям. Они продали нас, так пусть гнев Божий падет на их головы, пусть они заплатят Ему за еврейскую кровь, которая льется как вода. Мы не оскверним местью праведную смерть, которой требует от нас Всевышний. Мы должны видеть и молчать, такова Божья воля. Отдайте оружие, евреи! Если Всевышний захочет нас спасти, нам не понадобятся эти куски железа и дерева. Тому, в чьей руке земля и небо, не нужно человеческое оружие. Оно нужно гоям, в нем их сила. А наша сила — Всевышний, для Него приберегите мужество. Оно еще пригодится, когда придет величайшее испытание.

И вот уже кто-то вышел из толпы, приблизился к полякам, трясущимся от страха, не понимающим, что происходит, и швырнул нож к ногам воеводы.

Стали подходить остальные, бросать на землю ненужное человеческое оружие.

И улыбались люди, глаза сияли, лица светились непонятным, неземным счастьем. Падало оружие к ногам пана, но никто не посмотрел ему в глаза, никому не было до него дела, другие мысли овладели людьми.

Воевода отдал приказ, и поляки открыли ворота. Ни слова не сказали евреи. Солдаты окружили их и велели идти, и евреи двинулись в путь. Впереди раввины в талесах, следом остальные. И вскоре весь народ, мужчины, женщины и дети запели:

Бог — свет мой, помощь моя. Перед кем мне дрожать? Бог — ограда моей жизни. Кого мне бояться?

Так с пением шли они навстречу смерти.

 

Глава 14

За веру отцов

Казаки поджидали снаружи. Они согнали евреев вместе, как стадо овец, и повели в огромный сад, окруженный забором. Среди двух тысяч человек было несколько раввинов, был здесь реб Арон, глава тульчинской ешивы, были другие великие ученые, знатоки Талмуда. Был здесь и праведный портной. Он тоже шел со всеми, одетый в погребальное облачение, завернутый в талес. Канторы пели, не давая людям впасть в отчаяние, потерять мужество. Остальные подпевали:

Если ополчится на меня войско, не дрогнет сердце мое, Если начнется против меня война, не потеряю надежды. [38]

Евреи не знали, какая судьба им уготована, останутся они в живых или будут убиты. Им было все равно. Непонятное мужество воодушевляло их. Они видели перед собой распахнутые ворота рая. Не смерти боялись люди, боялись только, что их разлучат, отберут жен и детей. Каждый был готов сам умертвить своих близких, лишь бы не дать их осквернить. Женщины не сводили глаз со своих мужей. Все понимали, что смерть близка, но никто не плакал, не плакали даже дети. Пение уносило их ввысь, земные чувства отступили, исчезли, люди будто уже перешли в другой, великий, бесконечный мир.

Стоял конец лета, плоды уже созрели в саду, сияло солнце. Светлым, праздничным выглядел мир, и все были вместе. Канторы пели. Многие уже видели голубое сияние, небо уже открылось для них. Они уже плыли в бесконечности и слышали пение, льющееся там, где Бог сидит в окружении праведников и учит с ними Тору. Даже детям казалось, будто это великий Судный день, и сейчас явится пророк Моисей, и царь Давид заиграет на арфе. И приедет Избавитель на белом коне. Он уже едет, спускается с облаков, все ждут, и вот он здесь… Он уже здесь.

Страха не было, была радость. Бесконечная, глубокая радость царила среди людей. Отцы, матери, дети были вместе, весь народ стал одной семьей. Мужчины держали друг друга за пояса, дети прижимались к матерям. Посередине стояли раввины и канторы. Вдруг кто-то начал читать праздничную молитву: «Восхвалите Бога! Восхвалите, рабы Господа, восхвалите имя Господа!»

Молитву подхватили канторы, за ними — все остальные, и сад наполнился пением:

От восхода солнца до захода прославляемо имя Господа! Над всеми народами Господь, над небесами слава Его. Кто подобен Богу нашему, обитающему в вышине? [40]

И не замечают евреи, что в саду становится все больше казаков и татар с шипастыми булавами или кривыми саблями в руках. Татары маленькими, прищуренными глазками глядят на женщин и девушек. Ничего не видят евреи, только тесней прижимаются друг к другу, женщины и дети — в середине, вокруг — мужчины, которые держат друг друга за пояса:

Из тесноты воззвал я к Богу, меня на свободу вывел Он. Господь со мной, не устрашусь. Что сделает мне человек? Господь мне помощник, и не отведу глаз от врагов своих [41]

Прозвучала труба, казаки крикнули «Ура!» и пропустили вперед худого низенького человечка. В жаркий летний день на нем была длинная меховая бурка и меховая шапка, украшенная перьями. Солнце припекало, бурка волочилась по земле. За ним шел поп в шелковом женском платье и нес огромный крест. Следом за попом — церковный хор. Певчие несли знамя с изображением Христа. Евреи не обратили внимания ни на гетмана Кривоноса, ни на церковную процессию, они закрыли глаза, чтобы не видеть креста, и запели громче:

Все народы окружили меня, именем Господа повергну их. Окружили, снова окружили меня, именем Господа повергну их. Окружили меня, как пчелы, и угасли, как огонь в терновнике, Именем Господа повергну их. [42]

Голоса евреев слились с голосами церковного хора: жертва и убийца вместе возносили Богу хвалу в этот ясный, солнечный день. Но вскоре хор замолк. Поп взял знамя с ликом Иисуса, воткнул в зеленый холмик. Рядом со знаменем встал хилый низенький человечек с бледным, болезненным лицом, страдающий от жары в длинной меховой бурке. С минуту Кривонос смотрел на евреев, которые, держась за руки, пели все громче, вдохновеннее и не замечали ни его, ни знамени, ни казаков с саблями, булавами и пиками. Уже не здесь были пленники, они видели другие картины, слышали другие голоса, им не было дела до того, что творится вокруг.

Кривонос растерялся перед поющими евреями, он не мог понять радости, сияющей на их лицах, и стоял в удивлении, не зная, что делать. Страх читался на его болезненном лице. Поп подал гетману крест.

Кривонос оробел еще больше, смотрел то на казаков, то на евреев. Потом поднял крест над головой и наконец почувствовал себя увереннее.

— Евреи! — возгласил он. — Кто подойдет и поклонится кресту, останется жив!

Никто не двинулся с места. Евреи не видели, кто стоит перед ними, не слышали, что он говорит. Никто не обращал внимания на Кривоноса и его казаков. Вдохновенно звучали голоса среди деревьев, в небо летело:

Песнь радости и спасения в шатрах праведников: десница Господа творит силу. [43]

— Евреи, снова обращаюсь к вам. Слышите меня? Кто хочет остаться в живых, пусть подойдет и поклонится кресту.

Десница Господа поднята, десница Господа творит силу. [44]

Все громче звучало пение в саду. Уверенность снова покинула Кривоноса. Он растерянно посмотрел на попа.

— Бесов наслали они на тебя, прогони их, сделай святое дело, — сказал поп и трижды перекрестил гетмана.

— В последний раз обращаюсь к вам: кто примет христианскую веру, останется жив. Подходите к кресту!

Этот день создал Господь, чтобы мы радовались и веселились сегодня. Этот день создал Господь, чтобы мы радовались и веселились сегодня, [45]

— прозвучало в ответ.

Кривонос стоял, снова не зная, как поступить, и смотрел на попа.

— Делай святое дело, — опять перекрестил его поп.

— Бей их, казаки!

Громкое «ура» пронеслось по саду, и казаки бросились на евреев. Сверкали сабли, мелькали пики, взлетали булавы и обрушивались на людей. Евреи, обнявшись, выкрикивали: «Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь один!»

Казалось, молитва вот-вот заглушит крики казаков, но один за другим голоса замолкали, гасли, как догоревшие свечи. На растоптанной траве, среди срубленных веток, лежали целые семьи: отцы, матери, дети. Смешалась их кровь, и вместе отлетели их души с единым возгласом «Слушай, Израиль».

Четырнадцать сотен мужчин, женщин и детей перебили казаки в этот день. Остальных татары угнали на невольничьи рынки. Но ни один не купил себе жизнь ценой отказа от своей веры.

* * *

Под деревом, на растоптанной траве лежал мертвый глава злочевской общины. Его глаза были открыты, устремлены в небо. Лицо с побелевшими губами, сильно постаревшее за последних два месяца, выглядело мужественным и уверенным. Трудно было поверить, что это загорелое, обветренное лицо мертво, так как на нем сияла спокойная, радостная улыбка.

Может быть, потому, что рядом лежала Юхевед. Но ее лица было не разглядеть, она спрятала его на груди мужа…

В саду стало тихо, как в степи. На траве и опавших листьях среди срубленных ветвей и раздавленных плодов валялись человеческие тела, искалеченные, изрубленные. Можно было принять их за ворох старой одежды, перемазанной грязью и кровью. Но тут и там виднелись лица: мужское, с пейсами в запекшейся крови, женское, с прикрытыми глазами, детское, словно уснувшее. И на всех лицах — тихая, счастливая улыбка, как будто люди не умерли, как будто они видят и слышат что-то нездешнее, неземное…

* * *

На зеленом холмике стояло знамя с ликом Иисуса. Кривонос забыл его, когда отправился в город, чтобы вырезать христианское польское население.

 

Глава 15

В саду

В саду у матери казака Еремы пахнет медом. Пчелы гудят перед стоящими среди деревьев ульями, вьются над белыми цветами. Гнутся ветки под тяжестью спелых плодов. Сливы падают на землю, но никто их не подбирает, они валяются в траве, распространяя запах гнили. В саду бродят две-три черные овцы, лениво пощипывают траву, лижут друг друга языком. Вразвалку, степенно, будто по важному делу, шествуют жирные утки, раскачиваются на коротких лапках. Вот пытается взлететь гусь, разворачивает крылья, гогочет, но натыкается на спящую собаку, испуганно отскакивает в сторону и затихает.

В саду среди овец, уток и гусей ходит Двойра. На ногах у нее позвякивают бубенцы, которые надел Ерема, чтобы она не сбежала, чтобы все время слышать, где она. Вместо чепца на ее голове закрывающий лицо платок, как у казачки. Грустная бродит Двойра, идет к речке, текущей за садом, садится на берегу, смотрит в воду.

Но Ерема не дает ей остаться одной. Он подходит, садится рядом:

— Что ты грустишь, моя красавица? Все своих забыть не можешь. Заколдовала ты меня, сердце мое отравила. Горе мне, что мне делать?

— Замолчи, Ерема, ты ведь обещал, что не будешь меня мучить, дашь мне до свадьбы оплакать моих родных.

— Правда это, правда, обещал, но ничего не могу поделать, сохну по тебе. И наш хлеб ты есть не хочешь. Презираешь нашу пищу, ешь только то, что тебе твоя няня готовит, а ты ведь невеста моя.

— Я обещала мертвым, Ерема, что буду соблюдать наш закон, до тех пор пока от них не уйду. Позволь мне, Ерема, соблюдать наш закон, ты ведь добрый, ты меня любишь.

— Люблю тебя, Двойра, люблю, умереть за тебя готов. Злодеяние совершил ради тебя, брата своего убил. Скажи только, на край света с тобой пойду. Уйдем от людей, поселимся в глуши, ручеек будет течь перед нашим домом, красные маки будут цвести под окном. Я тебе служить буду, а ты будешь моей царицей. Ой, царица моя, ангел мой, голубка моя ясная! Что ты со мной сделала? Разбила ты мое сердце. — Парень наклонился к Двойре, взял ее лицо в ладони и вдруг расплакался, как ребенок.

— Тише, Ерема, не плачь, ты хороший, сердце доброе у тебя. — Девушка погладила его по волосам, как хозяйка любимого щенка.

— Овечка моя белая, голубка моя, что ж ты, любимая, меня мучаешь? Сил моих нет, лучше бы умереть.

— Ты будешь жить, Ерема, ты такой молодой, сильный. Ты хороший, Ерема.

— Как мне жить, если я не знаю, когда ты станешь моей? Все откладываешь нашу свадьбу. Сохну по тебе, любовь точит мое сердце, как червь дерево. Скажи, мой ангел, когда мы дом построим, у какой реки, в какой стране?

— Уже недолго тебе ждать, Ерема, уже недолго, — сказала девушка с грустью.

— Скажи, когда?

— Ты же говорил, ты обещал, что не будешь меня мучить, потому что любишь меня.

— Хорошо, больше не буду спрашивать. Хочешь — скажи, не хочешь — не говори. Пусть моя душа страдает, пусть сердце болит, — сказал парень и уткнулся лицом в траву.

— Уже скоро, Ерема. Подожди еще чуть-чуть, уже скоро, — успокаивала его Двойра, гладила по волосам мягкой холодной ладонью, глядя куда-то вдаль.

Как зеницу ока берег Ерема Двойру, ходил за ней по пятам, словно верный слуга. Казаки смеялись над ним, и пошел слух, что не иначе как еврейка — колдунья.

Однажды Ерема, вернувшись из города, сказал:

— Всех евреев и ляхов перебили в Тульчине, ни одного не осталось.

— Откуда ты знаешь, Ерема? — спросила Двойра.

— Мужики в городе рассказали. Много еврейского добра привезли на ярмарку из Тульчина. Вот и я тебе что-то привез, моя красавица. У мужика для тебя купил. Шубу отдал ему за это.

И Ерема подал Двойре пару золотых башмачков.

— Говорят, евреи покупают такие своим невестам к свадьбе, еврейским девушкам такие нравятся. Вот и купил их тебе, моя любимая.

Двойра узнала башмачки. Ведь это их привез ей когда-то Шлойме из Люблина.

— Откуда они у тебя? — спросила она.

— У мужика на ярмарке сторговал. Он их у мертвого еврея взял в Тульчине. Говорит, еврей их в руках держал, прижимал к сердцу.

— Молодой был еврей или уже старый? — спросила Двойра.

— Не знаю, моя красавица, он мне не сказал. Но что ж ты так побледнела, моя голубка?

— Потом, потом скажу. Няня, где няня?

— Да что с тобой, мой ангел, что случилось? — перепугался парень.

— Все потом тебе расскажу. Скоро, Ерема, будет наша свадьба. Только этих башмачков я и ждала, скоро все кончится. Няня!

— Няня! — закричал Ерема. Маруся кормила кур в саду. Когда она прибежала, Двойра лежала без чувств.

— Что с ней? — спросил парень. Маруся увидела башмачки в руках Двойры.

— Господи, помилуй! — бросилась она на землю рядом с девушкой, обняла ее, прижала к себе.

Ерема стоял, ничего не понимая.

 

Глава 16

Золотые башмачки

Белые цветы наполнили вечерний сад медовым ароматом. В воздухе вспыхивали и гасли светлячки, чьи-то заблудшие души. В степи красными огоньками пылали маки. Сияли звезды, казалось, в воздухе плывут прозрачные, светящиеся фигуры, гости из дальних миров.

Двойра стояла в саду у костра, разложенного Еремой. В хате бряцала лира: старый странствующий музыкант пел для собравшихся крестьян. Слышались пьяные крики, плач, смех. В хате было свалено еврейское добро, которое гои награбили в Тульчине. Они делились, менялись, пили еврейское вино. А старик играл для них на лире.

Двойра, тонкая, как молодое деревце, стояла у костра, бубенцы на ногах позвякивали при малейшем ее движении. Она смотрела в небо, на звезды, и тихо говорила:

— Скоро я приду к тебе, мой муж, мой избранный. Я вижу, ты зовешь меня. Возьми меня к себе, мой муж, я по тебе тоскую.

Она видит светлое, голубое море. В нем плавают лодки, усыпанные звездами. Вот одна лодка приблизилась к берегу. Как светло! Там — Единственный, Вечный. За ней подплывают другие лодки, в каждой — еврейская семья. Двойра знает их всех. Она ищет и наконец находит его. Он ждет. Другие лодки уже уплыли, но он остался.

— Шлойме! — кричит Двойра. — Шлойме, я здесь! Я иду к тебе, я иду.

Двойра протягивает руки к небу.

— Кто там, с кем ты говоришь, моя красавица?

— Не трогай меня, я огонь, я сожгу тебя. Ты видишь, я огонь, ты сгоришь.

Ее глаза сверкают, на лице — мерцание звезд. Ее стройная, высокая фигура в белой накидке будто охвачена пламенем. Кажется, она и правда горит.

Ерема смотрит на Двойру и не может узнать. Ему чудится, он уже видел ее где-то, когда был ребенком, он пытается вспомнить, и вдруг его осеняет:

— Я знаю, кто ты! О, грешная моя душа!

Он падает перед ней на колени, как перед иконой.

— Прости меня, Господи! — Ерема уткнулся лбом в землю и зарыдал. — Теперь я знаю, только сейчас понял. Ты святая, я тебя в церкви видел, на иконе. Теперь я знаю! Сжалься надо мной, грешным человеком.

— Не бойся, Ерема, ты хороший, сердце у тебя доброе. Не бойся!

— Сжалься надо мной! — Парень вскочил на ноги и бросился в хату. — Казаки, Бог в саду, горе нам!

Мужики уставились на него, лира смолкла.

— Что с ним? — спросил кто-то.

Ерема плакал, как ребенок, он дрожал, указывая в сад:

— Там, там!

Крестьяне оцепенели. Потом один осторожно подошел к двери, выглянул:

— Где?

— Там, у костра. Не видишь? Смотри, смотри!

— Там твоя еврейка стоит. Какой еще Бог?

— Она с иконы сошла. Это Бог, я узнал.

— Она тебя совсем ослепила своим колдовством. Что еще придумал! Не греши.

— Я посмотрел ей в лицо и узнал. Это она на иконе, она святая.

— Пусть покажет, какая она святая.

— Чудо!

— Да, пусть сотворит чудо, тогда поверим. А нет — значит, колдунья твоя проклятая еврейка, сжечь ее надо.

— Правильно, сжечь. Совсем у казака разум отняла.

— Не грешите, молчите лучше! — Ерема повернулся к Двойре, издали поклонился ей, как иконе.

— Докажи им, пусть увидят, что я не ошибся. Пусть убедятся, что ты святая.

Не сразу ответила Двойра. Потом повернула к Ереме освещенное костром лицо:

— Позови няню, Ерема.

Но Маруся уже давно была здесь. Она лежала на траве, спрятав лицо в складках платья Двойры, и плакала.

— Пойди, няня, принеси мне золотые башмачки, — сказала девушка по-еврейски.

— Деточка, голубка моя, не надо. Что ты задумала?

— Я приказываю тебе, няня, принеси их сюда. Маруся ушла и вернулась с золотыми башмачками.

— Не плачь. Надень их мне. Помнишь, ты меня одевала, когда я была маленькой? Помнишь, ты отправила меня к нему, дала мне грушу и яблоко? — говорила Двойра.

— Помню, помню.

— И теперь я пойду к нему. Он ждет меня, приплыл за мной по небу на лодке. — Двойра обняла Марусю, поцеловала.

Няня отошла в сторону, а Двойра, в золотых башмачках, сказала Ереме:

— Бери ружье, стреляй в меня.

Страшно стало мужикам. А вдруг не ошибся парень? Многие уже готовы были поверить, что на их глазах совершается чудо. Один опустился на колени и забормотал:

— Господи, помилуй нас.

Ерема дрожал:

— Нет, нет, не могу, не буду.

— Не бойся, Ерема, ничего со мной не случится. Я уже не здесь. Я уже там, на небесах. Он прислал мне с неба эти башмачки, чтобы я пошла туда, к нему. Иди, Ерема, бери ружье и стреляй мне в сердце.

Но парень все всхлипывал и бормотал:

— Нет, не могу. Сжалься надо мной.

— Я приказываю, Ерема, неси ружье. Я буду стоять тут, у костра, чтобы ты не промахнулся. Я же сказала тебе, ничего со мной не случится. Делай, как я тебе велела.

Так говорила Двойра, освещенная пламенем костра. Страх охватил мужиков, друг за другом опустились они на колени. Один затянул, другие подхватили:

— Господи, помилуй, Господи, помилуй.

Кто-то принес ружье, подал его Ереме. Двойра стояла в своих золотых башмачках.

— Стреляй, Ерема.

Крестьяне затихли, продолжая стоять на коленях.

Грянул выстрел. Дым рассеялся.

— Целься лучше, Ерема, видишь, ничего мне не сделалось!

Снова выстрелил казак, снова рассеялся пороховой дым.

Двойра клонилась на бок, медленно опускаясь на землю.

— Падает!

— Кровь!

— Проклятая еврейка! Обманула! — кричали мужики, вскакивая и потрясая кулаками.

— Обманула, проклятая!

Ерема заслонил Двойру, подхватил ее слабеющее тело. Струйка крови текла в огонь костра.

— Что же ты наделала, моя красавица? Я ведь так тебя любил, — бормотал парень.

— Прости меня, Ерема, прости. Спасибо тебе, что отправил меня к нему. Я знала, это сделаешь ты. Ты хороший, Ерема.

— Отдай, это мое дитя! — закричала няня, подбежала, обхватила Двойру руками.

Двойра увидела лодку, усыпанную звездами. Шлойме протянул руку, помог ей войти.

— Прощай, няня, — прошептала Двойра.

— Прощай, дитя мое, — ответила Маруся по-еврейски.

Двойра отвернулась от Еремы, от старой няни, положила голову на траву, и с ее губ слетели слова, которые казакам так часто доводилось слышать в те дни от евреев: «Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь один». И Двойра затихла.

 

Глава 17

Упование

В Люблине снова заседал Ваад четырех земель. В этом году перед ним стояла очень важная задача.

В город съехалось множество евреев со всей Украины. Отцы разыскивали детей, угнанных казаками. Многие женщины потеряли мужей и даже не знали, живы те или нет. Были здесь и мужчины, у которых татары отняли жен, и дети, оставшиеся сиротами. Люди из погубленных общин скитались по стране, искали, где осесть.

Многие находили здесь близких, которых давно считали погибшими. Отцы встречали детей, мужья жен, братья сестер. Ваад должен был наладить еврейскую жизнь, вновь соединить семьи, разрушенные татарами и казаками. Он издал указ, чтобы все евреи из уничтоженных общин вернулись в свои города, потому что армия польского короля заставила казаков отступить в Россию, а Хмельницкий оказался в татарском плену.

С богатых людей собрали деньги и отправили в Турцию, чтобы выкупить евреев на невольничьих рынках. Мужьям разрешили воссоединиться с женами, освобожденными из гаремов. Те, кого казаки вынудили принять христианство, смогли вернуться к своей вере.

Шлойме тоже был здесь. Турецкие евреи выкупили его, как и других пленных, на невольничьем рынке Константинополя. В Турции узнали, что Шлойме учился в известной люблинской ешиве, и предложили ему остаться, чтобы преподавать Талмуд. Но Шлойме тосковал по родным. Купец из Салоник взял его на корабль, идущий в Неаполь. В Италии тоже хотели, чтобы Шлойме остался преподавать в местной ешиве, но его тянуло домой, в Польшу. Итальянские раввины, среди которых оказались его старые товарищи по Люблину, снабдили Шлойме одеждой и деньгами и переправили в Германию.

В Германии Шлойме услышал, что сделали казаки с евреями Тульчина, Бара и других городов Украины. Наконец он добрался до Польши и поспешил в Люблин с надеждой узнать что-нибудь о своей семье.

Там он встретил земляков, и они рассказали ему о судьбе отца и матери, погибших смертью праведников вместе со всей тульчинской общиной. Но никто ничего не мог сказать ему о Двойре и старой Марусе.

Но Шлойме знал. Он знал, что Двойра поднялась на небо в святости и чистоте, что она ждет его там.

Только по тем дням, когда они были вместе, и тосковал Шлойме.

Он ходил по ярмарке среди мужей, потерявших жен, среди вдов и сирот. В чем смысл их страданий? Шлойме не мог этого понять, и у него было тяжело на сердце, потому что, как известно, от страданий до сомнений — один шаг.

Однажды он забрел в переулок и увидел: у открытых дверей лавки стоит старик, зазывает покупателей. Но в лавке ничего не было, и удивленный Шлойме спросил торговца:

— Что же вы продаете? Где ваш товар?

— Продаю упование на Всевышнего, — ответил тот.

Шлойме посмотрел на старика, и ему показалось, что когда-то он уже его видел…

Ссылки

[1] Ритуальное облачение, прямоугольная накидка с привязанными на углах кистями (цицис), которую носят под верхней одеждой.

[2] Представление о том, что евреи брали в аренду церкви, не находит ни одного документального подтверждения.

[3] Учитель, преподающий детям основы иудаизма.

[4] Ваад четырех земель — центральный орган еврейского самоуправления, объединявший представителей Великой Польши, Малой Польши, Червонной Руси и Волыни (вторая половина XVI в. — 1764 г.).

[5] «Мойде ани», «Шма Исроэл» — названия молитв.

[6] Учитель, духовный наставник.

[7] Буквально «Восемнадцать <благословений>», одна из важнейших молитв.

[8] Одежда польского дворянства, род кафтана.

[9] Чтоб он сгинул, как все злодеи ( древнееврейск. ).

[10] Псалмы, 27:1.

[11] Бима — возвышение посредине синагоги, с которого читают свиток Торы.

[12] Кресло, в котором во время обрезания сидит человек, держащий на коленях ребенка.

[13] Пейсах — весенний праздник в память об исходе из Египта.

[14] Лаг ба-омер — тридцать третий день после Пейсаха. В этот день прекратилась эпидемия, унесшая жизни многих учеников рабби Акивы (первая половина II в. н. э.). Также является годовщиной смерти рабби Шимона бар Йохая (вторая половина II в. н. э.), повелевшего отмечать этот день как праздник.

[15] Конторка, на которую кладут молитвенник.

[16] Синагогальный служка.

[17] Миква — бассейн для ритуальных омовений.

[18] Бар-мицва — совершеннолетие.

[19] Гемора — одна из важнейших, наряду с Мишной, частей Талмуда.

[20] Эсав считается прародителем христианских народов.

[21] Ешива, ешибот — еврейское религиозное училище.

[22] Существует запрет на сочетание льна и шерсти в одежде.

[23] Еврейское название Польши.

[24] Проповедник Шимшен из Полонного не раз предсказывал бедствия и призывал народ к покаянию. Был убит казаками Хмельницкого после взятия города 15 июля 1648 г.

[25] Рамо (рабби Мойше Иссерлес) — один из величайших знатоков Торы в Польше XVI в.

[26] Каббала — религиозно-мистическое учение.

[27] Автор сочинения «Золотые столбцы» Довид бен Шмуэл Галеви до восстания Хмельницкого был раввином и главой ешивы в Остроге. Раввином львовской общины стал в 1654 г.

[28] По еврейскому летоисчислению. Соответствует 1648 г.

[29] Пурим — праздник в честь избавления евреев от угрозы уничтожения из-за навета, возведенного на них советником персидского царя Аманом (IV в. до н. э.).

[30] Сладкое блюдо, обычно из тушеной моркови с медом.

[31] Хронологическая ошибка: восстание под предводительством атамана Павлюка было в 1637 г. Закончилось поражением казаков и жесточайшими репрессиями со стороны польских властей.

[32] В еврейском алфавите каждая буква имеет числовое значение.

[33] Рамбам (рабейну Моше бен Маймон) — еврейский религиозный философ (Испания, 1135 — Египет, 1204).

[34] Праздник в честь Дарования Торы на горе Синай.

[35] День прощения грехов, пост. Любая работа в Йом Кипур строжайше запрещена.

[36] Десять еврейских религиозных ученых, замученных по приказу римского императора Адриана в 135 г.

[37] В действительности волна убийств докатилась до кладбища. Именно там 20 июня 1648 г. погибли среди прочих раввин Ехиел-Михл бен Лейзер и его мать.

[38] Псалмы, 27:3.

[39] Псалмы, 113:1.

[40] Псалмы, 113:3–5.

[41] Псалмы, 118:5.

[42] Псалмы, 118:10–12.

[43] Псалмы, 118:9.

[44] Псалмы, 118:16.

[45] Псалмы, 118:24.

Содержание