Что бы там кто ни говорил, господа, а всё же надобно, конечно же, надобно пожить и в столицах! Пускай и ненадолга, пускай изредка, но покидать свои насиженные медвежьи углы, хотя бы и для того только, чтобы вдохнуть в себя всю эту столичную жизнь со всеми ея разнообразными шумом и гамом, со всею ея праздничною и праздною суетою, что будто бы растворена в воздухе — ветром летающим над широкими нарядными прошпектами, по которым снует взад и вперёд люд различного сословия и наружности, и проносятся с громоподобным грохотом чудесные экипажи, просыпая на мостовую искры из—под копыт резвых, косящих налитым кровью глазом коней, тех, что послушны лишь до щёлканья кнутов толстых надменных кучеров, да криков форейторов правящих сиими великолепными, крытыми сверкающим лаком каретами, в запятки которых вцепляются гренадерского росту ливрейные лакеи, с чьих париков летит сдуваемая на бегающим воздушным потоком белая пудра, так что порою кажется, словно их глядящие поверх экипажей головы дымятся на быстром встречном ветру.

Здесь же, ежели повезёт кому, то может увидать сей благословенный счастливец, как мелькнёт во глубине такой вот, точно бы сошедшей с картинки из модного парижскаго журнала кареты, сквозь неплотно занавешенное оконце, то величавый профиль вельможи, отправляющегося лишь по ему ведомым, государственной важности делам, то кокетливая, изящная шляпка, с глядящею из—под нея парою прелестных глазок, тех, что могут не просто ранить бедное сердце, но и вовсе разбить его вдребезги; и тогда вдруг родится в душе тревожное и радостное вместе чувство, и позовёт, повлечёт за собою с какою—то необоримою силою, куда—то к неведомой и непрожитой, никогда не бывшей с тобою жизни, где одни лишь счастье, покой да любовь... Да, что там ни говори, а всё же надобно пожить и в столицах, господа, надобно!

Поливаемый обильно холодными струями вечернего весеннего дождя, тащился по раскисающей мокрой дороге темнеющий в сумерках экипаж. При ближайшем рассмотрении оного становилось видно, что это не просто некое, теряющее очертания в вечернем воздухе пятно, издающее жалобныя стоны и скрыпы, но довольно ещё новая, разве что не щегольская коляска, наматывающая на стройныя колёсы своя комья липкой грязи и глины, из коих, собственно и слагалась вся эта вымокшая под дождём дорога, так что вознице и располагавшейся с ним рядком на козлах фигуре, как надо думать относившейся к лакейскому сословию, то и дело приходилось соскакивать с козел, расплёскивая стоявшую лужами грязь, с тем, чтобы соскрести глину, плотно убиравшую не одни только шины и ободья колёс, но и самые их шпицы.

Подобные частые остановки, признаться кажущиеся и нам чрезмерными, как надобно думать, сказывались на настроении хоронящегося за плотно запахнутою кожаной полостью седока, потому, как всякий раз, едва лишь коляска прерывала своё и без того медленное движение, уж упомянутая нами кожаная полость приоткрывалась, и из—за неё раздавался голос с явно звенящею в нем ноткою нервического неудовольствия.

— Ну что вы опять возитесь, болваны, что там у вас опять за напасть?

На что «болваны», поворотивши к коляске перемазанные грязью физиогномии, принимались с сурьёзностью объяснять строгому своему барину, что следовать далее с таковыми комьями глины на колёсах «ну никак невозможно».

— Доколе же толковать тебе, образина, по траве поезжай, по траве! По полю либо по обочине! Чего может быть проще? Вот и не будешь грязь со всей дороги на колёсы цеплять! — снова звучал прежний голос, чьи раздражённыя замечания, как можно было догадаться, относились до кучера поражавшего таящегося в коляске седока своею нерадивостью.

Но у кучера на сей предмет видать имелись иные соображения, потому, как, взобравшись на козлы после новой порции липкой грязи соскобленной им с колёс, он словно бы ненароком заводил с сидящим с ним рядом лакеем незамысловатый разговор, на самом деле предназначавшийся сердитому барину, которому напрямую перечить опасался.

— Оно конечно можно бы и по полю, — словно бы размышляя вслух, говорил он, — ну а не ровен час, какой из коней в нору провалится, ноги себе переломает? Да и с обочины в канаву запросто сползтить можно; тогда не только что колёсы, тогда!..

И многозначительно вздохнувши, он снова замолкал, предоставляя спутникам своим возможность самим вообразить те ужасные последствия, что могли бы приключиться «тогда».

Наконец миновали они последнюю станцию на пути ко влекущей их долгожданной цели, коей являлась, как верно вы уж догадались, благословенная наша столица, и нетерпение ещё сильнее взыграло в их сердцах. Небо тёмное, укрытое тёмными же плотными облаками оставалось у них за спиною, уступая место освещённому бесчисленными огнями небосводу, возвещавшему об их приближении к огромному, невиданному ими доселе граду. Нетерпеливый наш седок, распахнувши кожаную полость, то и дело высовывался из коляски и, приподнимаясь на носки ладных лаковых полусапожек, стремился получше разглядеть брезжившие впереди огни. Что, согласитесь, вовсе небезопасно проделывать на российских наших дорогах, где рытвина соседствует с ухабом, тот – с выбоиною и все они дружно сплетаясь воедино с канавою, упираются в большую чёрную кочку. Но сие рвение его вполне возможно было и понять и объяснить: ибо поскорее хотелось узреть ему тот самый город, что влечёт к себе и манит, не только изо всех обширных просторов отечества нашего, несметные толпы народу, жаждущего обресть в пределах его удачу богатство и успех, но и многочисленных чужестранцев, хорошо понимающих то, что нигде не удастся им так легко и быстро обзавестись состоянием, как в России.

Во всей фигуре этого кутающегося в тёплую шинель седока, то опускающегося на эластические подушки коляски, то вновь вскакивающего с них с тем чтобы лучше рассмотреть тот либо иной из чем—то приглянувшихся ему огоньков, явно угадывалось нечто хорошо знакомое, что не в силах была скрыть даже царящая вокруг темень. И шея его, упрятанная по самый подбородок в шерстяной, радужных цветов платок, несколько выгоревший и поблекший, как думается от долгого ношения, и картуз – тёмный, надвинутый чуть ли не на глаза, с завязанными в «бант» снурками, и большая сабля, на которую, не вынимая ея из ножен, опирался точно о трость сей вытягивающийся в струнку господин, да и сама коляска сменившая ту самую, достопамятную бричку в коих колесят по Руси отставные подполковники, штабс—капитаны, помещики, имеющие около сотни душ и прочая, и прочая – всё говорило о том, что здесь у самых пределов «Северной Пальмиры» вновь пересеклись пути наши со столь дорогим писательскому моему перу Павлом Ивановичем Чичиковым и, стало быть, впереди ждут нас новыя приключения и проказы на которыя так горазд то ли сам Павел Иванович, то ли тот бес, что морочит и водит его по кругу жизни, как водит по кругу слепую свою лошадь трудолюбивый мельник.

Увы, увы! Но с прискорбием приходится отметить, что время, минувшее с нашей последней с ним встречи всё же отложило на нём свои отпечатки, чему, впрочем, немало поспособствовали и те невзгоды да злоключения, что выпали на долю Павла Ивановича, но тут уж ничего не поделаешь, потому, как таков его удел. И всё же, как бы там ни было, но о нём, как и прежде можно было сказать, что он хотя и не красавец, но и не урод, не худ, но и не то чтобы толст, пускай и сделались более округлыми благородныя линии его брюшка; что же до того, будто бы стал он глядеть старше, то и тут нельзя было сказать о нём, что сделался он стар, хотя вся фигура его нынче уж сделалась не в пример осанистее нежели прежде, но сие, как известно многим идёт лишь на пользу, придавая им словно бы более веса в обществе. Редеющий волос Павла Ивановича тот, что и прежде был одною из его забот, стал уж заметно реже, но и здесь нельзя было назвать его плешивым, а так лишь – слегка лысеющим, средних лет господином, либо же господином с весьма высоким лбом.

Въезд его в столицу, как впрочем, и во все иные населённые пункты отечества нашего, те, что довелось ему посетить, не привлёк ничьего внимания и не наделал никакого шуму, чего нельзя было сказать об его отъездах из сих благословенных селений, всегда куда более удававшихся в этом смысле нашему герою. Здесь же всего то и было, что расписался он в подорожной книге, прописавши в ней имя своё и звание, да прочитавши в объявлениях, где можно было бы остановиться на постой, проследовал далее всё ещё охваченный волнением от предстоящего ему первого свидания с Петербургом. Но к досаде его, те окраинныя улицы, по которым несла его тройка, вовсе не выглядели столицею, а были весьма унылы и замусолены. От них то влево, то вправо, петляя меж серых бараков и мануфактур расползались замысловатыя переулки прятавшие во глубине своей ещё большую, погруженную во тьму унылость, а изо всей иллюминации, коей манил к себе Петербург плясавшего в коляске от нетерпения Павла Ивановича, оставалась лишь печальная Луна глядящая сквозь прорехи в уже обессилевших изошедших долгим дождём облаках, да ея дрожащее отражение мелькающее то в одной, то в другой придорожной луже.

Когда подъехали они, наконец, к Кокушкину мосту, настроение у Павла Ивановича сделалось совсем уж тихое, потому, как вокруг стояли одни лишь доходныя домы, из подвалов и подворотен коих, не смотря на поздний уж час, что—то гремело и ухало. Глядя на подслеповатыя и закопчённыя окна сиих громогласных подвалов, Чичиков справедливо решил, что тут помещаются не иначе, как ремесленныя мастерские. Его несколько удивило то, что обладатели сих мастерских не стесняясь неурочным временем продолжают оглашать стуками окрестность, ничуть не смущаясь тем, что могут принести многия неудобства обитателям самих доходных домов. Откуда ему было знать то, что хозяевами сих мастерских были по большей части немцы сделавшия себе в России на своих ремёслах изрядныя состояния, а нынче уж владеющие и самими домами, и видно почитавшие даже и обитателей этих домов за свою собственность.

Остановившись у одного из подобных домов, глядевшего настоящею машиною и убедившись в том, что сей дом и есть тот самый «доходный дом Зверькова», о котором в объявлении виденном им на заставе было прописано весьма заманчиво, Чичиков прошёл во глубину большого подъезда с тем, чтобы договориться с домоуправителем о ночлеге.

Домоуправитель живший тут же, во первом этаже, бывший то ли немец, то ли чухонец; чего впрочем, так и не разобрал Чичиков, глядел на Павла Ивановича сонно, строя во всей своей чухонской физиогномии всяческия ужимки да зевки, должные видимо подчеркнуть то, что подняли его с постели во столь неурочный час, и что приличныя господа вселяются в «апартаманы» с утра, либо на худой конец до обеду. Для тех же, кто желал бы только переночевать, имеются при дорогах трактиры, постоялыя дворы, станции и прочия прибежища.

— Как это на одну только ночь? — вопрошал он, зевая так, что заместо слова «ночь» у него выворотилось «ноучь» — словно мало ему было его чухонского прононсу, так он ещё угодил и в аглицкий.

Чичиков смешался, потому, как красноречивыя зевки домоуправителя, его удивление просьбе Павла Ивановича о ночлеге, пускай и сонное, но вполне искренное, заставили нашего героя думать, что он либо сказал, либо произвёл в своих действиях нечто такое, на что, по мнению домоуправителя, способен был лишь человек несветский и не наученный хорошим манерам.

Однако он тут же обругал себя за подобныя мысли, прекрасно понимая, что сие всё вздор, и что этот «чухонский немец» не имеет никакого права зевать ему прямо в лицо, выворачивая сонную свою пасть с наполовину выпавшими, наполовину выкрошившимися зубами, а должен лишь кликнуть коридорного и распорядившись насчёт багажа прописать Чичикова в домовой книге. Но может быть робость, поселившаяся в его сердце от мысли о том, что вот он наконец—то и в Петербурге, в столице, какой нет равных среди прочих столиц мировых, то ли усталость от долгого пути, сделали своё дело, и наместо того чтобы возмутиться подлыми зеваниями домоуправителя, Чичиков что—то залепетал в ответ, словно бы засеменивши в своих словах, так будто и не слова это были, а осторожныя шажочки, коими он несмело приближался до слуха сего «чухонскаго немца».

— Дело, видите ли, в том, что я впервые в Петербурге. Не знаю ещё ни цен здешних, ни порядков. Вот посему и хотел бы пооглядеться, с тем, чтобы прояснить для себя образ мыслей и жизни столичной, — сказал Чичиков.

На что домоуправитель сделавши совершенно уж осоловелую мину, коротко бросил:

— У нас сто двадцать рублей в месяц!..

«Однако! — подумал Чичиков, — это выходит четыре целковых в сутки! — и с некоторой надеждою спросил.

— Это, конечно же, с пансионом?

Отчего с домоуправителя слетела вся его сонная одурь, и, поглядевши на Чичикова так, словно пред ним стоял некто по кому точно уж давно скучает смирительный дом, он ответил:

— Нет, это стены и дрова с водою! — и увидавши в лице Чичикова замешательство сказал, зевнувши напоследок так, что сделались видными кусочки чего—то, что ел он за ужином, расположившиеся во многочисленных прорехах промеж его зубов.

— Ежели вам дорого, то отправляйтесь к Труту! — и захлопнул пред носом Чичикова дверь своей комнаты.

Поначалу Чичиков опешился от подобного наскоку, и оттого, что не мог взять в толк, что же означает сие – «отправляйтесь к Труту». То ли это было доброе пожелание, то ли некое изощрённое чухонское ругательство. Поэтому он с минуту стоял, выпучивши глаза и хватая ртом воздух, не в силах решить, что же ему делать далее – отправляться ли туда, куда послал его «чухонский немец», либо молотить в захлопнувшуюся пред носом дверь кулаком, требуя с того объяснений. Но на счастье Чичикова пробегавший мимо малый, одетый в серый фланелевый сертучек с позументом и, как надобно думать служивший здесь коридорным, разрешил бывшие в Павле Ивановиче сомнения, рассказавши, что дом Трута стоит тут же недалече, у Кокушкина мосту, и даже вышедши с Чичиковым из подъезду объяснил, как туда проехать, на прощание, выставивши лодочкою ладонь справедливо ожидая от Чичикова награды, на что тот сделал вид, будто не заметил сего дружелюбного жеста. И то дело – нечего баловать чужую прислугу! Коляска отъехала от дому, а малый поглядел ей вслед, поскрёб в затылке и, сплюнувши в сердцах на мостовую, поплёлся восвояси.

У Трута и взаправду было дешевле – всего два рубля с шестью гривенными в сутки, опять же без пансиону, но Чичиков не стал более ломаться и, хотя свободные комнаты были лишь в четвёртом этаже, он прописался в домовой книге, внёс за неделю задатку и распорядившись на счёт коляски и багажа, прихвативши с собою лишь шкатулку с выкладками из карельской берёзы да саблю, поднялся узкою тёмною лестницею в свой нумер. Подъем несколько смутил его, потому, как покрылся он испариною: и глубокий его лоб и спина, да и прочия части его тела сделались влажными, и даже появилась некоторая отдышка; из чего он заключил, что будет это нехорошо вот эдак, каждый день утомлять себя, хотя бы и по той причине, что в сыром петербургском климате это совсем нездорово для лёгких, да подобным манером и белье будет занашиваться не в пример быстрее обычного. Посему и решил Чичиков, что при первой же удобной возможности сменит он сие временное пристанище, на что—либо более сообразное.

Доставшийся Павлу Ивановичу нумер был о двух небольших комнатках, с крашеными зелёною краскою стенами, по которым кем—то из малярского сословия то тут, то там посажены были жёлтенькия цветочки, призванныя, как видно оживить общий довольно унылый тон нумера. Цветочки сии по большей части уже обтёрлись и осыпались, так что наместо них оставались по стенам лишь бледныя пятны и посему представлялось, будто это некто усердный, не жалея для того времени покрыл все стены ровными плевками. Первая из комнаток изображавшая собою прихожею была заметно меньше той, коей долженствовало служить постояльцу кабинетом, спальнею и гостиною в одно время. В прихожей помимо большой вешалки с отдельною полочкою для шляп и картузов помещались ещё – небольшой шкапчик, узкая кушетка, явно предназначавшаяся для лакея и мятое жестяное ведро для мусора. Во второй комнатке пол был убран довольно уж поистёршимся ковром, в самой середине которого, прикрывая толстою своею ногою изрядную дыру расположился круглый стол с глубокою бороздящею его поверхность царапиною – плодом чьих—то стараний. Большой умывальник с серою мраморною доскою и зеркалом, диван с низкою изогнутою спинкою, шкап кое—как крытый лаком да пара скрыпучих стульев довершали убранство, сей замечательной комнаты.

Двое окошек, что были, в сей комнате, как нужно думать глядели на улицу. Но сквозь них нынче, увы ничего нельзя было разглядеть по той причине, что на дворе стояла уже глухая ночь – петербургская, сырая ночь наполненная запахами плесени, протухлой воды, солёного морского ветра, гари и ещё чего—то особенного, лишь ей присущего, точно бы таящего в себе некую невидимую, прячущуюся в пустых улицах опасность, от которой холодком пробирает обывательское сердце и тогда невольно ищет обыватель взглядом засовы и крюки коими хочет отгородиться от большого и страшного города, и лишь уверившись в том, что все запоры на местах, задувает свою свечу, погружаясь в нервический, беспокойный сон, полный тревожных и зыбких сновидений.

Дождавшись коридорного втащившего на четвёртый этаж весь небогатый Чичиковский багаж, среди которого находился всё тот же, хорошо нам известный большой чемодан, некогда сиявший белизною, а нынче уж изрядно исцарапанный и потёртый, несколько узлов с чем—то, что невозможно было понять и разве что не позеленевший от времени дорожный сак, Чичиков одарил слугу пятаком и велевши Петрушке себя раздеть, не мешкая завалился спать на недовольно скрыпнувшей ему в ответ кровати. Сон сморил его сразу и уже через минуту он насвистывал посредством обеих своих носовых закруток такие музыки, что в соседнем нумере за стеною залилась с перепугу звонким нескончаемым лаем, разбуженная им чья—то собачонка.

Ну что ж, покуда ночь стоит на дворе, да покуда спит наш герой подперевши кулаком пухлую свою щёку, не худо бы нам оборотить свои взоры назад и как требует того не один только избранный нами жанр поэмы, долженствующий отличаться и стройностью и взаимною гармониею частей, но и простая справедливость в отношении верных наших читателей, коих попросту не может не интересовать то, что же приключилось с Павлом Ивановичем Чичиковым во всё то довольно изрядное время покуда отдыхало наше писательское перо в ожидании музы, и что же произошло с той поры, как оставили мы его на холодной зимней дороге, ведущей прочь из Тьфуславльской губернии в обществе верных его Селифана и Петрушки. Ведь что ни говори, а ещё и по сей день, нет, нет, а вспомянут где—нибудь за чашкою вечернего чая, либо за карточною игрою, либо за ещё каким—нибудь приятным времяпрепровождением славные тьфуславльские обыватели нашего, столь споро отличившегося героя. И им стало быть тоже небезынтересно: каково ему теперь, где обретается он нынче, и куда прибила жизнь бедного нашего Павла Ивановича со всем тем ворохом «мертвецов», что скупил он трясясь в своём экипаже по бесконечным российским дорогам.

Ну что ж, воротимся несколько назад, к тому, казалось бы, уж канувшему в вечность мгновению, когда увидел внезапно Павел Иванович нагоняюшую его экипаж знакомую и зловещую карету, в которой сопровождаемый ротою гусар катил грозный и скорый на расправу князь, отправлявшийся с докладом по министерству в тот самый далёкий Петербург, где нынче мирно почивал, укрывшись одеялом, по самую свою бороду наш герой.

Мало сказать, что появление сей кареты, вызвало в душе у Чичикова смятение; потому, что сердце его в ту минуту словно бы оборвалось и почудилось Павлу Ивановичу, будто покидает все его члены и самое жизнь! И каждая, самая что ни на есть тончайшая жилочка его естества забилась, задрожала мелкой дрожью, а кровь вся без остатку точно бы отойдя от сердца прилила внезапно к вискам заполнивши голову его гулким своим шумом, так что казалось – ещё мгновение и прорвётся, лопнет некая зыбкая преграда, и изойдёт он своею перепуганною насмерть кровью, что хлынет у него горлом, прольётся из носу, из глаз пятная всё вокруг красным своим крапом.

Но вот промчалась карета, обдала порывом сырого холодного ветра и Чичиков не веря ещё своей удаче, не в силах перевесть дух повалился на остынувшия кожаныя подушки сидения и хватая широко разинутым ртом воздух чувствовал, как каждый его студёный глоток достигая до самого сердца словно бы приносит тому успокоение.

— Стой! Не гони, не гони! — только и сумел просипеть он сквозь стиснутое волнением горло оборотясь до Селифана, на что тот послушно и поспешно осадил коней и, выровнявши коляску у края дороги повернулся к барину поглядывая на того виновато мигающими глазками, всем видом своим показывая участие в Павле Ивановиче и готовность до новых его указаний. А уносящейся в даль по замёрзшему тракту ужасной карете, вослед которой Чичиков глядел расширившимися со страху глазами, и дела уж не было до остающегося где—то там, позади маленького, нашкодившего человечка, насмерть перепуганного своими же проказами и шкодами.

Прошло немалое время в которое уже и карета исчезнула без следа, истаявши в студёной мглистой дымке, стелящейся над дорогою, и морозец, словно бы сделавшись крепче, одел тонкою ледяною попоною спины остывающих у обочины, застоявшихся лошадей, а Чичиков всё так же, словно сомнамбула сидел боясь пошевельнуться и прижавши обе руки ко груди шептал что—то неслышное своими трясущимися белыми с перепугу губами. В тот час ему на самом деле казалось, что произведи он только хотя бы и самое мелкое движение, употреби малый, даже и не видимый глазу жест, и тут рухнет сие, только что бывшее с ним нежданное чудо – по которому зловещая карета со влекомым ею в далёкий Петербург князем промчалась мимо него. Промчалась точно, не видя и не зная того, кто он есть таков – Чичиков Павел Иванов сын, ещё вчера сидевший в каморе Тьфуславльского острога.

Но вот, наконец, страх, волновавший и будораживший его кровь утихнул, сердце, воротившись из пяток, стало на место и в душе его всё явственнее принялась утверждаться мысль о том, что вот пронеслась, пролетела мимо него лютая опасность, осенивши чёрным своим крылом, но, о счастье, не задела его, не зацепила! И, что этот вот замёрзнувший серый тракт – свобода! И этот воздух студёный и мглистый – свобода! И снег, пятнающий спины его коней, и убирающий покрытые рогожкою фигуры Селифана и Петрушки белою ноздреватою коркою – тоже свобода! Тут же почуял он непомерный, несообразный ни с чем аппетит: способность управиться с обедом, который пришёлся бы в пору, мало что двоим, а то и троим сотрапезникам. А ещё ему захотелось водки – в большой потеющей гранёной рюмке. И так чтобы закусить ея не каким—то там солёным огурцом или рыжиком, а чем—то горячим, острым и шкворчащим в сотейнике; чем—то, что плавало бы в красном жарком соусе, булькало бы мелко нарезанной зеленью и кореньями, и во что можно было бы, махнувши рукою на хорошие манеры, опустить чуть ли не половину белой пушистой булки, с тем, чтобы насосала она в себя, набрала соку, и лишь затем отправить ея в рот. Посему—то выйдя из оцепенения, в которое был он погружен нежданною встречею, приказал он Селифану править до ближайшего трактира, и тот, к слову сказать, не замедлил явиться взору нашего героя за первым же поворотом с тем, чтобы укрыть под своей сенью наших продрогших путников, давши им кров, пищу и приют.

Нынче нам уж трудно вспомнить, чем и как укреплял свои пошатнувшиеся силы Павел Иванович, но вот мысли и настроения, посетившие его в тот час, питаемы были, не до конца ещё пережитым им, недавним страхом. Оттого—то и решено было им, свернувши с главного тракту ехать кружными, дальними путями, дабы неровен час, а не свела бы его вновь злодейка судьба с чёрною княжескою каретою, подведя под сиятельный и беспощадный княжеский гнев.

Отобедавши на славу, и вопреки обыкновению своему не заведя ни с кем, ни разговоров, ни новых знакомств, он в пятом уже часе покинул гостеприимный кров приютившего его трактира, и, глядя на розовое, на вечерней заре солнце, поспешил продолжить свой путь. Его поставленная на полозки коляска резво и бойко бежала по промёрзнувшей звонкой дороге, и у первого же большого поворота вильнувши в сторону, пошла, петлять по узким ведущим в глухомань и неизвестность проселкам, рассыпая над ними звон замирающих в морозном воздухе колокольчиков, и хороня среди этих бескрайних полей и дремучих лесов след нашего героя с тем, чтобы мог он, переведши дух, осесть на время, никем не узнанный в какой—нибудь прячущейся среди лесов усадьбе, коей хозяева и слыхом не слыхивали бы ни о Чичикове с его мёртвыми душами, ни о поддельных завещаниях миллионных старух, ни о брабантских кружевах и баранах наряженных в тулупчики, ни о радзивиловской таможне. Либо укрыться в маленьком уездном городишке, под крышею старой обветшалой гостиницы, забившись с головою под тяжелое ватное одеяло, замкнувши нумер на три оборота ключа, заперевши ставни на окнах – и спать, спать, спать! Спать мёртвым сном – может быть год, а то и два, покуда не порастет быльём вся эта произошедшая так недавно история, и не потухнет, сей живущий в каждом уголку его сердца страх.

Не глядя на сгустившиеся уж зимние сумерки и тёмное, раскинувшееся над ним небо, Чичиков вовсе не опасался того, что может заблудиться в этом незнакомом и глухом захолустье, резонно пологая, что дорога на то и дорога, чтобы привесть его, в конце концов, к жилью людей ея проторивших. Тем более, что во время многочисленных своих путешествий он имел возможность не раз убедиться, в справедливости сей нехитрой мысли.

Не успели они отмахать и десяти вёрст, как уж подвернулась им деревенька, а затем и другая. А вот и сельцо покатило навстречу, убирая синеющий в сумерках косогор, но Чичиков всё твердил себе – «рано», да «рано», стремясь насколько возможно далее уйти из пределов тьфуславльской губернии. И лишь когда последния лучи зимнего солнца исчезнули с небеснаго свода не оставивши по себе и следа, когда тьма, разлившись повсюду, нарушаема была разве что одними только звёздами, блещущими в вышине холодным равнодушным до всего блеском, а притомившиеся от долгого бега кони покрылись белым инеем от замерзающего на встречном ветру пота, решил наконец—то Павел Иванович, что можно бы и остановиться, с тем чтобы дать отдых и коням, и своим дворовым людям, да и самому погреться у какого Бог пошлёт огонька.

Через три четверти часу ровнаго конскаго бегу выплыло из—за густых дерев обступивших дорогу, большое селение, со стоящим несколько поодаль господским домом, отороченным сзади толи парком, толи еловым лесом — чего нельзя было уж разобрать в темноте, и, своротивши с дороги, наши путники не мешкая, поспешили к нему. Почуявши близкое жильё и отдых, кони попластавши копытами по замёрзнувшей деревенской улице, приободряясь, дружно налегли на постромки, и коляска, выровнявши свой несколько кособокий ход, бойко побежала к подмигивавшему из—за дерев жёлтым светом своих окошек, господскому дому. Строение сие, об одном этаже, было, однако же, довольно велико, и как можно было судить – просторно. Крыльцо его убрано было круглым деревянным портиком, опирающимся на деревянные же колонны покрытыя щекатуркою, и даже по сию зимнюю пору сохранившие следы белой известки, бывшей на них. Окна дома частью были просто темны, частью занавешены ставнями, и лишь в нескольких из них, тех, что мигали Чичикову из—за дерев, горел свет. Поравнявшись с высоким дощатым забором Селифан, не слезая с козел, принялся стучать кнутовищем о тесовыя наглухо запертые ворота и стуки эти далеко разносились в звенящем тишиною вечернем воздухе, но, увы, помимо сего они так и не произвели никакого иного эффекту. Никто не отозвался на них, никто не спешил растворять ворота – встречать притомившихся путников, и лишь пара сердитых дворовых псов залилась хриплым простуженным лаем.

Чичиков некоторое время глядел на бесплодныя попытки своего возницы, строя во чертах лица своего презрительное неудовольствие, а затем голосом в котором сквозили раздраженныя бестолковыми действиями Селифана нервы произнес:

— Ну, что, братец, так и будешь лупить по воротам до утра, или же все—таки соизволишь сойти и постучаться по—человечески?

На что Селифан послушно и ни словом не возразивши, спрыгнул наземь и затряс ворота так, что загремели и задрожали не одни только их железныя замки да засовы, но и самые доски ворот отозвались глухим рокотом. Сия весьма достойная попытка возымела действие – в сенях мелькнул огонек свечи, и некто покрытый с головою тулупом, проковылял к забору.

— Кого ещё принесло о такую пору? Вот, прости Господи, не сидится людям дома, — раздался из—за забора недовольный бабий голос, на что возница отвечал строго:

— Будет, будет тебе! Ишь разворчалась, старая! Отворяй—ка лучше приличному господину, а то не ровен час, замёрзнем здесь на дороге!

Ворота, сей же час, с протяжным скрыпом растворились и из—за них глянула кутающаяся в тулуп дворовая баба, с волосами, торчащими в разныя стороны над сердитым ея лицом.

— Что за имение? Как прозывается? — не сменяя сурового тону, вопрошал Селифан.

На что баба отвечала, что имение прозывается Кусочкино и на всякий случай придерживая тяжёлыя створки ворот, с недоверием поглядывая на наших путешественников, спросила:

— А сами то вы кто таковые будете?

— Доложи, голубушка, своему барину, что просится переночевать коллежский советник – Чичиков Павел Иванович. Что не знает он здешних мест и боится, упаси Бог, заблудиться, потому, как время уж к ночи, — решил вмешаться, в сей замечательный разговор Чичиков.

— Доложить то оно конечно недолга, только вот барин у нас, почитай, что скоро уж как год – померли, — пробурчала баба, распахнувши ворота и коляска слегка кренясь въехала за ограду господскаго двора, остановясь подле украшенного портиком крыльца.

Павел Иванович прыгнул из коляски с ловкостью почти военного человека, и огонек свечи, коей подсвечивала себе дорогу баба, блеснул жёлтым блеском, на бронзовой рукоятке сабли которую он держал в подмышках. Разматывая на ходу радужных цветов косынку, что сберегала горло нашего героя от свищущих над российскими трактами сквозняков и сбросивши на руки поспешавшему ему во след Петрушке шубу, прошёл он в комнату, служившую по всем приметам гостиною залою, где отыскавши не успевшую ещё остыть к ночи печку, припал к ней озябшею спиною.

— Так что же, милая, — обратился он к сопровождавшей их бабе, — неужто некому и доложить о приезде, так—таки никого в доме и не осталось?

— Почему ж не осталось, — словно бы обидевшись, отвечала баба, — барыня осталась!

— Ну, вот и славно! Ей то, голубушка, и доложи, — сказал Чичиков, — а кстати, барин то твой молод был, али уже в летах? — бросил он вослед уходящей бабе.

— С вас будет, — ответствовала та, будучи уже в дверях.

Велевши Петрушке отправляться в людскую, а Селифану отвесть коней на конюшню, он уселся на стоявшую тут же, несколько поодаль от печки слегка рассохшуюся софу и принялся с наслаждением напитывать в себя уютную теплоту и покой царящий в сем доме. От крашеных красною краскою досок пола, укрытого плетёными половиками, распространялся по всей гостиной приятный, умиротворяющий аромат воска, которым надо думать совсем недавно и натирали пол, по обклеенным синими обоями стенам висели изображавшия сцены охоты да морские баталии гравюры, так хорошо знакомые тем, кому доводилось посещать домы наших помещиков, имеющих не более двух сотен душ, а над входною, сиявшею белизною дверью помещалась голова огромнаго лося, с огромными же рогами. Голова сия, место которой было, конечно же, в прихожей, либо, на худой конец в кабинете хозяина дома, глядела на Павла Ивановича печальными, стеклянными глазами, и Чичиков резонно заключил, что то видать был любимый охотничий трофей усопшего барина, служивший, как надо думать, подпорою его охотницкой гордости настолько, что он счёл возможным пугать сим рогатым пугалом всякого своего гостя, и верно же, всякому гостю рассказывавший, в бытность свою на этом свете, байку о том, как ему с величайшей опасностью для живота своего, удалось подстрелить сие несчастное животное.

Но отпечаток не одних лишь героических черт, увы, но уже почившего в бозе хозяина носила на себе эта зала. Было в ней ещё и нечто, точно бы тонкою паучьею лапкою касающееся до чувств Павла Ивановича, точно нашептывающее ему на ухо тонким шёпотком о том, что стоит только приглядеться и станет видно присутствие тут и хозяйки. Пускай и не явное, и незаметное с первого взгляду, но вот — то скромный букетик бумажных цветов в стеклянной вазочке мелькнёт на полке, то сыщется меж батальных картинок золочёная рамочка с цветною литографией изображающей лобзанье весёлых и толстых купидонов порхающих над цветущими розами, с которыми мог бы поспорить в размерах редкий кочан капусты, да и те уже упоминавшиеся нами плетённыя половички, убиравшие пол в гостиной, тоже, без сомнения, постланы были женской рукою. Ну и, конечно же, на самом видном месте, в простенке между двух окон располагался обрамлённый чёрною рамкою портрет худенькаго человечка с тонкими, точно шильца, усами и тёмными круглыми глазками на словно бы «утином» личике.

«Он, стало быть, и есть — новопреставленный!», — подумал Чичиков, и более уж в мыслях своих не касался до сего предмета.

Недолгое время спустя, стали доноситься до разморенного исходящим от печки теплом Павла Ивановича некоторыя шумы и возня, возникнувшие за ведшей в покои дверью. Сопровождаемы они были ещё и шуршанием, коим отличаются накрахмаленныя дамския юбки, а затем дверь медленно отворилась и в гостиную прошла лет тридцати дама, как можно было догадаться — хозяйка дома, облачённая, как то и пристало вдове, в чёрное, скрывающее ея руки и шею, скромное платье. Павел Иванович разве, что не мячиком подскочил со скрыпнувшей своими пружинами софы, и, склонивши голову так, что его круглый подбородок упёрся в самую манишку – отрекомендовался.

— Чичиков Павел Иванович! Коллежский советник! Волею судеб и обстоятельств вынужден искать у вас, сударыня, приюта. Посему прошу простить меня великодушно за то, что с подобными пустяками обращаюсь в столь горькую до вас пору.

На что дама вздохнувши, просила его не беспокоиться, на сей счёт и, указавши на софу, с которой он только что вскочил, просила садиться. С появлением в гостиной зале дамы, бывшая в Чичикове сонная, тёплая одурь, вызванная близостью его к жаркой печке, исчезнула во мгновение, глаза его заблистали, румянец, на его и без того не отличавшихся бледностью щеках, сделался еще шире, и усевшись на софу в своей всегдашней, приятной манере, с подворачиванием ножки за ножку, он выгнул спину дабы показать мужественныя линии своего корпуса с наивыгоднейшей стороны.

Что же касаемо до внешности вошедшей дамы, то тут мы пребываем в некотором затруднении. Затруднении связанном отнюдь не с самою дамою, но так хорошо знакомом всякому литератору желающему описать внешность какой–либо из дам. Потому, что стоит лишь написать о героине, что была она полна и хороша собою, как тут же все, кто не полны, а наоборот худы, сделают для себя вывод, что все они вовсе нехороши и обвинят автора в предвзятости. Ежели же прописать иным, каким образом, как тут же образуется новая партия, и уж обидятся на автора дамы иные. Из чего сразу же возникнет новая неразбериха, в которой, всё одно, автор лишь и будет виноват. Посему из подобного деликатного положения возможен единственный выход – описать просто, безо всяких затей, какова же была внешность вошедшей в гостиную залу дамы; ровно таковым же манером, каковым мы описывали, к примеру, самою гостиную. А засим уж предоставить Чичикову решать, какова на взгляд его сия дама – дурна ли, или же хороша собою? Вот тогда с него и будет весь спрос.

Итак, дама, вошедшая в залу, была изрядного для женщины росту и весьма достойных статей. Несмотря на обширныя ея юбки, видно было, что бёдра у дамы и широки и круты, а грудь, сокрытая под скромным чеёным платьем – высока и крупна и вполне могла бы поспорить…, но молчим, молчим – без лишних замечаний! Лицо у нея хотя и было несколько бледно и припудрено, но все же природный румянец заметен был и под слоем пудры, правда, совсем небольшим. Нос у дамы был прямой – средний по размерам нос. Глаза же толи серыя, толи голубыя, чего нельзя было сказать определённо по причине скудного освещения – горело всего то шесть свечей. Губы у дамы были слегка припухлыя, но, в общем, то вполне обычныя с виду губы. Волосы – светлые, в завиток, собранныя на затылке в большой пучок, убранный чёрною же кружевною наколкою… Ну вот кажется и всё. Ежели я, что и выпустил, то это, стало быть, незачем, потому, как мало что может добавить к сему портрету. Но и без того знаю, что не выпустил ничего, акромя может быть ушек, да ручек, да и те были под стать всему мною уж рассказанному.

Что же в отношении Павла Ивановича, то помимо оживления, охватившего все его существо при виде сей дамы, о чём мы уже имели место сказать, ощутил он новое, непонятное и разве, что не впервые посетившее его чувство – схожее с тем, как ежели бы поселился у него под сердцем некий щекотный и в одно время приятный червячок, чьи шевеления, надо думать, и прогнали из души его ту тёплую, уютную сонливость в коей пребывал он дожидая в гостиной хозяйку.

Нынче же, после совершенных им весьма галантных прыжков, чья резвость также, надо думать была вызвана сим новым, проклюнувшимся у него по сердцем шевелением, сидя на краешке софы, в уже сказанной нами изящной позе, он слышал, как радостно шумит у него в висках кровь, словно бы выкликая, выстукивая одну и ту же мысль: «…удачно заехал…, удачно заехал…, удачно заехал…». Однако ни взбудораженное хозяйкою имения воображение нашего героя, ни «червячок» ковырявшийся у него в груди, не помешали Чичикову в самой изысканной и светской манере осведомиться об имени и прозвище столь взволновавшей его особы. На что хозяйка назвавшись Кусочкиной Надеждою Павловной, спросила у него в свою очередь:

— А как вы? Простите, как вы изволили сказать – «Павел Иванович»? Я признаться и не упомнила с первого разу. Потому, что и нервы и мысли заняты иным. Так что уж прошу покорнейше меня простить.

— О, сие не стоит и извинений, любезная Надежда Павловна. Тем более что изволили вы запомнить правильно. Я и есть Павел Иванович, собственною персоною. Причина же нервам вашим ясна, ея не заметит один лишь глупец, либо слепой.

При этих сказанных Чичиковым словах, лицо хозяйки окрасилось благодарною, но в то же время и несколько болезненною улыбкою, а в кулачке возникнул неизвестно откуда взявшийся платочек.

— В отношении же себя могу добавить, что я столь невзрачный червь мира сего, что, по правде сказать, не достоин ни внимания, ни заботы со стороны подобной вам особы. Могу лишь не стыдясь говорить, что много претерпел на веку своем за правду, и по службе, да и просто от всяческих неприятелей не однажды покушавшихся на самое — жизнь мою. И даже не далее, как несколько времени назад был доведён врагами до такового плачевного состояния, что ежели мне не отворили бы вовремя кровь…, — и, не окончивши фразы, Чичиков сделал рукою некий жест, который должен был означать всю глубину безнадежности его, а затем, возведя глаза к потолку, перекрестился с чувством, так словно бы и впрямь увидал кого—то на потолке, после чего украдкою глянул на хозяйку.

Надежда Павловна, сидевшая супротив него в кресле притиснула вдруг батистовый свой платочек к лицу, и из глаз ея покатились внезапныя и обильныя слезы. Круглыя заманчивыя плечи ея затряслись от мелких рыданий и Павел Иванович несколько смешавшись от подобного порыва, который, скажем прямо, не знал к чему и отнесть, засуетился, забегал по гостиной в поисках воды, либо нюхательной соли, либо какого иного средства могущего быть полезным при подобного рода припадках. Нюхательной соли он не нашёл, зато стакан с водою к счастью сыскался скоро, благо рядом на столике стоял прозрачного стекла кувшин, до краёв полный водою. Принявши у Чичикова стакан, Надежда Павловна сделавши несколько маленьких глоточков, с благодарностью глянула на Павла Ивановича, ожидавшего, что она стукнет зубками о край стакана, как оно обычно случается с дамами во время рыдания; но нет – она не стукнула.

«Видать совладала с собою!», — подумал Чичиков.

— Покорнейше прошу простить мне сию слабость, — сказала Надежда Павловна, — но, поверите ли, все произошедшее для меня ещё так живо! — и она возвела заплаканныя свои глаза к портрету с «утиным» личиком. – Давеча, когда вы сказывали, как отворяли вам кровь, то мне подумалось, что ежели бы и ему — Александру Ивановичу вовремя отворить кровь, то может статься он жил бы ещё и поныне! Но здесь в нашей глуши, в деревне разве сыщешь хорошего доктора?— и она снова поднесла платочек к глазам, дабы промокнуть выступившия было слезы.

— Боюсь обеспокоить вас неприятным вопросом, но коли уж, как бы сам собою зашёл о том разговор, то не скажете ли вы, от чего скончался уважаемый Александр Иванович?— осторожно осведомился Чичиков.

— Ах, это такая трагедия, такая трагедия! — отвечала Надежда Павловна, сызнова поднося платочек к глазам. – Супруг мой, изволите ли видеть, были, что называется «страстный охотник». Дня не проходило без того, чтобы не уезжал он из дому, пропадая на своей охоте с утра и до вечеру. Порою случалось и так, что и по неделям его не дождешься…

«Интересно бы знать, где же на самом деле прохлаждался он от трудов праведных? Уж я то знаю подобных, с позволения сказать – «охотников», — подумал Чичиков, но вслух, конечно же, ничего не сказал, выразивши на челе своем ещё более усердное внимание.

— И вот однажды, немногим более года назад, — продолжала Надежда Павловна, — собрался он, как обычно поохотиться, сел на свои дрожки и поехал, но не проходит и часу, как заявляется к нам сосед наш – Варлам Николаевич Троехвостов, что живёт от нас в двадцати пяти верстах: у него там деревенька – Мшанки. Заявляется и с порогу, ни «здрасте» тебе, ни «пожалуйста», принимается стучать ногами, глаза таращить и кричать: «Подайте—ка сюда мне сего подлеца Кусочкина! Я его, сей же час, и взаправду на кусочки изрублю!» А у самого в руках сабля, и сам весь красный – дрожит. Не знаю, что он там себе вообразил, либо наслушался, чьих наветов, только кричит: «Я обесчещен этим негодяем – Кусочкиным и не желаю теперь всех этих кусочкинских отпрысков под своею фамилиею растить!»…

«Однако же, я в нём не обманулся! Крутить «амуры» на стороне, будучи женатым, на подобной — весьма и весьма незаурядной особе. Это, конечно же, и впрямь надобно быть «страстным охотником», — подумал Чичиков, невольно залюбовавшись раскрасневшимся от искреннего волнения лицом Надежды Павловны, продолжавшей изливать нашему герою свою душу. Ведь порою душе каждого из нас необходимо бывает подобное, может быть и способное поразить кого—нибудь своею внезапной откровенностью излияние. А тем более душе женщины, немало перенесшей, носящей в сердце своем глубокую рану, запертой в глухом поросшем лесом уголку, где из ближайших соседей либо Троехвостов — живущий в двадцати пяти вёрстах, либо зайцы да белки, скачущие по полям да по веткам. Что же до Павла Ивановича, то в нём по всему видать приличного с хорошими манерами господина, который к тому же может быть и добр. Таковому вполне можно и довериться, потому, как сегодня он здесь, а завтра его уж – поминай, как звали. Если даже и посмеется он над бедою несчастной женщины, то, что с того? Смех его не будет уж слышен в этом окруженном глухими лесами имении, а на душе у Надежды Павловны сделается неизмеримо легче.

Однако вернемся к сей исповеди, господа, она далеко не окончена, последствия её станут видны совсем скоро и будут более чем важны для всего нашего повествования.

— Представьте себе только, Павел Иванович, позволить себе сказать таковое, и о ком? Об Александре Ивановиче?— продолжала Надежда Павловна, — О человеке который был нраву самого кроткого, здоровья слабого – сил у него только и доставало, что на сон да охоту.

Тут Надежда Павловна сделала остановку, вновь прибегнувши к батистовому платочку, и лишь затем продолжала рассказ, увидевши в Павле Ивановиче слушателя сочувствующего и внимательного.

— Поверите ли, Павел Иванович, но только каждый раз он мне говорил: «Душенька, ежели бы не охота, то сил у меня вообще бы не стало. А так, выйдешь в лес – никого! Можно вообразить, что ты один в целом мире, и окромя тебя будто никаких других человеков нету, будто всех их уж Бог прибрал. И эдак хорошо, покойно на душе сделается, и силы незнамо откуда снова берутся».

— Вот такой он был человек! Слабый, мечтательный; а его – раз, и в грязь топтать. Тем более^ что этот Варлам Николаевич тутошней жизни и вовсе не знает. И пускай он и местный, но даром, что здесь живёт. Потому что в последние лет пять, вообразил он себе, будто бы он большой купец. Всё зерном да лесом торгует, всё скачет по губерниям, однако с его торговли проку никакого не видать! Как жил в Мшанках, так и живёт. Но вот вбил себе в голову несусветную глупость и нате – заявился!

— Прошу покорнейше простить, — осмелился вступить Чичиков, — это, стало быть, он и изрубил уважаемого Александра Ивановича в кусочки?

— Ах, нет же, нет! — чуть не со стоном отвечала Надежда Павловна. – Он покричал тут, потоптался и, увидавши, что Александра Ивановича в имении нет, укатил на своей пролетке, крикнувши напоследок, что пришлёт к нему своих секундантов. Не успела я остынуть от подобного наскоку, как появился мой Александр Иванович. Я к нему с расспросами, что мол, да как, а он отвечает, что погода не клеится для охоты, да и чувствует он себя, дескать, неважно. И вправду бледный такой и лоб испариною покрыт, а сам спрашивает: «А что, матушка, без меня никто к нам не наведывался?» Прямо, как в воду глядел, голубчик мой, — и она сызнова уткнулась лицом в платок, на что ей Чичиковым вновь был предложен стакан с водою.

— А я, не подумавши, возьми да и расскажи про нежданный визит, да про то, как Троехвостов саблею махал, да грозился к утру секундантов прислать. Ежели бы видели вы, любезный Павел Иванович, как горько ранило сие известие чистое сердце Александра Ивановича. Он не в силах был перенесть подобной людской подлости и даже слегка зашатался, схватившись рукою за грудь. Бледность его сделалась ещё заметнее, так что даже под глазами пошли зеленыя круги. Слёг он тогда же, в тот же вечер и более уж не вставал. Всё лежал и слушал – стукнет только где дверь ненароком, как у него тут же припадок сделается. От слабости задрожит весь, потом изойдёт и плачет, плачет от обиды, что могли о нём таковую небылицу понесть, и эдак низко имя его уронить. Проболел мой голубчик подобным манером неделю, и отдал Богу душу от сердечного припадку. И никого не укорял, никого ни в чём и словом не попрекнул, — и у нея вновь затряслись плечи в рыданиях.

Признаться, герой наш ощутил ото всего поведанного ему безутешною хозяйкою, некоторую неловкость. С одной стороны дело сие казалось совершенно ясным – и то, что нашкодивший в чужом дому господин Кусочкин, бывший при жизни, как упоминалось уж нами не раз – «страстным охотником», помер от сердечного припадку, приключившегося у него с перепугу, ни о чём другом, как о Божьем промысле свидетельствовать не могло. С другой же стороны, Павел Иванович совершенно не мог взять в толк, как это Надежда Павловна, к слову сказать, всё более волновавшая его сердце, могла не только не ведать того, что столько времени творилось у нея чуть ли не под самым носом, но и сегодня по прошествии года минувшего с той поры, продолжавшая хранить верность сей добровольной своей слепоте.

«Нет, не похоже, чтобы была она «святая простота». А не кроется ли здесь какой—либо с ея стороны умысел, либо женское коварство? — мелькнула вдруг в нём некая догадка, доставившая ему даже и удовольствие и польстившая мужескому его самолюбию, — и верно, к чему ей было сказывать мне все мелкия подробности сего происшествия; так только могла бы упомянуть ненароком – дескать, скончался любезный супруг от сердечного припадку, и всё, а тут таковая драма, какою впору делиться лишь с близким и сердешным другом. Очень может быть, но сие проистекает даже, что из кокетства?…»

Но нет, ошибался Павел Иванович. Не была Надежда Павловна «коварною женщиною», А просто то была свежая, молодая вдова, недавно схоронившая блудливого своего супруга, с глупыми глазками на утином рыльце (упокой, Господи, его душу), не видавшая за покойным никакой жизни – той, что так жаждает всякая женщина, не знавшая ничего кроме горести и постоянных унижений, производимых над нею «страстным охотником», и по сию пору пребывающая в замешательстве от произошедшего в ея судьбе перелома, не желающая поверить в то, что не остается ей уж ничего, даже и чистых, светлых воспоминаний, о столь печально завершившемся ея супружестве, воспоминаний, что одни бы могли осветить тёплым своим светом, проходящую в тоскливом одиночестве, несчастливую жизнь ея. Вот и возникнуло в ея душе некое тяготение к этому, столь неожиданно появившемуся в сей лесистой глуши гостю, отличному ото всех особ мужеского роду, что попадались на ея пути доселе. Его деликатныя и достойныя манеры, округлыя обороты речи, внешность приятная и представительная в одно время показались Надежде Павловне выходящими из обычного ряду — вон. Ей захотелось поделиться с таковым необыкновенным человеком, каковым показался ей Чичиков, теми болями, коими болела ея душа. Верно, так она надеялась излечиться от них; заговорить горькую свою беду, как заговаривают хворь знахарки, а затем и самой поверить в то, что печаль ея светла, утрата высока. Что пускай жизнь ея и нельзя счесть удачною, но и в ней тоже было нечто достойное, что потеряла она близкаго дорогого друга, чья душа полна была самых выдающихся побуждений и качеств, а не мелкого и гадкого, надсмеявшегося над лучшими ея чувствами человечишку.

— Ах, бедная моя Надежда Павловна! Признаюсь мне нынче трудно даже подобрать слова, чтобы таковому вашему горю соболезновать. Уже невыносимо трудно, когда уходит просто близкий до тебя человек. А тем более таковой необыкновенный муж, каковым, насколько смею я судить, являлся ваш супруг! Да, воистину невосполнимая для вас утрата, но всё же надобно ея пережить и перенесть. Потому, как думаю я, у вас должны были бы остаться после него малыя детки, и им необходимы материнская любовь и участие. Вы же находясь в тоске и печали просто не сумеете уделить им должного внимания, а для деток сие плохо, уж поверьте мне — опытному в житейских делах человеку, — с проникновенным светом во взоре говорил Чичиков.

Однако мне кажется, что сия горячая его забота о малых детках высказанная словно бы невзначай, хорошо и понятна, и видна всякому, кто хотя бы сколько—нибудь знаком с Павлом Ивановичем.

— Нет, Павел Иванович, детками нас Господь обделил. Я ведь уже говорила вам, что сил Александру Ивановичу доставало на одну лишь охоту. Поначалу я, признаться, переживала по деткам, но теперь то вижу, что и тут не обошлось без промысла Божьего, не то оставались бы нынче — сиротки, — сказала она, вздохнувши, но и ей видимо тоже сделался понятным вопрос Павла Ивановича, потому, что щёки ея вдруг покрылись румянцем и, потупивши глаза она улыбнулась, словно бы какой—то новой вспыхнувшей в ней мысли.

— Воистину так! Всё, что не совершается Господом нашим – всё нам на благо и ко спасению нашей души. Сие видно даже и из того, что у вас нынче не в пример прежнему прибавится забот. Ведь это страшно подумать – всё имение ляжет на ваши плечи, — сказал Чичиков, с заботою поглядевши на заманчивыя плечи хозяйки.

На что Надежда Павловна, махнувши рукою, отвечала:

— А оно и без того вёе на моих плечах и лежало. Александр Иванович были натура мечтательная. В хозяйстве они мало знали толку, вот и приходилось мне самой во все тонкости вникать…

— Но позвольте, ведь всегда возможно, в таковом случае нанять управляющего! — с некоторым даже задором произнес Чичиков, верно желая показать своё неравнодушие к тем заботам, что обременяли пышныя плечи Надежды Павловны.

— Оно, конечно же, так, но с другой стороны, не желательно доверять имение постороннему человеку. Даром что ли говорят, что управляющие все воры, — отвечала Надежда Павловна.

— Позвольте однако ж полюбопытствовать, — не удержался Чичиков, вовсе не замечая того, что его словно бы подвели ко сделанному им вопросу, — но ежели, вы, уважаемая Надежда Павловна изволили заговорить об имении, то каково оно у вас – велико ли, мало?...

— Ну не то сказать, что велико, но и малым его тоже не назовешь. Полтораста душ крестьян. Да винокурня своя, да два года назад меленку поставила, так что ещё и с окрест приезжают муку молоть. Да рожь с пшеницею сеяла, тому же Троехвостову да прочим купцам продавала. Под пашнею у меня более тысячи десятин, да лес еловый – вы знать сами его могли видеть, когда подъезжали; большой надо вам сказать лес. Так что при случае и лесом торгую. Ещё два пруда у меня рыбных, да река…, — принялась перечислять Надежда Павловна. — Да ежели вам сие интересно, то я готова вам всё показать. Ведь и то приятно, чтобы на имение кто знающий, мужеским глазом поглядел. Может статься, и увидите где, какой недочёт. Подскажите, как поправить получше.

— Я с превеликим удовольствием, матушка! Я страсть, какой до всего этого охотник. По мне лучшего времяпрепровождения не сыскать, как поглядеть на хорошо налаженное хозяйство. Тут всегда поучиться хорошему можно, что—либо и себе перенять, — сказал Чичиков очень довольный тем, что довелось ему услыхать об имении Надежды Павловны.

— А вы, Павел Иванович, часом, не помещик ли сами будете? Или же всё служите ещё? Я признаться не вполне поняла – какой на вас чин?— спросила Надежда Павловна.

— Коллежский советник, голубушка. Но более уж не служу. Тоже надобно хозяйством заниматься. А то крестьян, видите ли, много, а селить негде, вот и задумал я провесть переселение в Херсонскую губернию. Да хлопотно больно сие переселение, одних бумаг кипы уж набрались, конца—краю всё не видно, — посетовал Чичиков.

— Сколько же это должно быть у вас крестьян, Павел Иванович, ежели их вам и селить некуда?— с нескрываемым интересом спросила Надежда Павловна.

— Тысяча душ, голубушка! Тысяча душ! — дважды произнес Чичиков заветное для себя число, как видно для большего эффекту, но эффект и без того был немалый.

Разрумянившееся от приятной беседы личико хозяйки, разрумянилось тут ещё более, так, что по щекам ея разве, что не зацвели красныя пятны, а глаза уж блистали не прихлынувшими было к ним вновь слезами, а иным, неизвестным ещё доселе науке веществом, что заставляет сиять и светиться женския очи ежели только бывает, встречаем достойный до их внимания муж.

Что ж, господа, так уж устроен белый свет, что любой, и каждый радеет о своей пользе. И коли оно так не нами заведено, то, может быть, и не пристало нам судить о том – хорошо ли сие, либо худо, а то и вовсе никуда не годится. Хотя признаться порою и грустно бывает, друзья мои, оттого, что подобное происходит с нами, из века в век. Приходит поколение, уходит поколение, а ничего не меняется. Всё остаётся, как и прежде, и даже самая малая амёба, видная лишь сквозь, по самой последней научной моде сочинённый, мелкоскоп, суетится и снуёт по сторонам своей лужи, верно почитаемой ею за вселенную, заботясь лишь о том, как бы поболее ухватить сегодня, сейчас, крохотными своими ручонками, или же чем—то, что дано ей Богом наместо оных, так словно век её не мерян, словно жить ей вечно, вечно же забивая амёбий свой животик желанной и драгоценной для нея пакостью, какою кишит всякая лужа на скотном дворе.

«Миллионщик! Безо всякого сомнения – миллионщик!», — подумала Надежда Павловна, скользнувши рассеянным взглядом по портрету с «утиным» рыльцем. – «Эх! Расселить бы их всех здесь! И то дело – места хватит, а не хватит, так можно и землицы прикупить. Вот было бы хорошо!»

— А где же нынче содержатся ваши крестьяне? — полюбопытствовала она, строя во чертах лица своего искреннюю заботу, как в отношении крестьян, коим предстояло столь долгое и опасное переселение, так и в отношении нашего героя, находящегося во власти такового грандиозного предприятия, на которое мало кто может отважиться, потому, как на него, порою, уходят годы и годы жизни.

— В северных наших губерниях, — соврал Чичиков, — но сами изволите видеть, климат там суров, хлебопашествовать сложно. А на одних рыбных да лесных промыслах таковую орду не удержать. Вот и решился – на переселение.

Неизвестно, сколько ещё времени мог бы длиться сей разговор, но тут в гостиную вошла давешняя баба и объявила, что ужинать подано; с чем наши собеседники и проследовали в столовую.

Часа через два, когда, отужинавши уж лежал Чичиков, готовясь отойти ко сну на широкой, свежепостланной постеле, самые разнообразные, соревнующиеся друг с дружкою в своей приятности мысли, устроили целое коловращение у него в голове. И все они, так или иначе, оканчивались хозяйкою имения. Всё в ней пришлось по душе Павлу Ивановичу – все стати ея были именно те, что всегда глянулись нашему герою. И тут вышло ровно, как по поговорке: «И волос, и голос – всё по нраву!» Да ещё и именьице, как можно было понять, неплохо налаженное, да полтораста душ крестьян, причём всамоделищных, живых, а не присутствующих только лишь на бумаге, да в воображении Павла Ивановича, да винокурня, да своя меленка, да лес, да река…

«С такового имения в год, с закрытыми глазами, до двадцати тысяч выколачивать можно! Да ежели ещё нововведения всякия ввесть, по примеру того же Костанжогло, чтобы всякая дрянь в дело шла — копейку давала – тогда, пожалуй, и до полуста поднимешься, — сладко потягиваясь в тёплой постеле думал Чичиков. – А что? «Надежда Павловна Чичикова» — звучит не в пример лучше какого—то там «Кусочкина»! — усмехнулся он сам себе.

В довершении к сим приятным, и несколько игривым его размышлениям случилась ещё одна, весьма неожиданная приятность. Как так получилось, может тому виною послужила планировка дома, но оказалось, что по чистой случайности поселили Павла Ивановича через стенку от спальни самой хозяйки и он, затаивши дыхание, слушал, как Надежда Павловна, в самых лестных словах и выражениях отзывалась о нашем герое, обсуждая его персону с прислуживающею ей перед сном девкою – отметивши его тонкия манеры, незаурядный ум, привлекательную внешность и даже в отличие от нас с вами, назвавши его – красавцем. Что весьма и весьма польстило самолюбию Павла Ивановича! Когда же пошёл пересчёт предметам, о которых нам неловко и говорить: «…прими, мол, Дуняша это, да подай—ка то, да расстегни—ка вот здесь…», и так далее, то Чичиков замеревши, обратился весь без остатка, в один лишь пламенеющий слух, и долго ещё наслаждался шорохами и скрыпами достигавшими до него из—за стенки.

Конечно же, по утру проснулся Павел Иванович в преотличнейшем настроении, чему причиною были и здоровое пищеварение, и здоровые сны, что снились ему во всю эту ночь. В первые мгновения по пробуждении, даже не вспомнивши ещё того, где он находится, он уже знал, что с ним вчера приключилось нечто весьма и весьма приятное. А тут ещё и лицо Надежды Павловны засветилось вдруг пред его мысленным взором и Чичиков хохотнувши коротким радостным смешком, энергически задрыгал ногами,и сбросивши с себя тёплое одеяло вскочил с постели. В комнату сквозь неплотно пригнанный ставень, косым лучом проникнуло солнце, и проделавши спешно обычный свой утренний туалет, Павел Иванович обтёр смоченною губкой водою всё тело, растеревши его затем до красноты жестким полотенцем, кликнул Петрушку для выполнения им его всегдашней роли – цирюльника, и, облачившись в свежее белье, свежую же рубашку с заманчивою манишкою, отправился в гостиную.

Нынче гостиная показалась ему ещё более приветливой и уютною, нежели вчера. Чему причиною были не одно только яркое солнце, льющееся в комнаты сквозь расписаныя морозцем стеклы окошек и хорошее его настроение, но и весьма заметные усилия по её переустройству и украшению, что Павел Иванович не без оснований отнёс на свой счёт, и сие также польстило ему. Изменения, что как надо думать, произведены были под покровом ночи, и заключались в перекочевавших в гостиную из других помещений, больших кадок с фикусами и прочими представителями растительного царства, действительно пошли гостиной на пользу, потому, как сии зелёныя насаждения весьма и весьма оживили залу. Усевшись на давешнюю и уже несколько привычную ему, слегка рассохшуюся софу, со склонившимся над нею фикусом, и слушая, как потрескивают поленья в голландке, Чичиков принялся дожидаться хозяйки. В душе его сейчас царили одни лишь мир да покой, да нарушаемая щелканьем сгорающих в печи головешек тишина.

«А что бы не остановиться мне именно здесь, в этом уголку, не сыскивая уж иных? Обождать, покуда и впрямь не улягутся страсти…, — думал Чичиков, жмурясь от солнечных бликов играющих по граням большого висящего в гостиной зеркала, и вслушиваясь в басовитое тиканье стоявших в углу часов, — ведь тут самая настоящая глухомань. Ближайший сосед, этот Троехвостов – в двадцати пяти верстах, да и тот вряд ли объявится после того скандалу да похорон. В усадьбе одна хозяйка да слуги. Из гостей может, кто и приедет, но с другой стороны – много ли охотников по морозу, зимою вёрсты мерять? Так что оно само – собою, как бы выходит, что весьма заманчиво было бы мне проквартировать тут до весны, ежели, конечно же, хозяйка не будет против», — уговаривал себя Чичиков, которому всё более хотелось таковым образом поступить.

Но приятные его мысли прерваны были вдруг явившейся в гостиную залу, вчерашнею бабой, нынче уж прибранною и не глядящею более пугалом. Баба объявила, что барыня дожидаются его в столовой, потому, как кушать, уж подано. И Чичиков, с ловкостью почти военного человека подскочивши с софы, проследовал за нею.

Надежда Павловна, бывшая в столовой, расцвела при виде вошедшего в комнату Павла Ивановича приветливою, милою улыбкою. Чело ея уж не хранило следов той печали, что блуждала по нему прошедшим вечером. Напротив – глаза ея светились дружелюбным радостным светом, отчего Чичиков снова почуял под сердцем шевеления давешнего щекотного червячка.

«А она хороша! Право – хороша! Воистину, просто красавица!», — подумал он, проходя приложиться к ея ручке.

Затянувши, отчасти сию процедуру, он не без удовольствия заметил, как на щеках хозяйки вспыхнул румянец, а на шейке забилась синяя жилка, так хорошо видная под белою кожей. Он хотел, было сесть супротив неё, по другую сторону стола, как того требовали приличия, но Надежда Павловна, без колебаний усадила его на самом почетном месте, сама, оказавшись по правую от него руку, куда расторопною Дуняшею тут же и переставлен был ея прибор. Этот жест, произведенный хозяйкою, показался Чичикову необыкновенно домашним, по—семейному тёплым и простым. Да к тому же в нём словно бы сокрыто было ещё и некое обещание, от чего сердце Павла Ивановича тут же накрыло тёплой волною, и приятною ломотою заломило где—то внизу живота.

Завтрак, предложенный ему Надеждой Павловною, был прост, свеж и обилен. Тут присутствовали и горячие, промасленные блины, и оладьи утопающие в сметане, и творог — наведённый с мёдом, и яйца, сваренные вкрутую, и холодная телятина, запечённая в какую то заманчивую корочку – нарезанная толстыми сочными ломтями, и только что изжаренныя курицы, по которым пузырилось, стекая на блюдо желтое масло. Помимо всего сказанного, стоял на столе кувшин тёплого молока, плошки полные мёду с домашней пасеки, а наместо хлеба выступали добрыя, пушистыя шанежки да нежныя ватрушки.

— Как спалось вам на новом месте, любезный Павел Иванович? — осведомилась Надежда Павловна с тем, чтобы завесть разговор.

На что Чичиков состроивши значительную мину, отвечал, что уснуть не мог долго, по причине многого им увиденного и услышанного вчерашним вечером, от того и возникнули в голове и сердце его многия мысли не дававшие ему покою.

— Одна лишь история, касающаяся гибели глубокоуважаемого Александра Ивановича – достойна пера романиста, не говоря уж об ином, — не сменяя глубокомысленной задумчивости на челе, проговорил он.

На что Надежда Павловна отвечала печальным склонением головки и не менее печальным же вздохом, правда ныне не сопровождаемым уж промакиванием глаз.

Однако вздохи, вздохами, а природа брала своё. И здоровые желудки наших героев требовали заполнить их едою, столь заманчиво глядящею со стола. Посему, не откладывая сего дела в долгий ящик, они сполна отдали свой долг каждому из блюд, и Чичиков всё испробовавши, нашёл все кушанья чрезвычайно вкусными и питательными.

В продолжение, завтрака последовало ещё одно событие, сколь неожиданное, столь для Чичикова и приятное. Отдавая некое распоряжение Дуняше, Надежда Павловна, несколько неловко повернувшись всем своим статным корпусом влево, невзначай коснулась под столом своим бедром до его коленка. Прикосновение сие было мимолетным, длилось всего лишь одно счастливое мгновение, но и его достало для того, чтобы Чичиков едва не подавился плохо прожеванным им куском телятины. Именно этот имевший место казус, впрочем, как кажется не замеченный самою Надеждою Павловною, и вызвал в нашем герое окончательное решение оставаться в Кусочкине сколько возможно долго.

Разговор же протекавший тем временем за завтраком был полон светского, любезного тону и был, как надо думать, интересен обоим. Главным предметом его, как—то само собою сделалось имение Надежды Павловны, её хозяйство, вот посему—то и было решено, что отдохнувши после завтрака часок – другой, выберутся они на прогулку с тем, чтобы Чичиков своими глазами мог оценить то весьма приличное приданное, что могла при случае дать за собою прекрасная молодая вдовушка. Засим Надежда Павловна проследовала в свои комнаты, предоставивши Павлу Ивановичу полную свободу действий, коей он и не преминул воспользоваться. Для начала решил он ревизовать господский дом, где ему только и были, что знакомы гостиная со столовой да сени, выключая, конечно же, комнату, отведенную ему под ночлег.

Вот почему и принялся он, заложивши руки за спину, путешествовать по коридорам деловою походкою и с тем видом знатока, с каковым многия из наших соотечественников прогуливаются по самым примечательным местам, самых известных мировых столиц — то есть выражая во челе своем самое скрупулёзное внимание ко всякому пустяку. Путешествие сие привело Павла Ивановича в скором времени в людскую – весьма просторную и опрятную, посреди которой на добела выскобленном столе покоился медный, на полтора ведра самовар. Среди дворовых и челяди сидящих вкруг стола увидал он и своих, затесавшихся Петрушку с Селифаном. Петрушка, важничая, вёл о чём—то разговор с крупным при окладистой бороде мужиком, а Селифан сидел уж порядком осоловевший, поклевывая в стол сизым своим носом.

Чичиков не стал долго останавливаться на людской и проследовал далее. А далее направо и налево по коридору пошли комнаты — которыя из них были замкнуты, которыя – отворены. В них то и заглядывал пытливый наш путешественник. И виденное, надо думать, потрафляло изысканному его вкусу, потому, как в лице его сохранялось выражение спокойного довольства. Наведался он и в кладовые, сделавши ревизию припасам, где ровные ряды колбас и ветчин под потолком да полки заставленныя соленьями да вареньями порадовали его своею обильностью. Кухня встретила его жарким отсветом плиты, шкворчанием и бульканьем уж готовящихся к обеду блюд, заманчивыми запахами да звоном кастрюль и сковородок, что тоже пришлось ему по душе. Покончивши с осмотром хозяйственной части дома, Чичиков проследовал туда, где по его расчетам должен был располагаться кабинет усопшего Кусочкина. И надо отметить — расчёт его оказался верным. Он безо всякого труда отыскал нужную ему дверь.

Комната, служившая некогда кабинетом, разительно отличалась ото всего остального дома. Взглянувши на неё, легко было поверить в то, что у почившего хозяина сил, по словам его супруги, только и доставало, что на сон и охоту. Третьим же из основных занятий господина Кусочкина, помимо уж сказанных нами, было, по всей видимости — чтение «Русскаго Инвалида», чьи отдельные номера и подшивки попадались на глаза повсюду. Прочая же обстановка комнаты словно бы мешалась в какую—то кашу – всё в ней было как—то неопределённо, тускло, неумно и даже двое ружей, накрест висевшие на стене, показались Чичикову глупою, ненужною деталью. Одним словом комната сия произвела не всегда опрятного нашего героя, ценившего порядок, чистоту и никогда не забывавшего и о личной гигиене, настолько неприятное впечатление, что он, не переступая порога, лишь заглянул в неё и, поморщивши нос, хлопнул дверью, отправившись восвояси.

Об двенадцатом часе, как оно и было уговорено – сошлись Чичиков с Надеждою Павловной в гостиной, с тем, чтобы отправляться на прогулку по имению. Сани давно уж были заложены, и герои наши, приодевшись потеплее, по причине изрядного морозцу, прошли на крыльцо. Чичикова во первую голову конечно же влекли к себе меленка с винокурнею, как хозяйственныя заведения могущия давать ровный и постоянный доход, однако он побоялся выказывать свой излишне рьяный до них интерес, решивши, что хозяйке самой виднее с какой стороны позаманчивее показать принадлежавшее ей имение.

Усевшись в санки, Павел Иванович сразу же отметил и ладную добротность сего небольшого экипажа, и крепких, уж обросших кудлатою, зимнею шерстью коней погоняемых стареньким, кутающимся в видавший виды кожушок, возницею. Удовольствие же для него, от поездки в этом экипаже, как сие стало ясным с самого начала, состояло не из одного только любования окрестными видами, но проистекало ещё и из некоторой тесноты самих санок. Отчего Чичиков оказался настолько притиснутым к корпусу Надежды Павловны, что признаться тут же позабыл и о прогулке, и об имении, и с сожалением, время от времени, «выковыривал» своё тело из—под меховой, защищавшей их от мороза полости саней, лишь, для того чтобы осмотреть какой—либо из предметов служивших достопримечательностью сего имения: как то пруд, что и вправду был хорош даже и нынче зимою, либо гумно, засыпанное играющим в лучах солнца снегом, либо работный двор, где всё было выстроено просто и разумно. И меленка, и винокурня тоже произвели на Павла Ивановича должное впечатление. Потому, как меленка была вовсе и не меленка, а даже мельница, и не мудрено, что на ней мололи муку не только свои, но съезжались ещё и с окрест мужики. На винокурне же только что закончили менять старый деревянный куб, на новый – медный сиявший своими красными боками и трубками.

— Вот, удалось купить по случаю. Очень дешёво, — сказала Надежда Павловна, сияя от радости не меньше своего купленного по случаю куба.

Нынче, глядя на неё, невозможно было и признать в ней ту давешнюю, сотрясаемую рыданиями вдову, которую Чичикову пришлось отпаивать водою. Напротив, пред глазами Павла Ивановича была молодая, красивая женщина. У которой в жизни коли и есть заботы, то одни лишь приятные, и которая вполне счастлива этими заботами. Мало помалу, но в душе Чичикова принялся строиться некий покой, как строится он, должно быть у потерпевшего кораблекрушение мореплавателя, ещё минуту назад беспомощно махавшего и бьющего руками по воде, и вдруг почуявшего землю под ногами.

Когда с показом имения было покончено, Надежда Павловна предложила кататься, на что Чичиков с радостью согласился, и санки влекомыя добрыми конями понеслись по белой наезженной дороге, искрящей им в глаза сияющею, серебряною пылью, что словно бы покрывала блещущие под солнцем снега.

Отчего так мил сердцу каждого из нас сей стремительный бег несущихся над дорогою коней, легкое скольжение едва касающегося земли экипажа, ветер, свищущий в ушах, и высекающий слезу из глаз? Может быть и оттого, что лишь один он в целом свете похож на тот свободный и беспредельный полёт о котором не успела ещё позабыть уставшая от превратностей земной жизни душа. Полёт, который и есть начало и конец божественной ея природы, сродственной полёту ангела в небе.

Конечно же, и Надежда Павловна и Павел Иванович тоже ощущали нечто подобное, необыкновенно прекрасное, что словно бы летело вместе с ними над дорогою, над сияющими на солнце заснеженными полями, что точно бы пело им песню, слагающуюся из стука копыт бегущей тройки, скрыпов ладного экипажа, треньканья бубенчиков под дугою. И будучи ещё не в силах выразить охватившее их чувство словами, оба они уже понимали, что случилось с ними что—то нежданное, проникнувшее в обое жаждущие и уставшие от одиночества сердца их.

В усадьбу воротились они о четвёртом часе, когда ранние зимние сумерки распластали свои тени, чуть ли не в половину неба, оставляя до поры другую половину небеснаго свода багряному, спешащему на покой солнцу, чей огненный отсвет лежал на синеющих ввечеру снегах, на бронзовых стволах сосен в господском парке, полыхая пламенными узорами в морозных окошках усадьбы. Белый дым над заснеженною крышею дома, что поднимался в вышину тонкою струей, говорил о жарко натопленных печках и тёплых комнатах, ждущих наших путников впереди, где смогут они, сбросивши с себя задубевшие на морозе рукавицы да шубы, и скинувши с озябших ног меховые сапожки, отогреться у заставленного яствами стола, за добрым и обильным обедом, слушая, как тикают часы в углу, щёлкают поленья в печи да потрескивают быстрым, шипящим шепоточком свечи в подсвечниках.

В дверях встречали их всё та же верная Дуняша, тут же принявшаяся хлопотать о своей барыне, да Петрушка с озабоченным выражением на лице, приступивший ко сдиранию шубы с продрогнувшего Павла Ивановича. Тут же была подана Чичикову, припасённая Дуняшею рюмка водки, и он, не мешкая, опрокинул её в горло с проворностью, коей мог бы позавидовать и иной заправский пьяница, и в который раз с одобрением подумал, что обычай сей, замечателен и лучшего средства опосля морозу и пожелать нельзя, потому, как водка тут же согрела ему желудок, и словно бы тонкими огонечками побежала по всем его жилам, пробуждая в нём аппетит отчаянный – и было с чего, ведь с десятого утреннего часу не держал он во рту и маковой росинки.

— Обедать, обедать, обедать, — хлопая в ладоши, провозгласила Надежда Павловна, в точности угадывая настроение своего гостя, — а то сил более нету терпеть!

На что Дуняша отвечала, что стол накрыт уж давно; и только что и ожидали, как их возвращения. Посему наши герои не заставили себя упрашивать, и в какие то минуты, прибравшись и переодевшись к обеду, сидели уж за столом.

Однако я вновь нахожусь в некотором замешательстве; вновь овладевают мною некия сомнения пускай и прозаическаго, в прямом смысле этого слова — ремесленного толку. Уж страсть, как хочется приняться мне за описание обеда, коим готовятся угощать себя наши герои. Только вот дело всё в том, что несколькими страницами ранее, я довольно подробно рассказывал о весьма обильном завтраке, которому отдали должное Чичиков с Надеждою Павловною, вот почему и маюсь теперь, боясь пойти, с одной стороны, супротив законов построения литературных произведений, а именно – избегать слишком частого повторения сцен, в чём либо схожих меж собою. С другой же стороны отлично понимая, что даже если махнуть рукою на неписанные сия законы, то поэма моя, весьма и весьма может сделаться схожею с поваренною книгою, за что многие и всеми уважаемые литературные критики, тут же наведут на меня справедливые критики. И всё же, в оправдание своё, должен я заметить, что сцена сия чрезвычайно важна для всего последующего нашего повествования, что же до схожести ея с предыдущею, то могу лишь сказать, что схожего во всех подобных сценах крайне мало – разве что одно лишь жевание, которое, кстати, и описывать то неприлично, и о котором я совершенно не собираюсь упоминать. Так что, махнувши на все высказанные мною опасения рукою – отправляемся дальше.

Обед сей, начался с принесшего Павлу Ивановичу немалое удовольствие знака, а именно он сызнова усажен был заботливою хозяйкою во главу стола, на самое почётное место. Но на этот раз, принялся он было отказываться, говоря о том, что не пристало ему, дескать, злоупотреблять ея гостеприимством, что каждый сверчок должен знать свой шесток, и прочее в таком же роде, но Надежда Павловна не захотела сего и слушать, возразивши в том смысле, что ей легше судить об этом предмете, и что таковому достойному мужу, каковым является Павел Иванович, другого места не может быть, и предназначено, как только это. Сидеть же по разные концы стола не в её натуре, потому, как и поговорить толком не поговоришь, да и лица собеседника не разглядишь, сколько свечей не жги. С этими словами она вновь, как и утром расположилась по правую руку от Чичикова, а он полный радостных предчувствий, уселся на отведенное ему место.

Слуги принялись обносить их первым блюдом, коим оказался рассольник из копченого гуся. Жирный, наваристый и необыкновенно душистый. И Павел Иванович должен был признать, что давненько не отведывал такового рассольника, потому, что подобные блюда сподручнее приготовляются не в трактирах да харчевнях, а в чистом, опрятном дому, где имеется и умница хозяйка, и расторопныя слуги, и повар, не измученный потугою на всяческия заморския изыски, и посему не терзающий желудков своих едоков. К рассольнику, наместо хлеба подаваемы были пухлыя, покрытыя золотою корочкою мясные пышки, из тех, что обычно подаются к бульону, но и тут они пришлись как нельзя кстати. Надкусивши такую пышку, брызнувшую ему в рот маслом, топлёным жиром, и необыкновенно вкусным соком мясной припеки, да прихлебнувши рассольнику, Павел Иванович только и мог, что возвесть глаза к потолку и произнесть:

— Батюшки светы! Как же мне у вас, Надежда Павловна, хорошо! Как же хорошо!..

И сие, исторгнувшееся, словно из глубины сердца признание, конечно же, не могло оставить Надежду Павловну равнодушною. Вот почему она, несколько потупясь отвечала, что с появлением в имении Павла Ивановича, будто и для неё многое переменилось — и в доме, и в душе, и что такою покойною и умиротворённою она не чувствовала себя, почитай никогда в жизни.

И тут, пожалуй, что она вовсе и не кривила душою. Потому, как и сама фигура нашего героя, словно бы выходившая из общего, привычнаго ей ряду, казалась ей необыкновенною, да и та сказанная Чичиковым тысяча душ тоже играла здесь немалую роль. Так, как то была сила стоявшая за его спиною. Сила, что от многого могла бы оборонить, сила, которой она, прожившая чуть ли не всю молодость за «страстным охотником», могла бы наконец вверить свою судьбу, переставши быть помещицею управляющей собственным имением, а сделавшись просто женщиною – счастливою женщиною… Ну что же, скажите, в этом предосудительного, господа?

— У меня же, матушка вы моя, Надежда Павловна, таковое чувство, точно знаком я с вами не один только день, а будто бы всю мою жизнь. А ещё кажется мне, что словно бы вы мне родня, словно бы сестрица какая, али ещё кто…, — сказал Чичиков, не посмевший, однако же, продолжить далее перечисление родственниц женскаго роду, ибо выбор тут был не велик, и слово «жена» могло бы выскочить запросто и невзначай. Вот почему принялся он ещё усерднее прихлебывать рассольник, выуживая из него жирные куски копчёной гусятины, пропитавшейся запахом всяческих огородных пряностей и корешков, коими богато уснащён был суп и, предоставляя Надежде Павловне возможность самой пополнить, сей дамский список недостающими названиями. Что тою, вероятно и было проделано, потому, как у нея вдруг точно розами зардели щёки, засияли глаза, и она так же, примолкнувши ненадолго, сосредоточила всё внимание своё на стоявшем пред нею блюде.

В комнате установилась неловкая тишина, нарушаемая лишь редким позвякиванием посуды, лёгким потрескиванием огня во глубине голландки, шорохом одежд наших героев, да едва слышным шипением фитилей в висящей над столом лампе, проливающей вокруг тёплый свой свет, что придавая лицу Надежды Павловны ещё более мягкости и очарования, жёлтыми пятнами ложился на крахмальную, убиравшую стол скатерть, дрожа отсвечивал в стёклах лихих, висевших по стенам гравюр и плясал по блюдам, к описанию коих мы сейчас оборотимся, дабы предоставить Чичикову с Надеждою Павловною несколько перевесть дух, да ещё и для того, чтобы у читателей наших не сложилось бы превратного впечатления, будто на столе только и присутствовал не раз уж сказанный нами рассольник. Но нет, смею вас заверить, господа, что это вовсе не так. Потому, что по всему столу в изобилии располагались всяческия кушанья, среди которых глядел, словно бы усмехаясь всему остальному, запечённый поросёнок, обложенный, кроме обычной в таких случаях, гречневой каши ещё картофельными мишками, и солёными грибами, дожидаясь того часу, когда, наконец — то разделают его на порции. По обе стороны от поросенка находилось два блюда со студнем — одно со свиным, другое с говяжьим, к коим приставлены были плошки с розовым свекольным хреном и горчицею, такою острой, что Чичикову сидящему от неё несколько поодаль, казалось, что и до него достигает резкий ея дух. Жёлтою, маслянистою горою высился над столом горячий блинный пирог – каравай, заправленный рисом с изжаренными говяжьими мозгами и уложенными рядом с ним на блюде блинчатыми же пирожками с куриною и грибною припёками. Когда же подана была на второе ещё и разварная говядина с кислым брусничным соусом, в окружении крупно нарезанных и отваренных вместе с нею кореньев и прочих овощей, то тут уж сердце Павла Ивановича (не знаем почему и причём была тут разварная говядина) не выдержало и потребовало от него решительных и незамедлительных шагов в отношении Надежды Павловны. Так что он даже несколько оробел от охватившего его сердечного порыва, потому как прекрасно понимал, что, несмотря на все нетерпеливыя чувства, завладевшие его душою, у него, на самом деле, нет ни малейшего предлога для того, чтобы остаться в этом имении, пускай и не надолго, пускай и не на всю зиму. Те обстоятельства в коих пребывала нынче Надежда Павловна – ея траур, чёрное платье, портрет покойного мужа, печально глядевший со стены, не оставляли Чичикову никакой надежды на то, что чувства, так внезапно и полно овладевшие им, будут приняты прекрасною хозяйкою, да к тому же ещё и разделены. Ведь ночлег, коего вчера он просил, был ему дарован, и ночь, да и последовавший за нею день уж минули, и ничто не указывало на метель, либо буран, которые могли бы помочь отсрочить ему, свой отъезд, о котором думал он с искренною досадою. Видимо мысли эти настолько смутили Павла Ивановича, что сие не замедлило отразиться во чертах лица его – глаза у него сделались тусклые да невесёлые и он принялся, словно дурно воспитанный гимназист, катать по тарелке шарики из хлебного мякиша, чувствуя, как обречённо стучит сердце у него в груди.

От Надежды Павловны не ускользнули произошедшия с ним перемены и, глядя на его погрустневшие глаза, на испарину, внезапно выступившую на лбу, она с тревогою спросила:

— Павел Иванович, что с вами, уж не худо ли вам?

Тут у Чичикова мелькнула, было, счастливая мысль о том, что скажись он больным, и с отъездом тогда наверняка можно было бы повременить. Пред внутренним его взором чередою поплыли картинки, в которых замелькали и порошки и микстуры, и вызванный с нарочным сельский доктор. Он точно уж видел себя обложенного со всех сторон подушками и укрытого шалью где—нибудь в кресле, либо на софе в гостиной рядом с хозяйкою читающей ему какой—нибудь переводной роман, или вяжущей что—либо на спицах. Ему страсть, как захотелось, чтобы картинки сии были бы правдою, но они пронеслись мимо и погаснули, исчезнувши без следа.

— Что ж, матушка моя, Надежда Павловна, и впрямь худо мне – не в силах я вам солгать. Да только проистекает сие от мыслей моих безрадостных. От того, что завтра уж поутру отправлюсь я далее по нелёгким моим делам, и уж не свидимся мы с вами, голубушка, вовек. И, может быть сейчас я только и понял, насколько сие положение для меня непереносимо, потому, что ничего я нынче в целом свете так не жаждаю, как оставаться подле вас, сколько возможно дольше… Знаю, что оскорбительны вам слова сии, матушка, чьи помыслы все без остатка обращены на скорбь по безвременно усопшему супругу вашему, посему, воля ваша – казните меня неразумного!.. — мешаясь, глухим голосом проговорил Чичиков, и не в силах поднять глаза продолжал свои упражнения с хлебным мякишем.

Прошло некоторое время, а Чичиков сидел всё так же, уставясь на плавающие по тарелке кружочки солёных огурцов вперемешку с кореньями и гусятиною, слушая равнодушные постукивания больших часов стоящих в углу, и ругая себя на чём свет стоит за произведённую только что выходку, которая простительна разве что безусому мальчишке — школяру, а не опытному в житейских отношениях мужу, как вдруг почувствовал, что по его судорожно сжимавшей ложку руке заскользили лёгкия трепетныя пальцы, и его всего, точно бы обдало изошедшею из стана Надежды Павловны волною тепла, мешающегося с запахом немудрёного ея парфюма и чистого дыхания, когда она, словно бы выдохнула из себя:

— Оставайтесь, Павел Иванович, оставайтесь, голубчик! Оставайтесь навсегда!...

* * *

Но, Боже, Боже! Что же я слышу?.. Как сердито захлопываются книжки; разве, что уж не целая туча пыли поднялась над головами негодующих читателей моих. Причём надобно заметить, что не одни лишь благонравныя дамы производят сии хлопки. Им вторят и благонравныя мужья их, кидая книжки на пол. Что ж, поделом автору! Право слово – поделом! А то, видите ли, вздумал пускаться в такие вольности, на какия горазды одни лишь французския романы, да и то надо сказать не все!.. И куда, позволительно будет спросить, смотрит цензура?

Чем же мне оправдаться перед вами, господа? Может быть тем, что и у нас на Руси тоже, кому – то знакома, бывает любовь? И на то вовсе не нужны никакие романы, пускай даже и французския. Да что тут толковать, друзья мои, оборотите сами взоры свои вспять, в ту минувшую уж для многих пору, когда вы были молоды, свежи, любимы кем—то, да и сами любили кого—нибудь, ежели, конечно вам в том повезло. Хотя Павел Иванович далеко уж не молод, да и Надежда Павловна, тоже успела распроститься с порою своей юности, но подобныя чувства и в этом возрасте случаются; ну и слава Богу!

И пускай кому—то даже покажется безнравственным то, что подобное могло случиться со вдовою, всего лишь год, как схоронившею своего супруга и уже, как принято говорить в подобных случаях, готовой до нового чувства. Но смею огорчить вас, господа, со вдовою подобное случается, как правило, легше и проще, чем с кем бы то ни было другим. Нам же сие вовсе не кажется ни странным, ни предосудительным – стоит лишь представить, какова была жизнь ея в супружестве, то порыв, толкнувший героиню нашу к Чичикову, станет тут же и понятным и простительным. Если же кого—то и продолжает беспокоить нравственный облик моих героев, то хочу сказать прямо – сие есть занятие пустое, потому, как доподлинно известно, что Чичиков лицо совершенно безнравственное, что, однако же, не мешает многим из нас любить Павла Ивановича, следя за его приключениями и проделками не первый уж год. И в отношении Надежды Павловны – считаю, что, по моему мнению, нам вовсе не стоит беспокоиться и о ея нравственности. Что же касается сцены за обедом, о которой высказывал я некоторыя профессиональныя свои опасения, то она, как мне кажется, действительно чрезвычайно важна для развития сюжета нашей поэмы. Хотя, по чести сказать, я и сам, покуда ещё не вполне знаю, каковыми пассажами и коллизиями обогатит она, и без того гораздую на всяческие повороты, историю нашего героя.

Да и сцена сия ещё не окончена, ещё дрожат мелкою дрожью пальцы Надежды Павловны в ладони у Павла Ивановича, и дрожь сия словно бы достигает до самого его сердца, так что и оно, задрожавши, запрыгавши у него в груди сообщает сие дрожание и кишкам его, и желудку, что доселе мирно переваривал замечательно вкусный обед. Дыхание Надежды Павловны учащено, лицо пылает краскою смущенья, и Чичиков тоже краснея и смущаясь, вновь целует ея руку нежным, долгим целованием, отчего и без того неровное дыхание хозяйки становится уж и вовсе прерывистым, и нервически задышавши высокой грудью, отворотясь от Павла Ивановича, она прижимает платок к губам…

Я думаю, господа, что нам с вами было бы вполне уместно, именно сейчас, оставить наших героев наедине друг с дружкою. Поэтому давайте же покинем сию столовую, и тихонечко затворивши за собою деликатно скрыпнувшие двери, из—за которых ещё долго, разве что не до самой полуночи, будут доноситься два звенящие счастьем голоса, оборотим наши взгляды на последующие эпизоды нашего повествования.

* * *

Что ж, Павел Иванович вполне успешно разрешил вопрос, со столь потребным ему временным убежищем, ещё и не понимая того, насколько сие обстоятельство переменит и самое его жизнь. Однако это случилось, и произошло оно, как впрочем и происходит подобное, не под громогласный гром литавр да пение торжественных хоров знаменующих собою великие события, не на нарядных площадях больших городов, в присутствии огромного скопления народу, а в тихой заснеженной глуши, где—то посреди России, куда привело Павла Ивановича, после долгой и изнурительной скачки по трактам, дорогам и проселкам всё ведающее Провидение.

На следующий день, после описанных выше событий, Павел Иванович заболел. Ему вдруг так сильно обложило горло, что сделалось даже больно глотать. Может статься, тому послужило виною и недавнее катание на тройке по окрестностям имения, во время которого задубели от холоду не одни лишь рукавицы и шуба его, но и сам он, разве что не покрылся инеем. Конечно же, об этом тут же доложено было пришедшей в нешуточное волнение хозяйке. За доктором, было, послано сей же час – без промедления. Сама же она, поспешно пройдя в комнату Павла Ивановича, принесла ему какого—то целебного питья, наведённого на варёном молоке, во вкусе которого мешались мёд со свиным смальцем. Поморщившись, Чичиков выпил предложенное Надеждою Павловною зелье, и весь в поту повалился на подушки. Часа через два появился доктор – с седыми пушистыми бакенбардами старичок, который осмотрел, ощупал Чичикова, постучал и послушал, каково у него в груди, а затем, прописавши каких—то порошков и микстур, сказал, что покуда ещё особо беспокоиться нечего. Что ежели лечиться, то всё будет хорошо, а запустить, то может случиться и горячка. На что Надежда Павловна в ужасе всплестнула руками, но доктор приободрил ея и, указавши пальцем на большой цветок столетника, сказал:

— Вот, кстати, очень хорошее средство. Пускай жуёт веточки, а сок в горло пускает. Очень хорошее средство!

— Так ведь он весь в колючках, да к тому же горький, — отвечала Надежда Павловна, имея в виду, конечно же, столетник. На что доктор верно заметил:

— Да и ваш больной тоже не дитя, чтобы его конфектами кормить! — с чем и укатил, бросивши на прощание:

— Про порошки, про порошки не забывайте! А я к вам денька через два снова наведаюсь.

Несмотря на жар и распухшее горло для Павла Ивановича настали полныя блаженства денёчки! С утра пораньше перебирался он из своей комнаты в гостиную, где для него на софе уж сооружена была постель, на которой, под неусыпным вниманием хозяйки, он и проводил всё время до самого вечера. Надежда Павловна то и дело меняла ему тёплые компрессы на горло, следила по часам, как принимает он порошки и, обрезая со своего столетника мясистыя веточки, заставляла Чичикова жевать эти, нестерпимой горечи колючки. Павел Иванович противился было неприятной сей процедуре, но она уговаривала его с такою заботою и нежностью, с какою не всякая мать, порою уговаривает и своё дитя, гладя его при этом по голове, заглядывая в глаза, и он, отступивши пред ея уговорами принимался за жевание очередной веточки, коих на бедном столетнике оставалось всё меньше и меньше.

Старичок доктор оказался прав – средство сие и впрямь было отменным, потому что после каждого изжёванного и изгрызенного им мясистого отростка Чичиков чувствовал, как боль в горле у него стихает, а опухоль уменьшается разве что не на глазах. Дела его быстро пошли на поправку, так что через два дня, когда доктор снова заехал с визитом, Павел Иванович был уже почти здоров. Доктор, как и в первый раз, осмотрел нашего больного, и, оставшись довольным предпринятым осмотром, похвалил и его и Надежду Павловну за то усердие, с каким велось лечение.

По отъезде доктора Чичиков было спохватился о том, что позабыл расплатиться с ним за визиты, на что Надежда Павловна не велела о том и беспокоиться, потому как давеча ею послан был доктору возок с овсом в уплату и уж за состоявшиеся его посещения и за будущия. Тут Чичиков пытался, было протестовать, на что Надежда Павловна, присевши на край его постели и взявши его руку своею рукою, стала его укорять, говоря, что он не в праве противиться, что она чувствует за собою вину в этой его болезни, и что не умори она его тогда катанием по морозу, был бы он нынче и крепок, и здоров.

— Да к тому же я вовсе не хочу, чтобы промеж нами были бы подобныя счёты, — сказала она, гладя Чичикова по руке, на что, он ничего не ответивши, лишь блаженно закатил глаза, и со счастливым вздохом повалился на подушки.

Ежели болезнь кому и шла на пользу, то, несомненно, это был наш герой. Лежания его на софе с обмотанными компрессами горлом и услуги, оказываемыя ему хозяйкою, сблизили обоих настолько, что им стала казаться скучною всякая минута, какую проводили они порознь, и можно сказать, что меж ними возникнула привязанность глубокаго и сердечнаго свойства какая встречается порою между супругов, искренно ценящих дарованное им Богом чувство. Когда же доводилось оставаться им наедине с собою, предаваясь волнующим их мыслям, то обое не могли не согласиться с тем, что произошедшее с ними более чем хорошо. И на то у каждого сыскивались свои доводы и резоны. Несмотря на то, что головы наших героев нынче населяли мысли по преимуществу романтическия, среди них, однако отыскивалось место и мыслям прозаическаго, ежели не сказать точнее – практического свойства, но и они все тоже были необыкновенно приятны. Произведя в уме своем некий расчёт, Павел Иванович пришёл к заключению, что Кусочкино и является именно тем причалом, к коему и прибило, наконец—то, судьбу его, что столь часто сравнивал он с баркою. Расчёт же его состоял в том, что имение Надежды Павловны при том виде и весьма завидном состоянии дел, которые были на лицо, может стоить не менее трёхсот тысяч рублей. А сие означало, что объедини Чичиков свои двести тысяч, что надеялся получить он под залог «мёртвых душ», со сказанными уж, тремястами, какие можно было бы выручить за Кусочкино – вот они и получались: полмиллиона! Сумма, от которой у Павла Ивановича становилось тесно в груди. Из сего расчёта также вытекало, что ежели развернуть шире столь разумно и верно направляемое хозяйство, да заключить, к примеру, подряды на постав муки, к чему имеющаяся мельница давала все возможности, то того и гляди, через какой—нибудь пяток лет, состояние может прирасти никак не менее чем вдвое. Замечательный сей расчёт приводил Чичикова в преотличнейшее расположение духа, так что случившаяся с ним болезнь ничуть не смущала его в те минуты, когда в голове у него складывались и вычитались все эти рубли, копейки, мельницы, овины, пруды, поля, древесныя стволы в лесу и прочая, и прочая…

В отношении же Надежды Павловны, можно было сказать, что она довольствовалась уже и одним тем обстоятельством, что в Чичикове не видно было ни малейшей тяги к охоте — он пребывал к ней совершенно равнодушным. Если же она и могла интересовать его, то разве лишь в виде изжаренного в сметане рябчика, поданного ко столу. Помимо сего неоспоримого достоинства Надежда Павловна сумела различить в Павле Ивановиче ещё целый ряд замечательных качеств, из коих, словно бы сам собою сложился – утвердившись в ея очаровательной головке, портрет великаго мужа, равного коему не бывало по сию пору под небесами отчизны нашей. И Павел Иванович имел ежевечернюю возможность «любоваться» сим портретом, слыша доносящиеся из—за стены разговоры, которые вела Надежда Павловна с Дуняшею, перед отхождением ко сну. Но справедливости ради надо заметить, что и Надежде Павловне не чужд был некий расчет. Питая к Павлу Ивановичу весьма искрения чувства, и в то же время, не менее же искренно почитая его за миллионщика, она со своей стороны тоже не прочь была бы объединить оба имения в одно, но покуда, до поры до времени, предпочитала не заводить об этом никакого разговору.

Уже более двух недель минуло с той достопамятной ночи, как попросился Павел Иванович на ночлег, столь внезапно объявившись в Кусочкине. Горячки с ним, к счастью не приключилось и старенький седовласый доктор, ещё несколько раз побывавший с визитом, отменивши лечение, назначил ему кратковременные, ежедневные прогулки на свежем воздухе, что нашими героями было воспринято с радостью, потому, как обоим изрядно наскучило сидение в комнатах. Для предписанных Павлу Ивановичу моционов расчищены были дорожки в парке и он ежедневно, рука об руку с хозяйкою прохаживался по ним три четверти часа, как оно и было велено доктором, любуясь и самим запорошенным снегом парком, и набегающими друг на дружку белыми, блестевшими не солнце холмами, и высокой поросшей лесом кручею, что нависала над спрятавшейся подо льдом рекою – излучиной огибавшей утопающую в снегах господскую усадьбу. Виды сии не могли не тронуть сердце Чичикова своею живописностью, и он несколько раз ловил себя на том, что невольно сравнивает их с имением Тентетникова, что, как мы помним из предыдущего, некогда поразило Павла Ивановича своею красотою. Тут обычно возникала в душе у него легкая досада, но он отмахивался от сего неприятного чувства, потому, как приятных мыслей и чувств было в избытке, и очень скоро забывал о ней.

Так размеренно и покойно текли дни его пребывания в Кусочкине. Отношения наших героев стали ещё теснее и ближе, хотя внешне и выглядели вполне благопристойными, но кое—кто из дворни всё же посмеивался в усы, да перемигивался меж собою. Мы же, со своей стороны, хотя и призваны следовать похождениям нашего героя, живописуя их по возможности полно — тоже ничего предосудительного в отношениях между Надеждою Павловной и Павлом Ивановичем не заметили. Правда, поздними ночами, когда весь господский дом находился уже во власти сна, раздавались, порою некия скрыпы дверных петель, что, однако тут же исчезнули, после того, как призван, был хозяйкою плотник Михайло. Временами, так же, доносился из—за затворенных дверей хозяйской спальни горячий и таинственный шёпот, но кто знает, может то, был жаркий шёпот молитвы, для коей у Надежды Павловны существовало множество поводов и причин. Вот собственно и всё, что можем мы сказать, на сей счет. Заниматься же досужими измышлениями нам вовсе не интересно, да и не пристало.

Однако незаметно, за всеми этими событиями, приблизилось Рождество, а там невдалеке, замелькал, замаячил и конец года, столь богатого для Павла Ивановича на всяческия приключения, и герой наш, словно бы выйдя из некоего оцепенения, в которое был он погружен последними, счастливыми до него событиями, вновь оборотился мыслями к оставленному им было на время предприятию. А тут, надо сказать, выходило, что на все скупленныя им «мёртвые души» нужно было либо подавать ревизскую сказку — прописавши их, как они собственно и были – мёртвыми, либо, обозначивши сии души живыми, платить за них подати в казну, и сумма тут, за тысячу с лишком душ, набегала немалая. К тому же, близился год восьмой ревизии, и надобно было поспешать с завершением всех дел, связанных с этой, столь многое обещавшей затеей, иначе всё могло бы пойти прахом, и силы и средства оказались бы истраченными Павлом Ивановичем впустую.

Не ведая, как и подступиться к нелёгкому сему разговору, предстал Чичиков пред очи Надежды Павловны с таковым смущением во чертах чела своего, что это не могло не насторожить нашу героиню, приведя в некоторое смятение ея безмятежный, пребываюший в ожидании веселого праздника дух. Павел Иванович прекрасно понимая, что не разгласивши тайных пружин своего предприятия, ему не объяснить Надежде Павловне причин, понуждающих его ко скорейшему отъезду, решил объявить ей, о якобы наступивших для него сроках уплаты податей в казну, и о нехватке у него, потребных для сего наличных средств. Опустивши глаза и потея всем телом, приступил он, было к малоприятному сему разговору, но уже очень скоро, когда страшныя слова, о необходимости отъезда были им произнесены, зазвучали ему в ответ рыдания – горькие и безудержныя, сквозь которыя только и было слышно одно: «Не любит! Не любит! Не любит!»…

Пытаясь ея утешить Павел Иванович опустился пред нею на колени, и, взявши ея за руку стал говорить, что не только любит Надежду Павловну, но и самоей жизни готов себя лишить ради нея, но она словно бы не слыша ничего, продолжала проливать слезы.

— Ну что же я сделала до тебя плохого, что решил ты меня, таковым вот образом казнить, Павлуша?! — поднявши, в конце концов, на Чичикова полные слёз глаза, спросила она дрожащим голосом

— Ангел мой! Ангел мой! Что же ты можешь, кому сделать акромя хорошего, душенька! Поверь мне, поверь, что и в мыслях моих нет, причинит тебе обиду. Да мне легше руку себе отрезать, нежели расстаться с тобою! — лепетал Чичиков, ползая на коленях у кресла, в котором сидела рыдающая Надежда Павловна, и осыпая ея ручки своими поцелуями. – Поверь, что всё дело то в пустяке, в нехватке средств. Ведь я, как только всё, что потребно обделаю, так сразу же и назад к тебе — голубушка моя!

— Так неужто в этом и вся причина? Ты говоришь мне правду, Павлуша?.. Только не лги мне ради всего святого, — оттирая от слёз, уже успевшие слегка опухнуть глаза, спросила Надежда Павловна.

— Конечно же, в этом! Истинным Богом клянусь, душенька моя! Иного и быть ничего не могло. Поверь мне, поверь! — говорил Чичиков, продолжая целовать ручки ея и пальчики.

Тут печаль сошла с заплаканного лица Надежды Павловны и всегдашнее ее выражение воротилось во черты ея.

— Ну, что же, погоди минуточку, — только и сказала она, и, шурша юбками, побежала прочь из комнаты на свою половину. Очень скоро она вновь воротилась в гостиную, слегка раскрасневшаяся, с выбившейся из под наколки прядью волос, и более похожая нынче на институтку, нежели на умелую барыню, столь успешно распоряжавшуюся своим имением.

— Вот! И не надобно никуда ездить! — сказала она, положивши на стол пред изумленным Павлом Ивановичем семь туго перевязанных пачек ассигнаций.

Здесь мне хотелось бы сделать небольшое отступление для того, чтобы обсудить с вами, дорогие мои друзья, некоторые заблуждения нашего героя, касающиеся притеснителей, да гонителей, будто бы окружавших его разве, что не со всех сторон. Конечно же, сие было далеко не так, а ежели рассудить по справедливости, то и вовсе не так! Ведь уже в который раз смогли мы с вами убедиться, что почитай повсюду встречал он нечаянных до себя друзей, стремившихся на помощь к нему чуть ли не по первому его зову. И таковых, коли пересчитать, то наберётся немалый десяток – и те же братья Платоновы, и Костанжогло, и несчастный, загубленный Чичиковым Тентетников, и Афанасий Васильевич Муразов, да и генерал Бетрищев, не говоря уж о Самосвистове с его компанией, да и прочих; и даже Манилов был Павлу Ивановичу друг – души в нём не чаявший. Несчастья же Павла Ивановича проистекали только лишь оттого, что не умел он столь просто дающиеся ему, через дружелюбное отношение многих вполне расположенных до него людей, счастье и удачу удержать и сберечь. Его всегда словно бы проносило мимо того важного и доброго, что уж готово было построиться в его жизни. Он точно не верил в возможность осуществления заветных своих желаний именно здесь и сейчас. Потому, как ему всегда казалось, что настоящее, истинное — ещё только лишь поджидает его, где—то там, впереди, на том пути, в который и превратил он всю жизнь свою без остатка. То же, что предлагается ему провидением сегодня, почитал он случайностью, неким намеком на действительную, будущую свою жизнь и судьбу.

В любом другом случае Павел Иванович без зазрения совести, и ничтоже сумнящеся, положил бы эти, принесённыя простодушною нашей героинею, деньги к себе в шкатулку, и укатил бы восвояси, дабы обделывать далее тёмные свои делишки, но тут всё складывалось по иному. И сердце его тоже, может быть впервые, во всю суетливую и суетную жизнь его, тоже по иному откликалось на те знаки, что уже в который раз посылало ему терпеливое Провидение. Он напрямую заявил о невозможности с его стороны, воспользоваться столь великодушно предложенной ему услугою, чем вызвал новые слёзы и упреки своей возлюбленной. Он вновь упрекаем был ею в неискренности, отсутствии должных чувств и неспособности к любви, готовности бросить ея на произвол судьбы с разбитым сердцем и так дальше… Все его попытки к оправданию отвергаемы были ею бесповоротно, потому как она и слушать не желала никаких оправданий. Одним словом – вышла сцена, обоим попортившая немало крови, но, конечно же, закончилось всё примирением, как к счастью и заканчивается большее число подобных сцен. Чичиков принялся промакивать шёлковым своим платочком слёзы, лившиеся из глаз Надежды Павловны, в одно время нашептывая ей что—то в самое ушко, и толи промакивания его были так искусны, толи нашептывания столь горячи, но в самое короткое время слёзы исчезнули уступивши место улыбкам, поначалу несколько сдержанным, несущим на себе следы от недавней обиды а затем уже и вполне довольным и счастливым. Семь тысяч, принесенныя Надеждой Павловной, в конце концов перекочевали в его, с выкладками из карельской берёзы, шкатулку, разместившись на самом ея дне. Но сие, надобно сказать, доставило мало удовольствия нашему герою, а вызвало у него одну лишь досаду.

* * *

Минул уж старый год, народился уж новый, и февраль со своими вьюгами да метелями голодным промерзнувшим псом завывал под окном, хлопая плохо привязанным его ставнем, а Чичиков оставаясь подле Надежды Павловны чувствовал себя вполне счастливым, вернее почти что счастливым и успокоенным… О, если бы только не «мёртвые души»! Вот одно, что порою лишало его сна, расстраивало нервы и хотя бы раз на дню вгоняло Павла Ивановича в состояние тихой и унылой тоски. Глядя на его терзания, Надежда Павловна не могла понять причины этой временами одолевающей его ипохондрии. Не ведая об истинных его тревогах и устремлениях, она считала не стихавшее в нём желание провесть скорейшее переселение мнимых его крестьян в Херсонскую губернию, не более чем капризом, потому, как, не раз уж предлагала ему для сей цели своих земель. На что Чичиков, разумеется, согласиться не мог, даже и по той причине, что изо всех предлагаемых ему Надеждою Павловною угодий, нашего героя устроило бы разве что одно лишь кладбище. Но так, как сии благородные предложения делались, готовой на многия жертвы Надеждою Павловною не единожды, то поневоле нашему герою пришлось сочинить следующую отговорку, которую справедливости ради, нельзя было не признать весьма правдоподобною.

— Знаешь ли, душенька моя, что я надумал в отношении переселения? — сказал он, как—то раз Надежде Павловне, стараясь упредить таковым манером очередное предложение ею земель, от которых ему с каждым разом всё труднее становилось отказываться, с тем чтобы не вызывать с ея стороны новых слёз и подозрений. — Ни мне, ни тебе такового предприятия не осилить. Посуди—ка сама, каковых средств потребует одно только строительство. А на скот, на обзаведение хозяйством, на прокорм таковой орды? Это для нас с тобою выйдет лишь разорение, да и только. Посему я и решил заложить всех своих крестьян в опекунский совет, но заложить без земли никак нельзя, вот, как ни крути, а всёж придётся добиваться мне Херсонских земель.

—Уж и не знаю, что тебе в этих Херсонских землях, будто бы тут у меня земля хуже… Да к тому же, ежели закладывать с землёю, то на сие ведь есть и у тебя имение…, — попыталась было вновь возразить Надежда Павловна.

— К сожалению, голубушка, ты не знаешь всех моих обстоятельств. Дело в том, что крестьяне сии завещаны мне ополоумевшим к старости дядюшкою, поделившим своё наследство таковым вот непостижимым образом – отписавши мне одни лишь души, а земли и остальное имение поделивши меж прочих родственников. Те земли почитай уж проданы, так что мне, всё одно, деваться некуда. В отношении же твоих земель, то и впрямь хорош я буду, коли стану крестьян с твоею землёю закладывать. Это, как—никак, боязно даже мне. Ведь неровен час, случись что – у тебя всё имение пойдет с молотка! Так что даже и не думай о сём. Я сам, как надобно всё это дело обделаю.

— Хорошо, пусть оно даже и так, как ты говоришь, — согласилась Надежда Павловна, — но ведь сие всё одно – траты. Сюда ли их переселять, в Херсонскую ли губернию, какая разница?

— О, душенька, об этом даже и не беспокойся. Никаких особых трат тут не будет, потому, как у меня всё уж решено. На сие есть пружины и ходы, так что не думай ни о чём и доверься мне. Я верно тебе говорю, что ежели по моему поступить, то не то, что в накладе останешься, а ещё и с прибытком изо всего этого выйдешь! — сказал Павел Иванович.

Так что Надежде Павловне ничего не оставалось, как довериться Чичикову, уступивши его уговорам. Сие, надо сказать, далось ей с чрезвычайным трудом. Она снова нет, нет, а проливала украдкою слёзы, не спала ночами, в страхе ожидая того часу, когда придёт, настигнет ея разлука с Павлом Ивановичем, без которого не мыслила она уж более своей будущности, не видела смысла в жизни своей.

Что же было с нашими героями потом? Когда наступившая словно бы между делом весна просушила дороги, покончила с распутицею, давши Чичикову возможность к отъезду, дабы покончил он с затеянным им нелёгким предприятием, о котором, как нам кажется, не раз уж успел пожалеть. Тут в самых отчаянных врагов их обратились часы с календарями, во врагов, не ведающих ни милости, ни сострадания; потому что — хочешь клей назад листки календаря, либо крути в противуположную сторону стрелки на циферблате – всё одно, ничего этим не добьёшься — не обманешь, не заставишь бежать вспять беспощадное время.

За неделю до предстоящего Павлу Ивановичу отъезда, меж ними было твердо решено, что по возвращении Чичикова, которое по расчётам нашего героя должно было состояться не ранее чем осенью, обвенчаются они, наконец, уже истинным, церковным браком, что соединит их любящие, но, увы, грешные покуда ещё души, навеки на небесах. Решение сие подкрепило обоих, ибо словно бы говорило, что предстоящая им обоим разлука не навсегда, что у неё обязательно должен будет случиться счастливый конец и что судьбы их непременно соединятся в одну общую судьбу, пускай для этого им и придётся ещё немножечко потерпеть и подождать. После сей произошедшей меж ними помолвки, Чичиков, как того и требовали приличия, подарил Надежде Павловне колечки и прочие украшения, позаимствованные им во время, «путешествий» по шкатулкам старухи Ханасаровой, и в положенный срок, сопровождаемый плачами безутешной, названной супруги своей, да и сам, признаться, проливая немалыя слёзы, покатил в компании со столь привычными уж нам Петрушкою и Селифаном. Покатил навстречу бесприютной, полной мытарств и пустой суеты жизни для того, чтобы завершилась, наконец, грандиозная сия «одиссея», протянувшаяся через целых три поэтических тома.