Кристалл в прозрачной оправе. Рассказы о воде и камнях

Авченко Василий

Часть вторая

Камни

 

 

Эту страсть я заново открыл для себя уже взрослым.

По-моему, это случилось в Дальнегорске – горняцком «моногородке», где добывают свинец, цинк («полиметаллические руды») и бор. Старожил что-то рассказывал за пивом, и вдруг в голове моей стали вспыхивать слова, которые, казалось мне, давно позабыты. Когда он упомянул добычу олова, я напрягся и неожиданно чётко произнёс непривычные звуки:

– Касситерит!

Он заговорил о боре, и я медленно, но внятно сказал – едва ли не по складам, как человек, к которому вернулся дар речи или напрочь забытый иностранный язык:

– Датолит!

Старожил приятно удивлялся. Я тоже удивлялся – тому, что я всё это прекрасно помню. Что на язык мой спустились магические, не всем известные или даже не всем разрешённые слова. Что расплавы и растворы, бродившие годами, вдруг перешли к кристаллизации.

 

Воспоминание о камне

Вещи мне безразличны. У меня нет ни планшета, ни даже костюма. Я могу восхищаться машинами или оружием, но это не потребительское, а эстетическое восхищение: машины красивы, оружие красиво. Эту красоту создаёт заложенная в них функциональность: двигаться быстро, убивать эффективно.

Но камни – это особое. Они действуют на меня так, как не действует ничто. С камнями у меня давние интимные отношения. На всё окружавшее меня я смотрел сквозь магические кристаллы счастливого советского геологического детства. Через камни развивалось моё эстетическое чувство – ещё когда я был совершенно равнодушен к живописи или красотам природы, включая даже море. Словосочетание «драгоценные камни» меня всегда раздражало: это определение указывает на стоимость, тогда как камни просто красивы, и первично именно это, а не то, какую цену им установили люди. Красивы не только gems – «драгоценные», какие-нибудь «элитные» сапфиры с изумрудами, но и все остальные – рудные, нерудные, вплоть до глины или песка, не говоря уже о сдержанной имперской красоты граните или об испещрённом вулканическими оспинами базальте, хранящем на себе шрамы тяжёлого, раскалённо-жидкого прошлого.

Поэт от минералогии академик Ферсман предпочитал «драгоценным» слово «самоцветы» – «камни, самый цвет которых определяет их ценность».

При виде красивых камней или даже упоминании их названий (камни бы очень смеялись, если бы узнали, как их называют; до человека они прекрасно существовали без названий – и после человека продолжат существовать в этой анонимности высшего порядка) я чувствую возбуждение сродни сексуальному. Иногда мне кажется, что красивые камни нельзя показывать в больших количествах, потому что человек не приспособлен к восприятию таких объёмов обнажённой, откровенной красоты. Можно получить эстетическое отравление или даже удар.

Став взрослым, я сохранил чувства к камням и при случае всегда к ним заглядывал – то в Москве, где есть геологический музей имени Вернадского, то в Вашингтоне, где имеется свой грандиозный музей камня, входящий в Смитсоновский институт. Там собрано, кажется, всё – от уральских малахитов Бажова до клондайкских самородков Джека Лондона.

Экспедиция: вертолётная заброска

Время собирать камни началось для меня гораздо раньше, чем я успел хоть какие-то камни разбросать. Роман с камнями завязался ещё до того, как я стал себя помнить, и не пройдёт до конца моей жизни. Сейчас он, правда, не горит ярко, а скромно, но уверенно тлеет. Но я всё время думаю о камнях. Камни не обижаются на то, что я не всегда могу быть с ними. Камень вообще существо очень скромное – куда скромнее человека, хотя оснований для гордости у камней не меньше. Но они ещё и мудрее человека, они знают бессмысленность гордости.

Моё детство прошло среди камней, химикатов, рыб и пассажиров автобуса № 23, который курсировал между Центром и нашей кировско-енисейской окраиной Владивостока. По дороге на нашу дачу под Кипарисово я выискивал в дорожном гравии жёлтые, оранжевые, красные опалы, среди которых попадались экземпляры почти ювелирного качества (я доверху набил ими несколько железных дальморепродуктовских банок из-под селёдки). На Суйфуне, куда мы с отцом ездили ловить рыбу, находил в обрывистых берегах окаменелые веточки древних деревьев. Прямо возле нашего дома на Кирова была сложенная песчаником скала. Она есть и сейчас, только изрядно обгрызена новостройками – поверх скалы, убрав «частный сектор», выстроили целый куст розово-жёлтых многоэтажек. На этой скале я обнаружил аммониты – окаменелые барельефы древних закрученных спиралью морских улиток. Они свидетельствовали: когда-то на этом высоком берегу плескалось море. На его дне умирали ракушки, поверх них из донных отложений за долгие тысячелетия образовывались новые и новые слои камня, которые я теперь по-хирургически безжалостно отколупывал острым клювом геологического молотка. По моей наводке на нашу триасовую осадочную скалу прибыл настоящий палеонтолог – Юрий Дмитриевич Захаров, который потом упомянул мои находки в одной из своих работ, чем я страшно гордился. Я и сейчас считаю те наукообразные строки настоящей литературой – непридуманной, жизненной, волнующей.

Сейчас, когда иду в гости к родителям, я всматриваюсь в серо-зеленоватый песчаник этой скалы, но аммонитов не вижу. Они кончились вместе с моим детством, в котором остались брезентовые куртки-энцефалитки с логотипом «Мингео СССР» на рукаве (шеврон горного спецназа, знак принадлежности к тайному ордену геологов), книжки-«пикетажки» (нигде больше не встречал этого слова, пока не наткнулся на «пикетажные тетради для съёмок» у Арсеньева), сложенные особым образом бумажные пакетики, в которые ссыпали шлихи (их было так увлекательно разглядывать в микроскоп-бинокуляр: невзрачные песчинки оборачивались сверкающими, невозможными кристаллами), и полотняные мешочки для «образцов» – именно образцов, не «камней». Сказать «камней» в данном случае – верх дилетантства.

В конце восьмидесятых геологи взяли меня в Дальнегорск. Бывший Тетюхе, получивший своё усреднённо-безликое имя на антикитайской волне, – наш дальневосточный Урал. Его ещё до революции начали разрабатывать легендарные дальневосточные промышленники – обрусевшие швейцарцы Бринеры. В 1920 году в этой семье родился Юлий Борисович Бринер – будущий голливудский оскароносец, бритоголовый Юл Бриннер, герой «Великолепной семёрки». Дед артиста Юлий (Жюль) Бринер (фамилия тогда писалась с одной «н») и заложил первые дальнегорские предприятия. Нынешние заводы «Дальполиметалл» и «Бор» занимаются, как можно догадаться, добычей бора, свинца (из которого было отлито столько пуль Великой Отечественной – этакий круговорот свинца в природе) и цинка. Это циничный металл – как и свинец – вызывает военные ассоциации: от «цинков» с патронами до цинковых же гробов, но можно вспомнить и мирные оцинкованные ванны и вёдра.

После заката СССР Дальнегорск стал депрессивным «моногородом», жители которого в массовом порядке отказывались от центрального отопления, обрезая в квартирах трубы. «Далласом», в котором накануне выборов расстреливали из автоматов кандидатов в мэры. Аномальной точкой, где в 1986 году на «высоте 611» потерпел крушение молибденовый космический корабль инопланетян. (Человек, имевший прямое отношение к созданию приморской уфологической газеты «Высота 611», рассказал мне, что на самом деле там упал американский разведчик-беспилотник, но версия с инопланетянами мне нравится больше.) Для меня, впрочем, Дальнегорск навсегда остался городом камней.

Первыми рудокопами Сихотэ-Алиня были даже не Бринеры. Знаменитый археолог академик Алексей Окладников писал об открытии под Уссурийском древнейшей из обнаруженных на Дальнем Востоке культур – «осиновской» с её характерными каменными орудиями. Это переходная пора от палеолита к неолиту – 15–20 тысяч лет назад. Неизвестные мастера, выкалывавшие, вырубавшие из камня свои изделия, – куда дальше и от Бринеров, и даже от чжурчжэней, чем те же чжурчжэни – от нас сегодняшних.

Бохай, Золотая империя, Маньчжурия, Россия – цивилизации здесь сменяют друг друга, как геологические эпохи, только куда быстрее, как при ускоренной перемотке. Не исключено, что мы наблюдаем начало конца европейской цивилизации Приморья. Приморье, как непостоянная женщина, ни с кем не живёт подолгу.

До Дальнегорска от Владивостока – пять сотен километров. Нужно ехать сначала по «федералке» – дороге на Хабаровск, затем свернуть с неё и махнуть через тайгу и перевалы Сихотэ-Алиня, пробираясь партизанскими и тигровыми тропами к побережью Японского моря. Зажатый между сопками городок кажется друзой пятиэтажных прямоугольных кристаллов.

Дальнегорские минералы – не «индустрия моногорода», а настоящая сказка. Мы ходили там в пещеры, жили в палатках у речки Горбуши, пропадали на отвалах горных выработок – в этих кучах чего только не попадалось: и меднорудный золотистый халькопирит, и свинцового вида (тот случай, когда внешность соответствует сущности, а не маскирует её) галенит, и чёрный, как уголь, сфалерит, из которого берут цинк, и бесполезный, но красивый геденбергит – сростки зелёных ёлочных иголочек, – и прозрачные призмочки данбурита.

Неповторимы дальнегорские скарны – демократичный, облегчённый вариант уральских малахитов (и само слово «скарн» суровее, аскетичнее, скромнее приторного «малахита»). Скарн – горная порода с особым рисунком, выполненным включениями того самого геденбергита и других минералов. Из дальнегорского скарна выходят красивые письменные приборы и пресс-папье. Его ни с чем не спутаешь – таких скарнов больше нет нигде. «…В вестибюле были установлены огромный малахит с Урала и аметист из Бразилии. Штирлиц всегда подолгу стоял возле аметиста, но любовался он уральским самоцветом», – это о том, как знаменитый разведчик хаживал в берлинский музей природоведения. Я точно так же смотрю на наш скарн. Встречая его в Москве или за границей, здороваюсь с ним, как с земляком. Кроме него и меня, никто не замечает этого – мы оба молчаливы.

Скарном отделана станция московского метро «Петровско-Разумовская». Им же выложен пол штаб-квартиры Дальневосточного отделения Российской академии наук. Бывая там, я стараюсь не наступать на скарн. Не по рангу мне попирать его ногами.

* * *

Поводом для переименования Тетюхе в Дальнегорск стал конфликт с Китаем на острове Даманском в марте 1969 года. До этого на карте со старыми нерусскими названиями – китайского, тунгусо-маньчжурского («туземного», писал Арсеньев), реже корейского происхождения – мирно соседствовали русские. Иные из них были оригинальными, как Владивосток (или полуоригинальными – город нарекли по созвучию с Владикавказом), другие отсылали к малым родинам переселенцев. Приморье – «Зелёный Клин» – активно заселяли украинцы, что отражено в наших фамилиях и в нашей топонимике: Черниговка, Полтавка, Чугуевка, Киевка, Тавричанка… С появлением новых населённых пунктов или апгрейдом старых понемногу добавлялись советские названия – так из Семёновки вылупился машиностроительный Арсеньев. Что-то менялось, но изредка и точечно. Конфликт с Китаем на Даманском изменил всё разом. После боёв на Уссури было решено избавиться почти от всех вызывающе нерусских названий, тем самым предотвратив возможные притязания. Приморье маскировалось под исконно русскую землю – символический акт, своего рода крещение с присвоением нового имени. По такой схеме Кёнигсберг – Калининград и Тоёхара – Южно-Сахалинск тоже получили советские паспорта. Разница в том, что в Приморье переименовывали места, уже больше ста лет принадлежавшие России – СССР.

Новые поколения приморцев не помнят, что до 1972 года Дальнегорск назывался Тетюхе (правильнее «Тютихэ», предположительно – «река злых свиней» или «жемчужная река»). Дальнереченск был Иманом (от орочского или удэгейского «снег»), Партизанск – Сучаном (от китайского «чистая речка» или от удэгейского «трава и крепость», есть и другие версии).

Мы не знаем «крёстных отцов», придумывавших новые названия, часто безлико-дежурные. Река Раздольная вместо Суйфуна, Илистая вместо Лефу, Рудная вместо Тетюхе – гладко, но слишком по-среднерусски; такие речки могут быть (и есть) где-нибудь в центральной России. Я родился спустя восемь лет после великого переименования, но и мне проще сказать «Суйфун».

Многие утраченные названия искренне жаль. Корейская Каменка стала Старой Каменкой. Два Корейских мыса стали Новгородским и Рязанским – по-моему, это слишком. Исчез залив Америка, названный вовсе не в угоду геополитическому противнику, а в память о русском пароходокорвете «Америка». Пропал пролив Японец – память об одноимённом транспорте. Не стало бухты Маньчжур, названной в честь корабля, высадившего в бухте Золотой Рог основателей Владивостока.

Гора Китайская стала Ольховой – ни одного упоминания о тех-кого-нельзя-называть. Манзовка («манзами» в Приморье называли местных китайцев) превратилась в Сибирцево. Посёлок Хунхуз стал Буйневичем – можно подумать, что это перевод, ибо буйства хунхузам, «краснобородым» лесным разбойникам, было не занимать. Но нет: это память о старшем лейтенанте Николае Буйневиче, погибшем на Даманском.

С карт убрали не только китаизмы, но и артефакты тунгусо-маньчжурских языков – память о приморских аборигенах, не китайцах и не русских. Тех, потомки которых сегодня зовутся «коренными малочисленными»; тех, кто никогда не представлял угрозы для России. Целились в китайцев, попали даже не в американцев или японцев – в себя. Удивительно, как не переименовали вальс «На сопках Маньчжурии». Отец рассказывал, что уже тогда, в семидесятых, он был против переименования: «Для геологов это был удар, потому что многие устоявшиеся названия разных свит были даны по речкам. И вдруг все речки переименовали…».

При выборе новых топонимов чёткой системы не просматривается. Одними названиями отмечены видные приморцы. Так, Даубихе («река больших сражений», о которых достоверные сведения утрачены – остались лишь предания и остатки древних укреплений) стала Арсеньевкой. Посёлок Лаулю назван Дерсу – нечастый случай, когда увековечивается память о литературном персонаже, ведь настоящее имя арсеньевского проводника было Дэрчу Оджал (или Одзял). Село Майхе превратилось в Штыково – в честь Терентия Штыкова, руководившего Приморьем в конце пятидесятых, а до этого учреждавшего КНДР, дочернее государство Советского Союза.

Другие имена должны были отразить особенности местности, как река Илистая, либо исторические события – как село Метеоритное (Бейцухе), где в 1947 году рухнул Сихотэ-Алиньский метеорит. Посёлок Изюбриный (Сетюхе), Медвежий Кут (Синанча), речка Тигровая (Сица) – здесь всё понятно.

Многие топонимы, однако, не говорят ни о чём. Тот же Дальнереченск – так мог называться любой город, отстоящий от Москвы хотя бы на тысячу километров. Или Дальнегорск, похожий на невыразительный псевдоним вроде «Евгений Петров». Имянаречение Партизанска хотя бы привязано к локальной истории – здесь в своё время воевали Лазо и Фадеев. А все эти Речное, Скалистое, Фабричный, Грибное, Грушевое, Камышовое, Таёжная, Кривая – зачем? Была сопка Бейшахе – стала Безымянной…

То ли дело – ушедшие в небытие колоритные, похожие на хлебниковские, неологизмы Ли-Фудзин, Сандагоу, Табахеза, Эльдуга, Монгугай, Лючихеза (означает всего лишь «шестой приток», зато как звучит!), тайфунный Тафуин, топазовая Топауза… Молодой Фадеев писал о «майхинских спиртоносах» и «тревожном улахинском ветре», несущем «дымные запахи крови» – но ни Майхе, ни Улахе больше нет.

Старые названия лучше соответствовали характеру этой трудной и редкой земли – возможно, именно потому, что звучали для нас чуждо. Своеобразие даже глубоко русифицированного и советизированного Приморья (ведь здесь умерло уже несколько поколений русских) лучше всего отражалось в неуклюжих, порой пугающих названиях. Они, конечно, успели порядком обрусеть. Язык обтачивал необычные угловатые слова, как море камни. Чан-да-ла-цзы (теперь хребет Лозовый), обрусев, превратился в «Чандолаз», и слово это живёт до сих пор. Речка Лянчихе в пригороде Владивостока превратилась, естественно, в «Лянчиху», и попробуйте сказать, что это не русское слово; новое название «Богатая» куда тусклее.

Часть старых названий уцелели – великолепный Сихотэ-Алинь, озёра Ханка и Хасан, реки Арму, Бикин, Самарга и Уссури (а вот Иман, впадающий в Уссури, сделали Большой Уссуркой – ни два ни полтора). Поэтому карта Приморья всё-таки не безлика. Хасанский и Ханкайский районы по запрятанному в звуки смыслу так же отличаются от соседних Яковлевского или Михайловского, как Аризона и Вайоминг от Нью-Йорка или Мэна. Старые имена – поэтичные, осмысленные, допускающие двойное и тройное толкование (учёные до сих пор спорят), – наши топонимические реликты. Столь же драгоценные, как уссурийские тигры. Их нужно включить в лексическую Красную книгу, введя ответственность за их уничтожение.

Иные названия по-прежнему живут в языке, исчезнув из официальных бумаг. Под наскоро нанесённым топонимическим гримом здесь и там просматривается, подобно неудачно сведённым татуировкам, волнующая, сказочная история. Загородная Сиреневка, где находится дача моих родителей, помнит себя Пачихезой, обрусевшей из китайского «Бачахэцзы» – «восьмой приток». Речка Пионерская в пригороде Владивостока самовольно переименовалась обратно в Седанку. В самом Владивостоке – по недосмотру? – остались улицы Иманская и Тетюхинская. Бюрократия, к счастью, не всесильна. Некоторые новые названия отторгаются самой территорией или самим языком, словно ткани после неудачной трансплантации. Слова бывают сильнее людей, их создающих. И вот выжили, вразрез всем указам, Сидеми – де-юре посёлок Безверхово; Тавайза, проходящая по бумагам как бухта Муравьиная; Пидан, наречённый «горой Ливадийской». Как «горы» и «холмы» в Приморье всегда будут проигрывать сопкам, так Пидан останется Пиданом. На Пидане живут летающие люди – наши йети; ясно, что на горе Ливадийской они жить не могут. Флотских спецназовцев, тренирующихся на острове Русском в бухте Островной, зовут «халулаевцами» – по старому названию бухты. Пляж под Владивостоком – знаменитая Шамора – никогда не станет бухтой Лазурной.

Даманский, тихо отошедший Китаю, называется теперь Чжэньбаодао – «драгоценный остров».

* * *

В первом постсоветском 1992 году отец взял меня в геологическую экспедицию в южную Якутию, на реку Алдан, где издавна добывали золото. Геологи отбирали свои «образцы», меня же больше занимали месторождения горного хрусталя, которых в тех местах было несколько. Говорят, в войну здесь добывали пьезокварц для радиотехнических нужд. Попадавшиеся нам населённые пункты в основном были заброшенными, месторождения – выработанными. С нами был американский профессор Рональд Фрост, выучивший к концу похода три слова, которым мы не нашли точных аналогов в английском, – «портянка», «лепёшка» и «баня».

Недавно я откопал блокнот того года. «…Отличный штуф роговой обманки… На берегу видел зайца… Добрались до Курумкана, несколько избушек. В неглубокой канаве из земли торчит кристалл кварца…» – писал двенадцатилетний я. Первый импульс к изложению впечатлений на бумаге мне дали они – камни.

Самый большой из найденных в той канаве кристаллов хранится у меня до сих пор – толстый, на головке полупрозрачный, дымчатый. Там же отыскались два прозрачных желтоватых кристалла – цитрин, как зовётся янтарно– или лимонно-жёлтый (отсюда его цитрусовое имя) кварц. На другой день мы пошли к заброшенному месторождению: «Дно карьера усеяно друзами… Под верхним слоем – кристаллы в красной железистой глине. Она так въелась в руки, что они надолго стали красными». И сами кварцевые кристаллы Курумкана были красными сверху, железо намертво въелось в камень. Самый прозрачный и чистый горный хрусталь оказался ниже – в Перекатном.

По Алдану мы спустились к пустому посёлку Суон-Тиит – звучит мрачно-загадочным азиатским заклинанием. С удивлением я читал позже о древних петроглифах, опубликованных академиком Окладниковым и расшифрованных шумерологом Кифишиным: «По мнению Кифишина, обнаруженная археологами близ села Суон-Тиит на р. Алдан наскальная надпись является первой в мире. Сделана она в 18-м тысячелетии до н. э. и в переводе с шумерского означает: “Ама-терасу осуждена Сином”… Авторы считают эти места древними святилищами богини Ама-терасу, принадлежащей к пантеону древних обитателей Северной Азии (Сибири), являвшихся предками как шумеров и хеттов (древних европеоидов), так и японцев (монголоидов)…».

В Суон-Тиите мы ходили через реку по дряхлому висячему мосту на месторождение хрусталя «Пять Пальцев». В сарае молчал мёртвый дизель, у которого я чуть не наступил на спящего зайчонка. «В горной выработке – изъеденные временем рельсы. Кристаллы чистые, прозрачные, правильные, неправильные… Нашёл совершенно плоский кристалл кварца: шестигранный, как и другие, но две грани очень широкие, а четыре – очень узкие, из-за чего он казался двухмерным».

Там же я нашёл плоские шестиугольные фрагменты кристаллов вермикулита – слюды, которую используют в строительстве, и великолепную псевдоморфозу ортоклаза по слюде же. Псевдоморфоза – «ложная форма»: ортоклаз, один из «полевых шпатов», вытеснил своим твёрдым красным мясом кристалл слюды, приняв её форму, от природы ортоклазу не свойственную. Попалась ещё одна псевдоморфоза – кварца по кристаллу кальцита классической формы (она называется «скаленоэдр»). Сперва не мог понять, что это: по форме – кальцит, по твёрдости – кварц. Камни, оказывается, иногда тоже принимают чуждые им формы. У камней куда более насыщенная жизнь, чем нам кажется. Просто они живут медленнее, потому что им некуда спешить. У них впереди много времени, с точки зрения мотылька-человека – вечность. Мы в силах увидеть только один кадр их долгой жизни – и потому эта жизнь кажется нам замершей, замёрзшей.

Старатели «старались» на Алдане и Лене задолго до открытия Большого Золота на Колыме и на Чукотке. Вроде бы «Алдан» и значит «золото», не отсюда ли «алтын»? В алтыне, правда, мне всегда слышалась латунь, то есть сплав меди с цинком; хотя тоже – «жёлтый металл», как пишут в милицейских протоколах.

Вдохновлённый Алданом, в начале или середине девяностых я дважды выигрывал краевые олимпиады по геологии. Самым волнующим впечатлением была даже не победа, а возможность на правах победителя первым выбрать коллекционный образец из разложенных на столе членами жюри.

Позже, в 1997-м, мы сплавлялись по Гилюю в Амурской области. Там тоже были разработки золота – горы промытого песка, убитые драгами ручьи, старательские посёлки. Приметы прошлого по берегам – брошенная резиновая лодка, геодезический знак 1954 года «ГУГК МВД СССР»… Остатки иной цивилизации, к которой сегодняшние мы имеем лишь косвенное отношение.

Ездили и по Приморью – то к месторождению цеолитов, то туда, где под землёй прятались агаты. Куда-то ещё… Те впечатления закопаны настолько глубоко, что для их добычи и последующего обогащения потребуется рыть карьер или строить шахту, шурфом тут не обойдёшься. Куда рентабельнее эти впечатления было бы просто придумать, но я не стану этого делать.

«Вот тут раньше был золотой прииск. И тут тоже. Вон там отвалы – перемытый ключ», – указывал мне таёжный охотник, когда мы ехали в его дизельно пыхтящем «бигхорне» через дебри Сихотэ-Алиня. Это было совсем недавно. Тогда я увидел заброшенные оловянные разработки и людей-призраков.

Оловянные посёлки Таёжка и Молодёжка уже несколько лет как считались «закрытыми», но расселить их не смогли или не успели. В этих упразднённых населённых пунктах по-прежнему жили не учтённые нигде люди.

Пространство искривилось: прямая дорога здесь – не самая короткая. С точки зрения логистики до Владивостока отсюда дальше, чем от Владивостока до Москвы. Проехать в Таёжку напрямую не получалось – дорогу давно никто не чистил от снега. Поехали вкруговую, дважды переваливая через Сихотэ-Алинь, по лесовозной дороге – это примерно как ехать из Италии в Швейцарию через Францию.

Названия «Тарковское» или «Кафкианское» подошли бы этим сёлам куда лучше, чем дежурные «Таёжное» и «Молодёжное». До девяностых здесь, на Хрустальненском ГОКе, добывали и обогащали олово. Были школа, детсад, библиотека, клуб, даже аэропорт. «На “Ан-2” летали, как на такси!» – сказал переквалифицировавшийся в охотники-соболёвщики маркшейдер. Когда старая жизнь слиняла, не пощадив ни врача, ни участкового, остались лишь оловянный заброшенный рудник, деревянный полупустой поселок и стеклянный морозный воздух. И ещё – олово в промороженных земных складках. Обогатительная фабрика поднималась по склону одной из сопок великанскими бетонными ступенями. Мне казалось, это сакральное сооружение, зиккурат какой-то древней веры, да так оно и было. На сопках – шрамы и наросты разработок, на хорошо сохранившемся в мёрзлой таёжной пустыне трупе посёлка – следы погибшей цивилизации: разнопрофильные проросшие руины, замершие скелеты тяжёлой техники. Толстый культурный слой, до которого археологи не скоро доберутся. Та цивилизация создавала нового человека, шла в космос, строила вавилонские башни. Но все процессы, протекающие во времени, конечны, и эта цивилизация, успев родить и меня, ушла, оставив руины, масштабом и загадочностью напоминающие идолов острова Пасхи и египетские пирамиды.

* * *

Конечно, у любого геолога куда больше воспоминаний и отсутствующих у меня специальных знаний, из-за чего я могу подвергнуться справедливым нападкам профессионалов, которые, по-хорошему, сами должны были написать этот текст. Но они не пишут – может быть, именно потому, что знают «материал» слишком хорошо, знание начинает им мешать. Я же говорю о камнях не как специалист, а как любитель – в обоих смыслах этого слова. В силу своего дилетантизма я неизбежно допущу ошибки. Но иногда профессионализм убивает живость восприятия. Я видел и знаю ровно столько, сколько нужно для того, чтобы попытаться выговорить невыговариваемое, передать слышимое слабо, прерывисто, как далёкий радиосигнал, – и то не всегда, а в моменты единения моего так называемого живого и мыслящего существа с так называемыми неживыми материями планеты.

Наверное, я не смог бы ничего говорить или писать о рыбе и о камнях, будь я профессиональным рыбаком или геологом. Важен баланс вовлечённости и отстранённости. И того и другого не должно быть слишком много или мало. Поэтому это не записки рыбака и не записки геолога, но записки любителя – человека, который любит воду и её обитателей и любит камни, рядом с которыми ему довелось проводить жизнь. Этот текст написан не рыбаком и не геологом, но сыном геолога и рыбака.

Вода и камни необъятны и неисчерпаемы. Сколько о них ни говори – не скажешь даже малой доли. Я попробую высказать лишь частичку этой малой доли, не претендуя на большее.

* * *

У меня нет коллекции камней – есть лишь несколько по-настоящему драгоценных для меня образцов. Тем, кто имеет возможность собирать полноценные коллекции друз, кристаллов, жеод, я всегда завидовал, как не завидовал владельцам яхт и дворцов. Это называют «каменной болезнью», причём считается, что чаще ей подвержены именно неспециалисты. Есть выражение stoned – по-нашему «укуренный в тло», буквально – окаменевший, закаменевший. Я был и остаюсь stoned.

Зависть, однако, я стараюсь подавлять, как с переменным успехом давлю в себе ревность и тщеславие. Ведь камни не должны мне принадлежать, я не имею никакого права владеть ими. Достаточно того, что я могу ими любоваться, хотя бы и на картинке.

Орудия геолога

 

Кристально чистые

С чего начать описывать целый мир, к тому же если заранее ясно, что никакой мир я не опишу, а расскажу лишь о нескольких его крупинках и об их воздействии на меня? Каждый камень заслуживает эпоса, и взяться рассказывать даже не обо всех, но о многих – значит очень сильно обнаглеть. Но и обнагление – ещё не достаточное условие преодоления этой восхищённо-оробелой немоты.

Можно начать в иерархическом (или мнимо иерархическом) порядке. То есть с алмаза – камня самого высокопоставленного. Не то ценно, что он дорогой, но то, что он – самый твёрдый. Иные думают, что алмаз самый прочный, крепкий, на деле же он хрупок. (Распространённому заблуждению поддавался ещё Плиний Старший, указывавший, что при ударе по алмазу наковальня якобы разлетается на куски, если только предварительно не погрузить алмаз для смягчения в тёплую козлиную кровь.) Поцарапать алмаз действительно нельзя – разве что другим алмазом, потому что в разных направлениях даже один кристалл имеет разную твёрдость; а вот разбить – запросто.

Самым же прочным неожиданно оказывается нефрит, столь чтимый на Востоке, и его родственники – жад, жадеит. Вот его разбить сложно. Однажды в Корее мне подарили ремень с пряжкой из нефрита – сказали, «хорошо для мужчин». У них там всё было «хорошо для мужчин». Каждый напиток и каждое блюдо подавались со словами: «Вот это особенно хорошо для мужчин!». Пока я не напился совсем, перестав быть похожим на мужчину и вообще на человека.

Не все, оказывается, знают, чем алмаз отличается от бриллианта. Люди в массе своей лишены каменного мира, как не-дайверы и не-рыбаки лишены мира водного, не-лётчики – мира небесного, не-таёжники – лесного, не-альпинисты – горного.

Даже царственный алмаз получает звание бриллианта только после огранки – тогда он начинает играть, как мерцающие ночные люстры судовых рейдовых огней или светомузыка окон засыпающего города. Другое дело какой-нибудь каменный плебей: сколько ни грани – ничего не выйдет. А неудачная огранка может безнадёжно испортить даже отличный камень.

Иным камням огранка не нужна, в диком виде они прекраснее любого одомашненного самоцвета.

Огранённые камни – а гранят, как правило, самые ценные – никогда меня особенно не привлекали. Лучшая огранка – природная: камень вырастает таким, каким должен вырасти. Естественная форма кристалла всегда казалась мне куда совершеннее и красивее любой огранки, даже если после неё камень начинал играть ярче. Или, может быть, неосознанно раздражали попытки человека поставить себя выше природы, присвоить функции творца, создать собственную как бы кристаллическую форму, исказить природный замысел? Всё равно что отсечь конечности у человека в угоду чьим-то понятиям о гармонии или функциональности.

Другое дело – шлифовка. Есть ряд камней, для раскрытия которых шлифовка необходима. Таковы агат, без шлифовки похожий на небритого профессора в лагерной телогрейке; или великолепный уральский малахит, почкообразные узоры которого вполне выявляют только шлифовка и полировка; или уральский же родонит, по-другому – орлец, нежно-розовый с чёрными прожилками; или наш дальнегорский скарн. В этом случае человек приглашается природой в соавторы.

Индусы считали, что алмаз образуется из пяти главных начал: земли, воды, неба, воздуха и энергии. Позже европейцы предполагали существование «алмазной земли» – особого элемента. Лавуазье уже в конце XVIII века уловил связь между алмазом и графитом, но не набрался смелости сделать последний вывод.

Про алмаз ходило столько легенд, что даже перечислять их нет смысла. И без них он заслуживает внимания.

Удивительно само по себе уже то, что алмаз состоит из чистого углерода, как какая-нибудь сажа. В пару алмазу природой выбран графит – не корунд, имеющий драгоценные разновидности, не кварц даже, но графит, то есть практически то же самое, что уголь, чистый углерод, мягкая крошащаяся чёрная земля. Этот образ, эта пара – на уровне библейских притч и метафор: одно и то же вещество способно иметь не просто разные, но прямо противоположные, бесконечно далёкие друг от друга воплощения. В графите и алмазе, этих объединённых загадочным родством царе и маргинале, – одни и те же атомы. Отличается только их организация, структура – конфигурация «кристаллической решётки». Путь от графита к алмазу – путь к иному состоянию, но в то же время – путь от себя к себе. Напрашивается социологическая аналогия: «человеческий материал» можно организовать по-разному, в результате чего на выходе получатся совершенно разные общества, из «населения» возникнет «нация» – и наоборот (что мы и наблюдаем на примере слинявшего Союза). У графита «менталитет» один, у алмаза – совсем другой. Алмаз и уголь, «чёрное золото» – минеральное воплощение поговорки о грязи и князе, лишний аргумент к спору об «элите» и «быдле», о врождённом и приобретённом. Не говоря о том, что уголь, произошедший от древних деревьев, мы склонны относить к порождениям органической (живой) природы, тогда как алмаз считаем неживым. Пара «уголь – алмаз» демонстрирует относительность и несостоятельность такого деления.

Алмаз может образоваться только при высочайшей температуре и высочайшем же давлении, какие возможны глубоко под землей (скорее – глубоко в Земле; мы не знаем земли, как не знаем по-настоящему и океана – знаем только верхний слой морской воды и верхний слой земной коры, не умея докопаться до «подкорки»). Порой он попадает наверх, в пределы земной коры, с алмазоносными породами – кимберлитами, названными так по имени африканского городка Кимберли. Открытие «кимберлитовых трубок» (порода выходит наверх по трубкообразным вулканическим путям) объяснило происхождение алмаза. В «нормальных» условиях он не смог бы возникнуть; он кристаллизуется при жёстком прессинге. Стать алмазом – то есть самым твёрдым, куда твёрже вошедшего в поговорку кремня, и самым драгоценным, – можно только через нечеловеческое сжатие и последующее перерождение, скачок в новое качество. Если выдержишь. Если нет – погибнешь или останешься графитом.

Но – и тут кроется ещё один смысл – именно графит, что отражено в самом его названии («графо» – по-гречески «пишу»), дал людям возможность писать, снабдил их инструментом для записи разговора, превращения устной речи в письменную. Это заложило основу для накопления знаний и прогресса, помогло человеческому виду преодолеть краткость жизни одного поколения (в наших япономорских краях роль графита сыграла морская каракатица – из неё добывали тушь, которой рисовали иероглифы). Родство графита с алмазом подчёркивает драгоценность дара письма. Далее – через дежурные мысли о мнимых и истинных ценностях – напросится вывод о том, что графит дороже алмаза. Быть графитом, в буквальном смысле пишущим, – неплохо, не всем ведь быть алмазами. Да и углём тоже неплохо – сгореть и дать тепло, а самому превратиться в золу и дым и путешествовать по нашей планете уже в газообразно-распылённом состоянии. Алмаз играет своими гранями и человеческими чувствами, тогда как графит сыграл важнейшую роль в развитии человеческой цивилизации. Алмаз, конечно, тоже сыграл. Есть завораживающе жестокие рассказы об алмазах, политых кровью многих людей. Бриллианты сами по себе оставляют меня равнодушным – но не истории, связанные с ними.

Когда-то алмазы казались чем-то южно-экзотическим, как и другие самоцветы. Северные народы считали, что южные камни берут себе жаркие краски южного неба. В XX веке с открытием в Якутии кимберлитовых трубок появился термин «советские алмазы». Это были алмазы сурового сибирского Севера. Если в Индии, Бразилии, Африке, на Урале алмазы находили случайно, то поиск якутских алмазов был уже задачей научной. Ещё в тридцатые геологи Буров и Соболев решили, что наибольшее сходство с алмазоносными ландшафтами ЮАР имеет сибирская платформа между Енисеем и Леной. После войны при Иркутском геологическом управлении создали Тунгусскую алмазную экспедицию под руководством профессора Одинцова, позже прозванного «отцом якутских алмазов». Уже в конце 1940-х экспедиция нашла на Вилюе первые алмазы, а 21 августа 1954 года отряд Ларисы Попугаевой открыл месторождение кимберлита – коренной алмазоносной породы.

* * *

Кристаллы. Мы часто встречаем их в повседневности. Прозрачные (в большом количестве кажущиеся белыми) кристаллики-сахаринки или кристаллики-снежинки. Кажется, снежинки относятся к гексагональной сингонии (каждый кристалл относится к одной из нескольких сингоний, то есть групп – кубической, ромбической, гексагональной, триклинной…). Вода – тоже минерал, просто мы чаще видим его в жидком состоянии, но по сути своей вода мало чем отличается от «нормального» камня.

В кристалле воплощена идея совершенства. Невозможность достижения идеала в каждом конкретном случае – но одновременно возможность (а значит, и необходимость) бесконечного к нему приближения. Так гипербола бесконечно приближается к оси. Каждый камень стремится к максимальной самореализации, пытаясь стать совершенным кристаллом, какие изображают в книгах по минералогии. Удаётся это не всегда. Вернее, почти никогда. Лишь избранным дано стать почти (всегда это «почти») идеальным кристаллом – блестящим, прозрачным, чётко очерченным. На Урале кристаллы называли «струганцами» или «строгонцами» – камни, кажущиеся выструганными.

Яблоко (и человек) с червоточиной – признак натуральности. Настоящий, природный кристалл никогда не бывает совершенен. Хоть немного, но он отличается от идеальной кристаллической конфигурации, потому что рос не в лаборатории, а в земле. Этим кристалл прекрасен. Неидеальность – признак неискусственности. Искусственный алмаз всегда будет «не тем», пусть по физическим качествам он не уступит натуральному. Крабовые палочки – даже из честного минтая – не заменят настоящего краба, «искусственный гранит» звучит подобно резиновой женщине или соевому мясу. Я с некоторой брезгливостью отношусь к искусственным камням и манекенам. Нехорошо прикидываться настоящими.

Кристаллы интересны даже с точки зрения геометрии. Абстрактные, казалось бы, прямые и непрямые углы, которым место разве что в школьном учебнике, находят здесь своё естественное, живое, не нами придуманное воплощение. Кристаллы даны нам как будто для зримого подтверждения того, что красота и гармония – возможны и объективны; для оправдания и иллюстрации эстетики, порой кажущейся слишком умозрительной, условной. Возможно, эстетическое чувство дано человеку для защиты важных миру вещей: не трогай, не уничтожай, ибо это красиво. Или же, напротив, в качестве подсказки: обрати внимание на этот красивый камень – он тебе пригодится.

Что заставляет каменный прах организовываться в кристаллы? Минералы, как и люди, – существа социальные, мы подчинены одним и тем же высшим законам. Есть начало, заставляющее планеты вращаться, а кристаллы и людей – расти.

Кристалл – естественная и единственная форма, которую в силу своей неорганической ДНК вынужден принимать тот или иной камень. Он обречён на строго определённую форму, всё остальное зависит от внешних условий. Есть термин «кристалл свободного роста». Кристаллы чаще всего несовершенны, неполны, потому что растут на подложках, как бы растворяющих в себе их нижние половины. Кристаллы свободного роста рождаются в лучших условиях – в комфортных растворах или расплавах. В этих кристаллах для меня выражен смысл существования.

Человек пытается взять на себя ряд функций природы. Можно понимать дома, шкафы или колёса как рукотворные кристаллы. Идея кристалла, скажем, якоря придумана не творцом, а человеком – тоже творцом, хотя иного масштаба. Человек создал новые, антропогенные кристаллические сингонии: автомобильную, домовую, корабельную, кирпичную, ракетную, снарядную…

С моря и воздуха на друзы кристаллов похожи человеческие поселения (обретённые человеком неестественные способности плавать и летать эстетически оправданы уже тем, что человеческий глаз получил новые ракурсы). Бывает интересно разглядывать эти аккуратные друзы микрорайонов (видимо, относящиеся к кубической сингонии?) с неба.

Октаэдр, ромбододекаэдр, скаленоэдр… – кристаллографические заклинания, сопровождающие чудо появления кристалла из хаоса и праха. Сам человек – тоже кристалл леонардовского золотого сечения, которое сохраняют не все. Многие мои ровесники – те, кому за тридцать – и даже парни до тридцати бессовестно отращивают округлые дряблые животы, не предусмотренные нормальной кристаллической формой человека. В каждом homo sapiens заложена некая общечеловеческая форма, которая реализуется более или менее успешно в зависимости от генетических особенностей и внешних воздействий. Человек подобен минералу, хотя относится к другой, физически и химически более сложной, форме жизни. Рождение кристалла зависит от температуры, давления, концентрации примесей и т. д. Кристалл свободного роста, идеальный кристалл в переводе на человеческий – это сумевший реализоваться гений.

Кристаллам, как и людям, редко удаётся вырасти свободно. Часто камни имеют «скрытокристаллическую» структуру. Это значит, что миллионы маленьких кристалликов так и не выросли, оставшись крошечными песчинками, и вынужденно спеклись в тупую бесформенную глыбу (мы не говорим здесь о тех минералах, которые по природе своей аморфны и кристаллов не образуют вообще – например, опалу его аморфность не мешает иметь прекрасные ювелирные разновидности, одна из них называется «благородным опалом»). Примерно то же происходит с людьми – аналогия пошлая, но точная. Миллионы, если не миллиарды, живут скрытокристаллически. Единицы становятся явными кристаллами, единицы из единиц – кристаллами прозрачными, незамутнёнными. Прозрачность зависит от дружественности внешней среды, но и от собственного, внутреннего материала тоже. Кристалл диоксида кремния мог с куда большей долей вероятности вырасти однородно-непрозрачным – и звался бы тогда «молочно-белый кварц»; так же восхищал бы безупречной формой, но без стеклянной прозрачности. Однако иногда кварц вырастает прозрачным и получает право называться «горным хрусталём», тем самым гением чистой красоты («чистой воды» – говорят о камнях).

На кристалл похоже хорошее стихотворение. Каждый хороший текст отточен и совершенен, как кристалл свободного роста. Говорят – «чеканные фразы», а можно бы – «кристаллические». Роман похож на огромную друзу, то есть сросток, рощу кристаллов, или на жеоду – внутренность обычного округлого валуна, который неожиданно оказывается пустотелым в середине, причём стенки этой пещеры сокровищ покрыты острыми кристаллическими щётками на плавящихся, струящихся агатовых подложках. Аметистовые жеоды безумно красивы.

«Друза» – немецкое слово. Морские термины мы брали у голландских мореплавателей – мачты, стеньги, бушприты; горняцкие – у немцев: штрек, шахта, штольня, шлих…

Само слово «горняк» («горное дело», «горнорудный», «горный мастер»; на Урале раньше бытовало «горщик»), конечно, устарело. Что ж за горняк, если он может работать не то что не в горах – а, напротив, под землёй, почти в преисподней. («Кто первым додумался проторить дорогу в тартарары? Может, тому человеку жить наравне со всеми на земле было тошно? В небо, должно быть, взлететь был не в силах и в чрево земли полез», – размышлял в романе «Шахта» сибиряк Александр Плетнёв, два десятка лет отработавший шахтёром в Артёме – городе-спутнике Владивостока; теперь в Артёме шахт, естественно, не осталось – закрыты в девяностые.) Но это слово красиво и потому должно жить. Не «каменщик» же – совсем не то, вдобавок ненужный отсыл к масонству; и не геолог; и не горнодобытчик; и потому всё-таки – горняк. Слово неточное, но лучше всё равно нет.

В Тавричанке, некогда шахтёрско-рыбацком, а теперь лишенном лица посёлке под Владивостоком, я познакомился с Геннадием Алексеевичем – мужчиной за 80, горным инженером-шахтостроителем на пенсии. Он теперь занимался любимым делом – орнитологией. Родом был с Донбасса, там пережил немецкую оккупацию и поэтому знал, у каких деревьев съедобная кора.

– При отступлении наши только копры (то есть верхушки, вершки шахт) взрывали и сами шахты топили, а остальные сооружения не трогали. Знали: вернутся – придётся восстанавливать! А у нас в Тавричанке в девяностые обе шахты уничтожили полностью. Всё сравняли с землёй, – говорил Геннадий Алексеевич.

– Выходит, наши времена хуже оккупации? – спрашивал я.

– Выходит, что так, – отвечал старый горняк.

Во Владивостоке есть улица Магнитогорская. Это название всегда говорило мне не только о далёком западном уральском городе, но о притягательности «горного дела» как такового, горном магнетизме. Теперь на смену социалистическим Магнитогорскам пришли капиталистические Магнатогорски.

Горное дело в России создал, как и многое другое, Пётр, само имя которого и означает – камень. (Хотя первые открытия рудознатцев на Урале – железа, меди – были сделаны ещё в первой половине XVII века.) В 1700-м учредили «приказ горных дел», в 1719-м объявили «горную свободу», поощрив поиски самоцветов, в 1773-м открыли Горный институт. Первые месторождения «самоцветов» – ярких камней – открывали непрофессионалы. Более суровые и прозаические ископаемые ждали специалистов. Поначалу считалось, что самоцветы так и надо искать – кустарно, наудачу; каменные драгоценности воспринимались как дар свыше. Примерно так в уссурийской тайге искали женьшень. Позже стало ясно, что камни хоть и отличаются между собой, но подчинены общим физическим законам и в этом смысле равнозначны, как равны перед человеческой физиологией принц и нищий. Накапливались данные, выявлялись закономерности, развивались науки о земле. «Поиски могут происходить планомерно лишь на основе знания условий происхождения цветных или драгоценных камней… Таковы, например, поиски новых месторождений лазурита в Прибайкалье… Успех зависит от точного знания генетических соотношений», – писал академик Ферсман. Слова «месторождение» и «генетический» торчат из строгого текста, блестят, как чешуйки слюды в прибойной волне, напоминая нам: камни – живые, они подчинены своим жизненным законам.

Гуманитарий, я могу только почувствовать, что камни живут своей жизнью, не умея обосновать свои интуитивные ощущения, которые вдобавок то становятся чётче, то ослабевают до полного растворения, подобно снам. Поэтому Ферсмана я читаю как откровение – он иногда проговаривается о том же самом, только, в отличие от меня, подкрепляет сказанное уверенным научным знанием: «Законы эволюции, выработанные на органической природе, оказались применимыми с соответствующими изменениями и к процессам минерального мира… Физико-химический ход процесса является вполне сравнимым с ходом процессов эволюции органической жизни. Мы только выражаем его другими понятиями и словами, но внутренний смысл остаётся одним и тем же».

«Кристалл» родственен с «хрусталём». Греки считали прозрачный кварц окаменевшим льдом и поэтому назвали его «кристаллос», то есть лёд. Этимологически эти слова близки, но их значения давно разошлись. Кристалл может быть заведомо непрозрачным и иметь любую форму. Горный хрусталь – кристаллы прозрачного бесцветного кварца, а лёд-«кристаллос» – всего лишь твёрдая вода.

Точнее было бы выражение «хрустально честный человек», а не «кристально честный», ведь кристалл может быть мутным. Возможно, когда-то имелся в виду именно «хрустально честный», о чём говорит одна «л»: если бы выражение производили от «кристалла», было бы – «кристалльно честный» или, скорее, «кристаллически честный». А может, само слово «кристалл» раньше имело несколько значений, в том числе и «горный хрусталь»? Интересно, что «кристалл» звучит не по-русски, как и штуф, друза, жеода; а вот хрусталь – хотя родом оттуда же – абсолютно по-русски. В нём слышится «хруст русской стали».

Кристалл – символ преодоления хаоса, свидетельство самой возможности этого преодоления; кратковременной, но победы над энтропией. Зачем минеральная материя стремится существовать в форме кристалла? Не знаю. Но очевидно: в любой живой сущности, включая камни, заложены силы противостояния хаотизирующему началу – для движения вверх, к более высокоорганизованному состоянию, к совершенству. Что с того, что эти силы исчерпаемы, – главное, что они есть. Разрушать легче, чем создавать; любой сложный механизм или организм может быть разрушен самым примитивным орудием, но тем замечательнее силы, заставляющие эти организмы вновь и вновь возникать, развиваться, усложняться, тянуться вверх.

Кристаллы вырастают из раствора или расплава. В детстве мы с отцом выращивали дома кристаллы соли – обычной «поваренной» соли (не понимаю, почему «поваренной»: вываренной или же – пищевой, для поваров?), NaCl. В кипящей воде соли растворялось сколько возможно. Раствор становился насыщенным, потом – перенасыщенным. По мере его остывания начиналась кристаллизация: холодный раствор не мог содержать в себе столько соли, сколько горячий, и отдавал избыток. Из раствора начинали появляться кристаллики. Оседали на стенках банки, на опущенной в раствор ниточке.

Видевший, как растут кристаллы, я не считаю оксюмороном словосочетание «жизнь камней».

* * *

По совести говоря, надо было начать не с алмаза, а с кварца – великого и доступного, многоликого и демократичного. Кварц – мой любимый минерал. Может быть, даже тотемный. Иногда я чувствую, что сам принадлежу к группе кварца.

Кварц – главный камень земной коры, на которой мы живём. Кремнезём, образующий кварц, скромен, но краеуголен. Кварц – оксид кремния, SiO2 – более распространён, чем все остальные минералы. Пишут, что «свободное содержание» кварца в земной коре (то есть именно в виде кварца) составляет 12 %, а общая массовая доля – в том числе в составе других пород – доходит до 60 %. Из соединения кремния и кислорода могут получиться и простой песок, и красивейшие каменные цветы – горный хрусталь, аметист, цитрин. Разнообразием форм (от горного хрусталя до агата и яшмы, опала и сердолика, празема и кремня) кварц доказывает, что не обязательно родиться редким и «драгоценным», чтобы быть красивым и удивительным. «Когда б вы знали, из какого сора…» – это про кварц. Тригональной сингонии, со стеклянным блеском и несовершенной спайностью (то есть он не раскалывается легко, оставляя плоские сколы, как, например, кальцит) кристаллы кварца – призмы-шестигранники с поперечной штриховкой на гранях и заострёнными коническими головками, пресловутые фаллические символы. Их твёрдость по шкале Мооса – 7. Высшая твёрдость у алмаза – 10, но шкала условна и не отражает действительной математической разницы в твёрдости. Разрыв между алмазом с его 10 и корундом с его 9 огромен: алмаз твёрже в десятки и сотни раз.

Кварц – водораздел между драгоценными и недрагоценными камнями. К драгоценным относят те, которые твёрже кварца. Кварц легко царапает стекло, кварц составляет основу песка и пыли, которая за годы, десятилетия и века поедает, подобно ржавчине, всё, что мягче кварца. Поэтому подлинно драгоценный камень должен быть твёрже – алмаз, корунд, берилл, шпинель, эвклаз… Всё остальное – «полудрагоценные» или «поделочные» (в слове «поделка» – какая-то несерьёзность, не говоря уже об опасном созвучии с «подделкой»). Так что в делении камней на драгоценные и недрагоценные присутствует, помимо человеческой вкусовщины и не имеющих отношения к природе рыночных цен, по крайней мере, один объективный параметр.

Происхождение слова «кварц» неясно. Оно может происходить от средневерхненемецкого twarc – твёрдый; или же от querkluflertz – «поперёк руды»; в обиход слово ввёл Агрикола (неплохое название для нового бренда – кола для аграриев) в 1529 году. «Кварц» звучит как хруст стеклянной бутылки, если наехать на неё колесом.

Настороженно относясь ко всякого рода «элитарности», я не могу, даже признавая их красоту, по-настоящему любить рубины и сапфиры (устаревшее «яхонт», произошедшее от греческого «гиацинт» через арабское «якут», – это о них: рубин называли красным яхонтом, сапфир – синим, лазоревым). Меня восхищает их парадокс – мнимая пропасть между рубином и наждаком. Каким образом ничтожный глинозём, оксид алюминия – Al2O3, может обернуться драгоценными рубином или сапфиром – разноцветными твёрдыми карамельками? А может, напротив, предстать в облике грубого наждака…

Но по-настоящему люблю я кварц, он привлекает меня своими простотой и разнообразием. Кварц – земля под ногами, пляж, спрятанный под мостовой, скала, в которой он выступает соучредителем множества горных пород. Чистый, возвышенный горный хрусталь – застывшая в строгой форме ледяная ключевая вода, волшебный аметист сказочно-фиолетовых оттенков, цитрусовый цитрин, демонически чёрный морион – всё это рабоче-крестьянский скромник кварц. Далее: авантюрин, мерцающий искорками вкраплённой слюды («искряк», или «златоискр» по-старому); полосчатый, струящийся агат причудливых рисунков, в нечеловеческое происхождение которых порой невозможно поверить; волосатик с пойманными в кварц игольчатыми кристаллами-ниточками рутила или гётита; кремень, высекающий искры и ставший – до познания людьми алмаза – эталоном твёрдости, первым орудием и оружием; полупрозрачный халцедон; зеленоватый празем; раухтопаз, он же дымчатый кварц (мне второе название нравится больше – оно точнее, поэтичнее, тогда как коммерсанты предпочитают первое в надежде на то, что дилетант соблазнится «топазом», к которому кварц никакого отношения не имеет); кошачий, тигровый (пронзённый золотистыми иголочками крокодильего крокидолита) и ещё соколиный глаз с удивительными оптическими эффектами – не хочется верить учёным, указывающим, что всё дело во включениях оксида железа. Гелиотроп – зелёный халцедон, покрытый пятнышками крови; всё это – тоже кварц.

В Оружейной палате хранится самовар Петра Первого из горного хрусталя. До золотых унитазов должно было пройти ещё три века.

Мир камней демократичнее, чем мир людей. Смешную иерархию элементов придумали люди. Золото они назвали «благородным» за то, что оно не подвержено коррозии, а ксенон с криптоном полупрезрительно окрестили «инертными газами» ровно за то же самое свойство – нежелание вступать в случайные контакты с другими.

Мне всё равно, сколько стоит тот или иной камень – меня интересует только его красота; степень прозрачности – если этот минерал может быть прозрачным; безупречность формы – если это кристалл.

Кварц восхищает меня неизменно и постоянно, как восхищают животворящая почва и океанская вода. Дело не в том, что его используют в оптических приборах, в медицине, керамике. Можно, как говорил Менделеев, и ассигнациями печь топить, имея в виду начатое человечеством в промышленных масштабах сжигание нефти; хотя что такое условные денежные бумажки по сравнению с объективной ценностью нефти или угля?

Именно в кварце водятся золотые жилы.

Другой плебей земной коры – полевой шпат, целая группа полевых шпатов. Именно полевой шпат и кварц, посыпанные перечной пряностью слюды, – например, биотита (название чёрной слюды биотита отсылает к био, к живой природе, и это очень правильно), – образуют гранит, его красный оттенок – как раз от полевого шпата.

Биотит – слюда чёрная. Мусковит – светлую слюду – раньше называли «московитом», московской слюдой. Когда-то мусковит использовали вместо стёкол в окнах, в 1930-х начали употреблять в авиационных моторах в качестве термостойких прокладок. Стране требовалось много моторов и много слюды. Отряды искусанных мошкарой геологов безостановочно лазили по Сибири, изучая пегматитовые жилы.

Кальцит и его братья – тоже из породы минеральных плебеев, хотя каждый из них способен стать героем. Кальцит – всего лишь карбонат кальция. Но из того же вещества – и прекрасный мрамор (я избыточен в эпитетах «прекрасный», «великолепный», «удивительный», но ничего не могу с этим поделать, пусть остаются), и волшебный исландский шпат.

Из кальцита сложены известняки. Однажды я был в сердцевине известняковой горы, внутри которой текла семикилометровая река, соединявшая две лаосские деревни. Пещера называлась Конгло. Лодка в кромешной тьме цепляла винтом камни, сверху капала известковая вода, из которой – по геологическим меркам очень быстро – росли сталактиты (сверху) и сталагмиты (снизу), срастающиеся в сплошные пилоны сталагнатов.

Не карбонат, но сульфат кальция – это гипс, кристаллы которого бывают удивительно красивы; алебастр, селенит, ангидрит…

Люди часто не знают, как выглядит «в натуральном виде» минтай или треска, которых они в той или иной форме потребляют. Какая у него, у минтая, морда, глаза какие, плавники… Тем более люди не знают, как выглядит руда, из которой выплавляют железо. «Широкому кругу» известны лишь несколько самых ходовых минералов, тогда как их – сотни, и каждый по-своему интересен.

Люблю рудные минералы с металлическими отблесками на строгих чётких гранях. Вот пирит – сульфид железа, металлического блеска камешек желтовато-зелёной гаммы. Кристалл пирита – куб или параллелепипед – замечателен тем, что каждая грань его заштрихована, причём эта штриховка перпендикулярна штриховке на всякой смежной грани. «Пирит» происходит от «огня» (отсюда же «пироманы»); всё – от способности этого камня высекать искры. Того же корня – родственный пирротин, в нём тоже железо. И халькопирит – медная руда, раньше его называли «медным колчеданом» (а пирит – железным или серным).

Галенит («свинцовый блеск» по-старому), сфалерит («цинковая обманка»), магнетит («магнитный железняк», главная руда для выплавки стали и чугуна), шеелит и вольфрамит… Последний, сверкающий металлически-чёрными гранями, выглядит стопроцентно металлической рудой, тогда как шеелит, названный в честь шведского химика Шееле, белёс или желтоват, и только его вес заставляет поверить, что и в нём – вольфрам. В основном рудные минералы блестящи, тяжелы, пахнут тем или иным металлом (а то и серой, ведь камни происходят из самой преисподней) и пачкают руки. Они оставляют разноцветную черту на куске фарфора без глазури. «Черта» – один из признаков, по которым в полевых условиях отличают один минерал от другого. Фанатичный юный геолог, в детстве я раскалывал белые электрические изоляторы, снятые со столбов, и проводил камнями черту по шершавому внутреннему сколу. Неглазурованный фарфор в книгах по минералогии почему-то назывался «бисквит».

Лимонит («бурый железняк») – несерьёзное для железнорудного минерала название – из-за его откровенно ржавого цвета? То ли дело – чёткие, мускулистые, металлически поблёскивающие магнетит, галенит, хромит, касситерит…

Люблю нерудные – «поделочные» или «полудрагоценные»: агаты, халцедоны, родонит, малахит…

Цеолит; мешки с цеолитом использовали при ликвидации последствий аварии на японской АЭС «Фукусима-1» – он вбирает в себя всю дрянь, как активированный уголь в похмельном желудке.

Единственное месторождение чароита находится на стыке Якутии и Иркутской области, у речки Чара – потому его так и назвали. Если вы видите чароит, можете быть уверены: он – оттуда. Скоро месторождение будет исчерпано, и непонятно, откроют ли новое. Чароит зачаровывает шелковыми переливами оттенков фиолетового и сиреневого. Недавно мне приснилось, как опрокинулся грузовик с чароитом, и я, пока никто не спохватился, нагнулся, набрал полные руки и быстро ушёл.

Чароит – один из самых красивых камней на свете. Но зачаровывают меня и другие. Все, наверное.

Люблю мерцающий неуловимыми искорками и пятнышками синего (точь-в-точь как на врубелевских картинах) лабрадорит. Кажется, этот эффект называется «иризацией». Лабрадоритом отделана администрация нашего Приморского края, что меня коробит. Многим обитателям российских чиновничьих учреждений лучше подошёл бы неровный цемент расстрельной стены.

Рассматривать «образцы» я могу долго. Закат на море, который я ежедневно наблюдаю из окна, бесспорно прекрасен, но мимолётен. Камень не менее прекрасен – и при этом долговечен. Хотя и уязвим, конечно, – но кто не уязвим.

Чудесен разнообразный гранат (по-старинному – «карбункул»; в карбункулы нередко записывали и другие минералы красного цвета, не имеющие отношения к гранатам, – например, шпинель и даже рубин). Гранат – живая иллюстрация к удивительному явлению, обозначаемому скучным словом «изоморфизм». Место атомов одного металла занимают атомы другого, и получается то кровавый пироп, то фиолетово-красный альмандин, то коричневатый андрадит, то жёлтый или зелёный гроссуляр, то зелёный уваровит, то оливковый демантоид – но при этом каждый остаётся гранатом, представителем имперской минеральной нации.

Люблю всякие, все. Несгораемый асбест. Ноздреватый ветеран вулканизма – туф, который мы выкорчёвывали на даче в Кипарисово. Слоистый сланец, давший название городу в Ленинградской области и уже через него, совершенно неожиданно, – тапкам-шлёпанцам, выпуск которых наладили в этих самых Сланцах.

Семья берилла – изумруд, жёлтый гелиодор, аквамарин, цвет которого бывает разным, как цвет самого моря. «Своеобразие аквамарина заключается в том, что он ярко освещён изнутри совершенно серебряным (именно серебряным, а не белым) огнём. Кажется, что если вглядеться в аквамарин, то увидишь тихое море с водой цвета звёзд», – писал внимательный Паустовский.

* * *

Люди научились придумывать и изготавливать новые минералы, взяв на себя часть божественных функций. То, чего природа добивается тысячелетним кипячением магмы, человек за считаные часы производит в печах. Рукотворен драгоценный фианит. Неграмотные (вернее, непосвящённые) часто пишут «феонит», не зная, что фиалково-поэтическое название происходит от названия учреждения – Физический институт Академии наук СССР.

«Искусственный камень» – что может звучать отвратительнее, если бижутерийный декоративный «камень для сада» выполнен из пластика. Хотя и пластик – из нефти, а нефть – каменное масло, тоже минерал, пусть органического происхождения. «Транснефть»; едва ли чиновники, придумавшие это название, видят спрятанный в нём образ – нефтяной транс, куда погрузилась Россия.

Режет глаз и «природный камень». Камень – всегда природен, дополнительное определение избыточно и даже вредно в том смысле, что оно подразумевает: раз мы говорим «природный» или «натуральный», значит, есть и неприродный, ненатуральный.

Но фианит – другой, настоящий, почти природный. Он выращивается, подобно своим естественнорожденным братьям, и по свойствам приближается к алмазу. Фианит так же отличается от стекла-страза, как поделка от подделки. В каком-то смысле фианит – философский камень, победа алхимиков. Фианит – камень искусственный, но не поддельный, это не вездесущая пластмассовая соя. Впрочем, и фальсификация самоцветов сыграла роль в развитии керамики и стекольного дела.

* * *

Камни принято устанавливать на могиле. Люди пытаются хотя бы таким образом продлить себя – ведь прах долго в земле не пролежит, растворится, а камень куда долговечнее. Но с точки зрения космоса вся планета наша – лишь кратковременное случайное сочетание атомов, сгусток пыли. Любой камень, зафиксировавший на время определённое сочетание химических элементов, когда-нибудь распадётся на эти элементы, которые, подобно картинкам в калейдоскопе, образуют новые сочетания. Человек способен воспринять работу этого геохимического калейдоскопа лишь умозрительно в силу неимоверной скоротечности человеческой жизни.

Однажды я попал на могилу Джека Лондона – там нет никаких лишних надписей или памятников, просто лежит огромный кусок красноватой вулканической породы вроде базальта или туфа. Говорят, и на могиле Высоцкого хотели поставить камень, только не земной – инопланетный. А поставили помпезный памятник с конями.

Мрамор – вот самое подходящее название для памятного, могильного камня. В нём и мра-, и – мор, «смертию смерть». Мрамор по-настоящему открыл скульпторов эпохи Возрождения – и наоборот.

* * *

Среди минералов органического происхождения, помимо нефти и кораллов, – янтарь, капли смолы древних сосен, попавшие когда-то в море. Грань между неорганическим и органическим настолько призрачна, что иногда мне кажется, что её нет вовсе. Ту же нефть чаще всего называют веществом органического происхождения, но моторное масло, произведенное из натурального сырья, именуют «минералкой», подразумевая под минералом нефть. Янтарь объединяет так называемую живую природу с так называемой неживой, доказывая, что на самом деле границы между ними нет, как бы человек ни пытался её провести.

Ещё Плиний Старший, автор «Естественной истории ископаемых тел», писал о «золотистых горящих камнях» из Скифии. На Руси янтарь называли «морским ладаном» – при сжигании он издаёт приятный запах, что знали древние богатые китайцы, бросавшие по праздникам в огонь бирманские янтари. У янтаря много имён – от научного «сукцинит» до греческого «электрон», от которого произошло «электричество».

Древние гадали, откуда берётся янтарь – то ли это окаменевшая моча рыси, то ли жир каких-то рыб, то ли слёзы загадочных птиц, то ли морская пена, застывшая на солнце. Овидий излагал миф о Фаэтоне: сын Гелиоса Фаэтон был убит Зевсом, сёстры погибшего – Гелиады – оплакивали брата, и слёзы их стали янтарём. Окончательно природу янтаря – смолы третичных деревьев, которая приобрела свойства минерала, – раскрыл в XVIII веке Линней. В том же веке первый русский минералог, автор трактата «О слоях земных» Ломоносов писал о янтаре стихи (точнее, переводил Марциала):

В тополевой тени гуляя, муравей В прилипчивой смоле завяз ногой своей. Хоть он у людей был в жизнь свою презренный, По смерти, в янтаре, у них стал драгоценный…

Самое известное янтарное месторождение – побережье Балтики, где за янтарём ходили как по грибы. Этому янтарю 35–40 млн лет. Менее известен сахалинский янтарь – молодой, бодрый, красно-коричневый (в отличие от балтийского – жёлтого, собственно «янтарного»).

«Муха в янтаре» – метафора, означающая славу, настигшую никчемного человека в силу обстоятельств. Даже самое заурядное, попав в нужное место в нужное время, становится выдающимся. Тараканы какие-то, сверчки, муравьи, бабочки – они окаменели в янтаре 40 млн лет назад. Представить это, конечно, невозможно, остаётся поверить учёным на слово, потому что по нашим меркам это вечность. Почему тогдашние деревья так обильно истекали соком? Почему этот лес оказался на дне моря? Куда исчезла Янтарная комната?

Ломоносовские стихи звучат сегодня как юмористические или написанные наивным младшеклассником, но мне они дороги самим вектором творческого усилия. Ломоносов, представлявший ещё леонардовскую генерацию интеллектуалов, владевших одновременно стихосложением, живописью и точными науками, подходил как поэт ко всему, даже к камню, и как учёный ко всему, даже к стихам. Эпоха тотальной специализации (продвинувшая вперёд науку и технику, но убившая гармоничность, всесторонность творческой личности, разграничив физиков и лириков – к счастью, не насовсем) пришла позже. Стихов о минералах никто больше не пишет, если не считать пошлых строчек о драгоценных камнях на женских шеях и грудях – это уже не геологические стихи, а салонные. Очарованности камнем как загадочным и прекрасным элементом мира в них нет. А они, камни, достойны поэтизации не менее, чем человеческое либидо.

Подобен янтарю жемчуг – тоже органического происхождения, тоже из воды. Возможно, русское название его – от татарского «зеньджу» или китайского «чжень-чжу». По составу тот же кальцит, но с красивейшими перламутровыми (по-немецки «перламутр» и значит «мать жемчуга») переливами. Жемчуг недолговечен. Из древних сокровищниц до наших дней не дожила, в отличие от древних алмазов, ни одна жемчужина.

У Ферсмана находим, что в России жемчуг добывали из «пресноводных раковин-перловок»; связано ли с этим название крупы перловки? Арсеньев писал о китайском жемчужном промысле в реках Приморья в начале XX века: «Держась за шест, упёртый одним концом в дно реки, китаец спускается по нему в воду и там спешно собирает раковины столько времени, сколько позволяет ему дыхание». Из 50 добытых раковин, указывал Арсеньев, «приблизительно одна» оказывалась с жемчугом.

* * *

Камни можно перечислять бесконечно. Я не стану этого делать, предпочтя заведомую отрывочность недостижимой полноте. Иначе окажусь погребён под массой специальных минералогических сведений, да и составлять нечто вроде дилетантского геологического словаря нет смысла – любая информация за секунды отыскивается в интернете.

Всплыла в памяти пара: «титанит – сфен». Этот минерал, состоящий из космического металла титана и чего-то ещё, имеет два названия-синонима – и я это зачем-то помню. Не говоря о более простых синонимических парах «флюорит – плавиковый шпат» или «галит – каменная соль». Сколько, оказывается, осталось в памяти от детского увлечения. Может быть, потому это так и запомнилось, что запоминалось в детстве. В более зрелом виде информация впечатывается уже не так глубоко, поддаваясь выветриванию. (Интересна генеалогия слова «выветривание»: произошло оно не от нашего «ветра», а от немецкой das Wetter – погода. И правда: в процессе выветривания куда большую роль играют вода и перепады температуры, чем собственно ветер.)

В детстве я хотел пойти в геологи, но потом решил, что не расположен к точным наукам – а геология всё-таки основана на точных науках, не на кострах с палатками. Если бы там была одна поэзия, я стал бы, конечно, геологом, но там оказалась и проза – математика и физика, с которыми я не был на «ты».

Геолог имеет дело с образованием морей, столкновениями и расхождениями континентов, вырастанием и рассыпанием хребтов – процессами куда масштабнее так называемых исторических. Их трудно вообразить. Поэтому геология – не только наука, но и научная фантастика.

Отец – тот давно вышел за рамки чистой геологии; не просто геолог, но философ от геологии, пришедший от материализма к идеализму. Мыслитель в старом русском смысле, думающий о происхождении человека и Земли, связи всего существующего. Докторская отца называлась «Гранатсодержащие минеральные равновесия и условия образования метаморфических горных пород», кандидатская – «Петрология Охотского метаморфического комплекса». Земля, выходит, тоже комплексует. В названии лаборатории отца – «метаморфических и метасоматических формаций» – мне всегда слышалось «метафорических». Или же вовсе – «метафизических»…

На моё решение отказаться от геологической профессии повлияло ещё представление о том, что дети не должны идти по стопам родителей, что профессиональные династии – признак душевной лени. Человек повторяет путь родителя не потому, что у него «наследственное» призвание к той же области, но потому, что он подражает родителю или пользуется родительским «блатом» в данной сфере.

Теперь я пытаюсь играть словами. Возможно, я выбрал неправильный путь – играть условностями, химерами, которые сами по себе не означают абсолютно ничего, это мы наделяем их смыслами. Лучше бы я занимался игрой с камнями – весомыми, реальными, объективными, которые существуют на самом деле, а не только в наших наивных представлениях.

У меня хранится большой кристалл мориона, который я нашёл в Якутии в 1992-м. Мне было тогда 12, сейчас – между 30 и 40. Я прожил уже около трети своего земного срока, а кристалл этот не то что не изменился – даже не заметил двадцати-с-лишним-летнего мига. Камни заставляют смотреть на жизнь по-другому. У камней иной масштаб. «Сколько понадобилось веков для того, чтобы разрушить твёрдую горную породу и превратить её в песок? Сколько понадобилось времени, чтобы песчинка за песчинкой заполнить залив и вытеснить морскую воду?» – писал офицер и (на самом деле) поэт Арсеньев. Геологические временные промежутки сопоставимы с космическими расстояниями.

Если бы я стал художником – рисовал бы камни, но в этом нет смысла, потому что камни куда долговечнее любых картин. В отличие от остальных объектов, которые именно «увековечиваются» (сами умирают, но остаются на картине), камни легко переживут нашу живопись и вообще всё человеческое.

«Поля», «образец», «пикетажка»

 

Имя камня

История названий камней и металлов – история человека.

Интересно размышлять о первоначальном, коренном смысле слов, которые в результате их долгого использования приобретали устойчивые новые смыслы. Если бы люди были внимательнее к словам, они бы регулярно их модернизировали. Скажем, порох, используемый в снарядах, – давно не «прах», не «порошок», а цилиндрические гранулы (помню словечко из детства – «семидыр», мы находили этот порох где-то на полигонах, в каждой из таких гранул было семь крохотных игольных отверстий). Но в русском языке остался именно «порох». Мы привыкли к звучанию слов и не вслушиваемся в него, не вычленяем смысловые корни. Мы воспринимаем слова как условное сочетание звуков, служащее для обозначения некоторых понятий. Мы говорим «до свидания» даже тем, с кем не собираемся впредь видеться.

Почему одни слова кажутся мусорными, а другие бесценными? Условность, одна условность. Эти чёрточки объективно, сами по себе, не значат ничего. Камень – сам по себе камень. Поэтому камень важнее слова. Но и слова, обозначающие камни, очень интересны.

«Камень», думаю, относится к числу первых праслов, обозначавших самые простые, самые важные понятия: мама, вода, дождь, дерево… Из камней люди строили (городили) города, которые противопоставлялись деревне – обители, выстроенной из дерева и окружённой деревьями же. Белокаменная Москва – это из-за белого известняка, которым в XIV веке был сложен Кремль. Петербург строился гранитным.

Щебень (поменьше), булыжник (побольше), валун (ещё больше) – какие прекрасные старые слова, их хочется катать на языке. У юного Фадеева была партизанская кличка «Булыга», а в его «Разгроме» шашка «блестела, как слюда» (Фадеев, кстати, – недоучившийся горняк). Галька, скальник, глыба; скала – скалиться – оскал: куски скалы, острые камни сравниваются с обломками костей, растущими у людей из дёсен и служащими для пережёвывания пищи. По-английски скала – rock, звучит как музыка «рок» и как наш русский рок, судьба.

Среди названий минералов есть очень старые – русские или заимствованные когда-то давно, а есть иностранные, относительно новые, но от этого не менее красиво звучащие: хризоколла, или родонит, или диоптаз, или целестин… Рядом с такими словами другие кажутся пластмассовой бижутерией. Названия камней звучат как стихи или мистические заклинания адептов неизвестной веры.

Есть камни, названные по местности (агат – по сицилийской речке Агатос). По химическому составу, как вольфрамит. По качествам – объективным (магнетит) или мифическим, как аметист («непьяный», спасающий от пьянства). По фамилии первооткрывателя или просто достойного человека. («По этим названиям можно проследить, с одной стороны, коловратные судьбы нашего горного ведомства, а с другой – отлившееся в этой форме горное идолопоклонство. Есть волхонскоит, демидовит, разумовскит, румянцевит, строгановит, уваровит, – …целая и характерная коллекция придуманных рабьими умами названий, чтобы угодить сильному человеку… Это лакейство не к лицу серьёзной науке», – писал Мамин-Сибиряк.)

Есть и такие названия, происхождение которых установить уже невозможно.

В приморском посёлке Халкидоне я гадал, как он связан со скрытокристаллической версией кварца – халцедоном. С опалом в детстве связывал понятие «опальный», не понимая, что к чему.

Название почти любого камня – даже утилитарно-рудного, даже грязно-глинистого – звучит чарующе. Сердолик: тут и сердце, и лик, и уменьшительно-ласкательное – ик. Касситерит – словно кассета, полная ценного олова (Касситеридами, то есть оловянными островами, в бронзовый век называли Британию; бронза – сплав меди с оловом). Карнеол… – многие названия похожи на поэтические неологизмы, когда ты можешь не знать значения слова (его может вообще не быть), но само звучание уже даёт некоторое эмоциональное впечатление.

Слюда, смешное старое слово. Смарагд-изумруд, лал (красная шпинель и рубин тоже), вениса (гранат), заберзат (оливин или хризоберилл), бечета (гранаты-альмандины), баус, вероники, бакан… Аспидом раньше звали чёрный мрамор и чёрный сланец, вареником – аметист, калаитом – бирюзу. Были ещё алатырь – «бел-горюч камень», природа которого современным учёным неизвестна (возможно, это янтарь), как и природа камня «антавента». Алмаз называли диамантом и адамантом.

Среди старых слов были славянские, были и ввезённые, часто с востока. При Петре на смену им пришли латинские – принятые в Европе варианты. Камень вольфрамит – от «волчья пена» по-немецки – раньше в России называли «волчец». Обрусевшее «киноварь» восходит к латинскому cinnabaris, а через него – к древнеперсидскому zinjifrah, что значит «кровь дракона» (выходит, в жилах драконов течёт ртуть). Группа минералов зовётся «амфиболами» – тут и амфибия, и вид спорта вроде водного поло, и непотопляемые большевики. Куприт произошёл от «купрум» – медь.

Аэлит, берманит, вальпургит… Зеленоватый амазонит, «амазонский камень», названный то ли по Амазонке, то ли по амазонкам, которые якобы брали его в бой. Не очень широко известный поделочный сугилит содержит в себе редкий японский корень – он назван в честь японца Кен-ичи Суги, обнаружившего этот камень в Японии в 1944 году. Фосфорный аппетитно-апатичный «апатит» означает «обманщик» – то ли из-за того, что раньше этот камень путали с бериллом и турмалином, то ли потому, что слишком уж он разнообразен. Похожим образом нарекли сфалерит – от греческого «предательский». Гроссуляр назван в честь крыжовника. Циркон получил имя в честь элемента циркония (старое название этого камня ещё более красиво – гиацинт). Есть лазурит, названный, понятно, из-за цвета, и брат его азурит, словно случайно потерявший первую букву, столь же интенсивного синего цвета. Азурит используют для получения синего пигмента в иконописи; так по крайней мере признаётся и сохраняется его эстетическое измерение – а можно ведь пустить этот прекрасный камень и на медный купорос. Корень у лазурита и азурита общий – арабское «азул», синее небо.

Синие камни – самые редкие, их меньше, чем зелёных или красных. Планета наша почему-то скупа на синее – словно в компенсацию за необъятность неба и моря.

Самые красивые слова достались камням, и совершенно заслуженно. Берилл, агат, изумруд, сапфир, халцедон – я не знаю лучшей поэзии, чем перекатывание во рту этих магических слов. Возможно, они магические в прямом смысле. Недаром камни всегда считались обладателями ряда волшебных свойств. С чего-то же древние взяли всё это? Что-то они знали. Да и «масоны» – «каменщики» – не случайны.

Именами камней следовало бы называть людей. Есть же «Агата».

Нефть, вот ещё сильное старое слово. По-украински – «нафта», тоже неплохо. Нефть, юфть, финифть, Нефертити… Нефть – «петролеум», буквально – «каменное масло»; могли бы назвать и «каменной кровью».

Нефть – солнечные консервы, спрятанные как НЗ поглубже (для нас ли?). Адской крепости вино, настаивающееся не годами – сотнями тысяч лет. В нефти – энергия древнего солнца и древней жизни, превращённая в химическое вещество, способное гореть, вновь превращаясь в солнце. Нефть и уголь – вещества, говорящие нам о том, что разделение на «живую» и «неживую» природу давно устарело.

Антрациты – так могли бы называться чёрные кровяные тельца.

Есть история про осаждённый русский город, жители которого пили прямо из колодца кисель – и печенеги ушли восвояси: русских сама земля кормит. Красивая легенда. Нас по-прежнему кормит земля – только не киселём, а нефтью. От неё мы произвели уродливые слова-ублюдки «нефтедоллар» и «нефтеевро» («Уберите Ленина с денег, так идея его чиста», – призывал юный советский поэт Вознесенский; я бы отделил нефте- от – доллара – нефть чиста, как вода или кровь). Будь мы язычниками, нам следовало бы молиться нефти (кстати, бога нефти воспел ещё Высоцкий). И если на советском гербе были серп и молот, – то на новом российском уместнее изобразить нефтяную вышку.

«Нефть и газ», устойчивое, но неправильное по смыслу словосочетание. Нефть – название конкретного вещества, пусть «плавающего» химического состава. Газ – агрегатное состояние любого вещества. Это просто мы в нашем температурном диапазоне привыкли к тому, что некоторый углеводород всегда находится в газообразном состоянии. Но при других температурах газ мог быть жидким, а нефть – газообразной или твёрдой. Правильнее (но скучнее) говорить «углеводороды». Ведь воздух, которым мы дышим, – тоже газ. Определение «природный» ничего не меняет: воздух тоже, в конце концов, не рукотворный. «Сжиженный газ», liquified natural gas, – вообще бессмыслица, если задуматься: давайте тогда воду называть сжиженным паром, а лёд – отвердевшей водой.

Кто придумал назвать «нефритом» болезнь, снизив образ волшебного камня? Этимологическую связь легко проследить: нефрос – почка, почечный рисунок характерен для минерала нефрита, но разве так можно? Слава богу, что не опошлили подобным образом малахит, узоры которого ещё больше похожи на почки. Как понять, что какой-то «основной карбонат меди» даёт такую красоту? Или драгоценный топаз: по составу – всего лишь фторосиликат алюминия… Тон задал король камней – алмаз, словно в назидание или насмешку сотворённый из бросового углерода.

Метрики многих камней утрачены, и о происхождении их названий можно только гадать. Это выдаёт долетописную древность отношений человека и камня.

В камни обязан влюбиться каждый, кто ценит язык. Волшебные слова: друза (похоже на «друзей», и правда – друза – это когда много кристаллов вместе растут на одной подложке), жеода, кабошон… Все употребляют слово «конгломерат», но не все знают, что это горная порода, содержащая в себе округлые галечные зёрна; тогда как брекчия включает ломаные куски камней с острыми краями.

Алмаз – так и видится сверкание острых граней октаэдра («Под ним Казбек, как грань алмаза…»).

Интересно название «гранат»: камень назвали в честь фрукта – из-за сходства зерён последнего с кристаллами первого (granatus – по-латыни «зернистый»). Зёрна кровавого фрукта действительно напоминают кристаллики пиропа, названного в честь огня, или альмандина (звучит как имя испанского идальго) – красных гранатов. Отсюда же – боевая граната с её взрывчатыми зёрнами-осколками.

Турмалин: название происходит от сингалезского (язык коренных жителей Шри-Ланки) turamali – «камень со смешанными цветами», ведь в кристалле турмалина часто чередуются разноокрашенные слои, есть даже «арбузный турмалин» – зелёный с красным. Чёрный турмалин называется «шерл». В Забайкалье есть посёлок Шерловая гора (был бы Шерловый Холм – звучало бы похоже «до степени смешения» на имя знаменитого сыщика).

Флюорит – в русской старой традиции «плавиковый шпат» – понижает температуру плавления руды и повышает текучесть расплава. За эти свойства люди нарекли камень флюоритом (от латинского fluere – «течь») и стали использовать его в качестве флюса («плавня») – например, при выплавке алюминия.

Старые русские (или обрусевшие очень давно) слова: «обманки», «блески», «колчеданы» (колченого-чемоданное слово; изящный «халькопирит» куда лучше неповоротливого «медного колчедана»). Потом все эти обманки и блески были заменены стандартизованными международными – итами. Они то изысканно изящны, то неуклюжи, как какой-нибудь палыгорскит.

Если раздавать камням звания, то будут минерал-майор, минерал-лейтенант, минерал-полковник, минерал армии и минералиссимус.

* * *

Драгоценны старые русские горняцкие слова. Как «занорыши» – пустоты-жеоды в жилах, или «елтыши» – обломки камней, свободно лежащие на земле, или «тяжеловесы», как называли топазы («тумпазы»), или «проводники» – тонкие жилки, ведущие к месторождению, или «струганцы»-кристаллы, или «переливты» – уральские агаты, в том числе знаменитый «шайтанский переливт».

Спрятанная, подобно айсбергу-Китежу, скрытая (то есть сокровенная, сокровищная) поэзия старых слов; чего стоит одна «ртуть» или, скажем, «яшма».

Яшма занимает особое место в нашей истории. Русским яшмам нет конкуренции по запасам и разнообразию, хотя слово произошло то ли от греческого «яспис», то ли от арабского yasm. Такими же национальными русскими камнями могут считаться уральские родонит («орлец»; научное название происходит от греческого «родон» – роза) и малахит, подобных которым нет нигде. Малахит, на мой вкус, слишком красив, слишком бросок, слишком сладок. Яшма – самое то.

В Китае национальный камень – нефрит. Скромный, неяркий, сдержанных тонов; спокойный, конфуциански мудрый, обаятельный. Нефрит у китайцев священен – даже небесный трон Будды, считали они, сделан из нефрита.

Камни разнообразны, как языки. В отблеске каждого камня – сияние столь древних эпох, что даже неандертальцы по контрасту с этой древностью кажутся вполне современными обитателями планеты. Камни были задолго до нас и будут долго после нас. Будут, пока будет жить планета. Они и есть планета, а мы – досадный грибок, мыслящая плесень на земной коре. Разнообразие камней, каждый из которых достоин романа или поэмы, заставляет думать, что создатель любит камни больше, чем людей.

Историю человека можно понимать как историю камней, первую видеть через вторую – от первых примитивных орудий и украшений до нефтепродуктов, наночастиц и атомной энергии. История сожизни человека и камня – история человеческих страстей. Взять хоть «Шах», хранящийся в московском Алмазном фонде. «Шах» нашли в 1591-м, он принадлежал Великим Моголам, о чём на его грани была сделана надпись другим алмазом. Потом камень попал в Персию, в 1829 году персидский принц Хозреф-Мирза послал его в подарок русскому двору как компенсацию и извинение за убийство в Тегеране русского посла Грибоедова. Во время Первой мировой «Шах» отправили из Петербурга в Москву, где только в 1922-м, после Гражданской, он был снова найден. Академик Ферсман так описывал это событие: «Леденеющими от холода руками вынимаем мы один сверкающий самоцвет за другим. Нигде нет описей и не видно какого-либо определённого порядка. Среди этих драгоценностей, в маленьком пакетике, завёрнутый в простую бумагу, лежит знаменитый алмаз “Шах”».

На каждом знаменитом алмазе – литры человеческой крови. «Питт» («Регент»), найденный на приисках Голконды, убил нескольких человек, пытавшихся им завладеть, и в итоге попал в эфес наполеоновской шпаги. Говорят, у Наполеона был ещё один любимый бриллиант, утеря которого перед битвой при Ватерлоо стала дурным предзнаменованием.

Советские алмазы, найденные в Якутии, назывались по-другому – «Валентина Терешкова», «Революционер Иван Бабушкин», «Алмаз имени XXV съезда КПСС», «Правда». В 1973 году в Якутии нашли 232-каратовый (это много; карат – одна пятая грамма) алмаз «Звезда Якутии», в канун 1981 года – 342-каратовый «XXVI съезд КПСС». По сравнению с «Шахом» пафос не тот. Но в сравнении с нынешним временем и советские алмазы – эталон Большого Стиля. Как называть нынешние – «Газпром»? «Эффективный менеджер»? «Сколково»? «Единая Россия»? «ВВП»?

Камни, минералы, «полезные ископаемые» сформировали человеческую цивилизацию такой, какая она есть. С её золотой лихорадкой, с её каменными домами, с её автомобилями, работающими на нефтепродуктах. Камень краеуголен далеко не только в домостроении.

Каменный молоток, наконечник стрелы (первыми камнями человека были нефрит и кремень, подходящие для таких изделий, – достаточно мягкие в обработке, достаточно прочные для возлагаемых на них задач; но были и хрустальные наконечники – почётно быть убитым такой стрелой), глина для скульптора, камень для зодчего, кирпич. Защита от нападения, добыча пищи, строительство дома, письменность (первой буквой был поставленный стоймя камень). Из камней делали печати и перстни-печатки – так закреплялись отношения собственности. Из камней делали краски и украшения, развивая эстетический вкус и способы обработки материалов.

Нефрит и кремень уникальны не только как древнейшие камни в истории человечества, но и как артефакты, сблизившие вопросы естествознания и истории.

То, какие камни каким народам достались (и какие земли, и какие моря, и какой климат), влияло на облик и поведение самих этих народов. Кастанеда будто бы утверждал, что люди с сильным характером родятся на каменистой почве, потому что камни «притягивают энергию»; отсюда – «горцы». Ферсман пишет, что в эпоху палеолита твёрдого камня на территории Руси было мало: «Кварцит и кварц, халцедон и кремень, реже различные яшмы», тогда как «на Западе только в палеолите насчитывалось не менее 20 минералов и около десятка определённых горных пород, применявшихся человеком; в неолите… число их дошло до 40». Не отсюда ли то самое отставание, которое нам пришлось преодолевать на жестоком форсаже? Зато из-за недостатка твёрдых камней мы раньше начали применять мягкие. На смену обламыванию и скалыванию пришли обтёсывание, распиловка, сверление: от янтаря до кальцита, от грузил до дольменов.

Кажется, для каждого этапа развития человека в земных недрах припасён свой камень, своё «полезное ископаемое»: от кремней и нефритов до мрамора и угля. Нефть древним была ни к чему, но понадобилась позже. Ещё позже человек дорос до урановых руд, научился проникать вглубь атома, ранее считавшегося неделимым; это похоже на то, как ребёнку по мере его развития дают всё более сложные игрушки. Говорят, нефть скоро кончится. Значит, будет открыто что-то ещё – или новые возможности хорошо известных материалов, пока считающихся бросовыми. Впрочем, Земля ведь конечна. Но зато бесконечен Космос.

А ещё говорят пренебрежительно – «каменный век»… На самом деле каменный век прекрасен. Несмотря на то, что каменный век сменяли то бронзовый, то железный, то нынешний «информационный», он всё равно продолжается.

* * *

Неожиданно рифмуются минерал «бирюза» мягких голубых или голубовато-зелёных оттенков и сибирская речка Бирюса – в детстве, задолго до эпохи Samsung’а, у нас был одноимённый отечественный холодильник. Сходство обманчиво: «бирюза» произошла от персидского «фероза».

Изумруд, бывший «смарагд»; академик Зализняк говорит, что это слово взялось в одном из языков семитской группы, откуда перешло в санскрит. Во время походов Александра Македонского перекочевало в греческий, потом в арабский, персидский, турецкий и только оттуда – в русский. Слово-скиталец.

Сапфир, напоминающий о поэтессе Сапфо (Сафо). Рубин, его брат, – от «красного». Бедный родственник элитных рубина и сапфира – чернорабочий наждак, идущий на абразивы. Наждак работает мышцами и в итоге стирается до ничего, тогда как его именитые братья, которым повезло больше, торгуют лицом и живут в почёте. Мне ближе и симпатичнее наждак, минеральный пролетарий; я надеюсь, у него хватит сил совершить революцию.

Уваровит был открыт на Урале в 1832 году академиком Гессом и назван им в честь министра просвещения России, президента академии наук графа Уварова. Странно, что у нас ещё не появилось «путинита».

Гётит получил имя не случайно: именно Гёте создал первое в мире Минералогическое общество. Второе появилось в Петербурге в 1817-м, но создал его не Пушкин, хотя настоящий геолог – всегда поэт. Даже идентификация камней происходит при сравнении таких признаков, как «излом», «черта», «спайность», «блеск» – сколько тут поэзии: излом может быть раковистым, блеск – стеклянным или шелковистым… Геолог, в отличие от поэта, должен жить долго, чтобы успеть подстроиться к неторопливому ритму жизни камня.

Настоящий геолог – не только поэт, но и космист. Космистом был Цареградский – один из отцов колымского золота. Билибин и Цареградский, открывшие золото на притоках Колымы, – последователи философа Фёдорова, учёных Циолковского и Вернадского; и одновременно – предшественники колымчанина и конструктора Королёва и первого космиста-практика Гагарина.

Академик Ферсман, поэт от геологии, был учеником Вернадского, автора «Истории минералов» и «Опыта описательной минералогии». Они вместе заложили основы геохимии и добились открытия первого в мире Ильменского минералогического заповедника на Урале, фактически приравняв камни к фауне, исчезающим животным. Постановление о создании заповедника подписал Ленин 14 мая 1920 года – в стране ещё шла Гражданская. И Ферсман, и Вернадский ушли из биосферы в литосферу и ноосферу в 1945-м, хотя первый был на двадцать лет моложе.

Поэт от истории, сын поэтов Лев Гумилёв, объяснявший необъяснимые движения народов, тоже одно время работал геологом – вынужденно, но не напрасно. Фантаст-космист Иван Ефремов и учёный-священник Тейяр де Шарден, объединивший теорию эволюции с религией, были палеонтологами. Мой отец, не прекращая заниматься метаморфическими проблемами, занялся метафизическими. Мне хочется видеть здесь закономерность.

В мировой литературе есть образы алмаза, рубина, сапфира, но нет – кварца, полевого шпата, кальцита. Это несправедливо.

Чуткие авторы всегда писали о камнях. От Хайяма до Куприна, от Рабле до Данте, от Горького до Мопассана – все восхищались красотой камней и писали о ней, пусть вскользь. Коллинз писал о «лунном камне», Конан-Дойль – о «голубом карбункуле», не понимая толком, какой камень имеет в виду.

А вот – из очерка юного Вампилова: «И тут добрая, чуткая женщина Лида произнесла эту грубую, тяжёлую, как диабаз, фразу: “Не положено”».

По-настоящему понимали камни немногие – Бажов, Мамин-Сибиряк, Ферсман. Бажов пересказывал легенды прежних обитателей Урала и в этом смысле не столько придумывал, сколько сохранял. Он уловил мистику камня. Мамин-Сибиряк в «Золоте» писал об уральских же золотоискателях, но своё настоящее понимание камня, свои каменные откровения изложил – как бы между прочим – в очерках «Самоцветы» о знаменитой Мурзинке – «уральской Голконде»: «В старину не только люди были лучше, но, как оказывается, даже и камни…».

О Ферсмане нужно сказать особо, потому что без него всё равно не обойтись, его тень – где-то поблизости.

Однажды у подъезда моего дома выложили за ненадобностью целую библиотеку. «Наверное, учёный помер», – подумал я, изучая корешки; забрал себе ферсмановские «Очерки по минералогии и геохимии». Вы не представляете, как увлеченно может читать гуманитарий книжку с таким скучнейшим названием. А «Воспоминания о камне», «Рассказы о самоцветах», «Занимательная минералогия», «Очерки по истории камня» – это никакая не геология и не геохимия. Это поэзия, откровения и пророчества.

Родившийся в 1883-м и умерший в 1945-м Александр Евгеньевич Ферсман замечателен тем, что был крупным учёным – минералогом, сооснователем геохимии – и популяризатором. То есть работал одновременно на «высокую науку» и на «широкие массы». Его разум и чувства не спорили, а помогали друг другу. «Я твёрдо верю, что именно теперь нам нужно идти по пути единения искусства и науки», – предсмертное признание 1945 года.

Будучи романтиком, философом и фанатом камня (свои статьи, в которых цитировались не только Ломоносов или Вернадский, но и, скажем, Данте, он любил завершать восклицательным знаком), Ферсман всё-таки оставался советским учёным. Поэтому он, автор настоящего евангелия от камня (речь Ферсмана порой по-библейски величественна: «Медлителен ход физической и химической жизни Земли. Время властвует над этим миром превращений…»), писал не только о красоте камня и загадках его появления («камень владел… моими мыслями, желаниями и даже снами»), но и о возможностях его использования человеком. Он не забывал указать, что, например, нежного узора агат используется в точной механике. «Алмаз в буровой коронке стал для нас много ценней, чем алмазное ожерелье, – писал академик, предпочитавший коронки коронам. – Алмаз выступает как верный друг и слуга человека». Камень виделся Ферсману средством скорейшего достижения коммунизма, «нового радостного будущего», создания нового человека. Собственно, так оно и было. Для Ферсмана философским камнем был камень вообще.

Академик даже во время войны писал оптимистические статьи о светлом будущем камней в СССР. Он остался в Москве, откуда эвакуировали Академию наук, и обеспечивал взаимодействие геологии с Генштабом, создав комиссию «Наука на службе обороны», – стране требовались запасы металлов для затяжной войны. Дождавшись победы, через считаные дни академик скончался.

Во времена Ферсмана даже камень был политизирован. В старых изданиях его книг эпиграфы из лучшего друга всех геологов, вклейки с барельефами Ленина и Сталина «из многоцветного газганского мрамора Средней Азии». Описание каменной мозаичной карты СССР, изготовленной для Парижской выставки 1937 года: «Сотни кристаллов дымчатого горного хрусталя намечают предприятия нефтяной промышленности, тёмно-вишнёвые альмандиновые треугольники указывают сеть советских электростанций…». От Ферсмана можно узнать, что мавзолей Ленина выполнен из украинского гранита, над входом – плита из чёрного габбро, в которую врезаны красным шокшинским кварцитом буквы «ЛЕНИН» (из этого же кварцита – саркофаг Наполеона). Академик писал, что в Европе после череды революций начала XX века «резко упал спрос на красные камни», потому что всё красное связывалось с «красными». Нельзя, считал Ферсман, мириться с тем, что в Советском Союзе нет своего красного самоцвета: «В стране, эмблемой которой является красный цвет – цвет бурных исканий, энергии, воли и борьбы, – в этой стране не может не быть красного камня. И мы его найдём!» Наивно, смешно, пафосно; но в России «красное» задолго до всех революций считалось синонимом «красивого».

Памятником Ферсману стал минерал ферсманит – лучшая награда для геолога. А геолог и писатель Куваев наградил себя сам, придумав в одной из своих повестей не значащийся ни в одном справочнике заветный минерал «миридолит» (говорят, таким образом он зашифровал лепидолит – литиевую слюду).

Геология (когда-то вместо «геология» говорили «геогнозия») – это история куда более далёких времён, чем крестовые походы или пунические войны. Все эти триасы, мелы, перми – нечеловеческая, дочеловеческая история. Куда более протяжённая, суровая, масштабная, нежели несколько мгновений смешных страстей самовлюблённого человечества. В Земле и на ней бушевали процессы похлеще войн и революций. «Застывали расплавленные гранитные магмы, выделяя в строгой определённости минерал за минералом, – Ферсман писал о происхождении уральских камней так, как будто сам видел эти процессы. – По стенкам пустот вырастают красивые кристаллы дымчатого кварца и полевого шпата; пары борного ангидрида скопляются в иголочках турмалина; летучие соединения фтора образуют голубоватые, прозрачные, как вода, кристаллы топаза… Поднимаясь и пробивая себе дорогу, расплавленная гранитная магма захватывает обломки пород и, растворяя их в себе, неизбежно приводит к новым минеральным образованиям. Если встречаются известняки, то турмалины приобретают красную окраску; если прорезаются змеевики, турмалины делаются бурыми». И вот, эпоху спустя, поверхность планеты перестаёт кипеть, горные страны превращаются в равнины, гранитные массивы – в золотоносные пески. «Органическая жизнь подчинила себе верхние горизонты равнины и превратила их в плодородную почву…» – читается как ветхозаветный рассказ о сотворении мира.

От описательной минералогии, понимавшей каменную оболочку планеты как что-то данное раз и навсегда, занимавшейся лишь классификацией сущего, Вернадский и Ферсман пришли к геохимии, понимающей конкретный минерал как временный этап в вечном превращении вещества, которое подчиняется высшим мировым законам. Камни рождаются, развиваются и умирают, превращаются в другие камни. Геохимия – наука о жизни, смерти и новой жизни не столько камней, сколько элементов, их составляющих. Земля продолжает жить, кипеть, дышать своим глубинным теплом, сталкивать континенты, топить их в море, вздыбливать и растворять хребты, менять контуры океанов, разрушать и снова созидать – просто человек умирает слишком быстро, не успев увидеть и одной смены кадра этого планетарного фильма. Видя лишь один моментальный снимок, мы можем подумать, что Земля – нечто застывшее, статичное, как фотография, но это не так (то же самое с человеческой историей: никакого «конца истории» не будет, пока есть человек). Жизнь планеты – кинолента, на кадрах которой рождаются и гибнут континенты, высыхают океаны, происходит какая-то безумная глобальная алхимия. Мы видим лишь застывшую корку «земной коры», кое-где прорывающуюся вулканами и гейзерами, которые доказывают нам зримо, что Земля – живая, что она – дышит. Если бы мы могли посмотреть ускоренное кино о будущем нашей планеты, это было бы круче любого триллера.

Геохимия и геология вполне тянут на звание религии (предание об Атлантиде вполне геологично, равно как о великом потопе). Если прикладную геологию можно свести к утилитарному поиску «полезных ископаемых», то фундаментальная геология – буквально «наука о земле», «знание о земле» – докапывается до начала начал, до момента и механизмов образования Земли, на которой возможно наше появление. Такая наука не может не быть наукой и о человеке. «В… истории минералогии понимание её содержания изменилось до неузнаваемости. И это содержание подвижно, оно меняется, углубляется», – писал в 1928 году Вернадский, увлечённый биограф самых коренных обитателей нашей планеты – химических элементов.

С детства наряду с Джеком Лондоном и Жюлем Верном я зачитывался и Ферсманом с Обручевым, и более сухими, но всё равно увлекательными книгами минералогов Смита и Шумана.

Стоит открыть прекрасно иллюстрированного Вальтера Шумана – «Мир камня» в двух томах – и ко мне возвращается детское ощущение волшебства. Сколько раз я его читал (торопливо пролистывая казавшийся тогда неинтересным раздел горных пород), рассматривал фотографии, навсегда скопированные, как я сейчас понимаю, на флэш-карты моего мозга, делал выписки, которые, наверное, до сих пор лежат где-то у родителей. Взрослые удивлялись тому, как я, мальчик лет десяти, без запинки рассказывал о сингониях, шкале Мооса, спайности, изломах, отличиях амфиболов от пироксенов, кварца от опала, ортоклаза от микроклина, гипса от ангидрита. Собирал коллекцию, исследовал окрестные скалы, различал аммониты и белемниты, пирит и марказит, рисовал кристаллы, наизусть помнил вес алмаза «Куллинан». Млел от словосочетаний «карлсбадский двойник» или «осадочная порода»… Это позже я отошёл от камней, увлекшись разной дребеденью.

* * *

Камням мы обязаны отличными метафорами, хотя часто этого не осознаём. Янтарный бульон, кристальной честности человек, гранит науки, пустая порода, алмазная твёрдость… Одно из самых лучших слов – «порода»: в ней слышатся род, родина, самородок, выродок, урод, рождение, народ – много чего слышится.

Геология – наука метафороёмкая, её образы приложимы к чему угодно. Вот Арсеньев пишет об «инородцах» – обитателях Азии и Америки, тунгусо-маньчжурских народах, терявших под воздействием более сильных племён свои язык и облик: «Как в геологии осадочные пласты прикрывают основную материковую породу, так и на этих народах лежит ряд побочных наслоений, под которыми уже трудно видеть прежнего американца…». В языке возникли и сохранились выражения «под лежачий камень вода не течёт», «твёрдый как камень» (хотя есть мягкие камни – тальк, гипс, гагат…), «каменное сердце», «камень преткновения», «подводная часть айсберга», «самородок» (то есть металл, появившийся на свет чистым, а не в составе руды) в значении «талант»… Мы по-прежнему охотно одалживаем эти метафоры у природы, хотя удаляемся от их осязаемой основы.

Есть мандельштамовский «Камень» – первый сборник стихов поэта, окончившего свои дни во владивостокском пересыльном лагере. Говорят, там он работал на каменном карьере, таким образом закольцевав свою жизнь. Остатки того карьера сохранились до сих пор.

Есть пришвинский «камень-сердце», переворачивающий заезженную метафору «каменного сердца». Что люди вообще понимают в камнях и сердцах!

У геологов есть удивительные слова, которые хочется взять себе. Месторождение – волнующее, многосмысленное слово. Камень – рождается, язык выдаёт тайное знание человека о камне; а раз рождается – то и живёт, и умирает.

Ещё есть «обнажение». Этим волновавшим моё пубертатное сознание словом геологи называют выход породы наружу. Сплавляемся не торопясь по реке, наблюдаем издали за медведями, постреливаем уток, а тут из тайги торчит голая скала – обнажение, и, значит, надо приставать к берегу, забираться на скалу и стучать по ней молотками – геологическими, клювообразными, с длинными деревянными рукоятками. «Отдал бабе три рубля за обнажение», – записал геолог в полевой книжке-«пикетажке», имея в виду, что местная жительница показала ему характерный выход породы, за что и была вознаграждена казённой трёшкой.

«Полезные ископаемые» – тут на первом месте полезность. Это отражение человеческой самонадеянности: как будто «недра» были созданы исключительно для человека, и вот теперь он делит их на полезные и бесполезные. «Полезные ископаемые» вместо камней, «водные биоресурсы» вместо рыбы – в этих канцелярско-индустриальных терминах уже нет отношения к природным «ресурсам» как к сокровищам. Но любые камни и рыбы прекрасны сами по себе и самоценны независимо от того, относятся они к «полезным ископаемым» либо «промысловым объектам» или нет.

Слово «образец» для меня имеет вполне конкретное значение – камень, который геолог прячет в особый полотняный мешочек. Поля означает полевые работы, в которых полей как таковых может не быть совсем, а могут быть тайга, реки, тундра, сопки. Аммонит – не взрывчатка, а доисторическая морская улитка, дошедшая до нас в окаменелом виде. Эпоха аммонитов, трилобитов и белемнитов для меня куда ближе и реальнее, чем, скажем, Средние века, кажущиеся фантастическими, выдуманными.

Как-то в Японии, когда все пошли в торговый центр, я замер, зачарованный, у киоска с минералами – и стоял там, пока меня не отыскали товарищи. Я обнаружил там земляков – забайкальский чароит и рязанские пиритовые аммониты. Ещё там висели каменные картины, нарисованные самой геологической историей, – отпечатки окаменелых рыб, на чешуе которых поэт прочтёт что захочет.

«Обогащение» в русской традиции имеет негативную оценочную наполненность, но в горнорудном деле оно абсолютно нейтрально – имеется в виду обогащение руды методом флотации или гравитации. Что до обогащения в меркантильном смысле, то можно сравнить поиски золота на Колыме, описанные Билибиным, – и то же самое на той стороне планеты у Джека Лондона; его Нежданное озеро – и наш Эльгыгытгын, открытый Обручевым-младшим тогда, когда на Аляске открывать уже давно было нечего. Природа та же, риск тот же, но другие мотивы. Там – именно что личное обогащение, половина золотоискательских рассказов – о том, кто первым застолбил участок. У нас был другой пафос – «даёшь стране металл». Старатель не имел права утаить ни крупинки золота – это было подсудное дело, да и как его продашь, если рынка драгметаллов в стране нет. Возможно, это было правильно, потому что избавляло от соблазнов, а человек слаб.

* * *

Хребет моего Приморья – Сихотэ-Алинь. Великие хребты названы магическими словами: Урал, Кавказ, наши («зауральские» или «предуральские» – смотря откуда смотреть) Джугджур, Хинган и Становой… Хорошо, что не переименовали Сихотэ-Алинь. Это лучше, чем, скажем, хребет Арсеньева – при всём уважении. Самый мистический – Урал, в котором – «ура» и «уран», архетипическая русская азиатчина и атомная современность.

Не менее интересны имена рек. Колыма (иностранцы говорят «Колима», ударяя на второй слог, и из слова начисто уходят его размах и суровость) – татарский «калым» и русское «вкалывать» вместе с «колымагой». «Колыма» созвучна с «каторгой» – трудно представить на реке с таким именем курорт. Колыма – слово тяжёлое, как могильный камень; после этого слова следует помолчать.

От речки Охоты возникло название Охотского моря, и в этом русифицированном местном топониме отлично устроилась русская «охота», «промысел». Ангара – никакой связи с европейским «ангаром». Есть странные совпадения в названиях сибирских речек и американских, но это уже – о великой миграции народов с континента на континент и о родстве американских индейцев с нашими коренными сибиряками и дальневосточниками.

Есть ряд городов с минеральными названиями, например Усолье-Сибирское или Соликамск; Апатиты; Магнитогорск; Рудная Пристань в Приморье.

Мне нравится слово «горняк», но не нравится «гора». Сказать у нас «гора» или тем более «холм» – почти неприлично. Только – сопки, которые так же отличаются от холмов или гор, как тайга отличается от леса, а уха – от рыбного супа. По «сопке» опознаётся свой.

Мне долго казалось, что сопка – слово местное, возможно даже позаимствованное у «коренных малочисленных» («Сопка ходи», – говорит арсеньевский Дерсу). Потом зацепился за «сопку» у Виктора Некрасова в «Окопах Сталинграда». Эта сопка, впрочем, могла быть объяснена довоенной службой Некрасова во владивостокском театре. Встретив сопку у раннего, дохабаровского Гайдара, в фурмановском «Чапаеве», в халхин-гольских пьесах Симонова и чеченских рассказах ветеранов постсоветских войн, – задумался.

Объяснение, конечно, можно найти всегда. Знаменитый вальс «На сопках Маньчжурии» звучит в России больше века, легализовав «сопку» как общерусское понятие, причём с батальным оттенком. Первую версию вальса Илья Шатров написал в 1906 году, сразу после русско-японской войны. Тогда вальс назывался «Мокшанский полк на сопках Маньчжурии» – он посвящён памяти погибших солдат Двести четырнадцатого резервного Мокшанского пехотного полка, в котором Шатров служил капельмейстером, причём боевым. Известна история, как он вывел оркестр на бруствер и приказал играть марш, поднимая полк в штыковую на прорыв окружения. Они были талантливые парни, эти капельмейстеры – и Шатров, и Кюсс, сочинивший «Амурские волны», и автор «Прощания славянки» Агапкин.

Но есть более интересные версии. В словарях пишут, что сопками называют не только горы в Забайкалье, на Кольском полуострове и на Дальнем Востоке, но и вулканы на Камчатке и Курилах, грязевые вулканы в Крыму и на Кавказе. Происходит это слово будто бы от глагола «сопеть» – «сопящие» горы. У Даля: «сопучая горка, огненная, небольшой вулкан». Далее, археологи называют сопками определённый тип могильников, и тут уже сопку производят от глагола «сыпать»: вал, курган, сопка. В сегодняшнем языке в одну кучу смешаны насыпные и сопящие горы. Но каким образом «сопка» попала на Дальний Восток, заселённый русскими только в конце XIX века, и так накрепко прижилась, что «гору» во Владивостоке и произнести-то постесняются?

* * *

По-своему поэтичны названия элементов из менделеевской таблицы, причём не новых, как тот же менделевий, звучащий слишком искусственно, а старых – как гелий-Гелиос. Когда их называли, учёные ещё были поэтами, а небо казалось ближе.

Рутений – от Рутении-России, европий – от Европы. Не хватает элемента «евразий». Радиоактивный радий – помню конфеты из детства, которые так и назывались «радий». До этого советско-маяковского креатива нам, испорченным сникерсами и твиксами, уже не дотянуться.

Литий – похоже на «литьё», так у нас называют легкосплавные колёсные диски.

Лем ещё в 1950-м в «Астронавтах» придумал искусственный металл «коммуний».

Палладий – тут и гончаровский фрегат «Паллада», и архимандрит Палладий – один из первых русских китаеведов.

Сера, сульфур – её принято ассоциировать с дьяволом; чем так провинилась сера? Или дело в вулканических извержениях, которые принимали за выход преисподнего жара наружу?

Веско звучит свинец, ставший знаменитым благодаря пулям и типографскому гарту. Это сочетание давало много пищи метафористам – мол, слова убивают похлеще пуль (Светлов: «Пулемёт застучал – боевой ундервуд…»). В детстве мы выплавляли свинец из старых автомобильных аккумуляторов – извлекали из прочных корпусов ажурные свинцовые решёточки, вытряхивали из их ячеек засохшее крошащееся вещество, комкали свинцовое кружево и ставили в консервной банке на огонь.

«Драгметаллы» (металлы, которые добывают драгой?) получили свои названия очень давно: золото, серебро. «Платина», кажется, моложе. Металлы принято делить на «благородные», «чёрные» и «цветные», но в эпоху толерантности впору объявить войну металлорасизму.

Почему золото кажется красивее меди? Дело в том, что золото не окисляется, как медь, и потому относится к «благородным»? Или в том, что золота в природе меньше? Или в том, что у него грамотная пиар-кампания?

Сталь увековечена Сталиным. Императоры, берущие имена в честь металлов, – это утраченный нами Большой Стиль. Рискни кто-то сейчас повторить подобное – получится фарс.

Иногда в честь металлов называют целые страны, как серебряную Аргентину.

Ёмкое, глубокое, медитативное старое выражение «редкие земли».

«Металл в голосе». А скажи «галоген в голосе» или «газ в голосе» – смешно, бессмысленно. В глазах некоторых литературных персонажей появляется «металлический блеск» – это потому, что при слове «металл» представляется нечто твёрдое и блестящее, отсюда же – и цвет «металлик». Но некоторые металлы больше похожи на мыло или вообще на жидкость.

Ртуть, серебро, золото, олово, железо, медь – гениальные сочетания звуков, классика словостроения, по сравнению с которой новые слова кажутся постмодернистской игрой. Эти слова – из самых первых, как дерево, вода, огонь, камень, солнце. Олово, тулово, варево. Латунь, так похожая на латынь, – наверное, между собой металлы разговаривают на латуни.

Люди окружены металлами, получаемыми из камней. Ртутную киноварь использовали в иконописи – отсюда ярко-красные тона Андрея Рублёва (другая ядовитая, как потом поняли, краска-минерал – жёлтый аурипигмент, соединение мышьяка и серы). Золото, серебро, медь – синонимы металлических денег большего или меньшего достоинства. У американцев есть словечко «никель», им обозначают пятицентовые монеты. Сурьмой-тюрьмой сурьмили брови, «магний» долгое время означал фотовспышку, бронза – памятник или медаль. «Медь» означает звон оркестра.

С камнями точно так же: «кварцем» мы называем медицинскую процедуру или кварцевые часы, «бриллиантом» типографские работники зовут мелкий шрифт, кремнем – надёжного человека. Настоящие значения заслонены от нас переносными. Всё реже за медицинским «кварцем» видится настоящий, живой кварц, а ведь мы по-прежнему соприкасаемся с ним постоянно: любой песок – кварц.

Есть «полуметаллы»: висмут, полоний, мышьяк с теллуром. Полурыба, полукамень, получеловек?

Всё чаще металлы нам заменяет пластик.

* * *

У камней столько цветов и оттенков, что придумывать для каждого отдельное слово человеку показалось утомительно, и он стал называть оттенки именами самих камней: янтарный, рубиновый, изумрудный. Мы называли цвета по камням, познавали мир через камни, используя их как точки отсчёта. Предполагалось, что каждый знает, какого цвета изумруд, и поэтому поймёт, что такое «изумрудный». Хотя, наверное, такой посыл соответствовал положению дел лишь среди древней элиты.

Аквамариновый, бриллиантовый («бриллиантовые дороги» Кормильцева – то самое «звёздное небо надо мной»), хрустальный-кристальный, ставший символом полной прозрачности и, следовательно, честности; какие всё отборные, высокосортные прилагательные.

Листая книгу по минералогии, я думаю, что она написана на каком-то иностранном языке, которым я немного владею, но не настолько, чтобы понять спрятанное между строк. Вот руда – слово жёсткое, грубое, в нём слышатся грохот и лязг. Галенит, сфалерит, халькопирит, арсенопирит – похоже на мантры-молитвы. Извлечение металла из камня сродни магии, и я начинаю понимать алхимиков.

Мы знаем по советским научно-популярным книгам: алхимики хотели получить философский камень и с его помощью делать золото, и хотя были антинаучными мракобесами, но попутно сделали много важных открытий для химии и медицины. Всё это понятно; но, может, у движения алхимиков была более серьёзная подоплёка?

Алхимики предвосхитили проникновение внутрь атома. Мне ближе чудаки-алхимики и изобретатели вечных двигателей, чем те, кто отращивает диванный живот и уверен, что «всё равно ничего не получится». Алхимики искали невозможного – на тот момент. Только так и можно. Неизбежно наступает момент, когда невозможное становится возможным, а потом и тривиальным. Пусть из атомов одного вещества – скажем, железа – не получишь атомы золота. Но если пойти на уровень вниз и расщепить атом… Алхимики с их ретортами ещё не могли проникнуть на внутриатомный уровень. Зато смогли их потомки.

На самом деле любой камень – философский, любой алхимик – философ. Литература – тоже алхимия, сообщающая обычным словам и фактам новое качество, превращающая угли в алмазы. Кто этого не видит – пусть первым бросит в меня любой камень.

 

Застывшая жизнь

Мир камней глубже мира людей. Он всеобъемлющ: вся планета – камень, любой камень – часть Земли и поэтому обладает частицей могущественного земного притяжения, на преодоление которого путём развития хотя бы «первой космической скорости» людям потребовались тысячи лет. Взяв в руку любой камень, чувствуешь сопричастность планете и космосу.

Тем более странно, что мир камней остаётся как будто скрытым от людей, не известным им. Считается, что образованный человек должен разбираться в живописи и литературе, но почему-то не в минералогии, палеонтологии или технике. Отсюда – системная ущербность гуманитариев (это я и о себе, безруком).

Впрочем, и «технари», «физики» в широком смысле слова отнюдь не такие посвящённые, какими они кажутся нам и сами себе. Учёные расписали все камни по формулам, они знают, какой оттенок даст примесь того или иного элемента, но эта упорядоченность знаний – мнимая. Дав камню имя и классифицировав его по химическому составу и условиям происхождения, люди вообразили, будто поняли и осмыслили этот камень. Но он всё равно остаётся загадкой. Как загадкой остаётся Марс, ставший таким вроде бы знакомым из-за своего популярного имени, или Юпитер, которому нет дела до существ с далекой планетки, давшим ему его пышное имя. Всё равно что лягушки давали бы свои имена людям, да что там лягушки – блохи или микробы. Что позволено Юпитеру – не позволено людям.

На полевых работах. Вода и камень

Я восхищаюсь камнями. Это потому, что я вырос в семье геологов, но не только поэтому. Камни для меня прекраснее даже безумных грейпфрутово-кровавых закатов на Амурском заливе. В них есть загадка: для чего они сотворены такими красивыми – не для удовлетворения же моего эстетического чувства? Они сформировались задолго до того, как появились первые носители этого самого эстетического чувства.

Есть идея функциональности всякой красоты: мужчинам всегда нравились женщины с «такими» бёдрами и «такой» грудью, гарантировавшими здоровое сытое потомство. Даже щегольски расклёшенные брюки моряков – оказывается, тоже для функциональности: такие штаны легче стаскивать с себя в воде, очутившись за бортом, а скажем, кожаные регланы военных лётчиков горели не так охотно, как обычное шинельное сукно или «бумажные» комбинезоны. Но в чём функциональность красоты камня? Есть ли «объективная» красота – или только бессмысленные процессы, проистекающие согласно «законам природы»? Есть ли красота сама по себе – без того, кто способен её оценить? Не для того ли появился человек с его интеллектом, чтобы суметь оценить красоту?

Японцы со своими садами камней давно поняли: камни не менее живые, чем, например, деревья или, скажем, люди. Можно устроить сад из камней и поклоняться камню. Должно любить людей, но чем больше узнаю людей – тем сильнее люблю камни. На Урале в старину красивые камни клали за образа. Американские индейцы говорили: «Для того чтобы понять что-то про себя, пообщайся с камнем в горах».

Есть в прямом смысле слова небесные, инопланетные камни – метеориты. Может быть, самый известный – Тунгусский 1908 года, который и метеоритом-то не был, а был, возможно (точно никто не знает до сих пор; высказываются версии от столкновения материи с антиматерией до безответственных опытов Николы Теслы), чем-то вроде врезавшейся в Землю в районе Подкаменной Тунгуски кометы. Эта загадка сподвигла Лема на роман «Астронавты», в котором Тунгусский метеорит показан космическим кораблём с Венеры (ту же версию ещё раньше выдвинул советский фантаст Казанцев).

Сихотэ-Алиньский метеорит упал в Приморье в 1947-м и был железным. Тот небесный залп стал в Приморье основой особого народного бизнеса – вплоть до начала 2000-х на кратерном поле искали и находили для продажи эти железные осколки, пока они окончательно не выржавели и не заросли. Его фрагменты до сих пор продаются – кусочек этого дикого космического железа хранится и у меня. Небесный металл, осколки космической бомбардировки, которой подражают люди, забрасывая друг друга рукотворными смертоносными метеоритами. Помню, в Лаосе меня поразили сувениры, которые местные жители делают из фрагментов американских бомб, засыпавших их страну во время Вьетнамской войны.

…Они лежат частью у моих родителей, частью – у меня. Кусок вольфрамовой руды с севера Приморья, кристалл горного хрусталя из Якутии, пришлифованный пласт дальнегорского скарна… Мне кажется, что я ими обладаю. На самом деле (вернее, с их точки зрения) я – лишь мгновение в их неспешном существовании. Уникальное сочетание атомов, составляющее меня, распадётся очень скоро, а они останутся. Наивные люди украшают себя камнями. С точки зрения камней люди – даже не бабочки-однодневки, а мыльные пузыри, случайные узоры калейдоскопной мозаики, появившиеся на ничтожное геологическое мгновение. Минералы, насколько люди научились распознавать их возраст, могли родиться и 300 млн лет назад (красные эвдиалиты Хибин); и 1600 млн лет назад (беломориты) – невообразимые цифры для нахального существа, не способного прожить и сто лет. Но зато способного помнить и размышлять.

С внечеловеческой точки зрения мимолётна даже долгая жизнь камня. Он не возник раз и навсегда таким, какой он есть сейчас. Он вырос из горячего расплава, пряного химического раствора, чтобы просуществовать сколько-то миллионов лет, а потом превратиться во что-нибудь ещё, раствориться, расплавиться, распасться – в силу природных ли процессов, по воле ли человека как нового геохимического фактора. Атомы камня продолжат существование в других веществах или же преобразуются в другие атомы, как угрожающий уран всегда стремится стать домашним рыбацким свинцом. Но даже в этом случае мельчайшие частицы, составляющие атомы, каждый из которых подобен планетарной системе или целой Вселенной, никуда не исчезнут.

Пророк Вернадский писал: «Человек становится крупнейшей геологической силой… Минералогическая редкость – самородное железо – вырабатывается теперь в миллиардах тонн. Никогда не существовавший на нашей планете самородный алюминий производится теперь в любых количествах. То же самое имеет место по отношению к почти бесчисленному множеству вновь создаваемых на нашей планете искусственных химических соединений (биогенных культурных минералов)…». Человек – не только объект глобальной геохимии (здесь оказываются неожиданно точными представления о том, что человек по смерти превратится в животное, дерево, камень – с точки зрения геохимии именно так и происходит), но и мощный субъект, осуществляющий невозможные в дочеловеческой природе реакции – сжигание угля, производство бензина, выплавку стали. Это тоже геологические процессы, пусть антропогенные и ускоренные. Беда красивым и полезным камням – их добудут первыми, произведя жестокое вскрытие земной коры, изрезав и изнасиловав её. И потратят на удовлетворение плотских, военных или культурных запросов.

Став геохимическим субъектом, человек присвоил себе очередное полномочие бога.

Не удержусь и вновь процитирую Ферсмана, ещё одного пророка от геологии. Вот что он писал в 1914 году: «…Сама жизнь с её сложным циклом химических изменений, с её особенными сочетаниями элементов в живой материи – лишь отдельный эпизод в великой химической истории нашей планеты. Из продуктов Земли черпает свои силы жизнь, а смерть в вечном круговороте веществ возвращает «мёртвой» природе то, что было у неё взято». И ещё: «Всюду один и тот же закон природы – глубокая связь каждого явления и каждой системы с окружающими условиями, постепенная замена одних равновесий другими, смерть как превращение в новые устойчивые формы и как зарождение нового, лучшего будущего. В этом заключается… вся сложность химических превращений и физических процессов, наконец, вся жизнь человека с её постоянной борьбой и постоянными исканиями». Лучше, глубже, ёмче не скажешь.

Никогда не мог понять, как можно приватизировать землю или воду. Мой стихийный антикапитализм, имеющий и этическое, и эстетическое обоснования, рос из понимания воды и камня как стихий – огромных, вечных, куда более серьёзных, чем зыбкий и кратковременный человек. А раз так – как может человек владеть ими? Как можно верить себе хоть на миг, «покупая» их и «приватизируя»? Это похоже на игры детей в песочнице. Или муравьи бы решили вдруг, что им принадлежит заводской цех. Ничего никому не может принадлежать вообще, что за категория такая – «принадлежность»? Всё и все связаны в одно целое, пусть мы и пытаемся забыть, перестать ощущать эту цельность, разбивая окружающий мир на множество отдельных и якобы не связанных друг с другом частей и выстраивая между этими частями неестественные отношения.

Это мы принадлежим земле и воде, а не они нам.

По сравнению с человеческой цивилизацией тщеславия (даже с гениальными книгами, прекрасными машинами, убийственно совершенным оружием) камень представляется абсолютной ценностью. Конечно, в той только степени, в какой может быть названа абсолютной ценностью сама наша планета. В масштабах космоса и она – кратковременное скопление атомов, которое скоро будет распылено на частицы. Но с точки зрения короткой человеческой жизни камень вечен – более чем вечен, потому что само слово «вечность» увечно, оно обозначает всего 100 лет, то есть мгновение, а должно обозначать – бесконечность. Камень не вечен, но многовечен. Если бы он мог написать автобиографию, люди устыдились бы собственной ничтожности, сопряжённой с несоразмерными амбициями. Посмотришь на камень – и понимаешь, как убог человек. Видишь, что на самом деле человеку не должно быть ничего нужно, потому что человека почти нет. Деньги, слава – зачем? Мотыльку, который умрёт завтра или даже сегодня?

Камень – другое дело. Камень – более настоящий, более увесистый, камень – существует. Розанова осенило: «Мы проходим не зоологическую фазу существования, а каменную фазу существования». Почему-то мы считаем себя живыми, а камень – неживым. Но есть нефть, коралл, янтарь, жемчуг – переходное звено от дерева и животного к камню. Есть слоновая кость и панцири черепах – минералы биогенного происхождения. У меня не получается противопоставить «живую» природу «неживой». Для меня они равно живые – и рыба, и дерево, и кристалл. У камня есть своя ДНК – кристаллическая решётка. В камне присутствует, равно как и в так называемой живой природе, мощное творческое начало, стремление к высокой организации, и поэтому я не понимаю, за что камень относят к неживым предметам. Камни я склонен понимать как особую форму жизни. Вздрогнул, прочитав прозрение сурового каторжанина Шаламова: «…Камень тоже родится не камнем, а мягким маслообразным существом. Существом, а не веществом. Веществом камень бывает в старости». Откуда он знал это?

И вот ещё откровение, у Мамина-Сибиряка, внимательно всматривавшегося в камни (камни похожи на те «волшебные» закодированные картинки, настоящее содержание которых откроется только тому, кто будет долго и сосредоточенно на них смотреть): «В камне есть своя жизнь, тёмная и неисследованная, проявляющаяся в форме кристаллизации, в сопутствии известным горным породам, в антипатии к другим, в отношениях к свету, электричеству и химическим реагентам. Именно эта кристаллическая форма встала на границе, отделяющей органическую природу от мёртвой материи, и человеческий глаз пытливо ищет здесь ответа своим внутренним свойствам, запросам и тёмным органическим движениям. Мёртвая земля смотрит на человека этими цветными глазами, говорящими о тайниках скрытой в ней жизни».

Отец ноосферы Вернадский связал минерал с живой природой, создав дисциплину «биогеохимия». Пусть я своей гуманитарной головой не пойму, что это такое, но я чувствую, что это правильное направление познания. Ведь так называемая живая природа напрямую участвует в жизни и превращениях земной коры – части так называемой неживой природы; поэтому природа едина. Достаточно вспомнить, что мы ежедневно поедаем минерал галит, называя его солью. Что кремний, углерод и кальций равно формируют живую и неживую оболочки нашей планеты. Из растений образуются залежи угля и нефти, из раковинок – известняки, из морских организмов в местах массовой гибели рыб – подводные месторождения фосфора и т. д. Мы вовлечены в глобальный геохимический процесс. «Я подошёл в геологии к новому для меня и для других и тогда забытому пониманию природы – к геохимическому и к биогеохимическому, охватывающему и косную и живую природу с одной и той же точки зрения», – писал Вернадский. Дальше: «Биогенные породы (т. е. созданные живым веществом)… идут далеко за пределы биосферы. Учитывая явления метаморфизма, они превращаются, теряя всякие следы жизни, в гранитную оболочку, выходят из биосферы… Живое вещество… являлось создателем главных горных пород нашей планеты». Вернадский пишет о «непрерывном биогенном токе атомов из живого вещества в косное вещество биосферы и обратно».

Что такое вообще жизнь – почва, лес, человек – как не ничтожно тонкая прокладка между атмосферой и земной твердью, причём не изолированная от них, а взаимодействующая с ними? Камни заставляют поверить в бога. По меньшей мере – в высшие силы. Как они могли появиться сами, такие? Наша планета – гигантский камень, покрытый водой. И вода, сделавшая возможным появление живого, и атмосфера, давшая возможность этому живому дышать, и очертания континентов, – всё это продукты геологической истории планеты. Сам человек – дитя геологической истории, ставшее её со-творцом.

Определяя форму предмета, сравнивают его с известными фигурами: квадрат, шар… Земля заслужила высокую честь получить уникальное обозначение своей формы – «геоид». Не шар, не объёмный эллипс, но – геоид, землёид, вот единственное правильное слово для определения формы Земли, выдающее ограниченность человеческого познания. Летящий через космос кристалл-геоид – вот что такое Земля.

«Земля» в русском языке означает почву, сушу и планету. Мы приравняли космическое тело к земле-почве и земле-суше. Почва – это мать, родина и прах, связывающий воедино смерть и новую жизнь. Из праха, означающего распад живого существа, возникает новое существо, и смерть – летальный, летучий исход – необходимое условие продолжения жизни. Понимание механизма этого круговорота помогает примириться с неизбежностью собственной смерти, или вернее понять, что с исчезновением индивидуальности исчезает только сама эта индивидуальность, но что такое индивидуальность по сравнению с всеобщим единством, в которое ты навсегда включён?

Реки и моря демонстрируют принцип круговорота материальных тел. Хочется верить, что в какой-то круговорот вступает и то, что мы называем душой. Что такое я – искра, вспыхнувшая в месте пересечения миллионов более или менее случайных факторов и дерзнувшая мыслить об окружающем? Думая об этом и ощущая близость предела своих мыслительных возможностей, я пытаюсь поймать даже не мысль, а ускользающее ощущение рвущейся ниточки смысла, но через мгновение, как растворяющийся в утреннем воздухе сон, исчезает даже эта невесомая тень понимания, и я бессильно останавливаюсь у границы, за которой – непознаваемое.

Когда не останется людей, останутся только камни. Твёрдые, жидкие, газообразные – не суть, ибо это всего лишь разные состояния вещества.

Если бы я мог выбирать, я стал бы камнем и с удовольствием жил в каменной форме. Не обязательно драгоценным. Меня устроил бы кварц.

 

Обыкновенное волшебство

Есть stone therapy, литотерапия – лечение камнями. Так ли наивны были древние, приписывая камням лечебные, а то и магические качества? Они явно что-то если не знали, то ощущали. Сейчас до некоторых из тех иррациональных, как нам кажется, ощущений кружным путём доходит строгая наука.

У камней столько удивительных свойств, что легко поверить в их свойства чудесного характера.

Обыкновенный гранит, к примеру, радиоактивен – его естественный фон выше, чем фон других камней. Мы узнали это после аварии на японской АЭС «Фукусима-1», когда перепуганные владивостокцы ходили по городу с дозиметрами и измеряли всё, что попадалось под руку. Оказалось, самый радиоактивный объект города – памятник приморским партизанам на центральной площади, облицованный гранитом. Естественный фон гранита, как заверили учёные, безвреден. Гранитами сложены прилегающие к Владивостоку острова – красноватый оттенок береговых скал ни с чем не спутаешь.

Янтарь, потёртый о шерсть, притягивает к себе мелкие бумажки, нитки и т. п. Некоторые железорудные минералы, как, например, магнетит, охотно реагируют на приближение магнита (а в больших массивах магнетит и сам притягивает к себе железо). Говорят, магнетит способствует раскрытию «третьего глаза» и развитию других экстраординарных способностей, как и флюорит.

Кристаллы, друзы, штуфы: горный хрусталь, датолит, сфалерит, шеелит…

Исландский шпат (на самом деле всего лишь прозрачный кальцит) двупреломляет – сквозь его кристалл вместо одной нарисованной на бумаге линии видны две.

Александрит меняет цвет – камень-хамелеон: при естественном освещении он красный, при электрическом – зелёный. Некоторые камни на солнце выцветают – топазы, розовые кварцы, цирконы. Иные болеют и хиреют. Заболевший жемчуг вылечивается, если непорочная девушка искупается с ним в море 101 раз. По крайней мере, так считали древние. Истёртый в порошок жемчуг продавали в средневековых аптеках.

В пегматитах полевой шпат и кварц так причудливо прорастают друг в друга, что получаются загадочные письмена, напоминающие древнееврейские. Русское название пегматита – «письменный гранит», встречался и вариант «еврейский камень». Жрецы, алхимики, учёные тысячи лет пытались расшифровать эти письмена, да так и бросили, решив, что в случайных минеральных узорах нет никакого смысла. Не рано ли? С другой стороны, учёные их, так или иначе, прочитали, уловив во взаимном прорастании камней строгие физико-химические правила минералообразования, законы жизни планеты.

Бирюзу считали костями умерших от любви. Бирюза бывает молодой и старой – поверье основано на химической неустойчивости этого минерала.

Рубин считался родственником красного вина.

Высоко ценились прозрачные камни, проросшие тонкими игольчатыми кристаллами рутила или турмалина. Европейцы сравнивали такой кварц-волосатик со стрелами Амура и волосами Венеры, мусульмане – с бородой святого.

Хрустальные шары использовались предсказателями. Было и применение попроще: от горного хрусталя исходит прохлада, и в Древнем Риме кварцевые шары модницы носили в руках для освежения – винтажный карманный кондиционер.

Англичанин Горсей записал якобы слова умирающего Ивана Грозного: «Посмотрите на этот чудесный коралл и на эту бирюзу, возьмите их, они сохраняют природную яркость своего цвета. Положите их теперь ко мне на руку. Я заражён болезнью. Смотрите, как они тускнеют; это – предвещание моей смерти».

Каждый камень, считали древние мудрецы и верят некоторые современные, обладает магическими свойствами и способен помогать человеку.

Из аквамарина, к примеру, делали амулеты, улучшающие зрение. На Урале считалось, что он способствует долголетию. Восточная философия наделяла этот камень умением оживлять ум и улучшать настроение, причём считалось, что ложь ослабляет это позитивное действие. Литотерапевты говорят, что аквамарин укрепляет защитные силы организма, помогает при заболеваниях кожи и лёгких и т. д. В тибетской медицине он считается биостимулятором душевного равновесия.

И так – почти с каждым. Амазониту приписывали свойство возвращать молодость. Ангидрит улучшает память, апатит успокаивает и умиротворяет. Аметист помогает против пьянства, менее известно, что в тех же целях используется и куприт. Арсенопирит – «мышьяковый колчедан» – способен издавать чесночный запах и в старину использовался для отпугивания нечисти. Малахит считается «камнем здоровья», его используют для лечения астмы, зубной боли, ревматизма. Топаз «помогает женщинам сохранить красоту и молодость, а мужчинам придаёт мудрость». Барит – сульфат бария – помогал североамериканским индейцам налаживать контакт с душами предков. Согласно Аюрведе, опалы способствуют правильному росту и развитию детей. Танзанит – символ счастливого супружества, его принято дарить на 24-летие совместной жизни. Ставролит («крестовый камень») из-за привычки его кристаллов срастаться крест-накрест издавна считали в христианских странах приносящим удачу. Ставролитовые двойники даже использовали при крещении. Вольфрамит считается носителем «сильной энергетики» – потому его уместнее иметь не в доме, а в саду; как талисман рекомендуется финансистам, банкирам, игрокам.

Перечислять можно бесконечно – есть масса серьёзной и несерьёзной литературы. Интересно, что минералов, считающихся носителями негативной энергии, практически нет – есть лишь частные противопоказания и нюансы; в целом же камень, безусловно, позитивен.

Сказы Бажова о камнях для меня – самый настоящий реализм. Я сам могу рассказать много историй, которые кому-то покажутся сказками. Я охотно верю во все мифы о камнях и рыбе. Это лучше, чем верить в прогресс, демократию, законы рынка и здравый смысл человечества.

 

Территории

Дальневосточным хребтам и рекам не хватало и не хватает своих Бажовых и Ферсманов. Из сопоставимых величин можно назвать только Арсеньева и Фадеева.

Двадцатидвухлетний Фадеев писал в дебютном «Разливе»: «…И думал Неретин о том, как неумолимые стальные рельсы перережут когда-нибудь Улахинскую долину, а через непробитные сихотэ-алиньские толщи, прямой и упорный, как человеческая воля, проляжет тоннель. Раскроет тогда хребет заповедные свои недра, заиграет на солнце обнажёнными рудами, что ярки и червонны, как кровь таёжного человека…».

Арсеньев писал о камнях по-другому – чётко, но сухо. Они заслуживают большего.

Кульдурский брусит, бираканский мрамор, сахалинский янтарь, дальнегорские полиметаллы, вольфрам «Востока-2», платина Кондёра, золото Колымы и Чукотки, алмазы якутских кимберлитов – везде драмы находок и трагедии поражений. Каменная история человечества отражается в минералогии – так появляются чароиты и мусковиты, в географии – так появляются Магнитогорски, Железногорски и Краснокаменски… В романы и фильмы камень попадает реже, а мемуары геологов, сочетающие черты приключенческих романов и научных трактатов, обречены на специальную – умную, но, к сожалению, неширокую – аудиторию.

На Охотском массиве

Впрочем, отдельные люди и отдельные тексты у нас всё же есть. Геодезист Федосеев со «Смертью, которая подождёт». Это академик Владимир Обручев, писавший не только научные работы и учебники, но и романы о Земле Санникова и о Плутонии – мире, существующем внутри Земли (книги вышли в середине 1920-х – вулканически кипящее время). Есть учёный Александр Городницкий с народно-геологическими туруханскими песнями «Всё перекаты да перекаты…» и «От злой тоски не матерись…».

Ещё есть Фарли Моуэт, автор книг «Не кричи: “Волки!”», «Люди оленьего края», «Кит на заклание»… Горький писал, что Арсеньев объединил в себе Брема и Купера, про Моуэта можно сказать то же – и Даррелла тут ещё вспомнить, и Куваева. Стало так тепло, когда я узнал, что этот добрый и мудрый бородатый канадец 1921 года рождения жив; а весной 2014-го из Канады пришла весть о том, что он скончался. У меня хранится изданная в Америке книжка Моуэта “The Siberians” – «Сибиряки». (На Западе в понятие «Сибирь» включают весь Дальний Восток до самой Чукотки, как раньше это делали и в России; доподлинно неизвестно происхождение слова «Сибирь» – есть десяток версий, а само это понятие из неопределённо-географического давно стало культурологическим; я рассматриваю его как запасное имя России.) Путешествия по СССР Моуэт совершил в конце шестидесятых, после чего и написал эту книгу. При всех моуэтовских симпатиях к русским она, возможно, показалась кому-то идеологически не совсем верной, и у нас её так и не издали. Хотя северянин и фанат Севера Моуэт (кстати, участник встречи на Эльбе) кажется мне почти русским. С удовольствием прочёл бы «Сибиряков» на русском, на сибирском.

У советского золота не было своего Джека Лондона, но зато был геолог, автор великолепной «Территории» Олег Куваев («Территория» на самом деле не только о поисках золота, как и геология – наука не только о Земле). Иногда читаешь чьи-нибудь письма или дневники и думаешь: человек книжки писал хорошие, а какой у него, оказывается, ад творился в душе… С Куваевым – напротив: читаешь его письма (они недавно изданы) – и понимаешь, какой был ясный, честный, правильный в самом хорошем смысле этого слова человек. Серьёзно относившийся к жизни, работе, литературе. В его книгах – геология, полярная экзотика, романтика, но сами книги – о другом: о том же, о чём все остальные хорошие книги. Это именно «проза» – тяжеловесное, суровое, серьёзное слово, так подходящее к текстам Куваева. Прочная горная порода, которой сложена наша планета. Хлеб, мясо и рыба – не какие-нибудь конфеты или соусы.

Ещё у нашего золота был Варлам Шаламов, пробывший на Колыме – тогда говорили «на Дальнем Севере» – с 1937-го по 1953-й. При всех своих различиях Лондон и Шаламов близки уже тем, что оба добывали золото и оба не добыли ничего, кроме сюжетов и болезней. Шаламов оказался человеком долгого дыхания – отсидев, прожил 75 лет; тогда как Джек Лондон – эталон, казалось бы, молодости, силы и красоты – первой же зимой на приисках заболел цингой и ненадолго пережил своего Идена.

Есть ещё устное народное. Частью записанные и изданные горняцкие мемуары, легенды коренных малочисленных. Жалею, что не записывал рассказов отца о его экспедициях – а сейчас одно забыто, другое обросло мифами, как корабль ракушками. То и дело, изучая восточную половину карты страны, натыкаюсь на знакомые названия из отцовских рассказов: Сутам, Кухтуй, Охота, Мая, Гижига… Сплавы по горным рекам, заломы, перекаты; работа бок о бок с медведями, один из которых разодрал когтями резиновую лодку, а другой загнал геолога на дерево; маршрутные рабочие из удэгейцев и бичей – часто бывших зэков.

Бичи, замечательное легендарное племя. Это не только наши моряки, временно сидящие на берегу (beach, «бичевать»). Это и таёжные бичи, помогавшие давать стране металл (иногда непосвящённые смешивают в одну кучу бичей и бомжей, что совершенно неверно). Сохранились ли в природе те бичи? Одни социальные категории уходят, другие приходят.

* * *

Существует много рассказов о «проклятии первооткрывателей». Нашедшие месторождение будто бы плохо кончают: то умирают «от сердца», то накладывают на себя руки, то спиваются. Объясняется это либо мистически – им мстит сама Земля (ведь проникновение в недра, как и, например, полёты в космос – занятие, возможно, запретное для человека, очередная попытка возведения Вавилонской башни; но если так – то тем более почётное), либо рационально – мол, первооткрыватели относятся к пассионарной породе авантюристов, которые вообще долго не живут.

Самые интересные истории связаны с драгметаллами. Открытие колымского золота заслуживает романов. Взять хотя бы достоверную, но поросшую домыслами историю золотоискателя Бориски.

Если попробовать вычленить из многочисленных версий факты, то получим следующее: некто Шафигуллин (по прозвищу Бориска, а по имени Бари или Сафи) в Первую мировую дезертировал и отправился на Колыму, где нашёл богатую россыпь и за какой-то месяц намыл целое состояние. Или же, напротив, ни о каком состоянии речи не было – Бориска остался неудачником. «Он не обзавелся семьёй… Как одержимый бродил от долины к долине, пробивая неглубокие шурфы в мёрзлом грунте, и промывал, промывал, промывал… Увы, бедняга не знал законов образования золотых россыпей и потому в большинстве случаев мыл не там, где надо, и не так, как надо», – писал геолог Евгений Устиев, автор книги о колымском золоте. В любом случае золото – найденное или ненайденное – не принесло Бориске удачи: он умер непонятной смертью. Тело Бориски нашли якуты зимой 1917–1918 года в низовьях колымского притока Среднекана. Человек окоченел у пробитого им шурфа, рядом лежал мешочек золота. Следов насилия не было, но шурф и тело были оплетены суровыми нитками. Бориску похоронили в шурфе, а слухи о его золоте жили собственной жизнью, вдохновляя новых старателей. Возможно, история Бориски побудила билибинцев сосредоточить работы именно в бассейне Среднекана, с чего началась советская Колыма.

Словом «Колыма» теперь обозначают не только реку, но и весь Колымский край. Колыма – понятие не столько географическое, сколько культурное. Магадан, как ни странно, находится на изрядном расстоянии от Колымы, принадлежа к другому бассейну – Охотоморскому, а не Ледовитому. Большая часть реки Колымы, включая устье, находится не в Магаданской области, а в Якутии. Но Магадан – куваевский «Город» – входит в культурное пространство Колымы, по праву считаясь «столицей Колымского края», как он назван в песне про Ванинский порт (в тридцатых «контингент» везли на Колыму через Владивосток, потом – через Находку и Ванино).

Магадан широко воспет, что неудивительно. В «народных» блатных песнях. В сочинениях знаменитого тенора Вадима Козина, после второй отсидки оставшегося жить в Магадане (иногда думают, что Козин сидел «за политику», на самом деле – по статье «мужеложство и совращение малолетних»). Как минимум дважды (не считая случайных упоминаний) Магадан воспел Высоцкий – «Мой друг уехал в Магадан…» и «Ты думаешь, что мне не по годам…». Во второй песне Семёныч поёт о неких «трактах», имея в виду, наверное, Колымский тракт, и почему-то называет бухту Нагаева «Нагайской», но зато метко рифмует «Магадан» и «вдрабадан» – в обоих словах слышна роковая неотвратимость. Дальше идёт разного рода «шансон», а попросту – низкопробный блатняк, и вдруг неожиданно – Илья Лагутенко, не раз упоминавший Магадан (будто пристреливаясь) и наконец написавший песню «Колыма».

У Билибина и Бориски, этих невоспетых героев Севера, было ещё одно соприкосновение – даже более тесное, чем находка золота на Среднекане. Экспедиция Билибина наткнулась в этих глухих местах на банку из-под дореволюционного какао, полную золотого песка и самородков. Билибин решил, что эта банка – Борискина, и назвал прииск в его честь. Позже, в конце тридцатых, на этом Борискином прииске был обнаружен прекрасно сохранившийся в вечной мерзлоте (внутреннее тепло Земли надёжно спрятано, достигая адских градусов на многокилометровой глубине – не отсюда ли представления о преисподней; только в вулканических зонах тепло прорывается наверх, тогда как в вечной мерзлоте все тела – и грешников, и праведников, если такие есть, – хранятся нетленными) труп бородатого человека с документами на имя Бари Шафигуллина. Его последний шурф был пробит прямо на краю золотой россыпи.

Билибин и Цареградский стали крёстными отцами колымского золота. Первую Колымскую экспедицию от Геолкома ВСНХ СССР под руководством Билибина, считавшего, что Колыма – «пряжка» от «золотого пояса», протянутого от Амура до Калифорнии, отправили в бассейн Колымы в 1928-м – спустя три года после окончательного завершения Гражданской войны на Дальнем Востоке. Экспедиция забрасывалась на Колыму через Владивосток и Олу – посёлок рядом с нынешним Магаданом. Они были совсем молодыми, эти вчерашние студенты питерского Горного, которым доверили искать советский Клондайк: 27-летний Билибин и 26-летний Цареградский. Впрочем, тогда люди выглядели не то что старше – взрослее. Посмотрите на фото тех лет – революционных, довоенных, военных – и попробуйте поверить в то, что изображённым на них начальникам, героям, командирам по двадцать – двадцать пять лет. Сегодня к этому возрасту человек часто не успевает повзрослеть, многие не успевают и к сорока-пятидесяти.

Изучите карту северо-востока России, поищите на ней населённые пункты и дороги – и кое-что поймёте. А в 1928-м не было даже Магадана. Из Олы начался путь на Колыму по полубелым пятнам неточных карт. Потом – открытие на Среднекане и драматическое возвращение во Владивосток по штормовому морю на неисправном пароходе «Нэнси Мюллер»… Понятно, что Билибин опирался на опыт предшественников, в том числе Черского, исследовавшего эти места ещё в конце XIX века. Немалую роль сыграли исследования 1926 года Обручева-младшего Сергея, сына автора «Земли Санникова». Но именно билибинская экспедиция открыла Северо-Восточную золотоносную провинцию.

В 1930-м на верхнюю Колыму отправилась Вторая Колымская экспедиция Валентина Цареградского, подтвердившая наличие промышленных запасов золота. Вскоре был создан знаменитый Дальстрой. Если мифологизированная Дальневосточная республика (1920–1922) была самостоятельным государством только де-юре, фактически подчиняясь Советской России, то Дальстрой, де-юре считавшийся хозяйственной организацией, фактически был государством в государстве. Оно существовало с 1931-го по 1957 год – со своей властью, законами, lifestyle’ом, судом, культурой. Оно охватывало гигантскую территорию от Якутии до Чукотки, от Охотского моря до Северного Ледовитого океана. Это был «комбинат особого типа, работающий в специфических условиях, и эта специфика требовала особых условий работы, особой дисциплины, особого режима» (определение Сталина). Трест Дальстрой создавался ради золота, но здесь добывались и олово, вольфрам, кобальт, уран.

Вскоре после создания Дальстроя в порт Нагаево (будущий Магадан) пришёл пароход «Сахалин» с первым (с 1931-го по 1937 год) начальником треста Эдуардом Берзиным, которого впоследствии расстреляли как изменника родины. О нём, кстати, хорошо отзывался зэк Шаламов. «Колымский ад» начался уже после Берзина, когда тот оказался не нужен. Возможно, такие, как Берзин, были последними идеалистами, искренне верившими в создание нового человека. После них лагеря, оставаясь карательным и хозяйственным учреждением, уже не были лабораторией по исправлению и улучшению человеческой породы.

Задолго до Колымы золото частным или государственным порядком мыли много где. Не только на Алдане или северо-востоке, не только в «диких степях Забайкалья», но и у нас в Приморье. Так, Михаил Янковский, сосланный в Уссурийский край за участие в польском восстании 1863 года, намыл первоначальный капитал на золотых приисках острова Аскольд у южного побережья Приморья, после чего основал большое хозяйство в Сидеми (ныне Безверхово на курортном юго-западе Приморья). Валерий Янковский – внук Михаила и сын Юрия, автора книги «Полвека охоты на тигров», – прошёл корейскую эмиграцию, был арестован СМЕРШем в 1945-м, отсидел в лагере и умер во Владимире в 2010 году на 99-м году жизни (говорят, этот мощный старик скончался оттого, что упал с турника). Остров Аскольд впоследствии стал военным городком. В начале нулевых я видел там руины древней советской цивилизации, обломки космических антенн-шаров, рваные трубы коммуникаций, пустые дома.

В арсеньевском «Кратком военно-географическом и военно-статистическом очерке Уссурийского края» говорится о приморской золотой лихорадке 1907 года. Когда дела лесопромышленника Гляссера на реке Санхобэ пошатнулись, по краю пошёл слух о золоте и даже алмазах. Рабочие Гляссера поголовно заболели золотой лихорадкой. «Эти несчастные, душевнобольные люди бродили подолгу в горах, в лесу в надежде найти золото… Видя, что золото не так-то легко найти, что для этого нужны знания, время и деньги, они решили поселиться… где-нибудь поблизости. Для этого они отправились во Владивосток, там получили в Переселенческом управлении денежные пособия и вскоре возвратились назад уже в качестве переселенцев. На полученные деньги они прежде всего купили водки. Спустя два месяца они были в том же положении, как и в первый день своего приезда на р. Санхобэ… Они сами не знали, как будут жить дальше, что делать и чем питаться. Очень немногие из них интересовались землёю, большая же часть были авантюристы – искатели приключений», – пишет Арсеньев.

Ещё один приморский сюжет – «манзовская война» 1868 года, стычки с китайцами-«манзами» из-за золота, которое те самовольно мыли на Аскольде. Понадобилось вмешательство армии: манзы успели сжечь Шкотово и Никольское (нынешний Уссурийск), ожидалось их нападение на Владивосток…

«Металл» в стране мыли, но для того чтобы добыть Большое Золото, потребовались Сталин и Дальстрой. Уже в 1931-м на Колыме действовали пять приисков – «Среднекан», «Борискин», «Первомайский», «Юбилейный», «Холодный». Так начиналась золотая Колыма, о которой мы знаем из народной песни про Ванинский порт, готической баллады «Белая вошь» Галича и рассказов Шаламова (а где-то над ними – тень Чехова, основоположника дальневосточной каторжной обнажённой литературы).

Шаламова (как, кстати, и Королёва) спасло то, что золото на Колыме он добывал сравнительно недолго, счастливо попав в лагерные фельдшеры. Но всё же успел поработать на приисках «Партизан» и «Джелгала». Одна из его поэтических «Колымских тетрадей» называлась «Златые горы».

О золоте герой Шаламова не думает, ему не до того. Оно существует где-то на десятом плане, куда менее важное, чем кусок хлеба, окурок или рукавицы. Описание золотодобычи играет роль скорее пейзажно-зачинную: «Мы бурили на новом полигоне третий день. У каждого был свой шурф, и за три дня каждый углубился на полметра, не больше. До мерзлоты ещё никто не дошёл… Мы стояли молча, по пояс в земле, в каменных ямах, длинной вереницей шурфов растягиваясь по берегу высохшего ручья» («Дождь»). Или: «В бригаду Шмелёва сгребали человеческий шлак – людские отходы золотого забоя. Из разреза, где добывают пески и снимают торф, было три пути: “под сопку” – в братские безымянные могилы, в больницу и в бригаду Шмелёва, три пути доходяг…» («Заговор юристов»).

Если дальневосточные аборигены «уходили к верхним людям», то пришлые русские каторжане XX века видели свою смерть куда мрачнее: «под сопку», и всё. В вечную мерзлоту, где человек сохранится подобно мамонту.

Рассказы Шаламова – не о Колыме, не о сталинизме, не о лагере и не о золотодобыче. Они – о человеке: о его природе, безграничной способности к подлости. О бездне, в которую человек легко опустит себя и ближнего, если создать для этого условия.

Задумаешься: ради этого романтики Билибин и Цареградский отправлялись в Первую Колымскую? Но то самое золото в тридцатые обеспечивало Советской стране форсированную индустриализацию и «оборонку». В сороковые – ленд-лиз (известно о визите вице-президента США Уоллеса на Колыму в 1944 году). В пятидесятые – восстановление разрушенной войной страны. В двадцатые годы в СССР добывалось очень немного золота, но к концу тридцатых по золотодобыче мы вышли на второе место в мире. Мы должны быть благодарны Колыме – губительной и спасительной.

Помимо геологического родства колымского и юконского золота, есть ещё одно странное сближение. Отец Шаламова с 1892-го по 1904 год служил миссионером на Кадьяке – одном из Алеутских островов – и публиковался в сан-францисском «Американском православном вестнике». За службу на Севере Шаламов-старший получил золотой нагрудный крест из рук епископа Алеутского и Аляскинского Тихона – будущего патриарха (Василия Белавина). Судьба креста описана в одноименном рассказе Шаламова: ослепший старик священник разрубил его на части и продал, чтобы купить еды.

Тихон Шаламов миссионерствовал как раз в то время, когда на Клондайке открыли золото. Именно в это время сюда приехал Джек Лондон, которого впоследствии тепло оценивал Шаламов-младший: «Лондон как никто до него… показал “географическую” психологию в сотнях оттенков и подтекстов… Показал, что добро и зло выглядят на берегах Юкона иначе, чем в Сан-Франциско…». Северная психология вообще характерна для русской литературы – литературы самой холодной в мире страны.

Большое чукотское золото открыли позже, к началу 1950-х. Первая чукотская золотая лихорадка стала продолжением аляскинской, но окончилась ничем: всего лишь «золотые знаки». Потом здесь нашли месторождения олова, а геологи тогда считали, что олово и золото несовместимы. История открытия чукотского олова драматична, и потому мерзко читать в 2012-м на лентах информагентств: «Компания Millhouse, управляющая активами бизнесмена Романа Абрамовича, продаст крупнейшее в России месторождение олова – Пыркакай на Чукотке…». Определение «сырьевой придаток» унизительно – но это сырьё сначала ещё нужно было открыть и разведать, на это ушли многие жизни.

Вслед за чукотским оловом появилось чукотское золото. «Удача пришла в 1949 году к партии, руководимой В. А. Китаевым, – писал Олег Куваев. – В ручьях бассейна… реки Ичувеем он обнаружил весовое золото… Судьба свела в Певеке главного инженера управления Николая Ильича Чемоданова… и прораба Алексея Константиновича Власенко, который не имел ровно никакого геологического образования, кроме практики в экспедициях… Н. И. Чемоданов… поверил в чукотское золото, но как опытный руководитель знал, что средства на поиски и разведку можно получить только под реальные, весомые доказательства его существования… Прорабу партии Власенко удалось сделать недостижимое: каким-то неведомым нюхом угадывая богатые места, он с простой старательской проходнушкой намыл первый килограмм… После этого золото, которое пряталось в течение пятидесяти лет, как будто сдалось: новые месторождения были открыты к западу от Певека на реке Баранихе, к югу на Анюе, к востоку на мысе Шмидта и на реке Паляваам… В большинстве этих открытий так или иначе участвовал поисковик Власенко. Воистину природа наградила этого молчаливого тучного человека каким-то шестым геологическим чувством».

Этот сюжет Куваев использовал в «Территории», где Чемоданов стал Чинковым-Буддой, Власенко превратился в Куценко. Сам Чемоданов в изданных в Магадане воспоминаниях «В двух шагах от Северного полюса» так писал об открытии «золота Территории»: «Ловко управляясь с лотком, Алёша Власенко быстро удалял пустую породу… Прошло немного времени, и на дне деревянного лотка мы увидели жёлтые блёстки. Среди них попался и маленький самородочек, весом в несколько граммов… Осенью 1950 года стало ясно: наши прогнозы о наличии золотых россыпей на Чукотке оправдались». Воспоминания Чемоданова отсылают к тому же Джеку Лондону: «Наступили холода, речки и ручьи покрылись льдом, окаменела земля, кончились продукты… Ночевали на голой земле, разводя небольшие костры, так как кустарник встречался далеко не везде. Кружка горячего кипятку да несколько галет – таков был скудный рацион… Тракторы прийти не могли, вездеходов не было и в помине… Наконец, на седьмой день партия вышла на побережье». Это Джек Лондон – но с бараками Певека вместо кабаков Доусона, без «золотой лихорадки» и без «американской мечты». Здесь, писал геолог Куваев, работа стала религией. Поиски «презренного металла», символа всех пороков человека, превратились в аскетический подвиг. Геологи Билибин и Чемоданов не похожи на авантюриста Кармака, открывшего Клондайк. Не в том дело, что Кармак хуже – он просто другой, как Америка – не Россия.

«Металл он и есть металл. Но этот – глупый металл. Из железа паровоз, или трактор, или башню какую. Из алюминия самолёт, из меди провод. А из этого сплошная судимость», – говорит Безвестный Шурфовщик куваевской «Территории».

«Золото – смерть», – ещё короче сформулировал Шаламов («Тифозный карантин»). Он же: «Множество самородков прошло через мои руки – прииск “Партизан” был очень “самородным”, но никакого другого чувства, кроме глубочайшего отвращения, золото во мне не вызывало».

Золото – металл благородный и роковой. Бориска, джеклондоновские авантюристы, даже Билибин, сгоревший на работе, тому подтверждение. В честь лауреата Сталинской премии Билибина названы не только минералы билибинит и билибинскит, но целая горная гряда к северо-востоку от Магадана и хребет в системе Черского. В иные времена «отец» колымского золота непременно получил бы графский титул и приставку —Колымский к фамилии.

Сподвижник Билибина Цареградский, напротив, прожил долгую жизнь – 88 лет (1902–1990). С 1938 года – начальник геологоразведочной службы Дальстроя, с 1948-го – замначальника Дальстроя по геологоразведке. Награждён звездой Героя Соцтруда (так и слышится: – руда), ледником Цареградского в Якутии и одноимённым моллюском. Моллюсков можно носить на груди, как ордена.

* * *

По поговорочному рейтингу золото, наверное, держит первенство среди металлов, хотя в жизни средний человек соприкасается с ним куда меньше, чем с прозаическими железом или медью. Другие металлы не менее интересны.

Мне приходилось бывать в посёлке Восток на таёжно-горном севере Приморья, где добывают вольфрам. На стеле у въезда – слово «Восток» и противоположная по смыслу литера W; вполне по-евразийски. Месторождение шеелита назвали «Восток-2» по одноимённому ручью, который, в свою очередь, нарекли в честь корабля Германа Титова, облетавшего в описываемые времена нашу планету. Тем самым задокументирована связь наших недр с нашим космосом. «Земля» в русском языке означает и почву, и планету. Мы пишем планету с прописной буквы, хотя по совести нужно бы писать с прописной и почву. Язык увязал ту землю, в которую мы уходим и из которой берём «хлеб» (под хлебом в русском языке понимается вообще пропитание как возможность поддержания жизни), с планетой и космосом.

В разведке вольфрамового месторождения – это было в начале шестидесятых – участвовал и мой отец, тогда студент. Посёлок официально зовётся Восток, но многие называют его «Восток-2», как будто где-то есть ещё «Восток-1». Это скорее маленький городок – неожиданный букет пятиэтажек посреди тайги и сопок Сихотэ-Алиня – с горно-обогатительным комбинатом в сердцевине. Шеелит сначала добывали открытым способом – с тех времён на месте расковырянной сопки осталась гигантская ступенчатая воронка карьера, которую, наверное, прекрасно увидел бы сверху Титов, если бы полетел в космос снова. Теперь руду добывают из шахты. Руда двух видов: то кварц с шеелитом – белые и серые невзрачные куски, то «сульфидная» – пирротин, халькопирит, золотисто блестящие тяжёлые камни, содержащие медь и железо, и где-то между ними – шеелитовые зёрнышки.

– Разведанных запасов при нынешних объёмах хватит до 2021 года. Здесь, – показал головой главный инженер рудника Александр, серьёзный мужик на Prado, – добывается порядка 80 % российского вольфрама. Где-то 70 % из добытого идёт на экспорт. Нашей промышленности вольфрам сейчас не нужен.

«Стратегическое сырьё» нужно тому, у кого есть хоть какая-то стратегия.

Что-то во всём этом есть, конечно, варварское: столько усилий, нервов, крови, чтобы открыть, разведать, оборудовать… – и ради чего? Отработать месторождение, вычерпать его и бросить, а ведь больше этой руды не будет, она не растёт в земле, подобно пшенице. «Невозобновляемые ресурсы» – привычное, но такое тревожное словосочетание. Хотя кто-то из героев Джека Лондона был уверен, что золото – живое и постоянно растёт под землёй. Честное слово, я не очень удивлюсь, если окажется, что это именно так.

После выработки месторождения Восток придётся либо закрывать – я видел немало таких «населённых пунктов без населения», как они называются у статистиков (говорят, и канадский Доусон, описанный Джеком Лондоном, превратился в ghost town), либо перепрофилировать, и непонятно, что сложнее.

Здесь мы возвращаемся к «проклятию первооткрывателей». Главным открывателем «Востока-2» был Михаил Трухин (наряду с другими – начальником партии Александром Бабаевым, геологами Александром Ивакиным и Дмитрием Ивлиевым). Шеелитовую руду трудно разглядеть – надо мыть шлихи и изучать их под микроскопом. Трухин считался отличным промывальщиком. Именно он намыл первые шлихи, обогащённые шеелитом (те, кто мыл до него, не нашли ничего). Отец вспоминал: «Моя и Мишина койки стояли в общежитии бок о бок. Был он исключительно жизнерадостным, весёлым, выращивал цветы возле камералки. Похож был на молдаванина – чёрный, с жгучими глазами, широким симпатичным лицом…».

Из наивного и (по словам отца) не точного в деталях, но зато такого романтичного советского очерка, опубликованного в 1963 году журналом «Вокруг света»: «На другой день дошли до устья ручья “Восток-2”. На бугристом зеленоватом льду поставили палатку… Мёрзлый хлеб грызли, как жмых… 30 октября Миша передал радиограмму: “Осталось день продуктов. Работы закончены. Результаты хорошие. Трухин”… Когда месторождение разведают полностью, экскаваторы будут черпать руду прямо с поверхности. Здесь откроют большой рудник. А если вырастет город, люди непременно должны помнить о первооткрывателях, об этом парне в коротких бумажных брюках и стоптанных ботинках…».

Трухин покончил с собой.

* * *

Белые пятна на геологической карте в основном закрыты, хотя и совсем недавно, – ещё в 1950-е, к примеру, открывали якутские алмазы. Сейчас такое вряд ли возможно. Но мне не хочется верить в то, что эпоха великих открытий миновала.

У нас в Приморье есть и редкий металл германий, и агаты, и аквамарины, и даже сапфиры. Но добывали, кажется, только то, что шло на народное хозяйство и на оборону – свинец, цинк, вольфрам, золото… В последнее время заговорили о нефти и даже алмазах. Вскрытие покажет.

Дальний Восток – огромное и загадочное даже сегодня пространство. Между алмазным Вилюйском и военно-морским Вилючинском расстояние куда больше, чем между Москвой и, скажем, Лондоном.

Расстояния вообще относительны. Для условного москвича и Новосибирск, и Владивосток – где-то «там», за Уралом, почти рядом. На деле «Нск», как ни странно, ближе к Москве, чем к «Владу» – и по километражу, и по часовым поясам: со столицей разница – три часа, с нами – четыре. Но условный москвич на самом деле прав, потому что дело не в географическом расстоянии, а в ментальном. Сибирь и Дальний Восток – фантастически огромное, слабо заселённое, но крепко сцементированное пространство. Его люди и города непостижимо схожи между собой. Все мы, «восточные русские», люди одной крови. Мы поймём друг друга с полуслова, как не поймут нас жители столиц. Вот главное открытие, которое я делаю каждый раз, попадая в какой-нибудь наш (то есть по эту сторону Урала; другие для меня – потусторонние) город.

Люблю изучать карты. Мы не знаем территории, на которой живём; и не только в этом дело, а ещё в причастности к тайному знанию, как будто смотришь на планету из космоса. Геологическая карта выглядит праздничнее физической и тем более политической. Она переливается разными цветами, указывая, какие места какими породами сложены. Её нужно уметь читать. В школах нас учили читать карты политические (где какие страны) и физические (где какие горы). Геологическая карта показывает скрытое под землёй. Научившийся её читать получает рентгеновское зрение. Она трёхмерна, как и физическая, но ориентирована не вверх, а вниз.

Хорошо иметь огромную территорию. В большой стране есть всё или почти всё. «Не завидуем никому на свете», – написано на северокорейской воне, и это суть пресловутых идей чучхе – опора на собственные силы. У России куда больше оснований настаивать на своей самодостаточности, чем у гордой, но крошечной КНДР. У нас есть всё: на Урале – малахит, родонит и самоцветы, на Алтае – порфиры и белоречиты, в Саянах – нефрит и лазурит, зелень тайги с синью Байкала, в Забайкалье – флюорит, турмалин, топаз, халцедоны с агатами и сердоликами. Недра, тайга, вода – целые миры, подобных которым нет.

Думали ли казаки, пошедшие когда-то на восток, в потустороннюю Сибирь, что в XX веке на Колыме и Чукотке (даже сейчас это в полном смысле слова – край света, где бытует выражение «поехать на материк», хотя формально и Магадан, и Чукотка – та же самая Евразия, что и Москва с Парижем) найдут золото, а в Якутии – алмазы? А ещё были у нас Казахстан, Карпаты, Кавказ – и везде в земле лежит что-то своё. В большой стране отыщутся любые редкие земли; найдутся и «Новые Земли» для ядерных испытаний, ракетные полигоны, отстоящие друг от друга на тысячи километров, площадки для космодромов, шельфы для рыбалки и бурения скважин, острова для оборудования «аэродромов подскока», любые звери. Понимали ли это первопроходцы, которые ещё в XVII веке дошли до Камчатки и Чукотки, что выглядело безумием при той численности населения и тех коммуникациях (куда там Колумбу)? Или чувствовали что-то интуитивно? Восхищаясь этим мощным движением на восток, я не совсем понимаю мотивов тогдашних первопроходцев – зачем в такую даль? Из тщеславия? От отвратительных «рук брадобрея»? Кто его знает; похоже, ничем другим, кроме как гумилёвской теорией пассионарности, этого не объяснить.

Они уже тогда сумели распространить Россию до Аляски и даже Калифорнии. Если поехать из Сан-Франциско на север, за час-полтора можно доехать до Форт-Росса – самого южного русского поселения в Северной Америке. Форт-Росс сегодня – бревенчатые строения на высоком берегу океана, старые пушки, тонкий аромат эвкалиптовых семян, падающих на землю, православные кресты русского кладбища. Основан форт был в 1812 году Русско-Американской компанией для снабжения русской тогда Аляски сельхозпродукцией и добычи морского пушного зверя. Говорят, первые виноградники в Сономе заложили тогда же именно русские, теперь это знаменитый винодельческий район. Неподалеку – другие говорящие названия: поселок Sebastopol, Russian River (раньше – река Славянка) …Потом пушнина кончилась, о поставках овощей на Аляску договорились с Компанией Гудзонова залива, и Форт-Росс решили сдать. Некоему Джону Саттеру селение было продано в 1841 году. До этого времени Калифорния жила под русским флагом на севере, под испанским и мексиканским – на юге, то есть Россия тогда граничила с Испанией. В конце 1840-х несколько лет существовала суверенная Калифорнийская республика, и только золотая лихорадка 1849 года подтолкнула американцев к освоению крайнего запада и включению Калифорнии в состав Штатов. Первое золото нашли рядом с Форт-Россом – у лесопилки того самого Саттера на Рашн-Ривер. В Калифорнию хлынули толпы старателей, авантюристов, отморозков. Появилось словечко fortyniners – «люди 49-го года» – и джинсы, которые предприимчивый Levi Strauss наладился шить для старателей то ли из парусины, то ли из брезента.

Спустя десяток лет территория нынешнего Приморья стала для России новой, альтернативной Калифорнией. В середине XIX века Геннадий Невельской, Николай Муравьёв-Амурский, Николай Игнатьев и другие совершили подвиг. По Пекинскому договору 1860 года нынешнее Приморье закреплялось за Россией, причём Владивосток был основан даже чуть раньше подписания этого договора. С выходом к Японскому морю было решено оставить Аляску, сосредоточившись на амурско-уссурийском направлении и взяв южный вектор: Россия получала выход к относительно тёплому морю. В 1867 году мы без особой горечи расстались с Аляской, а три десятка лет спустя и там началась золотая лихорадка.

Империя всё обращает себе на пользу. Даже антигосударственные, казалось бы, элементы в конечном счёте работали на империю. Стремясь убежать от государства в неосвоенные пределы, они в итоге увеличивали мощь государства, присоединяя к нему эти самые пределы. Попав сюда в кандалах, интеллигенты-подвижники помогали государству осваивать эти земли.

Оказавшийся в районе Нерчинска опальный учёный Эрик Лаксман открыл для страны минералы Сибири, в том числе лазурит на реке Слюдянке. Ссыльный поляк Михаил Янковский сделал многое для освоения Приморья. Иван (Ян) Черский, сосланный, опять же, после польского мятежа, стал выдающимся исследователем Сибири. В польском восстании участвовал и этнограф Вацлав Серошевский – хорошо, чёрт возьми, что оно произошло, это восстание, и что умные люди, пусть не по своей воле, попадали на далёкие окраины. Сосланные на восток ускорили его развитие – в этом великая имперская диалектика. Через декабристов ниточка тянется к Шаламову, вернувшемуся из ада для того, чтобы рассказать людям, на что они способны. Народоволец Бронислав Пилсудский, участвовавший вместе с братом Ленина Александром Ульяновым в покушении на Александра III, был сослан на Сахалин и стал там большим учёным – изучал дальневосточных аборигенов, был награждён медалью Русского Географического общества. Подобная история – у народовольца-этнографа Льва Штернберга, с которым переписывался очарованный странник, молодой офицер Арсеньев. Из той же когорты – народоволец Владимир Тан-Богораз, автор первых, ещё дошаламовских, «Колымских рассказов».

Василий Ощепков – сын сахалинской каторжанки, накануне русско-японской войны оставшийся сиротой и временно ставший японцем в связи с передачей южного Сахалина Японии, – в итоге прославился как первый русский дзюдоист и один из отцов самбо. А Сахалин всё равно к нам потом вернулся.

Даже революции и войны делают империи крепче. Фантастический, невозможный, пирамидохеопсовый перенос заводов на и за Урал во время Великой Отечественной помог промышленному освоению сибирских и дальневосточных пространств. Немцев победили – а здесь остались заводы и целые новые города.

У империи есть всё – и своя Африка, и своя Арктика. Жителям Советского Союза заграница была не очень нужна – туда если и ездили, то в основном на танках.

Жизнестойкая, здоровая империя способна к регенерации, как некоторые организмы: отруби конечность – она моментально отрастит себе новую, ещё лучше. У неё может вырасти даже новая голова, как у гидры или Горыныча. У СССР едва не выросла новая столица – Куйбышев – Самара – когда немцы подошли вплотную к Москве. В империи всегда есть куда отступить и откуда подтянуть резервы. Даже будучи разрушенной, империя, отойдя от шока, вновь собирается в монолит, подобно жидкому киборгу из второго «Терминатора». Глиняными ноги колосса становятся только тогда, когда империя по каким-то причинам заболевает.

Очертания России колыхались, уточнялись, она то сжималась, то разжималась, как огромное сердце. Стучит оно неторопливо: в 1945-м разожмётся, в 1991-м сожмётся опять. Мы потеряли много земли и ещё больше того, что под землёй. Но нам по-прежнему есть что терять.