«В XIX веке, — справедливо говорит Лоран, — раса заменила климат и природу в философских построениях истории». Действительно, психические особенности расы, так называемый национальный дух или гений — вводятся исследователями в философское обозрение истории отдельных народов для объяснения тех или других выдающихся ее явлений: народный характер, отличающий одну нацию от другой, рассматривается как один из факторов разнообразия, представляемого частными историями, как одно из условий, с которыми вообще приходится иметь дело закону исторического развития. A priori положительная наука должна признать правильность этого взгляда: ставя психологию в тесную связь с физиологией и замечая, что расы физиологически отличаются одна от другой, наука должна необходимо заключить, что эти физиологические отличия сопровождаются всегда и в известной степени отличиями и в психологическом отношении; признавая, что условия среды так или иначе влияют на основные черты характера, передаваемые по наследству предками потомкам, она естественно приходит к представлению расы и национальности, как агрегата индивидуумов, в известных отношениях проявляющих один, общий им тип, под который не подходят индивидуумы другого агрегата, т. е. другой расы или национальности; наконец, если наука стремится в психологии и социологии исследовать законы, коим подчиняется духовная и общественная жизнь человека вообще, то в расовых и национальных особенностях она естественно будет искать один из факторов, обусловливающих отклонения от общих законов, усложняющих их применение. Все это заставляет положительную науку серьезно отнестись к тому, что в этом отношении сделано исследователями в области так называемых гуманных наук, хотя бы учение о расах и национальностях в истории и соединялось иногда с соображениями ненаучного свойства, как, например, у Лорана, по мнению которого, нации получают каждая особый характер для того, чтобы легче могла выполнить свою миссию в развитии человечества: наука может всегда из массы заблуждений извлечь хотя частицу истины, ибо самые ненаучные по своему миросозерцанию исследователи не обходятся никогда без метода, которым пользуется наука для достижения научных результатов.

Объем журнальной статьи не дозволяет нам подвергнуть критическому рассмотрению хотя бы все наиболее известные объяснения крупных явлений в жизни отдельных народов из их национальных характеров, и нам поэтому приходится ограничиться одной какой-нибудь группой подобных объяснений. Много, например, писалось по поводу основных черт характера разных европейских народов, как потомков древних галлов и германцев, но здесь нередко видную роль играли патриотические увлечения, национальные пристрастия; историки готовы были приписывать все хорошее в истории западной Европы национальному элементу своей родины, и это одно делает для нас неудобным взять предметом для критики мнения исследователей западной истории: мы наперед можем угадать, что научности можно искать здесь менее всего. К тому же в жизни европейских народов участвовало столько других важных элементов, и национальности вступали между собою в столь многообразные взаимоотношения, то смешиваясь между собою, то культурно влияя одна на другую, что найтись в этом хаосе с одним руководящим принципом особенно трудно. Наконец, в данном случае приходится иметь дело по большей части с едва уловимыми оттенками в особенностях национального характера, ибо все европейские народы принадлежат к одной расе, и многое, что может показаться с первого взгляда основною чертою народного характера, при ближайшем рассмотрении сведется на данные среды и исторической традиции; поэтому мы и не находим особенно выработанных теорий о характерах цивилизованных народов Европы. Другое дело, когда речь заходит о сравнении двух резко отличающихся одна от другой рас: национальным пристрастиям приходится здесь отступить на задний план — важное условие научности разработки вопроса; если эти расы жили каждая особою жизнью, то в общем гораздо легче уловить их отличия одной от другой, нежели в случае отдельных народов одной расы, беспрестанно влиявших одна на другую; наконец, здесь также легче выделить психическую особенность из культурной традиции, так как у каждого народа данной расы своя традиция, и то, что не объясняется последнею, может найти объяснение в расовом признаке. Сравнение расовых психических особенностей таким образом дело более легкое, нежели сравнение признаков национальных; поэтому-то самые выработанные теории до сих пор мы имеем относительно рас, а не национальностей, и эти теории, заявляющие притязание на научность, удобнее всего могут быть предметом нашего рассмотрения. Само собою разумеется, далеко, что мы должны взять опять-таки не какие-нибудь малоизвестные расы, а те, которые нам лучше всего знакомы и притом не только в настоящем, но и в прошедшем. Такими расами являются в науке арийская, или индоевропейская и семитическая, или сиро-арабская, составляющие с басками и кавказскими племенами породу (Art) средиземного человека, homo mediterraneus.

Соединением древних индусов, иранцев, греков, италиотов, кельтов, славян, литовцев и германцев с их теперешними потомками в одну, арийскую расу, а сирийцев, халдеев, финикиян, иудеев и арабов с их современными представителями в другую, семитическую расу наука обязана не естествознанию, а науке о языке. Сравнительная грамматика доказала, что языки перечисленных народов происходят от двух различных праязыков (Ursprache), из коих один лингвисты назвали арийским по тому, как называли себя древние индусы и иранцы (arya), другой — семитическим по имени Сима, библейского родоначальника народов передней Азии. Эти два праязыка безуспешно старались вывести из одного общего источника, безуспешно потому, что как в звуковом отношении, так и по своей структуре языки арийские и семитические резко отличаются одни от другого. Хотя лингвистами попытки их сближения делаются до сих пор, естествоиспытатели стали уже определенно на сторону тех ученных, которые отрицают лингвистическое родство арийцев и семитов: по мнению Бюхнера, антропологически близкие арийцы и семиты разделились, когда еще не имели языка, т. е., говоря словами Геккеля, stammen von verschiedenen Affenmenschen ad; подобную же мысль высказывает, хотя и не так резко, известный Ренан, знаток семитических языков и литератур: «ничто не мешает, — говорит он, — народам, имеющим общее происхождение, но разделенным с самой ранней поры, говорить на различных языках (des lagues de systeme different), тогда как трудно допустить, чтобы народы, представляющие одинаковые физиологические и психологические признаки, не были братьями. Расы семитическая и арийская жили вместе во время своего происхождения и разделились весьма рано и прежде, нежели нашли каждая окончательную форму своего языка и своей мысли». Поэтому Ренан сравнивает отношения обеих рас с отношениями двух близнецов, которые сначала недалеко росли друг от друга, а потом около 4–5 лет разлучились, и судьба которых была различна.

Действительно, судьба арийцев и семитов, этих двух рас исторических par excellence была различная, и арийцы далеко опередили своих братьев на поприще прогресса. Это обстоятельство не могло не броситься в глаза историкам. С другой стороны, признавая, что в особенностях языка сказываются особенности духовных способностей человека, ученые начали сравнивать между собою и другие продукты психического творчества арийцев и семитов, объясняя их различия различием духовных способностей и связывая вопрос с вопросом о несходстве исторических судеб обеих рас — тема в высшей степени интересная сама по себе и весьма благодарная: научная ее разработка может дать некоторый материал для решения вопроса о значении прирожденных свойств расы и национальности в социальной и исторической жизни человечества. Признавая существование таких прирожденных свойств, наука на основании подобной разработки могла бы исследовать множество важных отношений: как раса влияет на социальную жизнь и как последняя видоизменяет признаки первой? Все ли человеческие племена одинаково способны слагаться в прочные социальные организмы, и во всех ли одинаково развита способность отстаивать индивидуальность особи от превращения в орган всепоглощающего общества? Все ли племена могут прогрессировать умственно, нравственно и в социальном отношении, или в особенностях расы может лежать причина одностороннего развития в одном из указанных направлений и т. д.? Конечно, наука еще далека от разрешения этих и подобных вопросов, но мы вправе спросить, дала ли что-либо история для решения этих вопросов, или ученые доселе совершенно напрасно изучали вопрос о влиянии расы на судьбы арийцев и семитов. Конечно, также мы не можем подходить к этим ученым с требованиями социологии, но это не мешает нам рассмотреть, научны ли вообще и сами по себе достигнутые ими результаты. Наш вопрос, кроме того, имеет не только частное, но и общее значение: в известной степени по частному мы можем заключать об общем и ответить на вопрос, могут ли удовлетворить социологов приемы, употреблявшиеся доселе в философском освещении истории и научном исследовании явлений социальной жизни.

Мы недаром остановили свой выбор на вопросе о расах: действительно, в современной науке раса если не заменила, то по крайней мере стала рядом с климатом и природой в философских построениях истории; мы недаром, далее, обращаемся к вопросу об арийцах и семитах: это сравнительно самый легкий для исследования вопрос; наконец, мы недаром начинаем с теории обладающего громадной эрудицией Ренана: его теория, изложенная в «Общей истории семитических языков», самая выработанная, а мелкие, частные формулы мы обходим молчанием.

На первых же страницах своего обширного труда Ренан замечает, что характер семитических народов отмечен в истории чертами столь же оригинальными, как и те языки, на которых они выражают свои мысли. Они не влияли на политическую сторону истории, но зато в умственной сфере они совершили громадные перемены: наука и философия, правда, им почти чужды, но была область, для которой они имели какое-то особое чутье (un sens special) это — область религии. Исследование принадлежит арийцам, а семиты «без размышления и рассуждения достигши самой очищенной религиозной формы, какую только знала древность», именно единобожия, обратив к которому арийцев, семиты исполнили свою миссию и потому сошли со сцены истории, предоставив арийцам идти одним во главе судеб человеческого рода. Семитическое сознание ясно, но не широко; оно превосходно схватывает единство, но не может охватить множественность: монотеизм лучше всего резюмирует и объясняет все черты этого сознания. Эта раса никогда не представляла себе мироправления вне формы абсолютной монархии, и семиты не выдумали такой концепции (on n'invente pas le monotheisme), она не была для семитов делом прогресса и философского размышления, а составляет прирожденное их достояние: пример Индии оставшейся мифологической до наших дней доказывает крайнее затруднение, с каким арийский дух, предоставленный самому себе, приходит к монотеизму, греческий дух равным образом не вырвался бы из оков многобожия без содействия семитов. Семиты не понимали Бога под формами разнообразия, множественности, пола: слово богиня было бы на еврейском языке самым ужасным варваризмом. Природа также не играет важной роли в семитических религиях: «пустыня монотеистична, — говорит Ренан. — Вот почему Аравия всегда была оплотом самого восторженного монотеизма», и еще до Магомета арабы чтили Allah taala. Правда, финикияне были политеисты, но на них сказалось влияние соседних народов иной расы: в чистоте же семитизм сохранился лишь у евреев и арабов, особенно у последних. Все религиозные реформы у семитов были поэтому только возвращением к культу Авраама. Отсюда же, с одной стороны, отсутствие у семитов мифологии природы, а с другой, нетерпимость по отношению к народам, не признававшим единого Бога.

Отсутствие философии и науки у семитов Ренан объясняет неразвитостью у них аналитической способности. Способность, порождающая мифологию та же, которая порождает метафизику, и Индия с Грецией наряду с самой богатой мифологией дают нам самую глубокую метафизику. Видя в явлениях природы осуществление единой божественной воли, семиты не могли понять во вселенной множественности, ведущей в ранние эпохи к политеизму, а в поздние к науке: вот почему семитическая философия не шла далее изречений семи греческих мудрецов. «Суета сует, — восклицает Экклезиаст, — Ничего нового под солнцем… Увеличивать свое знание значит увеличивать свое несчастье… Я хотел исследовать, что происходит под солнцем, и увидел, что это худшее занятие, которое только дал Бог сынам человеческим… Я приложил сердце свое к познанию… и увидел, что это — только удручение ума». У семита нет любознательности: «Бог всемогущ», — отвечает араб на все рассказы о необычайном; «Бог знает», — говорит он в случае нерешенного вопроса.

Разнообразия в семитической поэзии нет: семиты знают только поэзию параболическую (притчи) и лирическую; бедность воображения мешает развитию эпоса и драмы, которые и потому не могли развиться, что у семитов нет мифологии. Отсутствием последней объясняется и то, что семитам чужда пластика, тогда как на музыку, передающую подобно лирике внутренние состояния души, можно смотреть, как на искусство особенно сродное семитам. Эта исключительность семитического духа отразилась и на морали: семит понимает обязанности только по отношению к самому себе, а если и любит Иегову, то лишь как своего покровителя. Индивидуализм семита обусловливает отсутствие во всей расе организаторского духа и духа дисциплины: семиты никогда не могли образовать хорошего войска и постоянно прибегали к наемникам, никогда не складывались в организованные государства, напоминающие греческую или абсолютные монархии Египта и Персии: истинное семитическое общество — это общество палатки и племени, а «вопросы аристократии, демократии, феодализма, заключающие все секреты истории арийских народов, не имеют смысла для семитов»: верховную власть они отдают одному Богу. Только утратив часть своего благородства и своей чистоты они достигли правильного устройства общества и стали заниматься торговлею. У арабов этот индивидуализм сохранился вполне: жизнь их есть не что иное как ряд антисоциальных поступков, взаимной ненависти и беспрестанных мщений.

Таким образом у Ренана семитическая раса характеризуется отрицательными свойствами: она не имеет ни мифологии ни эпопеи, ни драмы, ни философии, ни пластических искусств, ни гражданской жизни. Монотеизм не знает разнообразия: il n'y a pas de variete dans le monotheisme, — говорит Ренан. Семиты заняли небольшой уголок земли; народы этой расы не индивидуализируются так резко, как арийцы, и их цивилизация представляет один только тип. Все различие сводится в конце концов к тому, что семит субъективнее, индивидуалистичнее, а ариец отличается большим развитием объективизма и меньшей самососредоточенностью личности. Сколько нам известно, впервые подобную сравнительную оценку семитизма и арийства сделал Лассен в своих «Индийских древностях»: важность исторической роли арийцев Лассен называет «высочайшим и важнейшим даром природы», причину высшего развития их видит в «их высшей и большей одаренности»: у семитов не так гармонично развиты душевные силы, у них господствует чувство (das Gemuth), страстность с энергичной волей и острым умом; семит не отделяет отношения мира к человеку вообще от собственного я, не может представить своему уму мысль в полной объективности; его концепция субъективна и эгоистична. Поэзия его — лирика, а эпос и драма ему не удаются, из других искусств он более любит музыку; в религии семит эгоистичен (selbstsuchtig), исключителен, он нетерпим, фанатичен, привержен традиции. Ренан, как мы видим, дал этой характеристике дальнейшее развитие. Посмотрим, насколько его построение оправдывается фактами.

Мы не станем настаивать на крайней неопределенности понятий субъективного и объективного в значении, которое придают им Лассен и Ренан. Обратим прежде всего внимание на то, что Ренан писал свою характеристику семитов исключительно по евреям и особенно арабам: это одно уже кажется несколько произвольным: что же за расовые черты, которые принадлежат только двум народам? Поэтому то, что мы находим у евреев и арабов, и то в известное лишь время, делается принадлежностью всей расы. Но кому не известно, что евреи были весьма склонны к идолопоклонству, против которого нередко гремел голос вдохновенных пророков и гремел иногда напрасно? Возьмем арабов, если евреи вследствие столкновений с соседями утратили основные черты семитизма, хотя при том значении, какое придает Ренан расе, допустить это трудно: для подтверждения своей теории знаменитый ориенталист выдумывает монотеистическую Аравию до Магомета, тогда как факты говорят противное. Вообще, этот пункт теории разбивается очень легко. «Разве, — говорит Каррьер, — у семитов же за пределами Аравии не привился к плодоносию влажно-теплых долин совершенно чувственный культ Милитты, чем кстати опровергается и другое положение Ренана, будто бы семит неспособен постигнуть в боге родоразличия! Напротив, парная сопостановка бога с богиней и есть именно отличительная черта семитов». По верному замечанию Штейнталя, все, что приводит Ренан для доказательства существования общей религии у израелитов и других семитов, одинаковым образом указывает и на то, что первые сначала были политеистами, и на то, что последние могли бы сделаться монотеистами. Пусть Ренан думает, что чистый монотеизм составляет первобытную форму религии, это к делу не относится, ибо есть исследователи, сводящие и арийские религии к первобытному единобожию: дело в том, что Ренан, кроме того, очень смутно представляет себе способ происхождения семитического монотеизма: если на стр. 5 он утверждает, что семиты никогда не выработали бы догмата единства Божества, если бы не нашли его в непреоборимых инстинктах своего ума и своего сердца, и в других местах проводит ту же мысль, именно, что главным условием единобожной религии был самый дух семита, — то на стр. 6 это не мешает Ренану, признавшему монотеистичность пустыни (sic!), высказать соображение, что единообразная пустыня способнее внушить мысль о едином Боге, нежели вечно творящая жизнь более плодородной природы, внушая другим расам политеизм. Коли монотеизм, говоря словами Ренана, выдумать нельзя, то при чем здесь пустыня, а если пустыня внушила семиту монотеистическую идею, то к чему нужна Ренану врожденность единобожия семитическому духу? В другом своем сочинении, называя монотеизм минимумом религии, Ренан замечает, что единобожие продукт простоты быта номадов, довольствующихся, как известно, немногим. Это еще курьезнее! С другой стороны, разве арийцы неспособны были к монотеистическим концепциям? Ренан проглядел индусские Веды, высказывающие стремление к единобожию, и еще с большею несправедливостью религию Ирана, не говоря уже о сходных тенденциях греческой философии.

«Монотеизм, — говорит Ренан, — породил религиозную нетерпимость, но не нужно думать, — прибавляет он, — что семиты проклинали местные религии во имя местной же религии, ибо «их стремление было поставить верховного бога на место национальных божеств, их нетерпимость была чисто логическая и исходила из высшей религиозной идеи». С этим опять нельзя согласиться: универсальное значение получило христианство только на почве арийского духа, нашедши подготовку в распространении эллинизма и в римском объединении в последних веках перед Р. X. И разве арийцам несвойственна нетерпимость? Ренан, вероятно, забыл ненависть индусского религиозного кодекса к неверным, забыл ожесточенную борьбу браманизма с буддизмом в Индии.

Переходим к индивидуализму семита, ставя рассмотрение других частностей в связь с мнениями Каррьера о противоположности психических признаков арийцев и семитов. То, что говорит Ренан об арабах, можно приложить к каждому народу на известной ступени развития. Ренан говорит, кроме того, что пока семиты не утратили благородства и чистоты, они совершенно не знали торговли: это опять-таки можно сказать о всяком народе. Мало того, когда арийцы сохраняли еще «благородство и чистоту», семитические финикияне уже были всесветными торгашами. Каррьер даже прямо в индивидуализме семитов видит причину склонности их как в древности, так и теперь, сообразовать всю свою деятельность со стремлением к личной наживе посредством торгашества и денежных операций. Каррьеру эта мысль так понравилась, что он приписал и изобретение векселей той силе семитов, которая тонко отличает форму от содержания и характерное от неважного; по его мнению, ариец так же не додумался бы до употребления векселей, как, по словам Ренана, не додумался бы до монотеизма.

Мориц Каррьер, мастер более составлять художественные антитезы, нежели научные характеристики национальностей, посвятил целую главу в первом томе своего обширного труда об «Искусстве в связи с общим развитием культуры» сравнительной характеристике арийцев и семитов. В своих взглядах он недалек от Ренана; если последний приписывает склонности арийского духа к множественности и разнообразию раздробление арийцев на множество племен, менее сходных между собою, нежели нации семитические, олицетворяющие единство и однообразие, то Каррьер утверждает это еще определеннее. Оба они однако довольствуются одной фразой, не объясняя дела, тогда как для объяснения факта нечего прибегать к различию психики, здесь неуместному: всех семитов мы знаем с ранней эпохи, тогда как 1) между выступлением на сцену истории различных арийских племен протекают целые столетия; 2) арийцы рано перестают влиять друг на друга, 3) раскинувшись от гангесской долины до крайних пределов Старого Света на западе и подвергаясь на этой обширной территории самым разнообразным влияниям. Впрочем, Каррьер способен понять дело наоборот, т. е. не распространенности арийцев по обширной территории приписать их разнообразие, а их страсти к разнообразию расселения на громадном пространстве: например, он различием черт характера дорийцев и ионийцев обьясняет, почему первые выбрали себе внутренние части края и замыкаются извне, а ионийцы заселили доступные всем берега и побережья. Здесь Каррьер так же играет словами, как в объяснении различий языков семитических и арийских: семиты в языке, по Каррьеру, «предпочитают образуемые в глубине гортани внутренние придыхательные звуки губным, даже и видимо выступающим наружу» и для словоизменения пускают в ход изменения звуков внутри слова, тогда как арийцы прибегают при этом к внешним окончаниям: так в речи сказался субъективизм семита и объективизм арийца.

Антитеза субъективного и объективного, внутреннего и внешнего с крайнею неопределенностью понятий и подтасовкою фактов в видах оправдания теории проходит и через сравнительную характеристику арийцев и семитов и у Каррьера. Например, он, говоря о социальных отношениях, утверждает, что семитические государства возникают и падают вместе с руководящей личностью, тогда как у арийцев созидаются из свободных общинных союзов, что у первых законодательство дается, как религиозное откровение, а у последних есть мирское выражение народной воли. Не нужно тратить много слов, чтобы доказать неосновательность этих положений: характер социальных отношений зависит в данном случае не от духа расы, а от степени развития и других условий; кроме того, чем монархии Александра Македонского и Карла Великого не государства в семитическом, по Каррьеру, вкусе? Чем финикийские, следовательно семитические, общины не общины на манер арийских? Разве религиозное законодательство индийского Ману не откровение, а выражение народной воли? В религиозном отношении из самой сущности семитического субъективизма Каррьер выводит наклонность семитов к монотеизму, к которому однако они поднимаются от многобожия; главное, однако, различие Каррьер видит (как и Макс Мюллер) в том, что семиты обращали более внимания на отношение божества к человеку, а арийцы создали свою религиозную поэзию на основах поэтического взгляда на явления природы, что опять-таки ошибочно: нельзя, с одной стороны, отрицать связь множества семитических культов с явлениями природы, а с другой, не все арийцы имеют богатую мифологию природы: сам же Каррьер весьма основательно говорит, что в религии римлян отношение божества к человеку совершенно вытесняет мифологическую поэзию.

Переходим к науке: монотеист-семит видит во всем непосредственное действие божией воли. «Он следует авторитету своего пророка даже и там, где индиец, грек, германец философствует, основывая свое миросозерцание на самостоятельной работе мысли», и только под влиянием арийцев средневековые арабы и теперешние евреи могли принять живое участие в успехах научной мысли. Говоря это, Каррьер не принимает в расчет, что не все семиты были монотеисты, не у всех были пророческие авторитеты, забывает, что и у индийцев было такое же отвращение к науке, что и у арийцев были эпохи, когда личная мысль сдавливалась авторитетом предания: такова именно вся почти философия тех же индусов. Мы знаем, кроме того, что в науке арийские иранцы были учениками семитов.

Наконец, область искусства рассматривается Каррьером в том же направлении. Дух арийцев объективен: он услаждается внешними формами предметов, а потому создал чудеса в архитектуре, живописи, пластике. Напротив, так как у семитов нет уважения к объекту, бескорыстной любви к миру явлений, то искусство их отличается, с одной стороны, символизмом, где потребно только внешнее выражение предмета без реальности и красоты изображения, с другой заключаются в развитии музыки, выдающей строй и движение внутренней жизни. Поэтому-то они любят для указания на собственные свои думы вдаваться в затейливую игру линий и фигур, одна из другой возникающих и переплетающихся между собою: это — орнаментика вавилонян и ассирийцев, а также арабов. Здесь на место арийцев вообще подставляются греки, которые в пластике были учениками восточных народов и художественное развитие которых обнимает сравнительно небольшую эпоху; у индусов искусство развилось очень поздно, позднее, чем у семитов, и отличается еще большим символизмом, большею уродливостью и фантастичностью, нежели у семитов; иранцы прямо заимствовали свою пластику у соседних семитов. Интересно и то, что принадлежащие к разным расам индус и финикиянин так же склонны были к выделке идолов, как этнические родичи их перс и израелит ненавидели кумиры. И в сфере поэзии находит Каррьер результаты субъективизма семитов в их лирике и объективизма арийцев в их эпосе и драме, хотя и не отрицает существования эпических мотивов у семитов, как это делает Ренан. Однако лирика арийских Вед не уступает лирике семитической; сказка, этот арабеск поэзии, одинаково фантастично развивалась и в Индии, и в Аравии; греческие мистерии, из коих возникла драма, были занесены в Элладу, и где кроме Греции и Индии самобытно развилась драматическая поэзия? Не основаны ли исторические предания семитов на эпических сказаниях?

Кроме антитезы арийства и семитизма, развитой Лассеном, Ренаном и Каррьером и вошедшей даже в учебники истории, мы находим и другие. Приводим два образчика.

«Если общая концепция, — говорит Тэн, — к которой клонится представление, является в виде живого символа, как у арийских рас, то язык становится чем-то вроде цветистой эпопеи, где всякое слово есть образность, где поэзия и религия принимают пышную и неистощимую ширь, а метафизика развивается свободно и аналитически, не заботясь о практических приложениях; где весь ум, не взирая на ничтожные уклонения и временное бессилие, восторгается высоким и создает идеальный образ, способный по своему величию и гармонии привлечь к себе любовь и поклонение человечества. Но если общая концепция, к которой стремится представление, будет хотя и поэтическая, но не сдерживаемая в известных границах, если человек достигает до нее не строгой последовательностью, но путем внутреннего откровения, если самобытный процесс не есть правильное развитие, но стремительный взрыв, — тогда происходит явление, аналогичное с тем, какое мы видим у семитических рас, именно: метафизика не существует, религия усваивает одно лишь понятие о всеистребляющем, недоступном Боге-властителе, наука не может образоваться, ум делается слишком тяжел и слишком целен для воспроизведения стройного и постепенного порядка природы, поэзия умеет давать только ряд энергических и грандиозных восклицаний, язык не в силах выразить логического развития мысли и красноречия, и на долю человека остается один лирический энтузиазм, неудержимая страсть, ограниченный и фантастический круг действия». Место поистине в семитическом вкусе!

«Семиты, — говорит Ж. Сури, — раса по преимуществу сосредоточенная и практическая, лишь в слабой степени одаренная пониманием материальных форм. Она не произвела великих лирических поэтов, замечательных идеалистов, она не основала обширные государства, вовсе не породила пластического искусства, способного создать стиль, который один только делает бессмертными человеческие произведения. Совершенно иное раса Хама (неопределенное название группы народов, поселившейся в долине Нила). Она обнаружила уже в самые незапамятные времена и в сильной степени стремления выражать свои идеи и свои чувства в соответственных объективных формах, настоящих символах, что неизбежно должно было привести к созданию искусства. Наконец, индоевропейская раса, соединяя в себе противоположные качества семитского и хамитского гениев, впервые осуществила единение идеи и формы и сообщила искусству то могущество, которое оно может иметь, когда идея выражена в пластической форме, а форма одушевлена идеей». Место, отзывающееся несколько эстетикой Гегеля.

Антитеза — любимая форма характеристик рас и национальностей; дорийцы характеризуются непременно рядом с ионийцами, римляне — рядом с греками, романские народы — рядом с германскими и т. п., и везде две сравниваемые расы или национальности являются воплощением двух противоположных отвлеченных понятий: то романские народы стремятся к идее единства, а германские к сепаратизму, то славяне представляются воплощением кротости в противоположность насильственности народов романо-германских, как в рассмотренных антитезах семиты субъективны в сравнении с объективными арийцами. Особенно развил теорию антитез в приложении к индоевропейцам г. Гильфердинг: формула его уже была в свое время подвергнута критике, к которой и отсылаем читателя, интересующегося вопросом. По этой формуле все арийцы делятся на три группы, из коих каждая состоит из двух главных племен, друг другу противоположных, и третьего малохарактерного племени (фракийцы, кельты и литовцы). Для сокращения изложения мы представим суть дела в такой схеме:

Разрушить подобный эшафодаж, конечно, не составляет трудности, а все характеристики рас и национальностей более или менее подходят под тип рассмотренных. Спрашивается, может ли серьезная наука воспользоваться материалом, доставляемым подобными построениями, для теории расы и национальности с психологической точки зрения, для решения вопроса о том, какую роль играет раса и национальный дух в историческом развитии народов? Ответ, очевидно, должен быть отрицательный: все подобные построения не из строгого анализа фактов получены, а придуманы для втискивания в них фактов. Недостаток теоретической подготовки высказавшийся, например, у Ренана в решении им вопроса о монотеизме, а у всех — в смутности понятий, вводимых ими в рассуждение, смешение существенного с несущественным и подмена расы каким-нибудь одним народом, семитов евреями, а арийцев греками; неумение выделить оригинальное из того, что обусловливается степенью развития или внешними обстоятельствами; подтасовка фактов в угоду готовой теории при нежелании отдавать себе ясный отчет в каждом своем шаге, — вот причины того, что психологии и социологии нечем поживиться из всех этих построений и quasi-объяснений. Чувствуется во всем этом какое-то непонимание приемов положительного метода и законов психологии и социологии, а без понимания элементарных требований положительной науки ни на каком запасе фактического знания нельзя построить теории, имеющей притязание на научное значение. Конечно, если когда-либо антропологии удастся решить вопрос о роли психических особенностей расы и национальности в истории вообще и в частности в применении к отдельным народам, то достигнет она этого, только не следуя по проторенной уже дороге.