На лице Лоры Полар видны еще следы былой красоты. Даже сорок восемь лет жизненного пути, извилистого, мучительно тяжкого, исполненного безмерных страданий, не могли их окончательно стереть. Наподобие древних дорожных знаков проглядывают то здесь, то там чудом уцелевшие приметы увядшего женского обаяния. Они и в тихой, скромной миловидности, и в мягкости движений, и во взгляде утомленных глаз, таких добрых и ласковых, что невольно думаешь, как же они чарующе сияли в дни молодости. Редкая, сдержанная улыбка на ее лице сейчас появляется скорее всего из вежливости, и есть в ней благостный покой и затаенная боль… А ее слегка согбенный стан (и голова всегда чуть-чуть опущена) как бы подчеркивает тяжесть судьбы, пригибающей к земле.

Когда Лора была еще девочкой и выходила, бывало, с родителями на улицу, к ним не раз подходили арабы и арабки из почтенных семейств и дружески говорили:

— Да хранит ее Аллах… Разве можно такую красотку водить по улицам с непокрытым лицом?.. У нас таким с семилетнего возраста закрывают лицо… Этак легко накликать и беду… Нехорошо… Да ослепнет глаз недоброжелателя и завистника и да хранит ее Аллах!

Но вот девочка превратилась в девушку и расцвела так, что невольно пленяла всех.

Когда Лоре минуло шестнадцать, отец выдал ее замуж за вполне добропорядочного, простого, но уж очень недалекого человека. Это был сын его друга, персидского еврея, ювелира по профессии. Парень немного косил, был невзрачен на вид и не отличался быстротой ума. Владел он столярным ремеслом, но делал лишь самую простую работу.

И сразу после замужества началась у Лоры жизнь мучительная, горестная, и конца ее не было видно. Семь долгих лет длилась невидимая миру борьба с нелюбимым мужем. Вести ее приходилось так, чтобы, упаси боже, не ославить ни себя, ни семью и, главное, не согрешить, не попасться в тенета любви, которые расставляли у ног ее многие очень славные парни. Она была убеждена, что ее красота и все ее достоинства принадлежат не только ей, что они — собственность всей уважаемой в городе семьи Полар. Так преданный министр финансов оберегает вверенную ему казну, не разрешая себе даже самой малости, ибо превыше всего ставит свою честь и оказываемое ему доверие…

Шли годы. Короткие душевные порывы сменялись длительной растерянностью, немногие дни примирения — месяцами раздоров. Так повторялось неоднократно, пока Лора однажды не почувствовала, что страстно влюблена в молодого и обаятельного Рифула Хадара, тоже столяра, но первоклассного мастера. Он тоже был по воле родителей женат на нелюбимой и имел уже двух детей.

И когда стало известно об этой чистой и безнадежной любви, Лора узнала, как злы и завистливы люди. У нее было такое ощущение, что ее и любимого человека внезапно схватили чьи-то грязные руки и окунули в мутный и грязный поток. Поползли злобные, грязные слухи; распоясались лицемерные святоши и клеветники; дали волю своим языкам все шуты гороховые; в нее полетели комья грязи… И невольно вспомнились ей две старые поговорки: «лучше попасть в кипяток, чем в чужой роток», и «змею обойдешь, а от клеветы не уйдешь». На себе испытала Лора верность этих изречений.

Лора вернулась в отцовский дом. Не могла она больше жить с мужем под одной крышей, хотя поступок этот лег тяжким позором на репутацию всей семьи.

Любящее сердце Лоры не находило покоя. Не помогали настойчивые предостережения ее педантичного отца, которого все так уважали и к слову которого так прислушивались. Даже ему не удалось отвратить ее сердца от губительной страсти.

Временами Лоре казалось, будто она владеет волшебным талисманом, и перед ним вот-вот должны отступить все преграды. Исчезли из ее сердца страх и малодушие. Кромешная тьма расступилась, брезжил мягкий утренний свет. Все препятствия и препоны должны исчезнуть. Под яркими лучами солнца лед растает… То, что раньше страшило, оборачивалось ликованием борьбы и победы. Такова сила этого талисмана!

Несмотря на усиленную охрану, на непрерывные и бдительные наблюдения и даже засады со стороны ее родителей и родственников, влюбленным удавалось иногда встречаться на тихих далеких улицах, где было мало прохожих. Встречи эти были очень короткими, они длились считанные минуты. Иногда глубокой ночью им удавалось обменяться несколькими фразами через зарешеченное высокое окно ее комнаты, выходившее на улицу. В эти минуты влюбленные походили на ночных призраков. Так познавали они, трепещущие от страха изгои, какое это несчастье — любить…

По вечерам Лора обычно занималась шитьем и засиживалась за работой допоздна.

Дом постепенно погружается в тишину. Наступает полночь… Лора оставляет работу и подымается со стула, что стоит возле окна, выходящего на улицу. Она прикручивает лампу, чтобы лучше видеть в темноте, тихонько открывает окно, высовывает голову и начинает прислушиваться… И вот она слышит тихую песню, в которой звучит мольба. Мелодия плавно течет из глубины переулка, вздымается к окну и хватает за сердце, сжимает его тисками… Это он!..

На улице темно. Тихо. Свет тусклого уличного фонаря сюда не доходит. Листья не шелестят. Тишина и напряженное внимание. Это — разведка, и длится она недолго… Кажется, опасности нет. И вот слышится шепот:

— Доброй ночи, любимая.

— Доброй ночи, милый… Я ничего не вижу.

— Сделай поярче свет и присядь к окну — я погляжу на тебя, дорогая… Хоть немножко…

— Зажги раньше ты… Сейчас тихо… Зажги!

И он зажигает тонкую восковую свечу.

— Пусть яркий свет всегда освещает твой путь, любимый… Да хранит тебя бог… Послушай… Завтра не приходи. У нас допоздна будут гости… Я не смогу… Будет много народу… Умоляю тебя, будь осторожен!

— Хорошо, родная. Я гашу свечу. Сейчас посвети ты…

— Хорошо. Говори шепотом, милый, шепотом…

Лора берет в руки лампу, и яркий свет заливает окно.

И вдруг слышатся удары и приглушенный стон… Это несчастный влюбленный в бессильном отчаянии бьется головой о стенку…

— Боже мой… Перестань, Рифул!.. Ради меня…

Из его глаз неудержимым потоком текут слезы, и, как безумный, он прижимается лицом к каменной стене.

— Перестань сейчас же… Пусть лучше я погибну… Хватит! Если ты не перестанешь, я взойду на крышу и брошусь вниз, к твоим ногам… Клянусь! Перестань!

— Спусти, пожалуйста, нитку…

Она спускает по желобу, проходящему у окна, нитку, и он прикрепляет к ней письмо.

— Когда же мне можно снова прийти? И до каких пор?.. Боже милостивый!..

— На будущей неделе, любимый… Терпение… Только четыре ночи… Терпение и мужество!

— Ты ни на минуту не покидаешь моего сердца, ни на минуту!..

Он молчит, потом медленно прощается, напевая печальную арабскую народную песню:

Эта ночь, как беда, эта мгла, как расплата. Где любовь? Я хочу у костра ее греться… Затерялся мой след, нет ни друга, ни брата. С кем мне плакать? На чье мне плечо опереться? [18]

Когда слабый голос растаял в ночной мгле, Лора отвернулась от окна. Глаза ее припухли от слез.

А по прошествии некоторого времени, когда злословие и клевета так разбушевались, что не было от них спасения, и когда назидательные речи раввинов стали уж очень грозными, случилось невероятное. В дом вошел растерянный и бледный, как воск, отец Лоры и упал на колени перед дочерью. Он пытался целовать ее ноги, он умолял ее сжалиться над его сединами, ради всевышнего и ради доброго имени всей семьи… Он уж и так разбит и раздавлен… Он не в силах больше переносить этот позор… Так почти бессвязно бормотал ее отец, всегда такой уверенный, такой гордый. Внушавший всем почтение и страх, он валялся в ногах собственной дочери, на глазах у всех домочадцев…

Лора дрожала всем телом, а присутствовавшие при этой сцене молча спрашивали: что еще случилось?

И он рассказал:

— Меня вызвали сегодня в суд… Туда пришли какие-то люди и сказали, что ночью он приходит сюда на улицу… И зажигает свечку… А она наверху зажигает лампу… И они разговаривают… Он внизу, она наверху… И она спускает нитку, и он передает ей письма… Так рассказали люди… И суд постановил и обязал меня именем святого писания, чтобы Лора не сидела у окна… Ни днем, ни ночью… И вообще… Он, отец, понимает, что все это гнусная ложь… Лора не может пасть так низко… Но пребывание у окна дает пищу для таких слухов… Люди видят блоху, а говорят — верблюд. Как можно вынести такой позор и такие оскорбления! Хоть в петлю полезай…

Лора исходила слезами. У нее не было сил нести двойную ношу. Любить и ограждать свою любовь от отца и всех домашних нагромождениями лжи и обмана… Злые летучие мыши следили за каждым ее движением даже глубокой ночью. На что еще она могла надеяться?

Губы Лоры обещали отцу не сидеть больше возле окна, но сердце ее не могло устоять перед искушением, несмотря на то, что запрет опирался на святое писание. И в ночной тиши она часто прижималась к окну, пытаясь в густой тьме увидеть любимого. Так пловец ныряет в морскую пучину в поисках утерянных сокровищ…

…Когда по прошествии нескольких лет в городе участились болезни и начались другие «божьи наказания» — смерть грудных младенцев, засуха, — раввины были убеждены, что все это происходит «из-за тяжких грехов наших»: нарушения субботнего покоя (главным образом со стороны молодежи), противозаконного пользования бритвой и прежде всего из-за дел супружеских — грехов самых тяжких. Сложные и путаные дела, связанные с распущенностью и падением нравов, нависли, как дамоклов меч. Подумать только: в городе целых три супружеских пары, между которыми шли непрерывные раздоры, вследствие чего мужья уже несколько лет жили без жен, а жены — без мужей. Мужья, ослепленные ненавистью и местью, не давали развода супругам, а из-за этого страдала вся община. Вот почему участились болезни и столько напастей обрушилось на всех.

Одной из этих пар были Лора и ее муж.

И тогда раввины решили (по совету своего старейшины, председателя духовного суда, который был братом дедушки Лоры) раз и навсегда покончить с таким безобразием и вырвать зло с корнем. Раввины тщательно проверили все три случая и пришли к выводу: дальнейшее сожительство во всех трех случаях невозможно, необходим развод. Они долго и терпеливо объясняли это супругам. Двое в конце концов дали свое согласие.

Но муж Лоры упрямился (по злым наветам преследователей Рифула и Лоры) и с негодованием кричал:

— Ни за что на свете! Ни в коем случае! Прогнать ее, чтобы она досталась смазливому ухажеру, своему возлюбленному? Не бывать этому! Пусть старится, пока не помрет, а ему она не достанется!

Разгневанному мужу долго и терпеливо объясняли, что причин для подобных опасений нет, ибо столь почтенная семья не уронит своей чести и не выдаст Лору за «такого человека». Никогда ее отец на это не согласится…

Но советники мужа и на это находили надлежащий ответ:

— Мир уж так устроен, что то, что считается невозможным сейчас, через год, через два или через три года, становится вполне возможным спустя пять-шесть лет… И разве согласуется со святым писанием этакое поощрение нечестивцев и их мерзких страстишек? Это же будет ужасным попранием всех принципов благочестия!

Несговорчивому мужу угрожали, говорили, что и он будет «стариться, пока не помрет», и ему никто не разрешит жениться вторично при живой жене.

Но у его друзей и на это был приготовлен ответ:

— А в чем, собственно, виноват муж? Пусть она возвращается к нему и живет с ним… А если она пренебрегает законным супругом и своими обязанностями, значит, он вправе жениться вторично… Это бесспорно!

Тогда судьи нашли один-единственный выход. В стандартный текст разводного письма была вставлена еще одна фраза: «Лора вправе выйти замуж за любого, кроме Рифула, сына Иехошуи Хадара».

Лора шла за синагогальным служкой получать разводное письмо (отца при этом не было, он не мог перенести такого позора, хотя суд заседал, щадя честь семьи, в доме одного из судей; мать же ее была тяжело больна). Она шагала по переулкам со служкой, обессиленная, лишенная воли. Глаза ее ничего не видели. В полном душевном смятении она покорно брела за служкой, как идет побежденный правитель подписывать акт о капитуляции… Она самоотверженно боролась целых двенадцать лет, отдала борьбе свои лучшие годы — и вот стоит теперь беспомощная перед мрачной каменной стеной. Падет ли когда-нибудь эта глухая стена? Наступит ли такой день? Как потускнела теперь ее надежда на счастье!..

Когда Лора получила это единственное в своем роде разводное письмо, глаза ее, полные слез, никого и ничего не замечали. Она как бы предчувствовала, что эта бумажка рвет не только узы ненавистного брака, но и обрывает ее жизнь. Птицу выпускали из клетки, обломав в то же время ей крылья…

Лора и Рифул еще долго металась в тенетах любви, все чего-то ждали. Они не изменили своего образа жизни, хотя знали, что надежды нет, что они подобны путникам, бредущим по раскаленной пустыне, давно сбившимся с пути, но упорно куда-то идущим, пока их еще слушаются ноги.

Друзья мужа Лоры продолжали бдительно следить и за ней и за Рифулом и не упускали случая поносить их. И для того чтобы еще сильнее раздразнить «влюбленных, закованных в цепи» (так их все называли), они поспешили женить разведенного мужа на скромной, красивой, но бедной девушке.

У молодоженов родился сын, затем второй, третий… А «связанные влюбленные» (так их тоже называли) все чего-то ждали и ждали.

Из дней слагались месяцы, из месяцев — годы, а перемен в их жизни не было… Да и быть не могло…

Был, правда, один выход: уехать в Европу или Америку и там пожениться. Но Лора не могла опозорить семью и так тяжко согрешить перед богом — ведь на ее брак с Рифулом был наложен священный запрет…

И настали последние дни сражения, подобные последним дням защитников осажденной крепости, у которых кончились припасы и которые уже начинают познавать муки голода… Осажденные еще стоят, не дрогнув перед врагом, но внутри крепости подозрение и слабость разъедают их ряды… С каждым днем тают надежды на спасение. Безысходность. Со страхом и болью они как в тумане, видят перед собой три пути, одинаково гибельных: смерть, плен или измену.

Рифул «изменил». У него не хватило терпения и выдержки… Да и был ли смысл в бесцельном геройстве?.. Он покинул поле боя, женившись вторично на полюбившейся ему девушке.

Но Лора была не из тех, кто выбирает смерть. Как могла она, лишенная счастья на земле, лишиться его и в загробной жизни? Она сдалась в плен… В плен жизни. Той постылой жизни, что была ей так противна… Нет, она не склонила головы перед окружающими. Она их презирала… Но терпела.

Так она и жила, а точнее — существовала. И было ей в ту пору тридцать лет.

Жизнь ее была тяжелой. Она не могла показаться на улице — люди бросали на нее оскорбительные взгляды, их глаза выражали откровенную радость по поводу ее несчастья, и она возвращалась домой как оплеванная. Издевательские насмешки ее бывшего мужа (он-то сейчас вполне счастлив) и ядовитые шутки его дружков провожали ее до самого порога…

Насмешки преследовали Лору и днем и ночью. И днем и ночью болело ее сердце. А последний удар, нанесенный Рифулом, совсем пригнул ее к земле.

И в отцовский дом приходила одна беда за другой, жизнь становилась невыносимой. И теперь Лора особенно остро почувствовала, что она виновница всех несчастий, обрушившихся на семью. Мать, такая добрая и преданная, в результате всех испытаний, выпавших на ее долю, потеряла зрение. Бессонные ночи, оскорбления и слезы отчаяния надолго приковали ее к постели. Какой-то злой рок преследовал семью. Младшие сестры остались старыми девами, все сваты обходили стороной этот дом, ставший притчей во языцех… Дела отца резко ухудшились, и семья познала, что такое нужда и нехватка самого необходимого.

Лора решила спастись бегством. Отец отлично понимал, как тяжела ее участь, и дал свое согласие на отъезд. «Перемена места — перемена судьбы»… И она уехала к дальним родственникам, за тридевять земель. Но и здесь не оставил ее злой рок. Тяжким трудом зарабатывала она на скудное пропитание, пока спустя два года не пришла к ней печальная весть о кончине матери…

Лора вернулась в родной город, который покинула в свое время, как покидают горящий дом… Если против тебя ополчились небеса — от своей судьбы никуда не уйдешь.

Душа ее находилась в каком-то странном оцепенении. Теперь она твердо знала: это бог ее наказывает. Конечно, все это не случайно. Она бездумно ухватилась за древо жизни и сейчас расплачивается за свое легкомыслие… Пожинает то, что сама посеяла… Она полюбила женатого, который не мог стать ее мужем… Опьянение молодости, радость жизни, жажда счастья… Все это от извращенности ее натуры, и она постарается обуздать себя. Непокорностью, высокомерием она испортила себе жизнь. Но можно еще поправить беду, и это зависит только от нее самой… Смирение и покорность — вот ее нынешний удел.

Когда она часами просиживала в сумрачном доме отца за швейной машиной, погруженная в свои невеселые мысли, в душе ее созревали важные решения. Ей казалось, что сейчас она лучше видит и прошлое и будущее. В однообразном и утомительном труде, когда ничто не отвлекает и не мешает думать, ей постепенно открывалась истина… И как это она дошла до такого богохульства, что дерзнула уйти от своего жребия, начертанного небесами? Почему она вовремя не почувствовала, что таково веление судьбы?

Да, но почему небесам угодно было лишить ее всех радостей жизни? Почему судьба уподобила ее засохшему дереву, безжизненной ветке, оторванной от ствола? Почему ей не суждено быть матерью, как всем другим женщинам на земле? Почему ей не суждено вскормить грудью своего ребенка? Ведь даже звери лесные не лишены этого счастья… Почему?

Но кто ты, человек, что осмеливаешься задавать вседержителю такие вопросы? Почему тебе хочется все знать? Ведь говорится же в народе — и мать ее это часто повторяла, — «кого бог любит, того и наказывает»…

А почему? В чем тут смысл? Как это объяснить?

Это великий секрет… Такова воля всевышнего, и простому смертному не дано этого знать. То тайна небес… Скрыты пути господни от взоров людей… Ужели человек, вышедший из чрева женщины, дерзнет проникнуть в божий замысел! Жалок и ничтожен тот, кто помышляет об этом…

Теперь Лора твердо знала, что осуждена жить, не познав настоящей жизни. Таков ее жребий. Это сейчас очевидно, и как смешна была ее борьба, как тщетны были ее попытки уйти от судьбы! Она не поняла этого тогда, когда ей было вручено разводное письмо. Теперь-то она знает, как сильна и всемогуща рука, начертавшая ее судьбу, уготованную свыше…

И вот Лора решила всецело посвятить себя благу других, видя в этом единственный путь к искуплению своих грехов. Она всячески заботилась о сестрах, и благодаря ее стараниям удалось выдать одну из них за тихого, скромного человека. Она трогательно заботилась об овдовевшем отце, старалась скрасить его безрадостную старость. Покорно сносила она его мелочные придирки и стариковское брюзжание. Преданно обслуживая всех домочадцев, она старалась в меру сил облегчить их жизнь. Это ее участь, и с этого пути она не свернет.

Когда по прошествии нескольких лет заявились сваты, которые решили пристроить и ее (все сестры были уже замужем), и предложили выгодные партии, Лора наотрез всем отказала. Она была уже далека от суеты жизни, смех и веселье были для нее тягостны. Когда ее очень упрашивали, она присутствовала на семейных торжествах, чтобы никого не обидеть, но старалась поскорее уйти домой и с трудом сдерживала слезы. Беспечные голоса поющих, сладкозвучная флейта и веселый барабан только бередили старые раны, вызывая чувство стыда, заставляли болезненней биться ее бедное сердце. Так камень, брошенный в спокойную воду, вызывает волнение на ее поверхности.

А годы шли… Лора примирилась со своей участью. От раз и навсегда избранного пути она не отклонялась ни вправо, ни влево, хотя путь этот был извилист и труден. Болезни, страдания, жестокая нужда — все оставляло свои следы на ее лице. Вот и преждевременные морщины появились на нем, и уже ничем нельзя было остановить наступающее увядание.

Но и в облачный день чувствуешь солнце, скрытое за тучами. А для старческих глаз, много повидавших в своей жизни, приглушенный свет солнца, пропущенный сквозь фильтр облаков, желаннее палящих, обжигающих лучей. Старость ведь больше всего ценит спокойные тона…

И когда уже померкло яркое сияние ее женской красоты, Лора обратила на себя благосклонное внимание «его святейшества» Якова Алуфа — главного раввина города, после того как на семьдесят пятом году жизни скончалась его супруга.

Алуф был богат и знатен. Все члены общины уважительно называли его «мудрым» и «просвещенным», ибо он владел европейскими языками (явление редкое среди раввинов столь почтенного возраста) и пользовался влиянием среди сильных мира сего. Вид у него был весьма внушительный. Седина только украшала старца, а тучность делала его осанистым и придавала особую значительность его персоне. Во всех его движениях чувствовалась уверенная властность. У него были умные, выразительные глаза человека, немало повидавшего на своем веку. Но тщетно было бы искать в них святость… А толстые чувственные губы свидетельствовали о неудовлетворенных и подавляемых желаниях.

Лора уже много лет была вхожа в дом досточтимого раввина (с тех пор, как Полары жили с ним в одном квартале), но общалась обычно с «сеньорой раввиншей», с ее единственной дочкой и с внучками. Искусная портниха, хорошая хозяйка и приятная собеседница, она была здесь желанной гостьей. Не раз по ее советам и в соответствии с ее вкусом решались дела, касающиеся туалета дам. Ее тихий нрав, скромность, готовность услужить снискали ей любовь и уважение. Нередко Лора слышала похвалы по своему адресу из уст самой раввинши, а представительницы младшего поколения иногда даже поверяли ей свои тайны, ибо очень уж она располагала к себе и умела без всяких усилий завоевывать любовь и доверие всех, кто ее знал. И когда с нею были так ласковы и откровенны, она в душе горячо благодарила всевышнего за то, что не окончательно еще пала в глазах людей и ей снова доверяют.

Еще не кончился тридцатидневный траур по раввинше, а старый отец Лоры хахам Шмуэль Полар уже был приглашен его святейшеством в один из отдаленных ешиботов, когда в нем не было других посетителей. Рядом с досточтимым раввином находился его ближайший помощник и советник хахам Тарфон Шокел.

Хахаму Шмуэлю была оказана высокая честь: ему предложили сесть рядом с раввином. И вот что сказал досточтимый Яков Алуф отцу Лоры:

— Мы пригласили вас, хахам Шмуэль, по важному делу. Нам хотелось бы узнать, как вы отнесетесь к тому, что мы возьмем у вас вашу Лору… Поразмыслив, мы пришли к выводу, что именно такая — ни девушка и ни старушка — подойдет нам. Но прежде мы хотели бы знать ваше мнение. Нам, разумеется, не хотелось бы причинять вам огорчений — ведь Лора опекает вас, заботится о вашей старости… Что вы нам скажете, хахам Шмуэль?

Прежде чем смущенный отец открыл рот, в разговор вступил хахам Тарфон:

— Я уже говорил сеньору раввину, что, по моему мнению, хахам Шмуэль не будет возражать… Но главное — это она. Вот об этом следует подумать… Насколько мне известно, ей не раз предлагали выгодные партии, а она отказывалась… Разумеется, в данном случае не может быть никакого сравнения. Но все же…. как знать…

— Вот мы вас и пригласили, чтобы вы высказали ваше мнение, а затем поговорили с ней, — благосклонно добавил раввин.

— Я со своей стороны… — пробормотал вконец смущенный Полар, чувствуя, как у него заколотилось сердце… — Я, так сказать, сам по себе. Что я значу? В таком деле… Безусловно, я был бы счастлив… Какие могут быть сомнения? Обо мне и думать нечего. Но вот она… жизнь ее разбита, душа в печали… Никогда не говорил я с ней на эти темы… И сейчас мне очень трудно будет ей сказать… А главное…

Полар осекся, не закончив фразы.

— Что главное? Что хотел сказать хахам Шмуэль? — участливо спросил раввин. — Вы не стесняйтесь. Напротив! Мы желаем, чтобы вы были совершенно откровенны.

— Я не знаю… Что она скажет… Ведь его святейшество знает… Не может не знать, как много горя причинило ей людское злословие… Клевета, насмешки. И все это… убило в ней всякую надежду на другую жизнь… Она убеждена, что недостойна такой чести…

— Почему вы так думаете? — успокоил его раввин. — Если говорить о знатности и происхождении, то ваша семья одна из самых почтенных. Если говорить о разводе… Сколько с тех пор прошло? Двадцать… Нет, двадцать два года. Какие же могут быть сомнения? Я ведь был в ту пору вторым членом судейской коллегии (первым был брат деда Лоры хахам Иосиф), и я хорошо знаю все обстоятельства дела. Разводное письмо составлено по всем правилам. И двадцать с лишним лет примерного, можно сказать, безукоризненного поведения… Они лишь подтверждают мудрость изречения: «доброе дело венчает добрый конец». Мы ведь с вами, слава богу, соседи уже лет пять-шесть… И я имел возможность хорошо ее узнать. Поистине праведная и благочестивая женщина. Тут и сомневаться нечего…

— Мы уже об этом толковали, — пояснил хахам Тарфон, обращаясь к Полару. — И все обсудили… Со стороны его святейшества не будет препятствий. И если она согласится — значит, все в порядке…

— Я со своей стороны, — сказал Полар, — откровенно поговорю с ней… Я постараюсь узнать, что у нее на сердце…

— Хахам Шмуэль, поговорите с ней так, как найдете нужным, — дружески завершил беседу досточтимый раввин. — И если она изъявит согласие, о деталях мы договоримся быстро… Пусть она явится сюда, и я лично разъясню ей, как много хорошего ждет ее впереди… Со мною… Но все пока должно делаться втайне… Пока не настанет время, никто ничего не должен знать, даже мои домочадцы…

Когда старый Полар, закончив беседу, торопливо шагал домой, чтобы сообщить дочери радостную весть, он совсем не думал о том, как об этом сказать, не подбирал нужных слов и выражений. Преисполненный гордости, он почти бежал, а в душе его звучали стихи утешения из священного писания, отрывки из изречений, придающих бодрость и силу…

Когда он вошел в дом, лицо его сияло, глаза радостно блестели. И он громко, помолодевшим голосом сказал:

— Встань, пробудись, Лора!.. Отряхнись от праха… Бедняжка, безутешно скорбевшая!

— Что случилось? — спросила с удивлением Лора. — Благо и жизнь дарует нам только всевышний…

— Кто, услышав такое, поверит?.. Кому открывается божья сила? Да будет прославлено и вознесено его святое имя!.. Глядите, глядите, то Я сотворил!.. И несправедливости не потерплю!

Так, в страшном возбуждении, изрекая приходившие на память отрывки молитв, всегда сдержанный и немногословный, Полар изложил дочери со всеми подробностями и с возможным красноречием свой разговор с досточтимым раввином.

Лора выслушала его молча, стоя возле кушетки со сложенными руками. Лицо ее побледнело, в ногах она почувствовала внезапную слабость… Всем своим существом ощущала она сейчас приятную тяжесть, которая легла на ее плечи и предвещала счастье. Так бедняк чувствует тяжесть золотых монет, впервые в жизни попавших ему в руки.

В комнате воцарилась тишина, неся покой и отдохновение… В такие минуты, когда близкие души безмолвно говорят меж собой, все слова кажутся слабыми и невыразительными.

После короткого молчания послышался слегка охрипший от волнения голос отца:

— Молитвы твоей праведной матери были услышаны… Эта святая женщина не имела ни минуты покоя… Двадцать два года длилось твое наказание… И вот срок, определенный всевышним, кончился… Это совершенно ясно. И свидетельством тому изречение: «тобой благословен будет Израиль»… Я пойду и сообщу хахаму Тарфону, что ты согласна…

— Хорошо… Скажи, что я почти согласна… Я… обязана согласиться… Но мне нужно подумать… Я должна несколько дней подумать… Не могу я сию же минуту ответить от всего сердца…

Отец уже готов был рассердиться на дочь за ее упрямство. Разве можно было хоть на минуту усомниться в неслыханном счастье, выпавшем на ее долю? Это все равно что усомниться, светит ли днем солнце… Но он сдержался. Ведь сейчас перед ним была не только его дочь, но и та, кому суждено стать раввиншей… Немного подумав, он пришел к выводу, что ответ ее вполне достойный. Что ж, она хочет несколько дней подумать…

В дни ожидания, когда досточтимый Яков Алуф жаждал скорее услышать о согласии Лоры, по вечерам его можно было видеть медленно прохаживающимся по длинной галерее своего дома.

При закатных лучах солнца, заливавших красноватым светом верхушки деревьев и крыш, когда на землю опускался покой и все кругом радовало сердце и глаз, он погружался в размышления, пытаясь отчитаться перед собой. Он хотел в эти минуты разобраться в собственных мыслях. Испытывая душевное беспокойство, весь во власти тайного волнения и загнанных внутрь страстей, он медленно и степенно шагал по галерее. Улыбнется ли ему счастье хотя бы к концу жизни?.. Удастся ли хлебнуть живой воды из кубка наслаждений?.. А жажда так велика… Как стремится душа его к этому, с тех пор… собственно с тех пор, как он себя помнит… На всем своем долгом жизненном пути, устланном благополучием, украшенном знаками высокого уважения и почета, усеянном благоухающими розами, запах которых так приятно щекочет ноздри, — на всем этом жизненном пути он не переставал испытывать чувства жажды… Он жаждал стакана простой воды, дающей силу и бодрость… Он мечтал о ломте хлеба… О стакане воды и ломте хлеба, что доступны самому бедному человеку, но недоступны были ему… Она, эта старая почтенная раввинша, никогда не в состоянии была удовлетворить его жажду… Старый высохший колодец, в котором давно не осталось ни капли влаги… А ему всегда не хватало ее, на всем протяжении его долгой и деятельной жизни. Он, влиятельный и богатый человек, был бессилен наполнить свой кубок живительной влагой и пить из него до насыщения. Тайна жизни — кому дано ее понять? Перед кем она раскроется? И кто бы мог представить, что его почетная и славная жизнь была с таким изъяном!.. Было кольцо, была оправа, но драгоценного камня не было…

Много раз, когда она заболевала, его душа томилась сладостными надеждами… Где-то вдали загорались манящие огни… Но они исчезали, как исчезают утренние облака при восходе солнца, когда она выздоравливала… И вот пришла пора надежды. В конце концов наступил его час, хоть и на склоне лет, на закате жизни… Такова судьба… Но… удастся ли на сей раз? Будет ли Лора принадлежать ему? Или и на этот раз надежды рухнут? Нет! На этот раз все будет так, как хочет он… А не согласится Лора — найдется другая. И ее он полюбит всей душой… В его сердце для нее давно уготовано заветное местечко… О, как истосковалась его душа!.. При одной мысли о ней становится даже трудно дышать…

И он часами шагает по галерее, ожидая прихода своей мечты.

И когда, к его великой радости, от Лоры было получено согласие, он пригласил ее в ешибот, чтобы обо всем окончательно договориться.

В ешиботе царил таинственный полумрак. Когда Лора вошла, сердце ее сильнее забилось при виде сотен толстых книг, расставленных на длинных полках, тянувшихся вдоль стен и вздымавшихся от пола до самого потолка. Ей почудилось, что все эти книги сотнями зорких глаз следят за каждым ее движением…

Ей предложили сесть по правую руку раввина. По левую руку сидел хахам Тарфон Шокел.

— Итак, Лора, — начал раввин многозначительно и в то же время слегка игриво (глаза его так и светились), — ты в конце концов согласилась стать «сеньорой раввиншей»? А? Ты согласилась, думаю, всем сердцем и по доброй воле? И я хочу сказать тебе, что ты не ошиблась, приняв такое решение… А что ты скажешь, когда узнаешь мои мысли о тебе и о тех великих благах, что ждут тебя? Я понимаю, что жить мне осталось немного. Как говорится, «почти все позади и лишь немного — впереди…» Но я буду о тебе заботиться, и надеюсь, что с божьей помощью все эти годы ты будешь счастлива. А теперь договоримся о деле. Вот как мы все устроим. Бракосочетание назначим через две недели и сразу поедем в Европу, на воды, — там я бываю ежегодно… А такую поездку, дочь моя, ты не можешь себе даже представить при самой пылкой фантазии. Какое это удовольствие путешествовать в первом классе! Это поистине райское наслаждение! А как много нового ты увидишь!.. Ты познаешь такие радости, о которых ранее и не имела понятия… А когда мы вернемся, весь дом будет в нашем распоряжении. Мои домочадцы переедут в новый дом, который я строю, а ты будешь жить здесь в безмятежном покое, вдали от забот. Все будет к твоим услугам. А затем, после меня… В брачном договоре я отпишу на твое имя пятьсот золотых лир и дом, ты будешь жить независимо, как царица. Отныне, Лора, для тебя начинается новая жизнь! Ты как бы заново народилась… А теперь тебе надо приготовиться в путь, ибо не позже чем через месяц мы отправимся в Европу…

Тут в разговор вмешался хахам Тарфон:

— В каком смысле подготовиться? Видимо, ей надо кое-что купить и сшить себе… А если у нее не на что?

— Ну да, конечно… Хахам Тарфон выдаст тебе десять золотых лир, чтобы ты могла сшить себе все, что нужно. И две лиры он даст тебе на лечение зубов… Но пока надо делать все в полной тайне, дабы ни одна живая душа не проведала ни о чем раньше срока. Даже мои домочадцы до поры до времени ничего не должны знать…

Явив перед Лорой во всем блеске свою душевную щедрость и великодушие, досточтимый Яков Алуф спросил в заключение, как бы испытывая ее:

— Итак, что ты скажешь теперь? По душе тебе мои условия?

— Благодарю его святейшество за все сказанное… Сверх того, о чем вы говорили, я хотела бы добавить следующее. Не из-за богатства и почестей я даю свое согласие, хотя не скрою, что очень устала от жизненных забот. Я не хочу быть кому-либо в тягость, а главное — я считаю большой для себя честью, равной выполнению божьей заповеди, обслуживать его святейшество… Вот почему я согласна от всего сердца…

— Ты, дочь моя, не будешь никого обслуживать. Ты сама будешь госпожой в своем доме! Раввиншей!.. Итак, в добрый час, дочь моя.

— А не угодно ли вам будет составить договор о помолвке и все записать на бумаге? — обратился хахам Тарфон к своему шефу. — Тогда со всем этим делом будет покончено, и мы к нему больше не будем возвращаться.

— В этом нет никакой необходимости, — вежливо отклонил раввин совет своего помощника. — Меня вполне устраивает parole d’honneur… Вот тебе, дочь моя, рукз в знак полной договоренности. В добрый час, в счастливый час! — И он на европейский манер протянул ей руку.

Затем досточтимый раввин шутливо добавил:

— Я, понятно, не изменю своему слову. Но ты, дочь моя, если передумаешь, должна будешь уплатить штраф — тысячу золотых лир! Есть ли у тебя тысяча лир? За право стать раввиншей полагается ведь очень крупный залог… Ты должна знать, что тебя ждет… — и многозначительно добавил — Если говорить серьезно, я думаю, что ты не изменишь своему слову и не поставишь всех нас в неловкое положение.

— Тысячи лир у меня, понятно, нет, — ответила Лора в тон ему. — Но я полагаю, что в них не будет нужды. С тех пор, как я помню себя, я слов на ветер не бросала, и его святейшеству это должно быть хорошо известно…

Хахам Тарфон поднялся со своего места и попросил разрешения уйти. У него еще много всяких дел… А ведь здесь все ясно, все решено.

И он ушел. А досточтимый раввин еще долго и красноречиво говорил Лоре о их будущей совместной жизни. Лора его слушала очень внимательно, не перебивая. Наконец она поднялась, он тоже встал, протянул ей на прощание руку и наградил избранницу своего сердца горячим объятием и долгим поцелуем.

Лора затрепетала и побледнела. Ее ни на минуту не оставляло ощущение святости места, в котором она находится. Она торопливо вышла, полная небывалого душевного подъема и жажды жизни…

Вернувшись домой, она рассказала отцу, что все окончательно решено, и поведала ему все, что говорил ей раввин. Полар неторопливо зашагал в синагогу, опираясь на палку. Он шел туда специально, чтобы зажечь свечу во славу господню. В пути он все время вполголоса напевал стихи из псалмов.

Назавтра хахам Тарфон принес Лоре деньги, необходимые для подготовки к свадебному путешествию.

Когда Лора пошла в центр города и очутилась на шумной торговой улице, где были расположены самые большие мануфактурные магазины, ей пришлось умерить шаг, ибо ноги несли ее слишком быстро. Она летела, как на крыльях.

Все эти дни Лора жила как во сне. В ушах ее звучали ласковые слова раввина, а перед глазами мелькали волшебные видения, нарисованные им в столь розовых красках… Да, велико ее счастье, и слишком много в нем было явного, чтобы можно было его скрыть… Но она заслужила это счастье, ведь за сорок восемь лет жизни так мало было у нее светлых дней, так много страданий и мук. Она выстрадала свое счастье, и сейчас небеса отдают ей должное…

Лора шила себе платья и костюмы втайне от всех. Целую неделю ей удавалось скрывать это даже от своих, но больше таиться она не могла. Ей казалось, что есть что-то эгоистичное и нехорошее в том, что она скрывает все от родных, которые так много натерпелись из-за нее. Не уподобляется ли она тому бесчувственному человеку, который всем задолжал, а когда вдруг разбогател, скрывает это от людей и оттягивает расплату с теми, которые выручали его в тяжелые времена?..

Под строжайшим секретом она рассказала родным о предстоящей помолвке, и сразу в ее доме, где вечно царили печаль и горе, наступило радостное, праздничное настроение. Немало при этом было пролито слез, немало было сказано слов утешения всеми близкими и родными, навещавшими Лору. А самый старший член семьи, девяностолетняя бабушка, переступив порог дома, повисла у Лоры на шее и долго целовала и ласкала ее. Затем старушка подошла к окну, выходящему на восток, и высказала то, что было у всех на сердце:

— Благословен всевышний, — произнесла она торжественно, воздев руки к небу, — отец милосердный и справедливый, воздающий благом угнетенным, очищающий их от напраслины.

Это была молитва, сочиненная ею тут же, экспромтом.

И чувствовалось в эти дни в доме Лоры легкое порхание херувимов, слышался едва ощутимый шелест ангельских крыл, возвещавший благоденствие и счастье.

Прошло две недели.

И вот в дом его святейшества сваты привели богатую вдову, специально приехавшую сюда из-за границы. Ей не понадобился второй визит, ибо всего, чего вдова хотела, она добилась при первой же встрече.

Когда Лора уже заканчивала шитье платьев, к ней явился хахам Тарфон. Он казался немного растерянным. Присев на диван, он завел сперва разговор о мелочах, а потом, не давая отцу и дочери вставить слово, скороговоркой заговорил:

— Понимаете ли, там… У него в доме… Переполох… Дочь и внучки очень сердятся… Они против… Но посмотрим, что будет дальше. Он говорит, что необходимо терпение. Надо немного переждать, пока их удастся переубедить… Ведь они всегда ее любили… Лору… А теперь, вот видите… Они возражают. Надо ждать, пока все уляжется… И все будет в порядке.

Неожиданно он перешел на другую тему и, быстро попрощавшись, ушел.

Огромная тяжесть придавила и отца и дочь. Но они не сказали друг другу ни слова. Они просто не осмеливались об этом говорить, утешая себя тем, что, видно, это последние превратности судьбы, еще одно испытание перед наступлением долгожданного покоя. Ведь то, что решено, обязательно должно свершиться! Слово его святейшества свято… Просто им суждено пережить еще несколько дней тревог и волнений.

А тем временем уже многим стало известно о визите богатой вдовы. Нашлись «добрые люди», которые поспешили принести эту весть в дом Лоры. Но она все терпеливо ждала.

И вот вторично заявился хахам Тарфон и осторожно сообщил отцу, что он, то есть досточтимый раввин, думает, что в настоящее время Лоре лучше не приходить к ним в дом… Пока все не уладится… А там видно будет… — Хахам Тарфон передал хахаму Шмуэлю еще две лиры в дополнение к десяти, данным ранее. — «В соответствии с его обещанием, когда речь шла об этом деле»…

Внезапно побледневший отец спросил, с трудом выговаривая слова:

— Я не понимаю… Что все это значит? Почему вы не скажете ясно, в чем дело, что случилось?..

— Ничего не случилось… Но дочь и внучки ни за что не согласны.

— Почему? Что произошло? Ведь до сих пор они проявляли к Лоре столько любви и уважения…

— Все это верно. Но сейчас они говорят: если он это сделает, то они, то есть вся родня, уйдут из дому и оставят его одного. Они говорят: зачем брать такую, которая посягает на наследство?.. Когда есть такие, которые приносят, умножают наследство. А такая уже есть, с деньгами и имуществом…

— Значит, он передумал? — гневно спросил отец.

— Видимо, так… Но не по своей воле… Он был вынужден… Разве может он огорчить своих родных… Свою единственную дочь, внучек…

— Так… так… — ответил отец. — А почему не сказать честно, что дело не в дочери и внучках, а в тех тысячах, которые принесла с собой вдова и на которые он позарился…

Согнутая спина отца как бы распрямилась, он поднял голову и решительно сказал:

— Хорошо, хорошо… Я выйду сейчас на улицу и буду кричать, взывать к справедливости! И это твои раввины, о народ Израиля! И мы тогда посмотрим… Суд! Я вызываю его в духовный суд! У свитка завета!

— Успокойтесь, хахам Шмуэль… Может быть, еще можно поправить дело… Не надо так отчаиваться… И вообще… Вы понимаете, что вы говорите? Кого вы хотите вызвать в суд?.. Хахам Шмуэль, видно, забыл изречение: «знай, кого приглашаешь к танцу»… Не забывайте, с кем вы имеете дело. В его руках сила, власть… Вы только накличете на себя беду… Может быть, даже придется покинуть город… Ведь, в конце концов, что случилось? Из-за чего такой шум? Человек предполагает, а бог располагает… Он думал, хотел… Ведь нам многое хочется… Какой в этом грех?.. По суду тот, кто передумал, платит штраф. Это по закону. И он уже уплатил его. Он дал двенадцать лир… Это понимать надо… И принимать с кротостью и удовлетворением.

Полар сначала собирался возразить хахаму Тарфону, но, услышав последние слова, почувствовал, как тошнотворный комок подступает к горлу. Слова гнева и презрения, пылавшие в его груди, задохнулись… Он молча вынул платок, чтобы вытереть набежавшие слезы. В эту минуту он походил на обиженного ребенка, которого ни за что ни про что жестоко наказали.

В пылу спора мужчины не заметили, как Лора вышла в соседнюю комнату. Она как подкошенная упала на диван, лишившись чувств. На помощь прибежали родные, а хахам Тарфон незаметно удалился.

Прошло совсем немного времени — и имя Лоры снова было у всех на устах… Она стала всеобщим посмешищем, как в давно минувшие дни. Бойко заработали острые язычки сплетниц и сплетников. Это дошло до Лоры… И ей почудилось, что встали и ожили злые духи из темных могил, и время стало двигаться назад, к далеким, забытым дням.

Много было разных слухов и разговоров:

— Вот какая она, Лора Полар… На старости захотела стать раввиншей… И чуть было не завлекла его в свои сети… Ай да Лора!..

А ее ненавистный первый муж, бывший к этому времени отцом взрослых сыновей и дочерей, тоже поднял на нее свою руку. Всем и каждому он говорил, что пошлет его святейшеству фотографию Лоры и Рифула, где они изображены в объятиях друг друга. Пусть он знает!

Женщины поопытнее твердили:

— Лора пользуется колдовскими чарами… Она чем-то опоила почтенного раввина, чтобы завоевать его сердце…

Все выше вздымалась волна злословия… Опять… Опять…

Лора невыносимо страдала. Снова, не желая того, она ввергла всех близких в такое горе, опять навлекла на них позор. Она не могла больше оставаться дома. Бежать, бежать, куда глаза глядят…

Но куда можно бежать с пустыми руками?.. Она ведь нищая… Да и сил у нее уже нет. Таких ударов судьбы она, кажется, еще никогда не испытывала.

Полар, встретив как-то на улице хахама Тарфона, заговорил с ним. Без ведома дочери он смущенно попросил:

— Может быть, его святейшество хоть немного исправит то, что разрушил собственными руками. Может, он сжалится над несчастной… Ведь кровь стынет в жилах от злословия, от оскорблений… Она не в силах вынести такой позор. Он, отец, опасается за ее жизнь… Может быть, его святейшество даст ей возможность уехать отсюда, хотя бы на время. Следовало бы немного исправить то зло, которое он ей причинил.

На это хахам Тарфон ответил ясно и недвусмысленно:

— Я сам ему об этом говорил… А он мне вот что сказал: «Я не дойная корова и не позволю себя доить».

Отец молча посмотрел на Тарфона невидящими глазами. А тот поспешно раскланялся и удалился…

Старый хахам Шмуэль еще долго стоял на месте. Он смотрел вдаль, и ему чудились горные обвалы, землетрясение, виделись охваченные пламенем города… Где-то рушатся целые миры, превращаются в развалины и тлен сильные крепости, охвачены огнем небеса, обиталища богов и ангелов… Пошатнулось и заколебалось все, что казалось незыблемым и вечным.

Он вдруг свернул в сторону, и в душе у него созрело решение: он сам пойдет к нему… В дом его святейшества… Взглянет досточтимому прямо в глаза и завопит из последних сил: «О, горе нам! До чего мы дожили… Его святейшество проливает кровь… Невинную кровь честнейшей из женщин… Кровь святой… Его святейшество проливает кровь целой семьи… Его святейшество… Это же разбой, злодейство… И ничем его святейшество не искупит пролитой крови!»

Так он скажет ему в лицо.

Но как быстро бьется сердце… Как трудно дышать… Его оставляют последние силы… Подкашиваются ноги… Он сейчас упадет.

Постояв еще минуту, старик медленно поплелся домой. Он шел сгорбившись, опираясь на палку, осторожно переставляя ее, будто двигался в темноте… Молча вошел он к себе и тяжело опустился на стул…

И не достиг ушей его святейшества вопль сердца оскорбленного отца. И не рассекли голову его святейшеству отцовские проклятия за поруганную дочь… С высоко поднятой головой, в бархатной шапке, опушенной мехом, облаченный в великолепную мантию, гордо шествует досточтимый раввин по улицам города, и лицо его, как всегда, светится благочестием.