В ожидании

Деревня ждала оценщиков.

Жатва закончилась. Голодные коровы, тощие и изможденные от вечного недоедания, доели под корень жалкие стебли, оставшиеся после уборки, и последнюю, уже подсыхающую траву. А то, с чем не справились тупые зубы коров, выщипал мелкий скот. Козы и овцы рылись в каждой трещине, в каждой впадине, вынюхивая землю, словно хищники. Напрягая зрение, они ловко откапывали передними ногами остатки злаков и подбирали их своими чувствительными и мягкими губами.

День ото дня поля становились все более голыми и серыми. День от дня высыхали последние капли влаги, которую впитала земля во время скудных зимних дождей.

Выжженные солнцем поля были истоптаны и своим стадом и стадами из окрестных деревень, а чужой скот выглядел даже более тощим и голодным.

Поля, утратившие жизненные соки, ссыхались. Как будто во время сильных морозов, почва с треском раскалывалась и длинные, кривые щели разветвлялись, разбегаясь по всем направлениям.

Раскаленные небеса и выжженные поля слились воедино, уподобившись глыбе раскаленного металла, и от этого деревня казалась мертвой пустыней.

Деревня ждала оценщиков. Она ждала их с терпением и тупым унижением, обычным для покоренных. Каждый собирал свой ничтожный урожай, жалкую божью благодать, и складывал его в ровный аккуратный стог, готовя для оценщиков. Хозяин спал на этом стоге ночью, он же его охранял и днем, сидя и прикидывая в уме сложные, запутанные, безвыходные расчеты.

Приходилось решать исключительно сложную задачу, так как уже второй год как аллах отвернулся от грешников и ниспослал свои проклятия на землю.

В прошлом году аллах поразил их нашествием крыс. Крысы беспощадно уничтожали посевы. И исполнилось то, что было написано: «И будут ежедневно видеть твои глаза, как понапрасну погибает твой труд, ничего не остается ни скотине твоей, ни детям твоим, а рука твоя будет немощна чему-нибудь противодействовать».

И даже то жалкое, что было спасено от крыс, что созрело и было сжато и связано в снопы, на следующий день стало добычей грызунов.

Первый дождь, длившийся целых восемь дней, запер дома плуги и помешал обработать землю, когда она была еще рыхлой и пригодной для вспашки. А потом небеса стали медно-железными, без единого облака.

Напрасно мужчины после тщательного омовения рук и ног произносили свою сокровенную молитву аллаху и его пророку.

Напрасно изможденные женщины с грудями, высохшими и тощими, подобно их земле, с сердцами, преисполненными глубоких материнских чувств, смотрели на небо, мысленно вымаливая дождь и урожай. Им по закону не разрешалось вслух произносить имя аллаха.

Тщетно были обращены к небу и глаза младенцев — невинные детские глаза, воспаленные от зноя, ужасного, чудовищного. Понапрасну и они подымали свои взоры с немой мольбой, так как им неведомы были пути аллаха и его язык.

Все было напрасно.

Словно вылитым из железа и меди казалось небо над головой. Ни единой капли дождя. То, что люди посеяли слезой, они пожинали плачем, огорчением и сердцем, истекающим кровью. Они собирали свой урожай с бедных полей по жалким колоскам и увозили его на тощих ослах и голодных верблюдах на гумно.

Деревня ждала.

В чуланах и кладовых давным-давно кончилось зерно. Многие, посеяв последнее, уже тогда остались полуголодными, уповая на милость аллаха. Они брали взаймы гнилую пшеницу и пораженный гусеницами маис, обязуясь вернуть лучшие зерна от нового урожая с большими процентами.

Люди увозили на рынок последнюю овцу или единственного теленка и на вырученные деньги приобретали зерно. С дрожью в руках они покупали, взвешивали, мололи это зерно, с дрожью в руках они месили тесто и пекли лепешки.

Больше чем сам голод, мучил страх перед ним, который охватил всю деревню. Матери ради экономии выпекали лепешки сразу на целый день. Это и на завтрак, и на обед, и на ужин. Ради экономии они добавляли в тесто другие злаки. Ради экономии они делили лепешки на две части, а половинки снова делили пополам, когда необходимо было кормить голодную детвору.

Вся деревня ждала приговора оценщика.

Вначале ждала жатвы, с нетерпением, с затаенной надеждой на какое-то чудо, хотя в действительности все понимали, что ждать нечего. Но в самом процессе жатвы заключено благословение. Жатва и голод не живут под одной крышей.

Благодать приходит в дом вместе с первыми колосьями, которые приносят малыши. Да, да, речь идет о тех крошках, которые впервые нынче зимой научились спускать ноги на землю, но пока еще не умеют завязать кушаки поверх рубашки. Их на время жатвы оставляют дома, но они ползают по дорожке перед домом и собирают колос за колосом из-под ног верблюдов. Найденные колосья они накрепко связывают соломинкой в крошечные снопы.

Даже если голод в доме был старожилом, он во время жатвы убирается прочь, уступая место колосу. Но любопытно, голод не пятится назад при виде верблюдов, нагруженных снопами. Ему хорошо известно, что путь от тока в дом, затем от дома до мельницы и, наконец, от мельницы до квашни очень длинный. Во-первых — десятина, во-вторых — государственный налог, в-третьих — долги тому же государству, в-четвертых — задолженность частным лицам, то ли деньгами, то ли зерном…

И кто его знает, удастся ли ссыпать что-нибудь в закрома. Голод убегает только от собирателей колосьев — от истощенной женщины, от старика, старухи и этих малышей, которые с раннего утра разбегаются по полям и, изнуренные зноем, возвращаются с маленькими, тщательно связанными пучками колосьев. Перед ними голод устоять не может и до поры до времени отдаляется от них, таится в стороне, в укромном местечке, выжидая удобного случая для нападения.

Феллахи ждали жатвы с нетерпением. А еще раньше с удвоенным нетерпением они ожидали весну. Это благословенное время, когда земля еще насыщена влагой, как девушка в пору своего цветения. Фасоль цветет фиолетово-синим цветом, напоминая детские глазки, затем она заполняет набухшие мешочки, полные влагой и соком, как груди молодой матери. За фасолью созревает ячмень — сок с молоком! А за ячменем приходит очередь пшеницы — кормилицы всей земли, и богатых и бедных. В пшенице скрыта тайна существования, она — избранная из избранных, величайшее благословение. Пшеница — клад, который сам аллах подарил людям. На утренней заре от поцелуев аллаха зерно пшеницы наполняется росой и соком, солнцем и сладостью, медом и молоком.

Это самая лучшая пора года, когда каждое существо находит себе пропитание: пчела — цветок, корова — траву, голодный путник — благодать аллаха, из того, что осталось на полях. Найдет он несколько забытых колосьев, обжарит их на огне и утолит свой голод.

Но благословенная весенняя пора прошла и для путника, и для скотины, и для пчелы. А благодати нет больше и в помине. Птички тщетно ищут зерен на сжатых полях и на запущенных дорогах, но не находят ничего.

Деревня ждала оценщиков.

Каждый феллах лежал на своем стоге и оберегал плоды своего труда — свой хлеб, хлеб на целый год. Но как будто проклятие аллаха было ниспослано на этот хлеб. Люди не могли воспользоваться этим хлебом, чтобы утолить свой голод. Железный закон власти, словно кнут, висящий над головой, строго-настрого запрещал брать сколько-нибудь хлеба до прихода оценщика.

Время от времени из ближайшего города приезжали толсторожие, краснощекие солдаты верхом на лихих откормленных лошадях. Они забирали из деревни для своих лошадей последний ячмень. И из последней овцы и единственной курицы, отнятой у феллаха, они готовили себе ужин. Солдаты рылись в домах, в сундуках, в сараях и в амбарах, искали, нет ли там следов молотьбы из нового урожая, нет ли хоть чего-нибудь, что напоминало бы свежую соломинку. Не примешаны ли к маисовым зернам, которые в корзине, зерна пшеницы нового урожая, не из нового ли урожая, с которого еще не снята десятина, хлеб в руках у детишек.

Мухтары и деревенские старцы подстерегали, словно волки, своих собратьев-земляков, ночами бодрствовали, прислушивались, расспрашивали и узнавали, не берет ли кто-либо зерно из своего гумна домой. Ведь — чего греха таить — малышки-дети научились подкрадываться к гумнам и воровать зерно, прятаться сами и прятать украденное. Потом, подобно мышам в норах, они таились в щелях с куском в руках, чтобы не попасться никому на глаза.

А юношам, гордым, сильным, мужественным, не раз приходилось смиренно подставлять свои исхудалые щеки тем, кто бил их по этим щекам. Бесстрашно, с упорством, с широко раскрытыми глазами, они прямо смотрели в лица солдат с толстыми подбородками и жирными затылками, которые осыпали их градом пощечин и оплеух.

Деревня ждала оценщиков, чтобы можно было есть не по-воровски свое, то, что вырастили собственные руки, плоды своего тяжелого труда.

Утром

Деревня ждала. От утомительного выжидания время от жатвы до молотьбы тянулось долго, бесконечно. Просыпавшиеся раскаленные дни тянулись лениво, словно были поражены солнечными ударами.

Жители деревни еще спали, за исключением тех, кто встал на утреннюю молитву. Жалкое стадо само, без всякого надзора, уже бродило за деревней, копалось, обнюхивало и искало то, что уже давно найти было нельзя. Маленькая истощенная телка украдкой направлялась к соломе и поедала ее с аппетитом, стараясь остаться незамеченной.

Первое, что предвещало восход солнца и появление нового дня в мире господнем, был скрип колодезного колеса, которое вертела пара узкоплечих волов с набухшими животами. Колесо тянуло вверх крученные из густолиственных веток веревки. Вытянутую воду вливали в мех. Веревка сильно скрипела, а звук несмазанного колеса был глухим и проникал в глубь колодца, отдаваясь там приглушенным эхом. Слишком сухие ярма на шее волов всякий раз потрескивали, словно хотели вот-вот лопнуть. В животах у волов, которые досыта напились после скудного завтрака, что-то урчало, и во время ходьбы от колодца к колодцу, туда и обратно, вверх и вниз их животы издавали такое хлюпанье, какое издает наполненный доверху кувшин.

Жители деревни начали вставать. Появились женщины с пустыми кувшинами на плечах. Они спускались к колодцу.

Кто-то с накинутой поверх головы абой направился за околицу, к кактусовым насаждениям, для отправления естественных надобностей.

Вокруг водоема была расставлена обувь мужчин, совершающих омовение перед молитвой. Обувь разная: старая и новая, рваная и целая.

Юноши, кто имел дурное обыкновение в горячую полевую пору не молиться, совершали теперь, от безделия, омовение ног у водоема перед утренней молитвой. Молились они наряду со взрослыми, с хаджи и дервишами, которые обыкновенно молятся долго, отдавая с трепетом положенное количество поклонов.

Притоптывая ногами по пути от колодца домой, женщины уже уносили свои красивые кувшины. А мужчина, который задержался у кактусов, медленно направился в деревню с пустым кувшином в руках, тяжело вздыхая от боли в животе и медленно, из-за слабости, двигая ногами, обутыми в тяжелые сандалии.

Волов уже распрягли.

Последний молящийся, который имел обыкновение молиться дольше всех, заканчивал молитву долгим пением, с особой страстностью, в которую вкладывал всю душу. Он отнял руки от глаз, но глаза его вследствие безграничной верности и преданности аллаху продолжали оставаться закрытыми. С зажмуренными глазами и устами, продолжающими тихо шептать, он сунул ноги в сандалии и медленно зашагал по мощеной дорожке домой.

Между тем окончилась выпечка хлеба. Из печи начали вынимать душистые, румяные, шероховатые лепешки, выпеченные то ли из одной маисовой муки, то ли из маисовой с примесью пшеничной. Каждый в зависимости от возраста получил свою долю: целую лепешку или половинку. Те, которые получили лепешку, осматривали ее со всех сторон жадно и с почтением. Отдав восхваление и благословение аллаху, они целовали лепешку, словно считали своим долгом ублажить хлеб. А перед тем как подносили ее ко рту, уста их шептали слова благодарности аллаху за его бесконечные милости. Лепешки они ели крайне осторожно, собирая все крохи и запивая еду водой.

Снова в деревне воцарилось молчание — мучительно долгое, неопределенное и бесцельное молчание. Собравшиеся люди, зевая, начали искать место в тени возле западной стены дома. Старцы и юноши сидели, поджав под себя ноги, с нетерпением ожидая, не появится ли какой прохожий, кто рассказал бы им о том, что делается на белом свете.

Прошло немного времени, и на дороге показался осленок, словно вынырнувший из-под знойного облака. Рядом с ним следовал разносчик, торгующий зеленью. Кочуя со своим товаром с места на место, он случайно забрел и сюда. Потом появился со своими мехами торговец маслом, он тоже остановился. Какой-то еврей из соседнего поселка, находясь здесь по делу, прошел мимо собравшихся.

Сидевшие у стены люди, как один человек, поднялись с места и сердечно приветствовали всех прибывших. Расточая мягкие и учтивые слова приветствия, они упрашивали пришельцев подсесть к ним.

Начались вежливые беседы, разумные, полные глубокого интереса.

— Как производится оценка в деревнях?

— Не упала ли в деревне цена на мелкий скот?

— А каков нынче урожай маслин и фиг в горах?

— А почем перец?

Вокруг чего и каким языком только не велись беседы! Произносились сложные, простые, высокопарные слова, рассказывались были и небылицы, басни и глупые сны. Один рассказ переплетался с другим, одна тема сменялась другой.

Днем

Между тем становилось все жарче. Воздух словно задержал свое дыхание и замер. И рассказы становились какими-то обрывистыми, словно эхо чего-то происходящего вдали. Нить перестала связываться, одно звено перестало соединяться с другим, связь в разговорах потерялась. Кто-то первый накрылся абой с ног до головы, подложив сандалии под голову, и уснул. Этому примеру постепенно последовал второй, третий, четвертый. И вскоре все, уставшие до смерти от скуки и праздности, уснули.

Прибывший из соседней деревни еврей с остроконечной бородкой тоже уснул, закрыв лицо кепкой. Уснул и торговец маслом, издавая храп. Храпел уже и торговец зеленью, ловкий худощавый человек небольшого роста. Легкая улыбка появлялась временами на его лице. Кто знает, какой хороший подарок преподнес ему властелин снов.

Стоя уснули и ослы, опустив головы. Одно ухо у них свисало вниз, одна передняя нога слегка была согнута. Уснула телка, которая нашла себе место для отдыха среди людей. Где-то рядом спала гусыня, окруженная желтыми гусятами, которые лежали тихо, словно неживые.

А когда во всей деревне воцарилась тишина, откуда-то примчалась жужжащая пчела, вся в пыльце кактусовых цветов. Белая голубка, которая несла полный клюв с зернами для своих птенцов, нарушила тишину движениями своих белых крыльев. А маленькая птичка упорхнула с соломинкой во рту, словно пряталась от спящего народа. Эта ноша слишком тяжела для нее. Поэтому она летит зигзагообразно, выбиваясь из последних сил, к примостившемуся на краю крыши гнезду.

Вечером

Солнце клонилось к закату. Свежий ветер, подувший с моря, радовал душу, вознаграждая всех за перенесенный тяжелый знойный день.

Жители деревни в широких абах направились не спеша к заместителю мухтара, чтобы выпить у него чашечку кофе. Дурной вкус во рту от однообразной пищи исчез вместе со скукой тяжелого дня. К людям снова вернулось чувство собственной силы, уверенности: «Ничего страшного, мы пока не сдаемся!»

Крыльцо во дворе мухтара было вымыто, на полу были разостланы рогожи. Люди начали собираться и занимать места на рогожах, каждый в зависимости от возраста и положения. В ожидании черного кофе, который готовил для них деревенский служка на сухих диких травах, люди разговаривали друг с другом. Служка долго возился, ему с трудом удавалось варить кофе.

Беседы велись легкие, приятные, интересные. Откуда ни возьмись донесся слух, что оценщик уже поблизости. Слух о нем опережал его самого, словно черный ворон, предвещающий несчастье.

Один из юношей, который работал в ближайшей мошаве и вернулся домой ночевать, рассказывал, как происходила там оценка. Собравшиеся усадили юношу в центре и внимательно слушали его рассказ.

— Первым делом он подошел к стогу Юсуфа, — начал свой рассказ юноша, — и там тотчас же разгорелся спор.

«Во сколько оцениваешь его стог?» — спросил оценщик у мухтара.

«В двадцать кор», — ответил мухтар.

Тут оценщик лукаво улыбнулся и, посоветовавшись со своим писцом, объявил:

«Восемьдесят кор!»

Обе стороны начали спорить, произнося при этом всевозможные клятвы.

«Я готов продать весь стог за двадцать пять кор», — поклялся Юсуф.

«А я готов купить стог за семьдесят пять!» — стал клясться оценщик.

И так они торговались, пока оценщик не согласился наконец оценить стог в шестьдесят кор. Но люди оценивали его меньше сорока кор…

Когда Абу-Салуман услышал, что его стог хотят оценить в шестьдесят кор, лицо его налилось кровью, на губах показалась белая пена, он плюнул в сторону оценщика и убежал домой.

Стог Абу-Ибрахима оценили в пятьдесят кор, а в нем нет и тридцати. Услышав оценку, он схватил коня и хотел было умчаться на станцию, а там — дальше, в город, чтобы пожаловаться властям. Но его отговорили, почти насильно сняв с лошади. После долгих упрашиваний и клятв оценщик согласился снизить оценку до сорока кор.

Но когда оценщик подошел к стогу вдовы и сказал: «сорок кор», вдова сорвалась с места и, как раненая тигрица, набросилась на него:

«Пусть падут на твою голову сорок ударов, о грабитель, продавшийся за деньги. Неужели ты решил лишить моих детей куска хлеба?»

Спор чуть не перешел в драку. Все женщины пришли на помощь вдове, и торг прекратился. Решили направить делегатов в город к начальству.

Помощник мухтара находился все время в сторонке, молча пил кофе и внимательно прислушивался к разговорам. Его продолговатое лицо с маленькой, короткой бородкой и острыми, пронизывающими глазами — живой портрет подлинного бедуина.

Возле него, опираясь на локоть, лежал его старший сын. Мальчику было лет семь. Он был очень похож на мать — те же черные глаза, смуглые щеки, тонкие губы.

Мать мальчика была занята приготовлением ужина. На ней было старое, порванное платье, открывавшее ее голую грудь — гордую грудь арабской женщины. В свое время муж уплатил за жену калым в сто двадцать золотых.

Прислушиваясь внимательно к разговорам, помощник мухтара думал о своем.

Еще в прошлом году, в тот ужасный год, когда все сожрали крысы, он продал свой мелкий скот, чтобы на вырученные деньги покрыть долги. Людям он говорил, что продал скот, так как пастбище не могло его прокормить.

В этом году у него стог небольшой, а ему предстоит внести десятину, уплатить налоги, вернуть долг государству да еще прожить до нового урожая. И одеться надо. Прежде всего надо купить платье жене, ведь она одета, как деревенская нищенка… И мальчику нужно купить шелковую одежду, какую подобает носить старшему сыну. Да и себе надо купить новую абу — старая совсем износилась, и чалму — в старой ходить уже стыдно.

Ведь, как-никак, он вхож и к евреям из ближайшей мошавы и с представителями власти встречается. Надо беречь свое достоинство. Имя его отца знали все до Хевронских гор. У него были и поля, и виноградники, и мелкий и крупный скот, и кобылицы, на которых он ездил верхом. От четырех жен после смерти отца осталось восемнадцать детей: двенадцать сыновей и шесть дочерей. Все они выросли сильными, с красивым станом, скромными и застенчивыми. Отец, бывало, брал в жены для своих сыновей самых красивых девушек из наиболее отдаленных местностей. Никакая цена его не удерживала, а дочерей он выдавал замуж вблизи родной деревни, не придавая особого значения калыму.

Но после смерти отца счастье повернулось к ним спиной и перешло к другой семье, с которой у них была вечная вражда. Эта семья состоит из одних обманщиков, коварных людей. Они явились сюда издалека и обосновались здесь прочно. Их огромное состояние нажито нечестным путем. И, как назло, власти назначили первым мухтаром одного из членов этой семьи.

Не только богатство и преуспеяние исчезли в семье, но и семья распалась, она лишилась своей короны. К отцу все относились с уважением, прислушивались к его слову. Он был для всех источником утешения, примирения и успокоения.

Теперь судьба возложила на него, самого младшего из сыновей, обязанность стать продолжателем дел отца, возглавить отцовский род, представлять деревню перед властями. Все это он обязан делать с сохранением собственного достоинства. Он обязан хорошо принимать гостей, посылать подарки на семейные праздники разным лицам. Должен уметь ладить с властями. Ему необходимо не только сохранять личное достоинство в сравнении с достоинством первого мухтара, но и прятать ненависть, как прячут меч, чтобы он не был виден из-под полы платья. Он не должен допустить, чтобы его противник взял когда-либо верх, несмотря на то, что тот старше его, разъезжает верхом на породистой кобылице, взял себе уже третью жену, привез из города три кресла для приемов и дал много денег под большие проценты евреям из соседней мошавы. Вот о чем думал сейчас помощник мухтара.

Но вот и наступил суровый час испытания. Кажется, оценщик явится сегодня. Сегодня жители деревни встали раньше обычного. Они раньше обычного закончили свои дела и в ожидании оценщиков уселись в тени под стеною одного дома. Их глаза смотрели в ту сторону, откуда должен был явиться оценщик.

Помощник мухтара тоже готовился к встрече. Как же ему сделать так, чтобы и собственное достоинство не уронить, и честь деревни отстоять?

Он хорошо знал оценщика и презирал его. Это был один из богатых людей Газы, один из разбогатевших феллахов и торгашей, которому сопутствовала удача. Своей жестокостью и бессердечием по отношению к феллахам он привлек внимание властей и завоевал их доверие.

Его ненавидели так, как только можно ненавидеть бессердечного врага. Его все презирали, будучи уверены, что он за деньги продаст всех и вся. Но он хитер, слишком хитер, чтобы попасть впросак. Он умел завоевывать доверие тех, кому подчинялся.

Помощник мухтара готовился, словно к бою. Он оттачивал свои мысли, накапливал дерзость и силу духа, стремился придать своему лицу выражение непоколебимого достоинства. Он долго раздумывал над тем, что ему надеть для встречи с оценщиком. Вначале он надел праздничное платье, затем передумал и надел свою обыденную одежду и старую абу. Пусть эта свинья обидится за такой прием. Ведь нанести обиду оценщику хотела вся деревня.

И вот на дороге показались верховые на ослах. Они все ближе и ближе подъезжали к деревне. Это были оценщик и его писец. Оценщик был одет, как обычный городской торговец. Его лицо было начисто выбрито, как водится у верующих.

Писец был одет, как городской юноша: в ярком пиджаке, узких коротких брюках, в высокой, твердой феске, рубашке с галстуком, фиолетовых носках и коричневых блестящих ботинках.

Жители деревни встали, чтобы приветствовать прибывших. Но приветствия их были сдержанны. Помощник мухтара не сказал ни одного слова уважения, которыми он обычно встречал гостей. Все это заметили, и чувство растерянности охватило жителей деревни. Люди молчали и ждали, что же произойдет дальше.

Оценщик подмигнул писцу и, обращаясь к народу, сказал:

— Итак, пошли к стогам?

— Пошли! — ответил помощник мухтара твердым голосом. Двое юношей, перехватив его взгляд, схватили ослов и увели их во двор.

Народ всей массой хлынул к стогам.

Возглавили шествие помощник мухтара, оценщик и писец.

За ними шли наиболее почетные и уважаемые жители деревни. Все они были высокими, стройными, одетыми в высокие фески.

За ними шли старцы, в глазах которых светился ум, а на губах застыла ироническая улыбка.

За ними шли феллахи, одетые в зеленоватые или красноватые тюрбаны. Тут и хаджи и дервиши, чудотворцы и чревовещатели, глотатели мечей, священнослужители и погребальщики.

За ними следовали деревенские юноши из благородных семей, в шелковых, накинутых набекрень куфьях с кисточками.

Далее шли ремесленники, рабочие, деревенские слуги, чья нагота была прикрыта грязными рубахами и грубыми мешками.

И казалось, будто народ торжественной, ликующей массой вышел на праздник и сейчас десятки овец будут заколоты.

И казалось, будто это встречают жениха, который с подарками для невесты возвращается из города в деревню.

И казалось, будто все вышли встречать эту невесту, которая едет верхом на верблюде, с покрытым чадрою лицом.

И казалось также, что они шли на бой: старцы и юноши, сильные и слабые, со скрытым под платьем оружием. И дерзость, и хитрость, и лукавство, и меткое острое слово, и лесть, и возвышенная речь — все, все здесь будет по мере надобности.

А женщины выходили из своих домов на улицу, чтобы посмотреть на это шествие. С бьющимися сердцами следили они за идущими мужчинами и молча сопровождали их немым благословением.

Вся деревня, старцы и юноши, шли бок о бок, будто на бой, на священный бой за единственную родину — за хлеб.