запели дети, встав на колени в кружок.
Потом они терпеливо ждали.
Но она не показывалась.
— Не бойся! Не бойся! — наперебой кричали дети. Но она, видно, боялась и не показывалась.
Долго и на все лады они уговаривали ее, потом устали и разбежались. Только Дори остался. Он решил дождаться.
И вот вначале показались крохотные рожки, на концах которых тускло поблескивали шарики. Рожки понемногу удлинялись, они дрожали, чувствуя воздух. Потом появилась на свет божий спиралевидная полоска, которая рывками, медленно ползла вперед по сухой земле, таща за собой маленькие обрывки листьев. Серая, студенистая полоска вытянулась примерно на четверть пальца — это было тельце живого существа. Оно внезапно перевернулось и начало двигаться на спине. Дори осторожно протянул палец и прикоснулся к рожкам. Они тотчас ушли внутрь. Но, когда Дори убрал палец, рожки снова показались, и слизняк продолжал свой путь.
Дори улыбнулся.
— А-до-рам!
Отец Дори (он был единственным человеком, который называл сына полным именем) стоял у дверей дома. Дори подбежал к отцу.
— Папа! Она меня любит! Она меня совсем не боится!
Отец схватил мальчика в охапку и высоко поднял на вытянутых руках. Потом он рассказал сыну, как живут улитки, моллюски и слизняки, чем кормятся, кто их враги и кто друзья, как они борются за свое существование.
Выслушав отцовский рассказ, Дори очень огорчился и решил про себя, что когда станет взрослым, то разъяснит всем живым существам, что не надо быть злыми. Лучше пусть они поучатся у людей, как жить друг с другом в мире и согласии. Ну, хотя бы так, как его папа с мамой и все хорошие дети…
В один из жарких летних дней во время школьных каникул Дори поехал в деревню. Там был четырехугольный двор, окруженный каменной оградой. С восточной стороны к ограде примыкали сараи, птичник, овчарня. В западной части двора стоял жилой дом, возвышавшийся над всеми другими постройками. На длинную просторную веранду с деревянными перилами вели ступеньки. Внизу под верандой было подполье, у входа в которое стояла пустая собачья конура. Двор зарос травой, но по нему были протоптаны узкие тропинки. Они вели к жилому дому, на улицу и в поле.
Утром фермер собрал детей, дал каждому жестяной бачок и, указывая на поле, простиравшееся по ту сторону ограды, сказал:
— Кто соберет полную посудину, тот получит в субботу на целый день лошадь.
Дети с шумом разбежались во все стороны. Они взялись за дело с усердием пчел, собирающих нектар. Поле наполнилось легоньким постукиванием. Сотни улиток и жучков — пища для уток, медленно разгуливавших по двору, были собраны на земле, они со стуком падали в пустые бачки.
По мере того как бачки наполнялись, стук становился едва слышным. В полдень дети начали один за другим возвращаться во двор и показывать фермеру свою добычу.
Когда Дори вернулся с пустым бачком, все так и застыли от удивления. Но когда он стал в оправдание что-то лепетать и объяснять, это прозвучало, как нелепая шутка. Все так и покатились со смеху, а фермер сказал, что, может быть, Дори предпочитает пойти на кухню, потому что женщины нуждаются в помощнице, которая бы мыла посуду.
— А может быть, тебя, кстати, зовут не Дори, а Дорит? — добавил он насмешливо.
Следующим летом Дори уже не поехал в деревню. В стране было неспокойно. Дороги обстреливались, всюду сновали на своих машинах английские солдаты. Мандатные власти ввели комендантский час.
Когда отец после обеда уходил в лабораторию, мать предупреждала его, чтобы он не задерживался и не забывал, что ровно в шесть — до наступления комендантского часа — нужно возвращаться домой. Отец говорил успокоительные слова, но всегда опаздывал и возвращался домой уже затемно. Он пробирался задами, карабкаясь через ограды, осторожно стучал в дверь кухни и победоносно улыбался перепуганной матери, глядевшей на него обиженными и осуждающими глазами.
Однажды вечером отец очень удачно завершил чрезвычайно сложный и ответственный эксперимент. Ему удалось закончить его быстрее, чем он предполагал. Отец на радостях отпраздновал это событие в своей лаборатории, приготовив напиток крепостью в 99°. Он использовал для этого, в частности, виноградную сахарозу, находившуюся в одной из его бесчисленных колбочек, и несколько капель какой-то ароматной жидкости, которая ему очень нравилась. Затем он снял свой халат, надел шляпу и вышел на улицу, насвистывая веселый мотив и наслаждаясь удивительной тишиной и полным безлюдьем. Далекие уличные фонари уходили в бесконечность. Кругом не было ни души.
Он неторопливо шел по тротуару, пока не показался его дом. Он уже подошел к воротам, когда из-за угла выскочила военная машина, набитая английскими солдатами. С громким скрежетом она остановилась у дома. Из машины выскочили два солдата и начали его избивать.
Сначала его били кулаками, а когда с головы у него слетела шляпа, ударили рукоятью пистолета. Дабы все осталось шито-крыто, в заключение прогремел выстрел… Из окон стали выглядывать люди, они увидели быстро удалявшуюся военную машину.
Позднее бездыханное тело отца было найдено у порога дома.
В июле Дори закончил гимназию, а в ноябре началась палестинская война. Четырьмя месяцами ранее он вступил в Пальмах. Его часть находилась в Галилее.
Он жил в отдельной палатке, так как был командиром, главным же образом потому, что занимался составлением большой рельефной карты, она лежала тут же, на другой кровати. Местность, изображенная на карте, была в числе тех немногих, топографические карты которых не удалось своевременно получить, несмотря на то, что люди долго рылись в бумагах, похищенных в английских штабах, и в архивах картографического управления. И вот уже самим военным пришлось провести необходимые исследования и заняться составлением карты.
Дори решил сделать ее рельефной. Так будет нагляднее, она принесет больше пользы, да и делать ее интереснее — это было для него своего рода развлечение.
Ночью он выходил на местность, а по утрам наносил пометки на карту. Большую часть дня он был занят составлением карты, так как сроки были очень сжаты: до наступления дождей готовилась большая операция.
В центре карты находился холм, на котором стояло здание полиции. Севернее холма громоздилась стена крутых скал, снижавшихся по откосу к вади. Его русло шло по большой расселине с востока на запад. Южнее холма пролегала возвышенность, которую рассекали мягкие, плоские долины, испещренные трещинами, образовавшимися от постоянных резких ветров, а также дождей, отвесно падавших на землю. Извилистые трещины, избороздившие долины, напоминали больших многолапых пресмыкающихся. В юго-западной части высился холм, у подножия которого люди готовились к наступлению.
По прилегающему к нему вади надо было незаметно продвинуться вперед, пересечь долину, которая вела к холму, где находилось здание полиции, разделиться там на группы, а затем сосредоточиться в заранее намеченном пункте у дороги, которая вела к воротам. Отсюда часть солдат должна была повернуть на запад и, прорвав проволочные заграждения, замкнуть кольцо в глубокой расщелине с севера.
Однажды утром в палатку зашел командир части. Он застал Дори за тщательной гравировкой одной из стратегических возвышенностей.
— Какая чепуха! — сказал командир. — Зачем ты возишься? Мы и так хорошо знаем эту возвышенность. Она же у нас, можно сказать, маячит под самым носом!
Дори поморщился.
— Я допустил ошибку, — сказал он, — когда нижний срез карты так приблизил к этой возвышенности. Если бы у меня осталось место, я, пожалуй, изобразил бы всю панораму.
— Какую панораму?
— Ты разве не замечаешь? — Дори улыбнулся и показал на возвышенность. — Это округлое нагромождение скал очень напоминает женский торс. Вглядись получше. Тут будто девушка легла на живот и заснула. Было бы просто замечательно изобразить все тело. А ты как думаешь?
— Как я думаю? Но коли, как говорится, и хочется, и колется, ты можешь вернуться сюда после наступления и тогда заняться этой «девушкой»…
— Ты так думаешь?
— Послушай, Дори, перестань фантазировать. Если тебе и в самом деле невтерпеж, то найди себе покладистую дурочку в нашей женской роте. Это, право, лучше, чем возиться с этой возвышенностью.
— Я в этом не уверен, — ответил Дори и снова взялся за дело.
Незадолго до окончания войны часть, в которой служил Дори, расположилась у границ северного Негева. Теперь все люди были уже в форме. Обстановка коренным образом изменилась. Атмосфера лихорадочных приготовлений и тревог, предшествующая каждому сражению, уступила место скучным будням, множеству мелких дел, связанных с планомерной учебой, с заботой о людях, со снабжением и поддержанием дисциплины.
В одном из ночных боев, когда Дори, пригнувшись под огнем противника, бежал вперед к вражеским позициям, он споткнулся о тело убитого солдата из своего отряда. Это был восемнадцатилетний рыжий парень. Его грудь разворотила граната, но лицо осталось нетронутым, и глаза были открыты.
С тех пор у Дори появилась еще одна причина стараться как можно реже вспоминать эту ночь. Он был рад, когда получал от командования трудные задания, требовавшие большой затраты сил и времени. Тогда скорее приходили усталость и забвение.
…Перед боем Дори давал указания своим людям. Он говорил тихо, почти шепотом. В ту ночь, перед решительным наступлением на важный узел дорог, в долине между деревнями Хота и Каратия было очень тихо. И все же солдаты почти не слышали своего командира. Время от времени они переспрашивали: «Повторите, пожалуйста, мы не слышали». Дори сердился, начинал говорить громко, но потом снова переходил на шепот и опускал глаза. Трудное было время.
Ночь была невыносимо душной, и Дори заметил, что перед самым боем кое-кто из его людей поснимал гимнастерки. Сердцем он чувствовал, что военная форма, как любая другая одежда, даже еще больше, придает людям уверенность, чувство относительной безопасности. И он испугался, что, когда кругом засвистят пули и появится гнетущее чувство незащищенности, обнаженные до пояса люди дрогнут и отступят. Поэтому он приказал надеть гимнастерки. Только немногие поняли смысл этого приказа и молча натянули рубахи.
Утром узел дорог был захвачен. По обе стороны шоссе лежали на земле смертельно уставшие солдаты — они спали там, где их застала заря. Другие разрушали последние вражеские укрепления.
Желтоватая бледность постепенно простиралась по небу.
Возле траншеи командного пункта кто-то, побывавший однажды в Испании, рассказывал любопытный случай с тореадором. Бык продырявил ему живот, все внутренности вывалились наружу. Бездыханный тореадор рухнул на землю. Но, прежде чем ошеломленные санитары успели опомниться и примчаться на арену с носилками, раздался рев многотысячной толпы: бык неспеша подошел к своей жертве и, мерно покачивая рогами, начал лизать мертвое лицо.
Дори хотел уяснить, действительно ли бык лизал лицо. Не слизывал ли он кровь, которая сочилась из раны?
— Нет, нет! — воскликнул рассказчик. — Я совершенно отчетливо помню, что он лизал лицо, а на лице не было никаких ран. Бык, видимо, хотел помириться с тореадором.
Дори вернулся в свой блиндаж. Вытерев рукавом потное, грязное лицо, он внезапно почувствовал смертельную усталость. Какая-то щемящая печаль, вырастая, как боль, постепенно охватывала все его существо. А мозг сверлила странная, нелепая мысль: если бы он, Дори, был быком, то, пожалуй, вышел бы сейчас на поле брани, чтобы помириться с убитыми египтянами и суданцами. Но он уже давно, кажется, сломлен и опустошен. Он, который жалел улиток и жучков, — все живое, — и хотел когда-то помешать им вести смертельную борьбу за существование, он, который мечтал все живые твари сделать гуманными и милосердными, сейчас сам воюет, сам убивает людей.
Профессор Ионатан Алони, декан биологического факультета, задержал в коридоре своего коллегу профессора Курта Мильбауэра.
— Скажи, пожалуйста, ты ведь здесь преподаешь с конца тридцатых годов… Как отвечали тебе когда-то студенты, записавшиеся на биологический факультет, когда ты их спрашивал, почему они избрали именно эту специальность?
Старик Мильбауэр улыбнулся и положил руку на плечо Алони.
— Ты, видно, идешь сейчас держать вступительную речь?
— Я совершенно растерян, — признался Алони. — Скажи, пожалуйста, что они тебе отвечали?
— Ответы были обычные. Они говорили, что хотят помочь человечеству, хотят посвятить себя науке… Ты же сам это знаешь.
— Странно. Я тоже так думал. Так оно и было. Но вот сейчас ни один так не ответил. Почти все отвечали примерно следующее: «Мне кажется, что я интересуюсь биологией». Или: «Я думаю, что это меня заинтересует». Или: «Возможно, это то, чего я ищу». Ты понял? Обрати внимание на слова: «мне кажется», «я думаю», «возможно»… Всюду звучат нотки сомнения, оговорки, дающие право всегда повернуть на сто восемьдесят градусов. Обрати внимание и на скромность и на осторожность этих ответов. Они говорят, как совершенно взрослые люди с большим жизненным опытом. Я бы даже сказал, как ученые мужи… Что за этим кроется? Большинство студентов — демобилизованные солдаты, участники войны. Может быть, все дело в этом?
Профессор Мильбауэр многозначительно поднял палец.
— Я должен предостеречь тебя. Держи с ними ухо востро.
Оба рассмеялись и разошлись в разные стороны. Алони еще немного задержался в коридоре, потом решительно открыл дверь лекционного зала.
Дори сидел во втором ряду и удивлялся охватившему его волнению. Так волновался он обычно перед боем, перед самыми первыми боями, когда он еще был в штатском и занимался своей картой. Что же произошло? Почему он так волнуется?
— Господа, — начал Алони, положив на кафедру портфель. Он погладил его рукой и обвел глазами аудиторию. — Вы приступаете ко второму году обучения. Следовательно, это продолжение, а не начало занятий, поэтому мне нет необходимости произносить вступительную речь. Но я уверен, что каждый из вас чувствует и понимает, что это продолжение, по сути, является все же началом. Мы начинаем как бы все заново. В прошлом году вы сидели рядом с теми, кто сейчас расстался с вами, избрав другой путь. Одни из них решили стать врачами, другие — физиками, химиками, математиками. Вы избрали биологию, и поэтому вы, по сути дела, стоите у порога новой жизни даже с чисто формальной точки зрения.
Очень скоро вы будете сидеть в лабораториях за бинокулярными микроскопами, которые дадут вам возможность наблюдать стереоскопически и в увеличенном изображении исследуемый материал. Все будет предельно наглядным. Вы будете рассматривать небольшую мушку длиной в три миллиметра под названием дрозофила. Затем вы будете изучать одну из клеток ее тельца и обнаружите в ядре каждой клетки так называемые хромосомы, то есть структуры, состоящие из нуклеиновых кислот и протеинов. Вы узнаете, что хромосомы есть в каждой клетке любого животного и растения. Мельчайшая часть хромосомы — единица наследственности — называется геном. Гены различны по величине и по форме. Расположены они в хромосоме в линейном порядке.
Во всем этом вы сможете убедиться собственными глазами, после того как проделаете ряд опытов. Затем мы подведем итоги, и тогда вы убедитесь, что хромосомы несут ответственность за наследование всех признаков животных и растений. Вы убедитесь также, что отдельные гены ответственны за определенные свойства организма. Далее, вы будете облучать дрозофилу рентгеновскими лучами и в потомстве облученных мушек обнаружите появление мутаций — наследственных изменений, и морфологических, и физиологических.
Но в это время, возможно, кое-кто из вас встанет и скажет мне: «Господин профессор, это неверно, что за свойства живого организма ответственны хромосомы. Свойства живого организма определяются средой и социальными условиями: физическими, психологическими, климатическими… Предположение, что свойства всего живого передаются по наследству, то есть силой, которая заключена в хромосомах и генах, — это предположение пессимистическое, оно приводит к отчаянию. Если в самом деле некуда деться от наследственности, какой же смысл во всех людских усилиях улучшить свою сущность и совершенствовать свою природу? Выходит, что человек должен сложить оружие и смиренно ждать приговора, вынесенного ему где-то там, в хромосомах и генах… Но мы, так скажете вы мне, верим в человека и в его достижения…»
Так или примерно так говорят нам и некоторые биологи. Им следует ответить. Поэтому я счел нужным предупредить вас и сообщить заранее, что под микроскопом я не обнаружил ничего такого, что заставило бы меня хоть на йоту отойти от своих убеждений… Но пусть никто из вас не делает вывода, что я или мои товарищи по научной работе — люди, готовые впасть в отчаяние и потерять веру в человека и прогресс. Пусть никто из вас не подумает, что мы разуверились в силе обучения и воспитания и в лучшем будущем человечества. Подлинная прогрессивная наука никогда не поддерживала теорий, что человек плох и испорчен от рождения. И генетика никогда не выносила приговоров, ведущих к отчаянию, напротив, она всегда открывала новые горизонты, вселяла веру и надежду.
Нет в мире бо льших оптимистов, чем люди науки. Они всегда идут навстречу новым испытаниям, которые сулят принести благо людям и решение вековечных вопросов… В вашем возрасте обычно уже кончают университет. Я знаю, что вам помешала война, и я позволю себе предположить — даже если это не совсем тактично с моей стороны говорить вам об этом открыто, — что некоторые из вас находятся в подавленном состоянии духа. Некоторые разуверились в том, во что ранее свято верили. Другие же пришли сюда со слабой надеждой обрести вновь нарушенный душевный покой.
Мне кажется, что я могу вам сказать кое-что утешительное. Это будет весть из того мира, куда вы сегодня вступаете. И мне кажется, что эта весть как бы адресована специально вам… Говорить или не говорить?
В зале воцарилась абсолютная тишина.
— Да или нет?
— Да! — загремел весь зал.
— Итак, вы были солдатами. Вы воевали. И вы боитесь, может быть даже подсознательно, что души ваши очерствели и стали невосприимчивыми к тому, что ранее было для вас святым. Вы боитесь звериных инстинктов, которые поднялись из глубины вашего «я», и вы спрашиваете самих себя: можно ли вернуть их на свое место? Выражаясь языком генетики, вы спрашиваете примерно так: «Кто мы? Каков груз нашей наследственности?» И я хочу сказать вам следующее.
Вскоре вам придется рассечь скальпелем живую лягушку или дрозофилу длиною в три миллиметра. И я заверяю вас, что руки у вас будут дрожать и сердца ваши будут биться сильнее. И если вы даже захотите казаться героями в глазах девушек — вам это не удастся. Вы будете грубо и плоско острить, браниться, произносить обидные слова, чтобы скрыть свое волнение. Ибо вы такие же, какими родились. Ваша наследственная основа не изменилась. Война не изменила вашей человеческой сущности…
Дори сидел в лаборатории перед бинокулярным микроскопом. Ему удалось отделить с помощью иглы клетку, выделяющую слюну у дрозофилы. Когда гусеница должна превратиться в куколку, непосредственно перед окукливанием, хромосом в ее слюнных железах в триста раз больше, чем у «взрослой» мухи. Это — самая подходящая стадия развития дрозофилы для генетического исследования, и Дори напряженно согнулся над стеклом, когда с улицы раздался мягкий свист.
— Сделай милость, — обратился он к товарищу, сидевшему рядом, — выйди на улицу. Там ждет меня девушка. Это она дает знак, что мне пора выходить. Зовут ее Хава. Скажи ей, что я приду через полчаса, что я сейчас очень-очень занят и не могу ни на секунду отойти от микроскопа. Пожалуйста, говори с ней помягче… Она на последнем курсе медицинского.
Хава взглянула на часики и нажала кнопку звонка. Она стояла возле большого дома в центре города. Врачи, желающие специализироваться по психологии, проходят обычно дополнительно, вне стен университета, курс психоанализа. Она избрала своим руководителем опытного врача, выходца из Германии, который, однако, не был силен в иврите. Хава решила про себя, что, если будет нужно, она заговорит с ним по-немецки.
— Здравствуйте, доктор!
— Здравствуйте, Хава. Заходите, пожалуйста.
Она положила свою сумку и присела на диван. Врач сделал знак, означавший, что она может начинать. Хава решила изложить свои мысли и наблюдения лаконично и ясно, самыми простыми словами.
— Сегодня, доктор, я расскажу вам кое-что интересное. Причем мне придется быть излишне откровенной, но я вынуждена это сделать.
Она откинулась на спинку дивана.
— Итак, со вчерашнего вечера и до утра я все время думала. Я не спала всю ночь. Слушайте меня внимательно. Есть у нас на втором курсе биологического один красивый парень. Да, очень красивый. Говорят, что во время войны он был беспощадным. Но если бы вы видели, как он смеется! Хотя возможно, что вы замечаете в людях совсем не то, что замечаю я. Во всяком случае, он мне нравится. У него тонкие руки пианиста… Нет, у пианистов обычно короткие, толстые пальцы, например у Стравинского на рисунке Пикассо. У моего парня пальцы тонкие, но крепкие. Ох, какие они крепкие…
Хава забыла о своем решении говорить на чистом литературном иврите. Ритм ее речи ускорился и незаметно перешел в сплошной галоп с короткими паузами.
— В конце концов мне наплевать на то, что о нем говорят. Меня сразу потянуло к нему, и я согласилась при первой же возможности встречаться с ним. И мы встречались, везде, где придется. В кафе, в клубе. Мы часто гуляли вместе. Вы знаете, что позавчера я сдала последние экзамены и решила по этому случаю устроить для себя небольшой праздник. Чтобы повеселиться как следует. И я сказала, что вечером зайду к нему и вытащу его из лаборатории. Но получилось так, что он сам пришел ко мне, хотя и позже. Он тогда был очень занят в лаборатории, но это неважно.
Я готовилась к его приходу. Нарядилась, причесалась. Долго вертелась у зеркала. У меня в комнате стоит большое зеркало, во всю стену. И я видела в нем не только свое лицо, но всю себя, все свое тело и думала: я тоже красивая. И еще были у меня разные мысли… Может быть, нескромные, преждевременные, но они сами приходят как-то в голову при подобных обстоятельствах… И вот он пришел.
Мы расцеловались. Он целовал меня молча, уверенно, не спеша… Вы, вероятно, понимаете, что я имею в виду? И все это время, представьте себе, он молчал. Кроме отрывистого «здравствуй», которое он произнес у дверей, больше ни звука… Мы целовались, я перебирала его волосы, ласкала их, взлохматила его шевелюру, потом пригладила ее руками. Я была очень счастлива. Я испытывала радость жизни. Неужели же он мог быть на войне жестоким?
А теперь я расскажу вам, как он заговорил со мною. Но это было уже потом, после того, как мы любили друг друга… или как это назвать… Я лежала на спине, прикрытая простыней, а он лежал рядом. Ему, должно быть, было жарко. Я открыла глаза и вижу — он смотрит на меня. Оперся на локоть, слегка приподнявшись, и не сводит с меня глаз. Я была убеждена, что он смотрит мне в глаза, но оказалось, он смотрит на мои губы. Я знаю, что они у меня не безобразны, и я спросила его, в чем дело. А теперь я точно передам его словами все, что он сказал мне. Он начал с такой фразы:
«Сегодня ночью шел дождь в Иудейской пустыне».
Я удивилась: к чему бы это? Но я ведь медичка, я сообразила.
«У тебя, вероятно, ревматизм, раз ты почувствовал дождь?»
Но я тут же поняла, что сказала глупость, и не знала, как мне выпутаться. Я приласкала его, а он сказал:
«Забудь свою медицину. Это совсем ни к чему».
Я почувствовала, что он как бы отдаляется от меня, хотя он даже не пошевелился. Это ощущение шло от выражения его лица — на нем появились сердитые складки, оно как бы сморщилось. Тогда я стала шептать ему самые ласковые слова: милый, любимый, желанный… Потом я призналась, что сболтнула про ревматизм, так как хотела его поддеть. Немного погодя, уже другим тоном, я спросила:
«А откуда все же ты знаешь, что там… в Иудейской пустыне ночью шел дождь?»
Он ответил:
«Это видно по твоим губам. Они накрашены, я целовал их, и краска вся сошла, остались еле заметные следы, словно трещинки… Видела ли ты когда-нибудь рельефную карту Иудейской пустыни? Видела ли ты, как дождь смывает бурую землю и несет ее в вади?»
Не правда ли, странно? Что вы на это скажете, доктор? А теперь слушайте дальше. Он сдернул с меня простыню и сказал:
«Если бы это было плодом, то я бы его вкусил».
«Что?» — спросила я. На сей раз я постаралась не впутывать сюда медицину. А он все смотрел на меня. Затем прикоснулся пальцем к моей груди и сказал:
«Знаешь, это — дерево».
«Ладно, пусть будет дерево», — подумала я. Далее, видно, последует объяснение. Я ждала, а он, опустив голову, стал целовать мою грудь и вдруг сказал, что на дереве есть колючки…
Затем мы несколько минут лежали молча, мне захотелось снова услышать его голос, и я спросила о дереве. Что он хотел этим сказать?
«Ты знаешь, как были созданы твои груди?» — прошептал он.
Я пожала плечами и закрыла глаза в знак того, что не знаю.
«В Иудейской пустыне, среди дюн, — сказал он, — иногда бушуют песчаные бури. Ветры увлекают за собой пески. Они движутся наподобие плотного тумана со скоростью шестидесяти километров в час. Когда песок на своем пути встречает дерево, он начинает кружиться и собирается вокруг его ствола. Появляется сначала нечто вроде холмика. И холмик растет, растет. Проходит несколько дней — и дерева уже не видно. Только на вершине песчаного холма торчит мягкая веточка. И кажется, что так было всегда, испокон веков. Если ты взберешься на холмик, то найдешь там завядшие листья, они все уже побурели или стали коричневыми… Вот как были созданы твои груди».
Я слушала его очень внимательно. Внезапно у меня в голове мелькнула мысль, и я спросила:
«А что ты делаешь здесь, среди дюн?»
Видно, мне не следовало этого спрашивать, но я рада, что спросила, и сейчас вы поймете почему. Его лицо вдруг сделалось холодным, будто страшное воспоминание воскресло в мозгу, и он сказал:
«Я скитаюсь по пустыне и разрушаю на ней все живое, я стреляю, взрываю… Это закон войны… Вот что я делаю».
Я испугалась странной интонации, прозвучавшей в его голосе. Мне хотелось наконец понять, что он говорит. Чтобы не молчать, я ухватилась за его последние слова и по какой-то ассоциации поспешила ответить:
«Это не так! Ты не разрушаешь. Ты сеешь жизнь…»
Я знала, что говорю неправду. Ведь я позаботилась, чтобы не забеременеть. Он ответил:
«Да. Настанет день и для посева. Я надеюсь. Я в это верю».
И больше не сказал ни слова… Скажите, доктор, вам это не напоминает старинную легенду о путнике? Помните? Всюду, куда он ступал, цвели цветы, слышалось пение птиц, но сам он шел, погруженный в печаль. Путник не знал, что, идя вперед, он сеял жизнь, и потому на сердце у него была глубокая скорбь.
Хава вышла на улицу. После полутемного кабинета улица показалась особенно светлой и веселой. У тротуара, на пустой площади, сгрудившись в кружок, стояли на коленях дети и пели:
Затем дети разбежались во все стороны. Только один остался. Он нагнулся к земле и бормотал что-то не то улитке, не то жучку.
Хава взглянула на мальчика, и его лицо показалось ей очень знакомым. Но она никак не могла припомнить, где видела это лицо раньше.