Я все еще здесь

Авит Клели

Уже почти полгода Эльза находится в коме после несчастного случая в горах. Врачи и близкие не понимают, что она осознает, где находится, и слышит все, что говорят вокруг, но не в состоянии дать им знать об этом.

Тибо в этой же больнице навещает брата, который сел за руль пьяным и стал виновником смерти двух девочек-подростков. Однажды Тибо по ошибке попадает в палату Эльзы и от ее друзей и родственников узнает подробности того, что с ней произошло. Тибо начинает регулярно навещать Эльзу и рассказывать ей о своей жизни. Его не покидает ощущение, что она слышит и понимает все, что он говорит.

Для Эльзы появление Тибо подобно глотку свежего воздуха, который дает ей силы продолжать бороться за жизнь…

Clélie Avit

JE SUIS LÀ

Эльза

Мне холодно. Мне хочется есть. Мне страшно.

По крайней мере, я так думаю.

Вот уже двадцать недель, как я в коме. Я воображаю, что мне должно быть холодно, голодно и страшно. На первый взгляд, это совершенная бессмыслица: ведь если кто-нибудь и может знать, что я ощущаю, то это, конечно, я сама, но в том-то и загвоздка… Все это я только воображаю.

Я знаю, что нахожусь в коме, потому что слышала, как они это обсуждали. Смутно слышала. Кажется, впервые я что-то «услышала» месяца полтора тому назад. Конечно, если я не ошибаюсь в расчетах.

Я считаю дни, как могу. По обходам лечащего врача я считать перестала. Он у меня теперь практически не бывает. Предпочитаю считать по визитам процедурных медсестер, но и они заглядывают ко мне нерегулярно. Лучше всего считать по уборке палаты. Санитарка приходит каждую ночь, около часа. Это я знаю, потому что слышу музыку из ее радиоприемника, прицепленного к тележке с моющими средствами. Так вот, я слышала ее уже сорок два раза.

Шесть недель, как я очнулась.

Шесть недель, как никто этого не замечает.

Это понятно: они же не будут сканировать мой мозг сутки напролет. Раз уж монитор, который стоит рядом с моей койкой и подает сигналы «бип-бип», не пожелал возвестить им о том, что, по крайней мере, у меня восстановилась слуховая функция, они вряд ли станут лишний раз совать мою голову в томограф стоимостью восемьсот тысяч евро.

Все они убеждены, что я безнадежна. Даже мои родители и те постепенно сдаются. Мать стала появляться гораздо реже. Отца хватило, кажется, дней на десять. Только младшая сестра навещает меня регулярно, каждую среду, иногда в сопровождении очередного бойфренда.

Моя сестрица ведет себя как подросток. Ей уже двадцать пять лет, а она меняет дружков чуть ли не каждую неделю. Я с удовольствием задала бы ей хорошую трепку, но, поскольку это невозможно, остается слушать ее болтовню.

Вот уж что врачи умеют, так это твердить: «Разговаривайте с ней!» Стоит мне услышать это от кого-нибудь из них (правда, это случается все реже, потому что они мной почти не занимаются), так и подмывает содрать с него зеленый халат и засунуть ему в глотку. Не знаю, правда, какого цвета халаты у здешних врачей, но почему-то представляю их зелеными.

Я вообще много чего себе представляю.

По правде говоря, больше мне делать нечего. Потому что слушать, как моя сестрица повествует о своих похождениях, мне уже поднадоело. Она не скупится на интимные подробности, но, к сожалению, часто повторяется. Одинаковое начало, одинаковая середина, одинаковый конец. Меняется только имя дружка. Зато все, как один, студенты. Все мотоциклисты. И все, как один, с какой-то гнильцой, хотя она, дурочка, этого не понимает. Я никогда с ней этого не обсуждала. Если когда-нибудь выйду из комы, обязательно поговорю. Ей будет полезно.

Один плюс в визитах моей сестры все-таки есть: она описывает мне окружающую обстановку. На это у нее обычно уходит минут пять. Первые пять минут после появления в палате. Она рассказывает мне, какого цвета стены, какая на улице погода, какая юбка у медсестры под халатом, какого сердитого санитара она встретила в коридоре. Моя младшая сестра учится живописи. И пока она повествует обо всем этом, мне кажется, что я листаю книжку с картинками. Но это длится всего пять минут. А потом – очередная серия мыльной оперы на час.

Итак: сегодня на улице пасмурно, и грязно-белые стены палаты выглядят еще безобразнее, чем всегда. Медсестра пришла в бежевой юбке, слегка оживив унылую больничную атмосферу. Последнего дружка зовут Адриен. На Адриене я отключилась. Вернулась к реальности только после того, как за сестрой захлопнулась дверь.

Теперь я снова одна.

Собственно, я одна уже двадцать недель, но ясно сознаю это только в последние шесть. Хотя мне кажется, что прошла уже целая вечность. Может, время текло бы скорее, если бы мне удавалось побольше спать. То есть совсем вырубаться. Но я не люблю спать.

Не знаю, могу ли я как-то влиять на свой организм. У меня впечатление, что я «включаюсь» и «выключаюсь», как какой-нибудь электроприбор. Мой разум делает что хочет. А я как бы постоялица в своем собственном теле. И спать я не люблю.

Я не люблю спать, потому что, когда я сплю, я уже даже не постоялица – я превращаюсь в пассивного зрителя. Передо мной проплывают разные картины, но я не в силах их отогнать: ни проснуться, ни покрыться испариной, ни повернуться на другой бок. Я могу лишь смотреть, как они проплывают, и ждать, когда это кончится.

Каждую ночь мне снится одно и то же. Один и тот же сон. Каждую ночь я снова и снова переживаю событие, из-за которого попала сюда, в эту больницу. Самое ужасное, что я сама во всем виновата. Только я, и больше никто. Я и моя «идиотская зацикленность на ледниках», как выражался отец. Кстати, именно поэтому он и перестал меня навещать. Скорее всего, думает, что так мне и надо. Он никогда не понимал, за что я так люблю горы. И постоянно твердил, что когда-нибудь я сверну себе шею. Несчастный случай наверняка убедил его в том, что он победил в нашем споре. Что до меня, то я не думаю, что победила или проиграла. Я вообще ничего не думаю. Хочу только выйти из комы.

Чтобы мне снова было холодно, голодно и страшно. По-настоящему.

* * *

Просто удивительно, сколько всего можно узнать о собственном теле, валяясь в коме. Например, начинаешь отчетливо понимать, что страх – это химическая реакция. По идее, я должна бы испытывать ужас, каждую ночь переживая этот повторяющийся кошмар, но нет, смотрю его снова и снова. Вот я в три часа ночи встаю с постели в нашей высокогорной хижине и бужу своих товарищей. Вот торопливо завтракаю, как всегда, преодолевая искушение выпить чаю, чтобы не оказаться на леднике с полным мочевым пузырем. Вот методично натягиваю на себя одежку за одежкой, застегиваю молнию ветровки, прикрепляю налобный фонарик, надеваю перчатки и прилаживаю на ботинки кошки. Вот перешучиваюсь с друзьями, еще полусонными, но, как и я, уже переполненными радостью и адреналином. Вот защелкиваю на себе страховочный пояс, перебрасываю Стиву веревку и завязываю ее узлом-восьмеркой.

Этой треклятой восьмеркой.

Которую я завязывала несчетное число раз.

В то утро я не попросила Стива ее проверить – он как раз рассказывал какой-то анекдот.

В конце концов, узел выглядел вполне надежным.

Я не могу предупредить саму себя. Могу только смотреть, как беру в одну руку смотанный конец веревки, в другую – ледоруб и начинаю восхождение.

Как тяжело дышу, улыбаюсь, дрожу, но иду, иду, иду и снова иду. Как мелкими шажками продвигаюсь вперед. Как говорю Стиву, чтобы был осторожней там, на снежном мосту над трещиной. Как сама, стиснув зубы, миную это опасное место, и с облегчением вздыхаю, оказавшись на другой стороне. Как смеюсь над собой – ведь все так просто!

И вижу, как мои ноги вдруг едут куда-то вниз.

Продолжение я знаю наизусть. Мост представлял собой огромный снежный пласт над пустотой, и стояла на нем только я. Но тут снег подо мной заскользил, и вместе с ним я полетела вниз. Я почувствовала рывок – это туго натянулась веревка, надежно, словно общая пуповина близнецов, соединявшая нас со Стивом. Я испытала краткое облегчение, мгновенно сменившееся страхом, стоило мне понять, что веревка вытянулась еще на несколько сантиметров. До меня донесся крик Стива, пытавшегося устоять на льду с помощью кошек и ледоруба. Я еще слышала его команды, но снег продолжал валиться на меня, все сильнее сжимая ребра. Веревка у меня на поясе перестала сдавливать талию. Узел развязался, и я упала в трещину.

Упала не очень глубоко. Метров на двести. Снег накрыл меня с головой. В правой ноге вспыхнула дикая боль, запястья вывернулись под каким-то немыслимым углом. У меня было ощущение, что я на несколько мгновений уснула, но тут же проснулась, напуганная больше прежнего. Сердце колотилось как сумасшедшее. Меня охватила паника. Я старалась успокоиться, но это было очень трудно. Пошевелиться я не могла – слишком тяжело давил снег. Я едва дышала, хотя между моим лицом и снегом образовался зазор в несколько сантиметров. Я слегка приоткрыла рот и с усилием откашлялась. По правой щеке сползла струйка слюны – наверное, я лежала на боку. Я закрыла глаза и попыталась представить себя дома, в своей постели. Но у меня ничего не вышло.

Я услышала скрип шагов. Голос Стива. Мне хотелось крикнуть ему, что я здесь, прямо у него под ногами. Вскоре зазвучали и другие голоса. Наверняка альпинисты, которых мы недавно обогнали. Я могла бы подать им знак, ведь у меня был свисток, но для этого нужно повернуть голову, а она не поворачивалась. Застывшая, окаменевшая, я могла только ждать. Постепенно голоса стихли. То ли мои товарищи ушли дальше, то ли я погрузилась в забытье, но вскоре вокруг меня не осталось ничего, кроме кромешной тьмы.

Мое следующее воспоминание – это голос врача, который предлагает моей матери подписать какую-то бумагу, потому что меня перевели в другую палату. «Видите ли, мадам, прошло уже четырнадцать недель… Медицина в данном случае бессильна…»

Постепенно до меня дошло, что я могу слышать, но больше не могу ничего. Умом я понимала, что хочу заплакать, но даже на это была не способна. Я даже грусти не почувствовала. И до сих пор не чувствую. Я превратилась в пустой кокон. Вернее, нет, – я живу в пустом коконе.

Куколка бабочки, временно живущая в коконе, наверное, выглядит привлекательнее, чем я. Хотелось бы и мне выбраться наружу, просто чтобы сказать им всем: я не временная жилица, я здесь хозяйка.

Тибо

– Отстань от меня, слышишь?

– Не отстану, пока ты к нему не зайдешь.

– А я говорю, отстань! Я пятнадцать раз пытался себя заставить, но я не могу! Он подонок. Обыкновенный гнусный и мерзкий подонок. Хреновая карикатура на человека. Он меня не интересует.

– Он тебе брат, черт возьми!

– Он был мне братом, пока не задавил тех двух девочек. По крайней мере, ему тоже досталось. Может, было бы лучше, если бы он сдох на месте, но и так неплохо. Поделом ему.

– Тибо, мать твою, опомнись! Ты сам не понимаешь, что говоришь.

Я умолк. Вот уже месяц, как я твержу им всем одно и то же, а мой кузен продолжает думать, что я волнуюсь за брата. Нет, я больше за него не волнуюсь. Я волновался в самом начале, когда нам позвонили из больницы и мать упала без чувств на плиточный кухонный пол, а потом мы неслись по городу в стареньком «Пежо-206» моего кузена, нарушая все ограничения скорости. Я волновался до того момента, когда увидел у дверей палаты, где лежал брат, полицейского. С тех пор осталась только злость.

– Я все прекрасно понимаю. И отвечаю за каждое свое слово.

Я произнес эту фразу ледяным тоном. Кузен, явно оторопев, остановился посреди коридора. Я знал, что мать уже сидит в палате 55. Мимо нас с невозмутимым видом прошествовали медсестры. Я покосился на кузена. Он буквально сгорал от стыда за меня.

– Ладно, не бери в голову. И оставь меня в покое. Придумай сам, что наплести матери. Я буду ждать вас на выходе.

Отвернувшись, я толкнул ведущую на лестницу дверь и с силой захлопнул ее за собой. Здесь, в больнице, никто не ходит по лестницам… Я закрыл глаза, привалился к стене и медленно сполз на пол.

Сквозь джинсы тянуло холодом от начисто протертого бетона, но мне уже было все равно – ноги и так заледенели, пока мы ехали в машине без печки, а руки, наверное, и вовсе посинели. Боюсь даже представить, какого цвета они будут зимой, если я и дальше буду забывать дома перчатки. Сейчас пока еще осень, во всяком случае по календарю, но в воздухе уже ощущается холодное дыхание зимы. Я почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота, – так бывает всякий раз, как я прихожу в эту больницу. Хорошо бы выблевать моего братца, выблевать эту аварию и весь тот алкоголь, который он выхлебал назавтра, после того, как сбил тех двух девчонок. Увы, моя глотка только сжалась от рвотных спазмов, но ничего не выдала наружу. Потрясающе. Я блюю воздухом.

В ноздри проник запах больницы. Странно. Обычно на лестницах пахнет гораздо слабее. Я открыл глаза, чтобы посмотреть, не разлил ли какой-нибудь врач лекарство, и невольно выругался.

Я ошибся и зашел в какую-то палату. Наверное, принял табличку на двери за указатель аварийного выхода. Надо поскорее сваливать, пока пациент на койке не проснулся.

Со своего места я видел только его ноги. Вернее, розовую простыню, которой они были укрыты. Да, здесь пахло больничной химией, но мое внимание привлекла не она. Еще какой-то запах, не имеющий ничего общего с лекарствами и вечной больничной дезинфекцией. Я закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться.

Жасмин. Пахнет жасмином. Не ожидал здесь такого запаха. Но я уверен, что не ошибся, так пахнет чай, который мать пьет каждое утро.

И вот что странно: скрип двери не разбудил пациента. Наверное, он еще спит. Я не мог определить, кто там лежит – мужчина или женщина, но если судить по запаху – скорее женщина. Лично мне неизвестен ни один мужик, который стал бы душиться жасмином.

Я стал тихонько пробираться вдоль перегородки маленькой душевой, прячась, как мальчишка. Аромат жасмина стал сильнее. Я выглянул из-за угла. Женщина. В общем-то, ничего удивительного, но мне почему-то нужно было в этом убедиться. Спит. Прекрасно. Значит, мне удастся выйти, не подняв шума.

Отступая к двери, я заметил свое отражение в маленьком зеркале на стене. Блуждающий взгляд, взъерошенные волосы. Мать вечно твердит, что я выглядел бы элегантнее, если бы потрудился привести их в божеский вид. А я отвечаю, что мне некогда. На что она возражает: если бы моя темная грива выглядела приличней, я бы больше нравился женщинам. Я отмахиваюсь, что у меня есть дела поважнее, чем клеить девчонок, и на этом мать обычно умолкает. После разрыва с Синди, а это было год назад, я с головой ушел в работу. Надо сказать, что шесть лет совместной жизни не проходят бесследно. Для меня ее уход был тяжким ударом, и с тех пор я все еще не пришел в себя. Так что моя прическа – последнее, что меня интересует.

А еще я небрит. Уже два дня. Не то чтобы меня это сильно портило, но мать точно сказала бы, что чисто выбритый я выгляжу гораздо лучше. Послушать меня, так можно подумать, что я живу с матерью. Но это не так, у меня есть своя квартира – маленькая двушка на четвертом этаже без лифта. Вполне симпатичная, а главное, обходится недорого. Просто мать волнуется, потому что последний месяц я частенько остаюсь ночевать на диванчике у нее в гостиной. Когда от нее ушел мой отец, она тоже переехала, и теперь у нее нет гостевой комнаты. Между прочим, диванчик этот купил я. Как чувствовал, что когда-нибудь он мне пригодится. Это произошло за два месяца до того, как меня бросила Синди.

Я принялся безжалостно растирать щеки, надеясь согреть пальцы. Потом нашарил под свитером воротник рубашки и потянул его наружу, чтобы придать себе хотя бы подобие приличного вида. Не могу поверить, что я целый день провел таким на работе, и никто мне слова не сказал. Наверное, коллеги сообразили, что нынче среда, то есть день посещения больницы. Увидели мои несчастные глаза и промолчали. Из вежливости. Из равнодушия. Или потому, что ждут только моего увольнения, чтобы занять мое место.

Конечно, после того, как я при всех обложил Синди, крикнув на весь коридор, что она спит со своим шефом, я получил пару замечаний, но с тех пор Синди перешла в другой филиал, а я считаюсь одним из лучших работников, так что начальству не хочется меня терять.

Из зеркала на меня взглянули мои собственные серые глаза. Они казались блеклыми в сравнении с черными волосами. Я пригладил шевелюру, словно хотел угодить матери, но тут же опустил руку. К чему все это… Мне никто не нужен.

Тут мое внимание привлекли звуки за окном. Черт. Теперь еще и дождь пошел. Совершенно не хотелось мерзнуть на улице в ожидании матери и кузена. Я огляделся. Вообще-то здесь довольно тепло. Больная по-прежнему спала, и, судя по идеально чистой палате, не похоже, чтобы ее часто навещали. Я задумался, выйдет ли толк из моего плана.

Если она проснется, я всегда успею сочинить какую-нибудь байку типа: только что вошел, ошибся дверью. А если заявится посетитель, совру, что я старый друг, и смоюсь. Только для начала невредно бы узнать, как ее зовут.

История болезни в ногах кровати гласила: Эльза Билье, двадцать девять лет, черепно-мозговая травма, тяжелые травмы обоих запястий и правого колена. Множественные ушибы, перелом малой берцовой кости в ремиссии. Ну и так далее в том же роде, вплоть до одного из самых жутких слов, когда-либо звучавших на нашей планете.

Кома.

Да, разбудить ее мне не грозило.

Я вернул тетрадь на место и взглянул на женщину. Двадцать девять лет. В таком положении, со всеми этими проводками и трубочками, торчащими во все стороны, она скорее походила на сорокалетнюю матрону, угодившую в паутину. Но, подойдя ближе, я убедился – она прожила двадцать девять вёсен, не больше. Красивое, тонкое личико, каштановые волосы. Там и сям несколько веснушек, родинка возле правого уха. И только худые руки, лежащие поверх простыни, да впалые щеки могли бы заставить меня прибавить ей возраста.

Я снова заглянул в тетрадь, и у меня перехватило дыхание.

Дата несчастного случая: 10 июля.

То есть она лежит в коме уже пять месяцев. Надо было бы вернуть листок на место, но меня разобрало любопытство.

Причина несчастного случая: сход лавины при альпинистском восхождении.

Да, психов везде хватает. Никогда не понимал, за каким чертом люди прутся на эти проклятые ледники, где полно трещин и провалов, где один неверный шаг – и ты труп. Наверное, теперь она горько сожалеет об этом. Хотя что я говорю – она ведь даже не осознает случившееся. Вот в чем суть комы. Ты где-то не здесь, и никто не знает где.

Меня охватило жгучее желание поменять местами моего братца и эту девушку. Она-то вляпалась во все это одна. Она никому не причинила вреда – по крайней мере, хочется в это верить. А мой брат напился и все равно сел за руль. И убил двух четырнадцатилетних девочек. Вот ему-то и надо бы лежать в коме. А не ей.

Я еще раз взглянул на историю болезни, прежде чем вернуть ее на место.

Эльза. Двадцать девять лет (родилась 27 ноября).

Черт возьми, да ведь у нее сегодня день рождения!

Сам не зная зачем, я взял карандаш с ластиком, прикрепленным к тетради, и стер цифру 29. Осталось грязное пятно, ну да неважно.

– Тебе, красавица, сегодня стукнуло тридцать лет, – прошептал я, вписывая новое число перед тем, как водворить тетрадь на место.

Я снова взглянул на девушку. Что-то меня раздражало, и через мгновение я понял что. Ее уродовали все эти штуковины, соединявшие ее с мониторами. Выдернуть бы их, и тогда она хоть немножко стала бы похожа на цветок жасмина, которым упрямо благоухала ее палата. Сейчас в прессе идут бесконечные споры на тему «отключать» или «не отключать». До сих пор у меня не было по этому поводу никаких соображений. Но сейчас мне захотелось отключить все эти трубки, просто чтобы она выглядела как человек.

– Ну что ж, раз ты такая красавица, сегодня, по случаю дня рождения, ты имеешь право на поцелуй.

Я сам удивился собственным словам, но уже полез отодвигать те несколько трубочек, которые мешали мне добраться до ее щеки. На таком близком расстоянии у меня исчезли последние сомнения: от нее точно пахло жасмином. Я коснулся губами ее теплой щеки, и меня словно ударило током.

Вот уже год, как я не целовал женщину, если не считать сотрудниц, которых чмокаешь на ходу в знак приветствия. В моем поступке не было ничего чувственного или сексуального, но, черт меня побери, я только что украл у женщины поцелуй в щеку. Эта мысль позабавила меня. Я отошел.

– Хорошо тебе здесь – на улице-то дождь. Составлю тебе компанию ненадолго, цветочек.

Я придвинул стул и сел. Не прошло и двух минут, как я заснул.

Эльза

Хотелось бы мне хоть что-то почувствовать, но нет, ничего. Вообще. Я не чувствую абсолютно ничего.

Правда, если верить моему слуху, примерно десять минут назад в мою палату кто-то вошел. Мужчина. Я бы дала ему лет тридцать. Судя по голосу, не курит. Но это все, что я могла о нем сказать.

И когда он сказал, что поцеловал меня в щеку, мне оставалось только поверить ему на слово.

А чего я хотела? Поиграть в Белоснежку? Вот является прекрасный принц, целует меня, и раз! «Здравствуй, Эльза, я Такой-то, бла-бла-бла, я тебя разбудил, давай поженимся!» Если бы я в такое верила, меня постигло бы горькое разочарование, ибо ничего подобного не произошло. На самом деле все гораздо прозаичнее. Я бы перевела это так: «Привет, я ошибся палатой (во всяком случае, я так думаю, потому что иначе совсем непонятно, как он сюда попал) и решил перекантоваться здесь, пока ливень не кончится» (я уже несколько минут слышала его шум за окном). И теперь мой гость глубоко, размеренно дышал.

По-моему, он заснул.

Меня разбирало любопытство. Вот любопытство не имеет отношения к химии, это мне пока что понятно. Итак, мне было очень любопытно узнать, кто же это сидит рядом со мной на стуле. Выяснить это я никак не могла, оставалось только воображать. Правда, хватило меня ненадолго. До сих пор, если не считать врачей, медсестер и уборщицы, ко мне в палату входили только люди, которых я знала. Мне оставалось только представить себе, во что они одеты, вот и все. А тут мне ничего не светит, никаких данных, кроме его голоса.

* * *

Между прочим, вполне приятного голоса. И вообще, хоть какое-то разнообразие. Это первый новый голос за полтора месяца, так что, будь он даже хриплым или нудным, мне бы все равно понравился. Дружки моей сестрицы никогда не разговаривают; единственное, что я иногда различаю, это их слюнявые поцелуи – если парень вообще входит в палату, а не ждет в коридоре. Но у этого нового голоса действительно был какой-то особый тембр, одновременно легкомысленный и страстный.

А еще этот голос помог мне уточнить, какое сегодня число.

В самом деле, я нахожусь здесь целых пять месяцев, и сегодня, по всей видимости, у меня день рождения. Одно странно – почему меня не поздравила сестра? Может, решила, что это ни к чему? Или попросту забыла? Хотелось бы на нее разозлиться, но я не могу. Но все-таки, тридцать лет – не пустяк, такое обычно празднуют. Или я ошибаюсь?

Со стула послышалось какое-то шевеление. До меня донесся мягкий шорох, и я поняла, что он снимает свитер. Он задержал дыхание, просовывая голову через ворот, и слегка запыхтел, освобождая руки от рукавов. Свитер он вроде бы отложил в сторону и снова мерно задышал.

Я напряглась. По крайней мере, мне нравилось думать, что это так. Все живое во мне – то есть только мой слух – вцепилось в новое впечатление как в спасательный круг. Я слушала, слушала и слушала. И понемногу набрасывала в воображении его портрет.

Дышал он спокойно. Наверное, опять заснул. Дождь за окном стучал совсем тихо, и я улавливала, как трется его майка о пластиковую спинку стула. Наверное, он не очень крупного сложения, иначе не дышал бы так легко. Я попыталась сравнить его со своими знакомыми, но мы редко прислушиваемся к дыханию людей. Иногда я слушала, как дышали мои бывшие, если просыпалась раньше их. Некоторые говорили, что это нелепо; как правило, эти надолго не задерживались. Помню одного – он дышал в три присеста; мне это показалось уморительным, но я удержалась от смеха, чтобы его не разбудить. Он тоже вскоре получил отставку.

Вообще моя личная жизнь была довольно беспорядочной. По сравнению с сестрицей романтических увлечений у меня было гораздо меньше, и длились они недолго. Насколько я помню, около десятка. Некоторые совсем короткие, другие чуть длиннее. В данный момент у меня никого нет. Вот и хорошо: не знаю, как повел бы себя парень, узнав, что я в коме. Бросил бы меня сразу или немного выждал? Исчез бы, не сказав ни слова, или, как советуют врачи, пришел бы сказать мне, что между нами все кончено? Ему было бы нетрудно это сделать, он ведь думал бы, что я все равно ничего не слышу. И был бы прав – если говорить о первых четырнадцати неделях. В общем, я одинока и этому рада. Мне и так тяжело слушать при каждом визите рыдания матери – не хочу, чтобы тут рыдал кто-то еще.

Пока все эти воспоминания бродили у меня в голове, я сосредоточилась на своем дерзком посетителе. Теперь он дышал еще глубже. Видимо, и впрямь крепко заснул. Я сфокусировала на нем все внимание. Я не хотела, чтобы это кончилось. Единственное развлечение, единственное новое впечатление, почти единственное напоминание, что я все-таки отчасти жива. Потому что меня не очень-то радуют регулярные визиты сестры, обходы медсестер и столь же регулярные слезы матери. А сейчас как будто круги от камня пошли по воде. Обстановка изменилась. Я затрепетала бы в предвкушении, если бы могла двигаться.

Мне хотелось, чтобы время остановилось, но время не останавливается. Все, что у меня есть, – короткий отдых, который незнакомец позволил себе в моей палате. Как только он уйдет, все вернется на круги своя. И я останусь с этим подарком на день рождения. Хотелось бы мне улыбнуться этим мыслям.

Внезапно лязгнула защелка на двери. Я услышала голоса, и во мне вспыхнула радость. Я узнала Стива, Алекса и Ребекку. Похоже, у них все хорошо – голоса звучали весело. А мне вдруг захотелось попросить их замолчать, чтобы не разбудить моего гостя. Но, как всегда, я не могла ничего сделать, а кроме того, мне было интересно, как он объяснит им свое присутствие.

По звуку шагов и голосов я поняла, что трое моих друзей подошли ближе и вдруг остановились.

– Ой, глядите, кто это? – воскликнула Ребекка.

– Ты его знаешь? – спросил Алекс.

Должно быть, Ребекка отрицательно покачала головой. Я услышала, как они обступают стул и, наверное, наклоняются над моим посетителем.

– Надо же, спит, – сказала Ребекка. – Не будем будить?

– Будем! – бросил Стив. – Пусть катится отсюда!

– Он же никому не мешает, – возразила Ребекка. – А вдруг это друг Эльзы? Пригласим его отметить с нами. Или ты против?

– Н-ну-у-у…

Я представила себе надутую физиономию Стива. Я знаю, что несколько лет назад он питал ко мне слабость. Девушки-альпинистки – редкость, даже если живешь в горах. Ребекка бросила это дело три года назад, ей стало слишком страшно. Она и меня пробовала отговорить – наверное, мне следовало ее послушать. Но я слишком увлеклась. И Стив моментально в меня влюбился. Но в то время у меня был парень, так что я сразу дала ему понять, что вижу в нем только напарника в связке. Остальные друзья были для меня тяжеловаты, я искала кого-то своей весовой категории, а Стив оказался как раз нужной комплекции. Мы с ним великолепно сработались. Как только он уразумел, что я не лягу с ним в постель, тут же присвоил себе роль старшего брата. До чего же приятно сознавать, что тебя кто-то опекает – особенно когда ты всю жизнь была старшей. А тут еще Ребекка и Алекс стали встречаться, и у нас образовались две дружные парочки. Вот и сейчас Стив выступал в привычном репертуаре. Старший брат не разрешает приставать к сестренке.

– Стив, остынь! – вмешался Алекс. – Ну что такого может произойти в больнице? Ясное дело, это друг Эльзы, вот и все! Ну, заснул, и что, скандал теперь устраивать? Вопрос в том, будить его или начинать праздновать самим?

– По-моему, он уже сам все за нас решил, – заметила Ребекка.

И действительно, я услышала, что мой посетитель просыпается. Я вообразила, как он открывает глаза, как его взгляд фокусируется на окружающих, и мне стало смешно, когда я представила его изумление при виде трех человек, уставившихся на него.

– Ты кто такой?

Да, Стив не терял времени даром. Держу пари, что он чуть ли не вплотную подошел к незнакомцу и сверлит его сощуренными глазами, словно лазером, – ну, вылитый Супермен. Я успела сосчитать до пяти, прежде чем мой гость все тем же мелодичным голосом ответил:

– Я? Друг.

– Ага, как же!

– Правда. Говорю тебе, я ее друг.

Я была права, ему около тридцати. Иначе он не стал бы «тыкать» Стиву.

– Ага, как же!

– Стив, кончай, – вмешался Алекс.

– Я его знать не знаю, и мне непонятно, какого черта он тут делает, – огрызнулся Стив. – А я желаю знать, кто он такой и что здесь потерял! В это отделение мышь не проскочит, пока на входе не прощупают!

– Вот поэтому он никому ничем не угрожает!

– Ага, как же…

Мой незнакомец выпрямился и натянул свитер.

– Слушай, а ты другие слова знаешь?

Ой-ой-ой! Мой гость понятия не имел, во что вляпался. Мне бы его остеречь, но уже слишком поздно. Судя по звукам, Стив схватил его за грудки и приподнял со стула.

– Ты за кого себя принимаешь?!

– Стив, прекрати! – крикнула Ребекка.

– Да кто это, мать его, такой? – повторил Стив.

– Оставь его в покое! – сказал Алекс. – А ты давай извинись, иначе мы никогда не договоримся.

Алекс, благородный наш рыцарь. Понимаю, за что Ребекка в него влюбилась.

– Ну, извини, – равнодушно произнес мой посетитель. – Отпусти меня уже, а?

Я услышала угрюмое ворчание Стива и поняла, что он выпустил незнакомца из своей хватки. Затем услышала, как Стив сел рядом со мной на кровать. Простыня около моего уха зашуршала.

– Прости, Эльза, – прошептал Стив, гладя меня по голове. – Ну и бардак мы тебе устроили в твой день рождения!

Его голос дрогнул, он сдерживал слезы. Он все еще винит себя, что не проверил мой узел и не смог помешать мне упасть в расщелину вслед за лавиной. Как я поняла, именно Стив разыскал меня под снегом. Врач сказал, что это настоящее чудо. А я знаю, что нам помогла существующая между нами крепкая связь. Старший брат – он всегда выручит.

Но сегодня, должна признаться, он перегнул палку.

– Ладно, проехали! Эльза, мы принесли тебе торт. И тридцать свечек. Ты наверняка не захотела бы их задувать, но я все равно тебя заставила бы. И еще маленький подарок в придачу.

От голоса Ребекки мне стало тепло (то есть я вообразила, что мне стало тепло). Она зашуршала целлофановым пакетом. Втыкать в торт свечки ей наверняка помогал Алекс. Тут мой посетитель встал.

– Так ты правда друг Эльзы, да?

Ну вот, опять Стив за свое. Если я когда-нибудь выйду из комы, я с ним серьезно поговорю!

– Да.

– Ну и как ее зовут?

– Эльза. Кстати, ты сам это повторил минимум три раза.

– Фамилия?

– Билье. И сегодня ей исполняется тридцать лет.

– Ну да, Ребекка только что об этом сказала.

– Это что – допрос?

– Понимай как хочешь.

Весь вечер на арене: Стив, старший брат и покровитель.

– Где она учится?

Мой гость задумался всего на пару секунд:

– Она не учится. Она работает.

– В какой области?

Снова краткая пауза.

– Горы.

Я была потрясена. Он непрерывно блефовал, но блестяще выходил из положения. Я даже задумалась: может, он и вправду меня знает?

– И что именно она делает в этой горной области?

Тут я уже не надеялась, что незнакомец угадает. Профессия у меня довольно необычная. На этот раз он молчал долгих десять секунд. Алекс и Ребекка тем временем зажигали свечки, и я слышала, как они перешептываются. Незнакомец прошелся по палате и остановился. Вероятно, повернулся к Стиву.

– Послушай, – начал он. – Ты прав. Я не знаком с Эльзой. Все, что я сейчас говорил, написано вон в той тетради, которая висит в ногах кровати. Я просто посетитель, который ошибся палатой. Я просто присел здесь на минутку. Я никому не помешал. А теперь я ухожу.

Удивительно, но Стив ничего не ответил. Вместо него заговорила Ребекка:

– Может, останешься задуть свечки?

Мой гость явно изумился. В этом вся Ребекка – обаятельная и порой слишком наивная. К счастью, ее прекрасный принц всегда при ней.

– Оставайся, – сказал Алекс.

– Не хотелось бы вам мешать, – ответил незнакомец.

– Да никому ты не мешаешь. Нас будет целых четверо, Эльзе это доставит удовольствие.

Я чувствовала, что мой гость колеблется.

– Хорошо.

Он снова подошел и отодвинул стул. Кажется, он помогал Алексу достать что-то из пакета; тем временем Ребекка раскрыла историю болезни в ногах моей кровати.

– Кажется, особых улучшений нет, – сообщила она остальным. – Вообще ничего нового. А, нет. Кто-то исправил ее возраст. Здорово, что они об этом вспомнили.

– Э-э-э… Нет… Это я исправил, – признался незнакомец. – Я листал карточку, чтобы узнать, как ее зовут, и увидел, что сегодня у нее день рождения. Извините, если вам это неприятно. Наверное, не надо было.

– Да ты смеешься? Это же здорово!

– Правда?

– По мне, классно, что человек, который не знает Эльзу, все-таки позаботился исправить ее возраст в карточке. Эй, ты подарок достанешь или как?

– Ох, извини. На, держи.

– Отдай Стиву. Мне кажется, ему будет приятно его вскрыть. Хотя он и сам прекрасно знает, что там внутри!

Стив, видимо, протянул руку за чем-то и снова повернулся ко мне. Ребекка поставила торт на тумбочку рядом с кроватью. Я попыталась вообразить благоухание фруктов, огоньки свечек и грустные улыбки моих друзей.

– Ну, вот… С днем рождения, дорогая, – сказала Ребекка и задула свечки.

– С днем рождения, Эльза, – сказал Алекс.

– С днем рождения тебя, – добавил Стив.

Издалека я все же услышала шепот моего гостя:

– С днем рождения.

Он говорил тихо. Не знаю, от смущения, от грусти или по какой-то другой причине. Все равно это было трогательно. Невероятно трогательно.

– А вот тебе подарок, – произнес Стив, переходя к конкретике. – Это кольцо. Ты всегда говорила, что никогда не выйдешь замуж и не будешь носить кольцо, потому что это дурацкий обычай, а мы вот взяли и тебе его подарили. Может, ты быстрее вернешься, хотя бы чтобы наподдать нам под зад.

По всей видимости, Стив надел кольцо мне на палец. Но я не знала, на какой именно и на какую руку.

– Может, расскажешь ей, как оно выглядит?

Внезапная реплика моего гостя, кажется, застала всех врасплох.

– Нет, я не уверен, но… – продолжал он. – Но если с ней нужно разговаривать, то надо рассказывать про все, или я не прав?

Повисла пауза.

– Вот ты и рассказывай, – буркнул Стив, как будто обидевшись, что сам до этого не додумался.

– Э-э…

– Ну давай, в самом деле! Ты прав!

Мой посетитель подошел ближе.

– Значит так, оно вроде бы серебряное…

– Это белое золото, – перебил Стив.

– О, пардон, я их не различаю.

– Белое золото прочнее.

– О’кей. Так вот, белое золото. Они его выбрали, потому что оно прочнее, так что, если тебе вздумается долбануть по нему ледорубом, ему ничего не сделается.

Как бы мне хотелось рассмеяться или хотя бы улыбнуться в ответ на его шутку.

– Дальше: по всей окружности тянутся два переплетенных стебля. Как будто лианы. Или, скорее, что-то типа цветочных стеблей. Во! Как веточки жасмина, ты как раз вроде бы любишь этот аромат!

Я была потрясена. Как он догадался?

– Откуда ты знаешь? – эхом моих мыслей спросил Стив.

– Да вся палата насквозь пропахла жасмином. И запах исходит от нее.

– А ты, случаем, не парфюмер?

– Нет, я эколог, ничего общего. Я продолжу?

– Валяй.

Я поняла, что мне не терпится услышать продолжение.

– Оно блестит и действительно очень милое. Оно у тебя на правой руке, на безымянном пальце.

Я почувствовала легкое разочарование. Даже почти рассердилась на Стива, который его прервал.

– Идем дальше. Торт у нас грушевый, – продолжал незнакомец. – Ребекка тебя обманула, она воткнула в него тридцать одну свечку, просто чтобы над тобой подшутить, и я могу тебе сказать, что у тебя отличные друзья, раз они пришли поздравить тебя с днем рождения после двадцати недель твоего отсутствия.

Вот тут молчание стало гнетущим. На какое-то мгновение я почти успела испугаться, не утратила ли я слух. Но меня тут же успокоил стук дождевых капель по оконному стеклу. Еще я услышала, как кто-то сморкается. Готова поспорить, это была Ребекка. А Алекс, наверное, обнял ее. И все искали себе занятие, как будто пытались разогнать печаль, отравившую воздух в палате. Началась раздача торта, по картонным тарелочкам заскребли ложки.

– Может, расскажешь что-нибудь о себе? – предложила Ребекка немного погодя.

– Что? – спросил мой посетитель.

– Ну, представься хотя бы для начала, было бы неплохо. И мы пока не очень-то поняли, как ты сюда прошел. Мне, например, очень интересно больше узнать о человеке, способном за пять минут выудить столько информации о незнакомой женщине.

– Меня зовут Тибо. Мне тридцать четыре года. И сейчас мне полагается сидеть в палате брата, который пострадал в ДТП.

– Ох, ничего себе! Я надеюсь, с ним ничего серьезного? – участливо воскликнула Ребекка.

– Довольно серьезно. Он, конечно, оклемается, хотя я бы этого не хотел. Он сбил насмерть двух девочек, потому что был пьян. Реально, я больше не хочу его видеть.

– О-о…

Снова повисло молчание. Я обдумывала услышанное. Личность моего посетителя постепенно начала вырисовываться, но не хватало кое-каких важных деталей. И я сомневалась, что кто-нибудь из друзей попросит его описать себя. Тибо. Нужно запомнить это имя.

– А как вообще это случилось? – вдруг спросил он. – Ну, помимо «схода лавины при альпинистском восхождении».

Стив встал. Прохаживаясь туда-сюда по палате, он начал рассказывать то, о чем я уже знала. Затем я все так же покорно выслушала продолжение – с того момента, как меня нашли. Я узнала еще одну подробность: оказывается, меня эвакуировали с горы на вертолете. Какая досада – я всегда мечтала пролететь над этим ледником. Но тогда я уже потеряла сознание и ничего не видела. Мой посетитель задал еще несколько вопросов и дошел до моего любимого. Как бы мне хотелось ответить ему самой…

– Но почему она этим увлеклась? В смысле, почему она стала альпинисткой? Все-таки эти ваши штуки очень опасны.

– Горы у нее в крови, – сказал Стив.

– Для меня звучит неубедительно, – ответил Тибо.

– Ты вообще знаешь, что такое счастье?

– Это подвох?

– Так вот, Эльза – она знает, – сказал Стив, пропустив шпильку мимо ушей. – Когда она идет наверх, она становится самой собой, она счастлива. Она сияет. Сияет, как звезда на небосклоне. Горы – ее родная стихия. Более того, они стали для нее не только увлечением, но и профессией.

– Она что, проводник?

– Нет, стать проводником она не смогла. Она работает в организации, составляющей карты пеших маршрутов. И специализируется на ледниковых зонах.

– А я и не знал, что есть такая профессия. Хотя пользовался подобными картами.

– Ну так вот. Горы – это она. И когда идешь с ней на ледник, то как будто видишь ее обнаженной. Уязвимой до крайней степени. Все эмоции, все ощущения наружу. Настоящий подарок для тех, кто рядом.

– Угу… Ты в нее влюблен?

Тибо спросил это вполне серьезно. И с учетом того, что только что говорил Стив, мне тоже было интересно услышать ответ.

– Был влюблен. Теперь я ей вроде старшего брата… Но я не справился.

– Не говори так. Ты же не виноват, что эта ее шестерка была плохо затянута.

– Восьмерка, – поправил Стив. – Но я был обязан проверить.

Ребекка принялась собирать тарелки и ложки, чтобы не дать всем опять погрузиться в молчание. Похоже, наш скромный праздник близился к концу, и мой посетитель собрался уходить.

– Ладно… Спасибо за торт и за то, что позволили мне остаться.

– Ты уверен, что не хочешь посидеть еще немного? – спросил Алекс.

– Нет. Пойду за матерью и кузеном, они, наверное, меня обыскались.

– Хорошо. Приятно было познакомиться.

– Мне тоже. Попрощаетесь с ней за меня?

– Да ты, в общем-то, и сам можешь это сделать, – сказала Ребекка.

– Хм…

Мой посетитель немного поколебался, потом я услышала, что он подходит. Еще недавно, когда мы были наедине, он вел себя смелее.

– Мы обычно целуем ее в лоб, – сообщила Ребекка. – Это единственное место, где не так много проводов.

– Ага, ладно.

Я услышала звук поцелуя, но и в этот раз ничего не почувствовала. А еще услышала, как он едва слышно прошептал мне на ухо, перед тем как выпрямиться:

– До свидания, Эльза.

Он отошел. Остальные суетились, собирая вещи.

– Еще раз спасибо, я пошел.

– Знаешь, ты приходи еще.

Конечно, это предложил Алекс.

– Да… Спасибо, очень любезно с вашей стороны. Я только не знаю…

– Да ты не сомневайся, – сказала Ребекка. – Ей будет приятно, если ее навестит еще кто-нибудь, кроме нас. Точно.

– Прекрасно. До свидания.

Дверь закрылась. Мой посетитель ушел. А вместе с ним – та малая толика радости, которая мне сегодня досталась.

– Стив! – окликнул Алекс. – Ты чего затих? Тебе не нравится, что я предложил ему заходить еще?

– Да нет, все нормально.

– Тогда что такое?

– Смотри – пошел снег, а она так его любила.

В каждом его слове звучала неизбывная печаль. И я начала думать, что мне было легче наедине с Тибо. Меньше переживаний. Я слушала, как мои друзья укладывают сумки и одеваются. Потом услышала, как они поочередно целуют меня в лоб, и ничем не могла им ответить.

Когда дверь тихонько закрылась, снова наступила полная тишина. Даже дождя больше не было слышно. Даже дыхания, кроме моего собственного.

Хорошо бы, чтобы он вернулся.

Тибо

Мать смотрела в окно машины, а кузен, сидевший сзади, говорил по мобильнику. Я механически крутил баранку, развозя всех по домам. Маршрут я знал наизусть, но надо бы внимательней следить за дорогой.

Нечего и надеяться. Мысленно я был совсем не здесь.

В той палате. Номер 52. Я посмотрел, когда уходил. Под номером висела фотография горы, необычной, сплошь покрытой ледниками. Я понял, что именно эта картинка ввела меня в заблуждение. Когда я спустился в раздевалку, кузен уже ждал меня. Он хотел выяснить, где я пропадал все это время. Безрезультатно, я не сказал ни слова. Мать вышла через несколько минут, ее глаза покраснели от слез. Сейчас она немного успокоилась. Можно подумать, что больницы – это огромный магнит для слез, хотя иногда нас и дома ждут сюрпризы.

Мне хотелось поскорее доставить ее на место. Все эти эмоции меня утомляли. Не то чтобы я ее осуждал, вовсе нет. Она в полном праве горевать, я наверняка был бы в таком же состоянии, окажись мой ребенок на больничной койке. Но в сравнении с тем, что происходит в палате 52, история с моим братцем – это так, пустышка.

Я сам не ожидал, что на меня это так подействует. Я просто заскочил немного покемарить, а в результате на меня свалилась целая куча новых лиц и событий. Те трое оказались симпатичными ребятами. Даже этот Стив – строит из себя старшего брата и покровителя, а на самом деле просто беспокоится. И очень грустит. Прямо как моя мать. Вот это меня и раздражало. Вдобавок он явно ревновал, только непонятно с чего. Если он и вправду в нее не влюблен, ему нечего опасаться. Впрочем, если влюблен, тоже нечего.

А эта девушка, Ребекка, просто чудо. Чуточку простовата, но милая. А ее парень, Алекс, удивительно приятный и вдобавок такой дружелюбный. Хорошо было бы, наверное, еще раз с ними встретиться, разогнать тоску. Но тут я понял, что никак не могу с ними связаться, разве что положить на видном месте в палате 52 записку, что-то типа: «Привет, это Тибо, тот парень, что заснул здесь в прошлый раз. Если захотите пообщаться, вот мой телефон». В общем, дохлый номер.

Вообще, единственная, с кем я действительно мог бы снова увидеться, – девушка, с которой я все равно не поговорю. Потому что она мне не ответит.

Эльза. Цветок жасмина, оплетенный проводами и трубочками. Я не догадался спросить, зачем их такая уйма. Ни черта не смыслю в медицине. Хотя, между прочим, занимаюсь «медициной Земли», как некоторые это именуют. Но что касается человеческого тела, тут я полный профан. Когда лечащий врач моего брата начал разъяснять мне, что там с его травмами, я отключился уже через пять секунд. Мать – та терпеливо выслушала его, хотя понимала не больше моего. Мой кузен – препод физкультуры, и он пытался перевести нам все это на нормальный человеческий язык, но, честно говоря, у меня кровь стыла в жилах от вида полицейского за дверью палаты, так что я почти не слушал.

К счастью, полицейского там больше не было. Братец дал письменные показания. Суд состоится через четыре месяца. Как раз столько времени ему нужно, чтобы оправиться после аварии. А пока его квартира пустует. Мы с кузеном заходили прибраться и вынуть продукты из холодильника, иначе, пока хозяина нет, тут начнет вонять, как на помойке. Там и так-то не сказать чтобы был идеальный порядок, но нельзя же превращать квартиру в свинарник. Попутно мы отметили, что к брату наведывалась подружка, – повсюду валялось женское белье. Девица так и не хватилась своих вещей, а может, это была просто встреча на одну ночь, во всяком случае, никто так и не позвонил.

Я припарковался на стоянке у дома матери. Снег уже начал присыпать машины. На асфальте он сразу таял, а траву запорошил тонким белым налетом. Не могу сказать, люблю я снег или нет. Идет и идет, я принимаю его как есть. Для меня снег – всего лишь еще одно дыхание планеты.

Мои пассажиры вышли. Кузен живет рядом с домом матери. Это он нашел ей квартиру, когда отец от нее ушел. Я почувствовал, как приподнялся кузов машины, избавившись от лишнего груза. Кузен снова заглянул в салон:

– А ты не зайдешь?

– Нет, не сегодня.

– Мне кажется, ей было бы приятно.

– А мне кажется, что сегодня я на это не способен.

– Свинья ты.

– Слушай, я завтра приду. Но именно сегодня – не могу.

Кузен взглянул на меня – он почти удивился, что я заговорил о завтрашнем дне.

– О’кей. Осторожней за рулем.

Он захлопнул дверцу. Мать еще раз взглянула на меня сквозь стекло и помахала на прощание. Я послал ей воздушный поцелуй и повернул ключ в замке зажигания. Стоило мне выехать за ворота, сразу стало легче. Не надо мне проводить с ними столько времени, их депрессия заражает и меня. Я ее впитываю как губка.

Я ехал куда глаза глядят, пока до меня не дошло, что я рулю вовсе не домой, а в центр города. Что ж, наверное, это самый подходящий вариант. Мне не хотелось сегодня вечером оставаться одному, но и проводить время в компании тоже не хотелось. В голове царил полный кавардак. К счастью, я точно знаю, что мне требуется в такие моменты.

– Алло, Жюль?

В трубке раздался голос моего лучшего друга.

– Да, знаю, за рулем нельзя. Ты мне лучше скажи, что ты сегодня делаешь?.. Может, выберемся куда-нибудь? Посидим в баре?.. Во сколько? Раньше не сможешь? Ну ладно… Давай, до встречи!

Я нажал отбой. Раньше Жюльена было не вытащить с работы, теперь не оторвать от пятимесячной дочки. Хорошо еще, что с его женой мы дружим с института, так что, если он скажет, что встречается со мной, она поймет. Судя по тому, что я услышал, там вовсю шла подготовка к церемонии купания, кормления и всего такого прочего. Сегодня среда, так что ребенка укладывал Жюль. Эти двое наладили отличный график дежурств! Я прямо завидую им, хотя завязывать новые отношения не собираюсь. Просто мечтаю о чем-то похожем. О такой же гармонии.

С Синди гармонией у нас и не пахло; что ни день, то буря. Я пытался убеждать себя, что это тоже своего рода гармония. И был неправ. Когда я вижу, как ладят между собой Жюльен и его жена, поневоле хочется попробовать, как это. Но после разрыва с такой, как Синди, тебя одолевают сомнения: а способен ли ты еще на любовь?

В общем, пока я люблю свою работу, люблю друзей, люблю мать, даже если она без конца хнычет. А брата больше не люблю. С некоторых пор моя жизнь этим ограничивается. Я решаю, что люблю и чего не люблю. Правда, это нелегко. Но вот кого я точно не выношу, так это идиотов, которые ставят машины на бесплатных стоянках как попало, потому что из-за них приходится раскошеливаться на платную парковку. Вот как сегодня.

Раз уж все равно тратиться, я выбрал стоянку поближе к бару. Пройти придется метров двести, не больше. И отлично, потому что с этим снегопадом я бы совсем закоченел. Я припарковался очень аккуратно, чтобы никому не помешать. Убрал талончик в карман, чтобы не получилось, как в прошлый раз, когда я два часа искал его, а он лежал на приборной доске, и бегом кинулся в бар.

Переступив порог, я почувствовал облегчение: наконец-то тепло! Посетители болтают, смеются, звучит хорошая музыка, а вон и свободный столик. Я сел и положил перед собой две подставки под стакан: значит, что жду еще одного человека. Удобно с такими условными знаками. Никто не будет приставать с вопросом, свободен или нет второй стул.

Я заказал грушевый сок. Официант взглянул на меня с недоумением. Я объяснил, что приехал на машине, и больше он ни о чем меня не спрашивал. Только что не поздравил. Я знал, что Жюльен закажет пиво. Может, и я отхлебну из его кружки, чисто символически, хотя я не люблю пить перед тем, как садиться за руль. Хорошо бы мой братец вел себя так же благоразумно.

Я и пяти минут не просидел со своим соком, а передо мной уже нарисовалась девица:

– Тут свободно?

Я молча показал на вторую подставку.

– Ой, извиняюсь, не заметила. Ждешь кого-то?

– Друга.

Меня так и подмывало смеха ради сказать «подружку», а то и «дружка», потому что девица вела себя довольно странно. Сразу было видно – клеится. Хотя этот бар известен скорее как спокойное место, куда приходят просто посидеть, а не найти партнера на ночь. Я улыбнулся, вспомнив слова матери. Кажется, моя взъерошенная шевелюра отпугивает далеко не всех. Эта девица явно настроилась выставить меня на угощение. Терпеть не могу таких назойливых.

– Ты не против, если я пока составлю тебе компанию?

Долго раздумывать я не стал. У меня в голове что-то вроде книги, в которой я главный герой, – достаточно ее открыть. Если хочешь сразиться с драконом, иди на страницу 62. Если предпочитаешь спрятаться, иди на страницу 33. Девица выбрала наихудший вариант. Страница 0.

– Слушай, выглядишь ты, конечно, ничего, но у тебя не хватает мозгов понять, к кому имеет смысл подкатываться, а к кому нет. Дело это тонкое, а тонкость, похоже, не твой жанр. Я даже не уверен, известно ли тебе, что это значит. В общем, извини, но я категорически не желаю, чтобы до прихода моего друга ты составила мне компанию.

Девица обиделась, хотя я сомневался, что она поняла мои слова. Судя по всему, она не привыкла, чтобы ее так откровенно отшивали, но я был совсем не расположен к знакомству.

Наверное, она каким-то образом передала окружающим сигнал, а может, сделала свое дело пустая подставка на видном месте, но до появления Жюльена никто меня больше не тревожил. Пришел он почти в восемь. Его волосы были запорошены снегом.

– Ну и погодка! – воскликнул он, садясь напротив меня.

– Подумаешь, снежок, – сказал я.

– Да, но холод собачий! – ответил он, стаскивая вязаную шапку.

– Не говори…

Жюльен снял куртку и знаком подозвал официанта, чтобы заказать пиво. Я поднял свой стакан с остатками грушевого сока, и бармен кивнул, показывая, что понял.

– Ну, так что стряслось? – очень серьезно спросил Жюльен.

– Ничего нового. Среда.

– А, ездил к брату в больницу? Но ты же и в другие дни туда ездишь?

– Точнее говоря, вожу мать.

– По-прежнему не желаешь его видеть?

– По-прежнему.

– Тогда что не так?

– Почему ты спрашиваешь?

– Слушай, Тибо, на тебе это написано крупными буквами. Кроме того, если бы ничего не случилось, ты не стал бы звонить мне в шесть вечера. Ты ведь знаешь, что в среду вечером с Кларой сижу я.

– Кстати, как Клара? Надеюсь, я вас с Гаэль не слишком напряг?

– Не волнуйся, Гаэль спокойно с ней осталась. А Клара в полном порядке. Здорова, детский врач говорит, ребенок в прекрасной форме. Ты как, еще не раздумал быть ее крестным?

– Конечно нет. Она у вас прелесть! Ни за что не откажусь! Если так дальше пойдет, кончится тем, что я на ней женюсь.

– Ха! – фыркнул Жюльен. – Ладно, значит, у тебя появилась девушка?

– Нет. Хотя… Может быть. Но это совсем не то, что ты думаешь.

– А что тогда?

Я поставил стакан на стол и откинулся на спинку стула.

– Одна девушка, ее друзья, мой брат, полиция, куча проводов, жасмин и поездки в больницу.

– Стоп-стоп-стоп! Погоди, я ни черта не понял.

Подошел официант с пивом и бутылкой грушевого сока. Мы поблагодарили его, и я налил себе сока. Пролил немного на стол и кое-как вытер.

– А теперь еще раз и по порядку, хорошо? – попросил Жюльен.

– Ага… Сейчас.

Руки у меня были в липком соке, и я полез в сумку за платком. С тех пор как я стал возить мать в больницу, у меня всегда при себе запас.

– А случилось со мной вот что.

И я рассказал ему, что произошло днем, когда я забрел в чужую палату. Жюльен терпеливо слушал. Я договорил, но он продолжал молча глядеть на меня.

– Что скажешь?

– А что ты хочешь услышать? – ответил он. – Ну, занятная история.

– Занятная? Не сказал бы.

– Ну, любопытная, если тебе больше нравится. Мне другое интересно – почему тебя это так взволновало? Ну, ошибся палатой, с кем не бывает!

Жюльен ждал объяснений. Сейчас я выскажу мысль, которая последние три часа вертелась у меня в голове, не давая покоя.

– Скажи, почему мне хочется поменять местами эту девушку и моего братца?

Жюльен был озадачен. Я увидел это по его глазам.

– Ты хочешь, чтобы она очнулась, а твой брат лежал в коме?

– Именно.

– Ты сам прекрасно знаешь почему.

– Нет, не знаю.

– Брось, Тибо. Ты до сих пор в ярости, что твой брат сбил двух девочек. И, честно говоря, никто не может тебя за это упрекнуть. На твоем месте я чувствовал бы то же самое. А та девушка, Эльза, не сделала ничего плохого, и тебе хочется, чтобы она очнулась. Естественное желание – для любого, у кого есть сердце. Совершенно нормальное.

– Сердце, говоришь? Я видеть не желаю своего брата, а ты считаешь, что у меня есть сердце?

– У каждого человека есть сердце, Тибо. Вопрос только в том, что с ним делать. Твое, например, после Синди разбилось на тысячу кусков. А после истории с братом – еще на миллион. Теперь ты думаешь, что если поможешь этой девушке очнуться, то хотя бы несколько осколков снова соединятся. И ты перестанешь грызть себя за мысли о брате.

Я был потрясен. Нет, не зря Жюльен – мой лучший друг. Впервые за минувший год я почувствовал, как к глазам подступают слезы, но плакать было нельзя. Только не здесь. Только не в этом битком набитом баре. Только не в среду вечером.

– А ну-ка, пошли отсюда, – скомандовал Жюльен.

– Зачем?..

– Пошли, пошли, а то ты сейчас раскиснешь.

Жюльен залпом осушил стакан и заставил меня допить сок. Еще через пару минут мы уже оказались на заснеженном тротуаре. Холод и правда стоял собачий. Жюльен взял меня за локоть и оттащил подальше от двери. Мне все было пофиг, глаза словно заволокло пеленой, и я понимал, что это не снег.

– Вот теперь можно, – сказал он.

И тут меня прорвало. Нечасто увидишь на улице двух обнимающихся парней. Обычно окружающие думают, что это геи. Но если кто-то сейчас пройдет рядом, пусть думает, что хочет. Мне требовалось одно – избавиться от соленой воды, застившей взгляд. От вязкой слюны, скопившейся во рту. Мне надо было исторгнуть из себя свое отчаяние.

Но я просто разрыдался на плече Жюльена, прижавшего меня к груди. Сколько месяцев я не чувствовал человеческого тепла. И это тепло, исходившее от близкого друга, меня успокоило. Я проплакал несколько минут, потом холод взял верх. Жюльен протянул мне бумажный платок – с рождения дочки он всегда носит их с собой.

– Пошли к нам, – сказал он.

– В смысле?

– Сегодня ты ночуешь у нас. Я не отпущу тебя в таком состоянии.

– Но я же не пил! И никого не собью.

– Знаю, что не пил! Ты всегда был трезвенником, а уж в последний месяц… Но сейчас ты в таком раздрае… Не надо тебе сегодня быть одному. Где твоя тачка?

– На платной парковке, тут, рядом.

– О’кей, давай ключи, я сам поведу.

Я покорно отдал ключи и поплелся вслед за Жюльеном на парковку. Оплатил стоянку и сел на пассажирское место. Странно сидеть пассажиром в собственной машине.

Жюльен хорошо водит. Езда меня убаюкала. Жил он совсем недалеко, так что добрались мы быстро. В бар он пришел пешком. Его жена встретила нас радостной улыбкой.

– Тибо! – воскликнула она приглушенно – наверное, малышка уже спала.

– Привет, Гаэль, – улыбнулся я в ответ. – Извини за вторжение.

– Не извиняйся, – сказала она, целуя меня в обе щеки. – Жюльен меня предупредил по телефону. Я успела постелить тебе в комнате Клары. Только смотри, не храпи слишком громко! И потом, заранее прости, но около четырех утра мы тебя потревожим. Я буду ее кормить.

– Ну что ты! Это же моя маленькая принцесса, я не рассержусь. Погоди-ка… Ты говоришь, Жюльен тебя предупредил? Когда это ты успел? – спросил я, повернувшись к другу.

– Послал эсэмэску со своего телефона, пока ты рыдал у меня на плече.

– Негодяй! Ты мне даже не сочувствовал!

– У меня от твоих слез вся куртка промокла, нужно было срочно что-то предпринимать.

– Как надоест препираться, – вмешалась Га-эль, – можете пойти поесть, там на кухне осталось. Тибо, если хочешь принять душ, я приготовила тебе полотенце.

– Спасибо, Гаэль, это так мило с твоей стороны.

– Ну, ты для нас сделал бы то же самое, – ответила она.

– Все равно спасибо!

Супруги обменялись беглым поцелуем и парой слов о дочке, а я пока снял куртку и ботинки. Гаэль сказала, что оставить вещи я могу у Клары – девочка еще не спит.

Войдя в детскую, я словно попал в другое измерение. Раньше здесь был кабинет Жюльена; теперь он перетащил все свое имущество в гостиную, освободив место для диван-кровати. В гостиной остался только узенький диванчик – раскладной там уже не помещался. Квартира у них небольшая, но для дочки они выделили лучшую комнату.

Я наклонился над детской кроваткой. Клара уставилась на меня как на инопланетянина и тихонько перебирала пальчиками, обратив ко мне свое ангельское личико. Да, Гаэль с Жюльеном потрудились на славу.

Я оставил маленькую принцессу и огляделся. Диван уже был разложен, подушка и пуховое одеяло выглядели очень соблазнительно. Гораздо соблазнительней, чем та девица, что клеилась ко мне в баре. Я тихо вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь. Гаэль сидела в гостиной и смотрела телевизор, а Жюльен ждал меня на кухне.

Сначала я не собирался садиться за стол, но теперь, проплакавшись, вдруг понял, что голоден как волк. За ужином мы болтали о том о сем. И о Кларе тоже – понятное дело, когда у тебя ребенок, он важнее всего. Мы с Жюльеном убрали со стола, и Гаэль объявила, что идет спать. Ей придется встать в четыре утра, чтобы дать малышке бутылочку с молоком, когда та заплачет. Я предложил Гаэль подменить ее, – пусть отоспится.

– Ты правда готов?!

– С удовольствием! Я должен быть образцовым крестным, ведь так?

– Здорово, большое тебе спасибо! Наконец-то мы сможем проспать до утра.

– Тогда говори, где все это хозяйство? – спросил я, оглядывая кухню.

– Все тут, – сказала Гаэль, указав в угол рабочего стола. – Только подогреть на водяной бане.

Гаэль поцеловала нас и ушла в спальню. Я сказал Жюльену, что пойду в душ.

Горячая вода буквально вернула меня к жизни. Я постоял под душем подольше, хотя и знаю, что для планеты это не очень-то полезно. Но это действительно здорово, и вообще, мне было так скверно, что планета, решил я, пожалуй, потерпит.

Когда я вышел, Жюльен сказал, что тоже идет спать. Я еще немного посидел перед теликом, потом выключил везде свет. У меня даже не было с собой книжки, но в любом случае я не был уверен, что захочу почитать на ночь.

Я тихонько вошел в комнату Клары и забрался под одеяло. Простыни были ледяными. Замечательно, когда есть кому их согреть, но этого «кого-то» у меня нет, и к тому же я не уверен, что готов найти этого кого-то…

Через две приоткрытые двери я слышал перешептывание Жюльена и Гаэль. Потом шуршание простыней. Думаю, я подарил им нечто большее, чем ночь сна. Меня ничуть не смущала мысль, что они занимаются любовью в соседней комнате. Я знал, что им хорошо вдвоем.

Наверное, я ненадолго заснул, но около двух часов ночи снова проснулся. Я лежал и ворочался в постели, стараясь не шуметь. Вчерашняя поездка в больницу прокручивалась в голове, как одежда в стиральной машине. Медленно текли минуты, пока наконец я не услышал, как Клара завозилась в кроватке. Я пошел на кухню, согрел бутылочку и вернулся, прихватив подушку для кормления. Не знаю, кто это придумал, но штука потрясающая – не нужно напрягаться, пока ребенок сосет молоко. В первый раз, когда мне довелось кормить Клару без этой штуки, я проклял все на свете. Жюльен и так справляется. А мне она просто необходима.

Я осторожно взял Клару на руки, пока она не расплакалась, уложил ее между собой и подушкой и сел в постели, привалившись для удобства спиной к стене. Клара приникла крошечным ротиком к соске. Ее причмокивание убаюкивало меня. Когда бутылочка опустела, я отложил ее в сторонку. Так мы и заснули, обнявшись.

Эльза

Интересно, до каких пор я буду только слышать, и больше ничего? Интересно, проснусь ли я когда-нибудь полностью? Из разговоров врачей я поняла, что почти не способна дышать самостоятельно. Знаю, что они регулярно проводят проверки, знаю, что могу продержаться несколько часов, пока они не придут к выводу, что я слишком слаба, чтобы дышать самой. Сложная штука – механика человеческого тела. И вместе с тем волшебная. Вот как я могу продолжать дышать, хотя бы несколько минут, хотя абсолютно ничего не ощущаю?

Если я выйду из комы, надо будет еще и про это спросить. Вот мой врач удивится! Тот самый, который приходит всего раз в неделю. Будет настоящий допрос.

Сегодня суббота. Сестрица навещала меня три дня назад, значит, вернется только через четыре дня. Может, сегодня придут родители. В конце концов, в среду у меня был день рождения.

И прошел он отлично! Я смогла услышать голоса своих друзей, которые давно не появлялись. Смогла представить себе, как они едят именинный торт, задувают свечки и распаковывают для меня подарок. А еще я смогла кое с кем познакомиться.

Тибо. Я запомнила это имя. Странно, но я очень боялась его забыть. А ведь моя память ничуть не пострадала, несмотря на состояние овоща, в котором я пребываю. Но все-таки я боялась. И впервые за последние полтора месяца мне не снилось мое падение. Мне вообще ничего не снилось. Глубокая непроницаемая тьма. Вполне достаточно, чтобы констатировать: я хорошо отдохнула.

Сегодня утром, как всегда, пришла санитарка, которая за мной ухаживает. Она меня помыла, почти целиком. Привела в порядок волосы, то есть я надеюсь, что привела, а не сотворила из них какую-нибудь кошмарную мочалку. Вообще-то они у меня послушные, но управляться с неподвижным телом не так-то легко. Я слышала, как она их расчесывает, а что было дальше, уже не могла определить. Мне не всегда удается понять, чем занимаются окружающие. Для сравнения нужны какие-то отправные точки. Поскольку я не помню, как меня причесывала мать, мне трудно представить себе, что делает со мной санитарка. Зато я точно знаю, что она забыла смазать мне губы бальзамом, иначе я бы уловила звук, с каким вязкая масса размазывается по губам. Пропустить сутки – это, конечно, не трагедия, мне не с кем разговаривать, но вообще-то я дорожу своими губами.

На работе у меня меньше чем за месяц уходил целый тюбик. Некоторые люди на улице хватаются за мобильник, как за спасательный круг, а я в горах каждый час хваталась за бальзам для губ. Губы у меня быстро пересыхают и становятся как картон, а это довольно неприятно.

Возможно, вы спросите, ради чего все это. Ради меня самой. Не ради мужчин, которых я целовала, а скорее из-за того, что я их целовала. Встреча двух пар губ – это подлинное чудо. Ужасно люблю целоваться, ничего не могу с собой поделать. Зато никогда не пользуюсь помадой, даже по самым торжественным поводам. Не те ощущения.

А сегодня санитарка забыла про бальзам. Наверное, кто-то ее позвал из коридора. Она поспешила закончить процедуру и быстренько сбежала. После этого я слышала только обычную дневную суету больницы. По субботам здесь куча посетителей. Приходят ко всем, кроме меня.

Хотя нет. Прошу прощения, это я глупость сморозила. До меня донесся скрип двери. Узнала походку матери и грузные шаги отца. Оба разговаривали шепотом. Мне это не понравилось. Как будто в морг пришли. Мне хотелось крикнуть, что я все еще здесь, рядом, живая, но они продолжали переговариваться вполголоса, словно не хотели, чтобы я услышала.

– …возникает вопрос. Ведь уже пять месяцев, Анри.

– Да как ты смеешь?

Даже в шепоте отца прорывалось возмущение.

– Я просто ставлю себя на ее место, – ответила мать. – Что бы я думала обо всем этом? Неужели продолжала бы упорствовать?

– Как ты вообще можешь себе представить, что значит быть на ее месте?

– Я пытаюсь! И хватит уже спорить, ты нарочно меня нервируешь!

– Нет, я просто взвешиваю все за и против. Речь идет об отключении нашей дочери от аппаратуры жизнеобеспечения, а не о цвете нового ковра!

Если бы я могла чувствовать, как в моих жилах течет кровь, сейчас я ощутила бы, как она заледенела. Уже потому, что отец в некотором роде вступился за меня. И потому, что родители сейчас размышляли, не пора ли отключить приборы, поддерживающие мою жизнь.

– А если она сможет дышать самостоятельно? – предположила мать.

– И через два часа опять начнет задыхаться.

– А если она вообще больше не хочет бороться за жизнь?

– Прекрати решать за нее, – отрезал отец. – Ты ничего не знаешь.

– Анри!

– Что «Анри»?

– Подумай как следует!

Повисла долгая пауза. Возможно, отец ответил каким-то жестом или просто промолчал.

– Хорошо, подумаю, – наконец произнес он. – Но не сегодня.

Я сознательно отключилась от их разговора. Меня здесь нет. Я погрузилась в грезы, чуть ли не в бред, и осталась наедине со своими мыслями. Когда все время говоришь сама с собой, недолго и свихнуться. Правда, когда слушаешь других, иногда ощущаешь еще больший хаос. Я осознала, что родители еще здесь, когда они уже собирались уходить. Не дело это, вот так отключаться. Они приходят повидать меня, поговорить со мной. Может, надеются, что я их слышу. Сестра, по крайней мере, надеется. А я уделяю им всего-навсего пять минут внимания – четыре в начале, одну в конце. Хотя, честно говоря, мне наплевать. Им-то откуда это знать?

Родители вышли из палаты. Мне не досталось даже поцелуя, или он был таким легким, что я его не услышала.

Я приготовилась снова остаться наедине с собой, как вдруг дверь скрипнула снова. Наверное, мать забыла пальто или шарфик. Хотя нет, походка не ее. И не отца. Более легкая и при этом нерешительная. Это точно не моя сестрица, она бы сразу заявила о себе. Наверное, санитарка вернулась закончить мой утренний туалет. Может, вспомнила, что не смазала мне губы бальзамом.

– Привет, Эльза.

Шепот долетел до меня, как легкий бриз. Зато имя ворвалось в память целым ураганом. Тибо. Он вернулся. Не знаю зачем. Хотелось верить, что он этого просто захотел. Впрочем, какая разница – он здесь, а значит, будет что-то новое, даже если он пришел только поспать.

– Все так же пахнет жасмином. Это кто же тебя так надушил?

Мне хотелось ответить, что это санитарка, которой моя мать дала флакон эфирного масла. Наверное, она слегка перестаралась.

– Ну и ладно, очень приятно пахнет, – продолжал он.

Я услышала, как он снимает куртку и даже расшнуровывает ботинки. Видимо, намерен расположиться со всеми удобствами, а это означает, что он здесь надолго. Я бы запрыгала от радости – если бы могла прыгать.

Он поставил ботинки куда-то в угол, а куртку положил на тумбочку за кроватью. Туда же отправился пуловер или свитер. Наверное, в палате жарко. Через пару секунд я получила подтверждение:

– Ну и жарища тут у тебя! Я посижу в майке, если ты не против. Не волнуйся, больше я ничего с себя не сниму, надо все же оставаться в рамках приличий.

Я слушала жадно, хотя совершенно не понимала, что он здесь делает, зачем пришел и почему так себя ведет. Зачем он вернулся?

– Тебе, наверное, интересно, зачем я вернулся? Дело в том, что я привез в больницу мать, навестить моего брата. Он лежит в пятьдесят пятой палате, не знаю, помнишь ты это или нет. С другой стороны, с какой стати тебе вообще о чем-то помнить? Ты, наверное, меня и не слышишь… Готов спорить, если я возьму тебя за руку, ты ничего не почувствуешь. Господи помилуй, я уже сам с собой разговариваю… Что со мной творится?!

Я прекрасно понимала его растерянность, но меня прямо раздирало от желания влепить ему оплеуху, чтобы привести в чувство и заставить говорить дальше. Он что, не в курсе, что с людьми в коме полагается разговаривать?

– Я ничего не знаю про кому, – внезапно сказал он. – Никогда не видел человека в коме и предпочел бы и дальше не видеть. Вроде бы я от кого-то слышал, что с ними нужно говорить, вот я и разговариваю. Но даже не надеюсь, что ты меня слышишь. Может, это и неплохо… Что-то вроде бесплатного сеанса психотерапии, плюс гарантия, что никто не узнает, о чем я говорю. Но сначала я открою окно, потому что хоть я и мерзляк, но уже сварился. Разрешения у тебя не спрашиваю – все равно ты мне его не дашь, потому что не можешь.

Я была приятно удивлена. Впервые за последние недели человек не пытался разговаривать со мной снисходительно. Обычно мои посетители из кожи вон лезут, стараясь быть обходительными, милыми и до отвращения услужливыми. Тибо был первым, кто решил, что, раз уж я все равно овощ, незачем передо мной расшаркиваться.

Я услышала, как сдвинулась оконная рама и в комнату проник воздух с улицы. Представляю, как я сейчас вздрогнула бы от холода.

– Бррр! Нет уж, у окна я сидеть не буду! – воскликнул Тибо. – Вот, а здесь в самый раз, – добавил он, придвигая стул к левой стороне моей кровати.

Раздался приглушенный звонок.

– Черт, забыл выключить мобильник! Прости, я отвечу. Даже если тебе на это плевать.

Мне стало смешно. А потом вдруг захотелось заплакать. Точнее сказать, мне захотелось, чтобы мое тело обрело способность плакать. Не от печали – от радости. Тибо, кстати, был первым, кто за эти полтора месяца вызвал у меня желание засмеяться. А ведь меня не смешили даже скользкие шуточки радиоведущего, которого слушает моя санитарка.

Тибо ответил на звонок и мгновенно превратился в консультанта по экологии.

– Погоди, что ты несешь?.. Нет, проект еще не утвержден! Служба водных ресурсов не пропустила… Да, я знаю, что водные ресурсы не имеют никакого отношения к ветряным электростанциям, но таков уж закон… Что? Сверху прессуют?.. Ну, вот, сам же понимаешь, им глубоко наплевать. Ну и?.. Угу… Слушай, сегодня суббота, расслабься. Земля до понедельника не треснет, разве что какой-нибудь психованный политик, шутки ради, нажмет на красную кнопку. Просто карнавал состоится на два месяца раньше. Тогда до ветряных установок точно никому не будет дела. Так что выдохни, а в понедельник утром вместе посмотрим. Хочешь, я приду пораньше? Так тебе спокойнее? О’кей, значит, в семь. Только учти, я в такую рань даром не встаю… Ну-у-у… не знаю. Грушевый сок?.. Отлично!

Тибо рассмеялся. Мне показалось, что я в жизни не слышала такого чудесного смеха. Я сразу же мысленно нарисовала его. Он ассоциировался у меня с трепещущим пламенем, с золотистыми крыльями, которые вздымались и опадали в такт его голосу. При каждом взрыве смеха они постепенно разгоняли окутавший меня мрак. На мгновение я взлетела на этих крыльях. Когда смех смолк, я погасла вместе с пламенем. Тибо вернулся к разговору:

– Ну, тогда до понедельника. Ровно в семь!

Он нажал отбой и пробежал пальцами по клавиатуре телефона.

– Все, вырубил. Теперь нас больше никто не побеспокоит. Во всяком случае, меня.

Я услышала, как он убирает телефон в карман куртки и снова садится на пластиковый стул.

– До чего неудобные эти стулья! Можно было бы поставить сюда что-нибудь помягче. Тебе все равно, а посетителям было бы комфортнее. Может, тогда они сидели бы тут подольше.

Тибо говорил вполне разумные вещи, но я сомневалась, что он станет тратить время на переговоры с больничным персоналом.

– Уверен, если бы ты на таком посидела, сказала бы то же самое. Давай как-нибудь попробуем, если захочешь. Вернее, если сможешь. Сам не понимаю, как это мне удалось заснуть на нем в прошлый раз.

Он сполз на краешек стула и положил ноги на мою кровать. Через пару секунд послышалось его сонное дыхание. Как он ухитряется так мгновенно засыпать? Представляю, как прекрасны его ночи! А может, все наоборот, ночью ему не спится, вот он и досыпает днем.

Но как бы то ни было, сейчас я, как и в первый раз, слушала его дыхание. Очень долго.

Еще я слушала ветер. Кажется, рядом с моим окном растет дерево. Сестра рассказывала, какого цвета его листья осенью. Наверное, эти самые листья сейчас и осыпались. Мне хотелось бы слышать хруст гравия и разговоры там, внизу, но я лежу на шестом этаже. А еще было бы приятно уловить шум уличного движения и автомобильные гудки, но всем известно, что рядом с больницей сигналить нельзя.

Мне холодно.

Нет… Что я несу? Мне не может быть холодно. Просто я вообразила, что мне холодно.

Кажется, в какой-то момент я заснула. Но не уверена, потому что я продолжала слышать все те же звуки. Шум ветра и мягкое дыхание Тибо. Мне хотелось, чтобы он проснулся и снова заговорил со мной, как раньше, без всякого снисхождения. И мое желание исполнилось через несколько секунд: я услышала, как он зашевелился.

– Черт возьми… До чего же неудобно!

Наверное, он потер глаза и потянулся, снимая ноги с моей кровати.

– В следующий раз захвачу с собой подушку!

Значит, он намерен прийти снова! О, если бы я могла завопить от счастья!..

– И в следующий раз я не стану открывать окно. Ты, может, и не почувствовала, но здесь собачий холод! Погоди-ка, я надену свитер, а потом закрою окно.

Окно закрылось. Ветер перестал кружить листья.

– Мать, наверное, в толк не возьмет, куда я делся. Ох, черт, я же просил ее позвонить. Вот дурак!

Он достал мобильник и включил его. Послышался сигнал полученного сообщения.

– Ну да, так и есть. Она меня ждет. Хорошо еще, всего две минуты. Ладно, мне пора.

Он зашнуровал ботинки, надел куртку и перчатки. Мне хорошо знаком этот звук, я много раз слышала его, когда надевала перчатки на свои руки, и узнала его без труда. Тибо подошел к кровати; я догадалась, что сейчас будет, и заранее обрадовалась.

– А теперь иди ко мне, я тебя поцелую. Ну, это я так шучу.

Как и в прошлый раз, он сдвинул в сторону трубочки, ведущие к аппаратам жизнеобеспечения. Его поцелуй продлился чуть дольше того, первого, и, как мне показалось, пришелся куда-то в середину щеки. Тибо единственный, кто решается сдвигать все эти штуки.

– У тебя прохладные щеки. Наверное, зря я открывал окно. Постой-ка… Что у тебя с губами? – воскликнул он, выпрямляясь. – Не кожа, а газетная бумага! Черт возьми, за что только здешним медсестрам деньги платят?

Он отошел, и я услышала, как хлопают дверцы шкафчиков.

– Вообще ничего здесь не оставляют! Вот у моего братца губы, как у голливудской звезды после ботокса, а про тебя совсем забыли? Непорядок. У тебя такие губы, которые так и хочется поцеловать!

И вдруг наступила полная тишина. Как будто кто-то внезапно перерезал ленту магнитофона. Хотя нет, из коридора доносился какой-то шум. Я не могла понять, почему Тибо вдруг замолчал. Может, нашел тюбик с бальзамом?

– Ладно, сейчас возьму свой.

Значит, не нашел. И, странное дело, его голос теперь звучал иначе. Не так энергично, чуть тише. Почти смущенно.

– Ага, вот. Так-то будет лучше. Никогда никому не наносил бальзам. И бывшим девушкам губы не красил, ну да ладно, будем считать, что все правильно. Даже если ты не согласна, это мало что меняет.

Легкий щелчок – это он закрыл тюбик.

– Ну, я потопал. До встречи? Хм… Ты все равно мне не ответишь. Могу только воображать, что ты посылаешь меня ко всем чертям, хотя это уже было бы неплохо. Тогда мне не пришлось бы объяснять лучшему другу, что я, сам не знаю зачем, снова тебя навещал.

На этом он замолчал. Я услышала вздох. Буду считать, что так он со мной попрощался. Я представила, что он улыбается. Хорошо бы эта улыбка была искренней, а не печальной. Послышались удаляющиеся шаги, скрипнула дверная ручка, и дверь закрылась.

Ох, скорее бы прошла неделя!

Тибо

– Ты где пропадал?

– Да так, бродил.

– А…

Мать опустила голову и принялась рассматривать свои туфли. Наверное, уже изучила их вдоль и поперек, если учесть, сколько времени она их разглядывает в последний месяц.

– А что ты делал? – продолжала она.

– Спал.

– Спал?

– Угу.

Я сказал правду, но я понимал, что семейный допрос еще не окончен. Придется взвешивать каждое слово, чтобы не пришлось выдавать всю правду.

– Ты что, нашел здесь место, где поспать? – удивилась мать.

– Да, нашел. Очень тихий уголок.

Я и тут не соврал. Даже добавил подробностей в надежде, что дальше она выпытывать не станет, и так и случилось. Моя матушка любит задавать вопросы, но быстро устает и бросает это дело. Не знаю, можно ли назвать усталостью то, что она чувствует по отношению к моему братцу. Я вообще понятия не имею, что она чувствует, кроме той скорби, что сквозит в каждом ее жесте и взгляде. И чувствую себя негодяем. Моя мать, близкий мне человек, в глубоком горе, а меня хватает лишь на то, чтобы ночевать у нее трижды в неделю. Она и сама ничего не делает, чтобы мне помочь, но это уже предел эгоизма – просить ее о поддержке в такой момент. И я решился:

– Как ты?

Мой вопрос привел ее в такое изумление, что она остановилась, хотя до машины оставалось метра четыре.

– Почему ты спрашиваешь?

– Мне давно следовало этим поинтересоваться, разве не так? Ну, как ты?

– Плохо.

– Это я и так вижу, мам. А если подробнее?

Она смотрела на меня таким взглядом, каким смотрят на рекламное объявление, пытаясь сообразить, в чем подвох. Или как будто мне было восемь лет, и она не могла понять, какой хулиганский замысел таится за моим ангельски-невинным видом.

– Твой брат совершил убийство по неосторожности, но он все равно мой сын.

Меня как ледяной водой окатили. Голос матери звучал предельно бесстрастно. Все это время я считал ее слабой женщиной, не способной справиться со своими чувствами. И позорно ошибся. Она оказалась самой сильной из всех, кого я знаю, – просто у нее, что называется, глаза на мокром месте.

– Как тебе удается примирить одно с другим? – спросил я.

– Просто я люблю его – точно так же, как и тебя.

– И этого достаточно, чтобы его простить?

– Что бы он ни сделал, не мне его прощать…

Продолжение я знаю наизусть, я это слышал тысячу раз.

– Потому что не тебе его судить, – закончил я за нее.

Мать кивнула:

– Да, нам не пристало судить твоего брата, ни мне, ни тебе. Хватит и того, что он сам себя осудил. Когда вы были маленькими, я без конца твердила вам, что нельзя судить самих себя, но признаюсь, что сейчас ему будет только полезно хорошенько обо всем подумать, благо время у него на это есть. Если я буду ему нужна, я всегда рядом. Жаль только, что я вела себя с вами недостаточно строго и не смогла ему внушить, что нельзя пьяным садиться за руль, как он сделал месяц назад.

– Ну, мне-то внушила.

– А ему нет, – вздохнула она.

– Не вини себя.

– Я и не виню. Но мне безумно жаль тех двух девочек, чьи жизни он загубил. Что ж, твой брат – взрослый человек, ему придется самому разбираться со своей совестью.

Она подошла к машине и остановилась у пассажирской двери. Я догнал ее и открыл машину. Мать стояла на месте.

– Тогда почему ты столько плачешь? – спросил я, не глядя на нее.

– Потому что моему сыну плохо.

– Он сам виноват! – буркнул я.

– Конечно. Но ему плохо, и я, как мать, должна быть рядом.

– Значит, так и будешь навещать его до самого суда, а потом ходить к нему в тюрьму?

Я чувствовал, что во мне закипает гнев, и голос звучит все агрессивнее.

– Да, – выдохнула она.

Она открыла дверь и села в машину. Я все еще стоял на улице, держась за ручку. Потом глубоко вдохнул, чтобы успокоиться, и сел на водительское место.

– Будут свои дети – поймешь, – сказала мать, когда я взялся за руль.

– Пока у меня их нет.

– Пока… – повторила она.

Мы замолчали. Я чувствовал себя на взводе. Ладно, впервые хоть что-то хорошее – мать не плачет. Думаю, наш короткий разговор ее встряхнул. И она даже не догадывается, как сильно он встряхнул меня.

Минут через пятнадцать я высадил ее перед домом и объяснил, что несколько дней буду ночевать у себя. Она равнодушно кивнула. Мне показалось, что домой я привез пустую оболочку. Уж лучше бы плакала, честное слово.

Я закоченел, пока добирался домой. Печка у меня в машине барахлит, а сегодня вообще забастовала. Я встал под обжигающе горячий душ, чтобы оттаять, и вылез из-под него красным как рак. Судя по отражению в зеркале, на голове у меня по-прежнему творилось черт знает что, но я хорошо знал, что любая попытка призвать свою гриву к порядку обречена на провал. Я взял бритву и принялся истреблять трехдневную щетину. Вообще-то по субботам я не бреюсь. Как правило, я делаю это в понедельник утром, перед работой. Но тут почему-то захотелось.

Думаю, мне просто надо было занять руки, пока мозги работали сами по себе. Потому что, кончив бриться, я принялся за уборку квартиры.

В голове все еще звучали слова матери: «Будут свои дети – поймешь». Я могу сомневаться в чем угодно, но есть одна вещь, в которой я уверен. Я хочу иметь детей. Рождение Клары окончательно убедило меня в этом. Оно убедило даже моих друзей, уже начавших терять надежду, что я когда-нибудь найду родственную душу. Если бы еще они смирились с тем, что я пока не готов ее искать…

В тот раз, когда я ночевал у Жюльена, я заснул, обнимая Клару. Так и застала нас Гаэль, когда пришла в восемь часов утра. Она даже сфотографировала нас, прежде чем разбудить. Я бережно храню это фото в своем телефоне. Чтобы когда-нибудь показать своей крестнице, как нежно держал ее крестный отец, когда ей было всего несколько месяцев.

Я так увлеченно орудовал пылесосом, что не услышал звонка в дверь. Только когда я выключил агрегат, ревущий, как реактивный самолет, я понял, что кто-то исступленно давит на кнопку звонка. Я натянул майку и понесся открывать, чуть не споткнувшись по дороге о шнур пылесоса.

– Добрый… Синди?

Передо мной стояла моя бывшая девушка – то же безупречное каре светлых волос, а талия еще тоньше, чем в моих воспоминаниях. Я застыл с разинутым ртом, вцепившись в дверную ручку.

– Здравствуй, Тибо, – ответила она. – Можно войти?

Я что-то проблеял, как дурак, и пропустил ее в гостиную. Поравнявшись со мной, Синди чмокнула меня в щеку. Все так же молча я запер дверь. Когда я обернулся, она как раз снимала пальто и скидывала туфли на каблуках. Я узнал ее черные чулки и юбку. Зато блузку она надела новую, и, должен признать, она очень ей шла.

Она заметила, что я ее разглядываю, и улыбнулась. Я успел очухаться и побежал за штанами.

– Ты что там делаешь? – спросила она.

– Одеваюсь, – ответил я из спальни.

– Ты и так был одет, – заметила она.

– Не для гостей же.

– Но это же я. Мы друг друга и голыми видели, а ты был в шортах…

Я понимал, что она права, но все же предпочел надеть штаны. На кресле валялись джинсы, я быстро натянул их и вернулся в гостиную. Синди, устроившись на диванчике, растирала ступни.

– Одно мучение с этими каблуками! – простонала она.

– Никогда не понимал, зачем вы их носите.

– Они делают фигуру изящнее. Ты не согласен?

– Я…

– А ведь тебе нравилось, когда…

Она не договорила. Незачем. Конец мы оба знали. Воспитание, требующее быть вежливым и любезным, помогло мне сохранить лицо: я опрометью кинулся в кухню.

– Хочешь чего-нибудь выпить?

– Не откажусь от вина, если есть.

– Может, где-нибудь в недрах шкафа и осталась бутылка, но гарантировать не могу.

– Ах да, я и забыла: ты же у нас месье Фруктовый Сок! – рассмеялась она.

Я обшарил кухонные шкафы и все-таки нашел бутылку вина. Очевидно, она здесь с момента нашего разрыва – братец тогда решил меня утешить и устроил импровизированную домашнюю пирушку. Через несколько минут я вернулся в гостиную с двумя полными бокалами, один с вином, другой с грушевым соком.

– А ты что пьешь? – спросила Синди.

– Как обычно.

– А…

Интересно, помнит ли она, что я люблю. Мы прожили вместе очень долго, но я всегда полагал, что она мыслит слишком «глобально». Тогда меня все устраивало, но теперь, по зрелом размышлении, мне кажется, что ей не хватало искренности. Я знал о ней все до мельчайших подробностей, она же интересовалась моими делами только по необходимости.

– Прошу… – сказал я, вручая ей бокал. – А зачем ты пришла?

– О, ты сразу берешь быка за рога! – воскликнула она и отпила глоток.

– Согласись, я имею право удивиться, разве нет?

– Ты прав. Я просто зашла узнать, как дела.

В голове у меня тут же возникла моя книга-игра. Если Синди пришла, чтобы узнать, как у меня дела, перейди на страницу 15. Хорошо, я иду на страницу 15 и читаю: «Тревога!»

– Вот как, – бесцветным голосом ответил я. – Ну, как видишь, все как было.

«Или почти как было», – добавил я про себя. Я точно не стану рассказывать ей о том, как провел последние дни.

– А что слышно у Жюльена? – спросила она. – Гаэль уже родила?

– Да, у них Клара. Она просто прелесть.

– Кто – Гаэль или Клара?

– Обе.

Она еще раз отпила из бокала и поставила его на стол, рядом с моим телефоном.

– Вот, можешь посмотреть, если хочешь, – сказал я, взяв телефон со стола.

Я собирался протянуть телефон Синди, но она встала и пересела ко мне ближе. Я пролистал фотографии, пока не дошел до той, где мы с Кларой спим в обнимку. Она долго молча разглядывала ее, затем посмотрела на меня:

– Очень хорошенькая. Это давно снято?

– Нет, всего несколько дней назад.

– Так ты у них ночевал?

Я кивнул. Мне казалось, что у нее в голове тоже имеется книга-игра. Моя застряла на странице 80: «Продолжай вести себя любезно».

– Ну, а ты как? – спросил я, чтобы избежать неловкого молчания. – Что новенького?

– О, я сменила место работы, и новое мне очень нравится.

– И в каком филиале ты теперь работаешь?

– Юго-западном.

– Но это же у черта на рогах!

– Да, но я время от времени сюда приезжаю. На выходные. Повидать родных, друзей.

– Так я отношусь к друзьям?

Тут я слегка отклонился от страницы 80, на секунду свернув к варианту: «Немного позли ее». Но, похоже, мой вопрос ничуть ее не смутил.

– Ну конечно! – воскликнула она.

– Вот как…

– А что такое? Разве я тебе не друг?

Н-да, этот вопрос тянул на десять тысяч евро. Страница 77: «Будь искренним».

– Знаешь, как-то странно утверждать, что ты мне друг, если вспомнить наше прошлое и особенно то, чем все закончилось.

– Ты все еще на меня сердишься?

Честно говоря, я сам этого не знал, но мне совершенно не хотелось пускаться в бесконечные объяснения.

– Нет, все нормально.

– Тогда почему бы тебе не считать меня другом? Она пристально взглянула на меня широко раскрытыми, изящно подкрашенными глазами. На меня пахнуло ее духами. Если меня не подводит память, духи все те же – я узнал аромат, который вдыхал на протяжении многих лет. Я слегка отодвинулся назад, чтобы увеличить расстояние между нами. Когда это она успела сесть так близко?

– Ну, так что, Тибо? Скажи мне, почему?

Ее голос понизился до шепота. Я слышал ее дыхание, ощущал запах ее кожи, смешанный с ароматом духов. Нахлынули воспоминания, и мне хотелось их прогнать. Но в то же время…

– Я… Я не знаю. Это… трудно…

Дурацкий ответ, но это единственное, что я смог из себя выжать.

Синди впилась в меня глазами, и в мгновенной вспышке памяти передо мной промелькнули все те минуты, когда она смотрела на меня точно так же. Я увидел такое же воспоминание в ее взгляде, а потом ее книга-игра подсказала ей решение быстрее, чем моя. Еще миг, и ее губы уже приникли к моим. Я ответил на ее поцелуй почти машинально.

Почти.

Какая-то часть меня наслаждалась.

Другую отчетливо мутило.

Я почувствовал, как Синди взяла мою руку и обвила ее вокруг своей талии, одновременно гладя меня по спине. Она привлекла меня к себе. Резким рывком я опрокинул ее на диван.

– Интересно, – прошептала она, с вожделением глядя на меня. – Не знала, что тебе так нравится быть сверху.

– Ты еще много чего обо мне не знаешь, – холодно ответил я.

По ее глазам было видно, что мой тон застал ее врасплох. Я поспешил закрепить успех, пока желание снова не одержало верх.

– Зачем ты здесь, Синди?

Она сжалась. Кажется, в ее книге-игре нет ответа на этот вопрос.

– А впрочем, – продолжал я, – даже не трудись отвечать. Я и так примерно представляю зачем, но мне на это глубоко наплевать.

Я встал. Синди все еще лежала на диване. Теперь ее взгляд был другим. Она смотрела на меня, как будто пыталась выбрать меньшее из зол. И я даже не мог ее в этом упрекнуть – сам я, наверное, выглядел так же.

– Уходи.

Синди не ответила, но покорно встала. Я наблюдал, как она обувается и застегивает верхние пуговицы на блузке (и когда только она успела их расстегнуть?). Я подал ей пальто и, не дожидаясь, пока она его наденет, открыл дверь.

– А ты изменился, – сказала она на пороге.

– Если бы ты в свое время постаралась меня лучше узнать, избавила бы себя от ненужных хлопот.

– Ну, попытка не пытка…

Не ответив, я захлопнул дверь.

Про «ведите себя любезно» я давно забыл.

На столе так и стоял ее полупустой бокал с вином и мой – с грушевым соком, – к которому я не прикоснулся. Я взял бокал за ножку, пошел на кухню, вылил его содержимое в раковину, а следом отправил и вино из бутылки. Бокал я выкинул в мусорное ведро – не хотелось, чтобы он когда-нибудь снова попался мне на глаза.

Вернувшись в гостиную, я понял, что мне противно даже смотреть на диван. Я взял в спальне одеяло и застелил им диван. Уже лучше. Я нашел пульт и включил телевизор. Так и сидел, потягивая грушевый сок и почти не слушая комментариев диктора.

Я чувствовал себя уязвленным.

Вот потому-то мне никто и не нужен.

Эльза

Сегодня понедельник. Никто не придет. Дни без посетителей стали невыносимо долгими. Особенно с тех пор, как в мое подобие жизни вошел Тибо. Если мне хоть чуточку повезет, он, может быть, приедет навестить своего брата, вернее, привезет мать, чтобы она его навестила. Но, возможно, в будние дни он слишком занят и не сможет найти время.

А пока я слушала возню санитарки. На сей раз она ничего не забыла. Более того, мне вдруг показалось, что сегодня она слишком уж копается! Как будто готовит меня к какой-то церемонии или еще к чему-нибудь. Мне даже показалось, что она особенно долго занималась моими губами, как будто вдруг осознала, что забыла о них в прошлый раз.

Наконец она закончила – молча, как делала и все остальное, – и покинула палату. Через несколько минут дверь со скрипом распахнулась, и комнату заполнил шум шагов и голосов. Я была потрясена этим вторжением. Откуда вдруг столько народа?

В общем гуле голосов я уловила несколько медицинских терминов. Когда на меня наваливается слишком много информации, я перестаю понимать, что происходит. Но мне хватило чутья (это так, фигура речи), чтобы опознать главного врача и группу его интернов. И наверное, именно врач сейчас хлопнул в ладоши, потому что шум тут же стих и постепенно воцарилась тишина.

Судя по звукам дыхания, вокруг меня собралось минимум пять интернов или стажеров. Ну надо же, теперь я учебное пособие! Главный врач стоял в изножье моей кровати. Он взял тетрадь с историей моих «техосмотров», как я предпочитаю это называть. Долгонько же никто ничего туда не вписывал.

– Перед вами случай номер 52, – начал врач. – Множественные травмы, в том числе черепно-мозговая. Глубокая кома около пяти месяцев. Подробности вы можете прочесть сами.

Потрясающе, теперь я даже не «тяжелый случай», а просто номер…

Судя по всему, история болезни стала переходить из рук в руки, задерживаясь у каждого на несколько секунд, не больше. Наверное, у врачей есть какое-то правило, по которому нельзя слишком долго держать перед глазами ни один документ. Может быть, их раздражает необходимость без конца все это перечитывать, или же они предпочитают взглянуть сами. А может, их специально учат схватывать суть проблемы за пять секунд. И если это так, значит, они успевают припомнить весь курс своего обучения. Хотелось бы мне, чтобы среди них нашелся человек, который решит уделить случаю номер 52 больше пяти секунд и обнаружит, что я могу слышать.

– Вот распечатка снимков ее мозга. Здесь, разумеется, только самые показательные. Здесь подборка из снимков, сделанных в июле, при ее поступлении в больницу, и снимков двухмесячной давности. Жду ваших комментариев.

На сей раз им понадобилось побольше пяти секунд. Я слышала их перешептывание, но не вникала в детали. Для меня все это уж слишком заумно, но я чувствовала, как они приходят в замешательство. Похоже, все они напряженно оценивали динамику моего состояния.

– Итак? – спросил врач. – Что вы можете сказать?

Слово взял один из интернов справа от моей кровати.

– Судя по снимкам, к ноябрю показатели улучшились по сравнению с июлем?

– Верно. Но мне хотелось бы поподробнее. Вы всегда должны обосновывать, почему думаете именно так. Жду вашу аргументацию в письменном виде к завтрашнему дню, у меня в кабинете. Придется вам поработать сегодня вечером.

Я услышала недовольный шепоток, но очень скоро интерны замолкли.

– Что еще можно сказать? – снова спросил врач.

– Простите… – подал голос другой интерн.

– Да, Фабрис?

– Можно честно?

– Здесь всегда говорят только честно. Даже если это не всегда соответствует истине.

– И можно без церемоний? – уточнил интерн, которого назвали Фабрисом.

– Между коллегами – да, – ответил врач. – В присутствии родственников больного это недопустимо. Нужно адаптировать свои высказывания в зависимости от того, кто перед вами. Сейчас вы можете говорить прямо, мы вас слушаем.

– Э-э-э… Ей хана?

Я услышала приглушенное хихиканье, но оно быстро стихло.

– Да, Фабрис, вы действительно не церемонитесь, – заметил врач. – Но объективно вы правы. С учетом данных, которые вы видите, заключений различных врачей, которые осматривали пациентку, и явного отсутствия прогресса за последние три месяца, вероятность ремиссии для нее составляет около двух процентов.

– Всего два процента? – переспросил первый интерн.

– Даже если предположить, что она выйдет из комы, мы не знаем, в какой мере полученные травмы отразятся на функциях организма. Принимая во внимание область поражений, можно ожидать нарушений речи, ограниченной подвижности правой половины тела, выраженных нарушений нервной деятельности на уровне хватания, дыхательной недостаточности, которую мы уже констатировали, а также…

Я заставляла себя думать о чем-нибудь другом. Я отчаянно пыталась отстраниться от того, что говорил врач. Не хочу больше слышать от него ни единого слова. Но слышать – это единственное, что я еще могу. И впервые мне хотелось, чтобы этого не было. Я цеплялась за любые посторонние мысли. Но в голове была только одна, и только на ней удалось задержаться – Тибо. Я почти ничего не знаю о нем и, значит, могу навоображать себе все, что угодно. На какое-то время я погрузилась в мечты, но в конце концов голос врача вернул меня обратно.

– …итак, два процента.

– Но ведь это почти нулевая вероятность? – спросил кто-то из интернов, кого я еще не слышала.

– Да, почти нулевая. Но мы занимаемся наукой и не пользуемся словом «почти».

– То есть это означает… – начал тот же интерн.

– Ноль, – закончил врач.

В коридоре с грохотом опрокинулась тележка, словно ударил судейский молоток, поставив точку под моим приговором. Интерны что-то лихорадочно строчили. Врач, должно быть, доволен собой. Изучение этого случая, под номером 52, завершено. Можно заняться чем-то другим. Но нет – похоже, это еще не конец.

– Каков следующий этап? – спросил он.

– Сообщить родным? – предположил интерн, заговоривший самым первым.

– Верно. Я уже начал подготовку несколько дней назад, чтобы дать им время на размышление.

– А что они сказали? Если, конечно, это не слишком личное…

– Они сказали, что подумают. Мать как будто уже смирилась с неизбежным, отец против. Вам постоянно придется сталкиваться с такими ситуациями. Очень редко бывает, чтобы все родные согласились. Можно сказать, естественная реакция противоречия. Нельзя легкомысленно подходить к вопросу об отключении пациента, находящегося в коме.

Мне не очень-то нравился тон, которым врач говорил о моих родителях, но приходилось признать, что он прав.

– Однако я считаю, что именно это мы только что сделали, – внезапно сказал самый первый интерн.

Вот теперь я еще больше навострила уши. Должно быть, это замечание удивило даже главного врача, судя по тому, что ответил он не сразу.

– Не могли бы вы пояснить, Лорис? – сказал он, стараясь говорить бесстрастным тоном, хотя в его голосе звучало трудно скрываемое раздражение.

– Я имею в виду выражения, которые здесь использовались, и приблизительные оценки. Вот вы говорили, что нельзя легкомысленно подходить к вопросу об отключении пациента, находящегося в коме. Тем не менее, насколько я помню, Фабрис сказал, что «ей хана», а вы, кажется, превратили два процента в ноль. Если это не легкомыслие, то мы, кажется, говорим на разных языках.

Если бы я могла двигаться, я бы расцеловала этого интерна. Хотя нет, сначала мне пришлось бы вступиться за него: учитывая тон главного врача, боюсь, что теперь Лорису обеспечено немало ночных дежурств.

– Вы намерены оспаривать диагноз ваших товарищей и будущих коллег?

– Я ничего не намерен оспаривать, месье, – возразил интерн. – Просто мне кажется странным так безжалостно относиться к человеку, который, по последним данным, все еще жив, и мы это видим.

– Лорис, – врач говорил так, как будто изо всех сил пытался сдержаться, – если вы не способны принять сам факт, что кого-то приходится отключать, вам нечего делать в этой специальности.

– Речь не о том, могу я или не могу что-то принять, месье. Речь об оценке фактов. Вы сказали: два процента. Для меня это значит два процента. А не ноль. И пока это еще не ноль, я полагаю, что надежда еще есть.

– Лорис, вы здесь не для того, чтобы надеяться.

– А для чего? – нарочито дерзко ответил интерн.

– Чтобы сделать вывод, что с этим случаем все понятно. Решено. Кончено. Жизненный цикл этой пациентки восстановить нельзя. Как выразился ваш коллега, ей хана. Если это выражение вам не нравится – ваши проблемы.

Теперь я не сомневалась, что юный Лорис проведет весь срок своей интернатуры на ночных дежурствах.

В комнате повисла тишина. Я представила себе, как Лорис несколько мгновений смотрит прямо в глаза профессору, а потом отводит взгляд. Потом представила, как все остальные старательно строчат что-то в своих блокнотах. Ладно, по крайней мере, сеанс окончен. Трудно быть свидетелем подобных разговоров, особенно если дело касается лично тебя. Но, похоже, я снова ошиблась.

– Вот что, Лорис, раз уж вам так дорога эта пациентка, вы и запишете итоги осмотра.

Я поняла, что моя история болезни переместилась к правой стороне кровати. Несколько росчерков карандашом – и она вернулась к врачу.

– Хм… Неплохо изложено, Лорис. Не будь вы таким упрямцем, я бы охотно взял вас к себе после интернатуры. Но вы все же кое-что упустили.

– Что?

Молодой интерн явно не желал больше сотрясать воздух понапрасну, и я могла его понять. Этот врач и меня начинал бесить.

– На первой странице, – пояснил врач. – Можно кое-что добавить.

– Что именно? – спросил другой интерн.

– Лорис? – окликнул врач. – Можете ответить своему коллеге?

Я отчетливо представила стиснутые зубы и сжатые кулаки интерна, который, едва войдя в палату, встал на мою защиту. Но я терялась в догадках: что же такое они вписали на первую страницу моей истории болезни.

– Это означает, что мы официально заявляем о нашем решении отключить пациентку от аппаратуры и ждем только согласия родных, чтобы назначить дату.

Тибо

Сегодня я чувствовал себя неплохо. Даром что встал раньше обычного.

Помог коллеге с одним из ветряных проектов и заработал на этом бутылку грушевого сока. Прекрасный подарок, и я быстро с ним разделался, но у меня с самого пробуждения было хорошее настроение.

Ближе к обеду я понял, откуда оно взялось, и едва не рассмеялся.

Сегодня понедельник, а значит, вечером я должен везти мать в больницу. И впервые эта мысль вызвала у меня улыбку.

– Тибо, с чего это ты такой довольный?

Вздрогнув, я обнаружил рядом того самого коллегу, которому помогал утром. Он смотрел на меня снизу вверх, как будто пытался что-то прочитать у меня на подбородке. Я заранее догадывался, о чем он спросит, но мне самому было интересно, что я ему отвечу.

– Э… Что ты имеешь в виду? – Я изобразил непонимание.

– Да вот об этой твоей улыбочке, – объяснил он, тыча пальцем мне в лицо.

– Ты, между прочим, тоже улыбаешься! – парировал я.

– Это я над тобой смеюсь, – фыркнул он. – Так с чего ты такой счастливый?

– Не твое дело.

– Перевожу: это девушка!

– Говорят тебе: отстань!

– Перевожу: да, это именно девушка! Эй, слушайте все! У Тибо появилась…

Я одной рукой схватил коллегу за плечо, а другой рукой зажал ему рот. Наверное, в роли гангстера, которому грозит разоблачение, я был весьма жалок – мой пленник все равно заливался смехом. Впрочем, он понял, что зашел слишком далеко, и умолк.

– Все далеко не так просто, – сказал я, убирая руку, – все равно от нее никакого толку.

– Ладно-ладно, – ответил он все с той же улыбочкой. – Как разберешься, все расскажешь!

И удалился, напоследок подмигнув мне. А я снова погрузился в размышления.

Да, все действительно обстояло непросто. Я сидел и радовался тому, что навещу девушку, лежащую в коме.

День пролетел в рабочих делах, но мыслями я неизменно возвращался к Эльзе. Время от времени я думал и о брате. Когда стрелка приблизилась к 17 часам, мне уже не сиделось на месте.

Я заехал за матерью. Как мне показалось, сегодня она чувствовала себя лучше. Я припарковался на стоянке у больницы, и мы вышли из машины. Видимо, на моем лице все еще блуждала идиотская улыбка.

– Что с тобой, Тибо? Ты выглядишь таким счастливым…

– Да ничего особенного.

В отличие от моего коллеги она удовлетворилась этим ответом. Я согласился вместе с ней зайти в лифт, а не подниматься по лестнице. Мы вышли на шестом этаже и двинулись по коридору.

Мать сделала еще одну попытку меня убедить:

– Ты все еще не хочешь зайти к брату?

– Нет.

– И чем же ты пока займешься?

– Посплю, конечно. Или поболтаю.

– Поболтаешь? С кем? – удивилась она.

– Со стенами, – вздохнул я.

Мы остановились возле палаты 55. Я смотрел, как мать осторожно заходит внутрь. Через приоткрытую дверь виднелась кровать брата, буквально заваленная разным барахлом – бумажными обертками, глянцевыми журналами, пультами. Судя по доносившимся звукам, в палате работал телевизор. Поколебавшись с полсекунды, я все-таки дал двери закрыться.

Нет. Я еще не готов.

Я развернулся и пошел к палате под номером 52. Приоткрыл дверь и заглянул в щелку. Прекрасно, никого нет. Я аккуратно, как будто боялся разбудить обитательницу палаты, закрыл за собой дверь. Странное дело, я все еще не мог решить, как мне себя с ней вести.

Я не сделал и трех шагов, как понял, что в комнате что-то не так. Я почувствовал в атмосфере перемену, и эта перемена совершенно мне не понравилась. Палата была тщательно, даже чересчур тщательно прибрана, а вот у порога кто-то сильно наследил. Аромат жасмина заглушали другие запахи. На полу возле кровати я заметил крошки от ластика.

Сегодня здесь кто-то был. И не один человек. Странно. Может, Эльзу навестили родственники? Хотя это было бы совсем удивительно. Скорее уж друзья. Это объясняло множество следов на полу. Правда, неясно, с какой стати им вздумалось здесь рисовать. Но я быстро оставил эти размышления и сосредоточился на Эльзе. Вернее, на сочетании «Эльза и я».

С самого утра я пребывал чуть ли не в эйфории от одного предвкушения, что вернусь в эту палату. Это ненормально. Я вновь и вновь твердил себе: это ненормально, это ненормально. Совершенно ненормально радостно ждать визита к пациентке, которая не двигается, ничего не чувствует, не мыслит и не говорит, более того, с которой ты даже не знаком. В сотый раз с того момента, как впервые заблудился в этой больнице, я спросил себя, что я здесь делаю. И в сотый раз не нашел ответа. Это не так уж страшно, иногда, пожалуй, ответа можно и не знать. Так говорит мой шеф – правда, неизменно добавляя: «Лишь бы это длилось не больше суток». Сейчас я сильно превысил срок. Наверное, следовало бы установить себе какие-то рамки.

Неспособный продвинуться в своих рассуждениях, я начал продвигаться к стулу в углу палаты. Похоже, все, кто здесь побывал до меня, стояли. На историю болезни в ногах кровати я даже не взглянул. Еще во время первого визита я понял, что врачи не слишком утруждают себя необходимостью делать записи на этих листках. А что касается проводков, трубочек и прочих штук, связывающих Эльзу с ее земной жизнью, то их, насколько я мог судить, не прибавилось и не убавилось.

Словом, с прошлого раза как будто бы ничего не изменилось.

Может, именно поэтому я так упорно снова и снова приходил сюда?

Вдруг эта мысль показалась мне настолько очевидной, что я от неожиданности чуть не задохнулся. Разумеется, именно поэтому я сюда и прихожу! Ведь в этой палате ничего не меняется. Эльза неизменно лежит здесь, бесчувственная, неподвижная. Неизменно дышит в одном и том же ритме. Вещи неизменно лежат на одних и тех же местах, правда, тех вещей – кот наплакал. Один только стул курсирует по комнате, сдвигаясь на несколько сантиметров или метров, но, не будь его, можно было бы подумать, что здесь капсула, время в которой застыло навсегда.

Капсула, в которую мне открыт временный доступ.

До каких пор я буду находиться в этой капсуле? До каких пор в ней будет оставаться сама Эльза?

Я сел, ворча себе под нос. Молодец Тибо – нашел ответ на один вопрос и тут же добавил к нему еще два! Значит, ситуация нисколько не прояснилась. Я немного поразмыслил. Сегодня понедельник. Может, через неделю? Если я отложу решение по поводу этих визитов до следующего понедельника, мне наверняка хватит времени на раздумья. К тому же у меня не миллион вариантов. Либо я продолжаю сюда ходить, либо прекращаю. Что же касается Эльзы, то она либо останется в коме, либо очнется. Я никак не могу ответить за Эльзу, но за себя-то я ответить могу. Хорошо, сегодня я даю себе отсрочку. И прекращаю терзать себя вопросами.

Я скинул ботинки и снял куртку. В зимнее время эта куртка становится похожей на космический скафандр. Чего я только не напихиваю в ее карманы – перчатки, шарф, документы, ключи от машины и от дома, ключи от квартиры матери. Я как улитка – ношу с собой чуть ли не всю квартиру. Хотя вообще-то это не так уж много. Не сказать чтобы у меня в квартире было обилие всякого добра. Не желая, чтобы хоть что-то напоминало мне о Синди, после ее ухода я выбросил кучу вещей, и нужных и ненужных. Мать часто говорит, что моему жилью не хватает индивидуальности, но она говорит много такого, что я сознательно пропускаю мимо ушей, в том числе и этот ее совет.

Я устроился на стуле поудобнее – по крайней мере, попытался. И снова обругал себя за то, что забыл захватить с собой подушку или еще что-нибудь мягкое, чтобы не мучиться, сидя на твердом пластике. Я взглянул на свою куртку. Нет, она точно не годится. Я огляделся в надежде найти что-нибудь подходящее. Увы, ничего. Я зашел в тесную и совершенно бесполезную здесь душевую, еще раз убедившись, что ею действительно никто не пользуется: я не обнаружил ни полотенец, ни халата, которые могли бы заменить мне подушку. Вернувшись в палату, я вдруг сообразил, что мне остается один-единственный вариант. Но меня охватили сомнения. Я только сейчас понял, что с момента появления в палате вел себя совершенно по-хамски.

– Черт! Э-э-э… Прости, Эльза. Привет. У меня что-то в мозгах переклинило. Я задумался. Со мной это иногда бывает… У меня к себе самому столько вопросов, что в двух словах не расскажешь, так что не стану и пробовать. И, честно говоря, вряд ли ты поможешь мне с ответами.

Я еще раз огляделся. Мне не слишком нравилось то, что я задумал, но это было лучше, чем ничего, да и кто узнает? Единственный человек, которому я могу помешать, ничего и не заметит. Я подошел к кровати и просунул руки сквозь сплетение проводов. Но стоило моим пальцам коснуться подушки, как я весь сжался. Нет, ничего не выйдет. Хотя бы потому, что безжизненное тело Эльзы довольно тяжелое: даже если в ней навскидку не больше пятидесяти килограммов, это немалый груз. И потом, мне не хотелось лишать ее удобства, даже если она ничего не почувствует. Такое ощущение, что я ее использую. Не в моих это правилах.

Так я простоял неподвижно несколько секунд, потом убрал руки и тщательно водворил на место все провода, трубки и прочие штуковины. Эльза даже не шевельнулась, да и с чего бы ей шевелиться.

– Помнишь, я говорил тебе, что стул жутко неудобный? – сказал я, покосившись на этот самый стул. – Так вот, мягче он не стал! Я хотел было позаимствовать одну из твоих подушек, но, кажется, тебя с них не сдвинуть, да и потом… не очень-то это было бы вежливо с моей стороны. Ладно, ничего не поделаешь! Буду мучиться на этом жутком насесте, а ты наслаждайся комфортом.

Через пару минут я окончательно убедился, что этот стул – просто орудие пытки, чье назначение – отваживать посетителей. Врачи и сестры не любят, когда в палатах слишком много народу. А при такой, с позволения сказать, мебели они могут быть уверены, что никто не станет здесь долго рассиживаться. Я ерзал на пластиковом сиденье и всерьез подумывал убраться отсюда. В конце концов, можно подождать мать и в машине.

Но уходить не хотелось.

Книга-игра, мгновенно раскрывшись у меня в голове, отправила меня на страницу 13: «У вас остался последний шанс».

Да, я знаю, что это за шанс, но он явно не самый лучший. Более того – откровенно бредовый. Если в это время кто-нибудь войдет в палату, отговорка из серии «Я ее друг» меня не спасет. Я вздохнул, наверное, уже в сотый раз с момента прихода, и встал. Меня не покидало ощущение, что я мальчишка и собираюсь признаться родителям, что натворил глупостей. Правда, я был готов честно предупредить Эльзу, что намерен сделать.

– Слушай, Эльза, я больше не могу сидеть на этом стуле. Значит, либо я ухожу, либо… ты немного подвинешься.

Я двинулся в обход кровати, чтобы лечь со стороны окна. Почему-то мне казалось, что там больше места, хотя это была всего лишь иллюзия: на самом деле Эльза лежала строго по центру, с точностью до сантиметра, чтобы матрас идеально поддерживал ее тело. Я выбрал эту сторону из других соображений: если кто-то войдет в палату, меня, при минимальном везении, заметят не сразу. При большом везении сюда вообще никто не войдет. Ну, а если мне повезет фантастически, то люди сжалятся над бедолагой, прикорнувшим под боком пациентки, погруженной в кому.

Я снова просунул руки Эльзе под спину, постаравшись прихватить и простыню, на которой она лежала. Прикоснуться к рубашке, облекающей ее хрупкое тело, мне было страшновато. Я попытался приподнять ее и немного сдвинуть, не задев провода и все прочее. Не вышло.

Я издал сто первый вздох и заглянул в историю болезни в ногах кровати. При поступлении в больницу Эльза весила пятьдесят четыре кило. Учитывая ее состояние, она наверняка потеряла килограммов шесть, если не больше. Господи, я не в силах сдвинуть с места сорок восемь кило. Надо бы заняться спортом.

Я отказался от мысли подвинуть Эльзу и просто перенес все провода на другую сторону. Потом бесшумно улегся рядом с ней, вытянувшись в струнку на свободном краешке матраса шириной в тридцать сантиметров, и расслабился. И едва сдержал возглас удивления.

Матрас был очень странным. Совершенно не такой, как у меня дома, это точно. Я вообще никогда не видел ничего похожего. Шестеренки у меня в мозгу завертелись быстрее, и я сообразил: раз Эльза уже много недель лежит или, скорее, полусидит на этой штуке, значит, она изготовлена из специального материала. Поняв это, я успокоился и улегся спиной к Эльзе. Хотя она не подавала признаков жизни, тепло ее тела согревало меня не хуже одеяла.

До чего ж они удобные, эти матрасы…

Не прошло и десяти секунд, как я заснул.

Эльза

Думаю, что, будь я даже способна двигаться, я бы и пальцем не шевельнула. Так и лежала бы неподвижно, чтобы его не побеспокоить, и не произнесла бы ни слова, чтобы его не разбудить. Ну, разве что позволила бы себе слегка повернуть голову и посмотреть на него спящего, но не больше.

Я с напряженным вниманием вслушивалась в манипуляции Тибо, но и вообразить себе не могла, что он уляжется рядом со мной. Возможно, многие сочли бы ненормальным человека, решившего прилечь поспать на кровати пациентки в коме. Как бы то ни было, мой посетитель и на сей раз преподнес мне сюрприз. Кстати сказать, даже родная мать едва осмеливается до меня дотрагиваться. А Тибо ко мне буквально прилип. По крайней мере, я так думаю. Вряд ли моя кровать таких уж гигантских размеров, а значит, наши тела неизбежно должны соприкасаться.

Прикосновение… Я пришла бы от него в восторг, как девчонка от шоколадного мороженого. Скоро двадцать одна неделя, как я лишена элементарных осязательных ощущений. Последним из них было ощущение снега, сковавшего мое тело. Не самое лучшее воспоминание. Я вдруг поняла, что с радостью отдала бы все свои карабины, чтобы почувствовать на себе хотя бы легкое прикосновение Тибо. И пусть нас разделяли бы слои одежды и простыней, тут уж ничего не поделаешь, но его тепло передалось бы и через них, и этого мне хватило бы.

Если говорить о прикосновениях, я не могла жаловаться, что вовсе их лишена. Санитарка ежедневно совершает мой утренний туалет, сестра то и дело трогает меня рукой, по крайней мере, мне так кажется, а когда приходят Стив, Алекс и Ребекка, мне от каждого из них достается поцелуй в лоб. Но Тибо – совсем другое дело. У нас с ним особые отношения. Он для меня – как глоток кислорода. Именно так я его воспринимаю, хотя понятия не имею, как он выглядит.

Я машинально приказала своему мозгу заставить голову повернуться и поднять веки. Но осознала всю нелепость этого порыва, за которым должен был следовать приказ нейронам вернуть мне зрение. Бесполезно. Они так и сказали сегодня утром.

Меня охватила тоска, смешанная с ненавистью ко всем врачам, практикующим и будущим, интернам и стажерам, включая того, кто сделал слабую попытку меня защитить. Ко всем без исключения. В своих бредовых видениях я наделила их мерзкими физиономиями и злобным нравом. Я дошла до того, что пожелала кому-нибудь из них погубить свою карьеру, поставив пациенту неверный диагноз, но тут же резко одернула себя.

Нет. Неверный диагноз – это человек, который не выздоровеет. Никому нельзя желать такого. Тем более что этим человеком могу оказаться и я.

Могу оказаться и я…

Могу оказаться и я!

Не будь я в коме, я бы сейчас вскочила и крикнула что-нибудь вроде «Эврика!», но пришлось довольствоваться малым, и я просто мысленно себя поздравила. Да, я вполне могу оказаться жертвой неверного диагноза и всей этой истории про два процента, в которой я ничего не поняла.

У меня мгновенно поднялось настроение. Я ощутила себя качелями, летающими то вверх, то вниз, – видела такие на детской площадке. Да, это могу быть и я. Я могу очнуться и доказать им, что они ошиблись. В конце концов, сейчас никто не подозревает, что я все слышу, а ведь это правда. Если бы только я могла открыть глаза или подать им еще какой-нибудь знак… Вот только вопрос – как это сделать? До сих пор я только слушала и ждала. Разве я хоть раз попробовала предпринять что-то еще?

Пять минут назад я изобразила попытку повернуть голову, но не сделала никакого усилия – зачем, скажите на милость… Врачи так категоричны. Правда, ни один из них никогда не находился в коме, как я, так что все их теории… Внезапно я позволила себе в них усомниться. И где-то в глубине души не могла не признать, что главный врач сильно меня разозлил. Мне стоило бы очнуться хотя бы для того, чтобы выставить его на посмешище. Но сегодня, здесь и сейчас, я почувствовала, что хочу очнуться совсем по другой причине. До сих пор я об этом даже не думала. Мне это и в голову не приходило. А ведь единственное, что мне под силу, – думать.

Конечно, усилие обычно предполагает контроль над мускулами, не говоря уже о мозге. Я же не контролирую ни то ни другое, за исключением слуховых функций, но если эта часть моего организма согласилась снова заработать, то почему бы не включиться и всем остальным? Остается вопрос: как за это взяться? «Тайна, покрытая мраком», – так часто говорил Стив.

Ответ пришел мгновенно. Как будто ждал именно этого момента. Мне остается только думать, потому что сейчас я способна только на это. Думать, что вот сейчас я поворачиваю голову. Думать, что я поднимаю веки и привожу в действие свою сетчатку. Думать одержимо и неотступно, что это в моей власти.

И я тотчас принялась за дело.

Наличие скрытой цели очень помогает. Впрочем, не такая уж она и скрытая. Я умирала от желания увидеть Тибо. Если мне удастся повернуть голову, что само по себе будет подвигом, а потом открыть глаза и увидеть, что вообще будет чудом из чудес, я, может быть, наконец выясню, какой он из себя – мой любимый посетитель.

Мне бы стоило покраснеть от собственных мыслей, но, с другой стороны, от родительских визитов радости мало, а Стив, Алекс и Ребекка приходят не слишком часто. Так что претендентов на это звание осталось немного.

* * *

Все время, пока Тибо спал, я приказывала себе повернуть голову и открыть глаза. По очереди, потому что, должна признать, это было очень утомительно, но меня подстегивало дыхание моего временного соседа по койке. При каждом его вдохе я воображала, что поворачиваю голову, а при каждом выдохе – что открываю глаза. Всякий раз мое представление о внешности Тибо слегка менялось. Хотя, как я заметила, некоторые подробности оставались неизменными. Например, я была убеждена, что у него темные волосы, хотя не смогла бы объяснить почему.

Я продолжала свои мысленные упражнения, пока не услышала справа какой-то шорох. Я поняла, что Тибо не просто пошевелился во сне, а окончательно проснулся. Он проспал что-то около часа, и все это время я безуспешно пыталась повернуть голову. Но если в том, что он спал, я не сомневалась, то относительно своей новой инициативы никакой уверенности у меня не было. Я понятия не имела, принесли ли мои потуги хоть какой-то результат – если не считать результатом, что я не почувствовала ни малейших изменений.

От размышлений меня отвлек тяжкий вздох Тибо. Судя по звукам, он сел в кровати, потом встал и вдруг замер. Я удивилась, с чего он так застыл, как вдруг его спокойное дыхание, которое я слышала в полутора метрах от себя, прервалось возгласом:

– Ох, черт! Твои трубки!..

Если бы я могла, подпрыгнула бы на месте. Что не так с моими трубками?

– Нет, ну надо же! Неужели я нечаянно толкнул тебя во сне? Хорошо еще, ни одна из этих штук не отключилась!

Его испуганные причитания меня почти позабавили, хотя я не помнила, чтобы он так уж вертелся во сне. Я услышала, как он осторожно водворяет на место мои трубки и провода. Я часто задавалась вопросом, на что я похожа в окружении всех этих, как он их называет, «штук». В первое время я представляла себя мухой, запутавшейся в паутине. Потом предпочла другое сравнение – с карабином на веревочном полиспасте, с помощью которого спасатели вытаскивают альпинистов, провалившихся в трещину. Этот образ мне гораздо ближе, да и выглядит определенно изящнее. А главное, в нем заложена идея спасения – в отличие от мухи в паутине…

Вокруг меня еще какое-то время раздавалась возня, но тут открылась дверь палаты. Тибо, судя по всему, застыл изваянием, – во всяком случае, не издал ни звука. Вошел новый незваный гость. Тибо по-прежнему молчал. Любопытно, кто бы это мог быть.

– Здравствуйте. Вы родственник?

Я узнала голос интерна, который утром встал на мою защиту. Теперь, когда я поняла, кто пришел, мне стало интересно, зачем он здесь, но еще интереснее, что ему ответит Тибо.

– Нет, я ее друг. А вы? Я имею в виду… вы ее лечащий врач?

Наступила короткая пауза – надо полагать, интерн отрицательно покачал головой.

– Всего лишь дежурный интерн, совершаю обход палат.

– Хм…

Я бы ответила точно так же. За последние почти семь недель никакие интерны ни с какими обходами ко мне не заглядывали. Скорее всего, парня просто задел за живое сегодняшний утренний спор с главврачом.

– Вы, кажется, хотели что-то спросить? – сказал он.

– Э-э-э… Нет, ничего особенного.

Я услышала, как Тибо обходит мою кровать. Наверное, торопится забрать свои вещи и поскорее сбежать. В прошлый раз, застигнутый здесь Стивом, Алексом и Ребеккой, он довольно легко нашел с ними общий язык, но мне слабо верилось, что то же самое произойдет с интерном. Тем более что тот как будто утратил дар речи.

Я попробовала представить себе происходящее, раз уж видеть мне не дано. И только тут до меня дошло, что Тибо все еще в носках, а простыни с правой стороны постели наверняка смяты. Хотелось бы мне расхохотаться, одновременно испугавшись, что его краткому привалу на моей койке грозит разоблачение. Как чудесно было бы ощутить прилив адреналина, вспомнив о его нахальном или, как минимум, дерзком поступке, до которого никто другой никогда не додумался бы.

Но интерну, кажется, было глубоко плевать на подробности, и он продолжал хранить молчание. Тем временем Тибо торопливо натягивал одежду и обувался. Неловко, наверное, проделывать это под чужим взглядом. Наконец я услышала, как он подходит к кровати и склоняется надо мной. Удивительно. Неужели у него хватит храбрости поцеловать меня в щеку на глазах у интерна? Но он остановился, и в тот же момент раздался его голос:

– А, да… Я хотел кое-что спросить.

Интерн ничего не ответил: то ли слишком задумался, то ли просто махнул Тибо рукой: мол, спрашивайте.

– Для чего тут все эти штуки?

Интересный вопрос! Я навострила слух, а интерн наконец снизошел до того, чтобы открыть рот. Медицинскую терминологию он оставил при себе, зато в понятных выражениях объяснил роль каждой трубочки: это капельница, это аппарат искусственного дыхания, это датчики пульса и так далее и тому подобное. Тибо попросил кое-что уточнить. Не ожидала от него такой въедливости.

Импровизированная лекция по медицине закончилась. Я надеялась, что интерн у меня не задержится. Я боялась (то есть думала, что боюсь, поскольку не могла ощутить, как у меня сводит живот от страха), что Тибо не решится попрощаться со мной на свой манер. Но нет, его смелость опять превзошла все мои ожидания.

– До свидания, Эльза, – шепнул он и коснулся губами моей щеки.

На сей раз мне не пришлось заставлять свой мозг ловить прикосновение Тибо – я и без того была на нем сосредоточена всем своим существом. Увы, я ничего не почувствовала. Все, что я смогла, – это представить себе его теплые и мягкие губы, бережный поцелуй.

– Вы были с ней близки? – спросил интерн.

– Почему вы говорите «были»? – осведомился Тибо, выпрямляясь.

– Извините, просто… Ведь так много времени прошло. Может, у вас появились другие интересы… Простите. Это не мое дело.

Интерн произнес все это, заикаясь на каждом слове. К счастью, Тибо ничего не понял. А вот я прекрасно поняла, почему он сказал «были». Его руководитель сегодня утром в некотором роде вынес мне смертный приговор.

Я заметила, что Тибо не ответил ни на извинения интерна, ни на его вопрос. Он коротко попрощался с ним и ушел. Мой любимый посетитель покинул палату в неясном для меня настроении.

Прошло какое-то время, прежде чем я снова переключила внимание на своего незваного гостя. Интерн, судя по всему, так и не двинулся с места. Я даже подумала, что упустила его уход, но тут услышала звук его шагов – он направлялся к окну справа от меня.

Я не могла понять, что он там делает. Еще несколько секунд слышались какие-то шорохи, пока я наконец не догадалась, что он звонит по телефону.

– Да, это я… Нет… Паршивый день, ага… Шеф… Расстроен? Вроде того…

Судя по его безнадежному голосу, он вполне мог бы сказать не «вроде того», а «еще как». Но в телефонном разговоре мы иначе подбираем слова. Допускаю, что он сознательно не хотел огорчать своего собеседника.

– Да, точно… Одна пациентка… Да, в моем отделении. Длительная кома… Ее парень только что ушел.

А вот тут ошибочка, дорогой мой интерн: Тибо не мой парень. Только у меня нет ни малейшей возможности объяснить тебе это.

– Ага… Да нет, я у него спрашивал, но он не ответил. Чмокнул ее в щеку, но и слепому видно, что хотел поцеловать в губы. Наверное, постеснялся при мне… Нет, пока рано! Еще несколько дней…

Я застыла – по двум причинам. Во-первых, потому что Тибо, оказывается, выглядел так, как будто хотел поцеловать меня в губы. А во-вторых, интерн внезапно разрыдался. Господи, что это с ним?

– Прости, это ужас просто… Да знаю, знаю! Но… Они хотят ее отключить! Ты понимаешь?.. Да, это тоже часть моей профессии, но… У меня просто сердце разрывается. Так… Погоди-ка… Меня вызывают по внутреннему…

И верно, я еще несколько секунд назад засекла какую-то вибрацию, только не поняла, откуда она исходит.

– Надо бежать… Да… Ладно, до вечера… И я тебя люблю…

Я услышала глубокий вздох, который вырвался из груди интерна, прежде чем он закрыл за собой дверь. Я бы вздохнула точно так же – если бы могла.

Тибо

Мать закрыла за собой дверь палаты 55, бросив на меня последний вопрошающий взгляд. Я притворился, будто ничего не заметил. У меня еще с понедельника оскомина не прошла. Никакого желания повторять.

К тому же у меня на примете есть кое-что получше.

Я направился к палате 52. Под номером – все та же фотография. Теперь, когда друзья Эльзы мне все объяснили, я могу предположить, что она особенно любит именно этот ледник. Мне все еще трудно понять ее страсть к альпинизму, особенно с учетом того, чем все кончилось.

Я взялся за дверную ручку, но тут же замер. Из палаты доносился чей-то голос, который смолк, как только скрипнула дверь. Девушка, без всякого сомнения. И это не Ребекка, которую я видел в прошлый раз. Я услышал скрип отодвинутого стула, а потом звук чьих-то нерешительных шагов. Я убрал руку, судорожно подыскивая спасительное решение. Ну и жалко же я, наверное, выгляжу.

Кто бы там ни был, мне не хотелось объяснять, почему я здесь. Не хотелось сочинять новую ложь или выдавать подобие правды. Надоело. Я просто хотел немножко отдохнуть в спокойном месте. Но ни один нормальный человек этому не поверит. Ну, разве что кроме Ребекки и ее парня. Стив, по-моему, так и не одобрил мое поведение.

Лестница была слишком далеко, чтобы успеть там спрятаться. Та девушка наверняка увидит, как я спасаюсь бегством, как только откроет дверь, да и смешно было бы удирать от нее. Хотя не менее смешно плюхаться на стул в нескольких метрах от двери. Впрочем, сработало. Состроив скучающую мину, я скользнул взглядом по лицу девушки. На вид ей было лет двадцать, похожа на студентку. Перед тем как вернуться в палату, она недоверчиво оглядела коридор.

Я с облегчением расправил плечи и откинулся на спинку стула. Я говорил, что выгляжу смешным? Скорее уж жалким. Я вожу мать в больницу, чтобы она навестила моего брата, а сам хочу только одного – забраться в палату пациентки, лежащей без сознания, просто для того, чтобы побыть в покое.

Я все делаю неправильно. Я неправильно веду себя с братом, с матерью. Неправильно ищу покоя. Если я не желаю навещать своего родственника, это не значит, что к Эльзе должны относиться так же. Вот и доказательство: на прошлой неделе ее навестили трое друзей, теперь пришел еще кто-то. Я с удивлением поймал себя на мысли: скорей бы этот «кто-то» убрался оттуда. К определению «жалкий» я добавил «эгоист» и еще дальше откинулся на спинку стула.

Я впервые задержался в коридоре шестого этажа, так что решил немного оглядеться. Прежде всего я обратил внимание на лестницу, где мог бы спрятаться, но, по правде говоря, у меня не было сил встать, хоть и сидел я на жестком пластике. В одном конце коридора виднелось окно, в другом – распашная дверь, которая, наверное, вела в такой же продезинфицированный коридор; на стенах висело несколько блеклых картин. Как будто им мало тошнотворной полуоблупившейся розовой краски на стенах… Не понимаю, почему во всех больницах так упорно избегают ярких цветов и оттенков. Может, боятся шокировать пациентов и посетителей?

А ведь в таком отделении, как это, можно было бы ожидать прямо противоположного. Хотя… Откуда мне знать? Я никогда не был ни в коме, ни в посткоматозном состоянии. И я понятия не имею, какую роль в реабилитации после комы играет цвет. Ой, кажется, я медленно съезжаю с катушек. Если я пытаюсь вообразить, что чувствуют люди в коме, похоже, у меня действительно проблемы.

Я вдруг сообразил, что уже некоторое время шарю вокруг себя глазами. Я искал другой номер – 55-й. И вздрогнул, обнаружив, что сижу совсем рядом. То есть я уже две минуты как находился в десяти сантиметрах от двери палаты моего братца. По-моему, это настоящий подвиг – оставаться поблизости от него так долго, пусть даже не сознавая, что делаешь.

Вот моя проблема. Палата 55 и ее обитатель.

Иначе зачем я пытаюсь представить себе, каково это – лежать в коме? Раскаяние, уроки, объяснения, подписанное признание… Я наблюдал за всем этим с тех пор, как брат очнулся. Но каково оказаться на его месте? На месте человека, который однажды вечером напился вдрызг, прекрасно зная, чем это чревато? Который сбил насмерть двух девчушек и даже не заметил, что натворил? Говорят, когда ему рассказали, что произошло, он снова чуть не лишился сознания. Надеюсь, что он перепугался на всю оставшуюся жизнь.

Но что творилось с ним все те дни, когда он лежал бесчувственный на больничной койке, заблудившись где-то внутри собственной головы, пока его тело понемногу оправлялось от полученных травм? Что он чувствовал? Или не чувствовал ничего? Ни о чем не переживал? Вот ты лежишь в коме – и что? Чем ты занят? Думаешь? Слышишь окружающих? Врачи советовали мне разговаривать с ним, но я не смог выдавить из себя ни слова.

Зато для того, чтобы заговорить с Эльзой, мне понадобилось не больше пары минут.

Правда, Эльзу я ни в чем не могу упрекнуть. В отличие от брата…

Мои размышления прервал неясный гул голосов. Не отрывая спины от стены, я вяло повернул голову. Сердце у меня заколотилось сильнее, когда я узнал голос матери, доносившийся сквозь приоткрытую дверь. Она упорно гнет свою линию и никогда плотно не закрывает эту дверь, словно до сих пор надеется, что я передумаю.

Я не глядя вытянул левую руку, намереваясь дотянуться до двери и захлопнуть ее раз и навсегда, как вдруг расслышал в разговоре свое имя. Остальное я сознательно пропускал мимо ушей, но не обращать внимания на собственное имя не так-то просто.

– …пока не хочет тебя навещать.

– Что, я ему больше не брат?

– Ну, как ты можешь на него сердиться?!

Я заметил, что мать не дала прямого ответа на его вопрос. Либо сама его не знала, либо не решалась заговорить вслух на эту деликатную тему. Правда, я и сам не знаю, что ответил бы на ее месте. Да, с тех пор как по вине брата случилась эта авария, я его ненавижу, но мы по-прежнему носим одну фамилию и у нас по-прежнему одна мать, что записано черным по белому в нашей семейной книжке.

Но я не могу сказать, что мы действительно одна семья. Семья строится на взаимном уважении и любви, в семье вместе переживают и плохое и хорошее, это всегда источник покоя и гармонии. Как у Гаэль и Жюльена. А мой братец наплевал на всех, и я отказываюсь ему сочувствовать. Мать регулярно его навещает и говорит, что он понемногу выкарабкивается. Но у меня нет никакого желания вытаскивать его из пучины, в которую он угодил по собственной глупости. Сам виноват, пусть сам и выбирается.

– …страшно.

Я открыл глаза. Мозг заблокировал все звуки, но с этим словом не справился, тем более что оно исходило из уст моего брата. И я невольно навострил уши.

Последовала долгая пауза. Видно, мать не нашлась с ответом или же ответила шепотом. Моя рука так и застыла на дверной ручке, а горло непроизвольно сжалось.

– Я испугался. И сейчас мне страшно.

Та малая толика воздуха, что оставалась у меня в легких, застряла на полпути к выходу, а все тело словно покрылось липкой испариной. Я принялся судорожно откашливаться, уткнувшись лицом в ладони. Даже если бы я и захотел подслушать продолжение разговора, мне бы это не удалось. К тому же именно в этот миг я увидел, что девушка, которая была в палате у Эльзы, ушла.

Все так же судорожно хватая ртом воздух, я смотрел, как она идет к лифту. И как только двери за ней закрылись, я вскочил и бросился в палату 52. Дыхание у меня наконец восстановилось.

Я рванул дверную ручку так, словно это был стоп-кран, захлопнул за собой дверь и привалился к ней. Мои мышцы были так напряжены, будто я сдерживал целую толпу, ломящуюся в палату. Я сбежал от палаты 55, не желая больше ничего слышать. И действительно, теперь я не слышал ничего, кроме попискивания аппаратуры жизнеобеспечения Эльзы. Но от мыслей так легко не избавишься – их не оставишь в коридоре.

Если мой брат тогда испугался – поделом ему. Если ему до сих пор страшно, поделом вдвойне. Хотя, возможно, это доказывает, что он сожалеет о случившемся.

Я помотал головой и до боли сжал кулаки. Нет, я не стану подыскивать оправдания его поступку или принимать его раскаяние. Я хочу по-прежнему ненавидеть его. Если я перестану его ненавидеть, это будет означать, что я его прощаю, а я не могу его простить. Однако он все еще мой брат, хотя бы в какой-то степени. Значит, и ненавидеть его я могу в какой-то степени?

Бред. Все это полный бред. Как и мое присутствие в палате 52. Тем не менее я был здесь, и аромат жасмина действовал на мой взбудораженный мозг успокаивающе. Я нашел свой спасительный маяк, луч света, указующий мне путь к берегу после странствий в бездне. Я убежище, куда более уютное, чем больничная лестница. Или чем стул в коридоре, рядом с пропастью, куда рухнул мой брат.

* * *

– Смотри, что я тебе принес.

Не успев поздороваться, Жюльен протянул мне книгу в черно-желтой обложке. У него на шапку нападал снег, щеки раскраснелись от холода. Я пришел в паб за несколько минут до него и успел согреться.

– Что это? – спросил я, забирая у него куртку, которую положил рядом с собой на диванчик.

– Прочти название, и все поймешь.

Жюльен принялся стаскивать с себя свитера и шарфы, пока не остался в одной майке. Я взял со стола книгу. «Кома для „чайников“». Да как они смеют издавать такие книжки?! Я перевел взгляд с толстого тома на Жюльена. Он как раз заказал для нас обоих напитки и поудобнее устраивался на стуле.

– Я уж боялся, что ты не придешь, – почти извиняющимся тоном сказал я.

Была среда, а поскольку «среда» означает «Жюльен сидит с Кларой», я и впрямь почти не верил, что мой лучший друг сумеет ради меня выбраться из дома.

– Выклянчил часок у Гаэль. На большее рассчитывать не приходится. Хотя есть один вариант…

– Какой? – с надеждой спросил я, потому что идти одному домой мне смерть как не хотелось.

– Гаэль приглашает тебя к нам. Как в прошлую среду.

Доброта Гаэль тронула меня, но от приглашения я отказался.

– Слушай, не могу же я зависать у вас каждый раз, как захочу с тобой поговорить. Сам виноват. Надо было раскиснуть вчера. Или перенести свой приступ депрессии на завтра.

– Ну, такие вещи по заказу не происходят. И потом, ты же знаешь Гаэль. У нее свой корыстный интерес.

– И в чем корысть?

– Все, как в прошлый раз – чтобы ты ночью покормил Клару. Ну и… Сделал нам еще одно маленькое одолжение…

Жюльен добавил это со слегка виноватой улыбочкой. Я заранее струхнул. У Гаэль весьма своеобразное представление о том, что можно считать «маленьким», а что «большим».

– Давай, выкладывай. О каком великом одолжении она хочет меня попросить?

– На самом деле мы оба тебя просим об огромном одолжении.

– Ну, тогда оно должно быть поистине гигантским, – шутливо сказал я.

– Мы бы хотели, чтобы ты посидел с Кларой на выходных.

– Что?

Это мое «что?» прозвучало как крик придушенной утки. Посетители за соседними столиками замолчали и обернулись ко мне. Но мне не было до них дела, я уставился на Жюльена так, будто он объявил, что переезжает на другой конец страны.

– Ты рехнулся? На все выходные?

– С вечера пятницы до вечера воскресенья, – уточнил Жюльен. – Поживи пару дней у нас. Тебе проще приехать с сумкой, чем нам тащить к тебе Клару со всем хозяйством. Гаэль все тебе объяснит – про кормления и все остальное. Да ты основное уже и сам знаешь.

– Постой, Жюльен, погоди. Я купал Клару, это правда, и кормил ее, но вы в это время были рядом. То есть, если вдруг что-то пошло бы не так, вы всегда могли помочь. А если вас не будет дома… Кстати, куда это вы намылились?

– Гаэль сняла шале в горах.

– То есть вы будете вне моей досягаемости…

– Слушай, мы же не на другой край света собрались, – рассмеялся Жюльен. – Связь там есть. Но мы уверены, что ты справишься.

– Вы-то уверены…

Я отпил грушевого сока. Даже его мягкий вкус не мог заглушить тревогу, которая вспыхнула во мне при мысли, что Клара целых два дня будет на моем попечении.

– Почему бы вам не попросить родителей Га-эль?

– Они заняты. К тому же она хочет тебя испытать.

Это было настолько в духе Гаэль, что мне даже удалось изобразить улыбку. Позвать меня в крестные предложил Жюльен, Гаэль сперва сомневалась. Когда я соглашался, то даже представить себе не мог, что мне придется выдержать настоящее собеседование. Сейчас я вроде бы успешно прошел все проверки, и вот наступила последняя – финальный экзамен, который покажет, гожусь я в крестные отцы или нет, хотя мне известно, что других кандидатов не так-то много. Крещение было назначено на будущую неделю.

– Ладно, скажи Гаэль, что я согласен.

– Точно? – переспросил Жюльен с сияющей улыбкой.

– Точно, точно! Но сегодня вечером я требую опробовать демо-версию! Нельзя же идти на экзамен без единой шпаргалки!

– Гаэль собирается на гулянку, так что репетитором буду я, – весело объявил Жюльен.

– Ах, вот почему тебе дали всего час!

– Именно. У нее сегодня девичник с подружками.

– Смотри-ка, твоя супруга неплохо развлекается!

– Ну, я тоже уже два раза сбегал от отцовских обязанностей, чтобы повидаться с тобой, – напомнил он.

– И то правда…

В общем, сделку мы заключили и заговорили о другом. Тем временем я незаметно переложил «Кому для „чайников“» на диванчик, убирая книгу с глаз Жюльена, иначе он обязательно свернул бы на эту тему. Мне удалось избежать вопросов об Эльзе – мы говорили о погоде, моем брате, снегопаде, о том, что хорошо бы покататься на лыжах, опять о брате, о моей квартире и снова о брате, пока наши стаканы не опустели и не истек «час», великодушно предоставленный Жюльену женой.

Все было, как в прошлый раз, то есть сначала мы побежали за моей машиной, отогнали ее к дому Жюльена и так же бегом поднялись по лестнице. Жюльен не спускал глаз со своих часов, он знал, что его ждет, если он опоздает, тем более что Гаэль после родов почти никуда не ходила. Я был еще на третьем этаже, а он уже звонил в дверь на четвертом. Что-то я совсем растерял спортивную форму.

Я услышал, как Гаэль открывает дверь и шутит по поводу пунктуальности мужа. Не успел я ступить на порог и отдышаться, как она уже вручила мне Клару.

– Погоди! Я еще в куртке, и вообще с улицы! Я холодный!

– Ничего, она такая пухленькая, что не успеет замерзнуть, – ответила Гаэль. – Кстати, если ты не поторопишься, она может расплакаться.

Я оттолкнул Жюльена и ринулся в гостиную. Га-эль не дала мне ни секунды передышки; можно было подумать, что мой испытательный уик-энд начался на два дня раньше срока. Я кое-как разделся, держа Клару на руках и стараясь не причинить ей неудобства, – ни дать ни взять первоклассный жонглер. Кажется, Клару мой акробатический номер позабавил: она довольно причмокивала, когда я перекладывал ее с руки на руку, чтобы поочередно высвободиться из рукавов. Я даже ухитрился одной рукой снять ботинки. Из прихожей послышался смех – Гаэль и Жюльен все это время за мной наблюдали. Кажется, проверку я прошел.

Гаэль помахала мне и поцеловала Жюльена. Я тактично отвел глаза, чтобы не смущать их в такой деликатный момент – правда, «момент» немного затянулся, грозя перейти в нечто большее. Впрочем, я не мог сердиться на Жюльена: Гаэль, как я успел заметить, пока она не застегнула пальто, выглядела сногсшибательно.

Жюльен запер дверь и вернулся в гостиную. На его лице играла блаженная улыбка счастливого человека, волосы растрепались. Я передал ему Клару, чтобы снять свитер, и снова взял на руки свою будущую крестницу, давая и ему возможность раздеться. Должно быть, со стороны мы являли собой потешную картину: два мужика с младенцем. Две наседки – явно с приветом, но в общем и целом довольно ловкие.

Я последовал за своим лучшим другом в ванную – смотреть, как он купает дочку. Так сказать, повторение пройденного материала. Впрочем, вскоре я принял у него эстафету, чтобы он мог достать для Клары чистую пижаму.

– Ну, как сегодня съездил в больницу? – спросил он, роясь в шкафу.

– Я не был у брата, я тебе уже говорил!

Я был слегка зол на себя за то, что не сказал ему всей правды. Наверное, стоило бы.

– Я не про твоего брата, Тибо.

Ну и хитрец же ты, друг мой Жюльен! На самом деле он ни на минуту не забывал, зачем мы встречались. Просто ждал повода, готовый загнать меня в угол и не дать увильнуть от ответа. Я достал Клару из воды и бережно уложил на расстеленное рядом полотенце. Она тянула ко мне ручонки.

– Как и в прошлый раз, спал, – сказал я и отодвинулся, пропуская Жюльена к ребенку.

– И что, ты только спать к ней ходишь?

– Разговариваю с ней немного… А что, по-твоему, я должен делать?

Видимо, я был убедителен, потому что Жюльен ничего не ответил на мое замечание. Он закончил одевать Клару и вручил ее мне, а сам принялся наводить в ванной порядок. Он копался в ящиках комода, а я пританцовывал на месте, держа крестницу на руках.

– Что ты собираешься делать?

Жюльен задал вопрос, который уже несколько дней не давал мне покоя. Я перестал притоптывать и задумался.

– Не знаю, что я могу сделать, но знаю, чего бы мне хотелось.

– Чего же? – не отставал Жюльен.

– Я хочу, чтобы она очнулась.

– Ну, знаешь ли, это зависит только от нее.

– Догадываюсь.

Он взял у меня Клару и пошел в гостиную, я – за ним. В две минуты, притом действуя одной рукой, он приготовил для Клары бутылочку с молоком. Я нашел в углу подушку для кормления и расположился рядом с ним на диване.

– Ну-ка, повтори все, чему тебя учили, – сказал Жюльен, передавая мне свою дочь. – И учти: деваться тебе некуда, придется отвечать на мои вопросы.

– Какие вопросы?

– По правде говоря, вопросов у меня больше нет. Зато есть для тебя совет.

– Какой совет?

– Будь осторожен.

На несколько секунд в комнате воцарилась тишина, нарушаемая только чмоканьем Клары, которая пила из бутылочки молоко.

– В каком смысле? – шепотом спросил я, хотя прекрасно знал ответ.

– Ты фактически влюбился в девушку, о которой почти ничего не знаешь. И ладно бы это была единственная проблема… Но ты фактически влюбился в девушку, которая рискует никогда не выйти из комы.

– Да что ты вообще об этом знаешь?

– Я знаю то, что слышал от тебя, Тибо. Похоже, там нет никаких улучшений, а я вижу, что ты втрескался в нее по уши. Сразу, как только неделю назад увидел в первый раз. При этом она тебя даже не видела…

– Знаю…

Да, я все это знал. Но что еще я мог ответить Жюльену? Сказать ему: «Да, я с тобой согласен»? Но он и так это понимает. Я услышал, осознал, переварил, усвоил каждое его слово – по той простой причине, что все эти слова уже неделю вертелись в моей собственной голове.

– И все-таки я хочу, чтобы она очнулась…

Эльза

Меня разбудил скрип дверной ручки. Я сразу поняла, что пришла санитарка. Это ее походка, ее тележка, ее приемник. Сейчас ночь, время что-то между двенадцатью и часом. Поначалу я удивлялась, почему у меня делают уборку так поздно. Но все оказалось очень просто. Считается, что пациента в моем состоянии нельзя разбудить.

Она быстро подмела пол под моей кроватью и чуть задержалась рядом. Сегодня у меня были посетители – сестра и Тибо – значит, ей придется протереть пол шваброй. Мне скорее нравится просыпаться от ее радио, хотя «просыпаться» – это сильно сказано. Если отвлечься от комментариев сонного ведущего, что нормально, учитывая поздний час, то надо признать, что санитарка слушает совсем не плохую музыку. Я мысленно рассмеялась, сообразив, что я в курсе всех последних хитов. Если я когда-нибудь отсюда выберусь, буду знать наизусть слова всех модных песен. То-то окружающие удивятся!

Санитарка вошла в крошечную душевую, которой пользуются только мои посетители, и до меня донеслось ее ворчанье – дескать, опять напачкали, – и звуки уборки. Обычно это занимает у нее примерно две песни плюс рекламная пауза.

Снова зазвучала музыка, и санитарка вернулась в палату. Передавали мою любимую песню. Мне захотелось подпеть. Мелодия напомнила мне лучшие моменты в горах, когда я позволяла себе петь. Это было возможно, только когда мы спускались вниз, и означало, что мне хорошо.

Хорошо… Как бы мне хотелось почувствовать себя хорошо, хотя бы на то время, что звучала песня…

Я наизусть знала мелодию и почти весь текст и мысленно пела вместе с исполнителем – под шарканье швабры. На месте санитарки я, по крайней мере, постаралась бы попадать в ритм и не нарушать гармонию своими беспорядочными движениями и усталым кряхтением. Но вдруг она резко остановилась, выронив швабру – ее ручка стукнулась об пол. Я не слишком встревожилась – если бы упала санитарка, я бы это поняла. Но она, судя по всему, просто застыла на месте. Ну и отлично, не будет мешать мне слушать песню.

– О господи…

Ее шепот был полон ужаса. Я с сожалением прекратила свою немую музыкальную репетицию. Что она увидела такого, чтобы до такой степени перепугаться? Я потеряла способность чувствовать страх на физическом уровне, но прекрасно представляла себе, какие ощущения он мог бы во мне вызвать. Противные мурашки в животе, резкий холод в затылке, затрудненное, на грани удушья, дыхание, сведенное судорогой тело и панический поиск причины страха в надежде его прогнать. Но, видимо, подобная реакция свойственна только мне, так как санитарка бросилась прочь из палаты; пока дверь за ней не закрылась, я вроде бы слышала быстро удаляющийся по коридору дробный перестук ее пластиковых шлепок.

Зато приемник она оставила здесь, давая мне возможность спокойно дослушать песню. Трек закончился, за ним пошел другой, который мне нравился меньше. В этот момент дверь снова открылась. Я приказала себе совершить все операции, необходимые для опознания вошедших: повернуть голову, приподняться, открыть глаза и передать в мозг данные, принятые сетчаткой. Разумеется, ничего из этого я не сделала, лишь вообразила, что делаю. С понедельника я постоянно, если не сплю, тренирую эту способность, и за два дня довела ее до почти рефлекторной реакции.

За неимением лучшего я внимательно прислушивалась к происходящему вокруг. В палату вошли два человека. Санитарка и кто-то еще. Разговаривали они шепотом, поэтому сначала мне было трудно разобрать, что они говорят, но, как только они закрыли за собой дверь и подошли ближе, их голоса зазвучали громче.

– Говорю вам, я ясно слышала! – воскликнула санитарка.

– Послушайте, Мария, это невозможно.

Из их разговора я по крайней мере узнала имя женщины, благодаря которой слушаю радио, но сейчас мое внимание привлекало не потрескивание маленького приемника, а ее слова.

– Да говорю вам, доктор, ничего мне не почудилось! Я слышала какие-то звуки, и эти звуки издавала она.

– Мария, извините, но я позволю себе усомниться.

На сей раз я лучше расслышала мужской голос и узнала его – говорил тот самый интерн, мой заступник. Значит, я не ошиблась, когда предполагала, что на него повесят ночные дежурства. Хотя, возможно, раньше он не появлялся просто потому, что раньше ничего не происходило.

– Стало быть, вы мне не верите? – с вызовом спросила Мария.

Ее испанский акцент идеально соответствовал образу, который я создала в своем воображении. Я представила себе, как она, сощурившись, пристально смотрит на интерна, готовая испепелить его за то, что он посмел усомниться в ее словах. Но этот парень не робкого десятка.

– Мария, эта пациентка безнадежна. Мы больше ничем не можем ей помочь.

– Что? Уж не хотите ли вы сказать, что собираетесь ее отключить? Как мадам Соланж из соседней палаты?

– Господи боже, Мария! Вы что – знаете поименно всех в больнице?

– Не богохульствуйте, Лорис! Да, как видите, ваше имя я тоже знаю! – воинственно, словно обнажая меч перед врагом, объявила санитарка. – А вы что думали – что мы всех зовем по номерам? Не все больные лежат молча, когда мы убираемся! Некоторые с нами разговаривают, представьте себе!

– Вы хотите перейти в другое отделение?

Мария тяжело вздохнула – так могла бы вздохнуть и я. Молодой интерн наконец понял, чего добивается его собеседница.

– Да, мы собираемся ее отключить, – наконец ответил он.

– Когда?

– Пока неизвестно.

– Почему? – не унималась Мария – точно полицейский на допросе.

– Потому что нет шансов, что она очнется.

– Да вы-то откуда знаете?

– Медицина – точная наука, Мария! Впрочем, я не собираюсь читать вам лекцию. Вот, видите историю болезни в ногах кровати? В начале недели там сделали особую пометку. Возьмите и посмотрите!

Теперь в голосе интерна звучал неприкрытый гнев. Я услышала, как Мария резким жестом схватила тетрадь. Она тоже не скрывала своего возмущения.

– Взгляните на первую страницу, вон там, на полях, справа внизу.

– Ничего не вижу, – ответила Мария.

– Нет, видите. Просто не знаете, что это означает.

– Вы про эту закорючку? Не то стрелка, не то крестик…

– Там написано «минус Х». «Х» означает, что мы пока не знаем, сколько дней осталось до отключения. Мы ждем решения родственников.

– Вы меня обманываете! Нельзя такое делать!

– Я вас не обманываю. Более того, я вынужден был сам это написать. Мне это нравится не больше, чем вам, но так уж сложилось.

– Так сложилось? – эхом повторила санитарка. – Знаете что, Лорис?

– Что?

– Я вас презираю.

Я ожидала продолжения. Ожидала, что молодой интерн будет защищаться и скажет, что ему нет дела до мнения какой-то там санитарки. Но, к моему удивлению, воцарилась тишина. Относительная тишина, потому что радио продолжало работать.

– Я и сам себя презираю, но тут уж ничего не поделаешь…

Ох, только бы он не расплакался, как в прошлый раз. Я надеялась, что он сдержит слезы.

– Нет, поделаешь! Если будете мужчиной, а не тряпкой. А теперь выслушайте меня, а потом делайте что хотите. Я мыла пол и услышала звуки. Не шарканье тряпки, не радио, не ее дыхание. Это было похоже на то, что кто-то произнес какое-то слово.

– Ее голосовые связки не могут функционировать после стольких месяцев бездействия.

– А я и не сказала, что она заговорила, – оборвала его Мария.

Интерн раздраженно вздохнул. Я слышала, как он несколько раз переступил с ноги на ногу.

– Ладно, Мария. Уговорили. Сейчас я проведу проверку ее жизненных функций. С единственной целью – чтобы вы от меня отстали!

– Вот теперь я вижу мужчину!

Я различила в возгласе Марии легкое торжество, а в голосе интерна – смирение. Он вынул из карманов пару каких-то инструментов, а Мария, как ни в чем не бывало, вернулась к своей тележке. Во мне их разговор пробудил слабую надежду, за которую я постаралась всеми силами уцепиться. Если Мария ничего не выдумала, значит, мне – благодаря песне – удалось шевельнуть губами.

До меня донесся тихий шорох, из чего я вывела, что интерн откинул на мне одеяло и, видимо, начал пальпировать мое тело. Я, со своей стороны, изо всех сил сосредоточилась на песне, недавно звучавшей по радио, и снова и снова прокручивала в голове ее слова и мелодию. Мысленно я почти выкрикивала эту песню, но наружу ничего не вырвалось – судя по тому, что интерн прекратил осмотр и испустил очередной тяжкий вздох.

– Мария, мне очень жаль, но никаких перемен не произошло. Поверьте, мне самому хотелось бы, чтобы это было иначе. Нет-нет, не спорьте.

Я поняла, что санитарка хотела ему возразить.

– Я возвращаюсь на пост. Если на самом деле что-то заметите, позовете меня.

– Это было на самом деле.

– По вашему мнению. А я повторяю вам, что это невозможно.

– По вашему мнению, – парировала она.

Интерн ушел. Вскоре ушла и Мария со своей тележкой. Ладно, за свою слабенькую надежду попробую уцепиться завтра утром. А пока мне хотелось плакать.

Тибо

Ох уж этот снег! Обычно я не обращаю на него внимания, но сегодня он дико меня раздражал. Если он не перестанет, я рискую бесславно провалить свой испытательный уик-энд еще до того, как он начнется. Жюльен просил меня быть на месте к 18 часам. До срока оставалось всего десять минут, но судя по тому, с какой интенсивностью заметало дорогу, я явно не успевал вовремя. Последние пять минут из этих десяти я тащился со скоростью пешехода. Снегоуборщик полз на три машины впереди меня.

Я потянулся к мобильнику, готовый признать свое поражение, как вдруг у меня зазвонил телефон. На экране возникло имя Жюльена. Ну вот, добиться смягчения приговора, сдавшись на милость противника, уже не удастся. Скрипнув зубами, я ответил на вызов и тут же заговорил, не давая другу и рта открыть:

– Жюльен, прости, я к шести никак не успеваю. С работы ушел вовремя, вещи в машину загрузил еще с утра, чтобы не заезжать домой, но…

Жюльен расхохотался. Кажется, у меня еще есть шанс сохранить лицо. Но больше всего меня удивил какой-то посторонний шум в трубке.

– Погоди, где ты сейчас? – спросил я.

– В машине, как и ты!

– Как? Вы что, уже выехали? Оставили Клару одну? А, нет, я дурак, – спохватился я. – Вы решили взять Клару с собой?

– С чего бы это? – удивился Жюльен. – Нет, конечно! У нас все без изменений! Просто мне надо было кое-что купить перед отъездом, а я из-за снегопада застрял точно так же, как ты! Чертов снегоуборщик!

– Ты тоже тащишься за снегоуборщиком?

– Я сзади, через одну машину от тебя, Эйнштейн!

Я непроизвольно обернулся, забыв о том, что могу врезаться в ползущие впереди автомобили. И действительно через стекло машины, стоявшей между нами, узнал Жюльена и помахал ему. Он в ответ помигал мне фарами. Водитель этой машины изумленно на меня уставился, пока не понял, что я обращаюсь не к нему.

– Уф, я спасен! – сказал я, разворачиваясь назад.

– Именно! В любом случае Гаэль так рада этому уик-энду вдвоем, что легко простит нам пятнадцать минут опоздания. Хотя понятия не имею, как мы будем туда добираться… Я звонил в шале, у них снег еще не пошел, но ближе к ночи ждут.

– Вот и хорошо, успеете спокойно доехать.

– С каких это пор ты стал так волноваться из-за снега?

Ответ был готов сорваться у меня с языка, но почему-то, прежде чем я его озвучил, несколько секунд проворачивался вхолостую у меня в голове. У меня возникло ощущение, что я собирался сказать что-то другое, хотя сам не понимал, что именно.

– Мой лучший друг уезжает вместе с женой в такую погоду, оставив мне на попечение свою дочь, которой еще нет и года. Думаешь, я гожусь на роль приемного отца, если с вами что-нибудь случится?

– Как мило с твоей стороны, что ты за нас переживаешь! – шутливо воскликнул Жюльен. – Но ты знаешь, что крестный отец должен быть готов и к такому развитию событий. Не забывай: когда через неделю ты поставишь в церкви свою подпись, то возьмешь на себя обязанность опекать наше сокровище!

– Я стараюсь об этом не думать, – ответил я, включаясь в игру Жюльена. – И вообще, нигде не написано, что в подобном случае я должен стать опекуном вашей дочери.

– Разве Гаэль тебя не предупредила?

Серьезный тон Жюльена мгновенно отбил у меня охоту и дальше шутить.

– Погоди, ты серьезно?

– Конечно нет, не переживай!

– Уф, успокоил!

Сердце у меня колотилось как сумасшедшее. Я понял, что в самом деле струхнул. Я не боюсь брать на себя ответственность по работе. Профессиональные обязательства нисколько меня не пугают. А в личной жизни, с тех пор как ушла Синди, я вообще все послал к чертям.

– Алло, Тибо, ты тут?

– Да-да… Я слушаю…

Наверное, я молчал слишком долго, и это встревожило Жюльена.

– Ладно, хватит болтать по телефону за рулем, – сказал я, чтобы как-то оправдаться.

– Брось, никто нас за это не арестует, мы же ползем по двадцать метров в минуту. Если увидишь полицейского, который составляет протоколы, вместо того, чтобы разруливать движение, покажи его мне!

– Ну, мало ли… Так что ты хотел мне сказать?

– Ты в последнее время не виделся с Синди?

Этот вопрос Жюльена меня изумил. Наверное, я стал похож на жабу, у которой отрезали язык.

– Откуда ты знаешь? – пролепетал я.

– Мельком видел ее сегодня. И мне кажется, что раньше ты не пугался разговоров об ответственности.

Надо еще объяснять, почему Жюльен – мой лучший друг?

– Ну и как? – спросил он. Я задумался. И правда, как?

– Плохо, – начал я. – Совсем паршиво. Она изменилась. Смотреть противно.

– Погоди, Тибо, ты о чем?

– Она явилась ко мне без приглашения. И явно с самыми гнусными намерениями.

В собственном голосе я слышал ярость. Прошла уже неделя, а я все еще не успокоился после той встречи.

– А подробнее?

– Короче говоря, ей стало скучно. Это достаточно подробно?

– Она все-таки это сделала? Никогда бы не подумал.

– Полагаю, на свете есть немало такого, чего люди друг о друге даже не подозревают.

– Ну а что ты?

– Выставил ее за дверь, а ты чего ждал?

На какую-то долю секунды я жутко разозлился на Жюльена: как он мог предположить, что я способен снова соблазниться прелестями Синди?! Но через мгновение моя злость утихла. Учитывая, в каком я сейчас состоянии, исключить вспышку ярости было нельзя.

– Прости, Тибо, – сказал Жюльен.

– Все в порядке.

– Да нет, как раз не в порядке. Честно говоря, я надеялся, что тебя это отвлечет, но быстро понял, что ошибался.

– Главное, что ты вовремя это понял. Хотя, между нами, и так могло быть.

Снова повисло молчание. Мы, два друга, размышляли над своими поступками и помыслами. Женщины и представить себе не в состоянии, что порой творится в головах мужчин. Им часто кажется, что они пусты, но про себя я твердо знаю, что в моем сознании не утихает буря. Полагаю, что с Жюльеном происходит нечто похожее. Мы сидели с мобильниками в руках и молчали, как два дурачка. Возможно, в чем-то женщины и правы. Не то чтобы мы были совсем пустоголовыми, тут они ошибаются, просто мы не понимаем, как нам управляться с нашими бурями.

К счастью, через полминуты нас спас снегоуборщик.

– Жюльен, ты еще тут? – спросил я таким тоном, словно ничего не произошло. – Снегоуборщик сворачивает к тротуару. Кажется, путь свободен. Передо мной вроде бы двинулось…

– Хорошо, кладу трубку. До скорого! И не переживай, что займешь мое место на парковке. Просто скажи Гаэль, что я жду ее внизу.

В 18:10 я наконец вышел из машины. Жюльен остановился рядом и включил «аварийку». Я помахал ему и нырнул в подъезд. Сегодня печка в моей машине милостиво согласилась поработать, но в салоне все равно было не так тепло, как мне хотелось бы. Я взлетел по лестнице через две ступеньки, чтобы согреться, попутно решив, что пора возобновить занятия бегом.

Гаэль открыла мне. Она была уже в другом наряде, не в том, в каком я видел ее в среду. Я коротко обрисовал ей ситуацию, и она указала мне на две огромные сумки в прихожей. Я взвалил одну себе на спину, другую взял в руки и направился к лифту. Жюльен стоял около машины перед открытым багажником. Я отдал ему сумки и, пока он их грузил, сообразил, что забыл спросить кое-что важное.

– А где у вас коляска?

– Кларина?

– Ну а чья же еще!

– Ну да, разумеется, – рассмеялся он. – Она за шкафом в детской. Сложена. А ты что, собрался возить ее в коляске? Раньше ты носил ее в «кенгуру».

– Так я никогда не гулял с ней один. Только с тобой или с Гаэль, а вы упорно сажаете ее в этот мешок.

– По-твоему, это неудобно?

– Да нет, удобно! Я наверняка им воспользуюсь. Но вдруг мне понадобится коляска?

– Вот не ожидал! Ладно, теперь ты знаешь, где ее искать, и я верю, что ты справишься. Только не слишком налегай, когда будешь ее раскладывать, не то сломаешь. Она сама собирается.

– Ты то же самое говорил про «кенгуру», а я пятнадцать минут разбирался с ремнями…

– Не ной. Помню, Гаэль пыталась обучить меня завязывать узлы на слинге. В результате я принес ей каталог колясок.

Я улыбнулся, представив себе, чего это стоило его самолюбию. Значит, даже мой сверхкомпетентный лучший друг в роли отца сталкивается с проблемами.

– Ладно. Кажется, осталась только сумочка Га-эль, но она понесет ее сама, ты же знаешь свою жену. Хороших вам выходных! Отдохните на все сто – и за меня тоже.

– Тебе самому было бы невредно куда-нибудь выбраться! – сказал Жюльен, захлопывая багажник.

– С кем? – вздохнул я.

Вместо ответа Жюльен только улыбнулся и сел в машину. Я махнул ему рукой на прощание и пошел назад.

– Хочешь, объясню еще разок, что делать? – спросила Гаэль, когда я вернулся. – Если вдруг что-то непонятно?

– Нет, все в порядке. Давай, беги! Внизу тебя ждет прекрасный принц, твой супруг, – ответил я и чмокнул ее в щеку.

Гаэль обняла меня – она всегда была склонна к нежностям – и тихо шепнула на ухо:

– Спасибо, Тибо. Ты даже не представляешь себе, как я тебе благодарна за такой подарок!

– Брось, мне приятно вам помочь.

– Надо бы и тебе завести семью…

Ответ – с кем? – вертелся у меня на языке. Минуту назад я его уже произнес. Но почему-то сейчас выговорил совсем другое:

– Да, было бы здорово.

Гаэль чуть отстранилась и взглянула на меня с насмешливым недоумением. Я отлично понимал почему. Кажется, я впервые высказал вслух это желание. Оно давно ни для кого не было секретом – достаточно было посмотреть, как я нянчусь с Кларой, – но я никогда не говорил на эту тему.

– Я очень тронута твоей откровенностью, – с улыбкой ответила Гаэль.

Я проводил ее до двери и пожелал хорошо провести время. Из-за этой беготни вверх-вниз я даже не успел толком поздороваться со своей будущей крестницей. Клара безмятежно возилась в своем уютном манежике. Я наклонился и взял ее на руки. Это самое легкое: сколько она там весит – каких-нибудь несколько килограммов.

Клара принялась играть моими пальцами. Не спуская ее с рук, я подошел к окну. Мне не было видно, уехали ли Жюльен и Гаэль – их окна выходили во двор, а не на проезжую часть. Снег валил по-прежнему, и в оранжевых огнях фонарей город выглядел каким-то странно нездешним. Еще не было и половины седьмого, а казалось, все его обитатели давно заснули. Меня удивили собственные мысли, и в голове снова всплыл разговор с Жюльеном. Снег, что ли, на меня так действует? Интересно, с каких это пор…

Пожалуй, я знал ответ на этот вопрос, но он наводил на меня ужас, поэтому я отставил его в сторону и вернулся на диван.

Эльза

Ко мне пришли мать с отцом. И не одни. С ними еще главный врач. Этот чертов эскулап, от которого меня тошнит. И которому я охотно заткнула бы глотку его собственным халатом, до того он меня бесит.

Едва я услышала его голос, как сразу все поняла. Он явился для окончательного решения моего вопроса – того самого «минус Икс». Разговор об этом уже заходил, но еще никогда не велся с такой откровенностью. Хотя нет, слово «откровенность» не совсем годится. Если бы существовал термин, выражающий одновременно небрежность, прямоту и полное равнодушие, то он идеально подошел бы для описания тональности, в какой врач излагал свои аргументы.

– Поймите же, мадам, ждать тут нечего.

Ну и манеры у тебя, кретин! Еще бы вместо «мадам» сказал «мамаша»! Если уж собрался объявить, что мне каюк, будь любезен хотя бы сделать это повежливее! Вылитый герой старых американских вестернов, разве что халат напялил!

Да, именно таким я его себе и представляла, этого главного врача, который раздражал меня до дрожи. Стоит небось в расстегнутом халате, один кулак на поясе, другим оперся о стену… Руку дала бы на отсечение, что под халатом на нем джинсы, а не форменные больничные брюки. И старая растянутая майка. Разумеется, все это – плод моего буйного воображения, но почему бы ему не выглядеть именно так? Да еще это убийственное равнодушие! Не понимаю, почему до сих пор молчит отец.

Зато мать не молчала. Уже несколько минут я слышала приглушенные рыдания, особенно явственные, когда она пыталась сквозь всхлипы говорить. Признаюсь, это меня удивило. Ведь именно мать первой допустила вероятность того, что меня отключат от аппаратуры. Но сейчас, когда она плакала, я почти поверила, что мои родители поменялись ролями.

– Не-не-неужели со-совсем нечего?

Ее голос сорвался. Надеюсь, отцу хватило ума обнять ее или хотя бы просто взять за руку. Мать в полном отчаянии, а такое с ней бывает нечасто. Вдобавок она испугана. Я мысленно взмолилась: хоть бы отец сообразил достойно исполнить долг заботливого супруга. Вряд ли моя мольба возымела хоть какое-то действие, но, по крайней мере, отец прервал молчание:

– Анна, успокойся! В таком состоянии невозможно понять, что нужно делать.

Весьма разумный совет. Мой отец, как всегда, на высоте. Только мне хотелось бы услышать от него совсем другие слова.

– Вы не могли бы немного подождать, пока моя жена придет в себя?

Врач что-то буркнул – видимо, согласился. Ну, что я говорила? Настоящий вестерн. А кстати, куда подевался мой интерн? Он бы наверняка повел себя гораздо тактичнее! Правда, не исключено, что он тоже разрыдался бы… Вдвоем они с матерью наплакали бы море слез.

Врач вышел. Я снова беззвучно взмолилась: хоть бы прямо сейчас, в эту минуту, что-нибудь случилось и он сломал бы себе ногу. Увы, минула не одна минута, а целых пять, но ничего не произошло – во всяком случае, стука костылей по полу я не услышала.

– Ну что, подумали?

Ну разумеется! По-твоему, пяти минут более чем достаточно для решения такой пустяковой проблемы! Я понимала, что мне сейчас следовало бы не психовать, а собраться и приказать мозгу заработать, но что поделаешь, меня захлестнули эмоции. Только в присутствии Тибо мне удается воплощать эти эмоции в действия. А сейчас я превратилась в сгусток ярости. Впрочем, разве ярость не является физиологической химической реакцией? Разве она не означает, что в моем состоянии наметился прогресс? Но я изучала геологию, а не медицину, поэтому плюнула на все эти глупости и навострила уши: что же ответят мои родители.

– Нет.

Голос отца звучал отчетливо, и сомневаться в смысле сказанного им не приходилось, хотя я, конечно, предпочла бы, чтобы он попросту дал ему в морду, этому типу. Не знаю, откуда во мне столько агрессии, но она точно направлена на врача. Может, во мне говорит инстинкт самосохранения? В конце концов, мое будущее в руках этого человека. Если ему хватит аргументов, чтобы убедить остальных, меня отключат, и я…

Нет. Не желаю думать о том, что будет дальше. Пока что я здесь. Я слышу. Я еще жива и хочу остаться в живых.

– Ладно, – ответил врач. – Вы имеете полное право испытывать колебания, и я вас понимаю. Но учтите: чем дольше вы будете тянуть с решением, тем больнее вам будет его принять.

Его слова напомнили мне стандартную реплику из телефонного автоответчика: «Вы позвонили в приемную доктора такого-то. Можете отключить вашу дочь после звукового сигнала».

– Доктор, у вас есть дети?

Вопрос отца вернул меня к действительности. Неужели отец все-таки набрался смелости двинуть этому гаду в рожу – пусть в словесной форме, зато от души?

– Да, двое.

Врешь ты все…

Все-таки в том, что воспринимаешь реальность только на слух, есть определенное своеобразие. Потому что все, что связано со звуками, обретает особую остроту. За семь недель я привыкла наделять голоса окружающих цветом и текстурой. Голос сестры, повествующей о своих любовных похождениях, в моем восприятии принимает облик бархата тошнотворного красного оттенка, настолько он кишит гормонами. Голос матери напоминает мне фиолетовую кожу, на вид прочную, а на деле потрескавшуюся и расползающуюся по швам, как старая дамская сумка. Главврач – это стальная строительная балка; такой же унылый и непробиваемый. К счастью, с десяток дней назад в моей палате воссияла настоящая радуга. Тибо… Он принес сюда столько чувств, столько нового. Мне никак не удавалось определить, какого он цвета. Просто что-то нежное и ослепительное. Поэтому я выбрала радугу. По-моему, очень поэтично. Во всяком случае, лучше, чем все остальное, от чего меня уже с души воротит.

Короче говоря, этот врач – обманщик. Я прямо чуяла, что он врет. Нет у него двоих детей. Сомневаюсь, что есть хотя бы один. Жена, может, и есть, но не более того. Скорее всего, этот ответ, как и предыдущий, заготовлен заранее с единственной целью: заморочить голову собеседникам. С другой стороны, ему, должно быть, давно надоело постоянно слышать от родственников пациентов: «Ах, вот как! У вас детей нет? Значит, вы не способны понять, что значит принять подобное решение!»

Удивительное дело. Я впервые попыталась здраво рассуждать о своем враче. Но все равно, у меня в голове не укладывается, как врач, чье призвание – спасать человеческие жизни, может с таким бессердечием относиться к запланированной смерти пациента. Каким образом личная заинтересованность, пример которой дал мой интерн, переходит в непробиваемое равнодушие, демонстрируемое его шефом? Видимо, виноваты годы и годы практики. Да, пожалуй, так и есть. Не нахожу иных причин. Он явно не в первый раз принимает решение отключить пациента от систем жизнеобеспечения. И невозможно отделаться от впечатления, что его это вообще не трогает. Скорее всего, это не так, но по тому, как он себя ведет, выходит, что это именно так. По крайней мере, я, способная только слушать, воспринимаю его слова буквально.

Мой отец не знал, что этот тип врет, поэтому словесная оплеуха, которой он собирался его наградить, подвисла в воздухе. Он ограничился тем, что прошептал матери что-то утешительное.

– Месье! – Врач понял, что от матери больше ничего не добьется. – Вот документы. Я знаю, что вы пока ни на что не решились, но иногда бывает полезно иметь перед глазами текст. Я не прошу вас заполнять бумаги сегодня вечером. Просто прочтите. Или просто держите их на виду, на столе, и время от времени размышляйте над этим вопросом. Можете мне звонить. В любое время. Внизу указан номер моего телефона. Повторяю, звоните мне в любое время. Если я занят, я просто не сниму трубку, пусть это вас не смущает. Этот номер специально предназначен для подобных вызовов, и я, насколько возможно, стараюсь быть на связи с родственниками пациентов.

Я растерялась. Похоже, я начала понимать, что такое нейтралитет. Врач говорил как профессионал. Но все равно в глубине души я предпочла бы, чтобы на его месте оказался тот интерн. По крайней мере, я слышала, как он говорил кому-то: «Я тебя люблю». Это означает, что у него в груди есть сердце. Я не имею в виду, что у главврача сердца нет, но, на мой взгляд, он заковал его в панцирь из такого же холодного и непробиваемого металла, какой я слышу в его голосе.

Отец взял бумаги. Врач простился с моими родителями и ушел. До меня донесся их невнятный шепот, потом – рыдания матери. Наверное, отец гладил ее по голове. Постепенно она успокоилась и приблизилась к моей кровати. Может быть, взяла меня за руку, а может, просто на меня смотрела. Я уже мало что слышала. Я стала погружаться в сон.

Тибо

– Жюльен! Чтоб тебе пусто было! Ай!

Собственные проклятья настигли меня с неотвратимостью бумеранга. Секунды не прошло, как я обложил эту чертову коляску последними словами, а она уже прищемила мне пальцы.

Клара спокойно лежала в кроватке. Я уложил ее туда, как только понял, что разложить коляску простым мановением руки мне не удастся. Я отступил назад, будто собираясь оценить предстоящую задачу со стороны, и посмотрел на часы. Н-да, такими темпами я точно не успею сделать все необходимое.

Ладно, отложим коляску на потом. Я открыл шкаф и достал «кенгуру». По крайней мере, не придется вести борьбу не на жизнь, а на смерть. Я покосился на коляску, решительно не желавшую раскладываться. До вечера, красавица… Вечером ты узнаешь, с кем связалась. Вечером я возьму инструкцию, и тогда мы посмотрим, чья возьмет. Я ни за что не стал бы беспокоить Гаэль и Жюльена просьбами о помощи – как-нибудь справлюсь и сам! – но тоненькая книжечка, которую я видел под столом в гостиной, будет мне отличным союзником.

Я почти умело надел на себя «кенгуру» и застегнул все нужные ремешки. Усадил в него Клару, не меньше минуты потратив на то, чтобы расцеловать ей лобик, и еще раз проверил, что все в порядке. Ура, на выход снарядились. Я был горд собой, несмотря на унизительное поражение в войне с коляской.

На улице было пасмурно. Вчерашний снег растаял под колесами автобусов и автомобилей, и его жалкие остатки утратили белизну, смешавшись с выхлопными газами. Небо угрожающе хмурилось. С ума сойти, до чего резко изменилась погода всего за одну ночь. Вчера шел снег, сегодня в воздухе пахло грозой. Потому-то я и хотел взять коляску – у нее есть пластиковая накидка, которая защитила бы Клару от дождя. Ладно, у меня был зонт такого огромного размера, что вполне мог сойти за пляжный. Свою прелестную крестницу, если понадобится, я спрячу под дождевиком, хотя, пожалуй, хватит и зонта.

Я шагал по тротуару, на котором не осталось ни снежинки. Хоть что-то хорошее – я не рисковал поскользнуться, к тому же по снегу я передвигался бы гораздо медленнее, тем более с Кларой в «кенгуру». Я ловил на себе взгляды проходивших мимо женщин, моих ровесниц. Их явно умилял мой облик папы-лыжника – вязаная шапка, куртка, перчатки, теплый шарф и ботинки на толстой подошве. И только пристроившаяся у меня на груди Клара служила доказательством того, что я вовсе не еду в горы кататься на лыжах.

При каждой обращенной ко мне женской улыбке моя книга-игра раскрывалась на странице 60: «Улыбнись как можно приветливее, мало ли что…» Но я решительно перелистывал ее, пока не натыкался на другое предписание («Иди своей дорогой»), удивляясь про себя, что такого необычного в мужчине, который несет ребенка. Можно подумать, словосочетание «папа-лыжник» подразумевает «пришелец с другой планеты».

Дом Жюльена располагался гораздо ближе к больнице, чем мой. Машина мне не потребовалась, да и за матерью заезжать не пришлось. С ней я заранее договорился. Точнее сказать, это она договорилась с приятельницей. Сегодня у меня имелась уважительная причина по имени Клара, значит, я был избавлен от увещеваний навестить брата. Оставалось просто дождаться, когда матери в больнице уже не будет. Так, уже 16 часов, прекрасно. Наверняка она уже ушла. При минимальном везении эта приятельница позовет мать к себе в гости. Может, они даже соберутся вместе поужинать. Матери это не повредит. И никому не повредит.

До больницы я добрался быстро. Малютка Клара с любопытством озиралась по сторонам. В этом возрасте все кажется таким интересным. Ни она, ни я даже не успели замерзнуть. Я так тепло ее закутал и так резво шагал, что холод нам не грозил. Тем не менее я не стал подниматься по лестнице и воспользовался лифтом, снова собрав урожай ласковых женских взглядов. На сей раз меня с умилением рассматривали все женщины, втиснутые в тесное пространство, независимо от возраста.

С одной из них я все же встретился взглядом. Лет тридцати, очень красивая. Я бы сказал, ослепительно красивая. С лицом настолько прекрасным, что оно казалось искусственным. Она смотрела, как я воркую с Кларой, и в ее глазах горела надежда. В чем тут дело, я сообразил лишь тогда, когда она вместе со своим спутником покинула лифт – на этаже родильного отделения.

А вот и шестой этаж. Я только шевельнулся, а все мои попутчики тут же прижались к стенкам, выпуская меня, – некоторые даже вышли в коридор. Я с трудом сдержал изумление, но, едва металлические двери сомкнулись у меня за спиной, расхохотался.

– Смотри-ка, мы имеем успех! – шепнул я Кларе, щекоча ее носик.

Вдруг я услышал знакомый голос. Я поднял глаза, и мне стало так скверно, что даже в животе засвербело. По коридору шла моя мать, толкая перед собой инвалидное кресло. В кресле сидел мужчина. Мой брат. Это его голос я только что узнал. Я быстро огляделся. Дверь на лестничную клетку была в паре метров левее, но не успел я сделать к ней и шага, как меня окликнула мать:

– Тибо?

В этом простом оклике звучало удивление, но не только. Матери – а может, и все женщины вообще – обладают особым даром, умея заключить в одно-единственное слово чуть ли не весь словарь. Сейчас ее «Тибо?» означало: «Что ты здесь делаешь? Зачем пришел? Ты больше не злишься на брата? О, да это же Клара! Ах ты моя лапочка, дай-ка я с тобой поздороваюсь! Но как же ты здесь оказался? Ты же говорил, что сегодня не сможешь!» – и это еще не все.

Ей хватило одного «Тибо?». Я замер истуканом, стоически ожидая приближения маленького кортежа. Сдвинуться с места я был не в силах.

– Ну, вот, – сказала мать, приблизившись ко мне. – Знакомься, это моя подруга Амели, она меня привезла. Мы немного засиделись у нее, вот и опоздали. Ты за мной приехал?

Сама того не подозревая, мать только что спасла мне если не жизнь, то честь. Я, хоть убей, понятия не имел, чем объяснить свое появление в больнице.

– Я звонил тебе, но ты не брала трубку. Я забеспокоился. Обычно в это время ты уже дома.

– Ох, милый мой, – вздохнула она, гладя меня по щеке. – Я ведь могла заехать к Амели. Почему ты не позвонил мне на мобильный?

– Потому что он у тебя вечно выключен. Я о нем и не подумал.

– Спрашивается, зачем я его тебе покупал?

Голос, вклинившийся в разговор, произвел на меня примерно тот же эффект, что вонзенный в грудь кинжал. Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох. До сих пор Клара заслоняла собой фигуру в кресле, которое катила мать. Но теперь, когда братец заявил о себе, я больше не мог его игнорировать. Я открыл глаза и медленно повернул к нему голову:

– Здравствуй, Сильвен.

– Привет, Тибо! Давненько не виделись!

Я с трудом сдержал вздох. Мой братец верен себе. Почему-то во мне жила надежда, что после аварии он хоть немного изменится. Но он органически не способен произнести пару слов, не попытавшись сострить. Вести с ним серьезный разговор – тяжкое испытание.

– Интересно, почему? – спросил я, пристально глядя ему в лицо.

Мы с братом мало похожи друг на друга. Он шатен, и волосы у него всегда были гораздо послушнее моих, а голубые глаза сразили наповал больше девушек, чем я могу вообразить. Но сейчас я увидел у него на щеках несколько шрамов. Еще один пересекал правую бровь. Я быстро оглядел его. Одна рука в гипсе, обе ноги в лубках. Врач говорил, что приборная доска машины буквально сплющилась о его колени. Я однажды получил удар в колено – боль была адская. Неудивительно, что брат потерял сознание и на целую неделю впал в кому. Он заслужил много упреков, но и ему досталось по полной программе. Впрочем, ему никакими страданиями не искупить того, что он натворил.

– Ты все такой же заботливый, – бросил он.

Я был готов к его обычным наглым шуточкам, но голос брата прозвучал неожиданно отрешенно. Чуть ли не уязвленно. Совсем не в его духе. Давит на жалость?

– А ты все такой же беззаботный, – сухо ответил я.

– Уймитесь оба.

Мне показалось, что это сказала мать, но я ошибся. Вмешалась ее подруга. Она с явным осуждением смотрела то на меня, то на брата. Причину ее недовольства я понял мгновение спустя, когда заметил, что мать судорожно стискивает ручки инвалидного кресла.

– Прости, мам, я не хотел…

Мы с братом сказали это хором, как по команде, и оба умолкли на полуслове, кажется, впервые за сегодня ощутив родственную связь. Мать воззрилась на нас с удивлением, но волшебство длилось недолго. Еще миг, и чувство родства растаяло без следа.

Я успокаивающе коснулся руки матери. Она смотрела на меня глазами полными слез. Я поцеловал ее в щеку и шепнул на ухо:

– Прости, я еще не готов.

В этот самый момент Клара принялась дрыгать ножками. Мать и Амели тут же переключили внимание на мою прелестную крестницу, засыпав меня вопросами: как она себя чувствует, далеко ли уехали ее родители, как я с ней управляюсь. Затем они перешли к воспоминаниям о том, как росли их собственные дети. Я рассеянно слушал их комментарии, наблюдая за Кларой, которая пыталась ухватить замок молнии на моей куртке.

– Как там Жюльен и Гаэль? – тихо спросил брат.

Определенно, его новая интонация разительно отличалась от той, к какой я привык. Я не мог понять, раздражает меня это или нет.

– А тебе-то что за дело? – огрызнулся я, не сводя глаз с Клары.

– Брось, Тибо. Тебе что, трудно ответить?

– У них все хорошо.

– А ты, значит, сидишь с их дочкой, когда они уезжают?

– Какая догадливость…

– Тибо…

Я услышал, как он вздохнул – по-моему, впервые в жизни. Обычно с его лица не сходила ухмылочка, которую мне всегда хотелось затолкать ему в глотку. Но сейчас он вроде бы говорил искренне. Наверное, я все же должен сделать над собой усилие.

– Сегодня у меня премьера.

– Ты вроде справляешься.

Снова пораженный его тоном, я перевел на него взгляд. Он смотрел на Клару с каким-то странным выражением. Не так, как смотрел на нее я, но – если мне не почудилось – с долей симпатии и сожаления. Правда, всего краткую секунду.

– Значит, тренируешься? – снова хмыкнул он.

Но и это его хмыканье вышло каким-то натужным. Словно он неудачно пошутил, стараясь за шуткой спрятать что-то другое. Во всяком случае, сразу после этих слов его лицо приняло пугающе серьезное выражение. Я не понимал, что с ним происходит. И понятия не имел, что ему ответить.

Скажи я «нет», он разразился бы очередной издевательской тирадой. Скажи я «да», навлек бы на себя кучу новых вопросов. Приходилось тщательно взвешивать каждое слово.

– Пользуюсь случаем, – сказал я.

Такого ответа он явно не ждал. Кажется, раз в жизни мне удалось заткнуть рот своему братцу. Он промолчал, продолжая смотреть на нас с Кларой. Потом поднял глаза, устремив взгляд куда-то в конец коридора. У меня перехватило горло и странно сжалось все внутри. Я понял, что хочу продолжить с ним разговор, но не смог выдавить ни слова и тоже молчал, терпеливо дожидаясь, когда мать кончит ворковать с подругой.

– Ты с нами? – робко спросила она.

– Я…

– Ты же не собираешься здесь сидеть!

– Мне… Мне нужно все это переварить.

Я покосился на брата. Сильвен по-прежнему упорно смотрел в конец коридора. Там было всего одно окно, выходящее на улицу, но я сомневался, что его действительно интересует это окно или плывущие за ним облака. Похоже, он глубоко задумался. Мать уже говорила мне, что он все время над чем-то размышляет. Может, она и права, что верит в него. Что до меня, то мне никогда не удавалось поговорить с ним по-человечески.

– Ладно, как хочешь, – ответила мать. – Но ты спустишься с нами на лифте?

К счастью, я успел придумать способ, как остаться в больнице, чтобы об этом не узнал весь свет.

– Ты же знаешь, я обычно хожу по лестнице.

– А, да…

Я почувствовал ее разочарование, но, даже если бы я и впрямь хотел уйти, ответил бы точно так же. Мать грустно улыбнулась мне и толкнула инвалидное кресло, направляясь к палате. Ее подруга кивнула мне на прощание. Брат все так же смотрел в никуда.

Я стоял на месте, пока за ними не закрылись двери лифта. В голове у меня царил полный кавардак. Лифт тронулся, и с этим звуком во мне, словно в часовом механизме, сработал завод. Я через шапочку рассеянно погладил Клару по головке и двинулся к своей цели. Я уже различал картинку с горным пейзажем, приклеенную под двузначным номером палаты. Этот снимок я изучил до мельчайших подробностей и даже знал, где он был сделан, – покопался в интернете в прошлые выходные.

Одной рукой я взялся за дверную ручку, другую положил на дверь, чтобы ее толкнуть, и набрал в грудь побольше воздуха. У меня было тяжело на душе, но почему, я не знал и сам.

Эльза

Новый голос. Лучезарный. Незапятнанный. Как только что выпавший снег. Как золотистая снежинка. Это был, наверное, самый восхитительный звук из всех, какие я слышала в жизни, – перемежаемый более низким, обладатель которого что-то тихо говорил. Радуга и снежинка… Непонятно, как они могли сосуществовать при одной температуре, но здесь, у меня в палате, они сосуществовали.

И тут меня озарило одно яркое воспоминание. Я ведь уже видела такое! Конечно, на леднике. Тогда всю ночь шел снег, и утром, когда в кристально-чистом небе взошло солнце, снег начал таять. Талая вода текла по извилистым промоинам в тающем льду, похожим на след змеи. Встретив на пути ледяной выступ, вода падала вниз небольшим каскадом, над которым, если смотреть с правильной точки, появилась радуга. Снег и радуга. Значит, так бывает.

Мне захотелось улыбнуться. Своему воспоминанию. Чудесному подарку, который сделал мне Тибо, принеся с собой это крошечное создание. Но секундой позже мой восторг сменился паникой. Все пропало. Тибо пришел с младенцем! Мой мозг в один миг составил и решил систему уравнений, описывающих эту ситуацию. Настроение тут же ухнуло под двадцатиметровый слой льда. Мне показалось, что я задыхаюсь.

Меня охватил дикий страх. Я снова почувствовала себя в ловушке, под июльской снежной лавиной. Снег сдавливал меня со всех сторон, и, как и тогда, я не могла даже крикнуть. В голове бушевал ураган, сердце рвалось на части. Последние десять ночей мне перестали сниться кошмары, но сейчас я переживала их наяву. Ужас в чистом виде.

Вдруг посреди этого урагана, откуда-то издалека, до меня донесся едва слышный за воем пронизывающего ветра новый звук. Я попыталась сосредоточиться на нем, придать ему цвет, текстуру, вкус, что угодно, лишь бы вырваться из темницы страха. Я сфокусировала внимание на этом звуке, стараясь отогнать воспоминания о своем падении, но, несмотря на все мои усилия, они возвращались, еще более пронзительные. Я мысленно закричала, призывая на помощь хоть кого-нибудь, и вдруг все стихло.

– Эльза! Эльза! Господи, да что с тобой?

Радуга покачнулась. Ее цвета стали расплываться. Тибо как будто обезумел от страха. Ребенок заплакал. Обрушившийся на меня шквал звуков, раздававшихся у самого моего уха, должен был меня прикончить, но он, напротив, меня совершенно успокоил. Я услышала равномерное тиканье часов, шорох своих волос и непрерывный шепот:

– Эльза, Эльза, Эльза…

Ребенок совсем раскричался, но вдруг наступила тишина.

– Прости, Клара. Я испугался за Эльзу. Ш-ш-ш… Ш-ш-ш… Вот умница.

Ребенок напоследок всхлипнул и умолк. Похоже, голос Тибо завораживал не только меня. Внезапно дверь палаты с грохотом распахнулась. Послышались быстрые шаги. Судя по всему, вошли двое. Дальше все понеслось с бешеной скоростью.

– А вы что здесь делаете?

Мой интерн. Изумлен и зол одновременно.

– Вы лучше Эльзой займитесь! – ответил Тибо. – А потом будем разбираться, что мы здесь делаем!

– Ребенок мне мешает, – возразил интерн.

– Я все равно не уйду, даже не просите!

– Доктор?

Женский голос. Очевидно, медсестра. Последние несколько секунд я слышала, как она чем-то шуршит у меня над головой.

– Да? – отозвался интерн.

– Несколько проводов отсоединились, но состояние стабильное, – сказала медсестра.

– Что?

– Повторяю: состояние больной стабильно.

– Вы хотите сказать, что с ней все в порядке? – вмешался Тибо.

– Вы неисправимы! – сердито бросил интерн.

– Ну, знаете! Ее сейчас свело такой судорогой, что я думал, она себе что-нибудь сломает! – Радуга в голосе Тибо окрасилась багровым. – И как я должен себя чувствовать?

– Что вы делали? – спросил интерн.

– Я? Ничего!

– Часть проводов отключена, а вы говорите, что ничего не делали?

– Она почти села на кровати! Такой судорогой могло снести все ваши штуки!

– Наши штуки еще держат ее на этом свете!

– Тогда почему же ее состояние было стабильно?

Клара снова заплакала. Тибо моментально переключился на нее. Ему понадобилось чуть больше времени, чтобы снова ласковым шепотом успокоить кроху – еще бы, только что он почти кричал. Тем временем интерн подошел к медсестре, и я услышала, как они обсуждают какие-то технические детали. Я различила щелчки подключаемой аппаратуры, скрип колесиков капельницы, шуршание простыни. Маленькая Клара уже успокоилась.

– Извините, – сказал интерн.

Я поняла, что они все наладили. Одновременно во мне вспыхнула дерзкая надежда: в случае реальной опасности мой инстинкт самосохранения поднял бы тревогу… Какой опасности? Нет, лучше не додумывать.

– Это вы меня извините, что я так разорался, – ответил Тибо голосом, в который вернулись прежние радужные оттенки.

– Вы сказали, у нее была судорога? – переспросил интерн.

– Она длилась буквально секунду, но, поверьте, это была самая длинная секунда в моей жизни.

– А вы можете описать то, что увидели?

Тибо ответил не сразу – видимо, собирался с мыслями. Медсестра продолжала возиться с аппаратурой.

– Все случилось в один момент. Я собирался снять с Клары шапочку, и вдруг датчик пульса – в прошлый раз вы мне его показывали – начал издавать сигналы с сумасшедшей скоростью. Эльза вся скорчилась. Я никогда не видел, чтобы человека так скручивало… На остальные приборы я даже не смотрел, только на нее.

– Понимаю.

Интерн дал несколько указаний сестре, затем продолжил:

– А когда вы пришли, ничего необычного не произошло?

– Да нет, ничего. Правда ничего. Я и пришел-то от силы минуту назад. Даже не успел вынуть Клару из «кенгуру». Сами видите. Вы позволите?..

– Конечно.

Значит, вот оно что. Клара, эта золотистая снежинка, сидит в рюкзаке на груди Тибо. Теперь понятно, почему я слышала ее так близко.

– Это ваш ребенок? – спросил интерн.

Я снова почувствовала приближение урагана, сеющего хаос.

– Нет, это дочка моих друзей.

Ураган стих, так и не начавшись. Клара не дочь Тибо. Какое облегчение. В следующую секунду я мысленно влепила себе оплеуху. С чего это я так завелась? Какое мне дело, приходится Тибо отцом золотистой снежинке или нет? Надо реальнее смотреть на вещи и не поддаваться эмоциям. Я так цепляюсь за Тибо, что уже готова присвоить его себе.

– Хорошо, – сказал интерн. – Вам должно быть известно, что младенцев в наше отделение приносить не рекомендуется.

– Я не знал. Можно мне все-таки остаться?

– Ладно, сегодня я закрою на это глаза. Но больше так не делайте.

Видимо, сестра закончила проверять аппаратуру – я вроде бы услышала, как она расправляет мои простыни и водворяет на место оставшиеся датчики. Через несколько секунд я получила тому подтверждение – раздался металлический звук, и я поняла, что историю болезни сняли с подставки.

– Доктор, вы сделаете запись?

– Запишите сами, пожалуйста.

Интерн что-то продиктовал медсестре на нечленораздельном медицинском жаргоне и поставил подпись на странице, которую она ему открыла. Сестра ушла. Тибо, похоже, высвободил Клару из «кенгуру»: я услышала, как он покачивает ее на руках. Сегодня он вряд ли осмелится разуться. Раз он пришел с ребенком, то наверняка не намерен спать.

– Но вы не ответили на мой вопрос, – внезапно сказал он.

– Какой вопрос? – удивился интерн.

– Почему она дышала, хотя все эти штуки отключились?

– Ее организм способен поддерживать жизнедеятельность около двух часов. В этом промежутке она может самостоятельно дышать, ей хватает собственных жизненных ресурсов. Но дальше она снова нуждается в помощи аппаратуры.

– Это нормально?

– Так бывает. Для нас это признак, что организм еще не восстановился и состояние комы ему необходимо.

Да уж, лучше бы мое отключение обсуждал с родителями не главврач, а этот интерн, умеющий изложить проблему гораздо менее категорично. Даже кому он описал как вполне естественную и чуть ли не благотворную стадию болезни.

– А вы можете хотя бы примерно сказать, долго ей еще так лежать? – спросил Тибо.

– На этот вопрос я вам ответить не могу.

– Почему? Не знаете?

– Потому что вы не родственник.

Интерн произнес это почти извиняющимся тоном. Я чувствовала, что ему хочется сказать больше, но он сдерживается.

– Ладно, оставляю вас с ней, – сказал он, чтобы покончить со своими колебаниями. – Всего вам доброго.

– И вам тоже.

Интерн ушел, и мы остались втроем – Клара, Тибо и я. Я никак не могла успокоиться после случившегося. В палате настала тишина. Даже малышка копошилась едва слышно. Я не понимала, что происходит. Казалось, моя радуга меркнет.

Тибо

Мне нужно успокоиться. Хотя нет, я спокоен. Скорее мне нужно образумиться. Жюльен прав. Я готов влюбиться в девушку, лежащую в коме. Это глубоко ненормально. Но, увидев, как распахнулись ее глаза, когда ее скрутило этой жуткой судорогой, я действовал чисто рефлекторно.

Рефлекторно? Я сам себя испугался, особенно после того, как с моих губ сорвался шепот:

– Эльза… Я почти ничего о тебе не знаю и все же…

Я не договорил. Потому что обращался вовсе не к обитательнице палаты. Я не испытывал потребности заканчивать фразу вслух, понимая, что имел в виду. Наверное, я сейчас напоминал брата, каким видел его десять минут назад. От мысли об этом сходстве меня слегка замутило, но я подозревал, что смотрю тем же отрешенным взглядом, каким он изучал пасмурное небо за окном.

Клара завозилась у меня на руках. Куда бы ее положить, задумался я, чтобы дать ей подвигаться. Как крестному, мне явно не хватало опыта, и я наделал кучу ошибок. Потащил Клару с собой в больницу – чистый эгоизм! – и не догадался захватить с собой коврик и игрушки, чтобы ей было чем заняться. Я рассчитал время, чтобы обойтись без бутылочки молока и памперсов, а остального не предусмотрел. Пристроить Клару на кровать рядом с Эльзой? Нет, маловато места.

Я расстелил на полу свою куртку и опустил на нее Клару, прикидывая, как бы половчее уложить ее рядом с неподвижным телом Эльзы. И на мгновение замер. Эльза выглядела такой безмятежной, особенно по сравнению с той, какой была только что. Ничего похожего на искаженное мукой лицо и судорожно скрюченные пальцы…

У этого припадка – хотя я предпочел бы, чтобы его не было, – имелся один положительный момент: он позволил мне увидеть глаза Эльзы. Эта бледная синева потрясла меня не меньше, чем ее приступ. Поразмыслив, я вспомнил, где видел такой оттенок. На фотографии, прикрепленной к двери палаты. Голубой цвет льда, по которому она шла.

Раньше я и вообразить не мог, что лед бывает голубым. Для меня лед – это нечто белое и, как правило, прозрачное, если он достаточно чист. Как иней в морозилке или кубики льда, какие кладут в бокалы в пабе. Я располагал ограниченным кругом сравнений. Никто никогда не показывал мне голубой лед, разве что в виде мороженого, которое, кстати, оказалось отвратительным на вкус. Но с помощью этой фотографии я понял, на что способна наша планета. И удивился. Разумеется, занимаясь экологией, я был в курсе проблем, связанных с паковым льдом и ледниками. Но знакомился с ними только на двух первых курсах, избрав другую специализацию. С тех пор я ими не интересовался. Эльза спустила меня с небес на землю. Вернее сказать, на лед.

Я вздохнул и покачал головой. Наши пути пересеклись десять дней назад, и вот уже десять дней моя жизнь вращается вокруг нее. Никакой надежды еще раз в ближайшие часы посмотреть на эту синеву, ледяную лишь своим цветом, у меня не было, но я мечтал, что когда-нибудь все-таки увижу ее снова. Тот факт, что интерн отказался ответить на мой вопрос, еще не означал, что Эльза обречена годами находиться в коме. Может, он не решился сказать мне, что это, допустим, еще на три месяца. Кое для кого три месяца – очень долгий срок.

Зато этот парень сообщил мне другие небезынтересные сведения. Оказывается, Эльза может прожить целых два часа без всех этих электронных причиндалов. В прошлый раз я уже понял, что большинство ее проводков – всего лишь разнообразные датчики, но не знал, что остальную аппаратуру можно хотя бы ненадолго отключить.

Теперь это стало мне известно. Я наклонился к Эльзе и взялся за трубку аппарата искусственной вентиляции легких. Меня трясло от мысли о том, что я собирался сделать, возможно совершив непоправимое. Но пять минут назад я получил доказательство обратного: ничего страшного с ней не произойдет, во всяком случае, в течение короткого времени.

Я стиснул зубы и зажмурился. Щелк! Я отключил прозрачную дыхательную трубку. Монитор, стоящий рядом, продолжал издавать мерное успокаивающее попискивание. Я не решился выключить аппарат, качавший воздух впустую. Медицинский пост наверняка оборудован прибором, позволяющим следить за работой аппаратуры на расстоянии.

Я дотянулся до стойки капельницы и отодвинул ее подальше. А заодно отключил еще два или три проводка – на время, пока я буду двигать Эльзу. Наконец, я взялся за датчик пульса на ее указательном пальце. Это был единственный прибор, вынуждавший меня действовать быстро – все же я не хотел, чтобы сюда сбежался по тревоге весь медперсонал.

Одну руку я сунул под тело Эльзы. Я знал, что с прошлого раза не стал сильнее, но сегодня решил добиться своего даже с риском вывихнуть плечо. Я напряг мускулы, готовый ее приподнять, и одновременно снял датчик пульса с ее пальца. Второй рукой я обхватил Эльзу за талию и, натужно кряхтя, сдвинул ее вбок сантиметров на двадцать.

Прилив адреналина помог мне моментально вернуть на место датчик пульса. Затем я подключил назад все отсоединенные провода. Расправил остальные. Отлично. Эльза лежала точно так же, как несколько секунд назад, разве что на двадцать сантиметров дальше. Правда, у меня свело мышцы над лопатками, но я приказал себе перетерпеть боль – дело того стоило.

Я выпрямился и взглянул на Клару. Крестница лежала на спине, там же, где я ее оставил, полуприкрыв сонные глазки. На толстой подкладке моей куртки ей было удобно, как на теплом и мягком матрасе. На секунду я представил себя на ее месте, и меня самого потянуло в сон. Может быть, я не зря передвинул Эльзу…

Я взял Клару на руки и уложил на кровать рядом с Эльзой. Она довольно загулькала – ей было явно удобнее, чем на расстеленной на линолеуме куртке. Я быстро скинул ботинки, присел на край матраса и окинул взглядом общую картину. Я знал, что Жюльен и Гаэль иногда спят на спине, положив Клару животиком к себе на грудь, но сомневался, что смогу проделать то же самое на таком узком пространстве. Ладно, пристроюсь с краешка. Клара окажется между Эльзой и мной и точно не упадет.

Главное – не заснуть. При виде Клары, зевающей своим крошечным ротиком, меня тоже клонило в сон, но я был уверен, что не потеряю бдительности. Я улегся на самый краешек матраса, оставив Кларе как можно больше места. Впрочем, я искренне верил, что она не будет возражать, если я к ней прижмусь. Судя по тому, что она перестала двигать ручками, она уже спала.

Тогда я обратил взор на женщину, лежащую рядом. Правая рука Эльзы была согнута под каким-то странным углом. Я вспомнил, что сам, двигая тело, переместил ее ей на живот. Я осторожно приподнял эту руку, словно боясь разбудить ту, кому она принадлежала, распрямил и уложил вдоль тела. Несмотря на все усилия, мне не удалось добиться, чтобы эта безжизненная рука не касалась Клары. Но мою крестницу это, похоже, ничуть не беспокоило – она даже не пошевельнулась. Я свернулся вокруг Клары клубком, образовав что-то вроде кокона. Коленями я уперся в ноги Эльзы, лбом – ей в плечо.

На таком близком расстоянии уже знакомый мне аромат жасмина чувствовался еще сильнее. Или это ее собственный запах, пробивающийся через простыни? Я на секунду прикрыл глаза – к ним подступили слезы. Из груди вырвался всхлип, который я не смог сдержать. Рот сам собой открылся, извергая наружу сгусток горя и боли.

Я слабак. Жалкий слабак. Мне понадобилось улечься на больничную койку рядом с женщиной в коме и спящим младенцем, чтобы дать наконец волю слезам. А ведь на прошлой неделе я уже плакал, когда встречался с Жюльеном, но это совсем другое. Те двое, кто сейчас находился вместе со мной в этой палате, никогда и никому не расскажут, как я тут рыдал. Так что давай, Тибо, плачь сколько влезет.

Я плакал и плакал, не в силах остановиться. Я оплакивал собственное высокомерие, собственную слабость и собственные потаенные желания. Свою неспособность поговорить начистоту с братом. Свою зависть к Жюльену и Гаэль, к их супружескому счастью, к их идеальной семье. Я мечтал о такой же, а вместо этого тащил в больницу их дочку и стыдливо опускал глаза перед каждой улыбнувшейся мне женщиной.

Меня пробирал холод, но я знал, что это всего лишь игра воображения. Дело не в том, что мне холодно, – просто хочется, чтобы меня обняли ласковые руки. Не руки матери, и не руки Жюльена, и, уж конечно, не руки моего братца. Нет, согреть и успокоить меня могли только две руки, которые сейчас неподвижно лежали рядом, в нескольких сантиметрах. Я знал, почему именно они. Объятия Эльзы были мне нужны по одной-единственной веской причине – потому что они были мне недоступны, и, чтобы их добиться, я должен был бороться. Пожалуй, впервые в жизни.

Мне все всегда давалось легко. Я легко учился, легко сдавал экзамены, легко проходил все этапы жизни, легко вступал в отношения. Даже с Синди все прошло легко. Теперь, задним числом, я мог сказать, что и расстались мы очень легко – она дала мне достаточно оснований ее презирать, чтобы я легко переварил наш разрыв. Менее очевидными оказались всякие побочные эффекты, лишившие меня воли к сопротивлению. Поиски новой квартиры заставили меня немного напрячься, но в конечном счете это было единственное мое достижение. Несчастный случай с братом меня перепахал, хотя уж в нем-то я точно не был виноват. Все, кажется, пора со всем этим кончать.

Пора вытаскивать отсюда Эльзу.

* * *

Мои слезы мгновенно высохли. Я нашел решение. Вот за что я буду бороться. За себя и за нее. Я хочу, чтобы Эльза очнулась. Хочу очнуться сам. Мы с ней – два спасательных круга, связанные вместе. Я возьму на себя сознательную часть задачи, а она… Хм… Я не знал, какую часть может взять на себя она, но хотел верить, что она тоже что-нибудь сделает.

Я улыбался сквозь последние слезы.

Моим пальцам стало тепло. Я опустил взгляд и закусил губу, обнаружив, что глажу руку Эльзы. Я должен успокоиться. Да нет, я спокоен. Скорее я должен образумиться. Жюльен прав.

Я влюбился в девушку, лежащую в коме.

Но в данный момент это казалось мне самым нормальным из всего, что со мной происходило.

Эльза

Какое чудо! Я лежала рядом с радугой и с золотистой снежинкой. Под моими сомкнутыми веками проплывали вереницы красок и оттенков, расцвеченных крошечными вспышками, нежными и в то же время ослепительными. Девочка вроде бы заснула, так мерно и спокойно она дышала. Судя по дыханию Тибо, он не спал. А вот судя по моему…

Похоже, Тибо плохо вставил дыхательную трубку. Я следила за всеми его действиями и, хотя по звукам не смогла точно определить, что он делает с каждым датчиком, свист аппарата искусственной вентиляции легких распознала сразу. Я слышала, как он перешел в легкое, почти неуловимое шипение. Дыхательная магистраль проходила как раз над моим ухом, и мне не составило труда уловить звук, с каким вырывалась наружу струйка воздуха.

Оснований для паники я не видела – даже если допустить, что я способна запаниковать. В мои легкие поступало достаточно воздуха, чтобы нормально дышать. Бояться было нечего.

Бояться… Я не собиралась тратить время на страх и вместо этого, пользуясь присутствием Тибо, принялась проделывать свое упражнение. Я хочу повернуть голову и открыть глаза. Я хочу повернуть голову и открыть глаза. Я хочу повернуть голову и открыть глаза.

И вдруг посреди этой мысленной зарядки я почувствовала чье-то вторжение. Меня коснулось что-то теплое и мягкое. Я его почувствовала.

Всего на миг. Наверное, мне почудилось.

Я хочу повернуть голову и открыть глаза.

Снова то же ощущение мягкости.

Брось, что ты можешь чувствовать?

Я хочу повернуть голову и открыть глаза.

Тепло. В определенном месте.

В каком? Где? Где именно?

Уже исчезло.

Нет, я не ошиблась. Потому что в тот самый миг, когда я ощутила тепло, у меня перед глазами мелькнуло сиреневое пятно.

Ощутила? Или придумала? Как с моей способностью к самовнушению отличить реальность от фантазии?

Я отмела эти вопросы прочь. Просто решила, что ощущение было реальным. В конце концов, в прошлый раз санитарка вроде бы слышала, как я пела. Ладно, сказать, что я «пела», – это чересчур. Наверное, просто-напросто вздохнула глубже обычного. Но санитарка говорила так убедительно. А мне так хотелось думать, что, подпевая ее музыке, я подала сигнал внешнему миру.

Я мысленно засмеялась. Можно подумать, что я – инопланетянка, желающая наладить контакт с обитателями этой планеты. Инопланетянка, в данный момент способная общаться только с помощью цвета. Впрочем, «общение» – это слишком громко сказано. Нормальное общение – процесс двусторонний. А я пытаюсь общаться с миром только…

Внезапное тепло.

Как электрический разряд.

Сигналы датчика пульса зазвучали чаще и короче, но через несколько секунд вернулись в норму. Рядом заворочался Тибо. Наверное, привстал, чтобы взглянуть на монитор, на котором бежала моя кардиограмма. На миг он замер, словно пытался что-то понять. Или чего-то ждал? Похоже, он увидел что хотел – или передумал смотреть, – потому что по его дальнейшим движениям я догадалась, что он снова улегся. Вернее, присел.

Хотя я могла и ошибиться. Зачем ему садиться? Обычно, когда Тибо ложился рядом со мной, он какое-то время ворочался, как устраивающийся поудобнее кот. Сейчас я ничего такого не слышала. Но это не страшно. Скорее всего, он просто о чем-то задумался, или следит за Кларой, или… да мало ли чем он занят! Это неважно. Важно, что он здесь. Сейчас у меня есть работа, и я твердо знаю, что делаю ее гораздо лучше, когда рядом Тибо.

Я хочу повернуть голову и открыть глаза. Я хочу повернуть голову и открыть глаза.

Тепло и прикосновение.

Выше локтя.

Аппарат слева от меня издал четыре быстрых сигнала и снова вернулся к прежнему ритму.

– Господи боже, что происходит?

Тибо произнес это шепотом, но в нем явственно слышалась тревога. Все-таки он меня переложил, а это могло привести к чему угодно. К тому же он плохо подключил мою дыхательную магистраль, хотя сам он об этом и не подозревал. Но я интуитивно чувствовала, что учащение моего пульса никак не связано с нарушениями в подключении к аппаратуре.

Я ощутила тепло у себя на руке.

Я его ощутила. По-настоящему. Это точно не была игра воображения. Никаких сомнений. На несколько мгновений мозг распознал мою руку. Правда, я так и не поняла какую – левую или правую. Но я это почувствовала.

И хочу почувствовать снова.

Жажда прикосновения. Я вдруг сравнила ее с чем-то вроде наркотической зависимости – с тяжким недугом, требующим долгих месяцев дезинтоксикации. Неутолимая жажда, от которой сдавливает горло, туманит мысли и вызывает дрожь во всем теле, до самых кончиков пальцев.

Еще пара вдохов – и мое желание исполнилось. Я его почувствовала.

Мягкое тепло прикосновения.

В правой руке. Точно, в правой. К сожалению, я понимала, что не смогу пошевелить этой рукой. Даже и пытаться не стоило. Зато я сосредоточилась на этих слабых нервных импульсах и попыталась связать их с воспоминаниями. Это заняло довольно много времени, но в результате я сумела локализовать две зоны «мягкого тепла». Одна из них оставалась неподвижной. Вторая перемещалась. По крайней мере, по моим ощущениям.

Безумие какое-то!.. Я не чувствовала ни собственных ног, ни рук, ни всего остального, зато могла различить две зоны площадью не больше трех квадратных сантиметров!

От размышлений меня отвлек лихорадочный писк монитора справа от кровати. Теперь уже я всполошилась: что происходит? Я больше ничего не понимала. И больше ничего не чувствовала. Хотя нет, я продолжала ощущать тепло, которое исходило из неподвижной зоны. Вторая зона куда-то подевалась. Что же все-таки со мной творится?

Звуки внезапно стали тише. Если сравнивать с воспоминаниями, я, пожалуй, могла бы сказать, что мозг сознательно притупил мой слух, чтобы сосредоточиться на чем-то другом. Но на чем именно? До меня доносился приглушенный, словно он шел издалека, писк, который переполошил бы любого врача. Я недоумевала, почему никто из медперсонала не примчался ко мне в палату. Мое восприятие времени было катастрофически нарушено, и я не понимала, как долго – одну секунду или целый час – мой пульс бился так лихорадочно.

Впервые мне изменил слух. Может быть, я действительно не могла обходиться без аппарата искусственной вентиляции легких. Может быть, наступили последние мгновения моей сознательной жизни. Мне хотелось стиснуть зубы и сражаться за то, чтобы ко мне вернулись мои чувства. Чтобы вернулся слух. Чтобы понять, что со мной.

В голове у меня царил полный хаос. Цвета, текстуры, мысли перепутались. Я снова потеряла ощущение времени и не могла бы сказать, как долго все это длилось – двое суток или несколько минут. Но постепенно я пришла в себя. Услышала тихое попискивание, вернувшееся к прежнему мерному ритму, услышала жужжание дыхательного аппарата и шипение просачивающегося из трубки воздуха, услышала плач Тибо.

Совсем недавно я уже слышала, как он плачет. Тяжелыми, плотными, полными горечи слезами – если судить по тому, что в моем воображении они представали какими-то темно-серыми тенями. Но сейчас их цвет изменился до неузнаваемости. Он показался мне очень странным. Похожим на смесь печали и радости. Уму непостижимо. Я бросила эти бесполезные размышления.

Зато услышала собственный глубокий вдох.

Вот это сюрприз. Хотя после такого прилива крови мой организм, видимо, нуждался в усиленных дозах кислорода. Вопрос только – почему?

Почему… У меня возникло впечатление, что это был единственный вопрос, который я могла сегодня себе задать.

Тибо

Я не смог сдержаться. Я ее поцеловал.

Я думал, что ее губы будут холодными. Но я ошибся.

Я думал, что они будут твердыми. И снова ошибся.

Конечно, Эльза не могла ответить на мой поцелуй, но ее губы были мягкими. Достаточно мягкими, чтобы в памяти всплыли воспоминания о том, как я когда-то целовал других спящих женщин. Таким поцелуем касаются глубокой ночью губ погруженного в сон человека. Возможно, желая его разбудить. От такого поцелуя ночь приобретает совсем иной оттенок – или чистой нежности, или чистой эротики, или и того и другого одновременно. Как давно я не переживал подобных мгновений…

Я сам не знал, что здесь, в этой больничной палате, на меня нашло.

Другой на моем месте сказал бы: «Это было сильнее меня». Но мне это выражение не нравилось. Я выразился бы иначе.

Это было естественно.

Я ее поцеловал.

Я впился зубами в свой согнутый указательный палец, надеясь, что это поможет сбросить напряжение. Прошло уже два часа, как я вернулся в квартиру Жюльена и Гаэль, но все еще находился во власти возбуждения. Виноват, конечно, выброс адреналина и других чертовых гормонов, которые мгновенно включаются в работу, стоит проснуться нашим чувствам. Пока я, почти не разбирая дороги, шел из больницы, буквально купался в какой-то эйфории. До чего мы смешны, когда влюбляемся…

К действительности меня вернул лепет Клары. Стрелки часов показывали, что пора готовить ей вечернюю бутылочку молока. Войдя в квартиру, я машинально включил телевизор, убавив звук до минимума. Просто для компании. Или, скорее, чтобы переключить внимание. К сожалению, это не помогло. Даже Кларе не удалось отвлечь меня от будоражащих душу мыслей.

Я подогрел молоко, уложил девочку себе на колени, и она принялась спокойно сосать. Я сидел, блуждая глазами по комнате, пока не обнаружил кое-что интересное. Инструкцию к коляске! Действительно, учитывая мои завтрашние планы, я просто обязан научиться раскладывать эту чертову штуковину. Но тут мой взгляд упал на другую книгу, лежавшую под журнальным столиком в гостиной.

Странно, что я вообще ее заметил, ведь она едва выглядывала из-под стопки глянцевых журналов. Более того, я сам и сунул ее туда перед уходом, нарочно, чтобы не мозолила глаза. Я на минуту задумался. Интересно, зачем Жюльен купил мне эту книжку. Он уже неделю внушал мне, что я должен вести себя осторожнее, а главное – разобраться, что происходит со мной, с моими мыслями и чувствами. Возможно, он рассчитывал, что знакомство с этой книгой отобьет у меня желание навещать Эльзу. Или хотел, чтобы я расширил свои медицинские познания? Хотя последнее маловероятно.

Я так и просидел не двигаясь, пока Клара пила свое молоко. Это было похоже на игру в гляделки – этакий поединок взглядов. Я сверлил глазами книгу, словно пытался заставить ее левитировать в мою сторону, а она меня дразнила: попробуй, схвати! Книге повезло – она получила отсрочку, пока я укладывал Клару спать. Но ее везение длилось недолго – ближе к девяти, после ужина и душа, как солдат, готовый к бою, я ее атаковал.

Предисловие я благополучно пропустил. Оглавление показалось мне вполне содержательным, но и его я проскочил, торопясь открыть первую главу. Секунд за пять я пролистал добрый десяток страниц и подобрался к самой сути.

Начиналось изложение довольно просто, если не считать нескольких научных терминов. Но очень скоро терминология усложнилась. Я оторвался от книги и взглянул на часы: они показывали 21:10. Не может быть! Мне казалось, что я ломаю голову над этой заумью уже больше часа. Нет уж, пусть эта книга и дальше лежит себе под журналами. Я признал свое поражение.

Наверное, в глубине души я не желал читать о том, что у человека, погруженного в кому, слишком мало шансов проснуться.

Я ровным счетом ничего не знал о состоянии Эльзы, и никто не хотел его со мной обсуждать. Но постепенно я понял, что меня это устраивает. Я предпочитал ничего не видеть и ни во что не вникать. Оставаясь в неведении, я сохранял надежду. А надежда была единственным, что не позволяло мне отступить.

В 21:15 я взялся за инструкцию к коляске. На цыпочках прокрался в комнату Клары, достал из-за шкафа предмет своей неприязни, а в гостиной отодвинул в сторону журнальный столик, расширив себе пространство для маневра. Мои дальнейшие действия наверняка больше всего походили на хаотические метания. Как плохой танцор, я неуклюже вертел и кружил свою партнершу-коляску, которая согласилась исполнить нужные мне па (то есть принять пригодный для использования вид) только после беспощадной борьбы.

В десять вечера я торжественно объявил, что балет окончен. Правда, на всякий случай оставил коляску в прихожей в разложенном виде, хотя перед тем еще пять раз подряд сложил ее и разложил. Тем не менее я побаивался, что не смогу повторить этот номер завтра утром.

Я приготовил все необходимое, чтобы быть готовым, когда крестница разбудит меня среди ночи, и улегся в постель. Похоже, борьба с коляской отняла у меня больше сил, чем я думал, потому что заснул я мгновенно. Около четырех утра я в полудреме покормил Клару из бутылочки и тут же снова провалился в глубокий сон.

* * *

Будильник зазвонил в семь. Точнее, мой мобильник завибрировал в семь. Я поскорее отключил его, чтобы не потревожить мирный сон милой крохи, делившей со мной спальню. Поразительна наша способность вести себя совершенно одинаково в абсолютно разных ситуациях. Я не забыл, что три года подряд точно так же вскакивал и глушил будильник, чтобы не разбудить Синди, которая вставала на четверть часа позже. Я готовил ей завтрак – поначалу с любовью, потом по привычке. Помнится, благодарности я удостаивался лишь в первые недели. Мне было все равно, я был влюблен, а потом это стало чем-то вроде ритуала. Сегодня я делал это из дружеской преданности. Кроме того, я знал: уж Клара-то меня не бросит.

Я поскорее оделся, чтобы, когда Клара проснется, не отвлекаться ни на что другое. Она и правда скоро проснулась. Перед прогулкой я, следуя указаниям Гаэль, надел на нее множество одежек, чтобы она не замерзла. Заодно я поискал розовую шапочку, которую подарил Кларе в первые дни ее жизни. Я нашел шапочку в аккуратной стопке вещей «на выход», как выражался Жюльен. Она пришлась очень кстати, поскольку сегодня мы как раз собирались «выйти в свет».

Правда, выход у нас планировался необычный. Моей крестнице он будет в новинку. Да и мне тоже. Я еще никогда не бегал трусцой с коляской. Знал только, что модель, которую купил Жюльен, годилась для этого занятия. И все-таки я немного волновался: не то чтобы нервничал, скорее пребывал в состоянии радостного предвкушения. Впервые с начала декабря я уже не так походил на космонавта. Когда я запирал за собой дверь, теплая куртка так и осталась висеть на вешалке.

Втиснуться в лифт с коляской оказалось легче, чем я думал, – в отличие от такой вроде бы простой вещи, как выход из подъезда. В девять утра в воскресенье столпотворения соседей, мечтающих придержать для меня дверь, не наблюдалось – иначе говоря, там не было ни души. Я велел Кларе заткнуть уши и, осыпая эту чертову дверь проклятьями, кое-как выбрался наружу. Только на улице я перевел дух – будто заново родился.

Я не пытался разобраться в природе обуревавших меня чувств и просто радовался тому, что сквозь тяжелые облака у нас над головой пробиваются солнечные лучи. Дождя не ожидалось, но я все же накрыл коляску пластиковым чехлом. Не хватало еще, чтобы Клара простудилась.

Для начала я бодрым шагом двинулся в сторону парка. Через пару сотен метров я оценил удобство позаимствованных у Жюльена кроссовок. Если и коляска не подведет, я получу удовольствия даже больше, чем рассчитывал. Добравшись до асфальтовых дорожек, пересекающих обширный зеленый массив, я постепенно перешел на бег и потрусил по огибающей парк аллее – сперва неуклюже, потом все увереннее.

Клара и не думала спать и весело глядела из коляски. Похоже, этот новый опыт привел ее в восторг. Накануне меня одолевали сомнения, но сейчас я убедился, что все делаю правильно. Я даже задумался о более регулярных занятиях спортом. Надо поговорить с Жюльеном. Почему бы нам не устраивать совместные пробежки, ну хотя бы время от времени? Может, и Гаэль к нам присоединится.

К десяти утра народу в парке прибавилось, хотя и ненамного. По вполне понятной причине – солнце окончательно скрылось за тучами. Я пустился в обратный путь, а перед самым домом снова перешел на бег, потому что полил дождь.

В квартиру я вошел вымокший до нитки: то ли от пота, то ли от дождя, но первым делом занялся своим ангелочком, задремавшим в коляске. Я переодел Клару в удобную домашнюю одежду и обнаружил, что она решительно отказывается лежать в кроватке. Я носил ее на руках по гостиной и, как мог, развлекал, но, по мере того как на улице темнело, и у меня портилось настроение. Еще не было и двенадцати часов дня, а ощущение такое, будто уже вечер. Эта хмарь за окном странным образом напомнила мне вчерашний день и брата, глядевшего пустым взглядом из больничного коридора.

Сквозь тучи пробился единственный солнечный лучик, и я подошел к окну, надеясь оживить радостные ощущения сегодняшнего утра. Увы, безуспешно. Как будто мой организм их начисто забыл. Вдали виднелась серая стена дождя. Лишь один крохотный клочок неба еще оставался озарен светом, и на нем то загоралась, то гасла едва заметная радуга. Ее дрожание вернуло меня к мыслям о световом сигнале, который я наблюдал на экране одного монитора в одной больничной палате. Я стал перечислять Кларе цвета радуги, прекрасно понимая, что она никогда не вспомнит, как однажды в воскресенье крестный учил ее любоваться этим явлением природы.

Не отрывая взгляда от радуги, я вздохнул. На меня накатила апатия – я сам себе напомнил брата в его новой ипостаси. Клара как будто что-то почувствовала и заворочалась у меня на руках. Я положил ее в кроватку, а сам вернулся к окну, к которому меня тянуло как магнитом.

Ливень за окном бушевал с такой же силой, как буря в моем сердце. Мне захотелось завыть во весь голос, выплескивая свое горе. Я знал, как благотворны столь бурные эмоции, как они очищают душу, но я решил, что хватит плакать. Я сделал выбор. Я ненавижу грозу, но эта радуга как будто вселяла в меня надежду.

Ведь должна и от грозы быть хоть какая-то польза.

Эльза

До меня донесся отвратительный хлюпающий звук – сестра взасос целовалась с очередным дружком. Как ей не совестно заниматься этим у меня в палате? Да уж, ее никогда не заботили подобные проблемы. И искать парней ей не надо – достаточно ткнуть пальцем в толпу, которая ходит за ней хвостом. И этот, нынешний, явно не мучился колебаниями, отвечая на предложенный поцелуй.

Если я правильно расшифровала следующие звуки – некоторые ткани издают характерный шорох, – то он запустил лапы сестре под майку. Я услышала ее хихиканье, но, кажется, она все же одумалась, потому что целоваться они прекратили. Я мысленно вздохнула. Да, было противно слушать, как они лижутся, но к этому чувству примешивалась и доля зависти. Не потому, что сегодня сестра говорила со мной меньше обычного, а потому, что сама я уже целую вечность лишена этого удовольствия.

Проснувшись утром, я не сразу сообразила, какой сегодня день. Потом пришла сестра – значит, нынче у нас среда. Установить, какое сегодня число, я смогла, когда она ответила кому-то по мобильнику. Вроде бы десятое. Во всяком случае, до Рождества осталось примерно две недели. Интересно, на какой подарочек я могу рассчитывать в этом году.

Уход в небытие? Похоже, что так.

Что вообще можно подарить девушке в коме? Особенно с учетом того, что день рождения она отметила четыре недели назад, а врачи ждут не дождутся, когда получат разрешение отключить ее от аппаратуры. Я вспомнила прошлогоднее Рождество – вот была нудятина! Пришлось терпеть нескончаемое праздничное застолье, не меняющееся год от года – одни и те же гости, одни и те же блюда… Мне хотелось поскорее встать на лыжи и насладиться почти безлюдной в этот день трассой. Мать корила меня за необщительность, а я в ответ сказала, что не понимаю, почему сестрице разрешили привести бойфренда, с которым она познакомилась от силы пару недель назад, а мне запретили пригласить давнего друга.

Этим другом был Стив. Вся моя родня его знала, но мне отказали. Отец его ненавидел за то, что он был моим напарником по связке. Мать поставила на нем крест потому, что он был только моим напарником по связке (а не возлюбленным). Сестра… Что тогда думала по его поводу сестра, я не имела понятия, но внезапно у меня появилось ощущение, что сейчас я это узнаю. Из коридора послышались голоса, и среди них я вроде бы различила голос Стива. Меня наполнила радость, неподдельная радость. Она меня буквально затопила – за последнюю неделю я одержала очередную победу, снова научившись испытывать сильные эмоции.

Я чувствовала их циркуляцию у себя в крови. Считывала химические послания, которые шли от мозга по всему телу, возвращаясь назад с ценной информацией. Сегодня я пережила сначала отвращение, а затем радость. Вчера мне на долю выпали боль и гнев.

Их пробудили два человека – главврач и интерн, которые нанесли мне визит вежливости. Они заявились ко мне в палату, чтобы обсудить мой случай. Как будто им было позарез необходимо видеть меня перед собой, чтобы отстаивать каждый свою точку зрения. Главврач устроил интерну настоящий разнос за то, что тот сообщил родителям о моей субботней судороге. Интерн защищался, настаивая, что поступил правильно. Главврач твердил, что не следует обращать внимание на незначительные детали, если этот чертов «минус Х» уже вписан в историю болезни. По его мнению, моя судорога была всего лишь рефлекторной реакцией, вызванной не мозговой активностью, а деятельностью периферической нервной системы. От злости я прослушала, какими еще медицинскими терминами они сыпали, хотя аргументация моего лечащего врача должна была меня заинтересовать. Когда я опомнилась, в палате уже никого не было.

Но сегодня вокруг меня собралось целых пять человек, и в палате стоял шумный гомон.

– Полина! – воскликнула Ребекка. – Вот не думала тебя увидеть! Здорово, что ты пришла. Как поживаешь?

Сестра что-то прощебетала в ответ. Я отлично представляла себе растерянную физиономию ее парня, угодившего в компанию трех чужаков. Сестра всех перезнакомила. Парень буркнул что-то невнятное вроде «здрасте». По-моему, не прошло и десяти секунд, как он сбежал.

Стив и Алекс прыснули в углу, а Ребекка, по своему обыкновению, забеспокоилась:

– Слушай, может, это мы его напугали?

– Брось, Ребекка, расслабься! – ответила сестра. – Он просто малость диковат.

– Судя по тому, как он держал тебя за талию, «диковат» – самое подходящее слово, – ехидно заметил Алекс.

– Алекс! – возмутились девушки.

– Ладно-ладно, уже и пошутить нельзя!

– Я, кстати, с ним согласен, – добавил Стив.

– Я… Мне… Извините…

Я была потрясена. Это был голос моей сестрицы, но полностью преображенный. Какой-то робкий смущенный шепот и ни намека на привычную самоуверенность. Что совсем на нее не похоже. И внезапно до меня дошло.

Моя сестра и Стив… Караул! Неужели она влюблена в Стива? Теперь, когда меня озарила эта мысль, я удивилась, что не догадалась раньше. Да это же ясно как день! Но мне понадобилось впасть в кому, чтобы сообразить, что к чему. Была ведь куча признаков, которых я не замечала. Вот почему для меня всегда оставалось загадкой, как моя сестра относится к Стиву.

Эта догадка позволила мне испробовать – чисто физиологически – новое для меня состояние сочувствия. Я всей душой надеялась, что сестра найдет способ признаться в своих чувствах. Ну, не обязательно прямо здесь, в больничной палате. Тем более что Стив не тот человек, который любит долгие объяснения, даже с девушками. По-моему, такое с ним случилось всего раз, когда он решился поговорить на эту деликатную тему со мной, но, к несчастью для него, я не приняла его тона, хотя именно эту черту характера я больше всего ценю в мужчинах. Он получил отказ, и в дальнейшем все его попытки сблизиться потерпели фиаско. Я представила себе эту парочку – Стив и моя сестра – и мысленно улыбнулась. Но внушила себе, что улыбаюсь по-настоящему.

– У нее сегодня такой счастливый вид, – сказала Ребекка.

Я поняла, что она имеет в виду меня, потому что услышала, как она подошла к кровати. И мне захотелось закричать от счастья, когда я ощутила прикосновение ее руки к моему левому плечу – вторая моя победа после визита Тибо.

– Хотя радоваться ей совершенно нечему.

От голоса сестры кровь застыла у меня в жилах. Еще одно чувство. Тревога. Еще не страх. Честно говоря, в этот миг мне впервые расхотелось испытывать какие бы то ни было чувства.

– Что ты имеешь в виду, Полина? – спросил Стив.

– Да так, ничего…

– Э, нет, погоди! Ты же не думаешь, что можно попусту бросаться такими словами!

Ну вот, что я говорила… Стив и деликатность несовместимы.

– Я не имею права обсуждать это с вами, – сказала сестра.

– Что значит – не имеешь права?

– Вы ей не родственники.

Стив, наверное, уже кипел от злости. Я услышала, как к моей сестре подошла Ребекка.

– Полина, ты же знаешь, Эльза нам как родная, хоть мы и не члены вашей семьи. Нельзя делать такие намеки и не давать никаких объяснений. В чем все-таки дело?

Вот это образец тактичности! Я безмолвно поблагодарила Ребекку за ее мягкое, но решительное вмешательство. Трое моих друзей хотят знать ответ и не уйдут, пока его не получат.

– Слушайте, неужели вам и правда нужно что-то объяснять?

Голос сестры дрожал. Мне показалось, что она сейчас расплачется.

– Ты хочешь сказать, что она уже не очнется?

Голос Стива был холоден, как ледники, которых мы с ним немало исходили. Из ярко-красного он превратился в застывший голубой. Для меня все это было уже чересчур. Мне почти захотелось не слышать продолжения их разговора.

– Врачи говорят, что нет.

Сестра произнесла это таким тоном, что никаких других объяснений от нее никто не потребовал. Все подавленно молчали.

Первым, как нетрудно было предвидеть, заговорил Алекс:

– Спасибо, что сообщила. Я уверен, что Эльза хотела бы, чтобы мы были в курсе.

– Я понятия не имею, чего хотела бы Эльза, и вряд ли когда-нибудь это узнаю! – зло перебила его сестра.

– Успокойся, Полина! Криком делу не поможешь.

– Что значит – не поможешь? И вообще, что хочу, то и говорю!

Что-то я не помню, чтобы хоть раз видела сестру в таком состоянии.

В этот момент скрипнула дверь. В тишине палаты я ясно различала дыхание всех четырех своих посетителей. Неужели вернулся бойфренд Полины?

– Э-э-э… Я, кажется, не вовремя.

Тибо. Моя радуга. Сумеет ли он разрядить накаленную до предела атмосферу в палате?

– Вот именно! – сердито подтвердила сестрица. – Ты еще кто такой?

– Полина, успокойся.

В голосе Стива слышался приказ. Меня это и тронуло, и удивило.

– Идем отсюда, – продолжил он.

– Куда это? – огрызнулась сестра.

– В коридор. Тебе надо остыть.

Я поняла, что он взял ее за локоть и вывел из палаты. Дверь за ними захлопнулась. В палате повисла гнетущая тишина.

Так я и думала. Даже в отсутствие Стива и моей сестрицы в воздухе по-прежнему пахло грозой.

– Привет, – сказал Тибо, обращаясь к Алексу и Ребекке. – Похоже, я и правда не вовремя. Или, может, я что-то натворил?

В голосе моей радуги слышались растерянность и смущение. Тибо явно не понимал, как себя вести. Меня охватило страстное желание выполнить упражнение «повернуть голову и открыть глаза» на высший балл. Мне так хотелось его увидеть.

– Да нет, просто сестра Эльзы… слегка не в себе, – осторожно произнес Алекс.

– По ней не скажешь, – заметил Тибо.

Ему никто не ответил. Я услышала, как он подошел ко мне. Я привела в полную готовность все части своего мозга, способные функционировать. Сосредоточилась и почувствовала прикосновение его руки у себя на лбу, волосах и щеке. Я чуть не утонула в этом теплом и мягком прикосновении, огромном, как океан. И в то же время легком, как касание бабочкиного крыла.

Дыхание Тибо слышалось так же близко, как в те дни, когда он засыпал рядом со мной.

– Сегодня я к тебе ненадолго, Эльза, – шепнул он чуть слышно. – У тебя сегодня гости. Я не эгоист, пусть и остальные с тобой побудут.

На меня накатила волна смешанных чувств – хаотическое нагромождение ревности, желания, грусти и чего-то еще, что я не смогла определить.

Тибо поцеловал меня в щеку. Я ощутила его поцелуй как взрыв красок. Я напрягла все клетки своего мозга, даже бездействующие. Сейчас я могла бы в точности описать плавный изгиб его рта, его округлость и тонюсенькие бороздки на его розовых губах, к которым мечтала прильнуть поцелуем.

Еще никогда я не испытывала такого сильного желания повернуть голову и открыть глаза.

Я не успела осуществить это желание, а ощущение тепла исчезло.

Раствориться в его прикосновении мне не удалось, и, слыша, как Тибо прощается с Ребеккой и Алексом, я погрузилась в собственную печаль. Он вышел из палаты, я вернулась в свой мир. Даже голоса друзей не могли вызвать меня обратно. Но я все же уловила несколько слов из их разговора – такого тихого, будто между ними и мной повисла плотная завеса облаков.

– Думаешь, надо было ему сказать? Он вроде бы тоже ей не чужой…

– Не надо. Пусть надеется. Хоть кто-то еще сохранит надежду…

Тибо

Примерно раз в три минуты я бросал взгляд то на наручные часы, то на стенные у себя в кабинете, словно подозревал, что одни из них точно врут. Я с самого утра не мог сосредоточиться на работе. Кошмар какой-то. Бумаги, лежащие передо мной в папке, не сдвинулись ни на сантиметр. Я даже ловил себя на том, что тупо смотрю на эту папку и не понимаю, сдвинулась ли она хоть на сантиметр после того, как я положил ее на стол.

Я прекрасно знал, что со мной. Меня грызла тоска, утолить которую я смогу только завтра, потому что вчера мне не удалось повидаться с Эльзой. Вернее сказать, удалось всего на пару минут. Пришлось призвать на помощь всю свою воспитанность, чтобы не остаться в палате и на тот короткий час, что был в моем распоряжении, единолично не завладеть Эльзой. В результате я просто слонялся по коридору мимо палаты 52 и мимо палаты моего брата. Мать оставила ее дверь приоткрытой, надеясь – в который раз – меня туда заманить.

Она добилась своего. Я дал себя заманить. Я молча вошел в палату. Они попытались втянуть меня в разговор, но я, даже не глядя в их сторону, схватил первый попавшийся журнал и встал в углу, поскольку единственный неудобный стул для посетителей занимала мать.

Я рассеянно слушал их беседу и листал журнал, состоявший сплошь из идиотских статеек. Я не заметил, когда ушла мать. Брат кашлянул. Я поднял глаза и обнаружил, что мы остались вдвоем. С минуту мы молча разглядывали друг друга, потом брат заговорил. Он начал с каких-то банальностей, но вдруг резко сменил тон:

– Почему ты никогда ко мне не приходишь?

– Ты что, правда не понимаешь? – бесцветным голосом спросил я.

– Ну почему… Понимаю, – вздохнув, ответил он. – Ты считаешь, что мне досталось по заслугам. Тогда я спрошу про другое. Что ты делаешь, пока мама сидит у меня? Ждешь в машине?

Я отбросил журнал. Взглянул на дверь, убедился, что она закрыта, и решил рассказать все. Не переводя дыхания, я описал ему свои приступы депрессии на больничной лестнице, перемежаемые вспышками ярости; признался, что две недели назад ошибся дверью и встретился с Эльзой. Я честно рассказал ему, какие сомнения меня одолевали, пока я не осознал, что влюбился в девушку в коме. Я сказал, что никогда не смирюсь с мыслью, что мой брат убил двух ни в чем не повинных девочек только потому, что ему хватило глупости сесть пьяным за руль. Я вывалил на него все это вперемешку, и он выслушал меня не перебивая. В какой-то момент мне даже показалось, что в его глазах блеснули слезы. Да нет, невозможно.

– Ты все так же злишься на меня? – спросил он, когда я завершил свой сумбурный монолог.

– Не то слово…

– А чего тогда пришел?

– В смысле?

– Зачем тебя сюда принесло? Что, сегодня она не пожелала тебя видеть?

Я вскочил на ноги, схватил брата за грудки и навис над ним.

– Не смей так говорить о ней!

Наши глаза встретились, и прошло довольно много времени, прежде чем он первым отвел взгляд. То, что он сказал потом, изумило меня и заставило его отпустить.

– А ты и вправду влюблен.

В его голосе не было злобы или насмешки. Была только зависть. Я окончательно перестал понимать, что происходит. Тем более что вскоре брат заговорил снова:

– Ты влюбился, и я тебе завидую. Не тому, что ты влюбился, а тому, что ты способен на такие чувства. Я никогда не был особо искренним, вернее… особо серьезным, да, именно так. Никогда не испытывал к другим людям глубоких чувств. Не знаю почему. Может, боялся, что я им не понравлюсь? Или просто было плевать. А сейчас думаю… дурак я был. Значит, я на это вообще не способен?

Я так и замер на месте, пока не понял, что больше он не скажет ни слова. Я не мог опомниться от изумления. Я не верил матери, когда она говорила, что брат размышляет над случившимся. И кажется, зря.

– А ты попробуй, – сказал я, возвращаясь в свой угол.

– Хотелось бы, – ответил он просто.

– И чего ты ждешь?

– Не знаю.

Он устремился взглядом куда-то в пространство и снова заговорил, только когда в палату вернулась мать. Но, прощаясь, он все же скользнул по мне глазами. Такого смятения мыслей и чувств я еще ни у кого не видел. Как же он говорил, что его ничто не трогает? Я коротко кивнул ему: то ли чтобы подбодрить, то ли просто так, сам не знаю. Он ответил таким же едва заметным кивком, и на том мы расстались.

В машине мать принялась выспрашивать, о чем мы говорили в те десять минут, что ее не было. У меня закралось подозрение, что она специально оставила нас одних. Я довез ее до дома, и она попросила меня зайти. В кои-то веки я согласился без лишних уговоров. Хотя бы не придется снова просить Жюльена составить вечером мне компанию. Крещение Клары назначили на ближайшее воскресенье, и ему было чем заняться, кроме того чтобы вправлять мозги лучшему другу.

* * *

Последние три часа я с трудом сдерживал желание позвонить ему, потому что чувствовал, что вечер выдастся тяжелым. К матери идти не хотелось – я знал, что она замучит меня вопросами. К кому-нибудь из коллег – тоже, потому что вопросов будет еще больше. Я просто хотел увидеть ее. Эльзу.

В голове сама собой раскрылась моя книга-игра. С самого утра она застряла на странице 100 – «чистой странице», как я предпочитал ее называть. И вдруг на нее словно ветром подуло, и она перелистнулась на страницу 99: «Сделай то, чего тебе хочется».

И правда, что мне мешало навестить Эльзу сегодня же вечером? Посещения разрешены каждый день, только в разное время. Сегодня четверг. Если я правильно помнил, посетителей пускают с трех до шести. Через полсекунды я сообразил, что мой рабочий день заканчивается в шесть. Без вариантов.

Нет. Один вариант есть. Я не успел даже улыбнуться странице 54: «Сделай все возможное и добейся успеха» – и полетел в кабинет шефа. Книга-игра не давала подсказки, что именно я должен был сделать, просто говорила: «все возможное». Я решил, что скажу часть правды – сочинять небылицы у меня не было времени.

– У меня сегодня одно важное дело. Можно мне уйти пораньше?

Шеф посмотрел на меня с подозрением. С тех пор как я здесь работал, я ни разу у него не отпрашивался, но после того, как я при всех наорал на бросившую меня Синди, в моем личном деле стоит жирный красный крест – даром что с того дня прошел целый год.

– Что за важное дело? – со вздохом спросил шеф.

– Это довольно сложно объяснить… – неуверенно произнес я.

– А по-моему, это вы, Тибо, все усложняете.

– Не спорю.

Мой ответ вызвал у него улыбку, и я понял, что победил.

– «Пораньше» – это когда? – уточнил он, когда я уже повернулся уходить.

– Прямо сейчас? – рискнул я, подумав про себя, что в худшем случае нарвусь на вежливый отказ.

– Ладно, бегите. Но завтра придете пораньше. К семи.

Я кивнул в знак благодарности и побежал к себе в кабинет, забрать куртку. Сердце – то ли от беготни по лестницам, то ли от одержанной над шефом победы – выскакивало из груди, но это меня не волновало.

Меня волновало только одно.

Я ее увижу.

Эльза

Рождество для меня настало на неделю раньше. Сегодня четверг, но меня навестил Тибо.

Он сидел у меня в палате довольно долго. Пришел в приподнятом настроении, рассказал, какой странный у него выдался день, и признался, что сбежал пораньше с работы, чтобы увидеть меня. Я даже растерялась, тем более что он нечасто ведет со мной такие разговоры – если наше общение вообще можно назвать разговорами. Его радужный голос переливался самыми нежными оттенками. Наконец он стабилизировался на бархатных нотах, и я перестала соображать, что происходит. Впрочем, я не всегда понимала, что вокруг меня творится, но это не страшно. Главное, что мне было хорошо.

Несмотря на роковой «минус Х», нацарапанный в моей истории болезни, я чувствовала себя хорошо.

Я догадывалась, что Тибо – единственный человек, не посвященный в эту подробность. Может, потому-то мне в его присутствии и было так хорошо. Когда он был рядом, ко мне возвращались ощущения. Я очень любила своих родных и друзей, но… Но именно Тибо – тот, ради кого я должна любой ценой очнуться.

Он, как обычно, улегся рядом со мной. Как обычно, небрежно подключил аппарат искусственной вентиляции легких, – медсестра обязательно разворчится, обнаружив непорядок. Она уверена, что трубка соскальзывает сама собой. Она и не подозревает, что кто-то регулярно ее отключает.

Правда, у меня сложилось впечатление, что Тибо неплохо наловчился двигать меня с места на место. Или накачал мускулы? Всего за несколько дней? Вряд ли. Как бы то ни было, он оттеснил меня чуть ли не на самый край кровати, а сам с довольным вздохом устроился рядом. Насколько я поняла, он не уснул.

– Эльза…

Да, он не спал. Или говорил во сне? Нет, это не было бормотание спящего человека.

– Эльза…

Мне так хотелось вздрогнуть. И тоже назвать его по имени. В последние две недели оно звучало у меня в голове намного чаще любых других имен и мыслей, передуманных за два месяца. Это было единственное, что я о нем знала. Его имя. Насчет всего остального я пребывала в полном неведении и могла лишь воображать, как он выглядит.

За долгие часы одиноких бдений я успела разобраться со своими органами чувств. Поначалу я полагала, что важнее всего зрение, но, убедившись, что с внешним миром меня связывает только слух, я поняла, что и это – уже большая удача. Вкусовые ощущения я отнесла к второстепенным. Что до обоняния… Мне очень хотелось бы почувствовать запах Тибо. В этот миг попискивание аппаратуры на несколько секунд участилось, и я вернулась к своим мысленным упражнениям. Чтобы в очередной раз убедиться, что мои усилия приносят особенно заметный результат, если рядом лежит Тибо.

Сегодня мне как никогда хотелось увидеть его лицо, узнать, какого цвета у него глаза, посмотреть на его руки… Когда они прикоснулись ко мне в первый раз, я ощутила что-то вроде электрического разряда. Мне хотелось почувствовать запах его кожи, узнать, пользуется ли он парфюмом. Хотелось целиком прильнуть к его телу.

С чувством вкуса я решила повременить: как только я пыталась на нем сосредоточиться, датчик пульса немедленно принимался частить. Стоило мне вспомнить, как Тибо коснулся губами моей щеки, и представить себе, что я его целую, в палату вбегала медсестра. После того как это случилось в четвертый раз за полдня, дежурный врач велел ей больше не отвлекать его по пустякам. Правда, он добавил, что надо поставить в известность его старшего коллегу, того самого главврача, чтобы тот назначил повторное сканирование моего мозга. Потом он заметил в моей истории болезни «минус Х», тут же дал задний ход и попросил медсестру забыть все, о чем он только что говорил. Этот эпизод вселил в меня слабую надежду: значит, я в состоянии дать им понять, что во мне теплится сознательная жизнь. Беда в том, что врачи доверяют только установленным у меня в палате хилым датчикам, которые не фиксируют активность моего мозга. Но я ведь жива! Жива!

Мне хотелось крикнуть это в полный голос.

Я жива!

– Эльза… Когда ты наконец очнешься?

От голоса Тибо я чуть не заплакала. Я даже почувствовала, как пытаются заработать мои слезные железы. С ума сойти, я могла их локализовать. Конечно, невелика заслуга, если, очнувшись, я гордо объявлю, что знаю, где они расположены, но до чего приятно ощутить еще одну часть своего организма. Ощутить, чтобы сделать следующий шаг – привести ее в движение. Отныне это станет моим кредо. Мой мозг уже способен воспринимать информацию извне. Осталось заставить его посылать ее обратно.

Мне так хотелось что-нибудь ответить Тибо. Мои раздумья тотчас ввергли меня в уныние. Я знала, что могу очнуться, это лишь вопрос времени. Но вот времени-то у меня и не было. «Минус Х» в моей истории болезни со дня на день превратится в «минус конкретная дата». Я могла сколько угодно надеяться, что эта дата наступит еще не скоро, но прекрасно понимала, что она все равно наступит. Родителям, конечно, будет мучительно трудно принять решение. После того разговора с врачом я их не «видела», но знала, что они пока не дали ответа. На их месте, если бы меня убедили, что иного выхода нет, я предпочла бы не затягивать с этим делом.

– Я хочу, чтобы ты очнулась.

Эти слова, произнесенные необычайно мягким и нежным шепотом, вырвали меня из мрачных мыслей. Меня охватило сразу два желания: иронично заметить: «А уж как я этого хочу!» – и просто сказать ему спасибо. Увы, и то и другое я могла произнести только мысленно. Тем не менее мой организм как будто откликнулся на этот порыв, и я услышала собственный вздох. Кажется, я даже почувствовала движение диафрагмы. Еще одно достижение. Если бы Тибо постоянно был со мной!

Я представила себе, что он в каждую минуту дня и ночи будет лежать рядом, а я буду слушать его дыхание, ловить пульсации его тела, ощущать его присутствие. Я вспомнила, как он прикоснулся губами к моей щеке. Монитор зафиксировал учащение сердечного ритма, но меня это не испугало. Мои мысли помимо воли устремились к тому, о чем я запретила себе и мечтать, но сдержать их я не смогла. Монитор запикал еще чаще, и я приказала мозгу остановить это безобразие. Как будто бы сработало.

Но мое воображение вышло из берегов. И понеслось вскачь.

Вдруг все замерло.

Я почувствовала, будто что-то поднимается по ногам, от кончиков пальцев к коленям.

Как холодно.

– Эльза, слушай меня. Ты просто обязана очнуться и немного заняться спортом! Тебе надо малость подкачаться!

Шутливый тон Тибо удивил меня не меньше, чем ощущение холода. Но что он имеет в виду?

– Я позволил себе взглянуть на твои ноги. Надеюсь, ты на меня не рассердишься – я всего-навсего приподнял краешек простыни. Не сочти меня за нахала – я вижу твои ноги только до колен. Очень уж захотелось на них посмотреть.

Мне стало смешно. Что такого интересного он нашел в моих ногах?

– Я тут немного почитал про альпинизм. И сделал вывод, что ноги у тебя должны быть сильные и мускулистые! Так вот, моя красавица, когда ты очнешься, тебе придется здорово поработать над собой!

Мне захотелось рассмеяться, и смеяться без конца. Захотелось ответить Тибо, что я готова работать над собой столько, сколько он скажет, но сейчас мне плевать на то, что мои икры похожи на сухие ветки. Плевать! Мне холодно, Тибо! Мне холодно! Понимаешь?

– Эльза, я тебя люблю.

Раз. Два. Три. Биииииииип!

Датчик пульса издал громкий сигнал. Грудь мне свело судорогой, мышцы шеи напряглись, голова запрокинулась назад. Спину выгнуло. У меня перехватило дыхание. Еще миг – и все прошло.

Я ощущала покалывание во всем теле – нечто вроде послевкусия или, лучше сказать, послечувствия произошедшего. В течение целой секунды я полностью сознавала, что творилось с моим телом. Повтори эти слова еще раз, Тибо, умоляю! Я хочу снова стать собой.

– Эльза… Я… Мне кажется, ты меня услышала. Да, я тебя услышала, Тибо! Конечно, услышала!

Я уже целых две недели слышу тебя! И хочу слушать тебя снова и снова. Чтобы очнуться, чтобы прийти в себя, чтобы просто знать. Знать, что на свете есть хотя бы один человек, который в меня верит.

Но я услышала только громкое шуршание простыней и вздох матраса, освобожденного от лишнего груза. Я поняла, что Тибо сдвинул меня к середине кровати и начал одеваться. Я успела выучить этот ритуал наизусть. Свитер, куртка (вот вжикнула застежка-молния), шарф, перчатки… Шапку он сунул в карман. Пригладил рукой волосы.

Край матраса снова чуть прогнулся под его тяжестью.

– Эльза, я знаю, что ты меня слышишь.

Он коснулся губами моей щеки.

Сигнал датчика пульса.

– Ты каждый раз даешь мне подтверждение.

Из коридора донесся громкий топот, но бежавший пронесся мимо моей двери. Наверное, шум напомнил Тибо о том, что он собирался сделать.

– До завтра… Еще один поцелуй. Тибо ушел.

Никогда еще мой мозг не получал столько информации. Пора за работу.

Тибо

– С дороги!

Я прижался к стене. Грубый окрик санитара означал, что ему сейчас не до вежливости. Не знаю, что у них стряслось, но на шестом этаже царил дикий переполох. Мимо меня мчались врачи и сестры – допускаю, что вполне организованно, хотя со стороны это выглядело паническим бегством. Очевидно, что-то здесь произошло, впрочем, мне это было глубоко безразлично.

Мыслями я плутал где-то между собственным телом и духом. Никогда еще я не признавался в любви при подобных обстоятельствах. С другой стороны, хотел бы я посмотреть на того, кто оказался бы в тех же обстоятельствах.

Я спустился по лестнице. Лифты были заняты медперсоналом: случившийся здесь форс-мажор вверг в хаос половину отделения. Переполох, как я обнаружил, достиг и вестибюля. Из здания я выбрался бочком, уступая дорогу людям в белых халатах, спешившим на улицу. Метрах в тридцати от выхода толпилась кучка врачей. Наверное, именно там находился источник суматохи.

Я сел в машину, витая мыслями на шестом этаже, вокруг хрупкого тела, лежащего в палате 52. Мне так хотелось обнять Эльзу. Но, увидев ее тонкие ноги, ослабевшие после месяцев неподвижности, я обуздал свой эгоистический порыв и всего на минутку присел рядом с ней. Я слишком боялся что-нибудь ей сломать.

Домой я приехал минут через двадцать, даже не заметив, как добрался. Плюхнулся на диван в каком-то отупении, машинально совершая привычные действия. Налил себе стакан грушевого сока и, пока его пил, начал медленно осознавать, что со мной произошло. Я влюбился, и человек, которого я полюбил, выслушал мое признание. Я глубоко вздохнул и закусил губу, тщетно пытаясь сдержать счастливую улыбку. Попробуй я кому-нибудь рассказать об этом, услышу в ответ: да ты, брат, свихнулся. Я отбросил эту мысль. В конце концов, если бы я встретил и полюбил Эльзу до ее несчастного случая, это мало что изменило бы.

От дивана и грез наяву меня оторвал звонок мобильника.

– Алло? – сказал я, подавляя зевок.

– Время детское, а ты уже спишь?

– А, Жюльен… Что, уже и зевнуть нельзя?

– Когда я звоню – нельзя!

– Ну ладно, что там у тебя?

И тут лучший друг учинил мне – подозреваю, по настоянию супруги – настоящий допрос касательно предстоящего крещения Клары. Подумал ли я про то, не забыл ли про это, помню ли, как должен вести себя во время обряда, и так далее и тому подобное.

– Да все я помню, успокойся! Что, Гаэль неймется? Последний экзамен на звание крестного отца? Прошлые выходные ее не убедили?

– Ну что ты, нет, ты прекрасно справился. Гаэль была очень довольна.

– Тогда в чем дело?

– Честно говоря, я пытаюсь снять стресс.

Жюльен меня огорошил. Моему лучшему другу известно, что такое стресс?

– Что у вас случилось? – быстро спросил я.

– Н-н-ничего… Но эта подготовка к крещению слегка действует на нервы. И мне, и Гаэль.

Тон, каким он это сказал, окончательно сбил меня с толку.

– Слушай, Жюльен… Я могу тебе чем-то помочь?

– У тебя найдется минутка сегодня вечером?

– Для тебя – всегда! Но все-таки, что случилось? Несмотря на заверения Жюльена, я всерьез забеспокоился.

– Да так, ничего особенного. Ты, главное, не волнуйся!

– О чем я не должен волноваться?

– Я хочу кое-что тебе сказать. Может, встретимся в баре? Или нет, лучше у тебя. Годится?

– Ну конечно! Но ты уверен, что у тебя все нормально?

– Абсолютно. До скорого.

Жюльен отключился. Некоторое время я простоял в недоумении, прикидывая, не стоит ли ему перезвонить. Ладно, он скоро приедет, как-нибудь дотерплю. Я огляделся. Поглощенный своими мыслями, я ни на что не обращал внимания, но сейчас обнаружил, что в гостиной у меня жуткий бардак.

Полчаса, которые требовались Жюльену на дорогу, я потратил на то, чтобы навести в квартире хотя бы видимость порядка, после чего обследовал свои запасы спиртного: что, кроме грушевого сока, я могу предложить лучшему другу? Через пять минут активных поисков я убедился, что ничего. Ну и ладно. Жюльен не зря мой лучший друг, он на меня не обидится.

Зазвонил домофон. Я открыл Жюльену дверь подъезда и встал на пороге квартиры, поджидая его. Он появился через минуту. Я всматривался в его лицо, стараясь угадать причину его неожиданного визита. Он коротко обнял меня, вошел, разулся, направился в гостиную и плюхнулся на диван.

Я молча протянул ему бутылку сока. Он махнул рукой: давай. Мы еще не обменялись ни словом, если не считать того, что он назвал себя в домофон. Я сел напротив Жюльена и уставился на него. И не сдержал смешка – обычно бывает ровно наоборот.

– Что ты ржешь? – спросил он.

– В последнее время это ты тянул из меня по слову. А сейчас сам боишься рот раскрыть.

Жюльен кивнул. Его губы тронула легкая улыбка. Он выпрямился, сжал правую руку левой – верный признак, что он волнуется, – и, сделав глубокий вдох, объявил:

– Гаэль беременна.

За какую-то долю секунды я пережил целую бурю чувств. Радость за друга, зависть, радость за Клару, у которой будет брат или сестра, тревогу за друзей – второй ребенок в доме, это не шутки… Я наконец понял, почему Жюльену надо было, как он выразился по телефону, «снять стресс». Но все свои эмоции я выразил одним словом:

– Потрясающе!

Жюльен пристально взглянул на меня, и его лицо просияло.

– А то!

Я встал и обнял его. Я понимал его волнение: он станет отцом во второй раз. Он даже слегка прослезился – конечно, от счастья, отчего же еще.

– А ты как, в порядке? – спросил он, садясь обратно.

– Еще бы! Прекрасная новость!

– Да, но… В смысле…

Я видел, что Жюльен чуть смущен. Он знал, как я люблю детей. Все это знали. Кроме того, он знал, что меня все больше угнетало, что у меня нет детей.

– Все нормально, Жюльен. Не бери в голову. Я обязательно кого-нибудь найду, дай только срок.

– О, это уже прогресс! – воскликнул он с искренней радостью.

– Конечно. Но что там с твоим стрессом?

Я предпочел сменить тему, чтобы не обсуждать ситуацию с Эльзой.

– Это и была причина моего стресса, – признался он.

– Не понял?

– Ты.

– Я?

– Я не знал, как тебе об этом сказать.

Если бы не убеждение, что настоящие мужчины в таких случаях не плачут, я бы разрыдался. В прошлый раз, когда я разнюнился в пабе, я изменил своим принципам, но сейчас решил сохранить им верность.

– Жюльен… Брось ты это, я тебя умоляю. Конечно, я слегка завидую твоей замечательной семье, но мне кажется, что и я наконец до этого дозрел, так что давай не будем об этом, ладно?

Жюльен всматривался в мое лицо, словно проверял, не обманываю ли я его. Судя по всему, ничего подозрительного он не заметил и кивнул мне, а я весело улыбнулся в ответ. Мы расхохотались, и тут у меня снова зазвонил телефон.

– Извини, я на минутку, – выдавил я сквозь смех.

Я снял трубку, даже не взглянув на номер звонящего, все еще во власти эйфории от новости, которую мне сообщил Жюльен. Но едва я услышал в трубке женский голос, вернее, тон этого голоса, как с меня слетела вся веселость. Я так и не понял, кто звонит, но что-то подсказывало, что звонят не просто так.

– Месье Грамон?

– Слушаю вас.

– Добрый вечер. Говорят из больницы «Розалин».

Кровь застыла у меня в жилах. Голос медсестры пропал, заглушенный чем-то вроде звукового экрана, который воздвиг мой мозг, заслоняясь от информации и судорожно отыскивая возможные причины звонка. Первое, что пришло мне в голову: что-то с Эльзой. Правда, непонятно, почему из больницы звонят мне.

– Алло? Месье Грамон? Вы слушаете?

– Что? Да, простите. Я не расслышал. Вы не могли бы повторить?

– Я сказала, что звоню вам потому, что мне не удалось связаться с мадам Грамон. Это ваша мать, я правильно понимаю?

– Да, все верно. А что случилось?

– Мне… Мне очень жаль, что приходится сообщать вам такие вещи по телефону, но… Ваш брат скончался. Примерно час назад он выпал из окна своей палаты. Мы пытались его спасти, но… Бригада реанимации убеждена, что это самоубийство. Поверьте, мне очень жаль. Вам… вам нужно подъехать в больницу, получить документы и… Ну, вы сами понимаете.

Если она еще раз повторит, что ей очень жаль, я брошу трубку.

– Месье Грамон?

У меня подкосились ноги. Я весь заледенел. В голове воцарилась абсолютная пустота, но я все же сумел ответить:

– Я приеду через полчаса, вместе с мадам Грамон.

И повесил трубку, не дожидаясь ответа. После того как раздался звонок, я по привычке отошел подальше, чтобы не мешать Жюльену. Теперь я почуял, что он стоит у меня за спиной.

– Тибо, что случилось?

Я медленно повернулся от окна. Кажется, мои принципы «настоящего мужчины» сейчас рассыплются в прах.

– Сильвен…

Мой лучший друг сразу понял, в чем дело. Хотя как он мог это понять? Наверное, просто почувствовал, что стряслось что-то ужасное.

– Ты должен ехать в больницу? – спросил он.

– Сначала заеду за матерью.

– Все так плохо?

Я кивнул, не в силах ни шевельнуться, ни произнести хоть слово. Я стоял столбом. Ботинки и «космическую» куртку мне подал Жюльен. Как я садился на пассажирское сиденье его машины, я не помню. Не помню, как сзади села мать. Ничего не помню. Совсем ничего. В сознании осталась только боль, отгородиться от которой не помогла бы никакая проклятая завеса.

Эльза

Он сказал «до завтра».

С тех пор прошла неделя.

Я несчетное число раз прокручивала в голове подробности нашей последней встречи, думая, что ошиблась. Но нет, я была абсолютно уверена, что он сказал «до завтра». Вначале я не очень беспокоилась. Возможно, у него какие-то дела. Конечно, у него наверняка есть другие дела. Эта мысль, впрочем, не помешала слегка приревновать его к этим делам.

В один из дней у меня мелькнул проблеск надежды, когда скрипнула дверь моей палаты. Но это был всего лишь врач. Кто именно, я не поняла, но чутье подсказывало, что это мой интерн. По-моему, он перелистал историю болезни и что-то в нее вписал. Постоял перед мониторами, словно изучая показатели, и удалился, не сказав ни слова. С другой стороны, с кем ему тут разговаривать?

Мой опыт обогатился новыми эмоциями. Я испытала разочарование и мимолетную тревогу. Потом меня охватил страх.

Это было неизбежно, хоть я и надеялась, что поддамся страху в последнюю очередь. Особенно такому страху.

Когда я, обутая в ботинки с «кошками», ступала на ледник и видела перед собой снежный мост или трещину, мне всегда было немножко страшно. Но это, как я объясняла Стиву, был страх пополам с адреналином, и мы умели держать его в узде. Мы знали, что почти все зависит от нас, от нашего умения преодолевать препятствия, от нашей осторожности, быстроты реакции, ловкости и смекалки. Конечно, всегда присутствует и доля случайности – тому, кто не готов рисковать на каждом шагу, нечего делать в горах.

Но сегодняшний страх пожирал меня изнутри. Я была перед ним бессильна и не могла заглушить его другим чувством. Я только ждала, и это ожидание длилось бесконечно.

Сначала я боялась, что Тибо вообще больше не придет. Это означало, что мои упражнения утратят смысл и не помогут мне очнуться. Потом я испугалась, что с ним что-то случилось. Постепенно мне стало ясно, что мой организм восстановит свои функции только на фоне этой жуткой химии.

К счастью, страх дал толчок, хоть и слабый, пробуждению всего остального. Ко мне явно возвращалось чувство осязания. Кроме того, когда санитарка капнула мне на шею чуточку эссенции, мне показалось, что я учуяла слабый аромат жасмина. Правда, я не знала, что это было – реальное ощущение или плод моей фантазии, но предпочла думать, что первое. Если уж мне суждено умереть, лучше унести с собой побольше всякой информации, пусть даже она сводится к аромату жасмина. Или его иллюзии.

Сама себе я напоминала мешок, набитый всякой всячиной, от самых простых вещей до самых неожиданных, и невозможно разобраться, где кончается одно и начинается другое. Мне становилось все труднее сортировать захлестнувшие меня потоки информации. А они все прибывали и прибывали. Такое впечатление, будто мой мозг достиг точки насыщения. Как будто раньше его активные зоны умещались на крошечном пространстве – пара-тройка квадратных нанометров, – и события трех последних недель заполнили их целиком. Между тем лавина внешних раздражителей не ослабевала. Я всерьез опасалась, что в конце концов у меня в мозгу образуется настоящий кавардак. Поэтому я каждый день внушала себе, что Тибо попрощался со мной «до завтра» не неделю, а всего несколько дней назад, но радиоприемник санитарки каждую ночь сообщал мне точную дату.

Еще одна странность: в среду ко мне не пришла сестра. Может, у нее экзамены? Или ее слишком расстроил последний визит сюда? Я не обольщалась на ее счет: вряд ли она успела поладить со Стивом. Тот точно не принадлежал к свите ее воздыхателей. Я только надеялась, что у них что-то получится. Стив заслуживал настоящей, красивой любви, да и сестре она не помешала бы.

А уж как такая любовь не помешала бы мне!

Думать о любви в моем состоянии? Это было нелепо, но в то же время – так мне казалось – очень важно. Я понимала, что должна проявить волю к жизни – чтобы двигаться, вернуться к альпинизму, увидеть родных и друзей. Я бы заново открыла для себя мир, опять научилась улыбаться и смеяться – еще и еще. Я знала, как все это для меня важно. Крайне важно. Но я также знала, что только любовь способна окрасить все это в радужные цвета.

Я мысленно улыбнулась. Сколько интересного я могла бы рассказать сестре о своих цветных ассоциациях! Это ей очень пригодилось бы, раз уж она избрала своей профессией живопись. Нет, я ни в коем случае не желала ей оказаться на моем месте, но мне хотелось поделиться с ней своими ощущениями. Неизвестно, сумеет ли она с помощью кистей и красок перенести их в реальный мир, но хорошо бы попробовать.

Господи, о чем это я? Хватит, надо перестать размышлять. Вернее, перестать размышлять о стольких вещах сразу. О стольких людях сразу. А то я начинаю путаться. Вчера я нашла решение, то есть… я думаю, что это было вчера. На самом деле идея осенила меня уже некоторое время назад, но я не сразу сообразила, что такое простое упражнение способно отвлечь меня от всего остального. Только когда я занялась им всерьез, мне стало ясно, как оно охлаждает мои кипящие мозги. Значит, буду продолжать.

Я хочу повернуть голову и открыть глаза. Я хочу повернуть голову и открыть глаза.

Эту упорную мысль то и дело сбивала другая, непрошеная: «Я хочу любить», но я старательно ее отгоняла, боясь, что меня занесет неведомо куда.

Я хочу повернуть голову и открыть глаза.

Пусть всего на полсекунды, перед тем, как мой разум окончательно угаснет, я хочу повернуть голову и открыть глаза.

Тибо

Кто-то громыхнул дверью на площадке моего этажа, я вздрогнул и проснулся. С трудом разлепив веки, я ждал, пока глаза привыкнут к темноте. На маленьких электронных часах в углу комнаты светились цифры 2:44. Я слышал чмокающий гул холодильника на кухне, шуршание проезжавших за окном машин. Мигали красным огоньки включенных гаджетов. Ночной мрак в квартире слегка разгонял оранжевый свет уличных фонарей.

Если бы у меня так зверски не сводило желудок, можно было бы подумать, что ничего особенного не произошло, а я просто заснул на диване с книжкой в руках. Но никаких книг ни на полу, ни на журнальном столике не наблюдалось. Только пустая бутылка из-под грушевого сока. А я уже два дня не раздевался и не принимал душ. Или три?

Я отпихнул ногами старый плед и сел. Голова кружилась. По-моему, я уже сутки ничего не ел. И вообще, как давно я валяюсь на этом диване?

Лучше не вспоминать.

Желудок скрутило еще сильнее. Я не мог понять, от голода или отчего-то еще. В любом случае надо бы что-нибудь съесть. Я кое-как поднялся и побрел на кухню. В холодильнике хватало припасов, но все, на что я натыкался, либо выглядело совсем уж неаппетитно, либо было просрочено. Наконец я решил, что съем рубленый бифштекс с макаронами. Типичный студенческий обед, но почти в три часа ночи это было единственное, что меня соблазнило.

Я поставил кипятиться воду, открыл пакет с макаронами. Сковорода накалилась, и я бросил на нее мясо. Достал тарелку, приборы и дуршлаг – все это в каком-то полузабытьи – и рухнул на стул. Свет я так и не включил, довольствуясь проникавшим на кухню слабым мерцанием уличных фонарей. Я никогда не ел в темноте, но понял, что не испытываю желания с этим экспериментировать. Качнувшись на стуле, я потянулся к вытяжке. Длины рук мне хватило, чтобы щелкнуть выключателем подсветки. Маленькая желтая лампочка загорелась у меня за спиной, но ее света оказалось достаточно, чтобы различать окружающие предметы. Сойдет.

Мое внимание привлек еще один огонек, который помигивал в гостиной. Мобильник. Я не прикасался к нему несколько дней, как и к городскому телефону. Правда, я потрудился сменить запись на автоответчике, предупредив звонящих, что, если у них ко мне действительно важное дело, пусть оставят сообщение, и я его прослушаю. Если нет – пусть молча кладут трубку. Я помнил, что дважды звонила мать, спрашивала, как я себя чувствую. Звонили Жюльен и Гаэль. Но это было в первый день. Потом – ничего.

На автоответчик мобильного я ничего наговаривать не стал. Я не собирался оповещать весь мир о том, что у меня стряслось. Надо полагать, на нем скопилось десятка три непринятых вызовов. Голосовые сообщения, эсэмэски… Придется потратить все утро, чтобы с ними разобраться. Я знал, что среди сообщений от матери и Жюльена обнаружатся звонки от родственников, и, хуже того, они будут спрашивать про рождественский ужин, который должен состояться через несколько дней. Скорее всего, мне с прошлой субботы дозванивался двоюродный брат. Но у меня не было сил разговаривать ни с кем.

Вода на плите у меня за спиной закипела. Я встал, бросил в кастрюлю макароны и перевернул бифштекс – он уже пах так аппетитно, что у меня слюнки потекли. Я мысленно успокоил свой желудок: скоро будет готово. Странно, с какой силой наши первобытные инстинкты проявляются в самые неожиданные моменты. Я оплакивал смерть брата, а мое тело просило еды. Это могло показаться кощунством, но таков естественный ход вещей.

Именно так выразился человек, в прошлую субботу хоронивший моего брата. Вся наша жизнь – единый цикл. Мы рождаемся, живем, умираем. Одни уходят, другие остаются, но тоже уйдут в свой черед. Сам я понятия не имею, с чего начался мой цикл, но сейчас у меня такое впечатление, что я застрял внутри замкнутого круга, из которого нет выхода.

Впрочем, нет, я прекрасно знаю, с чего все началось. С прошлого четверга, когда мы с матерью и Жюльеном приехали в больницу. Очень скоро мы убедились, что это не был несчастный случай – брат действительно покончил с собой. Он оставил в палате несколько доказательств, одно из которых предназначалось мне лично. В детстве мы с ним мечтали стать летчиками и водить пассажирские самолеты. На его кровати лежал бумажный самолетик, на крыльях которого было написано: «Взлетели мы вместе, но приземлились на разные посадочные полосы». Внизу он пририсовал смайлик. И, хотя жутковатая параллель с тем, как именно умер брат, напрашивалась сама собой, я понял, что он имел в виду совсем другое – выбор жизненного пути.

Потом все завертелось, но как будто прошло мимо моего сознания. Оформление документов. Похороны. Шеф дал мне две недели отпуска. Крещение Клары, во время которого ко мне никто не приставал, потому что Жюльен и Гаэль предупредили большую часть гостей. Я с усилием улыбнулся, взяв Клару на руки и расписавшись в каком-то монументальном гроссбухе, и сразу после обряда ушел. Вернувшись домой, я сменил запись на автоответчике. И с тех пор ни с кем не разговаривал.

К реальности меня вернул запах жареного мяса. Я выложил еду на тарелку, поставил ее на стол и сам удивился, с какой жадностью принялся поглощать свой ночной ужин. Выпил пол-литровую бутылку воды, наполнил ее снова и вернулся в гостиную. То ли от сытной еды, то ли еще отчего – все-таки на дворе стояла ночь – меня потянуло в сон. Я свалился на диван, впервые за последние несколько суток намереваясь действительно поспать. И не успел сосчитать до трех, как погрузился во мрак.

Разбудил меня дверной звонок. Я покосился на часы. Почти одиннадцать утра. Гостиную заливал свет, который нисколько не мешал мне спать глубоким сном. От нового пронзительного звонка я вздрогнул и, пробормотав себе под нос: «Иду, иду», выбрался из-под пледа.

Рядом с дверью у меня висело небольшое зеркало. Сейчас оно мне пригодилось – наверное, впервые за последний год. Я на пару секунд задержался перед ним, пытаясь чуть пригладить волосы. Слава богу, я был одет, правда, уже целую вечность не менял одежду, но это было лучше, чем ничего.

Я распахнул дверь с твердым намерением послать незваного визитера подальше, но при виде соседской бабули прикусил язык.

– А, так вы дома! – воскликнула она. – А я не пойму, в отпуск вы уехали, что ли, почтовый ящик забит доверху! Уж извините, я вытащила, что торчало наружу. Вот, держите. И… Вам пора принять душ.

Она подмигнула мне и удалилась, а я, онемев от изумления, так и стоял на пороге, пока она не скрылась за дверью своей квартиры. До меня дошло, что это именно она хлопнула дверью в три часа ночи. Удивительная энергия для таких лет. И никаких лишних реверансов.

Я бегло просмотрел конверты, которые она мне вручила. Ничего особенно важного. Я бросил почту на столик в гостиной. Поколебавшись между кофе и душем, решил сначала выпить кофе, а потом принять душ. Из ванной меня выгнал голод, и я снова полез в холодильник. Поставил на плиту кастрюлю, взял стопку писем и попытался сам себе внушить, что проглядываю их с интересом.

Я оказался прав, ничего срочного. Более того, ничего содержательного. Я понес всю стопку в прихожую, и тут в поле моего зрения попал белый мигающий огонек мобильника. Раз уж я просмотрел почту, решил я, проявлю последовательность и проверю телефон.

Я быстро пролистал эсэмэски и отправил короткие ответы Жюльену, кузену и матери. Звонить никому не хотелось. Дальше шел длинный список голосовых сообщений, и я включил громкую связь, чтобы слушать их из кухни, стоя у плиты и время от времени выкрикивая: «Удалить». Примерно на двенадцатом сообщении раздался незнакомый голос:

«Тибо, добрый день. Это Ребекка. Помнишь, мы с тобой два раза виделись в больнице. Не удивляйся, что я знаю твой номер, – я выпросила его в больнице. Я считаю, что должна тебя предупредить, и Стив с Алексом со мной согласны. Эльзу скоро отключат от аппаратуры. Вот. Через четыре дня. Так решили ее родные. Возможно, ты захочешь с ней попрощаться или еще что. Теперь у тебя есть мой номер, так что, если нужно, звони».

Мои мозг и тело проснулись в единый миг. Как будто я пребывал в спящем режиме, и вдруг меня снова включили. Я бросился к телефону и принялся судорожно давить на кнопки, чтобы еще раз прослушать сообщение. После минутной борьбы мне удалось выяснить дату звонка. Ребекка звонила в понедельник, шестнадцатого числа. Если мой мобильник не врет, сегодня двадцатое. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что «через четыре дня» – это сегодня. Скоро полдень. Стрелки моих внутренних часов на миг замерли, но тут же снова начали медленно отсчитывать секунды.

Я выключил газ и побежал одеваться. Шнуровать ботинки не стал – не было времени. Куртку схватил под мышку. Я не помнил, запер ли дверь квартиры, и потратил целых две минуты, отыскивая свою машину. Единственная мысль, неотступно крутившаяся в голове, сводилась к тому, что я – самый безнадежный идиот на этой планете. Как я мог ее забыть? Как я мог забыть Эльзу?

Уже по пути я осознал, что дело не в том, что я ее забыл, а в том, что я перестал в нее верить. Самоубийство брата вселило в меня сомнение. Пока брат был жив, я убеждал себя, что Эльза меня слышит, и эта вера была моей путеводной нитью. Но с тех пор, как он от нас ушел, я решил, что и Эльза тоже меня покинет. Но это я ее покинул. Идиот…

Я знал, что она меня слышит. Я был в этом уверен.

Я понял, что задаю себе не тот вопрос. Надо было спрашивать не почему мне хватило глупости про нее забыть, а почему они собрались ее отключать.

С этим вопросом я и влетел в коридор шестого этажа, готовя сердце и разум к тому, чтобы предоставить им веские доказательства своей правоты.

Эльза

Мне страшно.

По крайней мере, хоть это ясно. Мне безумно страшно.

Впрочем, наверное, не мне одной. Врач с интерном давно ушли. Да они и присутствовали лишь в начале процедуры, в ее медицинской части. Хотя я скорее назвала бы ее электрической, потому что, откровенно говоря, отключить мою аппаратуру мог бы и шестилетний ребенок.

Теперь со мной остались трое. А еще недавно в эту крохотную палату набилось, считая меня, аж девять человек. Целая толпа. Минуту назад ушли Стив, Алекс и Ребекка. Как я поняла, они ждали внизу. От одной этой мысли меня замутило. Мои друзья ждут, когда я… Мерзость. Будь я на их месте, меня бы уже вывернуло наизнанку, и я сбежала бы как можно дальше. Они тоже сбежали, но всего лишь на первый этаж. Отдалились на некоторое расстояние, но не покинули пределов больницы.

Со мной остались родители и сестра. Тоже ждут. Мне хотелось сказать им, чтобы убирались к черту. Мне не нужна их любовь, а уж их скорбь и подавно. Они в меня не поверили, вот что отвратительно. С другой стороны, может, они по-своему правы. Что это за жизнь, если я могу только получать и ничего не давать взамен? Если мне суждено до скончания своих дней только слышать и кое-что ощущать, не лучше ли…

Дверь распахнулась. Торопливые шаги, прерывистое дыхание. Родители как будто удивились, но не перестали всхлипывать. Значит, это не врач, который явился сказать им, что они передумали.

– Здравствуйте, – с безнадежной печалью в голосе сказала мать. – Вы пришли для…

– Мам! – перебила сестра. – Для чего еще ему приходить? Оставь человека в покое на пару минут, а? Мы уже полтора часа здесь сидим. Вряд ли она помрет прямо сейчас.

Голос сестры, звучавший одновременно решительно и скорбно, меня уничтожил.

– Зачем вы это делаете?

Сердце подпрыгнуло в груди, вызвав короткий сбой и без того слабеющего пульса, но на это никто не обратил внимания.

Моя радуга.

Я не узнала его. Ни по шуму шагов, ни по дыханию, хотя теперь, когда мою дыхательную магистраль отключили, в палате стояла тишина. Наверное, мозгу не хватало кислорода, ведь я уже больше часа дышала, вернее, пыталась дышать самостоятельно. Мой мозг знал, что это трудно, но я старалась держаться. Сейчас, когда я услышала голос Тибо, мой организм словно встрепенулся, цепляясь за последнюю надежду.

Мать пробормотала:

– Что значит – зачем?..

– Мам, ты что, совсем? Зачем ее отключают! Он про это спрашивает! Или нет? Может, вы имели в виду что-то другое?

Голос сестры полон горечи, и эта горечь расползалась по всей палате. По-моему, она всегда была против моего отключения и яростно спорила об этом с родителями.

– Нет, именно это, – наконец ответил Тибо.

– Это вы у них спросите! – бросила сестра и выбежала из палаты.

– Полина! – позвала мать. – Вернись! Ну, что за… Я за ней схожу.

– Оставь ее в покое, – вздохнул отец.

– Нет, я ее приведу.

Хлопнула дверь. В палате, как я поняла, остались Тибо и мой отец. В других обстоятельствах их встреча могла бы показаться весьма интересной. Но сейчас рядом со мной находились два одинаково убитых горем человека. Тибо наклонился надо мной и поцеловал меня в щеку. Я ясно представила себе, как сжался отец. Он понятия не имел, кто такой Тибо, – если подумать, я и сама по-настоящему его не знала, – но вряд ли отцу безразлично, что чужой человек целовал его дочь.

– Ты еще дышишь… – с облегчением шепнул Тибо мне на ухо, выпрямился и, не снимая руки с моего плеча, спросил: – Так что же?

– Никакой надежды, – обреченно ответил отец.

– Это вы так решили.

– Думаете, нам легко далось это решение?

Отец начал закипать. Мне хотелось предостеречь Тибо, но я ничего не могла сделать. Оставалось только слушать. В конце концов, это получалось у меня лучше всего. Буду слушать – пусть жить мне осталось несколько минут.

– Видимо, легче, чем в нее поверить! – горячо возразил Тибо. – Она нас слышит! Она знает, что мы здесь! Как вы могли обречь ее на смерть?

– Знаю, знаю, – раздраженно махнул рукой отец. – Пациенты в коме нас слышат, и все такое. Но мы должны признать очевидное: Эльза от нас уходит. Это ее выбор.

– Какой выбор? Как вы думаете, кто в ее состоянии способен на какой-то выбор?

Тут мне захотелось сказать Тибо, что он неправ. Я сделала выбор. Я пыталась остаться в живых. Но не успела.

– И вообще, вы кто такой? – вдруг спросил отец.

– Друг Эльзы.

Этот ответ я знала наизусть. Но почему-то сегодня он меня немного огорчил.

– Я никогда вас не видел, – продолжил отец. – Вы тоже ходили с ней на эти… на ледники?

Последнее слово он произнес с отвращением, наверняка сопроводив его презрительной гримасой.

– Нет, не ходил, но это неважно. Вы не имеете права ее отключать, пока она не очнется!

– Эльза уже не очнется.

– Откуда вам знать? Говорю вам, она нас слышит!

– Все решено, и хватит об этом! Да кто вы такой, чтобы мне приказывать? Так называемый друг, которого я в первый раз в жизни вижу! Вы понятия не имеете, что пережили мы с женой, прежде чем дали согласие! Я люблю свою дочь! Мы с женой любим свою дочь! По какому праву вы лезете в нашу жизнь?

Под конец отец уже перешел на крик. Тем резче контрастировал с ним тихий голос Тибо, который произнес почти шепотом:

– Потому что я люблю вашу дочь.

Меня затопило ощущение одновременно жара и холода. Я почувствовала покалывание в пальцах. Датчик пульса – единственный оставшийся неотключенным аппарат, – показал учащенное сердцебиение.

– Эльза! – Тибо повернулся ко мне. – Эльза, я знаю, что ты меня слышишь! Видели? – бросил он моему отцу. – Она отозвалась.

– Бросьте, это просто случайный сбой. Врачи нам все объяснили. Оставьте ее в покое.

Гнев отца сменился безнадежным отчаянием.

– И не надейтесь, – сказал Тибо. – Я отсюда никуда не уйду.

– А, делайте что хотите… Эй, что это вы затеяли?

На сей раз в голосе отца явственно слышалось беспокойство. А потом раздался давно ставший привычным звук – кто-то двигал мою аппаратуру. Жалко, что я к ней больше не была подключена. Я поняла, что Тибо пытается вернуть приборы на место. К сожалению, он не умел ни ставить капельницу, ни подключать систему искусственной вентиляции легких.

– Это вы должны были сделать, а не я, – сказал Тибо, возясь с аппаратурой.

– Вы с ума сошли… Прекратите! Прекратите сейчас же!

– Только попробуйте мне помешать.

Тон Тибо охладил бы любого. Радуга на миг окрасилась в бело-голубой цвет, сделавший бы честь самому мощному из всех ледников, какие мне доводилось видеть.

– Я вызову врачей.

Отец вышел, хлопнув дверью. Я осталась наедине с Тибо.

Он двигал приборы, перебирал трубки. Но, похоже, медсестры постарались на славу и в палате почти ничего не осталось: только слишком громоздкий аппарат подачи воздуха и датчик пульса, призванный подтвердить, что смертный приговор приведен в действие. Я почувствовала, как моего плеча коснулась дрожащая рука.

– Эльза, прошу тебя. Я знаю, ты меня слышишь. Я ни черта не смыслю в этих штуках, но я знаю, что ты здесь. Пожалуйста…

Дверь палаты распахнулась с грохотом, но до меня он дошел как сквозь вату. Я услышала голос отца и чьи-то быстрые шаги. Они направлялись не ко мне, а к Тибо, потому что я почувствовала, что его от меня оттаскивают. Звуки раздавались все глуше. Я еще различала голоса в общей перебранке – шумной, но в то же время странно беззвучной. Врач, интерн, отец, мать, сестра – все что-то истерически выкрикивали. Стив тоже был здесь. С кем-то говорил и даже на кого-то кричал.

Я чувствовала себя одновременно легкой и отяжелевшей. Я перестала понимать, где нахожусь. Все вязло в тумане. И, как всегда, когда все вокруг заволакивало туманом, я сосредоточилась на своем упражнении.

В последний раз.

В последний раз перед тем, как все исчезнет.

Я отключился от всего, что творилось вокруг. Сосредоточился на ней одной. Моим телом управляли рефлексы, а мозг заклинило на выполнении двух задач: освободиться из железной хватки Стива и продолжать смотреть на нее.

Если она перестанет дышать, то и я, наверное, перестану.

Теперь, когда я больше не сопротивлялся, в палате слышались только вздохи, ворчание и шепот. Иногда их прерывали всхлипы. Не исключено, что мои собственные. Неважно. Но главным звуком оставалось редкое, ужасающе редкое попискивание монитора. Я как загипнотизированный смотрел на светящуюся кривую на экране. Потом переводил взгляд на Эльзу и понимал, что впервые слышу ее дыхание без приборов. Медленное и слабое.

Стоя в окружении людей, которые не спускали с меня глаз, я не смел открыть рот, а мне так много нужно было сказать Эльзе. Ладно, мне хватит и нескольких слов. Я расслабил плечи, и Стив постепенно разжал хватку.

– Отпусти ее, парень, – произнес он.

Я наклонил голову, и мои глаза наполнились слезами. Губы шептали имя Эльзы, пока ко мне в последней безумной надежде не вернулся голос.

– Эльза, покажи им!

Я чувствовал, что все уставились на меня.

Монитор попискивал все реже. Я с силой сжал кулаки – пальцы, наверное, побелели. Мысленно я начал обратный отсчет. Десять… Девять… Эльза, очнись! Восемь… Семь… Ну, давай, я же знаю, что ты меня слышала… Шесть… Ты отзывалась, когда я… Пять… Четыре…

– Что это?..

Голос девушки, которую я как-то видел в коридоре. Я догадался, что это сестра Эльзы. Они мало похожи друг на друга, но я уловил в их чертах что-то общее.

– Пульс ускорился…

Я поднял голову. Сестра была права. Цифры на экране увеличились. Я посмотрел на врачей, стоявших слева от меня. Одного я узнал, это он разъяснял мне устройство электронной аппаратуры в палате Эльзы. Сейчас оба выглядели изумленными, только в глазах интерна светилась искорка надежды. Его шеф отрицательно покачал головой и что-то ему шепнул. Тот повернулся к родным:

– Случайность.

Всего одно слово. Больше никогда в жизни не желаю его слышать.

Всего один раз. Хотя бы один раз.

Эта мысль завладела всеми клетками моего мозга.

Я больше ничего не слышу. Я хочу только одного.

Всего один раз.

Я хочу повернуть голову и открыть глаза.

* * *

В тот миг, когда сердце Эльзы забилось сильнее, мое пропустило удар. Я погрузился в ее взгляд, который видел всего раз в жизни. Мои губы сами собой открылись, чтобы набрать воздуха – вместе со всеми, кто стоял в палате. Все замерли.

Я знал, что стрелки моих часов продолжали вращаться, но из-за того, что никто, включая Стива, не шевелился, было ощущение, что время остановилось. Я почувствовал, что только мне, мне одному дано право подойти к ней.

* * *

Я закрыла глаза. Слишком много света. Потом еще раз, очень медленно, открыла их и увидела его. Я не могла бы сказать, что в виде радуги он нравился мне больше, потому что моему мозгу было еще трудно воспринимать мир во всем его многоцветье. Я знала только, что победила. Его слова эхом повторили мои собственные мысли.

– Ты здесь.

Я здесь.

* * *

Молодая французская писательница Клелия Авит стала лауреатом премии «Новый талант» Фонда Bouygues Telecom-2015 (Франция).

Каждый год Фонд Bouygues Telecom и его партнеры – Metronews (Метроньюс) и издательство Jean-Claude Lattès (Жан-Клод Латтес) – присуждают одному молодому автору премию, позволяющую ему опубликовать свой первый роман. Таким образом фонд осуществляет миссию поддержки французского языка и начинающих писателей.

В этом году девизом фонда стала фраза Марселя Паньоля:

«Все думали, что это невозможно.

Но вот пришел дурак, который этого не знал, и все сделал».

Об авторе

Клели Авит родилась и выросла в Оверни, в Центральной Франции. Работает преподавателем физики и химии, дает уроки танцев. Ее первая книга «Я все еще здесь» была издана в двадцати трех странах.