Теперь я начинал новую жизнь. Благодаря обстоятельства моего рождения мне было суждено пополнить число тех преподобных сластолюбцев, а в дополнение к этому призванию я получил от матери-природы весьма благоприятствующие тому способности, которые уже начал совершенствовать.

Искренность не нуждается в похвалах, чтобы быть замеченной. Однако время от времени случаются события, выходящие за рамки обыденности. Именно о таких событиях я собираюсь вам рассказать. Я немного переживаю, что картина получилась не слишком правдоподобная и мою историю могут счесть не более чем игрой воображения, ловко использованной как приманка для доверчивых читателей. Но спешу заверить вас, что это истинная история, и напоминаю, что правдоподобие не всегда является признаком правды. И не стоит ли мне опасаться, как бы не вызвало удивления мое описание коварных, разнузданных, продажных монахов, уверенных, что человек считается порядочным, если никто не знает, что он мошенник, потешающихся над доверчивостью людей и скрываясь под маской религиозности, возводят алтарь страстям, которые эта самая религия категорически запрещает? И это не кажется чем-то необычным, это в порядке вещей. Возможно ли что-нибудь подобное? Бенедиктинцы, францисканцы, кармелиты, иезуиты и монахи из других орденов изо всех сил стараются доказать передо мной свою невиновность. Но мне ли не знать, сколько подобных историй происходит и с ними тоже?! Тысячи! Даже если они остаются покрыты тайной.

Это позволяет мне поделиться с вами некоторыми размышлениями, которые приходили мне на ум в те моменты, когда благодаря перерыву в череде наслаждений я мог остаться наедине с самим собой и погрузиться в раздумья о жизни, которую мы вели. На мой взгляд, эти мысли выглядят достаточно разумно, поскольку исходят от совершенно объективного наблюдателя-мужчины.

Так какие же свойства человеческой натуры смогли собрать за оградой монастырей столько разных людей, отличающихся друг от друга по характеру, уму и душевным качествам? Лень, распутство, низость, пьянство, ложь, потеря имущества и утрата чести.

Наивный безумец тот, кто по простоте душевной полагает, что эти святые места наполнены благочестием! Хотелось бы мне, чтобы он хоть однажды проник за стены монастыря! Он был бы потрясен совершающимися там нечестивыми таинствами, пожалел бы о своей доверчивости и понял бы, что здешние обитатели достойны лишь презрения. Я собираюсь открыть вам истинное положение вещей.

Вот например отец Херувим, чья румяная физиономия не внушает ничего, кроме плотских желаний. Может быть тот, кто знаком с этим святым человеком, знавал его раньше, прежде чем он покрыл голову черным саржевым капюшоном? До того, как стать монахом, он никогда не ложился спать, не прикончив восемь — десять бутылок превосходного вина, а утро частенько встречал под столом, среди объедков, оставшихся от ужина. Но он оставил мирскую жизнь, ибо Господь осенил его Своей благодатью, наставил на путь истинный. Не станем докапываться, кто действительно был причиной этого чуда, Бог или кредиторы, но хочу сказать, что отец Херувим и в монастыре поддерживает свое звание неутомимого пьяницы. Его возлияния поглощают доходы самого монастыря, монахов, церкви, ризницы, колоколен, самого дьявола. Таков известный вам отец Херувим, он и по сей день верен себе.

А отец Модест, которого вы неоднократно встречали? Разве этот индюк, раздувшийся от высокомерия и преисполненный любовью к самому себе, изменился после того, как он препоясал себя вервием? Может вы так и считаете, но я, будучи хорошо с ним знаком, ручаюсь за него как за самого наглого мошенника, лишь прикрывающегося монашеской сутаной. Послушайте только его речь — Бурдалу рядом с ним жалкий заика. Изощреннее величайших теологов, да что там, самого святого Фомы, он говорит, убеждает, трактует, проникает в ваши мысли, пронизывает их насквозь. Он утверждает, будто отец Модест является уникумом, а по-вашему он дурак, по-моему же — просто идиот.

А отца Бонифация вы видели? Этот продувной проныра вечно бродит с благочестивым видом, опустив долу скорбный взгляд! Такое впечатление, что он вот-вот отправится на Небеса и буквально умоляет Господа о приближении конца, поскольку жизнь кажется ему тяжким бременем. А на самом деле та еще змея! Будьте с ним осторожны! Если он посещает вас, непременно приглядывайте за своей женой, берегите дочерей, и ни в коем случае не подпускайте к нему сыновей. Он любит всех — и женщин, и девушек, и мальчиков. Ну а если он пришел, когда вы отлучились, будьте уверены, все уже выебаны и спереди, и сзади!

А может вы знакомы с отцом Иларием? Плотнее завяжите свои кошельки, ибо вы имеете дело с самым ловким мошенником. Он легко втянет вас в доверительную беседу, а когда вы расслабитесь, начнет красочно описывать нужду монастыря. Бедные святые отцы нуждаются буквально во всем, питаются как последние нищие, спят как бродячие псы, их монастырь вот-вот превратиться в развалины. Неужели вы не поможете несчастному отцу Иларию в его беде? И вот вы уже растроганы до глубины души, ваш кошелек раскрывается сам собой: берите, отец Иларий, берите, перед вами простофиля, берите, грабьте, воруйте, тащите — все пригодится на благо Церкви!

Я мог бы описать множество отвратительных характеров, если бы задался целью представить вам всех монахов! Но меняются ли наклонности, если одеть рясу? Нет, пьяница в любой одежде останется пьяницей, вор — вором, нахал — нахалом, а развратник — развратником. Я вам больше скажу: под монашеской рясой страсть разгорается с новой силой. Скрывай их, не скрывай, но рано или поздно чей-нибудь пример напоминает о них, праздность возродит их к жизни, а случай заставит проявиться. Разве есть средство им противиться?

Трезво оценив все разнообразные виды этих пресмыкающихся, копошащихся на поверхности земли и известных под общим названием «монахи», им следует отвести место среди врагов общества. Они не способны к порядочности, присущей честным людям, они уклоняются от ее настоятельных требований и скрываются в монастыре, служащем прибежищем их порочных наклонностей.

Их можно сравнить с божьей карой, с тучей саранчи, падающей на землю, грызущей, поедающей, опустошающей и оставляющей на своем пути голые поля, или с полчищами варваров, вылезших из своих болот, чтобы опустошить Европу.

Даже между собой они непрестанно плетут интриги, ненавидя и презирая друг друга, и единственное, что их объединяет — это их порочные наклонности. Раздираемые собственными войнами, они забывают о них, только если им грозит что-то извне, но без этого заговорщиков и заговоров в монастырях обычно столько же, сколько и самих монахов. Они суетятся, сражаются и убивают независимо от того, идет ли речь об очередной атаке на внешний мир, посягательстве на кошельки верующих или изобретении каких-то новых способов суеверия, — для всего используется тот же воодушевляющий ум и воспламеняющее усердие. Подчиняясь приказам своих начальников, они покорно выстраиваются под их знаменами, поднимаются на кафедры, молятся, наставляют, убеждают, увлекают за собой слабоумный народ, который безропотно потворствует их капризам и принимает их как руководство к действию.

Добавлю к этой похвале стихи, продиктованные здравым смыслом и подтвержденные опытом.

Из всего того, что я узнал о святых отцах, пока жил в доме Амбруаза, особенно после подглядывания за игрищами Поликарпа и Туанетты, я сделал приятные выводы о жизни монахов. Я полагал, что одевая монашескую рясу, монах получает свободный доступ в храм наслаждений. В своих фантазиях я уже упивался соблазнительнейшими картинами. Отныне не надо будет разменивать свои таланты на какую-нибудь Туанетту. Отныне, куда бы ни занесла судьба отца Сатюрнена, ему покорятся самые прекрасные женщины, внимательнейшим образом предупреждающие его желания и вознаграждающие его доброту самыми пылкими и трепетными знаками благодарности. Поэтому вы понимаете, что при таком представлении я с радостью принял монашеское одеяние, которым отец приор, с самого начала отнесшийся ко мне с истинно отеческой привязанностью, удостоил меня на следующий день после моего прибытия.

С помощью кюре, который на самом деле совсем не знал меня, я уже довольно неплохо поднаторел в латыни, поэтому мог с честью исполнять роль послушника. Меня похвалили за некоторые довольно лестные умения. Получил ли я что-нибудь благодаря этому? Увы, нет! В чем они мне поспособствовали? В том, что меня назначили привратником, — прекрасное начало!

Если бы я был настоящим писателем, у меня наверное достало бы мастерства, чтобы подробнейшим образом описать все годы, пока я изучал богословие. Я предстал бы перед читателем сперва послушником, затем простым монахом и, наконец, его преподобием святым отцом. У меня нашлась бы тысяча историй, но красивые истории нравятся нам именно потому, что увлекают нас. А я не нахожу интересным рассказывать о повседневном монашеском житье, спорить с общепринятыми представлениями, взывать к здравому смыслу, тем более, что я рискую запутаться в аргументах и незначительных различиях. Увольте меня от этого!

Однако я считаю, что не могу совершенно обойти вниманием огромный промежуток времени, не остановившись поподробнее на некоторых своих любовных похождениях.

Несколько лет пребывания в монастыре разрушили те надежды, которые я питал при поступлении туда. К своему величайшему огорчению, я узнал, что, если монахам, облаченным саном доступно наслаждение, это отнюдь не означает, что оно дозволено любому юноше, только что принявшему постриг. Все это время я разрывался между сожалением, что добровольно лишил себя преимуществ, на которые рассчитывал в монастыре, и желанием принять сан, что виделось мне концом суровых будней и началом вечного праздника, наполненного каждодневными наслаждениями. Меня утешало только ласковое отношение ко мне приора, считавшего своим долгом всеми возможными способами выказать мне свое расположение и сгладить враждебность со стороны других учеников. Те ненавидели меня якобы за мое низкое происхождение сына садовника, а на самом деле за явное превосходство в учебе.

Тем не менее частое порицание моего происхождения привело к тому, что я стал частенько вспоминать дом ненавистного Амбруаза. Правда, Туанетта отныне была для меня недоступна. Не то чтобы я охладел к ней, просто она была окружена их преподобиями, и вряд ли проявила бы интерес к простому послушнику?

А дом Амбруаза я вспоминал совсем по другой, более важной причине: я потерял Сюзон. Моя дорогая сестра исчезла из дома мадам д’Инвилль через несколько дней после моего отъезда в монастырь целестинцев, и о ней не было никаких известий. Эта утрата глубоко потрясла меня. Я по-настоящему любил Сюзон. Мне влекло к ней чувство гораздо более сильное, чем обычное плотское желание, а моя изоляция от внешнего мира только обострила боль потери. Все воспоминания о наших непринужденных беседах, о первых любовных порывах в наших невинных сердцах лишь еще больше удручали меня. Если бы можно было переписать заново приятные воспоминания, как бы дорого я заплатил, чтобы вычеркнуть из памяти эту девушку, будившую во мне любовь! Ибо раз нет предмета любви — нет и боли.

Должно быть кого-то тронет мое горе и он спросит: «Чем же вы занимались, бедняга Сатюрнен?» Увы, я онанировал. Забавы с собственным хуем стали единственным, что позволяло мне забыть свои горести и печали.

Однажды, примостившись в укромном местечке, я, как обычно, занялся любимым делом, и, будучи уверен, что совершенно скрыт от посторонних глаз, целиком погрузился в сладостные мечты, которые мне позволяло уединение. Однако я не заметил одного плутоватого монаха, который все-таки за мной подглядывал. А надо сказать, что этот мошенник не был из числа моих друзей, напротив, он принадлежал к тем, кто подчеркнуто держался как можно дальше от меня. Он возник передо мной столь внезапно, что я так и замер, открытый его злорадным взорам. Я решил, что мне конец, ибо он не упустит случая ославить меня на весь монастырь, а повадка, с которой он атаковал меня, не оставляла ни малейшей надежды с ним договориться.

— Так-так, брат Сатюрнен! — произнес он, подняв глаза к небу и скрестив руки на груди. — Никак не ожидал от вас подобного! Вы, краса и гордость нашего монастыря, знамя теологии…

— Какого черта! — внезапно прервал я его иронический монолог. — Вы застукали меня за онанизмом? Ну так давайте, кричите об этом на весь монастырь! Не сомневаюсь, вы только того и ждете! — и продолжив свое занятие, я добавил: — веселитесь, делайте, что хотите, жду вас после десятого спуска.

— Ну что вы, брат Сатюрнен, — все так же хладнокровно заметил он, — то, что я вам сказал, сказано для вашего же блага. К чему вам заниматься онанизмом, словно какому-нибудь мошеннику? У нас довольно послушников — вот занятие для достойных людей.

— К каковым вы, несомненно, относите себя, — ответил я. — Послушайте-ка, отец Андре, меня утомили ваши разглагольствования, а ваши советы раздражают меня так же, как и ваши похвалы. Говорите, что хотели, и убирайтесь отсюда, иначе я…

Пылкость моих слов преобразила его серьезный вид. Он расхохотался и взял меня за руку:

— Надо же, брат мой, а я и не думал, что ты такой живчик, — сказал он. — Жаль, что тебе так долго приходилось забавляться в одиночку. То, что я вижу перед собой, достойно лучшей участи. Но пора бы тебе прекратить свой пост, я могу угостить тебя кое-чем повкуснее.

Эти слова меня обезоружили. Слова отца Андре звучали искренне, и я в волнении протянул ему руку.

— Хоть и не вижу смысла вам не доверять, — сказал я, — я согласен на ваше предложение.

— По рукам, — повторил он. — Сегодня в полночь я приду к вам в комнату. А пока застегните штаны и не стреляйте из вашей пушки по воробьям. Она вам пригодится сегодня ночью. Большего пока сказать не могу, поэтому оставляю вас. Только уходите не сразу после меня, не стоит, чтобы нас видели вместе. Наша встреча может породить ненужные слухи. До скорого.

Отец Андре ушел, а я погрузился в размышления. Неужели конец онанизму? Озадаченный странным обещанием, я думал о нем, ничего не понимая. Чем же он собирался угощать меня? Если он имел в виду кого-то из послушников, клянусь честью, он может оставить его себе, эта дичь не для меня.

Пусть я самый последний дурак, но ничего приятного в этом не вижу.

Скажи, дорогой читатель, неужели ты умнее, нежели был тогда я? Да, скажешь ты! И вовсе это не плохой кусок. Предубеждения — это дикость, и от них следует избавляться. Обычно происходит так: мальчика предлагают в качестве угощения тому, кто не считает его аппетитным, тот случайно пробует и находит блюдо изысканным.

Есть ли что-нибудь очаровательнее красивого мальчика с белоснежной кожей, округлыми плечами, водопадом волос, упругими, круглыми ягодицами, анусом совершенной овальной формы, узким, упругим, чистым и гладким? Это вам не дырищи в ползада, в которую чуть ли не проваливаешься, как в выгребную яму. Такого добра и задаром не надо!

О, я уже вижу желчных критиков, которые ехидно обвиняют меня в непостоянстве — мол вчера я воспевал пизду, а сегодня пою хвалу жопе. Так знай же, дурак, что я все испытал на собственном опыте, ибо наслаждение можно получить многими способами. Я же неприхотлив, и если есть рядом со мной женщина, я с удовольствием ее выебу. Но если передо мной прекрасный мальчик, неужели я пну его в прелестную попку? Нет, я лучше вставлю в нее свой хуй. Вспомните-ка школы знаменитых греческих мудрецов, да что там, загляните в современные школы, воспитавшие всех знаменитых умов нашего времени — там вас научат жизни. Но бьет полночь и скоро за мной придет мой монах. Вот я уже слышу стук в дверь. Ну что ж, продолжим.

— Я к вашим услугам, святой отец. Но, куда, черт побери, вы меня ведете?

— В церковь!

— Вы смеетесь надо мной?

— Что может быть лучше молитвы?

— Благодарю покорно! Ночью вы надо мной не властны, всему свое время, я отправляюсь спать.

— Нет уж, пойдемте-ка со мной! Вы разве не видите, что я поднимаюсь на хоры! Поднимайтесь, мы пришли.

Знаете, что я обнаружил на тех хорах? Стол, обильно уставленный мясными кушаньями и сладостной для взора пирамидой бутылок! А также трех монахов, трех послушников и девицу восемнадцати лет, показавшуюся мне ангельски прекрасной. Я покорился своему проводнику. Предводителем этого веселого собрания являлся отец Казимир.

— Добро пожаловать, отец Сатюрнен, — весело обратился он ко мне. — Отец Андре поручился мне за вас. Несколько слов о том, как мы здесь живем: ебемся, едим, веселимся и пьем — таковы наши занятия. Чувствуете ли вы расположение к подобному образу жизни?

— О, боже, да! — воскликнул я, — вы увидите, ваше преподобие, что я не бесполезен для общества. И если не требуется ничего иного, кроме того, о чем вы только что сказали, предамся этому столь же ревностно, не отставая от остальных, — я повернулся ко всей честной компании, — не преуменьшая при этом заслуг вашего преподобия.

— Что ж, тогда вы наш человек, — сказал отец Казимир. — Присаживайтесь здесь, между этой очаровательной крошкой и мной. Итак, откупорим бутылки в честь нового святого отца! Ваше здоровье!

И мы начали пить. А пока мы опустошаем наши бутылки, чтобы читателю было чем заняться, почитайте-ка вот что:

Отец Казимир был среднего роста, смуглолиц, с брюшком прелата. Не того прелата, что по словам Жана де Лафонтена, являющегося проклятием Божьим, лицом худощавого, телом тщедушного и страдающего бессонницей, — а настоящего наломана, круглого, с большим животом любителя покушать. А его похотливые дикие глазки, оживлявшиеся исключительно при виде красивых мальчиков, казалось могли выебать вас. Когда сей бугр входил в период спаривания, он бил копытом. Его страсть к противоестественному наслаждению была столь велика, что даже савояры шарахались от него. Однако он с ловкостью заправского птицелова всегда ловил нужных ему птичек. Он был модным, хотя и бездарным писателем, острословом, язвительным критиком и безвкусным льстецом. Его комплименты всегда были слишком тяжеловесны, а иронические замечания слишком грубы. Его имя стало известным благодаря нескольким сочинениям, хотя те, кто поносил потом эти произведения сделали себе славу куда лучше. Тем не менее сомнительный успех его брошюр примирил его с беспорядочными нападками, которые сыпались на него от недовольных авторов, которых он злобно критиковал когда-то сам. Следует, однако, заметить, что эти авторы имели все основания пасть жертвами своего же гнева, поскольку, хотя критические статьи выходили под его именем, несчастному святому отцу часто приходилось прикрывать этим именем находившихся под его опекой молодых людей. Он тщательно взращивал юные таланты, знакомил их с предметом, распределял материал, просматривал готовые произведения, отдавал их в печать и вкушал плоды, каковые, правда, иногда оказывались весьма горькими. Однако это не так уж сильно расстраивало его, ибо подобно скряге, открывающему свои сундуки и упивающемуся при этом порицанием окружающих, он довольствовался насмешками, которые вызывал у публики за счет авторов, издевавшихся над ним в своем кругу.

Литературные занятия отца Казимира грозили стать препятствием для его сладострастной натуры, если бы он не нашел средство удовлетворять себя, не выходя из кабинета. Средство сие заключалось в том, что он удовлетворял свои потребности с помощью тех же юнцов, что создавали для него его произведения. Если мальчик был услужлив и доставлял отцу удовольствие, тот в качестве награды предлагал ему свою племянницу, и сия любезная девица весьма охотно расплачивалась по счетам своего дорогого дядюшки. Среди прочих свои услуги оказывал отцу и монастырский привратник, и так же в свою очередь имел право на вино, мясо и вышеупомянутую племянницу. А хоры предпочли всем другим местам для проведения собраний, потому что, как мне сказал отец Казимир, никому и в голову не придет разыскивать нас в церкви. С другой стороны мы все слишком заняты, чтобы участвовать в регулярных обязательных мессах, и подобная набожность затыкает рты болтунам.

Несмотря на заботу, которой отец Казимир окружил своих учеников, пестуя их таланты, он постоянно терял кого-нибудь из них. Честно говоря, многие из них, вспоминая о своих обязанностях, вместо того чтобы испытывать признательность, платили ему черной неблагодарностью. Эти дезертиры использовали против святого отца оружие, которое он же сам обучил их применять против других. К примеру один из них состряпал на него сей сонет, который следует сохранить для будущего потомства наряду со знаменитым сонетом Дебарро.

СОНЕТ

Я не смог бы придумать лучшей концовки, а посему откладываю перо: любые попытки лишь испортят мое описание.

Племянница отца Казимира, по имени Марианна, была невысокой брюнеткой с игривым нравом. На первый взгляд она не казалась красавицей, но после пристального осмотра вполне удовлетворяла. Пусть ее грудь была не так уж бела и упруга, но она знала, как показать ее в самом выгодном свете, так что даже самые совершенные сиськи какой-нибудь записной красотки не могли бы выглядеть лучше. Ее черные глаза были маленькими, зато в них полыхал любовный огонь. Она бросала на вас взоры, казалось бы, совершенно безразличные, а на самом деле являвшиеся самым изысканным кокетством. Ее слишком большой рот был тем не менее прекрасно очерчен, и она много смеялась, не упуская случая показать красивые зубы. Она охотно демонстрировала свои прелести, тем более что они были исследованы еще не всеми. Марианна очаровывала живостью и остроумием своих проказ, одним словом, у нее было все, чтобы с ней можно было провести день, не замечая, как он переходит в ночь.

Усевшись рядом с этой милашкой, я вскоре ощутил знакомый жар, впервые охвативший мои чресла, когда я подглядывал за Туанеттой и отцом Поликарпом. За время своего долгого воздержания я воспитал в себе, если можно так сказать, вторую натуру, чувствительную, пылкую и остроумную. В предверии наслаждения я вдруг снова ощутил себя живым. Я посмотрел на свою соседку, чей задорный и покладистый вид давал мне надежду, что она удовлетворит все мои желания, стоит мне только сказать ей о них. Я прекрасно понимал, что это было не более чем желание выебать весталку, каковой она выглядела среди этой своры монахов, но мысль о том, что она готова ответить мне взаимностью, буквально заполняла меня счастьем. Я так боялся, что девушка ускользнет от меня, предпочтет другого, что никак не мог сообразить, как же подать ей знак, сказать, чего я хочу. Я положил руку на ее бедро, прижал его к своей ноге и погладил, забираясь к ней под юбку. Поняв, что девица не имеет ничего против, я дотронулся до заветного местечка и затрепетал. Я так долго был лишен этой радости, что прикосновение заставило меня затрепетать от желания, что не ускользнуло от внимания всей компании.

— Смелее, отец Сатюрнен, — закричали мне. — Вы у цели!

Я почти смутился от этих возгласов, и наверняка показал бы себя полным дураком, если бы Марианна не одарила бы меня вдруг поцелуем и не принялась расстегивать мои штаны, обняв другой рукой за шею. Когда она извлекла мой член, он уже стоял.

— Ах, святые отцы! — восторженно воскликнула она, обращаясь к остальным монахам и демонстрируя им мой хуй, гордо вздымавшийся над столом на полфута. — Видали вы когда-нибудь этакую красоту? Да у вас у всех по сравнению с ним просто стручки!

За столом восхищенно загоготали, и каждый поздравил Марианну с ожидавшим ее наслаждением. Она выглядела весьма довольной. Тогда отец Казимир сделал знак, призывавший к молчанию, и в свою очередь поздравив свою племянницу с только что сделанным ею открытием, обратился ко мне:

— Отец Сатюрнен, вы можете располагать Марианной по своему усмотрению. Я может и порадовался бы, если бы вы ее не захотели, но ваши желания столь очевидны, что я ничего не могу с этим поделать. Вы скоро в полной мере насладитесь ее нежной кожей, упругими грудками и очаровательной пизденкой. Она подарит вам все мыслимые наслаждения. Но я предоставлю вам ее, если вы заплатите мне за нее ту же цену, что и остальные святые отцы.

— О, я готов! — отвечал я, пьяный от любви. — Я отдам что угодно! Что вам надо? Моя кровь? Нет? Что же тогда?

— Ваша задница.

— Задница?! Но что, черт возьми, вы собираетесь с ней делать?

— А вот это уж мое дело, — отвечал отец Казимир.

Желание поскорее вставить Марианне затмило мой разум, и я без особых колебаний принят условия святого отца. Я считал себя обязанным выебать эту красотку, а мой бугр — выебать меня. Девица улеглась на широкую скамью, служившую ложем, я взобрался на нее, а позади меня пристроился ее дядя. Когда он вставил мне, я почувствовал боль, но утешился мыслью, что хоть он и порвал меня, я сделал то же самое с пиздой его племянницы, не выдержавшей толщины моего хуя. Пожалуй, мой анус пострадал даже меньше от хуя ее дядюшки, что сильно смягчило мою потерю.

Как только трудности вхождения с обеих сторон были преодолены, мы обнаружили, что наши пути усыпаны розами. Несколько раз я кончал, но отец Казимир не давал мне остановиться, его член в моем заду вновь возвращал меня к жизни, повышая тем самым мою ценность. Так я толкался сам и ощущал толчки, которые эхом отдавались в пизде племянницы. То неподвижная, то яростная, Марианна умирала, воскресала, подавалась мне навстречу, кусала и сжимала меня в конвульсиях, передавая их мне и поражая все собрание.

Вскоре утомленный и довольный отец Казимир оставил нас продолжать одних. Удивленный упорной битвой, стоившей столько крови обеим сторонам, он присоединил свое восхищение к восторгам всей компании, которая, сгрудившись вокруг нас, в почтительном молчании ожидала исхода боя. Я злился, что Марианна осмелилась сопротивляться мне, не кончавшему больше восьми лет, мне, собравшему в этот момент все свои желания и силы, которые я смог скопить за столь долгий срок. Она, в свою очередь, была удивлена, обнаружив монаха, без малейших колебаний противостоящего ее усилиям, она, без труда одерживавшая верх над самыми похотливыми членами компании. Сперма и кровь, смешавшись, хлынули по нашим бедрам, от чего мы лишь еще больше возбудились. Мы спустили уже четыре раза, когда я заметил, что Марианна закрыла глаза, откинула голову и, раскинув руки, недвижно ожидала, когда с пятым спуском я нанесу ей последний удар. Ей не пришлось ждать долго: она его получила и, насладившись им в полной мере несколько минут, высвободилась наконец из моих объятий и признала свое поражение, необычайно довольная моей победой над ней. Я наполнил до краев вином два бокала, передал один Марианне, и мы чокнулись, чтобы отпраздновать наш союз.

По окончании битвы все расселись по своим местам; я оказался между дядюшкой и племянницей, став объектом их ласк. Она положила руку мне на член, а он стал теребить мои ягодицы. Вскоре воздаваемые нам похвалы сменились более спокойной беседой. И отец Казимир предложил обсудить бугровство. Он сам первый бросился на его защиту, словно трепетный отец, защищающий свое дорогое дитя. Похоже он превосходно владел этим предметом, изучив его досконально. Он рассказал нам обо всех знаменитых буграх, начиная с Адама и кончая отцами иезуитами: здесь были и философы, и папы, и императоры, и кардиналы. Каждому он воздал должное, а под конец заметил, как несправедливы и слепы те, кто выступает против общепринятого наслаждения, коему предаются все великие, все гении. Потом он вернулся к событиям в Содоме и заявил, что сие знаменательное событие было неверно трактовано, и, внезапно поддавшись порыву, закончил свою хвалебную речь следующими виршами:

Рассуждения святого отца вызвали заслуженные аплодисменты, так как он нисколько не сомневался, что порадует присутствующих, обсуждая вопрос, столь для них приятный. После чего мы еблись и в пизду, и в жопы, выпивали, веселились и разошлись, взяв друг с друга обещание вновь встретиться через неделю, поскольку эти сборища проводились не каждый день — скромных доходов отца Казимира не хватало. Мы с Марианной расстались лучшими друзьями.

А вскоре случилась беда — бедная девочка поняла, как опасно иметь со мной дело: ее поясок сделался ей тесен, что снискало мне еще большую славу. Отец Казимир позаботился о сохранении тайны. Надо отдать должное, он целиком взял на себя риск тех опасностей, которым подвергал свою дорогую племянницу. Она с честью вышла из них, и все получилось бы как нельзя лучше, если бы эта неожиданная беременность не нарушила ритуал наших ночных сборищ. Из-за этого мне пришлось последовать примеру отца Казимира, и я стал грозой послушнических афедронов. Однако через некоторое время вернулся к своим старым привычкам, и наслаждения в пизде вновь стали мне слаще, нежели в заднице.

Несколько дней спустя после моего дебюта на ночной мессе настоятель пригласил меня отобедать в его апартаментах. Я явился на обед и обнаружил там несколько старых знакомых, принявших меня, по примеру настоятеля, столь радушно, что я не знал, что и думать. Мы уселись за стол и воздали должное кухне приора. Когда отменное вино, собственноручно выбранное его преподобием, придало беседе непринужденность, я с изумлением услышал, как мои начальники, нимало не смущаясь, произносят слова «бордель» и «сперма» с легкостью, которой я никак не ожидал от людей, скрывавшихся обычно под маской сдержанности. Заметив мое удивление, настоятель сказал:

— Отец Сатюрнен, мы больше не церемонимся с вами, поскольку для вас настало время отбросить в нашем присутствии всякий стыд. Да, сын мой, теперь, когда вы получили сан священника, это звание уравнивает вас с нами. И я обязан посвятить вас в важнейшие секреты, до сего дня от вас сокрытые, ибо было бы опасно посвящать в них людей неопытных, способных выдать наши тайны, должные храниться в полном молчании. Именно для того, чтобы выполнить эту обязанность, я и пригласил вас сегодня сюда.

Подобное начало позволило мне сосредоточиться и приготовиться внимательно выслушать то, о чем собирался рассказать приор. Он продолжил свою речь:

— Я считаю, что вы не относитесь к тем слабоумным, что краснеют, услышав бранное слово. Вы знакомы с законами природы и понимаете, что ебаться так же свойственно человеку, как пить и есть. Мы монахи, но при поступлении в монастырь нам не отрезали член с яйцами. Глупость наших основателей и человеческая жестокость пытаются запретить нам отправление естественных надобностей; но запреты лишь возбуждают наши желания.

Как, скажите, усмирить тот пламень, который зажгла в наших сердцах сама природа? Неужели ради того, чтобы возбудить сострадание верующих, надо онанировать на улицах и перекрестках? Неужели в угоду их бредням нам суждено сгорать в этом пламени, погасить которое может лишь смерть? Нет, и насколько это возможно, мы постарались выбрать золотую середину между строгостью, предписанной нам самим званием монаха, и зовом природы. Эта середина заключается в обеспечении монахов всем необходимым в пределах наших монастырей, сохраняя вне их привычную суровость. Для этой цели в монастырях с просвещенным управлением имеется некоторое количество женщин, с которыми можно облегчиться от вожделения, каковое есть Адамово наследие. В их объятиях забываешь тяготы покаяния.

— Вы поражаете меня, ваше преподобие, — пробормотал я. — Как было бы замечательно, если бы такое прекрасное правило распространяло свою мудрость и на нас!

Все гости расхохотались. На это восклицание настоятель отвечал:

— Неужели, сын мой, вы считаете нас глупее других? Нет, мы не таковы. Знайте же, что и у нас здесь есть место, в котором, хвала Небесам, нам не отказывают в подобной помощи.

— Здесь? — удивился я. — Отец мой, а вы не боитесь, что о нем узнают?

— Нет-нет, — успокоил он, — это абсолютно невозможно! Помните небольшой уголок, расположенный между библиотекой и старой часовней, куда никто никогда не заходит, и высокой стеной со стороны сада? Территория нашего монастыря слишком обширна, чтобы кто-нибудь обнаружил это место. Мы обезопасились со всех сторон, и, если уж у вас, проживающего здесь более девяти лет, не возникло на сей счет ни единого подозрения, как же об этом могли бы узнать посторонние?

— О! — обрадовался я. — Но когда же мне позволят отправиться с вами, дабы утешить этих очаровательных затворниц?

— Утешение им не запрещено, — ответил, смеясь, настоятель, — и теперь вы имеете право дать им его, поскольку, для еще большей безопасности, мы принимаем в наше общество, как я уже сказал, только тех, в чьих собственных интересах хранить молчание, то есть получивших сан священника. Теперь и вы в их числе. Можете отправляться туда, как только пожелаете.

— Как только пожелаю! — вскричал я. — Отец мой, я прошу вас прямо сейчас выполнить свое обещание!

— Прямо сейчас нельзя, — ответил он, — следует дождаться до вечера. В назначенный час одолеваемые заботами братья придут сюда, чтобы пойти в купель, а именно так мы называем жилище наших сестер. Ключей никому не доверяют; их всего два, и их берегут как зеницу ока. Один держит наш эконом, другой хранится у меня. Но это еще не все, отец Сатюрнен, — продолжал настоятель, — ваше удивление по поводу нашей купели, не идет ни в какое сравнение с потрясением, которое охватит вас в связи с некой информацией, которая до сего момента была для вас тайной. Вы не сын Амбруаза.

Это известие так сильно потрясло меня, что я замер, словно громом пораженный.

— Да, — продолжал настоятель, — ни Амбруаз, ни Туанетта не являются вашими родителями, ваше происхождение — более высокое. Наша купель была свидетельницей вашего рождения, вас произвела на свет одна из наших сестер.

И он рассказал мне историю, которую я уже поведал вам вначале.

— Отец мой, — сказал я, оправившись от изумления, — но почему вы раскрываете мне эту тайну лишь сейчас? Признаться, в глубине души у меня всегда было ощущение, что тайма моего рождения когда-нибудь прояснится, и ощущение это подсказывало мне, что я не сын садовника. Но прежде чем радоваться выяснившимся обстоятельствам, позвольте спросить, почему до сих пор никто не сказал мне об этом? Почему, если моя мать жива, я был лишен счастья броситься в ее объятиях? Вы опасались, как бы я не выдал секрет, сохранить который было в моих интересах?

— Отец Сатюрнен, — смущенно ответил настоятель, — ваши упреки справедливы, но постарайтесь понять, что вам запрещалось пользоваться нашей купелью не из-за чьей-то неприязни. Нашей любви к вам, знаки которой мы всячески выказывали, долгое время противостояли строгие правила. Но, в конце концов, по существующему здесь порядку настало время удовлетворить ваши жалобы. В скором времени вы получите то, о чем мечтали: обнимете вашу мать, она еще жива. И хотя вы были лишены подобного удовольствия раньше, не считайте это время потерянным, вскоре вы его наверстаете.

— Ах! — воскликнул я. — Как же мне не терпится поскорее очутиться в ее объятиях!

— Потерпите, — сказал настоятель, — ждать осталось недолго, всего несколько часов. Солнце уже садится, заветный час рано или поздно пробьет. Мы будем ужинать в купели, там вас уже ждут. Покажитесь для вида в столовой, а затем приходите сюда.

На самом деле, мне не терпелось очутиться в купели не только из-за встречи со своей матерью. Надежда отведать там все мыслимые плотские наслаждения в объятиях какой-нибудь покорной моим желаниям прелестницы наполняла меня таким безграничным счастьем, что все усилия воображения казались мне жалкими.

«Вот, наконец-то я дождался! — говорил я себе. — Счастливчик Сатюрнен, жалеешь ли ты о своей судьбе? На каком жизненном этапе узнал бы ты о том, о чем поведали тебе сегодня? Станешь ли ты сожалеть о днях, проведенных в печали, если в будущем все твои мечты обещают воплотиться в жизнь?!»

Настало время ужина, и я вернулся к настоятелю. У него собралось пять или шесть монахов, и в глубоком молчании мы прошествовали к тем древним стенам, что закрывали с одной из сторон вход в купель. Не зажигая света, мы спустились в склеп: его ужасный вид, казалось, умело подготавливал к тому блаженству, что вскоре должно было на нас снизойти. Склеп, который мы проходили, держась за натянутую вдоль стены веревку, вывел нас к освещенной лампой лестнице. В конце лестницы оказалась дверь, отворив которую мы попали в элегантно обставленную залу, где вдоль стен стояло несколько удобных кроватей, предназначенных для любовных поединков.

Нас ожидала великолепная еда. Еще никого не было, но как только настоятель позвонил в колокольчик, явилась старая кухарка и тут же привела сестер. Их было шестеро, и все они показались мне красавицами. Женщины бросились в объятия монахов, а я остался в одиночестве. Меня, признаться, немало огорчило такое безразличие, особенно потому, что я воображал, будто все эти девицы кинутся наперебой осыпать нового брата своими ласками. Однако вскоре и я был вознагражден с лихвой.

В купели пища выгодно отличалась от стола на мессах отца Казимира. Ничего постного, изобилие самых отменных, изысканно сервированных мясных блюд. Мы сели за стол, каждый со своей красоткой. Все ели, пили, обнимались, целовались и произносили непристойности столь непринужденно, словно присутствовали на наших сборищах на хорах.

У меня аппетита не было, надо мной подшучивали, я слабо отмахивался, озабоченный мыслями о матери, а еще больше — желанием поупражняться с кем-нибудь из наших сестер. Я высматривал ту, чей возраст позволял бы мне считаться ее сыном, но все сестры были молоды и свежи, и это наводило на мысль, что ни одна из этих женщин не могла произвести меня на свет.

Занятые своими святыми отцами, красотки все-таки не упускали случая бросить на меня взгляд, страстность которого только подтверждала мои предположения. Я наивно полагал, что узнаю мать по уважению и нежности, внушенными мне природой по отношению к ней. Но сердце в равной мере реагировало на всех девиц сразу, а хуй вставал в честь каждой из них.

Мое беспокойство веселило всю компанию. Когда все насытились, было предложено поебаться, чтобы сделать перерыв между переменами блюд. В тот же миг я увидел, как глаза наших прелестниц вспыхнули огнем. Поскольку я был новеньким, было решено предоставить мне право открыть бал.

— Вот что, отец Сатюрнен, — сказал мне настоятель, — идите, друг мой, попробуйте свои силы с вашей соседкой, сестрой Габриэль.

Я уже успел с ней познакомиться: мы обменялись страстными поцелуями, а ее рука прогулялась по моему паху. Хотя она выглядела самой старшей из всей компании, я счел ее достаточно очаровательной, чтобы не завидовать участи остальных. Это была высокая блондинка, в которой не наблюдалось никаких изъянов, кроме разве что легкой полноты. У нее была белоснежная кожа, самая очаровательная в мире головка, большие голубые глаза с красивым разрезом. Страсть делала их томными и нежными, но в наслаждении они сверкали и искрились. Прибавьте упругую и приятно полную грудь, выступавшую из корсета ровными холмами. Жар и колыхание этой груди были приятны глазу, когда вы удостаивали ее взглядом, и воспламеняли, когда вы до нее дотрагивались.

Призыв настоятеля лишь подтвердил мои желания, которые Габриэль уже возбудила и была готова самым галантным образом удовлетворить.

— Иди ко мне, мой повелитель, — сказала она, — иди же, я хочу увидеть, как ты потеряешь свою девственность в том месте, где некогда обрел жизнь.

Я потрясенно замер. За это время я отнюдь не стал более целомудренным, но зато узнал у монахов нечто, не позволявшее мне делать с Габриэль то, что я некогда проделывал с Туанеттой. Хотя я был полностью готов к ебле, я отступил, ибо остатки стыда удержали меня на краю пучины.

— О Небеса! — воскликнула Габриэль, вскакивая. — Неужели это мой сын? Могла ли я произвести на свет подобного труса? Неужели ты боишься выебать собственную мать?

— Дорогая Габриэль, — сказал я, обнимая ее, — довольствуйтесь сыновьей любовью. Если бы вы не были моей матерью, я бы счел за счастье обладать вами, но уважьте слабость, преодолеть которую я не в силах.

Подобная добродетель уважается даже самыми развратными и продажными душами. Мое поведение нашло горячий отклик среди монахов. Они признали, что были неправы, желая сделать мне подобный сюрприз. Но среди них нашелся один развратник, решивший, что меня нужно наставить на путь истинный.

— Бедный дурачок, — сказал он, — что ж, я вижу, ты настолько прост, что пугаешься даже столь незначительного поступка! Давай-ка начистоту, вот скажи мне, что такое по-твоему ебля? Совокупление мужчины и женщины. Это совокупление или естественно, или противоестественно. Оно естественно, когда два пола имеют в душе неосознанную необоримую склонность, притягивающую их друг к другу. Следовательно, в намерения природы входит удовлетворить эту склонность, доказательством чему является Святое Писание: ибо что сказал нашим прародителям Господь? — плодитесь и размножайтесь. Их было только двое, как же, по представлениям Господа, они должны были размножаться? II хватило бы одного Адама, чтобы населить целую землю? Однако у Адама родились дочери, и он их еб. У Евы были сыновья, они занимались с ней тем же, чем их отец занимался с их сестрами и чем все они занимались между собой, когда предоставлялась такая возможность.

Теперь рассмотрим Потоп. На земле не осталось никого, кроме Ноя и его семьи, и, если они хотели вновь заселить землю, не оставалось ничего другого, как братьям спать с сестрами, сыновьям с матерью, а отцу с дочерями. Идем дальше. Лот бежал из Содома; его дочери, находившиеся под неусыпным оком Создателя и только что узревшие, как их мать, эта достойная женщина, превратилась в соляной столб, поплатившись за свое любопытство, в горе восклицают: «Увы, вскоре умрет и этот мир!» И они сочли бы себя преступницами в глазах Господа, если бы не трудились изо всех сил, дабы восстановить все, что было разрушено Небесным огнем. Да и сам Лот постиг эту истину, способствуя ей по мере сил.

Такова природа в ее первозданной простоте: люди, подчиняясь ее законам, считали необходимостью исполнять их как свой первейший долг. Но вскоре, развращенные собственными страстями, они позабыли волю своей нежной матери и, не желая жить по утвержденным ею правилам, извратили их, разделив на порок и добродетель. Они придумали законы, способствовавшие увеличению числа не мнимых добродетелей, а мнимых пороков. Законы породили предубеждения, и эти предубеждения, принятые дураками и освистанные мудрецами, укреплялись год от года. Вот и получилось, что эти глупые законодатели, переворачивая законы природы, изменяли и данные нам природой души.

Отныне они определяли наши желания, устанавливали границы, а поскольку они считали, что вкушать любовные наслаждения следует лишь с одной женщиной, выходило, что они ограничивают желания каждого одним-единственным объектом, требуя, чтобы эти желания исполнялись только после соблюдения некоторых формальностей и были всегда одинаковыми. Но они не смогли этого добиться: в глубине наших душ природа восстает против подобной несправедливости. Одним словом, ебля без различий есть божественное предначертание, и она также возвышается над остальными развлечениями, как Небо над землей! Можно ли, не впадая в грех, предпочитать человека Богу? Нет, и еще раз нет, ибо сам святой Павел, выразитель Божественной воли, знавший все законы природы, сказал: «Чем гореть в аду, ебитесь, дети мои, ебитесь!» Правда, дабы никого не оскорбить, он изложил свою мысль несколько иначе и использовал выражение «женитесь», но, в сущности, это одно и то же: женятся лишь затем, чтобы ебаться. Ах, я бы мог говорить об этом до бесконечности, если бы не чувствовал настоятельной потребности незамедлительно последовать совету святого Павла!

Монолог святого отца был встречен веселым смехом, и вот уже бесстыдник встает и, с пенисом в руке, угрожает всем обладательницам пизды, присутствующим здесь.

— Подождите, — сказала сестра по имени Мадлон, — у меня возникла прекрасная идея, как наказать Сатюрнена.

— Что ты придумала? — стали спрашивать со всех сторон.

— Я предлагаю уложить его на кровать, Габриэль пусть ляжет ему на спину, а святой отец, только что выступавший перед нами с пророческой речью, попользуется Габриэль.

Это безумное предложение развеселило всех еще больше. Я сам смеялся вместе со всеми и, скажу честно, согласился с этим предложением лишь при условии, что, пока святой отец будет ебаться у меня на спине, я займусь тем же самым с подательницей этой идеи.

— Прекрасно! — весело воскликнула она. — Согласна, это отличная шутка.

От этой дикой идеи все пришли в бурный восторг. Мы заняли свои места; вообразите, что это было за зрелище. Едва святой отец наносил удар моей матери, как она его тут же удваивала, и ее зад, ударяясь о мой зад, заставлял меня вонзаться в пизду Мадлон, что еще больше веселило зрителей, но не нас, поскольку мы были слишком заняты, чтобы смеяться. Я бы мог отомстить Мадлон, заставив ее выдерживать на себе вес троих человек, но она была так мила, похотлива и трудилась от всего сердца, что я не позволял себе подобные мысли. Я облегчал ее страдания насколько у меня хватало сил, и тем не менее ей приходилось нелегко, но вскоре это лишь увеличило ее наслаждение, ибо, испытав оргазм раньше всех, я замер в неподвижности. Почувствовав это, Габриэль завертела задом с удвоенной силой и сделала для меня то, чего я сам был сделать не в состоянии. Возбудившись, я вновь доставил наслаждение Мадлон, тоже уже кончившей. Наши партнеры присоединились к общему оргазму. Четыре тела превратились в одно, мы умирали и сливались друг с другом.

Похвалы, которые мы снискали, испробовав сей новый способ, лишили покоя остальных монахов и сестер. И вот уже вся компания очертя голову ебется катреном (название, которое мы дали этой позе), а мы подаем им пример. Известно ведь, что самые прекрасные открытия делаются случайно.

Габриэль была очарована этим изобретением и заявила, что получила наслаждение, сравнимое лишь с тем, какое испытала при моем зачатии. Поскольку я был не единственным, кто не знал, как произошло сие знаменательное событие, мы попросили ее об этом рассказать.

— Я расскажу вам, — заявила она, — и с тем большей охотой, что мы с Сатюрненом едва-едва познакомились, и он еще не знает, ни кто я такая, ни как здесь оказалась. Позвольте мне, ваши преподобия, просветить его на сей счет и начать историю немного раньше того дня, о котором вы желаете узнать. Мой друг, — продолжала она, обращаясь ко мне, — ты не сможешь гордиться длинной вереницей знаменитых предков — я никого из них не знала. Я была дочерью женщины, сдававшей напрокат стулья в церкви этого монастыря и, очевидно, сожительствовавшей с кем-нибудь из святых отцов, поскольку она была слишком пылкой и похотливой для того, чтобы своим рождением я была обязана ее мужу-растяпе.

Когда мне было десять лет, во мне взыграла кровь и проявились все наклонности моей матери, и я познала любовь прежде, чем познала самое себя. Я все время была со святыми отцами, которым доставляло огромное удовольствие развивать во мне благоприятные способности. Один молодой монах преподал мне столь чувственные и трогательные уроки, что я чуть было не забросила ради него остальных святых отцов. Но он открыл мне, что могу я заниматься этим и сама. Я уже отблагодарила каждого из тех, кому была хоть чем-нибудь обязана, когда святые отцы сделали мне предложение переселиться в место, где я буду вольна одаривать их столь часто, как захочу. До сих пор я могла заниматься этим лишь тайно, то за алтарем, то в исповедальне, а чаще всего в кельях. Мысль о предстоящей свободе льстила мне, я согласилась с их предложением и попала сюда.

В день моего вступления в купель меня нарядили, словно идущую под венец невесту. Мысль о грядущем счастье придавала выражение безмятежности моему лицу, очаровывавшему всех святых отцов. Все хотели воздать мне должное, и каждый рассчитывал удостоиться славы быть первым. Я уже предвкушала, в какую оргию превратится пиршество по случаю моего бракосочетания со святыми отцами.

— Ваши преподобия, — сказала им я, — вас слишком много, но, похоже, отвага заставляет меня преувеличивать собственные силы, а ведь я могу умереть, ибо вас — два десятка. Силы явно не равны. И потому хочу предложить вам сделку. Давайте разденемся догола, — и, желая преподать пример, я принялась освобождаться от своей одежды: платье, корсет, юбка, рубашка — все слетело в один момент.

Я увидела, что монахи и остальные сестры также разделись. Некоторое время я наслаждалась лицезрением двадцати стоящих елдаков, огромных, длинных, твердых, словно железо, и готовых к бою. Ах, если бы у меня было несколько дырок, чтобы принять их всех разом, я бы это сделала!

— Что ж, — сказала я, — время начинать. Сейчас я лягу на эту кровать и раздвину ноги так, чтобы вы, обхватив хуй рукой, попытались по очереди добраться до меня, ибо сегодня меня получит самый достойный. Проигравшим жалеть не придется, поскольку рядом с собой они найдут пизду, и не одну, в которую смогут излить свой гнев. Вот, господа, что я имею вам предложить.

Ответом на мое предложение были рукоплескания.

Бросили жребий, я распялила свою дырку, и они стали подходить ко мне. Первый, второй, третий, никто не доставал до меня, но каждый сразу же перелезал на моих сестер, заставляющих их всеми возможными способами позабыть о поражении. Подошел четвертый — это были вы, отец настоятель. Ах, вам я отплатила самыми пылкими чувствами, и, если верно, что при взаимном оргазме происходит зачатие, вам следует благодарить тех своих предшественников, что проторили вам дорожку для зачатия Сатюрнена! Да, мой друг, — продолжала она, обращаясь ко мне, — ты имеешь преимущество перед остальными людьми: все могут назвать день своего рождения, но вряд ли кому известен день его зачатия.

Таковы были наши разговоры в купели, таковы были наслаждения, которым мы там предавались. Само собой я был на высоте. Каждую ночь я отправлялся или к настоятелю, или к эконому. Я был неутомим и всегда предводительствовал в компании, был ее душой, находя в этом наслаждение и, разумеется, все остальное. Каждая из женщин, вплоть до прислуживавших там старух, отведали моего хуя.

Тем не менее посреди череды наслаждений я иногда погружался в раздумья, почему все наши сестры довольны своей судьбой. Я не мог понять, как столь пылкие и легкомысленные женщины могли согласиться прожить всю жизнь в подобном уединенном месте и получать наслаждения, купленные вечным рабством. Они же смеялись над моим изумлением и никак не могли понять, как у меня могли возникнуть подобные мысли.

— Ты слишком плохо нас знаешь, — сказала мне как-то одна красотка, бросившаяся в объятия монахов из-за своей распущенности. — Разве не лучше и естественней быть чувственной, а не наоборот?

Я согласился.

— Сможешь ли ты, — продолжала она, — один час в день предаваться скорби, если тебя уверят, что последующий час ты будешь купаться в безграничном счастье?

— Конечно, — ответил я.

— Хорошо, вместо одного часа возьмем один день; из двух дней один будет для печали, один — для удовольствия. Полагаю, ты умен и не станешь отказываться от подобной чести, если тебе ее предлагают. Скажу больше: от этого не отказался бы и самый равнодушный человек, и это: вполне естественно. Наслаждение является главной движущей силой всех человеческих поступков. Оно скрывается под тысячью разных имен, а часто и разных характеров. Женщины похожи характером на мужчин, но их не волнует ощущение победы в любви. Наиболее отстраненные их поступки, самые серьезные их мысли рождаются в этом источнике и всегда несут, хотя и скрытно, отпечаток их происхождения. Природа дала нам желания, гораздо более пылкие, и, следовательно, более сложные для удовлетворения, чем мужчинам. Чтобы обмякнуть, мужчине довольно нескольких ударов, нас же это лишь раззадоривает: сделайте это шесть раз, женщина сдастся лишь после двенадцати. Вот и получается, что лишь в положении, подобном нашему, женщина хотя бы раз в жизни может испытать наслаждение столь же неистовое, как и мужское.

И если ты не считаешь несправедливым заплатить за день радости днем печали, не удивляйся, что две трети моей жизни прошли в тоске, зато оставшаяся треть — в наслаждениях. В этом заключается равенство между нами. Видя нас постоянно занятыми тем, что составляет единственное счастье женщин, неужели ты считаешь, что в это время мы можем думать о том, что страдание властно над нами? Тебе не кажется, что наше положение в тысячу раз счастливее, чем положение женщин, родившихся с наклонностями столь же неистовыми, но затаивших собственные желания глубоко внутри себя? Ты спрашиваешь, нет ли у вас желания вернуться к мирской жизни? Да есть ли у наших сестер время для сожаления? И о чем нам сожалеть? О свободе? Она не столь хороша, когда стеснена разными, пусть даже самыми мягкими, правилами. Разве приятно жить, постоянно терзаясь муками нежеланного целомудрия? Жить, постоянно потворствуя капризам мужчин?

А если женщина сгорает от любви, неизбежное предубеждение покрывает ее позором, лишь только она оказывает первые робкие знаки внимания предмету своей любви. Если она делает любовнику одолжение, тот от нее отказывается. Если она отказывает ему, он теряет к ней интерес. Если она хочет выказать ему свое расположение, если пытается, создавая искусственные препятствия, возбудить его страсть, он избегает ее. Итак, охваченная любовью, но скованная приличиями, женщина видит перед собой два пути, одинаково для нее ужасных. Если она отдается чувству, то может потерять свою добродетель; ее наслаждение всегда будет отравлено опасением, что о ней скажут люди. Если она остается в рамках благопристойности, приходится искать мужа, чтобы он составил ее счастье. Если мужа нет, то по прошествии времени ее прелести увядают, и она умирает девственницей, вдоволь от этого настрадавшись.

Но, допустим, ей удалось выйти замуж. В этом случае ее навсегда связывают с мужчиной, не способным удовлетворить и половины ее желаний, а его ужасный характер постепенно превратит ее жизнь в пытку! Есть ли у нас подобные поводы для опасений? Избавленные от жизненных невзгод, мы только и делаем, что наслаждаемся, знаем о любви лишь приятное, а о горестях — лишь самое деликатное. Все монахи являются нашими любовниками, монастырь для нас — сераль, ежедневно пополняемый новыми обитателями, число которых возрастает лишь для увеличения наших удовольствий. Мы замечаем смену дней лишь благодаря разнообразию приносимых ими развлечений. Эй! Отец Сатюрнен, не считай нас несчастными! Та из нас живет здесь дольше всех, кто не думает о времени, и, дабы избавить тебя от труда искать эту счастливую смертную, уверяю тебя, что это я.

Я не ожидал найти столько здравого смысла, столь верных идей, таких последовательных рассуждений и выводов, основанных на столь чувственных мотивах, у девушки, известной мне лишь в качестве любительницы наслаждений. Кто-нибудь другой пожалел бы общество, потерявшее объект, способный стать для него источником наслаждения. Но я в данный момент помышлял лишь о том, как бы воспользоваться поданной удачной мыслью и наверстать в наслаждениях время, потраченное ею для доказательства того, что, она родилась на свет лишь для чувственных радостей.

Человек не выносит продолжительного счастья. Получив все, чего только могла пожелать моя душа, я стал тревожиться и задумываться. В ебле я был подобен Александру Македонскому. Я бы желал выебать всю землю, а после отправиться на поиски нового мира в надежде найти в нем новые дырки!

Шесть месяцев я наслаждался неоспоримой славой постоянного первенства в наших любовных баталиях, но вскоре бравада моя сменилась леностью. Я ебался даже меньше, чем некоторые послушники онанировали, за неимением ничего лучшего. Привычка к наслаждению притупила остроту восприятия, и я вел себя с шестью нашими сестрами словно муж с наскучившей женой. Болезнь разума поразила вскоре и тело, и моя слабость вылилась в немощность той его части, что раньше была для меня важнее всего. Мои братья заметили это и посетовали на меня. Впрочем мне было все равно. Теперь я захаживал в купель от случая к случаю и часто лишь приказ настоятеля заставлял меня отправиться туда.

Тогда настоятель призвал наших сестер потрудиться над моим исцелением, и они не щадили сил, используя не только собственные, данные им природой прелести, но и все те изощренные средства, которые использует стареющая кокетка, стремящаяся поразить юнца пылкостью своей страсти. Так, собравшись вокруг меня в кружок, они представляли моему вниманию самые соблазнительные картины. Одна, томно раскинувшись на кровати, выставляла кусочек груди, маленькую изящную ножку и ляжки белоснежнее алебастра, обещавшие мне самую восхитительную пизду в мире. Другая, раздвинув колени и протянув ко мне руки, вздохами и всем своим томным видом демонстрировала сжигавший ее пыл. Остальные в разнообразных позах — с открытой грудью, с задранными юбками — в возбуждении щекотали пизденки, стонами и криками выражая испытываемое ими наслаждение, дабы уверить в этом того, кого они пытались излечить.

А иногда они все раздевались и представляли мне сладострастные картины, способные, по их мнению, меня возбудить. Одна, уткнувшись лицом в кушетку, представляла мне на обозрение свой белый зад, просунув руку под животом и раздвинув ноги, она мастурбировала таким образом, что с каждым движением ее пальца я мог видеть внутреннюю часть раковины, некогда вызывавшую у меня столь сильное волнение. Другая, раскинувшись на застеленной черным атласом кровати, раздвинув ноги, представляла мне обратную сторону предыдущей картины. Третья заставила меня лечь на пол между двумя стульями и, поставив на стулья ноги, присела, и ее пизда оказалась прямо перед моими глазами. Находясь в этом положении, она принялась ублажать себя с помощью годмише, в то время как еще одна сестра, устроившись передо мной, самозабвенно еблась с самым похотливым из наших монахов, голым, как и она, и расположившимся таким образом, чтобы я видел в подробностях, как хуй его преподобия входит в ее пизду, подобно тем таранам, кои ударяли некогда в ворота какой-нибудь крепости. Вот такие сладострастные картины, то все одновременно, то по очереди, были предложены моему взору.

Наконец, меня голым уложили на скамью, одна сестра уселась верхом мне на грудь, таким образом, что мой подбородок упирался в складки ее щелки, другая уселась мне на живот, третья, сидевшая на моих бедрах, старалась вставить мой хуй себе в пизду. Две другие разместились по обеим сторонам от меня так, что я держал по пизде в каждой руке, и еще одна, та, у которой была самая прекрасная грудь, устроилась у меня в голове и, склонившись, поместила мое лицо у себя между грудями. Все были голыми, все мастурбировали, спускали, мои руки, живот, бедра, хуй — все было залито любовным нектаром, я буквально плавал в нем, но мой собственный сок отказывался течь. Это была последняя церемония, которую ко мне применили ввиду моего необычного положения. Но несмотря на всю ее экстравагантность, она, как и все предыдущие оказалась бесполезной. Меня признали человеком конченым и оставили на милость матери-природы.

Пребывая в таком плачевном состоянии я однажды прогуливался по саду, размышляя о своей печальной участи. Там я и встретил отца Симеона, человека значительного, поседевшего в трудах любовных и застольных и, подобно старцу Нестору, неоднократно видевшего обновление монастыря.

— О, сын мой, — сказал он, приобнимая меня за плечи, — я вижу, что печаль ваша велика, но я бы не стал на вашем месте так тревожиться. Длительные размышления и жизненный опыт помогли мне открыть одно средство, которое может вернуть вам чувствительность к наслаждениям — этот сладострастный пыл, отличающий настоящего монаха. Ваша болезнь тяжела, но и для самых безнадежных болезней найдутся верные средства.

Жестокая природа ограничивает наши силы, хотя, справедливости ради, надо отметить, что с монахами она обходится как с любимыми детьми. Но и нас, людей более устойчивых и способных к любовным утехам, нежели человек простой, может подкосить слишком разгульная жизнь, и именно это она стала причиной вашего разочарования. И чтобы пробудить утраченный аппетит, вам следует воспользоваться особо сочным плодом, и я не знаю блюда лучше, чем прихожанка.

Его преподобие сообщал мне свой секрет таким менторским тоном, что я не смог удержаться от смеха.

— Я говорю совершенно серьезно, — заметил он. — Это не пустая болтовня. Ей-богу, вы все-таки еще очень молоды. Вы и понятия не имеете, какими способностями обладают прихожанки для разжигания угасшего пыла. Они способны на все, я сам это испытал и знаю, о чем говорю. Да, сын мой, я их много переебал! Где те счастливые времена, когда я сотрясал своды монастыря стуком своей кровати? Никто больше не говорит о могучем отце Симеоне. Теперь я всего лишь старая развалина с холодной кровью, у которой дрожит голос, прерывается дыхание, отказывают ноги, яйца сморщились, а хуй высох и умер.

Мне безумно хотелось отпустить в адрес отца Симеона какое-нибудь колкое замечание, но мне не хотелось злить его, поэтому я сдержался.

— О, сын мой, — продолжал отец Симеон, — вы еще в счастливом возрасте, созданном для наслаждений, так пользуйтесь же этим. Я пользовался, пока не прошло мое время. Отныне меня занимает более важная забота — вечная жизнь. Тем не менее я не отказываю в своих советах тем, кто нуждается в них, как например вы. Вот что я скажу — ты ни на что не годен, если можешь удовлетворить только себя. Единственное средство вырвать вас из летаргического сна — соблюдать режим, то есть воспользоваться прихожанкой, а чтобы до нее добраться, следует получить разрешение исповедовать. Последнее я беру на себя. Монсеньор оказывает мне честь и ценит меня. И лучшее на что я могу употребить его расположение к себе — это помощь вам, мой друг. А остальное — в ваших руках.

Я поблагодарил святого отца за столь любезное предложение и, не слишком веря в эффективность средства, попросил его преподобие похлопотать об этом. Он пообещал мне помочь.

— Это еще не все, — продолжал отец Симеон. — Прежде чем вы вступите на этот путь, вам понадобится руководитель, чтобы давать вам советы. Мне хочется вам помочь. Присядем на эту скамью и побеседуем.

Мы сели, и его преподобие, хорошенько откашлявшись, дабы больше ни на что не отвлекаться, начал свою речь.

— Вам наверняка известно, сын мой, что такой замечательный обычай, как исповедь, появился у нас благодаря нашим предкам, тем первосвященникам и монахам, что жили в незапамятные времена. Таким образом, они оставили нам самое прекрасное наследство, какое только отцы могут оставить своим детям. Наследство, доходы от которого зиждятся на легковерии простых людей, аккуратных плательщиков, безгранично набожных арендаторов, никогда не забывающих копить причитающиеся церкви деньги.

Я всегда восхищался гениальностью этих прославленных основателей. В те суровые времена священники не знали богатства, и бедные монахи, затянув потуже пояса, надеялись, что их нуждам послужит доброта верующих. Но как только они придумали исповедь, все тут же изменилось. К нам потекли деньги, мы покинули наши пустыни и двинулись в города вновь объединяться с остальным человечеством. Под сенью Божественного суда наше богатство неустанно возрастает. Тысячи благодарностей счастливым изобретателям этого благочестивого метода, на который Господь проливает Свою благодать вот уже столько веков! Аминь.

Я не стану рассказывать вам о преимуществах исповедника. Вы сами увидите, что управление человеческим сознанием не такое уж неблагодарное занятие. В нем под степенным и благочестивым видом скрываются знание человеческой души, побуждающие ее усилия и воодушевляющие ее страсти. Здесь понадобится много скрытности, много кротости, некоторая снисходительность к слабостям, которые следует прощать. Взамен вы получаете людскую благодарность, похвалы, ласки женщин. Женщины просто обожают исповедников. Господь, которого они молят о милосердии значит для них гораздо меньше чем исповедник, проводник их молитв. Я не могу сказать, на кого именно вам следует обратить внимание, пусть ваши собственные инстинкты подскажут вам это. Но один совет все же дам: безжалостно ощипывайте старых вдовушек, этих святош, приходящих на исповедь не ради божественного благословения, а для того, чтобы поглазеть на молодого красивого монаха. Прошу вас только щадить красавиц, ибо я так и поступал. Но с них можно взымать плату совсем другой монетой.

Например, юная девушка ничего не может пожертвовать церкви, зато лично вам она может принести в жертву свою девственность, а это гораздо более ценно. В этом случае вам придется применить сноровку, дабы украсть у нее эту прелестную драгоценность. Советую особое внимание обратить на юных святош. Мне почему-то кажется, что только они и смогут вас исцелить. Однако будьте осторожны! Не поддавайтесь пылкости, внушенной вам надеждой на выздоровление, и бегите, даже не пытаясь объяснить свои чувства, как это принято в свете, от особы, у которой страсть никогда не преобладала над предрассудками воспитания. Такая женщина одолеет вас с полуслова, ее сердце уже знает обо всем задолго то того, как вы поведаете ей о вашем желании. Такое не свойственно лишь юной девушке, и это не только более трудная, но и более сладкая победа. Сейчас я набросаю вам возможные варианты.

Естественную склонность к любовным наслаждениям вы обнаружите во всех девицах. Величайшим искусством является умение управлять этой склонностью. Та, что скрывается под скромной одеждой, и обманывает своим робким видом, потупленным взором и степенной походкой, на самом деле таит в себе тлеющий огонь, готовый воспламениться при первом же дуновении любовного ветра. Стремясь найти в подобной связи, тайна которой надежно укрывает от злословия, все мыслимые наслаждения, девицы весьма вяло сопротивляются первым же вашим атакам. Еще немного, и победа за вами.

Другие, менее темпераментные, менее пылкие, лишь отточат ваше искусство. С ними чередуйте любовные ласки с внушениями наставника. Разожгите их естество искусными разговорами, ловко поинтересуйтесь успехами, которых они достигали в науке доставлять себе наслаждение. Незаметно приподнимите вуаль, скрывающую от скромниц неизведанные утехи. Откройте им все тайны любви, нарисуйте самые сладострастные картины, возбуждающие и воспламеняющие их чувственность. Чтобы раззадорить их, расскажите им о самых пикантных позах и ситуациях.

Вы, быть может, возразите, что подобное искусство трудно постичь на практике. Вовсе нет, нужна только сноровка.

Согласен, было бы опасно в открытую поощрять их желания, ибо, сколько бы мы ни убеждались, что они уже готовы ответить тому, кто их приласкал, рассудок по некотором размышлении все-таки одерживает у них верх над чувствами. Этот суровый рассудок, признающий лишь самые строгие правила, открывает им глаза на опасность, которой можно было бы избежать, отвергая ваши советы. Но существует тысяча средств, способных привести в согласие их сердце и разум. Описывайте им картины наслаждений — не столько для того, чтобы побудить их отдаться вам, сколько чтобы их совратить. Настаивайте на пользе наслаждений, не останавливаясь на их последствиях. И тогда, сколько бы их разум не сопротивлялся, посеянные вашими словами впечатления, рано или поздно принесут свои сладкие плоды.

Эти впечатления отныне будут самыми сильными, они будут упиваться ими, лелеять их, захотят вкусить описанных вами наслаждений, отступят, опасаясь уступить, и вновь вернутся — вот подходящий момент. Жалейте девиц, потакайте их слабостям, умиляйтесь вместе с ними. Только, упаси Господь, не читайте им нотаций, уверяйте, что сама природа на их стороне, разрушайте навязанные обществом предубеждения, заставьте их признать, что не так уж страшно потакать своим наклонностям. Объясните, что благосклонность, которой девица может одарить своего возлюбленного, нисколько не обременительна, когда хранится под покровом тайны, что благодаря произошедшим с ней переменам она лишь станет еще красивее, еще желаннее. Можно еще сказать, что хранить свой цветок слишком долго — опасно для здоровья, ведь он увядает день ото дня, а его хрупкость — лишь плод нашего воображения и ни один муж, если таковой имеется, при всей его подозрительности, никогда не сможет догадаться, что его больше нет. Можно прибегнуть к иносказаниям и убедить ее, что существует тысяча способов избежать того, чего так боятся девицы, а именно беременности, и что вам эти способы известны.

После этого прервите свою речь и посмотрите ей в лицо: вы заметите, что оно пылает, глаза сверкают, вы увидите, что крепость готова сдаться. Позвольте вашей руке небрежно упасть девице на грудь, надавите, нежно сожмите, устремите на красавицу страстный взгляд, и вскоре вы услышите вздохи — верные доказательства душевного смятения. Присоедините к ним свои вздохи, прильните к ее устам и предложите себя в качестве утешителя ее горестей. Осознание того, что происходит у нее в душе, заставит ее вам довериться: какой смысл краснеть от того, что слабеешь в присутствии мужчины, если ему известна эта слабость, и он готов ее простить.

Беседа с отцом Симеоном столь сильно воспламенила мое воображение и пробудила в моем сердце такие трепетные чувства, что я больше не сомневался в целительной силе его способа, который сперва рассматривал лишь как шалость. Я напомнил святому отцу о своей просьбе и на этот раз я был гораздо настойчивее. И уже скоро с его помощью, я получил вожделенную должность.

Мне не терпелось выступить посредником между грешниками и Спасителем. Я рисовал себе восхитительные картины, как буду принимать исповедь у робкой девицы, не дающей выхода своему темпераменту. Я был в исповедальне, чтобы приступить к делу.

Говорят, один великий философ боялся выходить из дома и целыми днями сидел взаперти, потому что как-то утром первой ему на глаза попалась старуха. Если бы я был похож на этого философа, то сбежал бы из исповедальни в первый же день. Однако я постарался набраться стойкости против скуки, неизменной спутницы старушечьей исповеди моей первой клиентки.

Я терпеливо сносил поток россказней, на которые отвечал нравоучениями, весьма утешительными благодаря такой ловкой лести, что моя старуха в восторге готова была тут же осыпать меня знаками своего внимания, если бы, к счастью, между нами не оказалось решетки. Тогда, желая вознаградить меня, она поклялась, что всегда будет исповедоваться только мне одному, несмотря на все возможные попытки других духовников разлучить нас.

Судя по довольному виду, она как нельзя лучше подходила к разряду тех старых святош, о которых мне говорил отец Симеон. Я решил воспользоваться ее чувствами, не сходя с места. «Итак, — сказал я самому себе, — удачного ощипывания». Для начала следовало прощупать почву: старуха моя была изрядной болтушкой, и я ловко вывел ее на разговор о семье. Сначала ругательства в адрес изменника-мужа, растратившего к тому же ее состояние. Достойная дама, похоже, была уязвлена в самое чувствительное место. Следующий поток брани — на голову мошенника-сына, последовавшего примеру своего вероломного отца. Все похвалы достались дочери, в которой старуха находила все свое утешение. По ее словам, девушка обладала редкостным благочестием, ангельским характером и почти все время проводила у себя в комнате, дабы как можно меньше соприкасаться с этим нечистым миром. Словом, это девица, чье единственное занятие и радость составляют труд, и молитвы и которая выходит из дому только лишь затем, чтобы отправиться в церковь.

— О, дорогая моя сестра! — вскричал я тоном Тартюфа. — Как же вы должны быть счастливы, видя свое повторение в подобном создании! Но в какую церковь ходит эта святая девица? Не в нашу ли? Я был бы счастлив, если бы мог вдохновиться ее примером!

— Вы каждый день встречаете ее здесь, — отвечала старуха. — Но как бы ни потрясало всех ее благочестие, ее красота потрясает еще больше; впрочем, стоит ли говорить о красоте с вами, человеком святым? Вам это должно быть безразлично.

— Ах, дорогая моя сестра, мы были бы несправедливы, если бы отказались от законного восхищения красотой созданий Господних, особенно когда их мирские достоинства дополняются добродетелями небесными.

После подобного замечания моя старуха, ловко мной направляемая, нарисовала портрет своей святой, и я узнал в нем пикантную брюнетку, регулярно посещающую все наши службы. «Ты был прав, отец Симеон, — сказал я себе, — вот и обещанная прихожанка. Прибережем ее, она может нам пригодиться». Разумеется, я испугал бы мать, если бы при первой же беседе обязал ее заставить дочь ходить ко мне на исповедь. Я сделал это на втором сеансе и, дабы окончательно убедить мою старуху, отпустил ей все грехи, как прошлые, так и настоящие. Я охотно дал бы ей отпущение грехов будущих, если бы она того пожелала, — мне-то это ничего не стоило. А пока я порекомендовал ей почаще приходить очищаться в водах покаяния. Так закончилась моя первая исповедь.

Мне кажется, я так и слышу, как мои читатели подбадривают меня:

— Что ж, дом Бугр, вы на правильном пути и, конечно, теперь сможете избавиться от приключившегося с вами недомогания!

Да, читатель, да, не успел я напустить на себя святость, как она тут же подействовала. Радуйся, Боже! Сколь сильно благочестие! Я уже достаточно возбужден, и предполагаю, что вскоре возбужусь еще больше!

На следующий день я не преминул отправиться на службу, сами понимаете, с какими намерениями. Я увидел свою брюнетку, молящуюся со всем пылом непорочной души. Вот, сказал я себе, сие очаровательное дитя, этот образец всех добродетелей! О, что за наслаждение будет вкусить столь лакомый кусочек! Как сладостно будет преподать ей первый урок любовных утех! Виват! Я исцелился, я возбудился подобно кармелиту; почему я не сказал «подобно целестинцу»? Неужели кармелитов обуревают большие желания? Но вот я замечаю, что моя прихожанка смотрит на меня. Неужели ее мать говорила ей обо мне? Дабы погасить огонь, который во мне разжигал один ее вид, я хотел поскорее заняться онанизмом. А ее взгляд, доставивший мне такое наслаждение, был, вероятно, всего лишь проявлением набожности.

Я самоудовлетворился и сорванное удовольствие, испытанное мной при виде своей прихожанки, придало мне уверенности в том, что я смогу достичь и большего. Я ожидал счастливого случая, и он представился мне несколько дней спустя.

Однажды я зачем-то вышел из монастыря, а когда вернулся, привратник, открывая дверь, сказал, что в исповедальне вот уже два часа меня ожидает юная дама, желающая говорить только со мной. Я немедленно помчался туда, и каково же было мое удивление, когда я узнал свою прихожаночку! Едва увидев меня, она поспешно бросилась к моим ногам.

— Ох, пожалейте меня, святой отец! — воскликнула она, заливаясь слезами, что помешало мне заговорить с ней.

— Что случилось, милое дитя? — спросил я, услужливо поднимая ее. — Доверьтесь мне. Господь милосерден. Он видит ваши слезы, и они уже возымели свое действие. Он простил вас, а теперь откройте свое сердце вашему исповеднику.

Она попыталась заговорить, но разрыдалась с новой силой и без сознания рухнула в мои объятия. Потрясенный случившимся, я чуть было не свалял дурака, вознамерившись позвать на помощь. Я даже сделал несколько шагов к выходу, но по здравому размышлению остановился. «Куда ты идешь, — спросил я себя, — разве не надеялся ты на подходящий случай?» Я приблизился к моей прихожаночке, расшнуровал ей корсет и раскрыл грудь: никогда еще я не видел столь прекрасной груди. Расстегивая красавице платье и сорочку, я и не надеялся на столь божественное зрелище. Передо мной предстали два полушария, огромных, белоснежных и крепких, словно мрамор. Мне захотелось их стиснуть, я принялся целовать их, я прижимался к ним лицом, я целовал губы моей красавицы и впитывал ее дыхание. Внезапно, охваченный порывом, которому и сам не смог бы дать объяснения, я кинулся к двери, ведущей на улицу. Я притворился, что открываю и закрываю дверь, как если бы вышел позвать кого-нибудь. Затем вернулся к моей прихожаночке, схватил ее в объятия и любовно сжал. Внезапно меня охватила дрожь, я отпустил девушку, взволнованно оглядел ее и вдруг, озаренный пришедшей мне на ум идеей, подхватил красавицу на руки.

— Любовь, — воскликнул я, — помоги мне!

И помчался к себе в комнату, крепко прижимая к груди свою драгоценную ношу. Господи, как же она была легка!

Я положил девушку на кровать, запер дверь, зажег свечу и вернулся к кровати, еще более взволнованный, чем когда-либо, учитывая свою жертву. Все мои движения были осторожными, чтобы она не пришла в сознание. Я обнажил ей грудь, завернул юбки, раздвинул ноги и замер от восхищения, которое было столь же сильно, как похоть, охватившая меня. Я изучал, я восторгался! Что за сладостное зрелище! Любовь и нега таились во всех изгибах ее тела. Белизна, округлость, упругость, изящество — все было очаровательно, все было идеально. Белизна кожи, испещренная тонкими голубыми венами, подчеркивавшими ее нежность, бархатная чернота пушка, маленькая пещерка самых тончайших оттенков красного — все эти цвета совершеннейшим образом контрастировали друг с другом и заставляли меня сомневаться, который из них больше способствовал законченности восхищавшей меня картины. Апеллес, на протяжении десяти лет собиравший самые прекрасные черты самых совершенных красавиц Греции, если бы моя прихожаночка предстала пред твоими очами, ты был бы посрамлен, а та богиня, которую ты пытался создать, умерла бы от ревности.

Устав от бесплодных восторгов, я страстно прижался ртом и руками к тому, что только что рассматривал, но едва дотронулся до прелестной прихожаночки, как она испустила глубокий вздох и начала подавать признаки жизни, прижав руку туда, где чувствовала мою. Я же продолжал целовать девушку, припадая к ее губам. Моя прихожаночка хотела было воспротивиться и оттолкнуть меня. Удивленная и потрясенная тем, что лежит на кровати в незнакомой комнате, она тревожно заозиралась, пытаясь понять, где находится, хотела заговорить, но язык не слушался ее.

Я уже был полностью во власти своей страсти, и я не выпускал из рук добычу. Она отчаянно пыталась вырваться, я не позволял ей, пытаясь уложить ее. Она яростно сопротивлялась, набрасывалась на меня, царапала, кусала, колотила меня, металась всем телом. По ее разгоряченным щекам текли струйки пота. Но ничто было не в силах остановить меня. Пытаясь прижаться к моей красавице, я навалился на нее всей тяжестью своего тела, оставляя свободными лишь ее руки, позволяя им изливать на меня весь ее гнев. Я раздвинул ей ноги, которые она до последнего пыталась сжать, я уже даже засомневался, что одолею ее, ибо ярость наполняла ее силой, а моя страсть уменьшала мои. Однако я сделал последнее усилие, раздвинул ей бедра и достал хуй, который, вырвался на свободу, стоило мне только расстегнуть штаны. Я приставил его к желанной цели, надавил и оказался внутри. И о чудо! Вся ярость моей прихожаночки мигом рассеялась как дым, она сжала меня в объятиях, стала отвечать на поцелуи, закрыла глаза. А я уже не владел собой, ничто не в силах было меня остановить. Я яростно двигался и ждал только, когда она достигнет пика наслаждения, а когда почувствовал, что он уже близко, залил ее пизду огненным потоком спермы. Красавица кончила тоже, и мы оба упали бездыханные. Разум покинул наши бренные останки, чтобы перенестись туда, где царят лишь блаженство и пылкие чувства.

Моя подруга по наслаждению вскоре пришла в себя, но лишь для того, чтобы с помощью ласк вновь ввергнуть меня в бурный поток страсти. Она обвила меня руками за шею, нежно поцеловала, и я открыл глаза. И что же я вижу? Ее груди трепещут и вздымаются, пизда пылает огнем, как настоящая печь, от которой воспламеняется и мой хуй.

— О, боже! — прошептала она, — я задыхаюсь от наслаждения, я умираю!

Она вся напряглась, задвигала задом, я отвечал ей ударами хуя, и мы кончили снова.

Так мы предавались этому сладостному занятию, пока не отказали наши изнуренные столь пылкими чувствами тела, и пришлось дать им некоторую передышку. Я воспользовался этим моментом и сбегал на кухню, где мне предоставили все, что могло восстановить силы тяжелобольного. Я претендовал на это звание.

Вернувшись к себе в комнату, я обнаружил, что моя милая прихожаночка погружена в глубокую печаль. Я осыпал ее ласками, надеясь, что мы удовлетворим потребность более настоятельную, нежели рассказ о причине ее горя. Удобно устроившись, мы поужинали, стараясь не шуметь, из опасения, как бы не узнали о скрываемом мной сокровище и не конфисковали его, согласно правилам нашего ордена, для нужд купели.

Поскольку мы оба ужасно устали, то решили немного отдохнуть. Закончив ужин, мы улеглись в кровать, но поскольку были голыми, мысль об отдыхе быстро улетучилась. Я положил моей прихожаночке руку на пизду — сей источник жизни и смерти моих наслаждений. Она положила руку мне на хуй, восхищаясь его величиной и длиной и упругостью моих яичек.

— Ах, — воскликнула она, — теперь я не удивляюсь, что ты вновь вернул меня в лоно наслаждений, от которых я решила отказаться навеки.

Я решил, что, прежде чем спрашивать о причинах подобного решения, стоит заставить ее вновь испробовать того, чего она себя лишила, показав, насколько она была не права. Прихожаночка ответила с пылкостью, способной вырвать меня из лап самой смерти. Наши задницы приподнялись и соприкоснулись, словно корабли во время бури, наши тела были словно две стальных балки, выходящие из плавильной печи; мы так сильно прижались друг к другу, что едва могли дышать. Нам казалось, что малейший зазор между нами уменьшит наслаждение; кровать, не в силах выдерживать яростные толчки, повторяла движения наших тел и страшно трещала. Сладостное опьянение вскоре увенчало наши усилия, и мы заснули, тесно обнявшись, язык к языку, а хуй в пизде.

Заря застала нас в той же позе, в которой мы погрузились в сон, и то ли воображение, управлявшее нашими телами во время сна, заставило пролиться ту сладостную жидкость, что свидетельствовала о бушевавшем в нас пожаре, то ли мы кончили непроизвольно, но только проснулись мы мокрые. Простыни сбились, мы лежали на голом матрасе. Долгое время мы не решались возобновить нашу баталию, однако отдых в достаточной мере восстановил мои силы, поэтому нет смысла объяснять, как я ими распорядился. Не скажу, сколько раз, — это не столь интересно. Лучше я поведаю вам, что привело прихожаночку ко мне в объятия.

Я увидел, что она обеспокоена и опечалена, и это ранило меня в самое сердце. Я нежно умолял ее объясниться и убедиться в том, что я способен помочь ее горю любой ценой, какой бы она ни была.

— Будешь ли ты любить меня, мой дорогой Сатюрнен, — сказала она, печально глядя на меня, — когда я скажу, что ты не первый, кто заставил меня испытать любовное наслаждение. Освободи мое сердце от страха, которому невозможно сопротивляться и который против моего желания отражается на моем лице, ибо я не могу с ним совладать. Да, именно этот страх является причиной моего беспокойства, а не страх о моей судьбе, потому что отныне у меня есть ты.

— Неужели ты настолько не уверена в своих прелестях? Как же мало ты их ценишь, если в них сомневаешься: страсть, которую они мне внушают, слишком сильна, чтобы негодовать по поводу твоих глупых опасений. Как же мало ты меня знаешь! Пусть смешное предубеждение видит различие между девицей уже познанной и девицей, которую только предстоит познать, — ко мне это не имеет никакого отношения. Разве не должна восхищать красота, соблазняющая всех остальных? Даже если ты соблазнишь целый свет, разве ты изменишься? Ты уже не будешь красивой девушкой? Станешь от этого менее прекрасной в моих глазах? Разве наслаждения, которыми ты одарила других, умаляют те, которыми ты только что одарила меня?

— Ты победил, — отвечала она, — у тебя весовое преимущество. Теперь я не боюсь рассказать тебе о несчастьях, которым ты только что положил конец.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ

СЕСТРЫ МОНИК

Все мои беды были прямым следствием моей непреодолимой склонности к наслаждениям. Любовь — вот средоточие моих желаний, она мое единственное божество; я привыкла к ней, я дышу только ею. Однако моя жестокая и несправедливая мать решила, что мое предназначение — монастырь. Слишком робкая, чтобы протестовать против ее властных приказов, я могла дать понять, как мне это не нравится только беспрестанными слезами, но ее сердце оставалось глухо к ним.

Итак, я поступила в монастырь и надела вуаль послушницы; близился ужасный момент, когда я должна была собственными руками уничтожить все свои мечты. Я ужасно боялась клятвы, которую мне придется дать. Мысль о том, что я навеки окажусь заключенной в тюрьме, каковой я считала монастырь, и лишусь единственного, что считала достойным в этой жизни, приводила меня в отчаяние. Я тяжело заболела, и казалось тут-то и настанет конец моим страданиям, но тут вмешалась моя мать. Обеспокоенная моим плачевным состоянием, она вдруг сменила гнев на милость.

Она сама была пансионеркой того монастыря, в который надеялась упрятать меня. Даже не поставив меня в известность, она разработала план отступления. По здравому размышлению, она пришла к выводу, что добродетельные женщины, при этом не отказывающиеся от наслаждений, обычно не замечают прихода старости. Естественно, они могут скрывать свои чувства, но навсегда сохранят их в своем сердце. Моя мать, имевшая весьма пылкий темперамент, который я не раз испытала на себе, согласилась вызволить меня из моей тюрьмы и вскоре вновь появилась в свете, легко примирившись с потерей четвертого мужа в объятиях пятого.

Зная характер матери, я благоразумно рассудила, что для меня было бы опасно оказаться ее соперницей. Я без ложной скромности считала, что любой гипотетический любовник нисколько не сомневаясь выбирал между нами меня, но именно этого преимущества я и опасалась. Я также уяснила, что даже если получить удовольствие тайком, оно не станет от этого ни менее страстным, ни менее пикантным и что в уединении я смогу получить наслаждение так же легко, как и в свете. Я приняла решение в тот же миг, и, следуя своему замыслу, вскоре превратилась в первостатейную богомолку. Я была в восторге, как хитро я все провернула, и помышляла лишь о том, как бы поскорее завязать какую-нибудь тайную интрижку под маской той добродетельной репутации, которую на себя надела.

Эта добродетель показалась подозрительной одному молодому человеку, с которым я некогда познакомилась через монастырскую решетку. В тот раз он навлек на меня большие неприятности.

На этом месте я попросил мою прихожанку остановиться. Я вспомнил, как когда-то моя Сюзон рассказывала мне о некой сестре Моник, которая ненавидела монастырь и обожала любовные наслаждения, о ее авантюре с юношей Верланом, о том, как мать заставляла ее жить в монастыре. Я вспоминал, как Сюзон описывала сестру Моник и сравнивал этот портрет с личиком очаровательной крошки перед своими глазами. Кроме того, я припомнил, что по словам Сюзон, у ее подруги был необычно большой клитор. Чтобы развеять свои подозрения, я решил выяснить, как с этим обстоят дела у моей красавицы. Я уложил прихожаночку на спину и внимательнейшим образом исследовал ее грот наслаждений, обнаружив в ней последнее доказательство моей правоты — ее алый клитор был несколько длиннее, чем свойственно женщинам. Находившийся в этом очаровательном местечке, он, казалось, был предназначен лишь для того, чтобы увеличивать доставляемое мной наслаждение.

Отбросив последние сомнения, я с новым жаром заключил эту прелестницу в объятия.

— Ох, милая Моник, — сказал я, — неужели ты послана мне на счастье?

Девушка тотчас выскользнула из моих объятий и посмотрела на меня с беспокойством и удивлением. Она спросила, кто назвал мне имя, которое она носила в монастыре.

— Одна девушка, над потерей которой я глубоко скорблю. В свое время она рассказала мне все свои секреты.

— Ах! Это Сюзон! — воскликнула она. — Неужели она меня выдала?!

— Да, это она, — отвечал я, — но не беспокойся, кроме меня она никому больше не рассказывала. И чтобы ты не думала о ней плохо, скажу, что своей назойливостью я вынудил мою дорогую сестру открыть мне этот секрет.

— Как? Ты брат Сюзон? — удивилась Моник. — Тогда я не стану больше сетовать на нее. Ведь если бы я это сделала, ты бы тоже в свою очередь мог начать жаловаться на нее, ибо она не утаила от меня, что надеялась получить от тебя.

Мы вместе погоревали по поводу нашей дорогой Сюзон, чья участь была нам неизвестна, и сестра Моник продолжила свой рассказ.

— Если Сюзон рассказала тебе все вплоть до моего приключения с Верланом, ты уже наверняка догадался, что именно о нем я хочу сейчас поговорить. Мое нынешнее преображение удивило его. Он видел меня через монастырскую решетку только один раз, и запомнил меня как живую, пылкую, кокетливую девушку, образ которой не стерся даже после многолетней разлуки. Когда Верлан вернулся в наши края, слух о моей набожности как раз вошел в полную силу; и он лично захотел поглядеть на эту мнимую перемену. Он увидел меня в церкви и тотчас же последовал туда за мной якобы из простого любопытства.

Хоть я и строила из себя неприступную монашку, это не мешало мне с любопытством разглядывать тех, кто меня окружал. Я заметила Верлана, и его вид сразу же воскресил во мне все пылкие чувства, которые я испытывала к нему. Я покраснела при виде мужчины, некогда оказавшемся свидетелем моей слабости, а затем покраснела еще больше, не в силах скрыть от него, что более чем готова совершить эту ошибку еще раз.

Верлан возмужал. Возраст смягчил присущую ему живость, сделав его красоту еще более хищной. Его присутствие воспламенило меня. Я не могла сдержаться и то и дело поглядывала на него, и каждый раз сталкивалась с его взглядом, пристальным и нежным. С тех пор, как я увидела Верлана, я изо всех сил пыталась держать себя в руках. Но одно его постоянное присутствие очень скоро привело меня в такое исступление, что я не могла больше скрывать чувства, бушевавшие в моей душе. И, конечно же, молодой человек понял, как я недовольна его медлительностью. Он не стал больше ждать, и подкараулив меня на выходе из церкви, последовал за мной в темный и безлюдный переулок, по которому я собиралась идти.

— Прелестная Моник, — сказал он, остановив меня, — может ли мужчина, некогда имевший счастье познакомиться с вами и заслуживший ваш гнев, предстать перед вами, избежав повторения той же сшибки? Если самое искреннее раскаяние в состоянии искупить мой грех, вы не должны гневаться на меня!

Его голос дрожал. Я сжалилась над ним и сказала, что галантному мужчине должно забыть о прегрешениях неопытного юноши.

— Вы не знаете всех моих грехов, но отпускаете их мне? — спросил он с улыбкой. — Я как никогда нуждаюсь в этой доброте, ибо способен на новый грех.

Он замолчал, и, хотя я прекрасно его поняла, заметила, что не представляю, в каком новом грехе он хочет мне сознаться.

— В грехе обожать вас, — отвечал он, припадая губами к моей руке, которую я не в силах была отнять.

Мое молчание ясно дало ему понять, что я легко прощу ему этот новый грех. Однако опасаясь слишком раскрыться перед ним на первом же свидании, я была вынуждена уйти, обрадованная признанием в любви, уже предвосхищенной моей любовью.

Я полагала, что, если чувства Верлана искренни, ему будет легко придумать повод для новой встречи. Он же догадался о причине моего отступления и не стал настаивать, чтобы не рассердить меня. Он улыбнулся мне, но глубоко вздохнув, позволил мне уйти. В глубине души я тоже разочарованно вздыхала.

Что дальше? На втором свидании я призналась ему в ответном чувстве, и он принял решение просить у моей матери моей руки. Мать ему отказала. Я была в отчаянии и только влюбилась в него еще сильнее. Верлан также был сильно удручен. Это сватовство оказалось очень неосторожным действием с нашей стороны, и оно навсегда лишило нас надежды быть вместе. Более того, моя мать сама хотела соблазнить Верлана. Я поняла это, когда она при мне стала на все лады расхваливать его. Из-за своей ложной набожности, я не могла напрямик спросить у матери, почему же она отказала мужчине, которого считала настолько совершенным. Итак, я стала печальной жертвой набожности и любви и была вынуждена скрывать свою боль, сохраняя на лице маску безразличия, что делало мои страдания еще более ужасными. Я не могла им сопротивляться. Я злилась на свою мать, на саму себя, и была готова на любые выходки. Никто не подозревал, что мы встречаемся с Верланом каждый день, ибо мы больше не могли жить без друг друга.

Можешь не верить, но какое-то время я даже находила в себе силы не поддаваться его уговорам и не прибегать к единственному средству, способному образумить мою мать. Однако Верлан был моей самой заветной мечтой, поэтому, растроганная слезами возлюбленного, охваченная страстью, я наконец решилась ему отдаться. Мы согласовали день, час и средства.

В предвкушении наслаждения, я полностью отдалась своей страсти и думала лишь о том, какое блаженство буду вкушать вместе со своим возлюбленным. Самый грязный притон показался бы мне райским уголком, если бы я оказалась там с Верланом. Наступил заветный день, я приготовилась бежать из отчего дома и упасть в объятия своего милого. Я уже собиралась уходить, как вдруг меня что-то остановило. Не замечая, сколь гибелен путь, казавшийся мне усыпанным розами, я уже сделала первый шаг, но, оказавшись на самом краю бездны, ужаснулась. Удивленная, я отпрянула, досадуя на свою трусость. Я попыталась победить свои сомнения, заглушить здравый смысл, но он крепко держал меня. Я сдалась и была вынуждена вернуться к себе.

Я рыдала не переставая. Пораженная собственной трусостью, я вновь попыталась набраться храбрости, уговаривая и подбадривая себя. Моя душа пребывала в таком подавленном состоянии, что его можно сравнить лишь с отчаянием, охватившим меня вчера перед встречей с тобой. Однако время шло, и нужно было что-то решать. Что мне делать? Увы, в своем плачевном состоянии я не могла ни о чем думать. И в этот момент меня словно озарил луч света, моментально вернувший мне спокойствие. Я нашла средство быть вместе со своим возлюбленным и отомстить матери, которой всегда были безразличны мои чувства и желания. Увы, все эти предосторожности лишь оттягивали мое погружение в пучину, в которой я так боялась сгинуть. Возможно, будь я более счастлива в своем собственном странном мире, существовавшем лишь ради исполнения велений моего сердца, ради основ моей любви, ради любимого мужа, я не была бы рабыней этих глупых приличий, не знала бы принуждения! А может быть, я заблуждаюсь? Ведь в этом странном мире у меня осталось бы то же горячее сердце, та же страсть к любви, и мой характер все равно погубил бы меня, как это на самом деле и случилось.

Итак, я подала Верлану условный знак, что не смогла осуществить наш план. Я собиралась рассказать ему все, что задумала, на ближайшем свидании, которое должно было состояться на следующий же день. Мы встретились в церкви. Он молча бросился ко мне, но на лице его отражалась вся буря испытанных им чувств. Я была потрясена видом возлюбленного.

— Любите ли вы меня? — спросила я его.

— Как я могу вас не любить! — воскликнул он, задохнувшись от отчаяния.

— Верлан, мой дорогой Верлан, я вижу боль в ваших глазах, мое сердце тоже разрывается на части. Но не сожалейте о малодушии, помешавшем нам раз и навсегда избавиться от нашей страсти, потому что именно отчаяние помогло мне найти средство сохранить нас друг для друга. Я спросила, любите ли вы меня, не потому, что сомневаюсь в вашей любви, просто я боюсь, что у вас не хватит сил предоставить мне единственное, способное уверить меня доказательство. Постойте, — продолжала я, видя, что он хочет что-то сказать, — я вижу, вы хотите упрекнуть меня, вы считаете меня несправедливой. Повторяю, я не сомневаюсь в вашей любви, вы не сомневаетесь в моей, но, увы, сколько мы еще сможем гореть в пламени этого безнадежного чувства, если моя жестокая мать отказывает нам в том, о чем мы ее просим? Ах, Верлан, разве заливающая мое лицо краска стыда не подсказывает вам, что за средство хочу я использовать?

— Дорогая Моник, — произнес Верлан, нежно прижимая мою руку к губам, — неужели ты наконец решилась воспользоваться тем предложением, о котором я столько раз безнадежно тебе твердил?

— Да, — ответила я, — вам не придется больше на меня сетовать. Нет больше смысла скрывать от вас силу моих желаний — они переполняют меня. Но чтобы мы могли обрести счастье, вам нужно сделать одну вещь.

— Говорите, — перебил он меня, — что нужно делать?

— Жениться на моей матери.

От удивления он лишился дара речи и, потрясенный, уставился на меня.

— Жениться на вашей матери? — наконец вымолвил он. — Моник, вы в своем уме?

— Мне жаль, — сказала я, разозленная его удивлением, — что я заговорила с вами об этом. По холодности, проявленной в ответ на предложение, стоившее мне стольких мучений, я вижу, какова на деле сила вашей любви. Ваше безразличие ясно дает мне понять, насколько вы недостойны моей страсти. О Небо! Могла ли я питать подобные чувства к человеку, чья трусость делает его недостойным их?

— Моник, — печально повторил он, — дорогая моя Моник, сжалься над своим возлюбленным! До чего ты хочешь его довести?

— Неблагодарный, — отвечала я, — когда я смогла преодолеть ужас, охватывающий меня при мысли видеть тебя в объятиях соперницы, когда, чтобы одержать верх над моей ужасной матерью, чтобы с легкостью предаться твоим желаниям, постоянно видеть тебя и получить сполна все твои ласки, я жертвую своей гордостью, приношу в жертву все самое дорогое, что же делаешь ты? Ты сомневаешься, когда я не обращаю внимания на уколы ревности и задыхаюсь от сожаления! Неужели у меня больше сил, чем у тебя? Нет, но в тебе нет столько любви.

— Ты победила, — сказал он. — Мне стыдно своей нерешительности; в столь пылких душах, как наши, не должно быть места сожалениям.

Обрадованная смелостью возлюбленного, я с трудом смогла вырваться из его объятий, найдя в себе силы отказать ему в изъявлении своей признательности, которую собиралась продемонстрировать лишь в день его свадьбы. Возможно, у меня не хватило бы сил ждать, если бы мою мать не одолела столь же пылкая страсть, как и моя. Верлан предложил ей руку и сердце. Счастливая кокетка, полагавшая, что все дело в ее прелестях, поспешила пожать плоды. Но предназначались они не для нее. Состоялась свадьба; радость, проявленная мной по этому поводу, не ускользнула от внимания моей матери, и она осыпала меня ласками, на которые я ответила взаимностью гораздо менее искренней. Мое сердце заранее предвкушало наслаждение любовью и местью. Появился Верлан, он был великолепен. Ожидаемое счастье воодушевляло все его поступки: малейшая улыбка, самые незначительные словечки — все меня радовало. Я едва могла сдерживаться, так и порываясь кинуться к нему в объятия. Среди суматохи он улучил момент и, приблизившись ко мне, спросил:

— Ради любви я сделал все, могу ли я что-нибудь сделать ради тебя?

В ответ я лишь выразительно взглянула на него и вышла из залы; он выскользнул следом. Все благоприятствовало нашему исчезновению.

Я вошла к себе в комнату, он вошел за мной, я бросилась на кровать, он упал на меня… Голос мой слабеет, я не в силах рассказывать дальнейшее. Избавь меня от описания испытанного мной блаженства. Одного слова будет достаточно, чтобы ты понял; ты единственный, кто может понять меня. О мать моя! — вскричала я среди наших занятий. — Как же дорого мне стоила твоя несправедливость!»

Мой возлюбленный был великолепен. Час, что мы провели вместе, показался нам одной минутой. Наконец силы оставили его. Подобно Антею, который, борясь с Геркулесом, должен был дотрагиваться до матери Земли, чтобы восстанавливать свои силы, мой возлюбленный, прикасаясь ко мне, пылко возобновлял свои атаки.

Нас уже довольно долгое время искали, даже стучали в мою дверь. Избегая подозрений, нам следовало разделиться. Верлан выскользнул в сад и притворился спящим на лужайке, где его, как было задумано, и обнаружили. Над ним стали смеяться, Верлан солгал, что у него закружилась голова и, дабы не мешать общему веселью, он вышел в сад, не сказав никому ни слова. Усталость от проделанных только что любовных экзерсисов придала ему несколько томный вид и как нельзя лучше подтвердила то, о чем он рассказал.

Не сомневаясь, что меня также будут искать и, заметив свет, выбивающийся из-под двери моей комнаты, не упустят случая проверить, у себя ли я, я отдернула портьеру, закрывавшую замочную скважину, и, услышав чьи-то шаги, опустилась на колени перед распятием. Это возымело тот эффект, на который я и рассчитывала: всем стало понятно, что даже общее веселье не способно отвлечь меня от моих обычных молитв. Этим я снискала себе новое уважение, не побоюсь сказать, даже некую разновидность поклонения. Наконец, приведя себя в порядок после любовных баталий, дабы на мой счет не возникло ни малейших подозрений, я присоединилась к компании и притворилась, что готова к развлечениям, самые сладостные из которых уже получила.

С тех пор как я придумала поженить моих мать и любовника, я старательно устраивала все так, чтобы мы могли с ним как можно больше видеться, и старалась предупредить все неожиданности, когда мы бывали вместе. Я удвоила свою набожность и требовала, чтобы во время моих молитв меня ни в коем случае не беспокоили. Я приучила домашних не стучать ко мне в дверь, если в ней не было ключа. Верлан, со своей стороны, приучил мою мать не требовать от него неотлучного нахождения возле нее. Он изобретал для себя всевозможные дела и ускользал ко мне в комнату. Таково было наше счастье — дитя принуждения и тайны, и даже спустя год нас не постигло разочарование, неизменно сопутствующее вольности желаний. Я считала, что так будет всегда, мне казалось, что никто в целом мире не сможет нам помешать. Но одно происшествие положило конец моим заблуждениям.

Однажды я встретила юную особу, которую уже встречала раньше. Я спросила, что она делает в этом городе, и она сказала. Я предложила ей место горничной в своем доме. Но, святой отец, перед вами я не могу притворяться. Я уже не раз становилась жертвой собственной скрытности. Знай же, что моей горничной стал никто иной как Мартен, о котором ты должно быть уже знаешь из рассказов Сюзон.

Мы не виделись с тех по, как его изгнали из монастыря. Он был по-прежнему красив и очарователен, его подбородок едва покрылся нежным пушком, но и он доставлял мне немало забот, поскольку его приходилось подстригать. Для всех Мартен был милой служанкой по имени Жавотта, и лишь для меня он был мужчиной.

Я рассказала Мартену о своей связи с Верланом. Он был счастлив помочь мне, и ничего не имел против, чтобы делить меня с кем-то. Я была очарована его услужливостью и еще раз оценила его мужскую силу. Время между ними я распределяла так — Верлану были предоставлены дни, а Мартену доставались ночи. Ни один смертный не был, вероятно, счастливее меня, но блаженство не может быть вечным, а расплата в конце неизбежна.

Я уже говорила, что Мартен с виду очень походил на прелестную девушку. И вот неблагодарный Верлан… Хотя как я могу называть его неблагодарным? Я ведь первая стала ему изменять, и, хотя он не знал о моей неверности, я все равно чувствовала себя преступницей. Так вот, Верлан прельстился красотой моей мнимой горничной и вознамерился сделать ее своей любовницей. Я же так утомлялась ночью, что днем даже не замечала, что наши с Верланом забавы утратили прежнюю пылкость. Период воздержания незаметно возрастал: Верлан все чаще находил столь правдоподобные оправдания своему отсутствию, что я и дурной мысли не допускала. Иногда бывало, что я уже злилась на него, но он приходил, улыбался мне, целовал, и мой гнев испарялся без остатка. Тем более, что день отдыха придавал мне больше страсти ночью. Верлан же дошел до того, что убедил меня, что его отлучки необходимы в интересах нашего счастья. Я согласилась с ним, и неутомимому Мартену пришлось трудиться и днем.

И вот настал этот злосчастный день, о котором я не могу вспоминать без содрогания. Я заперлась наедине с Мартеном и беспрепятственно предаваясь любви, мы не слышали ничего, кроме зова собственной плоти. Я лежала на кровати, обнажив грудь, задрав юбки и раздвинув ноги, ожидая, чтобы Мартен показал мне все, на что способен. Он был голым и, зажав ногами мою правую ногу, одной рукой ласкал мне грудь, а другой — мои бедра. И в тот самый момент, когда его руки и губы уже разожгли мой пыл, неожиданно вошел Верлан, у которого неожиданно выдался свободный день. Мы оцепенели, и он успел закрыть дверь и броситься к нам, прежде чем испуг позволил нам переменить позу.

— Моник, — сказал Верлан, — я не осуждаю тебя за твои игры, и наверное ты как никто другой сможешь понять меня. Я люблю Жавотту и чувствую в себе достаточно сил удовлетворять вас обеих.

Он притянул к себе Мартена, заключая его в объятиях и недолго думая сунул ему руку между ног. И, конечно, обнаружил там сюрприз! Он все еще держал Мартена в объятиях, но какой взгляд у него был при этом, как зло он смотрел на меня! Он не решился обратить свой гнев против слабой женщины и обрушил его на того, кто так долго его дурачил. Его любовь вмиг обернулась дикой яростью, он безжалостно избивал несчастного Мартена, тем самым поражая меня в самое чувствительное место.

Я бросилась между двумя соперниками.

— Прекратите! — закричала я, обнимая Верлана. — Мой дорогой Верлан, во имя нашей любви, во имя наших чувств, пощадите его! Будьте снисходительны к его слабости, будьте чувствительны к моим слезам!

Он остановился, но теперь разозлился Мартен, который пришел в себя за время короткой передышки. Схватив шпагу Верлана, он бросился на соперника. На этом я не выдержала и убежала по потайной лестнице, чтобы укрыться здесь. Остальное ты знаешь.

Моник не выдержала и зарыдала.

— Увы! — воскликнула она. — Как теперь мне жить?

— Ты будешь гораздо счастливее, чем прежде, — ответил я. — Уверяю тебя, дорогая Моник, даже если ты потеряла свой источник наслаждения, вскоре ты найдешь новый, может еще и получше.

Я понимал, что не смогу долго скрывать Моник у себя в комнате, ибо опасность разоблачения была велика. И я решил, что наилучшим решением будет отвести ее в купель. Я даже не стал говорить ей об этом, надеясь приятно ее удивить. Я не боялся обещать девушке слишком многое, уверяя, что изведанные ей доселе наслаждения — всего лишь прелюдия к тем, которые ее ожидают. Подобное место как нельзя лучше подходило для такого темперамента, как у нее.

— Милый друг, — сказала она, обнимая меня, — не покидай меня. Скажи, могу ли остаться с тобой? Твой ответ решит мою судьбу. Если я тебя потеряю, то буду бесконечно несчастна.

Я заверил ее, что мы никогда не расстанемся.

— Я только об одном прошу, — добавила она, — прости меня ради той любви, единственным предметом которой ты отныне являешься.

Я понял, о чем она хотела бы попросить, и заверил ее, что непременно разузнаю, что случилось с ее возлюбленными и много ли шуму наделало ее исчезновение. Оставив девушку у себя в комнате, я вышел, пообещав скоро вернуться.

Я помчался в город, расспрашивая повсюду, нет ли каких новостей. Оказавшись поблизости от дома, где жил Верлан, я осмотрелся. Но все было тихо, и я рассудил, что вся суматоха ограничилась бегством Моник, и его постарались скрыть от публики. Я поспешил обратно, чтобы как можно быстрее поведать эту новость моей прихожаночке. Я уже входил в монастырь, как вдруг заметил одного нашего прислужника, подбежавшего ко мне со словами, что его преподобие отец Андре приказал ему ждать меня, чтобы передать мне письмо и небольшой мешочек денег, в котором я обнаружил около двадцати пистолей. Я решил, что святой отец хочет обременить меня каким-то поручением, изложенным в письме. Открыв его, я прочитал следующее:

«Ваша тайна раскрыта. Несмотря на предосторожности, предпринятые вами, чтобы скрыться, вы навлекли на себя подозрение. В ваше отсутствие дверь вашей комнаты открыли и обнаружили там сокровище, которое вы не желали делить с вашими братьями. Эту особу схватили и отвели к купели. Вы знаете монахов. А теперь бегите, спасайтесь под страхом тюрьмы, попав в которую, вы не освободитесь до конца своих дней».

Если бы в этот момент мне под ноги ударила молния, она поразила бы меня меньше, чем содержание этого письма. Меня охватило смертельное уныние, и я пришел в себя лишь для того, чтобы ощутить тяжесть обрушившегося на меня удара.

— О Небо! — вскричал я. — Как такое могло произойти? Должен ли я отдаться в руки кучки дикарей? Или мне следует бежать? Несчастный, и ты еще колеблешься! Конечно, бежать! Но куда? Где я спасусь от их гнева?

И тут я вспомнил про дом Амбруаза. Он предстал в моем воспаленном мозгу единственным верным средством спасения от грозящего мне узилища. Я принял отважное решение, которое благодаря предусмотрительности отца Андре оказалось весьма своевременным и позволяло мне ускользнуть от преследований монахов.

Покидая город, в котором я провел столько безмятежных счастливых дней, полных блаженства, я не мог сдержать горьких слез. Я начал было оплакивать Моник, но потом вспомнил о ее участи и осушил слезы. Раздираемый сожалениями, подавленный разочарованием, я направлялся к Амбруазу, решив, что задержусь у него лишь на одну ночь, а на следующее же утро отправлюсь в Париж, чтобы найти там дело, способное возместить мне потерянное поприще.

Едва, подобно апостолу, отряхнув с башмаков пыль своей неблагодарной родины, я вновь пустился в путь с белым посохом в руке. Я шел только по ночам, чтобы никому не попасться на глаза, и спустя несколько дней прибыл наконец в столицу Франции.

Я полагал, что теперь могу не бояться преследований монахов. Денег в мешочке, врученном мне отцом Андре, и того, что я получил от Туанетты должно было хватить на первое время. Я планировал попытаться получить пост педагога, пока фортуна не предложит мне чего-нибудь получше. У меня были некоторые полезные сведения, касательно Парижа, но в моем нынешнем положении использовать их было опасно.

В надежде на получение приличной должности я поменял у старьевщика свое деревенское платье на более достойную одежду. Я был счастлив распроститься с монашеской рясой, а заодно решил проститься и с сопутствовавшими ей наклонностями. Глодавшая меня черная тоска позволяла надеяться, что я уже победил свои дурные черты или что, по крайней мере, легко смогу одержать над ними верх. Я бы даже поклялся в этом, мне в те дни страсть как хотелось в чем-нибудь поклясться. Это мне, человеку, которого не могли удержать самые крепкие связи.

Как же слаб человек! Сегодня он воин в каске, а завтра монах в клобуке. Он падает с первым ударом, вертясь при любом ветерке. И я пал. И надо сказать от толчка совсем не сильного, поскольку меня толкнула под локоть какая-то плутовка, сказавшая:

— Господин аббат, не хотите чего-нибудь вкусненького?

— Двойную порцию, — не задумываясь ответил я, подчиняясь инстинктам.

Мой здравый смысл тотчас же забил тревогу, но деваться было некуда: я уже ввязался в авантюру.

Мы вошли в глухой темный коридор, и я тысячу раз думал, что вот-вот сверну шею на кривой лестнице, спотыкаясь на каждом шагу на скользких и неровных ступенях. Моя провожатая держала меня за руку. Хочу признаться, что в такой ситуации я оказался впервые, а потому не мог сдержать дрожи, которую моя провожатая сочла за любовный трепет. Она наверняка высмеяла бы меня, узнай истинную причину моего состояния. Наконец мы приблизились ко входу в храм. Постучали. Старуха, древнее Кумской сивиллы, приоткрыла дверь.

— Мой драгоценный, — прошамкала она, — пока занято. Подожди минутку, поднимись повыше.

Подняться повыше было весьма затруднительно, разве что вознестись на Небеса. Дверь, придерживаемая ее рукой, закрылась, а потом сама собой открылась. Я хотел уже ретироваться, чтобы не дай бог не встретиться с кем-нибудь и не вызвать подозрения в непорядочности. Но меня удержала приобретенная с годами выдержка.

Оказавшись сам по себе в ужасном месте, на краю земли, в незнакомой компании, я внезапно ощутил леденящий ужас. Я как бабочка к огню стремился к опасности, но достигнув ее понял, каким был дураком. «Воспользуюсь-ка я этим моментом просветления и унесу подобру-поздорову ноги», — сказал я себе. Но нечто более мощное, нежели здравый смысл, остановило меня, словно я вдруг оказался на берегу бескрайнего моря. Я бросился вперед и тут же замер. Неужели Небо дает нам предчувствие того, что должно с нами произойти? Несомненно, именно это я и испытал. В тот момент, когда злополучная дверь открылась, и я двинулся навстречу своей гибели, ощущение радостного предвкушения наполнило мое сердце.

Я робко подошел к шатающемуся столу, на котором тускло горела лампа, не говоря ни слова, уселся на стул и закрыл глаза рукой, словно пытаясь скрыться от только что атаковавших меня размышлений. Ко мне подошла дьявольская сборщица пожертвований, и я протянул ей первую монету, выпавшую у меня из рук. Она поблагодарила с любезностью, совершенно не вязавшейся с ее видом. Не обращая внимания на то, что она бормотала, я продолжал предаваться своим горестным размышлениям. Мой печальный вид никак не вязавшийся с храмом удовольствия, удивил старую сивиллу, и она приблизилась ко мне, желая узнать причину моего горя. Я грубо оттолкнул ее, она принялась жаловаться.

— Оставьте его, сударыня, — вдруг сказала ей молодая девица, — человек имеет право на горе.

Звук этого голоса, показавшегося мне таким знакомым, вдруг глубоко отозвался в самой глубине моего сердца. Внезапная дрожь охватила все мое тело, я не мог поверить, боялся обмануться, даже просто посмотреть туда, откуда доносился этот дорогой мне голос. Я зажмурился, пытаясь вернуться к прерванным размышлениям. Но через мгновение, отбросив все свое безразличие и желая все прояснить, я открыл глаза, вскочил и бросился к нему, к этому голосу.

О боги! Это была Сюзон!

Хотя с возрастом она изменилась, ее дорогие черты были навеки запечатлены в моем сердце. Я не мог не узнать ее. Я упал в ее объятия, не имея сил говорить, слезы брызнули из моих глаз, моя душа оказалась на кончиках губ, готовая слиться с губами Сюзон.

— Дорогая сестра, — прошептал я, — ты не узнаешь своего брата?

Она вскрикнула и лишилась чувств.

Тут же прибежала встревоженная старуха, чтобы помочь Сюзон, но я оттолкнул ее. Я припал к губам моей дорогой сестры, желая огнем своих поцелуев вдохнуть в нее жизнь, прижал ее к груди, оросил ее лицо своими слезами. Наконец она приоткрыла влажные от слез глаза.

— Оставь меня, Сатюрнен, — прошептала она, — оставь несчастную!

— Дорогая сестра! — вскричал я, — неужели мой вид внушает тебе ужас? Ты отказываешь мне в поцелуях и ласках?

В ответ на мои упреки она выказала самые живейшие признаки радости. Ее лицо осветилось счастьем, не исчезнувшим даже при виде старухи, которой я дал еще одну монету, чтобы та принесла нам ужин. В тот миг я готов был отдать все. Я нашел Сюзон, а значит я сказочно разбогател.

Подали ужин, а я все не выпускал Сюзон из объятий. Мы с ней так и не смогли произнести ни слова, даже не пытаясь узнать, каким образом каждый из нас оказался так далеко от наших родных мест. Мы лишь смотрели друг на друга, и в наших глазах отражались наши души. Мы захлебывались слезами радости и печали — лишь два этих чувства владели нами. Наши сердца были столь полны, умы столь поглощены встречей, что наши языки словно сковал лед. Мы вздыхали. Если мы и открывали рот, то лишь для того, чтобы произнести несколько бессвязных слов. Нас целиком охватило счастье.

Наконец я прервал молчание.

— Сюзон! — воскликнул я, — моя дорогая сестра, наконец-то я нашел тебя! Само провидение направило меня сюда! Но что это за место? О Святые Небеса!

Она печально вздохнула и начала свой рассказ.

— Ты видишь перед собой несчастную, испытавшую все превратности судьбы, ставшую объектом ее нападок и насмешек. Несчастную, которая вынуждена предаваться разврату, отвергаемому ее рассудком, ненавидимому всем ее сердцем, но продиктованному суровой необходимостью. Ты, верно, хочешь узнать, как я дошла до такого жалкого существования? Да, другого названия той жизни, которую я веду с тех пор, как тебя потеряла, и придумать нельзя. Мне не стыдно раскрывать перед тобой мои прегрешения, больше всего мне хочется излить свою боль у тебя на груди, поэтому я не утаю от тебя ни одного из своих грехов.

Скажу сразу, что причиной всех моих несчастий стал именно ты. Однако и мое сердце виновато не меньше, оно одно углубило ту пропасть, в которую я погрузилась. Я всегда любила тебя. Помнишь ли ты те счастливые часы, когда ты с детской наивностью описывал мне свою зарождавшуюся страсть? В эти минуты я тебя обожала. Рассказывая тебе о похождениях сестры Моник, открывая свои самые сокровенные тайны, я хотела воспламенить твое воображение, хотела тебя просветить. Как счастлива я была, заметив, что мой рассказ производит на тебя должный эффект! Я была свидетелем твоих встреч с мадам д’Инвилль. И каждая ласка, которую ты ей дарил, словно ножом пронзала мое сердце. Когда я привела тебя в свою спальню, меня пожирал любовный огонь, но ты так и не смог его погасить. Так и начались все мои несчастья.

Ты никогда не задумывался, что же за шум так помешал нам тогда? Это был аббат Филло, мерзавец, явившийся из самого ада на мою погибель. Он питал ко мне самые пылкие чувства, которые вознамерился удовлетворить. Чтобы совершить задуманное он решил заблаговременно спрятаться в алькове моей кровати, а когда ты убежал, он поспешил занять твое место. На горе мне, он воспользовался тем, что я от испуга потеряла сознание! Он делал со мной все, что хотел. Я пришла в себя от удовольствия, введенная в заблуждение своей страстью, я полагала, что это ты, мой дорогой Сатюрнен. Я неистово ласкала монстра, а узнав его, стала осыпать его упреками. Когда он вздумал вернуть мое расположение ласками, я с ужасом его оттолкнула. И он пригрозил рассказать мадам д’Инвилль, чем мы тут хотели с тобой заняться. Это было то же оружие, которое я планировала использовать против этого мерзавца. А теперь он обернул его против меня. Он угрожал мне, и в результате я была вынуждена уступить. Я отдалась мужчине, которого презирала, а тот, кого я обожала, был вырван из моих объятий.

Вскоре я почувствовала, что моя опрометчивость принесла горькие плоды. Я скрывала свой стыд так долго, как только могла, но вскоре молчать стало уже невозможно. Я обратилась к аббату Филло, который к тому времени уже утешился в объятиях мадам д’Инвилль. Но больше мне не к кому было идти, и я рассказала ему о своем состоянии. Он притворился, что озабочен этим, и предложил отвезти меня в Париж, уверяя меня, что это наиболее удачное разрешение моих затруднений. Он сказал, что в благодарность за услуги ему будет достаточно, если я примирюсь с тем, что он мне их оказывает. Мне же в то время было важно только одно — поскорее оказаться подальше от дома, и желательно в таком месте, где я могла бы избавиться от своего бремени. Я рассчитывала, что воспользуюсь его помощью лишь для того, чтобы потом устроиться горничной к какой-нибудь даме. Обманувшись его обещаниями, я согласилась уехать вместе с ним и путешествовать в костюме аббата.

Во время нашего путешествия он стал оказывать мне знаки внимания, но я все еще верила, что он выполнит наш уговор. Где мне было знать, какое подлое коварство таилось под столь обманчивым внешним обликом!

Несчастье произошло, когда мне оставалось буквально одно лье до Парижа. Толчки кареты вырвали плод из моей утробы, и я произвела на свет постылое доказательство презренной страсти. Все души смеялись над этим «чудом», а мой гнусный компаньон тут же испарился, оставив меня с моей болью и унижением. Меня спасла одна дама. Посочувствовав моему положению, она наняла карету и отвезла меня в Париж, в центральную больницу. Ее помощь вырвала меня из лап смерти, но лишь для того, чтобы ввергнуть в нужду. Возможно, тут бы и пришел мне конец, если бы я не свела знакомство с одной девицей, занимавшейся той же профессией, которой я занимаюсь сейчас. И за неимением других средств к существованию, я встала на этот скользкий путь.

Вот и вся история твоей бедной Сюзон. Моя жизнь была не более чем бесконечной вереницей огорчений. И даже если сердце мое наполнялось радостью, то лишь для того, чтобы в следующей миг я почувствовала, как печальна и беспросветна моя жизнь. Есть ли конец моим несчастьям? Но нет! Теперь, когда я нашла тебя, я не должна больше жаловаться! А теперь, мой дорогой брат, удовлетвори и ты мое любопытство. Ты ушел из своего монастыря? Какими судьбами ты оказался в Париже?

— О, я попал сюда не менее злосчастным образом, — отвечал я, — и благодаря твоей лучшей подруге!

— Неужели она жива, моя лучшая подруга? — улыбнулась она. — Ты ведь говоришь о сестре Моник, верно?

— О ней самой, — подтвердил я. — Но мой рассказ займет слишком много времени. Давай сначала поужинаем.

Я пододвинул к Сюзон самые изысканные блюда, но желание остаться с ней наедине и ее нетерпение поскорее узнать о моих приключениях, торопили нас поскорее выйти из-за стола. Мы вновь уединились в ее комнате и устроились на кровати столь же убогой, как прочая обстановка этого притона, никогда еще не служившего пристанищем столь нежным любовникам. Я усадил свою дорогую сестру на колени и прижавшись к ней лицом, рассказал то, что мне довелось испытать после отъезда от Амбруаза.

— Значит, мы больше не брат и сестра! — воскликнула она, выслушав мой рассказ.

— Не стоит жалеть о родстве, дающемся кровью и редко идущем от сердца, — сказал я. — Пусть я больше не могу называть тебя сестрой, ты всегда будешь моей дорогой Сюзон, навсегда останешься кумиром моего сердца. Милый друг, — продолжал я, обнимая ее со всей нежностью, — давай забудем наши горести и начнем жизнь с начала, прямо сегодня, в день, который вновь нас соединил.

Сказав это, я жарким поцелуем припал к ее груди. Я уже засунул руку ей под юбку и был готов опрокинуть ее на кровать…

— Постой! — воскликнула она, отталкивая мои руки. — Остановись!

— О, жестокая! Какие еще жертвы должен принести я судьбе, если ты отвергаешь доказательства моей любви?

— Твои желания я могу расценить только как преступные, поэтому тебе придется отказаться от них. Обуздай свою страсть, а я подам тебе в этом пример.

— Ах, Сюзон! — сказал я. — Ты верно совсем разлюбила меня, раз советуешь мне обуздать мои желания как раз в тот момент, когда ничто не может помешать нашему счастью!

— Ничто не может помешать нашему счастью? — повторила она. — Ах, как же ты ошибаешься!

Тут только я заметил, что она плачет. Я потребовал объяснить, в чем причина ее слез.

— Ты хотел бы разделить со мной мою горькую участь? Но если бы ты хотел, разве я могу быть столь жестока, чтобы позволить тебе это?

— И ты думаешь, что столь слабый довод меня убедит? — заметил я. — С тобой, Сюзон, я готов разделить даже смерть, мне ли бояться разделить твои несчастья?!

Я тут же повалил ее на постель и постарался доказать, что не боюсь опасности.

— Ах, мой Сатюрнен, — воскликнула она, — ты погибнешь!

— Я погибну, упоенный любовью, но моя жизнь в твоих руках.

Наконец она сдалась, и я перешел в наступление. Не стану описывать охватившие нас чувства. Их можно сравнить разве что с чувствами свидетелей жертвоприношения Ифигении или с той глубокой болью, словно вуаль покрывавшей лицо Агамемнона, — страданием отца, видящего, как проливают его кровь, как приносят в жертву его родную дочь. Я хочу, чтобы вы, дорогой читатель, сами вообразили себе произошедшее. Тем, кто на себе испытал превратности любви, и кто, в конце концов, увенчал свою страсть воссоединением с ее предметом, я хочу сказать — вспомните о своих чувствах, заставьте ваше воображение работать. Хотя вы все равно не сможете даже отдаленно представить то наслаждение, которое испытал я. Но что за демон разрушает мое спокойствие, подкидывая мне воспоминания, давно омытые мной кровавыми слезами? Довольно! Иначе я умру от боли!

Мы не заметили, как пролетела ночь. В объятиях Сюзон, которые не разомкнулись даже во сне, я позабыл о своих горестях, позабыл о целом мире.

— Мы никогда не расстанемся, мой дорогой брат, — сказала она.

— Я бы никогда не нашел более нежной и страстной возлюбленной.

Я дал ей слово, что навсегда останусь с ней. Я поклялся ей в этом, и — увы! — мы расстались, чтобы никогда больше не свидеться. Гроза уже была готова грянуть над нашими головами, самым грубым образом срывая любовный флер с наших глаз.

Вбежала испуганная девушка.

— Спасайтесь, Сюзон! — кричала она, — спасайтесь, уходите потайной лестницей!

Мы удивились и хотели было подняться, но было поздно! В комнату ворвался свирепый страж порядка. Сюзон растерялась, задрожала и бросилась было ко мне в объятия, но пристав схватил ее прежде. О Небо! Я рассвирепел, как зверь! Ярость придала мне сил, отчаяние сделало меня непобедимым. Я схватил каминную подставку для дров, готовый воспользоваться ей как оружием, и бросился на пристава.

— Сатюрнен! Остановись!

Я ударил его. Поганый похититель Сюзон упал к моим ногам, а пристав кинулся ко мне. И как я не защищался ему удалось скрутить меня. Меня связали и кое-как прикрыв чем-то из моей одежды, бесчеловечно вышвырнули на лестницу.

— Прощай, Сюзон, — успел воскликнуть я. — Прощай, моя Сюзон, прощай!

А потом я ударился головой о ступеньку и потерял сознание.

Наверное на этом мне стоило бы завершить историю моих злоключений. Дорогие читатели, если в вашем сердце есть хоть немного сострадания, оставьте свое любопытство, не читайте дальше, пожалейте меня! Впрочем к чему теперь эта жалость, ведь скорбь всю мою жизнь одерживала верх над блаженством. Разве недостаточно я проливал слезы? Ступив на борт корабля, я все еще боюсь кораблекрушения. Читайте дальше, и вы узнаете об ужасающих последствиях разврата. О, как же счастливы люди, миновавшие столь дорогой расплаты!

Я пришел в себя на убогом ложе госпиталя для нищих. Мне сказали, что я нахожусь в Бисетре, и при задержании пострадала самая драгоценная часть моего тела.

Мне ничего не оставалось, как безропотно принять эту новую кару небес: «Сюзон, — мысленно обращался я к любимой, — я скорблю о своей плачевной участи лишь потому, что и ты страдаешь от подобного несчастья».

Тем временем выяснилось, что мою болезнь можно вылечить лишь самыми кардинальными мерами — мне предложили сделать операцию, так как только она могла меня снасти. Стоит ли продолжать описывать это мучительное зрелище, да и что еще я могу вам рассказать? Я забылся бредом, который сочли предсмертной агонией. Если бы так и было! Я был бы счастлив! Но вскоре я очнулся от страшной боли.

Я дотронулся до того места, где болело сильнее всего. И о ужас! Я не был более мужчиной! Я закричал так страшно, что мой вопль достиг самых забытых уголков этого дома. Но прошло время, я пришел в себя и уподобившись Иову, покрытому струпьями и сидящему на прахе, смирился с болью и, покорившись Божественному промыслу, горько причитая в глубине своего сердца: «Deus dederat, deus abstulit».

Я ничего не желал, кроме смерти, у меня не было больше причин, чтобы радоваться жизни. Я желал бы забыть себя самое. Где теперь этот отец Сатюрнен? — говорил я себе, — где этот несчастный любимец женщин! Его больше нет. Жестокий удар лишил его лучшей части тела. Я был героем, а теперь что от меня осталось?.. Так умри же, несчастный, умри! Разве ты сможешь жить после такой потери? Ты теперь не более чем жалкий евнух.

Но смерть меня не слышала. Я выздоровел и окреп. Но из-за последствий болезни мне было отказано в службе, на которую я рассчитывал и к которой меня предназначали. Мне объявили, что я свободен.

— Свободен? — ответил я начальнику госпиталя, объявившему мне об этом, — а зачем мне нужна теперь эта свобода?! В том ужасном состоянии, в котором я нахожусь — это самое гибельное, что можно представить. Но, монсеньор, позвольте мне спросить вас о судьбе одной юной особы, вероятно, доставленной сюда в тот же день, что и я?

— Ее судьба счастливее вашей, — резко произнес он. — Она скончалась.

— Она умерла?! О Небо! А я еще жив! — Этот удар окончательно сломил меня.

Я был готов тут же расстаться с жизнью, но мой порыв предугадали и не позволили покончить с собой. Меня спасли от моего собственного гнева и, воспользовавшись только что выданной мне увольнительной, наставили на путь истинный, то бишь выставили вон.

Я шел ни жив ни мертв. Только слезы, непрестанным потоком лившиеся из моих глаз, свидетельствовали о том, что я все еще нахожусь на бренной земле. Я был на последней стадии отчаяния и ярости. В нищенском рубище, не представляя, какие еще испытания готовит мне жизнь, не ведая даже, куда я иду, я, отдавшись на волю Провидения, вышел из Парижа. Через некоторое время я вдруг увидел стены картезианского монастыря, в котором царил покой и уединение… И в моем измученном разуме вдруг сверкнул луч света.

— Счастливы смертные! — воскликнул я. — Вы, живущие в этом пристанище, свободном от непостоянства фортуны ваши чистые и непорочные души не ведают ужасов, терзавших меня!

Мысль о блаженном спокойствии живущих здесь монахов приободрила меня, и я решил присоединиться к ним. Я бросился в ноги настоятелю и растрогал его своими злоключениями.

— О сын мой, — сказал он, тепло обнимая меня, — доверьтесь Господу. Он привел вас в это пристанище после стольких крушений надежд, чтобы вы обрели здесь счастье, если можете.

Какое-то время я жил здесь безо всяких занятий, но вскоре мне стали давать небольшие поручения, и я постепенно дошел до должности привратника, под именем которого меня здесь и запомнили.

Именно здесь моя душа укрепилась в ненависти ко всему мирскому. Я покорно жду своего последнего часа, не желая смерти, но и не боясь ее. Одна надежда осталась в моем сердце — что, когда я покину эту юдоль скорби, на моей могиле выбьют золотую надпись:

HIC SITUS EST DOM BOUGRE FUTUTUS,

FUTUIT.