Через полтора года после моего возвращения из Аркалыка в Набережных Челнах состоялся суд по факту краж автомототранспорта устойчивой преступной группой, состоявшей из местных жителей братьев Дубограевых, Морозова и Сазонова. Все остальные лица, а именно скупщики заведомо краденого имущества, по данному уголовному делу так и не прошли, так как оказались гражданами теперь уже другого государства.

Написанная мною пояснительная записка в отношении Уразбаева Расиха так и осталась в материалах уголовного дела и не была озвучена судом.

Братья Дубограевы приговорены городским судом Набережных Челнов к шести годам лишения свободы.

Осужденный Морозов вскоре был амнистирован как участник войны в Афганистане. Сазонова освободили из зала суда — проведенный им срок в следственном изоляторе ему зачли отбытым по приговору суда.

Прошло чуть более пяти лет. События, происходящие в Казани, стали потихоньку стирать мои воспоминания об этом маленьком казахском городке. Союза уже не было, и я лишь изредка по телевидению слышал о событиях в этой бывшей республике СССР.

Однажды вечером в моем кабинете раздался междугородный звонок.

«Интересно, — подумал я, — кто бы мог звонить так поздно?»

Подняв трубку, я услышал полузабытый голос Лазарева Василия Владимировича.

— Привет, Абрамов, сколько лет сколько зим! Как дела, как твое драгоценное здоровье? — бодро говорил он. — Сколько мы с тобой не общались? Наверное, лет пять, если не больше. Я все ждал твоего звонка, думал, ты меня поздравишь с генералом, а от тебя ни слуху ни духу. Вот, решил сам тебя побеспокоить. Хотел сказать большое спасибо за то, что надел на мои плечи эти погоны.

— Василий Владимирович! Поздравляю вас! Где вы теперь, где вас искать? — искренне обрадовался я.

— Я уже давно вернулся в Академию МВД. Ты был прав, каждый должен заниматься тем, что умеет. Ну, ты, надеюсь, меня понял? Знаешь, мне до сих пор обидно за тебя, Абрамов. Тебе ж тоже должны были дать орден Трудового Красного Знамени, но потом что-то там наверху сломалось, и наградной лист завернули. Я слышал, что контора была против, ну и вышли они на руководство МВД, которое не стало из-за тебя портить с ними отношения. Ты, Абрамов, не переживай, все у тебя получится! Я верю в тебя, Абрамов!

В трубке раздались прерывистые гудки, и я медленно опустил трубку.

Обида, жившая где-то в глубине, словно раскаленное сверло вонзилась в мое сердце.

Я сел в кресло и, достав из сейфа бутылку водки, налил себе полстакана. И выпил один. Отодвинув стакан, подошел к окну и посмотрел на улицу. По улице, сплошь заставленной машинами, осторожно, стараясь не угодить под колеса движущихся автомобилей, шел молодой человек, опираясь на трость. Судя по его тяжким усилиям, у него не было ноги, он передвигался на протезе.

Я. взглянул на себя в зеркало. У меня — две руки, две ноги, два глаза, короче, все при мне. Вывод из этого только один — я должен быть счастлив уже потому, что у меня есть жизнь и есть здоровье. Это, наверное, больше, чем любая награда, которую мне могла вручить Родина. Я еще раз взглянул на себя и счастливо улыбнулся.

«Как хорошо, что ты еще можешь улыбаться и радоваться жизни! — сказал я себе. — Агафонов многое бы отдал, чтобы пожить еще на этом свете».

Я отошел от окна и сел в свое любимое кресло. И радовался в душе тому, что Родина заметила нашу работу, оценила наш труд. Кому-то присвоила генерала, кого-то наградила медалью. А мне досталась жизнь!

Да, меня забыли в приказе МВД, но это не говорит о том, что в этой победе не было, пусть маленькой, но моей доли. Она, конечно, была, и это хорошо знали люди, которые трудились рядом со мной.

Говорят, время лечит. Время стерло все — и обиды, и те события в далеком от меня Казахстане.

* * *

Ранней весной 1996 года я готовился к очередной командировке в город Мензелинск, где произошло убийство нескольких человек в одном из пригородных коттеджей.

Я вышел из здания МВД РТ и направился к ожидавшей меня машине. Вдруг где-то сзади мужской голос выкрикнул мою фамилию. Оглянувшись, я увидел перебегающего дорогу мужчину, в котором признал сотрудника КГБ Кондратьева.

— Здравствуй, Абрамов, — запыхался он. — Давно мы с тобой не виделись. Ты знаешь, я давно хотел тебе позвонить, пообщаться.

— Общайтесь, Виктор Степанович, — ответил я. — Общайтесь пока можно, а то я уезжаю сейчас в Мензелинск.

Мы спустились к Черному озеру и медленно пошли по аллее. Вокруг нас шумели дети, и мы, отойдя в сторонку, присели на свободную лавочку.

— Скажите, Абрамов, — спросил Кондратьев, — это вы направили конверт с пленкой на имя председателя КГБ? Я тогда на вас был сильно обижен, ведь вы могли мне все это рассказать, а не посылать по почте.

— Простите меня, Виктор Степанович, но я не понимаю, о какой пленке идет речь. Я не в курсе. Вы знаете, меня несколько раз вызывали ваши коллеги и с пристрастием спрашивали об этом. Я им, как и вам сейчас, ничего не смог объяснить. Не понимаю, почему это вас так волнует, ведь прошло пять лет! Помните наш разговор в Аркалыке? Вы тогда говорили со мной, как с мальчишкой, мол, в вашей системе не может быть случайных людей, в отличие от МВД. Я этот разговор хорошо помню, и поэтому не могу и не хочу отвечать на ваш вопрос.

Кондратьев сидел на лавочке обескураженный. Я видел, как было тяжело ему осознавать свое поражение в этой маленькой войне.

— Прощайте, Виктор Степанович, Бог даст, еще встретимся. Вот тогда, может, и поговорим по душам.