Зимой сорок первого — сорок второго года на Финском заливе балтийские моряки создали ледовую оборону. Участок, расположенный напротив Петергофа, охраняли бойцы стоявшей в Кронштадте 260-й (ранее 4-й) отдельной бригады морской пехоты.

Это были товарищи тех, кто не вернулся в октябре сорок первого из Петергофа.

У бригады был славный боевой путь. В нее входили опытные воины из отряда легендарного капитана Гранина, защищавшие полуостров Ханко, моряки, что бились на Невской Дубровке.

Саперы 260-й поставили минное поле. Шесть километров проволоки отмечали его границу.

Из льда были сооружены огневые позиции для пулеметов, 45-миллиметровых орудий, минометов. Телами своими, горячими комсомольскими сердцами закрывали подступы к Кронштадту моряки.

Каждые трое суток из Кронштадта на лед поочередно отправлялись роты 260-й бригады. Выходили вечером. Восемнадцать километров — по льду, в темноте, на ветру — шли пешком. Шинели надеты поверх ватных телогреек, под ушанкой — шерстяной подшлемник. Белые маскхалаты. У многих валенки. За плечами винтовки. На волокушах — топливо для печурок, продукты, боеприпасы…

В боевое охранение выходили по двое. Через четыре-пять часов сменившиеся отдыхали в поставленных на льду будочках. У каждого взвода своя будка, охраняемая часовыми. Разместиться в такой сторожке могло не более восьми человек. Бойцы с винтовками в руках, с лицами, багровыми от мороза, старались подсесть поближе к печке, погрузиться в короткую сладкую дрему, пока удар по плечу и возглас «Горишь!» не будили их.

Страшно человеку на светлом от лунного блеска льду.

Впереди, за фашистским минным полем, петергофский берег. Над ним желтые, зеленые ракеты, горящие, словно волчьи глаза…

У ледяных амбразур совершили свой подвиг комсомольцы Василий Сиротин и Алексей Федоров.

Возле позиции, где находились бойцы, появилась большая группа фашистов, шедшая со стороны Петергофа. Двое голодных, пытаемых холодом кронштадтских парней бились до последнего патрона, последней гранаты, но не пропустили фашистов. Когда моряки подоспели к друзьям на выручку, оба краснофлотца были смертельно ранены. За торосами лежали трупы сраженных ими врагов.

Ночь… Сливаясь со льдом, навстречу друг другу шагают два бойца. Если впереди появится кто-либо, следует окрик: «Стой! Пропуск!» Нет ответа — огонь! Один остается для прикрытия позиции, другой должен незамедлительно предупредить своих.

…Но вот занимается день. Теперь бойцы обороны лежат прижавшись ко льду.

Над заливом появляются «мессеры». Артиллерийские обстрелы Кронштадта, ответный огонь фортов.

Огонь и лед!

Иногда внезапно наступает оттепель. Тогда бойцы лежат на подтаявшем снегу, в воде. Халаты обледеневают… А потом вновь шуга, ветер. И снова ночь, тревожная, холодная…

Но еще более опасное и трудное доставалось на долю разведчиков. Недаром в разведывательную роту отбирали только старослужащих, закаленных огнем. Костяком разведроты бригады были всю войну гранинцы.

…В темную, просвистанную балтийским ветром ночь посты ледовой обороны были предупреждены: сегодня пройдут к Петергофу разведчики.

На лыжах, в маскхалатах, как привидения, пронеслись они, низко пригнувшись, по только им известным тайным проходам. Синевато-белые тени пропали, слившись с сумеречным льдом.

Вдруг шедшему впереди послышался то ли стон, то ли плач. Через несколько минут моряки увидели, что с места сдвинулся маленький холмик. Изготовив автоматы, разведчики окружили сугроб.

— Кажется, человек! Мальчик!

Он был без сознания.

Для того чтобы понять, каким образом мальчик попал на лед залива, необходимо вернуться к событиям, происходившим после неоднократных, но безуспешных попыток узнать о судьбе бойцов десанта, высаженного в Петергоф.

Ранним декабрьским утром наши передовые посты пропустили со стороны Ораниенбаума на «ничейную» полосу двух человек. Один из них был разведчик-балтиец Расторгуев. Другой — тринадцатилетний юнга, воспитанник экипажа эсминца «Страшный» Юра Грязев.

Расторгуев, сам родом из Петергофа, и его юный спутник были в гражданской зимней одежде. Они должны были пройти за линию фашистской обороны.

Ночь разведчики провели на окраине Нового Петергофа, в полуразрушенном сарае. На рассвете, сгорбившись, стараясь казаться незаметными, они направились в город.

Петергоф тонул в глубоких снегах. В разбитые окна домов врывался ветер.

Расторгуев торопился: он хотел побывать на улице Аврова, где жила его мать. Сын еще не знал, что к тому времени все население было угнано из Петергофа.

Разведчики не дошли до намеченного дома. Откуда-то из-за угла разбитого, мертвого квартала на них вышел немецкий патруль. Морякам не поверили, что они беженцы…

И все-таки они встретились с теми, кого искали. Правда, это произошло совсем не так, как хотелось того смельчакам.

Избитых во время допроса, но не открывших, кто они такие, Расторгуева и Юрия Грязева втолкнули в подвал гестапо. И там они увидели лежавших на соломе израненных балтийских моряков.

Юрий Михайлович Грязев — сейчас аппаратчик одного из ленинградских научно-исследовательских институтов — хорошо помнит изнуренного матроса с забинтованной головой.

Расторгуев не мог, не имел права рассказывать о себе и Юре, но по каким-то неуловимым приметам пленные, вероятно, догадались, откуда они.

Лежавший рядом с Расторгуевым спросил:

Вы кто?

— Местные мы. С братишкой за вещами пришли к себе домой, да вот и попались.

— А мы, — сказал парень с гордостью, — из Кронштадта. Десантники. Слыхал, может, какой бой вели мы здесь? Немного нас уцелело. Большинство там осталось. — Он показал рукой на зарешеченное окошко, за которым простирался заснеженный петергофский парк.

— Взяли нас, — продолжал матрос, — раненными, обессиленными. Многих постреляли на месте… Одному звезды на груди выжгли. Вчера его на допрос снова увели, до сих пор не вернулся. Видать, расстреляли, гады… А может, повесили… Говорят, у гранильной фабрики и у вокзала на виселицах уже который день висят наши братки.

Юра вздрогнул. Ладонь старшего товарища легла ему на плечо.

— Верно, и мне с вами конец, — коротко сказал Расторгуев. — Вот только Юрку жалко…

— Слушай, — обратился к нему тот же моряк, — раз в день нас выводят. Может, удастся что для паренька сделать…

Договорить ему не пришлось.

Открылась дверь. В подвал вошли два эсэсовца. Они схватили раненого и поволокли его из камеры.

— Прощайте! Если кто жив останется, про все расскажите людям…

Больше в подвал он не вернулся.

Расторгуев и Юра пробыли в подвале трое суток.

Расторгуев все же решил спасти Юру. На клочке бумаги, сбереженном при обыске, огрызком карандаша разведчик написал несколько слов.

— Если повезет, — сказал он юнге, — передашь записку капитану. Куда бы только ее получше спрятать?

Давайте в шапку, — предложил Юра.

— Нет, не пойдет. Шапку потерять можешь.

Решено было заложить записку под воротник.

— Помни, — наставлял Расторгуев, — надо идти той же дорогой, что сюда шли. Доберешься до наших постов, там тебе путь открыт. Нас уже которую ночь встречают…

Вечером, когда совсем стемнело, пленных на короткое время вывели во двор.

В снежной мгле трудно было различить друг друга. Конвоир, зябко кутаясь в шинель, закуривал сигарету. Внезапно Юра почувствовал, как сильные руки подхватили его и, раскачав, перекинули через забор. Упав в сугроб, юнга сразу же привстал, прислушиваясь к тому, что происходило за забором. Там по-прежнему раздавались окрики часового.

«Кажется, не заметили», — подумал мальчик и внимательно огляделся вокруг. Снег сильно валил, и дороги не было видно. Ему стало страшно. Дрожа от холода, он пополз в сторону Нижнего парка. Ему удалось миновать завалы деревьев, проползти под колючей проволокой. Каждую минуту он мог подорваться на мине. Но, видно, счастье сопутствовало юнге в ту ночь. Лед на заливе был крепок. Стараясь как можно дальше отойти от берега, юнга сбился с пути. Вместо того чтобы идти в сторону Ораниенбаума, он направился по заливу туда, где в темноте таился спасительный, но такой далекий от него Кронштадт.

Юра Грязев. Фото 1944 г.

В. В. Карпов. Фото 1941 г.

Парадный дворик. Рисунок А. А. Трошичева.

Разрушенное здание школы. Рисунок В. В. Лебедева.

Английский парк. Рисунок В. Н. Бухарина.

Разрушенная дача композитора Рубинштейна. Рисунок А. М. Мелентьева.

Большой петергофский дворец в 1942 году. Снимок из немецкого журнала.

Здесь был враг… Фотографии, сделанные М. А. Величко в Петергофе.

Снимки из немецкого альбома, найденного в Петергофе.

М. А. Бонжус. Фото 1944 г.

А. А. Серебровская. Фото 1943 г.

Могила В. А. Веселовского в Милане.

Обелиск в честь погибших курсантов Военно-морского хозяйственного училища ВМФ.

Стела в память героев.

И. Л. Буняев. Фото 1940 г.

Н. М. Силкин. Фото 1941 г.

Г. Г. Титунин. Фото 1940 г.

Кадры из документального фильма Свердловской телестудии, посвященного П. Л. Добрынину.

На улице Морского десанта.

Возложение венков на братскую могилу.

Матросы Учебного отряда КБФ на торжественной церемонии опускания венков.

В возрождением Петергофе. Фото М. А. Величко.

Двигаться было все труднее. Лечь на лед, немного отдохнуть… Нельзя! Он должен дойти, должен передать записку.

…Печка в караульном помещении была жарко натоплена, сквозь высокое окно пробивался сумрачный зимний день.

Юра лежал на постели, прикрытый темно-серым одеялом.

«Куртка, где моя куртка?! — подумал мальчик. — Ведь там под воротником записка».

Юра не знал, у своих он или у фашистов. Может быть, немцы подобрали его, обессилевшего, на льду и сейчас попытаются выведать все.

— Очнулся, сынок? — дружелюбно пробасил кто-то. Голос был знакомый. Юра обернулся.

В белом полушубке, затянутом ремнями, и ушанке с кожаным верхом и «крабом», на него глядел багроволицый с мороза, немолодой командир.

Юра узнал его. Это был капитан с Ораниенбаумского «пятачка», посылавший его и Расторгуева в разведку.

— Где я?

— В Кронштадте, где же еще? Что — не веришь? Гляди, — указал он на ясно видную сквозь окно шапку Кронштадтского собора.

— Записка! — шепотом проговорил мальчик.

— Всё, всё нашли, — отозвался капитан. — Спасибо тебе, Юра! Лежи, отдыхай, поправляйся, ты свое дело сделал.

Записка, ради которой Юра шел через залив, стоившая, быть может, жизни тому, кто писал ее, дошла по назначению.

Ее содержание Юрий Михайлович так никогда и не узнал.

Не знает он до сих пор ничего и о судьбе Расторгуева и его товарищей по камере, спасших юному моряку жизнь,

Записка, доставленная Юрием Грязевым, была последней вестью о десантниках, которые в ночь на 5 октябри 1941 года ушли из Кронштадта на петергофский берег.