Если бы начертить пути скитаний петергофских десантников по кровавым полям войны, они протянулись бы на тысячи километров.

От дорог в партизанских лесах России их маршруты идут в Восточную Пруссию, в Австрию. Но, пожалуй, самый дальний из всех пока известных нам маршрутов прочертила бы стрела необычного пути кронштадтского моряка Василия Веселовского. Того самого Веселовского, с которым мы расстались, когда бойцы отряда Ворожилова уничтожили в Петергофе фашистскую агитмашину.

Мы не знаем точно, как вышел из Петергофа этот человек. Быть может, он вместе с бойцами пехоты прорвался к нашим частям у Ораниенбаума. Может быть, долгими часами прячась в камышах за камнями прибрежной полосы в балтийской холодной воде, сумел миновать Урицк, выйти из окружения с бойцами 6-й бригады морской пехоты. Ведь, по свидетельству комиссара бригады Ксёнза, были и такие…

Единственное нам известно: Веселовский в ноябре 1941 года находился в Балтийском флотском экипаже. Оттуда он вновь ушел на передовую, па Пулковские высоты, где красноармейцы и краснофлотцы отбивали одну за другой ожесточенные атаки фашистов.

У Веселовского, ленинградского мастерового, парня с набережной реки Фонтанки, было одно желание: отстоять свой родной Ленинград.

Здесь, как и в Петергофе, он чувствовал, знал: Ленинград за его плечами. Суровый, многотрубный, словно дредноут, город, в котором Ленин в 1917-м возвестил победу Октября.

Моряк стрелял из автомата по врагам до последнего патрона, до той минуты, пока фашистский снаряд не разорвался поблизости и что-то черное, обжигающее, душное не швырнуло балтийца навзничь, засыпав мерзлой землей.

Потом был плен, страшный, гнетущий, переброска из лагеря в лагерь, сознание того, что тебя пытаются превратить в раба, бессловесное существо с многозначным номером.

Но не таким был Василий Веселовский.

Несколько раз совершал он побеги, но неудачно. Моряка ловили, нещадно избивали… И все же враги не смогли сломить его волю. Что давало Василию веру, внутреннюю силу? Память о свободе, о детстве, о том, что вошло в каждую клеточку его сознания.

«Мы не рабы. Рабы не мы…» — эти слова жили в нем с детства. И здесь, на «аппеле», когда их, голодных, в одежде каторжников, выстраивали для переклички, и в долгие часы бессмысленного, унизительного труда, и ночью в ящике черных нар, напоминавшем гроб без крышки, он повторял про себя: «Я не раб!»

В лагере люди не называли своих настоящих фамилий, своих профессий. Только самым проверенным, близким товарищам открывались — кто ты, откуда… Так требовали правила конспирации. Веселовский и в лагере был в числе самых непокорных. Там он обрел тех, кому верил, как самому себе, от которых мог не таиться.

Среди них был неунывающий рябоватый паренек. Фамилия у него была странная: Черный. Веселовский сперва даже подумал, что это кличка.

— Нет, в самом деле Черный я, и мой отец, и дед. А звать Семеном. Меня под Вязьмой взяли…

С Черным Василий стал неразлучен. Рядом спали, вместе ходили на работу.

Вскоре к ним присоединился третий — стрелок-радист с подбитого самолета Андрей Петров.

Теперь, уже втроем, они стали замышлять побег. Экономили, тщательно прятали каждый кусок эрзац-хлеба. Решили, что, когда погонят на работу в каменоломни, Петров высмотрит там место, где они втроем смогут укрыться, пока пленных поведут обратно.

А потом… На каменоломнях, после окончания работ, оставалась совсем небольшая охрана. Веселовский и его товарищи предполагали, что там будут всего двое или трое часовых, рассчитывали напасть врасплох и перебить их.

Казалось, все было подготовлено. Но произошло непредвиденное. Накануне намеченного дня побега всех заключенных выстроили возле бараков. С правого фланга отсчитали пятьдесят человек.

Под усиленной охраной их отвели в сторону. В этой полусотне оказались Веселовский, Черный и Петров.

Прошел слух о том, что фашисты в отместку за свое новое поражение на Восточном фронте расстреляют эту группу.

И тогда заключенные, тесно прижавшись друг к другу, запели «Интернационал».

Фашисты били беззащитных люден.

Нескольких тут же, на месте, застрелили, а остальных загнали в отдельный барак. Здесь каждому на руки были надеты стальные браслеты. Затем пленных построили по двое и повели по обледенелой дороге, прикладами загнали в товарный вагон. Поезд тронулся.

Гремели по стыкам рельсов колеса. Долгие, многочасовые остановки. Обрывки чужой речи. И снова равномерный, долбящий душу стук колес: «Про-па-дешь, про-па-дешь, про-па-дешь…»

И как бы наперекор этому гнетущему стуку Василий Веселовский, приподнимаясь на локтях, начал читать друзьям стихи. Он любил стихи с детства, знал наизусть строки Пушкина, Есенина, Блока, а здесь, в этом страшном мире уничтожения, поэзия была особенно нужна людям.

Может быть, тот, чьи стихи читал сейчас друзьям Василий, уже лежит засыпанный во рву, сожжен или расстрелян. Но слово его человеческое продолжает жить.

Василий произносил эти строки, словно свою исповедь. И наверно, не знал, что сложил эту песню-быль такой же моряк, как он, мичман с крейсера «Киров» Василий Кучеренко, защищавший Таллин в рядах морской пехоты и тяжко раненным попавший в плен.

— Хорошо ты читаешь, друг, — вздохнул Черный, задумчиво грызя сухую травинку. — Скажи, Вася, а кто расскажет людям о тебе, обо мне? Как узнает мама, Наталка моя, что я и здесь был человеком, боролся?

— Узнают, непременно узнают, — сказал Веселовский убежденно.

Ехали несколько дней. Были немецкие селения на пути, кирхи с красными черепичными крышами, хутора, деревья, словно метлы, воткнутые в землю прутьями вверх. Все не русское, все чужое!

Когда вышли наконец под охраной эсэсовцев в каком-то тупике возле станции, изумились: зима, а солнце греет. Воздух какой-то необычный — пряный, деревья с необлетевшими серебристыми листочками и маленькими, тоже серебристо-серыми, шишечками…

Военнопленный, родившийся, верно, на юге, сказал:

— Это маслины.

— Эх, и забросило нас куда, ребята! — протянул Черный. — Отсюда и дорогу домой не сыщешь.

— Найдем! — ответил Веселовский с уверенностью.

Что за город? Какая страна?

В предутренней дымке тускло мерцали привокзальные фонари.

— «Милано», — прочитал кто-то надпись.

— Не Милано, а Милан, — поправил Петров. — И поверьте мне, друзья, как бывшему учителю, это — Италия.

Их вывели к полотну железной дороги. Семен Черный совсем обессилел, еле держался на ногах.

— Держись, Сема, — шепнул Петров. — А то пристрелят.

Друзей поставили в строй первыми, и Веселовский увидел, как много с этапом прибыло пленных.

Раздалась знакомая команда, и пленные, вытянувшись, нестройной колонной двинулись к виадуку.

Идти было тяжело, и Веселовский поддерживал плечом вконец обессилевшего Семена.

Сначала шли окраиной, где вдоль железной дороги тесными рядами стояли заводские и фабричные здания, лепились друг к другу дома. Остановок не было. Конвой подгонял отстающих. Свернули на большую улицу.

Можно было догадаться, что пленных ведут к центру города. Зачем? Верно, чтоб поиздеваться, показать итальянцам, как жалки пленные русские.

А они не хотели оставаться жалкими.

И хотя они были голодны, хотя их распухшие руки были закованы в кандалы, а тела избиты о железные настилы вагонных клеток, — с людьми что-то случилось. По цепочке, один другому, они передавали: «Выше голову!»

В рваной одежде шагали по улицам Милана несдающиеся солдаты и моряки. Василий громко запел песню, знакомую еще с детства:

Уже наступило утро. Улицы оживали. Встречалось много прохожих. Итальянцы не знали, о чем поет этот бородатый русский, но по лицу поющего и тех, кто вторил ему, угадывали смысл песни.

…Это произошло возле кафе «Эспланада», где на высоком пьедестале, набычась, выставив непомерно крутой подбородок, стоял высеченный из грязновато-зеленого камня дуче.

Конвойный в стальной каске заметил, как при виде чванливого каменного Муссолини блеснули злой усмешкой глаза высокого русского. Он наотмашь ударил пленного по лицу. И тогда русоволосый гигант шагнул к фашисту и обрушил на него удар с такой силы, которая казалась немыслимой в этом изможденном человеке. Цепь, соединявшая браслеты на его руках, лопнула…

Выстрелы, звон стекол разбитых витрин, крики патрулей, топот сапог итальянских карабинеров…

Раненые пленные лежали на мостовой, заливая со кровью.

В этой схватке уцелели немногие. Но судьба, видно, решила дать Веселовскому и его товарищам последнюю отсрочку.

Их привели в какой-то дом, где окна нижнего этажа были заделаны решетками. Веселовского бросили в карцер, в котором можно было только стоять.

Лишь после суточного пребывания и одиночке его перевели в общую камеру. Он упал на руки товарищей.

А в Милане о подвиге русских военнопленных уже слагалась легенда.

На другой день после уличного боя итальянская полиция обнаружила на бычьей шее каменного Муссолини накинутую кем-то пеньковую петлю и картонку с надписью: «За русских!»

В эту зиму налеты англо-американской авиации на город стали особенно частыми. Не хватало рабочих рук для того, чтобы разбирать завалы. На работу во время бомбежек стали посылать русских.

Однажды ночью нескольких военнопленных направили в парк рыть щели.

Наметанный взгляд моряка-разведчика Веселовского, находившегося в этой группе вместе со своими друзьями Петровым и Черным, обнаружил скрытую деревьями и макетом колоннады, искусно замаскированную соломой мощную зенитную батарею,

…Налет авиации союзников был внезапным. Фашисты даже не успели спять маскировку со своих дальнобойных зениток.

И тогда русские пленные демаскировали батарею. Сбросив с себя рваную одежду, они облили ее маслом для чистки орудий и подожгли. В костер полетели и соломен…

[Здесь глава обрывается на 225 странице, отсутствуют страницы 226–227]