Я предупредил на службе SOS, что все, что ухожу от них, буду теперь снова чинить всякие поломки в квартирах — водопровод, центральное отопление, электричество, бытовую технику, но только то, что не имеет никакого отношения к человеческим душам.

Я вкалывал десять часов в день, возился с тем, что сломалось, и когда мне удавалось что-нибудь привести в порядок, у меня улучшалось настроение. Я люблю утечки воды, лопнувшие трубы, разбитые стекла, которые нужно заменить, ключи, которые заедает. А кроме этого была только Алина. Я даже хотел было разорвать фотографию чайки, увязающей в нефтяном пятне, настолько мне было теперь на нее наплевать, но в последнюю минуту все же не смог этого сделать. С каждым днем я любил мадемуазель Кору еще больше, хотя она была здесь ни при чем, а просто это было мое общее состояние. Я еще никак не мог ограничиться двухкомнатной квартирой площадью в восемьдесят квадратных метров. Как-то ночью я проснулся смеясь, потому что мне приснилось, что я стою у входа в метро и раздаю прохожим счастливые билеты. Каждый день я навещал месье Соломона, чтобы знать, как он поправляется после своего восьмидесятипятилетия, — я ждал подходящий момент для своей последней человеческой починки. То я заставал его в кресле, обитом настоящей кожей, то за столом филателиста с лупой в глазу, то склоненным над коллекцией почтовых открыток, где речь шла о нежных поцелуях и заверениях в любви. Глаза его стали еще темнее, и в них было меньше всполохов, но я чувствовал, что внутри он не совсем погас и постепенно вновь обретал прежнее дыхание. Он мне сказал, что собирается продать свою коллекцию марок.

— Пришло время подумать о другом.

— Не надо думать о другом, месье Соломон. С вашей железной конституцией вам незачем об этом думать.

Мой ответ его позабавил, я видел, как у него в глазах вспыхнули искорки. Он стал барабанить пальцами по столу. Я всегда буду помнить его руки с длинными, тонкими, бледными пальцами, пальцами виртуоза, как говорится.

— Я всегда буду помнить ваши руки, месье Соломон.

Лицо его еще больше посветлело. Он любил, когда я говорил простые вещи, это приуменьшало важность сказанного.

— Ну и шутник же ты, Жанно.

— Да, я очень многим вам обязан, месье Соломон.

— Может, займусь чем-нибудь другим. С марками я уже сделал, что мог, подхожу к концу коллекции. Теперь меня искушают старинные изделия из слоновой кости…

Мы оба посмеялись.

— Я хотел поговорить с вами о мадемуазель Коре.

— Как она поживает? Я надеюсь, ты продолжаешь ею заниматься?

— Спасибо, месье Соломон, это мило с вашей стороны, что вы обо мне подумали. Всполохи в глазах снова появились. Ироническая вспышка, подобие улыбки пробежало по губам.

— Любопытно, как прошлое все больше оживает по мере того, как стареешь, — сказал он. — Я все больше о ней думаю.

На нем был костюм из светло-серой шерстяной фланели, черные ботинки, розовый галстук, удивительно быть таким элегантным один на один с собой. На столе лежала маленькая книжка, это был сборник стихов Жозе-Марии Эредиа, которые он все больше любил, потому что они тоже сильно постарели.

— Да, — сказал он, поймав мой взгляд. И он прочел наизусть:

Лицо его стало еще мягче.

Он помолчал, а потом сделал жест рукой.

— Это была другая эпоха, Жанно. Мир занимал меньше места. Да и оставалось его куда больше для личной печали, чем сегодня.

— Я думаю, что вы ведете себя с ней непростительно, месье Соломон. Вас распирало от злопамятства в течение тридцати пяти лет, срок немалый, теперь хватит. Это даже неэлегантно, а вы всегда так хорошо одеты. Вам следовало бы увезти ее с собой.

Он прищурил глаза.

— А куда именно ты хочешь, чтобы я увез ее с собой, мой маленький Жанно? — спросил он меня с легким оттенком недоверия и слегка неприятным тоном. Но я не растерялся.

— В Ниццу, месье Соломон, всего-навсего в Ниццу. Он помрачнел. Я осторожно сделал еще шаг.

— Вы с вашей легендарной снисходительностью должны были бы ее простить, месье Соломон. Она отказывается даже пойти в кафе на Елисейских полях, представляете! Она не может забыть. И она часто при немцах проходила мимо этого подвала…

— А почему же эта курва ни разу туда не зашла? — заорал месье Соломон с отчаянием и стукнул даже кулаком по столу, и это слово выражало полное презрение в его устах. — Почему ни разу, ни единого раза она меня не навестила?

— Это злопамятство, месье Соломон, вот что это такое. И это нехорошо. Месье Соломон глубоко вдохнул и выдохнул воздух.

— Ты и представить себе не можешь, как я страдал, — сказал он, помолчав, чтобы немного успокоиться. — Я ее любил.

Он снова глубоко вдохнул и выдохнул, и в его глазах вспыхнуло пламя воспоминаний.

— Я любил ее наивность, ее чуть хрипловатый голос предместий, ее маленькое личико мудачки. Всегда хотелось ее спасать, защищать в промежутках между ее мудачествами. Это надо же умудриться так испортить себе жизнь, как она. И все же… И все же… Я иногда ею восхищаюсь. Испортить себе жизнь ради любви — это не всем дано.

— В таком случае, месье Соломон, вы должны и собой восхищаться. Он был в недоумении. Я был рад, потому что знал это слово. Недоумение-изумление, растерянность.

Он долго на меня смотрел, словно видел меня впервые.

— Ты парень… неожиданный, Жан.

— Всего надо ожидать, а особенно — неожиданного, месье Соломон.

И в этот момент они все вошли в кабинет: толстая Жинетт, Тонг, Йоко, оба брата Массела, все, кроме Чака, которого почему-то не было, и у всех выражение лиц было такое, какое бывает в случае несчастья. Мы привыкли выслушивать дурные известия по телефону, но я сразу почувствовал, что здесь что-то личное. Они глядели на нас и молчали, словно выгадывая время, перед тем как заговорить.

— Ну что случилось? — спросил месье Соломон с некоторым раздражением, потому что быть мишенью каких-то драматических сообщений всегда действует на нервы.

— Случилось то, что мадемуазель Кора Ламенэр попыталась уйти из этой жизни, — сказала Жинетт.

Это был такой сильный удар, что сперва я ничего не почувствовал. А потом месье Соломону и мне сразу же пришла в голову одна и та же мысль. У меня перехватило дыхание, и я не мог говорить, и тут я услышал голос месье Соломона, который сперва тоже молчал, а потом пробормотал:

— Из-за кого?

Они не поняли. Они все стояли и глядели на нас, все, кроме Чака, которого здесь не было. Жинетт открывала и закрывала рот, как рыба, вынутая из воды, как рыба, когда она оказывается вне своей естественной среды обитания.

— Она это из-за кого сделала? — еще раз спросил месье Соломон, на этот раз громче, и я увидел в его глазах страх. — Из-за него или из-за меня?

Его лицо было неподвижно, словно высечено из камня, как лица отсеченных скульптурных голов французских королей, только что нос у него был целым. И теперь еще я не смею об этом думать, даже сейчас, когда думаю об этом. Я знаю, что такая реакция, когда речь идет о страсти, существует, но в восемьдесят пять лет, после тридцатипятилетнего разрыва, из которого четыре года проведены в подвале, а чувства такие же страстные, как в лучшие дни… в воде такой же прозрачной, как в лучшие дни, моя кума щука и ее кум карп описывали бесконечные круги друг вокруг друга… Нет, это уже даже не молодость сердца, это больше, это и есть бессмертие! Царь Соломон хотел во что бы то ни стало узнать, из-за кого мадемуазель Кора попыталась покончить с собой — из-за него или из-за меня.

Он поднялся с кресла и встал во весь свой рост.

Он наклонился к нам.

Он поднял свой палец, ткнул им в мою сторону проклинающим жестом и заорал:

— Она это сделала из-за кого, черт возьми? Из-за него или из-за меня?

— Месье Соломон, — сказала Жинетт, — но, месье Соломон…

Все остались дома, только мы двое поехали в больницу. Нас обоих ввели в большую палату, где лежали еще и другие пациенты, попавшие сюда по тому же поводу. Мы сели на стулья по обе стороны кровати, где лежала мадемуазель Кора. Она была укрыта белым одеялом до самого подбородка. Мне не показалось, что она сильно взволнована. Старшая сестра сказала, что с отчаяния она проглотила слишком большую дозу лекарства. Другие сестры занимались другими больными, а для большей интимности нас от остальных отгородили ширмой. Нам рассказали, что мадемуазель Кора находилась здесь уже тридцать шесть часов и что ее жизнь была теперь вне опасности — это была принятая здесь формула. Я подумал, что нам здорово повезло, что она не бросилась под поезд метро или в Сену, что она не кончила свою жизнь, как героини ее жанровых песен. Она просто приняла, борясь с отчаянием, слишком большую дозу лекарства, и благодаря этому ее удалось спасти. Приходящая прислуга, — да, она имела возможность ее оплачивать, — долго звонила в дверь, но никто не открыл, и тогда она вызвала полицию, потому что участились случаи агрессии по отношению к людям пожилого возраста. На тумбочке у кровати лежала записочка с кратким объяснением этого поступка, но она не была никому адресована, а в подобных случаях отсутствие адресата вещь очень серьезная. И когда позже ее спросили, надо ли кого-нибудь предупредить, она просто попросила позвонить в «SOS альтруисты-любители», там у нее есть знакомый. Говорить с ней надо было поменьше, потому что волнение вредило ей. Месье Соломон спросил, не могут ли ему показать оставленную ею записку, но ему ее не дали, потому что он не был членом ее семьи. Он возмутился и громко сказал:

— Кроме меня, у нее никого нет на свете, — и на меня он даже не поглядел, настолько он был уверен в своей правоте.

Старшая сестра стала сомневаться, как ей поступить, и уже готова была ее ему выдать, но я ей знаками — и головой, и рукой — подсказал: нет, нет, нет. Кто знает, что она сочинила в этой записке. Она вполне могла написать, что месье Соломон сволочь. И тогда прощай, последний шанс. Рисковать было нельзя, теперь, когда ее спасли, ее можно было еще больше спасти, и месье Соломона тоже. Несмотря на его дурную башку.

Мы сидели по обе стороны кровати и молчали, как того требовала ситуация, а мадемуазель Кора лежала, укрытая белым одеялом до подбородка, из-под которого выпростала обе тоненькие ручки, и была похожа на свои фотографии в юности еще больше, чем в обычной жизни. Она чуть заметно улыбалась, видимо испытывая удовлетворение от проявленного мужества, и не глядела ни на одного из нас — взгляд ее был устремлен прямо вперед. Мне хотелось сдохнуть, но нельзя этого делать всякий раз, когда на то есть причина, иначе мы бы только и делали, что подыхали. Одним словом, мы все трое молчали, как нам и посоветовал медицинский персонал. Время от времени я бросал умоляющие взгляды то на одного, то на другого, но мадемуазель Кора была по-прежнему во власти женской гордости, а месье Соломон никак не мог забыть четырех лет, проведенных в подвале. Мне хотелось встать и что-нибудь разбить, они не имели права вести себя так по-юношески, она в свои шестьдесят пять лет, если не больше, а он в восемьдесят пять, да хранит нас господь.

И пока я молча сидел, опустив глаза, и весь кипел внутри, месье Соломон вдруг спросил замогильным голосом, голосом, как бы вырвавшимся из его сраного подвала:

— Из-за кого, Кора? Из-за него… или из-за меня?

Я закрыл глаза, я почти молился. Я говорю «почти», потому что я все же не молился, я, конечно, кинолюбитель, но все же не до такой степени. Если мадемуазель Кора скажет, что она это сделала из-за того, что я ее бросил ради другой, то все пропало. Чтобы их спасти, и ее и его, в той мере, в какой это возможно, было необходимо, чтобы мадемуазель Кора прошептала: «Из-за вас, месье Соломон», или еще лучше: «Из-за тебя, мой Соломон», поскольку это имя не имеет уменьшительного.

Она молчала. Это было лучше, чем ничего, потому что, если бы она произнесла мое имя или просто бросила бы на меня нежный взгляд, как она умеет, месье Соломон встал бы окончательно, направился бы к двери и навсегда удалился бы на свои высоты. А я стал бы соответствовать своей внешности и стал бы убийцей младенцев тюленей. Но единственное, что мне оставалось, это опустить глаза и ждать, чтобы это произошло примерно так, как в полиции, когда перед жертвой выстраивают людей, чтобы она узнала среди них своего агрессора.

Она ничего не сказала. Все то время, что мы сидели у ее постели, она ни разу не взглянула ни на одного из нас, а все смотрела прямо перед собой, хотя там никого не было. Она не пожелала ответить на вопрос, она лежала, накрытая белым одеялом до подбородка, не удостоив нас вниманием, исполненная своей женской гордости. К счастью, медсестра сказала нам, что визит окончен, и мы встали. Я сделал шаг, чтобы выйти, но месье Соломон не двигался с места. На нем лица не было, одно только отчаяние.

Он сказал:

— Я еще приду.

В лифте он несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул воздух. Он опирался одной рукой на свою трость, другой — на мою руку, так мы вышли из больницы. Я помог ему сесть в машину рядом с собой, и в его молчании помещалось все, что угодно, и мадемуазель Кора, и все, на что больше не надеешься в жизни и на что все-таки еще надеешься.

Я отвез его на бульвар Осман и быстро вернулся в больницу. Я купил шариковую ручку, лист бумаги, конверт и поднялся в палату. Медсестра пыталась было меня не пустить, но я ей сказал, что это вопрос жизни и смерти для всех, и она поняла, что я говорю правду, поскольку это всегда бывает правдой. Я пересек палату, дошел до угла, где стояла кровать мадемуазель Коры, и сел на стул.

— Кора.

Она повернула ко мне голову и улыбнулась, она уже давно решила, что я забавный.

— Что тебе еще надо, Жанно, мой Зайчик?

Твою мать! Но я этого вслух не произнес. Чтобы доставить ей удовольствие, я был готов пошевелить своими большими ушами.

— Почему ты это сделала? Из-за него? Или из-за…

— Из-за тебя, Жанно, мой Зайчик? Ой нет! — Она покачала головой. — Нет. Не из-за тебя и не из-за него. Это… не знаю, я не знаю, как сказать. Из-за всего, вообще… Мне надоело от кого-то зависеть. Старая и одинокая, вот как это называется. Понятно?

— Да, понятно. Я тебе подскажу одну штуку…

— Нет, ничего такого. Я знаю, есть женщины, которые делают подтяжку кожи лица… но ради кого?

— Я подскажу тебе одну штуку, Кора. Когда ты себя чувствуешь одинокой и старой, думай о тех, которые тоже одиноки и стары, но живут в нищете и в приютах. Ты поймешь, что живешь в роскоши. Или включи телек, послушай о последней резне в Африке или еще где-нибудь. И ты себя почувствуешь лучше. На этот случай есть хорошее народное выражение: на что-то и несчастье сгодится. А теперь возьми-ка эту бумагу и пиши.

— Что ты хочешь, чтобы я написала? И кому? Я встал и подошел к медсестре.

— Мадемуазель хотела бы, чтобы ей вернули ее прощальную записку.

Я протянул руку. Она поколебалась, но моя рожа не вызывала доверия. Для нее я был убийца. Она глядела на меня, хлопая ресницами, и тут же протянула конверт.

На конверте адресат не был указан.

А внутри на листке стояло: Прощайте Кора Ламенэр. Нельзя было понять, было ли это прощание с Корой Ламенэр или прощайте и ее подпись. Должно быть, оба смысла годились. Я порвал листок. — Напиши ему.

— Что я должна, по-твоему, ему написать?

— Что ты кончаешь с собой из-за него. Что с тебя хватит его ждать, что с каждым годом ты его все больше любишь, что это длится уже тридцать пять лет, что теперь он для тебя не просто возлюбленный, а настоящая любовь, что ты не хочешь жить без него и тебе лучше уйти, прощай, прости меня, как я тебя прощаю. И подпись: Кора.

С минуту она держала в руках листок и ручку, а потом положила их.

— Нет.

— Давай пиши, не то я всыплю тебе как следует…

— Нет.

Она даже порвала пустой листок, чтобы отказ был более окончательным.

— Я это сделала не из-за него.

Я встал со стула и завыл, глядя на небо, точнее, на потолок. В моем вое слов не было, я не вступал таким образом с ней в переговоры, я выл, чтобы облегчить свою душу. После этого я снова взял себя в руки.

— Не будете же вы продолжать свою ссору влюбленных еще тридцать пять лет, я надеюсь? Видно, Брель верно поет: чем старее, тем больший мудак.

— О, Брель! Это говорилось задолго до него, он просто вставил это в стихи. Я снова сел.

— Мадемуазель Кора, сделайте это для нас, для всех нас. Нам необходима хоть капля человечности, мадемуазель Кора. Напишите что-то красивое. Сделайте это из милости, из симпатии, ради цветов. Пусть в его жизни будет хоть луч солнца, черт возьми! Ваши поганые жанровые песни во где сидят, мадемуазель Кора, сделайте что-то голубое и розовое, клянусь, нам это нужно. Подсластите жизнь, мадемуазель Кора, она нуждается в чем-то сладком, чтобы измениться. Я взываю к вашему доброму сердцу, мадемуазель Кора. Напишите ему что-нибудь в духе цветущих вишен, словно все еще возможно. Что без него вы больше не можете, что вас тридцать пять лет точит раскаяние и что единственное, о чем вы его просите перед тем, как умереть, это чтобы он вас простил! Мадемуазель Кора, это очень старый человек, ему необходимо что-то красивое. Дайте ему немного сердечной радости, немного нежности, твою мать! Мадемуазель Кора, сделайте это ради песен, ради счастливой старости, сделайте это ради нас, сделайте это ради него, сделайте это… И вот тут-то мне пришла в голову гениальная мысль:

— Сделайте это ради евреев, мадемуазель Кора!

Это произвело на нее сильнейшее впечатление. Ее маленькое личико потеряло свою неподвижность, смялось, испещрилось морщинами, кожа на нем обвисла, и она начала рыдать, прижимая кулачки к глазам.

Это было открытие.

— Сделайте это ради Израиля, мадемуазель Кора.

Она прятала лицо в руки, и когда ее целиком не было видно, она и в самом деле выглядела как девочка, как та девочка, песню о которой она пела в «Слюше». Не на век, не жди, крошка-милашка, не на век, не жди… Дальше не помню. Я выдохся, мне хотелось встать и все изменить, взять ход вещей в свои руки и спасти мир, исправляя все с самого начала, которое было плохо сделано, до сегодняшнего дня, который нанес много ущерба, пересмотреть все во всех подробностях, кустарным образом починить, что можно, проверив все до мелочей, все двенадцать томов Всемирной истории, и спасти их всех, до последней чайки. В том состоянии, в котором находился мир, так больше не могло продолжаться. Я засучу рукава, раз я мастер на все руки, и переделаю все с самого начала, я сам отвечу на все звонки всех SOS, какие только существуют где-либо, начиная с самых первых, и я возмещу им все их расходы, ведь я легендарно щедр, я повсюду восстановлю справедливость, я буду царем Соломоном, настоящим, не брючным королем и не королем готового платья, не тем, кто разрубает детей пополам, но настоящим, настоящим царем Соломоном, вот там, наверху, где его так недостает во всех отношениях, что это невозможно допустить, я возьму все в свои руки, и на головы людей посыплются мои благодеяния, я обеспечу общественное благо.

— Мадемуазель Кора! Напишите ему слова любви! Сделайте это ради любви, ради человечности! Без этого невозможно! Чтобы жить, нужна человечность! Я знаю, что у вас есть все основания обойтись с ним круто за то, что он вам сделал, отсиживаясь в этом подвале в течение четырех лет, как живой упрек, но быть такой крутой, как вы, нехорошо даже по отношению к крутым. Твою мать! Он решит в конце концов, что вы антисемитка!

— Ну нет, только этого не хватало! — воскликнула мадемуазель Кора. — Будь я антисемиткой, мне достаточно было сказать хоть слово… И ему не пришлось бы сидеть четыре года в подвале, можете мне поверить! Даже когда это полагалось делать и даже поощрялось и они провели ту облаву на Зимнем велодроме, чтобы выловить оставшихся евреев и отправить в Германию, я ничего не сказала.

— Мадемуазель Кора, пишите! Смягчите его последние дни и ваши тоже! Вы даже не знаете, до какой степени вам обоим нужна нежность! Пишите: дорогой месье Соломон, поскольку ничего уже нельзя сделать и вы окончательно от меня отказались, я, нижеподписавшаяся Кора Ламенэр, кончаю свою жизнь. Подпись и число, позавчерашнее, потому что он недоверчив. Мадемуазель Кора, напишите, чтобы ваши отношения завершились улыбкой.

Но все было бесполезно.

— Не могу. У меня своя женская гордость. Если он хочет, чтобы я его простила, он должен прийти и извиниться. Пусть принесет мне цветы, поцелует руку, как он это умеет, и пусть скажет: Кора, извините меня, я был жесток, несправедлив, я не заслуживаю прощения, но я об этом горько сожалею, и я буду счастлив, если вы меня снова примете и согласитесь жить со мной в Ницце в квартире с видом на море!

Мне пришлось вести переговоры в течение десяти дней. Я бегал от одной к другому и обсуждал условия. Месье Соломон не хотел приносить извинения, но был готов выразить сожаление по поводу недоразумения между ними. Он готов принести ей цветы, но обе стороны обязуются не обсуждать больше нанесенных друг другу обид. Насчет цветов договорились: три дюжины белых роз и три дюжины красных роз. Елисейские поля упоминать запрещается раз и навсегда, и на этот счет больше никогда не будет сделано ни одного упрека. Мадемуазель Кора пожелала узнать, имеет ли она право на прислугу, и месье Соломон обязался выполнить это пожелание. В ожидании отъезда в Ниццу месье Соломон обещал ночью не вставать, чтобы самому не отвечать на звонки SOS, поскольку он больше никогда не будет один. Мадемуазель Кора в свою очередь обещала уничтожить фотографии своей пассии, которые она хранила под кипой старых документов во втором ящике комода. Откуда месье Соломон узнал, что она хранила эти фотографии, я так и не решился у него спросить. Надо думать, что он предательским образом оставил себе второй ключ от квартиры, когда дарил ее мадемуазель Коре, и что из ревности он в ее отсутствие ходил туда и рылся в ящиках. Я даже думать об этом не хочу, такую страсть, когда тебе далеко за восемьдесят, и вообразить трудно. Месье Соломон сказал, что ноги его не будет в квартире мадемуазель Коры, а ведь даже Садат ездил в Тель-Авив. Я не понимал почему, и он объяснил мне, что эта квартира обошлась ему невообразимо дорого не из-за денег, а из-за переживаний, поскольку появление этой квартиры подтверждало их окончательный разрыв. Мадемуазель Кора также не желала сделать первые шаги и переселиться к месье Соломону из-за своего женского прошлого и той гордости, которая с этим связана. Переговоры затянулись еще на два дня, и они договорились, что встретятся как друзья, чтобы вместе покататься на лодке в Булонском лесу. В ближайшее воскресенье мы их туда отвезли. Тонг, Йоко и толстая Жинетт на «ситроене» доставили на место месье Соломона, а Чак, Алина и я — мадемуазель Кору на нашем такси. Алина хотела увидеть их встречу, она говорила, что это, видимо, последняя возможность увидеть что-нибудь подобное, но, по-моему, так думать очень грустно, ведь можно надеяться, что они еще долгие годы будут кататься на лодке в Средиземном море.

Мы встретились на берегу. У месье Соломона в руках был первый букет роз, который он тут же преподнес мадемуазель Коре, и она его поблагодарила. Потом мы оттолкнули их лодку, и они поплыли. Греб месье Соломон, потому что сердце у него работало еще исправно. Но тут я вспомнил, что месье Жофруа де Сент-Арда-лузье умер через несколько дней после того, как он торжественно подписывал свою книгу на ее презентации в книжной лавке. Мы оповестили по этому случаю всех наших по телефону SOS, и он сумел продать и подписать сто три экземпляра, если не больше, — ведь бывает, что все и получается. Но я это говорю скороговоркой, мимоходом, потому что, когда все складывается как будто благоприятно, меня начинают одолевать страхи, и я всегда себя спрашиваю, что у будущего в голове. Они разговаривали, катаясь больше получаса, и месье Соломон, видимо, вел себя исключительно тактично, потому что она согласилась переехать к месье Соломону в ожидании их отъезда. Согласилась она и на то, что месье Соломон сохранит свою коллекцию почтовых марок, настолько она почувствовала себя уверенно. Но о том, чтобы сохранить ассоциацию «SOS альтруисты-любители» в квартире, она и слышать не хотела, она сказала, что из-за этого в доме всегда будет слишком много народу. Месье Соломону пришлось поставить у себя автоответчик, который отсылал всех звонящих к другому Телефону доверия.

Я продолжал приходить на помощь тем, у кого что-то ломалось, но лишь в области бытовой техники, водопровода, отопления, электричества. Что касается всего остального, то я живу у Алины. Чак вернулся в Америку, где собирается организовать новую политическую партию. Йоко получил свой диплом массажиста и легко снимает мышечную боль. Тонг выкупил такси, оно теперь принадлежит ему целиком, а Жинетт так и не смогла похудеть. Она подала заявление с просьбой предоставить ей работу в ассоциации «Католическая помощь». Я немного забегаю вперед, потому что надо успеть все рассказать до того, как кончится эта история. Я каждый день навещал месье Соломона и мадемуазель Кору, пока они еще были в Париже, и однажды, когда я постучал в дверь, я услышал звуки пианино и голос мадемуазель Коры, она пела. Я постучал еще раз, но они были так увлечены своим праздником, что не отозвались, и тогда я открыл дверь. Месье Соломон сидел за пианино, одетый, как всегда, с изысканной элегантностью, а мадемуазель Кора стояла посреди комнаты.

Слова месье Люсьена Буайе, музыка месье Рено Силвиано, я называю имена, чтобы их хоть немного удержать в людской памяти.

Я был доволен. Со своей поделкой я справился неплохо. Мадемуазель Кора сильно помолодела, а месье Соломон казался немного менее старым.

Тут мадемуазель Кора озорно улыбнулась и слегка коснулась своих сисек, словно желая их приподнять.

И она сильно повысила голос, а месье Соломон с сияющим лицом стучал по клавишам, словно глухой:

Месье Соломон выдал такой финальный аккорд, что уронил пепел своей сигары на пол. Они были настолько заняты друг другом, что мне не захотелось оказаться лишним, и я ушел. Я сел на ступеньки лестницы и издалека дослушал оставшуюся часть песни, а когда она кончилась, я слушал тишину, она ведь всегда поет последней.

Когда я спустился вниз, я, как обычно, натолкнулся на месье Тапю — он был тут как тут, в берете, с окурком, зажатым в губах, и с видом полнейшей осведомленности по всем вопросам.

— Вы видели? Он наконец нашел подругу! Он так давно искал по объявлениям!

— Да, он только об этом и думал.

— Я ее знаю. Ее когда-то звали Кора Ламенэр. Она пела по радио. А потом у нее были неприятности.

— Да, она прятала месье Соломона во время войны. В подвале.

— О, эта история с подвалом, я ее много раз слышал, он только об этом и говорит.

— Она навещала его каждый день и готовила ему его любимые блюда. Каждый день в течение четырех лет, это красивая история, месье Тапю. Месье Соломон много страдал во время оккупации, но сейчас он счастливый человек.

— Много страдал, много страдал…

Он явно был недоволен. Он искал, к чему бы придраться, но не находил. И вдруг нашел.

— Страдал, да вы смеетесь! Интересно, где же он нашел свой подвал, чтобы спрятаться? На Елисейских полях, черт возьми! Самый красивый район Парижа! Он обеспечил себе лучшее место, самое дорогое, оно и понятно, с такими-то деньгами.

И я снова пережил минуту восхищения, как всякий раз, когда прихожу в этот храм пред Вечностью склониться.