«Мир приключений» 1987 (№30) [Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов]

Азов Марк

Кларов Юрий Михайлович

Голованов Ярослав

Кэри Джулиан

Шпагин Михаил

Прашкевич Геннадий Мартович

Кулешов Александр Петрович

Гладков Теодор Кириллович

Голубев Глеб Николаевич

Безуглов Анатолий Алексеевич

Михайловский Валерий

Федоровский Евгений Петрович

Ярослав Голованов

·

КОСМОНАВТ № 1

 

 

ПОЛЕТ ЧЕЛОВЕКА

Есть люди, которых мы воспринимаем только в определенные годы их жизни. Сохранился автопортрет Леонардо да Винчи в старости, и для нас Леонардо навсегда — благообразный седой старик с красивой шелковистой бородой. А ведь был же молодой Леонардо, по рассказам — умопомрачительный красавец, но нам не дано увидеть его. Или Менделеев. Каким он был в молодости? Хоть и есть его портреты ранних лет, но ведь для нас Менделеев без окладистой бороды, без длинных, до плеч, волос вроде бы и не Менделеев. И наоборот Попробуйте представить себе старого Лермонтова. Или Чапаева. Ничего не выйдет.

Гибель Гагарина слепой жестокостью своей даровала ему вечную молодость. Гагарин, молодость, комсомол — это на всегда. Он не успел слетать второй раз в космос. Я помню его на Байконуре в апреле 1967 года. Он был дублером Владимира Комарова — первого командира первого трагического “Союза” К тому времени уже поняли, что дублер на старте — в какой-то мере дань традиции. Если уж и заменять космонавта дублером, то не на старте же, не за два часа до пуска. И Гагарин это понимал, но все-таки старался подчеркнуть, что он дублер, а, значит, следующий полет вероятнее всего его.

Не успел полететь. Через семь месяцев после того, как его не стало, полетел Георгий Береговой. Сейчас многие космонавты стали уже генералами, а Гагарин и генералом не успел стать — так и остался полковником. Не успел выступить на юбилее Максима Горького, а обещал Константину Федину выступить. Не успел сделать доклад в Нью-Йорке, в ООН, хотя уже набросал тезисы этого доклада. Не успел подарить книжку “Психология и космос”. Подписал в печать верстку, а самой книги увидеть не успел. Не успел побалагурить на свадьбах дочек. А уж как бы веселился — очень хорошо это себе представляю. Странно подумать, но в отряде космонавтов уже есть ребята, которые никогда не видели живого Гагарина…

Но он успел оставить о себе вечную память и любовь всего мира. Он не вошел — он влетел в историю человечества весенним степным утром на Байконуре в 61-м. И остался в ней навеки весенним лесным утром под Киржачом в 68-м.

У гагаринского полета многовековая история, считать можно с Икара. Полет Гагарина венчает гигантскую пирамиду человеческого труда, труда многих лет и тысяч людей. Гагарин это прекрасно понимал.

Когда говорят: “Королев запустил Гагарина в космос”, это неверно. Даже такому титану, как Королев, сделать это было не под силу. Как неверно по сути ставшее уже крылатым выражение, что “Гагарин распахнул дверь во Вселенную”. Сам Сергей Павлович Королев очень хорошо обо всем этом сказал:

— Отмечать творческое участие космонавтов нужно, потому что это справедливо и правдиво. Безусловно, наши летчики очень творчески участвовали в этом процессе. Но сказать, что они творцы? Чего? Так же, как неправильно сказать, что мы творцы. Чего? Мы — участники.

Если вы думаете, что Главный конструктор какой-нибудь системы или корабля творец этого корабля, вы заблуждаетесь… Разве может один Главный конструктор все предусмотреть? Не может. Это плод коллективного труда…

Королев говорил: “Мы — участники”. Гагарин — самый известный участник. А другие?

В первое в истории кругосветное плавание с Фернандо Магелланом отправилось 239 моряков. Тоже участники. История сохранила полтора десятка фамилий. Даже имен тех 18 счастливцев, которым удалось пройти весь путь и уже без Магеллана вернуться на родину, мы не знаем. Несправедливо.

Первый шаг в космос — эпохальное событие в истории человечества. Объективно оно важнее экспедиции на пяти каравеллах, поскольку плавание Магеллана конечно по сути: сделать большего в пределах планеты нельзя. И, доказав своим плаванием, что Земля — шар, Магеллан закрыл вопрос. Полет Гагарина бесконечен в своем развитии. Доказав, что человек может летать в космос, он поставил неисчислимое количество новых вопросов перед нами и грядущими поколениями.

Время Магеллана называют временем великих географических открытий. Мы должны гордиться тем, что жили в эпоху великих космических открытий. И подобно тому, как нам интересно было бы узнать, что за люди окружали Магеллана в дни его кругосветки, и нам, и тем более нашим внукам будет интересно узнать об участниках кругосветки гагаринской. Магеллан — далеко, почти половина тысячелетия отделяет нас от тех дней. Мы — современники Гагарина, и мы обязаны не забыть назвать тех, кто прославил нашу страну, продемонстрировал всему миру возможности нашего строя, утвердил в человеческих умах провозглашенные нами идеалы.

Их надо не забыть, их обязательно надо назвать: ученых и конструкторов, инженеров и строителей, техников и рабочих, врачей и лаборантов, летчиков и военных, партийных и советских руководителей, чей труд лежит в основании полета первого человека в космос.

В первый отряд советских космонавтов было отобрано двадцать человек. Пятеро слетали в космос один раз. Пятеро — два раза. Двое — трижды. Восемь не стали космонавтами. Эти восемь не внесли существенного вклада в развитие космонавтики. Но если из более чем трех тысяч кандидатов их отобрали в двадцатку, значит, они чего-то стоили. Они жили и работали вместе с теми, которые стали Героями. Может быть, они помогли им стать Героями. Может быть, их ошибки позволили будущим Героям избежать собственных ошибок.

Интересно подумать над вопросом, вроде бы лежащим на поверхности, который тем не менее лишь едва затрагивается в большинстве статей и книг о первом космонавте: а почему, собственно, первым в космос полетел Юрий Гагарин? Да, конечно, просто невозможно представить себе сегодня, что полететь мог кто-то другой, правда? Я для проверки задавал этот вопрос разным, людям. И всякий раз он встречался с недоумением: “А разве могло быть иначе?” Это плохо укладывается в сознании, но могло. Вполне могло, уверяю вас. И ответы людей на этот неожиданный для них вопрос тоже были неожиданными. “У него такая улыбка!” — говорили женщины. “Его полюбил Королев и посадил в корабль”, — отвечали мужчины. “Дело случая”, — и такое есть мнение. Наверное, в каждом из этих ответов есть доля истины, но какая доля? Сколь она велика? Не являются ли подобные ответы попытками решить с помощью примитивной арифметики сложное уравнение со многими техническими, биологическими, физиологическими, социальными, нравственными и другими неизвестными?

На нас, современниках Гагарина, лежит высокая ответственность передать будущим поколениям его истинный образ. Нельзя разрешить залакировать его постоянным и поверхностным восхищением. Этот действительно умный, работящий и благородный человек никогда не нуждался в приукрашивании. Лучшее, что мы можем сделать во славу его памяти, — рассказать все так, как оно было.

На первых страницах истории мировой космонавтики имена Юрия Алексеевича Гагарина и Сергея Павловича Королева всегда будут стоять рядом. Поэтому, говоря о Гагарине, нельзя не говорить о Королеве. Если не затрагивать их служебных дел (тут все ясно), то их чисто человеческие взаимоотношения нередко характеризуются довольно расплывчатым упоминанием, что “Королев относился к Гагарину, как к сыну”. Но ведь и к Титову, и к Леонову, и к другим космонавтам Королев тоже относился, “как к сыновьям”. А поскольку сыновей у Сергея Павловича не было, остается не совсем понятным, как же он все-таки относился к ним. Ведь спектр отцовских чувств беспредельно широк — вспомните старого князя Болконского, кардинала Монтанелли или Тараса Бульбу. Кроме того, даже если Сергей Павлович и считал всех космонавтов своими сыновьями, он, будучи выдающимся психологом и тонким знатоком человеческих душ, не мог относиться ко всем одинаково, как это и бывает в многодетных семьях. Нас же в данный момент интересует отношение именно к Гагарину.

Мальчишкой, наблюдая буквально из окон своего дома за жизнью маленького отряда гидроавиации в Одесском порту, Королев влюбляется в самолеты. Любовь перерастает в юношескую страсть после того, как он знакомится с летчиками, которые даже “прокатили” его над Одессой. Тогда же, в середине 20-х годов, выкристаллизовывается девиз его жизни: “Строить летательные аппараты и летать на них”. Непременно летать! Именно это объясняет попытку Королева (увы, неудачную) поступить после окончания Одесской стройпрофшколы в Военно-воздушную инженерную академию им. Н.Е.Жуковского.

В наши дни конструкторы и испытатели авиационной техники связаны, разумеется, общими задачами, но это разные специальности, разный труд. В годы юности Королева они очень часто объединялись в одном человеке. Такие известные авиаконструкторы (впрочем, тогда известными им еще предстояло стать), как Туполев, Ильюшин, Антонов, Грибовский, Яковлев, были в молодые годы и известными летчиками, королевский девиз был в ту пору вовсе не оригинальным. В 1929 году о двадцатитрехлетнем Королеве-летчике, о его “эффектном полете” на планере “Коктебель” писала газета “Наука и. техника”: он продержался в воздухе 4 часа 19 минут. Тогда же он получил официальное удостоверение пилота-парителя. Через год Королев осуществляет “в металле” свой дипломный проект — авиетку “СК-4”, которую он сконструировал под руководством А.Н.Туполева, и другая газета — “Вечерняя Москва” — уже называет его “известным инженером”. Таким образом, летчик и конструктор совершенно естественно уживались в юном Королеве, прекрасно дополняя друг друга.

Королев не мыслил своего будущего без летной работы. Однако Королев не был бы Королевым, если бы шел проторенными путями. Лозунг молодой Страны Советов: “Летать выше всех, дальше всех, быстрее всех!” находил в его душе отклик восторженный. Уже в ранних конструкторских разработках Королева видно желание добиться этих пределов. Королев в юные годы не был одержимым ракетчиком, каким был, скажем, Фридрих Цандер. Разумеется, в угоду гладкости, стройности и внутренней логичности повествования о жизни великого конструктора нужно было бы живописать юношеские мечты о достижении иных миров, но, увы, что же делать, если это не так. В ранних работах, в воспоминаниях друзей его молодости нет ничего, что говорило бы об увлечении Сергея Павловича собственно ракетами, полетами в космос, идеями К.Э.Циолковского о заселении околосолнечного пространства. Однако, познакомившись с трудами Константина Эдуардовича, Королев сразу понял, что именно ракетная техника открывает перед ним те возможности, о которых он мечтал: полную свободу от внешней среды, а значит, достижения скоростей, недоступных винтовым самолетам, достижения любых высот.

— Мы поставим жидкостный ракетный двигатель на планер — и будем летать в стратосферу! — сказал Королев в октябре 1932 года.

Это была его главная, всепоглощающая мечта. И он непрерывно работает над ее осуществлением. Он уговаривает конструктора планера-бесхвостки Бориса Черановского установить на ней жидкостный двигатель Фридриха Цандера, хотя двигателя этого еще нет. Цандер еще работает над ним.

— Первый раз я полечу сам! — говорит Королев Цандеру.

В предвоенные годы Королев конструирует ракеты. Но опять-таки крылатые ракеты! В обзоре работ Реактивного научно-исследовательского института раздел Королева так и обозначен: “Крылатые ракеты”. В 1936–1938 годах было проведено несколько десятков пусков таких ракет. Одному из своих помощников, инженеру Михаилу Павловичу Дрязгову, Королев говорил шутя:

— Надо было бы с Дуровым поговорить, не даст ли он нам мартышек ракетами управлять, — он понимает, что человек полететь на этих ракетах еще не может.

Со своим ближайшим сотрудником Евгением Сергеевичем Щетинковым Королев разрабатывает четыре этапных проекта ракетного самолета с различными вариантами старта. В последнем, перспективном варианте планировалась высота подъема до 53 километров. Это была, несомненно, большая конструкторская дерзость: ведь в то время даже рекордные самолеты летали ниже 20 километров. Достаточно сказать, что 53-километровый рубеж был преодолен лишь двадцать три года спустя после проекта С.П.Королева — в июле 1962 года на третьем варианте ракетоплана “Х-15”, сконструированном американцем Р.Уайтом — однофамильцем будущего погибшего астронавта.

Размышляя, сравнивая, проводя какие-то, разумеется, достаточно условные параллели, невольно приходишь к выводу, что гагаринский “Восток” вовсе не был неким обязательным итогом развития ракетной техники. Сложись по-иному судьба Королева, отодвинься в небытие вторая мировая война, получи наука и техника 40-х годов благотворные условия для своего всестороннего, а главное, мирного развития — и, кто знает, быть может, вовсе не на огромной ракете ушел бы в космос наш Юрий Гагарин. Могло вполне случиться, что он стал бы пилотом невиданного заатмосферного аппарата, суперсамолета, прямого потомка королевского ракетопланера “РП-318”, который трижды летал в 1940 году, пилотируемый летчиком Владимиром Павловичем Федоровым.

Но этого не случилось. Не люди — даже самые прозорливые и талантливые, — а жесткая и суровая логика процессов социально-политических, Марксовы закономерности исторического развития, определившие направления научно-технического прогресса, выбирали для людей путь в космос…

В соответствии с уставом Академии наук СССР все академики и члены-корреспонденты обязаны ежегодно направлять в аппарат соответствующего отделения академии отчет о своей научной деятельности. Многие, если не большинство, подходили к этому требованию формально: справка, она и есть справка — коротко отписывались, и с глаз долой. Избранный осенью 1953 года молодой (46 лет!) член-корреспондент Сергей Павлович Королев отнесся к этому делу с величайшей серьезностью. В 1955 году он составил не просто отчет. Это был аргументированный план развития исследований верхних слоев атмосферы и ближнего космоса. Позднее историки науки, изучая этот отчет, установили, что все пункты королевского плана были выполнены им в ближайшие три года. Но и сухим словом “план” этот документ называть не хочется, настолько проникнут он радостным оптимизмом, великой и в то же время сдержанной, словно опасающейся упреков в романтике или прожектерстве, убежденностью человека, которому уже открылась истина собственного предназначения, но которую еще требуется утвердить в умах других людей. “В настоящее время все более близким и реальным кажется создание искусственного спутника Земли и ракетного корабля для полетов человека на большие высоты и для исследования межпланетного пространства”.

За двадцать лет до этого — в 1935 году — в письме к известному популяризатору науки Якову Исидоровичу Перельману Королев признавался: “Я лично работаю главным образом над полетом человека, о чем 2 марта с. г. делал доклад на первой Всесоюзной конференции по применению ракетных аппаратов для исследований стратосферы в г. Москве”. В докладе этом он все подробно разбирает, сколько должно быть людей в экипаже, какая нужна кабина, дает множество диаграмм, связывающих разные параметры ракеты, рисует графики и заканчивает свой доклад так: “Дальнейшая задача заключается в том, чтобы упорной повседневной работой, без излишней шумихи и рекламы, так часто присущих, к сожалению, еще и до сих пор многим работам в этой области, овладеть основами ракетной техники и занять первыми высоты стратосферы”.

Ясно видно, что по устремленности своей, по всему своему духу доклад 1935 года и отчет 1955 года очень похожи. Двадцать лет неотступных дум и той самой “повседневной работы без излишней шумихи и рекламы”. Много это? Для истории — мало. Для человека — много. Королев понимал, что сам он уже не сможет полететь, как мечтал в молодые свои годы. И врачи не пустят, и не разрешат ему. Полетит другой, но обязательно полетит!

Вот в каком смысле Гагарин — сын Королева! Сын — как надежда, сын — как продолжатель твоего дела, реализатор многолетних трудов, способный воплотить в жизнь мечту отца! Но как же много предстояло еще сделать Королеву, чтобы он мог отпустить Гагарина в космос!

Когда Королев писал свой отчет в Академию наук, Юрий Гагарин — ему 21 год — как раз получил диплом с отличием в Саратовском индустриальном техникуме. В Томск преподавать в ПТУ решил не ехать, а закончить учебу в аэроклубе. Ни о каких “ракетных кораблях” не думал, просто хотел стать летчиком. Интересно, что бы он ответил, если бы кто-нибудь сказал ему тогда: “Не пройдет и шести лет, и ты полетишь в космос!” Рассмеялся бы, наверное…

 

ЛАЙКА

Над простейшим, как мне казалось, вопросом: когда же врачи начали работу по подготовке полета человека в космос, профессор Яздовский задумался неожиданно долго. Потом ответил: “Думаю, что подготовка к полету Юры началась примерно за 12 лет до его старта…”

12 лет… Гжатский школьник Юраша (так называла его мама) Гагарин не мог знать, сколь важное для него совещание состоялось в красивом особняке на! Ленинском проспекте Москвы. В кабинете президента Академии наук СССР Сергея Ивановича Вавилова сидели Сергей Павлович Королев и Владимир Иванович Яздовский. Сначала говорили в основном Вавилов с Королевым. О развитии ракетной техники — до каких высот уже возможно добраться, о том, какую аппаратуру в первую очередь надо поднять в стратосферу и как ее оттуда вернуть.

Вавилов давно интересовался небом. Он был одним из организаторов первой Всесоюзной конференции по изучению стратосферы весной 1934 года в Ленинграде, на которой Королев рассказывал о реактивном стратоплане. Конечно, интересы у них были разные: Вавилову хотелось узнать, что там, в стратосфере и выше, есть и чего нет, понять природу в общем-то тончайшего в межпланетных масштабах слоя вещества на границе Земли и космоса, а если быть уж совсем точным, более всего интересовали его — одного из крупнейших в мире специалистов — оптические свойства этого слоя. У Королева была другая цель. Королеву хотелось там летать. Но эти интересы были связаны, даже закольцованы: нельзя было понять природу стратосферы, не попав туда, и нельзя было попасть туда, не узнав этой природы.

— А вас, Владимир Иванович, мы просим возглавить биологические исследования, — Вавилов обернулся к Яздовскому. — Вероятно, вам понадобится помощь различных учреждений биологического и медицинского профиля. Андрей Николаевич Туполев рассказывал, что вы хорошо умеете организовывать исследования как раз в условиях реального полета. Подберите людей, заказывайте аппаратуру. В средствах обещаю особенно вас не стеснять. И давайте начинать…

Сергей Иванович неторопливо проводил гостей до приемной. Он никогда никуда не торопился, а потому никогда не опаздывал и успевал сделать больше, чем люди торопящиеся.

Итак, в конце 40-х годов были выработаны две научные программы стартов в стратосферу: физическая и биологическая. О физической я рассказывать не буду: слишком далеко это нас уведет от выбранной темы. Скажу только, что самоотверженная работа физиков, тогда людей по большей части совсем молодых, — Сергея Вернова, Ивана Хвостикова, Сергея Мандельштама, Лидии Курносовой, Татьяны Назаровой, Веры Михневич, Бориса Миртова, Евгения Чудакова, Ивана Савенко и других много прояснила в понимании процессов, происходящих высоко над планетой, установила влияние этих процессов на нашу земную жизнь, дала важные сведения, необходимые конструкторам будущих спутников, межпланетных автоматических станций и космических кораблей.

Что же касается программы биологической, то уже в 1949 году были проведены первые пробные пуски животных на ракетах. В декабре 1950 года эта программа обсуждалась на совместной сессии АН и АМН СССР. Возник спор: кого пускать? Одни предлагали начинать с мышей, крыс и другой лабораторной мелочи (бедные мухи-дрозофилы, вся вина которых заключалась в быстром размножении, что позволяло скорее проследить за передачей наследственной информации, были тогда изгнаны отовсюду Т.Д.Лысенко и его единомышленниками, и даже вспоминать о них считалось научным хулиганством). Другие настаивали на опытах с собаками. Бесспорно, были хороши обезьяны — как-никак “ближайшие родственники” человека, но обезьяны трудно поддаются дрессировке, склонны к простудам и разным хворям, начинают очень волноваться в непривычных условиях, могут датчики с себя сорвать. Тогда на сессии кинологи (так по-ученому называют собачников) во главе с Алексеем Васильевичем Покровским и Владимиром Ивановичем Яздовским в спорах этих победили. Поддержал их и академик Анатолий Аркадьевич Благонравов, которого Вавилов, никогда ничего не забывающий, рекомендовал председателем Государственной комиссии по организации исследований на геофизических ракетах, в том числе и проведению полетов животных. К работе этой со стороны Академии наук были привлечены также Н.М.Сисакян (будущий академик и ученый секретарь АН СССР) и В.Н.Черниговский (тоже будущий академик и хозяин павловских Колтушей).

Королев, прекрасно понимающий, как важны для его перспективных разработок эти эксперименты, торопил медиков, интересовался, нашли ли нужных собак и как их собираются тренировать. Яздовский делился с ним своими заботами. Ведь дело-то действительно было не простое. Ракетчики просили, чтобы собаки были небольшие, килограммов по 6–7. Маленькие собаки, чаще всего домашние животные, довольно изнеженные, прихотливые в пище. В этом смысле обыкновенная дворняжка имела преимущества перед болонками, тойтерьерами или таксами. Дворняжки были не глупее, но заведомо выносливее. Требовался отбор и по масти. Предпочтение отдавалось беленьким песикам — это была просьба специалистов по кино-, фото- и телеаппаратуре. Из светленьких потом отбирали по здоровью, нраву, реакциям. Решено было запускать по две собаки в одном контейнере — реакция одной могла быть чисто индивидуальной, а результаты хотелось получить самые объективные. Стали подбирать животных, наиболее совместимых по нраву. После всего этого многоразового просеивания, обмеров, взвешиваний, пытливых наблюдений во время, казалось бы, невинных прогулок, на каждого четвероногого кандидата в стратонавты завели карту и только тогда приступили к тренировкам: держали в барокамерах, крутили на центрифугах, трясли на вибростендах. Началась истинно “собачья” жизнь, одна отрада — кормили хорошо. Королев прислал врачам настоящий ракетный контейнер, и теперь надо было добиться главного: посаженная в него собака должна была чувствовать себя как дома — вокруг все привычно, никаких поводов к волнению нет.

В середине июня 1951 года В.И.Яздовский, А.В.Покровский, их помощники — Виталий Иванович Попов и Александр Дмитриевич Серяпин с целой псарней дворняжек прибыли на полигон Капустин Яр.

Стояла адская жара, доходящая днем до 45 градусов. В письмах к жене Нине Ивановне Королев писал о духоте — никакое купание не помогало, благодарил за присланные легкие шляпы и парусиновый костюм. В одном из писем сообщал, что гулял с Дезиком и Цыганом — двумя “космическими” собачками.

Их старт состоялся ранним утром 22 июня 1951 года. Впервые в истории крупные животные поднялись на ракете на высоту около 100 километров и примерно минут через 15 плавно опустились на парашюте неподалеку от стартовой площадки. И хотя договаривались заранее: “Товарищи! Важнейший эксперимент! После приземления все остаются на местах, к контейнеру допускаются только врачи!”, хотя договаривались многократно и все высокие начальники из разных министерств и академий сами убежденно кивали при этом головами, эти начальники первыми все соглашения и нарушили — благо у них были автомобили. Столь велико было это искреннее, по-человечески понятное и простительное нетерпение людей, желавших убедиться: все хорошо, живы эти дворняжки, не зря мы ночей не спали, что и осудить их за нарушение договора у медиков рука не поднялась. Окружив контейнер плотным кольцом, заглядывали в иллюминатор и кричали радостно: “Живы! Живы! Лают!..”

Попов и Серяпин открыли люк, отсоединили штекеры системы регистрации физиологических функций и параметров среды, выключили систему регенерации воздуха, вытащили Дезика и Цыгана. Собаки весело забегали, ласкались к врачам.

— Условнорефлекторные связи сохранились, — сказал кто-то из физиологов за спиной Королева.

“Черт с ними, со связями, потом разберемся, — подумал Королев. — Пока важно, что живы. Живы!..”

В то лето провели шесть пусков. Не все шло удачно. Полетевший вторично Дезик и его напарница Лиса погибли во время второго полета. Контейнер разбился при ударе о землю. Королев очень горевал. Благонравов приказал Цыгана — напарника Дезика по первому полету — больше не запускать, а когда в начале сентября уезжали в Москву, забрал его к себе домой. Я видел Цыгана в квартире Анатолия Аркадьевича на Садово-Спасской, но не знал, какой он знаменитый, и, помню, еще подумал: где же это академик откопал такого беспородного пса…

В то лето погибли четыре собаки. Несовершенство техники погубило их. Жалко: добрые, славные псы. А что делать? Ведь надо же было пройти этот этап. Не людьми же рисковать. Погибая, собаки спасали человеческие жизни. За это академик И.П.Павлов поставил им памятник. Тем, которые погибали в его лабораториях. И этим — разведчикам стратосферы. И будущим, которые не вернутся из космоса…

Случались на полигоне и курьезы. Пес Смелый не оправдал клички, сумел открыть клетку и удрал в степь. Его искали, не нашли и решили срочно готовить ему замену, но тут он сам пришел “с повинной”. Перед последним пуском буквально за считанные часы до старта вырвался и убежал Рожок. Яздовский был поначалу в полной панике, но вдруг его осенило: в ракету посадили ЗИБа — запасного исчезнувшего Бобика. А на самом деле был он никакой не запасной, а обычный уличный пес, ни о каком полете в стратосферу не помышлявший, тренировок не ведавший, эдакий баловень случая: слетал — и баста! И ведь отлично слетал, все его хвалили потом и ласкали и кормили разной вкуснятиной. В таком вынужденном эксперименте открылся свой смысл: значит, и неподготовленная собака может справиться со всеми этими стрессами без всякого труда…

Старты 1951 года были началом обширной многолетней программы. Наряду с собаками в экспериментах использовались мыши, крысы, морские свинки, “реабилитированные” мухи-дрозофилы, бактерии, фаги, тканиевые препараты. Кроме того, грибы, семена и проростки пшеницы, гороха, кукурузы, лука и других растений. Что же касается собак, то в 1953–1956 годах они летали в специально сконструированных скафандрах и катапультировались в них на высоте около 80 километров. Параллельно совершенствовалась конструкция герметических кабин, росла высота подъема ракет: от 100 километров к 200 и выше — к 450. Стало уже более или менее ясно, что шумы и вибрации лежат в пределах вполне переносимых, тем более если время действия их измеряется всего несколькими минутами, что перегрузки можно перехитрить, что проблема эта тоже решаемая. Но невесомость… Продолжительность невесомости во время ракетных пусков на большие высоты достигала уже 9 минут. Однако в космическом полете счет пойдет уже не на минуты, а на часы и дни (сегодня — месяцы, завтра — год, послезавтра — десятилетия). Что таит в себе длительная невесомость? Старты геофизических ракет с животными не могли ответить на этот вопрос. Нужен орбитальный полет. Вот почему сразу вслед за созданием в 1957 году межконтинентальной баллистической ракеты и успешного запуска первого в истории человечества искусственного спутника Земли было принято решение, что вторым будет спутник с живым существом.

Космическая биология и медицина (впрочем, так она еще не называлась тогда) развивались бурно. В них пришли новые люди. К подготовке биоспутника подключились известный физиолог, академик АМН СССР Василий Васильевич Парин и молодой физиолог, будущий академик Олег Георгиевич Газенко. В новой работе чувствовался размах, уже “космический” масштаб. Королев искал и находил союзников повсюду. В создании второго спутника принимали участие исследовательские и проектные организации различных министерств: триумф первого спутника помогал Королеву ломать ведомственные рамки. Собак готовили, как и раньше, авиационные медики и физиологи. Спутник — дело проектантов и технологов С.П.Королева (не говоря уже о ракете-носителе). Контейнер с системой жизнеобеспечения — инженеров, которыми руководил Семен Михайлович Алексеев, специалист по высотным (космических тогда еще не было) скафандрам. За передачу телеметрии с борта биоспутника на Землю отвечали сотрудники группы Алексея Федоровича Богомолова. Прибористам-биофизикам поручили придумать “космическую” кормушку для собаки и многое другое. Конечно, Королев был душой всего дела, вокруг него, как планеты вокруг светила, вращались смежники. Но направить и скоординировать эту работу возможно было лишь на уровне общегосударственном. И она постоянно направлялась, координировалась и (может быть, это самое важное) контролировалась Центральным Комитетом партии и Советом Министров СССР.

Позднее Сергей Павлович Королев говорил, что месяц между запусками первого и второго спутников был счастливейшим временем его жизни. Мечты молодости, знания зрелости — все, что копилось в нем долгие годы, воплощалось теперь в реальные дела и в течение считанных дней. Он испытывал чувство того полного счастья творчества, выше которого вряд ли что есть и пережить которое дано, увы, не каждому.

Месяц он практически не спал, так, урывками; большую часть времени проводил в цехах, прямо здесь, на рабочих местах, решая все вопросы; сам, своей рукой исправлял чертежи, впрочем, никто другой и не имел права сделать это без его ведома. А решиться просить об этом и получить такое разрешение было труднее, чем переплыть Волгу в ледоход.

Королев принял решение не отстыковывать биоспутник от последней ступени, как отстыковывался первый спутник. Так было проще, а значит, надежнее. Кроме того, по металлу конструкций можно было отвести побольше тепла от животного. Перегрев. Он чувствовал: это ахиллесова пята биоспутника. Солнце снаружи, аппаратура и сама собака внутри — все стремятся нагреть, а как охладить? За счет чего? Справятся ли теплоотводящий экран и вентилятор? И сегодня для космической техники эта задача непростая, а тогда?

26 октября, через 22 дня после запуска первого спутника, Сергей Павлович скоростным самолетом Аэрофлота вылетел в Ташкент, а оттуда сразу на Байконур.

Тем временем авиационные медики и физиологи закончили длившиеся около года работы по подготовке животных. Из десяти собак выбрали трех, очень похожих друг на друга: Альбину, Лайку и Муху. Альбина до этого уже дважды летала на ракете, честно послужила науке. У нее были смешные щенки. Альбину решили не пускать: жалко. Впрочем, всех их было жалко: собака шла на верную гибель. Решили в конце концов, что полетит Лайка, а Альбина будет как бы ее дублером. Муха числилась “технологической собакой”. На ней испытывали аппаратуру, работу различных систем.

— Лайка была славная собачонка, — вспоминает профессор В.И.Яздовский, руководивший подготовкой собак, — тихая, очень спокойная. Перед отлетом на космодром я однажды привез ее домой, показал детям. Они с ней играли. Мне хотелось сделать собаке что-нибудь приятное. Ведь ей жить оставалось совсем недолго…

Сейчас, по прошествии стольких лет, полет Лайки выглядит очень скромным; но ведь это историческое событие. И я хочу назвать людей, которые готовили Лайку к полету, которые вместе с тысячами других людей писали первые страницы истории практической космонавтики. Имена эти можно разыскать в специальных журналах и книгах, но большинство людей никогда их не слышали. А ведь это несправедливо, согласитесь. Итак, Лайку в полет готовили: Олег Газенко, Абрам Генин, Александр Серяпин, Армен Гюрджиан, Наталия Козакова, Игорь Балаховский.

Перед отлетом на космодром Яздовский и Газенко оперировали собак. От датчиков частоты дыхания на ребрах провода под кожей шли на холку и там выходили наружу. Участок сонной артерии вывели в кожаный лоскут для регистрации пульса и кровяного давления.

Тренировки собак продолжались и на космодроме буквально до дня старта. На несколько часов каждый день их сажали в контейнер. Сидели спокойно. Они давно уже освоились с кормушкой, которая представляла собой некое подобие пулеметной ленты, составленной из маленьких корытцев с желеобразной высококалорийной пищей. В каждом корытце была дневная норма питания. Запас пищи был рассчитан на 20 дней. Не тяготились они и плотно облегающим тело “лифчиком”, который держал мочекалоприемник. Фиксирующие цепочки, которые крепились к “лифчику” и стенкам контейнера, ограничивали свободу движений, но позволяли стоять, сидеть, лежать и даже чуть двигаться вперед-назад.

С утра 31 октября Лайку готовили к посадке в спутник, протирали кожу разбавленным спиртом, места выхода электродов на холке снова смазали йодом. Вошел Королев в белом халате. Смотрел на собаку. Она спокойно лежала на белом столике, вытянув вперед передние лапки и подняв голову, похожая на остроносеньких собак с древних египетских барельефов. Королев осторожно почесал Лайку за ухом. Медики тревожно покосились, но ничего не сказали.

В середине дня Лайка заняла место в контейнере, а около часа ночи контейнер подняли на ракету. Медики не отходили от собаки ни на минуту. Стояла уже глубокая осень, и было холодно. К Лайке протянули шланг с теплым воздухом от наземного кондиционера. Потом шланг убрали: надо было закрывать люк. Правда, незадолго перед стартом Яздовскому удалось уговорить Королева разгерметизировать на минутку контейнер, и Серяпин попоил Лайку водой. Вода входила в пищу, но всем казалось, что собаке хочется пить. Просто попить обычной воды.

3 ноября второй спутник ушел в космос. Телеметрия сообщила, что перегрузки старта прижали собаку к лотку контейнера, но она не дергалась. Пульс и частота дыхания повысились в три раза, но электрокардиограммы не показывали никакой патологии в работе сердца. Потом все постепенно стало приходить в норму. В невесомости собака чувствовала себя нормально, медики отмечали “умеренную двигательную активность”. Радостный Яздовский уже докладывал Государственной комиссии: “Жива! Победа!”

А ведь и правда это была замечательная победа! Собака не просто осталась жива, когда ее подняли в космос, но жила в космосе целую неделю! В специальном “Отчете советской комиссии Международного геофизического года”, изданном в июле 1958 года, было сказано: “Этот эксперимент показал, что живой организм в течение недели, пока действовала установка по регенерации воздуха, хорошо переносил условия невесомости и другие особенности движения в космосе”.

Через три дня после старта второго спутника курсанту Оренбургского высшего военно-авиационного училища летчиков имени И.С.Полбина Юрию Гагарину вручили золотые парадные погоны лейтенанта ВВС. Он был совершенно счастлив, он праздновал в те дни свадьбу, он не думал ни о каком космосе…

 

ОТБОР

Весной 1956 года, воодушевленный успешными стартами собак на геофизических ракетах, Главный конструктор Сергей Павлович Королев на одном из совещаний предложил подумать об организации полета человека на геофизической ракете. Это было полной неожиданностью, все заволновались, а молодые врачи Александр Серяпин, Абрам Генин и Евгений Юганов даже написали заявление с просьбой послать их в стратосферу. Королев был слишком увлечен завершением работ над межконтинентальной ракетой, чтобы уделить этой своей идее много внимания, а когда огромная ракета полетела — и вовсе от нее отказался. Наверное, объяснить такое охлаждение можно еще и тем, что реактивная авиация уже осваивала стратосферу и полет туда не только не выявлял заведомых преимуществ ракетной техники, но даже несколько размывал и притушевывал эти преимущества, давал повод усомниться в них, что для Королева было уже совершенно недопустимо.

Некоторое время Сергей Павлович раздумывает над тем, не организовать ли полет человека на новой ракете по баллистической кривой (как сделают американцы в мае 1961 года), но вскоре и этот вариант представляется ему ущербным, половинчатым, и уже в мае 1958 года он рассматривает предложения проектного отдела Михаила Клавдиевича Тихонравова, давнего и верного своего соратника, о тяжелом спутнике для полета человека в космос. В июне Королев вместе с Тихонравовым составляет записку в правительство о перспективных работах. Она начинается фразой, тон которой нехарактерен для документов подобного рода: “Околосолнечное пространство должно быть освоено и в необходимой мере заселено человечеством”. В записке прямо указано: “…должны проводиться широкие исследования и разработки по обеспечению нормальных условий существования человека на всех этапах космического полета”. В ноябре на совете главных конструкторов принимается решение начать разработку спутника для человека, хотя М.К.Тихонравов, энергичнейший из его сотрудников — К.П.Феоктистов и другие инженеры, молодость которых позволяла называть проектный отдел “детским садом”, уже давно “прибрасывали” и “прикидывали” разные варианты. Наконец, в начале 1959 года под председательством академика М.В.Келдыша состоялось совещание, на котором вопрос о полете человека обсуждался уже вполне конкретно, вплоть до того: “А кому лететь?”

— Для такого дела, — сказал тогда Королев, — лучше всего подготовлены летчики. И в первую очередь летчики реактивной истребительной авиации. Летчик-истребитель — это и есть требуемый универсал. Он летает в стратосфере на одноместном скоростном самолете. Он и пилот, и штурман, и связист, и бортинженер…

Большинство поддержало Сергея Павловича. Было решено поручить отбор кандидатов в космонавты авиационным врачам и врачебно-летным комиссиям, которые контролируют здоровье летчиков в частях ВВС.

Справедливости ради надо сказать, что в 50-е годы авиация и ракетная техника если и не конкурировали между собой, то относились друг к другу весьма пристрастно. Главком ВВС Павел Федорович Жигарев не поощрял увлечения своих медиков экспериментами с собаками на высотных ракетах Королева. Но сменивший его на этом посту в 1957 году Константин Андреевич Вершинин понял, что, как ни заняты ВВС своими летными заботами, к ракетным делам подключаться придется. “Космики” (хотя их так тогда не называли) выделились в самостоятельное подразделение во главе с профессором В.И.Яздовским. Ближайшими его сотрудниками были: Олег Георгиевич Газенко, Абрам Моисеевич Генин, Николай Николаевич Туровский и Евгений Анатольевич Карпов. Общими усилиями была подготовлена важная бумага: директива по отбору космонавтов. Активно принимал участие в этом генерал-полковник Филипп Александрович Агальцов, который, надо отдать ему должное, очень помог врачам в этой работе.

Медики понимали, что и по опыту, и по возрасту, и по физическим данным состав летчиков-истребителей в разных частях примерно одинаков, так что забираться для поисков кандидатов в космонавты за Урал, на Дальний Восток не имело смысла. Перед отъездом было большое совещание, на котором выступил Королев. Он изложил пожелания ракетчиков: возраст — примерно 30 лет (забегая вперед, скажу: Комарову было 33 года, Беляеву — 35), рост — не более 170 сантиметров (Шонин был выше), вес — до 70 килограммов.

— А главное, — с улыбкой сказал Королев, — пусть они не сдрейфят!

— Сколько вам нужно людей? — спросили медики.

— Много, — ответил Королев.

— Но американцы отобрали семь человек…

— Американцам отобрали семерых, а мне нужно много!

Это заявление было встречено с некоторым недоумением. Надо сказать, что уже после сформирования первого отряда космонавтов, когда они уже приступили к тренировкам, речь шла о подготовке человека для полета в космос, человека в единственном числе! Как рассказывали мне сами космонавты, лишь перед самым стартом Гагарина и им самим, и их наставникам стало ясно, что дело не ограничится одним полетом, что очень скоро действительно потребуется много космонавтов.

Итак, разделившись парами, медики разъехались на поиски кандидатов. В довольно сжатые сроки им требовалось найти несколько десятков абсолютно здоровых, относительно (насколько возраст им разрешал) опытных, дисциплинированных, не имеющих замечаний по службе, профессионально перспективных, молодых, невысоких и худеньких летчиков-истребителей. Врачи в частях, которые знали только, что идет какой-то отбор летчиков “спецназначения”, предложили приехавшим московским коллегам более трех тысяч (!) кандидатур. Москвичи засели. за пилотские медицинские книжки… Ограничения ракетчиков сразу дали большой отсев. Но не только на рост и вес обращали внимание. Частые бронхиты. Ангина. Предрасположенность к гастритам или колитам. Сдвиг ЭКГ. В обыденной жизни все это, конечно, вещи неприятные, но кто же обращает внимание на такие пустяки! Московские медики обращали и, увидев отклонения от “абсолютного здоровья” (идеал этот, как вы понимаете, столь же недостижим для врача, как абсолютный ноль для физика), тут же браковали.

Просмотрев медкнижки и отобрав подходящие, начали беседовать с их владельцами. Интересовались опять-таки здоровьем, успехами, настроением и осторожно заводили разговор о том, что, мол, есть возможность попробовать полетать на новой технике. Нет, даже не на самолетах, а скажем, на ракетах. Или, допустим, на спутниках, а?

— Хорошо помню эти беседы, — рассказывает доктор медицинских наук Н.Н.Гуровский. — Девяносто процентов наших собеседников первым делом спрашивали: “А на обычных машинах летать мы будем?” Это были ребята, действительно влюбленные в свою профессию, гордящиеся званием военного летчика. Примерно трое из десяти отказывались сразу. Отнюдь не от страха. Просто им нравилась их служба, коллектив, друзья, ясны были перспективы профессионального и служебного роста, налажен семейный быт, и ломать все это из-за дела туманного, неизвестно что обещающего, они не хотели. (Кстати, это стало правилом: кандидат в космонавты мог, не объясняя причин, отказаться от работы на любом этапе подготовки.) Некоторые просили разрешения посоветоваться с женой. Это, честно говоря, нам уже не нравилось. Наконец, некоторые сразу соглашались…

— Я сразу сказал: согласен! — рассказывал Павел Попович. — Мне говорят: “Подумайте сутки”. Да что мне думать, товарищи! Потом вышел в коридор, приоткрыл дверь, голову всунул в комнату и крикнул: — Я согласен!

Валерий Быковский со смехом признался мне, что, когда заговорили о ракетах, он подумал не о космосе, а о каком-то фантастическом экспериментальном полете в акваторию Тихого океана: там испытывали межконтинентальную ракету.

— А когда сообразил, о чем речь, подумал: “Это ведь очень интересно!” И сразу согласился.

Георгий Шонин, когда заговорили о “новой технике”, забеспокоился, что его собираются переводить в вертолетчики, а он этого не хотел — не те высоты и не те скорости. А когда ему сказали о возможном полете вокруг земного шара, в первый момент не поверил.

Андриян Николаев, услышав о космических кораблях, тоже усомнился: а это реально?

— Вполне. Конечно, не сразу. Будете готовиться…

— Я с радостью, — улыбнулся Андриян.

Герман Титов, едва заговорили с ним о новой технике, быстро ответил:

— Да, согласен!

На такой же вопрос, заданный Н.Н.Туровским в парткоме Военно-воздушной краснознаменной академии Павлу Беляеву, тот ответил так же:

— Согласен.

— Подумайте.

Беляев подумал и твердо повторил: согласен.

Но пожалуй, чаще всего в беседах этих летчики спрашивали о том, когда же все это будет, шутка ли: человек в спутнике! Хватит ли их летной жизни на такой полет? Ведь этак будешь ждать, пока в запас не спишут.

Шел август 1959 года. До полета человека в космос оставалось 20 месяцев.

Требования, предъявляемые к кандидатам в космонавты, во многом определялись возможностями ракетной техники. Американцы в 1957 году начали отбирать кандидатов в астронавты для полета в космическом корабле “Меркурий”. Мощность ракеты-носителя “Атлас-Д” лимитировала вес корабля двумя тоннами. Возможности автоматизации и дублирования систем были крайне ограничены. Иными словами, американскому астронавту требовалось больше работать, чем советскому космонавту, поскольку вес “Востока” более чем в два раза превышал вес “Меркурия”, что позволяло аппаратуре разгрузить космонавта, освободить его от выполнения многих операций во время полета. Американский отбор кандидатов был более жестким, чем советский. Отбирались лишь квалифицированные летчики-испытатели со степенью бакалавра наук, с налетом не менее 1500 часов. Для сравнения скажу, что к моменту поступления в отряд космонавтов налет Гагарина составлял около 230 часов, Титова — 240, Леонова — 250. Космонавты из последующих наборов — Шаталов, Береговой, Филипченко, Демин и другие, которым предстояло проводить в космосе работу несравненно более сложную, были и старше, и опытнее. Возрастной потолок американцев был отодвинут до 40 лет. Из 508 кандидатов к апрелю 1959 года, как уже говорилось, было отобрано 7 человек. Надо отметить и такую деталь, характеризующую нетерпение, с которым американцы стремились взять реванш за “красную Луну” — так называли в США наш первый спутник. Набор астронавтов в США начался до того, как был создан космический корабль и отработан его носитель. Между тем, когда наши медики просматривали медицинские книжки в авиаполках, в цехах опытного производства Королева уже стояли первые сферические оболочки будущих “Востоков”, а носитель успешно эксплуатировался уже два года.

В США после полета Гагарина нас упрекнут в излишней и неоправданной торопливости, чуть ли не в техническом авантюризме.

Так кто же торопился и кто авантюрист?

Отобранных в частях кандидатов вызвали в Москву на медицинскую комиссию. (Снова забегая вперед, скажу, что “крестными отцами” космонавта № 1, зачислившими его в список кандидатов, стали военные медики: Петр Васильевич Буянов и Александр Петрович Пчелкин.) Летчики приезжали партиями по 20 человек. Впрочем, задачу врачам облегчили сами кандидаты. Проверка здоровья действительно была необыкновенно строгой, а “забракованные”, вернувшись в свои части, естественно, еще больше сгущали краски. Бывали случаи, когда тщательный медицинский осмотр выявлял некие ранее просмотренные (или скрываемые) изъяны, которые не только исключали из числа кандидатов, но накладывали запрет и на прежнюю летную работу. Об этом узнали те, кто ждал очередного вызова. И, получив такой вызов, иные в Москву не ехали, руководствуясь популярной поговоркой, что синица в руках лучше, чем журавль в небе. Так, еще до всяких медицинских проверок летчики проходили проверку характера, воли, силы собственного желания испытать себя в новом, неизведанном деле.

Кроме всевозможных анализов и осмотров, кандидатов подвергали так называемым “нагрузочным пробам” — выдерживали в барокамере, крутили на центрифуге, проверяли устойчивость организма к гипоксии (кислородное голодание) и перегрузкам. День ото дня группа кандидатов сжималась, как шагреневая кожа.

— Вполне понятно, что не все могли соответствовать требованиям, предъявляемым к будущим космонавтам. На то и отбор, — вспоминает о том времени Георгий Шонин. — Но кто тогда мог точно сказать: какими должны быть эти требования? Поэтому для верности они были явно завышенными, рассчитанными на двойной, а может быть, и тройной запас прочности. И многие, очень многие возвращались назад в полки…

Обидно было возвращаться. И не в том дело, что не полетаешь теперь на спутнике, — об этом мало жалели, поскольку трудно жалеть о том, чего не представляешь. Жалели, что не сдюжили. В молодые годы особенно развит дух соревнования, обостренно болезненное отношение именно к своим телесным (к умственным — как-то спокойнее) недостаткам, и ребята, конечно, переживали.

— Ну как, прошел? — с горькой улыбкой спрашивал “забракованный” у “счастливчика”. — Ну, молодец, Лайкой будешь…

Утешали они себя такими шуточками? Да нет, конечно. Как говорится, не от хорошей жизни они шутили…

А время шло. Королев торопил медиков. К концу 1959 года “пройти комиссию по теме № 6” — так формулировалось в официальных медицинских документах — удалось 20 кандидатам. Эти двадцать летчиков и составили первый отряд советских космонавтов. Через несколько лет во всех статьях и книжках их будут называть гагаринским отрядом. Но кто мог угадать тогда такое название?! Двадцать летчиков в теплых казенных пижамах с белыми отложными воротничками стояли перед медиками. Среди них были будущие летчики-испытатели и скромные педагоги, генералы и просто пенсионеры, депутаты Верховного Совета СССР и почетные граждане многочисленных зарубежных городов, прославленные, всей стране известные герои и люди, оставшиеся неизвестными.

Вот их имена:

Аникеев Иван Николаевич,

Беляев Павел Иванович,

Бондаренко Валентин Васильевич,

Быковский Валерий Федорович,

Варламов Валентин Степанович,

Волынов Борис Валентинович,

Гагарин Юрий Алексеевич,

Горбатко Виктор Васильевич,

Заикин Дмитрий Алексеевич,

Карташов Анатолий Яковлевич,

Комаров Владимир Михайлович,

Леонов Алексей Архипович,

Нелюбов Григорий Григорьевич,

Николаев Андриян Григорьевич,

Попович Павел Романович,

Рафиков Марс Закирович,

Титов Герман Степанович,

Филатьев Валентин Игнатьевич,

Хрунов Евгений Васильевич,

Шонин Георгий Степанович.

Среди них стоял будущий первый космонавт нашей планеты, человек, которому суждено было навсегда войти в историю земной цивилизации. Но кто мог отгадать его тогда среди двадцати летчиков в теплых госпитальных пижамах с белыми отложными воротничками?

 

КЛЕВЕТА

Десятого ноября космонавт Белоконев докладывает с орбиты:

“Внимание, внимание! Материальная часть в порядке. Вероятно, будет возможность изменить курс”.

Земля отвечала: “Будь осторожен. Не выходи за рамки намеченной программы, это опасно”.

Белоконев рапортовал: “Только что кончил фотографировать согласно программе. Это великолепно!”

Десятого ноября космонавт в иллюминаторе увидел странные светящиеся частицы. С Земли попросили достать образец.

Белоконев ответил: “Я постараюсь, но не знаю, как это сделать. Я очень замерз”.

Одиннадцатого ноября Белоконев доложил, что давление в корабле нормальное и все идет великолепно. А вскоре поспешил обрадовать Центр управления:

“Мне повезло. Я достал образец! Что? Радиация? Я не думал об этом. Они опасны?”

Двенадцатого ноября в треске атмосферных разрядов раздался тревожный голос Белоконева:

“Я не слышу вас! Я не слышу вас! Батареи не работают! Внутри темно. Приборы больше не сигнализируют. Кислород! Товарищи! Ради бога, могу ли я что-нибудь сделать? Что? О, черт! Я не могу. Вы понимаете? Вы понимаете?..”

“Корабль ушел с расчетной орбиты. Речь космонавта перешла в невнятное бормотанье и в конце концов исчезла совсем. Никогда уже больше не слышали мы о бедном храбром Белоконеве. А сколько было таких же, как он? Американцы спрашивают: действительно ли Юрий Гагарин был первым человеком, побывавшим в космосе?..”

По первому впечатлению текст этот напоминает отрывок из малограмотного научно-фантастического рассказа. Но ведь это не рассказ, а почти дословное изложение “радиоперехвата” из космоса, опубликованного в молодежном еженедельнике “Уикэнд” за подписью некоего Алана Хейндерсона! Все это выдается за чистую правду!

И вот четверть века спустя после смерти “бедного храброго Белоконева” (если верить Хейндерсону. А верить ему нельзя!) я сижу в его квартире, а точнее, в квартире Алексея Тимофеевича Белоконова, и он рассказывает мне историю своей мнимой гибели:

— В 50-х годах, задолго до гагаринского полета, я и мои товарищи, тогда совсем молодые ребята, — Леша Грачев, Геннадий Заводовский, Геннадий Михайлов, Ваня Качур, занимались наземными испытаниями авиационной аппаратуры и противоперегрузочных летных костюмов. Кстати, тогда же были созданы и в соседней лаборатории испытывались скафандры для собачек, которые летали на высотных ракетах. Работа была трудная, но очень интересная. Однажды к нам приехал корреспондент из журнала “Огонек”, ходил по лабораториям, беседовал с нами, а потом опубликовал репортаж “На пороге больших высот” с фотографиями (см. “Огонек” № 42, 1959 г. — Я.Г.). Главным героем этого репортажа был Леша Грачев, но обо мне тоже рассказывалось, как я испытывал действие взрывной декомпрессии. Упоминался и Иван Качур. Говорилось и о высотном рекорде Владимира Ильюшина, поднявшегося тогда на 28 852 метра. Журналист немного исказил мою фамилию, назвал меня не Белоконовым, а Белоконевым. Ну, вот с этого все и началось. Журнал “Нью-Йорк джорнэл Америкэн” напечатал фальшивку, что я и мои товарищи летали до Гагарина в космос и погибли. Главный редактор “Известий” Алексей Иванович Аджубей пригласил нас с Михайловым в редакцию. Мы приехали, беседовали с журналистами, нас фотографировали. Этот снимок был опубликован в “Известиях” (27 мая 1963 г. — Я.Г.) рядом с открытым письмом Аджубея мистеру Херсту-младшему, хозяину того журнала, который нас отправил в космос и похоронил. Ответ американцам на их статью мы и сами опубликовали в газете “Красная звезда” (29 мая 1963 г. — Я.Г.), в которой честно написали: “Нам не довелось подниматься в заатмосферное пространство. Мы занимаемся испытанием различной аппаратуры для высотных полетов”. Во время этих испытаний никто не погиб. Геннадий Заводовский жил в Москве, работал шофером, в “Известия” тогда не попал — был в рейсе; Леша Грачев работал в Рязани на заводе счетно-аналитических машин. Иван Качур жил в городке Печенежин в Ивано-Франковской области, работал воспитателем в детском доме.

Позднее я участвовал в испытаниях, связанных с системами жизнеобеспечения космонавтов, и даже после полета Гагарина был удостоен за эту работу медали “За трудовую доблесть”…

Сидим с Алексеем Тимофеевичем, листаем альбомы со старыми фотографиями и документами. Вот пропуск № 2529, выданный Белоконову А.Т. на левую трибуну Красной площади 14 апреля 1961 года, когда Москва встречала Юрия Гагарина… Выходит, никак не мог погибнуть “бедный храбрый Белоконев” до этого дня, тем более что ныне он жив, отличается для своих лет (ему 54 года) завидным здоровьем, вырастил двух сыновей и радуется внуку Антону.

Когда читал зарубежные статьи о “погибших в космосе до полета Гагарина советских космонавтах”, поначалу испытывал этакое иронично-брезгливое чувство: “Ведь как-никак профессионалы же сочиняли, неужели не могли придумать фальшивку поумнее?” Но чем больше я читал, тем меньше оставалось во мне благодушия. Я понял: это вовсе не невинная ложь, не “наспех”, “на халтуру” состряпанная, недожаренная газетная “утка”. Давайте называть вещи своими именами. Это продуманная антисоветская пропагандистская кампания, авторы которой стремятся уже много лет одурачить миллионы людей, принизить научные и технические достижения нашей страны. И дело не в идиотском репортаже о мифическом Белоконеве, а именно в этой большой цели, враждебной мне лично, миллионам таких людей, как я, моему правительству, политике моей Родины.

Я учился, когда были еще “мужские” школы. Как полагалось, наш 7 “Б” враждовал с параллельным 7 “А”. Но я хорошо помню нашу мальчишескую этику — не заводиться по мелочам! Однако если 7 “А” преступал рамки и наглел, наш 7 “Б” всем миром решал: “Надо дать по рогам!” Конечно, к сочинению Хейндерсона и к десяткам других подобных сочинений можно было бы отнестись по пословице “Собака лает — ветер носит”, что и делалось многие годы. Но может быть, надо все-таки “дать по рогам”?

Полет Юрия Гагарина был не только научно-технической, но и политической победой нашей страны. Это прекрасно понимали на Западе. “С точки зрения пропаганды, — писала газета “Нью-Йорк геральд трибюн”, — первый человек в космосе стоит, возможно, более 100 дивизий или дюжины готовых взлететь и по первому приказу межконтинентальных баллистических ракет”. И вполне естественным, ожидаемым было желание наших недругов принизить значение этого полета, отыскать в нем какие-нибудь изъяны, как-то его скомпрометировать. Поначалу второпях наделали глупостей, опять писали о “русских фокусах” и “магнитофоне на орбите”. Американский журнал “Ю.С. Ньюс энд Уорлд рипорт”, например, писал в 1961 году, что первый полет состоялся за несколько дней до 12 апреля, но пилот погиб, а Гагарин потом “играл” на земле его роль. Собственно, повторилась ситуация осени 1957 года, когда нашлись люди, и довольно ответственные, которые говорили: “А может, и нет никакого спутника, может, это так, русский фокус?” “Фокус” и тогда “не прошел”, а теперь, три с лишним года спустя, после Лайки, гигантского третьего спутника, после лунников, “Венеры”, полетов космических кораблей с животными, предшествующих старту “Востока”, — тем более. Впрочем, американец Ллойд Меллон написал, например, что все победы советской космонавтики — вымысел, что никакие лунники не летали, а фотография обратной стороны Луны — фальшивка.

Итак, воспользовавшись публикацией в “Огоньке”, “зачислили” испытателей в космонавты. Получили достойную отповедь. Впрочем, еще до того, как “Известия” напечатали открытое письмо Херсту после полета Ю.Гагарина и Г.Титова, американцы, как вспоминает Белоконов, снимали в Советском Союзе документальный фильм “Советы в космосе” и на съемках встречались с испытателями, в том числе с Алексеем Белоконовым, а значит, могли убедиться, что он жив-здоров. Ну, ладно, влипли в некрасивую историю, пойманы, как говорится, с поличным. Но проходит какое-то время, и тот же “Нью-Йорк джорнэл Америкэн”, а за ним и “Уикэнд” все начинают снова: опять “хоронят” в космосе наших испытателей, и “Известия” опять вынуждены уличать клеветников в публикации “Потрепанная фальшивка” (“Известия” от 30 июня 1965 г. — Я.Г.). Тогда же вновь откликается и “Красная звезда” статьей генерал-лейтенанта ВВС Н.П.Каманина “Кому нужны космические небылицы”.

Значит, это уже не случайная ошибка, а вполне осознанная пропагандистская акция. Суть ее можно обозначить так: Гагарин, разумеется, летал, и он герой, конечно. Но вся штука в том, что Гагарин был отнюдь не первым. До него русские много раз пытались запустить человека в космос, это им не удавалось, люди гибли, а русские, естественно, об этом помалкивают. Таким образом, Гагарин — просто счастливая случайность.

Нежданно-негаданно в эту новую клеветническую орбиту было втянуто имя известного нашего летчика-испытателя Героя Советского Союза Владимира Сергеевича Ильюшина. 8 июня 1960 года, когда Ильюшин ехал на аэродром, встречный автомобиль с пьяной компанией ударил его, как говорится, “лоб в лоб”. Травма была очень тяжелой. Ильюшин долго лечился в Москве, а заключительный курс провел по рекомендации врачей в Китае на целебных источниках. “Герой, сын знаменитого авиаконструктора, со сломанными ногами. Все ясно: летал в космос до Гагарина, попал в катастрофу при приземлении” — так родилась новая “утка”. Называлась даже дата старта Ильюшина на космическом корабле “Россия”; 7 апреля 1960 года. И хотя сам Владимир Сергеевич рассказал всю правду об этом несчастном случае на страницах журнала “Юность”, на Западе нет-нет да и вспомнят эту историю.

Владимир Ильюшин — человек известный, популярный, ошельмовать его трудно. Куда проще вместо реальных людей изобрести или “мертвые души”, или придумать космонавтов, подобно тыняновскому подпоручику Киже, “фигур не имеющих” вообще. Джеймс Оберг в “Аэрокосмическом историческом вестнике” признает, что доказательств того, что русские космонавты погибали в космосе до 1967 года, нет. Оберегая свою репутацию солидного и объективного журналиста, Оберг выступает вроде бы борцом с якобы прочно бытующим на Западе мнением о том, что раз многочисленные истории о гибели советских космонавтов существуют, значит, что-то было.

В начале своей статьи “Фантомы космоса. Секретная смерть русских космонавтов” Оберг называет четыре фамилии: Долгов, Грачев, Заводовский, Лодовский. Откуда эти фамилии? Что за люди?

Долгова я “вычислил” довольно быстро. Подразумевается, очевидно, Петр Иванович Долгов — известный советский парашютист. Френк Эдварде в журнале “Фейт” утверждал, что Долгов летал в космос и погиб. По словам этого журналиста, корабль Долгова засекли станции слежения в Турции, Швеции, Англии, Италии и Японии. Однако ни одна станция в этих странах не подтвердила этого сообщения. Более того, крупнейший английский радиоастроном сэр Бернард Ловелл, работавший на одной из самых крупных в мире радиообсерваторий Джодрелл Бэнк, прямо тогда заявил: “У нас нет никаких оснований считать, что в СССР состоялся какой-либо неудачный запуск космического корабля”.

Петр Иванович Долгов действительно погиб во время парашютного прыжка с высоты 24 500 метров. После того как он вместе с другим знаменитым парашютистом-рекордсменом Евгением Андреевым покинули гондолу стратостата “Волга”, у Долгова произошла разгерметизация скафандра, и на землю он опустился уже мертвым. Но ведь трагедия эта произошла не до полета Гагарина 11 октября 1960 года, как утверждал Эдварде, а после этого полета — 1 ноября 1962 года, не говоря уже о том, что парашютный прыжок из стратостата не имел к космонавтике решительно никакого отношения.

А Грачев откуда взялся? До встречи с А.Т.Белоконовым я не знал об испытателе Г.Грачеве. Сижу, вспоминаю. Довольно распространенная русская фамилия. Был Акинфий Грачев — знаменитый глава старообрядческой церкви в Самаре. Полететь в космос вряд ли хотел. В XIX веке жил замечательный овощевод-селекционер Ефим Грачев. Помню Леонида Павловича Грачева — директора издательства “Известия”. Тоже совершенно земной человек… Внимание! Может быть, Андрей Дмитриевич Грачев? Это был выдающийся конструктор жидкостных ракетных двигателей, последние 16 лет жизни работал с академиком Валентином Петровичем Глушко в ГДЛ — ОКБ. Его именем назван кратер на Луне. И хотя он много сделал для нашей космонавтики, сам в космос не летал, да и скорее всего не получил бы разрешения на такой полет по возрасту (он родился в 1900 году). И никак погибнуть до полета Гагарина он не мог, поскольку умер через три года после этого полета. Теперь я убежден, что Грачев появился из той же публикации в “Огоньке”. В других списках “погибших” и Качур, которого тоже упоминал “Огонек”.

А потом я вдруг подумал: да что же это я голову-то ломаю, “истоки” отыскиваю! Да нет никаких истоков, все это просто из пальца высосано! Позднее западные средства массовой информации пополнили отряд советских космонавтов Ростиславом Богдашевским, Юрием Вавкиным, Иваном Корнеевым, Вороновым, Виноградовым и т. д. Люди с такими именами наверняка существуют, но в космос они не летали и никогда не готовились к такому полету.

Преднамеренность всей этой клеветы видна еще из такого факта, что для правдоподобия в нее нередко вставляется какая-нибудь реальная деталь. Ильюшин действительно был ранен, Долгов погиб в стратосфере, Грачев увековечен в лунном атласе. Впрочем, если нет такой детали — не страшно, и так сойдет. С другой стороны, многие статьи о космических катастрофах до полета Гагарина написаны в каком-то псевдоконфузливом тоне. Чувствуется, что авторам и самим неловко врать. Поэтому подтекст часто такой: “Мы, конечно, ничего не утверждаем, но, сами понимаете, дыма без огня не бывает…”

Что касается научной и технической стороны дела, то тут Белоконев с радиоактивными частицами, которые он отлавливал в космосе, вовсе не одинок. Некоторые сообщения подобного рода были рассчитаны на абсолютно темных, дремучих читателей. Писалось, например, о том, как умирал в космосе советский космонавт, запущенный незадолго до старта Гагарина — 4 февраля 1961 года. Дата выбрана опять-таки не случайно, а для придания всей версии правдоподобия: в этот день на Байконуре действительно была запущена автоматическая межпланетная станция к Венере, которая, к сожалению, не вышла на расчетную орбиту и превратилась в искусственный спутник Земли. Никакого отношения к программе пилотируемых полетов этот запуск не имел. Так вот, нашелся некий итальянский физиолог, который, “прослушав запись сердечных ударов космонавта”, заявил, что “они принадлежат умирающему человеку”. Неужели те, кто печатал эту чушь, не знают, что если бы и летел тогда человек в космическом корабле, то биоинформация о его состоянии передавалась бы с помощью закодированной телеметрии и без специальной дешифровки на Земле (которую, кстати, никто не делает, так как медикам она не нужна), сигналы, идущие из космоса, не могут звучать, как удары сердца. Это у нас школьники знают.

Особенно преуспело с сообщениями о “гибели советских космонавтов” итальянское агентство “Континенталь”. Согласно его сообщениям, в суборбитальных полетах в 1957 году погиб космонавт Лодовский, на следующий год — Шиборин, еще через год — Митков. Все эти фамилии — придуманные. Главными поставщиками информации для “фабрики смерти” — так в насмешку журналисты окрестили “Континенталь” — были братья Арчилло и Джамбатиста Юдика-Кордилья, которых называют то учеными, то радиолюбителями и которые построили под Турином собственный центр подслушивания в космосе — Торре Берта, где и фабриковались клеветнические “радиоперехваты” и “затухающие сердечные ритмы”. Удивительно, но любительский “центр” Торре Берта ухитрялся регистрировать такие сигналы, которые никакая другая станция, специально оснащенная для приема информации из космоса, не слышала. Как известно, существует особый вид юридически наказуемых правонарушений, именуемый радиохулиганством. Тех, кто засоряет эфир, можно судить. А тех, кто засоряет мозги?

Повторяю: это кампания. Статьи о безвестных советских космонавтах, якобы погибших в космосе, публиковались в десятках других, главным образом американских, изданий, причем изданий, имеющих репутацию солидных: “Вашингтон ивнинг стар”, “Балтимор сан”, “Нью-Йорк джорнэл Америкэн”, “Сиене бизнес дейли” и др. В журнале “Тру” все эти сплетни были суммированы журналистом Джеймсом Милсом в июне 1961 года. Клеветническими измышлениями занимались не только репортерская шушера, но, увы, и известные журналисты. Один из “королей” американской прессы Дрю Пирсон опубликовал в газете “Вашингтон пост” статью, в которой утверждал: “Пять русских космонавтов погибли в космосе. Сначала трое в суборбитальных полетах в 1959 году. Затем двое — в мае и сентябре 1960 года”. Итак, пять. По этому поводу известный летчик-испытатель, Герой Советского Союза Марк Лазаревич Галлай, принимавший непосредственное участие в подготовке наших первых космонавтов, пишет в своей документальной повести “С человеком на борту”: “…В иностранной печати фигурировали осторожные (типа “говорят…”) сообщения о гибели пяти советских космонавтов “во время неудавшихся попыток полета человека в космос”. Именно пяти, не больше и не меньше, ибо, как известно., ничто так не прибавляет любому, самому невероятному сообщению достоверности, как цифра, число”.

Джеймсу Обергу из Хьюстона пяти, однако, показалось мало. “Я подозреваю, что восемь космонавтов погибли во время тренировок”, — пишет он в журнале “Спейс флайт”. Журналист Лаззеро опубликовал список девяти “погибших” советских космонавтов. Итальянская газета “Коррьере делла сера” убеждала своих читателей, что их было четырнадцать.

Некрасиво, господа, нехорошо. Стыдно.

Ни один советский космонавт до полета Юрия Гагарина 12 апреля 1961 года в суборбитальных полетах не участвовал, не пытался стартовать в космос, не летал в космосе, а потому и погибнуть там не мог.

Погиб военный летчик Валентин Васильевич Бондаренко. Не в космосе погиб, на земле. Это случилось 23 марта 1961 года. Валентин был самым молодым в первом отряде космонавтов (ему было 24 года). Согласно расписанию тренировок, он в тот день заканчивал десятисуточное пребывание в сурдобарокамере — как и других космонавтов, его испытывали одиночеством и тишиной. Давление в сурдобарокамере было пониженным, что компенсировалось избыточным содержанием кислорода. Сняв с себя датчики после медицинских проб, Валентин протер места их крепления ваткой, смоченной спиртом, и не глядя бросил эту ватку, которая упала на спираль включенной электроплитки. В перенасыщенной кислородом атмосфере пламя мгновенно охватило маленькое пространство сурдобарокамеры. На Валентине загорелся шерстяной тренировочный костюм, но он не подал сигнала тревоги на пульт, пробовал сам сбить пламя. Дежурный врач сразу открыть герметичную дверь, не выровняв давления снаружи и внутри, не мог. На все это требовались лишние секунды. А их не было. Когда Валентина вытащили из сурдобарокамеры, он был еще в сознании, все время повторял: “Я сам виноват, никого не вините…” Восемь часов врачи боролись за его жизнь, но спасти Бондаренко не удалось: он погиб от ожогового шока. Похоронили его на родине, в Харькове, где жили его родители. А жена Аня и пятилетний сын Саша остались в Звездном городке. В архиве ВВС я читал выписку из приказа: “Обеспечить семью старшего лейтенанта Бондаренко всем необходимым, как семью космонавта. 15.4.61. Малиновский”. Фотографию Валентина Васильевича, сделанную буквально за несколько дней до его гибели, передал мне его сын — молодой офицер Александр Валентинович Бондаренко.

Мне много рассказывали о Валентине наши первые космонавты, его товарищи по отряду. Это был славный, незлобивый парень, выросший в простой работящей украинской семье. Окончив в 1954 году школу в Харькове, добровольцем ушел в армию, поступил в военное авиационное училище, мечтал стать военным летчиком — и стал им. Потом был отобран в отряд космонавтов и с конца апреля 1960 года приступил к занятиям. В отряде его любили за добродушную расположенность к людям: “Прозвище ему дали Звоночек, — рассказывал Павел Попович, — а вот почему Звоночек, не помню”. “Он хорошо играл в футбол, — добавил Алексей Леонов, — а в настольный теннис Валентина в нашем отряде никто обыграть не мог. Никогда не обижался на дружеские розыгрыши, если “покупался”, смеялся вместе со всеми. А если у человека чувство юмора распространяется и на самого себя, это, как правило, хороший человек”. “Порой Валентин мог вспылить, но без злости и обиды, — вспоминает Георгий Шонин, который некоторое время жил с Бондаренко в одной квартире. — Буквально на мгновение взорвется — и тут же покраснеет, застесняется за свою несдержанность. Я всегда восторгался его самоотверженностью и решительностью. Меня до сих пор знобит, когда я вспоминаю, как он взбирался по водосточной трубе на пятый этаж к стоявшему на подоконнике ребенку, рискуя ежесекундно свалиться вместе со скрипучей трубой… Валентин очень любил своего отца. Он гордился им, бывшим партизанским разведчиком. Вечерами, когда мы выходили на балкон подышать перед сном, он много и интересно рассказывал о нем, прерывая вдруг себя вопросом:

— Я тебе говорил, что папаха моего батьки лежит в музее партизанской славы?”

17 мая 1930 года взорвавшийся ракетный двигатель убил своего конструктора — замечательного австрийского энтузиаста покорения Вселенной Макса Валье. Ему было 35 лет. Он стал первой жертвой космонавтики. За год до гибели Валье писал: “То, что панцирь земного тяготения нельзя преодолеть без больших усилий, — это ясно, как, вероятно, и то, что это предприятие будет стоить много времени, денег, а может, и человеческих жизней. Однако разве из-за этого мы должны от него отказываться?” Случайная гибель в большом деле возможна, поскольку предусмотреть все опасности, подстерегающие здесь человека, нельзя. С.П.Королев писал жене Нине Ивановне с космодрома: “Мы стараемся все делать не торопясь, основательно. Наш девиз: беречь людей. Дай-то бог нам сил и умения достигать этого всегда, что, впрочем, противно закону познания жизни…”

27 января 1967 года в перенасыщенной кислородом атмосфере космического корабля сгорели американские астронавты, первый экипаж “Аполлона”: Вирджил Гриссом, Эдвард Уайт и Роджер Чаффи. Они погибли до того, как сумели открыть входной люк. При подготовке к космическому старту разбились Эллиот Си и Чарльз Бассет — основной экипаж “Джемини-9”. Во время тренировочных полетов погибли астронавты Клифтон Вильямс, а позднее Роберт Лауренс. Вильямс был дублером на “Аполлоне-9” и готовился к полету на “Аполлоне-12”. Он должен был стать четвертым человеком, который ступит на Луну. На тренировке реактивный самолет астронавта Теодора Фримена столкнулся в воздухе с гусем. Фримен катапультировался, но высота была слишком мала, и он разбился. Можно такое предусмотреть? Можно было предусмотреть гибель Юрия Гагарина и его опытнейшего инструктора Владимира Серегина во время ординарного тренировочного полета?

Все это случилось не в космосе, не в грохоте старта, не в огненных вихрях приземления — на тренировках, на самых обычных рядовых тренировках. Ужели этот полный боли список кажется кому-то слишком коротким и взывает к искусственному удлинению?!

В 1967 году после гибели Владимира Комарова я беседовал с Юрием Гагариным. Интервью это было опубликовано в “Комсомольской правде” (17 мая 1967 г. — Я.Г.) и перепечатано потом многими газетами мира. Он сказал тогда:

— Ничего не дается даром. Ни одна победа над природой не была бескровной. Мы начали узнавать околоземной мир… Мы сядем в кабины новых кораблей и выйдем на новые орбиты…

Юрий погиб меньше чем через год после нашего разговора.

 

ПОДГОТОВКА

По решению ЦК КПСС 11 января 1960 года была издана директива о формировании Центра подготовки космонавтов.

Теперь отобранных кандидатов требовалось готовить к полету. Но до этого нужно было решить, где их готовить, а главное — в чем, собственно, эта подготовка должна заключаться. Вопросы, которые сегодня кажутся самоочевидными, тогда вырастали в серьезные проблемы хотя бы потому, что никто никогда никаких космонавтов не готовил.

“Кто возглавит будущих летчиков-космонавтов, явится в Звездном городке начальником, воспитателем и в то же время смелым экспериментатором? — писал позднее в своей книге “Летчики и космонавты” Н.П.Каманин. — На эту должность у нас появилось несколько кандидатур. Остановились на видном специалисте в области авиационной медицины Евгении Анатольевиче Карпове. Немало лет проработал он с летчиками, хорошо знает их душу и летный характер. Евгений Анатольевич с первых дней загорелся новой работой, перспективой, мечтой”.

Итак, 24 февраля Карпов был назначен начальником Центра подготовки космонавтов, а точнее, начальником того, что этому начальнику надлежало создать. Карпов, тогда скорее чувствующий, чем до конца понимающий всю перспективность и масштабность нового дела, начал со штатного расписания на 250 человек. Заместитель главкома ВВС Ф.А.Агальцов улыбнулся, оценив смелость 38-летнего полковника, и сократил штат до 70 человек. Карпов пошел к Главкому. Маршал К.А.Вершинин выслушал сначала полковника, потом генерал-полковника и сказал Агальцову:

— Ты, Филипп Александрович, не понимаешь, как их готовить, и он не понимает, — маршал кивнул на Карпова, — но берется! Это надо ценить!

И утвердил 250 человек.

В этот момент у Карпова из всех положенных по штату сотрудников в наличии было два: заведующий отделом кадров Андрей Власюк и Федор Демчук — завгар, он же шофер, он же автослесарь. Но вскоре появились надежные опытные заместители: по летной подготовке — Евстафий Евсеевич Целикин, по политработе — Николай Федорович Никерясов. Очень помогал Карпову в организационных делах кадровый политработник генерал-лейтенант Василий Яковлевич Клоков.

В начале марта в Москву начали съезжаться первые из двадцати отобранных космонавтов (формально рассуждая, называть их так нельзя; они пока только кандидаты в космонавты, космонавтами некоторые из них станут лишь через несколько лет, а некоторые так и не полетят в космос. Но давайте договоримся, что мы будем всех их так называть). Первым приехал Павел Попович. Три дня они с Мариной жили вдвоем. Потом появился Валерий Быковский. Следом стали подтягиваться остальные: Аникеев, Гагарин, Горбатко, Нелюбов, Николаев, Титов, Хрунов, Шонин. Еще через четыре дня — Леонов. Временно их разместили в маленьком двухэтажном домике спортбазы ЦСКА на территории Центрального аэродрома им. М.В.Фрунзе. Сделать это было нелегко, ведь приезжали с женами, детьми. Позднее для семейных космонавтов Карпов получил квартиры на Ленинском проспекте (улыбка судьбы: из окон этих квартир сегодня виден памятник Юрию Гагарину на площади его имени), но жили там недолго, поскольку уже к лету Н.П.Каманин, Е.А.Карпов, В.И.Яздовский и В.Я.Клоков подыскали для будущего Центра подготовки космонавтов подходящее место неподалеку от районного центра Щелково, в 40 километрах от Москвы. И далеко, и близко. И места для будущего строительства хватало. И железная дорога рядом. И природа прекрасная. Короче, очень удачное место выбрали. В ту пору был там у них двухэтажный домик — один в трех лицах: управление, столовая, учебный корпус. Он и сейчас цел, этот домик, и надо, чтобы остался цел, ибо он — история, и наши внуки будут им гордиться…

Но это было уже летом, а первое занятие космонавтов началось в 9 часов утра 14 марта 1960 года. Сначала Яздовский прочел вводную лекцию. Как вспоминал потом Юрий Гагарин, он “обстоятельно рассказал нам о факторах, с которыми встречается живой организм при полетах в космическое пространство”. Медики детально объясняли действие перегрузок, невесомости, вводили в курс своих проблем. Космонавты заскучали: “Звали летать на новой технике, а тут какой-то мед-просвет…” “Лекции специалистов авиационной и космической медицины я слушал без особого внимания, считая эту дисциплину второстепенной”, — признался потом Герман Титов. Узнав о том, что занятия с космонавтами ограничиваются лишь медико-биологической тематикой, С.П.Королев очень разгневался и немедленно отрядил целую группу своих людей для чтения специальных курсов: по ракетной технике, динамике полета, конструкции корабля и отдельным его системам. “Мы изучали астрофизику, геофизику, медицину, космическую связь и многое узкоспециальное”, — вспоминает Алексей Леонов.

Лекции эти читали как ближайшие соратники Сергея Павловича — К.Д.Бушуев, М.К.Тихонравов, Б.В.Раушенбах, так и молодые, но уже опытные инженеры — К.П.Феоктистов, О.Г.Макаров, В.И.Севастьянов, А.С.Елисеев, которые через несколько лет сами стали космонавтами. С.М.Алексеев прочел лекцию об устройстве космического скафандра. Летной и парашютной подготовкой занимались тоже большие мастера своего дела И.М.Дзюба, Н.К.Никитин, А.К.Стариков, К.Д.Таюрский и др. Наконец, помня о том, что праздность — мать всех пороков, Карпов все свободное время, особенно в первые дни, когда расписание занятий еще не отвердело, отдавал физической подготовке. Борис Владимирович Легоньков — физрук — был человеком неутомимым и безжалостным. Всякое отлынивание от занятий немедленно и беспощадно пресекалось, равно как и диспуты о бесполезности кроссов и бега на длинные дистанции для будущих командиров космических кораблей. Легоньков начинал день с часовой зарядки на открытом воздухе в любую погоду, а дальше заполнял все паузы в аудиториях занятиями бегом, прыжками, плаванием, нырянием с вышки, гимнастическими снарядами, волейболом, баскетболом — на выдумку он был неистощим. В играх быстро определилась команда “морячков”, то есть летчиков, прежде служивших в морской авиации: Аникеев, Беляев, Гагарин, Нелюбов, Шонин. В баскетболе у “морячков” лидировал Гагарин, и они часто брали верх над “сухопутчиками”.

Окончился монтаж сурдобарокамеры, испытать ее вызвался Валерий Быковский, и после обстоятельного инструктажа 6 апреля его поместили туда, решив продлить эксперимент на 15 суток, о чем он, естественно, не знал. Валерий сидел еще в сурдобарокамере, когда остальные космонавты вылетели на парашютные прыжки. К этому времени весь отряд в Москве еще не собрался. Беляев, Бондаренко, Варламов, Карташов, Комаров, Рафиков, Филатьев не успели приехать в Москву из своих частей, и на прыжки улетели без них. Быковский и Заикин присоединились к группе позднее, когда Валерий вышел из сурдобарокамеры.

Заслуженный мастер спорта Николай Константинович Никитин, парашютист-виртуоз, быстро понял, что все они совсем “зеленые”: количество прыжков измерялось единицами (на счету Гагарина, например, было пять прыжков, были в отряде и такие, которые ни разу не прыгали). Никитин произнес страстную речь, доказывая, что только парашютные прыжки цементируют коллектив, учат мужеству и генерируют отвагу, что мужчина без парашюта — это не настоящий мужчина.

— Наверстаем упущенное, — бодро закончил он. — Все зависит от вас самих…

Известно, что моряки не очень любят плавать, а летчики — прыгать с парашютом. “Парашютные прыжки в течение полутора месяцев были, пожалуй, одним из самых сложных и трудных этапов подготовки”, — пишет Георгий Шонин в своей книге “Самые первые”. Никитин сделал, казалось бы, невозможное: привил вкус к прыжкам. Отстранение от занятий, скажем за опоздание, стало не желанным отдыхом, а истинным наказанием. Космонавты научились прыгать на сушу и на воду, днем и ночью, с больших и малых высот, с затяжкой и без. Лучшим парашютистом в отряде был, пожалуй, Борис Волынов. Никитин выделял еще Гагарина. Леонова и Шонина, но и у всех других за эти полтора месяца набралось уже несколько десятков прыжков разной сложности. Они уже освоились в небе и научились подчинять себе парашют, если попадали в критические ситуации. Так, Аникеев победил глубокий штопор, Заикин не испугался длительного затенения купола, Титов не сробел, когда у него не раскрылся основной парашют Никитин оказался прав: они действительно сплотились в один дружный коллектив. Вчера еще чужие люди, они объединились единым делом, открыли в себе естественное желание помогать друг другу, научились сопереживать. Они подружились.

Вскоре после возвращения космонавтов в Москву на занятия приехал невысокий, плотный человек в штатском Судя по отношению к нему окружающих, большой начальник. Представился: профессор Сергеев. Карпов познакомил его с космонавтами. Расспрашивал мало, но очень внимательно разглядывал. Потом быстро уехал. “Это Королев!” — сказал вечером Карпов “по секрету”. Так состоялась их первая встреча.

Все интенсивнее становились медико-биологические тренировки на бегущей дорожке, качелях Хилова, в кресле Барани в баро-, тепло- и сурдокамерах, на вибростенде и центрифуге. Нагрузки возрастали. Космонавты тихо роптали. “Более всего проявилось негативное отношение будущих космонавтов, пожалуй, к трем “мероприятиям” медико-биологического раздела подготовки, — писал позднее Е.А.Карпов, — к повторявшимся вначале одним и тем же медицинским обследованиям, к повторным тренировкам с тепловыми нагрузками, да и к малоприятным, мягко говоря, вестибулярным тренировкам на вращаемом кресле. Потребовалось провести немало бесед, с тем чтобы убедить некоторых слушателей в необходимости проведения данных работ и оправданности их включения в программу подготовки к первым космическим полетам”.

Неожиданно для самого себя трудно перенес “подъем” в барокамере на высоту 6 тысяч метров Николаев. Быковский, первым прошедший испытания одиночеством, успокаивал ребят: “Ничего особенного”, но Попович потом признался: “Нелегко”. Николаев вспоминал: “Хотелось услышать хотя бы тонюсенький птичий писк, увидеть что-нибудь живое. И вдруг меня словно кто-то в спину толкнул. Поворачиваюсь — ив малюсеньком обзорном кружочке вижу глаз. Живой человеческий глаз. Он сразу исчез, но я его запомнил от табачного цвета глаза до каждого волоска рыжеватых ресниц… Не знаю, как я не выкрикнул: “Ну, еще взгляни! Посмотри хоть малость!” Что-то подобное испытал Волынов: “Живое слово, только одно слово — что бы я — отдал тогда за него!” У Рафикова, когда он спал, отказал датчик дыхания. Дежурный врач заглянул в иллюминатор — и обмер: лежит и… не дышит! А может быть, все-таки спит! Он написал записку, положил ее в передаточный люк и включил микрофон: “Марс Закирович! Возьмите содержимое передаточного люка”. Теперь перепугался проснувшийся Рафиков: ему показалось, что начались слуховые галлюцинации. Первые сутки в скафандре при температуре 55 градусов и влажности 40 процентов провел Шонин. Следом в “парилку” сел Волынов. За ним — Рафиков. “По истечении третьих суток, — вспоминает он, — меня начал одолевать сон: постоянно видел и во сне фонтаны, водопады, море…”

Начались тренировки в невесомости, которая наступает, когда самолет — сначала это был реактивный истребитель, потом пассажирский ТУ-104 — делает “горку”. Гагарин записал уже на Земле в журнал: “Ощущение приятной легкости. Попробовал двигать руками, головой. Все получается легко, свободно. Поймал плавающий перед лицом карандаш… На третьей горке при невесомости попробовал поворачиваться на сиденье, двигать ногами, поднимать их, опускать. Ощущение приятное, где ногу поставишь, там и висит, забавно. Захотелось побольше двигаться”.

Тогда невесомость только веселила их…

Когда был создан корабль-тренажер и привлеченный Сергеем Павловичем в качестве инструктора-методиста летчик-испытатель Марк Лазаревич Галлай начал на нем занятия с космонавтами, стало ясно, что тренировать всю “двадцатку” неудобно, трудно, да и дело идет слишком медленно. Посовещавшись, С.П.Королев, Е.А.Карпов и Н.П.Каманин, который с лета 1960 года вплотную занялся подготовкой космонавтов, решили выделить небольшую группу — шесть человек — для ускоренной подготовки к первым полетам.

Сделать это было нелегко: все летчики оправдывали надежды, которые на них возлагали. При отборе в “шестерку” в первую очередь учитывались “габариты”, результаты нагрузочных проб, успехи в теоретических занятиях, физическая подготовка. Валынов слишком широк, Шонин слишком высок. Комаров, безусловно, лидировал в математике и других точных науках, но у него не очень хорошо шли дела на центрифуге, а потом врач Адиля Радгатовна Котовская нашла у Владимира экстрасистолу — нарушение сердечного ритма, совсем грустные дела. Комаров очень хотел попасть в первую группу и, безусловно, имел на это право, прежде всего благодаря своей инженерной подготовке, но медики отдавали предпочтение летчикам, которые тоже прекрасно учились, помогали другим по математике, физике и механике и одновременно отличались завидным здоровьем и выносливостью. Учитывались результаты психологических тестов, которые проводились психологом Федором Дмитриевичем Горбовым и его сотрудниками. Наконец, учитывались просто характер, темперамент, общительность, отношение к окружающим, поведение в быту — короче, учитывалось все, что поддавалось учету. В конце концов была сформирована первая группа космонавтов в следующем составе: Варламов, Гагарин, Карташов, Николаев, Попович, Титов.

Однако очень скоро в этом составе произошли изменения. После первой же тренировки на центрифуге с 8-кратной перегрузкой врачи обнаружили на спине Карташова покраснения. Сначала подумали, что это случайность, но на последующих тренировках диагноз подтвердился: петехия — точечные кровоизлияния. Это было неожиданностью: красивый голубоглазый Анатолий был олицетворением силы и здоровья. Но приговор медиков был неумолим: его отчислили.

— Я считаю, — говорил мне Герман Титов, — что с Толей Карташовым медики перестарались. Это прекрасный летчик, и он мог стать отличным космонавтом. Если бы он проходил все испытания, которые проводят сегодня, то, безусловно, выдержал бы их…

Анатолий Яковлевич Карташов летал на Дальнем Востоке, потом работал летчиком-испытателем в Киеве. Сейчас — на пенсии.

Нелепая случайность выбила из первой группы и другого космонавта. Неподалеку от Звездного городка в лесу лежат красивые Медвежьи озера. Однажды космонавты приехали туда размяться, поплавать и позагорать. Варламов предложил прыгнуть в воду прямо с берега. Первым прыгнул Быковский, чиркнул носом по песку, вынырнул, предупредил:

— Тут мелко, ребята…

Шонин прыгнул и ткнулся в дно руками. Варламов — за ним. Вылез на берег хмурый: очень болела шея — он ударился головой о песок. Все думал — пройдет. Незаметно для друзей ушел к шоссе, на попутке вернулся в Звездный городок, пошел в госпиталь. Диагноз: смещение шейного позвонка. В тот же день его положили на вытяжку. Лежал он долго, очень тосковал. Ребята навещали его, подарили гитару. Наконец он выписался, снова начал тренироваться, но вскоре медицинская комиссия наложила свой запрет.

Валентин очень переживал. По общему мнению, это был человек талантливый, с явными техническими способностями, отличался безупречным здоровьем, любил спорт, был необыкновенно волевым и упорным. Покинув отряд, Варламов не уехал из Звездного городка, работал в Центре подготовки космонавтов (ЦПК) и еще до старта Гагарина стал заместителем начальника командного пункта управления космическими полетами ЦПК. Затем старшим инструктором космических тренировок, специализируется на астронавигации. Друзья по отряду были очень внимательны к Валентину, все праздники они проводили вместе, но вот начались космические старты, вчера еще безвестные лейтенанты становились национальными героями, появились у них новые обязанности, новые заботы, начались поездки по разным странам, короче, жизнь переключила стрелку, и покатились они по разным рельсам. “Звезды над ним довлели”, — с грустью сказал мне Герман Титов. Валентин понимал, что, не случись этого нелепого прыжка на Медвежьем озере, и он мог бы стать одним из первых наших космонавтов.

Я познакомился с ним в Звездном городке в апреле 1974 года. Мы вспоминали Гагарина.

— Я смертей видел много, — грустно говорил Валентин, — потерял трех близких друзей. Давно это было, и время уже стерло в памяти их лица… А его я не могу забыть. Вот стоит он передо мной, я его вижу, он для меня не погиб… Я не умаляю достоинств других ребят. У нас много отличных ребят. Но Юру никем нельзя заменить, это каждый скажет. Наверное, я смог бы много о нем рассказать, но я слишком хорошо знал его, чтобы сделать это вот так, сразу…

Больше поговорить нам не удалось. В октябре 1980 года Валентин Степанович Варламов умер от кровоизлияния в мозг.

Вместо Карташова в четверку был введен Григорий Нелюбов — он очень этого хотел и очень старался. Вместо Варламова — Валерий Быковский. Этот худенький лейтенант (он весил 63 килограмма) оказался необыкновенно выносливым: девятикратную перегрузку он выдерживал в течение 25 секунд.

После организации первой группы Королев стал заметно больше уделять внимания подготовке космонавтов, приезжал в Звездный городок, осматривал тренажеры, беседовал с космонавтами.

— Неплохо, — подвел итог Сергей Павлович. — На первых порах неплохо, но надо думать, что делать дальше. Без “заделов” нужного хода вперед не получится. Нам с вами большая работа предстоит, дорогие товарищи. И чем дальше, тем работы будет все больше.

Потом он пригласил космонавтов к себе, в конструкторское бюро. Сначала сидели в кабинете, и Королев — он был в прекрасном настроении — увлеченно рассказывал о будущих полетах, о многодневных экспедициях и больших космических домах на орбите.

Притихшие, тесной группкой вошли они под гулкие своды огромного цеха, на стапелях которого стояли блестящие, еще без обмазки, шары спускаемых аппаратов будущих “Востоков”. “Как зачарованные разглядывали мы еще невиданный летательный аппарат, — вспоминал эту встречу Юрий Гагарин. — Королев сказал нам то, чего мы еще не знали, что программа первого полета человека рассчитана на один виток вокруг Земли”.

Они стояли и смотрели на корабль. И все они думали тогда об одном: ведь никакая сила в мире не остановит теперь этого человека и полет в космос действительно будет! И будет скоро!

— Ну, кто хочет посидеть в корабле? — весело спросил Королев.

— Разрешите мне. — Гагарин шагнул вперед, нагнулся, быстро расшнуровал, сбросил ботинки и в носках стал подниматься по стремянке к люку.

Королеву очень понравилось, что он снял ботинки.

 

ВЫБОР

Кандидатов в космонавты выбирали из лучших летчиков ВВС. Следовательно, у себя в полках это были или уже лидеры, или претенденты в лидеры. Мне рассказывали, какая сложная обстановка складывалась в школах для математически одаренных детей. У себя в классах они были первыми, а тут, оказывается, первые все. Собравшись вместе, космонавты должны были психологически перестраиваться. И все понимали это. Академик Борис Викторович Раушенбах, читавший космонавтам курс автоматического и ручного управления космическим кораблем, человек очень наблюдательный, вспоминает:

— Первое, чисто внешнее, что сразу бросалось в глаза, — различие форм (“сухопутчики”, “морячки”) и званий, непривычное для военных аудиторий. Второе, внутреннее, — ощущалась их взаимная доброжелательность. Они хотели равенства.

Они хотели равенства и в то же время понимали, что итогом их работы будет неравенство, что выбрать из многих должны одного. Разрешить это психологическое противоречие было трудно, но, к чести этих еще столь молодых людей, не обладавших большим жизненным опытом, надо признать, что они разрешили его, и разрешили с большим тактом и достоинством.

Иллюзией было бы считать, что космонавты первого отряда — некий неразделимый монолит. Да и быть этого не могло. Согласно законам социальной психологии в “двадцатке” должны были образоваться микроколлективы, и они образовывались. Объединялись по возрасту: Комаров и Беляев были взрослее, мудрее, солиднее. Старше своих лет выглядел и спокойный, рассудительный Волынов. Объединялись по своему семейному положению: Бондаренко, Варламов, Гагарин, Нелюбов, Карташов, Попович, Рафиков, Титов, Шонин, молодожен Леонов были людьми семейными, некоторые уже отцами, что во многом определяло стиль их жизни, отличая от беззаботных холостяков: Аникеева, Быковского, Николаева. Объединялись воспоминаниями о прежней своей службе, образовалось что-то наподобие студенческих землячеств: Хрунов и Горбатко, Гагарин и Шонин, Варламов, Рафиков и Филатьев. Выявлялись лидеры коммуникабельности, “заводилы”, любители “поговорить по душам”: Попович, Рафиков, Нелюбов и, напротив, “тихони”: Аникеев, Николаев, Хрунов, Филатьев — любители “по душам послушать”. Объединял интеллект: были ребята более начитанные, знакомые с искусством, любящие театр, музыку, а были и менее искушенные в музах. Симпатии и антипатии могли объясняться и темпераментом, и увлечением, и приверженностью к какому-то виду спорта, и представлениями о разумном досуге. Были, к сожалению, любители выпить, равно как были и такие, которые относились к этому времяпрепровождению не то чтобы с активным осуждением, но с должным равнодушием. Короче, это были очень разные, самолюбивые, полные сил и желания эти силы проявить молодые мужчины. Карпов говорил мне, что управлять этой компанией было очень трудно, а определить в ней абсолютного лидера — еще труднее. Поэтому вопрос, а почему же все-таки именно Юрий Гагарин стал космонавтом № 1, — совсем не простой вопрос.

Анализируя свои беседы с его товарищами по отряду и людьми, которые готовили его к полету, я пришел к выводу, для себя неожиданному: Гагарин не был ярко выраженным лидером. Уже говорилось, что Волынов был ведущим парашютистом, Быковский лучше других перенес испытания в сурдобарокамере, Николаев — на центрифуге, Шонин — в термокамере. Отмечались успехи Комарова в изучении техники. Варламова — в точных науках. Беляев являл собой пример опытного и справедливого командира. Карташов был отличный охотник, Леонов лучше всех рисовал, Попович пел, Варламов играл на гитаре, Рафиков жарил шашлыки. Что делал лучше всех Гагарин? Этот вопрос заставлял моих собеседников задуматься. Хорошо играл в баскетбол. Но и Филатьев хорошо играл в баскетбол. Это отсутствие некоего главенствующего преимущества может показаться недостатком, но оно было как раз огромным достоинством Гагарина. Очень точно об этом сказал Алексей Леонов: “Он никогда и никому не бросался в глаза, но не заметить его было нельзя”. Дело не в том, что не был первым, а в том, что он всегда был одним из первых и никогда последним. Когда знаменитого скрипача Иегуди Менухина назвали первым скрипачом мира, он возразил:

— Ну что вы! Я не первый, я второй…

— А кто же первый?

— О! Первых много!

Да, первых всегда много…

Лидерство же Гагарина определилось так, как определяется лидерство конькобежца, который может не быть первым ни на одной дистанции, а в итоге стать чемпионом мира.

Однако было бы категорически неправильно представлять Гагарина как какого-то “середняка”. “Середняки” в отряде были, и космонавтом № 1 никто из них не стал. Гагарин обладал целым рядом качеств, которые по праву определили его место в “шестерке”.

Я встречался с ним несколько лет, наблюдал его в разных ситуациях и считаю, что главным его достоинством был ум. Именно ум, а не образованность — эти понятия часто путают. Гагарин был от природы умным человеком. Приходилось читать о нем как об этаком рубахе-парне, что в голове, то и на языке, искренность которого будто бы почти граничила с простоватостью. Это неправда. Если хотите, Гагарин был, что называется, “себе на уме”. Когда надо, он скажет, а когда надо, промолчит. Другое дело, что он никогда не делал чего-либо, что могло бы принести какой-нибудь вред другим, поставить человека не то что под удар, а просто в невыгодное положение. Это был высокопорядочный, честный человек, обладавший от природы особой высокой интеллигентностью, кстати, не столь уж редко встречающейся у простых и даже вовсе не образованных людей, особенно в русских деревнях.

Ответ на вопрос, что же отличало Гагарина от других космонавтов, я искал в книгах и беседах с людьми, хорошо знавшими его накануне его полета.

Титов. Каждый из нас горел желанием стать первооткрывателем. Между собой в разговорах мы все же склонялись к тому, что полетит Юрий Гагарин. Мы знали: он хороший товарищ, принципиальный коммунист, пользующийся большим уважением товарищей. Хочется избежать избитых слов “меня поражало”, “мне было приятно”. Скажу так: с Юрием можно было хорошо и спокойно делать любое дело и надежно дружить. С ним я чувствовал себя легко и просто в любой обстановке.

Я не знал никого, кто с такой легкостью и свободой входил бы в контакт с любым человеком. Со всеми был на равных. Это тоже относилось к числу его талантов…

Николаев. По всему было видно, что первым космическим навигатором предстоит стать Юрию Гагарину. Почему именно ему? Скажу лишь одно: в этом человеке оказалось столько превосходного в знаниях и закалке, что мы, космонавты, сами еще не зная решения Государственной комиссии, единодушно прикинули: “Лететь Юрию”.

Попович. Как секретарь партийной организации я сразу назвал первым кандидатом Гагарина.

Есть такое понятие — “гражданская зрелость”. Когда человек вступает в пору своей гражданской зрелости, зависит не от того, сколько лет он уже прожил на свете, а от того, в каком возрасте он осознал себя гражданином. Созревает раньше тот, кто раньше начинает самостоятельную жизнь.

Быковский. Чем он отличался от других? Мы все были молодые летчики, для нас командир полка был царь и бог. А вот в Юре я сразу отметил какую-то свободу, смелость в общении с начальством. Нет, там не было и тени какой бы то ни было фамильярности, развязности, нет. Но он как-то спокойно, с достоинством, с какой-то веселой ноткой в голосе говорил и с Карповым, и с Каманиным, и даже с маршалом Вершининым.

Леонов. Он обладал удивительной способностью в каждом своем товарище подмечать лучшее, обращать внимание других на это лучшее. Причем делал он это очень тонко и деликатно, так, что человек от его похвалы чувствовал себя окрыленным… Он был обычным человеком, но во всем его облике, манере держаться, в его рассуждениях присутствовало что-то неуловимое, доброе…

Мы между собой провели опрос: кому лететь первому. Голосование было тайным: писали записки. Только в трех записках были другие фамилии, во всех остальных — Гагарин. Ребята его любили.

Волынов. Не знаю человека, который бы так нравился другим, очень разным людям.

Хрунов. Гагарин был необычайно сосредоточенным, когда надо — требовательным, строгим. И к себе, и к людям. Поэтому вспоминать впопад и невпопад об улыбке Гагарина — этого великого труженика — значит заведомо обеднять его образ.

Шонин. Везде разный, и вместе с тем везде он остается одним и тем же — самим собой…

Варламов. Конечно, у него были свои недостатки. А у кого их нет? Конечно, он ошибался, а кто не ошибается? Но недостатки его были как-то не видны. Наверное, потому, что их было меньше, чем у других людей.

Заикин. Говорят: Гагарин спокойный, уравновешенный… Он, когда в хоккей играл, так раскалялся, куда там! Бывало, кричит: “Ну погоди, я тебе это припомню!” Но был необыкновенно отходчив…

Гагарин обладал очень ценным человеческим качеством: он никогда не опаздывал.

Карпов. Неоспоримые гагаринские достоинства: беззаветный патриотизм, непреклонная вера в успех полета, отличное здоровье, неистощимый оптимизм, гибкость ума и любознательность, смелость и решительность, аккуратность, трудолюбие, выдержка, простота, скромность, большая человеческая теплота и внимание к окружающим людям.

Раушенбах. Гагарин никогда не заискивал и не нахальничал. Он обладал врожденным чувством такта.

Королев. В Юре сочетаются природное мужество, аналитический ум, исключительное трудолюбие. Я думаю, что если он получит надежное образование, то мы услышим его имя среди самых громких имен наших ученых.

Валентина Ивановна Гагарина. Как-то дети меня спросили: “Мама, почему именно наш папа первым полетел в космос?” Вопрос естественный. Почему он, а не другой, когда их была целая группа, подготовленных, тренированных? Были и одинокие, а он женат, двое маленьких детей, мало ли что может случиться…

“Не знаю, девочки, — ответила им. — Наверное, так было надо”.

Ответила и подумала: “А ведь я так ничего и не сказала им, и вопрос остался вопросом. Впрочем, вопросом не только для них, но и для меня…”

Все эти слова были написаны и сказаны уже после полета Гагарина, когда люди, даже если они этого и не хотели, находились под впечатлением гагаринского триумфа, когда в первого космонавта пристально всматривалось все человечество, и многие его качества действительно выявлялись в это время более ярко. Осенью 1960 года в “шестерке” Гагарин не был еще общепризнанным лидером, но безусловно был одним из первых претендентов на лидера.

Раушенбаху нравился Нелюбов, Карпов ценил в Нелюбове быстроту ума, темперамент и умение держать слово, хотя он видел и его недостатки: не всегда оправданное стремление к первенству во всем, почти полное отсутствие самокритики.

Карпов говорил мне, что в разные периоды подготовки он отдавал предпочтение сначала Поповичу, потом Титову. В Титове больше всего ему нравилась прямота. Герман, если попадал впросак, никогда не выкручивался, не изобретал себе оправданий. С другой стороны, в Титове Карпова настораживала его импульсивность: уж если он срывался, то становился практически неуправляем. Высоко ценил Титова и Галлай который говорил об этом Королеву. Сам Королев, очевидно тоже отдавал предпочтение Титову, но в еще большей степени Гагарину. Леонов считает, что Гагарин понравился Королеву еще во время первой поездки космонавтов в КБ. Яздовский рассказал, что Королев сказал ему однажды о Гагарине: “Мне нравится этот мальчишка…”

Быковский вспоминает, что впервые о том, что первым полетит Гагарин, заговорили как-то вдруг в самолете, когда “шестерка” осматривала предполагаемое место посадки “Востока” под Саратовом. Гагарин тогда удивился: “Почему я?”

Стать первым очень хотелось Григорию Нелюбову. И может быть, именно эта откровенная жажда лидерства мешала ему им стать. Судя по воспоминаниям свидетелей всех этих событий, Нелюбов был человеком незаурядным. Хороший летчик, спортсмен, он выделялся и своим общим кругозором, удивительной живостью, быстротой реакции, природным обаянием, помогавшим ему очень быстро находить общий язык с людьми. По словам Шонина, это был “проходной” парень. Никто, кроме Нелюбова, не умел так хорошо “договариваться” с врачами, преподавателями, тренерами. Он обладал завораживающей способностью, иногда даже вопреки воле своего собеседника, вводить его в круг своих собственных забот и превращать в своего союзника и помощника. Это был шутник, анекдотчик, “душа компании”, любитель шумных застолий, короче, “гусар”. Однако психологи отмечали в нем постоянное желание быть центром всеобщего внимания, эгоцентризм, который мешал ему соотносить личные интересы с интересами дела.

В конце концов он стал как бы вторым (после Титова) дублером Гагарина, хотя официально так не назывался. Во время старта Гагарина его в отличие от Титова не одевали в скафандр, но он вместе с Николаевым ехал на старт в том же автобусе и провожал Юрия до самой ракеты. По общему мнению почти всех космонавтов, Нелюбов мог со временем оказаться в первой пятерке советских космонавтов.

Но случилось иначе. Подвело Григория как раз его “гусарство”. Случилось это уже после полета Титова. Стычка с военным патрулем, который задержал Нелюбова, Аникеева и Филатьева, на железнодорожной платформе, дерзкая надменность в комендатуре грозили рапортом командованию. Руководство Центра упросило дежурного по комендатуре не посылать рапорта. Тот скрепя сердце согласился, если Нелюбов извинится. Нелюбов извиняться отказался. Рапорт ушел наверх. Разгневанный Каманин отдал распоряжение отчислить всех троих. Космонавты считают, что Аникеев и Филатьев пострадали исключительно по вине Нелюбова. Этим спокойным, уравновешенным ребятам всякое “гусарство” и бравада вовсе не были свойственны. Они, что называется, “погорели за компанию”.

Позднее был вынужден покинуть отряд и Марс Рафиков.

Последний из нелетавших космонавтов — Дмитрий Заикин продолжал тренировки вместе с другими космонавтами. Когда перед полетом “Восхода-2” заболел Виктор Горбатко — дублер Беляева, его заменил Заикин. Возможно, он стал бы командиром одного из первых “Союзов”, но в апреле 1968 года медицинская комиссия обнаружила у Заикина язву, и с мечтами о космосе пришлось расстаться. Он остался в Центре подготовки. В настоящее время полковник Дмитрий Алексеевич Заикин — ведущий инженер по подготовке космонавтов к технологическим экспериментам.

Все ушедшие из отряда космонавты продолжали службу в рядах ВВС. Не расставался с авиацией до ухода в запас Иван Николаевич Аникеев. Сейчас он живет в городе Бежецке Калининской области. Валентин Игнатьевич Филатьев до прихода в ВВС закончил педагогическое училище. Выйдя в запас из авиации ПВО, он поселился в Орле, преподавал в VIITY. Сейчас на пенсии. У него уже есть внук Павлик. Много летал в Прикарпатье и Закавказье Марс Закирович Рафиков, выполнял сложные опытные полеты, даже катапультироваться пришлось однажды. Но известно: рабочий век летчика-истребителя недолог. Ведь все они были старше Гагарина… Расставшись с авиацией, Рафиков поселился с семьей в Алма-Ате, работал на домостроительном комбинате. Трагически сложилась судьба Григория Григорьевича Нелюбова. Из отряда он был направлен в одну из частей ВВС на Дальний Восток. И вот Гагарин и Титов, а за ними Николаев, Попович, Быковский — вчерашние друзья — уже слетали в космос! Даже Комаров, которого не было в их “шестерке”, и тот слетал! А он?!! Нелюбов всем рассказывал, что он тоже был космонавтом, был даже дублером Гагарина! Не все верили ему. Он переживал большой душевный кризис… В выписке из рапорта я прочел (воспроизвожу дословно): “18 февраля 1966 года в пьяном состоянии был убит проходящим поездом на железнодорожном мосту станции Ипполитовка Дальневосточной железной дороги”. Винить здесь судьбу, мне кажется, нельзя. Судьба была благосклонна к Нелюбову. Просто не хватило у человека сил сделать свою жизнь, так счастливо и интересно начавшуюся…

О чем говорят эти невеселые истории? Прежде всего о той взыскательности, с которой подходили в Центре подготовки к отбору в космонавты. “Мы тяжело переживали их уход, — пишет Георгий Шонин. — И не только потому, что это были хорошие парни, наши друзья. На их примере мы увидели, что жизнь — борьба и никаких скидок или снисхождения никому не будет. Нас стало меньше, и мы сплотились теснее”.. Партийная принципиальность, требовательность, воинская дисциплина, гласность товарищеской критики — все эти качества стали нормами жизни Центра подготовки космонавтов в наши дни. Мало просто быть крепким парнем и грамотным специалистом. Надо отвечать высоким нравственным, моральным, этическим требованиям, которые предъявляются к людям твоей профессии. И может быть, не тренажеры и методики, а вот эти традиции — главное и самое богатое наследство, которое получили нынешние наши космонавты от гагаринского отряда.

Вплоть до старта Гагарина все они в ритме, все более напряженном, продолжали тренировки. Первая группа проходила положенные испытания на различных стендах, “вне очереди” занималась на тренажере, уже досконально знакомилась с ракетно-космической техникой в КБ Королева. В декабре эти космонавты провели на тренажере зачетные тренировки. К ним приехал главком ВВС Вершинин, все ожидали какой-нибудь накладки, какого-нибудь столь часто случающегося именно в присутствии высокого начальства “визит-эффекта”, но все прошло хорошо, а космонавты, хотя и волновались, конечно, отвечали уверенно и правильно на все вопросы.

Наконец на 17–18 января 1960 года были назначены экзамены “шестерки”. Если вдуматься, это тоже событие эпохальное, поскольку никто и никогда не сдавал экзамены на право летать в космическом корабле.

Впрочем, тогда все было “впервые”, но об этом как-то не задумывались… Первый день сдавали “практику” — в тренажере проверялось умение управлять кораблем. На следующий день — теория. В экзаменационную комиссию входило десять человек: медики, конструкторы, летчики. Марк Лазаревич Галлай, один из членов этой комиссии, пишет: “Сейчас, в наши дни, готовность к полету будущих космонавтов проверяют уже летавшие космонавты. Тогда такой возможности не было”.

Председатель комиссии — генерал Каманин вызывает первого экзаменующегося.

— Старший лейтенант Гагарин к ответу готов.

— Занимайте свое место в тренажере. Задание — нормальный одновитковый полет.

И снова, как тогда в сборочном цехе у Королева, он первым сел в корабль-тренажер…

 

СТАРТ

Я преднамеренно не рассказывал о подготовке техники к запуску человека в космос, поскольку это — отдельный большой рассказ. История становления “Востока” по своей напряженности и драматизму не уступает истории становления его первого командира. Именно на 1960 год — время подготовки космонавтов — приходится пик напряжения в работе над космическим кораблем. В январе 1961 года космонавты готовились к своим экзаменам, а Королев — к своим. Он так и писал жене Нине Ивановне с Байконура: “Готовимся и очень верим в наше дело”.

Человек и техника вызревали одновременно. Летом 1959 года, когда медики размышляли над тем, каким же требованиям должен отвечать космонавт, в КБ Королева думали, каким требованиям должен отвечать корабль, и заканчивали оформление технической документации на изготовление экспериментальных беспилотных аппаратов.

В будущем корабле Королев стремился воплотить свое многолетнее конструкторское кредо: абсолютную надежность. Вся внутренняя логика аппарата была подчинена единой цели: насколько это возможно, облегчить человеку проникновение в мир чуждый, а главное — неизвестный ему. В своем докладе на научном симпозиуме по истории ракетно-космической науки и техники, посвященном 20-летию космической эры, нынешний руководитель подготовки советских космонавтов, летчик-космонавт СССР дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации В.А.Шаталов как раз говорил об этом:

— Несмотря на солидный объем предварительных исследований и экспериментов, перед первым полетом человека все же существовали серьезные опасения, касающиеся возможного нарушения психофизиологического состояния космонавта и его работоспособности. Эти опасения нашли отражение в конструкции космического корабля. Так, наряду с обеспечением возможности ручного управления системами корабля была создана система полностью автоматизированного управления кораблем, обеспечивающая выполнение всей программы полета от старта до посадки. Кроме того, обеспечивалось дублирование всех основных систем корабля.

15 мая, в день, когда космонавты вернулись в Москву после парашютных прыжков, на Байконуре стартовал первый “Восток”. На нем не было еще теплозащитной обмазки — сверхзвуковые аэродинамические трубы еще проверяли расчеты тепловых потоков, сделанные в лаборатории академика Георгия Ивановича Петрова. Не было еще на этом первом “Востоке” и парашютной системы, ее срочно “доводили” в НИИ Федора Дмитриевича Ткачева. Не было катапульты — над ней работали в ЛИИ и в КБ Семена Михайловича Алексеева. Возвращение этого корабля на Землю не предусматривалось. Королев хотел лишь проверить в реальной обстановке все системы, обеспечивающие собственно полет в космосе, включая систему ориентации, разработанную в отделе Бориса Викторовича Раушенбаха, тормозную двигательную установку, созданную в КБ Алексея Михайловича Исаева, и автоматику разделения отсеков космического аппарата. За сутки до посадки корабля инженеры Раушенбаха нащупали изъян в основной системе ориентации. Раушенбах предупредил Королева о возможном отказе и предложил запасной вариант: ориентация по Солнцу. Королев заупрямился, он не любил отступать от расчетных режимов, хотелось, чтобы все было “как положено”. Инфракрасная вертикаль ориентации не сработала. Корабль развернуло соплами назад, и когда включилась тормозная установка, она начала не тормозить, а разгонять его. “Восток” ушел на более высокую орбиту. Команда на разделение прошла, но назвать этот первый пуск удачным было, конечно, нельзя. Все ожидали, что СП (так называли за глаза Главного конструктора) будет в великом гневе. Но он обманул эти ожидания.

— Мы возвращались с работы вместе с С.П.Королевым на машине, — вспоминал его заместитель Константин Давыдович Бушуев. — Не доезжая квартала до его дома, Сергей Павлович предложил пройтись пешком. Было раннее московское утро. Он возбужденно, с каким-то восторженным удивлением вспоминал подробности ночной работы. Признаюсь, с недоумением и некоторым раздражением слушал я его, так как воспринял итоги работы, как явно неудачные! Ведь мы не достигли того, к чему стремились, не смогли вернуть на Землю наш корабль. А Сергей Павлович без всяких признаков раздражения увлеченно рассуждал о том, что это первый опыт маневрирования в космосе, перехода с одной орбиты на другую, что это важный эксперимент, и в дальнейшем необходимо овладеть техникой маневрирования космических кораблей, и какое это большое значение имеет для будущего. Заметив мой удрученный вид, он со свойственным ему оптимизмом уверенно заявил: “А спускаться на Землю корабли, когда надо, у нас будут! В следующий раз посадим обязательно…”

Этот эпизод иллюстрирует важнейшую черту стиля работы великого конструктора. В современнейшую технику он переносил постулат классической науки: “Отрицательный результат — это тоже результат”. Он был убежден в справедливости слов мудрого француза Ларошфуко, который утверждал: “Не бывает обстоятельств столь несчастных, чтобы умный человек не мог извлечь из них какую-нибудь выгоду, но не бывает и столь счастливых, чтобы безрассудный не мог обратить их против себя”. Он понимал, что отказы техники возможны, но всегда искал способ использовать этот негативный опыт для ее совершенствования. У Королева были неудачи, но у него не было повторных неудач.

Отказ носителя на участке выведения 23 июля отодвинул следующий старт на 19 августа. И тогда Королев не обманул Бушуева: второй “Восток” благополучно приземлился. Впервые из космоса вернулись живые существа — собаки Белка и Стрелка, две крысы, 28 мышей и целый рой мух-дрозофил. Все, казалось бы, было хорошо, но ответственный за биологическую программу Владимир Иванович Яздовский ходил мрачным. Государственной комиссии он доложил данные телеметрии: на четвертом витке Белка билась, ее рвало. Яздовский считал, что первый полет человека должен быть одновитковым. Большинство членов Государственной комиссии соглашалось с ним.

1 декабря 1960 года новым пуском корабля с животными Королев хочет закрепить достигнутый успех, но терпит неудачу: неполадки в тормозной установке приводят “Восток” на нерасчетную траекторию спуска. Через три недели носитель “недостаскивает” корабль на орбиту, в начале работы третьей ступени спускаемый аппарат отделяется по аварийной команде и благополучно приземляется вместе со всей своей живностью. И снова упорные поиски гарантий, исключающих возможность повторения осечки, и снова анализ всех положительных факторов, которые укрепляют веру в будущую победу.

Королев не торопится. Никто не определял Главному конструктору количество экспериментальных полетов космического корабля. Королев работал по графику, им же составленному, а затем утвержденному в вышестоящих инстанциях. Его не упрекали за неудачи, не подгоняли в работе. Ему доверяли. И именно ответственность перед самим собой, перед людьми, которые крепко верили ему и тоже, как и он, не жалели ни времени, ни сил для общей победы, именно доверие партии и правительства, которое он ощущал постоянно, обязывали его победить. Выговоры были бы бессмысленны, потому что наказать его больше, чем он наказывал сам себя, было невозможно.

9 марта 1961 года, когда в Звездном городке у Гагариных отмечали 27-летие Юры, Королев на Байконуре преподнес ему поистине королевский подарок: новый “Восток” стартовал в космос с собакой Чернушкой и антропометрическим манекеном, в груди, животе и ногах которого были закреплены клетки с крысами, мышами, препараты с культурой живой ткани и микроорганизмов. Американцы в газетах называли этот “Восток” “Ноевым ковчегом”. Полет прошел без замечаний, корабль благополучно приземлился через 115 минут. И все-таки Королев решает, что нужно провести еще один пуск, еще раз убедиться, что процесс “обкатки” и “доводки” окончен, что космический корабль надежен. Последний пуск — “генеральную репетицию” — Королев назначает на 25 марта. Решено было пригласить на этот запуск “шестерку” космонавтов.

Космодром поразил их. Огромное пространство монтажно-испытательного корпуса, ракета, лежащая в могучих объятиях установщика, циклопический стартовый комплекс с пропастью пламеотводного канала — все это казалось чем-то фантастическим, но вместе с тем, делало будущий полет более реальным, и они чувствовали, что уже не месяцы, а недели или даже дни отделяют их от первого старта человека в космос.

— С каким-то смешанным чувством благоговения и восхищения смотрел я на гигантское сооружение, подобно башне возвышающееся на космодроме, — вспоминал Гагарин. — Вокруг него хлопотали люди, выглядевшие совсем маленькими. С интересом я наблюдал за их последними приготовлениями к старту.

И раздался грохот, раздирающий небеса, и излился свет, затмевающий солнце…

Манекен “Иван Иванович”, собака Звездочка и другие биообъекты, совершив кругосветное путешествие, целыми и невредимыми вернулись на Землю. 28 марта в конференц-зале президиума Академии наук вице-президент Александр Васильевич Топчиев провел пресс-конференцию по результатам исследований на пяти кораблях-спутниках. Приехало много советских и иностранных журналистов. Толкаясь и мешая друг другу, все усердно фотографировали Чернушку и Звездочку, тихо повизгивающих в горячем свете перекалок. В первом ряду сидели Гагарин, Титов и другие космонавты. На них никто не обращал внимания.

Благополучное приземление последнего “Востока” означало, что экспериментальный период подготовки к полету человека в космос завершен. Королев в Москве доложил о результатах всех испытаний. 3 апреля было принято решение правительства о запуске в космос пилотируемого корабля. В тот же день в 16.00 Cергей Павлович вылетел на Байконур. Счет пошел уже на дни, на часы.

К этому времени из состава “шестерки” явно выделялись лидеры: Гагарин и Титов. В окончательном выборе первого космонавта вряд ли решающее значение имела степень его профессиональной готовности, поскольку вся “шестерка” доказала на экзаменах, что корабль они знают. Физическое состояние также уравнивало всех кандидатов. Нужно было учесть другие факторы. Первый космонавт должен был в какой-то степени олицетворять эпоху, быть символом его времени и его Родины. Объясняя выбор Юры, Герман Титов правильно пишет: “Есть что-то символическое в жизненном пути и биографии Гагарина. Это — частичка биографии нашей страны. Сын крестьянина, переживший страшные дни фашистской оккупации. Ученик ремесленного училища. Рабочий. Студент. Курсант аэроклуба. Летчик. Этой дорогой прошли тысячи и тысячи сверстников Юрия. Это дорога нашего поколения…”

Евгений Анатольевич Карпов рассказывал:

— Фотографии Юры и Германа я отвез в Центральный Комитет партии Ивану Дмитриевичу Сербину. Он показывал их членам Президиума ЦК КПСС. Потом позвонил и сказал: “Оба парня отличные! Выбирайте сами…”

— После запуска Звездочки я подумал, что первым полетит Гагарин, — вспоминает Валерий Быковский. — Он первым сдавал экзамены, на него примеряли скафандр, кресло, подгоняли привязные ремни. Правда, они с Германом были очень похожи по телосложению, разве что Юра чуть плотнее, но все-таки по каким-то мелким штрихам, например, по тому, как спрашивали его, что он любит, а что нет, когда готовили тубы с питанием, по тому, как обращались к нему Карпов, Каманин, можно было судить, что Юра скорее всего будет первым…

— Впервые я почувствовал, что полетит первым Гагарин, перед отлетом на космодром, — вспоминает Герман Титов. — Мы ездили тогда в Москву, на Ленинские горы, потом на Красную площадь, к Мавзолею. И я заметил, что фотокорреспонденты и кинооператоры больше других снимают Юру. И подумал: “Значит, все-таки Юра…” Хотя ничего еще не было решено, и я, конечно, надеялся, что первый полет могут доверить и мне…

В Звездном состоялось партийное собрание. На повестке дня — один вопрос: “Как я готов выполнить приказ Родины”. Слово взял Гагарин.

— Приближается день нашего старта, — сказал он. — Этот полет будет началом нового этапа нашей работы. Я очень рад и горжусь тем, что попал в первую группу. Я не жалел своих сил и стараний, чтобы быть в числе передовых. Заверяю, что и впредь не пожалею ни сил, ни труда и не посчитаюсь ни с чем, чтобы выполнить задание партии и правительства. На выполнение предстоящего полета мы идем с чистой душой и большим желанием выполнить это задание как положено…

В начале апреля все космонавты, не входившие в “шестерку”, вылетели на НИПы — наземные измерительные пункты, расположенные по всей стране. Утром 5 апреля шестеро улетели на космодром.

“Странное дело, когда решалась его судьба о переводе в Звездный, в отряд так называемых испытателей, он волновался и переживал значительно больше, — вспоминает Валентина Ивановна Гагарина. — А тут был спокоен, хотя и немножко рассеян.

— Береги девчонок, Валюша, — сказал он тихо и вдруг как-то очень по-доброму посмотрел на меня.

Я поняла, что все уже предрешено и отвратить этого нельзя… В ту ночь мы говорили о разном и не могли наговориться… Утром он еще раз осмотрел свои вещи — не забыл ли что? — щелкнул замком своего маленького чемоданчика… Юра поцеловал девочек. Крепко обнял меня… Я вдруг почувствовала какую-то слабость и торопливо заговорила:

— Пожалуйста, будь внимателен, не горячись, помни о нас…

И еще что-то несвязное; что — сейчас трудно вспомнить. Юра успокаивал:

— Все будет хорошо, не волнуйся…

И тут меня словно обожгло. Не знаю, как это получилось, но я спросила о том, о чем, наверно, не должна была спрашивать тогда:

— Кто?

— Может быть, я, а может, и кто-нибудь другой…

— Когда?

Он на секунду задержался с ответом. Всего на секунду:

— Четырнадцатого.

Это я уже потом поняла, что он назвал это число только для того, чтобы я не волновалась и не ждала в канун действительной даты”.

Космонавты, Каманин, Карпов, врачи и кинооператоры вылетели на космодром на трех самолетах ИЛ-14. Юрий и Герман летели на разных машинах. На Байконуре их встретил Королев и руководители космодрома. Сергей Павлович сказал, что планирует вывезти ракету на старт 8 апреля, а 10–12 апреля можно стартовать.

— Как видите, в вашем распоряжении еще есть время, — улыбнулся Главный конструктор.

От Карпова Королев потребовал чуть ли не поминутного графика занятости космонавтов на весь предстартовый период и напомнил, что он, Карпов, несет персональную ответственность за готовность космонавтов к старту. В голосе Королева удивительным образом сплавлялись ноты дружеского доверия и жесткой требовательности. Только он один умел так разговаривать с людьми.

Утром 6 апреля на космодром прилетел Константин Николаевич Руднев — председатель Государственной комиссии. В 11.30 началось техническое совещание, на котором обсуждалась отладка регенерационной системы, результаты испытаний скафандров и кресла и полетное задание космонавту.

Галлай и другие методисты высказали пожелание, чтобы космонавтам разрешили посидеть до старта в корабле. Хотя тренажер был полной его копией, но реальный корабль — это реальный корабль. Это предложение поддержал и ведущий конструктор “Востока” Олег Генрихович Ивановский, а затем и Королев. 7 апреля облаченные в скафандры Гагарин, а за ним Титов провели в реальном “Востоке” свою последнюю тренировку. Вечером космонавты смотрели кинохронику о полетах манекенов на двух последних беспилотных кораблях.

Взвешивание в МИКе показало, что “Восток” находится по весу почти у допустимого предела. Вес пяти беспилотных кораблей колебался в пределах 4540–4700 килограммов, корабль же Гагарина вместе с командиром весил 4725 килограммов. Вспомнили, что Титов немного легче Гагарина и в связи с этим, может быть, следует запускать Титова, но Королев сказал, что менять ничего не надо, а если потребуется, можно снять некоторую контролирующую аппаратуру, которая в самом полете никакого участия не принимает.

На 8 апреля было назначено заседание Государственной комиссии, на котором после разбора некоторых технических вопросов утверждался экипаж. Каманин предложил Гагарина в качестве основного командира корабля. Титова — в качестве запасного. Предложение было принято без долгих обсуждений.

— Девятого апреля Николай Петрович пригласил Юрия и меня к себе в комнату и объявил нам, что полетит Гагарин, а я буду его дублером, — рассказывал Герман Титов.

Мне приходилось много раз читать, как радовался Титов за своего друга Юрия, когда Гагарина назначили командиром первого “Востока”. За Гагарина он, может быть, и радовался, а за себя? Разве не был бы Титов просто примитивным человеком, если бы он в эти минуты не испытал ничего, кроме радости за своего товарища? Так зачем же нам так его духовно обеднять? На мой вопрос: “Обидно было?” — Герман ответил с полной откровенностью:

— Да о чем ты говоришь! Обидно мне было, не обидно, но, по крайней мере, я очень расстроился! Встань на мое место…

Достаточно посмотреть на понуро сидящего Титова в кадрах кинохроники, снятых во время заседания Государственной комиссии, чтобы понять, что не только радость за Юрия испытывал он тогда. И его можно понять, при этом ничуть не умаляя его дружеских чувств к Гагарину. Галлай также свидетельствует: “Очень достойно вел себя Титов в этой психологически непростой ситуации”.

На следующий день на большой открытой террасе, построенной у края высокого берега Сырдарьи, состоялась встреча космонавтов с учеными, конструкторами, командирами стартовых служб. Многие из них никогда не видели космонавтов и с интересом рассматривали молодых летчиков. На встрече был председатель Госкомиссии К.Н.Руднев, главнокомандующий Ракетными войсками стратегического назначения К.С.Москаленко, С.П.Королев, Н.П.Каманин, руководители космодрома и другие члены Государственной комиссии. Старались избежать официоза: на столах стояли вазы с фруктами, ситро, минеральная вода. Королев шутил, просил космонавтов и их тоже “свозить” в космос на будущем трехместном корабле.

Вечером состоялась официальная, как называли ее, “парадная”, Госкомиссия. Кратко выступил Королев. Каманин представил Гагарина и Титова. Когда слово предоставили Гагарину и он начал говорить, вдруг погасли все юпитеры. Гагарин от неожиданности замолчал. Оказывается, у кинооператоров кончилась пленка, и они перезаряжали аппаратуру. Вскоре все опять включили, и Гагарину пришлось повторить начало своего выступления.

11 апреля в 5 часов утра ракету с пристыкованным к ней и закрытым защитным чехлом “Востоком” вывозили из МИКа на старт. Королев по традиции шел за ней до поворота, где ждала его машина. Сел сзади с Леонидом Александровичем Воскресенским — заместителем Королева по испытаниям. Впереди с шофером Анатолий Семенович Кириллов — “стреляющий”. Воскресенский и Кириллов, собственно, и отвечали за пуск. Неожиданно Королев заговорил о том, все ли они успели предусмотреть, нет ли каких-нибудь скрытых изъянов в носителе или в корабле. Его попутчики молчали, не понимая, что этот очень сильный и самолюбивый человек просит их успокоить его…

После установки ракеты Гагарин и Титов ездили на стартовую площадку, был короткий митинг, потом обедали вместе с Каманиным, ели из туб разные пюре и желе, по правде сказать, без особого аппетита. Потом по просьбе Королева Борис Викторович Раушенбах и Константин Петрович Феоктистов провели с Юрием и Германом еще один инструктаж, впрочем, уже совершенно излишний.

По просьбе Карпова им отвели домик неподалеку от стартовой площадки, где они должны были провести последнюю ночь перед полетом. Вечером, когда Каманин уточнял с ними расписание будущего дня, неожиданно пришел Королев. О деле не говорил, пробовал как-то натужно шутить.

— Через пять лет можно будет по профсоюзным путевкам в космос летать…

Ребята смеялись. Сергей Павлович улыбался только губами, внимательно рассматривал их, словно видел в первый раз. Потом взглянул на часы и ушел так же быстро, как появился.

Специальная группа медиков во главе с Иваном Тимофеевичем Акулиничевым наклеила на Юрия и Германа датчики, а в 22.00 космонавты были уже в постелях. Яздовский по секрету поставил на их матрацах тензодатчики: ему было интересно узнать, будут они волноваться, ворочаться во сне, и он усадил инженера Ивана Степановича Шадринцева и психолога Федора Дмитриевича Горбова следить за показаниями этих датчиков. И Юрий, и Герман спали совершенно спокойно. В ту предстартовую ночь в домике, где спали космонавты, дежурили Евгений Анатольевич Карпов и врач Андрей Викторович Никитин. Часто приходил Каманин. Зашел Королев и, удостоверившись, что космонавты спят, сразу ушел.

В 5 часов утра прошла проверка связи со всеми НИПами.

В 5.30 Карпов разбудил Гагарина и Титова.

— Как спалось? — спросил Евгений Анатольевич.

— Как учили, — весело ответил Гагарин.

Завтракали из туб. В 6.00 на старт пришла машина медиков, привезли пищу, заложили в корабль. Врачи провели короткий медицинский осмотр, измерили кровяное давление. Иван Тимофеевич Акулиничев наклеил на Юру датчики, а Виталий Иванович Сверщек помог ему надеть скафандр. Тут же были и другие специалисты: И.П.Абрамов, Ф.А.Востоков, В.Т.Давидьянц и их шеф — Семен Михайлович Алексеев. Пришел Королев, вместе с ним — Исаев, Богомолов, другие конструкторы.

— Меня одевали первым, — вспоминает Титов, которому помогал справиться со скафандром Георгий Сергеевич Петрушин, — Юрия вторым, чтобы ему поменьше париться — вентиляционное устройство можно было подключить к источнику питания только в автобусе.

Потом автобус, стартовая площадка, объятия, поцелуи, возбужденные лица ребят-космонавтов, короткий доклад председателю Государственной комиссии, и вот уже лифт поднимает Юрия к вершине ракеты. Переговорив со многими людьми, мне удалось установить, кто же действительно был рядом с Гагариным в последние минуты перед стартом. В лифте, а затем уже у самого люка с Гагариным были: ведущий конструктор “Востока” Олег Ивановский, ведущий инженер по системам жизнеобеспечения Федор Востоков, стартовик Владимир Шаповалов, два механика-монтажника — Николай Селезнев и Владимир Морозов и кинооператор Владимир Суворов.

— Перед глазами, словно это было вчера, Юрий у входа в кабину, — рассказывал Титов. — “Ребята, один за всех и все за одного!” — крикнул он. И тут я вдруг понял, что это не тренировка, что наступил тот заветный и долгожданный час.

О маленькой заминке с люком, которую в считанные минуты вместе с механиками устранил Олег Ивановский, о Павле Поповиче, который сидел в командном бункере на связи с Гагариным, о том, как переговаривались “Кедр” (Гагарин) с “Зарей” (Земля), о Леониде Воскресенском у перископа, исторической команде Анатолия Кириллова: “Пуск!” и пальце оператора Бориса Семеновича Чекунова, который нажал пусковую кнопку, писали много раз. В 9 часов 07 минут 12 апреля 1961 года Юрий Гагарин крикнул: “Поехали!”

С этой минуты он принадлежал истории.