Я помню все. Точнее, почти все. Я помню: взял молоток с массивной ручкой. Размахнулся и ударил по шляпке гвоздя. Он чуть вошел в стену. Потом уже не помнил, сколько раз я опускал молоток. Гвоздь медленно, как бы нехотя, входил в стену. Крик в темном лесу неизвестной птицы. Может быть, совки? Да, может быть. Тоскливый крик. Повторяющийся много раз.

Полупустой вагон в метро. Поздний час. Последняя электричка. Все те несколько человек, застигнутые этим часом, я их не запомнил, сидят с закрытыми глазами. Я сам пытался уловить кусок покоя, беспечности под ровный стук колес. По мегафону — женский голос, объявляющий остановки. Можно еще так сидеть с закрытыми глазами. Моя — нескоро. Есть время расслабиться, вытянул ноги. И в этот момент почему-то открыл глаза.

Напротив меня — девушка в свободном сером платье, ее русые волосы тоже свободно ложились на платье.

Зина? Зоя? Поздно? Одна? Я был уверен, что она совершенно одна.

Встал и пересел на противоположную скамейку. Положил ей руку на колено. Она неторопливо убрала мою руку. Поправила прическу.

Я это помнил: движение руки, откидывающее назад волосы.

— Сейчас будет моя остановка. И мы вместе с вами сойдем, — сказал я. Она едва заметно утвердительно кивнула.

…Когда мы вышли из метро на поверхность, было совсем темно. Тучи плотно закрыли небо. Ситил мелкий осенний дождик. И я выбрал более короткий путь по старому шоссе, мимо свалки мусора.

— Ну что тебе сказать, друг мой Леха? Сколько мы с тобой дружим? Лет пятнадцать? Теперь представь меня как человека, который всю жизнь провел, допустим, спрятавшись за шкафом. Однажды выглянул и поразился открывшейся перед ним унылой картине разрушения. Из земли торчали крючья, трубы. Всюду пустынная неприглядность. Кучи щебня. Горы мусора. Земля некрасиво умирала.

Леха, я тебе сказал, что ее звали Зина, а может быть, Зоя, в обоих случаях я ошибался. У нее было редкое для наших мест греческое имя Филиппия, что по святцам означало — Любящая коней. Это имя ей чрезвычайно подходило. И я тогда сфантазировал, представил себе целый табун рыжих лошадей, который охраняли и вели за собой два могучих жеребца, гнедой и каурый.

…Мы остановились, пропуская машину. По разбитой дороге, с ямами и остатками разбитого шоссе, проехал МАЗ с прицепом, груженный кирпичными блоками. Его фары слабо освещали дорогу. Машина натужно гудела, попадая скатами в колдобины и ямы с водой.

Мне было совестно перед Филиппией за весь этот разор земли. Я жалел, что не захватил с собой зонтика. И не столько думал, чтоб защитить ее от дождя, нет, мне хотелось прикрыть неприглядность умирающей земли. Я вспоминаю эти металлические крючья, торчащие из земли, заваленной щебенкой и мусором, эти гигантские жерла труб, которые гудят о спасении. Но спасения не будет. Слишком поздно, чтоб кто-то пришел на помощь.

Я был не способен назвать ее подлинным именем. Ее прекрасное, солнечное имя зябло убирали холодные струи дождя.

— Понимаешь, Леха, я чувствовал, что завел ее в западню. Выхода я не видел. Сплошной нудный осенний дождь не оставлял мне никакой надежды. Да, я потерял дорогу к моему дому, который стоял на окраине большого города.

Вдалеке загудел поезд. И стук колес вязал и вязал длинную цепочку платформ и вагонов. Но все-таки надо было найти какой-то выход. Я не смотрел на свою спутницу. Мне становилось страшно за нее. Она в легком платье. Ведь дождь не перестанет. Это такая же безнадега, как некрасивая смерть земли.

Все время, что мы шли, она молчала.

— Не волнуйтесь, я знаю, где вы живете, — услышал вдруг ее голос.

У меня скопилось сразу много вопросов, а вырвалось:

— Да?

— Вы большой фантазер. Что мне давно известно.

— Как давно?

— По земному времени, года два.

— А есть еще какое-то время?

— Сами знаете, что есть. Идемте скорее к вам домой. Или я сама вас отведу. Этот дождь портит мне настроение.

И она уверенно пошла, не обращая внимания на лужи. С ней я легко прорывался сквозь сеть дождя.

Если кто-нибудь мне сказал бы, что это происходит со мной не во сне… Впрочем, может быть, и во сне. Слишком удивительно. Все происходящее держалось на каплях дождя, залетевших в окно моей квартиры, которая прочно поместилась на третьем этаже нашего синего кирпичного дома с деревянными переборками между этажами. Дом давно подлежал сносу, а ему сделали временный косметический ремонт, покрасив в синий цвет, впрочем, вместе с кусками штукатурки во многих местах краска уже облупилась. И на этих местах открылись больные красно-черные дыры.

— Сейчас я включу чайник. Всего несколько минут… Вам надо принять горячий душ. В ванной комнате, слева, на сушилке, висит чистое полотенце. А рядом мой халат. Обязательно наденьте. И не обращайте внимания на грязное белье в тазу.

— Леха, ты где? Ничего, что я тебя не вижу. Это не самое главное для нас, верно?

— Вы хотите знать, как я вас увидела? Вы, конечно, понимаете, что это было не в метро.

— Так где же? Может, вы мне тогда приснились?

— Нет, я вас увидела раньше, гораздо раньше. Не подходит вариант с Питером, где вы читали свои рассказы? А потом раз в месяц я ездила сюда, к вашему дому. Я совсем не хотела, чтоб вы меня тогда застали. Это была моя прихоть ездить сюда, смотреть на ваши окна. Следить, как вы приводите к себе женщин. Оставаться самой невидимой. Да, вы правы, я не была тогда вполне здоровой. Это я легко прочитала вашу мысль. Вы удовлетворены?

Помню, я молчал. Смотрел на нее. В моем красном халате, с распущенными русыми волосами, еще не совсем просохшими, развевающейся гривой, и широкими ноздрями молодой, сильной лошади. Еще мгновение моего молчания, и она ускачет… Жеребцы развернули табун в сторону реки и фиолетово-красного люпинового поля, леса, прочь от города. Грохот множества копыт. Уже невозможно было различить отдельных лошадей. Табун сплошным потоком неудержимо катился перед моими глазами…

— Боже мой, сделай так, чтоб я хоть что-то мог сказать, — молился я. Не слова нужны. Только не слова. Я успел сказать и написать столько слов. А сейчас они особенно не нужны. Или все уйдет в сон или в черт знает что!

— Леха, ты слышишь меня? Я уже не знал, кто безумен.

И когда она исчезла, я оделся и вышел. Все так же нудно и буднично ситил осенний дождик. Даже усилился. Все так же с надрывом, пьяно кричали трубы.

Без любви и ласки умирала земля. Разве это не безумие?

— Вера! Вера! Я пришел. А ты, небось, думала — завалился где-нибудь.

— Пришел, так поднимайся, чего орать. Людей только будишь, гадина.

— Не ругайся. Я пришел.

Снова дождик. Только дождик.

Я поднялся к себе. Взял молоток и начал добивать гвоздь.

Шум от удара молотка

Постепенно

Очень медленно

Придвигалась ко мне Филиппия

Гвоздь почти совсем вошел в стену. Еще несколько ударов, и все будет кончено.

Гвоздь войдет по самую шляпку

Я отложил молоток

Прислушался

Дождь лил без передыху

Я слушал: не прокричит ли в далеком лесу ночная птица. Нет. Дождь в полной темноте доделывал свою работу. Заливал сплошным потопом больную землю.

Я взял опять в руки молоток. Мне надо было завершить то, что начал. Размахнулся…

Помню, на меня близко и внимательно смотрел глаз гвоздя. И помню рядом слышал смех и прерывистое дыхание. Поверь, Леха, я никогда не был так счастлив. В смехе и радости я делал одну работу — любил.