Бедовый мальчишка

Баныкин Виктор Иванович

БЕДОВЫЙ МАЛЬЧИШКА

 

 

 

Глава первая

На дне морском родился“

«Сибиряк. В тайге вырос», — говорит иной человек про себя. Другой: «На Арбате в Москве, конечно, бывали? Серебряный переулок, дом номер один, квартира четырнадцать. Здесь я и на свет появился». А третий так скажет: «Моя родина — Белое море. Наша хибара на самом берегу стояла. В штормище, бывало, студеные брызги хлещут и хлещут прямо в окно, что тебе дождь».

Но вот Ромка, он, пожалуй, может всех удивить:

— На дне морском родился! Думаешь, брешу? Ничуть даже. Спроси хоть кого!

И это сущая правда. Тут-то Ромка не хвастает, хотя в другой раз он и соврет — недорого возьмет.

Спросите в Красноборске любого горожанина, и каждый ответит:

— Как есть половину города, что под горой, в низинке притулилась, будто корова языком слизнула… Сюда, на гору, перенесли дома. А на том месте — вон оно! — море наше Жигулевское плещется.

На одной из тех улиц старого волжского городка — деды говаривали, будто когда-то в незапамятные времена весь город под горой стоял, — на одной вот из тех улиц и появился на свет Роман Сергеевич Мирошкин. Только его так пока еще никто не величает. Все больше Ромкой да Ромашкой зовут. А Ромкина мать, когда сын набедокурит, строго кричит: «Ну-ка, поди сюда, Роман, для серьезного разговора!» Но Ромка ее не очень-то боится. И вообще он никого не боится. Как-то на прошлой неделе он даже Пузикову за косичку с красным бантом дернул. А Пузикова — ого! — вы еще не знаете, кто она такая? Несносная и въедливая девчонка — другой такой во всем классе не сыщешь. К тому же она председатель совета отряда. Вот кто такая Пузикова! Когда Ромка дернул Пузикову за косичку, она обернулась и пропищала:

«Тронь еще, полевая Ромашка, я тебя всего исцарапаю!»

Ромка показал Пузиковой язык и убежал, на ходу выделывая ногами замысловатые крендели.

Мать говорит, что Ромке пора поумнеть и посерьезнеть, как-никак двенадцать стукнуло. И Ромка на самом деле уж не раз пытался держаться степенно и серьезно, как молчун Аркашка Сундуков, но у него из этого решительно ничего не выходило. Просидит спокойно минут пять, а потом и забудет, что он человек серьезный. Вскочит из-за парты и на весь класс ка-ак гаркнет, перебивая учительницу:

«Анна Абрамовна, а когда, скажите, будут записывать… ну, тех, которые на Луну хотят первыми полететь?»

Девчонки хихикают, учительница выходит из себя и выпроваживает Ромку из класса. А он, стоя за дверью и краем уха прислушиваясь к глуховатому, скучному голосу Анны Абрамовны, объясняющей очередное правило вконец запутанной, по мнению Ромки, грамматики, с недоумением спрашивает себя: «Ну за что, за что меня выставили из класса? Я ведь, правда, хотел узнать, когда можно будет записаться, чтобы другие не опередили, и первым попасть на Луну?»

А на следующий день мать вызывают к директору. Из школы она приходит с припухшими глазами. Видно, шла дорогой и роняла скупые слезинки. Собирает на стол обедать, а сама все молчит, все вздыхает. Ромке ее вздохи — все равно что нож в сердце. Уж лучше бы скорее принялась за свою проработку, чем так вот терзать.

И мать наконец начинает, ставя перед сыном дымящуюся тарелку с борщом:

«В кого, неслух, хулиганом растешь? Отец, вспомни-ка, майором с войны вернулся. Вся грудь в наградах…»

Ее светлые, лучистые глаза — такие всегда веселые — тускнеют.

Тут Ромкины нервы не выдерживают, и хотя ему до смерти хочется есть, он вскакивает, пулей летит к двери. Зачем, ну зачем она еще отца приплела?.. Когда мать корит Ромку отцом, он не выносит, бежит в дровяной сарай и, спрятавшись там за поленницей, плачет. Плачет зло, без слез, до крови закусив нижнюю губу.

Подняв грязную, в малиновых ссадинах пятерню, Ромка поворошил белые, как степной ковыль, волосы на макушке. Жиденькие эти волосы, вечно торчавшие дыбом и доставлявшие Ромке столько огорчений, сейчас под жарким солнцем излучали сияние.

— Ох и чудик же я! — вздохнул Ромка. — И к чему все это было вспоминать?

И правда, к чему? Школьные занятия давным-давно позади, в шестой класс, хоть и с натяжкой, а все же перевели. Чего ему еще надо? Может, — Ромка просто заскучал от безделья? Ведь с ранней зари следил он неотрывно за поплавками. И хоть бы одна захудаленькая рыбешка клюнула! Ну и ладно, в другой раз отбоя не будет. Поймал же он в пятницу трех щурят и двух подлещиков на удивление всем мальчишкам с их улицы. А сегодня никакая рыба не идет на крючок, наверно, потому, что непогоду учуяла. Вон какой ветрище начинает задувать с Жигулей. И по морю нет-нет да и пробежит темная зыбь.

Заядлые рыбаки знают — удачи каждый раз с неба не сваливаются. Зато какой жар охватывает тебя, когда вдруг дернется поплавок, до того мертвым якорем стоявший на одном месте!

Но разве понять это щемящее, захватывающее дух волнение не рыбаку? Такому, скажем, человеку, как Серафим Кириллыч? Никогда в жизни! Ромкино увлечение рыбалкой Серафим Кириллыч называет просто-напросто пустым баловством.

«Нынче ты леща поймал, а завтра — фигу, — говорит он. — Разве на этом, прости господи, наживешься?»

И почему этот старик всегда только и думает о наживе? Да ну его! Как хорошо, что Ромке не надо сегодня идти к Серафиму Кириллычу.

Ромка вскинул голову и посмотрел вокруг из-под рыжих, словно обожженных июльским солнцем, ресниц. Посмотрел и ухмыльнулся.

Что там ни думай, что ни говори, а все же хорошо жить на белом свете!

Прямо перед ним плескалось Жигулевское море. А ведь совсем-совсем недавно, всего несколько лет назад — Ромка хорошо помнит то время — тут никакого моря и в помине не было. Вдоль всего этого обрыва шумел сосновый лес, он тянулся сплошной стеной до самого Красноборска. А внизу, под обрывом, где сейчас бухают о глинистый берег волны, сверкали слюдяной белизной жаркие сыпучие пески. И лишь за песками с ленцой текла Воложка — одна из сестриц матушки Волги. Коренную же Волгу от левого берега заслонял Телячий остров — длинный-предлинный, весь гривастый от березняка и осинника. Кончался же остров далеко за Красноборском.

В межень Воложка у Красноборска чуть ли не вся пересыхала (ее вброд переходили телята), и пароходы останавливались уже «на крутике» — километрах в пяти от города.

Теперь же от Телячьего острова осталось всего-навсего три крошечных пятачка. Эти острова-малютки жались к левому берегу. Приветливо помахивали зелеными метелками тонюсенькие топольки. На островах частенько разбивают походные станы рыбаки-любители. Была бы у Ромки лодка, и он бы махнул во-он на тот — самый дальний островок. Говорят, там ловятся здоровенные сазаны-пузаны.

Прямо перед Ромкой — до громоздящихся к небу Жигулевских гор — широкое-широкое море. Если же глянуть вправо, в ту сторону, куда уходили зеленовато-лиловые отроги гор… Там, где горы блекло голубели, удаляясь цепочка за цепочкой, пока совсем не растаят в зыбком мареве необъятной дали, там морю не было ни конца ни края. И как на большом, настоящем море прежде видишь дымок, потом трубу, а уж только затем покажется из-за прозрачной стеклянной черты горизонта и сам пароход.

Косые утренние лучи ласкали водную гладь, и она, точь-в-точь как в настоящем море, то и дело капризно меняла свои цвета: под самым берегом тянулась зеленовато-серая полоса, а вот чуть подальше — лиловая, а там — на середине — серебристо-синяя, а еще дальше — до самых гор — разлилась нежная, манящая бирюза в золотых крапинах.

Вдруг по морю пробежала зыбь, и оно вмиг стало совершенно неузнаваемым — все скучно забурело.

«Пора, пожалуй, удочки сматывать, — сказал себе Ромка. — Теперь уж и плотичка не клюнет: вся рыба на дно попряталась. Зря только в такую рань поднимался. А все из-за того, чтобы этот мысок раньше других захватить. В погоду тут куда как знатно хватают подлещики».

Мысок, на котором сидел Ромка, уже давно отделяла от берега глубокая змеевидная трещина. В этом месте, особенно в шторм, берег нередко обваливался. В кипящую, клокочущую воду ухались и ухались глыба за глыбой. Случалось, в море рушились со всего маха Вековые красавицы сосны. Ждал своего часа и мысок.

Ромка, устраиваясь на зорьке у самого обрыва, нависшего над водой, потыкал пяткой в литую, как чугун, утрамбованную землю. Но от мыска не отвалился даже маленький комок. И, успокоенный, Ромка принялся разматывать свои удочки.

Уходить ни с чем не хотелось, и Ромка все еще сидел над обрывом, обхватив руками острые голые колени, и прищур глядел на солнечных зайчиков, плясавших волнах рядом с поплавками.

В это время на тропке, вьющейся от города вдоль крутого берега, и показался долговязый Аркашка Сундуков.

Ромка с насмешкой покосился на своего одноклассника. Его хитрые, быстрые, зеленовато-желтые рысьи глаза как бы вопрошали: «Проспал, Сундук с мыслями? То-то же мне! Теперь другого такого мыска днем с огнем по всему берегу не сыщешь!»

Одной рукой Аркашка придерживал перекинутые через плечо удилища — длинные, тонкие, как и сам их хозяин, в другой держал ржавую консервную банку с проволочной дужкой. Рассеянный его взгляд скользил по сторонам, ни на чем не задерживаясь. У мыска Аркашка умерил свой скорый, сбивчивый шаг и тут только заметил какого-то мальца, успевшего захватить приглянувшееся ему местечко. Через секунду Аркашка узнал Ромку и тотчас отвернулся. Отвернулся и прошагал мимо.

Ромка тоже отвернулся. Пусть себе топает дальше, раз он такой гордый!

На удивление нелюдимый малый этот Аркашка. Появился он в пятом классе на исходе зимы. Как сел на заднюю парту в углу, так до конца учебного года там и проторчал в одиночестве. Говорил редко, по необходимости, когда учителя спрашивали. Вот тогда-то Ромка и прозвал Аркашку Сундуком с мыслями. Это прозвище в классе многим понравилось, и ребята стали посмеиваться над новичком.

Аркашка же относился ко всем выходкам с обидным равнодушием. Будто не к нему подкрадывались на переменах мальчишки и шепотом окликали то справа, то слева: «Продай мыслишку, Сундук с мыслями!» Оглянется Аркашка, а рядом уж никого нет.

Но когда самый драчливый и самый сильный из всего класса Стаська Рылов как-то после занятий попытался в тесном переулочке подставить Аркашке ножку, чтобы потом грохнуться на растянувшегося новичка, дурашливо горланя: «Э-эй, братцы, куча мала!» — произошло вдруг чудо. На глазах у всех мальчишек из пятого, прилепившихся к забору в ожидании веселой свалки, Аркашка проворно поднял кулак да так ударил Стаську по широкому приплюснутому носу, что того будто с маху косой скосили. А Сундук с мыслями зашагал дальше, чуть сутулясь.

После этого случая, потрясшего весь класс, многие ребята пытались завязать с Аркашкой дружбу, но тот так ни с кем из них и не сошелся. По-прежнему новичок оставался для всего класса прямо-таки загадочной фигурой. Пронырливый Ромка тоже ничего любопытного не сумел разузнать об Аркашке. Аркашка с отцом поселились на Садовой улице в домике пенсионерки тети Паши, года три назад разводившей кроликов. Сейчас же тетя Паша нянчила внука у дочери в Ярославле. «А по соседству с нашим Сундуком моя двоюродная сестра Татьяна живет», — понижая голос, говорил взахлеб Ромка, будто последние его слова содержали в себе какую-то жгучую тайну. Но и об этом мальчишки тоже знали. Все также знали и о том, что отец Аркашки работает обжигальщиком на кирпичном заводе. А приехали они в Красноборск из Уральска. Вот и все.

Ромка еще раз украдкой глянул на Аркашку. Тот остановился неподалеку от мыска, за покосившейся сосной с длинными, перекрученными корнями, свисавшими с обрыва к воде. Аркашка разматывал удочку.

«Да там в жизни малявку не подцепишь, даже в самый жор, — подумал Ромка. — Поди, около десяти часов, а он, сердечный, только-только рыбалить собрался. Сразу видно — не рыбак».

Вдруг Ромке захотелось окликнуть Аркашку: «Пойдем-ка, Аркашка, домой. Сегодня день невезучий!» Но почему-то промолчал.

И только привстал на колено, чтобы заняться сборами в обратный путь, как позади что-то глухо, предостерегающе заурчало. И тотчас мысок, на котором сидел Ромка, накренился. А еще через секунду стремительно рухнул в плескавшиеся под ним волны. Насмерть перепуганный Ромка не успел даже крикнуть: «Караул, помогите!»

 

Глава вторая,

из которой читатель узнает о щеголеватом штурмане и о загадочном старике

«Ого, попался… не иначе, сом!» — задыхаясь от возбуждения, думал Ромка, цепко сжимая в руках согнувшееся дугой удилище.

И вдруг вместо лобастой морды сома из воды показалась… показалась чернявая голова молчуна Аркашки Сундукова.

«Ну и ну! — удивился Ромка, ошалело глядя на барахтавшегося у берега Аркашку. — Когда это он успел… так незаметно?» Но раздумывать было некогда, и Ромка гневно закричал:

— Ты… ты зачем, сундук, мой крючок проглотил?

Закричал и проснулся. На стуле — рядом с диваном — дребезжаще звенел старый будильник.

«И надо ж такой нелепице присниться!» — всласть зевая, Ромка потянулся.

А перед глазами промелькнуло все, что случилось вчера утром после того, как он вместе с мыском бухнулся в воду. Припомнилось все: и как расторопный Аркашка, бросившись в море, выволок на берег одуревшего от страха Ромку, и как они возвращались потом в Красноборск. Дорогой Аркашка или молчал, или ловко передразнивал порхавших поблизости птиц.

Ромка опять сладко зевнул. Не хотелось вставать — подумать только: такая рань! Глаза уже снова слипались, а рука сама пряталась под теплое байковое одеяло, но Ромка все же приневолил себя подняться. Рывком отбросив к стене одеяло, он сразу вскочил на ноги и, осторожно шлепая по крашеным половицам босыми ногами, зашагал, чуть покачиваясь, на кухню.

Зимой Ромку всегда будит мать. И он встает ко всему готовому: на столе курится аппетитным парком чай с молоком, на спинке стула висят отутюженные штаны и рубашка. Даже портфель с учебниками терпеливо дожидается своего хозяина в прихожей у вешалки.

Но вот летом — он сам себе хозяин. Еще в мае Ромкина мать, агроном пригородного совхоза, перебралась на жительство до осени в Лощинино — на одну из дальних ферм. Правда, в субботу или в воскресенье она наведывалась домой, да и двоюродная сестра Таня изредка заглядывала к Ромке. И тут ничего не поделаешь: приходилось мириться с такими незначительными неудобствами. Зато все остальные дни недели Ромка чувствовал себя вольной птицей.

И в мае, после отъезда матери, он решил непременно этим летом начать закалять волю. Кто знает, не случится ли так, что в самом недалеком будущем не кто-нибудь, а он, Роман Мирошкин, и будет первым астронавтом, открывателем новых звездных миров? А почему бы и нет?

Ромка включил электроплитку, поставил на нее чайник и вышел на крыльцо.

Удивительное дело: всего лишь начало седьмого, а веселое, жадное до работы солнце уже поднялось. Неоглядное небо, за ночь словно старательно промытое, пока еще было скучающе пустынно: ни бездумного облачка, ни парящего над головой орла. Зато на земле — в полном разгаре хлопотливая жизнь.

У невысокого заборчика, в зарослях «дедовой бороды», затаился рыжий полосатый кот — Ромка хорошо видел его расстелившийся по земле тонкий веревочный хвост. Кот караулил стайку воробьев, гомонивших, как первоклассники, рядом с дровяным сараем.

А на соседнем дворе, у Пузиковых, раскудахталась курица. «Ка-ак кудах! Ка-ак кудах!» — оповещала мир хлопотливая несушка о появившемся в гнезде розовато-белом, совсем еще теплом яичке.

Но больше курицы был взволнован этим событием голенастый черный петух с кроваво-алым стоячим гребнем. Вспрыгнув на березовую жердинку заборчика, он пыжился, вытягивал шею и хрипло горланил, стремясь перекричать свою подружку:

«К-к-ко! К-к-ко!»

Казалось, у петуха испортился в горле заводной механизм и он никак не может остановиться.

Ромка еще раз глянул из-под руки на солнышко, на расходившегося петуха и улыбнулся широко, простодушно.

Теперь, когда он окончательно очнулся ото сна, можно приступить к зарядке. Но даже во время наклона туловища, приседаний, прыжков и всяких других хитроумных упражнений Ромка не переставал думать о своих чертежах, о загадочно темной туманности «Лошадиная голова», схему которой он собирался сегодня скопировать из библиотечной книги по астрономии.

«Раз, два! Раз, два! — отстукивал Ромка по крыльцу пятками. — Раз, два! Раз, два! Голова, голова, для чего ты мне дана? Голова, голова, для чего ты мне дана?»

Он спрыгнул на землю и целых десять раз пробежал по тропинке от калитки до погреба и обратно, распугав всех воробьев, а заодно с ними и полосатого кота с веревочным хвостом.

Наконец упражнения закончены. Глубокий вздох, глубокий выдох. Еще раз. И еще раз. Теперь все, точка!

Схватив полное ведро воды, ночевавшее на скамейке у сеней, Ромка приподнял его над головой и, не раздумывая, опрокинул. Холодная вода обожгла тело огнем. На долю секунды обмерло сердце. Но вот проворные светлые ручейки сбежали к ногам, и Ромка, тараща глаза, блаженно ухнул. А потом льняным полотенцем с остервенением растирал покрывшуюся пупырышками фиолетово-черную, как у негра, кожу, растирал до красноты.

Заявится зима, он и зимой не прекратит эти свои утренние обливания холодной водой. Так закалит организм, так закалит, что все болезни будут отскакивать от него, точно футбольный мяч от забора.

Тут Ромка вспомнил про чайник. Вспомнил и опрометью помчался на кухню, размахивая над головой мокрым полотенцем. А чайник уже не на шутку разбушевался. Из его длинного носика, задорно приподнятого кверху, вырывались, сердито пофыркивая, горячие струйки пара. Но особенно бойко вела себя эмалированная крышка: она так плясала, так плясала, что вот-вот, казалось, подпрыгнет до потолка.

— Ну хватит, хватит кипятиться, — сказал успокаивающе Ромка и выключил плитку.

И чайник его послушался. Он сразу умерил пыл, а через минутку-другую, пока Ромка размешивал в миске с молоком крутую, комковатую кашу, и совсем затих.

Вдруг Ромка весь насторожился. У Пузиковых кто-то громко насвистывал веселую песенку. Может, это квартирант?

Миг — и Ромка снова на крыльцо. Так и есть. На веранде стоял, застегивая белый китель, штурман с пассажирского катера «Москвич». На парне все сверкало: и лакированный козырек фуражки, и золоченая кокарда, и пуговицы, и ботинки. Можно было подумать, что даже упругий, гладко отутюженный китель тоже излучал необыкновенное праздничное сияние.

Хотя молодой речник и насвистывал беззаботно веселую песенку, точно готовился отправиться на парад, Ромка все же заметил, что он чем-то озабочен. Поправляя на голове фуражку, снимая с локтя какую-то соринку, он все смотрел и смотрел через забор на дорогу, на проходящих по улице людей.

Везет же этой Пузиковой: ни к кому-нибудь, а вот к ним стал на квартиру штурман. Ромка с досады хмыкнул и задумался. Как бы ему познакомиться со штурманом? Правда, как?

Немного погодя Ромка тоже стал насвистывать: отчаянно и громко — изо всех сил. Возможно, сейчас штурман повернет к нему свое обветренное, огненно-бронзовое от загара лицо и скажет: «А у тебя, браток, недурно получается. Давай знакомиться. Меня Сашей, а тебя как зовут?» Но штурман даже не оглянулся. Будто Ромки и не существовало. Будто это не Ромка с непринужденной веселостью насвистывал простенький мотивчик бестолковой, но так полюбившейся многим в последнее время песенки.

Неожиданно штурман сорвался с места и ретиво, чуть ли не бегом, помчался к воротам.

Что с ним такое случилось? Ромка привстал на цыпочки, вытягивая шею. По асфальтовому тротуару, постукивая каблучками, шла Таня — Ромкина двоюродная сестра. Она спешила к автобусной остановке, задумчиво глядя себе под ноги.

Иногда Ромка видел Таню с Аркашкиным отцом — они работали на одном заводе.

И Ромка приметил: если рядом с Таней шагал Аркашкин отец — высокий, длиннорукий мужчина, то девушка всегда весело тараторила, хотя спутник ее только слушал и слушал, чуть улыбаясь кончиками по-мальчишески пунцовых губ.

Штурман появился на улице в тот самый момент, когда стройная, легкая на ногу Таня поравнялась с домом Пузиковых.

— Доброе утро! — храбро выпалил Саша, весь вытянувшись в струнку. Могло показаться, что он повстречал не девушку, а по меньшей мере адмирала.

Таня кивнула, кивнула рассеянно и пронеслась, точно на парусах, мимо франтоватого штурмана.

От такого неожиданного оборота дела парень даже опешил. С минуту он смотрел вслед удалявшейся Тане. В голубоватом выгоревшем комбинезоне она больше походила на мальчишку-подростка, просто так, от нечего делать, повязавшего голову алой косынкой.

Ромка опять засвистел. Теперь насмешливо, с вызовом. Придя в себя, штурман бросил в сторону Ромки недобрый взгляд и тоже, как на парусах, полетел догонять Таню.

Когда белый китель скрылся за углом, Ромка собрался было войти в сени, но тут его окликнула Пузикова.

Она появилась внезапно — не то из сарая, не то из старой бани, превращенной хитрой, непоседливой девчонкой в образцовый курятник. Обеими руками Пузикова придерживала подол платьица. Платье на ней было грязно-пепельного цвета. Точь-в-точь такие же были у нее и гладко расчесанные на прямой пробор волосы, заплетенные в жиденькую крючковатую косичку.

— Жив, утопленник? — спросила Пузикова, сверкая синеватыми стеклами очков в тусклой железной оправе.

— Какой же я тебе… утопленник? — обиделся Ромка, насупив брови.

— А то не знаешь? — Пузикова насмешливо фыркнула, показывая мелкие, острые зубки. — Не на такую напал: я всегда в курсе. Мне все-е известно!

— А чего это — все?

— А вот все… и все! — Пузикова так притопнула ногой, что крючковатая косичка у нее на затылке даже подпрыгнула. — Мне Катя Блинова рассказывала. А Кате Мишка Моченый. А Мишке, — тут Пузикова передохнула, — а Мишке все-то расписал, понимаешь, персонально, сам…

И она, не закончив, захихикала.

«Разболтал? — закипело внутри у Ромки. — Аль и правду Аркашка разболтал всему городу про вчерашнее?»

Два прыжка — и Ромка у забора. Еще прыжок — и он у Пузиковой на дворе.

— Ну-ка скажи, что вам Сундук с мыслями набрехал? — не моргнув глазом, потребовал Ромка.

Пузикова разинула рот: уж не на крыльях ли этот сумасшедший перелетел на их двор?

— Ну? — Ромка еще ближе подошел к девчонке.

Теперь настал черед ему смеяться: Пузикову словно столбняк поразил — она все еще никак не могла прийти в себя. Ромка повернулся к ней спиной и зашагал прочь.

— Закрой рот, а то ворона залетит! — бросил он через плечо.

Но Пузикова догнала его, схватила за руку.

— Ты чего взъерепенился? Разве я… разве я виновата, что ты в море свалился? Я тут… я тут ни при чем.

Ромка оглянулся. Пузикова всхлипывала.

— Еще этого не хватало! — возмутился Ромка: он ненавидел слезы. — Сейчас же утрись!

— Я… я сейчас, — покорно пробормотала Пузикова, маленьким кулачком сдвигая на прыщеватый лоб очки.

Когда она подняла руку, из края подола на землю посыпались к ее ногам лимонно-желтые шарики.

— Цыплята! — вскричал изумленный Ромка и засмеялся.

Присев на корточки, он принялся подбирать потешных, пушистых птенцов с черными бусинками глаз.

— А знаешь сколько их вывелось? — заражаясь Ромкиным весельем, сказала Пузикова, уже позабыв про слезы. — Знаешь сколько? Двенадцать!

Она тоже присела на корточки и с умилением смотала на увертливого, совсем беленького цыпленка с желтыми подпалинами на крошечных крылышках, усердно, со знанием дела уже клевавшего зеленую травинку.

— Одни девочки… одни только девочки возятся с цыплятами, — вдруг озабоченно, со вздохом проговорила Пузикова, морща лоб. — А вы, мальчишки, даже и не подумаете. А ведь взяли отрядом обязательство — вырастить к осени сто пятьдесят кур!

— А ну? — отмахнулся Ромка. — Не мальчишеское это дело!

— А еще пионер, — назидательно заметила Пузикова и опять вздохнула. — Посмотри на отряд пятого «В». Ну такие, такие сознательные там ребята! Все рука об руку с девочками делают. Не то что у нас… Если хочешь знать, хуже нашего отряда во всей школе нет… До чего дожили — третья вожатая от нас сбежала!

— Ну и пусть! — усмехнулся Ромка. — Кому она такая была нужна? Ей бы только с детсадовскими младенцами нянчиться! Да речи произносить. Одними разговорами на сборах кормила, а дела — никакого!

Пузикова с минуту смотрела поверх Ромкиного плеча. Потом спросила:

— Ты не знаешь, зачем этот… этот гражданин с Садовой навещает нашу улицу? А?

— Какой гражданин? — переспросил, запинаясь, Ромка.

— А ты оглянись.

Ромка бережно положил Пузиковой в подол подобранных с земли цыплят. А потом уж медленно поверился назад.

Забор у Пузиковых был из тонких, узких планок. Между этими планками видно решительно все, что делается и на улице, и во дворе. Поэтому Ромке не стоило большого труда разглядеть появившегося на их улице бородатого старика в коричневой шляпе и парусиновом засаленном пиджаке. Старик шагал не спеша, улыбался, поглядывал на глазастый уютный домик под шиферной крышей. В этот самый домик и переехали Ромка с матерью из старого города.

— Не знаешь коричневую шляпу? — снова спросила Пузикова.

В ее голосе Ромке померещилось скрытое ехидство. Неужели она что-то уже пронюхала про Серафима Кириллыча?

— Мало ли ходит по улице всяких стариков, — ответил Ромка не сразу, сбитый с толку. — Откуда мне знать!

— Ты что, думаешь, я с Луны на ракете сюда прилетела? Или за дурочку меня принимаешь? — возмутилась Пузикова.

Вдруг из дома, из раскрытого окна, занятутого марлей, послышался протяжный голос — по-детски капризный, плаксивый:

— Вера, ну где ты там пропала?

Пузикову звала хворая бабка. Схватив беленького цыпленка, Пузикова убежала. Убежала, даже не взглянула на Ромку.

 

Глава третья

Серафим Кириллыч

Ромка опустил на землю пустую корзину. Вытер рукавом ситцевой обветшалой рубашонки лицо — мокрое, горячее, с розовеющими яблоками на щеках.

«И быстренько же я нынче управился!» — похвалил он себя и застучал кулаком в тяжелые высокие ворота с железной табличкой. По белому фону таблички четко значились слова: «Во дворе злая собака». В правом углу таблички была нарисована свирепая морда волкодава с устрашающе разинутой пастью.

«Прямо художественная картина!» — глядя на табличку, подумал с восхищением Ромка и забарабанил кулаком еще сильнее.

― Кто так бóтает? — сердито спросили по ту сторону ворот.

― Да открывайте же, Серафим Кириллыч, это я! — сказал Ромка.

Но его впустили во двор не сразу. Сначала в воротах слегка приотворилась, гремя цепью, узенькая калитка, и на Ромку уставились из-под коричневой шляпы сторожкие свинцовые глаза, глаза старика с клочковатой бородой.

— Ты, Роман?

— Ну я, я, кто же еще! — раздраженно сказал Ромка. ― День, солнышко, а вы вечно на запоре!

— Потому и на запоре, что у меня много разных досаждений, — вразумляюще проговорил старик, наконец-то пропуская Ромку в калитку. Дом и сад у Серафима Кириллыча были обнесены глухим двухметровым забором. А по верху забора тянулась колючая проволока. Через такой заборище ни один шкет-ловкач не перелезет. Ромка же не раз и не два вертелся возле этого неприступного забора, выискивая удобную лазейку.

Шагая позади старика к обшитому тесом особняку, Ромка завистливо косился по сторонам. Прямо над его головой висели тугие яблоки, зреющие в щедрых розовато-золотистых лучах благодатного июльского солнца.

Когда они вошли на застекленную веранду, Серафим Кириллыч коротко приказал:

― Выкладывай!

И Ромка торопливо сунул в карман руку. На стол посыпались скомканные, засаленные трешницы, рублевки, десятки… Старик суетливо подбирал и разглаживал их плоскими, точно доски, ладонями. Губы его беспрестанно шевелились.

— Все до одной! — вздохнул Ромка, кидая на стол последнюю пятерку с надорванным уголком.

Серафим Кириллыч так долго и пристально смотрел Ромке в глаза, что у того по спине побежали мушки.

— А сколько себе, отрок, отчислил?

Ромка отчаянно затряс головой.

— Не ворочай бельмами-то! Перекрестись!

— Тоже скажете! Я же пионер, Серафим Кириллыч!

Сжимая в узловатых, землистых пальцах стопку денег, старик скрылся в глубине полутемной столовой, прокричав из дверей:

— Разожги самовар. Чайком позабавимся!

Схватив со стола оставленную ему пятерку, Ромка побежал на кухню.

«А я-то, дуралей, размечтался! Считал — самое меньшее — десятку даст. А он… — Ромка обиженно вздохнул. — Эх, скорее бы сотню накопить! Тогда уж… Тогда калачом меня сюда не заманишь. Ни-ни! А как только куплю в комиссионке старый морской бинокль, как только принесу его домой, сразу же без всякого промедления сажусь за работу! Посмотрим потом, как все заахают: и Пузикова со своими цыплятами, и Анна Абрамовна. Пусть потом говорят: «А ведь наш Ромашка исключительный талант! Такое придумал!»

За чаем, прислушиваясь к ласковому мурлыканью полуведерного самовара с мутными, позеленевшими боками, подобревший Серафим Кириллыч пустился в «приятные для ума рассуждения».

— Жизнь человеческая, брат мой Роман, куда какая мудреная. Возьмем для примерного сравнения мою особь, — мечтательно заворковал старик, откидываясь на спинку скрипучего стула. — Чего, спроси, достиг я в нашей социалистической жизни? Не хвалясь скажу: полного материального и продовольственного обеспечения. И не каким-нибудь тунеядством, а собственным горбом. Тридцать годков трудился на поприще охраны лесонасаждений. И в настоящее время получаю от государства пенсионное содержание.

Серафим Кириллыч отпил из стакана крутого кипятку, погладил ладонью серебристый ежик на большой лобастой голове.

— Сам видишь, брат Роман, хозяйство мое — полная чаша, — продолжал он изливать душу сидевшему перед ним «брату», в награду за смертельную скуку усердно уплетавшему вишневое варенье — густое, засахарившееся и провонявшее нафталином. — Если бы не померла в одночасье в прошлом году моя супруга, что бы, спрашивается, мне еще требовалось? Прямо скажу — ничего особенного. А теперь я одинок, как перст. Управься-ка и с огородом, и с садом, попробуй! Сам видишь — претяжело. И встает на повестке дня вопрос: неминуемо мне обзаводиться сподручной спутницей жизни.

Тут жадный до сластей Ромка чуть не поперхнулся. О настойчивых и пока еще безрезультатных поисках Серафима Кириллыча «сподручной спутницы жизни» знал весь Красноборск. Но престарелый жених оказался на диво разборчивым и привередливым. Одни невесты не устраивали его «по причине преклонных лет», другие оказывались строптивыми или нерасторопными, третьи «не рачительны к хозяйству и легкодумны».

— Признаюсь, брат Роман, от всей души: я даже собираюсь ремонтишком кое-каким заняться. — Серафим Кириллыч искоса, с опаской поглядел на Ромку, выскребавшего из вазочки чайной ложкой остатки варенья. — Надумал печь перекладывать. Пироги чтобы можно было печь, когда хозяйка появится.

Свинцовые глаза старика налились живительной теплотой, скрипучий голос слегка поотмяк.

— Печь надумал перекладывать. Да вот вопрос: где кирпичей достать? И надо-то всего сотню.

— А вы… вы с Татьяной поговорите. Она же на кирпичном! — нашелся Ромка. Про себя усмехнулся, представляя, что бы из этого вышло.

— Тоже мне… насоветовал! — махнул рукой Серафим Кириллыч. — У твоей двоюродной сестрицы, поди, на уме ха-ха да хи-хи! И молодые шалопаи… прости господи!

— Что вы, Серафим Кириллыч! Видели б, как Татьянка нынче поутру одного молодца отшила! — выпалил Ромка, еле удержавшись от хохота. — Честное пионерское! — прибавил он, шаря глазами по столу: нет ли тут еще какого-нибудь лакомства?

— И справедливо, справедливо! — воодушевляясь, закивал старик. — В наше атомное время не часто встречаются серьезные девушки. Таких теперь днем с огнем самой милиции не сыскать! Не подложить ли вареньица, Роман? У меня его предостаточно, не сумлевайся.

Ромка вздохнул.

— Спасибочко. Вот если б вы мне еще… еще пятерку подкинули. — И он снова вздохнул. — Такого другого дурака, как я, вам вовек не найти.

Крякнув, старик пошарил в кармане и положил перед Ромкой рублевку.

Мальчишка тотчас встал.

— Ну, я домой.

— Печь хочу перекладывать, — затвердил Серафим Кириллыч, провожая Ромку до ворот. — Только, брат Роман, ты мне несуразную глупость насоветовал насчет кирпичиков… Можно ли докучать Татьяне Семеновне, сестрице твоей, эдакой невозвышенной действительностью? Насчет кирпичей самое надежное — с мужским полом дело иметь. Любой на поллитровочку согревательного клюнет. — Старик захихикал. — Глянь, какие зреют у меня яблоки. А ранет примечаешь? Редкий, замечу, сорт!

Останавливаясь у ворот, Ромка облизал губы.

— Когда яблоки у вас поспеют, вы того… не забудьте.

— Ну, ну! Не забуду, — все так же препротивно хихикая, Серафим Кириллыч приоткрыл перед Ромкой калитку.

 

Глава четвертая

В ней повествуется о Ромкиных проделках

Проходя мимо домика тети Паши, в котором жили Сундуковы, Ромка как-то вдруг решил завернуть на минутку к Аркашке.

«Надо ж в конце-то концов выяснить — кто назвонил Пузиковой… ну, про то, как я в море вчера бултыхнулся», — думал Ромка, толкая ногой висевшую на одной петле калитку.

Ему все еще не верилось, да не верилось… Аркашка не казался Ромке двоедушным и болтливым. В его взгляде такая прямота и твердость. Но если не Аркашка, тогда кто же еще чесал языком? Ведь на берегу моря они были только вдвоем!

Легко взбежав на невысокое крылечко, Ромка внезапно оробел. Он еще ни разу не переступал этого порога. Как встретит его молчун Аркашка? А может, он и не один, может, и отец дома?

«Была не была!» — подбодрил себя Ромка и порывисто схватился за железную скобу. Но дверь оказалась запертой. Запертой на крючок.

— Аркашка!

Никакого ответа.

— Аркашка! — еще раз крикнул Ромка. И опять тишина.

Ромка сошел с крыльца. Остановился на углу перед распахнутым настежь окном. Подумал. И вот он уже на завалинке. Взобрался бесшумно, будто кошка. Чуть приподнял свою белесую голову и воровато заглянул в окно.

Эх ты! Такого погрома даже он, Ромка, у себя дома не устраивал. И за что только мать его пилит, когда приезжает из совхоза?

Аркашка пластом растянулся на кровати, зарывшись носом в подушку. Рядом с койкой — колченогий стол. А на нем — всякая всячина: сковородка с объедками жареной головастей чухони и какой-то другой рыбьей мелочи, помятая жестянка с червями, горбушка ситника, моток бечевы…

Видно, спозаранку вскочил нынче упрямый Аркашка, чтобы вернуться домой не с пустыми руками! Набил брюхо и завалился отсыпаться. Даже удилища не убрал — валяются посреди комнаты. И тут же ботинки, скомканное одеяло, закопченный котелок.

Острым цепким взглядом Ромка окинул комнату, словно только что пострадавшую от опустошительного набега азиатской орды.

Что бы ему такое позанятнее выдумать, как подшутить над Аркашкой? А ведь на выдумку он всегда был горазд… Миг, другой, и Ромка уже знал, что ему делать!

С прежней кошачьей сноровкой он легко и бесшумно перемахнул через подоконник. Постоял, чутко прислушиваясь. Аркашка даже не шевельнулся. Тогда Ромка на цыпочках приблизился к его постели.

И, уж совсем не робея — на свою беду, Аркашка спал без задних ног, — проворно сдернул со спинки кровати полотенце. Одним концом полотенца обвязал поцарапанную Аркашкину щиколотку, чугунно-бронзовую, вымазанную в глине, а другой конец узлом затянул вокруг железной ножки кровати.

«Порядочек! — ухмыльнулся про себя Ромка. — Сейчас проделаем еще один номер и смываемся подобру-поздорову!»

Нацепив на крючок жареную сорожку с провалившимися глазами, Ромка поставил удилище в голове у Аркашки. Бесхвостая рыбешка болталась над самым носом храпуна.

С теми же предосторожностями, с какими Ромка крался к постели Аркашки, он заторопился обратно к окну. По дороге Ромка прихватил кусочек сосновой коры, валявшийся на углу стола. Из такой коры все мальчишки Красноборска делали себе поплавки.

Снова очутившись на завалинке, Ромка поднял руку и метко запустил кусочком коры в Аркашку. Запустил, спрыгнул на землю и дал деру.

Проснется сию минуту Аркашка и ахнет. И ни за что в жизни не угадает, кто над ним так здорово подшутил!

Ромка бежал и все ухмылялся. Бежал чуть ли не до самого дома. А дома — новость: мать приехала.

У двора стояла новенькая совхозная пятитонка. Мать уже два раза на ней приезжала.

Поводив ладонью по теплой, нагретой солнцем лакированной дверке кабины, Ромка стремглав влетел в калитку. Так же стремглав через ступеньку поднялся на крыльцо. Еще в сенях услышал он частый, веселый задорный говорок. С кем это мать так рассудачилась?

У кухонной двери Ромка замедлил шаг.

— Ничего себе, ладный домишко, — сказал в это время в столовой кто-то сильным мужским голосом — веско и чуть снисходительно. — С хозяйским доглядом его можно конфеткой сделать. Перво-наперво — крышу краской покрасить. А во дворе сад развести: вишенника насажать, яблонь… Земли-то вон сколько зря пропадает. А то какую-то акацию натыкали, а пользы от нее? Ни на грош.

Ромка плотно сжал губы. Кто это хозяйничает у них в доме? То бы он сделал, другое бы сделал… Акация, видишь ли, не по нраву пришлась. А эту акацию они вместе с отцом сажали. И радовались каждому принявшемуся кустику.

Переступив порог, Ромка приблизился к распахнутой двери в столовую. Так вот это кто — шофер. Плечистый парень с круглым смазливым лицом. Новичок недавно появился в совхозе. Раньше мать домой завозил степенный, отяжелевший от чрезмерной полноты дядя Митя. Дядя Митя никогда даже в сени к ним не заглядывал. А этот расхаживает себе по комнате гоголем, засунув руки в карманы пузыристых солдатских брюк, ко всему присматривается и присматривается, будто жить здесь собирается.

Ромкины губы сами собой стиснулись еще плотнее. А на побледневших щеках заходили желваки. Таким Ромку и увидела мать, зачем-то направляясь в кухню.

— Роман! — всплеснула она руками. — Ты же на бродягу похож.

Ромка растерянно глянул на свою линялую рубашонку, на заношенные, в заплатах штаны. Только бы она не догадалась, для чего он так нарядился!

— На рыбалку собрался, — сказал он негромко, потупясь. — Ты сама всегда ругаешься… если вымажусь…

Но мать не дала ему договорить. Обращаясь к остановившемуся посреди столовой шоферу, она с горестным вздохом промолвила:

— Полюбуйтесь на моего сорванца! Сладу с ним нет. Никакого сладу!

И тотчас повернулась к Ромке:

— Познакомься. Дядя Вася… И надо бы сказать «Здравствуйте!» Ведь ты, Роман, не маленький!

Шофер улыбнулся и сделал шаг к Ромке. Он собирался пропахшей бензином смуглой рукой с лиловатым змеевидным шрамом у запястья ласково потрепать мальчишеские непослушные вихры.

Но Ромка весь съежился и отстранился.

— Зачем же так нападать на хлопца? — дружелюбно сказал гость, опуская руку, и заговорщицки подмигнул Ромке. — Не обижайся на маму: женщины никогда не понимают мужчин.

Ромка насквозь видел этого парня с такими нахальными глазами. Ему явно хотелось понравиться Ромке. Пусть не примазывается, ничего не добьется.

— Иди и переоденься! — строго приказала Ромке мать. Она была недовольна необщительным сыном. Чуть помешкав, она прибавила: — Обедать будешь?

Помотав головой, Ромка торопливо зашагал в сени. Из сеней он выбежал на крыльцо. Взгляд сразу остановился на грузовике. В глазах туманилось, и грузовик двоился и троился.

Но вот Ромка с оясесточением потер кулаком глаза.

Туман исчез. Теперь Ромка отчетливо видел стоявшую за оградой новенькую, сверкающую машину. Он смотрел на нее с озлоблением, смотрел и думал. Невеселые в этот миг были Ромкины думы. А ведь всего полчаса назад, когда он летел домой, у него соловьи пели в груди.

 

Глава пятая

„Эй, живая душа!..“

Ну до чего же хороши в нашем Красноборске июльские вечера! Еще совсем-совсем недавно негде было укрыться от зноя. Казалось, кто-то просто перестарался, раскалив солнце до белого накала. Не верите? Честное слово! Жара пронимала всюду: не только на улицах города с раскисшим под ногами, словно сливочное масло, асфальтом, но и на берегу Жигулевского моря. В полуденный час здесь были скованы дремой и теплая вода — парное молоко, да и только, — и обжигающе горячий воздух, пропахший пресным просвирником и ракушками. Эта безжалостная жара пронимала даже в парке. Да, да, даже в большом старом парке с тополиными аллеями — коридорами, напоминавшими горные ущелья, даже в тихом старом парке негде было спрятаться от палящего солнца.

Но зато вечером, стоит лишь схлынуть духоте, вот тогда-то на Красноборск и падет прохлада. Она прилетит из-за моря, с Жигулевских гор, сея над городом медвяный аромат цветущих лип. А вот уже и ветерок подул… Пронесется проказник по верхушкам деревьев — садов в Красноборске не счесть — и сгинет куда-то. А потом снова налетит, и снова дружно залопочет темная, густущая листва.

Тут и там начнут вспыхивать веселые, слепящие глаза огоньки — в окнах домов, на чугунных уличных столбах. По тротуарам не спеша зашагают в сторону пляжа горожане, зазвенят ребячьи голоса.

В этот вечер Ромка поздно возвращался с моря: на сине-черном небе уже перемигивались звездочки-слезинки, пока еще редкие, редкие.

«Попробуй-ка без телескопа угадать, какие там планеты подмигивают, — думал Ромка, задрав вверх голову. — Так без ничего… за здорово живешь самым зорким глазом не разглядишь!»

И тут, ну совершенно неожиданно для себя, Ромка свернул на Садовую, потуже затягивая на штанах ремень.

Правда, а почему бы ему не проведать Татьяну? Мать всегда наказывает Ромке почаще навещать двоюродную сестру. Если Таня дома, глядишь, и угостит Ромку ужином. А готовит она не хуже матери. Не плохо бы сейчас съесть сковородку жареной шипящей картошки или, на худой конец, тарелку вермишели с томатным соусом. Но тут Ромка удержал свои мысли. А то у него и так подводит живот.

Прибавляя шаг, Ромка миновал сумрачные ворота, за которыми притаился в немом молчании особняк Серафима Кириллыча (лишь откуда-то с задворок доносилось глухое тявканье бегающего на цепи злющего-презлющего кобеля). И только поровнялся Ромка с новым двухэтажным домом, в котором Татьяна занимала чистенькую комнатку-светелку, как его кто-то окликнул из темноты:

— Эй, живая душа… помоги!

Почему-то на чугунном столбе, возвышавшемся как раз напротив соседней калитки, от которой его и звали, не горел электрический фонарь, и Ромка, подбежав, не сразу сообразил, что тут происходит.

— Калитку… калитку, парнище, открывай! — попросил тот же голос — хриплый, с придыханием.

Ромка распахнул калитку. Двое — плотный парень и мальчишка — втащили во двор большого, грузного человека, который совсем не стоял на ногах.

«А пацану одному не управиться», — мелькнуло в голове у Ромки, и он поспешил на помощь мальчишке.

И лишь только внесли мертвецки пьяного человека в дом, лишь только положили на железную кроватенку, протяжно застонавшую под ним, как Ромку внезапно осенила догадка. Еще никто не успел щелкнуть выключателем, чтобы разогнать царившую в комнате полутьму, а он уже все знал. Знал, что очутился нежданно-негаданно в квартире Сундуковых, знал, что пьяный человек, которого они тащили, — отец Аркашки.

А когда под самым потолком вспыхнула засиженная мухами лампочка, Ромка чуть не ахнул. Перед ним стоял квартирант Пузиковых, старательно вытирая платком багровое, в горошинках пота лицо.

Как не похож был сейчас штурман на того разнаряженного в пух и прах молодца, который с нетерпением поджидал вчера утром Татьяну!

Сейчас на штурмане все было будничное, рабочее: и синий поношенный китель, и черные помятые брюки, и фуражка в белом захватанном чехле. По всему было видно, что парень только-только вернулся с катера.

А в стороне переминался с ноги на ногу Аркашка. Он как-то весь сбычился, уставясь на свои стоптанные ботинки. Видимо, ему было очень и очень неловко за пьяного отца.

В это время лежавший на койке заметался, заметался так беспокойно и мучительно, точно его принялись пытать невидимыми раскаленными клещами. Надорванный рукав суровой косоворотки съехал до локтя, обнажая мускулистую руку с голубоватыми жгутами вен.

Ромке бросились в глаза слова татуировки на тыльной стороне кисти: «Умру за горячую любовь». Ниже был какой-то рисунок, но Ромка не успел его разглядеть: к железной покосившейся койке кинулся Аркашка. Он бережно приподнял отцу голову, взбил повыше подушку… Отошел Аркашка от койки на цыпочках.

— И частенько он у тебя так? — спросил штурман, комкая в руке платок.

На долю секунды Аркашка вскинул голову и глянул на штурмана ничего не видящими глазами. Продолговатое, худущее лицо его с черными вразлет бровями всегда, казалось, выражало настороженное удивление. Но сейчас это бледное, не по летам замкнутое лицо было искажено безмерным страданием.

— Про отца родного… как-то не с руки говорить, — с трудом выдавил из себя Аркашка, снова опуская голову.

— Согласен — не совсем приятно. Ну, да ты носа не вешай — проспится твой отец и в люди годится. — Штурман улыбнулся.

— А теперь, орлы, давайте знакомиться.

Но Аркашка не развеселился даже после знакомства со штурманом. Тогда тот бросил на табурет фуражку.

— А что ты на это скажешь, Роман: не угостит ли нас хозяин чаем? Не знаю, как ты, а я волжский водохлеб. По мне уха да чай… и тут уж не мешай!

Эта присказка пришлась по душе не только Ромке. Растянулись в ухмылке кончиками вверх и Аркашкины губы.

— А у нас… я… — начал он и беспомощно развел худыми, словно плети, руками.

На помощь пришел штурман.

— Распределяем обязанности: ты, Роман, пулей лети в гастроном. Держи, на… ну, побольше хлеба, колбасы возьми, сахару не забудь. А мы с Аркадием чай поставим. Можно бы и картох в мундире сварить. Знатная еда. Картошка-то есть, хозяин?

Ромка был уже в дверях, сжимая в кулаке деньги, когда Аркашка потерянно вздохнул:

— Картошка… тоже кончилась.

Ромке особенно отчетливо врезалось в память все то, что было значительно позже, после того как они все трое сытно поужинали на кухне, за обе щеки уплетая ливерную колбасу и обжигающую, рассыпчатую картошку, обжигавшую самую душеньку. (Оказывается, в погребе, в углу, Аркашка обнаружил целую горку картошки, как-то случайно раньше им не замеченную.)

Когда они с Сашей вышли от Аркашки на улицу, Ромка незамедлительно попрощался:

— Вы идите, а я к сестре на полчасика заверну.

Но стоило штурману кануть в темноту, как Ромка снова нырнул во двор Сундуковых. Аркашка забыл накинуть на сенную дверь крючок, и Ромка отворил ее легко, без шума.

Зачем он возвращался назад? Возможно, хотел выведать у Аркашки — один на один, — кто же все-таки разболтал о его, Ромкином, столь смешном и нелепом падении в море? Или, быть может, собирался рассказать о своих веселых, как он думал, проделках над спящим Аркашкой? Он и сам толком не знал.

На кухне было темно, зато в комнате, в той, где лежал Аркашкин отец, горел свет. Ромка в нерешительности остановился в дверях.

Аркашка, видно, лишь перед ним вошел сюда.

Он стоял под лампочкой, чутко прислушиваясь к безмолвной, словно бы стыдящейся чего-то, тишине. Посмотрел в окно: не следит ли кто за ним? — и только после этого направился к постели отца.

Опустившись на краешек кровати у изголовья, Аркашка долго-долго, не мигая, вглядывался в лицо отца. И взгляд его был строг и суров.

Ромка тоже видел это лицо — носатое, спокойное, с широкими дугастыми бровями. Отец Аркашки спал крепко, его, видно, уже не мучили кошмары, спал, запрокинув назад голову. На толстой короткой шее колом выпирал из-под щетинистой кожи большой острый кадык. Ромка невольно залюбовался Аркашкиным отцом, еле уместившимся на односпальной хозяйской койке.

Вдруг Аркашка, наклонившись к отцу, медленно и осторожно провел кончиком мизинца по его тугим вразлет бровям.

В ту же самую секунду Ромку угораздило — будто на грех — наступить ногой на соседнюю половицу. И половица как бы нарочно по-старушечьи охнула.

Ромка взвидеть не успел, как Аркашка уже стоял перед ним. Стоял насупленный, грозный.

— Ты… ты зачем подглядываешь? — прошипел он, готовый в любой миг схватить Ромку за шиворот и вытолкать за дверь.

— А я и не собирался… чтобы подглядывать… Мне бы одному… мне бы одному страшно было. — Ромка кивнул на кровать. — Ну, я и подумал: может, тебе тоже страшно?

Аркашка жестоко в упор посмотрел Ромке в побледневшее лицо. Потом, опуская глаза, вздохнул.

— Привык я, — немного погодя сказал он. Помолчал. — Он совсем-совсем не страшный. Когда он… такой, как все люди, он знаешь какой у меня? Добрый и сильный. — И сказал Аркашка это так, как он еще никогда и никому не говорил в школе.

— Не всякий человек с одного взмаха развалит топором напополам сучкастый чурбак… большущий, в два обхвата. А ему, моему отцу, ничего не стоит целый день крушить и крушить эти чурбаки. — Аркашка схватил Ромку за руку. — Или ты не веришь?.. А как-то раз отец усмирил взбесившегося жеребца. Тогда мне лет семь было, а я все, все помню. Жеребец летел по улице… он летел прямо как на крыльях. А за ним волочились опрокинутые санки. Отец бросился ему наперерез и повис на уздечке. И жеребец — огромный, гривастый… вот с такой пастью… жеребец сразу встал как вкопанный. — Точно боясь, как бы Ромка не перебил, Аркашка продолжал без передышки, наскоро облизав запекшиеся губы: —А другой раз… другой раз зимой на речке он вытащил из полыньи чужую тетеньку. Вот он какой у меня! Может, ты и этому тоже не веришь?.. Ты не смотри, какой он сейчас. Отец недавно стал прикладываться… раньше он и в рот ее не брал, эту «злодейку с наклейкой». Он мне уж обещал больше в рот ее не брать. А вот опять… И денег не было у него… ну прямо ни копейки… И знаешь, кто напоил? Этот… Кириллыч. Старик хапуга — через дом от нас живет. И чего только к отцу привязался, сам не знаю. Затащил его к себе, когда он с работы возвращался, и напоил.

Аркашка замолчал, отвернулся.

— А мать… где у тебя мать? — спросил Ромка. Спросил и в тот же миг пожалел об этом.

Как-то весь вздрогнув, Аркашка испуганно глянул на Ромку. Он что-то хотел ответить, но рот перекосился, а из глаз брызнули слезы. Локтем оттолкнув с дороги Ромку, Аркашка опрометью бросился мимо него в темную кухню.

 

Глава шестая

Жигулевское море

Широкогрудый двухпалубный «Москвич» уже стоял у причальной стенки. Ромка увидел его издали, едва только выбежал из-за угла на пристанскую площадь — пеструю от цветочных клумб.

Можно было подумать, что катер всего лишь в это утро спустили со стапелей «Красного Сормова», — так на нем все сверкало и блестело, блестело и сверкало: и штурвальная рубка, и медные поручни, и даже окна салонов.

Давным-давно мечтал Ромка покататься по морю, но у него то не было за душой ни гроша, то, когда деньги заводились, жалко было тратить их на билет. То ли дело сейчас: предстояла бесплатная прогулка на «Москвиче». Штурман Саша вчера за ужином у Аркашки так раздобрился, что пообещал нынче утром прокатить их на своем катере, прокатить с ветерком до самого дальнего правобережного села Усолья.

Внезапно Ромка насупился. Все бы ничего, да вот Аркашку жалко. И угораздило же его, Ромку, спросить вчера Аркашку про мать. Но откуда он мог знать, что с матерью Аркашки случилась какая-то беда?.. Аркашка как забился в темную кухню, так оттуда и не вышел. А вдруг он не придет сейчас и на катер? Эх, Ромка, Ромка, недогадливая твоя головушка! Надо было бы забежать за Аркашкой, прежде чем отправляться на пристань. Может, сбегать? Нет, уже поздно. Катер ждать их не будет.

И тут — откуда ни возьмись — перед самым Ромкиным носом появился легкий на помине Аркашка. На голове дыбом стояли жесткие, как конская грива, волосы, расстегнутый ворот давно не стиранной ковбойки съехал к плечу, обнажая обтянутую смуглой кожей острую ключицу, одна штанина почему-то короче другой… Уж не подрался ли он с кем?

— Растрезвонил, успел? — хрипло бросил Аркашка в лицо Ромке, вынимая из карманов крепкие кулаки.

— Ты это о чем? — Ромка так и опешил.

Аркашка еще шагнул, впиваясь в Ромку серыми диковатыми глазами, серыми, как грозовая туча.

— Если узнаю… Если только пикнешь про моего отца… и про то, о чем я тебе говорил…

Горькая обида захлестнула Ромку, и он забыл про увесистые Аркашкины кулаки.

— Сам, сам не трезвонь… Весь город надо мною смеется… все знают, как я в море свалился… А себя ты героем…

— Бе-безмозглая Ромашка! — Аркашкины щеки совсем побелели. — Может, кто и сболтнул, да только не я… Похоже, твой дружок Стаська… он-то все видел… и как я в воду за тобой нырнул, и как…

— Ври себе — ври! — перебил его Ромка, распаляясь. — Еще сочини, как ты жареную сорожку на удочку из моря таскаешь!

— Ах, во-он оно что! Значит, это ты… ты и за ногу меня привязал, ты и…

Неизвестно, что было бы дальше, не появись возле ребят в эту опасную минуту штурман Саша.

— Вы чего тут… петушитесь? — весело сказал он. Сказал, обнял мальчишек за плечи и повел к трапу.

Ромка попытался вырваться и убежать (пусть Аркашка, пусть один наслаждается морским путешествием), но Саша вовремя цепко схватил его за руку и благополучно втолкнул на катер.

А катер уж готовился к отплытию. Весь его прочный железной корпус мелко дрожал будто в лихорадке от гудевшей под ногами сильной машины.

— Пройдем город, поднимайтесь ко мне в рубку, — сказал Саша. — Дверь с левого борта с табличкой: «Посторонним вход воспрещен». Таблички не пугайтесь — дверь открывайте смело. — Саша улыбнулся, показывая белые со щербинкой зубы. — А сейчас пока сами ориентируйтесь.

И он нырнул в какой-то люк, горбя широкую спину.

На «Москвиче» Ромку ждала еще одна неприятность. Стоило катеру отойти от причала, как он увидел Пузикову.

Она торчала на самом носу, неизвестно как пробравшись туда между сидевшими вплотную — и на лавочках, и в проходах — колхозницами с того берега, странно похожими друг на друга в своих черных стеганках и белых платках. Тут же громоздились перепачканные липким ягодным соком порожние плетенки. Над плетенками увивались полосатые осы. Расторопные женщины уже успели по холодку распродать на рынке щедрые дары колхозных садов: клубнику, смородину, вишню-скороспелку, и сейчас возвращались домой.

Ромка опять перевел взгляд на Пузикову в новом канареечного цвета ситцевом платье.

Зеленый Красноборск все уплывал и уплывал назад, чертя бирюзовое, еще не выгоревшее от жары небо остроконечной сахарной башней кинотеатра. И, казалось, Пузикова не спускала глаз с этой башни, почему-то вся тая в улыбке. Улыбались у Пузиковой не только очки, острый носик, губы, но и крючковатая косичка с необыкновенно пышным изумрудно-зеленым бантом.

«Тоже… вырядилась, попугаиха, — пробурчал про себя Ромка. — И зачем Саша ее-то пригласил на катер?»

Остерегаясь этой надоедливой лисы — Ромке не хотелось, чтобы Пузикова его заметила, — он юркнул в какой-то коридорчик. Здесь пахло горелым машинным маслом. А от люка с высветленными железными поручнями поднимался голубоватый едкий дымок.

Присев перед люком на корточки, Ромка заглянул вниз. И тут он увидел серую тушу дизеля. Это от его неустанной работы ходуном ходила под ногами палуба, а само судно с быстротой сорвавшейся с тетивы стрелы неслось, разрезая воду, по морю.

Т-та-та-та-та! — дробно и часто приговаривала машина, напоминая своим неумолчным шумом трескотню пулемета.

Около дизеля возился щуплый парнишка. Парнишка пел. Пел во весь голос:

Наш зеленый океан Очень, очень, очень пьян. Он качается, шумит, Что-то под нос все бубнит…

Ромка уже не мог больше выносить ни дробного, оглушительного татаканья, ни едкого дымка, бьющего прямо в нос. Чихая и кашляя, он побрел на палубу левого борта.

Но стоило ему вынырнуть из коридорчика на свежий воздух, как в глаза ударил нестерпимый свет. Казалось, перед ним распласталось свалившееся с неба солнце. Ромка закрылся ладонью. Он не сразу отважился глянуть в щелочку между прозрачно горящими малиновыми пальцами. Так оно и есть: за поручнями катера — до самых Жигулей — вразвалку колыхалась густая, расплавленная солнечная масса.

— Ослеп, малый, эге? — добродушно осклабился стоявший неподалеку усатый дед, совсем-совсем древний. Во рту у деда торчала трубка — похоже, не менее древняя, чем ее хозяин. — Времечко выпало доброе, ведреное — ко всему урожайное. Эге! — И, обращаясь к своему собеседнику, перевесившемуся через поручни к самой воде, бурлившей вдоль борта пенными струями, продолжал, видимо, ранее начавшийся разговор: — Бывало, кум, все так сказывали: «Хвали погоду вечером, а сына, когда борода вырастет!»

Все еще щурясь, Ромка шагнул в сторону, подальше от общительного деда, и чуть не стукнулся лбом в какую-то дверь. Поднял глаза, а над дверью строгая надпись: «Посторонним вход воспрещен».

«Ого, а ведь эта дверь… та самая, про которую говорил Саша, — подумал Ромка и с замиранием сердца нажал на приятно холодящую ладонь никелированную ручку. — Пусть Пузикова и Аркашка… пусть глазеют по сторонам, а я вот их опережу!»

И он отворил податливую дверь. Переступив порог, Ромка глянул на деда. Тот все что-то говорил и говорил, взмахивая рукой. Эх, какая жалость! А Ромке хотелось, чтобы все, все видели его в эту минуту. Подумать только, он переступает запрещенный пассажирам катера порог, в том числе и этому древнему дедку!

По узкому крутому трапу Ромка поднялся в залитую солнцем, совсем прямо-таки воздушную кабину — главный боевой пост, откуда управляли судном.

За небольшим деревянным штурвалом, точно шофер за баранкой автомобиля, сидел Саша. Сидел на мягкой пружинной подушке — опять же почти такой, как в кабине грузовика.

Позади штурвала — морской компас и глянцевито-черные щитки с разными чуткими приборами. А за щитками — во всю переднюю стенку рубки — окно. В него-то зорко-зорко и вглядывался Саша на убегающие назад берега и пронзительно синюю морскую даль.

Если смотреть прямо, в эту синеющую даль, то можно было подумать, что катер не летит, подобно быстрокрылой чайке, вперед и только вперед, а стоит, загорая, на якоре. Вот какое было большое Жигулевское море, благодушное в этот утренний час.

Вдруг штурман оглянулся, услышав, видимо, Ромкино сопение. Когда Ромка волновался, он начинал сопеть, по словам матери, будто бегемот.

Ромку поразили Сашины глаза. Они у него были пронзительно синие — точь-в-точь такие же, как расстилавшаяся впереди морская даль, пронзительно синие и озорные.

— Уже сориентировался? — кивнул он Ромке и снова — как полчаса назад — показал свои белые со щербинкой зубы. — А где твой приятель?

— Какой же он мне приятель? — обиделся Ромка. — Мы просто… в одном классе учимся.

— А я думал… ну, после того, вчерашнего, вы друзьями станете… Чего не поладили?

Ромку внезапно заинтересовал покоробившийся под ногами линолеум. Потому-то он и ответил не сразу:

— Это нынче утром? Мы просто… просто уточняли одно дело.

— Понятно, — протянул Саша и весело подмигнул. — Я тоже… когда в твоем возрасте был… тоже частенько уточнял с ребятами разные дела.

— А вы думаете… думаете, я его забоялся? Ничуть даже. Видел я таковских! Если я захочу — р-раз, два, и Аркашка носом землю пашет!

За спиной что-то скрипнуло. Глянул Ромка вниз, а в дверях у трапа — крючковатая косичка с изумрудно-зеленым бантом. Этого еще не хватало! Ну и Пузикова, ну и пролаза! Неужели все-таки осмелится подняться сюда?.. А она уже — шлеп, шлеп по ступенькам. И пропищала над самым Ромкиным ухом:

— Доброе утро!

Пропищала и толкнула Ромку, чтобы поближе к Саше встать.

— Не лезь! — Ромка толкнул Пузикову острым локтем. — Чего тут мешаешься?

— Так уж и помешала? Учти, пожалуйста, я не к тебе пришла. Понятно?

Ромка промолчал, а Саша миролюбиво сказал, не отрывая взгляда от смотрового окна:

— Вера, а ты не видела Аркадия?.. На корме, говоришь, он? Ну-ка сбегай за ним. Чего это он отрывается от масс?

 

Глава седьмая

„Атаманова трубка“

«Москвич» шел вдоль правого Жигулевского берега. Здесь, позади плотины, перегородившей Волгу, вода поднялась особенно высоко. Долговязые осокори, раньше лепившиеся у подножия гор, теперь купались в море. Из воды торчали их непомерно огромные, лохматые головы — будто уродливые головы карликов.

А вот уютный заливчик. Здесь когда-то веселила глаз полянка, поражавшая своей изумрудной былинной травушкой-муравушкой.

Чуть подальше в море клином врезался скалистый замшелый уступ. Но что это? Откуда на скале появился снег? Да, да, большой пласт свежего и такого искристого снега! Вот катер приблизился к скале. Где же снег? Видимо, как-то весной в шторм гору подмыло, и от нее отвалилась многопудовая глыба, обнажив скрываемую веками пористую известняковую породу. И стоило «Москвичу» удалиться от этой скалы, как ее первозданная стыдливая нагота снова замерещилась знобящим снежным пятном.

Немного погодя взору открылся просторный овраг, до того таившийся за нависшим под морской бездной неприступным утесом.

По оврагу змеилась проселочная дорога, еще не успевшая заглохнуть в кустистом пырее. Глубокие ее колеи сбегали с пригорка к морю и скрывались под водой. Совсем-совсем недавно, всего несколько годков назад, эта дорога тянулась к заливным пойменным лугам, и по ней в росные гулкие сумерки скакали в ночное на колхозных лошадках шустрые мальцы. А по осени по той же торной дороге в деревни степенно тянулись, тяжко поскрипывая, ребристые фуры с возами душистого сена, чуть ли не щекотавшими луну своими колючими камилавками. Но и здесь уже ничего не осталось от похороненных под водой тучных лугов, разве что вот эта так внезапно обрывавшаяся дорога.

По-прежнему голубела тишина. Великаны Жигули в островерхих, заломленных набекрень мохнатых шапках, тесно вставши в ряд, богатырское плечо к богатырскому плечу, точно удалые молодцы-разбойнички, засмотрелись в светлое, без изъяна, морское необъятное зеркало.

Катер проходил над бездонными омутами, и это как-то непередаваемо ощущала настороженная и в то же время замирающая от восторга душа. А по морю нет-нет да и пробежит упругая зыбь, словно смутная тень от парящей в поднебесье невидимой птицы. И судно вдруг так и тряхнет, так и вздыбит. Это новое море дает о себе знать: в штормовую погоду с ним шутки плохи.

Пузикова, Ромка и Аркашка толпились у левого борта, рядом со штурвальной рубкой. Тут же стоял Саша, на время передавший управление катером щуплому парнишке, которого Ромка видел в машинном отделении. Оказывается, на «Москвиче» так уж заведено — знать хорошо не одно свое дело, но и работу своего товарища. Саша был не только штурманом, но и механиком, а моторист в любую минуту мог встать к штурвалу.

— А вон та гора… на каравай похожая… Она как называется? — спросил штурмана Аркашка, разглядывая невысокий голый курган-остров, и вправду чем-то похожий на каравай хлеба с отхваченной ножом горбушкой.

Аркашке все здесь было в новинку. Глядя большими изумленными глазами то на сверкающую морскую гладь, то на лесистые горы, Аркашка жался и жался к штурману. Вдруг Саша скажет что-то интересное, а он прослушает?

— Это ты про Лепешку? — переспросил Саша. — До строительства гидростанции мимо Лепешки речка Уса бежала. В межень она чуть ли не вся пересыхала. А теперь, как видишь, и здесь море разлилось. — Штурман повел рукой вправо. — А вон те горы — за Лепешкой — Усольскими зовутся.

На самой вершине Лепешки стояли две металлические опоры высоковольтной линии, похожие на великаньи ноги. Такие же ноги-опоры высились и на Жигулевских, и на Усольских горах. А между ними — через проливы — протянулись провода. По этим слегка провисшим проводам бежал электрический ток Волжской ГЭС.

Глянув на часы, Саша сказал:

— Скоро Березовка. Мне в рубку пора. Ну, а если вам не надоело… если хотите и про Усольские горы кое-что узнать, и про то, как тут раньше жили, могу познакомить вас с одним своим земляком. Оба мы из Усолья. Человек этот многое знает. Прямо скажу — ходячая история.

— А он где? ― оживилась Пузикова и завертела головой туда-сюда. И крючковатая косичка ее тоже запрыгала туда-сюда.

— Он в салоне отдыхает. — Грубоватое огненно-бронзовое лицо штурмана чему-то улыбнулось. — Из Красноборска домой возвращается. С комсомольским активом города вчера встречался… Постойте тут, я сейчас.

Саша ушел. Вернулся он с юрким усатым стариком, сосавшим коротенькую трубку.

— Знакомьтесь — Павел Лукич. Такого другого на всем свете не сыщете!

У Ромки от удивления чуть глаза на лоб не вылезли. Это был тот самый древний дед… ну да, тот самый, который сказал Ромке: «Ослеп, малый, эге?»

Саша снова куда-то на минутку отлучился.

— Присаживайтесь, Павел Лукич, — сказал штурман, появляясь в дверях коридорчика с раскладным стулом. — Если не слишком утомились, потолкуйте с подрастающим поколением. Интерес у них большой к нашим местам.

— А ты, Сашок, не топочи ногами, как козел, — усмехнулся дед в прозеленевшие усы. — И без стула твоего пресвободно могу обойтись, даром что за сто перевалило. — Поймав на себе недоверчивый взгляд Пузиковой, он потрепал ее рукой по голове. — Сто третий годок пошел, синичка-невеличка. Эге!

Немного погодя Саша поднялся к себе в рубку, и теперь уже никто не заметил его ухода.

Павел Лукич как-то сразу расположил к себе ребят. А тут еще после короткой остановки в Березовке потянулись Усольские горы, и что ни скала, что ни утес — то целая легенда. Бывалый волгарь знал нескончаемое множество разных преданий и про курган «Семь братьев», и про неприступный «Белый камень» с нависшей над морем пещерой, и про гору Светелку.

На вершине Светелки, в седую старину прозванной Караульным бугром, еще задолго до революции по желанию графа Орлова-Давыдова, владевшего тогда всеми этими землями вокруг, была выстроена башня-светелка. С этой горы из светелки, приезжая на лето в Усольское имение, граф-помещик любовался и Волгой, и заволжскими лесами. О том, как взбунтовавшиеся мужики весной тысяча девятьсот шестого года подожгли ту графскую светелку на горе, Павел Лукич тоже рассказал ребятам.

— В ночь на пасху случилось. Эге! Как толечко окончилась заутреня, как толечко народ повалил из церкви, она, светелка-то, и вспыхнула свечкой. Огненный столб до самого что ни есть черного небушка взмыл. И сказывали, тот огненный столб видели люди не толечко в нашей округе, видели его и в заволжских деревнях. А на рассвете по этому сигналу и потянулись мужики с сохами, и потянулись в поля графские земли пахать. — Дед помолчал, щуря свои светлые, на удивление светлые, ясные глаза. — Да толечко не осилили по ту пору графа. Царь графу подмогу прислал — казаков… Кого до смерти засекли прямо тут же на сырой борозде, а кого в кандалы да в Сибирь погнали.

Пузикова сидела на корточках в ногах Павла Лукича, расположившегося на стульчике, и не спускала с него глаз. Аркашка стоял сбоку, опершись рукой о борт. А Ромка, забыв обо всем на свете, и о размолвке с Аркашкой, и о своей неприязни к Пузиковой, пристроился между дедом и Аркашкой. Одним плечом он касался плеча старика, другим — Аркашкиной руки.

Павел Лукич долго набивал табаком трубку.

— Она у вас… о-ой какая старая, — почему-то шепотом вдруг протянула Пузикова. — Прямо… неизвестно даже какая старая!

— Трубка? — Павел Лукич обвел ребят быстрым взглядом. — Вижу — все вы на трубку мою поглядываете. Старая она, это верно. Такую трубку теперь, пожалуй, ни у кого не сыщешь. Эге! После покойного родителя осталась. А ему дед Никанор ее завещал.

Славная трубка, курить ее легко и память к тому же. Станешь табаком набивать, а самому то один, то другой какой жизненный случай припомнится… Взять, к примеру, эту черную трещинку на мундштуке. Вам она так — трещина, и все тут, а я погляжу, и мне сразу картина целая на ум придет. Эге! И как графскую землю делили, и как в поле казаки прискакали, и все прочее, что потом было.

Само собой, трубка она и трубка. Старая, ну и все тут. А помню вот, как дед Никанор сказывал… Семья-то у нас была — девять ртов. Ребятишек толечко шестеро — мал мала меньше. Добытчиков же всего двое — отец да дед. А у матери своих хлопот по хозяйству не оберешься. Ну и, понятное дело, жили веселенько — за нуждой в люди не хаживали, своей хоть отбавляй. Эге!

Нередко случалось и так. Особливо в неурожайные годы. Зачнем это мы, ребятенки, хныкать да хлебушка просить — побудь-ка цельный день голодным. А мать, бывало, напоит нас кваском жиденьким свекольным и на печку загонит.

«Спите, скажет, неуемные!»

Заберется к нам на печку и дед Никанор косточки старые погреть. Отдыхать бы деду давненько пора, а где там!

Заберется, бывало, к нам на печку дедок, ну и пошел разные сказки да бывальщины сказывать. Это чтобы не хныкали и про голодуху забыли.

Раз и говорит так:

«Потерпите, ребятенки, потерпите. Придет и наше времечко светлое. Послушайте-ка, о чем вот сказывать стану. Про трубку Степана свет Тимофеича, атамана Разина.

Когда удалых-то молодцов атамана царские слуги осилили да самого Степана Тимофеевича схватили, он взял да неприметно так от стражи и бросил в траву свою трубку. Смекнули? Не хотел атаман, чтобы трубка его недругам злым досталась».

И лежит будто эта трубка теперь на Синей горе при самой что ни есть дороге. Кто ту трубку атамана покурит, станет как бы заговоренный, и все клады в Жигулях ему откроются, и все богатства, какие земля в себе хоронит, как на ладони объявятся.

Зачнем, бывало, мы деда тут тормошить да выспрашивать про трубку эту самую и про Синюю гору. Где та гора находится и почему трубку никто не сыщет. Эге!

А дедок сощурится, глянет на каждого из нас весело да с хитрецой, попыхает трубкой своей и скажет:

«Да вот в чем беда, ребятенки, забыли люди, где Синяя гора, в каком месте находится. Гор-то в Жигулях — вон их сколько, а которая из них Синей прозывалась раньше, попробуй угадай.

Лежит атаманова трубка и по наше время на Синей Горе, и кто знает, сколько еще годов пролежит, пока человек такой сыщется — упорственный да храбрый, чтобы отыскал ее. Да я так себе разумею — ждать надо. Сыщется такой человек, это как есть. Я чую, помру скоро, а вы непременно доживете до той поры. Найдется атаманова трубка. Быть ей в надежных руках».

Вот чего сказывал когда-то дед Никанор про трубку атамана Разина. Сказка — она будто и есть сказка. Для утехи ребятишек. А когда подрос да смышленым стал, глубоко в душу запала мне дедова сказка. Эге!

Случится, бывало, так — из сил выбьешься, ну хоть падай, и свет весь не мил, а она, дедова бывальщина, на ум и придет. И раздумаешься тут. А ведь должна прийти, скажешь себе, другая жизнь. Когда простому человеку легче бы дышалось… Ну и сердце вроде как отойдет чуток. А когда в семнадцатом царя Николашку свергли да богатеям конец пришел, говорю себе: нашелся, значит, храбрый да настойчивый человек. Разыскал-таки атаманову трубку. Эге! Оно так и вышло. Все богатства земные открылись теперь народу — хозяину.

Возьмем для примера наши горы. Про богатства эти, кои в горах лежали, много всякого сказывали. И охотников разных до них много находилось. Да не давались они в чужие руки. А теперь открылись. И у Быхиловой горы, и в других местах нефть большую нашли. А море это наше, а станция-светелка? Вот оно что! Потому как настоящие хозяева в свои руки все взяли… Эге! Им и доступ ко всем богатствам открылся.

Когда Павел Лукич кончил свой сказ про атаманову трубку, катер уже разворачивался в Усольской бухточке, чтобы пристать к дебаркадеру, приткнувшемуся к обрывистому берегу. А по берегу вразброс, на несколько километров, протянулось большое село, утопая в зеленой дымке садов.

На берег Павла Лукича провожали не только ребята, но и Саша.

Усолье — последняя остановка. Отсюда через пятнадцать минут катер тронется в обратный путь.

Оказалось, что Павел Лукич живет неподалеку от пристани— «в двух воробьиных шажках». Ну и по его настоянию все зашагали на дедов «медяной квасок». Надо же было уважить такого славного деда!

 

Глава восьмая

О чем они шептались?

Обратный путь до Красноборска был уже не таким интересным. Саша ни разу не вышел из своей стеклянной кабины. Не было и Павла Лукича — доброго, древнего старика с почерневшей трубкой.

И горы сейчас не казались Ромке сказочно-таинственными, как утром. А самое главное — не с кем было даже словечком переброситься. Пузикова и Аркашка куда-то улизнули, и он торчал в пролете один.

Ромка смотрел вниз на бегущую мимо борта катера гладкую воду с нефтяными радужными разводами и частенько во весь рот зевал. От полуденного зноя его так разморило, что веки сами собой слипались, будто их медом намазали.

Но куда все же спрятались Аркашка с Пузиковой? И что они сейчас делают? Об этом надо непременно пронюхать!

И Ромка, чуть оживляясь, оторвался от борта и вразвалку, с ленцой побрел по катеру.

На верхней палубе сидело всего несколько пассажиров: полная женщина с крохотной девчуркой на коленях, неопределенных лет сумрачный гражданин в соломенной шляпе и дымчатых очках на длинном-предлинном носу и еще молодой розовощекий поп в черной рясе и черной камилавке, поп на удивление легкомысленного вида, несмотря на свою строгую одежду. (Вот дуралей — неужели не мог выбрать себе профессию поинтересней?)

Заглянув в узкий коридорчик, где по-прежнему пахло горелым маслом, Ромка спустился в салон номер один, расположенный на самом носу катера. Здесь все сияло строгой чистотой: и дерматиновые шоколадного цвета диваны, и узкие зеркала в простенках, и блестящий вощеный пол. И не было ни единой живой души. Лишь крупные, откормленные мухи нудно жужжали, с разлету ударяясь о толстые стекла окон.

Ромка зевнул и полез по трапу вверх на палубу. Теперь ему оставалось заглянуть во второй салон. Этот салон находился на корме и тоже внизу.

На одном из диванов уютно устроились две говорливые тетки. На той и на другой — белые ситцевые платки.

Кумушки сидели рядком и, ничего не замечая вокруг, перемывали косточки снохам, зятьям, племянникам и племянницам и всем другим родственникам до десятого колена.

Кроме них — в салоне ни души… И куда только могли деться Аркашка и Пузикова? Не утонули же в конце-то концов в море?

Уныло вздыхая, Ромка уже собрался лезть по трапу вверх, как вдруг в задней стенке салона заметил дверь. Куда она вела? На корму?

Подойдя к двери, Ромка слегка коснулся пальцами никелированной ручки. Она была точь-в-точь такой же, как у двери, ведущей в штурвальную рубку. Перевел дух и с невероятными предосторожностями, на какие способен был один лишь Шерлок Холмс, чуть-чуть нажал на ручку. Дверь без скрипа подалась вперед. С теми же предосторожностями Ромка еле-еле приоткрыл ее и одним глазом посмотрел на корму.

«А-а, вот вы где, голубчики!» — едва не заорал во все горло Ромка, на миг — всего лишь на миг — забыв о своих прирожденных способностях, которым позавидовал бы Шерлок Холмс, если бы он был сейчас жив.

Аркашка и Пузикова сидели на самой корме у невысокой мачты с обвисшим флагом и о чем-то, как показалось Ромке, шептались.

Оба они сидели к нему спиной, и Ромка, уже менее остерегаясь, пошире отворил дверь. Но даже когда он высунул голову, даже тогда ничего не услышал. За кормой пенными бурунами клокотала вода и нельзя было разобрать ни единого слова. А ведь они и на самом деле о чем-то шептались.

То Пузикова, чуть наклонясь к Аркашке, что-то быстро-быстро говорила, то молчун Аркашка, подняв голову, бурчал словцо-другое.

Всего лишь раз до Ромкиных ушей долетел обрывок фразы: «Сашу будем просить… я знаю, он согласится.» Это сказала Пузикова, прихлопывая ладошкой по колену. Ее крючковатая косичка в этот миг дернулась вверх.

Но о чем они хотели просить Сашу, Ромка так и не узнал. По салону, направляясь к Ромке, кто-то шел, громыхая тяжелыми ботинками. Ромка прикрыл дверь и отбежал в сторону.

Подошел матрос. Ему зачем-то надо было на корму. Сейчас он спугнет шептунов. И Ромка, боясь, как бы Аркашка и Пузикова не догадались о его подслушивании, бегом помчался к трапу.

Оказывается, вот и конец путешествию по Жигулевскому морю: катер подваливал к пристани Красноборска… Но о чем же они все-таки шептались?

 

Глава девятая

„Торговое дитя“

Раным-ранехонько. Красноборск еще не очнулся от ночной дремы. Сонная тишь, робеющая предутренняя прохлада. В эти минуты трепетного рассвета спится на удивление сладко. Но вы все-таки переборите сон и встаньте. Это же чертовски интересно — посмотреть, как просыпается город!

Пустынны улицы. Лишь кое-где на заборах да на воротах притаились коты-полуночники с горящими зелеными глазами. Но вот где-то в соседнем переулке раздались шаркающие шаги. Шаги первого прохожего. А на той стороне распахнулось окно в домике с голубыми наличниками, и на простор улицы вырвалась бодрая музыка.

Вдруг за углом затарахтела машина. И вот уже на улице — фургон-трехтонка. Она вся в росных слезинках. Уж не ночевала ли машина в соседнем с городом сосновом бору, в чащобе молодых елок? Нет, она только что приняла холодный душ. Приняла освежающий душ, побывала на хлебозаводе и неслась теперь в продовольственные магазины, булочные, оставляя за собой щекочущий ноздри аппетитный запах еще не остывших поджаристых калачей.

И уж все больше и больше появлялось на улицах города пешеходов, грузовиков, автобусов, легковых машин. Спешили на рынок хозяйки с тощими сумками.

А рынок уже гудел, гудел как улей. В томительно жаркий полдень он опустеет, скованный спячкой, зато сейчас тут шум, гам, толчея, самая бойкая, самая азартная торговля. И чего только не встретишь на этом пестром, многоликом приволжском рынке!

Позади светлых, чистых павильонов — барахолка. Тут высились мрачные, гробоподобные бабушкины гардеробы, пузатые купеческие горки. Здесь же — прямо на земле — глиняные крынки, горшочки, плошки.

Но как ни бойко шла торговля на барахолке, в овощных рядах — ни пройти, ни проехать. На деревянных прилавках — горки светло-зеленых пупырчатых огурчиков, охапки сизого лука, лотки с ноздреватой алой клубникой, вишней, черной и красной смородиной.

А машины все подкатывали и подкатывали, пронзительно сигналя. Это из далеких деревень колхозы подвозили овощи и фрукты. Уже не было на прилавках свободных мест, и колхозники открыли бойкую торговлю прямо на грузовиках. Не прошло и часа, как порожние грузовики отправились в обратный путь.

Расходились постепенно и покупатели — пожилые и непожилые хозяйки, полные, раздобревшие и еще не успевшие раздобреть, расходились по домам готовить обед. Разбегались и молоденькие, прыткие девчата, пряча в сумочки огурцы вперемешку с палочками губной помады и пудреницами. Разбегались кто куда: на заводы, на строительные площадки, в конторы (у нас в Красноборске, как и в каждом городе, много разных контор).

Теперь у овощных лотков народу поубавилось. И все чаще и чаще слышны зазывные голоса:

— Атбо-орная… атбо-орная!

— Клу-убнички, ка-аму клубнички? Сахарная! Утрошная.

Около бойкой, голосистой девицы, на все лады расхваливающей свои отборные огурцы, устроились и молодые «барышники» — так здесь в шутку окрестили появляющихся на рынке каждое утро ребят. Появляются «барышники» не с пустыми руками: кто с узелком, кто с лукошком, а кто и с берестяным туесочком.

Все ребятишки еще мелкота мелкотой. Иного мальца еле видно из-за прилавка: торчит над плетушкой одна лишь круглая, точно тыква-костянка, голова с пунцовой пуговкой. Но покупателей зазывать все уж научились.

— Тетенька, земляничка! Духовитая, лесная! — тоненько выкрикивала чернобровая, прехорошенькая девочка с чистыми, точно лесное озерцо, глазами.

Перед ней блюдце с ягодками-огоньками и в самом деле душистыми: закрой глаза, и тебе покажется, ты не на базаре, а в сосновном бору на ягодной полянке.

— Сама собирала?

— Сама, тетенька. Рубль стакан.

— А не дорого?

— А вы поплутайтесь по лесу… поди, ноженьки-то гудят!

Рядом с девицей, торговавшей перекупными огурцами, расположился Ромка. На нем ситцевая дырявая рубашонка и старые штаны. На голове клетчатая кепка с большим надорванным козырьком. Кепка надвинута на черные очки. Очки Ромка раскопал у матери в комоде — она привезла их в прошлом году с курорта.

Не кто-нибудь другой, а соседка по прилавку — пронырливая девица — присоветовала Ромке «надевать на рынок соответствующую одежду». Она же пыталась приучить Ромку «наживать личный доходец», но он наотрез отказался.

Перед Ромкой пучочки укропа, петрушки, морковки, кучка огурцов и решето с черной смородиной.

— Зе-елень! Зелень! — выкрикивал нараспев Ромка. — Для супа и щей нет вкуснее вещей!

Запоздалые хозяйки то и дело останавливались возле Ромки и брали: кто — пучок укропа, кто — бледные худосочные морковки с хвостиками.

Тиская в карман мятые бумажки, он снова кричал:

— Зе-елень! Зе-елень! Для супа и щей нет вкуснее вещей!

Вот к Ромке наклонилась тощая девица с одутловатым лицом. Захихикала:

— А тебя, купец, и не узнать. Чтой-то ты нынче вырядился? И очки, значит, и кепка?

— Врач приказал… от воспаления глаз, — буркнул Ромка и наклонился над прилавком.

Ромка все больше и больше начинал ненавидеть Серафима Кириллыча. Скупущий старик совсем перестал доверять Ромке, ему стало казаться, что тот его «объегоривает», и теперь на рынок одного не отпускал.

«И зачем меня угораздило с ним связаться? — невесело думал Ромка, перебирая грязными пальцами огурцы. — Если бы не морской бинокль… ну, разве я бы стал помогать этому хапуге? И не хватает-то теперь всего-навсего двадцать девять рублей. Попросить у матери? Не даст, ни за что не дает! На днях сказала: «У нас и так два расхода… Мне не до твоих причуд. Я ведь деньги не кую, сам знаешь!»

Ромка провел рукой по шероховатому прилавку. И так еще хорошо, что мать до сих пор ничего-то не знает! А вот Пузикова… эта проныра, похоже, о чем-то догадывается. С ней надо ухо держать востро.

Но лучше обо всем этом не думать. Еще не долго остается мучиться. Как только Ромка заработает недостающие до сотни деньги, так сразу отсалютует Серафиму Кириллычу: «Баста! Поищите-ка себе другого дурня!»

Но Ромка еще не знал — хватит ли у него силы воли развязаться с Серафимом Кириллычем. Попытался было на днях намекнуть старику о своем намерении бросить «торговую деятельность», а тот так припугнул Ромку, так припугнул.

— Попробуй только, Роман, попробуй! — сказал Серафим Кириллыч. — Я матушке твоей пожалуюсь. Вот, скажу, рассудите: кто из нас прав, кто виноват. Дал вашему сыночку по весне три сотенных билета. Плакал, просил: будто хулиганы какие-то с ножом к нему пристали. «Не дашь денег, говорили, к папеньке на тот свет отправим!» Выручил отрока, дал денежек. Обещался за это помогать мне, хилому старцу: на рынок иной раз сходить, на грядках покопаться. А теперь, знаете ли, в кусты. Обман, полный обман! Верните мои денежки!

Ромка как ошпаренный вскочил со стула;

— Да вы… Да вам что… приснилось? Я эти ваши сотенные билеты и видеть не видел!

Весело посмеиваясь, Серафим Кириллыч погладил бородку — белые клочья, похожие на мыльную пену.

— Матушка мне поверит, а не тебе!.. Посмотрим, как отрок Роман будет выглядеть, когда родительница в полоску и в клеточку разлинует его ремешком!

Задумчиво перекладывая с места на место пучочки укропа, Ромка и не заметил остановившейся перед ним Пузиковой.

— Здравствуй, торговое дитя!

Вздрогнув, Ромка поднял голову. На Пузиковой то же нарядное канареечное платье, в котором она была на катере. А на шее — пионерский галстук. Такой чистый, такой гладкий, наверно, все утро гладила.

— Почем петрушечка? А смородина — дорогая? Попробовать можно?

Ромка — ни слова. Только сопел — тяжело, натужно, будто в гору воз тащил.

— Ты оглох? — издевалась Пузикова, не спуская с Ромки ехидного взгляда. — А очки-то бы снял, я тебя и в них узнала.

— Улепетывай немедля! — пригрозил Ромка. — А то…

И задохнулся.

— А я не подумаю уходить! А я милиционера сейчас позову! Пионер, а сам спекулянту помогает… И не стыдно?

Около Пузиковой останавливались любопытные. Из-за прилавка напротив шаром выкатился тучный Серафим Кириллыч в своей неразлучной коричневой шляпе.

— Ты чего тут, девочка, бушуешь? — заволновался старик. — Это мой племянник. И продаем мы не краденое, а свое, с участка.

— Такой старый, а… а неправду говорите! — Теперь Пузикова раскричалась не на шутку. — Он никакой вам не племянник… вы его просто… просто эксплуатируете!

— Безобразие! — возмутился желчного вида лысый гражданин в полосатой пижамной куртке. — Безобразие! И куда, скажите, милиция смотрит?

— Разрешите, разрешите! — послышался властный голос. — В чем дело? Разрешите!

Расталкивая плечами любопытных, к прилавку протиснулся сержант милиции — коренастый, подтянутый молодец.

— Обижают, товарищ начальник, — слезливо замямлил Серафим Кириллыч. — Какая-то пигалица, прости господи, к племяннику моему чисто репей прицепилась. А у меня справочка есть, вы же сами знаете! И племянник — вот он. Тихий и послушный отрок.

Старик повел плоской, как доска, рукой в сторону прилавка. Но «тихий и послушный отрок» уже исчез. Тощая девица заглянула под прилавок. Но и там его не оказалось.

— Безобразие! — снова завозмущался лысый гражданин в пижаме. — Детей в спекулянтов превращают! И никому дела до этого нет!

— Поаккуратнее, поаккуратнее! — Бравый сержант кашлянул для солидности в кулак. — Данные дети не ворованное продают, а продукты природы. И прошу всех разойтись! Порядок нарушаете!

— Испужался… испужался племянник, — мямлил Серафим Кириллыч, собирая с прилавка зелень, чтобы все эти «продукты природы» перетащить на противоположный прилавок, где он торговал клубникой и вишней.

В стороне стояла Пузикова. Толстые стекла очков ее нестерпимо блестели. Зло глядела она сквозь эти синеватые стекла на суетившегося старика.

 

Глава десятая,

в которой Ромка чувствует себя не в своей тарелке

Подушка шлепнулась на пол. Но Ромка даже ухом не повел. Вот уже полдня лежал он на диване, подперев толстые щеки кулаком и вздыхал.

«Скажите на милость, ну что этой Пузиковой надо? — сердито думал Ромка, не зная про то, какой он смешной с растянутыми до ушей губами. — Зачем она вмешивается в мою личную жизнь?»

Под самым носом у Ромки — раскрытая книга. Но сейчас не хотелось читать даже эту захватывающую книгу о рождении миров.

«Эх, улететь бы куда-нибудь от такой жизни… К марсианам бы, что ли!»— вздохнул Ромка, шмыгая носом.

И тотчас, схватив карандаш, графитным острием коловший ему бок, Ромка придвинул к себе книгу… Он и сам не заметил, как подрисовал луне уши, глаза, очки, нос, крючковатую косичку с бантом. А когда глянул на рисунок — на него смотрела Пузикова. Вылитая Пузикова, да и только!

И, вконец разозлившись, Ромка захлопнул книгу. Пузикова и Серафим Кириллыч не выходили у него из головы весь день.

Странно устроена человеческая жизнь! До весны этого года Ромка и знать не знал Серафима Кириллыча. Может, и встречал когда на улице, да внимания никакого не обращал.

Но с чего же все началось? Ромка поморщил нос. Да, с чего? Как-то в марте Ромка попросил у матери двадцатку. Ему до зарезу нужен был пластилин. В то время он еще не увлекался астрономией.

Мать денег не дала. Тогда Ромка захныкал. Нет, он не девчонка, чтобы хныкать, просто Ромка надул губы и отказался от чая с горячими ватрушками. Тут уж мать не выдержала и милостиво проговорила:

«В погребе полно картошки. А завтра выходной. Насыпь в мешок ведра два и отнеси на базар. Сколько выручишь — все твои».

Ромка поежился. Что он — торговец, что ли? Никогда в жизни ничего не продавал! Стыдливо поднял на мать глаза, но та уже отвернулась от сына. Она уже крутила ручку приемника, ловя в эфире, ошалевшем от диких завываний и невероятного треска, музыку. Мать могла целый вечер смеяться, пичкать Ромку разными сладостями, с увлечением рассказывать о совхозных теплицах, в которых зрели сочные зеленые огурчики и краснобокие помидоры, — это сейчас-то, в пору мартовских вьюг, когда ночами трещат от нестерпимых морозов даже великаны осокори. А наутро, точно встав не с той ноги, мать рвала и метала. И тут уж не попадайся ей под руку!

На другой день Ромка все же отправился на рынок. Он собирался лепить Чапаева на вздыбленном коне, а пластилин весь кончился. И денег не было. А где еще взять денег, если мать родная не дает?

На рынке Ромка увидел таких же, как и он, мальчишек. У одного — картошка, у другого — морковь, у третьего — квашеная капуста. А какой-то угрястый лоботряс притащил даже синиц. Бедные синички метались по железной клетке, пищали, но вырваться на волю никак не могли.

«Не я один… и другие тоже», — подумал Ромка и чуть-чуть приободрился.

За картошку просили по два рубля за килограмм. Но Ромка — ему не терпелось поскорее удрать с рынка — уступил свою за полтора какой-то тетке в мужском полушубке. Спрятав деньги в карман пиджака, а мешок свернув трубкой, он облегченно вздохнул и понесся сломя голову в магазин культтоваров.

А через месяц Ромке снова зачем-то понадобились деньги. Какая-то там пятерка. Теперь, уже не спрашивая эту пятерку у матери, Ромка сам решил наведаться на рынок. Потом он еще ходил раз. И все с картошкой. В этот третий раз Ромка и познакомился с Серафимом Кириллычем. Случилось как-то так, что Ромка остановился возле старика, продававшего моченые яблоки. Яблоки были белые, наливные. У Ромки слюнки текли, когда он косился на ведро с яблоками.

«На-ка, милой, скушай за мое здоровье, — сказал вдруг старик и протянул Ромке самое крупное яблоко. — Бери, бери, коли угощают!»

И Ромка взял. Ел холодное сочное яблоко и слушал, как ворковал Серафим Кириллыч, зазывая его, Ромку, к себе в гости. С этого вот все и началось.

Ромка повздыхал-повздыхал, а потом свернулся калачиком и задремал. Очнулся под вечер. Оглядел комнату ничего не понимающим взглядом, увидел подушку на полу и тотчас припомнил все, что с ним было в это утро. Поморщился, встал, пнул ногой валявшуюся на дороге подзорную трубу, точнее, пока еще всего-навсего картонную трубку без стекол.

Но унывать подолгу Ромка не умел. Стоило ему увидеть в окно несущиеся по небу пухлые, снеговой белизны облака, растрепанные ветром кусты акации у забора, как сразу потянуло на улицу. И зачем это он, дуралей, провалялся весь день на диване? Зачем, когда вокруг так много разных развлечений?

Жуя на ходу пеклеванную горбушку, Ромка вприпрыжку поскакал в сени: ему во что бы то ни стало хотелось наверстать упущенное время.

У двери, прежде чем отодвинуть засов, он насторожился. Осторожность никогда не мешает.

На соседнем дворе кудахтали куры, и пищала Пузикова. Перед кем она так заливается? Ромка заглянул в щелку между разошедшимися тесинами. Вот оно что: совсем спелась с молчуном Аркашкой. Даже к себе затащила. А вот Ромке никак не удается сдружиться с Аркашкой. А так хотелось, так хотелось!

В узенькую щелку Ромка видел лишь Аркашку, и то одну его спину. Тот сидел за столом на веранде и, не разгибаясь, что-то писал. Пузикова, видимо, примостилась где-то сбоку. Слышно было, как она тараторила, то и дело заливаясь смешком.

Ну и пусть, пусть молчун Аркашка наслаждается хихиканьем Пузиковой, она хоть кого заговорит! Ему, Ромке, какое дело до этого? Только бы она про него не сболтнула. А сболтнет — плакала тогда ее косичка. Ромка вот сейчас забежит за Стаськой. Со Стаськой они придумают какое-нибудь интересное дельце.

Ромка уже взялся за тяжелый засов, когда на улице, гукая, остановилась машина. Метнулся к окошку, выходящему на улицу, и замер. У калитки стоял совхозный грузовик. А из кабины вылезала веселая, развеселая мать.

— Смотри, Вась, не забудь заехать! — говорила она, опуская на землю загорелую без чулка ногу.

Мать не заметила, как крепдешиновая с вишневыми разводами косынка, съехав с плеча, зацепилась за дверку машины. Зато шофер заметил. Поймав на лету легкую, словно пушиночку, косынку, он высунулся из кабины и ловко накинул ее на шею матери.

Ромке вдруг стало неприятно смотреть на мать и шофера, и он опустил глаза. Но чем, скажите, пожалуйста, чем так понравился матери этот толстощекий нахальный парень? В это мгновение он жалел и ненавидел свою мать.

Но вот дверка грузовика захлопнулась, басовито взвыл мотор, и машина, пыля, понеслась по улице. А мать уже шагала по двору, беззаботно размахивая хозяйственной сумкой.

— Верочка, мой-то дома? Не знаешь? — заметив на веранде соседнего дома Пузикову, спросила мать.

Теперь в окошечко-сердечко Ромка не видел мать, но ему было слышно, как она замедлила шаг, дожидаясь ответа. Что-то сейчас скажет Пузикова? Ну конечно, насплетничает, да к тому же еще и приукрасит. Под ложечкой у Ромки заныло.

— Здрасте, тетя Ася! — пропищала Пузикова. — С приездом!.. Вы о Ромашке спрашиваете?

Ромка в этот миг совсем похолодел. Ну чего она тянет? Можно ли так выматывать из человека душу?

— Я, тетя Ася, — помолчав, снова затараторила Пузикова, — ранехонько ходила на базар за овощами. И знаете, столько там видела мальчишек, столько мальчишек! Стоят и торгуют. Кто чем. Прямо настоящие купцы! И как только родители такое позволяют! А вернулась домой, обед стала готовить. Может, Ромашка, тетя Ася, к вам в совхоз укатил? Я его нынче совсем не видела.

— Не видела, говоришь? — переспросила мать.

— Нет, тетя Ася, не видела. Ни разочка не видела!

Ромка облегченно вздохнул, подкрался к двери и отодвинул засов. Когда мать появилась в комнате, Ромка лежал на диване, притворившись спящим.

— Роман, ты дома? — удивилась мать. — А почему не встречаешь?

Ромка потянулся, зевнул.

— Спишь? Неужели тебе мало ночи?

Мать лишь вскользь взглянула на сына. И не заметила на его лице ни тревоги, ни мучительных переживаний. Она равнодушно прошла мимо Ромки. А он молчал, затаившись, весь сжавшись в комок. Тогда мать опять со смехом сказала:

— Да очнись ты, сонуля!.. Боже мой, какая духота в комнате! Разве трудно открыть окно? А мусор у тебя откуда на полу?

— Это я трубу клеил… подзорную. — И Ромка не сразу поднял голову, не сразу встал. — А ты чего-то привезла?

Он присел перед сумкой на корточках. Ого, помидоры, огурчики. И даже пакет с вишней.

— Подожди есть, помыть надо, — наставительно проговорила мать, распахивая окно. — А вишню оставь к чаю. Знаменитая Владимирка. Восемь лет ее выхаживала!

— Так вкуснее, мам, — с жадностью кусая то огурец, то помидор, сказал Ромка.

Через два часа мать опять уехала к себе в совхоз.

И Ромка был рад этому. Только зачем она увезла особой новый шерстяной костюм отца, совсем-совсем новый, купленный им за полгода до смерти?

 

Глава одиннадцатая

Новые Ромкины проделки

Он бежал к морю и напевал:

Трам-там, там-трам, Тра-та-та-та-та!

Напевал негромко, напевал так, чтобы самому только было слышно. И вдруг чей-то голос:

— Тихий! Стоп!

Поднял Ромка голову, а перед ним штурман Саша. Поздоровались.

— Как она жизнь, Роман? — спросил Саша, доставая из потертого кожаного портсигара папиросу.

Ромка насторожился. А что, если Пузикова растрезвонила Саше о вчерашней встрече с ним, Ромкой, на рынке? Пожимая плечами, он выжидающе протянул:

— Жизнь?.. Ничего… Нормально.

А сам искоса нет-нет да в лицо Саше взглянет. Ну что, скажите, творится в последнее время со штурманом? Хмурое, совсем почерневшее от загара лицо заросло редкой жесткой щетиной, синяя фланелька помята, ботинки не чищены.

— Значит, нормально? — Саша затянулся. — Это хорошо… когда нормально. Хуже вот… если ненормально.

У Ромки округлились глаза. Уж не посадил ли штурман где-нибудь на мель катер?

А Саша все дымил и дымил. Ромка уж стал подумывать о том, как ему улизнуть, пусть штурман сам выпутывается из своих неприятностей, как вдруг Саша, затоптав каблуком папиросу, потащил его на противоположную сторону улицы.

— Мороженым сейчас угощу, — говорил Саша, держа Ромку за руку, будто боялся, как бы тот не вырвался и не убежал. — Знаешь… в жару мороженое полезно.

На углу в круглой будке, похожей на милицейскую — такие будки Ромка в Горьком видел, — клевала носом мороженщица.

— Какое у вас — эскимо, пломбир? — спросил Саша, заглядывая в узенькое окошечко.

— Ты что, разбойник, пугаешь? — всполошилась спросонок пожилая продавщица с бородавкой на носу. — Прямо труба, труба ерехонтова.

Саша через силу улыбнулся.

— Я не пугаю, а спрашиваю: какое у вас мороженое?

— «Какое, какое»! Чай, у нас не столица… всегда один сорт — лед с молоком. Сколько?

Себе мороженого Саша не взял. А Ромка, развернув гремящую бумажку, принялся посасывать льдистый брикет, обжигающий губы нестерпимым холодом.

— Скажи, Роман, выхожу вчера вечером во двор… а у тебя на крыльце девушка стоит, — снова закуривая, сказал, как бы между прочим, Саша.

Он хотел добавить что-то еще, но Ромка опередил:

— Так это ж Татьяна была… сестра двоюродная!

Ромка откусил от брикета большой кусок и чуть не поперхнулся.

— А вы ее разве не знаете? Татьяну нашу? Ах, не узнали… Мать говорит, отчаянная головушка. Это про Таню. Она ведь горьковчанка. Отец у нее знаете кто? О-го-го! Знаменитый на всю Волгу крановщик. На самом видном месте в порту вот такой его портретище висит! Мы с матерью прошлым летом в гостях у дяди Миши были. Живут они с теткой Кирой в отдельной квартире на берегу Волги. А Татьяна, когда кончила десятилетку, не захотела ни в институте учиться, ни в Горьком оставаться. Прикатила к нам сюда и на завод пошла. Работницей. Такая бедовая, никакого сладу с ней! Я вот тоже… тоже весь в нее!

Ромка перевел дух и с недоумением глянул на свои липкие пальцы. Странно, куда же делось мороженое? Ведь он раза три — не больше — откусывал от брикета. А брикет… брикет с Сашину ладонь был!

— Еще хочешь? — спросил Саша.

Сказать «да» вроде как-то неловко, сказать «нет» — будет неправда, а его всю жизнь только и учат говорить правду. Лучше совсем ничего не говорить. Авось Саша сам догадается, что Ромка не прочь полакомиться еще одной порцией мороженого.

И Саша догадался.

Развертывая новый брикет, Ромка глубокомысленно заявил:

— Я так думаю: напрасно они все ахают — и дядя с тетей, и моя мать. Из Татьяны что-нибудь да выйдет. Ее уж бригадиром назначили. Разве это плохо?

— Очень даже неплохо, — согласился Саша и достал из нагрудного кармана вдвое сложенный конверт. Повертел его в руке, повертел и прибавил: — Тут поручение одно… нам вместе с Таней. А я нынче не смогу ее увидеть. Ты не передашь этот пакет Тане?

— Почему же не передам? Я мигом… хоть сейчас!

— Тогда — полный вперед!

Ромка взял из рук Саши конверт и бегом помчался на Садовую самым кратчайшим путем. Бежал он не только потому, что спешил поскорее выполнить Сашину просьбу, была и другая причина: от этих двух льдистых брикетов у Ромки все внутренности закоченели.

На углу Садовой Ромка внезапно остановился. А не обманул ли его Саша? Вдруг в этом письме разговор не о каком-то там поручении, а о нем, Ромке? Вдруг в этом письме Саша рассказывает Тане о Ромкиной торговле на рынке? У Пузиковой втайне разве что удержится! Ромкиной матери она побоялась наябедничать— знала, наверно, что Ромка в это время был дома. А Саша — ого, ему за милую душу обо всем растрезвонила!

Ромка со всех сторон оглядел зеленоватый конверт.

Конверт оказался заклеенным. Теперь уж Ромка не сомневался: письмо, конечно, о нем! Тут и гадать нечего!

Что делать? Не отдавать Тане письмо? А вдруг Саша завтра же повстречает Таню и спросит: «Вам Роман передавал мое письмецо?.. Как, нет?»

Спрятавшись за чей-то палисадник, Ромка снова принялся обнюхивать конверт. Ну как заглянуть в него хоть краешком глаза?

И тут — Ромка вначале даже не поверил — уголок конверта как-то сам собой оторвался. Ромка легонько просунул в дырочку мизинец, и конверт — эдакая удача — тотчас расклеился.

Не сразу вынул Ромка из конверта письмо, не сразу отважился его прочесть.

«Мне надо вам многое сказать о себе. Приходите сегодня в парк к девяти часам вечера. Очень и очень прошу. Буду ждать у фонтана».

Вместо подписи — одна буква «Т». (Это значит — Татаринцев. Александр Татаринцев.)

Ромка протяжно свистнул. Эх ты, ну зачем, зачем он прочитал чужое письмо? И что ему теперь делать? Отдать Тане письмо в незаклеенном конверте и с оторванным углом?

Нет, нет, ни в коем случае! А если… если сказать Саше: потерял, когда во весь дух бежал на Садовую?

Ведь может Саша написать Тане другое письмо? А почему бы и нет? А захочет, так и без письма обойдется. Встретит Таню на улице и скажет ей все, что ему вздумается сказать. Не к спеху же, наверно, это?

Ромка посмотрел на коротенькое, очень коротенькое Сашино письмо. Разорвать на мелкие клочки и бросить?

Покусывая нижнюю губу, Ромка задумался. Щурил свои быстрые, зеленовато-желтые рысьи глаза и о чем-то думал. Но вот на лбу разгладилась морщинка, вот в глазах забегали бесенята. Нет, письмо он не уничтожит. Оно сейчас пригодится для другого дела.

Кинув в палисадник скомканный конверт, Ромка завернул за угол и опять побежал. А поравнявшись с высокими, наглухо закрытыми воротами, сунул записку в щелку для газет. И громко забарабанил в калитку.

Нечаянно Ромка поднял взгляд, и кулаки его на какой-то миг замерли над головой. Чуть выше железной таблички с собачьей мордой протянулась узкая полоска бумаги. Кто-то в спешке приклеил ее косо. Через всю полоску броские слова: «Позор спекулянту-эксплуататору!»

«Ведь это… это Пузикова… ее работа!» — пронеслось в голове у Ромки, и кулаки снова барабанили по калитке — теперь уже весело-весело.

А когда по ту сторону забора послышались шаркающие шаги, Ромка дал стрекача.

* * *

В квартиру, где жила Таня, Ромка ворвался вихрем. Интересно ж было посмотреть, что делает девушка, когда в парке ее с нетерпением поджидает молодой штурман.

Таня стирала на кухне белье. Отжимала в корыте какую-то рубашку и пела:

Приходи, мой милый, Милый, ненаглядный…

Ромка перевел дух и тоже загорланил:

Приходи, моя милая, На свиданье вечерком!

Таня выронила из рук рубашку. Оглянулась.

— Господи, напугал-то как! — сказала она и загородила спиной корыто. — Ты чего примчался?

— Здрасте! Что ж, и в гости прийти нельзя?

— Ах, ты в гости. — Таня грустно как-то улыбнулась. — Ну, если в гости, то иди в комнату. На столе ягоды. Сама в лесу собирала. Садись и ешь.

Там в парке, вокруг огромной сухой чаши фонтана с нагой чугунной купальщицей, вышагивал штурман Саша в парадной белой форме. В руках у него букет цветов. Вышагивает, поджидая Татьяну. А она об этом и знать ничего не знает!

— Не хочу твоих ягод! — угрюмо сказал Ромка. Ему почему-то не хотелось смеяться. Он только там, в парке, глядя на Сашу из-за кустов сирени, наконец-то понял, какое это было письмо. Помолчав, Ромка спросил: — А зачем ты затеяла стирку? В такой вечер.

— А какой нынче вечер? — спросила Таня и чуть подвинулась влево. В левом углу корыта высилась горка нестиранного белья. — Какой же нынче вечер?

— Тихий… и… и приятный. — Ромка переступил с ноги на ногу и тоже подвинулся влево.

«Откуда у нее появились мужские майки и трусы? — подумал Ромка. — А вон та рубаха… прямо точь-в-точь Аркашкиного отца рубаха».

Таня почему-то вдруг вся вспыхнула. Вспыхнула до слез.

— Ну чего ты, Роман, уставился? Чего суешь нос не в свое дело? Соседка заболела… заболела и попросила меня постирать.

Вдруг Таня закрыла влажными руками лицо. Ромка на всю жизнь запомнит эти дрожащие, белые, разопревшие от горячей воды руки. Они дрожали.

— Что с тобой, Таня? — не на шутку перепугался Ромка.

А у нее уже дрожали не только руки, но и плечи. И вся она как-то постепенно оседала и оседала, пока совсем не опустилась на забрызганные мыльной пеной половицы.

— Он меня… он меня ни капельки не любит, — сказала, запинаясь, Таня. Сказала и зарыдала.

Ромка присел перед сестрой. И она доверчиво уткнулась к нему в колени мокрым лицом. От Тани пахло не мылом, не корытом с грязным бельем, от нее пахло июльским зноем. И еще цветами.

Расстроенный Ромка только что вернулся от Тани. Он собирался ложиться спать, когда в дверь постучали.

— Роман, открой! — услышал он мужской голос, едва лишь вышел в сени.

Уже в тот миг, когда раздался этот осторожный стук, он сразу догадался: штурман. И все же, прежде чем подойти к двери, спросил:

— Кто там?

— Я, Саша.

Все в той же парадной форме, только теперь без цветов (куда он их дел, выбросил?), штурман устало опустился на стул. И китель, и брюки почему-то помяты, будто Саша весь длинный этот вечер валялся на кровати. У него даже лицо казалось измятым, как тряпка.

Ромка изо всех сил старался не глядеть штурману в его грустные, вопрошающие глаза. А тот все чего-то медлил, не спрашивал. И так они оба молчали и молчали. Наконец Саша не выдержал:

— Ты… передал?

Еще ниже клоня голову, Ромка ничего не сказал. У него на части разрывалось сердце. Было жалко и Сашу, которого не любила Таня, было жалко и Таню; такая она несчастная…

— Ну? — повторил Саша. — У тебя язык отнялся?

— Я… я потерял письмо… когда бежал… потерял по дороге.

Саша больно схватил Ромку за руку. Схватил и подтащил к себе.

— Подними голову. Смотри мне в глаза… Я кому говорю?

…Ромка во всем чистосердечно признался Саше. Он лишь об одном не сказал: о Тане, о том, как она плакала, уткнувшись ему, Ромке, в колени. Но Саша и без этого как будто о чем-то уже догадывался.

 

Глава двенадцатая

Таинственное приглашение

Заглянул утром Ромка в почтовый ящик, а там газета и письмо.

«Наверно, маме из Горького. Тетя Кира, наверно, пишет», — подумал Ромка.

Глянул на адрес, а письмо-то, оказывается, ему! Да! Так и написано: «Пионеру Роману Мирошкину». А внизу две жирные черты. Чтобы, значит, никто не спутал.

Никогда и ни от кого не получал Ромка писем. И вдруг — нате вам, письмо! Он даже не помнил, как распечатал конверт, как вынул из него плотный квадратик ватмана.

«С тобой говорит отряд «Отважных», — читал Ромка, затаив дыхание. — Приходи сегодня в 10 часов вечера на Лысый бугор (карта маршрута на обороте). Никому ни слова! Пропуском будет этот билет».

Под четким текстом, написанным тушью печатными буквами, стояла голубая печать: скрещенные стрела и молоток. Наверху — между острием стрелы и молотком— буква «О». Внизу — тоже буква «О». Видимо, эти буквы означали отряд «Отважных».

Словно гром поразил Ромку. Долго стоял не шелохнувшись у косяка двери. Стоял и терялся в догадках: кто прислал ему такое таинственное, такое загадочное письмо? Отряд «Отважных»! Откуда он взялся этот отряд? И какое ведь слово— «отважные»!

А потом весь день не находил себе места. Побежал к Стаське Рылову, но того не было дома. Оказывается, Стаська еще вчера уехал в соседнюю деревню Борковку к деду на пасеку.

«Когда Ромашка нужен — всегда находит… Я ему это припомню! Будет другой раз знать, будет знать, как без товарища уезжать», — думал Ромка, возвращаясь домой.

Но стоило Ромке вспомнить о таинственном письме, как он сразу же забыл про неверного Стаську. Пусть себе Стаська объедается медом. Подумаешь, невидаль какая — мед! Зато он потом еще позавидует Ромке.

Возвращаясь от Стаськи, Ромка свернул на улицу Волгарей. У дома, где жил Мишка Моченый, верхом на скамейке сидел Толик — братишка Михаила. В руках у Толика старый противогаз. А между колен — щенок в мохнатых колечках. Щенок вертел смешной мордой, визжал и вырывался.

— Толь, ты чего делаешь? — спросил Ромка, присаживаясь на другой конец скамейки, подальше от щенка.

— А ты не видишь? — пробурчал Толик, даже не взглянув на Ромку. По лобастому лицу мальчишки градом катился пот.

— Видеть-то я вижу, а вот скажи, зачем ты пса мучаешь?

— А кто его мучает? Он сам меня мучает! — опять пробурчал, не поднимая головы, Толик.

Растянув противогаз, он попытался — в который уже раз — надеть его на голову щенка. Но тот не хотел смириться: изловчился и цапнул мучителя за руку.

Толик мужественно переносил боль. Поднес руку к губам, полизал ее.

— Здорово хватает! — сказал он Ромке. И со вздохом добавил: — На это он мастер — царапаться да кусаться! Но я не отступлюсь… Полетит мой Полкашка на Луну.

— Куда, куда?

— На Луну. Как ракета. Ты что — газет не читаешь?

— А на чем же ты его отправишь?

Толик еще раз приложил к губам руку с красными точечками.

— Полетит Полкашка на воздушных шарах. Все свои сбережения на шары убухал. Двадцать штук купил. А посажу его в корзину… сестра по грибы с этой корзиной ходит. Легкая такая и прочная. Ловко придумано?

— Ловко! — Ромка почесал ногу. — А когда, Толь, ты своего Полкашку запустишь?

— Завтра утром. А сейчас мы тренировкой занимаемся.

— Тебе не жаль щенка? А вдруг он разобьется?

— А почему он, по-твоему, разобьется? Я к плетушке шпагатину привяжу. За шпагатину и стащу его с Луны. А если… а если… так ведь Полкашка пострадает за науку! Верно?

— Верно. — Ромка встал. — Скажи, Толь, Мишка дома?

— Ушел куда-то.

— Везет же мне! Один — уехал, другой — ушел! А знаешь, Толь, какое я нынче письмо получил?

Сказал Ромка это и язык прикусил. Будто кто-то предостерегающе прошептал над ухом: «Никому ни слова!»

Толик был занят своим делом и не поинтересовался, какое же получил Ромка письмо. Он даже не заметил, когда Ромка ушел, наконец-то оставив его в покое!

Своим двором Ромка вышагивал медленно-медленно, стараясь обратить на себя внимание Пузиковой. Но Пузикова возилась с цыплятами и решительно не хотела замечать Ромку. Ну и пусть! Если бы Пузикова узнала о полученном Ромкой загадочном письме, то, наверно, лопнула бы от зависти! Но ей никогда не узнать! Такие, как Пузикова, не нужны отряду «Отважных»! А вот Ромка… без Ромки, видно, «Отважным» не обойтись. Потому-то и приглашают его.

В поход на Лысый бугор Ромка отправился в начале девятого. Ему не надо было изучать карту, нарисованную на обратной стороне письма. На Лысом бугре Ромка бывал много раз.

Прямо за мельницей, стоявшей на западной окраине Красноборска, начинался старый сосновый бор. Высокой зубчатой стеной тянулся он на много километров вдоль берега моря. Невдалеке от мельницы над этой колючей зеленой стеной дыбилась отвесная белая скала. Вершина скалы была гладкой и голой, как стол. Лишь курчавый низкорослый полынок серебристым ковром стлался на вершине плоской горы.

Ромка шел не торопясь, потому что времени у него было предостаточно. И хоть не любил Ромка наряжаться, он все же на этот раз — такой необыкновенный случай — потрудился надеть чистую тенниску и серые школьные брюки. Он даже галстук повязал на шею и долго с мылом отмывал руки. Обычно Ромка не утруждал себя такими пустяками.

Солнце уже опустилось за море, когда Ромка подходил к Лысому бугру. И небо, и спокойная морская гладь, и отвесный утес, нависший над соснами, — все, все вокруг еще пылало багряно-оранжевыми отсветами медленно глохнувшего где-то за чертой горизонта пожарища.

Перед тем как свернуть к лесу, куда убегала узенькая тропка, единственная тропка, упрямо взбиравшаяся на Лысый бугор, Ромка постоял у берега минуту-другую, любуясь закатом.

Неожиданно неподалеку от него опустился на полусгнивший пень остроносый куличок с розовеющей в отблесках заката грудкой. Куличок почистил клювом лапки, дернул хвостиком. Кончив прихорашиваться, он выпрямился и проворно закланялся в сторону ушедшего на покой солнца, словно говорил: «До свиданья, до свиданья, до свиданья!»

В лесу было сумеречно, когда Ромка вошел под надежную защиту прямоствольных великанов с широкими колючими лапами над головой. Вокруг — глушь, вокруг — ни души. Все живое, казалось, затаилось в предчувствии чего-то недоброго.

И Ромке на миг стало страшно. На миг он замедлил шаг. Все тело охватил лихорадочный озноб. Возможно, вам смешно? Тогда попробуйте, сходите вечером в наш лес сами. И узнаете! До крови закусив нижнюю губу, Ромка рванулся вперед. Разве он мог отступить, если его ждали на вершине горы «Отважные»?

Тропинка круто поднималась в гору. И только Ромка поставил ногу на отлогий камень-порожек, лежавший поперек тропинки, как из-за дегтярно-черного, в три обхвата ствола старого дерева раздался строгий голос:

— Пропуск!

В ту же секунду всего Ромку — с головы до ног — осветил призрачный золотистый лучик. Осветил и тотчас погас. Ромка достал из кармана упругий квадратик ватмана и протянул его дежурному. Снова вспыхнул лучик. Теперь он не показался Ромке призрачным: в туманно-золотистой полоске света мельтешили мошки и комары. И все тем же негромким и строгим голосом дежурный приказал, гася фонарик:

— Проходи!

Когда Ромка поднялся на каменную ступеньку-порожек и оглянулся назад, ему показалось, будто он узнал в неприступно-строгом дежурном Мишку Моченого. Окликнуть? А если не он? Конечно, не Мишка. У Мишки Моченого еще нос не дорос до отряда «Отважных». В прошлом году весной забрался Мишка как-то на чку-льдину, прибитую ветром к берегу. Ходил, ходил Мишка по чке, дурачился, дурачился, похваляясь своим геройством, и не заметил, как она соскользнула с мели и в море подалась. И Мишка Моченый такой тогда рев поднял. Кричат ему ребята с берега:

— Прыгай на соседнюю чку! А с нее на берег! Рукой же подать!

Куда там, Мишка знай себе орет. Если бы не подоспел вовремя какой-то парень с багром да не подтянул обратно к берегу чку, уплыл бы Мишка в море! Поминай бы тогда, как мальца звали!

Много раз бывал Ромка на Лысом бугре днем, но вот в сумерках или ночью бывать ему не доводилось. Как показалось Ромке, он пришел самый первый. Подошел он к обрыву, глянул вдаль. Можно было подумать, что ты паришь, как орел в поднебесье, а под тобой расстилается родимая мать-земля — раздольная, без конца и края. И хотя сумерки все густели и густели, тьма была прозрачная, мягкая, и виделось все до самого горизонта.

Влево от скалы мигали огни города — низко и скученно. За этими играющими в жмурки розоватыми огоньками протянулась, убегая за Волгу, зыбко-дрожащая гирлянда фонарей. Фонари горели на плотине, перегородившей Волгу, но самой плотины отсюда не было видно. Казалось, гирлянда фонарей повисла над бездной.

Хребты Жигулей в причудливых изломах вырисовывались четко на блекло-зеленом — подсвеченном откуда-то снизу — небе. Лишь море огромной чернеющей чашей уходило в надвигавшуюся с запада ночь.

Ромка не знал, как долго оставался он наедине с природой, только когда повернулся назад, на горе уже было людно.

Все сгрудились возле какого-то холмика. Пригляделся Ромка, а это вовсем не холмик, а кучка хвороста.

— Прошу в круг, — сказал в это время кто-то глуховатым, чуть прерывающимся от волнения голосом. — Садитесь, садитесь!

Ромка тоже придвинулся к центру поляны. И тут затылок обдало горячим шепотом:

— Ромашка, тебе не страшно?

Оглянулся Ромка, а рядом с ним — толстушка Катя Блинова.

— Так уж и нисколечко не страшно? — опять с удивлением повторила Катя. Она всегда чему-нибудь удивлялась.

— Ты, Катя, как сюда попала? — тоже шепотом спросил Ромка.

— Так же, как и ты… своими ногами притопала. Садись давай, а то из-за тебя ничего не видно.

Опустился Ромка на холодную траву, и в нос ударило горьковатой полынно-мятной настойкой.

— Уселись? — спросил тот же голос, приглашавший всех в круг, и Ромке в этом голосе показалось что-то знакомое. — Наш отряд, ребята, теперь будет называться отрядом «Отважных». Совет отряда вас и позвал сюда.

Ромка вытянул шею, вглядываясь в поднимавшуюся над головой сидевших худенькую фигурку.

— Да ведь это же… Пузикова. Ну да, она!

А Пузикова, помолчав, объявила (как это Ромка сразу не узнал ее голоса?):

— Сейчас… будет говорить вожатый отряда «Отважных». Пожалуйста, Александр Прокофьич.

И Пузикова присела, а вместо нее поднялся высокий-высокий человек. Может быть, он только таким казался? Человек постоял, постоял, что-то комкая в руках, и вдруг сказал окающим баском:

— Здорово, ребята!

— Здравствуйте! — недружно, вразнобой раздалось в ответ. Ромка обернулся к Кате Блиновой.

— Знаешь, кто это?

— Кто? — спросила Катя.

Но на них зашикали, и Ромка больше ничего не сказал.

— Давайте знакомиться, — снова заговорил высокий человек, когда голоса стихли. — Наверно, многие из вас не раз катались по морю на пассажирском катере «Москвич». Катались? Ну, я так и знал. А я на этом катере штурманом.

«Почему Саша кажется тут таким высоким? — думал Ромка. — На самом же деле он и не высокий. И у Пузиковой тоже… совсем другой какой-то голос… не как всегда. Почему?»

Саша кашлянул в кулак, вытер платком лицо. Неужели ему жарко?

— Откроюсь, ребята, я долго не соглашался… долго не соглашался стать вожаком отряда «Отважных». Думаю, вы меня понимаете — почему? Какое это непростое дело командовать отважными, смелыми и честными ребятами! А теперь, пожалуй, вы меня спросите: а какими должны быть пионеры отряда «Отважных»? Да, какими?

Ромке почудилось, что все, кто сидел на поляне, еще ближе придвинулись к Саше. Ну, что же он замолк? А Саша снова вытирал платком лицо. Теперь уж и Ромке почему-то стало жарко.

— При отряде организуются разные интересные кружки. В них примем всех ребят, которые не боятся трудностей. Примем каждого, кто не устрашится пойти на штурм неприступной пещеры утеса «Белый камень». Каждого, кто готов вступиться за правду, помочь попавшему в беду человеку. Каждого, кто в любую минуту не погнушается засучить рукава и взяться за лопату, за молоток, за кирку.

И уж не терпелось вот сейчас же, прямо отсюда, отправиться и на штурм неприступного утеса в Усольских горах, и на кирпичный завод, где, оказывается, в разгаре самая горячая пора и где до зарезу нужны рабочие руки. Хотелось сейчас же записаться и в кружок «Юного речника». Не кто-нибудь, а сам Саша станет обучать ребят и судовождению и машинному делу.

— А я запишусь в кружок… который предания и старинные песни будет собирать, — наклоняясь к Ромке, зашептала Катя Блинова. — Мне Вера Пузикова давала читать сказку про атаманову трубку. Она ее записала от деда. Интересная. А этого… былинника, ну который сказку рассказал, мы обязательно к себе на сбор пригласим.

Но Ромка отмахнулся от Кати. Чего только надоедает?

— Подумайте, ребята. Крепко подумайте!.. Насильно мы никого не собираемся тянуть в наши кружки, — сказал напоследок Саша и сел.

И только он сел, как в тот же миг вспыхнул веселый огонек. Он пробежал по корявой хворостинке, отчетливо, до последнего сучочка, обозначившейся в темноте, озорно перепрыгнул на другую, позолотил ее и перемахнул на третью. А вот уже к черному небу взвились огненные языки. Никогда, никогда еще не полыхал на этой продуваемой всеми ветрами вершине такой яркий стоязыкий кострище!

Взвейтесь кострами, синие ночи, —

тоненько затянула Пузикова. Ромке внезапно стало страшно: вот сейчас, сию минуту, оборвется эта тоненькая ниточка. Но в тот самый миг, когда, казалось, песня вот-вот оборвется, ее подхватил десяток надежных голосов:

Мы пионеры, дети рабочих!

Смотрел Ромка на освещенные огненными дрожащими бликами лица мальчишек и девчонок, своих одноклассников, и узнавал и не узнавал их.

Неподалеку от Ромки сверкал белками Мишка Моченый. Таким Мишку Ромке никогда еще не доводилось видеть: взгляд смелый и решительный. Прикажи Мишке прыгнуть с обрыва Лысого бугра, и он, не задумываясь, прыгнет!

А по ту сторону костра, прямо напротив Ромки, то показывалось, то пропадало за жаркими слепящими языками очкастое лицо Пузиковой. Пузикову прямо-таки не узнать. Она ничуть не была похожа на Лису Патрикеевну. Думалось, счастливее Пузиковой нет на свете человека!

А ведь кто-кто, а Ромка знал достовернее других, как тяжело живется Пузиковой: на ее руках разбитая параличом бабка и все хозяйство по дому.

Но сейчас Пузикова забыла и о больной бабке, и о своих непослушных цыплятах, и нескончаемых кухонных делах. Она пела самозабвенно, страстно, вся отдавшись песне. Даже ее торчащая крючковатая косичка уже не казалась Ромке такой вызывающе нахальной.

А кто этот чернявый парнишка с широкими, вразлет бровями? Неужели Сундук с мыслями? Ну да, он — Аркашка! Как и Пузикова, этот вечно молчаливый, нелюдимый мальчишка нынче просто-таки преобразился: пел громче всех и никого не стеснялся.

Пели и слева, пели и справа, пели и позади Ромки. Слегка выпрямившись, Ромка набрал полные легкие воздуха и тоже запел вместе со всеми:

Взвейтесь кострами, синие ночи, Мы пионеры, дети рабочих!

Поднимаясь к ночному звездному небу, дружная сильная песня, так сплотившая всех этих разных ребят, кружила над землей свободной вольной птицей. Ее слышал и объездчик на глухом лесном кордоне в сердце могучего дремлющего бора, и рыбаки на море, и парни с девчатами у колхозного клуба в соседней деревне. А возможно, ее слышали и на той Жигулевской стороне!

 

Глава тринадцатая,

рассказывающая о том, как тяжко жить в одиночестве

В сосновом бору было светло и сухо. Необыкновенной силы свет лился с неба отвесными золотисто-дымчатыми столбами. Весь бор купался в этом мягком ласковом свете.

Странно, почему Ромка не замечал раньше этого чуда? Он пластом лежал на ржавых сосновых иголках, словно на упругом матраце. Иголок было много — они толстым слоем покрывали землю. Лопатки, спина, поясница ощущали приятную сухость прогретой солнцем хвои.

Изредка откуда-то сверху падали тяжелые с кулак шишки. Всюду вокруг — сосны, сосны, сосны. Прямые, гладкие, медно-розовеющие.

Ромку поразило одно дерево. Оно стояло неподалеку. За стволом этой сосны могли спрятаться двое. Снизу чугунно-черная кора потрескалась, и на стволе образовались рубцы. Можно было подумать: уж не сказочный ли Илья Муромец исхлестал в ярости ременными вожжами ствол сосны-богатырши? Чем выше поднималось дерево, тем тоньше, нежнее становилась его кора. Цвет ее тоже менялся. Метрах в трех от земли она уже была буро-коричневой. Еще выше — красновато-бронзовой. А гибкая вершина казалась отлитой из чистого золота.

Тут, внизу, было тихо-тихо. А там, на головокружительной высоте, упругий легкий ветерок, дувший с моря, трепал колючую хвою атаманши старого бора, и над лесом разносился шум — гудящий, неспокойный, на одной ноте.

У Ромки заломило глаза. Смахнув слезу, он повернулся на бок. Скучающе зевнул. На какие уловки он не шел, чтобы убить время! Два раза купался, строил из песка на берегу моря запруду, собирал в лесу клубнику, гонялся за юркими ящерицами. А конца длинному дню все нет и нет.

Но как случилось, что Ромка, один из первых записавшийся в бригаду «Даешь кирпич!», валялся вот в лесу от нечего делать? Валялся, умирал от скуки, когда товарищи его уже третий день работали на кирпичном заводе?

«И во всем-то виноват Стаська, — подумал Ромка и сорвал качавшийся над головой хрупкий лиловый колокольчик. — Все из-за него… Приехал от деда с пасеки и уманил меня на рыбалку на острова. «Тоже, говорит, придумал: кирпичики нянчить! Успеем еще, наработаемся, когда подрастем».

А вчера Ромка поругался со Стаськой. Даже не устрашился его увесистых кулаков. Поругался из-за мальца, у которого Стаська, похваляясь своей силой, отнял кукан с мелкой плотичкой.

Собирался Ромка нынче вместе со всеми пойти на завод, да не хватило духу. Как в глаза товарищам смотреть?

Вдруг почему-то вспомнился Серафим Кириллыч. Утром он повстречался Ромке на улице. Шагал на рынок, сгибаясь под тяжестью большой корзины.

У Ромки даже поджилки задрожали, когда он увидел бредущего навстречу старика. Но Ромка не перебежал на другую сторону улицы, нет. Пересилил себя и гордо и вызывающе прошел мимо Серафима Кириллыча. Старик и головы не повернул в его сторону. Не заметил? Или сделал вид, что не заметил?

Лежать было невмоготу, и Ромка встал. Встал и поплелся вверх по изволоку в сторону «Грибного бекета», приютившегося на опушке, по ту сторону лесистого холма.

Гудящий шум над головой усиливался. Чудилось, будто морские волны бьются о гранитные скалы. Здесь и солнечные блики были в движении: перебегали с места на место, точно играли в догонялки.

На крошечной, уютной прогалинке, окруженной кустиками орешника и высоким папоротником, Ромка снова напал (уж который раз в этот день) на клубнику.

Спелые светящиеся ягодки прятались под тонкими листочками. Казалось, эти угольки из только что разбросанного по поляне костра. Ромка был сыт по горло и не стал нагибаться и собирать ягоды. Лишь постарался запомнить эту солнечную полянку, чтобы прибежать сюда в другой раз, как-нибудь на днях.

Вдруг Ромка шарахнулся назад. Из-под широкого узорчатого папоротника, в двух шагах от него, со свистом выпорхнула горлинка. Ромка проводил птицу взглядом. Она летала по лесу, плавно ныряя в голубые окна между спутанными ветвями.

Шагая все дальше и дальше, Ромка в одном месте споткнулся о шишковатый корень вяза и чуть носом не ткнулся в глазеющую на него клубнику. Наливная, она прямо-таки сама просилась в рот. Соблазнился Ромка и сорвал ягодку. Клубника до того была спела, что сама растаяла на языке.

У приземистой сосны, похожей на ухват, Ромка увидел нору. Она уходила под изогнутый, перекрученный корень, далеко протянувшийся по земле. Вокруг норы высилась горка чистого — ну прямо-таки речного — песочка.

«Недавно кто-то выкопал», — присаживаясь перед норой на корточки, подумал Ромка.

По белой искристой россыпи песка уже шныряли взад-вперед дотошные муравьи.

Из глубокой, сумрачно темнеющей пасти норы никто не выглядывал, и Ромка опять поплелся дальше. Он все взбирался и взбирался в гору, а дышалось на удивление легко. Такой уж в этом вековом бору воздух: чистоты хрустальной. Летит над головой птица, а он, этот прозрачный воздух, настоенный на хвое, ягодах и грибах, звенит, звенит от взмаха упругих крыльев.

На опушку редеющего бора Ромка вышел ничуть не уставшим. Косые лучи золотыми стрелами вонзались в светлую, рыжеющую траву. Минуя мрачные, свинцово-серые, допотопные постройки полузаброшенного «бекета», Ромка направился в степь.

Прямо перед ним — в низинке — лениво дымились высокие трубы кирпичного завода. Всю дорогу Ромка не признавался себе в том, куда он идет. А теперь, когда завод замаячил перед Ромкой своими сургучными трубами, такими высокими, что за них задевали проплывающие с запада кучевые облака, он притворно пожал плечами: и зачем меня сюда принесло? Пожал плечами и продолжал шагать к заводу.

Шагал напрямик, через заросли колючего кустарника. А когда подошел к братьям дубкам, стоявшим возле дощатого забора, окружающего завод, глянул на свои штаны и протянул:

— Эх, ты!

Все штаны были облеплены беловатыми, как фасолины, репьями.

Но Ромка не стал обирать их. Поплевал на ладони и полез на самый кряжистый дубок. Его молодые зеленые ветки висели над самым забором.

Усевшись поудобнее на теплый, нагретый солнцем сук, Ромка посмотрел вниз.

Только что кончила свою работу первая смена. И отовсюду: и от глубокого карьера с покатыми краями цвета спелой брусники, и от длинных сушильных сараев, и от глиномешалки под шатровым навесом — отовсюду валом валил народ.

Рабочие шли степенно, не торопясь, девчурки, еще вчерашние школьницы, держались веселыми, говорливыми стайками, обособленно от всех. Зато мальчишки из бригады «Даешь кирпич!» бежали сломя голову. Они бежали, обгоняя друг друга, к водоразборной колонке.

Колонка стояла на бугорке неподалеку от забора, как раз напротив дубка, на котором устроился Ромка. От колонки к забору тянулись голубые ниточки-ручейки. Видимо, дубкам перепадало немало влаги от этих ручейков-ниточек. Потому-то они и росли такими кряжистыми, густолистыми.

Первым к колонке подбежал Мишка Моченый, весь вымазанный в глине. За ним Аркашка в ковбойке с засученными до локтя рукавами и длинных трусах.

И вот из железного раструба колонки хлынула такая прозрачная, такая сверкающая вода, что Ромку неудержимо потянуло спрыгнуть с дерева прямо во двор завода и тоже сунуть голову под шумный, обжигающий холодом водопад.

Скоро у колонки собралась целая толпа. Умывались, ахая и визжа, заводские девчонки, фыркали плечистые рабочие, подставляя под напористую стеклянную струю обветренные шеи.

В стороне, пережидая толкучку, стоял голый до пояса штурман Саша. Наверно, у Саши сегодня был свободный от вахты день, и он вместе с ребятами явился на завод слегка поразмяться. И в холодке он, похоже, не сидел: плечи, спина, грудь еще лоснились от жаркого пота.

Ромка слышал, как Саша сказал, обращаясь к усатому пожилому мужчине, сосавшему козью ножку:

— А плоховато без душа… разве это мытье?

Усач кивнул:

— Сейчас рабочему человеку помыться — все едино, что заново родиться. Не раз и не два гуторили про то начальству. Все обещает… второй год сулит душевые кабины соорудить.

И усач, посмеиваясь, махнул заскорузлой, черной от копоти рукой.

Вдруг позади толпы как-то несмело пиликнула гармошка. Пиликнула раз, пиликнула два… Помолчала, да ка-ак рассыпала по всему двору плясовую! Не только люди приумолкли, притихли и гуси на лужайке, вытянув длинные свои шеи.

Тут и гармонист показался: малого росточка чубатый паренек в оранжевой косоворотке. Он не вышел, а выплыл из-за толпы. Блестя горящим перламутром, в руках извивалась цветастыми мехами забавница двухрядка.

— А ну, девки, где вы? — гаркнул парень, и еще проворнее, и еще нетерпеливее забегали по ладам веселые пальцы.

К удивлению Ромки, на приглашение гармониста первой отозвалась Таня. Она уже успела и умыться, и сбросить с себя линючий комбинезон.

В легкой белой кофточке и черной, в мелкую сборочку юбке, она не спеша вошла в образовавшийся круг, не спеша глянула вправо, не спеша глянула влево. А потом задорно притопнула каблучками босоножек и понеслась, понеслась по кругу!

Во все глаза следил за Таней Саша, крутя в руках майку. И не устоял. Ворвался в круг и пошел рядышком с Таней вприсядку.

— Вот так пионерский начальник! — одобрительно закричала молоденькая работница.

— Александр Прокофьич, Александр Прокофьич! — восторженно загорланил кто-то из мальчишек. — Сюда, ребята, наш Александр Прокофьич пляшет!

В азарт входили не одни плясуны, но и зрители. Кто хлопал в ладоши, кто гикал. А иные подбадривали Сашу и Таню забористым словцом.

Но вот Саша внезапно споткнулся, сбился с ритма и под общий хохот, вытирая мокрое лицо майкой, скрылся в расступившейся толпе.

С минуту неутомимая Таня плыла по кругу, точно лебедка, одна.

— Шире, шире круг! — вдруг сказал кто-то сильным властным голосом.

Ромка наклонился ниже, тараща глаза, и тут лишь увидел Аркашкиного отца.

Он стоял на краю круга — высокий, плечистый, заложив за спину руки. Спокойное носатое лицо его не улыбалось. Только глаза, глубоко запрятанные под широкие дугастые брови, только они, серые с поволокой, светились веселым, мальчишеским озорством.

Ромка даже не уловил того мига, когда этот большой, спокойный с виду человек вдруг взмахнул над головой длинными ручищами и вьюном завертелся под ногами у Тани, все так же гордо — лебедушкой — плывшей по кругу.

— А ну, Николаша! Покажи, Николаша, как надо! — одобрительно прокричал усач, крутя уже вторую козью ножку.

Ничем не выдала Таня своего волнения, лишь жарче запунцовели щеки, да тонкая в кисти рука, отмахивающая алой косынкой, на миг, как неживая, опустилась вдоль тела.

Ромка поискал глазами Аркашку, но его и след простыл. Неужели ему неловко за отца? Почему? А вот ему, Ромке, так хотелось во весь голос закричать: «Не подкачай, Танюша!» Но Ромка и рот боялся разинуть. Закричи он, его тогда сразу заметят. Заметят и засмеют. Первым принялся бы зубоскалить Мишка Моченый. Во-он улыбается Мишка: довольный, счастливый.

Вдруг у Ромки пропал всякий интерес к пляске. Он спустился осторожно на землю и, минуя шоссе, по которому заводские возвращались в город на крытых брезентом грузовиках, поплелся к лесной опушке.

Он шагал медленно, тяжело, понурив белесую свою голову. Весь длинный путь до Красноборска Ромка думал. Шагал и думал.

До позднего вечера поджидал Ромка у калитки Сашу. А Саша где-то задержался: не то в кино, не то на танцевальной площадке.

Ромка уже клевал носом, когда Саша показался в конце улицы. Протерев кулаком глаза, Ромка вскочил с порожка и замер, прижавшись спиной к решетчатой калитке. И не тронь он Сашу за полу кителя, тот прошел бы мимо, так и не заметив Ромки.

— Роман, ты? — спросил озадаченный Саша, когда Ромка прикоснулся к его кителю. — Почему не спишь?

— Пойдемте ко мне… всего на минутку, — еле слышно, с мольбой в голосе проговорил Ромка. — Всего на одну минутку.

Он с замиранием сердца ждал от Саши вопроса: «А где ты, Роман, пропадал эти дни?» Но Саша не спросил.

Вслед за Ромкой Саша молча вошел в калитку, потом так же молча переступил порог тесного сарайчика.

Тут Ромка засветил фонариком и взял Сашу за руку:

— Видите?

— Ничего не вижу.

— А вот… теперь видите?.. Два ситечка. Они как раз для душа. И трубы есть. Видите? Это мой папа собирался… еще там, на Старогородской, душевую собирался делать. Я с матерью говорил — ей не жалко. Говорит, бери, раз нужно, а то все равно заржавеют. Теперь бы еще тесу. А кабины мы сами смастерим. Думаете, я молотком не умею? Ого, как еще умею! А Аркашка — я знаю — тоже умеет! И Мишка тоже!

Ромка говорил и говорил. Говорил быстро, взахлеб, боясь, как бы Саша не остановил его, не сбил с мысли.

Но Саша и не думал останавливать. Он слушал Ромку внимательно-внимательно. А когда тот кончил, сказал:

— Бригадиром тебя назначаю. Составь завтра список. Обдумай как следует, кого из наших парней можно включить в строительную бригаду. И — за работу! Понятно?

— Понятно, — прошептал Ромка.

 

Глава четырнадцатая

„Три, парень, к носу, все пройдет!“

Ох и жаркий же выдался нынче у Ромки денек! Целую неделю проработали мальчишки отряда «Отважных» на строительстве заводской душевой, а такого денька еще не было. Никогда еще Ромке не приходилось разрываться на части, как сегодня. Подумайте только: Саша с утра укатил на своем катере в очередной рейс до Усолья, а заводской плотник дядя Игорь будто на грех заболел. И вдруг самым главным на стройке оказался Ромка. Отовсюду только и слышно:

— Ромашка, а где гвозди?

— Эй, бригадир, у меня рубанка нет!

Но вот наконец-то все ребята принялись за дело: одни строгают, другие пилят, третьи орудуют молотками.

Ромка облегченно вздохнул: он даже ни на кого не накричал, ни с кем не поссорился. Это, наверно, потому так случилось, что он во всем старался подражать Саше. Но хватит рассуждать.

Присев на корточки, Ромка пододвинул к себе молоток и ящик с гвоздями. Половицы лишь вчера настелили, а прошить гвоздями не успели. Чего-чего, а забивать гвозди Ромка страсть как любил!

Через час, когда Ромка только-только вошел в раж, снова раздался крик:

— Роман, а Роман! Ну-ка, покажи планчик. В каком месте будет дверь: в этом или в этом?

Ромка по голосу сразу узнал — Мишка Моченый. И тотчас бросился в соседнее отделение. Под ногами похрустывали смолкие, кремовато-оранжевые стружки, прямо-таки золотые, да и только!

Все круглое Ромкино лицо было в светлых крапинках, белесые волосики на висках потемнели и прилипли к пунцовому лбу, футболка на лопатках побелела от соли. Думалось, еще миг, и мальчишка вконец сомлеет от зноя и усталости. Но если бы ему сказали: «Устал? Иди-ка полежи под дубками в тени», он бы надул губы, обиделся.

Так легко, так весело было на душе у Ромки! И все-то, все вокруг изумляло и радовало его: и прозрачная синева высокого неба с лениво проплывающими над головой редкими, но такими огромными и белыми — точно океанские корабли — облаками, и вольготный степной ветерок тоже изумлял и радовал. А теплая, брызжущая солнцем щепа? Если бы Ромкина воля — целый ворох сосновой щепы набросал бы он себе на диван. Такая постель лучше всяких пуховиков!

— Говори: в чем у тебя загвоздка? — с ходу бросил Ромка товарищу, влетая во вторую душевую комнату.

— Планчик покажи, планчик, — поморщился Мишка, он только что всадил себе под ноготь занозу.

И вот они оба склонились над помятым, захватанным пальцами листиком ватмана. Головы, того и гляди, стукнутся. Но ребята ничего не замечали. Не так-то легко с непривычки разобраться в этих тонких линиях и пунктирах! Пришлось звать на помощь Аркашку.

Аркашка старательно и молча вытер о трусы ладони в темных веснушках от въевшейся в поры смолы, взял из Мишкиных рук план и, чуть посыпавая носом, так же молча принялся изучать его.

А потом втроем они ставили дверные косяки. Мишка и Аркашка держали гладко выструганную плаху, а Ромка вгонял в нее вершковые гвозди. Размахнется молотком и — р-раз! Толстый длинный гвоздь на целый сантиметр так и войдет в податливую древесину. Размахнется и опять метко ударит молотком по сверкающей в клеточку шляпке гвоздя.

Но один гвоздь почему-то заартачился. И ударил-то по нему Ромка для начала легонько, а он все же покривился.

«Надо рукой придержать», — решил Ромка. А когда со всего маха стукнул молотком по железной шляпке, молоток подпрыгнул да как трахнет по пальцу!

Из глаз даже искры посыпались. Честное слово. Всех цветов радуги. Хорошо хоть вовремя нижнюю губу прикусил, а то на весь заводской двор заорал. И приятели, кажется, не заметили его промашки.

Вдруг за спиной кто-то ободряюще сказал:

— Тю-тю, а мастеровитые у нас парни растут!

Ромка сунул в карман руку с посиневшим пальцем и оглянулся.

Перед ребятами стоял высокий, статный обжигальщик Николай Николаевич — Аркашкин отец. Стоял и улыбался: хорошо, по-дружески. Будто это не он, искусный мастер, только что отошел от огнедышащих чадных печей, возле которых простоял семь часов.

Ромка набрался духу и посмотрел Николаю Николаевичу в его смеющиеся глаза. «Три, парень, к носу, все пройдет!» — говорили эти и добрые и в то же время такие отчаянные серые глаза, глядевшие на Ромку из-под густых дугастых бровей.

«А он все, все видел, — ахнул про себя Ромка, — только виду не подал».

И боль в пальце заметно притихла, она словно застыдилась Аркашкиного отца. Тряхнув, головой, Ромка сказал:

— А знаете, у нас что-то здесь не получается… Видите, косяк вплотную не входит?

— Давай посмотрим… — Николай Николаевич шагнул вперед и взялся руками за косяк. Руки у него были прокопченные, все вымазанные в глине. После смены обжигальщик сразу направился сюда, он даже не успел умыться.

А немного погодя к душевой подвалила шумливая ватага парней и девчат.

— Товарищи мастера, вам поденщики нужны? — голосисто закричала Таня, глядя из-под руки на Николая Николаевича.

— Теперь нам веселее будет! — засмеялся Аркашкин отец и тоже прокричал: — Эй, ребятушки, беритесь-ка за это бревно — в самую пору на стропилину пойдет. А девицы… девицы пусть горбылек со склада таскают.

— Вы, девицы! — подхватил насмешник Ромка. — Слушать команду!

Таня показала Ромке язык, нагнулась и подняла из-под ног легкий упругий виток. Миг-другой с детским любопытством разглядывала она гладкую, полупрозрачную стружку с тонким еле заметным рисунком. И, улыбаясь, надела виток на запястье правой руки. И на глазах всех совершилось чудо: на молочно-смуглой Таниной руке засверкал «золотой» браслет, браслет небывалой красоты.

— Танюша, покажи, покажи! — закричали пораженные девчата.

А Таня, перехватив взгляд Николая Николаевича, тоже любовавшегося ее «браслетом», махнула рукой и понеслась во весь дух в сторону склада, будто счастливая школьница, получившая пятерку за трудный предмет.

— За мной, девочки! — кричала она. — Догоняйте!

 

Глава пятнадцатая

„Помогите! Помогите!“

— Тетя, вы слышали? Про наш завод? спросила Таня. И прежде чем поставить перед гостьей рюмку, посмотрела сквозь нее на свет. — Такое происшествие!.. Ни с того ни с сего днем вспыхнул пожар.

У Ромкиной матери скривились в усмешке полные крашеные губы.

— Глядя на тебя, можно подумать, это было даже забавно.

— Вы скажите, тетя!.. Мы так перепугались, так перепугались… В сушильном сарае загорелось. Смотрим, а из дверей дым густой повалил. И такая тут суматоха поднялась. Одни кричат; «Где огнетушители?» Другие: «Воды, воды надо!» И вдруг — откуда ни возьмись — обжигальщик Николай Николаевич. — Таня кивнула Ромке, сидевшему напротив матери. — Твоего товарища отец. Сорвал Николай Николаич с грузовика брезент… сорвал брезент и кинулся прямо…

— А мне? — спросил Ромка. Он все видел своими глазами: и как возник пожар, и как его тушили. Ромку сейчас интересовало одно: когда на столе появится угощение? — Мне и рюмку, и бутылку кваса, — добавил он, боясь, как бы Таня про него не забыла.

А Танюша не слушала Ромку. Глаза ее — большие, слегка подернутые влагой, красивые эти глаза были устремлены куда-то вдаль — поверх Ромкиной головы, в распахнутое окно. Не сразу Таня очнулась от задумчивости, не сразу опять заговорила.

— Он брезентом накрылся. И — к воротам. А из ворот _ огненные языки. Никто и ахнуть не успел… Девчонка одна — из моей бригады — даже зеревела от страха.

Таня смолкла.

— И что же? Он сильно обгорел? — Ромкина мать уставилась в помучневшее лицо племянницы долгим, испытующим взглядом.

Та покачала головой.

— Нет… кажется, нет… Кажется, волосы немного опалил… и руку… и руку еще.

— А пожар? Быстро потушили?

— Пока все бегали, суетились, вызвали из города пожарную команду, Николай Николаич один справился… Такой… необыкновенный человек, скажу вам, тетя! Работа обжигальщика — тяжелая, грязная. А у Николая Николаича все как-то легко и споро получается. И всегда на языке шуточки да прибауточки… Одно плохо — выпивает. А если получка — ну, тогда и совсем… Трагедия у человека — любил жену, а она ушла от него к другому.

Вдруг Таня подняла руку и медленно провела тыльной стороной по лбу. И принужденно засмеялась.

— Что это я? Угощать гостей надо, а я…

И с размаху поставила на самую середину стола бутылку портвейна.

Когда Таня кончила суетиться и присела к столу, мать Ромки сказала, приподнимая рюмку:

— За тебя, Танечка! Будь здорова и счастлива!

Ромка тоже чокнулся с Таней и залпом выпил свой квас.

— А я, тетя, счастлива. — Таня пригубила рюмку и тотчас поставила ее на стол. — Я так счастлива!

— Ой ли, с чего бы это? — поразилась гостья, бросая на племянницу взгляд, полный ожидания и нетерпения. На секунду она даже забыла о большом куске ветчины, густо намазанном горчицей. — Тебе, Танечка, уже двадцать три стукнуло. Многие твои товарки институты закончили, а ты вот…

— Ну и пусть! — Таня упрямо тряхнула головой. — Пусть! Не завидую! Можно ли завидовать… ну, скажем, Яше Иванову? Интересный такой, добродушный парнишка учился со мной. Помню, спрашивают его ребята… это перед выпускными экзаменами: «Куда, Яшка, лыжи навострил?» А Яша улыбается смущенно, руками разводит: «Это уж как родители решат. Папан у меня прокурор, так он в юристы меня метит, а маман врач, она — в эскулапы». Ребята смеются: «А сам-то ты… разве права голоса не имеешь? Куда тебя влечет неведомая сила?» Яшка опять разводит руками: «А мне все равно… я и сам не знаю». И что вы думаете? Верх взяла «маман». И пошел телок наш Яшка в медицинский. Никакого желания не имел, а пошел. Так родительница захотела!.. Мы с Яковом изредка переписывались. Учился он в Первом московском. Последнее письмо прислал по окончании института. Влиятельные родичи на теплое местечко пристроили свое чадо. Пристроили в Москве в какую-то поликлинику творческих работников. Яков писал: «Одним плохим врачом, Танюша, стало больше. Но что поделаешь? Надо же, понимаешь, жить?» Я не ответила. Можно ли отвечать на такое письмо? — Таня подняла голову от своей пустой, чистой тарелки и снова глянула в окно. — Кому нужны плохие врачи или плохие инженеры? Тогда — после десятилетки — я тоже, как и Яшка, не знала… не знала, кем мне быть. Тогда мне хотелось только одно — работать, работать и работать. Где угодно, кем угодно. И еще — приобрести самостоятельность. Чтобы не корили: «Ей что, у нее папаша…» А теперь я твердо встала на ноги. Прекрасно обхожусь и без родительской опеки. На заводе меня уважают. А вот осенью… осенью поступлю в строительный вечерний техникум. Строить красивые клубы, театры, удобные светлые жилые дома — это теперь моя мечта!

— Придется еще выпить — за твою мечту, — сказала Ромкина мать, поправляя на затылке тяжелый узел волос. — И за хорошего жениха.

Заразительно смеясь, Таня взялась за рюмку.

Тут Ромка, усердно расправлявшийся с куском курицы, поперхнулся и закашлялся.

— Роман! — строго сказала мать. — Ну что мне с ним делать? Целыми днями один… Такой неслух растет. Завтра же отправлю в пионерский лагерь.

Ромка отчаянно замотал головой. Казалось, вот-вот лопнут его щеки. Уж не по яблоку ли спрятал он за каждую из них?

— В лагерь… и не уговаривай — не поеду! — отрезал немного погодя Ромка, гладя ладонью живот. — Это я тебе, мам, категорически заявляю! У нас сейчас столько дел на кирпичном заводе! Спроси вон Таню. Она тебе скажет.

— Ну хватит, хватит! Кончай свой пирог и отправляйся гулять. А то при тебе никогда не поговоришь!

Но говорить больше не пришлось. Неожиданно в окно ворвался отчаянный вопль:

— Помогите! Помогите!

Роняя со стола вилку и нож, Ромка бросился к окну.

— Аркашка… это он кричит, — сказал, запинаясь, Ромка и выпрыгнул в окно.

Ромкина мать не успела еще и рта раскрыть, чтобы прикрикнуть на сына, как Таня, вслед за Ромкой, тоже прыгнула в окно.

— Аркашка, у тебя в доме пожар? — закричал Ромка, подбегая к низенькому крылечку. — Или… или у тебя еще чего-то стряслось?

Но Аркашка не отвечал. Он сидел на последней ступеньке, уронив на руки голову. Взлохмаченная голова его мелко тряслась.

Ромка схватил Аркашку за плечи:

— Аркаш, что с тобой? Ну? Ну говори же скорей!.. — Таня, он как немой, — сказал, едва не плача, Ромка, когда во двор влетела Таня. — Он… он, может, гвоздь проглотил? Смотри, как башкой трясет. Трясет, а выплюнуть не может.

Не слушая Ромкину болтовню, Таня бросилась мимо Аркашки в дом. Через какой-то миг Таня снова показалась на крыльце.

Ромка увидел лишь одни ее глаза. Обезумевшие от горя и ужаса глаза.

— В аптеку… что есть духу, Роман. «Скорую помощь»… С его отцом плохо.

И Таня снова метнулась в распахнутую настежь страшную дверь.

 

Глава шестнадцатая

И гроза не помеха

В борта катера бухали тяжелые, черные волны. Казалось, их кто-то исподтишка дразнил, стараясь разъярить до белого каления. И волны на самом деле все чаще и чаще взмывали так высоко, что захлестывали иллюминаторы. Шипя и пенясь, мутная вода лениво сбегала с толстых стекол, чтобы через минуту-другую опять наотмашь хлестануть по железному прочному борту катера.

«Ай-ай, заштормило», — думал Ромка, глядя в иллюминатор на разбушевавшееся море. Если уж тут, в порту за надежной бетонной стеной так ярились волны, то что сейчас творилось в открытом море? Пол под ногами то дыбился, то куда-то проваливался, и, чтобы не упасть, Ромка держался руками за медные «барашки». Вот эти блестящие «барашки» и прижимали раму со стеклом к борту плотно-плотно. «И надо ж так разненаститься! А у нас первое занятие кружка. Того и гляди, еще дождь хлынет!»

Внезапно по крыше катера кто-то изо всей силы грохнул пудовой кувалдой. И в тот же миг в иллюминатор плеснули пронзительно синим пламенем.

Ромка ахнул и присел на пол, пряча лицо в колени. Он не сразу пришел в себя, не сразу почувствовал на плече чью-то спокойную, добрую ладонь.

— Ну, что ты? Гроза это.

Чуть помедлив, Ромка приподнял голову. Потом опять помедлил и глянул в смутно черневшее вблизи лицо Аркашки.

― По-твоему, я испугался? — спросил он, отводя в сторону взгляд. — Мне соринка… в глаз попала. Не веришь?

— Дождь вот-вот забарабанит, — сказал Аркашка, обдавая лицо товарища теплым дыханием, теплым, словно парное молоко. — Не придут, наверно, ребята, — продолжал Аркашка, все еще не снимая своей руки с нервно дергающегося плеча Ромки. — Как, по-твоему?

Ромка поднял выше голову. Прислушался. О гулкую крышу шмякались вразнобой пока еще редкие-редкие капли-дробины. И вдруг голоса… оттуда, с палубы.

Аркашка и Ромка стремительно встали, не спуская глаз с железного трапа. Показались ноги в синих спортивных штанах и белых тапочках.

— Мишка, это ты? — не вытерпев, радостно закричал Ромка.

― Ну я, а ты думал? — баском сказал запыхавшийся Мишка Моченый. — А за мной еще четверо наших… Эх, братцы, мы и бежали! Думали…

Он так и не успел поведать Аркашке и Ромке о том, что они думали, эти отчаянные мальчишки, что есть духу летевшие через весь город на пристань. Три раза — одна за другой — вспыхнули огненные молнии. А вслед за ними тоже три раза трататахнул гром. Даже лампочка на потолке и та три раза мигнула.

Когда последний оглушительный раскат, рыча и громыхая, затих где-то далеко-далеко — наверно, за мглисто-сумеречным горизонтом, — Мишка Моченый сказал, отнимая от ушей руки:

— Не горы ли, братцы, в тартарары провалились?

И оглянулся на стоявших за его спиной присмиревших мальчишек.

— За Жигули не пекись. Они, как всегда, на месте.

Аркашка повел смоляной бровью. Посмотрел на врезанные в переборку круглые часы. — Без десяти девять, а явка на пятьдесят. — Помолчал и вздохнул: — Дождались… как из ведра полил!

Да, вот он — косой и бегучий дождь. Он летел над городом и морем — волна за волной, точно на парусах.

Ребята прильнули к иллюминаторам. Но где там! Разве можно что-нибудь разглядеть за непроницаемой завесой из зеленовато-дымной водяной пыли? Даже причальная стенка, о которую то и дело стукался бортом катер, даже она — осклизлая, в клочьях тины — тоже растворилась в потоках воды.

От иллюминатора Ромку оттащил Аркашка.

— Держи, — сказал он и молниеносно сунул ему в руку швабру.

Ромка вытаращил глаза. Если откровенно признаться, он не узнавал в этот вечер Аркашку: молчун вдруг разговорился! Но скажите еще, пожалуйста, зачем сдалась Ромке неуклюжая швабра?

— Держи, держи! — не отставал Аркашка. — Ты с этого борта начнешь швабрить пол, а Мишка с того. А мы, остальные, фильтры в солярке промоем. Нечего впустую время терять!

— Аркашка, а где же Саша? — спросил Мишка.

— Саша полчаса назад из последнего рейса вернулся. Нынче весь день море волновалось… Не стоит его будить, пусть отдыхает.

Но ровно в девять — в час начала занятия кружка— Саша показался на пороге крошечного кубрика. Его не сразу заметили: дотошный староста кружка «Юный речник» всем нашел работу.

Саша протер кулаком ввалившиеся глаза, застегнул на все пуговицы старенький китель. А потом подошел к Ромке и молча взял из его рук тяжелую швабру.

— Вот так надо держать черен. Смекнул? Гораздо удобнее и легче.

— А когда мы, Саша, заниматься начнем?

— А вы же занимаетесь!

— Как… занимаемся?

— По-настоящему! А ты что думал: сразу дизель запускать начнешь? Или сразу за штурвал сядешь?

Любопытные мальчишки, окружившие Сашу и Ромку плотным кольцом, дружно засмеялись.

— Наш Ромашка на меньшее не согласен, — съязвил кто-то. — Ему немедля подавай фуражку с крабом и белые перчатки.

— Заткнись для ясности! — Ромка за словом в карман не полез. — Я могу и шваброй. Посмотрим, как другие… особенно женского пола. Дождя вот — и то напугались!

Он намекнул на Пузикову. Она одна из всех девчонок отряда — одна-одинешенька — записалась в кружок речников.

— Да-а, — протянул Мишка. — Нашей Верке и носа сюда не стоило совать.

— А почему? — Саша достал из кармана сигарету, помял ее между пальцами. — Мне после службы на флоте довелось годик Белое море бороздить. На рефрижераторе. И знаете, кто у нас был капитаном корабля? Женщина! Да такая, скажу вам. Ростом не вышла — мне по плечо, худощавая, ну прямо с виду совсем неприметная. Зато смелости в ней было на всю команду. Ей-ей! Раз мы попали в шторм… ни до ни после в такую перетурку я не попадал…

Корабль чуть ли не на сорок пять градусов кренит, которых парней наповал свалило, а она, наша морская мама…

Но тут Саша замолчал и медленно оглянулся назад. И все ребята тоже посмотрели в ту сторону.

На последней ступеньке трапа стояла Пузикова. Вся-то, вся до ниточки промокшая. Даже задорная крючковатая косичка ее теперь не топорщилась вверх, а уныло свисала крысиным хвостиком на худое и такое до жалости острое плечо. Стояла и виновато моргала близорукими глазами. В опущенной руке она держала железную оправу от очков.

 

Глава семнадцатая,

и последняя

Они никогда еще не были так дружны! Никогда! Может быть, ребят сплотил отряд «Отважных»? Или кирпичный завод, где они рука об руку с работницами сушильных сараев сгружали с вагонеток сырой, тяжелый кирпич?

А возможно, виной всему на диво тихие августовские дни с перепадающими дождями? Они над этим не задумывались. Просто некогда было задумываться.

Вот, скажем, сегодня. Не успели оглянуться, а уж конец их четырехчасовому рабочему дню. Поплескались в душевой и разлетелись стайками в разные стороны. Одни — в город, другие — на школьную птицеферму, третьи — в лес за яблоками-дичками.

В лес отправилось человек тринадцать. Заводилой был Ромка. Но едва дошли до бора, как все разбрелись кто куда — по двое, по трое.

С Ромкой к Яблонову перелеску зашагали его друзья Мишка Моченый и Аркашка Сундуков. Кому-кому, а Ромке довериться можно. В лесу он знал каждую полянку.

В Красноборск ребята возвращались усталые и счастливые. Туго перетянутые ремнями рубашки топорщились от спрятанных за пазуху кислых, неспелых дичков. Карманы тоже были набиты яблоками.

Приятели проходили по переулку, вблизи школы, когда их окликнули девчонки.

— Мальчики, подождите нас!

Остановились. К ребятам подошли Пузикова и толстушка Катя Блинова.

— Вы почему такие… пузатые? — удивленно спросила Катя.

— А вот… хотите? — и Мишка первый достал из-за пазухи дичков. — Берите, чего вы…

— Спасибо, — сказала Пузикова и кивнула головой. И крючковатая косичка ее тоже кивнула. Она вытерла зеленое яблоко платочком, оглядела внимательно со всех сторон и только после этого осторожно откусила. — Фи, кислятина! И зачем рвать неспелые? Подождали бы!

— Подождать, когда все сорвут? — Ромка засмеялся. — Они и так первый сорт. А если еще сольцой посыпать, как огурцы, — объеденье! Будто моченые!

— Солью? Это правда? — снова удивилась Катя Блинова.

— А ты неужто не знала? Я всегда яблоки с солью ем. — Мишка толкнул локтем Аркашку, молча шагавшего рядом, и добавил — А сейчас… знаете чего захотелось? Мороженого! Брикетов… брикетов сто бы уничтожил. Ей-ей!

— Мороженого? — переспросил Ромка. — Двинулись на Кировскую. Всех угощаю! До отвала!

И он вытащил из кармана трубкой свернутые деньги. Старые, потертые, слипшиеся бумажки.

Ромке давно хотелось отделаться от этих денег. Они ему теперь совсем ни к чему: морской бинокль в комиссионке продали, да и увлечение астрономией как-то поостыло. Сейчас Ромка весь отдался кружку «Юных речников». Этим кружком руководил штурман Саша, вожатый отряда «Отважных».

— Ой! — вскрикнула Катя. — Откуда у тебя столько денег?

Ромка разжал кулак. С минуту молчал.

— Нашел… Что так смотрите? На улице нашел. Гляжу — под ногами сверток. Поднял, а это деньги.

Пузикова бросила в канаву надкусанное яблоко. Поправила очки, съехавшие на закапанный веснушками нос. И решительно заявила — точь-в-точь как учительница русского языка Анна Абрамовна:

— В милицию! Немедленно!

— В милицию? — Мишка даже присвистнул. — А зачем?

— Как — зачем? Деньги сдадим! Они Ромашкины? Не Ромашкины! А кто потерял — ищет. И не раз, может, заходил, в милицию. Теперь тебе понятно, зачем?

— Понятно, — уныло протянул Мишка. Видно, не суждено до отвала наесться мороженым. А такой было подвернулся случай!

Ромка тоже опешил. Неужели и вправду Пузикова потащит их всех в милицию? Уж если суждено пропадать этим ненавистным ему теперь деньгам — так хоть с пользой для людей! Ведь не часто кому из ребят приходится вдоволь есть мороженое. Но Пузикова была неумолима.

Отделение милиции помещалось тоже на Кировской— совсем рядышком с киоском «Мороженое».

Отчаянная Пузикова смело переступила порог. За ней гуськом плелись Аркашка, словечка не сказавший за все это время, потом Мишка и последним — Ромка. Трусиха Катька по дороге в милицию сбежала. Сбежала как-то незаметно. Даже Пузикова не уследила, когда неповоротливая толстушка прямо-таки на глазах испарилась.

В дежурной комнате отделения милиции — просторной, мрачноватой, с массивным дубовым барьером, сооруженным на века, — в этот предвечерний час было тихо и скучно. Лишь нудно жужжали мухи, роем увиваясь вокруг горевшей у потолка лампочки.

Дежурный младший лейтенант сидел за столом, низко склонившись над книгой. Читал.

Но стоило ребятам переступить порог дежурки, как он строго спросил, не поднимая головы:

— Вы к Погореленко?

Тут даже неробкая Пузикова заробела и лишилась голоса.

Дежурный — словно он видел, как Пузикова мотнула крючковатой косичкой, — снова спросил:

— Значит, к Вельскому? Который жену вчера избил?

— Мы… мы сами по себе, — наконец-то нашлась что сказать Пузикова.

Младший лейтенант вздохнул и поднял голову. Это был пожилой и сухощавый человек с усталыми, в морщинках глазами, сначала показавшийся ребятам молодым и бравым.

— По какому делу, огольцы? — спросил он нестрого и улыбнулся.

— А мы вот по какому… — Пузикова споткнулась. — Вот он, Ромашка, деньги нашел. Мы деньги вам принесли. Ромашка, где деньги?

Ромка все еще не без опаски приблизился к широкому барьеру и положил на него смятый комок. Деньги младший лейтенант считал долго. Каждую бумажку бережно расправлял и клал под тяжелую пепельницу.

— Семьдесят один рубль, — сказал наконец дежурный. — А где ты их нашел… Ромашка?

— На улице… где же еще.

— А на какой улице?

Ромка замялся. Ну как это он раньше не подумал — на какой улице нашел деньги?

— Вспомнил? Вспомнил? — торопила шепотком Пузикова.

Ромка глядел себе под ноги. И — ни слова.

— Слушай, Ромка, может, ты на улице Волгарей нашел? — попытался помочь товарищу Мишка. — Нет?.. А не на Береговой?.. Нет? Тогда… тогда на Пушкинской? Тоже нет?

— Не торопите его, он сам вспомнит, — спокойно сказал младший лейтенант и, чиркнув спичкой, закурил папиросу. — Главное — надо точно вспомнить, где и когда нашел.

А Ромка все молчал и молчал. У него уже пламенело не только лицо, но и уши, и шея. Казалось, он горел на медленном огне.

Эту мучительную пытку не выдержал даже Аркашка. Не выдержал и сказал — впервые за весь вечер:

— Как же ты забыл? На Садовой… На Садовой ты их нашел!

Ромка вздрогнул и поднял голову.

— На Садовой? — переспросил он. И тотчас с облегчением закивал: —Да, да, на Садовой! Как же я забыл?

Младший лейтенант не спеша составил протокол, поблагодарил Ромку за благородный поступок и отпустил ребят домой.

Едва они вышли из отделения, как Мишка Моченый, попрощавшись, свернул за угол направо. А еще немного погодя отстала и Пузикова.

— Подожди, — вдруг сказал Ромка Аркашке, когда они прошли вдвоем половину квартала. И припустился бегом вслед за Пузиковой.

— Вера, держи, на… некислое. Самое сладкое, — сказал запыхавшийся Ромка, догнав Пузикову. И вытащил из-за пазухи крупное в красных брызгах яблоко.

Пузикова смутилась и покраснела. Кажется, еще жарче, чем Ромка в отделении милиции. Ну как тут не покраснеть, когда для нее все, все было неожиданным: и это «Вера», впервые сказанное Ромкой, и это красивое яблоко?

Она не успела даже поблагодарить Ромку. Он скрылся так же стремительно, как и появился.

Нелюбопытный Аркашка не пытался узнавать, зачем Ромка останавливал Пузикову. Он молча шагал и шагал, запрятав в карманы штанов свои длинные, худые руки. С ним было легко шагать. Особенно легко шагалось Ромке сейчас.

— Слушай, Аркашка, откуда ты узнал… ну, про то, где я деньги нашел? — чуть забегая вперед товарища, спросил Ромка.

— А что же было делать, если ты сам забыл? — вопросом ответил Аркашка. И, пройдя несколько шагов, добавил: — А не махнуть ли нам на рыбалку? С ночевкой, а?

У Ромки трещала от боли голова. Трещала без перерыва. И ему бы сейчас полезнее было лечь в постель.

Но разве можно отказать Аркашке? Дружбой с Аркаш-ой он теперь так дорожил!

— Махнем! — сказал Ромка. — Только вперед ко мне зайдем за удочками. А потом к тебе. И махнем. На то место… где ты меня из воды вытаскивал.

Когда подошли к Ромкиному дому, Аркашка остался у калитки, а Ромка побежал за удочками.

Дверь в сени оказалась непритворенной.

«Мать приехала из совхоза, — подумал Ромка. Остановился у крыльца, почесал затылок. — Пожалуй, еще, не пустит. А удочки в сенях. Да и еды как-никак взять надо».

Но, была не была! И Ромка вошел в сени. Из столовой доносилась громоподобная музыка.

«Это мне на руку», — ухмыльнулся Ромка, и, взяв из темного угла удилища, вынес их на крыльцо. Червей они по дороге накопают. Ромка знает местечко, где они водятся.

Теперь оставалось самое трудное — прокрасться на кухню. Барабанная музыка все гремела и гремела.

«Наверно, опять Шостаковича передают», — весело думал Ромка. Он уже стоял на кухне перед посудным шкафчиком.

Дверка открылась бесшумно. Вот и буханка хлеба. Еще бы нож найти… Провалился куда-то! Да и нужен ли нож? Гораздо проще взять буханку целиком. Вдвоем… вдвоем на море они за милую душу ее «сомнут».

Пора и отступать. До порога оставалось с десяток шагов, когда вдруг — ни с того, ни с сего — со стола грохнулась пустая миска.

Спрятав за спину буханку, Ромка прижался к стене.

— Роман? — На кухню из столовой выплыла мать в широком шелковом халате. Этот черный халат с кровавыми цветами был совсем незнаком Ромке. — Где ты пропадаешь?

— На кирпичном… а потом в лес ходили, — стараясь казаться как можно послушнее, ответил Ромка. — А сейчас, мам, мы с Аркашкой на рыбалку.

— Никакой рыбалки! Мой руки — и за стол. Ужинать будем. А утром на рынок сбегаешь. Я две корзины ягод привезла. Одну на варенье, а другую продашь. На песок сгодятся деньги.

Возможно, он ослышался? Ромка медленно поднял на мать глаза. Нет, не ослышался.

Она стояла в дверях столовой, точно врезанный в раму портрет. Портрет незнакомой женщины в незнакомом халате.

— Я не пойду продавать, — чуть не плача от обиды, сказал Ромка. Помолчал и тверже добавил: — Пусть… пусть твой Вася продает!

Сказал и метнулся в сени. Мать что-то истерически кричала, но Ромка ее не слушал. Прихватив по дороге удилища, побежал на улицу.

— Аркашка, тикаем!

Бежали до самой Садовой. У домика пенсионерки тети Паши, где жил Аркашка с отцом в ожидании новой, коммунальной квартиры, Ромка сказал:

— Ему скоро на работу? Отцу твоему?

Аркашка кивнул.

— С ним тогда отравление было… от самогона. Старик напоил. Спекулянт Кириллыч. Уговаривал отца украсть на заводе кирпич.

— А отец твой? — спросил Ромка.

— А отец мой как развернулся, как съездил ему по бесстыжей морде.

Помешкав, Аркашка отворил легкую калиточку… отворил и сразу же попятился.

Чего это он испугался? Ромка тоже сунулся в калитку. И увидел у открытого окна Аркашкиного отца и Таню. Они стояли у самого подоконника и целовались. Целовались, никого на свете не замечая.

Когда Ромка опомнился, Аркашки рядом с ним уже не было. Аркашка бежал к морю. Ну и денек! Везет же нам, горемычным!

Подхватив удилища и прижимая к животу мягкую буханку, Ромка тоже потрусил к морю. Да разве Аркашку ему догнать?

«И чего он, шутоломный, скачет? — ворчал про себя Ромка, переходя на шаг. — Подумаешь, целуются! Что он — не видел, как люди целуются? Мне завтра… наверняка лупцовка будет, а я и то ничего. А ему, Аркашке… пусть их целуются, какое ему дело?»

Чем ближе подходил Ромка к морю, тем явственнее слышал нарастающий всплеск бьющихся о берег волн.

На завечеревшем мглисто-пепельном небе еще ни облачка. А налившееся багрянцем неправдоподобно большое солнце катилось к горизонту — чистому, чуть в прозелень. Да и ветерок с Жигулевских гор задувал теплый, несильный, с ленцой. Откуда бы взяться на море волнам?

Но стоило Ромке увидеть море, как он сразу понял — быть непогоде.

Море было рябое от края и до края. Рябое от мелкой, дробящейся волны. И над этими волнами совсем-совсем низко носились «рыбачки» — маленькие суматошные чайки, предвестники бури. Носились над пенными волнами и кричали: «Кэ-эррр! Кэ-эррр!» Резкий, хватающий за душу крик этот стоном разносился по берегу.

Но где же все-таки Аркашка? Ведь Ромка шел по его следам. И вдруг Ромка вздрогнул.

У отлогого мыска ветер трепал Аркашкины штаны и рубашку. Тут же валялись яблоки-дички. А сам Аркашка плыл саженками по морю. Плыл навстречу волнам, то до плеч поднимаясь над ними, то с головой пропадая за пенными брызгами.

«Сумасшедший… он же утонет!» Ромка приложил к губам рупором сложенные руки и закричал, закричал из всех мальчишеских сил:

— Арка-ашка-а!.. Поворачивай на-за-ад!

Но Аркашка не слышал. Он все плыл и плыл. Плыл к видневшимся вдали островкам-малюткам.

Ромка бегал по берегу и не знал, что ему делать. Если даже Аркашка благополучно доберется до одного из островков, ему все равно грозит гибель. Поднимется скоро шторм, и трехметровые волны захлестнут островки-пятачки. И тогда…

В самую тяжелую минуту отчаяния Ромка и увидел под кручей лодку. Старую рыбацкую лодчонку. На дне ее лежали весла и кормовик. И тускло серебрились мелкой монетой рыбьи чешуйки.

Кто-то из рыбаков совсем, видно, недавно вернулся с одного из островков и выволок на отлогий мысок лодку. Через час-другой он вернется и спрячет лодчонку в более безопасное место — вот за этот бугор.

Ромка с трудом стащил лодку на воду. Встал на дыбившуюся скамейку и посмотрел из-под руки на море.

Не было уже ни солнца, ни чаек. Лишь белые ленты пенных волн бороздили фиолетово-чернильную гущу.

И вдруг Ромка увидел Аркашку. Спотыкаясь, еле волоча ноги, он вышел из воды на самый близкий к берегу холмистый островок. Постоял, постоял, глядя на призрачные в сиреневых сумерках Жигули, и упал. Упал вниз лицом в мягкий, все еще блекло желтеющий песок.

Навесив на уключины весла, Ромка сел. Поплевал на ладони. Три недели назад, собираясь лезть на кряжистый дубок у заводского забора, он вот так же по-мужски деловито поплевал на свои ладони.

Пора браться и за весла. И он налег на них. Лодка, ободряюще кивая носом, легко понеслась вперед. Седокудрые барашки заигрывали с ней, лизали просмоленные борта, но она беспощадно подминала их под себя и вольной, гордой птицей летела навстречу морскому простору. Летела к песчаному бугорку с еле приметной человеческой фигуркой.