Хегри, ты не виноват. Ты всего лишь отражение людей, которые превращают тебя в элизиум. Мертвецы с бьющимися сердцами изгнали чистые души в самые темные уголки твоей паутины. И я ходил, как они, с закрытыми глазами, рыская в поисках наживы. Наступал на головы и был опорой для чужих стоп. Проходил мимо задыхающихся и умирающих от жажды, оправдывая себя внушением: «Кто-нибудь другой…» Я неосознанно скармливал себя одичавшему зверю. Это и есть трусость. Обглоданная душа выбивалась на волю, но цепи, которые я выковал, были слишком прочны. Каждый день новой жизни дарил мне и радость, и боль. Нет, это не чувство вины, это стыд видеть себя прежнего сквозь время. Стены рушились внутри, принося страдание, но и очищали от въевшейся плесени мое сознание. Начать жить заново — это испытание, подвластное не каждому. Слишком тонкая нить, которая не прощает ошибок.

Я подготовил дом к приходу месье Деданжа и с небывалым волнением ожидал его. Когда скрипнула дверь, я, словно получив укол, вскочил с дивана и побежал за картиной. Нелепо пряча ее за спиной, я с особой осторожностью пошел навстречу маэстро. Его появление сопровождалось сверкающей улыбкой, и он явно догадывался, что его ждет сюрприз.

— Месье Деданж, — хрупким голосом начал я. — Я безмерно благодарен Вам за все, что Вы делаете для меня! Я считаю Вас самым талантливым в мире человеком.

Маэстро не скрывал смущения и по-детски отводил глаза в стороны. Он явно был из числа тех, кто привык одаривать похвалой, а не принимать ее. Я медленно представил картину в новом наряде. Глаза маэстро засверкали счастьем. Видимо, он даже не мог поверить, что это он создал столь очаровательное творение. Деданж как будто боялся приближаться к непривычному блеску, который освещал портрет.

— Боже мой, Шаду! Это просто чудо. Багет столь восхитителен!

— Это дело рук мистера Чегони.

— Никогда бы не подумал, что скряга способен на такое!

— Месье Деданж, ваши картины заслуживают знакомства с этим миром. Уверяю Вас, в них есть дыхание жизни. Дыхание, которое дарит веру и надежду!

— Мир изменился, юноша. У людей другие ценности.

— Мир остался прежним. Просто людям нужна любовь.

— Любовь — это обманчивое чувство, Шаду. Любить — значит смотреть на солнце закрытыми глазами. Сквозь веки солнечный свет греет тебя, ласкает. Но если ты сразу откроешь глаза — тебе станет больно. Ты сожжешь сетчатку, а может быть, даже ослепнешь.

— Тогда зачем нам глаза, если мы прячемся от солнца? Ведь в темноте мы тоже слепы.

— Может ты и прав, Шаду… Я старый, одинокий калека, мне не нужна жалость людей!

— Месье Деданж, вы не ничтожество, чтобы Вас жалеть! Вы стали символом безграничной силы для меня.

Маэстро был тронут. На моих глазах он стал выше, затем ярче. Уже другим уверенным тоном он прогремел:

— Возможно, юноша, жизнь отобрала мои руки, чтобы я их больше никогда не опускал. Ты простишь меня за мимолетную слабость!

— Мой дедушка говорил мне, что только сильные не боятся показывать свою слабость.

— Твой дедушка — очень мудрый человек!

— Мисье Деданж, хочу Вам признаться. Из обрывков, найденных в мастерской, я собрал портрет женщины в белом. Почему ее постигла участь быть отвергнутой?

Лицо маэстро потускнело, впустив в глаза холодный страх. Он понимал, что в один день мое любопытство пересилит сдержанность, и я попытаюсь исследовать таинственную жизнь художника. В его мире существовало две женщины. Одна приносила ему любовь, тепло и успокоение. Другая — ненавидела, проклинала, причиняя боль и страдание. И сейчас она смотрела на него с присущей ей презрительностью, как бы говоря ему: «Ты от меня никуда не денешься!» Месье Деданж, сдерживая дрожь в голосе, начал свой рассказ:

— Мы с женой любили друг друга. Делили радость и печаль на двоих. Я не переживал за завтрашний день, так как мы заботились о настоящем. Я доверял всему, что происходило с нами. Испытывал благодарность. Не боялся рисковать, ошибаться, терпеть неудачи. Трудные минуты воспринимались мной как временное испытание, и я непоколебимо верил, что это к лучшему. Всевышний протянул нам руки помощи, соединив наши линии с замечательными людьми. Жизнь налаживалась.

Месье остановился, тем самым подготавливая меня к нелегкому рассказу:

— Мы ехали в машине ночью и под несмолкаемые удары дождя по крыше, беседовали о ближайших планах на будущее. Затем она сделала паузу и в сопровождении глубокого дыхания решила открыться мне:

— Дорогой, вскоре ты познакомишься с новым человеком, который полюбит тебя так же сильно, как и я.

Я сделал глупое, недоумевающее лицо. Она, недолго наматывая веретено интриги, с кроткой улыбкой прошептала:

— Ты будешь папой…

Месье Деданж открывал для меня новую дверь, которая вела в комнату, где обитало страдание. Оно давно поселилось здесь, и как бы художник ни запирал его новыми замками, какие бы засовы ни создавал — они обреченно разбивались в клочья от ударов прошлого. С каждым шагом его рассказа становилось все страшнее идти дальше.

— Яркий свет разбивается на миллиарды частиц… Тонкая ткань реальности рвется и сквозь нее просачивается ослепительный луч. Я приближаюсь к нему. Обернувшись назад, вижу себя на операционном столе, облепленным суетливыми врачами, которые в отчаянии хватаются за тонкий волосок моего существования. Крепкое спокойствие. Легкость пронизывает тело, и я начинаю подниматься вверх, отдаляясь от больничных декораций. На горизонте открывается мост, ведущий в новый мир. Впервые я столь уверенно готов окунуться в суть мистических, религиозных событий. Не оборачиваясь, шаг за шагом, я осознаю, что покидаю пределы жизни под фанфары необъяснимого шума. Назад дороги нет. Земля под ногами мягкая, словно хлопок. Слышен детский смех и пение птиц. Краски ярче. Воздух обжигающе свеж. Откуда я знаю, куда идти? Впереди появляются фигуры двух пожилых людей. Я знаю их, хотя никогда прежде не видел. Они приветливо произносят слова на необычном языке, но я их понимаю. Это мои дедушка и бабушка. Они берут меня за руки и провожают до туннеля, который тянется от земли к облакам. Фигура женщины в белом машет мне издалека рукой. Дедушка говорит, что ее зовут Мортем и что дальше она будет сопровождать мой путь. Я крепко обнимаю стариков и собираюсь встретиться с незнакомкой. Но вдруг получаю удар в сердце, ноги подкашиваются. Второй удар — я падаю на землю. Третий удар — голос говорит мне: «Еще рано, тебя ждет жизнь после жизни». Незнакомка бросается ко мне на помощь. Но с каждым ее шагом меня одолевает неописуемый страх. Мортем в бешенстве выкрикивает мое имя. Ярость, которую она извергает, окрашивает небо в красный свет. Кровавые корни пронизывают пушистую траву. Огонь уничтожает живописный мир. Она хватает меня за глотку и шипящими словами вгрызается в ухо: «Тебе не убежать…» Картинка сужается, занавес задергивается, я проваливаюсь в мир людей.

Месье Деданж, остановился, чтобы перевести дух и пролить свет на очередную темную комнату своего прошлого. Я дрожал, опасаясь смотреть в глаза собеседнику. Выдержит ли сознание столь безжалостный страх? Разум кричал «хватит», сердце молило набраться сил.

— Я очнулся в окружении озадаченных врачей, которые непрерывно что-то черкали карандашом по бумаге. Безразличный, непоколебимый сигнал свидетельствовал о том, что мое сердце бьется. Затем перед глазами появился очкарик, принявшийся дразнить мои глаза фонариком. Он выплеснул череду тупых вопросов: как меня зовут, какой сейчас год и где я нахожусь. Я спросил, где моя жена, но врач лишь опустил голову. Я посчитал, что если добавлю слово «ублюдок», это вытянет из него ответ. Безуспешно. Поток ненависти хлестал из моих уст, обрушиваясь на ни в чем не повинных врачей. Желание задушить молчуна разбилось после осознания мысли, что моих рук нет. Я закричал нечеловеческим голосом. Мое буйство накрыли три персоны, вонзив в меня дозу убаюкивающего.

Месье Деданж изменил тон на безжизненно-холодный. Смотря в пол из уголков своих глаз, не моргая, еле дыша. Он был опустошен, но отважно продолжал свой рассказ.

— Авария. В нас врезался уснувший водитель. Машину выбило с моста прямиком в хегринское озеро. Любимая погибла от удара. Машину сжало так сильно, что железо безжалостно перекусило мои руки. Я пережил четыре минуты клинической смерти, а затем решил выйти в отпуск на два месяца пребывания в коме. Похороны жены состоялись без моего участия, а я лишь потом увидел безликую плиту с высеченным именем супруги, до последнего считая, что это иллюзия. Я превратился не в физически ограниченного, а в душевного калеку. Даже попытка суицида была обречена на провал. Полысевший сорокалетний импотент назначил мне курс реабилитации, чтобы хоть как-то заткнуть мое несмолкаемое нытье. Я считал дни безразличия…

— Как вам удалось преодолеть все это? — пребывая в глубоком шоке, спросил я.

— Со временем я рассказал историю путешествия в иной мир моему лечащему врачу. На что он, со свойственной ему идиотской улыбкой, принялся убеждать меня в абсурдности увиденного. Он назвал это «околосмертными переживаниями». Не что иное, как плод моего умирающего воображения. Он принялся оправдывать каждое мое слово научными постулатами, свойствами мозга и прочей скептической ерундой. Я был поражен, насколько уверенно врач говорил о том, чего не испытал на своей собственной шкуре. Я понимал, что схожу с ума. Ненавидел эту больницу, нянек, психотерапии, таких же обреченных, как и я, пациентов. Но больше всего я презирал себя.

И вот в очередной раз в моей жизни появился ангел-хранитель. Он был глух к моим мольбам оставить меня на попечение больницы. Настойчивым взглядом заставил меня собрать вещи и покинуть серые чертоги. Рами в очередной раз пришел ко мне в сложные минуты. Жизнь вернула меня к истокам беспомощности. Будто младенец, под его строгим присмотром, я учился есть ложкой, писать ручкой и умывать лицо с помощью своих ног. Мой друг не позволял мне проявлять слабость и с каждой моей неудачной попыткой вновь призывал меня пробовать. Никаких снисхождений, сочувствий, словно я такой, как и прежде.

Прошло полгода, а я все еще оставался неуклюжим младенцем. Рами запрещал мне скрываться от мира людей, и каждое утро мы прогуливались с ним по скверам города, посещали вместе могилу жены.

Однажды вечером, перебирая хлам в старом чулане, мы наткнулись на пыльную коробку, которую населяли пожелтевшие от времени кисточки. Рами собирался избавиться от залежавшихся бездельников, но я попросил не делать этого. Я всегда был далек от искусства, считая, что художники наделены талантом, дарованным им с детства. Просто в тот момент меня посетило желание творить, хотелось выплеснуть боль на бежевую ткань. Затем мысль преобразилась в намерение. Я не знал, возможно ли это для человека в моем положении. А потом просто сказал себе: «Черт с ним!» и посвятил дальнейшие три года царству мольбертов и кисточек. С первыми лучами солнца я начинал работать, а заканчивал, провожая сонное светило. Из детской мазни постепенно начали вырисовываться линии пейзажей, черты лиц. Я выкарабкивался из глубокой ямы, цепляясь за хрупкие корни надежды, а мой ангел-хранитель подталкивал меня.

И вот спустя три года я был способен делать многое, чего не мог в прошлой жизни. Мы с Рами устроили выставку моих картин, часть из которых продали. Вырученные деньги отправили в хегринский приют. Когда я закончил портрет жены, я почувствовал, как тяжелые оковы души были сброшены. Я отпустил мою любовь, зная, что наша встреча в один день состоится. Обряд очищения закончился.