Обольщение Евы Фольк

Бейкер Дэвид

Во время Второй мировой войны американские солдаты были потрясены тем, что у тысяч немецких военнопленных они находили Новые Заветы. Гитлеру служили христиане?! В книге «Обольщение Евы Фольк» впервые исследуется реальность этого парадокса с точки зрения немцев, чего не было ни в одном другом романе, повествующем о Церкви в гитлеровской Германии.

В глазах юной Евы вся неотразимая притягательность нацизма олицетворена в ее возлюбленном. Отчаянные поиски внутренней целостности в окружающем ее разрушенном мире, быстро увлекают страстями любви и войны, пока девушка не сталкивается лицом к лицу с последствиями духовного ослепления. История Евы Фольк, полная драматизма и глубоких переживаний, — предупреждение для каждого из нас об обреченности жизни вне Божьей Истины.

Дэвид Бейкер — потомок первых колонистов, переселившихся в Пенсильванию в начале XVIII века из Германии- и Шотландии, отец двух сыновей, основатель успешной компании, которую позже продал, чтобы всецело посвятить себя писательскому делу. Исколесив за последние пятнадцать лет всю Европу и собирая материал для своих книг, Дэвид проехал по маршруту трагического крестового похода детей, описанного в трилогии «Странствия души». В ходе исследований он встречался и беседовал со многими людьми, включая Манфреда Роммеля (сына немецкого фельдмаршала) и Йохана Фосса, служившего в подразделении «Ваффен-СС» и позже написавшего мемуары о войне. Многое из рассказов этих двух людей легло в основу книги «Обольщение Евы Фольк».

 

Благодарность

Хотел бы кратко поблагодарить некоторых людей, помогавших мне в моих исследованиях, в первую очередь, — Манфреда Роммеля, сына фельдмаршала Роммеля, Йохана Фосса, бывшего солдата «Ваффен-СС» и автора книги «Черный Эдельвейс». Также выражаю признательность Фридриху Хенслеру (ветерану войны и основателю христианского издательства «Haenssler-Verlag»), Клоду Фостеру (автору книги «Пауль Шнайдер — апостол Бухенвальда»), работникам архивов Кобленца, Ульриху Хелсперу (моему проводнику по долине Мозеля), а также Иозефу и Элизабет Христ, которые терпеливо давали мне уроки немецкого.

Я в огромном долгу перед всеми, кто ранее провел всесторонние исторические исследования в вопросе развития и падения нацистской Германии. Тем читателям, которых интересует данная тема, могу порекомендовать следующие книги: «Обычные люди» Кристофера Браунинга («Ordinary Men», С. Browning), «Предательство» Роберта Эриксена и Сюзанны Хешель («Betrayal», R. Ericksen, S. Heschel), «Душа народа» Виктории Барнетт («The Soul of the People», V. Barnett), «Богословы при Гитлере» Роберта Эриксена («Theologians under Hitler», R. Ericksen), «Совесть нацистов» Клаудии Кунц («The Nazi Consicence», C. Koontz), «Священный немецкий Рейх» Ричарда Штайгмана-Галла («The Holy Reich», R. Steigmann-Gall) и «Черный Эдельвейс СС» Йохана Фосса («Black Edelweiss», J. Voss).

Наконец, выражаю глубокую признательность многочисленным немецким ветеранам фронта и тыла, владельцам магазинов и даже случайным прохожим, которые с терпением и надеждой на лучшее будущее поделились со мной своими тяжелыми воспоминаниями прошлого.

Я убежден, что большинство читателей этого романа согласны с тем, что нацизм — это противоположность всему, что они считают достойным и нравственным. Тем не менее, история, рассказанная на страницах данной книги, вскрывает неприятную реальность: Адольф Гитлер смог заручиться восторженной поддержкой подавляющего большинства немцев, которые, как и многие читатели романа, считали свое мировоззрение достойным и нравственным.

Суровая правда заключается в том, что политику Гитлера поддержало на референдуме 95 процентов населения Германии, среди которых, конечно же, были преимущественно здравомыслящие, рассудительные и порядочные люди. По окончании первого года правления Гитлера 75 процентов преподавателей общественных школ Германии с большим энтузиазмом вступили в Национал-социалистическую лигу учителей. Большинство пасторов охотно дали присягу на верность Фюреру. Десятки миллионов простых граждан приняли аналогичную присягу во время специальных радиотрансляций.

Но как же так? Разве нацистов поддерживали одни только изверги?

Если бы это было так, то нам было бы легче, поскольку тогда нам следовало бы опасаться только извергов. Однако рассказанная в этой книге история — далеко не об извергах. Она — про обычных жителей гитлеровской Германии, настолько обольщенных злом, что они оказались слепы к Истине.

Но это также история о нас. Пристально всмотревшись в персонажей романа, мы узнаем в них самих себя в те моменты, когда мы доведены до отчаяния страхом, позором, смущением или страданиями. Безусловно, духовная слепота не присуща одним лишь немцам. Это черта всех людей, поскольку, как выразился апостол Павел, «мы видим как бы сквозь тусклое стекло».

Однако слепоте можно противостоять, и в этом нам может помочь история — особенно, если мы всматриваемся в нее, как в зеркало. Если только мы отважимся на это, глядя на исторические конфликты, будь то между немцами и евреями, палестинцами и израильтянами, христианами и мусульманами, американцами и неамериканцами ~ мы сможем узнать многое о себе.

Истина заключается в том, что мы отличаемся от людей, участвовавших в этих конфликтах, только тем, что нам посчастливилось жить в другую эпоху и в другой точке земли.

Персонажи, с которыми вы встретитесь на страницах романа, родились в результате многолетних исследований. Надеюсь, вы поймете этих людей, но при этом я не прошу оправдывать, прощать, любить или ненавидеть их. Просто узнайте их поближе и постарайтесь найти в них часть себя. Это важно, потому что, отвергая сходство нашей человеческой природы, мы сразу же делаем первый шаг по тому пути, который привел в бездну немцев.

Дэвид Бейкер,

Пенсильвания, 2009 год

 

Часть I

Стон об избавлении

1929–1932

 

 

Глава 1

Оглядываясь назад с безопасной дистанции времени, нам легко судить о жизни Евы Фольк. Прошедшие десятилетия вскрыли ее промахи и ошибки. Однако, не будем забывать, что она была всего лишь ребенком, столкнувшимся со сложным жизненным выбором.

Действительно, жизнь тринадцатилетней Евы складывалась совсем не так, как ей хотелось. В тот холодный вечер ее сердце разрывалось на части, но девочка старалась быть мужественной. Вытерев слезы со своих карих глаз, Ева плотнее закуталась в поношенный халат. Выглянув в окно дедушкиной спальни на безлюдную улицу, она шмыгнула носом. Дедушка был серьезно болен, как, впрочем, и весь окружающий мир.

Деревня Евы ничем не отличалась от других, разбросанных по разрушенной Германии. Десятилетие, прошедшее после поражения в войне, погрузило страну в мрачное болото отчаяния. Надежда на лучшее, по большей части, стала ушедшим в прошлое воспоминанием. Ева посмотрела на ночное небо над Вайнхаузеном. Даже оно не вселяло оптимизма. Тусклый свет луны будто сражался с пеленой унылых облаков, заслоняющих собой мерцающие россыпи звезд.

Но Ева была не из тех, кто поддается унынию. По крайней мере, ненадолго. Впрочем, для тринадцатилетнего ребенка это было вполне естественно.

Вдалеке раздался свисток паровоза. Ева улыбнулась. Она любила поезда. Они были, как верные друзья, которые обязательно возвращаются домой после дальних странствий. Еве нравилось их решительное пыхтение и сиплое, презрительное фырканье. И еще она любила наблюдать, как из черных котлов с шипением вырываются клубы пара. Еву ничто так не успокаивало, как шум железной дороги и мягкий звон церковных колоколов. Это были звуки ее дома, говорившие о том, что все хорошо, все на своих местах. Впрочем, в последнее время уютный мир девочки начал распадаться на части.

Поежившись, Ева подняла воротник своего старенького халата, наблюдая за одинокой фигурой, с трудом бредущей по снегу в безысходную черноту ночи. «Интересно, кто это? И какое у него сейчас настроение? — подумала Ева. — Хочет ли он есть? Болен он или здоров? Есть ли у него жена и дети? И страшно ли им так же, как мне?»

Дедушка окликнул ее со своей кровати.

— Да, я уже иду, дедуль, — ответила Ева.

Она любила дедушку, однако возвращаться к нему в тот момент ей не хотелось. Еву пугали его запавшие глаза и сиплое дыхание, поэтому она еще несколько мгновений помедлила, глядя на безбрежный, темный мир. Наконец, дохнув на холодное окно, она вывела пальцем на запотевшем стекле сердечко и повернулась к дедушке.

— Подойди, детка. Подойди ближе, — сказал старый Фольк, держа на животе деревянную шкатулку. Ева подошла к его кровати. Глядя на стеганое одеяло, которым был укрыт дедушка, ей самой сильно захотелось оказаться в теплой постели. В холодной комнате гуляли сквозняки. Уголь стал дорогим удовольствием даже для пасторской семьи. К тому же его было не так-то легко раздобыть.

— Помню, повез твою бабушку в Зальцбург… В наше свадебное путешествие… — дедушка, закрыв глаза, несколько секунд молчал, слегка постукивая пальцами по крышке шкатулки. — Она очень любила музыку…

— Да, дедушка, ты рассказывал, — Ева села на стул у изголовья кровати — пост, который она верно несла вот уже несколько недель. Когда мог, ее подменял отец, преподобный Пауль Фольк, но кто действительно устал, так это ее мама, Герда, которой приходилось постоянно кормить дедушку и обтирать его губкой.

Расстегнув дрожащей рукой медную застежку шкатулки, старик поднял крышку и достал потертый ключ и поблекшее от времени золотое ожерелье. Положив ключ себе на грудь, он поднял двумя пальцами цепочку с подвеской в виде тевтонского крестика из оникса, охваченного по центру золотым кольцом.

— Я купил его для бабушки… В антикварной лавке возле дома Моцарта. Этот крест сделан в честь ирландских монахов, спасших Зальцбург от язычников.

Ева зачарованно смотрела на поблескивающий золотом крест, гипнотически раскачивающийся в тусклом свете единственной лампочки. Никогда еще она не видела ничего более красивого.

— Бабушка мечтала, что оденет его, когда поедет в Америку. — Дедушка тяжело вздохнул. — Она собирала открытки оттуда…

— Он такой… такой… — Ева не могла подобрать правильное слово.

— Держи, золотце. Теперь уже ты будешь одевать его в своих путешествиях.

Ошеломленная Ева послушно протянула руку, и цепочка теплой змейкой скользнула ей в ладонь. Тяжесть золота имела какое-то непостижимое, успокаивающее действие, как будто ты завернулся в любимое одеяло. И еще в ней было ощущение надежды на что-то лучшее, новое… Крепко стиснув в ладони свое сокровище, Ева прижала его к сердцу и поцеловала дедушку в усохшую щеку. В ответ он погладил ее по голове.

— Пусть это будет тебе в память обо мне.

Часы в гостиной пробили семь. Старик, вспомнив о ключе, передал его Еве.

— И еще вот это… Найди Ганса Бибера… Сегодня же… Ищи его в трактире у реки. Покажи ему этот ключ и скажи, что уже время.

* * *

Простираясь от извилистого северного берега реки Мозель, деревня Вайнхаузен раскинула свои шиферные крыши примерно на полкилометра вверх по склону холма, высокий гребень которого отделял узкую прибрежную долину от обширной холмистой равнины. Главной транспортной артерией для этого селения были две железнодорожные колеи, повторяющие изгибы реки. По ним неспешно курсировали рейсовые поезда между Кобленцем на востоке и Триром на западе. Если бы не железная дорога и не расположенная поблизости пристань для мелководных барж, то деревню с внешним миром связывали бы лишь две ухабистые проселочные дороги.

В 1929 году Вайнхаузен представлял собой хаотическое скопление разнообразных домов, разбросанных вдоль узких кривых улиц, вымощенных булыжником еще в средние века. Некоторые здания были построены из коричневого камня, добываемого в местных карьерах, другие же были каркасными, вековой давности. Покосившиеся от старости, они как будто сошли с рисунков из сказок. В юго-восточной части деревни находилась рыночная площадь, окруженная множеством мелких лавок. Впрочем, ассортимент товаров в них особым разнообразием не отличался. По всему Вайнхаузену были разбросаны всевозможные мастерские и несколько трактиров. Для немцев, славящихся своей любовью к порядку, деревня выглядела довольно-таки ухоженной, хотя десять лет упадка, конечно же, не могли не отложить на ней своего пагубного отпечатка.

Годы после Мировой войны стали периодом суровых испытаний, как для всей Германии, так и для родителей Евы в частности. Лишившись из-за ужасной послевоенной инфляции всех своих сбережений, они еле-еле сводили концы с концами. Неудивительно, что раннее детство Евы, прошедшее в городе Веймар, было отмечено крайней бедностью. Теперь же все жили в страхе перед безработицей, а еще — перед хаосом и разгулом большевизма.

Плотнее закутавшись в старенькое пальто, Ева шагнула из дома в сырую декабрьскую ночь. Быстро перейдя на другую сторону узкой улицы Лютервег, вьющейся параллельно протекающей неподалеку реке, девочка достигла мощеной мостовой у расположенной прямо напротив их дома евангельской церкви, пастором которой был ее отец. Как обычно в эту пору года, на деревню опустился густой туман, обеспечив укрытие от французов, вот уже десять лет патрулировавших Вайнхаузен.

Приблизившись к расположенному на берегу реки трактиру, Ева увидела какие-то тени, неуклюже пробирающиеся во мраке под железнодорожной эстакадой. Они двигались по направлению к докам. Еве показалось, что одним из мужчин, судя по походке, был Ганс Бибер. Прокравшись под покровом тумана к доку, она притаилась во мгле, ощущая характерный запах ила и рыбы, указывающий на близость реки. В воздухе витал сладковатый запах табачного дыма. Затаив дыхание, Ева прислушалась к приглушенным мужским голосам. Вскоре девочка решила подойти поближе, но едва она выступила из своего укрытия, как прямо у нее за спиной внезапно завелся мотор, и яркие фары грузовика, пронизав туман, осветили в темноте крадущуюся детскую фигуру.

— Кто там? — выкрикнул мужской голос.

Еве хотелось убежать, но от испуга ее ноги стали как ватные.

— Пожалуйста… Я…

— Ева? Да это же Ева Фольк! — воскликнул парень, первый оказавшийся возле девочки. Это был Вольф Кайзер — одноклассник Евы и один из двух сыновей школьного учителя. Из-за его спины из тумана вынырнули еще несколько человек. Ева всмотрелась в темноту.

— Вольф?

— Что ты здесь делаешь?

— Я… Я…

Ганс Бибер дал знак рукой водителю грузовика заглушить мотор.

— Ева Фольк?

Она узнала этот голос.

— Господин Бибер, прошу прощения… Я…

— Что ты здесь делаешь? Да еще ночью!

В тусклом, пробивающемся сквозь туман свете луны Ева пыталась рассмотреть обступившие ее со всех сторон лица.

— Просто… Мне нужно с вами поговорить.

Бибер удивленно смотрел на Еву из-под своей коричневой кожаной фуражки. Это был головной убор голландских рыбаков, купленный им несколько лет назад в Бельгии. С тех пор Бибер редко расставался с этой фуражкой.

— Ну тогда рассказывай.

Сунув руку во внутренний карман пальто, Ева достала оттуда ключ.

— Дедушка попросил показать вам его и сказать, что уже время.

Ничего не ответив, Ганс медленно взял ключ из руки Евы, которая тем временем продолжала всматриваться в окружавшие ее лица. Наконец, она узнала Адольфа Шнайдера, владельца одной из барж.

— А почему вы в такое время грузитесь? — спросила Ева.

— Меньше будешь знать — крепче будешь спать, — спокойно ответил Андреас Бауэр, старший сводный брат Вольфа. — Забудь, что ты здесь видела.

Ева кивнула. Ей нравился Андреас, особенно его небесно-голубые глаза, которые ей, к сожалению, в темноте никак не удавалось рассмотреть.

— Ясно.

Бибер зажал ключ в кулаке.

— Иди домой, Ева, и передай дедушке, что я все понял.

* * *

— Да она же еще ребенок! — винодел, закрыв дверь спальни, бросил свою фуражку на стол. Он был лысым, что только подчеркивало седые кустистые брови и пышные усы на его худощавом лице. Несмотря на суровую внешность, его впалые карие глаза светились добротой.

— Зато ей можно доверять, — старый Фольк, собравшись с силами, приподнялся в кровати на одном локте. — Пообещай мне, Бибер, что ты…

Ганс опустил свою изуродованную артритом ладонь на грудь другу.

— Конечно. Успокойся.

Фольк расслабился.

— В любом случае, до осени там уже ничего не останется, — сказал Бибер. — Ты меня слышишь? — спросил он, не дождавшись ответа.

— Да, слышу. Просто я сильно устал, Ганс.

Бибер печально кивнул головой. В свой шестьдесят три он был на тринадцать лет моложе старого Фолька, однако, лишившись двух сыновей, погибших на войне, и жены, умершей от рака, он был рад любому другу — пусть даже и намного старше себя.

— Как там твои виноградники? — пробормотал старик.

— Сейчас декабрь, дружище, — ответил, потупившись, Бибер. — Они спят.

* * *

Два дня спустя, в пятницу, 5-го декабря 1929 года, дедушка Евы перешел в вечность. В пасмурный, холодный понедельник его родственники и друзья собрались на кладбище возле церкви, чтобы проводить старого Фолька в последний путь. Поскольку он был участником Франко-прусской войны 1870 года за становление Германии, собравшиеся на похороны ветераны торжественно возложили на могилу украшенный лентами венок. После церемонии продрогших гостей пригласили в дом Пауля Фолька на скудный обед из пустого супа и черного хлеба. Обед прошел в тишине, и, встав из-за стола, все были по-прежнему голодны. Многие были разочарованы, поскольку ожидали от семьи Фольк большего. В конце концов, пастор Пауль находился на содержании правительства.

Позже в тот же день Ева взволнованно постучала в дверь дома Ганса Бибера.

— А, Ева… Входи. — По красным глазам Ганса Ева догадалась, что он плакал. — Спасибо, что зашла.

— Не за что, — сказала Ева, прошмыгнув в узкую, сырую прихожую, освещенную единственной тусклой лампочкой. На одной из стен висела старая фотография, изображавшая группу гордо расправивших плечи солдат в остроконечных шлемах.

— Это 1915-й, — сказал Ганс, заметив, что Ева рассматривает снимок. — К 19-му в живых из всех остались только трое, — добавил он, всматриваясь в лица на фотографии. — Они были для меня как братья… Идем, — Ганс принял у Евы пальто и повел ее по коридору.

Войдя вслед за Бибером в скудно обставленную гостиную, девочка села в старое, продавленное кресло. Комната сияла чистотой. Хотя обстановка была бедной, Ганс явно старался поддерживать дом в порядке. Начисто вымытые окна прикрывала пожелтевшая от времени, растянутая тюль. В воздухе витал смешанный запах плесневелых обоев и мыла с экстрактом хвои. Около одной стены комнаты стоял деревянный стул, около другой — мягкий диван с грубо заштопанной бархатной обивкой. На небольшом столе из красного дерева на кружевной салфетке стояла фотография в отделанной перламутром рамке.

— Это ваша жена и сыновья?

— Да, — Бибер взял фотографию со стола. — Мои Элси, Отто и Йохан. Они бы тебе понравились.

Не зная, что сказать, Ева предпочла промолчать.

— Да… Но давай перейдем к делу, — вернув фотографию на стол, Бибер вышел в прилегающую к гостиной столовую. Наклонившись, он выдвинул нижний ящик старого комода и достал из-под стопки аккуратно сложенных скатертей зеленую металлическую коробку, которую затем передал Еве вместе с полученным от старого Фолька ключом.

— Вот… Твой дедушка попросил, чтобы я посвятил тебя в наши дела. Открой коробку.

Медленно вставив латунный ключ в замочную скважину на коробке, озадаченная Ева осторожно провернула его и, открыв крышку, ахнула.

— Здесь восемьсот двадцать шесть рейхсмарок, — сказал Бибер.

Такие деньги могли быть разве что у банкиров в Кобленце. Ева осторожно вынула банкноты из коробки, словно боясь, что они могут рассыпаться в ее пальцах, подобно сотлевшим листьям.

Бибер поднес к губам наполовину отпитую кружку пива, которую на ходу захватил в столовой.

— А теперь слушай внимательно, — он медленно отхлебнул из кружки. — После войны твоего дедушку выгнали из Судетской области в Чехии. Чехи сожгли его магазин, а на твою бабушку даже напали из-за того, что она надела на концерт свое национальное платье. В общем, дедушка понял, что ему лучше держать свои сбережения подальше от Праги. Он предвидел скорую инфляцию и потому перевел деньги в золото, которое положил на хранение в один из банков в Дрездене. Те времена были не менее трудными, чем сейчас, но безработицы еще не было. Проблема заключалась, скорее, в том, что деньги ничего не стоили, потому что цены росли ежечасно. В те дни высморкаться в пачку банкнот обходилось дешевле, чем купить носовой платок. Так вот… Когда мы познакомились, твой дедушка рассказал мне, что придумал план, как одновременно спасти мои виноградники и помочь беднякам Вайнхаузена.

Бибер сделал еще один глоток пива. Его лицо стало очень серьезным.

— Поклянись, что никому не расскажешь то, что сейчас услышишь.

— Клянусь, — с готовностью кивнула головой Ева.

Бибер глубоко вздохнул.

— Мы с твоим дедушкой… В общем… Мы — контрабандисты. Ева изумленно уставилась на Бибера.

— Как ты, наверное, знаешь, французы разрешают нам продавать наше вино только друг другу в пределах нашей долины, но, если бы могли, то запретили бы даже это. Они говорят, что их собственным виноделам нужно подниматься после войны, которую, вроде бы, развязали мы.

— Но…

— В общем, твой дедушка подумал, что мы могли бы обойти запрет, поставляя вино контрабандой через знакомых посредников вдоль Рейна. Так, последние шесть лет мы производили вино в секретном погребе и переправляли бочки по реке на барже Адольфа Шнайдера… Именно этим мы и занимались той ночью, когда ты нас застала.

Ева перевела взгляд на деньги.

— И еще одно… Мы с твоим дедушкой распределяли прибыль в соотношении семьдесят к тридцати. Ты сейчас держишь то, что осталось от его 30 процентов.

— А что же папа с мамой?

— Дедушка оставил твоему отцу приличное наследство. Оно лежит на банковском счету в Кобленце с определенными ограничениями на снятие денег. Дедушка не хотел, чтобы сын получил всю сумму и сразу распустил ее. Он также оставил счет для тебя и твоего брата. Что же касается остатка, то дедушка надеялся, что ты раздашь его нуждающимся.

Ева кивнула. Дедушка остался верен себе даже после смерти.

— Итак, если ты согласна, то можешь подхватить его дело благотворительности, — продолжил Бибер. — Просто бросай каждую неделю небольшую сумму в ящик для милостынь в церкви. Так никто не узнает, от кого пришло пожертвование, а до французов не дойдут ненужные слухи.

— Но ведь другие увидят, что я бросаю деньги в ящик. Бибер покачал головой.

— Нет, дорогуша. Это нужно делать не в день богослужения, а так, чтобы никто не увидел. В этом-то все и дело. В отличие от других, ты можешь приходить в церковь, когда захочешь, не вызывая никаких подозрений.

 

Глава 2

Вечером, в один из студеных февральских дней, Ева под аккомпанемент завывающего за окнами ветра разливала кофе для работников подпольной винодельни Бибера, обустроенной в погребе под приземистым, покосившимся каменным амбаром в горной ложбине над Вайнхаузеном. На то, чтобы превратить его в полноценную винодельню с вентиляцией, чанами, оборудованием для разлива и другими замысловатыми приспособлениями для переработки винограда в вино, ушел год кропотливого труда. Сумрачное, сырое помещение освещалось единственной подключенной к генератору лампочкой, излучавшей тусклый, пульсирующий свет.

Повесив на плечо сетку с черным хлебом, Ева с кофейником и кружкой в руках направилась к Андреасу Бауэру, который сидел возле горячей железной печи, отогревая окоченевшие пальцы. Еве нравился этот пятнадцатилетний широкоплечий парень. Хотя в его фигуре еще оставалась детская угловатость, нельзя было не заметить, что он из невзрачного подростка превращается в привлекательного юношу. Это впечатление не портил даже запах нафталина, въевшийся в одежду Андреаса с тех пор, как отец переселил его на мансарду их дома.

— Хочешь кофе?

— Да, давай, — ответил Андреас, повернувшись к Еве. Потянувшись за кружкой, он коснулся пальцами ее руки, от этого прикосновения внутри Евы все затрепетало.

— Спасибо, — сказал Андреас, не сводя глаз с Евы, пока она наливала кофе. — Линди сказала, у тебя недавно бы День рождения… Дай-ка вспомнить… По-моему, 18-го января. Правильно?

— Он запомнил мой День рождения! — подумала Ева с улыбкой. Неудивительно, что Ганс Бибер (да и не только он один) такого высокого мнения об Андреасе. Он внимателен, честен, трудолюбив, скромен, предан общему делу, умен и серьезно относится к жизни. Но что особенно Еве нравилось в Андреасе — это его романтичность. Ее неодолимо влекло к этому парню с первого же дня их встречи. Как-то она даже призналась Линди, что голубые глаза Андреаса «как будто тянут ее душу в глубокий колодец».

— Хороший кофе, правда? — спросила она, чтобы сменить тему разговора.

Андреас, кивнув, отхлебнул из кружки.

— Вот мы здесь прячемся в горах, как крысы, но зато пьем настоящий кофе, в то время как всем остальным приходится довольствоваться бурдой из цикория.

Ева рассмеялась.

— Хлеба хочешь?

Выудив из сумки большой ломоть, Андреас с аппетитом откусил от него.

— Спасибо. Готов поспорить, что лучшего хлеба, чем Оффенбахер, в нашей долине никто не печет, — сказал он, не сводя глаз с Евы.

Смутившись от этого взгляда, Ева двинулась к следующему работнику винодельни. Разливая по очереди кофе, она, наконец, подошла к сводному брату Андреаса, Вольфу. В этом четырнадцатилетнем светловолосом парне было что-то особенно привлекательное: то ли его сила воли, то ли смелость на грани дерзости — Ева и сама не могла сказать.

— Вольф, ты не замерз? — спросила она.

— Я? Нет. Кто угодно, но не я, — ответил Вольф, прищурившись. Его взгляд был настолько же пронзительным, насколько взгляд Андреаса — мягким. — Мне здесь нравится, — Вольф втянул носом воздух. — Ты чувствуешь этот запах?

Еве ничего не оставалось, как тоже втянуть носом воздух. Сырая винодельня была наполнена пьянящим ароматом отжатого винограда. Этот запах так и манил окунуться в мечты, и Еве вдруг так захотелось забыть обо всем и погрузиться в мир грез.

Вольф потянулся за куском хлеба. Еве почему-то нравилось стоять рядом с ним, поэтому она не спешила идти дальше. Когда он, перестав жевать, пристально посмотрел на нее, она зачарованно взглянула ему в глаза. Сердце Евы учащенно забилось. Она и сама не знала, почему ей нравится близость Вольфа. Наверное, все дело было в его обворожительном взгляде.

Вольф относился к той категории людей, которых или любят, или презирают. Он был предан друзьям и беспощаден к врагам. Никто не мог упрекнуть Вольфа в лени, однако в его голове постоянно зрели тайные замыслы. Как и Андреас, этот противоречивый юноша тоже был мечтателем, но только его грезы больше напоминали дикие фантазии.

Услышав недовольное ворчание других рабочих, Ева поспешила с кофейником к ним. В этот момент Ричард Клемпнер, бывший инженер, что-то оживленно рассказывал окружающим. Недавно вступив в ряды национал-социалистической партии, он только о том и говорил, что о великом предназначении Германии. Ричард рьяно настаивал на исключительности немецкой нации и ее истории. Ева остановилась, чтобы послушать его рассуждения о любви немцев к земле и порядку. Объясняя, что слово «национал» означает всех, кто говорит на немецком языке, а «социалистический» — общественное благо, Ричард смотрел прямо на Еву, как будто обращался только к ней.

Она и сама хотела бы гордиться своей родиной (тем более, что ее отец всегда поощрял патриотизм), однако то что она видела и читала в газетах, не вызывало у нее ничего кроме стыда. Чем было гордиться? Жизнью под французской оккупацией? Для Евы быть немкой означало, что она и ее друзья — всего лишь объекты насмешек для чужаков а флаг Германии не вызывал у нее (да и не только у нее) никаких патриотических чувств. Ныне черная, красная и желтая полосы для большинства немцев олицетворяли лишь слабость и упадок пожалованной победителями Веймарской республики.

Откашлявшись, Бибер натянул на свою лысую голову фуражку.

— Осталось менее двадцати недель до того, как они уйдут.

— Да, если только они выполнят условия договора, — ответил ему кто-то из дальнего угла. Там и тут раздались недовольные голоса.

— Выполнят, — кивнул головой Бибер. — Французам хватает и своих финансовых проблем, — он отхлебнул кофе.

— А они вернут нашим их дома на Руре?

Несколькими годами ранее французы выселили 150.000 граждан Германии из их исконных поселений в области Рура. Немецкое правительство на это никак не отреагировало.

Бибер покачал головой.

— Да что нам до этого! Вчера в сиротском доме закончился уголь. Священники созвали общину, чтобы собрать пожертвования, но у людей в деревне сейчас у самих — хоть шаром покати. Они обратятся в Веймар, но вряд ли политикам будет до этого дело, а дети мерзнут уже сейчас.

— Правительство еле держится на плаву, — проворчал чей-то недовольный голос, — и, надеюсь, оно таки утонет.

— В Берлине опять мятежи, — добавил другой рабочий.

— Большевики, — пронесся шорох голосов.

Немцы, живущие в сельской местности, не хотели иметь ничего общего с международным движением юнионистов, печально известным своей беспощадностью к инакомыслящим.

Бибер поднял руку, призывая к тишине.

— Давайте на минуту забудем о политике. У нас осталось еще несколько рейсов, но для того, чтобы деревня пережила зиму, нам понадобится больше денег. Можно было бы закупить запас угля для сиротского дома на всю зиму. Это обойдется дешевле, чем брать его частями, — Бибер посмотрел на Клемпнера. — Да и твой сын нуждается в лекарстве.

— У меня еще есть.

— А тебе хватит денег и на уголь, и на лекарство?

Клемпнер потупился.

— Партия старается помогать мне.

— Лучше бы ты обратился за помощью ко мне.

— Значит, мы продадим хорошее вино? — вмешался в разговор Вольф.

У Бибера была припрятана коллекция отборного рислинга, однако он не собирался рисковать ни единой бутылкой из этого запаса до тех пор, пока существовала опасность быть схваченным французами.

— Нет. Ни в коем случае. Пока французы не уйдут, мы это вино не тронем. Оно — на будущее. Мы можем рисковать чем-то похуже, но только не самым лучшим, что у меня есть. Я придумал кое-что другое, — раскурив трубку, Бибер выпустил облако дыма. — Я решил заложить свой виноградник. Это даст нам достаточно денег, чтобы закупить уголь. А с банком я расплачусь после того, как мы сможем безопасно перевозить хорошее вино.

Мужчины стали беспокойно переглядываться.

— Я знаю, о чем вы думаете, — продолжал Бивер, — но другого выхода я не вижу. Дети уже болеют и умирают от холода. У нас нет времени ждать. Я должен что-то предпринять.

* * *

Благодаря великодушию Бибера, остаток зимы в сиротском доме было тепло, голодные получали свой хлеб, а больные — лекарства. Никогда еще Ева Фольк не переживала столько радости. Каждый вечер, отправляясь к ящику для милостынь в церкви своего отца, девочка испытывала особое чувство причастности к чему-то большому и прекрасному, и это делало ее счастливой. Осознание важности миссии наполняло жизнь Евы смыслом. Она чувствовала себя целостной, но одним апрельским вечером все изменилось…

Ева и ее подруга Линди Краузе шли при свете первых звезд по необычайно тихому Вайнхаузену. Легкий, по-весеннему сырой ветерок гнал по брусчатке пустой рыночной площади несколько грязных бумажных листков. Над зеркальными водами Мозеля эхом пронесся далекий свисток паровоза. Проходя через рыночную площадь, Ева остановилась у старого колодца.

— Я же видела, как он смотрит на тебя, — сказала она, оглядываясь на хихикающую Линди. — Ну, знаешь, так… По-особенному…

Круглолицей, крупной Линди тоже было четырнадцать. Несмотря на свою нескладность и не слишком привлекательную внешность, она отличалась добротой и мягкостью характера. Для Евы Линди была самой близкой подругой.

— Да ну, не выдумывай, — рассмеялась она.

— А я говорю, смотрел, — настаивала на своем Ева. — Понтер втюрился в тебя. Спорим?

— Но ты же красивее меня, — ответила, все так же хихикая, Линди. — Может, он в тебя втюрился?

Ева промолчала. Она действительно была красивой, хотя напоминание об этом всегда смущало ее. Похоже, окружающие не сомневались, что миловидная, белокурая девчушка скоро превратится в настоящую красавицу. В этот момент Еве бросились в глаза тусклые полоски света, пробивающиеся с Из-за угла показался отряд солдат. Французы! Внутри Евы все оборвалось.

— Линди! Беж…

— Стоять! — указал пальцем на девочек пьяный офицер, удивленный столь неожиданной встречей.

Ева и Линди, замерев на месте, медленно обернулись. Офицер что-то сказал своим спутникам, и те зловеще расхохотались.

— Эй вы! А ну, ни с места!

Офицер говорил по-немецки практически без акцента. Расправив плечи и напустив на себя яростный вид, он, пошатываясь, двинулся к девочкам. Отряд последовал за ним. Приблизившись, офицер шутливо отдал честь и, сдернув с головы украшенную вышивкой фуражку, театрально поклонился.

— Мадемуазель, давайте знакомиться, — сказал он, поцеловав Еве руку. — Вот уж не ожидал встретить такую красавицу при свете звезд!

— Мы идем домой, месье. Мы очень сожалеем, что нарушили комендантский час. Отпустите нас, пожалуйста.

— Говоришь, отпустить?

Ева молча кивнула головой. От страха у нее пересохло во рту. Взяв Линди за руку, она нервно озиралась на окруживших их солдат. Семеро из них были французами, а еще трое — сенегальцами. Ева испуганно посмотрела на черные лица африканцев.

— А ты что, немая? — злобно спросил офицер, поворачиваясь к Линди.

Она только молча потупилась. Сплюнув, офицер осмотрел дома и магазины вокруг рыночной площади.

— А ну, всем сидеть в своих норах! — крикнул он, указывая пальцем на несколько силуэтов, показавшихся в затемненных окнах. Выхватив шестизарядный револьвер офицер направил его на фигуру, выглянувшую из двери бакалейной лавки. — И тебе тоже, грязный еврей! — гаркнул он. Дверь лавки тут же закрылась.

Офицер сунул револьвер обратно в кобуру.

— Жаль, что мы не стерли этих твердолобых немцев с лица земли, — буркнул он, слегка пошатываясь. — Итак, что мы здесь имеем? Две немочки, пренебрегающие нашим комендантским часом. И что же мне с ними делать? — покрутив черный ус, офицер с деланной задумчивостью прикоснулся пальцем к кончику своего носа. — Нет, нет, оставить их ненаказанными никак нельзя. — Оглянувшись на темные дома он отстегнул от ремня флягу и сделал большой глоток русской водки. — Они считают меня за дурака, — продолжил офицер, отрыгнув. — Я же знаю, что они все равно наблюдают за нами сквозь щели. Что ж, устроим для них представление.

Ева оцепенела. Ее сердце едва не выпрыгивало из груди. Во рту у нее пересохло, а в голове крутилось только одно: «О Боже, что они с нами сделают?»

— Эй ты, красотка, раздевайся! — вдруг приказал ей офицер тоном, не терпящим возражений.

Потрясенная Ева не могла сдвинуться с места.

— Шевелись! — проревел офицер.

— Но, месье… П-пожалуйста, — начала Ева заплетающимся языком.

— Делай, что тебе говорят! — гаркнул офицер, дав ей пощечину, — Если не хочешь, чтобы за тебя поплатилась вся эта вонючая деревня!

Ева обреченно заплакала. Ее дрожащие пальцы медленно потянулись к пуговицам легкой куртки. Сняв куртку, Ева мгновение подержала ее в руках, как бы еще надеясь на милость офицера, а затем положила ее себе под ноги.

— Давай, свинья! — крикнул офицер, ткнув пальцем на зеленую блузку Евы, купленную мамой около месяца назад у местной швеи.

Остановившись в нерешительности, она бросила испуганный взгляд на дрожащую Линди. В этот момент сзади на нее обрушился грубый подзатыльник. Оглянувшись, Ева натолкнулась на плотоядный взгляд одного из африканцев. В ее памяти сразу же всплыло все, что мама рассказывала ей о мужчинах. У нее все поплыло перед глазами.

— Поспеши, немецкая свинья, если не хочешь, чтобы мы раздели тебя сами, — сказал офицер.

Кивнув, Ева нащупала верхнюю пуговицу. Через несколько секунд под похотливые смешки солдат блузка упала на землю, оставив девочку в одной майке. «О Боже, прошу Тебя…» — взывала девочка в безмолвном отчаянии.

Вдруг, где-то неподалеку хлопнула дверь, и по брусчатке площади быстро зашаркали чьи-то подошвы. Оглянувшись на звук, офицер выхватил пистолет и три раза выстрелил в сторону стремительно убегающей тени.

— Получай!

Фигура скрылась за углом дома, а Линди, воспользовавшись тем, что солдаты на мгновение отвлеклись, с пронзительным воплем прорвала их круг и в панике понеслась через площадь. Двое французов тотчас бросились за ней. Ева тоже было ринулась бежать, но офицер схватил ее за локоть.

— Стоять, красавица! Уж тебя-то мы не отпустим.

Громко разрыдавшись, Ева вознесла безмолвную молитву о своей подруге.

— О, месье, пожалуйста… Отпустите меня, — предприняла она еще одну попытку.

— Заткнись и раздевайся! — последовал неумолимый ответ.

Слезы катились по лицу Евы. Она дрожащими руками ослабила пояс, и юбка соскользнула к ее ногам. Сняв туфли и носки, Ева, дрожа в одних трусиках и майке, начала умолять офицера о пощаде, но, натолкнувшись на неумолимый смех, мольбы переросли в безудержные рыдания. В этот момент, услышав душераздирающий вопль Линди из дальнего переулка, Ева вздрогнула и, глотая слезы, затихла. Этот крик мог означать только одно: ее подругу поймали, и о том, что с ней сейчас делают, было даже страшно подумать. В оцепенении прижав руки к груди, Ева с отчаянием переводила взгляд с одного солдата на другого.

— Давай дальше!

«Господи, неужели все это наяву?» — промелькнуло в голове Евы. Закрыв глаза, она втянула носом холодный воздух, пытаясь представить себя плывущей на плоту по тихо журчащему Мозелю в яркий летний день… Но реальность оказалась беспощадной.

Дрожа всем телом, Ева медленно стянула через голову майку, обнажив признаки своей расцветающей женственности. По кругу ее захватчиков пронесся похотливый гомон. Вдруг, сознание Евы охватило какое-то странное оцепенение, милостиво отделившее девочку от реальности происходящего. Сбросив трусики, она осталась при лунном свете совершенно голая, закрывая грудь руками и как можно крепче сжимая бедра. Надежды на спасение не оставалось.

— Что тебе нужно? — проворчал небритый мужчина крывший дверь захудалой таверны. Это заведение, едва сводившее концы с концами, принадлежало отцу Линди, Максу Краузе.

— Французы поймали Линди и дочку Фолька… на рынке. — Объяснил задыхающийся от быстрого бега Самуэль Зильберман. — Они пьяные… и собираются изнасиловать девочек.

Самуэля сразу же впустили внутрь. Когда он пересказал свою новость Максу Краузе, возглавлявшему местную ячейку нацистов и полувоенную штурмовую бригаду CA Вайнхаузена, тот вскочил из-за стола.

— Тише Bce! — рявкнул Макс, возвышаясь над собравшимися почти двухметровой фигурой. — Мою Линди?

— Да, да, — кивнул Самуэль. — И дочку Фолька тоже.

На какое-то мгновение, лишившись дара речи, Макс бросил взгляд на красные повязки на рукавах накрахмаленных коричневых рубашек своих товарищей. На повязках на фоне белого круга красовалась черная свастика — древний символ успеха.

— Братья, за мной! — проревел Макс, подняв вверх сжатый кулак.

Защитное покрывало оцепенения было мгновенно сорвано сильным шлепком по ее обнаженным ягодицам. Подпрыгнув от пронзившей окоченевшее тело боли, Ева тихо вскрикнула, вызвав дружный смех французов. Окружив ее, они начали насмехаться и толкать ее. Один из солдат, сорвав с шеи Евы ожерелье, намотал его себе на запястье.

— О нет, прошу вас, не надо, — отчаянно умоляла девочка, хотя уже понимала, что ее не пощадят.

Офицер только ухмыльнулся. Ему и раньше попадалась столь прелестная добыча, но на этот раз он не собирался набрасываться на нее слишком быстро.

— Становись на четвереньки, красотка, и рой носом землю, — сказал он, сверкая глазами. — Как раз подходящее занятие для немецкой свиньи.

Ева, дрожа всем телом, не двинулась с места.

— Я сказал, на четвереньки, свинья! — рявкнул офицер.

Рыдая, девочка обреченно села на корточки и медленно опустилась на колени.

— На локти! — офицер грубо толкнул Еву в спину, заставив ее упасть на ладони на холодную брусчатку. Ее косички свисали по обе стороны лица, касаясь мостовой. Едва дыша, Ева крепко зажмурилась.

— Давай, свинья, рой носом землю!

— О Боже, где же Ты? — взмолилась про себя Ева, оцепенев от ужаса и унижения.

— Ну, давай!

Ева все так же неподвижно стояла на четвереньках, будучи не в силах пошевелиться. Слезы, стекая с ее лица, капали на брусчатку.

— Раз не можешь рыть, свинья, то хоть похрюкай! — продолжал издеваться офицер.

Пересиливая себя, Ева выдавила невнятное хрипение.

— А теперь рой носом!

Глубоко униженная девочка подчинилась.

— Рой, грязная свинья, рой! — хохотал офицер под гиканья своих подчиненных.

Вдруг, он отдал какой-то приказ на французском, и отряд сразу же замолчал. По-прежнему стоя на четвереньках, Ева безучастно уставилась на брусчатку перед своим лицом. В ужасе она услышала, как солдаты положили на мостовую свои ружья. У девочки перехватило дыхание. Раздался звук расстегивающейся пряжки, и офицер, похотливо мыча, сделал шаг к Еве. Она безудержно зарыдала.

Вдруг, что-то услышав, офицер замер и обернулся.

— Что это за…

Из-за угла, грохоча ногами по мостовой, выбежала разъяренная толпа, во главе которой высилась крупная фигура Макса Краузе.

— Линди! — закричал мужчина на бегу. — Папа спасет тебя!

— В ружье! — крикнул офицер, впопыхах застегивая брюки. Его пистолет, вывалившись из расстегнутой кобуры, с металлическим стуком упал на мостовую. Так толком и не застегнувшись, офицер упал на четвереньки, нащупывая свое оружие. Его солдаты бросились к сложенным на мостовой ружьям. Это были старые «Бертье» времен Мировой войны, позволяющие сделать шесть выстрелов подряд без перезарядки.

Схватив ружья, французы открыли огонь по бегущей на них толпе. Из трех первых пуль две просвистели над головами мужчин, а еще одна попала кому-то в ногу. Но ревущую толпу уже было не остановить. Французы продолжали стрелять, уложив на мостовую еще двух мужчин в коричневых рубашках.

В этот момент крики и топот ног раздались с другой стороны площади. Офицер, резко развернувшись, разрядил револьвер в новую группу разъяренных мужчин. Первая пуля просвистела в нескольких сантиметрах от виска Вольфа Кайзера, вторая с визгом срикошетила от металлического фонарного столба возле Андреаса Бауэра, а третья слегка задела руку Бибера.

За те пару секунд, которые отделяли французов от разъяренной толпы, они успели сделать еще несколько выстрелов. Одна из пуль попала Максу Краузе прямо в горло. Захрипев, он схватился руками за рану, попятился и, зацепившись за стоявшую у стены дома тележку, замертво рухнул на мостовую.

В этот момент шумный рой товарищей Макса поглотил группу французов. Дав волю ненависти, скопившейся за десятилетие страданий, мужчины Вайнхаузена, выкрикивая проклятия, начали беспощадно избивать своих врагов.

Оббежав свалку, Вольф и Андреас бросились к Еве, которая, трясясь от холода и шока, отчаянно пыталась прикрыть себя одеждой.

— Как ты? — спросил, задыхаясь, Вольф.

— Найдите Линди! Она там! — крикнула Ева, указывая рукой в сторону дальнего переулка. — Скорее!

 

Глава 3

Неделю спустя Андреас Бауэр остановился перед домом преподобного Фолька с небольшим букетом желтых нарциссов в руке. Он не хотел попасться на глаза кому-нибудь из знакомых парней, поэтому решил прийти сюда после захода солнца Благо дом пастора находился прямо напротив церкви в конце узкой, малолюдной улицы. Нервно застегнув верхнюю пуговицу своей голубой рубашки, юноша пригладил и без того идеально зачесанные волосы и подошел к двери. Из дома доносились звуки граммофона. Пастор любил слушать записи симфонического оркестра.

Андреас уже было поднял руку, чтобы постучать, но тут же опять опустил ее. Ему не хватало смелости. Этот пятнадцатилетний парень всегда симпатизировал Еве, а последнюю неделю только о ней и думал, вспоминая те радостные моменты, которые им довелось вместе пережить. Так, во время праздников они любили прятаться за бочками с вином, смеясь над ужасным голосом фрау Кнекл, распевающей гимны в составе деревенского хора. А на Пятидесятницу он нарвал Еве букет полевых цветов…

Андреас облизал губы. Ему хотелось рассказать Еве, что последнюю неделю он молился о ней каждый день утром и вечером. Он был бы очень рад стать для нее поддержкой в этот нелегкий момент ее жизни. Но особенно Андреасу хотелось сказать, что он не верит слухам. Деревенские сплетники настаивали на том, что изнасилованы были обе девочки, а некоторые даже намекали, что Линди и Ева по своей наивности дали солдатам повод. Подобные разговоры неимоверно злили Андреаса.

Наконец, собравшись с духом, он постучал. Дверь открыл сам преподобный Фольк. На нем была белая рубашка и брюки на подтяжках. В руке преподобный держал газету. Он был одним из двух пасторов, служащих духовным нуждам вайнхаузенцев, большинство из которых относило себя к протестантской церкви.

— Здравствуй, Андреас, — сказал пастор, вынимая изо рта трубку. — Что тебе?

— Я… Я просто… Можно ли увидеться с Евой? — спросил Андреас, бросив взгляд в сторону ярко освещенной гостиной.

Пастор доброжелательно посмотрел на парня. Андреас нравился ему с самого первого дня их знакомства.

— Кто там, Пауль? — окликнула пастора откуда-то из глубины дома его жена Герда.

— Андреас.

— Что ему нужно?

Андреасу показалось, что ее язык немного заплетается, но это его не удивило. В деревне давно поговаривали, что Герда Фольк не прочь выпить.

— Он хочет увидеться с Евой.

— Думаю, лучше не стоит. Она сейчас сильно расстроена.

Пастор понимающе кивнул.

— Видишь ли, сынок, — сказал он, поворачиваясь к Андреасу, — сегодня к Еве заходила поговорить мама Линди. Думаю, для обеих этот разговор выдался тяжелым.

Разочарованный парень робко сказал, что, возможно, его поддержка поможет Еве. Пастор задумался.

— Ну ладно, заходи, — сказал он после небольшого раздумья. — Полагаю, лучше всего спросить у нее самой.

Войдя в дом, Андреас направился в гостиную. Обстановка комнаты, хотя и была скромной, создавала ощущение уюта. Кроме мягкого кресла и дивана, в ней находился только небольшой письменный стол с двумя настольными лампами под абажуром и тумбочка с граммофоном. Стены с выцветшими обоями украшали несколько акварелей, изображающих живописные пейзажи и замки на берегу Рейна. Над граммофоном висела вышитая на ткани молитва «Отче наш».

Подняв с пластинки иглу, пастор, выглянув в холл, крикнул жене, которая в этот момент резала на кухне лук:

— Герда, скажи Еве, что к ней пришел Андреас! Мы будем в кабинете.

— Но…

— Пожалуйста, Герда… — хотя Пауль Фольк никогда не повышал голос, спорить с ним было бесполезно.

Герда, раздраженно бросив нож на разделочную доску, вытерла руки о передник.

— Ну, как знаешь.

Пригласив гостя пройти за ним в кабинет, пастор начал подниматься по лестнице, ведущей прямо из гостиной на второй этаж. Андреас последовал за ним. Оказавшись в узком коридоре, он прошел мимо гравюры, изображающей Мартина Лютера, и оказался в пасторском кабинете, окна которого выходили на церковное здание и расположенный рядом сад. Комната была в идеальном порядке, если не считать газет, сваленных в кучу в углу возле стола. В воздухе витал запах табачного дыма и бензина (прямо под кабинетом находился гараж). Полки, стоящие вдоль одной из стен комнаты, были плотно заставлены книгами. Пробежав глазами по корешкам, Андреас заметил имена Шиллера, Гёте, Ницше, Лютера, Кальвина, Фрейда и Дарвина. На противоположной стене висела гравюра американского художника Эдварда Хикса под названием «Царство мира». Андреас остановился у картины, рассматривая ее.

— Нравится? — спросил пастор.

— Ага, — кивнул Андреас. — Но гравюра моего отца мне больше нравится.

Фольк понимающе кивнул.

— Да, я видел ее… Очень оригинальная.

Андреас сел на резное деревянное кресло, стоящее возле письменного стола.

— Ева тяжело все это переживает, — сказал пастор.

— Я понимаю.

Фольк неспешно затянулся трубкой.

— Она проплакала почти всю неделю. Как выразилась Ева, У нее как будто вырвали часть души, и она права.

Андреас промолчал, ожидая, что пастор скажет дальше.

— Она теперь чувствует себя другим человеком, — продолжил Фольк. — Знаешь, все это очень непросто.

Андреас кивнул.

— Красивые цветы, — сказал пастор, глубоко вздохнув.

— Да, мне тоже нравятся.

— Я тебя давненько не видел в церкви, — продолжил Фольк, пыхтя трубкой. — Смотрю, ты вырос и возмужал. Знаешь, ты все больше становишься похожим на своего покойного отца. Даже характером. Он же был художником?

— Да.

— Профессор Кайзер говорит, что ты много чего унаследовал от своего отца, включая интеллект и трудолюбие, а эти черты многого стоят.

Андреас смущенно поерзал в своем кресле. Пастор пристально посмотрел на него.

— Впрочем, с твоим братом Вольфом вы совсем не похожи.

— Сводным братом, — уточнил Андреас, вскрыв растущую между ним и Вольфом пропасть. Они оба родились в апреле с разницей в год, однако их мало что объединяло, кроме общей матери, которая вышла замуж за отца Андреаса незадолго до того, как тот в 1914 году погиб в первом своем сражении. После гибели первого мужа она тут же вышла за другого солдата: профессора истории по имени Эрнст Кайзер, ставшего отцом Вольфа. Через несколько лет фрау Кайзер умерла от туберкулеза.

— Да, ты прав: сводным братом, — исправился пастор. — Он очень… м-м-м… энергичный парень, — духовное состояние Вольфа беспокоило преподобного Фолька.

— Как вы думаете, французы накажут нашу деревню? — спросил Андреас.

— Кто знает… Будем надеяться, они удовлетворятся смертью Макса Краузе. Кстати, как там Бибер? Ты его видел? Андреас кивнул.

— Да. Доктор Кребель говорит, что пуля кость не задела. Бибер скоро поправится, но пока на люди он не показывается, чтобы полиция не заподозрила его в участии в бойне.

— Это правильно, — пастор побарабанил пальцами по столешнице. — Они убили четверых французов.

— И поделом, — мягкий взгляд Андреаса вдруг сразу стал холодным.

— Так-то оно так, но французы считают совсем по-другому, — задумчиво сказал Фольк. — Для начала они требуют арестовать и казнить всех членов CA в Вайнхаузене. Думаю, эту идею проталкивают «красные» в Кобленце, — постучав потухшей трубкой себе по ладони, Фольк высыпал пепел в мусорную корзину. — Как бы там ни было, в понедельник мы, пасторы, вместе с бургомистром подадим ходатайство французскому правительству о смягчении санкций. Жаль, что сейчас здесь больше нет американцев. При их поддержке нам всегда было проще взывать к разуму.

— Да, среди всех народов, американцы, похоже, самые рассудительные, — согласился Андреас.

Пастор кивнул.

— А самые необузданные, боюсь, — немцы. Мы всегда впадаем в крайности. Наша аккуратность превращается в непомерную педантичность, верность — в слепое повиновение, добрые устремления — в навязчивые идеи, а любовь к своим — в крайнюю нетерпимость по отношению к чужим.

— Но почему?

— Не знаю, хотя, как мне кажется, отчасти виной этому — наша история. Кроме того, тяжело ожидать сдержанности от народа, потерявшего шесть миллионов во время войны да еще и оказавшегося под давлением несправедливого мирного договора.

Андреас на мгновение задумался.

— Да, потери американцев в двадцать раз меньше наших. Им легко быть сдержанными, — оглядевшись по сторонам, парень бросил нетерпеливый взгляд в сторону коридора. — Раньше отец говорил, что немецкому Рейху предназначено от Бога стать особым стражем Европы, теперь же он вообще сомневается в том, что Бог существует.

— Да, многие другие тоже сомневаются, — печально кивнул головой Фольк. — Но у Бога есть свои планы, в том числе — и для нашего священного предназначения, — пастор, наклонившись, посмотрел Андреасу в глаза. — Наше поражение следует воспринимать как исправительную розгу. Многовековой опыт показывает, что подобные испытания способствовали восхождению нашей нации на новые высоты. — Пастор выпрямился. — Когда мы будем готовы, Бог восстановит наше величие. Иначе быть не может. От этого зависит жизнь всего христианского мира.

— Но некоторые говорят, что мы, на самом деле, войну вовсе и не проиграли, потому что ни один вражеский солдат не пересек нашу границу. По их словам, все дело — в предателях-евреях. Перемирие должно было стать лишь временной передышкой, а они вынудили нас сдаться, чтобы нажиться на мирном договоре.

Пастор покачал головой.

— Я не согласен, что евреи предали нас. Насколько мне известно, они погибали в окопах точно так же, как и немцы…

В этот момент в дверях появилась фрау Фольк.

— А что ты знаешь о происходившем в окопах? — язвительно бросила она.

Андреас заметил, что лицо пастора напряглось.

— Ты поговорила с Евой? — холодно спросил он.

Фрау Фольк повернулась к Андреасу.

— Мне жаль, но Ева не готова увидеться с тобой, — сказала она твердо, хотя и без суровости в голосе. — Она так и сказала: «Только не Андреас».

Парень помрачнел. «Только не Андреас», — мысленно повторил он.

— Но почему?

— Просто ты — парень, а не девушка. Ты и представить себе не можешь, насколько она была унижена и опозорена. В противном случае ты понял бы, почему Ева не хочет встречаться ни с кем из знакомых, и особенно — с теми, кто ей не безразличен.

«Не безразличен?»… Эти слова несколько смягчили разочарование парня. Вручив фрау Фольк нарциссы, он достал из кармана любимое ожерелье Евы.

— Тогда передайте ей, пожалуйста, вот это.

* * *

— Ева, ты же сама сказала, что сегодня пойдешь в школу. Давай быстрее, а то мы опоздаем, — окликнула дочь с первого этажа фрау Фольк.

Она была рада, что Ева, наконец-то, возвращается к занятиям. На протяжении трех недель после нападения девочка совсем не проявляла интереса к жизни, днями напролет плача в своей комнате. Единственная, с кем она, скрепя сердце, согласилась встретиться, была фрау Краузе, да и то лишь из сострадания к скорбящей вдове.

Лежа в школьной форме на своей кровати, Ева смотрела пустыми глазами в потолок. При воспоминании о Линди к ее горлу вновь подступил комок. В день похорон отца подруга Евы пыталась заколоть себя шампуром на кухне таверны, но ее вовремя заметили. Теперь же обезумевшую девочку держали под замком в больнице Кобленца, и, судя по всему, выйти оттуда ей было суждено не скоро.

Переживая о том, что ее ждет в школе, Ева хотела еще хоть на несколько минут задержаться дома. Проигнорировав просьбу матери поторопиться, она перевернулась на бок и, подтянув к груди колени, начала рассматривать выцветшую картину с изображением Доброго Пастыря на дальней стене. Ева прошептала молитву, прося Спасителя о том, чтобы Он стер это ужасное событие из ее памяти. Ей хотелось стать прежней беззаботной девочкой, радующейся жизни и чувствующей себя в безопасности. Та Ева Фольк была целостной и счастливой, но теперь она не испытывала ничего, кроме смятения и внутреннего напряжения. В душе теперешней Евы зияла огромная рана от пережитого позора и унижения. «Как я посмотрю в глаза одноклассникам? — мысль водоворотом вертелась у нее в голове. — Да и вообще, как мне теперь смотреть в глаза людям?»

Вытерев слезы, Ева высморкалась в носовой платок и села на краю кровати. Глубоко вздохнув, она прикоснулась кончиками пальцев к бабушкиному ожерелью на своей шее. «Я должна быть мужественной», — решительно подумала девочка. В этот момент в дверях с цветком в руке появился ее младший брат Даниэль.

— О, спасибо, Даниэль, — сказала Ева, вставая с кровати. — Скажи маме, что я уже иду.

Поднявшись в гору по улице Штрауса, они подошли к двухэтажному каменному зданию школы, которая до войны была церковно-приходской, однако через несколько лет после поражения Германии перешла под управление государства. Ева училась в этой школе последний год, поскольку осенью собиралась поступать в одно из училищ Кобленца.

Мама, повернувшись к девочке, погладила ее по щеке.

— И постарайся не плакать.

— Хорошо, мама.

Когда фрау Фольк повернулась, чтобы уйти, Еву догнала ее подруга Анна Келлер. Их многое роднило. Обе девочки имели решительный, смелый и в то же время сострадательный характер, однако рыжеволосая миниатюрная Анна отличалась более яркой внешностью.

— Давай зайдем в класс вместе, — предложила Анна, беря Еву за руку.

Благодарно сжав ладонь подруги, Ева поднялась с девочкой на крыльцо школы, но у самой двери вдруг остановилась. Сняв свою набитую книгами сумку, она прислонилась спиной к стене.

— Нет, не могу. Иди сама. Я не готова.

Сочувственно посмотрев на подругу, Анна молча кивнула и вошла в школу.

Подкравшись под открытые окна своего класса, Ева притаилась. Громко прозвенел звонок, и через несколько секунд ее одноклассники, шумно встали из-за парт, приветствуя профессора Кайзера. Этот ветеран Мировой войны, лишившийся в одном из боев ноги, когда-то преподавал историю в Марбургском университете. Произнеся утреннюю молитву, профессор, размеренно передвигаясь по классу, прочитал отрывок из Библии. Ева слышала, как по дощатым половицам постукивала его деревянная нога.

Вдруг ей стало стыдно за саму себя. «Ну все, хватит прятаться», — решительно подумала она и, сделав глубокий вдох, направилась к двери школы. Повесив куртку на вешалку, Ева разгладила складки на платье, застегнула верхнюю пуговицу и отбросила косички за плечи. Затем, собрав в кулак свою волю, она подошла к двери класса и уверенно постучала.

— А, Ева! — улыбнулся открывший дверь профессор Кайзер. — Здравствуй, здравствуй! Я ценю твое мужество, дорогая, — тихо добавил он, низко наклонившись к Еве, у которой от волнения пересохло во рту.

Не поднимая глаз от пола, Ева вошла вслед за профессором в притихший класс. Они пересекли нарисованную краской линию, отделявшую небольшую группу католиков от протестантов.

Взявшись за широкие лацканы своего пиджака, профессор обвел класс пристальным взглядом. В том, что все дети были рады видеть Еву, не было сомнения.

— Давайте все встанем и поприветствуем нашу дорогую Еву Фольк, — обратился профессор к классу.

Ученики, поднявшись из-за парт, дружно зааплодировали. Довольный такой реакцией детей профессор провел Еву на ее место и, опершись на свою трость, повернулся к классу.

— Наша Ева пострадала от рук угнетателей точно так же, как страдает каждый из вас. Она пострадала, потому что — немка, а значит, ее враги — это ваши враги. — Профессор повернулся к Еве. — Можешь быть уверена: мы с тобой, дорогая.

Уроки прошли как обычно. Класс вежливо слушал профессора Кайзера, который, стуча своей тростью о пол, в очередной раз объяснил, что Мировая война была необходима для защиты Германии от агрессии России и притязаний Франции и Англии. Ева рассеянно рассматривала свою парту. «Сколько раз можно повторять одно и то же!» Перед перерывом на обед профессор прочитал классу газетную заметку, в которой говорилось, что уровень безработицы в Германии достиг 14 процентов, что почти в два раза больше, чем в Америке. В завершение он предупредил о распространении в Европе и Америке безбожного большевизма. «Интересно, знает ли об этом наша американская кузина?» — подумала Ева.

* * *

— Привет, пап, — сказала Ева, входя в гостиную по возвращении домой из школы.

Пауль Фольк только что пришел с молитвенного собрания, регулярно проводимого в одном из вспомогательных церковных зданий. Он выглядел усталым, однако, встав с кресла, сердечно обнял дочь.

— Судя по твоей улыбке, могу сказать, что утро прошло замечательно. Я горжусь тобой.

Замерев в объятиях отца, Ева закрыла глаза.

— А, она уже дома! — в дверях показалась Герда. Ее язык опять заплетался. Невзирая на протесты мужа, она всегда держала наготове бутылочку шнапса или водки. — Ева, иди на кухню. Мне нужна твоя помощь. Нарежь мясо.

Бросив сумку на стол, Ева поспешила на кухню. Надев передник, она принялась нарезать солонину. Пауль, раскурив трубку, неспешно направился следом за дочерью. Облокотившись о дверной косяк, он посмотрел на плиту, на которой кипели три больших кастрюли. За последние годы домохозяйки Вайнхаузена научились готовить даже из ничего.

— Хочешь кофе? — спросила мужа Герда.

— А он настоящий?

— Откуда? — тряхнула головой фрау Фольк.

Улыбнувшись своим мыслям, Ева бросилась наверх и через минуту вернулась, неся в руках маленький коричневый мешочек.

— Держи, папа, — сказала она, сияя.

Заинтригованный Пауль развязал мешочек и сунул в него нос.

— О! Что за небесный аромат! — он опять втянул в себя запах натурального кофе.

Выхватив из его рук мешочек, Герда заглянул внутрь.

— Кофе? Настоящий? Откуда в этой деревне настоящий кофе?

Зажмурившись, Герда медленно вдыхала запах зерен, наслаждаясь ароматом, который уже начала забывать.

— Я так и знала, что вам понравится, — радостно сказала Ева.

— Но откуда это у тебя? — с подозрением посмотрела на дочь Герда.

— Я… купила его… В лавке Зильбермана… — начала, заикаясь, Ева. Ее лицо залилось краской. — Я хотела поблагодарить его за…

— И за какие же деньги, позволь спросить?

— Ну… я… продала свою куклу.

— Куклу? Куклу, которую твоя бабушка прислала из Данцига?! — теперь уже фрау Фольк пришла в ярость, но тут же, прищурившись, пристально посмотрела в лицо дочери. — Постой-ка… Ты лжешь… Опять лжешь. Я чувствую это. Да, точно! Я же только что видела эту куклу.

В разговор вмешался Пауль.

— Послушай, Герда, оставь ты ее в покое. Поверь ей хоть в этот раз.

Ошеломленно посмотрев на отца, Ева повернулась к матери. По ее щекам побежали слезы.

— Опять лгу? Поверить мне хоть в этот раз? Значит, вы не верите мне, что в ту ночь…

Герда швырнула мешочек с кофе на стол.

— Мы оба изо всех сил старались поверить тебе, но теперь… Если ты лжешь об этом кофе, значит запросто можешь солгать и в другом.

У Евы голова пошла кругом. Лишившись дара речи, девочка безучастно смотрела сквозь слезы на злое лицо матери. Да, она солгала об этой кукле, но теперь стало очевидным, что ее мама стояла на стороне сплетников Вайнхаузена. Но даже не этого Ева боялась больше всего. Ее сердце пронзил другой болезненный вопрос. Что о ней в действительности думает папа? Не желая верить в то, что ее больше всего пугало, девочка повернулась к отцу.

— А ты, папа? Ты мне веришь?

— Ну, я верю, что ты продала куклу… — уклончиво ответил Пауль, замявшись.

— Куклу?! Я говорю не про куклу! — закричала Ева. — Что ты думаешь про ту ночь?!

Пауль отвел глаза в сторону. У Евы перехватило дыхание. Значит, ее папа тоже ей не верит! Но если он ее не защитит, тогда кто сможет это сделать?

— Но почему, папа? Почему? — спросила она, глядя ему прямо в лицо.

— Потому что ты тогда была голой, — выпалила Герда. — И потом три недели пряталась у себя в комнате. Как это еще можно объяснить? Ты ведешь себя так, как будто что-то скрываешь.

— Герда! — попытался остановить жену Пауль.

— Не вмешивайся! Она этого заслуживает… Ева! Ева вернись сейчас же!

 

Глава 4

Теплым субботним утром Ева, спрятав под блузкой бумажный сверток, вышла из дома и решительно направилась к гаражу. Пастор, который в этот момент стоял возле плетущегося на стену винограда, сделал вид, что рассматривает усыхающую лозу. Девочка еще не пришла в себя после молчаливого предательства отца, поэтому хотела проскочить мимо него как можно быстрее.

— Ева, ты видела это? — как бы невзначай проронил Пауль. Он тяжело переживал разрыв со своим «маленьким ангелом» и старался как-то исправить положение.

Ева, даже не взглянув в его сторону, продолжала идти дальше.

— Смотри, на этих ветвях листья здоровые, а на этих — желтые, — предпринял еще одну попытку Пауль. — А некоторые вообще увяли. Даже Бибер не смог понять, в чем здесь проблема: в корнях или в самой лозе.

— Вы разберетесь. Как всегда, — язвительно бросила Ева. В былые времена она ни за что не позволила бы себе так разговаривать с отцом, но теперь ей было все равно.

— Думаешь? — ответил Пауль, сделав вид, что не заметил ледяного тона дочери. — Может, ты и права. Ганс — лучший винодел в Рейнланде.

Ева промолчала.

— А знаешь, откуда я это знаю?

Девочка, открыв дверь гаража, равнодушно пожала плечами.

— По его ногам. Такие ноги, как у Ганса, могут быть только у того, кто шестьдесят три года провел на горных склонах.

Ева, которая в этот момент выкатила из гаража синий велосипед, даже не улыбнулась. Игнорируя отца, она поставила ногу на широкую педаль и помчалась через церковный двор. Девочка решила навестить Линди, которую несколько дней назад выписали из больницы. Проезжая мимо трех женщин, работающих в цветнике, она старалась не обращать внимания на их тяжелые взгляды. Ева знала, что они злятся на нее из-за санкций, наложенных французами на деревню после той злосчастной ночи.

Свернув в первую улицу направо, она покатила вдоль длинного ряда домов. Окна одного из них мыла какая-то женщина. Увидев Еву, она швырнула в девочку мокрую губку.

— Шлюха! Из-за тебя мой муж до сих пор в тюрьме! — крикнула побагровевшая от злости женщина в спину удаляющейся Еве. — И ты, и девчонка Краузе — вы обе шлюхи! Теперь на вас ни один порядочный мужчина не посмотрит, и поделом вам!

Ева молча налегала на педали, медленно поднимаясь вверх по покатому спуску. Ей хотелось плакать, но не столько от жалости к себе, сколько от захлестнувшего ее жгучего гнева. Вдруг, у нее за спиной раздался запыхавшийся голос Вольфа Кайзера.

— Ева, подожди!

Девочка обернулась.

— За тобой не угнаться, — сказал Вольф, изо всех сил налегая на педали.

Ева затормозила и спрыгнула с велосипеда. Вольф остановился рядом.

— Что тебе нужно? — злобно спросила Ева. Бросив велосипед на тротуаре, она уселась на бордюр.

— Ты чего? — удивленно посмотрел на нее Вольф.

— Ненавижу эту деревню, — тряхнула головой Ева.

Вольф, также опустив свой велосипед на землю, сел рядом с ней.

— Ты что, из-за той коровы так разозлилась?

— Так бы и поколотила их всех! — передернула плечами Ева, на что Вольф только рассмеялся. — Не вижу ничего смешного!

— Да ладно тебе. Ты куда едешь?

— К Линди, — достав из кармана носовой платок, Ева высморкалась.

— Я слышал, приезжает твой дядя Руди.

— Да, — при воспоминании о дяде Ева немного повеселела. Она любила Рудольфа фон Ландека. Этот практичный, уверенный в себе весельчак во время своих редких визитов всегда приносил в их дом массу интересных новостей и добрых шуток. Кроме того, он любил беседовать с Евой.

— Он же — брат твоей мамы, да? — спросил Вольф.

Ева кивнула.

— А у тебя еще есть дяди, кроме него? — продолжал Вольф.

— В Германии — нет. У папы есть брат Альфред, но он уехал в Америку еще в начале войны. Мама считает его трусом.

— Я тоже, — сказал Вольф. — Я слышал, Руди — богатый.

— Он работает на одну компанию в Берлине… Кажется, «Розенштайн Timme»… Она выпускает типографскую краску. Так вот, дядя Руди ездит по всей Европе, заключая договора с разными газетами. Представь: он иногда даже ездит в Нью-Йорк!

— Розенштайн… Похоже, директор этой компании — еврей. Лично я бы не работал на еврея.

— А что тут такого?

— А зачем обогащать евреев? Они предали нас, а теперь еще и наживаются на нашей беде.

— Бьюсь об заклад, тебе это сказал Ричард Клемпнер, — хмыкнула Ева.

— У партии есть все доказательства, — не отступал Вольф. — Знаешь, я бы тебе советовал присоединиться к «Союзу немецких девушек». Они объясняют, что такое еврейский большевизм, и учат, как стать хорошей немецкой матерью. Тебе бы бесплатно давали журналы, наподобие «Молодежь и родина».

Ева, встав с бордюра, подняла свой велосипед.

— Единственные евреи, которых я знаю, живут здесь, и мне они ничуть не мешают. Между прочим, в ту ночь только Зильберман побежал за помощью.

Вольф, сплюнув, резко встал на ноги и поднял свой велосипед.

— Советую тебе почитать, что пишет о евреях Генри Форд, — произнес юноша, перебрасывая ногу через раму.

— Это тот, который делает машины?

— Он самый. Как видишь, проблему с евреями понимают не только национал-социалисты.

Ева равнодушно пожала плечами. Ее все это не интересовало.

— А что это у тебя под блузкой? — вдруг спросил Вольф.

Ева покраснела.

— А чего ты туда пялишься? — отрезала она, и, сев на велосипед, продолжила свой путь.

Свернув за угол дома профессора Кайзера, Ева увидела на садовом участке Андреаса и его отчима. Парень, упершись кулаками себе в бока, смотрел на овощную грядку, на которую профессор указывал своей тростью.

— Ты вырвешь весь этот ряд! — кричал Кайзер.

— Но я…

— Я сказал весь ряд! — гаркнул профессор. — И не надо мне что-то доказывать! — на этом он развернулся и, что-то гневно бормоча себе под нос, поковылял к дому.

Спрыгнув с велосипеда, Ева быстро вытащила из-под блузки бумажный сверток.

— Привет, Андреас.

Парень, обернувшись, просиял. За последнее время он стал шире в плечах, а его лицо начало приобретать более мужественные очертания. «Он хорошеет с каждым месяцем», — промелькнуло в голове у девочки.

— Ева! Привет! А я тут грядками занимаюсь.

— Вот и занимайся, — сказал, подъехавший в этот момент Вольф. Остановившись возле Евы, он поставил велосипед на подножку.

— Рад тебя видеть, — сказал Андреас, подходя к Еве. — Знаешь, я…

— Спасибо за цветы и за то, что вернул мне ожерелье.

— Да не за что. Клемпнер снял твое ожерелье с руки мертвого француза, а Ганс попросил ювелира отремонтировать застежку.

— Спасибо вам большое, — Ева провела пальцами по висящему у нее на шее ожерелью. — Оно для меня много значит. — Вдруг, спохватившись, она решила поскорее сменить тему разговора. — А почему профессор Кайзер так кричал на тебя?

— Видишь вон тот ряд капусты?

Ева кивнула.

— В нем несколько кустов выступили немного в сторону.

— Ну и что?

— А то, что теперь я из-за этого должен вырвать весь ряд и посадить вместо него огурцы.

— А почему бы просто не пересадить те несколько кустов?

— Вот и я о том же говорю, но отец настаивает, что если хотя бы один — не на месте, то вырвать нужно весь ряд.

— Ну и правильно, — хмыкнул Вольф. — У тебя там полряда не на месте.

Андреас в сердцах швырнул тяпку на землю.

— И все равно, вырывать весь ряд — не выход! Просто он уже не знает, к чему придраться, — Андреас поднял тяпку. — Ну и ладно. Вырву все без проблем, если ему так хочется.

— Хорошо, ребята, я поехала, — сказала Ева, садясь на велосипед. — Хочу навестить Линди.

Андреас вытер лоб рукавом рубашки.

— Я слышал, ей уже лучше?

— Да, намного.

В этот момент Андреас заметил в руке Евы сверток.

— А это что?

— Мой подарок для Линди.

— Правда? И что за подарок?

— Кукла.

* * *

День Пятидесятницы в 1930 году выпал на 8 июня. Из-за зарядившего с раннего утра дождя он выдался унылым и сырым. Каждое воскресенье преподобный Фольк ровно в 7:00 звонил в церковный колокол, чтобы напомнить жителям деревни о наступлении дня Господня. За час до богослужения он звонил еще раз, созывая прихожан, и, наконец, в третий раз колокольный звон раздавался за десять минут до собрания, чтобы подогнать опаздывающих.

Когда отец направился к парадной двери, чтобы подать второй сигнал, Ева встала из-за обеденного стола. Это был день ее конфирмации. Ей предстояло подтвердить перед общиной свою веру в доктрины христианской церкви, в которой она находилась с младенчества. Ева медленно поднялась по лестнице в свою комнату, ранее принадлежавшую дедушке, и переоделась в недавно пошитое для нее традиционное черное платье. У него был изящный белый воротничок, а край длинной юбки доходил почти до лодыжек. Осмотрев себя в зеркале, Ева взволнованно достала из коробки пару черных лакированных туфлей, подаренных ей накануне дядей Руди.

Обувшись, она несколько раз мазнула себе шею маминым одеколоном. Это был «Echt Kulnisch Wasser 4711» — тот самый, который Наполеон подарил своей второй жене, Марии-Луизе Австрийской… По крайней мере, Еве так рассказывали… По сути, этот одеколон был еще и лекарством. Его пили при самых разных недугах, например, — при спазмах желудка от нервов. Выпив полный наперсток в надежде, что это поможет ей успокоиться, Ева еще раз расчесалась. Ее волосы обычно были заплетены в косички, но в тот день они свободно спадали на плечи. Немного подумав, Ева неохотно пришпилила на грудь подаренный отцом букетик ландышей. Она все еще не могла его простить.

Ева внимательно всматривалась в свое отражение в небольшом зеркале, которое она держала в вытянутой руке. В свои четырнадцать лет она расцветала на глазах, превращаясь в красивую девушку. У Евы было симметричное лицо с высокими скулами, широко посаженными карими глазами, изящными, тонкими бровями и аккуратным прямым носом. Хотя в последнее время она росла уже не так быстро, как раньше, при ее 1 м 63 см она была выше большинства других девочек. Утратив подростковую угловатость, Ева понемногу приобретала формы молодой женщины.

Пока она рассматривала себя в зеркале, в ее памяти всплыли слова женщины, прокричавшей ей в спину: «Теперь на вас ни один порядочный мужчина не посмотрит…» У Евы к горлу подкатил комок. А вдруг, эта женщина права? Девочка, закрыв глаза, начала шептать молитву.

Ева была набожнее многих своих сверстников. Иногда она молилась, гуляя вдоль реки, — особенно когда расцветали яркими красками сочно-зеленые заливные берега Мозеля, а яблоневые сады одевались в свое белое весеннее убранство. В другие же дни Ева выходила или выезжала на велосипеде на проселочную дорогу, ведущую на запад к католической деревне Коберн. Она взбиралась по склону холма к развалинам Нидербергского замка, садилась на край древней каменной стены и читала Библию. В общем, для Евы день конфирмации был очень важен. Ей предстояло принять ее первое причастие и стать частью святой Церкви на правах взрослой…

Но почему-то все это Еву не радовало. После инцидента с отцом она практически перестала испытывать положительные эмоции — только постоянные всплески стыда, гнева и страха.

Дождавшись, когда органист доиграет один из гимнов Иоганнеса Хермана, дети, которым предстояло пройти обряд конфирмации, вошли в церковь через боковую дверь и сели в первом ряду. Место слева от Евы заняла ее рыжеволосая подруга Анна Келлер, а справа — Линди Краузе, которая чувствовала себя крайне неловко. После выписки из больницы она по-прежнему пряталась от людей, тяжело переживая позор, постигший не только ее саму, но и фрау Краузе. Однако Ева не собиралась бросать подругу в беде. По ее просьбе преподобный Фольк постоянно ездил в Кобленц, чтобы проводить с Линди занятия по катехизису. Только благодаря его мягкому и терпеливому наставлению, девочка решилась показаться на людях.

Преподобный Фольк был рад увидеть в зале большую часть своей общины. За годы, прошедшие после войны, многие разочаровались в Боге, допустившем, как все считали, несправедливое поражение и болезненное унижение Германии. Если к этому добавить еще и полувековое высмеивание Библии современной наукой, не было ничего удивительного в том, что церкви опустели.

Громко вознеся искреннюю молитву благодарения, преподобный Фольк дал знак органисту, и тот заиграл «Возложите на Него свои печали». По окончании гимна пастор прочитал вторую главу книги «Деяния апостолов», в которой описывалось, как на Божий народ сошел Святой Дух. Наконец, он произнес пламенную проповедь по 14-й главе книги пророка Иезекииля, в которой напомнил своей пастве о том, что идолопоклонство неизбежно приводит к падению.

Наконец, пастор повернулся к шестнадцати кандидатам на конфирмацию. Побеседовав с ними один на один в течение последней недели, он удостоверился, что каждый из них хорошо утвердился в положениях Гейдельбергского катехизиса. Чтобы подтвердить это перед общиной, пастор должен был задать всем шестнадцати по два вопроса из ста двадцати девяти на свое усмотрение.

— Начнем с вопроса номер один, — сказал он, обращаясь сразу ко всем кандидатам, достаточно громко, чтобы его услышало притихшее собрание. — В чем ваше единственное упование в жизни и смерти?

— Мое единственное упование в том, что плотью и духом, в жизни и смерти я, раб Божий, не принадлежу самому себе, но Спасителю нашему, Иисусу Христу. Ибо Он драгоценной Кровью Своею сполна заплатил за все грехи мои и освободил меня от власти дьявола, — ответили в унисон шестнадцать голосов.

Кивнув, преподобный Фольк посмотрел прямо на Вольфа. Ему не нравилось, что парень пришел в униформе «Гитлерюгенд».

— А теперь — из вопроса номер девяносто два. Какая первая заповедь?

— Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим, — бодро ответили дети.

Пока шестнадцать юных голосов повторяли вслух апостольский символ веры и молитву «Отче наш», Ева крепко сжимала ладонь Линди. Наконец, ее отец, заняв свое место за алтарем, поднял руку над причастием.

— Возлюбленные в Господе Иисусе Христе, прислушаемся к словам о святом Причастии, сказанным Господом, когда Он…

Откуда-то из первых рядов донеслось приглушенное бормотание. Взглянув на отца, Ева увидела, что он бросил быстрый взгляд поверх очков, но не остановился.

— «Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо, кто ест и пьет недостойно…» — читал он из Библии.

В зале опять раздалось приглушенное бормотание. Ева сжала ладонь Линди.

Не обращая внимания на шум, пастор дочитал отрывок из Писания до конца, и регент повел собрание в гимне «Терновый венец на Твоей голове». Преподобный дал знак шестнадцати детям в первом ряду встать и выстроиться в шеренгу по одному. Они должны были подходить к алтарю по очереди, чтобы получить свое первое причастие и молитву благословения.

Первыми шли девочки. Замыкающей в их ряду была Ева. Линди стояла перед ней. Первая девочка, подойдя к алтарю, опустилась на колени, и пастор положил ей на ладони облатку. Причастившись от хлеба, девочка пригубила из поданной чаши с вином.

Постепенно продвигаясь вперед, Ева не сводила глаз с лица отца. Она еле сдерживала слезы. Глядя, как отец мягко улыбается каждой преклоняющей колени девочке, Ева вдруг поняла, что ей ужасно хочется простить его, невзирая на всю причиненную ей боль. В конце концов, хотя она и злилась на него, ее дочерняя любовь никуда не делась. К тому же, Ева не сомневалась, что папа сам сожалеет о случившемся. Как же ей было не простить его здесь, под древним деревянным крестом, принимая причастие как символ Божьей милости?

Ева еще на шаг приблизилась к алтарю, не обращая внимания на ехидные комментарии о происходящем, которые ей то и дело шептал стоявший за ней в очереди Вольф. Собрание запело очередной гимн. От звуков пения, наполняющих храм, у Евы промелькнуло забытое чувство безмятежности и предвкушения чего-то хорошего.

К алтарю подошла Линди. Неуклюже опустившись на колени, она открыла ладони для облатки как раз в тот момент, когда закончился второй куплет гимна.

— Только не она, — резко произнес женский голос в образовавшейся паузе.

Люди в первых рядах зашушукались. Преподобный Фольк удивленно поднял глаза на собрание, но в этот момент зазвучал третий куплет, и он положил облатку на вспотевшие ладони Линди.

— Прими Тело Христа…

— Только не она! — на этот раз женщина почти крикнула. Органист перестал играть, и собрание напряженно умолкло.

Потрясенная Ева оглянулась на общину.

— Прошу вас, — начал нерешительно пастор, — пожалуйста…

— Папа, останови их, — прошептала ему Ева.

— Да…

Фрау Шарф демонстративно встала.

— Пастор, мы не услышали от вашей дочери и Линди Краузе исповедания грехов. Они не должны принимать святое причастие.

Пастор растерянно посмотрел на общину.

— Исповедания грехов? — вмешался Вольф, заслоняя собой Еву. — Вы что, католичка? Им не в чем исповедоваться.

Лицо Евы пылало.

— Неужели? А разве не из-за них у нас появились проблемы? — крикнула фрау Шарф, поворачиваясь к собранию. — Если бы они не крутили хвостами перед теми французами…

Увидев, что Линди вот-вот упадет в обморок, Ева обняла подругу за плечи и с помощью Анны усадила ее на скамью. Пока пастор судорожно соображал, что ему делать, в зале начали раздаваться недовольные голоса прихожан.

— Это ложь! — крикнул Вольф, решительно расправляя плечи. — Почему бы тебе самой не исповедаться в грехах, Эльга Шарф? Может, покаешься за своего хахаля?

По залу пронесся удивленный гомон. Преподобный Фольк попытался вмешаться, но Вольф резко оборвал его.

— Ну нет, пастор. Я хочу услышать, какими именами эта старая корова называет своего французика.

Зал умолк, ожидая продолжения.

— Ну, давай, рассказывай! — крикнул с балкона Андреас.

— Прошу вас, прекратите, — умолял преподобный Фольк — Это же дом Божий. Вы ведете себя неподобающе.

Ева посмотрела на своего нервно мнущего пальцы отца.

— Папа, ты скажешь Шарф, чтобы она ушла?

— Я… Я ничего не знаю ни о каком французе… Я…

— Эх ты! — крикнула Ева. — Идем отсюда, — сказала она, поворачиваясь к Вольфу.

* * *

На следующее утро Ева сидела за обеденным столом в ожидании завтрака, глядя пустыми глазами на блестящую чистоту своей тарелки. Срыв конфирмации вновь погрузил ее в мрачные глубины тоски и одиночества. Любовь отца в очередной раз оказалась под сомнением. Линди была совершенно разбита, а церковь источала враждебность. Единственным убежищем от этой реальности для Евы могли стать долины отрешенности. Оставалось только догадываться сколько людей в деревне разделяет точку зрения фрау Шарф Все эти размышления вновь оживили в памяти Евы мучительные воспоминания о той фатальной ночи.

Правда, у нее еще оставались Вольф с Андреасом и небольшая группа контрабандистов Бибера, но разве этого было достаточно?

Впавшую в уныние девочку не радовал даже приезд дяди Руди. Раньше он всегда рассказывал интересные истории и часто находил время поговорить с Евой один на один, но на этот раз дядя Руди ограничился лишь единственной короткой прогулкой с племянницей, да и то выглядел каким-то растерянным. Было видно, что он тоже охладел к Еве, что погрузило ее в еще большую тоску. Вдобавок ко всему, дядя Руди каждый раз, садясь за обеденный стол, расстраивал всех удручающими новостями о положении дел в Германии и в мире. Ева ничуть не сомневалась, что этот завтрак не станет исключением.

 

Глава 5

Руди вошел в столовую, рассказывая о проблемах, назревающих на востоке. В Японии недавно убили премьер-министра, и, судя по всему, к этому приложили руку военные. Когда дядя Руди упомянул о зверствах Иосифа Сталина в России, Ева немного оживилась, но вскоре опять безучастно уставилась в пустую тарелку. Ей так хотелось поскорее вырваться из дома в гости к Анне Келлер, которой на днях при везли из Берлина новую пластинку с записью джазового ансамбля. «Позавтракаю — и только вы меня и видели», — угрюмо подумала девочка.

— Знаешь, Герда, мне очень жаль, но я уезжаю прямо после завтрака. У меня важная встреча во Франкфурте, — Руди посмотрел на сестру, которая в этот момент ставила на стол корзинку с хлебом.

— Что ж поделаешь. Хорошо, что хоть столько побыл, — сказал Пауль, выдвигая из-под стола стул. — И спасибо за бакалею.

— Не за что. А вам спасибо за гостеприимство, — ответил Руди. — Я смотрю, ваша деревня совсем пришла в упадок. Как вам тут вообще живется?

— Справляемся по Божьей милости, — бодро ответил Пауль.

— А если честно? — наклонился через стол Руди.

— Нет, правда, мы справляемся. У меня есть стабильное жалование…

— И эти копейки ты называешь жалованьем? — проворчала Герда. — Даниэль, пей молоко! — прикрикнула она на своего четырехлетнего сына.

— Кроме того, прихожане каждый год снабжают нас свининой, овощами и вином.

— Ну смотри… Если вам вдруг что-нибудь понадобится…

— Спасибо, но у нас действительно все нормально.

Желая поскорее сменить тему разговора, пастор предложил всем склонить головы для молитвы. Помолившись, он подал корзинку с хлебом гостю. Руди молча взяв горбушку, положил себе на тарелку вареное яйцо и кусок ветчины и передал корзинку сестре. Герда, выбрав кусок хлеба, намазала на него тонкий слой смородинового варенья.

Очищая яйца от скорлупы, Руди завел разговор о другом важном для семьи вопросе. Их с Гердой мать, Эльга фон Ландек, переживала не лучшие времена. Она жила в Восточной Пруссии, которая, хотя и оставалась частью Германии, из-за Версальского договора географически оказалась отрезанной от остальной территории страны.

— Мама этой зимой сильно мерзла, — сказал Руди. — Она жалуется, что поляки не пропускают поезда с углем из Германии. Эти мерзавцы не позволяют нам снабжать наших же соотечественников.

— Да сколько же это будет продолжаться! — гневно стукнула по столу ножом Герда. — Как они могут держать часть Германии в изоляции от всей страны! Это же не по-христиански!

Руди кивнул.

— Мама говорит, поляки расписывают стены ее дома выражениями наподобие «Немцы — собаки».

— Ничего, придет и их час, — злобно сказала Герда. — А как там другие родственники в Пруссии?

Прежде чем ответить, Руди откусил и проглотил кусок хлеба.

— Мама иногда получает письма от Гельмута. Их родня тоже страдает. Одним пришлось уехать с ферм, других поляки уволили с работы, — Руди откусил от горбушки очередной кусок. — В общем, дела скверные.

— Я читал в газетах, что поляки сильно притесняют и евреев, — сказал Пауль, протягивая руку за сыром.

— Ну и что? — пожал плечами Руди. — Евреи наживают себе врагов везде, где бы они ни появились. Так всегда было. Большинство из них ведет себя так, как будто они какие-то особенные. И к тому же, евреи всегда наживаются на тяжелом труде других. Вы когда-нибудь видели еврея с мозолями на руках? — раскурив сигарету, Руди выпустил облако дыма и рассмеялся. — Удивительно! С одной стороны, все евреи — одинаковые, и в то же время они везде разные. Например, в Польше они придерживаются своих традиций, носят черные шляпы и плащи, отращивают длинные бороды и все такое. Представьте себе: у них пейсы — даже у мальчиков! — Скорчив страшную гримасу, Руди посмотрел на Даниэля. — А еще у них — черные глаза и большие носы!

Даниэль пронзительно засмеялся.

— Да, я видел их на картинках. Они очень страшные. Пауль сурово посмотрел на сына.

— Попридержи язык. — Он допил кофе. — Говорить о ком-либо в такой манере — нехорошо. Пей свое молоко!

— В действительности, большинство евреев в Германии не хочет видеть здесь своих восточных собратьев, — продолжил Руди, стряхнув пепел со своей сигареты, — но им волей-неволей приходится убегать от поляков. Моего директора, например, это сильно злит.

— А тебя? — спросила Ева.

— А мне все равно: немецкие евреи, польские евреи… Как по мне, еврей — он и есть еврей, хоть с пейсами, хоть без, — Руди протянул руку за очередной порцией сыра. — Как выразился американский летчик Линдберг, слишком большое число евреев создает в стране хаос.

Пауль кивнул.

— Такого влияния на финансовую сферу, политику и искусство, как они, никто не оказывает.

— Вот именно, — согласился Руди. — И до тех пор, пока им удается тайно проникать во все эти сферы, они будут преуспевать.

— Но кто может обвинить евреев в том, что они зачастую скрывают свое происхождение? Они просто хотят избежать преследований, которые им на протяжении веков приходилось терпеть от христиан.

— Почитай свою Библию, — возразил Руди, отпивая кофе. — Евреи сами заварили всю эту кашу, убив Христа, а потом — еще и Его последователей. Разве не они немилосердно терзали первую Церковь? Впрочем, справедливости ради, должен сказать, что не все евреи заслуживают той грубости, которую выказывают им национал-социалисты. На мой взгляд, обвинять весь народ за преступления нескольких человек — неверно. Например, мой директор — еврей, но он хорошо мне платит. И надо отдать ему должное, он много занимается благотворительностью.

Пауль взял еще один ломоть хлеба.

— Спасибо тебе, Руди, что присылаешь газеты, — сказал он, меняя тему разговора. — Я прочитываю их от корки до корки, и, должен признаться, то, что я узнаю, меня все больше беспокоит.

Руди загасил сигарету о пепельницу.

— Еще бы… Видел бы ты городскую жизнь… Повсюду проститутки. Гомосексуалисты красуются у всех на виду. Повсеместно делают подпольные аборты. Должен сказать, Берлин уже напоминает Нью-Йорк или Париж. Евреи наплодили разных кабаре и кинотеатров, где показывают всевозможную дрянь. Некоторых из них вообще было бы неплохо поставить перед судом.

— Боюсь, нам скоро придется выбирать между коммунистами и национал-социалистами. Центристы стремительно теряют позиции. За «красных», конечно же, голосовать нельзя, но и от Гитлера с его партией я совсем не в восторге. У них есть неплохие идеи, но много и крайностей.

— А мне Гитлер нравится, — признался Руди. — Что-то в нем напоминает мне Наполеона. Знаешь, Пауль, я думаю, что национал-социалисты не настолько плохие, какими хотят показаться. Как по мне, их экстремизм — только показуха для привлечения внимания. — Сняв со спинки стула свой пиджак, Руди сунул руки в рукава. — Кроме того, большинство богословов считают, что у национал-социализма — прочное христианское основание. Но довольно разговоров, — Руди похлопал Пауля по руке. — Мне пора ехать. — Он посмотрел на Даниэля. — Эй, парень, да ты так и не выпил свое молоко!

Даниэль с отвращением посмотрел на желтоватую жидкость в своем стакане.

— Да оно же воняет козой!

Руди, расхохотавшись, поднес стакан к своему носу.

— Фу-у-у! Герда, будь милостива к ребенку. Найди среди своих прихожан кого-нибудь с коровой. — Руди энергично натянул на голову соломенную шляпу. — Ну все, мне пора…

Руди в сопровождении всего семейства Фольков направился к машине, припаркованной на другой стороне улицы. Увидев их, группа зевак, с интересом рассматривавшая зеленый двухдверный «Опель Лаубфрош» 1924 года выпуска, тотчас разошлась.

— Спасибо за все, — сказал Руди, пожимая на прощание руку Пауля. — Я заскочу к вам на обратном пути. — Присев на корточки, он достал из кармана медный компас и вручил его Даниэлю. — Это чтобы ты мог найти правильный путь для Германии, — сказал Руди, смеясь. Поднявшись, он повернулся к Еве. — Что ж, девушка, прими поздравления с конфирмацией, хотя она и получилась не такой, как ожидалось. Думаю, вскоре ты примешь причастие вместе со всеми.

Ева только пожала плечами. Теперь ей было все равно.

* * *

Стоя на носу баржи Адольфа Шнайдера, Ева чувствовала себя защищенной и даже счастливой. Ей нравилось общество Бибера и его контрабандистов, которые всегда принимали ее такой, какая она есть.

Этот день выдался особенным. Бибер впервые вез свое лучшее вино посреднику в Кобленце, не боясь, что его арестуют. Неделю назад, наконец-то, закончилась оккупация, и французы покинули Вайнхаузен. Ева с раннего утра помогала друзьям грузить на баржу ящики с драгоценным товаром, и теперь вместе с Вольфом и Ричардом Клемпнером она ожидала, когда Бибер привезет из горной винодельни последнюю партию вина.

Июльское утро выдалось туманным и сырым. Вольф, сидя на корме баржи, большими глотками пил холодную воду, поданную ему Евой. Тем временем Ричард напряженно всматривался в реку на западе, как будто ожидал, что из-за мыса в любой момент могут появиться патрульные катера французов.

— Да не переживайте вы так, господин Клемпнер, — сказала Ева.

— Говорите, что хотите, но меня не покидает какое-то тревожное чувство. Я успокоюсь, только когда увижу, как Бибер расплачивается с тем евреем-банкиром, — ответил двадцатишестилетний предводитель национал-социалистов, заметно нервничая.

Ева подала ему кружку с холодной водой.

— Слушай, Клемпнер, ты брюзжишь прямо как старик, — усмехнулся Вольф. — Что ты раскудахтался, как курица над яйцом? Расслабься. Все будет хорошо.

— А когда в последний раз все было хорошо?

Вольф пожал плечами.

— По крайней мере, ты уже не в тюрьме.

— Как там ваш сын? — вмешалась Ева, пытаясь сменить тему разговора.

— Сегодня ему было тяжело дышать. Его бьет кашель. Доктор Кребель подозревает, что это туберкулез, — печально ответил Ричард.

— Скверно, — сказал Вольф, скорее, равнодушно, чем сочувственно. Он сплюнул в реку. — Ева, ты не хочешь сходить на парад в Кобленце?

— Мы можем сколько угодно праздновать конец оккупации, — вмешался Ричард, — но пока в Рейнланде не будете немецкой армии, французы могут вернуться, когда пожелают.

Ева покачала головой.

— По договору наших солдат не должно быть в Рейнланде.

— Да гори он огнем, этот проклятый договор!

Вольф опять сплюнул за борт.

— К сожалению, политики в Веймаре так не могут сказать.

Клемпнер выругался.

— Слабаки и продажные твари — вот кто они такие! Эти демократы только о том и думают, как побольше набить себе карманы! Дайте нам сильного лидера, знающего свои долг патриота, и мы заживем намного лучше, чем при этих пройдохах в модных костюмах и с дорогими сигарами в зубах. — Клемпнер швырнул окурок в реку. — Вонючие американцы!

— А они тут при чем? — удивленно спросила Ева. Ее всегда интересовало все, связанное с Америкой.

— Эти наглецы вмешались в войну, как они выразились «ради установления мира и демократии во всем мире», но на самом деле та демократия, которую они нам навязали. — это всего лишь коррупция. — Клемпнер выругался. — Из-за них вся Европа стала уязвимой для «красных» евреев. Американцам легко быть идеалистами. У них нет ни apмииСталина в двух днях ходьбы от их границ, ни самой большой в мире коммунистической партии, пытающейся прорваться к власти.

Вольф зевнул.

— Во вторник я видел, что к Биберу к го-то приезжал на большой черной машине.

— Это был тот еврей-банкир со своим недоумком-секретарем. Он уже начинает брать старину Ганса за горло, — объяснил Ричард.

— У господина Бибера проблемы? — нахмурилась Ева.

Клемпнер кивнул.

— Этот банкир уже отобрал две фермы в Хорхфельде, Он сказал Биберу, что как раз проезжал мимо и подумал, почему бы ему не заехать и не узнать, в чем причина задержки с деньгами, — Клемпнер прикурил еще одну сигарету. — Жду не дождусь того дня, когда Бибер положит на стол этому дельцу пачку денег, и тогда я с удовольствием подожгу его банк.

— Как думаете, это вино покроет долг? — спросила Ева.

— Бибер говорит, что не полностью, но основная часть будет выплачена. За остаток он рассчитается уже со следующего урожая. Остается только надеяться, что такой вариант устроит этого пучеглазого еврея. — Клемпнер помолчал, задумчиво глядя на зеленую воду реки. — Но я думаю, что у Бибера дела обстоят хуже, чем он говорит, я знаю, что последние пару лет он не только финансировал сиротский дом, но и много давал взаймы таким семьям, которые не смогут ему быстро вернуть долг. Его вино, конечно хорошее, но оно не золотое.

— Вы слышали, что Линди беременна? — резко сменил тему разговора Вольф.

— Вам что, не о чем больше поговорить? — вспыхнула Ева.

— Да, для Линди это, несомненно, тяжелый удар, — вздохнул Ричард.

— И родится еще один рейнский гибрид, — хмыкнул Вольф.

Клемпнер выругался.

— Да уж… Как раз то, что сейчас нужно Германии: еще одна полуобезьяна.

— Вы говорите просто ужасные вещи! — запротестовала Ева. — Оставьте эту тему в покое.

— Линди клянется, что ее изнасиловал белый, но фрау Краузе думает, что она обманывает, — сказал Вольф.

Клемпнер задумался.

— Пастор не будет крестить мулата. Он всегда учил, что Бог предназначил расам жить раздельно. — Клемпнер вытер лоб рукавом. — Смешанные браки запрещены даже в Америке.

Ева сделала вид, что она ничего не слышала.

— А ты говорил, что американцы — полные идиоты, — саркастически ухмыльнулся Вольф.

С Евы было довольно. Отойдя в сторону по деревянным ящикам, наполнявшим открытый трюм, она села на край баржи, наблюдая за тем, как Вольф шутливо тычет в Клемпнера палкой. Ей почему-то вспомнилось, как он подбежал к ней во время потасовки на рыночной площади. Еве нравился Вольф, хотя она и не могла понять, почему. Рассудок твердил ей держаться от этого парня подальше, но сердцем она тянулась к нему. Впрочем, разум и чувства были едины в том, что Вольф — это запутанный клубок противоречий. С одной стороны он мог яростно защищать угнетаемых, но в то же время им всегда руководил холодный расчет. Порой Вольф был даже жестоким. В нем удивительном образом соединялись отчаянный мечтатель и расчетливый прагматик. Кроме того, деревенские сплетники до сих пор обсасывали историю о том, как Вольф однажды ограбил в Трире слепую женщину, да еще и ради забавы поджег ей волосы.

Ева также знала, что Вольфа в деревне все считают чересчур высокомерным. Особенно это проявлялось, когда он чванливо расхаживал по рынку в своей униформе «Гитлерюгенд». Ни для кого не было секретом, что отец потакал Вольфу сверх всякой меры, что только подливало масла в огонь его импульсивного, вздорного характера, унаследованного от покойной матери.

В доке, крича и толкаясь, появились трое светловолосых сыновей Адольфа Шнайдера. Ева застонала. Парни Шнайдера были в деревне притчей во языцех. Самому старшему из них, Отто, скоро исполнится двенадцать. Энергичный, однако недалекий умом, он всегда попадал в какие-то истории. Болезненный десятилетний Удо умудрялся петь ангельским голоском в детском хоре и в то же время устраивать потасовки с парнями на улице. Самому младшему, Гери, было восемь. Суровые реалии общения с братьями и сверстниками научили его быстро соображать и мгновенно реагировать.

В этот момент до слуха Евы долетело знакомое урчание старенького грузового «Форда». «Наконец-то, — подумала она, поворачивая голову на звук. — Будем надеяться, это последняя ходка». Спрыгнув на берег, Ева поднялась по широким цементным ступеням на верхнюю площадку набережной. В этот момент из кузова крытого брезентом грузовика как раз выбирались Бибер, Андреас и еще четыре работника.

— Еще будет ходка? — спросила Ева.

— Нет, — ответил Андреас. — Это хорошо, а то я жутко устал.

— Ты поплывешь с нами?

— Нет. Твой отец попросил зайти к нему сегодня после обеда починить граммофон.

Эта новость огорчила Еву.

Тем временем Бибер, улыбаясь, достал из машины ломик и вскрыл один из ящиков. Вынув оттуда две зеленых бутылки, он поднял их высоко над головой. На каждой из них была наклеена этикетка, на которой на кремовом фоне красовалась выполненная готическим шрифтом крупная надпись: «Бибер». Рядом с именем был изображен мускулистый винодел, держащий на плече большую, наполненную виноградом корзину.

— Что ж, друзья, давайте отведаем этого вина в последний раз, — радостно сказал Бибер. — Больше мы эти бутылки не увидим. Разве что — где-нибудь в Берлине или Франкфурте. А может — даже и в Нью-Йорке.

* * *

— Кто вы такой? Я договаривался с Питером Клеппингером. — Озадаченный Бибер стоял с фуражкой в руках вместе с Евой и своими работниками в офисе торгового посредника в Кобленце.

— Как я уже вам сказал, господин Клеппингер здесь больше не работает.

— Я разговаривал с ним буквально в среду, — вежливо но твердо сказал Бибер.

Пристально посмотрев на него, посредник встал из-за стола. Это был мужчина средних лет в дорогом костюме.

— Питер Клеппингер находится под стражей в полиции — сказал он, подходя к Биберу. — Его арестовали за контрабандную поставку пистолетов для отрядов CA в Бонне.

Переглянувшись с Клемпнером, Бибер протянул накладную.

— Мы разгрузились час назад, и ваш заведующий складом сказал передать вам эту накладную. Я хотел бы получить свои деньги.

Взяв накладную, посредник взглянул на часы.

— Вообще-то, мы уже закрываемся, — сказал он, доставая из внутреннего кармана пиджака две сигары, одну из которых протянул Биберу, — но ради вас мы немного задержимся. Пройдемте со мной.

— Мои люди могут быть со мной?

— Да, конечно.

Торговец повел Бибера и компанию через полупустой офис. Работники винодельни в чужой обстановке чувствовали себя очень неуютно. Одетые в рабочие комбинезоны и грубые ботинки в окружении чопорных клерков, с любопытством глядящих на них из-за своих столов, они сами себе казались ничтожной деревенщиной. Кроме того, у них вызывал подозрение этот тип в дорогом костюме.

Войдя в кабинет, менеджер жестом пригласил Бибера сесть на низкий деревянный стул, стоявший перед большим письменным столом. Все остальные стали позади Ганса.

— Меня зовут Якоб Герковски. Я — владелец этой фирмы. Сев в свое кожаное кресло, Герковски откинулся на высокую спинку и начал изучать накладную.

Ганс нервно перебирал узловатыми пальцами околыш своей фуражки.

— Да, здесь все в порядке, — сняв очки, Герковски раскурил сигару. — Итак, господин Бибер, вы гарантируете качество своего вина?

— Да, конечно.

— Хорошо. Значит, поверю вам на слово.

Вдруг, Бибера пронзила внезапная догадка.

— Вы, наверное, — родственник Самуэля Герковски, банкира?

— Это имеет значение?

Бибер кивнул.

— Возможно.

— Да, это мой отец.

На лице Бибера отразилось облегчение.

— Замечательно! Я должен ему по закладной. Как только вы со мной расплатитесь, в течение часа деньги будут у него. Думаю, он будет доволен.

— Несомненно, но проблема в том, что сегодня я не смогу заплатить. Но даже если бы я мог, банк отца все равно сейчас закрыт. Сегодня суббота. Вы разве забыли, что у нас — шабат?

Бибер действительно об этом забыл.

— Я здесь только потому, что у Клеппингера была назначена встреча с вами, — продолжал Герковски. — Я должен позаботиться о тех обязательствах, которые он оставил нам.

— Господин Герковски, я бы хотел получить свои деньги, — Ганс опять начал нервно мять фуражку. — Если вы действительно заботитесь об обязательствах Клеппингера, расплатитесь со мной прямо сейчас и по той цене, о которой мы с ним договаривались.

Ричард Клемпнер, подойдя к столу, наклонился к Герковски.

— Ты заплатишь прямо сейчас, еврей, или ты пропустишь не только эту субботу.

— Угрозы? — Герковски встал и, прищурившись, посмотрел на Клемпнера. — Похоже, — вы один из молодчиков CA. Полагаю, у вас с Клеппингером были общие дела.

Клемпнер замер. Он действительно около месяца назад тайно купил у Клеппингера пистолет.

— Нет, но если бы у меня было оружие, то я с удовольствием отстрелил бы твою азиатскую голову!

Лицо Герковски передернулось в нервном тике. Взглянув в открытую дверь кабинета, он кивнул головой одному из своих сотрудников, прося его зайти.

Юноша, вскочив из-за стола, поспешил к директору.

— Слушаю вас, господин Герковски.

— Господин Бек, вы же у нас — христианин, не еврей?

— Да, но… — озадаченно протянул юноша.

— В таком случае объясните этим арийским господам, почему мы не можем заплатить за их товар сегодня.

Взглянув на накладную через линзы своих маленьких очков, Бек вернул ее Биберу.

— Все очень просто. Эта накладная — подтверждение доставки на склад. Мы переправим вашу продукцию нашему оптовику, который проверит и оценит качество вина. Согласовав с ним цену, мы вычтем свои комиссионные, а остаток выплатим вам.

У Бибера не было никаких аргументов. Как большинство немцев, он привык верить людям на слово. Именно поэтому он был так уверен в своей сделке с Клеппингером.

— Но у нас был совсем другой уговор, — попытался возразить Бибер.

Бек вопросительно посмотрел на директора.

— Нет, ответьте ему вы, господин Бек. Я — еврей, а они не верят евреям.

Клерк прокашлялся.

— Видите ли, Питер Клеппингер — преступник. Если только он не оставил вам расписку, наша компания не может отвечать за какие-либо устные обязательства. Уверяю вас, подобная процедура оформления товара — обычная практика. Мы выдадим вам копию купчей, так что вы сможете проверить все сами. Кстати, подумайте о приобретении нашей страховки грузов…

 

Глава 6

Две недели спустя, во вторник 22 июля, все радиостанции кричали о трагедии в Кобленце. Те немногие в Вайнхаузене, у кого были действующие радиоприемники, мгновенно разнесли новость по всей деревне. Рухнул старый городской мост, отправив на дно реки неизвестное число людей, грузовиков и легковых машин.

Еще две удручающих новости прибыли в Вайнхаузен на следующее утро, и неприятная участь доставки их по адресу выпала почтальону Фрицу Шмидту. Вскочив на свой старенький мотоцикл, он, дымя и рыча двигателем, помчался по дороге, идущей мимо дома Евы вверх по склону холма.

Поскольку Ева знала, что Шмидт использует мотоцикл только в чрезвычайных ситуациях, у нее разгорелось любопытство. Выскочив из дома, она схватила свой велосипед и помчалась вслед за почтальоном. После нескольких минут погони Ева увидела, что Шмидт остановился возле дома Бибера. Подкатив к двери старого винодела, она, тяжело дыша, вытерла лицо носовым платком.

Летний воздух был наполнен едким запахом навоза. Из устроенных в переулках загонов доносилось хрюканье свиней. Неподалеку плакал ребенок, напоминая, что сараи деревенского сада были битком забиты бездомными. В этот момент дверь дома резко распахнулась, и на пороге появился Бибер, держа в дрожащей руке две телеграммы.

— Что случилось? — беспокойно спросила Ева, приближаясь к нему.

Ничего не ответив, старик передал ей телеграммы. Первая из них гласила:

23 июля 1930

Кобленц

Кому: Гансу Биберу

Вайнхаузен, Рейнланд

Вынужден с прискорбием сообщить, что ваша партия вина, скорее всего, утеряна в результате крушения моста.

Как можно быстрее позвоните мне.

Якоб Герковски 45 32 10.

— О Боже! — Ева взяла Бибера за руку. — Вы думаете…

Взглянув в сломленное лицо старика, она быстро прочитала вторую телеграмму.

23 июля 1930

Кобленц

Кому: Гансу Биберу

Вайнхаузен, Рейнланд

Потеря вашей партии вина подтверждена.

Как можно быстрее позвоните мне.

Самуэль Герковски 45 47 53.

По щекам Евы потекли слезы…

После скудного обеда Бибер, собравшись с духом, медленно отправился на почту, где находился единственный в деревне телефонный аппарат. К этому моменту почтальон уже пересказал содержимое телеграмм всем жителям Вайнхаузена, и Ричард Клемпнер собрал всех, кого мог, чтобы поддержать старика. Встретив их возле почты, Ганс благодарно пожал друзьям руки, и они вместе вошли в здание. Сняв с рычага черную трубку, Бибер прижал ее к уху, и с помощью маленького диска нервно набрал свободной рукой номер. После нескольких секунд ожидания на другом конце ответил Якоб Герковски.

Обменявшись с ним приветствиями, Бибер внимательно выслушал подробности случившегося. Как оказалось, вся партия вина была погружена на три больших грузовика, которые проезжали мост как раз в тот момент, когда тот обрушился. По словам очевидцев, они находились в самом центре пролета, и сразу же пошли на дно реки вместе с водителями.

В тот момент на мосту в своих машинах находилось еще около тридцати человек. Все они погибли.

— Конечно, это ужасная трагедия. Соболезную семьям погибших водителей, — Бибер, вздохнув, нервно слушал, что ему говорит Герковски. — Да, я понимаю. У нас не было страховки… Да… Но… — Ганс побледнел. — Да, я понимаю… Хорошо… Я сразу же позвоню ему… Да, конечно, — Бибер вытер выступившую на лбу испарину. — Понятно… И ничего нельзя сделать? Конечно, господин Герковски, — сказал он дрожащим голосом, выслушав длинный ответ. — Да, но…

Ганс прижал трубку к уху так, как будто ожидал услышать в последних словах Герковски хоть какой-то повод для надежды. Наконец, медленно повесив ее на рычаг, он повернулся к друзьям. По его осунувшемуся, посеревшему лицу они сразу все поняли. Казалось, Ганс постарел сразу на двадцать лет.

— Вся партия утеряна. Остается только надеяться на то, что банк даст нам отсрочку, — хрипло произнес он. Его руки дрожали.

Клемпнер и Оффенбахер беспокойно переглянулись. Они оба хорошо знали, что банки выискивают любую удобную возможность отобрать у разорившихся собственников как можно больше стоящей недвижимости. А Бибер, к сожалению, со времени оформления закладной в феврале не удосужился ответить ни на одно заказное письмо, полученное им от банка. Он упрямо игнорировал все запросы из Кобленца, злясь на то, что Герковски отобрал ферму у одного из его друзей в Хорхайме. Будучи слишком уверенным в успешной продаже своего лучшего вина, Бибер дважды неразумно отказался ответить президенту банка, что на него было совсем не похоже.

— Мне нужно сделать еще один звонок, — сказал он фрау Шмидт, которая работала телефонисткой. — Вот номер.

Бибер передал жене почтальона клочок бумаги, уверяя Еву, что банк не станет подгонять его. Связавшись с Самуэлем Герковски, он объяснил причину, по которой не сможет выплатить долг до сбора урожая. Слушая ответ, Бибер кусал губы.

— Но, господин Герковски, в этом году должен быть очень хороший урожай и я… — он опять встревожено замолчал, слушая собеседника. — Да, но я уверен, что мозельские вина скоро опять будут в цене и… Нет, я так не думаю… Но, послушайте… — Ганс, ссутулившись, с обреченным видом слушал, что ему говорит банкир. — Прошу вас, дайте мне еще время. Я… Да, господин Герковски, но…

Клемпнер, Вольф и Андреас нервно расхаживали взад-вперед. Ричард что-то бормотал себе под нос про «еврейского дельца», а Вольф стучал кулаком в ладонь. Когда Бибер, наконец, повесил трубку на рычаг, Ева мягко положила руку на его ссутуленное плечо. Едва не плача, Ганс провел рукой по своей лысой голове. Все поняли, что произошло наихудшее.

— Поскольку я уже просрочил платеж, банк на уступки не пойдет, — сказал он растерянно. — Герковски требует всю сумму целиком. На ее поиски он мне дает сорок пять дней.

— Мерзавец! — воскликнул Клемпнер. — Если бы он подождал пару месяцев, ничего бы с ним не случилось. Просто этот еврей хочет продать твои виноградники и винодельню кому-то из своих дружков из франкфуртской синагоги.

Ганс сокрушенно покачал головой.

— Он имеет на это право, а мне для покрытия долга все равно потребовалось бы несколько хороших урожаев. Я поставил подпись под договором и потому должен выполнять нормы закона.

Вдруг, Оскар Оффенбахер издал рычание, чем немало удивил всех присутствующих. Он был не из тех, кто выражает свои эмоции подобным образом. Оскар вернулся с войны, полный решимости почтить последнюю волю своего командира, попросившего его выжить и быть счастливым ради павших на поле сражения. По этой причине круглолицый пекарь всегда добродушно посмеивался, шумно ликовал, громко хохотал или тихо хихикал, но никто еще не слышал, чтобы он рычал.

— Законы перестали быть справедливыми! Они используются против тебя… Против всех нас!

В этот момент в дверях появился Самуэль Зильберман, которого никто не ожидал увидеть. Лицо Евы вспыхнуло. «Еще один еврей», — подумала девочка.

— Господин Бибер, мы с женой только что услышали о вашей потере. Мы бы хотели как-то помочь вам. — Самуэл наклонился к Биберу. — Мы знаем, как вы помогаете другим, поэтому позвольте нам помочь вам, — шепнул он.

Схватив седоволосого бакалейщика за плечо, Клемпнер развернул его к себе.

— Я знаю, что ты задумал! — крикнул он. — Хочешь предложить кредит в своем магазине, да?

— Вовсе нет. Просто мой раввин наверняка знает этого банкира, и, возможно, ему удастся уговорить его смягчить условия.

— У меня всего сорок пять дней, — сказал Ганс, стиснув зубы.

Несмотря на все усилия сочувствующих вайнхаузенцев и раввина Зильбермана, старому виноделу помочь так и не удалось. В понедельник 25 августа полицейская машина и длинный черный «Майбах Цеппелин», медленно проехав через деревню, остановились перед домом Бибера. Из «Майбаха» вышел банкир, его поверенный и оценщик. Все трое были в темных костюмах и летних шляпах. Герковски, глубоко вдохнув деревенский воздух, закашлялся.

Без долгих предисловий Биберу зачитали постановление суда, требующее от него к понедельнику 15 сентября освободить дом, вывезти всю мебель и обеспечить свободный доступ к земельным угодьям, хозяйственным постройкам и винодельне. От имени Герковски говорил его поверенный.

— Мой клиент наслышан о вашей помощи бедным, и сожалеет, что все так случилось, но у него есть обязательства перед инвесторами.

Среди собравшихся у дома Бибера пронесся недовольный рокот. Не обращая на него внимания, поверенный продолжил.

— Мы достаточно долго шли вам на уступки, господин Бибер, и все происходящее не доставляет нам радости, однако мы вынуждены выставить ваше имущество на аукцион до начала сбора урожая. Это позволит получить максимальную сумму для покрытия вашего долга.

Ганс оцепенело слушал поверенного, зная что тот совершенно прав, а позиция банка — абсолютно законна. Все это было неизбежно.

— Значит, у меня есть время до 15 сентября?

— Да.

— А если к тому времени я найду необходимую сумму то все мое имущество останется у меня?

Поверенный удивленно уставился на упрямого винодела.

— Да, конечно.

Ганс посмотрел на Герковски.

— Значит, отсрочка совершенно невозможна? — спросил он после долгой паузы.

За банкира ответил поверенный.

— Мы же этот вопрос уже обсуждали. Нет, невозможна. Сколько еще раз мы должны это повторить?

Ганс с гордостью расправил плечи.

— Я не дурак, все понимаю.

— А почему бы вам не обратиться за помощью к деревне? — спросил Герковски с сочувственными нотками в голосе. — Если каждый даст по пять…

— Во-первых, я — не попрошайка, господин Герковски, — оборвал его Бибер, — а во-вторых, все остальные еще в большей нужде, чем я. У них нет лишней марки за душой. Вы хотите, чтобы я отобрал хлеб у голодных детей ради того, чтобы собрать деньги для вашего нетерпеливого банка? Этому не бывать!

— Нетерпеливого? — раздраженно выпалил поверенный. — Вы еще не видели, что такое настоящее нетерпение. Всего хорошего! — развернувшись, все трое направились к своей машине.

* * *

— Не смей выходить из дома! — кричала фрау Фольк.

— Так останови меня, если сможешь, — бросила ей Ева, спокойно проходя мимо. Наступил понедельник 15 сентября, и она направлялась к дому Бибера, чтобы помочь ему достойно встретить банкиров.

— Пауль! — крикнула Герда. — Останови свою дочь! Она собирается на митинг.

Преподобный Фольк, выйдя из своего кабинета, быстро спустился по лестнице…

— Ева, остановись! — крикнул он вдогонку дочери.

— И не подумаю.

Пауль сделал глубокий вдох.

— Ты проявляешь непослушание.

— Господин Бибер заслуживает моей помощи. Если бы ты был мужчиной, то тоже помог бы ему.

— Я пытался помочь ему в рамках закона, — резко ответил Пауль, задетый последними словами дочери. — Ева, ваш протест ни к чему хорошему не приведет. Полиция не будет панькаться с деревенским сбродом.

— Деревенским сбродом? Так вот, значит, кто мы для тебя? И я для тебя — тоже деревенский сброд?

Герда, сняв с себя передник, швырнула его на пол.

— Ты ведешь себя как последняя грубиянка.

На это Ева только презрительно усмехнулась.

— Мои друзья — не сброд, — она распахнула входную дверь.

— Ева, дорогая, опомнись, — попытался остановить ее отец.

Она, задержавшись на пороге, обернулась.

— Папа, у господина Бибера дозревает хороший урожай. Если бы этот еврей хотел, он бы что-нибудь придумал.

— Не смей говорить в моем доме подобным тоном! — оборвал ее Пауль.

— Как пожелаешь! — огрызнулась Ева, хлопнув за собой дверью.

Утро выдалось пасмурным и дождливым. Ночью прошла гроза, покрыв дороги лужами. Шлепая прямо по ним, Ева бежала мимо групп решительно настроенных вайнхаузенцев, стекающихся со всех сторон к дому Бибера. Возле дома профессора Кайзера ее обогнали несколько парней. Поспешив за ними вдогонку, Ева свернула на Вайнштрассе и от увиденной картины остановилась как вкопанная, изумленно открыв рот. По ее спине пробежали мурашки. Улица была запружена жителями Вайнхаузена, и те, кто еще недавно смотрели на Еву с еле скрываемым презрением, теперь приветствовали ее, как одну из их числа.

Она пробиралась сквозь толпу, здороваясь со знакомыми, пока, наконец, не нашла Анну и Андреаса. Еве показалось, что парень чем-то расстроен.

— Ты чего такой? — спросила она. Андреас только пожал плечами. — Нет, скажи мне. Что случилось?

— Знаешь, мне все это не нравится, — сказал Андреас, нагнувшись к Еве.

— «Это» — это что? — вмешалась Анна.

— Вот это, — Андреас кивнул головой на толпу.

— Ну и что же тебе тут не нравится? — спросила Ева, чувствуя, как в ней закипает гнев.

— Ну… Хм… Я не уверен, что банкир не прав.

Ева и Анна посмотрели друг на друга, отказываясь верить своим ушам.

— Ты, наверное, шутишь? — первой обрела дар речи Анна.

— Вовсе нет. Бибер не выплатил долг. Банк ожидал несколько месяцев, а потом даже дал еще несколько недель отсрочки. Что еще они должны были сделать?

— А ты не понимаешь? — Ева уперлась кулаками в бока. — Подождать еще пару месяцев, чтобы Бибер смог собрать урожай!

Дав понять, что на этом разговор окончен, Анна и Ева, развернувшись, решительно направились в сторону таверны Краузе, которая стала неофициальным штабом повстанцев. Андреас покорно последовал за ними.

— Вы только посмотрите! — воскликнула Ева, указывая рукой на участок улицы от таверны до дома Бибера, весь завешенный флагами национал-социалистов. Некоторые полотнища свисали из окон, в то время как другие были привязаны к вьющимся по стенам виноградным лозам. Эти флаги Еве понравились.

— Клемпнер хорошо поработал, — сказала она с улыбкой.

— И Вольф тоже, — добавила Анна. — Он теперь — помощник Клемпнера по вербовке в «Гитлерюгенд». Бегает и всем рассказывает, что «Гитлерюгенд» — это что-то типа американских бойскаутов, но я сомневаюсь, что у американских парней проверяют чистоту ногтей. Вольф говорит, что аналогичная организация есть и для девочек.

— Да. «Союз немецких девушек». Он и мне предлагал вступить в него, но я еще не решила. — Вдруг Ева заметила в окне на втором этаже таверны знакомое лицо. — Смотрите! Там Линди!

Ева помахала рукой, но безучастно смотревшая на толпу Линди, похоже, не видела подругу. Она была уже на пятом месяце беременности, и с ужасного дня конфирмации не выходила из дома. Ева регулярно навещала ее, но ей ни разу так и не удалось выманить подругу на улицу. Линди не помогали даже добрые письма Гюнтера Ландеса — парня с фермы, которому она нравилась.

Откуда-то из-за угла раздалась барабанная дробь. Толпа утихла. От мерного стука ног, марширующих в ритм ухающих барабанов, у Евы по спине побежали мурашки. Затаив дыхание, она с восторгом наблюдала за происходящим. С боковой улицы появился одетый в синюю униформу деревенский оркестр, во главе которого шел почтальон Шмидт, гордо сжимающий в руках жезл с красно-бело-черным флагом Второго Рейха.

Под приветственные крики толпы отряд, чеканя шаг, промаршировал к таверне Краузе и, не переставая играть, остановился перед ее крыльцом. По спине Евы опять пробежал холодок. Глядя, как пекарь-весельчак Оскар Оффенбахер надувает щеки, извлекая звуки из своей тубы, она рассмеялась — впервые за несколько месяцев. Молодой помощник мясника Ульрих Оберман четко выбивал ритм на басовом барабане, а станционный носильщик играл на кларнете. Ева захлопала в ладоши.

Шмидт поднял жезл, и музыканты под бурные аплодисменты толпы умолкли. Кивнув Оберману, почтальон взмахнул рукой, и оркестр грянул «Наш Бог — надежная крепость» Мартина Лютера. Со слезами на глазах Ева присоединилась к дружному хору вайнхаузенцев, единодушно подхвативших торжественный гимн великого реформатора:

Наш Бог — надежная крепость, Наш щит, наша крепкая башня…

Это исповедание веры эхом разносилось по улицам Вайнхаузена, и, казалось, никакая сила на земле не сможет проникнуть за стену праведности, ограждающую Ганса Бибера. На втором куплете Ева, замолчав, огляделась по сторонам. Невзирая на личные трудности и разногласия, все эти люди единодушно собрались в защиту одного из них. Теперь, несмотря на собственные проблемы, Ева была уверена, что ее земляки, если понадобится, станут рядом с ней в борьбе с жестоким миром.

В этот момент ее взгляд упал на детей из сиротского Дома, создавших живой барьер поперек Вайнштрассе. У Евы перехватило дыхание. Оборванные, грязные малыши, взявшись за руки, решительно смотрели вниз на склон холма, готовые броситься под колеса злодеев из Кобленца, посягающих на дом их дорогого господина Бибера.

Детям не пришлось долго ждать. Вдалеке на Вайнштрассе в сопровождении нескольких полицейских машин вырулил черный «Ауди». Толпа сразу же умолкла, напряженно наблюдая за медленно приближающейся колонной которая скользила по склону холма, подобно гигантской змее. Оркестр прекратил играть, и музыканты, опустив инструменты, стояли, стиснув кулаки.

Ева, обернувшись, взглянула на отца Стеффена, который, поднявшись на возвышение, простер руки над людьми. Хотя в деревне было всего лишь несколько католиков, все с благодарностью восприняли желание священника поддержать Бибера. В митинге так же участвовал преподобный Хан — молодой пастор второй по численности протестантской церкви Вайнхаузена, недавно вступивший в ряды CA. Одетый в свою коричневую униформу, он быстро поднялся на возвышение к молящемуся отцу Стеффену. Что же касается преподобного Фолька, то, к всеобщему удивлению, он на акции протеста не появился.

Полицейские машины были уже совсем близко. Предчувствуя недоброе, смотрительница сиротского дома подбежала к детям, пытаясь оттащить их на тротуар, однако те, упираясь, еще крепче сцепили руки. Ева бросилась на помощь. Уже был слышен гул двигателей.

Едва Ева успела оттащить одного из детей на тротуар, как мимо нее в сопровождении бегущей толпы проскользнула первая полицейская машина. Автоколонна под крики и проклятия вайнхаузенцев медленно проползла мимо таверны Краузе и приблизилась к дому Бибера. На нее обрушился град яиц. Полицейские внутри машин начали с угрюмыми лицами надевать каски и готовить дубинки.

 

Глава 7

Перед лицом власти и ввиду отсутствия лидера боевой пыл вайнхаузенцев начал быстро охладевать. Яйца и проклятия были просто не в состоянии остановить вооруженную полицию. Ева с тоской наблюдала за тем, как деревенский оркестр, разделившись на две части, поспешно ретировался с проезжей части на тротуары. Наверное, они чувствовали себя очень глупо. Вся их музыка и марши под знаменем теперь выглядели бесполезной, пустой бравадой.

Представитель банка, осторожно выйдя из машины, в окружении вооруженных дубинками полицейских проследовал за офицером к дому Бибера. Открыв на стук, Ганс вышел на крыльцо. Шумная толпа затихла. На Бибере была парадная форма, которую он носил во время Мировой войны. На левом нагрудном кармане безупречно чистого, свежевыглаженного зелено-серого кителя красовался Железный крест I степени. В своем остроконечном шлеме старик был самим олицетворением невозмутимости. Благодарно кивнув тем, кто пришел его поддержать, Ганс спокойно принял от представителя банка уведомление о выселении и без каких-либо возражений подписал его.

Ева с благоговением наблюдала за тем, как держался Бибер. Чувство собственного достоинства — именно этого качества враги Германии всегда мечтали лишить немцев. Видя, с каким самоуважением и мужеством этот ветеран Рейха принимает свою участь, Ева вновь ощутила забытое чувство гордости за свою страну. Толпа начала аплодировать.

Нисколько не проникшийся достойным поведением Бибера, представитель банка сделал большую ошибку. Что-то презрительно пробормотав себе под нос, он отдал распоряжение полицейским увести Ганса с порога его «бывшего» дома. Двое не в меру усердных офицеров, очевидно, желая выслужиться перед важной городской персоной, грубо потащили Бибера под руки, из-за чего тот споткнулся и упал на колени на вымощенный кирпичом тротуар.

Толпа гневно взревела. Полиция сомкнула ряды.

Вдруг откуда-то с боковой улицы донесся приближающийся хор мужских голосов, поющих «Песню немцев». Именно с этой песней на устах многие молодые парни умирали на полях Мировой войны. Недавно это произведение было объявлено национальным гимном Германии. Гипнотический, мерный стук ног становился все ближе. Толпа на Вайнштрассе выжидающе умолкла.

При виде двух стройных шеренг «Коричневых рубашек», вышедших из-за угла впереди отряда национал-социалистов, Ева, охнув, прижала руки к груди. Парни CA в форменных фуражках, громко распевая гимн, с суровыми лицами маршировали в направлении ряда полицейских. Нарукавные повязки с изображением свастики мерно раскачивались в унисон синхронным ударам армейских сапог. Взорвавшись бурными приветствиями, толпа подхватила песню:

Германия, Германия превыше всего, Превыше всего в этом мире, Когда, сплотившись ради защиты, Мы смыкаем ряды в братском единстве…

У Евы по спине опять пробежал холодок. Взяв Анну за руку, она громко запела гимн, не сводя глаз с «Коричневых рубашек». Вид Вольфа Кайзера, возглавлявшего колонну «Гитлерюгенд» приводил ее в восторг. На всех мальчиках были одинаковые форменные фуражки, коричневые рубашки с галстуками, нарукавные повязки, черные шорты и длинные гольфы. От этой картины внутри Евы все затрепетало.

Подведя отряд к дому Бибера, Ричард Клемпнер дал знак остановиться. Пение тут же умолкло.

— Мы требуем вернуть этому человеку его имущество, твердо сказал Ричард, обращаясь к представителю банка, что тот только рассмеялся из-за спин полицейских.

— Ха! Корчите из себя героев, да? Да вы же просто стадо тупых фермеров! Слушайте, вы, болваны, у вас ничего не получится! Закон есть закон!

— Закон ошибается! — гневно крикнул кто-то сзади из отряда национал-социалистов. — Так и передай своему еврейскому боссу!

Толпа одобрительно зашумела. Ева улыбнулась.

— Объявляю план действий, — сказал Ричард. — Сначала мы заткнем твое уведомление тебе в глотку, ворюга, а потом проводим господина Бибера обратно в его дом.

Полицейские тревожно переглянулись. Они видели, что отряд CA вооружен дубинками. Тем не менее, у старшего офицера был приказ, и он не собирался отступать.

— Вы будете арестованы за угрозы официальным представителям власти, — твердо ответил он. — Приказываю вам немедленно разойтись.

— Представителям власти? — презрительно бросил Клемпнер. — Да вы же марионетки! Марионетки и предатели — вот кто вы такие!

— Предупреждаю вас в последний раз! — невозмутимо ответил офицер.

Ева затаила дыхание. «Коричневые рубашки» сомкнули ряды, готовясь к нападению. Над Вайнхаузеном воцарилась гробовая тишина. Все напряженно ожидали развязки.

Быстро протиснувшись сквозь ряд полицейских, Бибер поднял руки, пытаясь успокоить парней CA.

— Прошу вас, разойдитесь, — пытался он образумить их. — Вы становитесь законопреступниками.

— Ганс, у нас не осталось ничего, кроме гнева, — ответил из своего ряда Адольф Шнайдер. — Все остальное они уже забрали.

В этот момент откуда-то сбоку раздался гул моторов. Из-за угла, громыхая на ухабах, выскочили три больших грузовика. Сердце Евы бешено заколотилось.

— Еще полицейские?

Взвизгнув тормозами, грузовики остановились у края толпы, и из крытых брезентом кузовов начали один за другим выпрыгивать рослые мужчины с дубинками в руках. Сгруппировавшись, они бросились к отряду национал-социалистов. Впереди бежал мужчина, размахивающий большим красным флагом с изображением серпа и молота.

— Красные! — крикнул за спиной Евы Андреас.

Пробиваясь к отряду национал-социалистов, несколько десятков одетых в рабочие комбинезоны городских верзил, обрушили на толпу град ударов.

— Это Отто Вагнер со своей бандой! — крикнул бледный Андреас, узнав предводителя нападавших. — Они недавно вышли из CA! Ева, беги! Беги отсюда!

Однако ноги Евы как будто приросли к земле. Будучи не в силах двинуться с места, она только стояла с разинутым ртом, наблюдая как настоящие, живые большевики под своим ужасным кроваво-красным флагом избивают людей на улицах Вайнхаузена.

— Да что же вы стоите! — крикнул Андреас, видя, что «красные» приближаются. — Ева, Анна, бегите! — Схватив девушек за руки, он потащил их подальше от опасности.

Забегая за угол, Ева споткнулась и упала. Оглянувшись, она увидела, что Андреас, убедившись, что девушки вне опасности, бросился назад в драку. Затаив дыхание, Ева наблюдала за тем, как парни из CA, часть национал-социалистов и Бибер, быстро перегруппировавшись, заняли оборону вокруг мальчиков из «Гитлерюгенд».

Пока полиция поспешно уводила перепуганного представителя банка подальше от места стычки, «красные», орудуя дубинками, пробивались сквозь метущуюся толпу. Уложив по пути на землю немало людей, включая отца Стеффена, они приблизились вплотную к «Коричневым рубашкам».

Через мгновение волна большевиков врезалась в малочисленную группу CA. Бибер тотчас оказался на земле после сокрушительного удара палки, обрушившегося на его плечо. Неистово размахивая дубинками, окровавленные мужчины яростно избивали друг друга. Преподобный Хан и Адольф Шнайдер, став спина к спине, молотили кулаками, отбиваясь от нападающих. Последний, неплохо владеющий приемами бокса, уже успел послать в нокаут трех «красных».

Пробравшись к Ричарду Клемпнеру, предводитель большевиков Отто Вагнер ударом дубинки сломал штурмовику нос. Свалившись на землю, Клемпнер неожиданно для опешившего соперника выхватил из-под рубашки контрабандный пистолет. Вскочив на ноги, он взвел курок и направил пистолет прямо в лицо Вагнера.

— Отзови своих людей, — прорычал он.

— Тебя повесят, — выдохнул, тяжело дыша, Вагнер, не зная, что ему предпринять.

— Мне все равно.

— Тогда пристрели меня.

В этот момент на руку Клемпнера обрушился удар палки, и пистолет, описав в воздухе замысловатую дугу, с металлическим звоном упал на брусчатку. Одновременно бросившись за ним, оба противника сцепились в смертельной схватке, катаясь по земле.

Ева в ужасе наблюдала за бойней. Она слышала о подобных всплесках насилия на улицах немецких городов, но одно дело — слышать, а другое — быть свидетелем. Германию действительно разрывало на части…

Андреас бросился на помощь своему сводному брату, которого в этот момент немилосердно избивал какой-то верзила Пронзительно крикнув, он обрушил на голову большевика удар палки, от чего тот мешком рухнул на брусчатку. Избавленный Вольф, еще раз съездив поверженному противнику дубинкой по лицу, повернулся вместе с братом к другому нападающему.

Хотя Андреас не мог потягаться силой с взрослыми мужчинами, он не уступал им в ярости. Даже его одноногий отчим, который стоял поодаль на тротуаре, видя, с какой храбростью парень сражается с большевиками, начал подбадривать его криками. Избитый и окровавленный пятнадцатилетний подросток, мужественно держался на ногах под градом кулаков, пока, наконец, очередной удар не отбросил его на каменную стену, по которой он без чувств сполз на бок.

Постепенно в драку ввязались и другие мужчины Вайнхаузена. Даже те, кто раньше слушал национал-социалистов с некоторой настороженностью, вдруг решили что-то предпринять в их поддержку. Увидеть на улицах своей деревни большевистский флаг было для них настоящим потрясением. Могли ли они, столько наслушавшись о безбожниках-большевиках и их изменнических профсоюзах, просто стоять в стороне, видя как эти мерзавцы избивают их земляков? Для большинства мужчин Вайнхаузена ответ мог быть только один. С гневными криками они, оставив своих жен, бросились на поддержку CA.

Вдруг воздух вспорол выстрел, и дерущиеся тут же бросились врассыпную. Полицейские, до этого наблюдавшие за бойней со стороны, тотчас ринулись на звук, обнаружив Отто Вагнера, который лежал, хрипя, у ног Ричарда Клемпнера. Перевернув предводителя большевиков, они увидели у него на груди стреляную рану.

— У него был пистолет, — сказал, тяжело дыша, Клемпнер. — Он пытался застрелить меня, но я направил пистолет на него.

Вагнер попытался что-то сказать, но успел только издать бессвязное мычание и испустил дух. В его раскрытой ладони лежал пистолет Клемпнера.

Пока полиция наводила порядок, Андреас, вытянув шею, взглянул на Еву, однако ему было четко видно, что она смотрит не на него, и даже не на Бибера, которому в этот момент оказывал помощь доктор Кребель. Она не обращала внимания даже на отца, который, наконец-то, появился в поле зрения. Ева не сводила глаз с того, о ком она тревожилась больше всего: с Вольфа.

* * *

В последующие недели новость о мятеже Вайнхаузена усугубила и без того мрачные настроения, витавшие над Рейнландом, подобно сгустившемуся над рекой туману. Неподчинение закону для немцев было чем-то сродни колдовству для священника. Они всегда испытывали не менее сильную антипатию к беспорядку, чем американцы — к тирании. Жителей сельской местности, безусловно, тревожили газетные статьи о всплесках фанатического насилия в городах Германии, но то, что подобное произошло в тихой деревушке на Мозеле, стало ярким свидетельством нависшей над страной опасности. Еще более пугающей была новость о нападении коммунистов в месте, подобном Вайнхаузену. Неужели западный либерализм действительно настолько подорвал устои немецкого народа? Если да, то не станет ли страна в таком случае легкой добычей для сталинских орд? Преподаватели в училище Евы опасались, что так оно и будет…

После окончания занятий Ева неохотно побрела по Марктштрассе к закусочной Вермана, где ее ждал отец. Они должны были вместе пообедать. Путь до закусочной занимал около пятнадцати минут, но Еве хотелось максимально растянуть его. Она все еще не простила отцу. По крайней мере, — не до конца. Конечно, Ева пыталась простить, ведь знала, что должна сделать это, но у нее по отношению к отцу появилось совершенно новое чувство: неуважение. В переломный момент он всегда проявлял трусость. Он так ни разу и не осмелился встать на защиту дочери, а возле дома Бибера появился в самый последний момент, когда драка уже закончилась.

Пользуясь возможностью выбора, Ева предпочла увидеться с отцом в закусочной Вермана — лишь бы не ехать домой и не встречаться с вечно брюзжащей мамой. Девочка поняла, что больше не испытывает по отношению к своим родителям никаких теплых чувств. Впрочем, Ева вообще с трудом вспоминала, что такое теплые чувства к кому бы то ни было. Теперь, когда мимолетная слава восстания в Вайнхаузене улеглась, жителей деревни уже ничто не объединяло, кроме желания выжить, и Ева опять оказалась в изоляции, преследуемая позором.

Поежившись под своим зонтиком, она закашлялась. Вымокший под дождем город был пропитан сажей. В воздухе витал тяжелый запах угольного дыма. В конце улицы Ева увидела длинную очередь нищих, которые уныло ожидали раздачи бесплатного хлеба работниками местной миссии. Среднего класса в городе практически не было. Каждый относился или к маленькой касте очень богатых, или к подавляющему большинству крайне бедных. Судя по тому, что попрошайки начали клянчить у нее деньги, Ева выглядела несколько состоятельнее других. Впрочем, снобы-бизнесмены, всегда проходили мимо нее, как мимо пустого места, из чего Ева могла сделать вывод, что она, судя по всему, — один из немногочисленных представителей средней прослойки.

— Ева! Я здесь! — преподобный Фольк, перепрыгнув через лужу, протиснулся через запрудившую тротуар серую толпу.

— Привет, — буркнула Ева.

Пауль с тоской вспомнил те времена, когда дочь радостно приветствовала его при встрече.

— Идем, съедим по супу, — предложил он.

Войдя вслед за отцом в теплую закусочную, Ева села за деревянный стол.

— Нам нужно поторопиться, чтобы не опоздать на четырехчасовой паром, — сказал Пауль, пододвигая для себя стул.

Ева только молча кивнула.

— Ты приедешь завтра на похороны? — спросил ее отец.

— Они будут в десять?

— Да. На Клемпнера больно смотреть. Я провел у них два дня, и уже просто не знаю, как еще можно утешить Ричарда. Он не просто скорбит — он вне себя.

— Думаю, ты тоже был бы вне себя, если бы Даниэль умер от недостатка лекарств, — резко сказала Ева, сверкая глазами. — Французы накопили горы медикаментов, но для немецких детей у них нет даже элементарного. Политики же, глядя на это, только беспомощно заламывают руки, как последние болваны.

— Ричард и его товарищи по CA в ярости… — сказал Пауль, потупившись в свою тарелку. — Все вокруг изнурены и злы… Включая тебя…

Паромная переправа через Рейн была организована в устье Мозеля прямо напротив величественной, построенной из бурого песчаника крепости Эренбрайтштайн. Вблизи дальнего дока паром описывал широкую дугу вокруг пирса, специально устроенного для полоскания белья. Ева сочувственно посмотрела на группу трясущихся от холода женщин, которые, согнувшись над пологими настилами, стирали в реке одежду.

Добравшись до восточного берега Рейна, Пауль и Ева подъехали на автобусе до центра Эренбрайтштайна. Как и вся Германия, городок за последние десять лет пришел в упадок. Вдоль вымощенных серыми камнями улиц тянулись угрюмые ряды обшарпанных домов. Еще большей унылости этой картине добавляли голые деревья, ветви которых, сливаясь с вечерним октябрьским небом, навевали чувства тоски и безысходности. На залитой дождем мостовой плясали размытые красные пятна от габаритных фонарей проезжающих по улице машин.

Ева быстро шла вслед за отцом через когда-то оживленный торговый район города. Те немногие магазины, которые еше держались на плаву, закрывались рано. Заглядывая через витрины на их почти пустые полки, Ева удивлялась, что они вообще работают.

— Смотри, — Пауль указал на расположенный дальше по улице ярко освещенный универмаг. — Один все-таки работает. Заглянем?

— Еврейский универмаг! — презрительно фыркнула Ева. — Все универмаги — еврейские, и из-за них разоряются небольшие немецкие магазины.

Пауль печально вздохнул.

— Послушай, Ева. Во-первых, магазин не может быть еврейским или немецким. Это просто — магазин, у которого хозяин — еврей или немец. А во-вторых, какая разница? В Писании сказано, что между иудеем и эллином нет различия.

— Там говорится, что различия нет только во Христе, а это — совсем другое дело, — парировала Ева.

— Ты поняла, что я имею в виду, — раздраженно ответил пастор. — Ненависть — это грех.

— Я не ненавижу евреев. Просто они мне не нравятся.

— Раньше ты такого никогда не говорила…

— Но тебе же не нравятся французы.

Они вошли в универмаг, полки которого были наполнены разнообразными товарами. Подобно колониальным магазинам прошлого, здесь предлагались даже экзотические товары, наподобие бананов, тростникового сахара, ананасов и фламандского кружева. Пройдя по рядам, Пауль остановился у полок с вином. Вдруг, что-то увидев, он наклонился и достал из ящика зеленую бутылку, и тут же быстро поставил ее на место.

— Что там? — спросила Ева, заметив на лице отца какое-то странное, испуганное выражение.

— Ничего, дочь. Нам пора. Идем, — Пауль взял Еву за локоть.

— Отец, что случилось? — удивленно спросила она. Все это выглядело очень странно.

— Да ничего особенного. Идем, Ева. Не обращай внимания.

Но Ева, выдернув локоть, решительно направилась к полкам с вином и достала из ящика зеленую бутылку. Надпись на кремовой этикетке гласила: «Бибер». Не веря своим глазам, Ева изумленно уставилась на мускулистого винодела держащего на плече большую корзину с виноградом.

— Святой Боже! — выдохнула она.

— Нет, Ева! Ты не должна ему ничего рассказывать! — уговаривал дочь пастор, когда они на поезде возвращались домой из Кобленца.

— Кто-то обманул господина Бибера… И меня тоже… И ты хочешь, чтобы я молчала?

— Но ты все равно никогда не узнаешь, кто это сделал. Это мог быть кто угодно: посредник, перевозчик, оптовик, управляющий складом или просто какой-нибудь сообразительный злодей, случайно оказавшийся рядом с грузом.

— Все равно кто-то должен заплатить, — не унималась Ева. — Я с самого начала чувствовала, что с этим крушением моста что-то не так.

— Но мост действительно упал.

— Да, и дал превосходную возможность Герковски нагреть руки! Подумай сам. Посредник заявляет, что вся партия погибла, а потом тайно продает ее. В результате Бибер не может расплатиться с долгом, и банк, которым управляет отец посредника, конфискует у него виноградники, винодельню и дом. Семейка Герковски — единственная, кто извлек выгоду из трагедии. Клемпнер прав: евреи паразитируют на наших бедах. Они живут только ради наживы и не признают никого, кроме себя.

Гневно сложив на груди руки, Ева отвернулась к окну. Пауль, вздохнув, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

— Не все евреи преступники, так что ты неправа. Я не исключаю, что это сделали Герковски, но они не могли не учесть риск разоблачения. Если бы подобная махинация каким-то образом обнаружилась, они лишились бы всего. Не думаю, что Герковски пошли бы на такой риск ради имущества Бибера. — Пауль опять вздохнул. — Подумай логически. Если бы я кого-то и заподозрил, то это — управляющего складом. Многие грузчики — коммунисты. Они могли запросто сговориться, практически ничем не рискуя. Представь себе: такая прибыль из ничего!

— Евреи, коммунисты, политики… — процедила Ева сквозь зубы. — Мне все равно, кто это сделал. Все они — одного поля ягоды. Господин Бибер должен обо всем знать. И Вольф, и Ричард — тоже. Они заслуживают знать правду.

— Ни в коем случае не рассказывай об этом Клемпнеру. По крайней мере — не сейчас, когда он убивается по сыну.

Ева задумалась. В этом отец, пожалуй, был прав.

— Хорошо. Ему мы скажем позже.

Пауль уже начал выходить из себя.

— Ева, ты же собственными глазами видела, что насилие и смерть добрались уже и до Вайнхаузена. Если ты расскажешь кому-то о вине Бибера, это вызовет только жажду мести. Но доказать, что виноваты Герковски или кто-либо другой, просто невозможно. В результате ненависть может вылиться на совершенно невиновных людей. Ты понимаешь?

Пауль попытался взять ладонь Евы, но она, отдернув руку, отвернулась к окну и уставилась на свое отражение на внутреннем стекле.

— Ну хорошо… Предположим, ты все рассказала господину Биберу. Ты можешь сказать, что с ним после этого будет? Он запросто может сойти с ума или вообще умереть. Ева, ты не должна ему ничего рассказывать. И вообще — никому.

Ева стиснула губы. Наверное, отец был прав, но пока она не хотела этого признавать. Ева молча смотрела в зияющую темноту за окном. Ей хотелось плакать. Осознание несправедливости и жестокости этого мира вгрызалось в душу безысходностью и жаждой мести. Еве ужасно хотелось отомстить за Бибера… И за себя…

* * *

Следующие несколько недель Ева изнывала, разрываемая внутренней борьбой. Жалея Ганса Бибера, она так ничего ему и не сказала о махинации с вином, но гораздо труднее ей было удержать это все в тайне от Вольфа и даже от рассудительного Андреаса. Впрочем, в субботу 24 января 1931 года ее мысли переключились на совершенно другой предмет…

Ева вошла в забитую людьми, пропитанную запахом сигарет и пива таверну Краузе. Она решила навестить Линди, которая со дня на день должна была родить. Пройдя между столами, за которыми, ссутулившись, сидели местные бездельники, Ева натолкнулась на официанта.

— Ты как раз вовремя, — угрюмо сказал он, кивнув голо вой в сторону второго этажа.

Ева бросилась наверх по деревянной лестнице.

— О Линди! — воскликнула она, вбежав в комнату подруги. — Где мама?

Вытерев со лба Линди испарину, Ева громко окликнула фрау Краузе. Та появилась через мгновение, неся кастрюлю с горячей водой. Быстро погрузив в нее полотенце, Ева принялась стирать с тела Линди кровь.

— Ты же знаешь: она хотела сделать аборт, — сказала фрау Краузе. — Она буквально умоляла об этом, но твой отец отговорил меня и пристыдил Линди. Хотя аборты сейчас узаконены.

Ева промолчала. В этот момент с улицы донесся шум двигателя, визг тормозов и звук хлопающих дверец. Ева подбежала к окну.

— Господин Оффенбахер? — озадаченно сказала она.

На лестнице раздался топот ног, и в комнату в сопровождении трех мужчин ввалился Оскар Оффенбахер. Он тут же начал давать указания, собираясь куда-то перенести Линди. Ева запротестовала.

— Тише, девчонка! Я отвезу Линди на своем грузовике в Кобленц, и твоя помощь, кстати говоря, нам тоже понадобится.

Линди застонала. Фрау Краузе оцепенело посмотрела на Оскара.

— Но… Где доктор Кребель?

— В Хорхфельде, а машина скорой помощи поломалась. Захватите несколько запасных одеял. В машине будет холодно.

 

Глава 8

Кобленц находился примерно в десяти километрах от Вайнхаузена, однако дорога между ними была в ужасном состоянии. Давно не знавшая ремонта, она была сплошь усеяна выбоинами, из-за чего поездки по ней на машине превращались в медленное, томительное испытание. Для того чтобы добраться до парома, «Форду» Оффенбахера пришлось пробираться в раскачку через ухабы более получаса. Наконец, подъехав к переправе, пекарь дернул рычаг ручного тормоза и крикнул паромщику, чтобы тот пошевеливался. К счастью, в то утро ледоколы уже успели пройти по реке.

Оффенбахер загнал грузовик на паром, и через пятнадцать минут они уже поднимались по противоположному берегу на Кобленцерштрассе. Проехав мимо нескольких полуразрушенных кирпичных складов и заброшенных фабрик, Оскар свернул в сторону центральной части Кобленца. Сигналя и крича, он промчался мимо толпы попрошаек и инвалидов, ожидающих милостыни у церкви. Наконец, не обращая внимания на сердитый свист полицейского, Оффенбахер подкатил к парадному крыльцу клиники Святого Иосифа. Окликнув какого-то прохожего, Оскар с его помощью спустил Линди из кузова грузовика. Тяжело дыша, они подняли ее по ступеням и внесли в вымощенный плиткой коридор, где к ним на помощь бросились две монахини.

Ева ожидала, сидя вместе с Оффенбахером в холодной комнате, обстановка которой состояла из нескольких лавок и стульев. Из продуваемого сквозняками коридора то и дело доносилось быстрое шарканье подошв и скрип проезжающих каталок.

— Как думаете, Линди не слишком много потеряла крови? — спросила Ева.

— Она молодая и крепкая. Выдержит, — заверил ее Оффенбахер.

Еву беспокоило еще кое-что, но она предпочитала держать это при себе.

В этот момент открылась дверь, и в комнату в сопровождении монахини вошел доктор. Оба выглядели угрюмыми и усталыми.

— Вы — отец девушки? — спросил доктор Оскара.

— Я? — удивленно посмотрел на него Оффенбахер. — Нет, что вы! Я — просто пекарь из ее деревни.

Доктор поднял бровь.

— Понятно. А ты кто? Ее сестра? — обратился он к Еве.

— Нет. Мы подруги.

Доктор кивнул.

— Хорошо. Прежде всего скажу, что девушка чувствует себя нормально, как для подобной ситуации, и через несколько дней мы ее выпишем. У нее родилась девочка.

В этот момент в разговор вмешалась монахиня. Ее тон был резким, но не злым.

— Мать отказывается забирать девочку, поэтому мы отправим ее в наш сиротский приют в Лимбурге.

— У ребенка есть какие-нибудь… отклонения? — спросил Оффенбахер, хотя в действительности его интересовало совсем другое.

Ева затаила дыхание. Лучше бы он об этом не спрашивал.

— Она — мулатка.

Ева подавила стон. Случилось то, чего она боялась больше всего.

— Еще один рейнский мулат, — вздохнул пекарь, поворачиваясь к Еве. — Бедное дитя.

— Да, — сказал доктор. — В Рейнланде их сейчас — сотни. Французы, смеясь, называют их своим прощальным приветом.

— Если фрау Краузе узнает, она выгонит Линди из дома. Мы не должны никому рассказывать.

Пекарь почесал затылок.

— Ну, мне как-то неприятно врать своей жене…

— Вам будет еще неприятнее, если вы разрушите жизнь Линди!

Оскар покачал головой.

— Не знаю… Я никогда не умел хранить тайны.

— Значит, научитесь!

— Да, собственно, что тут такого! Не вижу для Линди ничего позорного. На нее же напали.

— Но она утверждала, что ее изнасиловал белый. Как вы думаете, найдется какой-нибудь парень, который захочет жениться на ней после африканца?

— Ну… Наверное, нет…

— Давайте скажем в деревне, что мы знаем только то, что родилась здоровая девочка, и Линди отдала ее на удочерение. Хорошо?

— С тоской вспоминаю те дни, когда мы все жили, не зная подобных проблем, — вздохнул Оскар. Отжав ручной тормоз, он направил грузовик к парому. — Хорошо. Скажем так.

* * *

В следующие два года время для жителей Вайнхаузена и всей Германии как будто застыло на месте. Месяцы медленно сменяли друг друга под аккомпанемент все новых всплесков насилия и роста очередей за пособием по безработице. В то время как в Соединенных Штатах во времена Великой депрессии безработица остановилась на уровне 20 процентов, в Германии к 1932 году она достигла 30 процентов, и это был еще не предел. Голод стал обычным явлением, фермы и дома в рекордных количествах переходили в собственность банков по закладным, а государственная система пенсионного обеспечения оказалась на грани банкротства. Неимоверно вырос уровень преступности, а заполненные проститутками и нищими города сотрясались от беспорядков в среде рабочих.

Но не только это пугало немцев в центральных районах, к числу которых относился и Рейнланд. Коммунистическая партия Германии на последних выборах получила значительную поддержку, и теперь имела 16 процентов голосов в Рейхстаге. Совсем недалеко, в Советском Союзе, Иосиф Сталин целенаправленно заморил голодом миллионы украинцев (газеты давали приблизительную оценку в семь миллионов погибших) и тысячи этнических немцев, которым сотни лет назад позволили поселиться вдоль Волги.

Вдобавок ко всем этим ужасам, Советский Союз и другие соседи Германии постоянно наращивали свою военную мощь. Так, одни только вооруженные силы Польши превышали по численности армию Соединенных Штатов — факт, позволяющий полякам дерзко угрожать вторжением на территорию Германии и продвигать свою антинемецкую политику. При этом по Версальскому договору Германия по-прежнему не могла иметь армию свыше 100.000 человек. Неудивительно, что немцы жили в постоянной тревоге.

Тем не менее, для жителей Вайнхаузена была и хорошая новость. Американцы выбрали своим президентом Франклина Рузвельта — сильного, поддерживаемого социалистами лидера, который для укрепления своей страны предлагал агрессивную модель системы безопасности и экономического строя. По этой причине многие начали прислушиваться к лидеру немецких социалистов: уроженцу Австрии и ветерану войны Адольфу Гитлеру. Несмотря на его неудачную попытку занять пост канцлера, Гитлер обретал все большую поддержку у народа, поскольку выступал за справедливость и порядок. Его национал-социалистическая партия получила голоса в Рейхстаге, являясь жесткой оппозицией для растущей угрозы большевизма.

Посреди этой национальной и международной драмы Ева продолжала держать в секрете маленькие тайны Вайнхаузена. Она не проронила никому ни слова о вине Бибера, хотя размышления об этом стали для нее неиссякаемым источником невысказанного гнева. Для Линди черные дни тоже остались позади, и теперь она наслаждалась застенчивым ухаживанием Гюнтера Ландеса.

* * *

Был канун Рождества 1932 года. Ева осмотрела свою комнату, пытаясь, как в детстве, ощутить атмосферу сказки. Для цветущей, почти семнадцатилетней девушки Рождество оставалось последней ниточкой, связывающей настоящее с прошлым, в котором она была юна и счастлива… Забыв на время о преследующем ее позоре, Ева, машинально перебирая пальцами подаренное дедушкой ожерелье, улыбалась нахлынувшим на нее приятным воспоминаниям детства. Рождество всегда было для нее символом надежды на лучшее.

Придвинув стул ближе к окну, Ева плотнее закуталась в старое одеяло. Луну в небе над Вайнхаузеном постепенно затягивала пелена гонимых восточным ветром облаков, разбитая годами невзгод деревня в преддверии светлого праздника замерла в торжественной тишине. Из нескольких окон, не закрытых ставнями, струился приглушенный свет электрических лампочек. Неделю назад выпал снег, и вымощенные брусчаткой улицы были укрыты белым, успевшим слежаться покрывалом. Ева с улыбкой наблюдала за тем, как от одного дома к другому быстро перебегает группа озябших христославов. Закрывались последние лавки. По склону холма по направлению к мосту спускался небольшой грузовик… Вскоре улицы совсем опустели.

Вайнхаузен ничем не отличался от тысяч других деревень, разбросанных по всей Германии. Каждая из них, уютно устроившись в своем заснеженном уголке, радовалась свету рождественских гирлянд. Впрочем, для многих немцев это Рождество получилось не таким праздничным, как предыдущее, и семья Фольк не была исключением. Мама уже предупредила, чтобы Ева на многое не рассчитывала. В стране бушевала безработица, поэтому для семьи пастора, получавшего от правительства, хотя и мизерное, но все-таки жалованье, было бы неправильно наслаждаться тем, что для большинства других оказалось не по карману.

Ева отнеслась к этому с пониманием. Для нее было достаточно уже того, что в гостиной стояла нарядно украшенная елка — пусть и не такая пышная, как обычно. Единственное ей было жаль младшего брата. Три недели назад он выставил на крыльцо свой башмак для Святого Николаса, ожидая получить что-нибудь стоящее, но на утро обнаружил только простой деревянный свисток. Впрочем, Даниэль мужественно скрыл свое разочарование за маской деланной благодарности, а наедине с Евой предположил, что Святого Николаса, пока он нес подарок, по дороге ограбили «красные».

Поерзав на стуле, Ева плотнее закуталась в одеяло. Она с улыбкой посмотрела на деревянных гномов, выставленных соседом в церковном саду, представив себе, как они оживают и радостно танцуют на улицах вместе с веселыми эльфами. Ева медленно втянула носом воздух. Из кухни долетал умиротворяющий аромат рождественского кекса и свежеиспеченных пряников.

Прижавшись лбом к оконному стеклу, Ева наблюдала за первыми снежинками приближающейся бури. Как бы ей хотелось навсегда спрятаться за этой белой пеленой от жестокого окружающего мира! Скосив глаза, она посмотрела на ряд средневековых деревянных домов на дальнем конце улицы, которые были украшены сосновыми ветвями, срезанными в лесу на северном склоне холма. «Интересно, сколько праздников Рождества они повидали на своем веку?» — подумала Ева.

Очевидно, под влиянием запаха выпечки, света уличных гирлянд, величественной красоты украшенной по случаю праздника церкви и кружения снежинок за окном, Ева снова почувствовала себя в безопасности. Этого ей так не хватало. Внизу заиграл граммофон. Звуки рождественских песен наполняли дом небесным покоем. Все так же теребя бабушкино ожерелье, Ева посмотрела на гравюру с изображением Доброго Пастыря. Сегодня Он казался ей особенно близким.

Ева глубоко вздохнула. Ей так не хотелось расставаться с этим теплым чувством надежды.

Без десяти шесть преподобный Фольк, как всегда бывало накануне Рождества, отправился в церковь ударить в колокол, призывая Вайнхаузен на праздничное богослужение. Он молился, чтобы слова Евангелия, которые он собирался сказать в вечерней проповеди, хотя бы немного разожгли радостный огонь торжества в сердцах его исстрадавшихся прихожан.

Вдруг, в спину пастора ударили три снежки. Не ожидая такого подвоха, он резко обернулся и, поскользнувшись на ледяной корке, завалился на церковную ограду.

— Шнайдеры! — крикнул пастор. — Когда вы уже повзрослеете?

Поднявшись, он стряхнул с пальто снег и, надев свалившуюся при падении шляпу, поспешил ретироваться в здание церкви. Оказавшись в зале, пастор зажег один ряд лампочек и, выйдя в боковую пристройку, поднялся по холодной винтовой лестнице к основанию колокольни. Взглянув на свои часы, Пауль остановился в ожидании. В прошлом году он позвонил на две минуты раньше, за что потом получил серьезную взбучку от фрау Викер и швей из ее клуба. На этот раз пастор был твердо намерен избежать подобных неурядиц.

Ровно в шесть часов он, крепко схватившись за толстую веревку, с силой потянул ее вниз. Колокол над его головой, плавно качнувшись, ответил глубоким, раскатистым звоном, наполнившим деревню ощущением небес. Пауль, закрыв глаза, улыбнулся. Он представил, как женщины Вайнхаузена по давней традиции в ответ на его сигнал зазвонили маленькими колокольчиками, и их нарядные дети выбежали из своих спален в гостиную, где стояла сияющая огнями елка и подарки.

С чувством выполненного долга преподобный Фольк вышел из церкви и, присев, сделал вид, что зашнуровывает ботинок, а сам тем временем быстро слепил три снежки. Поднявшись, он насунул шляпу на глаза и направился к двери своего дома. Из тени с новой порцией снежков высунулись юные Шнайдеры, но пастор успел сделать опережающий залп.

— Ага! — торжествующе крикнул он вслед убегающим сорванцам. — На этот раз я подготовился!

Смеясь, он зашел в дом и принялся отряхивать с пальто снег.

— Мог бы отряхнуться и на крыльце! — буркнула заплетающимся языком фрау Фольк. — Мне уже надоело убирать в прихожей.

Она опять была изрядно пьяна. Не обращая внимания на состояние жены, Пауль схватил ее за руку.

— Счастливого Рождества! — сказал он, привлекая Герду к себе. Она покорно подставила губы для поцелуя.

Напевая себе под нос рождественский гимн, пастор повесил пальто в шкаф и подошел к граммофону. Этот граммофон с дубовым рупором им несколько лет назад подарил Руди после того, как семейное пианино окончательно пришло в негодность. Пауль поставил пластинку на обтянутый войлоком диск. Все так же напевая, он несколько раз прокрутил ручку граммофона и подвел иглу к краю вращающейся пластинки.

— Ну как, Герда, ты готова?

Фрау Фольк, кивнув головой, потянулась за стоящим на столе крошечным серебряным колокольчиком.

— Дети! — громко позвала она, звеня колокольчиком.

Ева и Даниэль, сбежав вниз со второго этажа, ворвались в гостиную и, радостно хлопая в ладоши, остановились пепел сияющей огнями елкой. Ее ветви были украшены старыми разноцветными шарами, серебристыми блестками, вырезанными из фольги фигурками, яркими лентами и бумажной гирляндой. Довершали картину десять крошечных белых свечей весело мерцающих в специально затемненной комнате.

Пауль осторожно опустил иглу звукоснимателя на пластинку.

— А теперь давайте все возьмемся за руки и споем.

О рождественская елка, Ты так стройна и хороша! Ты зелена не только летом, Но и зимой, когда снега. О рождественская елка, Ты так стройна и хороша!

Ева сияла, как свечи на еловых ветвях. Ей было так спокойно и хорошо! Весь суровый мир был где-то далеко за стенами дома.

Спев еще одну песню, отец включил свет и взял со стола семейную Библию в кожаном переплете. Этой фамильной реликвии было более двухсот лет, и ее использовали только два раза в год: на Рождество и на Пасху. Надев свои очки в тонкой оправе, Пауль прокашлялся.

— Дорогие мои, да благословит вас всех Бог! Для того чтобы мы не забывали об истинном смысле этого торжества, я прочитаю из второй главы Евангелия от Луки.

Осторожно перевернув высохшие, пожелтевшие страницы, Пауль начал читать историю о рождении Христа: «В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле…»

Дойдя до конца истории, он поставил пластинку с записью песни «Babes in Toyland» Виктора Герберта, раскурил трубку и достал из-под кресла красиво упакованный подарок.

— Это тебе, Герда, — сказал Пауль, с улыбкой предвкушая реакцию жены.

Для того чтобы получить дополнительные деньги на подарок, ему пришлось продать несколько книг из своей библиотеки одному из пасторов в Кобленце.

Глядя на красивую упаковочную бумагу, в которую была завернута коробка, Герда унеслась мыслями в далекое, навсегда потерянное прошлое. Родившись в семье немецких аристократов, она росла в роскоши в Данциге — в городе, который теперь бедствовал. Когда Герда познакомилась с Паулем Фольком, она была певицей в респектабельном кабаре в Берлине. Тогда она и представить себе не могла, что окажется в маленькой деревне наподобие Вайнхаузена в роли жены бедного пастора.

— Ну, давай, мам, открывай, — сказал, нетерпеливо пританцовывая, Даниэль. Его глаза были устремлены на другие подарки под елкой.

Герда принялась медленно разворачивать упаковку. Увидев, с каким безразличием она это делает, Ева бросила встревоженный взгляд на неприятно удивленного отца.

— Думаю, это шляпка. — Отбросив в сторону оберточную бумагу, Герда с равнодушным видом заглянула под крышку коробки. — Да, как я и думала. — Она извлекла из коробки светло-коричневую фетровую шляпку без полей, на которой с одной стороны было прикреплено ярко-зеленое перо. — Ну и куда, по-твоему, я буду ее надевать?

— Я… Я купил ее в Кобленце. Такие шляпки сейчас в моде, и я подумал, что ты могла бы надевать ее в церковь. Смотри, — Пауль указал пальцем на вышитые узоры. — Этот стиль называется «ар-деко»…

— Я знаю, что такое «ар-деко», — оборвала мужа Герда, небрежно вертя в руках шляпку. — И кто тебе сказал, что это сейчас модно?

— Продавщица в Кобленце.

— Мам, ты примерь ее, — вмешалась в разговор Ева. — Думаю, она тебе будет очень к лицу.

— Что толку выглядеть красиво в старомодной шляпке в этой деревне? — презрительно пробормотала Герда. — Ну, если вы так хотите… — Она ловко натянула шляпку на голову. Сразу было видно, что она в точности знает, как правильно носить такой фасон.

— Она тебе очень идет, дорогая, — одобрительно сказал Пауль.

— Она такая старомодная, — проворчала Герда. — Готова поспорить: эта продавщица была еврейкой и просто всучила тебе то, что уже никто не хотел покупать. — Она небрежно сдернула шляпку с головы.

Изо всех сил стараясь не выказывать своего разочарования, Пауль наклонился под елку за следующим подарком.

— Это тебе от нас с мамой, — сказал он, вручая Еве маленькую коробку.

— Ой, спасибо, — поблагодарила Ева и, поцеловав родителей, принялась распаковывать свой подарок.

— Ух ты! Теперь у меня есть собственный рождественский колокольчик! — радостно сказала она. — Вот спасибо! Однажды я буду созывать им своих детей.

Даниэлю досталась коричневая коробка, которая оказалась слишком большой для оберточной бумаги. Сверкая глазами, парнишка открыл крышку и, радостно воскликнув, поднял над головой металлическую модель самолета. Держа подарок на вытянутой руке, он начал бегать по комнате, изображая гул двигателей.

Ева посмотрела на мать, ожидая от нее подарка для отца. Хотя за последние годы отношения между ними сильно охладели, хотелось верить, что Герда хотя бы на Рождество не станет обижать мужа. Однако фрау Фольк не двинулась с места. Ева, вздохнув, кивнула Даниэлю, который, тотчас отложив в сторону самолет, полез в карманы за подарками.

— Это — папе, а это — маме, — радостно сказал шестилетний мальчуган, вручая Паулю собственноручно сделанную рогатку, а Герде — деревянную ложку. Оба подарка были выстроганы немного грубовато, но Даниэль явно старался.

— Ах, мальчик мой, спасибо, — сказал Пауль, обнимая сына. — Теперь мне будет чем разгонять голубей в колокольне.

Герда, взглянув на ложку, улыбнулась. Она любила своего сына, и, если верить деревенским сплетням, — гораздо больше, чем Еву.

— Иди ко мне, мой миленький. Дай мама обнимет тебя, — заключив светловолосого малыша в объятия, Герда поцеловала его.

Потянувшись за диван, Ева достала оттуда два припрятанных апельсина.

— С Рождеством! — и она, сияя, вручила родителям по апельсину.

— Но откуда?…

— Я купила их в бакалейной лавке.

— И где ты взяла деньги? — Герда с подозрением посмотрела на дочь.

— Секрет, — попыталась отшутиться Ева. На нее сразу же нахлынули неприятные воспоминания, но на этот раз она действительно продала свою куклу.

— Секрет?! — взорвалась Герда. — Я уже по горло сыта твоими секретами! — женщина, пошатываясь, подошла к Еве. — С тех пор как те африканцы добрались до тебя, ты ведешь себя как эгоистичная мерзавка! Целый год мы для тебя — как пустое место, а потом на Рождество ты начинаешь корчить из себя безупречную принцессу из сказочного королевства…

— Герда, прекрати, — попытался остановить жену Пауль.

— Заткнись! — рявкнула на него Герда. — Ты что не видишь, что она обращается с тобой как с грязью! — Она неуклюже плюхнулась в кресло.

Даниэль заплакал.

Ева была потрясена. Когда мать набросилась на нее, она, расправив плечи, с непроницаемым лицом приняла этот шквал ненависти, и с каждым последующим жалящим словом только крепче сжимала зубы. Ева трижды посмотрела на отца, и каждый раз он отводил глаза. Ее надежды на радостное Рождество были задуты, подобно пламени догорающей свечи. Но это еще было полбеды. Ева только что потеряла гораздо больше, чем Рождество.

Герда все не унималась. Пауль, ничего не предпринимая, сидел, потупившись, в пол. С Евы было довольно.

Ничего не говоря, она встала и, наклонившись, чтобы поцеловать подошедшего к ней перепуганного братика, еще раз взглянула на своего несчастного отца. На этот раз в его взгляде читалась скорбь и мольба, но Еву это ничуть не тронуло. Поставив свой колокольчик на стол, она расстегнула на шее застежку бабушкиного ожерелья.

Задержав на мгновение цепочку на открытой ладони, Ева посмотрела на крест, который ей так хотелось любить. Ощущение теплого золота в руке напомнило девочке тот вечер, когда дедушка подарил ей это ожерелье. Но теперь все это потеряло для нее всякий смысл и значение. Как и отец с его церковью.

Ева крепко сжала ожерелье в ладони. Нет, все-таки она оставит его себе в память о бабушке. А что же взять в память о родителях?

Не глядя на Пауля и Герду, как будто их вообще не было в комнате, Ева равнодушно обвела взглядом обстановку. Ничто не вызывало в ее душе даже намека на теплое чувство или привязанность. Эти стены больше не были ее домом. Спрятав ожерелье в карман, Ева спокойно вышла в прихожую, достала из шкафа свое пальто и сунула руки в рукава. Пальто почему-то казалось необычно тяжелым.

Затем, не говоря ни слова, раздавленная девушка, громко хлопнув за собой дверью, выбежала в заснеженную ночь.

 

Часть II

Как ангел света

1933–1939

 

 

Глава 9

1 февраля 1933 года…

— Можете пожимать плечами сколько угодно, но вот увидите: теперь все изменится к лучшему, — сказал профессор Кайзер, склонившись над недовольным Паулем Фольком.

— Не отвлекайте. Я пытаюсь поймать сигнал, — ответил пастор, сосредоточенно крутя ручку своего радиоприемника, установленного на сцене в заполненном людьми актовом зале школы. Всем не терпелось услышать выступление новоизбранного канцлера Адольфа Гитлера.

— Думаю, президент Гинденбург сделал правильный выбор. Это был единственный способ обуздать большевиков.

— Но мы не выбирали Гитлера, — проворчал Пауль. — На выборах он получил меньше 40 процентов голосов, а Гинденбург просто взял и назначил его.

— Вы опять придираетесь к мелочам, пастор. Мы выбрали Гинденбурга, а он уже назначил Гитлера от нашего лица. Президент же имеет полномочия выступать от имени народа. Кроме того, у национал-социалистической партии много голосов в Рейхстаге.

— Вот именно: много, а не большинство, — не сдавался пастор, медленно вращая ручку настройки. Ему никак не удавалось поймать нужную волну. Из динамика раздавалось или невнятное бормотание, или треск помех.

— Ну же, пастор… Народ ждет, — шепнул подошедший к сцене Ричард Клемпнер.

Преподобный Фольк, кивнув, продолжил поиски волны. Ему нравился его новый радиоприемник. Это был «RCA Midget» модели 121, который ему неделю назад в качестве подарка к Рождеству прислал брат из Америки.

— Есть! — воскликнул Пауль, когда из динамика раздалась трансляция из Берлина. В этот момент оркестр играл марши в ожидании речи нового канцлера.

Надеясь увидеть свою дочь, Пауль то и дело бросал взгляд в сторону входа в зал, как только там появлялся очередной желающий послушать речь Гитлера. С тех пор как Ева ушла из дома, прошло уже более месяца. Теперь она жила и работала в таверне Краузе. С того злополучного вечера Пауль ни разу не виделся с дочерью, что его сильно угнетало. В зал вошла небольшая группа молодежи из его церкви. Пастор натянуто улыбнулся им. Во главе группы шел широколицый Гюнтер Ландес под руку с Линди Краузе, которая, наконец, уступила его неуклюжим ухаживаниям, и теперь они считались женихом и невестой. Тем не менее, пастор был обеспокоен состоянием Линди. На прошлой неделе ее дочери исполнилось два года, и воспоминания о брошенной девочке повергли Линди в уныние. Пастор пытался заверить ее, что в католических приютах о детях превосходно заботятся, однако в его утешениях было мало толку. Линди только твердила, что если бы «тогда» при власти был Адольф Гитлер, с ней ничего дурного не случилось бы.

Взглянув в сторону задних рядов, заполненных «коричневыми рубашками», пастор поежился. Кто-то из штурмовиков установил в углу зала нацистский флаг. Вид этих парней всегда вызывал у пастора какое-то неприятное чувство. Впрочем, он разделял обеспокоенность национал-социалистов тлетворным влиянием западного либерализма. Пастора тоже тревожили все эти картины кубистов, вульгарные джаз-ансамбли, пропаганда абортов и засилье аморальных развлечений. Вместо необузданного материализма, он тоже хотел бы увидеть восстановление тех традиционных ценностей, которых все еще придерживались жители немецких деревень: приличное поведение и нравственная чистота, ценность материнства и семьи, общественный порядок и экономическая справедливость… Кроме того, Пауль разделял обеспокоенность национал-социалистов наступающей с востока угрозой большевизма. Рассказы о массовых убийствах, коллективизации и исправительных лагерях были просто ужасающими.

И все же, невзирая на согласие со многими идеями национал-социалистов, преподобный Фольк относился к ним с опаской. Их высокомерные высказывания о превосходстве арийской расы и постоянные разговоры о тайном еврейском заговоре всегда вызывали у него внутренний дискомфорт. Вульгарность же уличных буянов в коричневых рубашках не вызывала у пастора ничего, кроме отвращения.

Как бы там ни было, ему ничего не оставалось, как только надеяться на то, что сбудутся оптимистические прогнозы его епископа.

Глубоко вздохнув, пастор взглянул на Вольфа Кайзера и его бригаду «Гитлерюгенд», состоявшую из десятка опрятно одетых парней и четырех девочек в белых блузках «Союза немецких девушек». Одна из них помахала рукой. Пастор, улыбнувшись, помахал в ответ. Профессор Кайзер заверил его, что «Гитлерюгенд» ратует за христианские ценности. Преподобному Фольку очень хотелось на это надеяться.

Мужской голос в Берлине представил канцлера Гитлера, которого Рейхстаг встретил овациями. Собравшаяся в школе Вайнхаузена толпа тоже зааплодировала. Хотя на последних парламентских выборах за национал-социалистов проголосовала только треть деревни, большинство одобряло приход к правлению Гитлера. По сути, уже никто не сомневался в никчемности вечно ссорящихся друг с другом центристских партий и в том, что у Германии остались только два реальных выбора: национал-социалисты и коммунисты. Поддержка кого-либо другого считалась пустой тратой голоса.

Из вежливости похлопав вместе со всеми, пастор сел на свой стул и еще раз обвел взглядом зал. Его лицо озарила улыбка. «Вот она! Все-таки пришла!»

Поймав на себе взгляд отца, Ева отвернулась. Эта встреча была ей неприятна. Сложив на груди руки, она что-то сердито буркнула себе под нос.

— Ты что-то сказала? — спросил сидевший рядом Андреас.

— Я сказала: пусть мои родители не рассчитывают, что я вернусь домой, — с горечью в голосе ответила Ева.

— А, вот ты о чем… — Андреас приветливо помахал рукой пастору. — Ты видела маму?

— Нет. Она не пришла. Наверное, как всегда, напилась, — Ева осмотрела зал. — Ты посмотри, сколько народа набилось! Неужели им всем это интересно?

— Что?

— Ну, речь Гитлера.

— Не знаю, как другим, а мне, честно говоря, — не очень.

— Тогда зачем ты сюда пришел?

Андреас покраснел.

— Ну… Я надеялся увидеться с тобой.

Ева сделала вид, что ее это ничуть не интересует, хотя на самом деле Андреас ей нравился. Она очень уважала его как человека. Когда Андреас случайно прикасался к ней, внутри Евы все радостно трепетало. Ей нравилась его улыбка, но девушку больше интересовал другой. Оглянувшись на задние ряды, она нашла взглядом Вольфа. Он помахал ей рукой. Ева улыбнулась.

— Линди говорила, Вольф этой весной собирается участвовать в мотогонках? — спросила она у Андреаса.

— Собирается, — ответил он, едва сдержавшись, чтобы не сказать Еве, что Вольф намерен потратить на это деньги, заработанные Андреасом. — А ты что думаешь по поводу этого Гитлера? — спросил он, желая сменить тему разговора.

— Тише вы! — шикнул на них кто-то из заднего ряда. — Начинается…

Из динамика раздался голос Адольфа Гитлера.

С горестного момента, когда народ Германии, ослепленный обещаниями внутренних и внешних врагов, потерял связь с честью и свободой, тем самым лишившись и всего остального, прошло более четырнадцати лет. С того предательского дня Всемогущий Бог удерживал от нашего народа Свои благословения. Мы погрязли в распрях и ненависти…

Ева была удивлена. Она уже слышала Гитлера по радио во время президентской кампании, однако тогда его голос звучал совсем по-другому. Насколько Ева помнила, он был злым и напряженным, но теперь, став канцлером, Гитлер говорил уверенно и решительно.

Мы твердо убеждены, что народ Германии в 1914 году вступил в схватку без малейшего чувства вины, исполненный лишь желания защитить родину и свободу, защитить само существование нации. Но теперь мы видим только последствия бедствия, постигшего нас в ноябре 1918 года в результате нашего внутреннего упадка…

По залу пронесся одобрительный шорох голосов. Ева вспомнила, что дядя Руди говорил то же самое.

Сегодня наш разрозненный, сбитый с толку народ подвергается неистовой и коварной атаке большевизма с его безумными идеями. Он стремится окончательно отравить и разрушить Германию, желая повергнуть нас в эру хаоса. Начиная с семьи, он подрывает основания нравственности и веры, насмехаясь над культурой и частной собственностью, над народом и патриотизмом, над справедливостью и честью…

Теперь уже Ева внимательно ловила каждое слово. Гитлер в нескольких понятных словах смог выразить весь ее мир.

Правительство будет отстаивать те основополагающие принципы, на которых строилась история нашего народа. Оно рассматривает христианство как фундамент национальной морали, а семью — как основу жизни нации…

Ева украдкой взглянула на отца. Он внимательно слушал, задумчиво прижав палец к губам. Похоже, он был удивлен и даже обрадован — особенно, когда канцлер заговорил о четырехлетнем плане, призванном положить конец страданиям народа Германии.

Да благословит Всемогущий Бог наш труд, да укрепит нашу волю и да наполнит нас мудростью и верой в наш народ, потому что мы сражаемся не за себя, а за Германию.

Когда весь зал в едином порыве, бурно аплодируя, вскочил на ноги, по спине Евы пробежали мурашки. Встав вместе со всеми, она тоже начала хлопать — вначале вяло, но потом — все с большим энтузиазмом. Парни из CA запели «Песню Хорста Весселя». Ева посмотрела на флаг национал-социалистов, который теперь был развернут прямо под старым деревянным распятием, прикрепленным к стене школьного зала. У нее промелькнула мысль, что сочетание свастики и креста придает этому знамени еще больше силы. В памяти Евы ожили картины того, как «Коричневые рубашки» первыми оросились спасти ее и смело встали на защиту Бибера.

Девушка не знала, что произвело на нее такое сильное впечатление: речь канцлера, музыка или гром аплодисментов, — но она была опьянена атмосферой надежды, наполнившей школьный зал, подобно потоку свежей воды, пробившемуся на поверхность из недр пересохшего родника. Это удивительное, переливающееся через край чувство вдруг вернуло Еве ощущение безопасности и целостности. Она посмотрела на Андреаса. Он тоже был тронут.

Собрание запело «Наш Бог — надежная крепость». Их невеселому прошлому пришел конец, и впереди было будущее, наполненное радостью и сбывшимися мечтами, — будущее, принадлежавшее не только им, но и грядущим поколениям. Наконец, Ева могла больше не сдерживаться. Излив сердце в проникновенной песне, она вместе со всеми вскинула правую руку, воскликнув: «Хайль Гитлер!»

* * *

Андреас хотел провести тот февральский день с Евой, но она отказала ему и предпочла поехать с Вольфом на новую трассу для мотогонок возле Хорхфельда. Вся эта идея с участием Вольфа в гонке с первого же момента злила Андреаса. В конце концов, именно он был послушным сыном, который всегда тяжело трудился и никогда не жаловался, хотя ради обеспечения семьи в эти трудные времена ему пришлось отказаться от учебы. Андреасу, которому было уже почти восемнадцать, приходилось каждое утро направляться на работу, видя, как его сводный брат убегает в школу. Одно только это всегда выводило его из себя, а при виде Евы, которая обнимала Вольфа, сидя на заднем сиденье удаляющегося мотоцикла, он просто пришел в ярость.

Пнув носком ботинка землю, Андреас посмотрел на серое небо, понимая, что его любовь к природе и книгам не может тягаться с захватывающими дух мотогонками. Гюнтер рассказал ему о последней наживке, заброшенной Вольфом, чтобы привлечь Еву. Он вызвался участвовать в новой программе канцлера Гитлера «Зимняя помощь», чем сразу же заинтересовал Еву. Теперь они вместе раздавали пищу нищим Кобленца.

— Андреас.

Парень оглянулся.

— А, Анна… Привет.

Анна Келлер, смеясь, поставила велосипед на подножку. Она сделала завивку, и теперь в ней с трудом можно было узнать ту девчушку с косичками, которой Анна была еще неделю назад.

— Как тебе моя прическа?

— Не знаю, что и сказать… Еще и губы накрасила! Ну и ну…

— Ага. Эй, старик, зови меня теперь «куколка свинга», — рассмеялась Анна.

Андреас непонимающе уставился на нее.

— Прикинь, старик, я теперь знаю отпадный джайв! — Анна вскинула правую руку. — Хайль Готтлер! — она опять рассмеялась.

— Я…

— Да ты просто — тундра, а я думала, ты — клевый пацан!

— Слушай, о чем ты вообще говоришь?

Анна вздохнула.

— Ну ладно… Я думала, ты знаешь, что такое свинг.

— Но…

— Ко мне сегодня вечером зайдут подружки послушать пластинку Дюка Эллингтона, которую папа только что привез из Берлина.

Андреасу нравился американский буги-вуги, и он часто слушал запись регтайма дома у Бибера, но свинг он слышал только раз по детекторному приемнику, позаимствованному у одного приятеля из соседней деревни Коберн.

— Партия ненавидит такую музыку, — сказал Андреас, хотя ему и самому нравились джазовые оркестры, а особенно — игра медных духовых.

— Это их проблемы. А я ненавижу косички и узкие галстуки. И еще не переношу вида семнадцатилетних парней в коротких штанишках, — Анна захихикала. — Все, кто в этом «Гитлерюгенде», просто сбрендили. Они вообще неклевые, если ты понимаешь, что это значит.

— Не понимаю, — ухмыльнулся Андреас. Анне всегда нравилось то, против чего возражали все остальные. Еще год назад она была яростной сторонницей национал-социалистов. — И где ты нахваталась всех этих словечек? В училище?

— Да ты, я вижу, врубаешься в тему!

— А? — Андреас, открыв рот, посмотрел на хохочущую Анну.

— Я имею в виду, ты все правильно понимаешь.

Андреас покраснел.

— Ну хорошо, я больше не буду, — заверила его Анна. — Так хочешь послушать Эллингтона?

— А твои подруги говорят так же, как ты?

— Нет, этот сленг еще мало кто освоил, но парочке моих подружек в училище он очень нравится. Видел бы ты, как они одеваются. Одна приехала из Берлина, а другая — из Нью-Йорка. Это в Америке.

— Я знаю, — сказал Андреас, раздумывая над приглашением. — Ну хорошо, я приду. До вечера, куколка свинга.

* * *

Новообразованный Анной Келлер клуб любителей свинга по популярности среди молодежи Вайнхаузена быстро обогнал «Гитлерюгенд» Вольфа Кайзера, но это было, скорее, исключение из правила. Национал-социализм с каждым днем приобретал в Германии все больше сторонников. Хотя Гитлера назначили канцлером менее месяца назад, страна уже переживала огромные перемены. Улицы Берлина очистили от бродяг, проституток, попрошаек и мелких преступников. Были запрещены аборты, а в городах восстанавливался общественный порядок.

Однако наиболее драматичное событие произошло ночью 27 февраля 1933 года Кто-то поджог Рейхстаг, и подозрение пало на коммунистов, которые всеми силами стремились свергнуть правительство. Движимый волной общественного возмущения и глубоко укоренившимся страхом, немецкий парламент ввиду чрезвычайности ситуации незамедлительно наделил Гитлера неограниченной властью. Как только канцлер получил возможность управлять страной на свое усмотрение, коммунистов начали арестовывать и отправлять в концентрационные лагеря наподобие того, который был построен в Дахау недалеко от Мюнхена.

Тем не менее, в один из дней в конце марта национал-социалисты Вайнхаузена, собравшиеся на свое еженедельное заседание в таверне Краузе, понуро смотрели в свои кружки с пивом. Они только что узнали, что имперский министр Фюрера, Герман Геринг, извинился перед евреями Германии за те гонения, которым они подвергались в прошлом. Кроме того, из Министерства экономики доносились жалобы на нападения на предприятия евреев, а по Вайнхаузену ходили слухи, что в Министерстве внутренних дел статьи, публикуемые в партийной газете национал-социалистов «Der Sturmer», вдруг начали считать радикальными. Дошло уже до того, что в «Нью-Йорк Таймз» вышла заметка о том, что канцлер Гитлер, вполне вероятно, вскоре откажется от своих экстремистских взглядов на «еврейскую проблему».

В притихшую таверну с сияющей улыбкой на круглом лице вошел Оскар Оффенбахер. В отличие от большинства присутствующих на собрании пекарь был рад смягчению политики партии. Передав фрау Краузе корзину крендельков, он сел рядом с Вольфом.

— Ну и вид у вас всех!

— Он становится мягким, как твои булочки, — проворчал Вольф.

— Фюрер?

— Ну, может и не мягким… Но другим — это точно.

— Думаю, хорошенько задав перцу коммунистам, партия была вынуждена смягчить свою политику. Канцлер знает, что в данный момент для нас самое главное — это порядок и общественное спокойствие. Довольно уже уличных драк и безумной болтовни.

В этот момент со своего места поднялся угрюмый Ричард Клемпнер.

— Слушайте все! — обратился он к собравшимся, подняв над головой какую-то газету. — Я принес с собой последний номер «Volkischer Beobachter». Здесь написано, что улицы Нью-Йорка заполнили тысячи Божьих избранников, требующих от американцев бойкотировать Германию.

По таверне пронесся недовольный рокот. Клемпнер посмотрел прямо на Оффенбахера.

— Именно в тот момент, когда мы только-только встаем с колен, эти крючконосые демоны хотят опять сбить нас с ног. Вот увидишь, они будут мутить воду до тех пор, пока Гитлер не будет вынужден принять жесткие меры… Хочет он этого или нет.

В таверну ворвался запыхавшийся почтальон Шмидт.

— Господин Клемпнер!

Все обернулись на него.

— Вам срочное письмо из штаб-квартиры партии в Кобленце, — Шмидт вручил конверт Клемпнеру.

Последний быстро пробежал глазами начало письма и его лицо расплылось в торжествующей улыбке.

— Похоже, у канцлера, наконец-то, лопнуло терпение. Он объявил эту субботу днем общенационального бойкота евреев с их нескончаемой ложью!

Комната взорвалась ликованием. Подняв над головой сжатый кулак, Клемпнер прочитал:

— «Акция должна начаться ровно в 10 утра»… — Вдруг он осекся. — «Однако ни один магазин "Вулворт" или кинотеатр пострадать не должен». — Клемпнер опустил руку. В комнате воцарилась гробовая тишина. — И мне поручено прочитать это вам, — проворчал Клемпнер. — Нам запрещено прикасаться к евреям! Мы должны бойкотировать только их услуги.

Оффенбахер, облокотившись на стол, подпер щеку кулаком. На его взгляд, решение Фюрера было в высшей мере разумным, однако бойкот еврейских магазинов в Вайнхаузене казался ему несправедливым. Никто из местных евреев не был коммунистом, никто не торговал порнографией и вообще не доставлял Германии каких-либо хлопот.

— Полагаю, вам, господин Оффенбахер, это очень подходит? — саркастически спросил Вольф.

— Вполне, и все же мне кажется, что Зильберман и другие евреи Вайнхаузена вообще не заслуживают бойкота.

— Вы начинаете меня немного беспокоить, — сказал Вольф. — Вы разве не знаете, что Зильберман продает пирожные одной из еврейских пекарен Кобленца?

— Знаю, и, должен сказать, — очень хорошие пирожные.

— А вы, случайно, не друг евреев?

Ничего не ответив, пекарь откусил кусок своего кренделька. Он ни в коем случае не относил себя к друзьям евреев, однако их врагом тоже не был. Как и большинство жителей Вайнхаузена, он считал, что евреи иногда раздражают, но в целом их вполне можно терпеть. Оффенбахер всегда обращался с ними вежливо. По сути, несколько лет назад он даже и не задумывался о существовании еврейской проблемы.

— Честно говоря, мне они вообще безразличны, — наконец, сказал Оскар. — Я только хочу, чтобы был порядок.

 

Глава 10

По завершении собрания Ева начала убирать со столов. Вольф остался, чтобы помочь ей.

— Как ты, не против еще раз прокатиться на мотоцикле?

Ева просияла.

— Конечно! Но только давай на этот раз постараемся не попадать под дождь.

Вольф рассмеялся.

— А тебе очень красиво с мокрыми волосами.

Ева покраснела.

— Ты слышала, о чем говорилось на собрании? — спросил Вольф.

Отведя тыльной стороной ладони со лба непослушный локон, Ева окунула тряпку в ведро с мыльной водой.

— Немного. Политика навевает на меня скуку.

— И что ты думаешь о бойкоте?

— Может, какие-то другие евреи и заслуживают этого, но только не те, которые живут здесь. Особенно — не Зильберман. Я не могу забыть, как он спас меня.

Вольф кивнул.

— Я понимаю. Но не переживай. Никто не собирается причинять зло Зильберману, Бауму или Голдману. Это будет просто заявление о нашей позиции.

Ева покачала головой.

— Мне кажется, мы в этом немного лицемерим. Мы не хотим, чтобы мир бойкотировал всех нас из-за нескольких горлопанов в верхушке партии, и в то же время собираемся наказать всех евреев за нескольких негодяев.

Вольф ничего не ответил.

— А ты так не считаешь? — спросила Ева.

— Да выбрось ты все это из головы. Все равно по-другому не получится. Они хотят бойкотировать нас, а мы бойкотируем их. Все просто.

— Не сказала бы.

Вольф уперся кулаками в бока. От осознания того, что у него нет подходящего ответа, в нем заговорило уязвленное мужское самолюбие.

— Ваша задача как женщин, — заниматься детьми а лмать над серьезными вопросами предоставьте нам.

— Не ты ли минуту назад спросил, что я думаю по этому поводу? — ощетинилась Ева. — Ты уж определись!

Вольф пнул ногой ее ведро, выплеснув на деревянный пол поток мыльной воды.

— Не смей разговаривать со мной, как с мальчишкой! — крикнул он, стукнув кулаком по столу.

Еву вдруг охватил страх. Никогда еще Вольф не был с ней таким грубым.

— Ты… Ты чего? Что я такого сказала?

На шее Вольфа пульсировала вена. Сделав глубокий вдох носом, он закрыл глаза, чтобы побыстрее совладать со своим неожиданным всплеском гнева.

— Да, ты права. Извини, — сказал Вольф уже спокойно, наклоняясь, чтобы поднять ведро.

Ева немного расслабилась.

— Мне… мне надо закончить работу, — нерешительно сказала она, нервно теребя в руках тряпку.

Вольф мягко взял ее за руку.

— Правда, извини. Ты для меня много значишь, и я не должен был так себя вести. Сам не знаю, что на меня нашло. — Сунув руку в карман, Вольф достал оттуда маленький конверт. — Чуть не забыл. Вот, держи.

Взяв конверт, Ева медленно его открыла. Внутри оказался аккуратно придавленный нарцисс.

— Я заметил его вчера, когда подъезжал на поезде к Гюльсу, — с гордостью улыбнулся Вольф. — Представь: я умудрился спрыгнуть, сорвать цветок, а потом еще и запрыгнуть обратно на платформу.

Теперь уже окончательно расслабившись, Ева поднесла желтый цветок к носу.

— Пахнет замечательно! Спасибо.

Заливные луга вдоль сонного Мозеля были красивы в любое время года, но особенно Еве нравилось лето. В конце августа 1933 года она провела немало часов, сидя на поросшем травой берегу или бродя по теплой воде вместе с Линди, которая по секрету рассказывала об ухаживаниях Понтера. Ева не сомневалась, что ее подруга скоро выйдет замуж, однако часто спрашивала себя: решится ли Линди когда-нибудь рассказать Гюнтеру всю правду о своей дочери?

С Анной они тоже неплохо проводили время, но их встречи были довольно редки. Ева не была настолько увлечена джазом, как ее рыжеволосая подруга, поэтому они начали постепенно отдаляться. В деревнях вдоль Мозеля за Анной быстро закрепилась слава «куколки свинга», и она стала неофициальным лидером всех молодых любителей джаза Благодаря законам, запретившим евреям занимать посты в государственной службе, ее отец пошел на повышение и теперь мог заказывать для Анны самые свежие пластинки прямо из Америки. У Келлеров был даже новомодный патефон.

Впрочем, в последнее время основным объектом беспокойства Евы стал ее брат Даниэль. Шестилетний парень часто оставался без надзора, из-за чего попал под плохое влияние юных Шнайдеров, и особенно — Гери. Фрау Фольк постоянно не было дома. Став членом национал-социалистической партии, она часто ездила на съезды в Бонне, Франкфурте, иногда — Кельне. Вот и на этот раз она вместе с тысячами других желающих услышать речь Фюрера, отправилась в Рюдешайм.

Преподобный Фольк делал все, что в его силах, чтобы присмотреть за Даниэлем, однако у него было много дел в церкви. «Пробуждение» Германии вновь наполнило церковные скамьи, что только прибавило пасторских забот. Кроме того, ему часто приходилось уезжать на региональные встречи священнослужителей, с которых он возвращался только ночью. В таких случаях за Даниэлем выпадало присматривать Гансу Биберу.

Состояние, ее старого друга тоже беспокоило Еву. Несмотря на то, что семья Фольк обеспечила для Ганса пристойное жилье и питание, он так и не смог отойти от пережитого потрясения. В его глазах больше никогда не появлялся былой радостный свет. Ганс медленно бродил по деревне, ссутулив плечи, уделяя много времени уходу. За могилой его давно умершей жены. Ева понимала, что в тот день дух старика был сломлен. Она не раз видела, как он с болью смотрит вдаль на зеленые террасы на склонах холма.

— Это называют «погодой Фюрера», — сказала Ева.

Стоял теплый летний вечер. Поужинав вместе с Бибером и Даниэлем бутербродами с сыром и ветчиной, Ева растянувшись на зеленой траве, посмотрела на бездонное синее небо.

Надев на голову свою фуражку, Ганс натянуто засмеялся. — Да, Фюрер никогда не подводит. Каждый раз, когда он куда-то летит, в небе сияет солнце. — Старик выбил из своей трубки выгоревший табак. — Прямо как на наши церковные праздники. Отец Стеффен как-то жаловался, что как только твой отец организовывает какой-нибудь фестиваль или песенное шествие, устанавливается идеальная погода, а когда что-нибудь организовывает он, то всегда идет дождь. Он называет это «протестантскими днями».

Ева засмеялась. Сев, она вытащила запутавшиеся в волосах травинки.

— Я думаю вернуться, — сказала Ева после небольшой паузы.

Ганс пристально посмотрел на нее.

— Ты имеешь в виду домой?

Ева задумчиво бросила в реку камешек.

— Я нужна Даниэлю. Да и вообще, моя помощь пригодилась бы всем вам. Я могу готовить, шить, убирать в доме…

— Лучше не возвращайся, — выпалил Даниэль. — Мама всегда только кричит на тебя. А папа расстраивается.

Ганс задумчиво достал из своей корзинки зеленую бутылку.

— Если потом опять уходить, то лучше действительно не возвращаться. — Он налил себе и Еве белого вина. — Мы как-то справляемся. Когда твоя мама уезжает, я готовлю. Пастор очень хвалит мое жаркое, а пасторы не лгут… Я надеюсь…

Ева посмотрела на Даниэля.

— Ты действительно не хочешь, чтобы я вернулась?

Паренек сел.

— Можешь попробовать, конечно. На прошлой неделе приезжал дядя Руди. Он хотел увидеться с тобой.

— И ты мне ничего не сказал?

Даниэль пожал плечами.

— Я думал, ты катаешься с Вольфом на мотоцикле. Дядя Руди привез мне ружье, которое стреляет шариками, а тебе — фотоаппарат из Нью-Йорка.

— Фотоаппарат? А где он?

— Я все время забываю его тебе принести. Он называется «Brownie». И пленку дядя Руди тоже привез. Он уехал к бабушке. Говорит, что хочет пожить немного у нее из-за поляков.

Швырнув в реку только что сорванную травинку, Ева повернулась к Гансу.

— Я слышала, мама… изменилась.

Раскурив свою трубку, Ганс выпустил в небо облако ароматного дыма.

— Да, и сильно. Партия определенно повлияла на нее в лучшую сторону. — Он наклонился ближе к Еве. — Она больше не пьет и не курит… Ну, разве что, когда разнервничается. И она перестала краситься.

— Почему?

— Канцлер считает, что немки должны быть скромными и сдержанными.

— Папа тоже так считает, но его она никогда не слушала. Ганс пожал плечами.

— Ну, он же — не Фюрер. Люди говорят, что Гитлер для нас — Божий избранник, и потому, что они ни скажет, сбывается. Его успех для всех — признак Божьего содействия. Бог не стал бы благословлять то, что Ему не нравится.

— А разве это так?

— Не знаю… Это означало бы, что Бог был против Германии во время войны, а я в это не верю.

Ева помолчала, наблюдая за тем, как ее брат гоняется за бабочками в своих шортах на подтяжках.

— Так возвращаться мне домой или нет?

— Не знаю. Ты действительно этого хочешь или просто жалеешь нас?

Ева задумалась. Она не знала, что ей ответить.

— Привет! — вдруг крикнул кто-то у них за спиной.

Обернувшись, Ева и Ганс увидели приближающего Андреаса.

— А я вас кругом ищу.

— Меня? — улыбнулся Ганс.

— Ну…

— Да ладно. Я пошутил. Думаю, нам с Даниэлем пора домой. — Старик окликнул мальчугана. — Счастливо оставаться, — подмигнул он Андреасу.

— Чем сегодня планируешь заняться?

— После церкви пойду в винодельню, — сказал Андреас — Мой шеф говорит, что мы, если хотим, можем устроить там танцевальный зал на выходные.

Ева посмотрела на одну из пологих гор над деревней. С этой точки можно было рассмотреть только крышу бывшей винодельни Бибера. Ева не была там со времени аукциона Она сжала губы.

— А тебя не коробит работать на этих франкфуртских евреев? — резко спросила Ева с нотками презрения в голосе.

Андреас ничего не ответил.

— Мне бы на месте Ганса это было неприятно, — продолжала Ева. — Они лишили его всего, а ты им помогаешь.

Андреас посмотрел на холмы. Он придерживался другого мнения на этот счет.

— Я знаю все о виноградниках, и мне нравится работать на склонах. Оттуда открывается замечательный вид на реку. — Андреас замолчал, но, не дождавшись ответа Евы, продолжил. — Я спрашивал у Бибера, что он по этому поводу думает. Он сказал, что ему все равно… Он рад, что у меня есть работа.

— А что еще он должен был сказать? Тебе же нужна работа. Но скоро у нас будет много новых рабочих мест, и ты сможешь уйти из этой винодельни. Я слышала, Гитлер планирует построить новый мост в Лимбурге. Ты мог бы наняться рабочим на строительство. Тебе не нужно работать на этих евреев.

— Я совсем не собирался обижать Бибера, — сказал Андреас после долгой паузы.

— А головой подумать ты мог?

— Я думал… И считаю, что новый хозяин винодельни с банкиром связан никак не был. Хотя… Кто знает…

Андреас опять посмотрел на укрепленные столбами террасы на склоне холма Виноградники были ярко-зелеными, пышными и хорошо ухоженными. Андреас с десяти лет взбирался на эти склоны, чтобы возделывать превосходный местный рислинг. Он знал все не только о винограде, но и о производстве вина. Работая в одиночестве на террасах, Андреас нередко поднимался гораздо выше стелящегося над рекой тумана, чувствуя себя единым целым со своими любимыми зелеными холмами.

Увидев мечтательное выражение на его лице, Ева вспомнила, как сильно Андреас любит природу. Однажды он спросил ее, что ей доставляет больше всего радости. Тогда Ева ответила, что не знает. «Может быть, когда меня любят», — добавила она. Андреас сказал, что о человеке можно много узнать, выяснив, что доставляет ему радость. Тогда Ева задала ему тот же вопрос, на что Андреас ответил: «Быть в центре круга, в котором все взаимосвязано». В тот момент Ева не поняла, что он имеет в виду, но теперь она вдруг осознала: ее друг находится в центре своего круга. Ей стало стыдно за то, что она только что пыталась заставить Андреаса выйти из среды, которая доставляет ему радость.

Они вместе неспешно направились к деревне. Пройдя под железнодорожным мостом, они взобрались на насыпь автодороги.

— Ты слышала, что бригадир с виноградника Рота уволился, чтобы подыскать себе работу в Кобленце? — спросил Андреас.

— Правда? — лицо Евы просветлело. — Я знаю, что у Рота хорошо платят.

Андреас на мгновение задумался.

— Да. Я хочу поговорить с ними.

Они несколько минут шли молча. Первым тишину нарушил Андреас.

— В университете в Гейдельберге уволили всех евреев, и моего отца приглашают преподавать там. Вольф думает о том, чтобы бросить школу и устроиться на работу на автомобильном заводе в Кобленце. Может, хоть теперь я смогу пойти учиться.

— А что бы ты хотел изучать?

— Ботанику.

Они подошли к дому Андреаса.

— Слушай, я купил несколько новых пластинок — начал нерешительно юноша. — Не хочешь послушать?

— Свинг?

— Ага.

— Да, давай.

Войдя вслед за Андреасом в гостиную, Ева устроилась на продавленном кресле и огляделась по сторонам. Несмотря на стойкий запах плесневелой древесины и сигарет, в доме было чисто. Окна закрывали тяжелые портьеры, которые летом хорошо защищали от жары, а зимой — от холода, однако из-за них комната выглядела мрачновато. Встав Ева раздвинула их, впустив в дом яркие лучи августовского солнца, прочертившие в воздухе четкие пыльные дорожки.

Ева заметила новый радиоприемник профессора. Такие приемники ловили только три государственных канала и правительство бесплатно раздавало их всем желающим. Ричард Клемпнер недавно напомнил отцу Евы, что ему следовало бы сменить свой американский «RCA», принимавший зарубежные пропагандистские каналы, наподобие «Radio Luxemburg» и Би-би-си.

Внимание Евы привлекла стопка книг на рабочем столе профессора. Это были произведения Дарвина, Чемберлена и Гобино. Ева взяла одну из четырех книг Гобино под названием «Опыт о неравенстве человеческих рас» («Essai sur L'Ingalit'e des Races Humaines»).

— Одна из любимых книг профессора, — тихо сказал Андреас.

— Что? — переспросила Ева.

— Я говорю: это — любимые книги моего отца. Той, что ты держишь в руках, уже почти семьдесят пять лет. Она на французском языке.

— Это я поняла. А о чем она?

— О неравенстве рас и том, что арийцы — высшая раса, а евреи — второсортные выскочки, стремящиеся подорвать наши устои. — Андреас пожал плечами. — Отец понемногу переводит ее и читает Вольфу за обедом.

— Это что — книга национал-социалистов?

— Да. Нацисты хотят представить еврейскую проблему расовой, а не религиозной, поэтому опираются на труды этого француза и еще — англичанина Чемберлена. На меня вся эта наука навевает скуку. — Андреас показал рукой на другие книги на полках, среди которых Ева узнала романы Эркардта и Вильгельма фон Поленца — Мне больше нравится такое.

Андреас подошел к запыленной стопке старых журналов «Die Tat», которые когда-то издавались Народным движением, почитавшим традиции крестьянства Германии.

— В одном из них Отто Гемлин написал, что каждый народ живет в уникальной природной среде. Например, нас окружают бескрайние леса. Мы, немцы, не созданы для городов.

Глядя на то, как заблестели глаза Андреаса, Ева улыбнулась. Смутившись, он быстро протянул руку к небольшой стопке пластинок.

— Да, ты же пришла послушать свинг…

Андреас передал Еве альбом Снукса Фридмана и его «Memphis Stompers», и еще один — «Chocolate Dandies». Сев рядом с граммофоном, Ева молча наблюдала за тем, как Андреас осторожно опускает иглу на первую пластинку.

— Мне придется сделать звук тише, — сказал он. — Соседи ненавидят такую музыку, как, впрочем, и мой отец. — Зазвучали первые аккорды «Goofer Feathers Blues». — Они называют ее еврейско-негритянской.

Ева рассмеялась.

— Мой отец объяснял церковной молодежи, что такая музыка пропагандирует пьянство и аморальность, — сказала она.

Андреас пожал плечами.

— Да, Гюнтер говорил мне. Думаю, пастор преувеличивает.

Ева не была в этом так уверена. Она достаточно много узнала от национал-социалистов такого, что склонило ее к выводу, что западная музыка и искусство действительно могут быть средством подрыва немецкой культуры. Ева обрадовалась, узнав о правительственном запрете многих фильмов, которые передвижные кинотеатры частенько показывали на стене таверны. Обслуживая столики во время таких киносеансов, ей не раз приходилось краснеть.

Выскочив в кухню, Андреас через минуту вернулся, неся в руках бутылку белого вина и тарелку с нарезанным сыром. Поставив все это на стол, он быстро поднялся по лестнице на чердак в свою комнату и вскоре спустился с большой картиной в рамке. Это была репродукция работы немецкого художника Каспара Давида Фридриха.

— Мне ее перед смертью подарил мой родной отец.

Ева, поднявшись с кресла, принялась внимательно рассматривать картину. На ней был изображен человек в черном пальто, который стоял на вершине горы спиной к зрителю, а лицом — к бескрайнему полю облаков между скалистыми горными пиками.

— Она называется «Человек над морем облаков», — сказал Андреас.

— Тяжело понять: облака сгущаются или рассеиваются. Радуясь, что Еве понравилась картина, Андреас улыбнулся.

— Я смотрю на эту картину всю свою жизнь. Она превосходно иллюстрирует загадку Германии. Смотри: осанка человека кажется уверенной, но неясно: он доволен своим положением или же смотрит на следующую вершину.

— Да, и обрати внимание на солнце. Нельзя определить: это закат или восход.

— А как ты думаешь, почему художник повернул человека спиной?

— Интересно, куда он смотрит? — Ева пристально всмотрелась в картину, в которой начинала видеть все больше и больше скрытого смысла. — Художник направляет наш взгляд вверх, в небеса, но…

— Да. Я бы сказал, что человек смотрит на восход солнца, наслаждаясь его славой… — Андреас, мягко взяв Еву за руку, медленно развернул ее к себе.

Окунувшись в его глаза, она почувствовала, что ее как будто затягивает в какой-то теплый, успокаивающий омут где-то на краю рая. Ноги Евы стали ватными, а сердце бешено заколотилось. Обмякнув в сильных руках Андреаса, она растворилась в его нежных объятиях. Увидев, что он смущенно колеблется, она, ожидая продолжения, закрыла глаза. Наконец, после мгновения, показавшегося Еве вечностью, она ощутила дыхание Андреаса на своем лице и мягкое прикосновение его губ на своих губах.

 

Глава 11

От вихря событий, случившихся с Евой и ее миром за следующие двенадцать месяцев, у нее голова шла кругом. Невзирая на поцелуй, они с Андреасом так и не стали парой. По крайней мере, — не официально. К огромному огорчению парня, Ева решила сохранить их отношения дружескими. Ее необъяснимая тяга к Вольфу не позволяла ей с головой окунуться в искреннюю любовь Андреаса. Тем не менее, она не отказывала составить ему компанию на различных деревенских праздниках, а в ноябре даже съездила с ним в Кобленц на торжество по случаю 450-летия Мартина Лютера. Кроме того, родители Евы частенько приглашали Андреаса по воскресеньям в гости на чашку кофе.

И все же, невзирая на всю его доброту и привлекательность, Ева день и ночь думала о Вольфе. Даже идя под руку с Андреасом, она представляла его сводного брата, мчащегося по мотодрому на рычащем мотоцикле в своем красивом кожаном костюме. Еве еще и еще раз хотелось пережить восторг от быстрой езды по извилистым проселочным дорогам, сидя на заднем сиденье красной ревущей машины. Каждый раз, когда она обнимала Вольфа, прижимаясь к его крепкой спине, ей казалось, что он навсегда увозит ее от боли прошлого к чему-то новому и прекрасному.

Но они не только катались на мотоцикле. Ева находила время и для того, чтобы просто пройтись с Вольфом. Во время таких прогулок она всегда переживала одно и то же: ей хотелось быть рядом с ним. Еве нравилось подчиняться Вольфу, и когда он начал убеждать ее вернуться к родителям, как подобает настоящей немецкой девушке, она на следующий же день с чемоданом в руке оказалась на пороге отцовского дома.

Последующие месяцы стали временем медленного восстановления отношений. Читая ей присылаемые дядей Руда газеты, отец выпил не одну чашку приготовленного Евой кофе. Все указывало на то, что германия, объединившись в общей борьбе с аморальностью, большевизмом, преступностью и классовой ненавистью, вновь обрела чувство национальной гордости. Новости сменяли друг друга с такой быстротой, что Ева уже не успевала следить за их водоворотом.

Безработица улетучивалась на глазах; все политические партии примкнули к национал-социалистам; люди начали приветствовать друг друга, вскидывая вверх правую руку; студенты сожгли тысячи книг, считающихся вредными для нации; правительство издало законы о стерилизации умственно отсталых (впрочем, как объяснил отец, подобные законы существовали и в Америке). Повсюду кормили и одевали бедных, а молодоженам выделялась государственная помощь на свадьбу. Евреев лишили гражданских прав, а политических оппонентов, наподобие коммунистов, отправили в концлагеря на перевоспитание. Кроме всего прочего, канцлер вывел Германию из Лиги Наций из-за витавших там антинемецких настроений.

После этих и других нововведений Фюрер провел референдум, чтобы выяснить отношение народа к его политике. Как оказалось, его поддерживает 95 процентов немцев — в том числе и еврейская общественность, которая, отчаянно стремясь доказать свою преданность, безоговорочно одобряла внешнюю политику Гитлера. Дальнейшему сплочению Германии способствовало и недавнее соглашение Фюрера с Папой Римским, по которому правительство могло рассчитывать на полную поддержку и благословение местной Римско-католической церкви.

«Чудо Гитлера» не обошлось и без «сюрпризов», включая государственные займы для сети еврейских универмагов с целью сохранения 14.000 рабочих мест и организованный Гестапо сбор средств на поддержку пасторов в зарубежных миссиях. Кроме того, Гитлер однажды заверил страну, что никогда не будет вмешиваться в учение и свободу вероисповедания церквей — заявление, не прошедшее мимо внимания преподобного Фолька.

Был понедельник 27 августа 1934 года…

— Главное не забыть: суп никогда не подается таким горячим, как будто его только что сварили, — бубнила себе под нос Герда, поспешно убирая со стола посуду после легкого ужина. — Знаешь, Пауль, по-моему, ты со своими друзьями-проповедниками чрезмерно беспокоишься, — добавила она громче, обращаясь к мужу.

Ева заметила, что ее мать слегка пошатывается. Хотя фрау фольк в последнее время пила намного меньше, из-за скорого приезда из Америки деверя у нее расшатались нервы. Для их успокоения, несмотря на ожидания Гитлера, она опять вернулась к своему старому пристрастию — шнапсу.

Не обращая внимания не состояние жены, Пауль повернулся к Еве, чтобы ответить на ее вопрос о причинах недовольства некоторых пасторов.

— Речь идет об «Исповедующей Церкви», возглавляемой Бонхоффером и Нимёллером. Ты должна понимать, что подавляющее большинство пасторов этого движения по-прежнему поддерживает правительство, хотя и не соглашается со всеми аспектами идеологии нацистов. Главной проблемой для «Исповедующей Церкви» является так называемый «арийский параграф» закона, запрещающего неарийцам иметь какие-либо связи с общественными институтами Германии. Дело в том, что для государства крещеные евреи — все равно евреи, и потому по закону они больше не принадлежат нашим церквям. Большинство недовольных пасторов возражают против подобного вмешательства в дела Церкви.

— Но ты же их не поддерживаешь?

— Нет. Некоторые из их радикалов — особенно Бонхоффер — начали заходить слишком далеко. Будь их воля, они вообще не дали бы Фюреру никакой возможности влиять на церковные отношения. Но нельзя же ожидать, что государство всегда будет действовать безошибочно. Наша задача — не противодействовать ему, а терпеливо направлять его к праведности. — Пауль потянулся за своей газетой. — А я скажу, что канцлер больше года не произносит слова «еврей» и проявляет небывалое самообладание по отношению к полякам даже после их нападений на местное немецкое население.

В этот момент кто-то громко постучал в дверь. Пауль глубоко вздохнул и, бросив обеспокоенный взгляд на жену, медленно встал из-за стола. Он уже давно не виделся со своим братом Альфредом и, судя по тону последних писем из Америки, от его приезда не приходилось ожидать ничего хорошего. Впрочем, пастор с нетерпением ожидал встречи с повзрослевшими племянниками. Он открыл входную дверь.

— О! Привет всем!

Альфред пожал протянутую руку Пауля.

— Рад тебя видеть.

— Взаимно, Альфред. Заходите. Давай я помогу занести вещи.

Войдя вместе со своими детьми в гостиную, Альфред по своему обыкновению вручил Герде букет свежих цветов.

— О, как мило! Спасибо.

Оглядевшись по сторонам, Альфред снял пиджак. Будучи баптистским пастором в богатом пригороде Ричмонда, штат Вирджиния, он приехал в Германию на проходящий в Берлине международный съезд служителей-баптистов. При этом Альфред взял с собой детей: шестнадцатилетнюю брюнетку Дженни и десятилетнего Бобби. Его жена — тоже уроженка Германии — умерла двумя годами ранее от рака.

Учтиво поздоровавшись с американскими родственниками, с которыми они виделись впервые, Ева и Даниэль стали в стороне, с интересом наблюдая за происходящим. Как оказалось, Дженни и Бобби бегло говорят по-немецки, но не успели кузины и кузены переброситься и парой слов, как Альфред, открыв большую сумку, начал быстро доставать оттуда подарки. Герде он вручил красивую вышивку с текстом 22-го Псалма, а Паулю — стопку из нескольких музыкальных изданий.

— Думаю, твой органист оценит их по достоинству.

— Спасибо.

Далее Альфред подарил Даниэлю книгу библейских историй на английском, на что паренек только вежливо сказал: «Спасибо». Можно было не сомневаться, что эта книга окажется в ящике стола рядом с другим его разочарованием: свистком.

Наконец, Альфред дал знак Дженни, и та, достав и сумки какой-то бумажный сверток, вручила его Еве.

— Надеюсь, у тебя еще нет этого.

Заинтригованная, Ева быстро развернула сверток.

— Дневник! — радостно воскликнула она, увидев толстый, добротный блокнот в кожаном переплете. Открыв его, она мечтательно посмотрела на пустые страницы. Какими же словами их наполнит будущее?

— О, спасибо, Дженни! Спасибо, дядя Альфред! Спасибо вам большое! — благодарила Ева, обнимая всех по очереди. — И тебе, Бобби, — тоже.

Следующие несколько минут дом Фольков был наполнен суматохой расселения по комнатам. Наконец, Герда пригласила всех в кухню на кофе с кексами, однако Ева и Дженни задержались в гостиной.

Дженни была довольно невзрачной, крупной девушкой с прыщавым лицом. Она оказалась более застенчивой, чем Ева предполагала по ее письмам, и в незнакомой обстановке явно чувствовала себя неловко. Взяв кузину за руку, Ева уже собиралась расспросить о ее маме, как вдруг раздался стук в парадную дверь.

Сразу же побежав открывать, Ева увидела на пороге Андреаса. Глупо улыбаясь, он держал в руке букет цветов. При виде его наряда, Ева чуть не рассмеялась. На Андреасе были брюки в полоску и не по размеру большая спортивная куртка, а на лоб ему ниспадала длинная прядь волос.

— Что это на тебя нашло?

Андреас покраснел.

— Твои американцы уже приехали?

Ева кивнула.

— Но чего ты так вырядился?

— Мне подняли жалованье, поэтому мне захотелось сделать тебе сюрприз. Хайль свинг! — тихо воскликнул он, вскинув правую руку, и тут же смущенно рассмеялся.

— Прямо скажем: непривычно тебя видеть таким… — удивление Евы уступило место растерянности. — А туфли! — Она оглянулась на Дженни, которая смотрела на Андреаса широко раскрытыми глазами.

— Кто там? — в гостиную, вытирая руки о передник, вошла Герда. — Ты что, расческу потерял? — язвительно спросила она при виде Андреаса.

Юноша быстро убрал со лба прядь волос.

— Я… Я только хотел пригласить ваших американских гостей сегодня вечером на танцы… Вместе с Евой.

Герда хихикнула.

— Ты шутишь? Они же — баптисты, а баптисты относятся к подобным танцулькам еще хуже нацистов. — Герда посмотрела на туфли Андреаса. — И еще баптистов тяжело рассмешить, но эти туфли, думаю, с задачей справятся. — Она громко икнула. — Представляешь: американцы запретили алкоголь… И еще они думают, что мы развели тут тиранию!

Трое молодых людей последовали за Гердой на кухню. При виде Андреаса Пауль от удивления раскрыл рот.

— Андреас… Что это на тебе такое?

— Э-э… Это новый стиль…

Лицо преподобного Фолька медленно залила краска. Андреас протянул Альфреду руку, но тот только покачал головой.

— Я никогда не позволю своей дочери встречаться со стилягой. Знаешь, Пауль… Я удивлен.

Ева сразу же ощетинилась. Она не виделась с дядей более десяти лет, но теперь была даже рада, что он живет так далеко.

— И чем же вы удивлены, дядя Альфред?

Грузный американец величаво расправил плечи.

— Могу объяснить, — начал Альфред с важным видом. По его снисходительному, излишне громкому голосу Ева поняла, что сейчас будет проповедь. — Я удивлен, что дочь моего брата вовлечена в подобную безнравственность.

— Но…

— Я только что приехал с нашего съезда в Берлине. Как я и предполагал, здесь перед вашим выскочкой Гитлером все пресмыкаются. Зал церкви, в котором проходили наши собрания, был весь увешан его нацистскими флагами. Подумать только: знамя Адольфа Гитлера рядом с портретом великого Чарльза Сперджена! Однако за время съезда мое мнение о нем изменилось. Как оказалось, он не курит, не пьет, не сквернословит, ведет здоровый образ жизни… Гитлер ожидает от немок трезвенности, скромности и верности семьям, — Альфред метнул многозначительный взгляд в сторону Герды. — Он противостоит безбожию «красных», абортам и гомосексуалистам. Все это убеждает, что Гитлер ведет Германию в правильном направлении. — Альфред наклонился к Еве. — Но что же я вижу? Проявление демона джаза! И где? В такой маленькой деревне как Вайнхаузен! Должен сказать, борьба Гитлера за спасение достоинства Германии может быть опять проиграна.

— Наши танцы совершенно безобидны, — запротестовала Ева. — Мы просто развлекаемся…

— Танцы действительно безобидны, юная леди, а вот все эти вихляния бедрами… Это просто средоточие греха. Танцевальные залы — ни что иное, как подмостки Люцифера. Алкоголь, отвратительный жаргон, дикие ритмы… Твоему отцу следовало бы получше воспитывать тебя.

Пауль стоял, нервно постукивая трубкой по своему бедру.

— Она уже достаточно взрослая, чтобы самой решать, как ей жить.

Альфред гневно развернулся к своему младшему брату.

— Вы, христиане Германии, сбились с Божьего пути! Слишком много либерализма и недостаточно здравого библейского учения.

Пауль промолчал, но зато не выдержала Герда.

— Неужели? А кто виноват в том, что мы стали заблудшими овцами — не вы ли, американцы? Если бы вы после войны соизволили обуздать своих союзников, то мы бы не докатились до всего этого!

— Раз вы поощряете танцы и подобную моду, — Альфред кивнул головой в сторону Андреаса, — то мне в этом доме делать нечего!

Герда презрительно прищурилась.

— Слушай, Альфред, сделай пару глоточков мозельского вина. Это тебя успокоит. Знаешь, у меня есть очень хороший «Рислинг»…

— Нет уж, благодарю! И судя по тому, как от тебя пахнет, тебе тоже лучше остановиться.

— Убирайся с моей кухни! — подняв к губам бутылку, Герда демонстративно сделала несколько больших глотков.

— Герда, прошу тебя…

— Заткнись, Пауль! Если бы ты был мужчиной, ты бы сам вышвырнул этого фарисея за дверь!

— Фарисея?! Вот значит, кто я для тебя! — уши Альфреда стали красными, как раскаленный утюг. — Пауль, как ты позволяешь своей жене вести себя подобным образом?

В ответ пунцовый Пауль только промычал что-то невнятное.

— Да что он может… — ответила за него Герда. — Он не в состоянии управлять ни мной, ни детьми, ни общиной. Он — почти такое же ничтожество, как ты, жалкий трус.

— Как ты смеешь так разговаривать со мной! — грохнул кулаком по столу Альфред.

— Как ты того заслуживаешь. Мои братья умирали в траншеях, в то время как ты удрал в Америку и взял там себе новую фамилию. Трус! Ничтожный трус!

* * *

В тот вечер расстроенные Андреас и Ева так и не пошли на танцы. Вместо семейного вечера Пауль помог Альфреду отнести вещи в таверну Краузе, выполнявшую роль местной гостиницы. На следующее утро преподобный Фольк встретившись с братом в таверне, начал со многими извинениями слезно умолять его остаться, как и планировалось на неделю. Ради Пауля Альфред неохотно согласился, но иметь какое-нибудь общение с Гердой наотрез отказался Следующие несколько дней братья навещали местных пасторов, а обязанность развлекать Дженни и Бобби возложили на Еву.

Суббота выдалась теплой и солнечной, и Ева, позаимствовав несколько велосипедов, отправилась вместе с Андреасом, Дженни, Даниэлем и Бобби на прогулку вдоль тихого Мозеля к деревне Коберн, расположенной в нескольких километрах западнее Вайнхаузена. Промчавшись к реке, компания вскоре сложила велосипеды у подножия северного, пологого склона холма, частично поросшего лесом. Над их головами высились развалины средневекового Нидербургского замка.

— Идите за мной, — сказала Ева.

Восхождение по узкой, извилистой тропе было утомительным, но не сложным. Наконец, пройдя через небольшой сосновый лес, компания приблизилась к полуразрушенной внешней стене. Американцы, широко открыв рот, увлеченно слушали рассказ Евы о том, что этому замку уже восемь веков, а вокруг него — свыше тысячи римских могил. Пока девушки и Андреас поднимались по поросшей мхом лестнице на верхний уровень, Даниэль и Бобби, обогнав их, остановились во внутреннем дворе у древнего колодца, подставив лица теплому летнему солнцу. Нарвав по пути букетики хрупких цветов, укоренившихся в потрескавшейся от времени каменной кладке, девушки с улыбкой посмотрели на щебечущую у них над головой стайку птиц.

Ева любила бывать в этих развалинах. Колодец, возле которого они остановились, всегда навевал на нее чувство покоя. Его круглые, вымощенные камнем стены так и манили достать прохладной воды из тихих серых глубин. Всего лишь в нескольких шагах от колодца горделиво возвышалась сторожевая башня с обсыпающимися от времени зубцами. Глядя на нее, Ева всегда как будто прикасалась к древней истории родины — чувство, наверняка, незнакомое ее американским гостям.

Забравшись в одну из устроенных внутри внешней стены комнат, Ева выглянула через узкое окно на плавно извивающийся внизу Мозель. Закрыв глаза, она представила себя плывущей в удивительное будущее, ожидающее ее в новом, зарождающемся мире. Мечтательно вздохнув, Ева подошла к другому окну, из которого открывался прекрасный вид на зеленые холмы с ухоженными виноградниками и лесами на пологих склонах.

— Теперь я понимаю, почему тебе здесь так нравится, — сказала Дженни.

Пока Андреас, достав из кармана блокнот и ручку, куда-то запропастился, Ева и Дженни присели отдохнуть на каменной стене колодца. За несколько дней они успели сдружиться, и обе очень сожалели, что им скоро придется расстаться. Девушки искренне делились друг с другом тем, что их тревожит и смущает. Дженни призналась, что ее пугает злость ее отца, а Ева пожаловалась на робость своего. Дженни рассказала, что боится парней, а Ева — о Вольфе и Андреасе. Когда же Дженни заговорила о церкви, Ева обнаружила, что здесь у них много общего.

Впрочем, стоило Дженни покритиковать немцев за то, как они обращаются с евреями, Ева тут же парировала, что американцы обращаются с неграми не лучше. Дженни спросила, будет ли Германия предпринимать попытки вернуть себе территории, потерянные в результате войны, а Ева поинтересовалась, намерены ли Соединенные Штаты когда-нибудь отдать индейцам отобранные у них земли.

Разыгравшиеся эмоции быстро улеглись, и Ева с сочувствием выслушала рассказ Дженни о проблемах немецких эмигрантов в Америке. Видя, что кузина явно рада тому, что ее отец сменил написание фамилии с немецкого «Volk» на английское «Folk», Еве стало жаль ее. Дженни запуталась, кто она, и где ее родина. Оторванная от своей семьи и страны, она шилась корней. Конечно, ей можно было посочувствовать еще и по другим причинам. Один только отец-тиран чего стоил!

Вдруг, Еве в голову пришла неожиданная идея. Она сунула руку в карман.

— Дженни, ты помнишь дедушку?

— Немного. Мы с ним переписывались.

— Он очень жалел, что не может увидеть вас с Бобби.

— Правда?

— Да.

Ева разжала кулак. На ее ладони лежало бабушкино ожерелье, вобравшее в себя все, что объединяло их с Дженни: христианская вера, немецкая кровь, семейные узы. Как-то около двух лет назад отец Евы назвал эти элементы «составляющими настоящей целостности».

— Дедушка подарил его бабушке вскоре после их свадьбы. Он купил украшение в Зальцбурге.

Осторожно подняв ожерелье с ладони Евы, Дженни повернула его к солнцу.

— Какое красивое!

Ева кивнула.

— Оно очень старинное.

Глядя на поблескивающий в солнечных лучах крест, Ева вспомнила тот вечер, когда дедушка подарил ей это ожерелье, и ту ночь, когда оно было сорвано с ее шеи французом. Ей также вспомнилось то Рождество, когда она в гневе сняла его с себя, и то воскресенье, в которое Андреас уговорил ее опять надеть его. Такая простая вещь, но она прошла вместе с Евой через многие испытания. Ева одновременно и любила, и ненавидела это ожерелье. Она нуждалась в нем, и в то же время отказывалась от него.

Заметив, с каким восхищением Дженни смотрит на ожерелье, Ева решилась. По большому счету, оно в последнее время уже не значило для нее так много, как раньше, наверное, она просто выросла…

— Бабушка мечтала взять его с собой в Америку. Пусть так и будет… Оно — твое, Дженни… Я дарю его тебе…

Дженни бросилась Еве на шею.

— О, спасибо! Спасибо тебе! — всхлипывала девушка. Если минуту назад у Евы еще и оставались какие-то сомнения в том, чтобы отказаться от своего золотого «компаньона», то теперь они окончательно рассеялись.

— Ева? Вот не ожидал тебя здесь увидеть! — радостно улыбнулся Вольф, вошедший строевым шагом во двор замка во главе колонны мальчиков из «Гитлерюгенд».

Ева помахала ему рукой.

— Я вижу, твои парни выдохлись. А разве ты… Я думала, что ты уже перерос «Гитлерюгенд». Тебе же уже восемнадцать.

— Да, это мой последний год здесь, а потом я запишусь в СС.

Это произвело на Еву впечатление. О персональной гвардии Гитлера ходило много разговоров. Эти статные парни в черной униформе были своего рода элитным подразделением, конкурирующим с регулярной армией: Вермахтом.

— А разве ты достаточно высокий для этого?

Вольф, покраснев, вместо ответа гаркнул на выстроившихся перед ним в шеренгу юнцов:

— Кругом! Шагом марш!

Мальчики были одеты в летнюю униформу: коричневые фуражки, такого же цвета рубашки с нарукавными повязками, черные вельветовые шорты, гетры и тяжелые ботинки. У каждого на шее был повязан черный галстук.

— Они напоминают бойскаутов, — шепнула Дженни Еве.

— Да, что-то вроде этого. Те мальчики, которые помоложе, состоят в «Дойчес Юнгфольк», а в «Гитлерюгенд» официально зачисляют тех, кому от пятнадцати до восемнадцати.

Ева была рада, что Даниэль еще слишком маленький, чтобы его приняли в «Гитлерюгенд». Хотя она и одобряла, что парней учили порядку и дисциплине, все же ей казалось, что это движение немного перегибает палку. Мальчикам все-таки нужно хоть иногда давать возможность поиграть, а не муштровать их дни напролет строевой подготовкой и военными маневрами. Акцент, который инструкторы делали на превосходстве арийцев, тоже казался Еве излишним, однако ей очень импонировал тот факт, что песенник «Гитлерюгенд» начинался с целого раздела песен о Боге. Когда колонны «Гитлерюгенд» и «Союза немецких девушек» маршировали вдоль реки, воспевая Бога, страну, семью и свободу, — это нужно было слышать. Такое Ева не могла не одобрять.

Наконец-то, появился Андреас. Когда он садился возле Евы, из его кармана выпал вырванный из блокнота листок бумаги.

— Что это? — спросила Ева, наклоняясь, чтобы поднять листок, прижатый сквозняком к ее туфле.

Она пробежала глазами по строкам:

«Еве»

Ты — мой чистый родник, Королева долин. Я так счастлив с тобой. Ты — мой дар неземной. Солнца свет и цветы, Песни, счастье, мечты Пусть пребудут с тобой. Знай: навеки я твой.

— О… Как красиво… Но…

В этот момент Вольф громко крикнул: «За родину!» — и отряд «Гитлерюгенд» ударил в барабаны.

Все повернулись на звук, и Ева, воспользовавшись моментом, положила руку на ладонь Андреаса.

— Спасибо, — шепнула она.

 

Глава 12

— Возьмите левой рукой край знамени и поднимите вверх три первых пальца правой руки, — скомандовал Вольф кандидатам на вступление в «Гитлерюгенд», обступившим нацистский флаг во внутреннем дворе замка. Под барабанную дробь он взялся за край красного полотнища.

Семь мальчиков, выполнив команду Вольфа, в один голос произнесли клятву:

— В присутствии этого знамени, которое олицетворяет нашего Фюрера, клянусь посвятить все свои силы спасителю нашей родины — Адольфу Гитлеру. Хочу служить ему до смерти. Да поможет мне Бог! Один народ, один Рейх, один Фюрер!

Довольный Вольф обменялся нацистским приветствием с новобранцами.

— Зиг хайль!

Поздравив каждого из парней лично, он дал последнее наставление.

— Запомните две вещи. Первое: Бог дал превосходство арийской расе. Второе: вы должны быть преданы Фюреру. Мы обязаны исполнить свой долг перед ним точно так же, как он исполняет свой долг перед нами. Наша клятва священна, наша жертва — ради чести р одины.

— Зиг хайль! — опять разнеслось эхом по замку.

Вольф кивнул оркестру, и тот грянул гимн «Гитлерюгенд»:

Вперед, вперед! Трубите подъем! Сквозь ночь мы шагаем с Гитлером. Под знаменем свободы готовы кровь пролить. За это знамя мы готовы жизнь положить.

Дженни посмотрела на Еву широко открытыми от изумления глазами.

— Нет… Это совсем не скауты…

— Просто вашу страну не окружают враги.

Бобби наблюдал за происходящим с большим интересом. Этот десятилетний голубоглазый парнишка понимал: если бы его отец не перебрался в Америку, то он тоже стоял бы в рядах «Гитлерюгенд». Бобби повернулся к Еве.

— Даниэль мне сказал, что я — тоже ариец.

— Ты не сильно этим увлекайся.

Вольф повел отряд в первом гимне из песенника «Гитлерюгенд». Он назывался «Бог — песнь моя». Ева взглянула на Дженни и Бобби. Ей почему-то было приятно видеть их потрясенные лица. Знамена, барабанная дробь, униформа… Все это вызывало у Евы чувство гордости за новую Германию, частью которой она являлась.

— Давайте сфотографируемся, — предложила она американским гостям, передавая свой фотоаппарат Андреасу. — Предлагаю возле колодца.

Когда они встали перед колодцем, Ева одной рукой обняла Дженни за талию, а другую положила Бобби на плечо. Даниэль, выпятив грудь, изобразил радостную улыбку.

— Ну как, готовы? — спросил Андреас, глядя одним глазом в видоискатель. — А теперь все сказали…

В этот момент Вольф, подойдя сзади, выхватил фотоаппарат из рук Андреаса.

— Как насчет настоящей немецкой фотографии? А ну-ка все сделали: «Хайль Гитлер!»

Дженни и Бобби после секундного колебания, хихикая, послушно вскинули правую руку.

— Хайль Гитлер!

Вольф нажал кнопку фотоаппарата.

* * *

В последовавшие месяцы «чудо Гитлера» шагало по Германии семимильными шагами. Впрочем, несмотря на вдохновляющие речи Фюрера и всю заботу «Гитлерюгенда» и «Союза немецких девушек» о молодежи в долине Мозеля, танцевальный клуб Анны Келлер, организованный в бывшей винодельне Бибера, продолжал расти.

— Давай, Андреас, давай! — смеялась Анна, глядя, как Андреас и Линди танцуют под звуки ансамбля «Chick Webb», играющего «Got the Jitters».

Ева хлопала в ладоши.

— Давай, Линди!

Пары кружились и вертелись по комнате, то резко приближаясь друг к другу, то отдаляясь. Их ноги выписывали на земляном полу замысловатые па, дергаясь, словно прикрепленные к ниточкам обезумевшего кукловода.

Двадцать две пары состязались в субботнем танцевальном марафоне. Ту из них, которая продержится на площадке дольше всех, ожидал приз в виде новой пластинки немецкого джазового ансамбля Штефана Вайнтрауба «Syncopators». Ева тоже понемногу пробовала свои силы в танцах. Особенно ей нравилась композиция Бена Поллака «If I could be with you». Конечно же, это была медленная песня, позволявшая танцевать без риска, что край юбки взлетит выше колен. Во всех остальных случаях Ева довольствовалась шумным подбадриванием Андреаса, юлой носившегося по танцплощадке в своих мешковатых брюках с подвернутыми штанинами и двубортной спортивной куртке.

Андреас и Линди танцевали линди-хоп, хотя были не меньшими специалистами и в бальбоа. Эта пара смотрелась очень гармонично, что не особо нравилось Гюнтеру. Он уже был помолвлен с Линди, и весной они должны были пожениться. Обычно Гюнтер был благодушен, но в тот вечер он с угрюмым видом сидел в углу с бутылкой шнапса в руках. Как и у Андреаса, и других парней, ему на глаза свисал длинный локон волос.

По правилам марафона каждый час допускался только один пятиминутный перерыв, поэтому, когда ведущий, наконец-то, поднял с пластинки иглу граммофона, по залу пронесся вздох облегчения.

— Круто! Я просто в отпаде от этого музона, — сказал запыхавшийся Андреас.

— Мы это заметили, — рассмеялась Ева.

Линди потянулась за высокой кружкой с пивом.

— Он в натуре улетный спец по свингу, — хихикнула она.

Ева рассмеялась. Этот странный жаргон всегда смешил ее.

— Да, я просто… Как это… A! Тащусь.

Линди и Андреас расхохотались.

— А я во всем этом… Того… Не жарю… — вмешался в разговор Гюнтер. — Или как там правильно? — быстро добавил он, озадаченно почесывая затылок, поскольку по удивленным лицам друзей понял, что сболтнул что-то не то. Его большие уши стали багровыми, как розы.

— Кстати, — сказала Ева, — вы видели, как Анна накрасила ногти?

— Ага. На одной руке — красным, а на другой — желтым, — сказал Андреас. — А косметикой намазалась — просто завал!

В этот момент к ним подошла Анна.

— Что, меня обсуждаете, да?

— Не дрейфь, детка, — ответил Андреас, отбросив с потного лба волосы. — Ты выглядишь просто отпадно.

Анна, засмеявшись, взяла его за руку.

— Не заговаривай зубы, редиска.

Еве не понравилось, как Анна взяла Андреаса за руку. Отведя взгляд в сторону, она посмотрела на фигуры, смутно вырисовывающиеся в тусклом свете лампочек сквозь пелену дыма. Разодетые девушки кокетливо нависали над ссутулившимися за столами парнями. Почти вся молодежь в зале или курила, или пила пиво.

Парень за граммофоном приготовился поставить очередную пластинку.

— Внимание, внимание! — крикнул он. Обернувшись, все засмеялись, увидев, что он приклеил себе бутафорские усы Гитлера. — Всем строиться! — взвизгнул парень, пародируя голос Фюрера.

Хихикая и толкаясь, пары выстроились в ряд. Парни, развеселившись, принялись насмешливо выкрикивать: «Хайль Гитлер!» Сложив руки на груди, ведущий обвел пьяную аудиторию деланно яростным взглядом.

— Все это — музыка евреев и негров! Вы согласны сжечь эти пластинки, чтобы спасти родину?

— Нет! — в один голос ответила смеющаяся молодежь.

— Хм… Ну хорошо. Тогда продолжаем. Врубаю музон!

Под одобрительный гул голосов ведущий опустил иглу на пластинку с записью Жозефины Бейкер, и Андреас под руку с Линди ринулся на танцплощадку. Ева была рада, что этот девятнадцатилетний трудяга, наконец-то, нашел для себя отдушину. Единственное, что ее беспокоило, — это то, что завсегдатаями подобных танцевальных вечеров были пьяные неряшливые парни с сутулыми плечами и фривольные, несдержанные девицы. Пожалуй, национал-социалисты вовремя взялись за спасение Германии.

Ева посмотрела на Линди, которая в ответ на какое-то замечание Андреаса шумно расхохоталась. Она была рада за подругу. Несмотря на некоторую развязность и неумеренность в ее поведении, Ева считала, что Линди достаточно настрадалась для того, чтобы иметь право чуть ли не на любое сумасбродство. Гюнтер, конечно же, ходил за ней просто безмолвной тенью. Он был уверен, что гедонизм — не для таких парней с фермы, как он. В отличие от него, Анна в последнее время сильно изменилась. Стремительно взлетев по карьерной лестнице, ее отец занял пост в правительстве, над которым эти развязные любители свинга тайно насмехались. После этого Анна стала вести себя очень вызывающе, чего Ева за ней раньше никогда не замечала.

Танцы продолжались до рассвета Андреас и Линди, сойдя с дистанции задолго до конца марафона, устроились на ночлег вместе с Евой и Гюнтером у теплой печи винодельни. Когда в комнату заглянули первые лучи солнца, Андреас, проснувшись, потер свои налитые кровью глаза.

— Пьяные идиоты, — проворчал он, увидев, как компания из Коберна, спотыкаясь, направляется к выходу. — Ты только посмотри на них!

Ева, зевнув, повернулась к Андреасу.

— Как ты?

— Не очень.

— Ну да, можно было и не спрашивать, — Ева, встав, принялась разглаживать мятую юбку.

— Тебе от отца влетит?

— Наверное. Его беспокоит, что я пошла по пути своей матери. Она была членом «Вандерфогель».

— Да… Странные были ребята. Бродили с гитарами по лесам, ночевали в палатках… неженатые!

— Странные? Да ты вокруг оглянись!

В этот момент, взглянув в окно, Андреас заметил, что парни из Коберна собираются сесть в свою машину.

— О нет! Лучше им этого не делать!

Он поспешил к выходу. Схватив свое пальто, Ева вышла вслед за Андреасом в морозное январское утро. Из-за опустившегося накануне тумана земля покрылась ледяной коркой. Внизу, в деревне, звонили церковные колокола.

— Фриц, ты куда за руль лезешь? — окликнул пьяного парня Андреас. — Ты же на ногах еле стоишь, а на дорогах гололед.

— А? — оглянулся Фриц Хубер. Он был настолько пьян, что не мог ровно стоять. Один из его товарищей, наклонившись через крыло машины, блевал.

После нескольких минут споров Андреасу удалось уговорить парней из Коберна доверить ему руль дорогого «Мерседеса» 1929 года выпуска. Это была машина отца Хубера, и, садясь за руль, Андреас заметно нервничал. Раньше ему доводилось водить только ржавые грузовики, а тут — сразу такая машина в гололед, да еще и набитая восемью пьяными парнями.

Взглянув на дорогу через узкую очищенную от льда полоску на лобовом стекле, Андреас включил передачу. Блестящий «Мерседес» резво покатил по спускающейся в деревню дороге.

— Эй, Бауэр, притормози, — буркнул Фриц.

Ничего не ответив, Андреас легонько нажал педаль тормоза. Машину повело в сторону, но скорость она не сбавила.

— Тормози, говорю!

Андреас, вцепившись в руль, еще раз нажал на педаль тормоза. Машину бросило сначала вправо, потом — влево.

— Бауэр!

Они набирали скорость. Андреас по-прежнему пытался затормозить, но с каждой его попыткой машину начинало только сильнее бросать из стороны в сторону, подобно гигантскому маятнику. Пассажиры начали кричать, и Андреас в панике вжал педаль тормоза в пол. Тяжелый автомобиль понесло юзом. Влетев на перекресток, он наскочил на бордюр и, развернувшись на 180 градусов, с тошнотворным скрежетом врезался в угол дома.

— Вы видели? — крикнул Гюнтер, выбегая вместе с Евой и Линди на ведущую к деревне дорогу. К тому времени, когда они достигли места аварии, машину уже обступила толпа. Один из соседей схватил Еву за руку.

— Нет, не ходи туда. Сейчас придет доктор Кребель.

— Доктор Кребель? — удивленно спросила Ева, запыхавшись от быстрого бега. — Кто-то ранен? Андреас?

Высвободив руку, она начала протискиваться сквозь толпу, пока, наконец, не увидела какую-то женщину, стоящую на коленях возле распластавшегося на земле мальчика. Беловолосая голова ребенка лежала в луже крови.

Сердце Евы бешено заколотилось. Наконец, прорвавшись сквозь толпу, она узнала женщину. Это была медсестра, жившая на их улице.

— Фрау Хоффман?

— О моя дорогая! Мне так жаль, — сказала сквозь слезы женщина.

Подойдя на ватных ногах поближе, Ева ахнула. В луже крови лежал ее младший брат Даниэль.

— Он… Он… — колени Евы подкосились. Она опустилась на землю.

Ее мир разбился вдребезги.

* * *

Запись в дневнике от 27 января 1935 года:

С момента гибели Даниэля прошла неделя, а я все плачу. Я так по нему тоскую! Его кровь была такой красной на белом снегу (Меня мутит от одного только воспоминания об этом. Помню, я разозлилась на санитаров, которые уносили Даниэля. Я хотела закричать на них, но лишилась дара речи. У меня все плыло перед глазами.

Сегодня утром папа пошел на могилу. Он стал похож на старика. Мама не хочет разговаривать со мной, потому что считает меня виноватой в том, что произошло. Она сказала, что, если бы я не ходила в танцевальный клуб, то Даниэль был бы жив. И на этот раз она права.

Теперь я не могу видеть Андреаса. Каждый раз, когда я смотрю на него, у меня перед глазами лужа крови на снегу. И все — из-за этих дурацких танцев! Теперь я уже никогда не скажу Даниэлю, как сильно его люблю.

Линди говорит, что они с Гюнтером больше не переступят порог клуба. Я рада за нее. Она понимает, что я чувствую. Анна, наверное, переедет во Франкфурт вместе со своим отцом. Пусть катится вместе со всеми своими пластинками и дурацкими нарядами. Меня теперь тошнит от одного их вида.

* * *

— Пожар! — раздался с улицы чей-то крик.

Ранним субботним утром, 2 февраля, над спящим Вайнхаузеном раздался истошный рев сирены. Проснувшись от ее душераздирающего вопля, Ева бросилась к окну. Добровольные пожарники бежали по Кирхштрассе к расположенному возле школы небольшому гаражу, в котором стояла пожарная машина. Быстро одевшись, Ева сбежала по ступенькам и выскочила на крыльцо, где уже стояли ее родители.

— Вон там, — Пауль указал пальцем на столб черного дыма, поднимающегося в серое небо откуда-то с вершины холма.

— Винодельня! — воскликнула Ева.

Быстро выгнав из гаража недавно подаренный прихожанами «Моррис Оксфорд» 1926 года, Пауль сказал жене и дочери садиться в машину. Через минуту они уже громыхали по ухабистой, ведущей к винодельне дороге позади вереницы других машин, спешащих на место пожара.

Когда семейство Фольков добралось до бывшей винодельни Бибера, все здание было охвачено свирепыми, шипящими языками огня. Клубы дыма, вздымаясь вверх, образовали у них над головой непроницаемое черное облако. В тот момент, когда Фольки вышли из машины, крыша винодельни обрушилась, выбросив высоко в небо столб раскаленных искр и горячего пепла.

Впрочем, внимание прибывших привлекал не столько пожар, сколько штурмовики CA и парни из «Гитлерюгенд», выстроившиеся в шеренгу спиной к горящему зданию. Два барабанщика отбивали ритм. Размеренно ухал басовый барабан. Несколько знаменосцев держали под Углом нацистские флаги. Штурмовики не пропускали пожарную команду, из-за чего между ними возникла небольшая потасовка.

Поискав глазами Вольфа, Ева, наконец, заметила его на дальнем конце шеренги «Гитлерюгенд». Он был в полной зимней униформе верхом на гнедом жеребце. Словно почувствовав на себе восторженный взгляд Евы, Вольф повернул голову в ее сторону. Можно было не сомневаться: он знает, что она сейчас ощущает. Прижав к сердцу руку, Ева Другой помахала Вольфу. Позже в своем дневнике она напишет, что это был славный день, и что она никогда в жизни не чувствовала себя более благодарной.

Однако не все считали тот день славным. Не замечая никого вокруг, в стороне одиноко стоял Ганс Бибер, сжимая в руках свою фуражку. Он построил эту винодельню вместе со своим отцом много лет назад, когда Германия была совсем другой. Ее толстые бревенчатые стены верно хранили тайны Ганса. И хотя какой-то судья и равнодушный клерк небрежно вписали в документы о праве собственности имена других людей, осквернивших святость этого места жадностью и произволом, Ганс твердо знал, что душа винодельни всегда будет принадлежать ему. В конце концов, именно его мозолистые руки забили здесь каждый гвоздь и, как ребенка в колыбель, уложили в кладку каждый камень. Здесь Ганс провел жизнь с теми, кто был ему дорог, и горевал о потере тех, кого любил.

А теперь этот пожар… Какая душа может быть в стенах, превратившихся в пепел?

Ганс заплакал…

* * *

В свои двадцать лет Андреас Бауэр уже успел прослыть уравновешенным человеком, однако в последовавшие после пожара недели чувство вины довело его до бессильной ярости. Картина окровавленного Даниэля, лежащего на холодной улице, не давала ему спать по ночам. Он думал о том, какое будущее могло бы ожидать паренька, сколько он мог бы иметь радости и сбывшихся мечтаний. Ночь за ночью Андреас смотрел пустыми глазами в потолок над своей кроватью, отчаянно желая вернуть время назад и все исправить.

Он ненавидел себя.

Вдобавок ко всему, Андреас страдал от разрыва отношений с Евой. Она отказывалась видеться с ним и возвращала его письма нераспечатанными. А поскольку дело касалось всей семьи Фольк, Андреас стал для них изгоем. Пастор хотя и служил ему причастие, делал это с несвойственной холодностью, а фрау Фольк однажды даже плюнула Андреасу вслед, когда тот проходил мимо их дома.

Но на этом его испытания не заканчивались. Андреасу каждый вечер, возвращаясь домой, приходилось встречаться с Вольфом, который смог обратить все случившееся себе на пользу. Он почивал на лаврах «народного героя» за уничтожение танцевального клуба. Одним решительным взмахом он отомстил за смерть Даниэля и избавил Вайнхаузен от источника морального разложения. Однако на этом Вольф не остановился. Вместе с Ричардом Клемпнером и Адольфом Шнайдером он добился иска в адрес директора винодельни Блументаля по обвинению в умышленном поджоге с целью получения страховки. Все трое засвидетельствовали в суде, что, маршируя рано утром в день пожара, они видели, как Блументаль бежал от горящей винодельни.

Блументаля и его соинвесторов быстро признали виновными в заговоре с целью мошенничества, все их имущество вдоль Мозеля было конфисковано государством для продажи арийским виноделам, а их самих отправили в исправительный лагерь в Дахау. Это решение вызвало у Ганса Бибера смешанное чувство. С одной стороны, он был рад тому, что его любимые виноградники отобрали у тех, кто нажился на его потере, но, с другой стороны, у него остался неприятный осадок от крайне сомнительного судебного процесса.

Пока Вольф торжествовал победу, Андреас становился все более замкнутым и отрешенным. Целые выходные напролет он безучастно бродил по берегу реки. Радостные известия о новых рабочих местах и уменьшении количества нищих, из-за чего столовые для них повсеместно закрывались, Андреаса ничуть не трогали. Даже когда весь Вайнхаузен с ликованием вышел на улицы, узнав о том, что жители Саара единодушно проголосовали за воссоединение с родиной канцлера Гитлера, он предпочел лечь спать.

 

Глава 13

— С Днем рождения, Вольф!

Это было 20 апреля 1935 года — день сорокапятилетия Адольфа Гитлера. Ева и Линди приехали вслед за Вольфом на мотодром в Мендиге — городе, расположенном примерно в двадцати пяти километрах на север от Вайнхаузена в области Айфель. Недалеко от него находилось известное аббатство Мария-Лаах, приютившееся на берегу живописного озера Лаах.

— Спасибо, — поблагодарил Вольф, который в этот момент выгружал из грузовика Оффенбахера свой мотоцикл. Оскар стал его спонсором. Как и Вольф, пекарь любил технику. Вместе с подмастерьем мясника он помог подготовить к гонке на кубок Рейнланда новенький «БМВ R-32», специально купленный профессором Кайзером к началу сезона.

Вольф выкатил желтый мотоцикл на дощатый трап. Еве нравилась сила и энергичность этого девятнадцатилетнего парня. Казалось, он с каждым днем становится все шире в плечах.

— Осторожно! — воскликнула Ева, увидев, как тяжелая двухколесная машина потянула Вольфа за собой.

Впрочем, его это, похоже, ничуть не испугало. Оказавшись внизу, Вольф спокойно остановил мотоцикл и оглянулся на Еву.

— Не переживай. Я знаю, что делаю. — Он буквально источал уверенность в себе. Поставив мотоцикл на подножку, Вольф подошел к Еве. — Я рад, что ты приехала.

Ева тоже была рада Вольф вытер рукавом вспотевший лоб.

— Я подал заявление в Национальную службу. Надеюсь меня сразу же отправят в армию, а не заставят строить автобаны. Думаю, со стороны канцлера было бы мудрее поставить на строительство дорог людей постарше.

— Ты мог бы служить мотокурьером.

— Нет уж. Предпочитаю быть танкистом.

— Ну, как хочешь.

— Слушай, а ты знала, что у Клемпнера еврейские корни?

— Что?

— Представь себе. Твой отец в ответ на государственный запрос подал отчет о родословной Клемпнера, и оказалось что его бабушка была обращенной в христианство еврейкой!

— Вот это да! Никто об этом не знал.

— Да. Клемпнер сейчас сильно нервничает. Он думает что его выгонят из партии, но региональный руководитель успокоил его. Если полукровки внешне не похожи на евреев, то их вполне могут зачислить в Вермахт. — Глотнув воды из бутылки, Вольф засмеялся. — Я раз застал Клемпнера, когда он рассматривал в зеркале свой нос. Хорошо, что «красные» когда-то сломали его.

Ева рассмеялась.

— А у тебя как дела? — спросил Вольф.

— Я сейчас работаю секретарем в офисе партии. С таверной покончено.

— Да, я слышал. Ты правильно сделала. Официантка — собачья работа.

— Правда, с мамой мы постоянно ссоримся. Она опять запила.

— Клемпнер говорит, что ему, наверное, придется исключить ее из партии. И как твой отец все это переносит?

— Плохо. Он старается поменьше бывать дома. Все время или на могиле Даниэля, или на собраниях. Церковь сейчас принял пастор Хан, а папа занимается административными вопросами и посещает прихожан.

— Я слышал, у него неприятности из-за отчетов о родословных?

— Да, люди давят на него, чтобы он не копал слишком глубоко, — сказала Ева. — Никто не хочет узнать о евреях в своем роду. Я слышала, «Сила через радость» дает твоему отцу путевку в конце месяца? — резко сменила тему разговора Ева.

Вольф кивнул.

— Он говорит, что правительство заказывает для таких туров целые поезда и круизные корабли. Представь себе: отпуск на морском лайнере! Гитлер — гений. Теперь любой может практически бесплатно побывать в Неаполе, Венеции или даже в Мадриде с Лиссабоном. Вот это я понимаю — забота о трудящихся! Не то, что эти большевистские профсоюзы.

— И Фюрер говорит, что почти каждый сможет купить за купоны дешевую машину. Как там… «Фольксваген», кажется?

— А ты слышала, что из Берлина сейчас транслируют первые в мире телевизионные передачи? — спросил Вольф.

От удивления Ева открыла рот.

— Если твой отец все еще сомневается, что Бог благословляет национал-социализм, то просто оглянись вокруг.

— В принципе папа сейчас очень даже одобряет национал-социалистов, хотя ему не нравится, что пастор Хан поставил на алтарь потрет Фюрера, — сказала Ева. — И еще его тревожат аресты некоторых священнослужителей.

— Напомни отцу, что Гитлер — христианин. Он — единственный, кто поступает, как Иисус. Он кормит голодных и одевает бедных. Он дает людям цель в жизни и восстанавливает их достоинство. Он запретил аборты и выступил против «красных». Проблемы возникли только у радикалов, использующих свои церкви для подстрекательства к измене. Партия же не проповедует, поэтому и Церкви не следует лезть в политику.

Ева уже наслушалась подобных речей в таверне.

— Ну ладно. Тебе, наверное, уже пора?

— Нет, я приехал немного с запасом. Кстати, Линди когда-нибудь рассказывала о своей дочери?

— Нет.

Вольф наклонился к уху Евы.

— Девочка — мулатка, правда?

Ева нервно переступила с ноги на ногу, не зная, что ответить. Интересно, откуда Вольф обо всем узнал?

— Слушай, что за вопросы?

— Ты знаешь, что всех рейнских мулатов стерилизуют?

— Но они же не умственно отсталые.

— Да, но зато они расово непригодные. Будущее Германии — за арийцами, а не африканцами, — напыщенно сказал Вольф. — Значит, девочка действительно мулатка. Я с самого начала догадывался.

Ева только покачала головой.

— Я этого не говорила. — Ей не хотелось обсуждать Линди. — Кстати, я тебя так и не поблагодарила, — сказала она после небольшой паузы.

— За что?

— За пожар.

Вольф усмехнулся.

— Не за что. Знаешь, я тогда сжег все свои спички.

— Вольф — просто красавчик! — наклонилась Линди к Еве, перекрикивая рев моторов.

Ева кивнула. С Линди нельзя было не согласиться. На Вольфе был черный кожаный костюм и красный шлем, по обе стороны которого красовалась свастика. Сзади на куртке было вышито: «Вайнхаузен и родина». Ева удивилась, что Вольф не указал своего имени. Этот задавака, как всегда, был верен себе. Высокомерие Вольфа иногда пугало Еву. Эта непомерная гордыня была единственной причиной, из-за которой она до сих пор держалась от него на расстоянии. Впрочем Ева не сомневалась, что в будущем сможет помочь Вольфу побороть этот недостаток.

Сделав тренировочный круг, Вольф подкатил к ограждению. Сняв шлем, он пригладил свои коротко подстриженные волосы.

— Как насчет поцелуя на удачу?

Ева покраснела. Они с Вольфом были одногодки, и оба — белокурые и красивые. Единственным своим недостатком Ева, наслушавшись мнений окружающих, считала карие глаза Тем не менее, все говорили, что они с Вольфом были бы красивой парой, и Ева в последнее время много об этом размышляла Недавно она даже пришла к выводу, что если бы Вольф был с ней немного обходительнее, она быстро бы отдала ему свое сердце. Наклонившись через перила, Ева чмокнула его в щеку.

Улыбнувшись, Вольф полез во внутренний карман куртки и достал оттуда маленький деревянный свисток на кожаном ремешке.

— Твоя мама отдала его Биберу. Если ты не против, я хотел бы носить его на шее на протяжении всего сезона.

Ева расплакалась. Она протянула руку к свистку, вспоминая, с каким мужеством Даниэль принял этот скромный рождественский подарок.

— О, Ева… Прости… Я не подумал, что тебя это так расстроит.

— Ничего… Все нормально. Конечно, надень его, — сказала Ева, вытирая глаза. — Носи его в память о Даниэле. Пусть этот свисток принесет тебе победу.

* * *

К восторгу Евы, Вольф действительно выиграл ту гонку в Мендиге, и это было только начало сезона, полного новых побед. В тому году Вольф Кайзер стал героем Вайнхаузена.

Весна 1935 года принесла и другие победы. Гюнтер Ландес, наконец-то, добился руки Линди, и в один из дождливых дней в конце апреля они поженились. Надлежащим образом подав заявление о государственной регистрации брака, пара прошла через необходимые формальности в Кобленце, и в воскресенье на той же неделе связала себя небесными узами в церкви Пауля Фолька. После двух дней празднований молодожены отправились на поезде в свадебное путешествие в Мадрид. Гюнтер, который не отличался особой смекалкой, на этот раз сориентировался в обстановке, воспользовавшись недавно введенной Гитлером ссудой для молодоженов. Благодаря этому государственному займу, он смог подарить своей невесте впечатления, о которых в былые времена они не могли даже и мечтать. Впрочем, где-то посреди Испании экономный юный фермер не преминул сообщить Линди, что ей нужно как можно скорее родить четырех детей, поскольку правительство за каждого ребенка списывает четверть долга.

Еще об одной победе было объявлено первого мая. Под звуки фанфар стройную, девятнадцатилетнюю Еву Фольк избрали «королевой Вайнхаузена». Под радостные крики толпы бургомистр Бек, вызвав Еву к красочно наряженному майскому дереву, набросил ей на плечи пурпурную накидку и водрузил ей на голову корону из белых цветов. Затем ее усадили на красивую лошадь хафлингерской породы и провезли по улицам Вайнхаузена. Распевающую песни процессию мужчин в накрахмаленных рубашках и женщин в национальных костюмах возглавлял Вольф. В центре извилистой колонны шел деревенский оркестр, играющий произведения из песенника «Гитлерюгенд», наподобие «Сестричка, потанцуй со мной» и «По долинам и горам». Парад завершился на зеленом берегу Мозеля, где парни в коротких штанах и девочки с косичками с радостными криками бросились врассыпную.

— Ах, Вольф, все просто удивительно! — сказала Ева спускаясь с лошади. Она медленно втянула носом воздух, наполненный аппетитным запахом жареной колбасы.

— Не все, а ты, — улыбнулся Вольф, беря ее за руку.

Ева покраснела.

— Спасибо, — смущенно высвободив руку, она краем глаза заметила на себе быстрый взгляд Андреаса.

Вольф тоже его заметил.

— Не переживай, Ева. С ним — все в порядке.

Ева промолчала.

— Я сейчас редко его вижу. — Она уже начала оттаивать по отношению к Андреасу. Отчасти, причиной тому стали напоминания других о том, что та авария была всего лишь несчастным случаем.

— Я тоже, — сказал Вольф. — Знаешь, — добавил он, наклоняясь к Еве, — я сделал ему на День рождения деревянную тарелку, на которой выжег орнамент. Думаю, это его немного подбодрит.

Ева была приятно удивлена.

— Правда? Как мило с твоей стороны. А что за орнамент?

— Я скопировал одну древнюю надпись в Лимбурге. «Надеюсь, мир еще сможет быть счастлив».

Ева улыбнулась.

— Моему брату на голову свалилась куча бед, — продолжил Вольф. — Неудивительно, что он мало радовался своему двадцатилетию. Хочешь, я позову его?

— Не поняла? — удивленно посмотрела на Вольфа Ева, не ожидавшая такого вопроса.

— Ну, я мог бы привести его сюда. Пусть поест с нами, а то он совсем одичал… Или тебе будет тяжело с ним общаться?

Ева растерянно молчала, не зная, что ответить.

— Ну, может быть…

— Вот и отлично. Значит, я пойду поищу его.

— Но…

Растворившись в толпе, Вольф отправился на поиски брата, которого вскоре нашел далеко в стороне от всеобщего веселья. Андреас задумчиво сидел на берегу, бросая камешки в ленивые воды Мозеля.

— Эй! — окликнул его Вольф.

Андреас обернулся, но ничего не ответил.

— Ну что ты опять нюни распустил, — сказал, подходя ближе, Вольф.

— Заткнись, — отрезал Андреас. Он явно был не в настроении.

— Сидя здесь и жалея себя, ты поступаешь, как последний дурак!

— Вольф, что тебе надо? — Андреас встал.

— Я видел, что ты шел за Евой.

— Я за ней не шел.

— Да ладно тебе. Я же видел тебя в процессии, и она тоже видела.

— Это не значит, что я шел за ней.

— Что, не хватает смелости признаться, да?

— Послушай, за Евой шла вся деревня, но если тебе от этого будет легче, то пусть и я шел за ней. И что дальше?

Вольф подошел к Андреасу вплотную. От его благодушия не осталось и следа.

— Оставь ее в покое. Она не забыла о Даниэле и не хочет тебя видеть.

— Это она тебе сказала?

— Да.

— И когда?

— Десять минут назад.

Андреас ничего не ответил.

— Что, кошка язык проглотила? — разозлился Вольф.

— Я не понял, Вольф, ты что, хочешь со мной подраться? Знаешь, мне все равно нечего терять.

Вольф сразу же смягчился.

— Просто оставь ее в покое.

Вдруг у них за спиной раздался чей-то голос.

— Привет, парни.

Оглянувшись, они увидели Ганса Бибера.

— Вы уже пробовали колбасу? — спросил он.

— Нет, — ответили братья в один голос.

— Андреас, ты лишаешь себя настоящего пира. Оффенбахер принес несколько корзин с хлебом, Зильберман — бананы и мороженое, а Ульрих жарит колбасу. Там есть даже американские гамбургеры.

Андреас только неопределенно кивнул головой. Ганс посмотрел на него из-под козырька своей фуражки с видом человека, знающего какую-то тайну.

— Я слышал, твой брат сделал тебе на День рождения подарок?

— Что-что? — озадаченно посмотрел Андреас на Ганса. Бибер повернулся к Вольфу.

— Ева сказала, что ты ему кое-что подарил.

— Ну… — замялся Вольф, сильно покраснев. — На самом деле мой подарок еще не совсем готов. Я хотел сделать сюрприз.

Бибер изобразил удивление.

— А Ева сказала, что ты подарил его Андреасу на День рождения. В прошлом месяце.

— Я… Я решил кое-что доработать, а потом уже подарить. А вы взяли и испортили мой сюрприз.

Вольф вернулся к Еве с маленьким букетом полевых цветов, который он наспех нарвал на берегу реки.

— Почти такие же красивые, как ты, — сказал он, снимая свою коричневую фуражку.

Ева, покраснев, приняла букет обеими руками.

— Я пытался уговорить его, но он не хочет. Ты же знаешь, каким бывает упрямым Андреас.

— Ничего страшного. Правда. Может, это даже и к лучшему.

— Вы оба через многое прошли, — сказал Вольф, слегка прикоснувшись пальцами к руке Евы. — Я просто хотел помочь.

Ева улыбнулась. Ее влекло к Вольфу, как никогда прежде. Наверное, на нее так повлияло его неожиданное сочувствие к брату. Или же — униформа Вольфа, красиво облегающая его широкие плечи. Или, возможно, — его светлые волосы, переливающиеся под майским солнцем, подобно зрелой пшенице. Ева почувствовала, как от прикосновения Вольфа внутри нее разгорается страсть.

— Знаешь, я хочу тебе кое-что объяснить, — сказал он. — Я на самом деле еще не подарил Андреасу ту тарелку.

— Как это?

— Ну, я же только сказал, что сделал ее, а не подарил. Я… Я хотел ее немного доработать.

— Да я же не против.

— Просто Бибер удивился, поэтому я подумал, что…

— Да ничего страшного, Вольф. Самое главное, что ты заботишься о своем брате.

С честью выпутавшись из неловкого положения, Вольф быстро сменил тему разговора, переключившись на мотоциклы и «Гитлерюгенд». Впрочем, вскоре беседа из диалога превратилась в его страстный монолог о героизме, жертвенности и долге настоящего немца.

Слушая его, Ева улыбалась своим мыслям. Она подумала, что Вольф — еще больший романтик, чем Андреас, хотя их романтизм находился на противоположных полюсах. Один был бескомпромиссным и храбрым воином, в то время как другой — чувствительным и утонченным поэтом. И все же, в этой бесшабашности Вольфа для Евы было что-то непостижимо привлекательное.

Вдруг, резко замолчав, Вольф прокашлялся.

— Ева, я хотел бы у тебя кое-что спросить.

Остановившись, Ева вопросительно посмотрела на него.

— Я… Э… В общем, я хотел бы открыто ухаживать за тобой.

Сердце Евы учащенно забилось. Она все больше и больше времени проводила с Вольфом: если не на гонках, то в церкви или во время деревенских праздников. Несколько недель назад, когда они гуляли вдоль реки, он даже взял ее за руку. Открытое ухаживание подразумевало, что Вольф будет приходить к ним по воскресеньям на кофе, чтобы общаться с родителями Евы. Такие вечера считались предвестниками скорой свадьбы. В голове Евы вихрем пронеслись записи из ее дневника. «Рядом с ним я чувствую себя в безопасности… Когда он рядом, я обретаю уверенность в будущем… Мне хорошо с ним…» Но тут ее мысли перенеслись на Андреаса. Ева знала, что для него это станет ужасным ударом… Но имело ли это теперь какое-нибудь значение? Уткнувшись носом в свой маленький букетик, она втянула в себя аромат цветов.

— Да, Вольф. Я согласна.

Запись в дневнике:

«Нидербергский замок, 7 марта 1936 года»:

Сегодня Фюрер во главе нашей армии вошел маршем в Рейнланд. По радио сказали, что вся страна торжествует, но вряд ли найдется кто-нибудь счастливее нас, живущих здесь. Что за славный день для долины Мозеля! Хотя я немного боюсь, что наши враги нападут на нас, потому что Фюрер нарушил договор. Конечно, я рада, что он предложил мирный план, номы все, затаив дыхание, ожидаем, что будет дальше.

В отношении Андреаса я не чувствую никаких угрызений совести. Хотя я уже не обвиняю его в смерти Даниэля, мы по-прежнему не разговариваем. Я знаю, что ему было больно, но Вольф говорит, что Андреасу уже все равно, что он вступил в Вермахт, и мне не следует больше о нем беспокоиться. Мне кажется, он пошел в армию из-за меня с Вольфом. Наверное, он будет участвовать в параде в Кобленце. Вот уж никогда не думала, что он станет солдатом.

Я счастлива с Вольфом, но меня беспокоит, что иногда он теряет над собой контроль. Однажды я даже подумала, что он ударит меня, когда я сказала, что правительство, пожалуй, перегнуло палку с евреями. Вольф настолько разозлился, что отправился на рынок и ни за что наорал на Зильберман, вытолкав его из лавки на улицу. После этого мы несколько дней не разговаривали, но потом он попросил прощения, и мы помирились.

Думаю, Зильберман и его жена скоро уедут из Вайнхаузена, как это сделали многие другие евреи, хотя он постоянно говорит, что считает себя патриотом Германии и в доказательство этого поддерживает партию.

Я читала, что по закону арийцам запрещено вступать в сексуальную связь с евреями. Фрау Краузе говорит, что в Америке существуют такие же законы для негров. Я спросила об этом в письме у Дженни. Интересно, что она ответит? По ее словам, им с Бобби очень понравилось в Германии.

СС говорит, что всех евреев надо куда-нибудь выслать, например, — на Мадагаскар. Некоторые же из евреев говорят, что хотели бы иметь собственную страну в Палестине. Думаю, своя страна для них — это очень хорошая идея. Там и Зильберманов никто не трогал бы.

Отец почти не проповедует, но я этому даже рада. Он сейчас не готов. Его бесит, что Фюрер запретил все молодежные организации, кроме «Гитлерюгенд», а национал-социалисты вытащили из его радиоприемника катушки. Думаю, государство обеспокоено той ложью, которую наши враги передают по радио, и, наверное, они в этом правы. В общем, папа все время — или на могиле Даниэля, или в своем кабинете, где он составляет справки для Гестапо.

Думаю, мама все еще обвиняет меня в смерти Даниэля, хотя одобряет мою дружбу с Вольфом. Она очень злится, что ее исключили из партии. Клемпнер сказал ей, что она — плохой пример для женщин Германии. Мама чересчур сильно красится и пьет. К тому же она еще и курит. Мне ее немного жаль, потому что партия была для нее единственной отдушиной.

Я провожу много времени здесь, в замке. Тут я могу спокойно размышлять наедине, хотя сегодня вместе со мной пришло много людей. Отсюда открывается хороший вид на дорогу, по которой маршировала армия. Эти старые каменные стены и холмы вокруг навевают на меня какой-то особый покой… Как будто я причастна к чему-то большому и прекрасному. Мне нравится смотреть нареку с высоты. Отсюда она кажется такой тихой и спокойной. Наверное, лучшего места для ведения дневника, чем этот замок, просто не найти.

 

Глава 14

— Ты хорошо сегодня выглядишь, Ева, — сказал Пауль. Стоял жаркий июльский день 1936 года. Река была в движении от прогулочных лодок и купающихся людей.

— Спасибо, — Ева замолчала, безразлично глядя в зеленую воду. От былого чувства уважения к отцу уже почти ничего не осталось. Единственное, что Ева испытывала по отношению к нему — жалость. За полтора года, прошедшие со смерти Даниэля, Пауль Фольк все больше и больше погружался в меланхолию.

— Как тебе, нравится работать секретарем у Клемпнера? — Да.

— Ричарду повезло. Гитлер говорит, что настоящий еврей — это тот, у кого из дедушек и бабушек евреями были не меньше трех. Но если так будет продолжаться дальше, то скоро это число понизится до одного, и Клемпнера вышвырнут из партии. — Пауль вытащил изо рта свою трубку. Его движения были резкими, спина — напряженной, а голос — раздраженным. — После такого заявления канцлера многие в общине начали спать спокойнее. Этот человек все время ставит меня в тупик. То он учит «Гитлерюгенд», что евреев надо ненавидеть, то разворачивается на 180 градусов и начинает смягчать политику. В начале года Гитлер был очень терпимым по отношению к жалобам «Исповедующей Церкви», а потом резко начал подвергать их газеты цензуре и даже взял пятьсот пасторов под предупредительный арест.

— Но он же их сразу выпустил.

— Да, но только после того, как несколько из них умерло при загадочных обстоятельствах, — покачал головой Пауль. — Когда слушаешь, что Гитлер говорит в своих обращениях, и читаешь сообщения в газетах, то в один день он — явный христианин, желающий сохранить в Германии христианский порядок, а на следующий — говорит не о Христе, а о «судьбе» и убирает из правительственных школ молитву.

Пауль набил в трубку новую порцию табака. Ему нравилось говорить о политике, поскольку он обнаружил, что размышления — хорошая замена болезненным воспоминаниям.

— По крайней мере, Гитлер приказал убрать свой портрет с алтарей, что, кстати говоря, ужасно разозлило Хана. — Пауль чиркнул спичкой о коробок. — По своей наивности я подумал, что канцлер, наконец-то, понял, что нужно быть поскромнее, но я, конечно же, ошибался. Он только хотел навести порядок в отношениях Церкви и государства. Теперь же он требует от священнослужителей личных клятв на верность ему. Делает из себя чуть ли не Бога.

— С кем бы я ни разговаривала, люди готовы закрывать глаза на некоторые крайности канцлера, учитывая то, что он сделал для Германии. Многие считают, что Фюрера благословляет Бог, — сказала Ева.

Пауль покачал головой.

— Когда я был еще ребенком, мой пастор учил меня остерегаться фиговых листков, которыми прикрывают идолов. — Затянувшись, он выпустил в воздух облако табачного дыма. — Ну ладно, хватит об этом. От Андреаса есть какие-нибудь вести?

— Он сейчас в гарнизоне в Витлихе, — уклончиво ответила Ева. Ей не хотелось говорить об Андреасе, который, наконец-то, решился написать ей письмо. Ева перечитывала его по несколько раз на день.

— Хороший он парень. Надеюсь, ты его простила.

Ева решила сменить тему разговора.

— Господин Бибер говорит, что отказывается от магазина Голдмана.

— И правильно делает, — проворчал Пауль. — Правительство не должно было отнимать у Голдмана магазин только из-за того, что он — еврей.

— Но ведь закон это разрешает.

— Значит, закон ошибается.

Ева была удивлена. Для настоящих немцев, как ее отец закон, олицетворяющий порядок, всегда был превыше всего И кроме того, с каких это пор Пауль Фольк начал выражать протест?

— Когда мы говорили, что закон ошибается, отбирая у Бибера виноградник, ты сказал, что мы должны подчиняться, несмотря ни на что.

Пастор, остановившись, устало посмотрел на дочь.

— Я же не сказал, что мы не должны подчиняться закону. Упаси меня, Боже, от подобных речей. Я только сказал, что государство поступило неправильно, забрав магазин Голдмана, а не то, что у него не было на это права.

— Тогда получается, что закон имеет право ошибаться. Пауль покачал головой.

— Закон есть закон, и сегодня, как я вижу, закон — это Гитлер. Как христианину, мне ничего не остается, как только подчиняться, предоставив Богу разбираться с государством если оно выходит за рамки дозволенного.

Теперь уже Ева остановилась.

— Значит, если государство прикажет Биберу забрать магазин, ты посоветуешь ему подчиниться?

— Конечно. В противном случае нас ожидает хаос.

Они продолжили свой путь вдоль реки. На пляжах было полно народа. Поверхность Мозеля рябило от набегающих друг на друга волн, поднимаемых купающимися и гребцами. Воздух был наполнен щебетом птиц.

— Ева, скажи, ты счастлива?

Ева об этом никогда не задумывалась, поэтому молча пожала плечами.

— Тогда спрошу по-другому. Что делает тебя счастливой?

Еве не хотелось открывать свое сердце. По крайней мере, — не отцу. Сокровенными мыслями она теперь делилась только с самыми близкими ей людьми.

— А ты счастлив? — ответила она вопросом на вопрос.

— Нет, — сразу же уверенно ответил пастор, хотя и без горечи в голосе.

— А почему?

Пауль остановился.

— Правительство платит мне за то, что я присматриваю за церковью, в которой мне уже нет места. Мне не доверяют ничего, кроме перекладывания бумажек на столе и заведования хором. По сути, я уже не помощник пастора. Я уже и сам не знаю, кто я такой. Наш епископ хочет отправить меня в пансионат в Швейцарии, пока он не придумает, как обосновать мое жалованье перед правительством. А общине нравится Хан. Он проповедует в униформе CA. Благодарение Богу, хоть дьяконы его немного сдерживают. Представь себе: он хотел взять надгробия с еврейского кладбища и сделать из них дорожку к уборной в церковном саду! Когда церковный совет проголосовал против, он был просто вне себя… И еще мне очень жаль твою маму.

Ева увидела, что отца переполняют эмоции, однако он решительно взял себя в руки, не давая им выплеснуться наружу. Он никогда не позволил бы себе расплакаться перед дочерью.

— Но со мной все будет хорошо, Ева.

Ей действительно было жаль отца.

— Глядя на тебя, этого не скажешь.

— В последнее время я неважно себя чувствую. Доктор Кребель говорит, что это из-за нервов.

Они медленно свернули на улицу, ведущую к их дому. Шагая рядом с отцом, Ева молча наблюдала за тем, как он, сложив руки за спиной, потупившись, тяжело поднимается вверх по холму. Как же быстро он постарел!

Наконец, Пауль и Ева, свернув за угол Лютервег, вышли к церковной усадьбе, утопающей в пышных цветниках. В этом году прихожанки на славу потрудились над розами. Особенно красиво смотрелись белые.

— Даниэль не любил розы, — сказала Ева. — Он вечно цеплялся гольфами за их шипы.

Молча пройдя через лужайку перед церковью, Пауль и Ева зашли на расположенное рядом кладбище. Как и везде в Германии, оно напоминало сад, где каждая семья сажала возле могил близких то, что считала нужным. Пауль и Ева подошли к могиле Даниэля. Холмик, наконец, осел, а его поверхность выровнялась и затвердела, напоминая, что после смерти мальчика время не стояло на месте.

Маленькая ухоженная клумба с желтыми ноготками и разноцветными анютиными глазками, за которой следил Бибер, была окружена низким каменным бордюром. В качестве надгробия на могиле стоял мраморный крест с вырезанной на нем надписью:

Даниэль Рудольф Фольк

Дитя Божье

Возлюбленный сын Пауля и Герды Фольк

11 ноября 1926 — 20 января 1935

Покойся в Иисусе

Отец и дочь долго стояли молча. Ева чувствовала, как их сближает общее горе.

— Я представляю его в окружении ангелов.

— Фрау Клемпнер сказала то же самое, когда похоронила своего сына, — произнес Пауль, задумчиво глядя на надгробие сына. — Его могила вон там, — он показал на расположенный неподалеку холмик возле клумбы с аккуратными рядами красной герани. — В тот день Ричард сказал мне, что он отказывается верить в Бога, Который настолько жесток что позволил его сыну умереть от удушья.

Ева ничего не сказала.

— Он тогда спросил, какой Бог допустил бы такое, когда в нескольких километрах какой-то француз содержит целый склад лекарств, которые могли бы помочь его сыну, — продолжил Пауль. — Ричард сказал, что ему проще вообще не верить в Бога.

— Но тогда какая же надежда для его сына?

Пауль кивнул головой.

— Вот именно. Если нет Бога, значит нет воскресения мертвых, небес и надежды. Когда я сказал об этом Клемпнеру, он плюнул на землю и назвал все это «ловушкой церковников». Ричард обвинил меня в том, что я не даю ему другого выбора: он или должен верить в Бога, Которого ненавидит, или признать, что душа его сына погибла. — В глазах Пауля заблестели слезы. — Тогда я осуждал его за неверие, хотя на самом деле не имел права этого делать. Теперь же я сам оказался в его положении.

* * *

— Вольф приехал. Мне пора.

Двадцатилетняя Ева, одетая в длинное летнее платье в горошек, быстро пересекла гостиную со своим коричневым чемоданчиком в руке. Она вызвалась помогать на кухне в двухнедельном летнем лагере «Гитлерюгенд», время проведения которого совпало с Олимпийскими играми в Берлине. Герда, перестав играть на недавно отремонтированном семейном пианино, вышла вслед за дочерью на крыльцо.

— Мне все это не нравится, — буркнула она, сердито взглянув на Вольфа.

— Хайль Гитлер, фрау Фольк! — весело ответил Вольф. — Не беспокойтесь, я о ней позабочусь. Можете на меня положиться.

— Я не об этом. У нее и здесь полно работы.

— Мама, мне нужно ехать, — твердо сказала Ева. Они целое утро провели в пререканиях.

— Ты не помыла окна наверху, как я тебя просила, и не прополола грядки, как обещала.

Ева повернулась к Вольфу.

— Уведи меня отсюда поскорее.

В свои двадцать лет Вольф уже был одним из руководителей регионального объединения «Гитлерюгенд» числом около 5.000 человек. Структура этой молодежной организации напоминала Вермахт. Самые мелкие бригады, насчитывающие 10–15 человек, входили в состав более крупных подразделений, те — в состав еще более крупных и так — до самой вершины пирамиды «Гитлерюгенд», на которой находились шесть объединений по 375.000 человек каждое. Хотя членство в «Гитлерюгенд» и «Союзе немецких девушек» не было принудительным, в этих двух организациях состояли почти все мальчики и девочки Германии возрастом от 10 до 18 лет. Для них призывом к славному будущему были слова Фюрера: «Слабый должен быть отсечен. Мне нужны юноши и девушки, умеющие терпеть боль. Быстрые, как борзые; крепкие, как дубленая кожа; стойкие, как сталь».

Естественно, для достижения поставленных Фюрером целей мальчики много тренировались — в том числе и в летних лагерях. Они день напролет маршировали, бегали, изучали тактику ведения боя, метали учебные гранаты и учились колоть штыком. Немногим избранным преподавались уроки управления планером с перспективой вступления в ряды недавно образованных Воздушных сил Германии: «Люфтваффе».

Девочки тренировались отдельно, готовя свои тела и души к тому, чтобы стать хорошими матерями. Новый немецкий Рейх нуждался в поколении сильных, здоровых воинов. Среди всего прочего, девочки должны были пробегать 60 метров за 14 секунд, толкать ядро на 12 метров, выдерживать двухчасовой марш-бросок, уметь правильно застелить кровать и приготовить здоровую пищу, а также — хорошо владеть шитьем.

— Все мои парни принимают присягу на мой День рождения, — самодовольно усмехнулся Вольф, направляясь вместе с Евой к ожидающим их автобусам.

— Ты имеешь в виду на День рождения Фюрера?

— Ну да. Ты уже приняла присягу?

Ева отрицательно покачала головой. Некоторые поклялись в личной верности Гитлеру после радиотрансляций его обращений, другие же — во время чарующих маршей с факелами в Кобленце, но Ева этого еще не сделала.

— Ну, раз ты работаешь на Клемпнера, то лучше не затягивай с этим. И твоему отцу советую сделать это побыстрее. Он получает жалованье из налогов, поэтому кому, как не ему, следует подтвердить свою верность.

Пара быстро шла по безукоризненно чистым тротуарам мимо нарядных домов Вайнхаузена. Повсюду в окнах красовались ящики с яркими цветами, а с навесов, образованных плетущимися виноградными лозами, свисали красочные знамена. Теперь нигде не было даже намека на былое уныние и отчаяние. Ремонтные службы заровняли все выбоины на дорогах и реконструировали речные доки. Сараи в садах были только что выкрашены и вместо нищих наполнены инвентарем.

Ева просто изумлялась, насколько быстро возродилась ее деревня. Все мужчины были задействованы если не в местных правительственных проектах, то на заводах, активно строящихся в Кобленце. Виноделы в долине Мозеля тоже торжествовали. Чтобы помочь им восстановиться после французского бойкота, Гитлер разработал блестящую схему, согласно которой города по всей Германии должны были покупать вино у конкретных деревень Рейнланда. За каждым городом была закреплена своя деревня, и результаты оказались просто потрясающими.

— Да, мы живем в чудесное время, — сказал Вольф, заметив, как Ева смотрит на окружающую ее гармонию. — Люди улыбаются, дети беззаботно играют. Я в восторге от всех этих цветов и знамен! Знаешь, евреи в Нью-Йорке сослужили нам большую службу.

— То есть?

— Они напали на один из немецких кораблей и сорвали флаг нашей партии. Ха! Фюрер ответил им тем, что объявил знамя национал-социалистов — официальным флагом Германии.

Добравшись до Флусштрассе, Вольф и Ева увидели, что посадка на автобусы еще не началась. Девочки уже уехали в свой лагерь, оставив сорок шесть мальчиков, выстроенных в безупречные шеренги, под ответственность Отто Шнайдера Ему уже исполнилось восемнадцать, и он был вполне подготовлен к командованию отрядом. Как и два его младших брата, Отто жил для «Гитлерюгенд». Увидев подошедшего Вольфа, он произнес команду, и сорок шесть парней, став по стойке «смирно», одновременно вскинули правые руки, воинственно крикнув: «Хайль Гитлер!»

Ответив им таким же приветствием, Вольф отдал приказ садиться в автобусы, которые должны были доставить их в палаточный лагерь, разбитый в предместье Мендига возле вулканического озера Лаах. Тут же, выбросив через выхлопные трубы клубы черного дыма, громко заурчали дизельные двигатели, а через минуту автобусы, натужно ревя моторами, уже взбирались вверх по склону холма, направляясь к выходу из долины Мозеля.

Ева всю дорогу наслаждалась прекрасными пейзажами Рейнланда. Она в жизни мало путешествовала и даже шутила, что ее мир — плоский, потому что ограничивается рельсами железнодорожной колеи между Вайнхаузеном и Кобленцем. Поездка на автобусе доставляла ей массу Удовольствия, поскольку позволяла хорошо рассмотреть ухоженные поля, поросшие травами овраги и густые лиственные леса с редкими вкраплениями темно-зеленых елей.

Вжав защелки, Ева открыла окно. Поток воздуха повеял ей в лицо запахом компоста и хвои. Ева сразу же вспомнила, как в детстве они с Андреасом выбирались из своей тихой долины, чтобы свободно побегать по этим лесам и полям. Весной он всегда дарил ей букеты полевых цветов. «Интересно, как он сейчас?» — подумала она.

Через сорок минут автобусы, миновав Мендиг, свернули вглубь области Айфель. Здесь у подножия низких холмов блестели маленькие, поросшие кувшинками и лилиями пруды, в серебристых водах которых под жарким июльским солнцем лениво барахтались утки и лысухи. Впереди на дорогу вышел олень. Пропуская его, колонна остановилась, и в возникшей тихой паузе Ева услышала пение камышовки. Она улыбнулась.

Наконец, они добрались до круглого мелководного озера Лаах, образовавшегося в кратере давно потухшего вулкана. В его гладкой, как стекло, воде живописно отражались крутые, поросшие травой и деревьями берега. Автобусы подкатили к штабу лагеря, который был устроен в большой палатке, натянутой возле спуска к галечному пляжу. Наконец, содрогнувшись на последнем ухабе, они остановились, и юные пассажиры начали с шумом выбираться наружу.

Вольф отвел Еву в штаб, где все приветствовали друг друга нацистским салютом. На доске объявлений для работников лагеря были прикреплены подробные, напечатанные крупным шрифтом инструкции. Директор передал Вольфу перечень обязанностей, и, проинструктировав Еву, провел ее к огромной, оборудованной под склад и кухню палатке.

Всю следующую неделю Ева, не покладая рук, трудилась на кухне, в то время как Вольф проводил на озере состязания по плаванию. Несмотря на то, что ей приходилось до кровавых мозолей с утра до вечера чистить картошку и шинковать капусту, Ева была рада, что сменила обстановку.

Погода стояла теплая и безоблачная, из-за чего в брезентовой палатке было неимоверно душно. Впрочем, Ева не жаловалась, — тем более, что однообразие ее работы скрашивали постоянные радиотрансляции с Олимпийских игр в Берлине. Она вместе с другими женщинами по несколько раз за день выбегала на улицу к громкоговорителю, чтобы послушать, как ведущий взволнованно объявляет об очередной олимпийской победе во славу родины.

Впрочем, Еву и ее компаньонок неприятно удивляли победы американцев, а особенно — негров. Директор лагеря как-то заявил, что Америка — это страна вседозволенности, ослабленная смешением рас и моральным разложением, к которому привел еврейский материализм. Он также напомнил всем, что негры — это, по сути, полулюди, такие же ленивые и тупые, как и славяне. Тем не менее, голос ведущего радиотрансляции, объявлявшего о победах чернокожих американцев, был достаточно вежливым, и Еву порадовало, что ее компаньонки встречали такие объявления уважительными аплодисментами. Для нее подобное отношение свидетельствовало об истинно немецкой почтительности к иностранным гостям, независимо от их расы.

По вечерам Ева, незаметно ускользая от своей дискуссионной группы, убегала на свидания с Вольфом. Взявшись за руки, они бродили по тропинке вокруг озера, прислушиваясь к отдаленному пению хора в лагере и наблюдая за погонышами, лысухами и лебедями, которые спокойно покачивались на мелких волнах, поднимаемых легким вечерним ветерком. Вдыхая теплый воздух, наполненный ароматами трав, слушая слова Вольфа, которые нежно касались струн ее сердца, и чувствуя тепло его крепкой руки на своих плечах, Ева была твердо уверена: впереди ее ждет огромное, неземное счастье.

В один из таких вечеров, когда они тихо брели по тропинке возле озера, Ева, опьяненная свежим воздухом, в порыве чувств склонила голову на крепкое плечо Вольфа Они остановились, чтобы взглянуть на романский монастырь Мария-Лаах, шесть башен которого возвышались над проходящей недалеко от озера дорогой. Основанный бенедиктинцами монастырь на протяжении вот уже девяти веков был молчаливым стражем этого тихого уголка в окружении пологих холмов.

— Как красиво! — Ева опять опустила голову на плечо Вольфа. Обняв ее за плечи, он нежно прижал ее к себе.

Они несколько минут стояли в тишине, которую нарушил Вольф, заметивший в небе на востоке первых предвестников наступающей ночи.

— Смотри, — он указал рукой на звезды. — Там — восток. Там — наше будущее.

— Что?

— Жизненное пространство. Американцы когда-то распространялись на запад, а судьба немцев — распространяться на восток.

Ева вздохнула.

— Опять политика. — Она игриво шлепнула Вольфа по руке.

Он засмеялся.

— Ладно, ладно, не буду, — развернув Еву к себе лицом, Вольф крепко обнял ее, заглянув в ее большие карие глаза — Забудь про восток, мое сокровище. Ты — моя судьба.

У Евы перехватило дыхание. Как же ей нравились эти крепкие объятия Вольфа! Вдруг она ощутила, что он сильнее прижал ее к себе. Почувствовав себя неловко, Ева попыталась высвободиться, но Вольф только еще крепче стиснул объятия. Сдавшись, она обмякла в его руках, и Вольф, близко наклонившись к лицу Евы, нежно прошептал ее имя и начала целовать ее в губы.

Окутанная его страстью, Ева чувствовала себя защищенной и обожаемой. Наконец-то она принадлежала тому, кто по-настоящему ее любит. Ее сердце парило в небесах.

Костры лагеря окрашивали темнеющее небо в тускло-желтые тона. Их золотистые блики плясали на зеркальной глади затихшего озера, перемешиваясь с серебристыми отблесками луны. Где-то поблизости фыркали лошади. Издалека доносился лай собак. В камышах завели свою песню лягушки, а в траве тихо переговаривались цикады. Заметив неподалеку корявые силуэты небольшого яблоневого сада, Вольф повлек Еву туда, крепко обняв ее правой рукой за бедро.

Опустив голову ему на грудь, она покорно последовала за ним. Ева слышала, как колотится сердце Вольфа. Его дыхание стало неглубоким и частым. У нее внутри все затрепетало. — Давай присядем, — предложил Вольф. — Смотри: в монастыре зажигают свет. Слышишь? — он прислушался. — Это колокола Ты же любишь, когда звонят в колокола.

Ева кивнула. Она действительно любила звон церковных колоколов, и ей было очень приятно, что Вольф так хорошо ее знает. Ева последовала за ним в тень старой раскидистой яблони. Где-то рядом, всхрапывая, щипали траву лошади. На противоположном берегу озера флейта запела колыбельную.

Садясь на покрытую росой траву, Ева плотнее обернула ноги своей летней юбкой. В затылок ей дул прохладный ветерок, и потому, сняв с головы шелковый платок, Ева распустила волосы. Земля оказалась довольно холодной, и Ева, привстав, подмостила под себя ладони. Наконец, устроившись, она втянула носом свежий ночной воздух и закрыла глаза.

Вольф, сев рядом, обнял Еву и, проведя рукой по ее волосам, нежно прикоснулся к ее щеке. Повернув ее лицо к себе, он опять начал страстно целовать ее в губы.

Силы покинули Еву. Как и объятия Вольфа, его поцелуи были крепкими и решительными, но в то же время — нежными. Ева знала, что она — в надежных руках, что она желанна, и осознание этого наполняло ее счастьем.

Разомлев в жарких объятиях Вольфа, она медленно сползла на спину. Ее тело как будто растворилось в воздухе. Но вдруг поведение Вольфа резко изменилось. Придавив Еву своим весом, он, тяжело дыша, начал опускаться руками к ее ногам. Как будто вырванная из сна, Ева резко открыла глаза и начала сопротивляться — вначале легонько, на тот случай, если она неправильно поняла Вольфа, а потом — все активнее.

Вольф сразу же ослабил объятия. Перекатившись на свою сторону, он нежно погладил Еву по щеке, снова и снова шепча ей на ухо, как сильно он ее любит, и что она для него — самое ценное в жизни.

— Ева, я тебя никогда не обижу, — сказал он все так же шепотом. — Никогда. Как ты могла такое подумать?

Ева смягчилась.

— Извини, Вольф…

— Ш-ш… — Вольф опять крепко обнял Еву. — Я готов умереть за тебя, Ева Фольк. Вот увидишь: мы будем с тобой счастливы. Так счастливы, что ты даже и представить себе не можешь.

Трепеща от этих сладких слов, Ева уткнулась носом в шею Вольфа, растворяясь в его обещаниях защищать, лелеять и любить ее до конца своих дней. Ее наполняли тепло и покой, как будто она слилась воедино с водами сверкающего при свете луны озера.

Вольф опять тяжело навалился на Еву, продолжая осыпать ее пылкими заверениями в любви и в том, что она может положиться на него и доверять ему.

Не встречая сопротивления, он медленно перекатился оказавшись сверху. Ева, зачарованная его словами и опьяненная его прикосновениями, не шевельнулась. Она услышала, как Вольф расстегивает ремень, но в тот момент была уже не в силах сопротивляться. Растворившись в его страсти, Ева уже и не хотела противостоять. Она покорно лежала, тая от прикосновений теплой руки Вольфа у себя под платьем, как вдруг ее внутренности пронзила острая боль Эти резкие всплески повторялись снова и снова, но Ева не кричала — она просто тихо охала, соглашаясь и даже восторгаясь происходящим.

Когда все было кончено, Вольф медленно обмяк. Нежно прильнув к нему, Ева, унесенная вихрем эмоций, тихо лежала в ослабевших объятиях любимого, не подозревая, что в этот момент он самодовольно улыбается. Вдруг Вольф, не говоря ни слова, резко встал и начал приводить себя в порядок, оставив удивленную Еву лежать на траве. — Поднимайся, — сухо сказал он.

 

Глава 15

1 ноября 1936 года
Андреас.

105-й пехотный полк

Витлих, Рейнланд

Дорогая Ева,

получил твое письмо за 18 октября. Спасибо, что написала. Ты просто не представляешь, как я обрадовался, увидев на конверте твое имя. Хорошо, что ты получила мои предыдущие письма, а то я думал, что их кто-то перехватывает, и они до тебя не доходят.

Не могу выразить словами, как важно для меня было узнать, что ты простила меня. Я вел себя, как последний дурак, и мне нет оправдания. Я до конца своих дней буду сожалеть о смерти Даниэля. Спасибо тебе за милость.

Мне очень приятно, что ты беспокоишься обо мне. Прошу: напиши побольше о себе. Как у тебя дела? Осмелюсь спросить, встречаешься ли ты еще с Вольфом? Как поживают твои родители?

Я рад, что господин Бибер доволен своей новой квартирой. Он же работает на винограднике Рота? Я правильно понял? Гюнтер пишет, что у Линди в феврале будет ребенок. Он хочет мальчика. Я очень рад за них. Ты, наверное, уже знаешь, что отец Гюнтера собирается устроить его учиться и какого-то механика в Виннингене.

Думаю, ты уже слышала о болезни моего отца. Воспользовавшись увольнительной, я навестил его в Хайдельберге, но он еле разговаривал. Врач говорит, что у отца рак печени, и он вряд ли доживет до Рождества.

Поскольку ты спрашивала, могу сказать, что мне нравится в Вермахте, хотя я до сих пор рядовой. К нам сейчас прибывают новобранцы 1914 года рождения — ровесник Мировой войны. Некоторые считают это дурным предзнаменованием, но я не думаю, что Фюрер собирается втягивать Германию в войну. Я так понимаю, многие призывники отправятся вместо армии на Трудовой фронт, а некоторые из них — на Западный вал вдоль границы с Францией. Они будут рыть траншеи, строить бункеры и натягивать километры ограждений из колючей проволоки.

Мне немного неловко признаться в этом, но после того как я овладел пулеметами и взрывчаткой, меня перевели во взвод голубиной почты. Теперь можете не волноваться: во время внезапной атаки французов со мной ничего не случится!

В отношении того, о чем ты спрашивала, скажу, что мы с товарищами гордимся службой в армии Фюрера, хотя не скажу, что мы безоговорочно поддерживаем национал-социалистов. Мы часто шутим по поводу нацистской теории «арийских суперменов», потому что в моей казарме есть один идеальный ариец из Бремена, но он — тупой, как пень! Германии необходимо быстро подняться на ноги, а это возможно только с сильным лидером, пусть мы даже с ними и не во всем согласны. Мы узнали, что в Испании «красные» убили тысячи людей, включая треть монахинь и священников. Нельзя допустить, чтобы вы в Вайнхаузене оказались беззащитными перед подобной жестокостью, поэтому я с чистой совестью принял присягу на верность Фюреру. Мы выучили ее на память: «Перед лицом Бога торжественно клянусь безоговорочно подчиняться Адольфу Гитлеру, Фюреру немецкого Рейха, главнокомандующему Вооруженных сил, и, как храбрый солдат, быть готовым в любой момент отдать свою жизнь ради этой клятвы».

Бьюсь об заклад, ты раньше никогда не представляла меня солдатом, готовым в любой момент отдать свою жизнь, но, если я — поэт, то это не означает, что я — слабак. И хотя я присягнул Фюреру, это еще не значит, что я стал нацистом.

Меня пытались завербовать в СС. Я им подхожу по росту (они берут парней не ниже 1,75), но я отказался. В отличие от меня, в СС многие — с хорошим образованием, из богатых семей. Сомневаюсь, что я смог бы когда-нибудь продвинуться там по службе, даже если бы нацисты сломали старые классовые барьеры. Кроме того, в СС все построено на идеологии национал-социалистов, я же просто хочу защищать родину.

Что касается всего остального, то кормят нас неплохо, униформа у нас хорошая, а с обмундированием тоже проблем не возникает. Передавай привет своему отцу. Надеюсь, вскоре увидимся.

Хайль Гитлер!

Ева с каменным лицом сидела в обнимку с Линди на краю своей кровати.

— Ты ему не сказала? — спросила Линди. Ева покачала головой. — Но… Но у вас же через три недели свадьба.

— Я знаю, но я просто не смогла…

— Вольф бьет тебя, да? — Линди подняла рукав Евы, открыв синяки на ее руках.

— Он говорит, я сама виновата, что забеременела. Может, он и прав…

— Да не смеши ты меня! Если бы он был настоящим мужчиной, то никогда не поднял бы на тебя руку. Гюнтер говорит, что если он когда-нибудь увидит, как Вольф бьет тебя, он порвет его на куски.

Ева потрогала ссадину у себя на щеке.

— Лучше не надо, потому что партия отберет у вас ферму.

— Лучше бы ты за него не выходила.

— У меня нет выбора. Кроме того, по правде сказать, большую часть времени Вольф относится ко мне очень хорошо. Знаешь, он купил мне очень красивое свадебное платье.

— Да перестань ты перед ним унижаться, Ева. Скажи ему, чтобы убирался из твоей жизни, а ребенка можно потом отдать в приют.

Ева ощетинилась.

— О чем ты говоришь?! Во-первых, Вольф не такой уже плохой, как ты думаешь, а, во-вторых, я ни за что не откажусь от своего ребенка.

Линди покачала головой.

— Вы будете жить у него? — Ева кивнула. — А что говорит твоя мама?

— Она явно рада, что я опозорена… Опять… — Ева шмыгнула носом. В этот момент в дверь кто-то постучал. — Войдите!

На пороге с букетом роз появился Вольф.

— Убирайся отсюда, — сказал он Линди. Когда та вышла из комнаты, Вольф повернулся к Еве. — Что, небось, жаловалась ей? Показывала свои руки и говорила, какой я ужасный, да?

У Евы пересохло во рту. Она только молча покачала головой.

— А зря… Потому что я это заслужил, — Вольф опустился на одно колено. — Ева, я… Я пришел, чтобы сказать, что очень сожалею о своем поведении. Ты же знаешь, что иногда я просто собой не владею. Прости, что поднял на тебя руку. Я действительно люблю тебя. Ты — самое дорогое, что у меня есть в этом мире.

Ева изумленно смотрела на Вольфа, не зная, как реагировать.

— Я люблю тебя. Правда. Ты прощаешь меня?

Ева была в замешательстве.

— Так, как? Прощаешь?

Ева посмотрела в холодные глаза Вольфа. Они не притягивали ее к себе так, как глаза Андреаса, но в них была власть. Еве хотелось верить Вольфу.

— Да, — настороженно ответила она.

Довольный Вольф весело поцеловал Еву в щеку.

— Мне сегодня прибавили жалованье, — сказал он, вставая с колен.

Ева, которая еще не успела окончательно прийти в себя, была не в состоянии среагировать на резкую смену темы разговора.

— Жалованье? — промямлила она.

— Теперь я буду получать триста рейхсмарок в месяц. Этого достаточно, чтобы покупать понемногу купоны на «Фольксваген». Представляешь? У нас будет собственная машина!

— Э…

— Да ладно, забудь. Это все мелочи. На следующей неделе у меня собеседование в СС. Ты же знаешь: у офицера СС не будет проблем с нормальным обеспечением жены и сына. Думаю, что учитывая мои партийные связи, моя кандидатура возражений не вызовет. Забудь про «Фольксваген». У тебя будет «Мерседес»!

— Ты так уверен, что у нас будет сын?

Вольф рассмеялся.

— Представить только: я — отец!

— И с чего ты взял, что тебе дадут офицерское звание?

Вольф отвел глаза в сторону.

— Ты меня плохо знаешь.

В этот момент его взгляд упал на письмо Андреаса. Схватив его с комода, Вольф быстро просмотрел его содержимое, а затем — порвал на мелкие клочки.

— Значит, он надеется, что мы уже не встречаемся. Ну уж этого он не дождется. — Играя желваками, Вольф шагнул к дрожащей Еве. — Я знал, что он до сих пор надеется заполучить тебя. Может, ты тоже хочешь быть с ним?

Ева замешкалась с ответом, и это была ее ошибка. Яростно зарычав, Вольф грохнул кулаком по комоду и, схватив Еву за плечи, начал неистово трясти ее.

— Ты носишь моего сына, и ты станешь моей женой! Думаешь, я позволю тебе выйти за другого? Ты — моя, Ева Фольк! Только моя! Заруби это себе на носу!

* * *

Вечером в пасмурный понедельник 9 ноября 1936 года Ева стояла в окружении родителей и небольшой группы друзей в церкви Вайнхаузена. Вольф опаздывал, и Ева, нервно взглянув на входную дверь, мимоходом натянуто улыбнулась Гансу Биберу. Старик, одевший по случаю торжества свой старый, изношенный костюм, изо всех сил старался изобразить на лице благодушие. На церемонии присутствовали также Гюнтер и Линди, органистка фрау Диль, выписавшийся из больницы профессор Кайзер и еще несколько Друзей с обеих сторон. Учитывая ситуацию, преподобный Фольк и Герда в согласии с профессором Кайзером решили, что венчание лучше сделать как можно более скромным.

Двадцатилетняя Ева в свадебном наряде была просто великолепна. Ее стройная, ладная фигура давно стала объектом зависти многих девушек Вайнхаузена. На Еве было длинное платье цвета слоновой кости, белые перчатки и белые туфли-лодочки. По просьбе Вольфа она заплела волосы в косы и уложила их кольцами над ушами. Голову Евы украшала простая шляпка с вуалью.

В общем, невеста выглядела потрясающе.

Сжимая в руке скромный букетик орхидей, подаренный ей Линди, Ева в ожидании задерживающегося жениха не сводила глаз с входной двери. Юная невеста уже смирилась с необходимостью выйти замуж за Вольфа. Изо всех сил сопротивляясь назойливым сомнениям, Ева твердо решила, что, несмотря ни на что, будет любить Вольфа, как подобает жене-христианке. Что же касается той ночи на озере Лаах, то она пришла к выводу, что поведение Вольфа было естественным, как для молодого мужчины, и ей самой следовало проявить больше рассудительности. Она не могла обвинять Вольфа, потому что виноваты были оба.

Конечно, Ева хорошо знала, что ее близкие обеспокоены этим браком, но она была тверда в своем решении. Конечно Вольф — не идеал, но кто без недостатков? Ева напомнила родным о достоинствах Вольфа: он всегда заботился о ней и, она не сомневалась в том, что он будет хорошо обеспечивать семью. Кроме того, рядом с ним Ева всегда чувствовала себя значимой и защищенной.

Как бы там ни было, Ева уже отдала себя Вольфу: добровольно и без остатка, — поэтому она просто не могла не выйти за него замуж. Конечно же, принимая это решение, Ева осознавала, что отныне ей придется принимать Вольфа таким, какой он есть, потому что таковы требования брака. Она просто научится справляться с его недостатками — утешала себя Ева. Отец тоже немного поддержал ее, сказав, что, хотя у Вольфа тяжелый характер, это не означает, что он обречен всегда быть таким. В этом определенно был смысл.

В общем, Ева смотрела на свой грядущий брак с оптимизмом.

Ее размышления прервал звук открывающихся входных дверей. В затемненном фойе показался силуэт какого-то мужчины. Когда он шагнул в ярко освещенный зал, Ева оцепенела. «Андреас!»

Молодой солдат медленно направился к алтарю. Он очень хорошо смотрелся в полевой форме Вермахта: сером мундире с темно-зеленым воротничком и фестончатыми карманами, охваченном по поясу черным ремнем с медной пряжкой, на которой было выгравировано «С нами Бог». Твердо ступая своими начищенными до зеркального блеска армейскими сапогами, Андреас мужественно подошел к невесте, которую всегда мечтал видеть своей.

Взглянув в его глаза, Ева вновь почувствовала, как ее душа тонет, растворяясь в их глубокой синеве. И в тот же миг голос сомнений, который она так старательно подавляла, криком взорвался в ее ушах. Мысли Евы, закружившись в диком вихре, смели остатки ее решительности.

Андреас — вот кто был ее настоящий избранник! Только рядом с ним ей всегда было легко любить.

В тот момент Еве хотелось только одного: забыв обо всем, броситься в объятия Андреаса и остаться в них навсегда. Разбившиеся вдребезги иллюзии обнажили горькую истину, от которой внутри нее все сжалось в комок. «Какой же я была дурой!»

Учтиво пожав Еве руку, Андреас поцеловал ее в щеку. Как же ей не хотелось расставаться с теплом его нежных губ!

— Привет, Ева, — сказал Андреас. — Ты сегодня просто прекрасна. Надеюсь, ты рада меня видеть?

Сердце Евы бешено колотилось. Чувства, которые она так упрямо отрицала, рвались из ее души криком: «О, Андреас, забери меня отсюда!»… Но уже было поздно… Слишком поздно.

— Да, конечно, — сдавленно ответила Ева. — Я… Прости что не сообщила тебе…

Звук собственного голоса пронзил Еву холодной реальностью. Да, уже слишком поздно. В ее разуме, словно окоченевшем от порыва холодного северного ветра, гулко звенело' «Я выхожу замуж за Вольфа… за Вольфа… Я буду с ним счастлива… Все будет хорошо… Я справлюсь… Я должна справиться…»

— Ничего, я понимаю, — ответил Андреас. — Вольф позвонил мне в казарму и пригласил стать его свидетелем Надеюсь, ты не против?

«Против?! — вихрем пронеслось в голове у Евы. — Знал бы ты…»

— Я рада, что ты приехал, — ответила она, стараясь говорить как можно спокойнее.

«Вольф пригласил Андреаса, чтобы унизить его! Как он этого не понимает?» Ева смущенно посмотрела на присутствующих, к которым с приветствиями направился Андреас.

В этот момент открылась входная дверь, и через мгновение в проходе между рядами появился Вольф в сопровождении Ричарда Клемпнера и длинной свиты в составе Адольфа Шнайдера, его трех сыновей, отряда CA и нескольких коллег Вольфа из Кобленца. Сделав глубокий вдох, Ева поприветствовала своего избранника натянутой улыбкой и молодожены повернулись лицом к пастору.

Преподобный Фольк, прокашлявшись, дал гостям знак садиться и начал перелистывать страницы своей потертой Библии. Ева искоса взглянула на Андреаса, занявшего свое место возле брата. В его осанке читалась затаенная боль.

Каким бы тяжелым ни был этот момент для Андреаса труднее всего приходилось Паулю Фольку. Крепко сжимая в руке Библию, он посмотрел поверх очков на свою дорогую Еву, его драгоценную дочь, радость его жизни. В его памяти всплыл образ хрупкой девочки с косичками, бегающей между рядами в церкви, и от этой картины к его горлу подступил комок.

Пауль повернулся к Вольфу. Его терзали ужасные сомнения в отношении этого юноши. По правде говоря, в последние годы пастор начал проникаться к Вольфу уважением, но то, что он сделал с Евой… Пауль считал этого парня честным и достойным доверия, а он оказался насильником. В том, что Вольф взял Еву силой, пастор ничуть не сомневался, хотя ни Ева, ни Линди во время бесед один на один в этом не признались. К тому же, и Вольф, и Ева попросили прощения за свой обоюдный грех. Что больше всего беспокоило пастора, так это слухи о том, что Вольф бьет его дорогую дочь. Венчая эту пару, преподобный Фольк не испытывал ничего, кроме страха и тревоги. Ему оставалось только надеяться, что слова, однажды сказанные им в ободрение дочери, оправдаются.

Пауль колебался. Его терзали укоры совести за то, чт он, забыв о своих былых сомнениях, с такой беспечность поверил Еву этому юноше. Ему следовало быть более осмотрительным. Наверное, он просто видел, что дочь рядом с Вольфом чувствует себя защищенной. Или, может, думал, что этот успешный молодой человек обеспечит Еве достойное будущее. На самом же деле, очевидно, Пауль просто боялся противостать Вольфу.

Не спрятал ли он за маской терпимости трусость?

Взглянув на свою дочь, пастор безмолвно взмолился о том, чтобы этот брак не погубил ее жизнь. Он не мог понять: действительно ли Ева хочет, чтобы он благословил ее союз с Вольфом, или же втайне желает, чтобы он остановил церемонию. Не ставит ли его робость под угрозу ее судьбу? Впрочем, все, что было у Пауля против Вольфа Кайзера, — одни лишь подозрения, и совершенно никаких доказательств. А Ева спасти ее не просила.

Встревоженный пастор быстро заверил себя, что его сомнения уже не имеют никакого значения. Теперь, подчиняясь Писанию, он уже был бессилен избрать какой-либо другой вариант. То, что сделали эти двое, уже соединило их неразрывными узами. У Пауля не оставалось выбора, как только связать на земле то, что было связано на небесах.

Его руки были чисты.

Вздохнув, пастор начал церемонию.

— Поскольку супружеская жизнь сопряжена со многими тревогами и печалями, вы, Вольф Кайзер и Ева Фольк, желая публично утвердить свое решение связать себя узами брака, можете без сомнений полагаться на помощь Божью в своих испытаниях. Послушаем же, что говорит Божье Слово о супружестве…

Пока отец давал пасторские наставления о природе и обязанностях брака, в голове Евы царило смятение. Она пыталась представить, о чем в этот момент думает Андреас, и что было бы, если бы она тогда не поехала в тот лагерь. Случившееся на берегу озера Лаах в один миг перевернуло весь ее мир. Из задумчивости Еву вырвали слова отца:

— Вольф Кайзер… — Она посмотрела на Вольфа. — Подтверждаешь ли ты здесь, перед Богом и Его святой Церковью, что, беря в законные жены Еву Фольк, ты обещаешь никогда не покидать ее, быть верным и любящим мужем и обеспечивать ее во всем, как заповедует Святое Евангелие?

— Да.

Пауль со слезами на глазах повернулся к дочери.

— Ева Фольк, подтверждаешь ли ты здесь, перед Богом Его Святой Церковью, что, беря в законные мужья Вольфа Кайзера, ты обещаешь повиноваться, служить и помогать ему, никогда не покидать его и всегда быть верной женой как заповедует Святое Евангелие?

Сердце Евы бешено колотилось. Ей ужасно хотелось развернуться и убежать, но это навеки опозорило бы ее семью. И к тому же, она носила в себе ребенка Вольфа. Действительно ли этот брак был ее долгом перед Богом? Неужели Он не простил бы ее? «О Боже!»

Но отступать было уже слишком поздно.

— Да, — ответила она почти шепотом.

Пауль кивнул.

— В таком случае, да воссоединит вас Отец всякого милосердия, по благодати Которого вы призваны в этот священный союз, в истинной любви и верности, и да дарует вам Свое благословение. Аминь.

Ева посмотрела на крест за спиной у отца. Она чувствовала себя так, как будто только что услышала обвинительный приговор, однако, вместо наручников, на ее запястье была рука Вольфа. Он повернул к себе ее лицо, и Ева, натянуто улыбнувшись, покорно приняла его властный поцелуй — поцелуй собственника, от которого ее желание убежать только усилилось. «Что же я наделала!» Услышав спасительный голос отца, она с облегчением отпрянула от Вольфа. Когда пастор наклонился, чтобы поцеловать дочь в щеку, она заглянула ему в глаза. «Почему ты не спас меня?» — прозвучал ее немой вопрос. Во взгляде отца отразилась боль. Обняв его, Ева закрыла глаза. Она знала, что он ее понял.

Следующие несколько часов прошли для Евы, как в тумане. Таверна Краузе, в которой проходила свадебная вечеринка, была наполнена музыкой и гулом голосов. Вольф, как всегда, хвастался, Андреас угрюмо молчал, Линди бросала на Еву сочувственные взгляды, а Ганс Бибер сидел, печально опустив глаза. Громко играл ансамбль, гости танцевали, однако Ева слышала только шепот сожаления в своем сердце.

Настало время подарков, и все было как обычно: вазы, столовые приборы, полотенца… В завершение молодоженам вручили фотографию Адольфа Гитлера в рамке и подарочное издание «Майн Кампф» — два предмета, без которых теперь не обходилась ни одна свадьба в Германии.

Наконец, музыка стихла, и настало время прощаться с гостями. Ева надеялась улучить момент, чтобы сказать Андреасу хотя бы пару добрых слов, но молодой солдат уехал, так с ней и не попрощавшись. Теперь Еве хотелось только одного: забиться в какой-нибудь укромный уголок или, еще лучше, — пройтись в одиночестве по пустынным улицам Вайнхаузена. Тем не менее, чувствуя на своей талии твердую руку Вольфа, она знала, что уже не принадлежит себе.

Следуя за супругом, она твердо решила быть мужественной.

 

Глава 16

— Фильм неплохой, но я думала, что будут показывать «Повесть о двух городах».

Выйдя вместе с Вольфом из таверны Краузе после традиционного пятничного киносеанса, Ева намотала себе на шею шарф. В тот день показывали фильм «Триумф воли» Лени Рифеншталь, перед которым в хроникальном журнале представили удивительные достижения Трудовой службы: новые мосты, плотины, шлюзы и потрясающую систему скоростных автострад.

— Клемпнер запретил все американские фильмы. — Вольф помахал рукой группе своих друзей. — Теперь нигде не будут показывать фильмы из Америки и Британии. Клемпнер также приказал фрау Краузе побелить стену, а то иногда не совсем понятно, что показывают.

— Это точно. Я подумала, что у Гитлера на лице большая родинка, а оказалось — это пятно на стене.

Вольф рассмеялся.

— Я тоже.

Ева взяла его под руку. Она решила, что приложит все силы к тому, чтобы стать хорошей женой, стараясь всесторонне культивировать положительные качества мужа.

— Вольф, скажи, что делает тебя счастливым?

Вольф на секунду задумался.

— Кроме тебя? — улыбнулся он.

— Да, кроме меня.

— Две вещи: когда я оказываюсь прав и когда побеждаю.

— Понятно, — Ева надеялась обнаружить внутри Вольфа какой-то скрытый кладезь добродетелей.

— Когда я в центре… — «Что бы он сказал, если бы узнал, что я сейчас повторяю слова Андреаса? — подумала Ева и добавила: — В центре круга любви».

Вольф рассмеялся.

— Я так и думал. Вы, женщины, — все одинаковые. Но я — не такой. Я не люблю находиться в центре чего бы то ни было. Я хочу быть всегда впереди. Как острие копья.

— Да, в этом весь ты. Кстати, как тебе фильм?

— Замечательный, — кивнул головой Вольф. — Нужно будет как-нибудь съездить в Нюрнберг. Вид сотен тысяч людей, в один голос приветствующих Фюрера, впечатляет. А сколько там флагов! Нужно будет сказать Клемпнеру, чтобы он сделал этот фильм обязательным для просмотра каждому члену партии. Кстати, ты уже готова пополнить ряды национал-социалистов?

Они подошли к дому Кайзеров, в котором Ева теперь жила на правах хозяйки. Вольф открыл парадную дверь, пропуская жену вперед.

— Мне еще нужно стать в очередь. Ты же знаешь, что членство в партии до сих пор закрытое, — ответила Ева, вешая свое пальто в шкаф.

— Тогда стань, — Вольф передал ей свое пальто и остановился, о чем-то задумавшись. — Кстати, а почему ты не спросила, что делает меня счастливым сильнее: правота или победа?

— Да забудь ты об этом.

— Нет, спроси…

— Слушай, ну зачем…

— Спроси!

— Ну, хорошо. Что делает тебя счастливым сильнее: правота или победа?

— Если бы ты любила меня, то уже знала бы.

— Ева! — раздался со второго этажа слабый голос профессора Кайзера. У него была последняя стадия рака, и он сильно страдал. — Ева, ты не могла бы подняться ко мне?

— Если он скажет, что нужно поменять лампочку в коридоре, то передай, что я утром сделаю, — проворчал Вольф.

Ева поднялась по крутым ступеням на второй этаж и вошла в холодную спальню профессора. Рядом с кроватью страдальца сидел Ганс Бибер, читая вслух «Прощай, оружие!» Хемингуэя. Поправив край одеяла, которым ее свекор был укрыт под самый подбородок, Ева тревожно взглянула на Ганса.

— Ну как, детка, вы уже приготовились к встрече Рождества? — спросил слабым голосом профессор.

— Да. Это будет чудесное Рождество.

— А для тебя — первое в роли жены. Да… Новый год принесет тебе много нового. Скоро по этому дому будет ползать малыш. — Профессор вздохнул. У Евы к горлу подступил комок. Она знала, что свекор понимает, что не успеет увидеть внука. — По дому витают такие вкусные запахи! Ты сегодня что-то пекла?

— Да, конечно. Любимый торт Вольфа. И еще я напекла печенья с фундуком, а для господина Бибера — кексов. Я хочу, чтобы это Рождество для всех было особенным.

— Хороший ты человек, Ева Кайзер.

— Конечно, хороший, — вмешался в разговор Бибер. — Кстати говоря, Андреасу дают увольнительную на Рождество. Насколько я знаю, он больше всего любит яблочный рулет с сахарной пудрой.

Ева не знала о приезде Андреаса. От мысли о нем ее сердце забилось быстрее.

— Да… Нужно будет приготовить.

— Вольф говорит, у тебя припрятан ликер? — спросил профессор.

Ева игриво похлопала его по руке.

— Принести вам, да?

— Да, и еще печенья.

Тихо засмеявшись, Ева вышла в темный, ведущий к лестнице коридор. Дом Кайзеров по планировке был похож на дом ее родителей, но на втором этаже в нем было только две спальни. Внизу находилась маленькая кухня, просторная столовая и уютная гостиная, в которой, судя по звукам, Вольф в этот момент пытался поймать по радио правительственную волну. «Значит, на Рождество приезжает Андреас. Просто чудесно!»

Погруженная в свои мысли, Ева забыла о лестнице и, промахнувшись ногой мимо первой ступеньки, с испуганным криком провалилась в темноту. Взмахнув рукой в отчаянной попытке схватиться за перила, она рухнула на твердые дубовые ступени и с ужасающим грохотом скатилась вниз.

Вольф, выскочив из гостиной, бросился к Еве. С помощью поспешно спустившегося сверху Ганса, он помог ошеломленной жене добраться до дивана.

— Как можно было пропустить ступеньку! — кипятился Вольф.

— Ах, Вольф, как больно! — всхлипывала Ева, растирая обеими руками распухшую лодыжку. — Я не знаю. Там темно.

— Но ты же видела, что там темно. Нужно было ступать осторожнее.

Ганс, быстро приготовив на кухне холодный компресс, вернулся в гостиную и опустился перед хныкающей Евой на колени.

— Все будет хорошо, дорогая. Просто приляг и приложи это к ноге. — Осторожно ощупав распухшую ногу Евы, Ганс встал. — Похоже, обошлось без переломов. Отделалась несколькими синяками и растяжением, — сказал он встревоженному Вольфу. — Пусть пока полежит, а завтра утром вызовете Кребеля.

Ева, кивнув, попыталась улыбнуться.

— Вижу, вам придется есть кексы без меня.

Вдруг, Ева ощутила внутри резкий спазм. Охнув, она схватилась за живот.

Запись в дневнике от 30 января 1937 года:

Кребель назвал это выкидышем, но мне не нравится это слово. Не хочу называть так своего умершего ребенка. Интересно, что они сделали с моим малышом. Медсестры не захотели рассказывать. Они твердили только одно: что я молодая и успею родить еще много детей.

У меня плохо получается быть хорошей женой. Я постоянно плачу о своем ребенке, и когда Вольф прикасается ко мне, я едва сдерживаюсь, чтобы не оттолкнуть его руку. И дело не в ребенке, а в том, что я чувствовала на нашей свадьбе. Я изо всех сил стараюсь находить в Вольфе только хорошее, но это не помогает. До Лааха я была для него всем, но теперь, заполучив меня, он сильно изменился. В последние несколько недель Вольф смотрит на меня чуть ли не с ненавистью и все время срывается. Вот и вчера он влепил мне пощечину. Вольф был ужасно злым, потому что ему отказали в СС, а я, когда услышала, что причина — в его недостаточно высоком росте, рассмеялась. Лучше бы я этого не делала. Так что, отчасти, я сама виновата, что получила. Как бы там ни было, Вольф пообещал, что после смерти его отца мы поедем в свадебное путешествие. Я сказала ему, что мы можем использовать деньги, оставленные мне дедушкой.

Вольф в следующем году, наверное, запишется в Вермахт, но, я думаю, его туда тоже не примут, а отправят на Трудовую службу. Не представляю его с лопатой. Но, может быть, Вольфа возьмут в «Люфтваффе». Гитлер говорит, что служба родине совершенствует мужчин. Если это правда, то, думаю, Вольфу она тоже пойдет на пользу.

Хорошо, что Андреас не приехал на Рождество. Не знаю, как бы я пережила встречу с ним. Он написал мне чудное письмо. Я спрятала его от Вольфа. Андреас пишет, что познакомился в Трире с какой-то девушкой, но она — католичка, поэтому их отношения вряд ли продлятся долго. Впервые в жизни я позавидовала католичке. Наверное, так думать грешно, но, надеюсь, Андреас не будет пытаться обратить ее в протестантизм.

Епископ опять назначил папу пастором в нашей церкви. Папа сразу же ожил.

Пару недель назад Гитлер разорвал Версальский договор, но я не смогла поучаствовать в празднике. Я просто не могла себя заставить выйти из дома. Наконец-то, все в деревне почувствовали себя по-настоящему свободными.

Линди говорит, что правительство арестовывает цыган, потому что они много воруют, но я не поняла, за что арестовывают Свидетелей Иеговы. Папа рассказывал мне о них, но я никогда их не видела. Надеюсь, этот урок пойдет им впрок. Папа говорит, лагеря инспектируются Красным Крестом и даже иностранными журналистами, поэтому в них — порядок, и с заключенными обращаются гуманно. Гитлер называет концлагеря средством перевоспитания через тяжелый труд. Как по мне, это правильно.

Гитлер — очень сильный человек. Даже его фотография на стене вселяет уверенность в будущем. Как здорово, что есть кто-то, кто может быть твердым в этом шатком мире. Все очень довольны. Что бы Фюрер ни задумал, у него все получается. У людей есть работа, дороги приведение порядок, о сиротах хорошо заботятся, а наши враги опять начали считаться с нами.

Правда, мне не совсем нравится теория нацистов о жизненном пространстве. Не думаю, что мы имеем право отбирать земли у других только потому, что они — славяне. Хотя, я согласна с Гитлером в том, что у всех немцев должна быть возможность присоединиться к нашему Рейху. Родственники папы в Судетской области хотят освободиться от чехов и вернуться в состав Германии, как это сделали в Сааре. Все говорят, что Австрия тоже хочет к нам присоединиться, и немцы на захваченных Польшей территориях.

Польша меня беспокоит. Дядя Руди говорит, что поляки постоянно издают все новые законы, ущемляющие права живущих там немцев. Меня не покидает чувство, что Фюрер долго с этим мириться не будет. С нашей новой армией мы могли бы без проблем разобраться с Польшей, но никто не хочет новой войны. Господин Бибер говорит, что его это тоже беспокоит, хотя Гитлер постоянно повторяет, что стремится только к миру.

Я была рада увидеться на Рождество с дядей Руди. Его еврей-начальник переехал в Швейцарию, назначив дядю Руди временно исполняющим обязанности президента компании. Он недавно вернулся из деловой поездки в Нью-Йорк, и говорит, что евреи в Америке просто ненавидят нацистов и настраивают против нас американцев. В воскресенье за кофе дядя Руди рассказал, что отныне в правительственных школах к Рождеству будут относиться как к светскому, а нерелигиозному празднику. Он говорит, что некоторым школам уже приказано вместо рождественских сценок и песенных вечеров проводить фестивали народного творчества. Кое-где даже заменили название «Рождество» на «Святки»! Дядя Руди считает, что все это исходит от некоторых радикалов в партии. Наверное, они просто хотят, чтобы мы гордились своими традициями.

Я получила милое письмо с рождественскими поздравлениями от Дженни и Бобби. Они говорят, что американские газеты много критикуют Гитлера, а их отец заставил их сжечь фотографию, которую мы сделали в замке. Дядя Альфред в письме папе написал по этому поводу целую обличительную проповедь. Папа тоже написал в ответ, посоветовав американцам быть поосторожнее в осуждении других, учитывая, что они сами убивали индейцев ради земель и больше ста лет держали рабов. В городе, в котором живет дядя Альфред, неграм до сих пор не позволяют пользоваться даже одними туалетами с белыми. Мы, немцы, никогда не занимались работорговлей и никогда не убивали целый народ, чтобы отобрать его землю.

Хайль Гитлер!

* * *

В одно из унылых, туманных воскресений в конце февраля Ева, высыпав в кормушку свиного загона на заднем дворе полную кастрюлю картофельных очистков, поспешила обратно на кухню, где она готовила обед. Ее отец в этот момент был наверху у кровати профессора Кайзера вместе с доктором Кребелем, Вольфом, Гансом и Андреасом.

Потыкав вилкой залитые кипящей водой картофелины, Ева пришла к выводу, что они еще не достаточно мягкие, и отправилась в столовую накрывать стол. Аккуратно расставляя на кружевной скатерти фарфор, когда-то принадлежавший маме Вольфа, она услышала, что отец наверху завершил молиться над профессором.

За последние недели страдалец потерял больше половины своего веса, а его кожа стала желтой, как долго лежавшая на солнце газета. Ева услышала стук ног по деревянным ступеням лестницы, и через мгновение в гостиную, тихо переговариваясь, вошли пятеро угрюмых мужчин. Проверив жаркое на плите, Ева поспешно помешала подливу, и начала быстро накладывать в миску длинной вилкой кислую капусту из стеклянной банки.

В дверях кухни появился Вольф.

— Я же сказал, что все должно быть готово к двум.

Ева нервно вытерла руки о передник.

— Сейчас все поставлю. Как там отец?

— Спит. — Сняв со сковороды крышку, Вольф понюхал жаркое. — Отец в таком тяжелом состоянии, а Андреас опять начал ляпать языком в сторону партии.

— А что он сказал?

— Что у некоторых нацистов не в порядке с головой. Отец был просто вне себя. Я это Андреасу припомню.

— И что ответил отец?

— Как что? Начал ругать Андреаса, конечно. — Зачерпнув кончиком ложки подливу, Вольф попробовал ее на вкус. — Фу! Ты опять положила тмин? Я же его терпеть не могу!

Выпрямившись, Ева вытерла лоб тыльной стороной ладони.

— Совсем недавно ты сказал, что обожаешь тмин, — язвительно бросила она. — Сегодня тебе что-то нравится, а завтра — уже нет. Ты думаешь, я умею читать твои мысли?

Вольф закрыл дверь кухни.

— Ты как со мной разговариваешь? — Взяв с полки большую деревянную ложку, он со зловещим видом начал приближаться к Еве.

Не сводя глаз с ложки, она медленно протянула к Вольфу руку.

— Пожалуйста…

Вольф резко ударил Еву ложкой по запястью. Подавив крик, она схватилась рукой за ушибленное место.

— Вчера я сказал тебе напоить свинью, а ты забыла. Потом ты забыла забрать яйца из гнезда, и они замерзли. А теперь ты еще вздумала поднимать на меня голос?

Вольф еще раз ударил Еву по руке — на этот раз сильнее. Она опять подавила крик.

— Ставь обед на стол, — процедил сквозь зубы Вольф.

— Наш мозельский «Рислинг» никогда не надоедает, — сказал доктор Кребель, поднимая к глазам бокал с изысканным вином. — Но, к счастью, это вино — не единственное, чем мы, немцы, можем гордиться. — Все одобрительно засмеялись. Кребель повернулся к Вольфу. — Что ж, юноша, вижу, твои дела идут неплохо. Твой отец рассказывал, что у тебя — хорошая работа в Кобленце.

Вольф занял свое место во главе стола.

— Да, господин Кребель, жаловаться не приходится. Хотя, честно говоря, сборка грузовиков никогда не была моей мечтой.

— Ты этой весной будешь участвовать в гонках? Вайнхаузен мечтает опять увидеть тебя чемпионом.

— Буду, если не запишусь в армию.

— Твой отец был бы рад увидеть тебя солдатом. — Доктор закурил. — Ты знаешь, что в Вермахте есть мотоподразделения?

Вольф кивнул.

— Да, я слышал.

— Новой армии нужна скорость. Кавалерийские полки скоро полностью заменят танками и бронированными автомобилями. Представьте, насколько проще батальону мотопехоты обойти противника с фланга.

Открыв еще одну бутылку «Рислинга», Вольф с саркастической ухмылкой посмотрел на брата.

— Да уж. Проще — только играться с голубями. Проигнорировав выпад брата, Андреас повернулся к пастору.

— Я слышал, церковная школа может закрыться из-за нехватки учеников?

— Узнав результаты референдума, все пасторы были потрясены, — покачал головой Пауль. — Почти в каждой области более 90 процентов проголосовало за государственные школы, а не церковные. Такого я никак не ожидал.

— Наверное, пасторы «Исповедующей Церкви» сразу же подняли шум?

— Знаете, такой выбор народа обескураживает не только их. Еще три года назад наши школы преуспевали. Кстати, Клемпнер всем рассказывает, что я тайно примкнул к «Исповедующей Церкви».

— А вы действительно примкнули? — спросил Вольф.

Пастор отхлебнул из бокала.

— Я согласен со многими их взглядами, но из-за того, что их лидеры начали впадать в крайности, ряды «Исповедующей Церкви» в последнее время значительно поредели. Я слышал, что некоторые из наиболее радикальных пасторов говорят, что Гитлер, на самом деле, — враг Христа.

— Что за абсурд! — воскликнул Кребель. — Они что, не слышали его речей? Фюрер правильно делает, что держит их в узде.

Пауль налил себе еще вина.

— Хорошо, что Гитлер ведет себя сдержанно. Он идет на определенные уступки и продолжает стоять на платформе партии, которая открыто поддерживает христианство. Вы же знаете, ни одной церкви еще не было закрыто. Все, чего хочет Гитлер, — это единство внутри Рейха, особенно в такое время, как сейчас. Но экстремисты, наподобие Бонхоффера и Нимёллера, постоянно донимают его своими странными доктринами.

— Они забывают, что если бы не Фюрер, то мы сейчас жили бы под властью большевиков, и церковь вообще оказалась бы вне закона, — вмешался в разговор Андреас.

— Вот именно, — согласился с ним пастор. — Однако некоторые из них утверждают, что христианство и национал-социализм — понятия несовместимые.

— Расстрелять бы их, — буркнул Вольф.

— А вы что думаете, пастор? — спросил Ганс.

Пауль пожал плечами.

— Я тоже не согласен с некоторыми идеями национал-социалистов — особенно в том, что касается расовых вопросов, — однако апостол Павел заповедал Церкви своего времени подчиняться даже Нерону. К какому выводу я еще должен прийти? Истина заключается в том, что ни одно правительство не будет идеально соответствовать христианским нормам.

— Даже в Америке, — засмеялся Ганс.

Ева вышла из кухни, неся в руках поднос с жарким, от которого валили клубы пара.

— Господа, довольно политики, — улыбнулась она, ставя поднос на стол. — Переходим к жаркому с подливой. Вольф, ты обслужишь здесь гостей, пока я принесу все остальное?

— Конечно, дорогая, — ответил Вольф, галантно целуя Еве руку.

Ева бросила быстрый взгляд на Андреаса, что не осталось незамеченным присутствующими. Чтобы скрыть свое напряжение, она поспешила ретироваться на кухню, откуда вскоре вышла, неся на подносе блюда с картофельным пюре, тертой морковью и кислой капустой.

Все встали, Ева заняла свое место за столом, и пастор вознес молитву, в которой, кроме благодарения за пищу, попросил облегчить удел профессора и благословить Германию. В конце все дружно сказали «аминь», а Вольф и доктор Кребель добавили: «Хайль Гитлер!»

Ева осмотрела стол, чтобы убедиться, что никто из гостей не остался не обслуженным. Она едва сдерживалась, чтобы не задержать взгляд на лице и доброй улыбке Андреаса. Ей так хотелось, чтобы он остался доволен ее ужином, но еще больше ей хотелось сидеть рядом с ним.

 

Глава 17

Гости быстро справились с ужином, и вскоре Ева, убрав со стола грязные тарелки, принесла с кухни блюдо с нарезанным сыром. Вольф в этот момент увлеченно хвастался своей новой должностью на заводе. Затем он упомянул о вероятном повышении по партийной лестнице и будущей службе в армии.

Ева прислушивалась к голосу Вольфа, испытывая странную смесь отвращения и гордости. Она быстро столкнулась с реальностью того, что ее муж — избалованный, любимый сын, умевший ловко воспользоваться вседозволенностью в своих личных интересах. Фактически, Вольф почти всегда добивался от других того, что было выгодно именно ему, — даже от отца, отдавшего ему свою комнату, в то время как Андреасу пришлось отправиться на чердак.

Тем не менее, Ева не смогла избежать его чар. Это вообще мало кому удавалось.

Власть Вольфа над Евой была глубинной и непреодолимой, но в то же время его нельзя было не уважать за его успехи. Иногда Ева им даже восторгалась. Впрочем, этот конфликт чувств только еще больше разжигал кипящий в ее душе гнев. Ева злилась на Вольфа за его грубость и на себя за свою потребность в его дикой страсти. Еще в ней все больше поднимался гнев по отношению к отцу, который ничего не предпринял, чтобы защитить ее даже от самой себя. Впрочем, что именно он должен был предпринять, Ева не знала, еще Андреас…

— Ева, ты обожглась? — спросил Ганс.

— А?

Бибер указал на красный рубец на запястье Евы, когда та потянулась за блюдом.

— Ты обожглась?

— А, это… Это знак моей глупости.

Все сразу же умолкли, а Пауль сделал вид, что протирает очки носовым платком.

— И как это понимать? — прищурился на Еву Вольф.

Ева почувствовала, что краснеет. Из-за своего скрытого сарказма она оказалась в опасном положении.

— Ну… — промямлила Ева. — Я просто имела в виду, что, работая по хозяйству, часто попадаю в разные глупые ситуации, поэтому иногда не обходится без ран.

— Например? — спросил Ганс.

— Ну прямо все вам и расскажи, — смущенно засмеялась Ева. — Ну вот, например… Один раз я поскользнулась в свином загоне, когда несла корзину с яйцами, и бухнулась прямо в навоз.

Все вежливо рассмеялись.

— Видели бы вы меня! Ну да ладно… На кухне уже ждет яблочный рулет с сахарной пудрой, — сменила Ева тему разговора, начав суетливо убирать со стола. Заметив, что у нее дрожат руки, она робко взглянула на Вольфа, который спокойно сидел на своем стуле, наслаждаясь дискомфортом жены.

— Что ж, в следующий раз, когда ты разобьешь десяток яиц, мне придется взять в руки ремень, — насмешливо сказал он.

В этот момент соусник, выскользнув из рук Евы, упал на пол, разбившись на мелкие куски. Вольф, с ревом вскочив с места, грубо схватил Еву за руку.

— Ты, корова! Это посуда моей матери!

— А ну закрой свой рот! — крикнул Андреас, угрожающе поднимаясь из-за стола. Его глаза впились в Вольфа, как два бурава. — Если ты еще раз ее так назовешь, я тебя прибью. И убери от нее свои руки!

— Парни! — воскликнул пастор, также вставая из-за стола. — Немедленно прекратите!

Вольф, грубо оттолкнув от себя Еву, грохнул кулаком по столу. На его побагровевшей от ярости шее пульсировала вена.

— Она — моя жена, — прошипел он Андреасу. — И не тебе указывать, что мне делать с моей женой.

Ничего не ответив, Андреас развернулся и вышел из комнаты.

— Отец, — тихо позвал Андреас, придвигая стул к кровати профессора Кайзера. Старик не ответил. Андреас огляделся по сторонам, радуясь, что рядом нет Вольфа. На одной из стен висели пожелтевшие от времени фотографии дедушки и бабушки профессора, а на другой — портреты Мартина Лютера и Адольфа Гитлера. Отец настаивал на том, чтобы Гитлер довел до конца дело, начатое великим реформатором. Скользнув по окну, зашторенному тяжелыми бахромчатыми портьерами, взгляд Андреаса остановился на потертой карте с надписью «Священная Римская империя германской нации». На соседней стене висела вышивка с текстом 22-го Псалма, сделанная покойной матерью Андреаса.

Профессор никогда не был близок со своим приемным сыном. С первого же дня после смерти фару Кайзер откровенно привилегированное положение Вольфа считалось фактом, не требующим объяснений или извинений. Впрочем, несмотря на это, Андреас всегда считал, что профессор относился к нему хорошо, а иногда — даже с отцовской любовью. Ему вспомнилось, как они вместе изучали картины Каспара Давида Фридриха, и как профессор объяснял принцип действия радио. Глядя на осунувшееся, пожелтевшее лицо своего отчима, Андреас был уверен, что этот человек никак не заслуживает таких страданий.

Из задумчивости его вывел голос доктора Кребеля. — Отвратительная была сцена там, внизу… Отец спит? Андреас кивнул. Склонившись над кроватью, Кребель проверил у профессора пульс и тут же быстро приложил ухо к груди старика. Выхватив из кармана своего жилета маленькое зеркальце, доктор поднес его к носу профессора. Наконец, еще раз наклонившись к груди старика, Кребель медленно распрямился.

— Мне жаль сынок, но он умер.

Андреас вскочил на ноги.

— Умер?

Его захлестнула внезапная волна эмоций. Андреас проглотил подкативший к горлу комок. Перед его глазами пронеся вихрь воспоминаний, и он вдруг почувствовал себя одиноким. Ужасно одиноким…

* * *

Выходя вместе с Вольфом из поезда, прибывшего из Кобленца, Ева Кайзер угрюмо молчала. Теплый майский воздух наполнен влагой от поднявшегося с реки тумана. Помахав рукой знакомой, Ева со вздохом подняла свой чемоданчик. Ее свадебное путешествие стало огромным разочарованием.

Когда Вольф сказал, что они поедут в Рим, Ева пришла в восторг. Она уже предвкушала, как будет, подобно апостолу Павлу, ходить по черным камням Аплийской дороги. Ева не когда дождаться, когда своими глазами увидит оранжевые Кирпичи древнеримского форума. Она мечтала, как вместе с любящим мужем пройдется босыми ногами по нагретой солнцем воде в фонтане Треви…

Но ничего этого не было.

Ева надеялась, что рассеянное безразличие к ней со стороны Вольфа объясняется его затянувшимся трауром, хотя И понимала, что из-за своих двойственных чувств не может стать для него той женой, на которую, он, наверное, рассчитывал. Впрочем, несмотря ни на что, она, как ребенок, мечтала о том, как чудесно они проведут время в Риме…

Но все получилось так, как получилось, и теперь Ева послушно плелась за мужем по улицам Вайнхаузена. «Наверное, я слишком неблагодарная, — думала она. — У моих родителей, когда они поженились, денег едва хватало на еду, а я жалуюсь на неудачное путешествие в Рим». Но Еве действительно очень хотелось насладиться солнцем на площадке перед Пантеоном и неспешно полакомиться сыром, запивая его вином в кафе на площади Кампо де Фиори. Вместо этого ей пришлось всю неделю ходить с Вольфом к балкону дворца Венеции, где она стояла под палящим солнцем, стиснутая со всех сторон толпой «Черных рубашек», приветствующих фашистского диктатора Италии Муссолини.

Впрочем, Ева была благодарна Вольфу уже за то, что он во время поездки был спокоен. Он обращался с ней по-доброму и даже купил ей несколько подарков, хотя один из них: брошь из Базеля — ей не понравился. Это была рука с мечом символизирующая немецкого народного героя Арминия победившего римлян. Вольф также купил Еве модный шелковый шарф и дорогую камею.

Пара устало брела через рыночную площадь Вайнхаузена. В последние годы здесь открылось много новых магазинов а окна домов пестрели яркими цветами. Ева помахала рукой Оскару, который, как всегда, был в отличном расположении духа.

— Я слышала, он вышел из CA.

Вольф кивнул.

— Шнайдер думает, что Оффенбахеру перестал нравиться курс партии. Он постоянно болтал лишнее во время собраний в таверне… Говорил, что Германия снова объединилась, и этого достаточно.

Ева помахала Ульриху Оберману — подмастерью мясника.

— Хороший Ульрих человек. Даже жаль, что он — католик.

— В июне он уезжает в трудовой лагерь.

— Оскар рассказывал, что Ульрих сильно разозлился из-за того процесса над священниками в Кобленце.

— Если ты растлеваешь мальчиков, то тебя следует повесить, — проворчал Вольф.

— Ульрих думает, что обвинение было сфабриковано, чтобы держать в узде католическую церковь. — Ева, остановившись, опустила чемодан на землю, чтобы размять занемевшую руку. — Он сказал Гюнтеру, что перед тем, как уедет, принесет на исповедь свое радио.

— Что-что? — удивленно посмотрел на нее Вольф.

Ева позволила себе рассмеяться.

— Ульрих говорит, оно слишком много врет.

Вольф улыбнулся.

— Нужно это запомнить. Идем уже!

— Добрый день, господин Зильберман, и хайль Гитлер! — Вольф опустил чемоданы перед кассой магазина.

Самуэль Зильберман нервно вытер руки о свой фартук. Несмотря на угрозы и недовольство партии, он упрямо о назывался покидать Вайнхаузен.

— Добрый день, Вольф… И тебе тоже, Ева. Надеюсь, свадебное путешествие удалось?

— Да, спасибо, — ответила Ева.

Вольф пристально посмотрел на стареющего бакалейщика. Тот опустил глаза.

— Итак, вы — последний еврей в Вайнхаузене, — сказал Вольф, довольный произведенным эффектом.

Зильберман не ответил.

— А куда же уехали остальные «избранные»?

Ева положила руку на ладонь мужа.

— Вольф…

— Голдманы хотели уехать в Америку, но американцы отказались расширять свою эмиграционную политику, — спокойно сказал Зильберман. — Думаю, они перебрались в Италию. Баумы сейчас в Женеве в надежде переселиться в Палестину. Остальные уехали в Лондон.

Вольф одобрительно кивнул головой.

— Догадываюсь, ваша синагога сильно опустела. Что поделать… — Взяв щипцы, Вольф выудил из бочки с рассолом огурец и взял его куском коричневой оберточной бумаги. — Пастор Фольк прочитал мне одну статью какого-то богослова. Так вот, там сказано, что у немцев по отношению к вам, евреям, есть три альтернативы… — Вольф откусил от огурца. — Мы можем или смириться с вашими заговорами, или смешиваться с вами в браках до тех пор, пока ваша нация не исчезнет, или вывезти вас в вашу собственную страну.

Еве хотелось поскорее уйти.

— Вольф…

— С первым вариантом, конечно же, нет вопросов. С вашими заговорами мы миримся издавна, — Вольф опять откусил от огурца. — Второй вариант не понравится вашим раввинам. Они же считают, что вам унизительно вступать в брак с нами, «гойскими псами». Так, кажется, они нас называют? — Вольф помолчал, ожидая ответа Зильбермана. Так и не дождавшись, он продолжил. — Итак, как по мне, третий вариант устраивает обе стороны, не так ли?

— Думаю, что сионисты уже прорабатывают с Фюрером подобные планы, — холодно ответил Зильберман. — Тебе от этого легче?

— Подумать только! Евреи действуют сообща с Фюрером! Получается, не такой уж он и плохой, а? — усмехнулся Вольф. — Но мы все знаем, чего хотят сионисты: отобрать Палестину у живущих там голодранцев. И, судя по сообщениям в газетах, ваши «братья» уже немало преуспели в своих планах. Те несчастные дикари еще не знают, с кем столкнулись.

— Вольф, ты хотел что-то купить? — спросил Зильберман.

Вольф повернулся к своей обеспокоенной жене.

— Ева, что думаешь насчет сладостей для детей Гюнтера? Предлагаю купить им меда или патоки.

Бакалейщик указал на одну из полок, и Ева с облегчением поспешила в том направлении. Вольф повернулся к Самуэлю.

— И еще кое-что…

Бакалейщик молча ожидал продолжения. Наклонившись к нему, Вольф шепнул:

— Хочу сделать жене сюрприз. Дайте коробку самых лучших шоколадных конфет.

* * *

16 октября 1938 года
Андреас

Полевая почта

Карлсбад, Судетская область

Дорогая Ева,

пишу тебе из прекрасного горного края: Судетской области. Около трех миллионов немцев приветствуют нас как своих освободителей от гнета чехов. Помнишь, как австрийцы поддержали присоединение к Германии, когда 99,7 процентов проголосовали «за»? То же самое будет и здесь, где каждый знает свою кровную принадлежность к Рейху. Даже англичане и французы согласились с тем, что эти земли принадлежат нам, и подписали пакт, узаконивающий передачу Судетской области Германии. Все идет просто отлично.

Здесь очень много солдат. Я немного ревную к парням из СС, потому что девушкам нравится их униформа.

Той католической девушке из Трира ее отец и священник запретили встречаться со мной. Может, это и к лучшему. Я сейчас вижу, что не любил ее, а религиозные различия вообще стали бы непреодолимой проблемой.

Меня, наконец, перевели из моего смехотворного взвода голубиной почты в пулеметчики. Мы много занимаемся, но не буду утомлять тебя военными подробностями. Мне продлили срок службы, и я был повышен в звании до старшего ефрейтора. Это хорошо еще и потому, что теперь мне поднимут жалованье.

Иногда получаю письма от Гюнтера и Линди, Линди говорит, что беременна четвертым ребенком. Теперь ссуда Гюнтера будет полностью погашена! Думаю, Линди дадут еще и какую-нибудь награду как матери-героине. Гюнтер приказал ей на этот раз родить сына, как будто это от нее зависит.

Он написал, что Вольф получил предписание явиться в июле в Витлих, и еще, что ты приняла присягу на верность Фюреру. Теперь мы все в одной лодке. Но, честно говоря, я немного удивился, что ты вступила в партию. Наверное, тебе пришлось сделать это, чтобы не потерять работу? Ты была на выставке «Вечный Еврей»? Многие фотографии довольно интересные, но нацисты, как по мне, все-таки перегибают палку.

Я слышал, что пастор Хан совсем зациклился на своих идеях. Линди пишет, что с тех пор, как Гитлер вышвырнул из CA всех священников, пастор перестал улыбаться. Мой капитан говорит, что Фюреру приходится прикладывать немало усилий, чтобы держать церковь отделенной от государства. Я время от времени слышу об арестах пасторов. Надеюсь, твоего отца это не затронет. Я понимаю причины беспокойства некоторых пасторов, и все же, как по мне, они во многом связывают Фюреру руки. Надеюсь, он не откажется от своей веры, хотя он и католик.

Я также узнал, что инструкторам СС официально напомнили, что Христос является неотъемлемой частью истории Германии, поэтому чернить Его имя никому не позволено. Это вселяет в меня надежду на лучшее. Может, хоть теперь радикалы успокоятся.

В своем последнем письме ты сказала, что беспокоишься об угрозе войны. Если бы ты увидела, насколько сейчас стен Вермахт, то поняла бы, что никто из врагов не осмелится напасть на нас. Парни из СС тоже очень хорошо подготовлены. Кроме того, Гитлер почти всем предложил мирные договоры. Он заключил антикоммунистический пакт с Японией и Италией, поэтому русские дважды подумают прежде, чем напасть на нас, хотя они и собрали у своих западных границ 40 дивизий. Остальная часть Чехословакии просто вне себя из-за потери Судетской области, но сейчас они не посмеют поднять против нас голос. Впрочем, я наблюдаю за Польшей. Они по-прежнему не хотят отдавать нам Гданьск, отказываются открыть железнодорожное сообщение с Восточной Пруссией и преследуют немцев, оказавшихся под их пятой. Но Гитлер не будет терпеть это вечно.

Надеюсь, у господина Бибера все хорошо.

Хайль Гитлер!

— Ева?

От неожиданности она подскочила.

— Что ты там читаешь?

— А, Вольф… А разве ты не собирался сегодня вечером заняться своим мотоциклом? — Она сунула письмо Андреаса в ящик стола.

— Мы быстро справились. Покажи мне, что ты читала.

— Да ничего особенного. Просто документы с работы. Вольф прищурился на Еву.

— Ты никогда не приносила домой документы с работы. — Оттолкнув Еву, он выхватил из стола письмо и начал читать.

Ева затаила дыхание.

Смяв письмо, Вольф швырнул его в камин.

— Ну, это тебе так не сойдет, — он резко развернулся к Еве. — Говоришь, документы? Вздумала врать мне? — Вольф ударил Еву по лицу тыльной стороной ладони.

Вскрикнув, Ева, спотыкаясь, бросилась в столовую, где у нее была возможность выскочить на улицу через заднюю дверь. Однако Вольф не дал ей убежать. Догнав Еву в столовой, он толкнул ее в спину, из-за чего она рухнула на руки и колени. Придавив жену ногой к полу, Вольф схватил ее за блузку на спине, резко развернул лицом к себе и начал хлестать по щекам.

Закрывая лицо руками, Ева пыталась вырваться, но безуспешно.

— Пожалуйста, перестань, — всхлипывала она.

Но Вольф был неумолим. Рывком подняв Еву с пола, он швырнул ее на стену и выдернул из брюк ремень. Намотав его себе на руку, Вольф наотмашь хлестнул Еву, однако на этот раз ей удалось увернуться от удара. Вольф хлестнул еще раз, но Ева опять уклонилась и с пронзительным криком бросилась в кухню. Потянув ее за волосы, Вольф неистово прижал ее к стене, схватив за горло.

Ева с широко раскрытыми глазами хватала ртом воздух, чувствуя, что задыхается. Отчаянно вцепившись рукой в край полки с фарфором, она из последних сил потянула ее на себя, и посуда с оглушительным звоном посыпалась на пол.

Вольф, вздрогнув, ослабил хватку, и Ева, вырвавшись, схватила с пола длинный, острый кусок разбитой тарелки. Развернувшись, она дрожащими руками направила осколок на мужа.

— Не подходи ко мне.

Изумленно разинув рот, Вольф перевел взгляд с разбитого вдребезги фарфора своей матери на доведенную до отчаяния жену, которая, согнувшись, подобно загнанному в угол животному, приготовилась к отражению атаки.

— Убери свой ремень, Вольф, — решительно сказала она. Вольф медленно втянул ремень в петельки своих рабочих брюк.

— Ну ладно… Хорош, Ева… — он осторожно двинулся вперед. — Ты же не станешь нападать на меня. Давай я лучше помогу тебе прибраться здесь.

Ева только молча попятилась. Достав из кармана носовой платок, Вольф осторожно протянул руку к лицу жены.

— Ну все, успокойся, — он приложил платок к разбитому носу и губе Евы. — Прости, что не сдержался. — Ева никак не отреагировала. — Но если хочешь заколоть меня, пожалуйста. — Вольф развел в стороны руки, подставляя Еве грудь.

Она не шелохнулась. Вольф, пожав плечами, присел на корточки и начал собирать осколки посуды.

— Не беда. Я все равно не помню своей матери.

Ева немного расслабилась. Вольф, остановившись, поднял на нее лицо.

— Я только хочу, чтобы у нас все было хорошо. Я… Я так сильно люблю тебя, что мне просто невыносима мысль, что ты и Андреас…

— Между нами ничего нет, — выдавила из себя Ева.

— Ты всегда ему нравилась.

Ева опустила руку с осколком тарелки.

— Но я выбрала тебя.

Вольф встал.

— Нет, это я выбрал тебя, — ответил он ледяным тоном, — а ты постоянно провоцируешь меня на насилие.

— Мужья должны любить своих жен.

— Значит, хочешь сказать, я тебя не люблю?

— Если бы любил, то не бил бы.

— А как, по-твоему, я должен реагировать на твою переписку у меня за спиной? — Прищурившись, Вольф быстро схватил Еву за запястье и выдернул из ее руки осколок тарелки, порезав ей ладонь. — Если я еще хоть раз увижу у тебя письмо от Андреаса, то ты одними синяками не отделаешься. Ты меня поняла?

Ева, гневно сверкая глазами, дерзко вскинула голову.

— Только попробуй еще раз ударить меня.

— Ты будешь приказывать мне, корова? Хочешь еще получить?

Ева подставила Вольфу лицо.

— Ну, давай. Ты же такой герой.

Вольф занес кулак, но потом, остановившись, выругался.

— Я запрещаю тебе переписываться с Андреасом.

Ева ничего не ответила. Вольф опустил руку.

— Я просто хочу, чтобы мы были счастливы. Этому нужно положить конец. Особенно, учитывая, что я через месяц ухожу в армию. Почему я должен беспокоиться о том, что, пока я где-то служу родине, моя жена крутит любовь с моим братом? Как ты этого не понимаешь?

Ева не могла не признать, что Вольф прав.

— Я понимаю, — сказала она нерешительно.

— Тогда пообещай мне, что больше не будешь переписываться с Андреасом.

Ева молчала. Письма Андреаса были для нее единственной отдушиной посреди безрадостной жизни в мире Вольфа.

— Ну хорошо. — Вольф, подойдя вплотную к Еве, сжал обе ее ладони. — Ева, прости меня. Ты же знаешь, у меня сейчас тяжелый период. Мне приходится много работать, и к тому же я из-за армии пропускаю гонку, хотя рассчитывал опять стать чемпионом Рейнланда.

Вольф замолчал, ожидая ответа, но Ева стояла, не произнося ни слова С ее руки капала кровь. В гостиной начали бить часы.

— Ну хорошо, я обещаю, что больше не подниму на тебя руку. Никогда. И не мне говорить тебе, что мое слово — закон.

Ева сдалась.

— Прости за фарфор, — сказала она, прижав к порезу на руке носовой платок. — Я куплю клей и попробую восстановить, что смогу.

— Да ладно, брось. Проще купить новую посуду, а людям скажем, что старую продали.

— Но… Это же ложь.

— А что, ты хочешь, чтобы мы сказали им правду? Я должен всем объяснять, что ты у меня за спиной переписываешься с Андреасом? — Вольф покачал головой. — Я только пытаюсь защитить тебя.

— Но ты же прочитал письмо. Что в нем плохого? — попыталась возразить Ева.

— Ну все, хватит! — оборвал ее Вольф. — Я больше ничего не хочу об этом слышать.

— Но…

Вольф опять схватил Еву за запястье.

— Что но? — зло спросил он, стиснув руку Евы, как тисками. — Что но?

Ева не ответила.

 

Глава 18

Запись в дневнике от 1 декабря 1938 года:

Подчинившись Вольфу, я не ответила Андреасу. Линди написала ему, что ее мама выделила для него комнату в таверне, а Гюнтер перенес туда его вещи. Они повесили там напротив портрета Фюрера любимую картину Андреаса. Я пока не сказала Вольфу, что опять беременна. Он сейчас проходит подготовку в Бадене, и я решила подождать, чтобы убедиться, что все в порядке. Не знаю, как бы он отреагировал на еще один выкидыш.

Мама воспрянула духом. Наверное, ей лучше, когда я несчастлива. Поскольку мама бросила пить, Клемпнер позволил ей опять вступить в партию. Теперь она — постоянно в разъездах, чему папа только рад.

В прошлом месяце какой-то еврей во Франции убил немецкого дипломата. Вся Германия пришла в ярость. По радио только о том и говорили, что евреи, как всегда, начинают строить козни, когда мы начинаем подниматься на ноги, Ганс утверждает, что евреи всегда действуют исподтишка. По радио сказали, что по всей стране сжигали синагоги и били витрины еврейских магазинов. Сотни евреев были убиты. Из-за разбитых стекол ту ночь назвали «хрустальной».

Министр просвещения говорит, что евреям придется самим возместить весь нанесенный им ущерб. Впрочем, некоторые из наших злятся на СС и CA за то, что они устроили на улицах такой беспорядок. Другие же говорят, что евреи сами виноваты в том, что дали радикалам повод к насилию.

Вчера Зильберманы уехали из Вайнхаузена. Они — добрые евреи, и, я надеюсь, там, где они поселятся, у них все будет хорошо. Когда Зильберман грузил свои чемоданы в грузовик Оскара, он плакал. Его официальное имя теперь — Самуэль Израэль Зильберман, а имя его жены — Сара. Сара Зильберман, потому что отныне у всех евреев среднее имя должно быть или Израэль, или Сара. Как по мне, это — какая-то глупость. И еще теперь все евреи должны носить с собой удостоверение личности. Зильберман сказал Оффенбахеру, что по закону им запрещено водить машины, ходить в театры и вообще иметь какие-либо социальные контакты с арийцами. После «хрустальной ночи» он просто уже не мог оставаться в Вайнхаузене. Мне очень жаль Зилъберманов, но они пострадали из-за своих соплеменников. Кроме того, если бы их предки обратились в христианство, никому никуда уезжать не пришлось бы.

Отныне мне придется прятать этот дневник на ферме у Линди. Я должна продолжать вести его, иначе просто сойду с ума, но если Вольф когда-нибудь найдет его, то он просто убьет меня. Должна признать, что иногда он прав в своих обвинениях. Я действительно провоцирую его. Хорошая жена из меня не получилась, и за это я себя иногда просто ненавижу.

Надеюсь, хоть Рождество пройдет нормально.

* * *

Рождество 1938 года для Евы Кайзер действительно прошло превосходно. Получив двухнедельную увольнительную из своего нового гарнизона в Майнце, Вольф 18 декабря появился на пороге своего дома с тремя большими картонными коробками в руках. Решив не дожидаться сочельника, он, поцеловав жену, чуть ли не на пороге помог ей распаковать его рождественский подарок. Внутри коробок оказался полный сервиз из голубого дельфтского фаянса на двенадцать персон. Хотя Ева никогда не любила дельфтский фаянс, она изобразила восторг. Все-таки Вольф позаботился о том, чтобы купить ей подарок. Ева благодарно, хотя и не без некоторой опаски, обняла мужа.

Следующие несколько вечеров они провели в кругу друзей, распевая песни за столом, заставленным тортами и печеньем. Видя, что Вольф обращается с ней по-доброму, Ева смягчилась. Надеясь, что эта перемена в его отношении — искренняя, она и сама относилась к нему сердечно, не нарушая праздничной гармонии. Даже саму себя Ева начала воспринимать лучше.

Вечер пятницы они провели вместе с Гюнтером и Линди на их ферме на окраине Хорхайма — деревушки примерно в двух километрах от Вайнхаузена. Ужин получился превосходным, однако Ева не могла думать ни о чем другом, кроме приближающегося сочельника.

И вот, наконец, этот день настал. В назначенное время Ева с волнением завела патефон и опустила иглу на пластинку с рождественской песней. Затем, подведя заинтригованного мужа к светящейся огнями елке, она ровно в 6:00, когда ее отец ударил в церковные колокола, зазвонила в собственный серебряный колокольчик — тот самый, который ей подарили в то ужасное Рождество много лет назад. Конечно, радостные дети на этот звон пока что не выбежали, но зато у Евы был подарок для мужа. Она взяла Вольфа за руку. В ее радостных глазах плясали огоньки свечей.

— Вольф… Ты станешь отцом.

Ошеломленный Вольф, радостно воскликнув, заключил Еву в объятия и со смехом оторвал ее от пола. Переполненный счастьем, он закружил жену по гостиной, словно на балу. Позже, войдя с ней под руку в заполненную людьми церковь, он шагал по проходу в своей униформе, как гордый петух, бахвалясь радостной новостью перед каждым встречным.

На сияющую Еву со всех сторон сыпались поздравления. Увидев, как счастлив Вольф, она вновь почувствовала себя в безопасности. Исполненная радужных надежд, Ева села рядом с мужем на скамью, и через минуту они вместе со всем собранием запели рождественский гимн. Еве казалось, что у нее над головами парят ангелы. Подняв лицо на висящий над алтарем крест, она вновь ощутила, что любима Богом. По спине Евы пробежали мурашки. Ее мир вдруг снова стал целостным.

Детский хор запел песню «Роза» на слова Лютера.

Роза без тени изъяна От нежного корня взошла, Прелестный бутон раскрывая, К свету его простирая От холода, ночи и зла.

Ева закрыла глаза, представляя, как ее будущий ребенок, одетый в маленькую мантию, распевает песни в церкви отца. Она улыбнулась, сожалея, что не может прикоснуться к бабушкиному ожерелью. Ева очень надеялась, что ее подарок принес Дженни благословение.

Слушая короткую проповедь отца, она взяла Вольфа за руку. Прочитав отрывок из Евангелия от Луки, Пауль Фольк обратился со словами ободрения к общине.

— Младенец Христос — это воплощение Истины, — сказал он в завершение. — Его прикосновение открывает глаза. Его Слово приносит надежду. Его крест открывает исцеление, примирение с Богом и целостность. — Он посмотрел на Еву. — Пусть же каждая новая жизнь напоминает нам о любви и прощении Христа, ибо только в Нем одном, возлюбленные, мы обретаем силу начать все с начала Аминь.

Люди начали в торжественной тишине передавать по рядам огонь — от свечи к свече. В зале выключили свет, орган умолк, и в мягком сиянии четырехсот огоньков жители Вайнхаузена тихо запели «Тихая ночь, дивная ночь».

Ева опять закрыла глаза. Звуки песни наполняли ее душу покоем и теплом. Оставив на эти несколько мгновений весь мир в стороне, Ева позволила своему сердцу поплыть в тихих потоках музыки. Она улыбалась и пела вместе со всем собранием. Открыв глаза, Ева взглянула на Вольфа, а потом — на своего отца Она заметила, что лицо Ганса Бибера обращено к небесам, а Оскар Оффенбахер улыбается. Это действительно был достойный уважения человек. За все эти годы Оскар так никому и не выдал секрет Линди. Сама Линди вместе с Гюнтером и дочерьми сидела на балконе. На эту семью всегда было приятно смотреть.

Вдруг Ева вспомнила об Андреасе. Где он был в этот момент? Как встречал Рождество: в одиночестве или с друзьями? А может, — с какой-нибудь хорошенькой девушкой? К горлу Евы подкатил комок, и петь она больше не могла.

* * *

31 декабря 1938 года Ева, сидя в обнимку с Вольфом у радиоприемника, слушала Фюрера, благодарившего Бога за Его благословения для Третьего Рейха Германии. «Нет сомнения, что все это — заслуга Господа Бога, — эмоционально провозглашал Гитлер. — Однако инструментом, доводящим Его дело до совершенства, стал национал-социализм!»

На следующее утро Ева уложила в вещмешок мужа пару ржаных булочек и несколько бутербродов с ветчиной и сыром. Вольф передал ей какую-то записку.

— Держи. Выберешь имя из этого списка.

Ева пробежала по листку глазами.

— Ты так уверен, что будет мальчик?

— Конечно! И никак иначе! Рожать девочек предоставим Гюнтеру, — засмеялся Вольф.

Ева поморщила нос.

— Но эти имена — просто ужасные. Почему бы не назвать его Даниэлем в честь моего брата?

— Ну уж нет. Ты хочешь, чтобы я назвал своего сына еврейским именем? Ни за что. Фюрер хочет, чтобы будущее Германии было наполнено хорошими арийскими именами.

— Я согласна, но… Аларих, Кнут, Факсон… Что это за имена!

— А мне нравятся.

Ева покачала головой.

— Я еще могу согласиться на Гуннара или Удо, но…

Вольф поцеловал Еву в щеку.

— В общем, подумай. Я опять приеду домой где-то в конце июля. Будет годовщина с того момента, как Фюрер возглавил партию, и, я слышал, что нам могут дать несколько дней отпуска.

Ева кивнула.

— Чудесно. Мне как раз рожать где-то в середине июля.

— На этот раз будь осторожнее. С лестниц больше не падай. — Вольф взял Еву за руку. — Договорились?

— Договорились, — сказала она со вздохом. Выйдя вместе с мужем в прихожую, Ева прислонилась к стене, наблюдая за его последними приготовлениями. Вольфу очень шла униформа. Со своими светлыми волосами и голубыми глазами он был настоящим образцом арийского солдата. У Евы промелькнула мысль, что Вольф как будто сошел с плакатов, расклеенных по всему Вайнхаузену.

Остановившись в своих высоких черных сапогах. У шкафа, он надел свою серую шинель, водрузил на голову фуражку и, поцеловав жену, направился к двери.

— И еще одно… — обернулся он на пороге. — Где-то месяца через два Андреас должен приехать домой. Он написал мне и сказал, что не имеет к тебе никакого интереса и надеется, что ты тоже не будешь искать с ним встречи.

От благодушного настроения Евы не осталось и следа. Вольф тотчас перестал казаться ей привлекательным.

— Тебе не нужно беспокоиться об этом, Вольф. И никогда не нужно было.

— Это тебе следует беспокоиться, а не мне. Если я узнаю, что вы встречались, я убью вас обоих.

По телу Евы пробежал холодок. Вольф сказал это, как что-то совершенно обыденное. Сердце Евы оборвалось. Она поверила ему, а он опять оказался оборотнем. Холодно взглянув на нее, Вольф открыл дверь и вышел из дома.

* * *

Сидя в одиночестве туманным зимним вечером 30 января 1939 года, Ева вращала ручку подаренного правительством радиоприемника, настраиваясь на трансляцию речи Фюрера. В последние месяцы все происходящее в стране вызывало у нее какое-то странное чувство, которое она не могла точно сформулировать. С одной стороны, жизнь текла без каких-либо трудностей. Это могли сказать о себе все знакомые Евы. Народ пребывал в эйфории, иногда выходящей за рамки разумного. Может, это беспокоило Еву? Или же то, что дисциплина и порядок, восстановленные во всех сферах жизни, порой имеют чересчур жесткие рамки?

Конечно, Ева не могла не радоваться тому, что ее народ вновь начал уважать себя. Нация стала единой, и каждый гордился тем, что он — немец. Тем не менее, Ева не могла отделаться от мысли, что эта национальная гордость начинает перерастать в высокомерие и все более враждебную по отношению к инакомыслящим самоуверенность, об опасности которой предупреждал еще царь Соломон.

Садясь в кресло, Ева вспомнила, как недавно один из ее коллег отметил, что в нацистской литературе уже нет столько восклицательных знаков, как раньше. «Это означает, что то, что однажды было революционным, теперь стало нормальным», — сказал он с видом триумфатора. Нормальным? Но что именно можно назвать нормальным? Ева подумала об арестах, о которых она слышала из радионовостей и слухов, и ей сразу же вспомнилась пугающая развязность некоторых офицеров СС в Кобленце. А все эти разговоры о жизненном пространстве! Ева боялась даже и думать о том, что для Германии означает расширение территории. Все это не вызывало у нее ничего, кроме тревоги.

И что же сказать про отношение к евреям? Безразличие к ним уже считалось нормой, а ненависть с каждым днем становилась все менее агрессивной. Что касается Евы, то она твердо решила, что не будет ненавидеть евреев. Ненавидеть кого-либо — не по-христиански. Впрочем, она также решила, что не будет любить их, сочувствовать им и подавать голос в их защиту. За порядок отвечало государство, и если оно считало, что необходимы законы, усложняющие жизнь евреям, то так тому и быть. Кроме того, ничего действительно ужасного с ними пока еще не произошло.

И все же, что-то во всем этом было не так. Еву почему-то не покидало чувство, что порядок, установленный государством, — не совсем правильный. Но что она в этом понимала? Кроме того, никто вокруг не жаловался.

Ева много слышала о радикалах из «Исповедующей Церкви», но их, похоже, больше интересовала защита своих прав, чем евреев. А остальной христианский мир просто молчал. Даже Папа Римский. Но, как бы там ни было, что могла сделать простая домохозяйка из Вайнхаузена? В конце концов, Ева пришла к выводу, что самое лучшее — предоставить решать все эти запутанные вопросы государству. Это было точно по-христиански.

Началась радиотрансляция. Под оглушительные аплодисменты приветствующего Фюрера Рейхстага Ева устроилась поудобнее в своем мягком кресле с чашкой английского чая в руке и плотнее закуталась в свой теплый халат. Из динамика раздался знакомый каждому немцу голос Гитлера.

Сегодня, спустя шесть лет, я с дерзновением обращаюсь к Рейхстагу великой Германии. Мы, как ни одно другое поколение, способны во всей полноте осознать смысл этих истинных слов: «Мы свидетели великих перемен по Божьей благодати…»

Ева кивнула. Тон Гитлера стал более жестким.

Национал-социалистическое государство не закрыло церкви, не препятствует поклонению и никогда не предпринимало никаких попыток повлиять на форму богослужения. Оно не вмешивается в вопросы вероисповедания какой-либо конфессии. В национал-социалистическом государстве каждый волен следовать собственным религиозным убеждениям. Тем не менее, если священнослужители вместо того, чтобы быть Божьими слугами, начинают использовать свое положение для оскорбления Рейха, его институтов или лидеров, национал-социалистическое государство, безусловно, принудит их осознать, что с попытками разрушить государственный строй мириться никто не будет…

Ева налила себе еще чая. В том, что сказал Гитлер, был смысл. Подавшись вперед, она внимательно слушала заверения Фюрера в других вопросах.

Германия не питает ненависти к Англии, Франции или Америке. Все, чего мы хотим, — это мира и спокойствия. Все народы вскоре поймут, что национал-социалистическая Германия не желает вражды с другими странами, и что утверждения о наших планах нападения на соседей — это ложь, используемая беспринципными спекулянтами для спасения своих капиталов.

Если не считать войны за независимость Соединенных Штатов, немецкие солдаты никогда не сражались на земле Америки, в то время как американцы прибыли в Европу для подавления великого народа, который боролся за свою свободу. Не Германия напала на Америку, а Америка — на Германию, и произошло это, как выразился комитет американской палаты представителей, «исключительно по капиталистическим мотивам, без какой-либо другой причины».

Одобрительно кивая головой, Ева откинулась на спинку кресла. Голос Фюрера вдруг стал саркастическим.

Что же касается еврейского вопроса, то я скажу следующее. Мы являемся свидетелями постыдного спектакля, когда весь демократический мир, источая сочувствие к несчастному, страдающему еврейскому народу, тем не менее, проявляет полное бездушие, отказываясь ему помочь. Они говорят: «У нас нет возможностей принять евреев»,  — хотя в этих империях плотность населения не превышает десяти человек на квадратный километр, в то время как в Германии она составляет 135 жителей на квадратный километр. Для меня — полный абсурд, что еврейский народ навязывают Германии, а Соединенные Штаты, которые с таким энтузиазмом защищают этих «прекрасных людей», под любыми предлогами отказываются дать им приют.

«А действительно… — подумала Ева. — Нужно будет спросить у Дженни, почему Америка не принимает евреев, если она их так любит».

Сегодня я опять беру на себя роль пророка. Если международные евреи-финансисты преуспеют в том, чтобы втянуть народы в очередную Мировую войну, то следствием этого станет не большевизация мира, и таким образом — победа еврейства, а уничтожение еврейской нации в Европе. Народы больше не имеют желания умирать на полях сражения ради того, чтобы это безродное международное племя могло наживаться на войне и утолять свою ветхозаветную жажду мести!

Речь закончилась, и Ева выключила радио. Подойдя к окну, она выглянула на подернутые туманом улицы Вайнхаузена. «Интересно, что обо всем этом скажет папа», — подумала она.

 

Глава 19

Открыв дверь, Пауль Фольк широко улыбнулся.

— О, Ева! Молодец, что зашла. Я как раз слушал по радио Фюрера. Проходи, садись. Я сейчас принесу вина.

Через минуту он вышел из кухни, неся в руках два бокала с белым вином.

— Ну и что ты думаешь? — спросила Ева у отца, принимая у него бокал.

— Он был, как всегда, убедителен.

Ева кивнула.

— Это точно. Странное дело. В начале его речи у меня были определенные сомнения, но через несколько минут я уже безоговорочно с ним соглашалась.

Пауль замолчал. По его лицу Ева видела, что он колеблется.

— Знаешь, Ева, — начал он нерешительно, — я помню, как однажды, когда я был еще ребенком, твой дедушка пришел домой, ликуя из-за того, что ему предложили какую-то очень выгодную сделку. В то время он начинал собственное дело в Дрездене и был полон радужных надежд. Так вот, отец настолько увлекся, что заложил наш дом и даже одолжил денег у друзей. Однако однажды вечером он вернулся домой с лицом, как у мертвеца, и сообщил нам, что его обманули, и теперь он — полный банкрот. Где-то через год отец взял меня на рыбалку на Эльбе. Я знал, что ему по-прежнему стыдно за себя, но он тогда сказал мне кое-что, что я запомнил на всю жизнь: «Ложь лучше всего принимается, если она смешана с большой долей правды».

* * *

— Ну как, ты готова на вечер?

— Да, — выглянув в окно офиса на залитые дождем улицы Кобленца, Ева положила руку на свой округлившийся живот. Она была уже на шестом месяце беременности.

— А твой отец? — спросил Клемпнер.

Ева пожала плечами. Она выключила радиоприемник, по которому в который раз за день передавали отчет о торжествах в Берлине по случаю 50-летия Адольфа Гитлера.

— Не знаю. На него сейчас сильно давят дьяконы и епископ.

— Мне придется задействовать Гестапо. У меня нет другого выбора, — сказал Клемпнер с нотками сожаления в голосе.

Ева, вздрогнув, резко отвернулась от окна.

— Гестапо? Но с какой стати?

— Твой отец получает государственное жалованье, но отказывается принять присягу на верность Фюреру.

— Мой отец — патриот Германии, и всегда им был. Просто ему не нравится, что политику смешивают с его пасторским служением. Только и всего.

— Он делает из мухи слона. Фюрер — явный сторонник отделения Церкви от государства. Если не считать похоронных церемоний, он убрал из всех церквей нацистскую униформу. Больше нет никаких портретов Фюрера на алтарях, никаких флагов на кафедрах и свастик на церковных газетах. Кстати, Хан до сих пор из-за этого ходит как в воду опущенный. — Голос Клемпнера стал жестче. — Должен сказать, что некоторые из прихожан жалуются на твоего отца. Они считают, что он тайно примкнул к «Исповедующей Церкви», и настаивают на обыске его дома.

— Это неправда. У него есть знакомые из «Исповедующей Церкви», но это еще ни о чем не говорит.

Клемпнер прикурил сигарету.

— Фюреру уже надоели споры с этой церковью. Все, к чему он стремится, — это единство. Он долго сдерживал язычников из партийной среды, но, думаю, из-за некоторых католических священников и упрямых радикалов из «Исповедующей Церкви» он уже начинает ставить крест на христианстве. Я слышал, что Фюрер был настолько разочарован поведением священства, что втайне уже отказался от христианской религии.

Задумчиво затянувшись, Клемпнер выпустил дым носом. Встав, он подошел к окну, возле которого стояла Ева.

— Надеюсь, что это неправда, — сказал Клемпнер, глядя в темноту за стеклом. — Хотя, ты же знаешь, что я — не особо религиозен. Мне больше нравится, о чем говорит доктор Геббельс. Я тоже регулярно читаю Новый Завет, но весь этот доктринальный вздор меня мало волнует. Как по мне, нам просто следует помогать друг другу, как это делал Христос, и учиться сражаться, как Он. — Клемпнер сделал еще одну затяжку — Но язычники в партии меня все-таки пугают. В последнее время повсюду только и говорят, что о диких идеях Розенберга. Помню, Фюрер когда-то смеялся над ним. Раньше Розенбергу даже запрещали распространять свою дурацкую книгу, теперь же собрания «Гитлерюгенд» напоминают древние языческие сборища, а СС все больше и больше уклоняется от христианства. Когда-то четверть СС относила себя к католикам, а остальные — к протестантам, теперь же мы получили новую категорию под названием «верующие в бога». Вот как раз они-то меня и беспокоят, потому что имя их бога — Один.

Искренность Клемпнера удивила Еву. Он выглядел удрученным. Клемпнер так до конца и не смирился со смертью сына, а теперь еще и жена серьезно заболела. Кроме того, ходили слухи, что из-за его бабушки-еврейки ему был закрыт путь вверх по партийной лестнице.

Клемпнер угрюмо посмотрел на Еву.

— Но все это к делу не относится. Если твой отец откажется принять присягу, его арестуют.

Ева побледнела.

— Арестуют?

— Постарайся уговорить его, иначе его отправят в Бухенвальд на перевоспитание.

Ева села.

— С тобой все в порядке? — взволнованно спросил Клемпнер.

— Нет, — резко ответила она. — И что же я должна ему сказать?

_ Просто постарайся уговорить его принять присягу.

— А если он не захочет?

— Насколько я его знаю, он всегда старался избегать неприятностей.

Еве не понравилось это замечание Клемпнера, хотя она и не могла с ним не согласиться. Рабочий день закончился и сотрудники офиса направились к вешалке за своими плащами и зонтами.

— Ну ладно, хватит о грустном, — сказал Клемпнер, когда закрылась дверь за его последним подчиненным. Он достал из ящика своего стола конверт кремового цвета. — Это тебе.

Ева удивленно посмотрела на конверт, на обратной его роне которого был вытеснен орел со свастикой. При виде адреса отправителя у Евы задрожали пальцы.

— От Фюрера?

Клемпнер только улыбнулся.

14 апреля 1939
Доктор Ганс Ламмерс,

Рейхсканцелярия
директор

Берлин

Уважаемая фрау Ева Кайзер!

Рейх Германии благодарит Вас за Вашу верную службу национал-социализму в качестве сотрудницы офиса партии в Кобленце, область Рейнланд. От лица нашего Фюрера, нашей партии и нашего народа желаю Вам Божьих благословений в деле воспитания достойных сыновей и дочерей нашей любимой Родины.

Хайль Гитлер!

Ева едва не лишилась чувств.

— Офис Фюрера написал мне письмо?

Клемпнер сиял, довольный произведенным эффектом.

— Ламмерс прав, Ева. Ты была хорошим работником, и мне жаль, что ты уходишь.

— Спасибо, Ричард. Я старалась.

Клемпнер, кивнув, подал Еве ее плащ и зонт.

— Я знаю. Но не расслабляйся. Тебе еще предстоит с нами поработать.

Для Евы путь от Кобленца до Вайнхаузена прошел, как я тумане. Сидя в вагоне поезда, она снова и снова перечитывала свое письмо, и каждый раз оно приводило ее в трепет. Единственное, что портило ей настроение, — это мысли о вечерней встрече отца с Клемпнером. Вагон гудел разговорами о праздновании Дня рождения Гитлера. В честь Фюрера в Берлине прошел крупнейший за всю историю Германии военный парад. Ева подумала, что, наверное, Вольф и Андреас тоже приняли в нем участие. Она представила Вольфа верхом на мотоцикле в составе своего мотобатальона. Наверняка, он всем вокруг хвастался, что у него тоже — День рождения. Ева также представила Андреаса, марширующего размашистым «гусиным шагом», который ему пришлось так долго отрабатывать. «Как бы я хотела опять с ним встретиться», — подумала она.

За всю дорогу от станции Вайнхаузена до дома Фольков Ева с Клемпнером не проронили ни слова. Они быстро шагали, закрываясь от дождя своими зонтами, предвидя неприятный разговор с пастором. При виде незнакомой машины, припаркованной напротив их дома, сердце Евы учащенно забилось. Постучав, она открыла парадную дверь. Отец сидел с газетой в руках в своем любимом кресле. Граммофон играл «Голоса весны» Штрауса.

— А, Ева, Ричард, заходите! — поднявшись с кресла, Пауль поцеловал дочь в щеку и пожал руку Клемпнеру. — Милости просим! Давайте ваши плащи. Герда, они пришли!

Пока Герда накрывала в столовой легкий ужин, Ева и Ричард беседовали в гостиной с пастором о деревенских делах. Разговоры не умолкали и за столом, хотя Ева, беспокоясь о последствиях вечера, в основном слушала. Отец выразил свою обеспокоенность военной мобилизацией поляков и британо-французскими гарантиями защиты Польши.

— Они опять провоцируют нас, — сетовал Пауль. — Подобные угрозы с Германией просто так не проходят.

Разговор перескакивал с темы на тему: новый Папа Римский, нестабильность ситуации на Дальнем Востоке из-за Японии, победа Франко над коммунистами в Испании, последние решения Муссолини, попытки России заключить союз с Британией против Германии…

Убрав со стола, Герда принесла с кухни кофе и торт.

— Господин Клемпнер, может, мы пригласим агентов Гестапо на кофе? — вдруг спросила она таким обыденным тоном, как будто говорила просто о погоде за окном. — Они, наверное, уже замерзли.

Пауль изумленно посмотрел на жену.

— Да, это, пожалуй, было бы правильно.

Ева посмотрела на них широко открытыми от удивления глазами.

— Вы это серьезно?

— Конечно, — ответил за Фольков Ричард, отхлебнув кофе.

Пауль побледнел. Он ожидал, что вечер пройдет в дружеских спорах с Клемпнером, но агенты Гестапо в его планы не входили. Чтобы как-то скрыть свое смущение, пастор начал раскуривать трубку.

— Позови их, — сказал он жене.

Герда, открыв парадную дверь, помахала двум полицейским рукой, приглашая их войти в дом. Через несколько секунд они уже снимали в прихожей свои мокрые плащи. Ева заметила, как мать обменялась быстрым взглядом с одним из полицейских — широкоплечим, краснолицым мужчиной с тонким носом и карими глазами. Когда он снял со своей тщательно зачесанной, седой головы шляпу, Герда представила его как Манфреда Шиллера.

— Хайль Гитлер! — поприветствовал Манфред пастора.

— Хайль Гитлер, господин Шиллер! Проходите. — Они обменялись рукопожатиями.

Шиллер представил своего младшего коллегу: Фрица фон Фельденбурга.

— Хайль Гитлер, господин фон Фельденбург! — поприветствовал его Пауль, после чего опять повернулся к Шиллеру. — А мы с вами раньше, случайно, не встречались?

— Может быть, в Берлине. Во время войны я служил на флоте и был откомандирован в столицу в качестве адъютанта одного из офицеров, — сухо отчеканил Шиллер.

— Понятно, — Пауль, мельком взглянул на руку Манфреда. Обручального кольца там не было. Тем временем Герда пригласила полицейских к столу, где Ева уже поставила для них шоколадный торт и кофе. Расположившись в гостиной, четверо мужчин начали тихий, но жесткий разговор.

Со своего наблюдательного пункта в кухне Ева видела, как отец несколько раз решительно покачал головой. Она начала нервничать — особенно, когда разговор перешел на повышенные тона.

— О, папа, пожалуйста, — прошептала Ева.

Герда, подойдя сзади, положила дочери на плечо руку.

— Если он не примет присягу, завтракать он будет уже в Бухенвальде… Или в Дахау, или в Заксенхаузене, или один только Бог знает где. Я пыталась вразумить его, но он меня не послушал.

Ева повернулась к матери.

— Откуда ты знаешь этого гестаповца?

Герда достала с полки бутылку вишневого шнапса.

— Я познакомилась с ним в Берлине, когда тебя еще не было на свете.

— Ты с ним встречаешься? — спросила Ева после небольшой паузы.

Герда криво усмехнулась.

— Встречаюсь? А как же. Мы время от времени видимся на съездах национал-социалистов в Бонне. Он входит в верхушку партии, и я подумала, что будет неплохо иметь такого влиятельного друга.

— Он… — Ева колебалась задать следующий вопрос. — Он для тебя больше, чем просто друг?

Герда прищурилась на дочь.

— Ты меня в чем-то обвиняешь?

— Нет, мама, я…

Услышав в столовой какой-то шум, Ева, замолчав на полуслове, обернулась. Ричард Клемпнер о чем-то спорил с гестаповцами.

— Ева, предложи им печенье, — быстро сказала Герда.

С подносом в руках Ева поспешила в столовую. Увидев лицо отца, она испугалась.

— Господа… Может, печенья?

— Нет! — отрезал Шиллер. — Давайте заканчивать с этим делом. Итак, господин пастор, вы будете присягать или нет?

— Я хожу пред Богом, и, как служитель Евангелия, не могу клясться в верности никому, кроме Иисуса Христа, — ответил бледный Пауль, глядя на стол.

Клемпнер раздраженно вскинул руки.

— Да что вы придираетесь к мелочам! Свою верность Фюреру подтвердили уже почти все священники и пасторы Рейха. Они же не приняли все это так близко к сердцу.

— Фольк, — прервал Клемпнера Шиллер, — мы не просим ничего сверх требований вашего Нового Завета.

Пауль промолчал. Пытаясь помочь ему, в разговор вмешался фон Фельденбург.

— Пастор, вы слышали, что год назад Рейх арестовал 5737 врачей, подпольно делавших аборты? Кто знает, сколько тысяч арийцев мы спасли от убийства во чреве матери! Разве этого не радует Господа Христа?

— Конечно, радует.

— Кроме того, мы арестовали 8271 извращенца, ~ продолжал фон Фельденбург. — Причем Фюрер не пощадил даже некоторых людей из своего ближайшего окружения. Разве вы не видите, господин пастор, что он всецело посвятил себя и наше движение установлению нравственного порядка, который, как я думал, вы должны поддерживать?

— Да, конечно. Церковь действительно высоко ценит все это, а также — помощь Фюрера бедным и его непримиримость по отношению к большевизму и материализму. Безусловно, я все это знаю. Позитивное христианство Фюрера очень действенно, но, тем не менее, как я уже сказал, мой долг — оставаться верным только Иисусу Христу.

— Иисусу еврею? — прорычал Шиллер.

— Иисус не был евреем, — поправил товарища фон Фельденбург. — Он был врагом евреев.

— Ну все, довольно! — Шиллер прямо посмотрел в лицо Паулю. ~ Присягу приняло уже более половины пасторов «Исповедующей Церкви», а из других церквей — почти сто процентов. Мы рассчитываем, что в итоге подавляющее большинство служителей «Исповедующей Церкви» тоже поймет, что Фюрер не является угрозой их драгоценному Евангелию. Что же касается остальных, то вывод в отношении их только один: они ведут подрывную деятельность против государства. — Шиллер метнул взгляд в сторону выглянувшей из кухни Герды. — Подавляющее большинство немцев не видят никаких проблем в том, чтобы присягнуть на верность Фюреру. Чем же вы отличаетесь от них?

Пауль нервно поерзал, но ничего не ответил.

— Кстати говоря, один из ваших прихожан утверждает, что у вас есть книги Зигмунда Фрейда. Это правда?

Пастор настороженно кивнул.

— Фрейд — еврей-материалист. Вы же знаете это, не так чи? — спросил Шиллер, гневно раздувая ноздри.

— Да, но…

— Довольно! Что мы должны о вас думать, господин пастор?

— Я… Я не вижу проблем в клятве, которая касалась бы меня лично, но вы просите, чтобы я подчинил Фюреру свой долг служителя.

Клемпнер закатил глаза.

— Да не раздувайте вы из мухи слона! Все, о чем мы просим, — это чтобы вы подтвердили свою верность Фюреру. Кстати, вы тут говорите о своем долге служителя, а как насчет вашего жалованья из государственной казны?

Этот вопрос задел Пауля, но Клемпнер был прав. Как любой священнослужитель в Германии, преподобный Фольк получал государственное жалованье. Выходит, что справедливость требовала принять присягу? У пастора промелькнула мысль, что он мог бы отказаться от жалованья, лишь бы не клясться на верность Фюреру, но что тогда станет с его семьей? В его голове царила полная сумятица.

Шиллер уже терял терпение.

— Послушайте, я должен следовать инструкциям. Как мы уже сказали, Рейх окружен врагами, которые вооружаются для нападения на нас. Сейчас мы, как никогда, должны защищать родину от тех, кто может предать ее изнутри. Или вы принимаете присягу, господин пастор, или же вы немедленно отправитесь в тюрьму Кобленца, а утром — в Бухенвальд. Из своей камеры вы сможете вдоволь любоваться цветущими деревьями, пока у вас, наконец, не проснется совесть.

Пауль услышал, как жена и дочь на кухне тихо охнули. Во рту у него пересохло. Его руки била дрожь. Пауль знал, что гестаповец не блефует. Прямо в этот момент в камере Бухенвальда находился один из его друзей: преподобный Шнайдер из соседней деревни Дикенсхид. Пауль также знал об аресте известного берлинского пастора Мартина Нимёллера и еще — восьми сотен священнослужителей. И хотя большинство из них вскоре выпустили на свободу невредимыми, некоторые погибли в тюрьме при загадочных обстоятельствах. По слухам, — от пыток.

Кроме того, Паулю было хорошо известно, что подавляющее большинство из восемнадцати тысяч протестантских церквей Германии поддерживало нацистский режим.

К «Исповедующей Церкви» когда-то примыкало менее трети пасторов, и лишь единицы из них решились по-настоящему бросить вызов идеологии национал-социалистов. Даже Папа Римский позволил католическим епископам присягать на верность Фюреру.

Пауль посмотрел на Шиллера. Может, он действительно принимает все это слишком близко к сердцу?

— Меня смущает только то, что я должен присягнуть не государству и даже не посту канцлера, а человеку, провозглашающему себя государством.

— Послушайте, Фольк, я уже теряю терпение, — сказал Шиллер. — В нашей ситуации Фюреру было просто необходимо стать олицетворением государства и самого народа. Я скажу даже больше: Гитлер — это Германия!

Пауль судорожно сглотнул.

— Вы должны понять, что я — не демократ. Подобно Лютеру, я не имею ничего против сильного лидера… Но Лютер также сказал, что ни один человек не может быть абсолютом… Ни Папа Римский, ни канцлер…

Шиллер побагровел, но Клемпнер, дав ему знак успокоиться, кивнул гестаповцам, чтобы они следовали за ним. Выйдя в гостиную, они начали о чем-то напряженно перешептываться. Наконец, после нескольких минут тихих споров, Клемпнер в сопровождении гестаповцев вернулся в столовую.

— Господин пастор, давайте мы просто успокоимся. Вы действительно раздуваете из мухи слона. Вы слышали текст присяги?

— Да.

— Вы уверены? — Клемпнер медленно повторил слова клятвы. — Скажите, неужели они настолько страшные? Вам не кажется, что вы видите бесов там, где их и в помине нет?

— Знаете, господин пастор, слушая вас, я вот о чем подумал, — вмешался в разговор Шиллер. — Если вы не являетесь преданным сыном родины, то что мы можем подумать о вашей общине? В конце концов, ваше слово авторитетно для них. Мне было бы очень неприятно видеть, как их лишают ссуд на свадьбу и пособий по уходу за ребенком. Думаю, нам следовало бы допросить ваших дьяконов…

Пауль оказался загнанным в угол. Нервно теребя в руках свою трубку, он посмотрел в сторону кухни. Встретившись взглядом с испуганно выглядывающей из-за угла Евой, пастор глубоко вздохнул.

— Возможно, я действительно… слишком придираюсь к мелочам.

— В таком случае давайте раз и навсегда закроем этот вопрос, — сказал Клемпнер, быстро поворачиваясь к Шиллеру. — У вас есть флаг?

Выйдя в прихожую, Шиллер достал из глубокого кармана своего кожаного плаща маленький нацистский флаг на тонком деревянном древке. Вернувшись в столовую, он протянул знамя к нервно ерзающему на своем стуле Паулю.

Клемпнер кивком головы пригласил Герду и Еву присоединиться к ним. Пауль медленно встал.

— А теперь, господин пастор, возьмитесь левой рукой за край флага, а правую поднимите вверх.

Пауль колебался, все еще не решаясь на такое бесчестие. В который раз он чувствовал себя жалким, никчемным трусом.

— Ну же!

Пауль, медленно протянув вперед левую руку, слегка ухватился за конец флага. Это прикосновение вызывало у него тошноту. Его вновь охватило презрение к самому себе. Так же медленно Пауль поднял вверх правую руку.

Клемпнер нетерпеливо кивнул.

— А теперь, господин пастор, повторяйте за мной: «Пред лицом Бога торжественно клянусь быть верным Адольфу Гитлеру, Фюреру немецкого народа и Рейха, и жертвенно служить немецкому народу, как подобает протестантскому пастору».

Эти слова, которые Пауль хрипло выталкивал из себя, отдавали для него вкусом прокисшего молока. Повторив клятву, он отдернул руку от флага и потупился в пол.

— Хайль Гитлер! — широко улыбнулся Шиллер, пожимая Паулю руку. — Итак, дружище, как сказал лютеранский епископ из Вартбурга: «Один Бог, одно послушание вере — да здравствует наш Фюрер!» Зиг хайль!

 

Глава 20

— Уже десять лет мучаюсь с этим виноградом, — проворчал Пауль Фольк. Ева, кивнув, вытерла со лба пот. Учитывая ее положение, под палящим июньским солнцем она чувствовала себя крайне некомфортно.

— Бибер говорит, что проблема — в корнях и в грибке на листьях.

— Да, я знаю. — Пауль указал на пятна на некоторых листьях. — Он называет это «черной пятнистостью». А посмотри сюда. Видишь эти маленькие пузыри? Это — филлоксера: крошечное насекомое, завезенное к нам из Америки и Франции. Ганс думает, что корни, наверное, тоже портит какой-то вредитель. И что мне теперь делать?

Ева пожала плечами.

— Просто перестань об этом беспокоиться. Может быть, твой виноград исцелится сам по себе.

Пауль, что-то буркнув себе под нос, повернулся к дочери.

— Такого не бывает. Ну да ладно… Расскажи лучше, как у тебя дела.

— Я себя неважно чувствую.

— Да, по тебе заметно.

Ева неуклюже села на табуретку, которую принесла ей из гаража мама.

— У тебя очень большой живот, — сказала Герда, выходя из дома со стаканом лимонада для Евы.

— Да, иногда мне кажется, что еще немного — и я лопну. Сегодня ночью у меня были резкие боли.

— Тебе же ходить еще месяц, — сказала Герда. — А утром ты себя как чувствовала?

— Сильно болело. Я даже не могла стоять, — ответила Ева, делая большой глоток лимонада. — Я так стонала, что фрау Викер прибежала узнать, все ли со мной в порядке. А я надеялась побывать сегодня вечером на деревенском фестивале.

— Ну, об этом не переживай. День летнего солнцестояния ровно через год повторится снова, — улыбнулся Пауль. — Какие новости от Вольфа?

— Он редко пишет. Говорит, что очень занят на учениях. Его батальон перевели в 10-ю армию. Думаю, он сейчас где-то в районе Дрездена.

Схватившись за живот, Ева поморщилась.

— С тобой все в порядке? — спросила Герда.

— Не знаю. Мне кажется, что со мной что-то не то.

— Да откуда тебе знать, то это или не то? Это же твои первые роды. — Взяв Еву за руку, Герда отвела ее в гостиную. — Приляг, а я пока вызову Кребеля.

Поудобнее устроившись на диване, Ева подложила себе под голову мягкую подушку, пропахшую табачным дымом и пылью. Закрыв глаза, она прислушивалась к голосу разговаривающей по телефону матери. От самого Рождества Герда практически не брала в рот спиртного, хотя время от времени, невзирая на установленные для национал-социалисток правила, тайно покуривала. Более того, ее недавно избрали председателем местного отделения Национал-социалистической лиги женщин. Эта должность, среди прочего, включала в себя подачу ходатайств о предоставлении ссуд для новобрачных и семейных субсидий. Герда была вхожа в Гестапо, а жители Вайнхаузена видели в этом несомненную выгоду. На своем новом посту она также отвечала за сбор средств в фонд помощи сиротам и за финансирование парадов, выставок и праздников. Другими словами, Герда Фольк стала важной персоной.

От резкого приступа боли Ева вскрикнула.

* * *

Покрытая испариной Ева лежала в своей бывшей спальне. Она совершенно выбилась из сил. За дверью родители о чем-то тихо переговаривались с доктором Пришедшая на помощь к Фолькам соседка, фрау Нубер, приложила к потному лбу роженицы влажное полотенце.

— Где мой ребенок? — встрепенулась Ева.

— Его сейчас осматривает доктор Кребель, — тихо сказала седоволосая вдова.

— Его? — лицо Ева просветлело. — Это мальчик! Вольф будет рад.

— Ах, дорогая… — печально вздохнула фрау Нубер. — Но ничего, все будет хорошо.

Эта преданная прихожанка преподобного Фолька была всеми уважаема за свою нравственную чистоту. Ева пристально посмотрела на нее.

— Что-то не так? — спросила она, зная, что фрау Фольк не будет лгать.

Вдова опять приложила ко лбу Евы прохладное мокрое полотенце.

— Знаешь, Ева, — сказала она после долгой паузы, — Божья воля порой непостижима.

Ева быстро перевела взгляд с двери на фрау Нубер.

— Что случилось? — она приподнялась на локте. — Папа! — крикнула Ева. — Папа!

В комнату вошла Герда. Придвинув к кровати стул, она села возле дочери.

— Где папа? — спросила в панике Ева.

— Он в коридоре с доктором.

Ева устало откинулась на подушку.

— Я хочу увидеть своего ребенка, — прислушавшись, она вдруг поняла, что в доме тихо. — Почему он не кричит? Что с ним? Умоляю вас, скажите мне кто-нибудь, что с моим ребенком!

— Дочь, держи себя в руках, — холодно ответила Герда. В комнату вошел доктор Кребель.

— Ева, дорогая, — сказал он, беря ее за руку. — Как ты себя чувствуешь?

— Скажите мне, что с ребенком.

Обеспокоено переглянувшись с Гердой, доктор повернулся к Еве.

— Видишь ли, я пока не могу сказать наверняка, но, думаю, у твоего сына — синдром Аперта, — сочувственно сказал Кребель. — Он… В общем, он неправильно сформировался.

Ева оцепенела. Будучи не в силах что-либо сказать, она бесцельно блуждала взглядом по комнате, пока не остановилась на знакомом с детства изображении «Доброго Пастыря».

— Если ты позволишь, я сегодня же отвезу ребенка в Кобленц, — сказал доктор. — Там мы сможем надлежащим образом позаботиться о нем.

— Нет, нет! Покажите мне его! — воскликнула Ева.

— Думаю, лучше…

— Я требую, чтобы вы показали мне моего сына. Он, наверное, хочет есть.

В комнату со слезами на глазах вошел Пауль.

— Я молился о тебе и твоем сыне, — сказал он, взяв дочь за руку. — Мне так жаль, Ева, так жаль!

— Папа, пожалуйста, дайте мне увидеть моего ребенка! Пауль повернулся к доктору и жене.

— Она имеет право.

Герда, будучи не в силах выдержать этого зрелища, быстро вышла из комнаты. Тем временем Пауль попросил фрау Нубер принести новорожденного.

Ева, затаив дыхание, ожидала, когда седоволосая женщина войдет в комнату, неся на руках маленький сверток. Когда ребенка положили на колени матери, она со страхом приподняла угол одеяльца и охнула. Лицо ребенка было сильно вдавлено. Его невидящие глаза отчаянно блуждали в поисках мамы. Ева заплакала.

— Вы выбрали для него имя? — спросил Пауль, вытирая со своих щек слезы. — Доктор Кребель должен внести его в свидетельство.

Младенец начал ворочаться и тихо хныкать. Не обращая внимания на отца, Ева инстинктивно приложила сына к груди. Ребенок начал медленно, с большими усилиями, сосать.

— Ева.

Она, закрыв глаза, молча кивнула. Пауль и доктор подождали.

— Можно ли ему чем-то помочь? — спросила Ева.

Кребель покачал головой.

— Мне очень жаль. Некоторые хирурги в Швеции немного продвинулись в устранении подобных изъянов, но воспользоваться их услугами — нереально.

Ева невидящими глазами смотрела в одну точку перед собой.

— Вольф выбрал имя Герман.

Кребель вписал имя в свой блокнот.

— Значит, будет Герман Кайзер. 21 июня 1939 года.

Ева кивнула. Посмотрев на сосущего грудь младенца, она медленно высвободила из-под одеяльца его руки. К ее горлу подкатил комок. Пальчики ребенка срослись, образовав одну бесформенную массу. То же самое было и с его ножками.

Кребель спрятал блокнот в карман. Вся эта ситуация была ему крайне неприятна.

— Твоему сыну потребуется специальный уход. Из-за деформации черепа у него будет сплюснут мозг. Медики называют это краниосиностозом. У него будут проблемы с сердцем, дыханием, ушными инфекциями…

— Достаточно, доктор, прошу вас, — взмолилась Ева, со слезами на глазах глядя на то, с каким трудом беспомощному младенцу дается каждый глоток. — Он — мой сын, и я найду способ позаботиться о нем.

Ева хотела быть мужественной. Кребель собрал свои инструменты.

— Да благословит тебя Бог, Ева Кайзер. Я завтра навещу вас.

Поблагодарив доктора, Ева заверила его, что в ближайшее время рассчитается с ним. Она пыталась держать себя в руках, но, вспомнив о муже, разрыдалась.

— Ох, папа… Что скажет Вольф?

* * *

Воскресенье 2 июля 1939 года стало для Евы, наверное, самым тяжелым днем в ее жизни. С Гюнтером и Линди Ландес с одной стороны и Гансом Бибером и Оскаром Оффенбахером с другой она стояла перед алтарем церкви с маленьким Германом на руках. Пока отец молился над одетым в красивую рубашечку ребенком, Ева крепко прижимала младенца к себе. Она могла представить, о чем перешептываются у нее за спиной люди. Ева знала, что все вытягивают шеи, чтобы взглянуть на ребенка-монстра, о котором все только и говорили. Хорошо, хоть Вольфа не было рядом.

Прочитав отрывок из Писания, пастор спросил Еву, намерены ли они с мужем воспитывать своего сына в учении Евангелия Ева ответила решительным «да». Затем преподобный Фольк обратился к общине с просьбой приобщиться к христианскому воспитанию Германа. Собрание ответило нерешительным согласием.

Но все эти перешептывания за спиной ничего не значили для Евы, чего нельзя было сказать о ее матери. Герда притворилась, что заболела, поскольку все это действо казалось ей слишком позорным. Имея определенный вес в Лиге женщин, она даже получила письма от некоторых товарищей по партии, в которых они выражали свое недовольство расовой непригодностью ее внука.

Ева передала сына своему отцу, который со слезами на глазах осторожно убрал с лица Германа одеяльце и снял с головы младенца шапочку. По залу пронесся шепот. Ева расправила плечи.

Пастор, наклонив старый оловянный кувшин, слегка плеснул водой на голову внука со словами:

— Крещу тебя, Герман Кайзер, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Ребенок захныкал, и его дедушка быстро вытер с крошечного личика воду. Затем, наклонившись, Пауль поцеловал внука в щечку и с молитвой благословения вернул его дочери.

Осознание того, что теперь над ее сыном — Божье благоволение, укрепило Еву. Чувствуя поддержку стоящих рядом друзей, она смело развернулась лицом к залу, улыбаясь, с гордостью пронесла Германа по проходу и вышла на залитую ярким солнцем улицу.

* * *

Три недели спустя, Ева стояла с каменным лицом на крыльце своего дома, наблюдая за мужем, который медленно поднимался вверх по склону холма в своей летней униформе. Ему пришлось проделать долгий путь на поезде из Дрездена, расположенного на востоке Германии у самой границы с Чехословакией, и даже издалека было заметно, что он устал. Войдя в дом, Ева приколола серебряную брошь, подаренную ей Вольфом во время свадебного путешествия, в надежде, что для него это что-то значит. Взяв на руки сына, она стала у входа в гостиную.

Войдя в дом, двадцатитрехлетний солдат опустил свой вещмешок на пол и, не глядя на жену, вытер потное лицо носовым платком. Затем, сняв с головы фуражку, он провел ладонью по мокрым волосам.

— Привет, Вольф.

Подойдя к Еве, он безо всяких эмоций поцеловал ее.

— Дай мне холодного пива.

Ева протянула к нему ребенка.

— Ты не хочешь взглянуть на своего сына?

Вольф неохотно наклонился к малышу. Хотя его и предупредили о состоянии ребенка, к увиденному он готов не был. Герман немного подрос, из-за чего его дефект стал еще более заметным. Первоначальный диагноз, поставленный доктором Кребелем, подтвердился специалистом в Кельне. Вольф, отпрянув назад, выругался.

— Что бы это ни было — это не мое. Дай мне пива.

Ева прижала ребенка к груди.

— Нет, это твой сын, Вольф. Наш сын.

Вольф злобно посмотрел на жену.

— Он выглядит так, как будто ему кто-то вмазал в лицо прикладом.

— Как тебе не стыдно! — Ева гневно развернулась, чтобы уйти, но Вольф схватил ее за локоть.

— Мы его сдадим в приют. Он — позор для семьи.

Лицо Евы побагровело от ярости.

— Убери от меня свои руки. Это ты — позор для семьи.

Еще крепче вцепившись в руку жены, Вольф начал выкрикивать в ее адрес ужасные ругательства. Во рту Евы пересохло, но она решила не отступать.

— Веди себя, как мужчина. Посмотри на своего сына, — она развернула Германа лицом к мужу. — Смотри, Вольф, смотри на него! Он нуждается в твоей любви и в твоей помощи. Кребель говорит, что в Швеции…

— Ну уж нет, — оборвал Еву Вольф, выпуская ее руку. Войдя на кухню, он налил себе пива и, осушив стакан, налил еще одну порцию. Наконец, вытерев с верхней губы пену, он повернулся к Еве. — Я не намерен жить в одном доме с этим… Когда я в следующий раз приеду в отпуск, его здесь быть не должно.

Круто развернувшись, Ева отнесла Германа в гостиную и положила его в сделанную Бибером колыбель. Закутав сына дрожащими пальцами в одеяльце, она вернулась на кухню.

— Этого не будет. Я не откажусь от своего ребенка.

Повернувшись к Еве спиной, Вольф уперся руками в кухонный стол. Его плечи напряглись, а пальцы сжались в кулаки.

— Я требую, чтобы ты избавилась от этого урода.

— Нет.

Вольф резко развернулся. Его лицо было перекошено от ярости.

— Или ты сама избавишься от него, или я это сделаю за тебя.

Еву затрясло от гнева.

— Этого не будет, — выдавила она из себя дрожащими губами.

Ничего не говоря, Вольф швырнул в стену свой стакан с пивом и наотмашь ударил Еву по лицу. Попятившись, Ева рухнула на пол. Подскочив к ней, Вольф опять ударил ее по лицу.

— Нет, ты это сделаешь!

Ева, вскочив на ноги, с яростным криком бросилась на Вольфа с кулаками. Без труда уклонившись от ее атаки, он схватил ее за плечи и, грубо прижав к стене, начал душить. Выкатив глаза, Ева судорожно открывала рот, тщетно пытаясь вдохнуть воздух. Она отчаянно вцепилась в лицо Вольфа ногтями.

Выругавшись, он отпустил ее, схватившись за свое лицо.

— Это не мой сын, — прорычал он. — Не знаю, с кем ты спала, но это — не мой сын. Ты поняла меня?

Задыхающаяся Ева кивнула. Сорвав с ее платья брошь, Вольф развернулся и, войдя в гостиную, выхватил ребенка из колыбели.

— Сначала выкидыш, а теперь — вот это. Ты меня недостойна!

* * *

На протяжении следующих нескольких недель Ева неистово разыскивала своего сына по всем медицинским учреждениям региона. Доктор Кребель настаивал, что ни ей, ни кому-либо из его коллег в Кобленце найти младенца не удастся, однако Ева была непреклонна. Она составила список всех известных клиник и приютов от Ваинхаузена до Дрездена, предполагая, что Вольф мог тайно подбросить ребенка в один из них на обратном пути в свой батальон. Потратив целое состояние на звонки с отцовского телефона, к середине августа Ева потеряла всякую надежду найти сына.

Доведенная до отчаяния, она попросила свою мать связаться с агентом Гестапо Фрицем Шиллером. Последний в ходе расследования даже отправился в Дрезден, чтобы допросить Вольфа в его воинской части. Вольф утверждал, что о предполагаемом похищении ребенка ничего не знает. Учитывая его безупречную репутацию, из-за чего его даже недавно повысили в звании, дело на Вольфа открыто не было. Вместо этого Гестапо обратило взгляд на саму Еву.

Конечно же, у полиции и военных были и другие дела, поважнее поисков ребенка из какой-то отдаленной деревни с берегов Мозеля. Английское правительство недавно ввело воинскую повинность и сформировало союз против Германии с Польшей, Францией, Грецией и Румынией — шаг, воспринятый Гитлером как провокация.

Впрочем, Еву все это мало волновало. Ее больше не интересовала Польша Вокруг только и было разговоров, что об отвержении поляками справедливого мирного договора, но Еву всеобщее возмущение ничуть не трогало. Ее соседи говорили, что Фюрер хотел только защитить живущих в Польше этнических немцев, вернуть Германии город Гданьск, который до сих пор находился под контролем Лиги Наций, и получить доступ к отрезанной от остальной части страны Восточной Пруссии. Многие уже ощущали пугающее дыхание скорой войны. Но Еве было все равно. Она вела собственную войну, написав несколько писем Вольфу, в которых умоляла его рассказать, что он сделал с Германом. Она клялась памятью своего брата Даниэля, что никому об этом не расскажет. «Даже если ты убил его, я просто хочу знать», — писала Ева. Но все ее письма оставались без ответа.

Преподобный Фольк тоже написал Вольфу, и Бибер, и даже Гюнтер, но единственный ответ получил только последний. В своем колком письме Вольф сообщил Гюнтеру об истинном происхождении дочери Линди, родившейся от насильника- негра.

* * *

— Мне так жаль, Линди, — всхлипывала Ева. _ Откуда он узнал? Это ты рассказала ему?

— Нет, клянусь тебе. Наверное, он каким-то образом пронюхал. Кроме нас, об этом знал только Оффенбахер, но он поклялся на Библии, что никому не выдаст эту тайну. Я ему верю.

 

Глава 20

— Уже десять лет мучаюсь с этим виноградом, — проворчал Пауль Фольк. Ева, кивнув, вытерла со лба пот. Учитывая ее положение, под палящим июньским солнцем она чувствовала себя крайне некомфортно.

— Бибер говорит, что проблема — в корнях и в грибке на листьях.

— Да, я знаю. — Пауль указал на пятна на некоторых листьях. — Он называет это «черной пятнистостью». А посмотри сюда. Видишь эти маленькие пузыри? Это — филлоксера: крошечное насекомое, завезенное к нам из Америки и Франции. Ганс думает, что корни, наверное, тоже портит какой-то вредитель. И что мне теперь делать?

Ева пожала плечами.

— Просто перестань об этом беспокоиться. Может быть, твой виноград исцелится сам по себе.

Пауль, что-то буркнув себе под нос, повернулся к дочери.

— Такого не бывает. Ну да ладно… Расскажи лучше, как у тебя дела.

— Я себя неважно чувствую.

— Да, по тебе заметно.

Ева неуклюже села на табуретку, которую принесла ей из гаража мама.

— У тебя очень большой живот, — сказала Герда, выходя из дома со стаканом лимонада для Евы.

— Да, иногда мне кажется, что еще немного — и я лопну. Сегодня ночью у меня были резкие боли.

— Тебе же ходить еще месяц, — сказала Герда. — А утром ты себя как чувствовала?

— Сильно болело. Я даже не могла стоять, — ответила Ева, делая большой глоток лимонада. — Я так стонала, что фрау Викер прибежала узнать, все ли со мной в порядке. А я надеялась побывать сегодня вечером на деревенском фестивале.

— Ну, об этом не переживай. День летнего солнцестояния ровно через год повторится снова, — улыбнулся Пауль. — Какие новости от Вольфа?

— Он редко пишет. Говорит, что очень занят на учениях. Его батальон перевели в 10-ю армию. Думаю, он сейчас где-то в районе Дрездена.

Схватившись за живот, Ева поморщилась.

— С тобой все в порядке? — спросила Герда.

— Не знаю. Мне кажется, что со мной что-то не то.

— Да откуда тебе знать, то это или не то? Это же твои первые роды. — Взяв Еву за руку, Герда отвела ее в гостиную. — Приляг, а я пока вызову Кребеля.

Поудобнее устроившись на диване, Ева подложила себе под голову мягкую подушку, пропахшую табачным дымом и пылью. Закрыв глаза, она прислушивалась к голосу разговаривающей по телефону матери. От самого Рождества Герда практически не брала в рот спиртного, хотя время от времени, невзирая на установленные для национал-социалисток правила, тайно покуривала. Более того, ее недавно избрали председателем местного отделения Национал-социалистической лиги женщин. Эта должность, среди прочего, включала в себя подачу ходатайств о предоставлении ссуд для новобрачных и семейных субсидий. Герда была вхожа в Гестапо, а жители Вайнхаузена видели в этом несомненную выгоду. На своем новом посту она также отвечала за сбор средств в фонд помощи сиротам и за финансирование парадов, выставок и праздников. Другими словами, Герда Фольк стала важной персоной.

От резкого приступа боли Ева вскрикнула.

* * *

Покрытая испариной Ева лежала в своей бывшей спальне. Она совершенно выбилась из сил. За дверью родители о чем-то тихо переговаривались с доктором Пришедшая на помощь к Фолькам соседка, фрау Нубер, приложила к потному лбу роженицы влажное полотенце.

— Где мой ребенок? — встрепенулась Ева.

— Его сейчас осматривает доктор Кребель, — тихо сказала седоволосая вдова.

— Его? — лицо Ева просветлело. — Это мальчик! Вольф будет рад.

— Ах, дорогая… — печально вздохнула фрау Нубер. — Но ничего, все будет хорошо.

Эта преданная прихожанка преподобного Фолька была всеми уважаема за свою нравственную чистоту. Ева пристально посмотрела на нее.

— Что-то не так? — спросила она, зная, что фрау Фольк не будет лгать.

Вдова опять приложила ко лбу Евы прохладное мокрое полотенце.

— Знаешь, Ева, — сказала она после долгой паузы, — Божья воля порой непостижима.

Ева быстро перевела взгляд с двери на фрау Нубер.

— Что случилось? — она приподнялась на локте. — Папа! — крикнула Ева. — Папа!

В комнату вошла Герда. Придвинув к кровати стул, она села возле дочери.

— Где папа? — спросила в панике Ева.

— Он в коридоре с доктором.

Ева устало откинулась на подушку.

— Я хочу увидеть своего ребенка, — прислушавшись, она вдруг поняла, что в доме тихо. — Почему он не кричит? Что с ним? Умоляю вас, скажите мне кто-нибудь, что с моим ребенком!

— Дочь, держи себя в руках, — холодно ответила Герда. В комнату вошел доктор Кребель.

— Ева, дорогая, — сказал он, беря ее за руку. — Как ты себя чувствуешь?

— Скажите мне, что с ребенком.

Обеспокоено переглянувшись с Гердой, доктор повернулся к Еве.

— Видишь ли, я пока не могу сказать наверняка, но, думаю, у твоего сына — синдром Аперта, — сочувственно сказал Кребель. — Он… В общем, он неправильно сформировался.

Ева оцепенела. Будучи не в силах что-либо сказать, она бесцельно блуждала взглядом по комнате, пока не остановилась на знакомом с детства изображении «Доброго Пастыря».

— Если ты позволишь, я сегодня же отвезу ребенка в Кобленц, — сказал доктор. — Там мы сможем надлежащим образом позаботиться о нем.

— Нет, нет! Покажите мне его! — воскликнула Ева.

— Думаю, лучше…

— Я требую, чтобы вы показали мне моего сына. Он, наверное, хочет есть.

В комнату со слезами на глазах вошел Пауль.

— Я молился о тебе и твоем сыне, — сказал он, взяв дочь за руку. — Мне так жаль, Ева, так жаль!

— Папа, пожалуйста, дайте мне увидеть моего ребенка! Пауль повернулся к доктору и жене.

— Она имеет право.

Герда, будучи не в силах выдержать этого зрелища, быстро вышла из комнаты. Тем временем Пауль попросил фрау Нубер принести новорожденного.

Ева, затаив дыхание, ожидала, когда седоволосая женщина войдет в комнату, неся на руках маленький сверток. Когда ребенка положили на колени матери, она со страхом приподняла угол одеяльца и охнула. Лицо ребенка было сильно вдавлено. Его невидящие глаза отчаянно блуждали в поисках мамы. Ева заплакала.

— Вы выбрали для него имя? — спросил Пауль, вытирая со своих щек слезы. — Доктор Кребель должен внести его в свидетельство.

Младенец начал ворочаться и тихо хныкать. Не обращая внимания на отца, Ева инстинктивно приложила сына к груди. Ребенок начал медленно, с большими усилиями, сосать.

— Ева.

Она, закрыв глаза, молча кивнула. Пауль и доктор подождали.

— Можно ли ему чем-то помочь? — спросила Ева.

Кребель покачал головой.

— Мне очень жаль. Некоторые хирурги в Швеции немного продвинулись в устранении подобных изъянов, но воспользоваться их услугами — нереально.

Ева невидящими глазами смотрела в одну точку перед собой.

— Вольф выбрал имя Герман.

Кребель вписал имя в свой блокнот.

— Значит, будет Герман Кайзер. 21 июня 1939 года.

Ева кивнула. Посмотрев на сосущего грудь младенца, она медленно высвободила из-под одеяльца его руки. К ее горлу подкатил комок. Пальчики ребенка срослись, образовав одну бесформенную массу. То же самое было и с его ножками.

Кребель спрятал блокнот в карман. Вся эта ситуация была ему крайне неприятна.

— Твоему сыну потребуется специальный уход. Из-за деформации черепа у него будет сплюснут мозг. Медики называют это краниосиностозом. У него будут проблемы с сердцем, дыханием, ушными инфекциями…

— Достаточно, доктор, прошу вас, — взмолилась Ева, со слезами на глазах глядя на то, с каким трудом беспомощному младенцу дается каждый глоток. — Он — мой сын, и я найду способ позаботиться о нем.

Ева хотела быть мужественной. Кребель собрал свои инструменты.

— Да благословит тебя Бог, Ева Кайзер. Я завтра навещу вас.

Поблагодарив доктора, Ева заверила его, что в ближайшее время рассчитается с ним. Она пыталась держать себя в руках, но, вспомнив о муже, разрыдалась.

— Ох, папа… Что скажет Вольф?

* * *

Воскресенье 2 июля 1939 года стало для Евы, наверное, самым тяжелым днем в ее жизни. С Гюнтером и Линди Ландес с одной стороны и Гансом Бибером и Оскаром Оффенбахером с другой она стояла перед алтарем церкви с маленьким Германом на руках. Пока отец молился над одетым в красивую рубашечку ребенком, Ева крепко прижимала младенца к себе. Она могла представить, о чем перешептываются у нее за спиной люди. Ева знала, что все вытягивают шеи, чтобы взглянуть на ребенка-монстра, о котором все только и говорили. Хорошо, хоть Вольфа не было рядом.

Прочитав отрывок из Писания, пастор спросил Еву, намерены ли они с мужем воспитывать своего сына в учении Евангелия Ева ответила решительным «да». Затем преподобный Фольк обратился к общине с просьбой приобщиться к христианскому воспитанию Германа. Собрание ответило нерешительным согласием.

Но все эти перешептывания за спиной ничего не значили для Евы, чего нельзя было сказать о ее матери. Герда притворилась, что заболела, поскольку все это действо казалось ей слишком позорным. Имея определенный вес в Лиге женщин, она даже получила письма от некоторых товарищей по партии, в которых они выражали свое недовольство расовой непригодностью ее внука.

Ева передала сына своему отцу, который со слезами на глазах осторожно убрал с лица Германа одеяльце и снял с головы младенца шапочку. По залу пронесся шепот. Ева расправила плечи.

Пастор, наклонив старый оловянный кувшин, слегка плеснул водой на голову внука со словами:

— Крещу тебя, Герман Кайзер, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Ребенок захныкал, и его дедушка быстро вытер с крошечного личика воду. Затем, наклонившись, Пауль поцеловал внука в щечку и с молитвой благословения вернул его дочери.

Осознание того, что теперь над ее сыном — Божье благоволение, укрепило Еву. Чувствуя поддержку стоящих рядом друзей, она смело развернулась лицом к залу, улыбаясь, с гордостью пронесла Германа по проходу и вышла на залитую ярким солнцем улицу.

* * *

Три недели спустя, Ева стояла с каменным лицом на крыльце своего дома, наблюдая за мужем, который медленно поднимался вверх по склону холма в своей летней униформе. Ему пришлось проделать долгий путь на поезде из Дрездена, расположенного на востоке Германии у самой границы с Чехословакией, и даже издалека было заметно, что он устал. Войдя в дом, Ева приколола серебряную брошь, подаренную ей Вольфом во время свадебного путешествия, в надежде, что для него это что-то значит. Взяв на руки сына, она стала у входа в гостиную.

Войдя в дом, двадцатитрехлетний солдат опустил свой вещмешок на пол и, не глядя на жену, вытер потное лицо носовым платком. Затем, сняв с головы фуражку, он провел ладонью по мокрым волосам.

— Привет, Вольф.

Подойдя к Еве, он безо всяких эмоций поцеловал ее.

— Дай мне холодного пива.

Ева протянула к нему ребенка.

— Ты не хочешь взглянуть на своего сына?

Вольф неохотно наклонился к малышу. Хотя его и предупредили о состоянии ребенка, к увиденному он готов не был. Герман немного подрос, из-за чего его дефект стал еще более заметным. Первоначальный диагноз, поставленный доктором Кребелем, подтвердился специалистом в Кельне. Вольф, отпрянув назад, выругался.

— Что бы это ни было — это не мое. Дай мне пива.

Ева прижала ребенка к груди.

— Нет, это твой сын, Вольф. Наш сын.

Вольф злобно посмотрел на жену.

— Он выглядит так, как будто ему кто-то вмазал в лицо прикладом.

— Как тебе не стыдно! — Ева гневно развернулась, чтобы уйти, но Вольф схватил ее за локоть.

— Мы его сдадим в приют. Он — позор для семьи.

Лицо Евы побагровело от ярости.

— Убери от меня свои руки. Это ты — позор для семьи.

Еще крепче вцепившись в руку жены, Вольф начал выкрикивать в ее адрес ужасные ругательства. Во рту Евы пересохло, но она решила не отступать.

— Веди себя, как мужчина. Посмотри на своего сына, — она развернула Германа лицом к мужу. — Смотри, Вольф, смотри на него! Он нуждается в твоей любви и в твоей помощи. Кребель говорит, что в Швеции…

— Ну уж нет, — оборвал Еву Вольф, выпуская ее руку. Войдя на кухню, он налил себе пива и, осушив стакан, налил еще одну порцию. Наконец, вытерев с верхней губы пену, он повернулся к Еве. — Я не намерен жить в одном доме с этим… Когда я в следующий раз приеду в отпуск, его здесь быть не должно.

Круто развернувшись, Ева отнесла Германа в гостиную и положила его в сделанную Бибером колыбель. Закутав сына дрожащими пальцами в одеяльце, она вернулась на кухню.

— Этого не будет. Я не откажусь от своего ребенка.

Повернувшись к Еве спиной, Вольф уперся руками в кухонный стол. Его плечи напряглись, а пальцы сжались в кулаки.

— Я требую, чтобы ты избавилась от этого урода.

— Нет.

Вольф резко развернулся. Его лицо было перекошено от ярости.

— Или ты сама избавишься от него, или я это сделаю за тебя.

Еву затрясло от гнева.

— Этого не будет, — выдавила она из себя дрожащими губами.

Ничего не говоря, Вольф швырнул в стену свой стакан с пивом и наотмашь ударил Еву по лицу. Попятившись, Ева рухнула на пол. Подскочив к ней, Вольф опять ударил ее по лицу.

— Нет, ты это сделаешь!

Ева, вскочив на ноги, с яростным криком бросилась на Вольфа с кулаками. Без труда уклонившись от ее атаки, он схватил ее за плечи и, грубо прижав к стене, начал душить. Выкатив глаза, Ева судорожно открывала рот, тщетно пытаясь вдохнуть воздух. Она отчаянно вцепилась в лицо Вольфа ногтями.

Выругавшись, он отпустил ее, схватившись за свое лицо.

— Это не мой сын, — прорычал он. — Не знаю, с кем ты спала, но это — не мой сын. Ты поняла меня?

Задыхающаяся Ева кивнула. Сорвав с ее платья брошь, Вольф развернулся и, войдя в гостиную, выхватил ребенка из колыбели.

— Сначала выкидыш, а теперь — вот это. Ты меня недостойна!

* * *

На протяжении следующих нескольких недель Ева неистово разыскивала своего сына по всем медицинским учреждениям региона. Доктор Кребель настаивал, что ни ей, ни кому-либо из его коллег в Кобленце найти младенца не удастся, однако Ева была непреклонна. Она составила список всех известных клиник и приютов от Ваинхаузена до Дрездена, предполагая, что Вольф мог тайно подбросить ребенка в один из них на обратном пути в свой батальон. Потратив целое состояние на звонки с отцовского телефона, к середине августа Ева потеряла всякую надежду найти сына.

Доведенная до отчаяния, она попросила свою мать связаться с агентом Гестапо Фрицем Шиллером. Последний в ходе расследования даже отправился в Дрезден, чтобы допросить Вольфа в его воинской части. Вольф утверждал, что о предполагаемом похищении ребенка ничего не знает. Учитывая его безупречную репутацию, из-за чего его даже недавно повысили в звании, дело на Вольфа открыто не было. Вместо этого Гестапо обратило взгляд на саму Еву.

Конечно же, у полиции и военных были и другие дела, поважнее поисков ребенка из какой-то отдаленной деревни с берегов Мозеля. Английское правительство недавно ввело воинскую повинность и сформировало союз против Германии с Польшей, Францией, Грецией и Румынией — шаг, воспринятый Гитлером как провокация.

Впрочем, Еву все это мало волновало. Ее больше не интересовала Польша Вокруг только и было разговоров, что об отвержении поляками справедливого мирного договора, но Еву всеобщее возмущение ничуть не трогало. Ее соседи говорили, что Фюрер хотел только защитить живущих в Польше этнических немцев, вернуть Германии город Гданьск, который до сих пор находился под контролем Лиги Наций, и получить доступ к отрезанной от остальной части страны Восточной Пруссии. Многие уже ощущали пугающее дыхание скорой войны. Но Еве было все равно. Она вела собственную войну, написав несколько писем Вольфу, в которых умоляла его рассказать, что он сделал с Германом. Она клялась памятью своего брата Даниэля, что никому об этом не расскажет. «Даже если ты убил его, я просто хочу знать», — писала Ева. Но все ее письма оставались без ответа.

Преподобный Фольк тоже написал Вольфу, и Бибер, и даже Гюнтер, но единственный ответ получил только последний. В своем колком письме Вольф сообщил Гюнтеру об истинном происхождении дочери Линди, родившейся от насильника- негра.

* * *

— Мне так жаль, Линди, — всхлипывала Ева. _ Откуда он узнал? Это ты рассказала ему?

— Нет, клянусь тебе. Наверное, он каким-то образом пронюхал. Кроме нас, об этом знал только Оффенбахер, но он поклялся на Библии, что никому не выдаст эту тайну. Я ему верю.

— Но откуда же он мог узнать?

Ева задумалась.

— Возможно, он знаком с кем-то из больницы.

Вдруг, ее озарила мысль: «А что, если этот человек знает о Германе?» Ева перевела разговор на другое.

— Гюнтер считает, что твое тело навечно испорчено африканцем? — спросила она.

Линди кивнула.

— Он уехал на работу, не сказав мне ни слова. Но зато его отец рвет и мечет. Он уверен, что у одного из наших детей будут курчавые волосы. А если и не у наших, то во втором или в третьем поколении. Он говорит, что для очищения от дурного семени требуется десять поколений.

Ева обняла Линди.

— Гюнтер простит тебя.

— Простит? За что?

— За то, что ты ему не призналась.

Лицо Линди вспыхнуло.

— Значит, ты думаешь, я должна была рассказать ему? Ты мне такого раньше никогда не советовала.

— Я…

— Тебе легко говорить. Ты не прошла через то, через что прошла я.

— Неужели! — Ева была не в том настроении, чтобы оставить такое замечание без ответа. — Да что ты знаешь о моей жизни, Линди? — Ева прислонилась спиной к стене. — Можно подумать, ты проходила через то, через что прошлая. Ты не знаешь, что такое любить двоих и ошибиться в своем выборе. Ты никогда не теряла брата. У тебя нет пьяницы-матери. Поэтому никогда больше так не говори!

Ева направилась к двери, но в этот момент зазвонили колокола в расположенной неподалеку церкви Хорхайма. Отец Гюнтера начал что-то кричать, спеша к дому от свиного загона.

— Он говорит, чтобы мы включили радио, — сказала Линди, выбегая в гостиную.

Через несколько мгновений пожилые Ландесы, Линди и Ева, склонившись к радиоприемнику, напряженно слушали срочное обращение Гитлера к Рейхстагу.

…От нас отрезали Гданьск. Польша захватила коридор. Как и на других восточных территориях Германии, немецкое меньшинство подвергалось всевозможным притеснениям. Более миллиона людей немецкой крови в 1919–1920 годах были вынуждены оставить свою родину…

— Что случилось? — спросила озадаченная Линди.

— Ночью поляки напали на немецкую радиостанцию, — ответил ей свекор.

Но если мою любовь к миру и мое терпение кто-то расценивает как слабость или даже трусость, то он глубоко ошибается. Вчера вечером я уведомил правительство Британии, что больше не вижу со стороны польского правительства никакого желания вести с нами взвешенные переговоры. Ранее наши предложения о посредничестве потерпели неудачу, поскольку Польша ответила внезапной общей мобилизацией и новыми актами насилия. Сегодняшняя ночь стала последней каплей, переполнившей нашу чашу терпения. Ранее на границе с Польшей уже имел место двадцать один инцидент, но за прошедшую ночь их было сразу четырнадцать, из которых три — очень серьезные. Учитывая все это, я принял решение заговорить с поляками на том же языке, на котором они обращались к нам на протяжении последних месяцев.

— Я не понимаю, — сказала Ева.

Я объявил о неизменности границы между Германией и Францией. Я неоднократно предлагал дружбу и, если понадобится,  — близкое сотрудничество Британии. Германия не имеет интересов на западе, а наша западная стена — это окончательная граница Рейха. До тех пор, пока остальные будут сохранять свой нейтралитет, мы будем прилагать все усилия к тому, что считаться с ними.

Я не воюю с женщинами и детьми, поэтому приказал моим Воздушным силам ограничиться ударами по военным объектам. Тем не менее, если противник считает, что может сражаться другими методами, то его ожидает ответ, который оглушит и ослепит его.

— Это начало войны! — воскликнула Линди.

Впервые за всю историю польские регулярные войска стреляют на нашей исконной территории. В 5:45 утра мы открыли ответный огонь, и отныне на бомбардировки мы будем отвечать бомбардировками. Каждый, кто применит отравляющий газ, будет отравлен газом. Любой отступающий от правил гуманного ведения войны может быть уверен: мы ответим тем же. Я буду продолжать эту борьбу — все равно против кого — до тех пор, пока не буду уверен в безопасности и соблюдении прав Рейха.

Еву била дрожь.

— Война! Я не могу в это поверить. Это все выглядит как…

— Как ужасный сон, — пробормотал пожилой Ландес, участвовавший в Мировой войне. — Ни один порядочный немец не захочет повторения подобного.

Отныне я — первый солдат немецкого Рейха. Как национал-социалист и солдат Германии, я с отвагой в сердце вступаю в битву. Вся моя жизнь была лишь одним большим сражением за мой народ, за его восстановление, за Германию. И у этого сражения был только один лозунг: «Я верю в мой народ». Единственное слово, которое я так и не выучил,  — это «капитуляция»: Поэтому, я хотел бы заверить весь мир, что ноябрь 1918 года в истории Германии больше никогда не повторится.

Ландес, встав со своего стула, отвернулся к окну.

— Ллойд Джордж предвидел это. Два миллиона немцев под пятой у поляков рано или поздно спровоцировали бы войну.

Не имеет никакого значения, останемся ли в живых мы сами. Самое главное — будет жить наш народ, наша Германия. Жертва, которая требуется от нас, не больше той, которая требовалось от многих предшествующих поколений. Если мы будем единым сообществом, тесно связанным, клятвами, готовыми ко всему, исполненными решимости никогда не сдаваться, то наша воля справится с любыми трудностями. Если наша воля настолько крепка, что ее не в силах сломить никакие лишения и страдания, то наша Германия неизбежно одержит победу!

Пожилой Ландес, вытерев лоб, медленно налил себе пива Линди и Ева молча смотрели на него, ожидая, что он скажет. Сделав глоток, старик взглянул на старые часы, маятник которых раскачивался из стороны в сторону, как будто ничего не произошло, как будто все оставалось по-прежнему. Но Ландес знал, что теперь все изменится.

— Да помилует нас всех Бог, — сказал он.

Была пятница, 1 сентября 1939 года.

 

Часть III

Кто имеет уши слышать, да слышит!

1940–1945

 

 

Глава 21

26 августа 1940 года…

Ошеломленный Вольф посмотрел на товарища, тело которого, свесившись через край коляски, дергалось в смертных конвульсиях. Пуля попала ему прямо в лоб. В двадцати метрах впереди в клубах дорожной пыли лежала перевернутая на бок черная машина, бешено крутя в воздухе колесами.

Спрыгнув с потертого сиденья своего мотоцикла, Вольф выхватил из кобуры «Люггер» и стянул с лица защитные очки. Еще полчаса назад он вместе со своим товарищем потягивал красное вино и наслаждался фруктами и сыром на берегу Эра в пригороде Шартра, а тут вдруг такое…

Не заглушая мотоцикл, Вольф начал осторожно приближаться к машине, возле которой на дороге в неестественной позе лежало тело мужчины в штатском. В нескольких метрах от него валялся британский ручной пулемет «Брен».

— Партизаны, — пробормотал Вольф, медленно подходя к машине.

Из-за ран, полученных около года назад в бою под польским городом Красныстовом, он хромал. Услышав в машине какой-то шорох, Вольф остановился. За края разбитого окна схватились чьи-то руки. Кто-то пытался выбраться из машины. Вольф поднял пистолет.

* * *

— Неужели! — Ева прижала руки к сердцу.

Сияющий Андреас чуть ли не выпрыгивал из себя. На следующий день ему предстояло возвращаться из увольнительной в свой батальон 4-й армии, разместившийся во французском городе Пуатье, и он был несказанно рад, что успел лично привезти Еве хорошую новость.

— Мы нашли его сегодня утром.

Ева вытирала глаза носовым платком. Она никогда не верила, что Вольф убил ее ребенка, зная, что он был движим только усталостью и разочарованием, и не пошел бы на подобное злодейство.

За последние одиннадцать месяцев Ева, разыскивая своего сына, перевернула вверх дном полстраны. Пока Вольф, Андреас и почти два миллиона других молодых немцев шли победным маршем по Польше, Ева колесила по государственным и церковным приютам от Франкфурта до Кельна. В то время, когда все вокруг роптали на Англию и Францию, объявивших войну Германии, Ева сидела на телефоне. Когда все ее соседи, затаив дыхание, следили за переговорами по мирным инициативам Фюрера, Ева по второму разу объезжала приюты и больницы. Пока Вольф и Андреас маршировали по поверженным Нидерландам, Бельгии и Франции, Ева продолжила поиски на востоке страны.

— Я — ваш вечный должник! Где, где он? С ним все в порядке? Вы видели его?

— Да, Ева, мы видели его, и с ним все в порядке, — ответил Андреас. В его глазах заблестели слезы. Поспешно вытерев их, он повернулся к Биберу. — Расскажите лучше вы.

— Мы нашли его в Хадамаре, в государственной больнице Гессена.

Ева ошеломленно посмотрела на Бибера.

— В Хадамаре? Это возле Лимбурга? Но я же была там… Дважды!

— И что ты спрашивала у врачей? — поинтересовался Ганс.

— Я… Я спрашивала, не поступал ли к ним Герман Кайзер с синдромом Аперта, рожденный в июле 1939 года.

— Правильно. Мы спросили то же самое. — Бибер хлопнул Андреаса по спине. — А вот он догадался, в чем проблема.

Андреас покраснел.

— Я подумал, что Вольф мог сдать Германа под другим именем. И, как оказалось, был прав.

Ева озадаченно посмотрела на Андреаса.

— Герман записан в больнице под именем Пауль Бауэр. Вольф даже завернул его в новую пеленку.

Еве так захотелось обнять и расцеловать Андреаса, и если бы не Бибер, то она, непременно, так и сделала бы.

— Я сейчас же должна все рассказать папе, — сказала она, вытирая слезы.

Пауль Фольк, как и Ева, почти потерял надежду найти Германа. Он задействовал помощь пасторов и священников по всему Рейнланду, и даже пошел на то, чтобы унизиться и еще раз попросить друга ее жены, гестаповца Шиллера, повторно поговорить с Вольфом. К сожалению, Вольф теперь был героем войны. Он умудрился в одиночку спасти жизнь нескольким старшим офицерам, включая полковника дивизии СС «Мертвая голова», когда те попали в засаду возле города Енджеюв в первую же неделю польской кампании. По слова Шиллера, это сделало его «неприкосновенным».

— Прекрасная новость! — сказал Пауль, услышав от дочери известие о том, что Герман найден. — Но тебе еще понадобится доказать врачам, что ты — его мать.

Ева нахмурилась.

— Как это?

* * *

Из окна перевернутой машины показалась макушка чьей-то головы.

— Не двигаться! — гаркнул Вольф.

В ответ отозвался женский голос:

— Je n'y suis pour rien!

— Говори по-немецки!

— Non… ne parle pas Allemand.

— Вылезай! Вылезай из машины! — сердито крикнул Вольф, жестикулируя свободной рукой.

Женщина медленно вылезла через окно. У нее были окровавлены обе руки и лицо. Показав на машину, она начала о чем-то просить Вольфа на французском.

Приблизившись, он жестом руки приказал ей сесть на землю. Настороженно обойдя машину спереди, Вольф заглянул внутрь через лобовое стекло. В передней части салона лежал маленький мальчик, который, судя по всему, был мертв. Повсюду валялись стреляные гильзы. Посмотрев на дрожащую женщину, которая все так же сидела на земле Вольф сунул пистолет в кобуру и забрался в машину. Выбросив на дорогу валявшуюся под ногами дамскую сумочку, он взял мальчика на руки и, вытащив его из машины, положил под ближайшим деревом. Женщина заплакала.

— Заткнись! — крикнул на нее Вольф и направился к лежащему на дороге трупу. Обшарив карманы партизана и ничего не найдя, он заглянул убитому в лицо. — Похож на еврея. — Сплюнув, Вольф вернулся к своему мотоциклу.

Женщина, которая в этот момент сидела под деревом, обнимая и гладя по голове своего сына, окликнула Вольфа, но он не обращал на нее внимания. Постояв с каменным лицом перед убитым товарищем, Вольф заглушил двигатель мотоцикла, вытащил тело из коляски и положил его на обочине. Ему нравился этот молодой лейтенант из Штуттгарта, который только недавно женился. Выпрямив ноги и руки убитого, Вольф накрыл его лицо носовым платком.

— Я сказал, заткнись! — злобно крикнул он женщине. Оглянувшись на нее, Вольф увидел, что мальчик пришел в себя. Достав из мотоцикла флягу, он передал ее женщине, чтобы та могла напоить сына, а сам тем временем вернулся к мертвецу в штатском.

— Значит, вы партизаны.

Женщина знала это слово. На ее лице отобразился ужас.

— Нет, нет, я не есть партизан, — быстро ответила она на ломаном немецком, а затем показала рукой на мертвого француза. — Он… Это он.

Вольф улыбнулся.

— Значит, ты немного знаешь немецкий?

Вольф внимательно посмотрел на женщину. На вид ей было около тридцати. Она была светловолосой и миловидной. Судя по белокурой голове ее мальчишки, он вряд ли являлся сыном убитого.

— Если ты — не партизанка, тогда почему ты везла его? — Вольф кивнул головой на труп в дорожной пыли.

— А?

Тогда Вольф показал рукой на тело своего товарища.

— Он не заслуживал того, чтобы его расстрелял какой-то трус из окна машины. — Вольф скривил губы. — Мы вышвырнули ваших продажных политиканов. Мы принесли вам порядок. Мы, как порядочные люди, покупаем товары в ваших магазинах. Многие из ваших фермеров рады, что мы пришли во Францию. Но тебя, я так понимаю, это не радует, да?

Женщина, отвернувшись, опять поднесла флягу к губам сына.

— Не отворачивайся, когда я с тобой разговариваю! — крикнул Вольф, грубо выхватив флягу из руки женщины.

Она рванулась за водой, крича что-то о «Филиппе». Вольф достал из кобуры пистолет.

Француженка медленно встала По ее лицу все еще струилась кровь. Тяжело дыша, она гордо подняла подбородок.

Вольф, стиснув зубы, схватил с земли сумочку и высыпал ее содержимое прямо в дорожную пыль. Среди вещей на августовском солнце блеснула золотая цепочка. Наклонившись, Вольф поднял ее.

— Теперь все понятно, — сказал он, глядя на вращающуюся в воздухе звезду Давида. — Ай-ай. Мы спокойно себе едем, никого не трогаем, а тут трое евреев подкрадываются сзади на машине и начинают стрелять.

Женщина побледнела.

— Нет, нет, я не стрелять, — оправдывалась она.

Опустившись на колени, она крепко обняла своего сына и начала о чем-то умоляюще просить на французском.

— И теперь ты просишь, чтобы я не убивал вас? — присев перед женщиной на корточки, Вольф аккуратно повесил ей на шею цепочку, и поднял голову в небо, откуда донесся нарастающий гул самолетов. Эскадрилья бомбардировщиков «Люфтваффе» возвращалась на базу после налета на Англию. — Англичане зря ввязались в эту войну. Но, думаю, вы, французы, извлекаете из этого выгоду.

Лицо Вольфа смягчилось, а его голос стал спокойным и обнадеживающим. Увидев это, женщина понемногу перестала дрожать. Хотя она и не поняла ни слова из того, что сказал Вольф, в ее глазах появилась надежда.

Вольф посмотрел в обе стороны дороги. Вдалеке возле фермерского дома стояла машина но людей видно не было. Сунув «Люгер» обратно в кобуру, Вольф сел рядом с француженкой.

— Я не раз сталкивался с евреями-партизанами в Польше. — Услышав слова «евреи» и «партизаны», женщина опять насторожилась. Вольф, сняв шлем, посмотрел на свежую вмятину от пули. — Хм. Твой дружок чуть не завалил меня.

Засмеявшись, Вольф подмигнул Филиппу. Эскадрилья «Люфтваффе» теперь гудела прямо у них над головой. Вольф посмотрел в небо.

— Сегодня они почти без потерь.

Посмотрев на женщину, он подумал: «Конечно, майор был бы против. Он бы сказал, что мы должны надлежащим образом судить их, чтобы соблюдать порядок». В его глазах промелькнул зловещий огонек.

— Майор Корх — школьный учитель из Баварии. У него характер мягкий, как ваши булочки.

Погладив Филиппа по голове, Вольф встал и, порывшись в прикрепленном у него на ремне солдатском котелке, выудил оттуда бельгийский шоколад.

— И почему я не попал в дивизию «Мертвая голова»? — сказал он, медленно разворачивая фольгу. — Им частенько перепадают такие подарки.

Замолчав, Вольф задумчиво уставился перед собой в одну точку. Вдруг его лицо стало холодным, как сталь. Бросив кусок шоколадки себе в рот, он выхватил из кобуры пистолет и дважды нажал на спусковой крючок.

На следующее утро Ева первым же поездом отбыла в сопровождении отца из Вайнхаузена. Они пересекли Рейн и пересели в Кобленце на поезд до Лимбурга-на-Лане. Прибыв в пункт назначения, они взяли такси и по недавно построенной дороге проделали десятикилометровый путь на север в тихий городок Хадамар. Наконец, дочь и отец подошли к крыльцу большой двухэтажной больницы. Вывеска гласила: «Государственная больница земли Гессен».

— Ты готова, Ева? — спросил Пауль.

Она кивнула, беспокойно сжимая в руке игрушечного мишку. Войдя в вымощенный плиткой вестибюль, они прошли по широкому коридору к кабинету главврача. В воздухе витал запах мыла и спирта. Над головой медленно вращались лопасти больших вентиляторов.

Сердце Евы бешено колотилось. Приземистая, раздраженная медсестра, холодно поприветствовав посетителей, провела их в обитый деревянными панелями кабинет.

— Хайль Гитлер! — поприветствовал Еву и Пауля узколицый главврач. Взглянув на них поверх очков в тонкой оправе, он, сев за свой стол, начал спокойно листать какие-то документы. — Значит, фрау Кайзер, вы утверждаете, что этот мальчик — ваш сын? — Ева кивнула — Вы можете это доказать?

Пауль спокойно наклонился вперед.

— Я — дедушка мальчика и пастор церкви. Я крестил его 2 июля этого года в евангелической церкви Вайнхаузена. Вот свидетельство.

Врач быстро пробежал глазами по документу.

— Оно выписано на имя Германа Фолька Кайзера, а нашего пациента зовут Пауль Бауэр. Не знаю, что и думать.

Сняв очки, доктор посмотрел на Еву и Пауля, ожидая их объяснений.

— Видите ли, это — очень непростая история… — начал Пауль, но его перебил стук в дверь.

В кабинет вошла медсестра. У нее на руках лежал завернутый в летнее одеяльце ребенок. Ева вскочила со стула.

— Герман! — она бросилась к сыну, прося медсестру отдать ей мальчика.

— Нет, фрау Кайзер, — остановил ее доктор.

— Но… Он же — мой сын! — воскликнула Ева. — Папа!

— Соблюдайте спокойствие. Присядьте пока, — доктор жестом показал Еве на стул. — Дайте мне ваши документы.

Пауль и Ева протянули ему свои удостоверения личности, в которых, кроме автобиографических данных, была также фотография, отпечатки пальцев и сведения о национальности предков. Ознакомившись с документами, доктор немного смягчился.

— Дайте женщине подержать ребенка.

Ева с трепетом протянула руки к малышу. От прикосновения его теплого тельца ее пронзила радостная дрожь. Кроме того, что он подрос, Герман ничуть не изменился. Его внешние дефекты было невозможно не узнать, но теперь по его взгляду можно было также догадаться о дисфункции мозга. Впрочем, мать за всем этим уродством видела родную душу — пусть и в сломанной телесной скорлупе. Вложив в ручку малыша игрушечного мишку, Ева нежно уткнулась носом в его личико и тихо заворковала ему на ушко.

Пока внимание Евы было приковано к Герману, врач и Пауль начали тщательно сопоставлять известные им факты. Побеседовав с пастором, доктор пришел к выводу, что его словам можно доверять. Кроме того, ни одна женщина в здравом уме не будет предъявлять прав на такого ребенка, если только она, действительно, — не его мать. Главврача смущало только одно: солдат, который ночью 29 июля привез малыша в больницу, представился Эрнстом Бауэром.

Пауль попросил взглянуть на форму, заполненную при приеме ребенка.

— Вы не попросили у него удостоверение личности?

Доктор поерзал в своем кресле.

— Он приехал поздно ночью, и разговаривал с моим заместителем. Я так понимаю, он был очень убедителен. Знаете, мне жаль, что все так получилось, но я просто не могу выписать ребенка, пока не будут выяснены все обстоятельства этого дела. Вы должны стать в мое положение.

Услышав это, Ева поднялась со стула.

— Герман — мой сын, и я без него не уеду.

— Ева, — сказал ей Пауль, — боюсь, по закону ты не имеешь права забрать его. По крайней мере, не сейчас.

— Фрау Кайзер, врачи и акушерки обязаны официально фиксировать дефекты ущербных новорожденных. Ваш доктор должен был подробно описать мальчика и указать его имя, поэтому нужно просто отыскать соответствующий журнал.

— Вы вполне можете устраивать свои проверки, когда ребенок будет у себя дома, — процедила Ева сквозь стиснутые зубы.

— Ребенка из этого здания вы не вынесете, так что лучше сядьте и успокойтесь, — сурово ответил доктор.

Пауль обнял Еву за плечи.

— Доченька, я думаю, ты сможешь навещать Германа. — Он посмотрел на врача. — У вас же в больнице свободный график посещения пациентов?

— Вообще-то, да, но в данный момент — нет.

— Как это?

Доктор опять поерзал в кресле, пряча глаза от Пауля и Евы.

— Просто… у нас сейчас проходит проверка, и я… я не хотел бы, чтобы здесь были лишние люди.

— Но как моя дочь может помешать проверке? Я думаю, проверяющие, наоборот, одобрили бы, что кто-то заботится о больном ребенке.

— Прошу вас, разрешите мне навещать его, — умоляюще посмотрела на доктора Ева своими заплаканными глазами.

Он, сняв очки, вздохнул.

— Ну хорошо… Раз в неделю, по воскресеньям, с часу дня до пяти вечера. Но если вы будете создавать для нас проблемы, я сразу же положу этому конец.

— Но… — хотела было возразить Ева.

— Фрау Кайзер, — строго оборвал ее доктор. — Скажите спасибо уже за это. Мы найдем документы на мальчика, и тогда вы сможете его забрать. Не раньше.

* * *

В четверг 4 сентября 1940 года Ева помогала Линди на кухне в доме Ландесов. У нее было отличное настроение. Теперь ее ничего не тревожило. Сын нашелся, и через три дня она опять будет держать его на руках. Отец заверил Еву, что на решение вопроса о возвращении Германа домой уйдет несколько дней.

— Вы только послушайте, — проворчал из гостиной пожилой Ландес. Он сидел перед радиоприемником, потягивая пиво вместе с польским военнопленным, которого предоставили ему в качестве помощника по ферме. Этот поляк был приятным, широколицым парнем из Позена. В семье Ландесов его называли Скаем.

— Фюрер обращается к съезду общества «Зимняя помощь» на берлинском стадионе, — Ландес сделал звук погромче. — Такое ощущение, что там на трибунах вопит миллион женщин.

Ева и Линди, отложив полотенца, сели возле радиоприемника Гитлер яростно критиковал Британию за «чудовищную бомбардировку». Одиннадцать дней назад немецкие летчики во время налета на военные объекты сбросили бомбы на центр Лондона. В немецкой прессе их ошибку объяснили густым туманом, однако британцев подобное объяснение не устроило. Последовала незамедлительная гневная реакция Уинстона Черчилля, и на следующий день английские бомбардировщики совершили налет на центр Берлина, убив тысячи мирных жителей.

…Они бомбили наугад, не думая о жилых районах, фермах и деревнях. Они бросали бомбы туда, где замечали свет. Я не хотел развязывать конфликт, надеясь, что Британия остановит свое безумие, однако мистер Черчилль счел мою гуманность за слабость и ответил убийством женщин и детей.

Как вы понимаете, теперь мы должны ответить ударом на удар. Если британцы усилят атаки на наши города, то мы сотрем их города с лица земли! Бог свидетель: мы остановим этих ночных пиратов.

По стадиону пронеслось громогласное: «Зиг хайль!» Ева и Линди переглянулись, а Ландес, встав, отправился на кухню за очередной порцией пива.

— И это — только начало, — пробормотал он.

На улице послышался гул двигателя и голос Гюнтера, который с кем-то разговаривал. Выглянув в окно, Ева увидела, что возле ворот остановилась темная машина, но кто из нее вышел, она заметить не успела. Линди тоже подошла к окну.

— Кто бы это мог быть?

У Евы перехватило дыхание. «Неужели кто-то приехал сообщить, что погиб Вольф?» Она втайне надеялась на это, хотя и презирала сама себя за такие мысли.

Ева и Линди поспешили к двери. Выйдя на улицу, они увидели, что Гюнтер разговаривает у ворот с каким-то незнакомцем. Сердце Евы учащенно забилось. Направляясь к машине через запруженный курами двор, она на ходу пригладила волосы и поправила свой передник. Ее руки дрожали.

Гюнтер, развернувшись, пошел навстречу Линди и Еве.

— Вольф приехал, — угрюмо сказал он, стараясь не смотреть на Еву. — Он сейчас в уборной.

Ева оцепенела.

— Вольф?

Гюнтер кивнул. Его круглое лицо пылало.

— Ему Оскар сказал, что ты здесь.

Ева сделала глубокий вдох. В этот момент из-за угла сарая, прихрамывая, вышел Вольф. На нем была гражданская одежда и коричневая кепка. Ева ощутила слабость в ногах. Она смотрела на приближающегося мужа и хотела только одного: убежать.

— Привет, дорогая, — сказал Вольф, подходя к жене.

Ева как будто лишилась дара речи. Этот человек был ей ненавистен. Она не могла забыть его ярости, его пощечин и того дня, когда он ушел из дома, неся под мышкой ее Германа…

— Как насчет поцелуя для твоего солдата? — Вольф, сняв кепку, легонько взял Еву за плечи и приблизил к ней свое лицо. От него пахло мятой. Этот поцелуй вызывал у Евы тошноту. Ей хотелось вырваться и убежать, но она сдержалась.

— И как тебе моя хромота? — рассмеялся Вольф.

Ева быстро вытерла губы.

— Ее почти не заметно.

— А как дела у наших Ландесов? — повернулся Вольф к Линди и Гюнтеру. — Я слышал, вас уже шестеро?

Линди ничего не ответила. Она не простила Вольфу ни его жестокого обращения с Евой, ни того, что он рассказал Гюнтеру правду об ее изнасиловании.

Вольф заметил у Линди награду немецкой матери, торжественно врученную ей тремя неделями ранее, 12 августа (День рождения матери Гитлера) за четвертого ребенка для Рейха. Медаль представляла собой удлиненный тевтонский крест синего цвета со свастикой на фоне бронзового щита.

— Впечатляет. Продолжай в том же духе, Гюнтер, и щит станет золотым.

Из-за угла сарая появились трое старших дочерей Ландесов. Вольф повернулся к ним.

— Привет, красавицы! Идеальные арийки!

Опустившись на одно колено, он поманил настороженную группку малышей рукой. Самой старшей из девочек было четыре, средней — три, а младшей — чуть больше двух. Белокурые волосы у всех троих были заплетены в косички. Четвертая, самая маленькая из дочерей Ландесов, спала в доме. Опустив руку в карман, Вольф достал оттуда бельгийский шоколад.

— Если мамочка разрешит, я дам вам каждому по кусочку. — Он посмотрел на Линди, которая стояла с хмурым видом, скрестив руки на груди.

— Я разрешаю.

— Вот и отлично.

Вручив каждой девочке по кусочку шоколада, Вольф погладил самую младшую по голове. Затем, поднявшись с колена, он помахал рукой пожилым Ландесам, которые в этот момент вместе со Скаем направлялись к свиному загону. Старик что-то проворчал и отвернулся.

Вольф посмотрел на Гюнтера.

— Знаешь, я хочу извиниться перед тобой. Ты был хорошим другом, и то мое письмо о прошлом Линди было совсем ни к чему… К тому же, я сказал неправду.

— Это уже неважно, Вольф, — оборвала его Линди. — Я Гюнтеру уже обо всем рассказала, так что тебе не нужно ничего выдумывать.

— Вот как, — сказал Вольф. — Понятно… Но я все равно сожалею.

Вольф протянул Гюнтеру руку, которую тот, хотя и неохотно, но все же пожал. Ева наблюдала за мужем с большим интересом и немного — со страхом, оценивая каждый его жест и интонацию. «Кто этот человек?» — спрашивала она себя.

Вольф кивнул.

— Спасибо, Гюнтер. Ты — настоящий друг. — Он повернулся к Еве. — Перед тем, как приехать сюда, я заскочил домой. Как приятно опять оказаться дома после всех этих боев в Польше и Голландии. Бывали моменты, когда я уже думал, что мне — конец.

Ева промолчала.

— Впрочем, против Франции ничего дурного сказать не могу, — продолжил Вольф. — Хорошее вино, теплый климат и все такое. Если не учитывать горстку партизан, то большинство французов встретили нас с радушием. Им уже надоело их правительство. Кроме того, многие скрипели зубами на евреев. Французы ожидали, что мы отдадим им еврейские предприятия.

— Это очень хорошо, Вольф, — едва выдавила из себя Ева.

— Знаешь, я заглянул в твою Библию.

— В Библию?

— Да, и увидел, что ты до сих пор хранишь в ней между страниц мои нарциссы. Знаешь, мне было приятно.

Ева опустила глаза. Она совсем забыла про эти нарциссы. Теперь Ева пожалела, что так давно не открывала Библию. Если бы она увидела эти цветы, то сразу выбросила бы их.

— А что с твоей ногой? — вмешался в разговор Гюнтер.

Вольф повернулся к нему.

— Польская шрапнель. Но зато я получил новое звание и Железный крест второй степени. Неплохо, правда? Я уверен, что рано или поздно получу еще и Железный крест первой степени или даже, возможно, — Рыцарский крест.

Гюнтер был впечатлен.

— А медаль «За ранение» ты тоже получил?

— Да, серебряную.

— И тебе разрешили остаться в армии?

Вольф рассмеялся.

— По приказу генерала фон Фауштенбурга меня перевели из моего боевого батальона в штаб 6-й армии. Теперь я развожу депеши на новеньком «БМВ». Недурно, правда?

Гюнтер был удивлен еще больше.

— А здесь что нового? — спросил у него Вольф.

Гюнтер пожал плечами.

— Многих мужчин забрали в армию, поэтому на фермах Рейнланда не хватает рабочих рук. Мой отец утром забирает из лагеря одного военнопленного, чтобы тот помогал нам по хозяйству, а вечером отвозит его обратно. Скай — приятный малый. Он не говорит по-немецки, но хорошо работает. В последнее время отец даже приглашает его обедать с нами по воскресеньям. — Гюнтер понизил голос. — Я, наконец-то, получил диплом механика, поэтому, наверное, меня тоже скоро заберут в армию.

Вольф улыбнулся.

— Нет, тебя не заберут. У тебя уши будут торчать из-под шлема. — Он вдруг резко повернулся к Еве. — Ну ладно, поехали домой.

 

Глава 22

Ева уже не могла дождаться окончания богослужения, но ее отец словно прирос к кафедре. За последний год людей в общине заметно поубавилось. Чем выше были материальные достижения страны, тем меньше немцы проявляли интерес к Богу. Несколько лет назад, когда Гитлер возродил надежду сломленного народа, на церковных скамьях не было свободных мест, но теперь, получив желаемое, люди, похоже, больше не нуждались в надежде.

Ерзая на своем месте, Ева уже начала нетерпеливо постукивать ногами по полу, хотя и чувствовала себя немного виноватой за такое поведение. Богослужение затянулось из-за особых молитв о двух скорбящих семьях, которых в течение недели навестили представители партии с официальными уведомлениями из Вермахта. Ева искоса взглянула на чету Хербстов. Они сидели с каменными лицами. Их сын погиб неделю назад, попав в засаду под Варшавой. У Евы к горлу подступил ком. Она перевела взгляд на Дормайера, сапожника. Его единственный сын сгорел в самолете в небе над Лондоном.

Ева видела, что Вольф тоже нетерпеливо ерзает. К своему стыду, она в глубине души не раз мечтала увидеть на своем столе телеграмму, в которой было бы большими черными буквами напечатано: «Ефрейтор Вольф Кайзер, Вайнхаузен, погиб смертью храбрых…»

Наконец, органистка нажала на педали, и собрание встало, чтобы спеть завершающий гимн «Христос, наш Господь, к Иордану пришел». После последних слов пасторского благословения Ева поспешила вместе с Вольфом на улицу, где они остановились в ожидании родителей. Им предстояла совместная поездка на поезде в Хадамар.

Проходя мимо Вольфа, все восхищались его медалями.

— Тебе очень идет униформа, — сказала Герда.

— Спасибо, — ответил Вольф. Его пальцы сразу же потянулись к черному Железному кресту, прикрепленному ко второй пуговице кителя. Ева подумала, что Вольф играется со своей медалью, как католики с четками. — Вы сегодня тоже отлично выглядите, фрау Фольк.

Герда разгладила складки на своем новом платье из Парижа. Мужу она сказала, что этот шелковый наряд в горошек — подарок партийного гаулейтера из Гамбурга, но он прекрасно понимал, что это неправда.

— Ну что, мы готовы?

Сердце Евы рвалось в Хадамар. Ей не терпелось поскорее обнять своего ребенка. Она была уверена, что Германа выпишут. Вольф согласился поехать с ними, сказав, что «осознал свой родительский долг». Однако Ева заплатила за его помощь большую цену. Когда в первый вечер после возвращения Вольфа его руки добрались до нее, она уступила только ради Германа. Ева знала, что сделает это еще раз, даже если после этого ей опять придется рвать на улице под покровом ночи. В такие моменты, ей хотелось повеситься на длинной веревке, крепко привязанной к серпу луны. Только мысли о возвращении домой Германа удерживали Еву от того, чтобы броситься в Мозель.

Впрочем, через несколько дней после приезда Вольфа она с удивлением обнаружила, что он необычайно добр с ней. Он был терпелив, снисходителен и даже нежен. Вольф попросил Клемпнера дать Еве отгул, чтобы вместе с ней прокатиться по полям на мотоцикле и погулять по зеленым берегам Мозеля. Он нарвал для нее букет цветов и купил новое платье в Кобленце. Вольф даже вернул Еве брошь, купленную во время их свадебного путешествия. Но что было еще важнее, он признал, что ему необходимо измениться. Вольф терпеливо выслушал длинный список нанесенных Еве обид и сказал, что ему нет прощения. По его словам, он на войне многое понял.

Неудивительно, что вскоре прикосновения Вольфа уже перестали казаться Еве настолько оскверняющими и презренными. Она пришла к выводу, что ее муж — совсем не дьявол, а, скорее, — просто демон или даже — неуравновешенный ангел. Объятия Вольфа перестали вызывать у нее холодные мурашки и тошноту. Ева опять смогла поверить в него.

Тем не менее, она по-прежнему не могла простить. Казалось, Вольф раскаивался в том, что он сделал с Германом, но Ева не была уверена, что сможет забыть об этом, даже если бы Бог дал ей благодать и силу к прощению.

Многие ответы на свои вопросы она обрела во время субботней прогулки по ее любимым развалинам Нидербергского замка. Введя Еву через узкую дверь в башню крепости, Вольф шепнул ей на ухо, что все это время мысли о ней были его неизменными спутниками и единственным утешением в, трудные моменты. «Ты — прекрасная принцесса моего сердца, а я — просто дурак», — сказал он со слезами раскаяния на глазах. В тот момент Ева впервые за долгое время нежно прикоснулась к его руке.

Позже, когда они медленно шли по улицам Коберна, Ева внимательно слушала исповедь Вольфа о том, как он страдал, забрав у нее Германа. Причинить такую боль любимому человеку было с его стороны настоящим преступлением. Вольф рассказал, что картина душераздирающих рыданий Евы снова и снова всплывала перед его глазами даже в Польше, когда над головой визжали снаряды. Эти звуки, исходящие из разбитого сердца его дорогой Евы, преследовали его сильнее криков товарища, раненого под Маастрихтом. Потом Вольф добавил, что действительно верил, что его поступок послужит ребенку на благо. Ева хотела возразить, но он попросил выслушать его. Тогда она, взяв Вольфа под руку, опустила голову ему на плечо, позволяя ему высказаться.

— Я должен был прибегнуть к обману, потому что знал, насколько сильна твоя материнская любовь, — сказал он. — Я искренне верил, что Хадамар для Германа — самое надежное место.

Позже, вечером, когда они сидели на берегу Мозеля, Вольф говорил о том, что не хотел быть жестоким, но жизнь иногда требует жестких мер. После этого он осторожно спросил у Евы, рада ли она, что у нее есть муж, которому по силам сделать то, что не могут другие.

Все это имело для Евы большое значение. С каждым объяснением, извинением и подарком она больше и больше утверждалась в том, что вела себя неразумно. Ева пришла к выводу, что ее ожидания по отношению к Вольфу всегда были нереалистичными, если не сказать несправедливыми. Она отчаянно нуждалась в том, чтобы кто-то защищал ее и помогал ей почувствовать себя целостной, но, наверное, для Вольфа эта задача была слишком сложной.

Чем больше Ева слушала, тем больше убеждалась, что она — эгоистка. Как и все остальные, она ожидала, что Вольф будет выигрывать каждую гонку, продвигаться по партийной лестнице, работать сверхурочно и делать карьеру, но при всем этом — уделять всяческое внимание ее нуждам. Когда же Вольф был призван исполнить свой долг перед родиной, Ева морально не поддержала его. Неудивительно, что он злился.

Вольф улыбнулся.

— Мы поедем не на поезде, а на машине Оффенбахера.

— Что?

Вольф засмеялся.

— Оскар сам предложил мне перед богослужением. Он говорит, что хочет хоть как-то нам помочь.

— Да, это, конечно, очень весомая помощь, — сказал только что подошедший Пауль.

В этот момент из-за угла выехал новенький «Мерседес 170V», за рулем которого сидел улыбающийся во весь рот Оскар. Посигналив, он остановился возле церкви и вышел из машины, щеголяя своим новомодным костюмом. Всенародное процветание не обошло стороной и Вайнхаузен. Так, Оффенбахер открыл еще одну пекарню в Кобленце, и теперь правительство закупало у него хлеб для столовых, в которых могли бесплатно питаться немногие оставшиеся бедняки. Оскар также поставлял хлеб в Вермахт и уже договорился о подписании контракта с руководством СС и «Ваффен-СС».

Весело всех поприветствовав, Оффенбахер рассказал короткий анекдот и отдал Вольфу ключи от своего сверкающего на солнце «Мерседеса», просторный салон которого был отделан деревянными панелями.

— Можешь не беспокоиться о крутых поворотах, — сказал Оскар. — Эта малышка цепляется за дорогу, как сырое тесто за скалку.

Двухчасовая поездка до Хадамара прошла без каких-либо происшествий. Новые шоссе были ровными, как стекло, а теплое сентябрьское солнце навевало отличное настроение. Проехав по каменному мосту, переброшенному через тихий поток Эльбах, Вольф остановил машину на обочине.

Герда и Ева, быстро расстелив на берегу речушки одеяло, выложили из сумки импровизированный обед; ржаной хлеб, колбасу, сыр и маринованные овощи. Ева, конечно же, нервничала, Она предпочитала остаться без обеда, лишь бы поскорее добраться до сына. Быстро проглотив бутерброд с колбасой, Ева начала поторапливать Вольфа, но тут заметила, что он вдруг помрачнел.

— Что с тобой? — спросила она.

— Да просто подумал, как мало мне осталось быть дома. Всего лишь до вторника.

— Хорошо хоть британцы пока к нам не суются. Вы же дислоцируетесь где-то возле побережья?

— Да, в Нормандии. Там с океана всегда дует прохладный ветер, и растут хорошие виноградники. Большинство офицеров только тем и занимаются, что сидят на берегу, наблюдают за чайками или ловят рыбу с причалов.

— Тебе следовало бы радоваться. Не всем так везет.

Вольф как-то странно посмотрел на Еву.

— Везет? Ты считаешь меня везучим? Извини, Ева, но я скажу, что мне повезло, только тогда, когда ты родишь мне шестерых здоровых сыновей. Что за везение в том, что я прохлаждаюсь во Франции? Вот скоро мы пойдем на восток и построим новую германскую империю, но это не будет везением. Это будет жертва, кровь и честь. Забудь о везении, Ева. Оно — для ирландцев. Ты хочешь, чтобы Германия была похожа на Ирландию?

Вольф громко засмеялся. Еве стало как-то не по себе. Вольф почти всю дорогу разглагольствовал о каких-то идеях, которые, на ее взгляд, граничили с безумием. Он с запалом говорил о великолепных городах новой Германии, храмах в честь нордического господства и тысячелетии арийского порядка. Вольф утверждал, что станет правителем какой-нибудь провинции в побежденной России, а Ева родит ему воинов, которых он сможет повести в битву.

Конечно, Еве нравились мечтатели, и Вольф всегда относился к их категории, хотя совсем не так, как Андреас. Его фантазии были тяжеловесными и основательными, масштабными и всеобъемлющими. Подобно многим партийным фанатикам, его амбициям недоставало утонченности, а также инакомыслия. Со временем Ева поняла, что мечты Вольфа вовсе не были мечтами, и даже — фантазиями. Это были невероятные заблуждения.

В то же время мечты Андреаса всегда привлекали. Еве вспомнилось, как он говорил о туманных лесах, наполненных пением птиц и счастливыми лесниками. Мечты Андреаса были утонченными и сосредоточенными на определенной цели, они пробуждали в воображении образы и ощущения. И даже если эти мечты иногда становились преувеличенными, они никогда не переступали грань здравомыслия.

«Интересно, где сейчас Андреас? — подумала Ева. — Нашел ли он свой центр жизни?»

— Тебя что-то не устраивает? — спросил Вольф.

— Нет, все устраивает, — быстро ответила Ева, встрепенувшись.

— Я же вижу, что ты не одобрила то, что я сказал. Тебе не нравится такое будущее?

— Нет, нравится, но я… Просто я подумала, что ты сегодня какой-то… необычный.

— И в чем же это проявляется? — прищурился на Еву Вольф.

— Я не могу точно сказать…

— Ева, мы уже собираемся, — прервал ее отец, который уже начал складывать в сумку посуду.

— Да, папа, конечно. — Ева потупилась. — Вольф, прости. У меня не было никакой задней мысли.

Вольф, смягчившись, рассмеялся.

— Я вижу, тебе нужно больше отдыхать, Ева. Ты слишком напряженная. Ну ладно, поехали.

Когда Вольф припарковал машину возле больницы Хадамара, Ева заметила два автобуса с затемненными окнами и несколько солдат СС. Это заинтересовало ее. Зачем затемнены окна? И почему здесь СС? Да еще и в воскресенье? Еве сразу же вспомнилось, как один из ее бывших коллег рассказывал об «устранении» умственно отсталых и неизлечимо больных. Ее сердце сжалось от страха. «Но Клемпнер сказал, что это неправда», — успокаивала она себя, на ватных ногах подходя к крыльцу.

Пройдя вестибюль, семейство свернуло в коридор, ведущий к кабинету главврача. Сердце Евы выскакивало из груди. Как оказалось, в больнице сменилось руководство. Теперь табличка на дверях гласила: «Доктор Хорст Шредер». Когда семейство вошло в кабинет, новый главврач сидел за своим столом, беседуя с мужчиной в униформе Гестапо. Увидев посетителей, они оба встали.

— Хайль Гитлер!

Пока Шредер представлялся Фолькам и Кайзерам, агент Гестапо отошел в сторону. Доктор, вызвав секретаршу, попросил ее принести кофе и торт.

— Что ж, я с радостью помогу солдату даже в свой выходной, — улыбнулся Шредер. — Итак, как я понимаю, вы приехали уладить неразбериху с ребенком, который в данный момент значится у нас как Пауль Бауэр?

— Да, господин доктор, — ответил Вольф. — Я все объясню…

Закончив свой рассказ, он положил на стол Шредера официальное заявление. Прочитав его, доктор как-то странно посмотрел на молодого солдата. Еве этот взгляд не понравился. Она запаниковала.

— Доктор, прошу вас, — Ева встала. — Могу я увидеть моего сына?

Шредер передал заявление Вольфа гестаповцу.

— Уважаемая фрау Кайзер, — спокойно сказал он, — в августе этого года Министерство внутренних дел потребовало, чтобы акушерки и врачи заполняли надлежащие формы на всех дефектных детей, рожденных с 1936-го.

— И что? — спросила Ева, настороженная таким вступлением.

Сняв очки, Шредер начал протирать их носовым платком.

— Фрау Кайзер, поймите: мы вам не враги, — надев очки, он разлил по красивым фарфоровым чашкам кофе. — Я бы сказал: совсем наоборот. — Взяв со стола колокольчик, Шредер позвонил, и в кабинет вошла дежурная медсестра. — Будьте добры, принесите ребенка фрау Кайзер. В карточке он записан как Пауль Бауэр.

От радости Ева едва не лишилась чувств. Отец обнял ее за плечи.

— Ох, папа, — прошептала Ева. — Я уже подумала, что Германа увезли.

— Итак, фрау Кайзер, как я уже сказал: мы вам не враги, — продолжил Шредер, нарезая посыпанный сахарной глазурью слоеный торт. — Прошу вас, угощайтесь. — Он раздал всем по тарелке и серебряной вилке. — Для нас — честь послужить такому храброму солдату, как ваш муж, и такому верному члену партии, как вы. И с не меньшей радостью мы готовы помочь господину пастору и фрау Фольк, которая, насколько мне известно, вхожа в высокопоставленные круги и принимает активное участие в работе Национал-социалистической лиги женщин.

— Да, господин доктор, — с гордостью сказала Герда. — И еще я служу Фюреру в организации «Труд немецких женщин» и нескольких протестантских организациях, работающих с женщинами.

Герда сложила руки так, как будто ожидала от Шредера шквал комплиментов, но ей пришлось довольствоваться лишь вежливой улыбкой.

— Конечно. Какая удивительная семья! Настоящая немецкая семья! — сказал с улыбкой Шредер, опершись руками о стол. — Поверьте, мы все желаем ребенку самого лучшего. — Он прикурил сигарету. — Ефрейтор Кайзер, я уверен, что на полях сражения вы повидали немало ужасов, но вряд ли вы представляете, сколько страданий в этой больнице. — Шредер сделал затяжку, глядя перед собой в одну точку. Отхлебнув кофе, он отковырнул вилкой кусок торта. — Медсестры говорят, что вашему сыну здесь хорошо. О нем надлежащим образом заботятся. Не каждому так везет. — Шредер повернулся к пастору. — Я рад, что вы приехали. — Он наколол на вилку очередной кусок торта. — Вы можете объяснить, почему церковь до сих пор позволяет людям науки делать из себя богов? — Боюсь, я вас не понимаю, господин доктор, — сказал озадаченный Пауль.

— Хорошо, я поясню. Знаете, я мог бы показать вам ужасных, изуродованных, исстрадавшихся обитателей этой больницы. Они обречены на многие годы мучений, потому что мы, медики, изобрели средства для продления их жизни. Но это же противоестественно! Видели бы вы их глаза, господин пастор. Измученные, не имеющие надежды освободиться от своих исковерканных оболочек. А мы, маленькие боги, стоим на пути природы. — Шредер взял очередной кусок торта. — Прискорбно, не так ли?

«К чему он клонит?» — с тревогой подумала Ева.

— Я слышал немало разговоров о том, что некоторых не стоит оставлять в живых, но здесь — совсем другой случай. Совсем другой, — Шредер наклонился над столом. — Эти люди — человеческие существа, обладающие душой. Я думаю, этих несчастных стоит оставлять в живых хотя бы из милости.

— Ну, до меня доходили слухи о фанатиках… — начал Пауль, но, увидев, что агент Гестапо достал из кармана блокнот, осекся. — Впрочем, зачем говорить о слухах. Они обычно лгут.

— И о чем же конкретно лгут эти слухи? — спросил со швабским акцентом гестаповец, пристально глядя на Пауля.

— Да ерунда. Не стоит даже и говорить, — быстро ответил последний. Его лоб начал покрываться испариной. — Позвольте, господин доктор, я прямо отвечу на ваш вопрос. Я бы сказал… Хм… Я рад тому, что, невзирая на все достижения науки, мы можем полагаться на всевышнего Бога.

«Неужели?» — разочарованно подумала Ева. Это был вообще не ответ, а попытка увильнуть. К сожалению, ее отец оказался совершенно неготовым к такого рода дискуссиям. Но кто раньше задавал ему подобные вопросы? Ева сочувственно положила руку на ладонь отца.

В этот момент в кабинет с ребенком на руках вошла медсестра. Ева, вскочив с места, подбежала к ней, чтобы взять сына.

— О, мой дорогой Герман! — Она отвела с его лица угол одеяльца. — Что с ним? — Обеспокоенная Ева, сев на стул, показала сына отцу, матери и Вольфу. За последнюю неделю Герман заметно похудел, а его кожа приобрела нездоровый желтоватый оттенок.

— Фрау Кайзер, я же предупреждала, что вам не следует питать больших надежд, — холодно сказала медсестра. — Скажите спасибо, что ваш. муж привез ребенка именно к нам, иначе он бы уже давно умер.

— Но что с ним?

Шредер, который в этот момент о чем-то тихо переговаривался с гестаповцем, повернулся к Еве.

— Видите ли, печальная правда заключается в том, что у вашего Германа серьезное заболевание.

— О нет! — воскликнула Ева. — Боже, нет! — На щечки ребенка упали ее слезы. — Он же прожил больше года. Мне говорили, что самый опасный период — позади.

— Бывает и так, но сейчас Герман — в очень тяжелом состоянии.

— Тогда я сегодня же заберу его домой. Доктор Кребель присмотрит за ним, — решительно заявила Ева, крепко прижимая к себе Германа.

Шредер поднял вверх руку.

— Во-первых, я рад сообщить вам, что мы внесли коррективы в свои журналы, и теперь этот ребенок официально значится под именем Герман Фольк Кайзер.

Вольф выслушал эту новость безучастно. Если бы Андреас и Бибер не нашли этого маленького уродца, то он с удовольствием забыл бы о его существовании.

— Спасибо, господин доктор, — сказал Вольф, натянуто улыбнувшись. Он обнял Еву. — Мы очень признательны за ваше понимание.

Ева, сделав глубокий вдох, кивнула.

— Да, простите. Конечно, мы благодарны вам за все, что вы сделали.

Шредер внимательно посмотрел на Вольфа.

— Ефрейтор, надеюсь, вы понимаете, что ваше заявление — достаточное основание для того, чтобы выдвинуть против вас обвинение.

Вольф едва не выронил свою тарелку с тортом. Ему такое и в голову не приходило. В комнате воцарилась гробовая тишина. Шредер побарабанил кончиками пальцев по столу.

— Оберштурмфюрер Шнитцлер рассказал мне, что до войны вы были одним из руководителей «Гитлерюгенд», а недавно вас представили к награде за выдающийся героизм.

— Так точно, господин доктор, — сказал Вольф, инстинктивно потянувшись рукой к своей медали.

— Я сказал ему, что готов не давать ход этому делу, но окончательное решение — за ним.

Глаза всех устремились на гестаповца, который, взяв со стола какую-то коричневую папку, остановился между Шредером и ошарашенным семейством. Он сурово посмотрел на Вольфа.

— Как вы знаете, по закону ваш врач должен был надлежащим образом заполнить форму о рождении этого ребенка Наше управление связалось с архивом, чтобы выяснить, есть ли у них дело на Пауля Бауэра или Германа Кайзера. Ни одного ребенка с такими именами зарегистрировано не было.

— И что? — Ева подалась вперед.

— А то, что, допросив доктора Кребеля, мы пришли к выводу, что он просто не подал необходимые документы.

Беспокоясь за своего друга, Пауль попытался встать на его защиту.

— Я уверен, что это получилось совершенно непреднамеренно. Всех молодых врачей в нашей долине призвали в Вермахт, и Кребелю приходится обслуживать сразу три деревни. Вполне объяснимо, что при таком объеме бумажной работы, он мог забыть составить документы на Германа. Я допускаю, что он даже и не знал о законе, о котором вы говорите.

Шнитцлер фыркнул.

— Он знал достаточно для того, чтобы подать документы на ребенка, родившегося слепым и глухим в Виннингене через два дня после Германа.

Пауль не нашелся, что ответить. Агент повернулся к Вольфу с Евой.

— Таким образом, ваш врач виновен в преднамеренном отказе выполнить распоряжение Рейха, что наталкивает на мысль о вашем сговоре с ним.

— Сговоре? Что за нелепость! — Ева повернулась к отцу. — Не знаю даже, что и сказать.

Шнитцлер посмотрел на доктора Шредера.

— Я оказался в затруднительном положении. Мы имеем дело с семьей, которая, как я понимаю, предана Фюреру. — Он повернулся к Паулю. — Вы же преданы Фюреру?

Пауль почувствовал, как силы покидают его. Он молча кивнул.

— А вы уверены? — настаивал Шнитцлер.

— Конечно. Я принял присягу, — это было сказано таким тоном, как будто Пауль не защищался, а исповедовался в грехе.

Шнитцлер достал еще один блокнот.

— По словам одного из ваших прихожан, во время проповеди вы жаловались на «обожествление Фюрера». Вы признаёте это?

Пауль не был удивлен услышанным. Донос со стороны прихожанина? В этом не было ничего удивительного. Раскольникам в общине всегда доставляло удовольствие, когда пастор оказывался в затруднительном положении. Если им нравилось видеть его смущение, даже когда он опаздывал на собрание, то что уж говорить о проблемах с Гестапо.

— А разве Фюрер когда-либо называл себя богом? — смело вмешалась в разговор Ева.

Шнитцлер проигнорировал ее вопрос.

— Я жду, господин пастор.

— Я не понимаю, каким образом…

— Вы это говорили или не говорили? Отвечайте прямо на поставленный вопрос. Напоминаю, что вы присягнули на верность Фюреру.

— Я ответил бы вам даже и без присяги. Да, говорил. А если бы и не говорил, то обязательно сказал бы и повторил бы еще раз, если бы Фюрер когда-либо начал претендовать на роль Бога, — вызывающе сказал Пауль, наслаждаясь собственной смелостью.

Шнитцлер, кивнув, сделал пометку в блокноте.

— Понятно, — беспристрастно бросил он. — Значит, не такая уж и идеальная немецкая семья. — Гестаповец посмотрел на Германа. — Совсем не идеальная. — О чем-то пошушукавшись со Шредером, Шнитцлер опять повернулся к семейству. — Мы ожидаем сотрудничества, — сказал он.

Фольки и Кайзеры молча ожидали продолжения, не понимая, о чем идет речь.

— Сотрудничество — это фундамент национал-социализма, — продолжил агент. — Общество, в котором все помогают друг другу. Я прав?

Все четверо посетителей кивнули головами. Шнитцлер пристально обвел их глазами.

— Хорошо, — он остановился напротив Вольфа. — Государство не будет предъявлять вам обвинения в мошенничестве. Не хватало еще, чтобы мы арестовывали удостоенных наград ветеранов.

Вольф перевел дух. Тем временем, Шнитцлер повернулся к Паулю.

— А вот вами я разочарован, — холодно сказал он. — Вам государство платит за то, чтобы вы направляли людей на истинный путь, а не подрывали их веру. Вы понимаете, что я имею в виду?

У Пауля по спине пробежал холодок.

— Очень хорошо понимаю, — от его смелости не осталось и следа.

Шнитцлер посмотрел на Герду. На его прежде непроницаемом лице появилась тень улыбки.

— Вы, фрау Фольк, хорошо известны именно своим сотрудничеством. Пожалуйста, займитесь воспитанием своего мужа. — Сложив руки на груди, гестаповец сел на угол стола. — Кстати, у вас красивое платье. Хотите еще кофе?

Герда улыбнулась, однако Ева в ожидании своей очереди сидела, как каменная, крепко прижимая к себе Германа. Посмотрев на нее, Шнитцлер постучал по полу носком черного ботинка.

— Буду говорить с вами прямо, фрау Кайзер. Доктор Шредер ранее сообщил мне, что для ребенка будет лучше, если он останется в этой больнице.

Ева уже открыла рот, чтобы возразить, но Шнитцлер резко оборвал ее.

— Помолчите. Ваш ребенок — часть нашего общества. То, что является благом для вашего сына, — благо для государства, и наоборот. Вам все понятно? — Ева не ответила. — Послушайте. Мы находимся в состоянии войны, и вы должны понимать, что это от всех нас требует жертв. Мы не можем допустить, чтобы больной, беспомощный ребенок истощал силы молодой женщины, которая еще может родить здоровых детей. У нас достаточно профессионалов, которые знают, как правильно обращаться с подобными пациентами.

Ева хотела быть сильной, но по ее щекам побежали слезы.

— Если Герман настолько болен, то кому, как не мне, ухаживать за ним? Господин Шнитцлер, прошу вас. Я же — его мать.

— Вы, в первую очередь, — мать нации. Вы — женщина Германии, тело которой принадлежит народу. Родина не может допустить, чтобы вы тратили свои силы, оплакивая эту… ошибку.

Потрясенная Ева встала.

— Ошибку? Вы называете моего Германа ошибкой?

Шредер, приказав Еве сесть, подождал, пока она нехотя подчинится.

— Согласно нашим инструкциям, фрау Фольк, мы не можем выписать ребенка в таком состоянии. Он останется здесь до тех пор, пока мы сможем обеспечивать надлежащий уход за ним. Если наша больница окажется не в состоянии сделать это, то мы будем вынуждены перевести вашего сына в другое место. Впрочем, теперь вы сможете навещать его два раза в неделю: по средам и воскресеньям.

— Перевести в другое место? — Ева посмотрела на мужа. — Вольф, ты собираешься что-нибудь предпринимать?

Он покачал головой.

— Так будет лучше.

— Папа…

— Инструкции есть инструкции… — ответил Пауль, потупившись в пол.

Ева почувствовала себя совершенно одинокой. Она крепко прижала к себе Германа. Страх быстро уступил место гневу. Ева прищурилась на свою мать.

— Может, ты переспишь с кем-нибудь?

Герда, вскочив со стула, грохнула своей тарелкой о стол.

— Ты… Наглая, неблагодарная… — Недоговорив, она влепила дочери пощечину и выскочила из кабинета.

В комнате воцарилась напряженная тишина, нарушаемая лишь прерывистыми всхлипываниями Евы. Она посмотрел сквозь пелену слез на своего беспомощного малыша, плотно завернутого в казенное одеяло. Еве показалось, что он улыбается ей.

— О, Герман, прости меня… — прошептала она, отчаянно прижимая к себе сына.

 

Глава 23

Дата: 27 сентября 1940
Понтер Ландес, Вайнхаузен, Рейнланд

Кому: старшему сержанту Андреасу Бауэру

6-я дивизия, 6-я армия, Вермахт

Гланвиль, Франция

Герман умер. Лучше не приезжай. С Евой лучше не встречаться.

Андреас стоял возле церкви Святого Иоанна в маленькой нормандской деревушке Ле-Мон, сжимая дрожащей рукой телеграмму.

— Сержант Бауэр, постройте людей в шеренги.

— Есть, господин лейтенант.

Аккуратно сложив телеграмму, Андреас положил ее в маленький томик Нового Завета, когда-то присланный ему преподобным Фольком, и без особого энтузиазма приказал своим подчиненным упорядочить шумную общину французских католиков. Она только что была выведена из храма отрядом из трех представителей полиции порядка под командованием рябого капрала, от которого разило перегаром.

Наконец, гражданских распределили по шеренгам, и толпа утихла.

— Люди построены, господин лейтенант. Четыре ряда по четырнадцать человек в каждом, — отрапортовал Андреас, по-прежнему думая о Еве.

— Хорошо. — Лейтенант фон Шауэр сделал глубокий вдох. Ему было около двадцати четырех лет, и, судя по его акценту, он был из Берлина или окрестностей столицы. — Похоже, на примере этих людей полиция хочет преподать всем урок.

Андреас посмотрел на группу дрожащих гражданских. Большинство из них было в преклонном возрасте. Худой священник стоял на коленях.

— Они не похожи на партизан.

— Бауэр, ты очень догадлив, — саркастически ухмыльнулся лейтенант. — Конечно же, они — не партизаны. Полиция взялась за них потому, что они отказались петь перед мессой гимн Германии. Вон та монашка в знак протеста вышла из церкви. Остальные последовали за ней.

Андреас обвел взглядом лица перепуганных французов. Ему было жаль этих людей. Слухи, ходившие о «подвигах» полиции порядка в Польше, не предвещали для них ничего хорошего. Впрочем, до этого момента Андреас никогда не сталкивался с полицией порядка лично, что объяснялось очень просто: французы, в основном, были сговорчивы как на оккупированной Германией территории, так и в автономной области Виши.

Наблюдая краем глаза за полицейскими, Андреас ожидал дальнейших распоряжений, положив руку на свисающий с его плеча автомат «Шмайсер МР-40». Фон Шауэр сурово обратился к гражданским на безупречном французском.

— Кто зачинщик? Выйти из строя.

Молодая монахиня сделала шаг вперед.

— Я.

— Сестра, вам не нравятся немецкие песни? — спросил фон Шауэр.

— Они, наверное, нравились бы мне, если бы я была немкой, — смело ответила монахиня.

— А выходить с богослужения было обязательно?

— Конечно. Раньше мы никогда не делали в церкви ничего подобного, поэтому я решила, что это, на самом деле, — не месса, а у меня было много дел.

Фон Шауэр подавил улыбку.

— Понятно. А остальные почему вышли?

— Потому что это сделала она, — ответил какой-то старик.

— А если бы она прыгнула в яму со львами, вы тоже последовали бы ее примеру? — спросил фон Шауэр с беспристрастным выражением лица.

Старик, нервно вертя. В руках свою кепку, огляделся по сторонам. Его товарищи кивали головами.

— Да, мсье, последовали бы.

— И почему же?

— Потому что львы нас не тронули бы, — ответил старик, потупившись в землю.

Брови фон Шауэра удивленно взметнулись вверх. Стараясь не выдать своего недоумения, он сцепил руки у себя за спиной.

— Я понимаю, но…

Вдруг рядом загремели выстрелы. Несколько пуль, просвистев мимо немцев, с визгом срикошетили от стен домов и мостовой, и одна из них зацепила какого-то французского старика в передней шеренге. Община в панике бросилась врассыпную. Стрельба не утихала. Андреас, развернувшись, крикнул своим опешившим солдатам:

— За укрытия! Все за укрытия!

Лейтенант, разрядив обойму в магазинную витрину, за которой мелькнул ружейный ствол, приказал Андреасу прикрыть его со стороны аллеи.

— Они там! И еще на крыше! Я насчитал шестерых.

Андреас бросился со своим отрядом в сторону аллеи. Один из его солдат, вскрикнув, упал, раненный в ногу. Еще одному пуля попала в грудь, и он, охнув, тяжело рухнул на бок.

— Бауэр, вызови по радио подмогу! — крикнул фон Шауэр, залегший за одной из высоких клумб.

Под прикрытием припаркованных на обочине машин Андреас бросился к их армейскому грузовику, оснащенному радиостанцией. У него за спиной с визгом рикошетили пули.

Выскочив из-за дерева, один из партизан открыл по Андреасу огонь. Он ответил короткой очередью из своего «Шмайсера». Француз упал. Разрядив магазин в еще одну мелькнувшую между деревьями фигуру, Андреас подбежал к кабине грузовика и схватился за ручку. Он уже был готов открыть дверцу, как вдруг все потонуло в оглушительном взрыве.

* * *

Ева печально смотрела в окно на серое октябрьское небо. От реки поднимался густой туман, а восточный ветер нагонял дождевые облака.

— Ненавижу эту войну, — сказала Ева, вытирая носовым платком слезы. — И ненавижу одиночество.

— Лучше быть самой, чем рядом с Вольфом.

— Зря я разозлила его на станции.

Линди подняла с пола хныкающую дочь.

— Ева, ну не говори ты ерунды! Он ударил тебя после всех своих извинений, подарков и цветов. Как ему вообще можно доверять? Когда ты уже прозреешь?

— Он хотел поцеловать меня на прощание, а я еще не отошла от смерти Германа…

— В том-то и дело, что ребенка оплакивала ты одна, а Вольфу было наплевать.

— Но все равно он заслуживал хотя бы поцелуя на прощание. Вольф сказал, что, возможно, мы уже не увидимся, и он был прав. Их часто бомбардируют. Наверное, его переведут на Балканы. Я должна была поцеловать его. Я же — его жена.

Ева в очередной раз сама себе напомнила о величайшей ошибке в своей жизни. Она действительно была женой Вольфа, и ей следовало вести себя подобающе.

Линди покачала головой.

— Ну а Бибер?

Ганс пытался обуздать Вольфа на перроне, но тот ударом в лицо сбил старика с ног. Ева прикусила губу.

— Послушай, так больше продолжаться не может. Ты должна что-то предпринять, — сказала Линди.

— Но что? — Ева закрыла лицо руками. — Может, мне вернуться к себе домой? По крайней мере, пока не закончится война. Может, хоть тогда Вольф образумится.

— Ах, Ева, ну о чем ты говоришь! Вольф не может образумиться! — воскликнула Линди. Она уже полностью разуверилась в Вольфе. — От твоего дяди Руди что-нибудь слышно?

— Я получила от него письмо пару дней назад. Он написал, что в тот день, когда пришло мое письмо, его не было в стране. Он сейчас очень занят.

Руди за последние несколько лет стал очень состоятельным. Нацистское правительство, конфисковав компанию «Розенштайн Тинте», передало ее под управление дяди Евы под новым названием «Тинте Европа». Теперь Рудольф фон Ландек поставлял чернила, бумагу и печатную продукцию в большую часть оккупированной немцами Европы.

— Ты ему объяснила свою ситуацию?

— Да. Надеюсь, Вольф об этом никогда не узнает.

— Руди сможет защитить тебя от Вольфа, если захочет Насколько я понимаю, он сейчас — очень влиятельный.

— Да. Мама говорит, он сотрудничает с Абвером.

— Лично мне было бы страшно работать шпионом. А что он еще написал?

— Он только сказал, что постарается как можно скорее встретиться со мной и обговорить сложившуюся ситуацию.

В этот момент кто-то постучал в парадную дверь. Открыв, Ева увидела на пороге Ганса Бибера и Оскара Оффенбахера. При виде их мрачных лиц ее сердце забилось быстрее. Они явно принесли дурные вести.

— Заходите.

Войдя в гостиную, Ганс и Оскар сели в кресла. На носу Бибера еще был заметен кровоподтек от удара, который Вольф Нанес ему три недели назад.

— Кофе? Пива?

— Нет, нет, дорогая, — сказал Ганс, снимая свою фуражку. — Ева, я получил из Вермахта телеграмму об Андреасе. — Ева испуганно посмотрела на Ганса. — Нет, нет, он жив, — успокоил он ее.

Ева облегченно вздохнула.

— Что с ним?

Ганс передал Еве небольшой конверт. Достав письмо, она быстро пробежала глазами его содержимое.

— Он в больнице?

Бибер кивнул.

— Я связался по телефону с врачом. Он говорит, что у Андреаса сильный ушиб мозга и множественные осколочные ранения.

Мысли вихрем проносились в голове у Евы. Ей ужасно хотелось оказаться рядом с Андреасом, положить его голову себе на колени, кормить его, перевязывать его раны… Ее размышления прервал Оскар.

— Сын одного из моих работников служит с Андреасом в одном батальоне. Он написал, что Андреас — очень храбрый солдат.

Ева кивнула. Она никогда не сомневалась в храбрости Андреаса. Только теперь Ева начала понимать, насколько его тихая смелость привлекательнее бравады ее мужа.

— Я скажу отцу. Он попросит старейшин молиться об Андреасе.

— Он уже попросил, — сказал Ганс. — Я заехал к нему по дороге сюда. Видела бы ты, как он бросился к телефону.

* * *

Запись в дневнике от 18 января 1941 года:

Сегодня мне исполнилось 25 лет, но я чувствую себя намного старше. Я уже начала беспокоиться, что опять беременна, но, к счастью, тревога оказалась ложной. Наверное, мне должно быть стыдно за такие мысли, но я не хочу, чтобы Вольф был отцом. По крайней мере, — не до окончания войны. Пусть вначале образумится.

От Вольфа пришло письмо к Рождеству. Он спросил, как себя чувствует Бибер, и попросил передать Гансу, что он не хотел обижать его. Когда я сказала об этом Биберу, он только покачал головой.

Я рада, что Вольф не приехал на Рождество. Надеюсь, он вообще никогда не приедет, хотя мне и стыдно за это. Я стараюсь вообще не думать о Вольфе.

Вчера я осознала, насколько иронично, что меня наполнил любовью именно мой «расово непригодный» Герман. Он был для меня настоящим благословением — единственным, ради кого я могла бы жить.

Сегодня я, наконец-то, спросила у папы, могу ли я вернуться домой. Он ответил, что мне не следует этого делать, потому что я — замужняя женщина, а не девочка. Мне это показалось обидным.

Мои дни проходят в скуке, и мне так одиноко. Поездки на работу так однообразны! Эти поезда всегда наполнены разговорами о войне. На работе я только тем и занимаюсь, что печатаю на машинке. Клемпнер постоянно шушукается и проводит много собраний у себя в кабинете. Я вижу, что у него сильно напряжены нервы, а со времени смерти Германа он стал избегать общения со мной.

У Линди много хлопот по дому, и я по возможности стараюсь помогать ей. Она практически не снимает медаль немецкой матери. Я рада за нее, но мне немного тяжело видеть это напоминание о моей бездетности. Линди сильно беспокоится, что Гюнтера заберут в армию.

Мне нравится жена нашего нового почтальона, Кэтхен Финк. Ее муж потерял руку во время боев во Франции. Они — католики из Трира, и у них — один ребенок. Кэтхен — примерно моя ровесница. Она несколько раз заходила ко мне на кофе и дважды приглашала меня к себе в гости. Она сильно ненавидит евреев…

Кто-то постучал в дверь. Ева, оторвавшись от дневника, пошла открывать. Ее ждала приятная неожиданность.

— С Днем рождения!

— Дядя Руди! — радостно воскликнула Ева. — Вот так сюрприз!

— Извини, что так поздно, но у моей машины спустило колесо в Лимбурге. Я едва насмерть не замерз, пока поменял его.

— Да что же вы стоите на пороге! Проходите! Давайте пальто и шляпу. Жаль, что вы пропустили нашу семейную вечеринку. Хотите кофе? Мама испекла чудесный торт с вишнями.

— Еще спрашиваешь! — весело воскликнул Руди.

Отряхнув снег со своих шерстяных брюк, он потопал ногами. Повесив его пальто и шляпу в шкаф, Ева поспешила на кухню. Когда она вернулась, неся в руках серебряный поднос с тортом и кофе, дядя Руди уже удобно расположился в мягком кресле.

— Я проезжал мимо дома твоих родителей. У них уже темно.

Ева кивнула.

— Сегодня же суббота. Вы что, забыли?

Руди засмеялся.

— Ах да! После обеда принять ванну и отправиться спать пораньше, чтобы утром в воскресенье быть «свежим для церкви». Да, да… Помню, Даниэль любил купаться последним, чтобы вволю наиграться пеной.

Ева отхлебнула кофе.

— Да, — пристально посмотрев на своего дядю, она подумала, что он немного постарел. Его усы в стиле Фюрера совсем поседели, да и голова тоже была почти седой. — Что у вас нового?

Ева могла распознать хитроватую улыбку дяди Руди за километр. Она знала, что у него есть какие-то новости. Откусив кусок торта, Руди запил его кофе и вытер губы салфеткой.

— Прежде всего, хочу извиниться, что не смог приехать на похороны Германа. Надеюсь, ты получила мои цветы?

— Да спасибо. Я понимаю. У вас много дел.

— Мне очень жаль, что у тебя все так складывается. — Руди, откинувшись на спинку кресла, скрестил ноги. — Вся эта история с Хадамаром и Вольфом крайне печальна. Извини, что не смог помочь тебе в сентябре, когда ты написала мне.

Ева кивнула.

— Ничего страшного. Я понимаю.

Руди, достав из кармана серебряный портсигар, открыл его и предложил Еве сигарету. Она отказалась. Руди, достав сигарету для себя, зажег спичку.

— От Вольфа давно были известия?

— Я получила письмо на Рождество. Вольф редко пишет, и, как мне кажется, он не желает возвращаться домой. Честно говоря, мне даже не хочется о нем думать.

Руди выпустил большое облако дыма.

— После твоего письма я попросил определенных людей заглянуть в досье Вольфа. — Ева затаила дыхание. — Мы имеем Железный крест, медаль за ранение, несколько благодарностей за военную доблесть и все такое. Однако я обнаружил и несколько замечаний об убийстве какой-то женщины и ребенка возле Шартра.

От удивления Ева открыла рот.

— Убийства?

— Да. Расследование было закрыто по личному приказу генерала фон Фауштенбурга, назвавшего подобные обвинения абсурдными.

— Это один из тех офицеров, которых спас Вольф. По-моему, именно он вручал Вольфу Железный крест.

Выпустив еще одно облако дыма, Руди достал из внутреннего кармана своего пиджака какие-то бумаги.

— На твоего мужа накладывали дисциплинарные взыскания за жестокое обращение с гражданскими трижды: два раза — в Польше и один — во Франции, а точнее — в Ле-Моне. Именно в этой деревне ранили Андреаса. Похоже, Вольф решил отомстить за брата.

— Сомневаюсь, что он сделал это из-за Андреаса.

— Как бы там ни было, все дела были закрыты.

Ева потупилась в свою тарелку.

— Конечно, Вольф может быть жестоким, особенно когда у него напряжены нервы, но убийство… Это уже слишком.

Руди выпрямился в своем кресле.

— Ева, ты мне не безразлична, и, честно признаюсь, я опасаюсь за тебя. Ты должна знать, что твой муж может быть более жестоким и опасным.

Еве стало не по себе. Она пристально посмотрела на дядю.

— Вы его тоже боитесь, да?

Опять откинувшись на спинку кресла, Руди выпустил очередное облако дыма.

— В определенном смысле — да. Благодаря покровительству двух богатых «фонов» и офицера «Мертвой головы», Вольф почти неприкасаем. — Стряхнув пепел в пепельницу, Руди отхлебнул кофе. — Но больше я боюсь за тебя, ведь чем чаще он будет выходить сухим из воды, тем больше он будет убивать.

По телу Евы пробежала дрожь. Она надеялась, что время и успех усмирят Вольфа, но, как оказалось, все обстоит совсем наоборот. Эта мысль ужаснула Еву. Какой же дурой она была! Слепой дурой! Более того — упрямой дурой!

Затушив сигарету о пепельницу, Руди открыл конверт, в котором оказался еще один, поменьше.

— Теперь, что касается Хадамара… Герда сделала пару звонков своим друзьям в Гестапо, и они позаимствовали нам вот это. — Руди передал Еве меньший конверт. — Это заявление, которое Вольф отдал главврачу той больницы. Помнишь?

Ева, кивнув, быстро прочитала содержимое листка. В конце заявления было написано:

… что же касается последнего, то мой сын заслуживает достойной жизни, но, поскольку судьба обделила его в этом, он нуждается в милости государства. Фюрер видит будущий Рейх, населенный расово пригодными мужчинами и женщинами, рождающими здоровых детей. Я вверил свою жизнь в руки Фюреру, поэтому делаю то же самое и с жизнью моего сына. Исполните свой долг.
Ефрейтор Вольф Кайзер, 14 сентября 1940 года

Хайль Гитлер!

Ева отвернулась. Ее терзала глубокая скорбь вперемешку с яростью и недоумением. Встав, она начала метаться по комнате. У Евы все плыло перед глазами. Ей хотелось закричать, разбить что-нибудь, убежать и скрыться.

— Вы знаете, что это значит?! — бушевала она. — Он попросил их убить моего Германа! — Ева металась от стене к стене, заламывая руки. — А Клемпнер говорил, что все это — лживые слухи, распространяемые британцами.

Руди встал.

— Нет, Ева. Мы не можем утверждать этого. Возможно, Вольф хотел этого, но…

— Вы же тоже слышали о таком!

— Да, конечно… Из слухов… Ева, возьми себя в руки и послушай, что я тебе скажу. Тебе следует соблюдать осторожность. Вольф становится все более безжалостным. Боюсь даже и подумать, насколько далеко он может зайти…

— Мне наплевать, что он сделает со мной! Как вы не понимаете? Вольф убил моего малыша!

— Успокойся. Это только твои предположения, но Вольфа следует…

— Убить! Вот чего он заслуживает!

* * *

Андреас быстро шел на поправку и к февралю 1941 года уже вернулся в свой батальон, который по-прежнему дислоцировался во французском Гранвилле. Однако уже в апреле его 6-я пехотная дивизия была включена в состав 9-й армии Вермахта и переброшена в Восточную Пруссию. Там Андреас получил письмо от двоюродного брата Герды Фольк, Гельмута фон Ландека, в котором тот приглашал солдата приехать к ним в гости подышать свежим деревенским воздухом.

Выпросив у командира батальона двухдневную увольнительную, Андреас первым же утренним поездом отправился вглубь бывшей Польши. Выйдя на станции Тарнова — города, в котором полгода назад отступающие поляки убили три четверти немецкого населения, — он увидел, что вокзал до сих пор увешан траурными немецкими флагами. Андреаса на перроне встретил высокий светловолосый мужчина с длинными, закрученными усами.

— Добро пожаловать, сержант Бауэр! Хайль Гитлер!

Одетый в полевую униформу Андреас, сняв фуражу пожал Гельмуту руку. Рукопожатие фон Ландека было таким же волевым, как и его подбородок.

— Рад познакомиться с вами, — сказал Андреас.

Гельмут провел гостя к ожидающему их такси; «Ситроен Тракшн Авант» 1937 года выпуска. Нырнув в машину, они промчались по улицам Тарново и вскоре выскочили на бесцветные поля, еще не успевшие покрыться весенней зеленью. После получасовой поездки, прошедшей в разговорах о жизни в Вайнхаузене и воздушных боях над Германией, такси остановилось у одноэтажного дома, наспех построенного возле развалин большого коттеджа. Гельмут провел Андреаса в маленькую гостиную.

— Этот дом принадлежал фон Ландекам в нескольких поколениях, — сказал Гельмут, глядя в окно на груды кирпичей. — Мы сопротивлялись, но польское правительство все-таки отобрало его у нас три года назад. Это было частью их политики «дегерманизации». Если бы поляки не применили силу, то мы бы могли еще долго продержаться.

Андреас отметил, что в голосе Гельмута не было горечи. Очевидно, проявлять подобные эмоции он считал ниже своего достоинства.

— Хотите пива?

— Не откажусь. — Андреас сел на старый деревянный стул.

— Мы с женой убежали в один из приграничных лагерей для беженцев, — Гельмут налил пиво в две высокие кружки. — Нас там набилось около ста тысяч, и каждый день прибывали все новые беженцы.

— Я слышал о таких лагерях, — отхлебнув пива, Андреас взял со стола фотографию в рамке. — Ваша жена?

Глаза Гельмута сразу же покраснели.

— Да. Моя дорогая Ида. Она умерла 30 ноября 1939-го… В тот самый день, когда русские напали на Финляндию. — Гельмут пригубил пиво. — Жаль, что мы не уничтожили этих животных в 1917-м.

— Примите соболезнования.

— Моя Ида была так счастлива вернуться на нашу ферму, хотя здесь и не осталось ничего, кроме обугленных руин, — голос Гельмута стал жестким. — Она пела и смеялась, а получив письмо от своего брата, — плакала от радости. Он умудрился выжить в тех вагонах для скота, в которые поляки утрамбовали нас после вторжения Рейха. Его увезли на восток, но Вермахт наступал с такой невероятной скоростью, что их поезд успели перехватить до того, как их расстреляли. Ида надеялась, что наш сын тоже скоро вернется, но однажды нам сообщили, что поляки замучили его во время пешего перехода на восток. Услышав об этом, Ида легла на кровать и умерла.

Андреас не знал, что сказать. Гельмут посмотрел в маленькое окно, по стеклу которого стекали капли только что начавшегося дождя. Сделав большой глоток пива, он взял свои эмоции под контроль.

— Ну да ладно, не будем о грустном. Мой повар приготовил отличный обед, и у меня есть для вас сюрприз.

— Сюрприз?

Гельмут достал из кармана какие-то билеты.

— Да. Сегодня вечером мы идем в кино на «Голубого ангела». В Рейхе этот фильм, наверное, уже считают старым, но для нас он — новый. Надеюсь, вы его не смотрели?

— Нет. — Андреас увидел, что его ответ очень обрадовал Гельмута.

— Превосходно! А после обеда я кое-что вам покажу.

 

Глава 24

По пути в кинотеатр Андреас кипел внутри. Как Гельмут и обещал, после обеда он действительно приготовил сюрприз. Это было письмо от дяди Евы, Руди, подтверждающее наихудшие опасения Андреаса. В нем было сказано о жестоком обращении Вольфа с Евой, о том, как он ударил Ганса Бибера, и о подозрениях в отношении его военных преступлений. Руди также подал выдержку из заявления Вольфа к администрации больницы Хадамара и выразил опасение, что если Вольфа не остановить, то его безумие перейдет все границы.

«Не думаю, что преувеличу, если скажу, что твой брат показал себя способным на ужасные вещи. Поэтому я уверен, что Ева в не меньшей опасности, чем другие невинные жертвы, оказавшиеся на его пути». Признав свою неспособность побудить к действию влиятельных покровителей Вольфа, Руди в завершение письма предложил Андреасу подумать над тем, как ему образумить своего брата.

— Я знаю суть письма, — сочувственно сказал Гельмут. — Именно поэтому я тебя и пригласил. Извини, что мне пришлось пойти на хитрость, но Ева — часть моей семьи.

— Руди мог бы отправить это письмо мне напрямую, — ответил Андреас после небольшой паузы.

Проигнорировав это замечание, Гельмут начал рассказывать историю.

— Когда-то у меня был породистый конь. Он начал кусаться, будучи жеребенком. Моя жена решила, что это — признак сильного характера. Когда жеребцу был год, он сильно укусил за руку моего конюха. Жена сказала, что тот, наверное, спровоцировал животное. Но однажды конь укусил саму Иду. Она хотела пристрелить его на месте. Я, конечно же, не позволил ей, а просто хорошенько огрел жеребца по носу резиновым шлангом. Он должен был понять, что переступил предел дозволенного…

Андреас молча смотрел в окно такси, вспоминая Вайнхаузен и письма от Линди, в которых она говорила почти то же самое, что и Руди. Раньше Андреас считал, что Линди, учитывая ее неприязнь к Вольфу, преувеличивает, теперь же он понял, что просто не хотел поверить ей, потому что это освобождало его от необходимости что-либо предпринимать.

— Значит, однажды мне придется врезать Вольфу резиновым шлангом по лицу.

Гельмут вздохнул. В этот момент такси остановилась у тротуара.

— Поступай, как тебе подсказывает сердце.

Андреас взглянул на дождливую темноту за окном.

— И еще одно, мой друг, — Гельмут, взявшись за ручку дверцы, остановился. — Руди смог организовать увольнительную для твоего брата. Вольф сейчас ожидает возле кинотеатра.

Андреаса словно пронзило током. Он выглянул в залитое дождем окно на улицу перед кинотеатром, освещенную тусклым светом фонарей, бликами мерцающих в лужах. Гельмут указал на солдата в кожаном плаще, который, прихрамывая, прохаживался перед окнами кинотеатра. Зал за окнами был заполнен немецкими офицерами с дамами.

— Да, я вижу его.

Сделав глубокий вдох, Андреас резко открыл дверцу и, выпрыгнув на тротуар, окликнул брата. Вольф резко обернулся.

— Андреас?

— Это тебе за Еву, — Андреас нанес сокрушительный удар в лицо опешившего Вольфа, от которого тот тяжело рухнул на скользкую мостовую. Наклонившись, Андреас приподнял брата за лацканы плаща. — А это за Бибера, — он нанес еще один удар кулаком, потом — еще один. Наконец, он рывком поднял Вольфа с земли и со словами: — А за Германа тебя вообще следовало бы убить! — ударом наотмашь повалил ошеломленного брата на мокрую водосточную трубу.

Наконец, придя в себя, Вольф медленно поднялся с земли. Он слегка пошатывался, а по его губам бежали струйки крови.

— Хорошая встреча с братом после долгой разлуки.

— Заткнись! Если ты еще раз тронешь Еву, я тебя точно прибью.

Вольф вытащил из кармана носовой платок.

— Ну и ну. И куда подевался наш нежный поэт? — Приложив платок к носу, Вольф закинул голову. После небольшой паузы он продолжил совершенно спокойным тоном, чем немало удивил Андреаса. — По правде сказать, я действительно был чрезмерно суров с Евой. Да и не с ней одной. Но нельзя сказать, что я все время обращался с ней плохо. На самом деле, я сделал для Евы много хорошего. — Прямо посмотрев на Андреаса, Вольф спокойно продолжил. — У нее есть дом и добрая репутация, хорошая работа и связи. У нее есть хорошая одежда и еда. Странно, что Ева не упомянула тебе об этом, когда ты виделся с ней в увольнительной. — Уравновешенный, осуждающий тон Вольфа обезоруживал.

— Ты лжешь. И к тому же, я с Евой не виделся.

— Нуда, конечно, — ответил Вольф с сарказмом. — Тогда скажи мне, это Ева рассказала тебе, что я бью ее?

— Нет.

— Понятно. Значит, ты начитался писем Линди.

Андреас внутренне съежился.

— Нет.

— Разве Линди не пишет тебе? Мы оба знаем, что она склонна преувеличивать. И к тому же, она все время врет. Разве она не обманывала всех насчет того африканца? — Опять приложив к носу платок, Вольф прищурился на брата. — Впрочем, ты никогда не поднял бы руку на брата из-за сплетен какой-то фермерской коровы. Ты для этого слишком добрый. Может, все-таки признаешься, кто тебе накапал на меня? Хотя, какая разница. Суть в другом. Просто ты любишь мою жену.

Вольф попал в самую точку.

— Нет, — ощетинился Андреас.

Вольф, усмехнувшись, еще раз приложил к носу платок.

— Ну и кто из нас двоих лжец?

Андреас облизал губы. Он бы мог одним ударом уложить Вольфа на землю, но его покинуло присутствие духа. Андреас должен был признать, что брат прав. Вдруг в кинотеатре прогремел оглушительный взрыв, вышвырнув в разбитые окна тела людей. Вольфа и Андреаса отбросило на мостовую. В вечернее небо взметнулись клубы дыма и яркие языки пламени…

Когда на утро после подрыва партизанами кинотеатра к дому Гельмута подъехало такси, Андреас как раз обрабатывал свои порезы и ушибы.

— Я навел справки в городской больнице. Вольф особо не пострадал, — сказал Гельмут.

Андреас медленно поднялся с дивана.

— Вот и хорошо.

— Готов? Такси уже ждет.

Выйдя на улицу, Андреас забросил свой вещмешок на заднее сиденье машины и, обернувшись, вяло пожал Гельмуту руку.

— Кстати… Чем закончилась история с тем жеребцом?

— Ах, да, я же не закончил ее… Он укусил меня, и я его пристрелил.

* * *

Ева узнала о стычке между братьями из телеграммы дяди Руди, однако, прочитав ее, она не почувствовала внутреннего удовлетворения. Воспоминания о Германе постоянно подпитывали жажду мести, которая вскоре переросла в жгучий гнев, направленный против Вольфа и нацистов. Повздорив с Клемпнером, Ева бросила работу. Она приводила своего отца в ужас публичными стычками с местными партийными руководителями и разговорами с вдовами солдат, которым она объясняла, что их мужья погибли за уголовников. Ева считала дни до очередной увольнительной Вольфа, ожидая, когда он вломится в дверь их дома. Но теперь она была готова встретить его.

По ночам, лежа в постели, Ева желала Вольфу всего самого ужасного, что только можно придумать. Она представляла, как его пытают и вешают партизаны, как его колют штыками или режут на части евреи. И по утрам она не испытывала угрызений совести.

Остаток апреля, май и начало июня Ева по предписанию Кребеля отдыхала дома Доктор сказал Клемпнеру и партийному комитету, что у нее — нервный срыв из-за смерти сына, поэтому она просто не владеет собой. Обрадовавшись, что поведению Евы нашлось какое-то приемлемое объяснение, Клемпнер походатайствовал в ее защиту перед высшим партийным руководством, Гестапо, и ей дали время, чтобы она могла прийти в себя Благодаря этому Ева получила освобождение от многих проектов, в которых были задействованы остальные женщины Вайнхаузена. Она не помогала женскому комитету организовывать упаковку подарков для солдат, не участвовала в сборе средств для членов «Гитлерюгенд», которые теперь работали на фермах по всей Германии, и даже не жертвовала денег для весенней лотереи, проводимой местной национал-социалистической Лигой учителей.

На фоне всего этого все чаще появлялись тревожные подтверждения врачебных убийств, о которых уже стали говорить открыто. Так, в апреле в городке Абсберг толпа местных жителей, среди которых были и члены партии, воспрепятствовала посадке в автобус СС пациентов местной психиатрической лечебницы, которых явно собирались подвергнуть стерилизации или даже, возможно, — эвтаназии. Вспоминая подобные автобусы в Хадамаре, Ева не раз обсуждала этот вопрос в разговорах с отцом, однако он всякий раз отвечал, что ей следует набраться терпения, и что Фюрер обязательно разберется, если полиция действительно виновна в преступном злоупотреблении властью.

Кроме того, Пауль постоянно подчеркивал, что больница в Хадамаре в связи с этим никогда и нигде не упоминалась, а Еве необходимо выбросить заявление Вольфа из головы. Он доказывал дочери, что Герман, судя по всему, умер по самым естественным причинам. Что же касается случаев «ненормального" обращения с умственно и физически отсталыми, Пауль отметил, что некоторые пасторы «Исповедующей Церкви» нашли возможности защитить подобных пациентов, не поднимая шума. На его взгляд, они поступили разумно, поскольку возмущение общественности могло только нанести еще больше вреда несчастным обитателям больниц.

Тем не менее, воображение Евы снова и снова рисовало ей картину того, как ее Герману делают смертельные инъекции в какой-то холодной, стерильной комнате, когда рядом с ее малышом нет ни одной любящей души.

Со временем, осознав, что гнев просто истощает ее, Ева начала стараться проводить как можно меньше времени наедине со своими мыслями. Она постоянно находилась в компании Линди или своей новой подруги Кэтхен Финк. Впрочем, последняя сражалась с собственным гневом и горечью из-за смерти родителей, погибших во время недавней бомбардировки Кельна.

— Я понимаю тебя, — Кэтхен стянула свои каштановые волосы в хвост. Субботнее утро она провела, работая в саду вместе с Евой, и ее худые щеки еще не успели остыть от июньского солнца. — Но меня, по крайней мере, всегда поддерживал муж.

Ева налила себе и Кэтхен лимонада.

— Но я тоже не одинока. У меня есть ты, Линди, Ганс, мой отец и все остальные. Вайнхаузен — это моя семья.

— Муж — это совсем другое.

— У многих женщин мужья далеко от дома.

— Да, но они все равно знают, что мужья, хоть и далеко, любят их.

Это замечание больно задело Еву. Оно напомнило ей о том, насколько она нелюбима. Вытерев со лба испарину, она сделала глоток лимонада.

— А почему ты вообще вышла замуж за Вольфа? — спросила Кэтхен.

— Я видела в нем то, что хотела увидеть, — раздраженно ответила Ева.

— Но…

— Ладно, Кэтхен, хватит. Я сама знаю, что была дурой.

— Я этого не сказала.

— Ну и что. Зато подумала. И все остальные тоже считают меня дурой.

— Мне тебя просто жаль.

— Ну и зря! — Ева, встав, подошла к окну кухни.

— Как ты думаешь, Вольф получил урок? — осторожно спросила Кэтхен.

— Не знаю. После встречи с Андреасом он еще не был дома. Папа говорит, что Вольф, наверное, испугался. Может и не сильно, но хотя бы немного — это точно.

— Хорошо бы. — Кэтхен помолчала. — А что Андреас?

— Он прислал письмо, в котором спрашивает, все ли со мной в порядке. Я ответила ему, поблагодарив за помощь. И еще я сказала, что уверена, что теперь Вольф образумится. Но это неправда.

— Ты, кажется, говорила, что Вольф запретил тебе переписываться с Андреасом? — спросила Кэтхен, но Ева, все так же стоя лицом к окну, не ответила. — А кстати… Как поживают твои родители?

Ева, вздохнув, повернулась.

— Мама завела себе любовника в Бонне, — она сделала очередной глоток лимонада. — Папа знает об этом, но ему сейчас не до того. У него проблемы с епископом из-за протеста против ареста нескольких пасторов.

— Твоему отцу следует быть осторожнее. Он должен подчиниться правительству независимо от того, хорошее оно или нет. Его друзья сами виноваты, что имеют неприятности.

Ева уловила в голосе Кэтхен сердитые нотки.

— Да, ты права, — сказала она. — Но давай не будем об этом. Папа верен Фюреру, и он, в отличие от меня, — не дурак. Недавно он во время проповеди похвалил Гитлера за то, что он запретил какую-то антихристианскую брошюру, выпущенную Борманом. При том, что Борман — один из лидеров партии.

— И это правильно.

— А мне все равно. Ненавижу Гитлера.

Кэтхен ощетинилась.

— Ты поосторожнее. Или ты думаешь, что твои высказывания будут списывать на нервный срыв бесконечно?

Ева повернулась к подруге спиной.

— В прошлое воскресенье отец Стефан молился о Фюрере и объяснял, почему англичанам лучше согласиться на мир, — сказала Кэтхен. — Он не может понять, почему Британия объявила войну за вторжение в Польшу именно нам, а не русским, которые сделали то же самое через шестнадцать дней. После богослужения я напомнила ему, что как в Англии, так и в России правят евреи. Ты знала, что Маркс и Ленин — евреи?

Намазывая себе бутерброд с повидлом, Ева равнодушно пожала плечами.

— Если тебе от этого станет легче, то я скажу, что мы казнили около 15000 евреев в Польше, а в Варшаве есть огромное гетто, напоминающее гигантскую тюрьму.

— И правильно. Евреи этого заслуживают.

— А мой Герман тоже заслуживал?

— Твоего Германа никто не убивал, а вот англичане уничтожили множество ни в чем не повинных немцев… Как моих родителей. Или тебе на это наплевать? В газетах сказали, что от налетов британской авиации пострадало более 40000 гражданских в одном только Кельне. И кто знает, сколько погибло в Берлине, Бремене и Гамбурге! И это — только начало.

— Ева! — раздался в прихожей мужской голос.

Ева вышла в гостиную.

— Папа?

— Извини, что помешал вам, — Пауль явно был чем-то сильно встревожен. — Я просто хотел узнать, слышала ли ты новость?

— Нет. Я целое утро провела в саду.

— Вермахт сосредотачивает силы у границ с Россией.

* * *

За неделю до начала операции вторжения в Советский Союз, получившей название «Барбаросса», Андреаса повысили в звании до старшего сержанта. Теперь в его подчинении был пехотный взвод из сорока человек, разбитых на четыре отделения. Он входил в состав 3-го батальона 18-го полка 6-й дивизии 9-й армии, которая являлась частью группы армий «Центр» под командованием генерал-фельдмаршала Клюге.

Вернувшись на закате с совещания, организованного в штабе батальона, Андреас с хмурым видом зашел в казарму своего взвода. Увидев его, солдаты вскочили, став по стойке «смирно». Молча постояв у двери, Андреас медленно прошел вдоль шеренги подчиненных, заглядывая каждому из них в лицо. «Еще совсем мальчишки», — подумал он. Взвод Андреаса состоял, в основном, из новобранцев. Лишь несколько солдат участвовали в операциях в Польше или на западном фронте, и еще одна группа из восьми человек вкусила серьезных боев на Балканах.

— Ты готов, Дитер? — спросил Андреас, взглянув на одного из новобранцев.

— Так точно, господин старший сержант! Готов отдать жизнь за родину и Фюрера!

— А остальные готовы?

— Готовы! — хором ответил взвод.

— Хорошо. — Андреас прошел назад вдоль шеренги надеясь, что его подчиненные будут, в первую очередь, храбрыми солдатами Германии, а не фанатичными нацистами. — Все вы прошли школу «Гитлерюгенд», поэтому я знаю, о чем вы думаете, но позвольте кое-что вам прояснить. Да, мы с гордостью сражаемся за родину и Фюрера, но когда мир взрывается у тебя под ногами, ты должен сражаться за товарища рядом с тобой.

В казарму с угрюмым выражением лица вошел капеллан Андреас разрешил ему сказать короткую проповедь и помолиться. После молитвы священник раздал всем желающим Новые Заветы. Многие взяли их, в то время как некоторые проворчали, что их вполне устраивает вера в Фюрера. Поблагодарив капеллана; Андреас позволил ему кратко побеседовать с каждым из солдат. Четырнадцать из сорока заявили о своей личной вере в Иисуса Христа. По их высказываниям Андреас предположил, что они относятся к «Исповедующей Церкви». Особенно пламенно говорил храбрый молодой капрал по имени Хорст Детвайлер, который был родом из небольшой деревни из округа Пфальц, что на Рейне.

— Я не был в особом восторге от «Гитлерюгенд», но я знал, что Господь хочет, чтобы мы избавили мир от большевиков, — прямо заявил Хорст.

Затем слово было дано всем остальным христианам взвода, пока, наконец, шаг вперед не сделал последний из четырнадцати. Он смело объявил, что его мать была еврейкой, однако он еще ребенком обратился к христианской вере своего отца. Андреас заметил, как некоторые солдаты в шеренге переглянулись. «С этим нужно разобраться», — подумал он.

— Значит, Якоб Кек, ты — полуеврей.

— Так точно, господин старший сержант!

Андреас обвел взвод глазами.

— Хочу всем напомнить, что Фюрер призвал порядочных детей смешанных браков, подобных рядовому Кеку, стать в наши ряды. Кто-то имеет против этого возражения?

Ответа не последовало.

— Хорошо. Теперь послушайте. Через несколько часов мы бросимся в пасть гиганта. — Андреас замолчал. — Но за нашими спинами — не меньший гигант… А теперь — отбой.

Спустя шесть часов, в 4:15 утра воскресенья 22 июня 1941 года, немецкая армия стремительно перешла границу Советского Союза. Ей действительно предстояло сразиться с гигантом, но каждый солдат был готов откликнуться на высочайшее призвание Рейха и исполнить вечный долг народа Германии: стать мечом христианской Европы, стоящим на страже Запада.

Впрочем, Адольф Гитлер вместе со своим генеральным штабом решил ударить не мечом, а трезубцем. Вторжение было предпринято по трем основным фронтам: группа армий «Север» нацелилась на Ленинград; группа «Центр» — на Москву, а группа «Юг», пройдя через украинскую столицу Киев, должна была выйти к Сталинграду. В арсенале Германии были 3.200.000 солдат, 3.600 танков, 600.000 грузовиков и более 2.000 самолетов. Как и во время кампаний в Западной Европе и Польше, Гитлер рассчитывал на скорость и напор, или, как он говорил, — «блицкриг», «молниеносную войну».

В первый месяц после вторжения в Советский Союз группа армий «Центр», в состав которой входил и взвод Андреаса, быстро захватив запад России, окружила в смертельном «мешке» под Смоленском более миллиона советских солдат. Обе стороны несли большие потери. Русские пытались прорвать окружение.

— Бауэр, всем лечь! — отчаянно крикнул лейтенант. Вой приближающихся реактивных снарядов заставил взвод Андреаса броситься врассыпную в поиске укрытий.

— Лечь! Всем лечь! — кричал Андреас.

От неистового залпа советских ракет, выпущенных по немецким позициям, затряслась земля. Взвод был застигнут в поле, перемежаемом редкими лесопосадками. Впереди находилась небольшая березовая роща, из которой по наступающим немцам открыли огонь из стрелкового оружия. Андреас и его радист втиснулись в плоскую воронку, оставленную несколькими днями ранее их артиллерией.

— Подавить! — Андреас указал своему пулеметному расчету на вспышки выстрелов в тени деревьев.

Двое пулеметчиков наспех установили свой МГ-42 на краю соседней воронки. Невзирая на то, что их засыпало землей от взрывов, а вокруг свистели осколки, они смогли загрузить ленту и направить смертоносный свинцовый град в сторону рощи.

— Почему нет поддержки артиллерии? — крикнул Андреас радисту.

— Они не знают координат.

— Ракеты летят на пять километров. Они что, сами не могут сообразить?

На взвод Андреаса обрушился очередной залп «сталинских органов». Небо осветилось яркими вспышками. Вакуумные воронки высасывали из легких жизнь. В воздух взлетали разорванные на куски человеческие тела. Пулеметный расчет Андреаса отбросило взрывом.

— Бауэр! — в воронку Андреаса ввалился лейтенант фон Шауэр. — Поднимай людей! Вперед! Вперед!

Андреас стиснул зубы.

— В атаку! — заорал он, перекрикивая взрывы. — Вперед! Детвайлер, поднимайся! Вперед! Вперед!

Под непрекращающимся огнем противника Андреас повел свой взвод прямо на советскую пехоту. Это была гонка, в которой финишной чертой было русло ручья примерно в пятидесяти метрах впереди, а приз — жизнь.

Сзади заухали немецкие минометы. Над головой завыли мины, по крутой дуге падая на позиции русских. Взвод Андреаса продвигался вперед. Один из его солдат упал, сраженный пулей, за ним — другой, третий… В числе убитых был и Хорст Детвайлер.

Примерно на полпути до ручья Андреас крикнул своему заместителю.

— Кюбэ, давай!

Упав на одно колено, сержант снял с пояса гранату на длинной деревянной ручке и, выдернув чеку, метнул ее в сторону рощи. За первой гранатой последовали еще две. Этого было достаточно, чтобы дать Андреасу преимущество. Девятнадцать уцелевших солдат, добравшись до русла ручья, залегли и сразу же открыли ответный огонь. Минометы продолжали обстреливать территорию рощи.

Залпы советских реактивных установок прекратились, и на следующие полчаса взвод Андреаса увяз в перестрелке с пехотинцами противника. На правом фланге остатки второго батальона упорно отбивали атаки русских. Схватив свой полевой бинокль, Андреас всмотрелся в сторону двух сломанных взрывом деревьев, где была устроена пулеметная точка противника.

— Скверно, — пробормотал он. — Слишком большая зона обстрела. Если второй батальон не устоит, нам — конец.

В нескольких сантиметрах от шлема Андреаса прожужжали две пули. Схватив свой карабин, он быстро выпустил всю обойму в сторону противника, а затем перезарядил и еще раз опустошил магазин.

Его собратья по оружию продолжали удерживать оборону. Они были хорошо подготовлены. Немецким пехотинцам было не занимать ни храбрости, ни умения, но в тот момент Андреас понимал, что все висит на волоске. Приняв решение, он с громким криком поднял свой взвод в атаку.

Русские, не ожидавшие такого поворота, под решительным натиском немецкой пехотной цепи дрогнули и попятились. Даже мерный стук пулемета «Максим» на правом фланге умолк, уступив место хаотичной стрельбе ручного оружия.

За несколько секунд судьба боя была решена…

Андреас, закрыв глаза, потянулся за своей флягой.

— Кюбэ, выясни потери.

Через несколько минут сержант вернулся с отчетом. Андреас связался по радио со штабом батальона.

— У меня — меньше четверти состава.

После короткой паузы в динамике прошипел ответ.

— Удерживайте позицию! Скоро наступление!

— Есть.

Медленно поднявшись с земли, Андреас остановился, наблюдая за тем, как медицинские бригады, складывают на носилки изуродованные солдатские тела. Обходя воронки, он двинулся по полю сражения, усеянному ранеными и убитыми парнями из его взвода, чтобы поддержать живых и почтить мертвых. Сняв шлем, Андреас присел на корточки возле тела какого-то солдата. Он перевернул убитого на спину.

— Кек, — хрипло выдохнул Андреас.

Ему хотелось заплакать об этом парне и о других парнях из его взвода, о себе и о его дорогой Еве, о которой он думал день и ночь, но сил на слезы у него уже не оставалось.

Положив руку на плечо Кека, Андреас закрыл глаза, пытаясь представить зеленые берега Мозеля, но вместо этого у него в памяти всплывали только картины, запахи и звуки последнего месяца боев на пути к Москве. Он буквально ощущал жар от дымящихся остовов советских танков и смрад солярки, порохового дыма и пыли. И еще — тошнотворное зловоние разлагающихся под летним солнцем трупов.

Но этот переход оставил и другие воспоминания. Андреас собственными глазами увидел следы зверств Сталина по отношению к его собственному народу. Копая окопы и блиндажи, немцы обнаруживали общие могилы на местах расстрелов. Они встречали изуродованных крестьян, рассказывавших о пытках. Храмы были превращены в руины или использовались как конюшни и склады. Этот список можно было продолжать. Неудивительно, что столько людей в западных областях Советского Союза встречали немецкую армию как освободителей.

Содрогнувшись, Андреас встал. Было не время ковыряться в прошлом. Андреас больше не мог себе позволить оставаться меланхоличным виноделом из Вайнхаузена. Он должен был без остатка отдаться своей второй роли — роли солдата. Родина ожидала от него действий, а не чувств. Его подчиненные нуждались в стойком и мужественном командире.

Развернувшись, Андреас огляделся по сторонам в поисках Кюбэ.

Андреасу нравился этот сержант. Кюбэ был сообразительным, смелым и порядочным парнем. Еще меньше года назад он работал помощником механика в Гамбурге.

— Кюбэ, подготовь стрелковую цепь, — распорядился Андреас, наконец, заметив сержанта. — Интервал — десять метров. В центре — пулеметная точка. Вышли вперед трех разведчиков. Наступление начнется по двум красным ракетам.

Всегда контратака или наступление. Всегда. Именно так учили Андреаса. Именно это он и будет делать.

— Бауэр, — окликнул Андреаса подошедший лейтенант Шауэр. Его лицо было измазано копотью.

— Слушаю, господин лейтенант.

— Мы уже почти в Москве, а дальше — как знать. Может, на этом война и закончится. Группы «Север» и «Юг» продвигаются большими темпами. Танковые части настолько ушли вперед, что мы едва успеваем подтягивать за ними артиллерию. Лошади выбиваются из сил. — Лейтенант посмотрел на тело Кека. — Один из твоих?

— Да.

— Твой любимец?

— У меня все — любимцы.

Андреас печально посмотрел вдаль. Все четырнадцать христиан погибли. Он стиснул зубы.

Фон Шауэр не успел ответить. В небо над их головами взмыли две красных ракеты.

 

Глава 25

Был вечер четверга 21 августа. Ева снимала одежду с натянутой на заднем дворе бельевой веревки. Спасаясь от реальности, она старалась загрузить себя делами. Каждый понедельник после работы она мыла дома окна, каждый вторник ходила на вечерние церковные собрания, каждую среду в 18:00 посещала женский клуб, четверг был отведен для стирки, а в пятницу, вернувшись с обязательного для всех членов партии собрания, Ева помогала в таверне Краузе готовить ужин для военных вдов, которых в Вайнхаузене становилось все больше. В субботу она занималась стрижкой газонов и уборкой, а также помогала в подготовке деревенских праздников. Воскресенье отводилось для церкви и тихого времени наедине у могил Германа, Даниэля и дедушки. Неделя завершалась вечерним чаепитием в доме родителей.

Тем не менее, несмотря на постоянное общение, Ева больше не чувствовала себя частью единого целого. Во всем разуверившись, она загружала себя делами, чтобы ни о чем не думать и ничего не чувствовать. Занятость стала для нее необходимостью. Тем не менее, иногда из-за усталости ей приходилось делать остановку, и тогда чувства опять выходили из-под контроля. Они, как неусыпные демоны, всегда были рядом. Просачиваясь сквозь мысли Евы, они наваливались на нее всей своей тяжестью, стягивая ее в темную яму ненависти и депрессии.

Сняв с веревки последнюю вещь, Ева положила ее в плетеную корзину. Летний вечер был теплым и душным. Приближалась гроза, черные предвестники которой зловеще поднимались из-за гребня холмов за Вайнхаузеном. Вдруг Еву кто-то окликнул. Она обернулась. Это был ее отец.

— Привет, папа. Есть новости о Гансе?

— Да. Мама почти уверена, что ей удастся добиться его освобождения.

— Уже выяснилось, кто на него донес?

Подняв с земли корзину с бельем, Пауль последовал за Евой в кухню, где она выставила на стол миску с ягодами и кувшин с компотом.

— Это был Вольф, — сказал Пауль.

— Опять Вольф. — Ева налила стакан компота. — Я так понимаю, он узнал, что Ганс рассказал обо всем дяде Руди, и теперь мстит.

— Похоже на то.

— Андреас опять написал мне, — сказала Ева, садясь за стол. — Спрашивает, не пострадал ли кто-нибудь еще от рук Вольфа. Я ответила, что нет, а тут — вот это… — Вздохнув, Ева с горечью в голосе продолжила. — Недавно Вольф написал мне, что узнал о проблемах Ганса и приложит все усилия к тому, чтобы его освободили. — Пальцы Евы сжались в кулаки. — Он — настоящее исчадие ада.

Пауль беспокойно поерзал на своем стуле.

— Ты бы не переписывалась с Андреасом. Все-таки, ты — замужняя женщина.

Ева проигнорировала это замечание, а Пауль не стал нагнетать обстановку.

— Да, жаль Ганса, — сменил он тему разговора.

— В чем его обвиняют?

Сделав большой глоток компота, Пауль медленно вытер рукой губы.

— Я так понял, — в распространении пораженческих настроений, но, возможно, — и в измене. Вольф передал в Гестапо письмо, которое, по его словам, ему дал цензор. Это письмо, якобы, написал Гюнтер. В нем он рассказывает Линди, что Ганс однажды заявил, что до тех пор, пока у власти Гитлер, Германии войну не выиграть.

— Ганс никогда ничего подобного не говорил. И с чего бы…

— Ну, конечно же, Ева, — перебил дочь Пауль. — Это письмо — дело рук Вольфа. Все это — чистой воды обман.

Ева прикусила губу.

— Ну да, естественно. Понтер же сейчас в Северной Африке. И никто не потрудился проверить это!

— Нам нужно молиться, чтобы у мамы все получилось. Ганса перевели в исправительный лагерь в Бухенвальде.

В глазах Евы промелькнул ужас. Бухенвальд! По Вайнхаузену ходило немало слухов о том, как там обращаются с заключенными.

Потянувшись за стаканом, Пауль заметил на столе листовку Достав из кармана очки, он прочитал ее содержимое.

— Так вот что британцы разбрасывают над всей Германией! Листовка содержала фрагмент недавней проповеди римско-католического епископа Министерского, графа фон Галена.

…Сомнительно, что эти многочисленные случаи смерти душевнобольных носят естественный, а не умышленный характер. Думаю, это — последствия пропаганды о законности лишения жизни людей, не имеющих надежды на выздоровление… Как я вижу, в Министерстве внутренних дел и Министерстве здравоохранения даже и не пытаются скрыть тот факт, что множество умственно неполноценных уже было убито, и многие еще будут убиты…

— Я не хочу об этом говорить. — Подойдя к радио, Ева нашла волну с классической музыкой. — Я сразу вспоминаю о Германе.

Пауль, встав, мягко опустил руку на плечо дочери.

— Я тебе очень сочувствую, но почему ты не можешь согласиться с тем, что в смерти Германа никто не виноват?

Ничего не ответив, Ева подошла к окну кухни.

— Я так рада, что вышла из партии. Ненавижу их всех, — сказала она после небольшой паузы.

Ева замолчала, ожидая реакции отца.

— А что будет, если из партии выйдут все порядочные люди? — спросил Пауль после секундного размышления. — Радикалы получат полный контроль и…

— Они — не просто радикалы! Гитлер — преступник! Они все — преступники!

Пауль побледнел.

— Тише. Не кричи. — Быстро подойдя к парадной двери, он прикрыл ее плотнее. — Ева, прошу тебя… Ричард старается помочь тебе, по…

— И церковники — тоже преступники. Вы ничего не предприняли даже после того, как узнали правду. Епископы фон Гален и Хильфрих Лимбургский — единственные, кто выступил против. И это католики! А чем в это время занимались твои лицемеры из «Исповедующей Церкви»?

— Они тоже пытались что-то предпринять, но только не так явно. Но ты же знаешь, что эвтаназия сейчас узаконена. Кроме того, некоторые пасторы считают, что для многих несчастных инвалидов это даже лучше.

Ева посмотрела на отца с презрением.

— И ты считаешь это нормальным? С каких это пор Церковь начала санкционировать убийство, кроме как на войне?

— И кроме смертной казни за тяжкие преступления.

— Пусть даже и так.

— Ева, ты неправильно меня поняла. Я просто хочу сказать, что государство может действовать вне каких-то норм, но это не значит, что оно виновато в умышленной жестокости.

— Ты хоть сам веришь в то, что говоришь? — презрительно бросила Ева. — А что ты скажешь, если завтра какой-то врач решит, что ты — умственно неполноценный? Да зачем говорить о других. Почему ты лично ничего не предпринял?

Пауль съежился.

— А что я должен был предпринять?

Ева выхватила из его рук листовку.

— А вот что! — крикнула она. — Герман был твоим внуком! Так почему же эвтаназия тебя совсем не тревожит?

— Тревожит, но в ней замешаны не только нацисты. Эту проблему поднимают и в Англии, и во Франции, и даже — в Америке. Эвтаназия — детище науки, Ева, а точнее — дарвинизма. Просто нацисты первыми взяли ее на вооружение…

— Мне все равно, чье оно детище. Гитлер убил моего сына, и я ненавижу его… Чего не скажешь о тебе.

Закрыв окно, Пауль повернулся к Еве.

— Ты не права, проводя связь между Фюрером и эвтаназией, — сказал он. — Вполне возможно, он вообще не знает об этой программе. Его мысли сейчас поглощены войной. Гитлер не может ежедневно держать под надзором всех фанатиков. И что ты скажешь, если он, узнав о подобных преступлениях, сразу же положит им конец?

— Ты в своем уме? Если даже ты знаешь об этом, то уж он-то — наверняка, — швырнув листовку на стол, Ева отвернулась к окну.

— Ну а что, если ты все-таки ошибаешься?

На оконное стекло упали первые крупные капли дождя. Над долиной пророкотал раскат грома, и в тот же момент музыкальная радиопередача была прервана взволнованным голосом диктора, объявляющего о славных победах Германии над советскими войсками. Ева сделала громче в надежде услышать что-либо о 9-й армии Андреаса или 6-й Вольфа.

— Невероятно, — пробормотал Пауль, слушая напыщенный отчет диктора. Сопротивление советских войск под Смоленском было сломлено, и все три группы немецких армий продолжали продвигаться вглубь территории противника. — Вот одна из причин, по которой многие думают, что Бог, несмотря ни на что, — на нашей стороне.

Вдруг тон диктора резко изменился на приказной.

«Начиная с 14 сентября, все живущие в Германии евреи возрастом от шести лет должны носить на одежде желтый знак со словом «Еврей». Это поможет распознавать среди нас чужаков».

Ева отпила компот.

— Они тоже — расово непригодные. Евреи — следующие на очереди.

— Зря правительство трогает сейчас евреев, — сказал Пауль.

— Так, может, хоть для них ты что-то сделаешь? — саркастически спросила Ева.

— Знаешь… Мы сейчас находимся посреди войны, когда все направлено на выживание. Поверь мне, когда война закончится, жизнь опять войдет в нормальное русло. Я уже вижу добрые предвестники этого.

— Например?

— Правительство запретило антихристианскую литературу, а оккультистам теперь запрещено появляться на публике. Мама говорит, что партия вычистила из рядов СС и полиции гомосексуалистов. Все это очень обнадеживает.

— Время покажет.

В комнате установилась тишина, нарушаемая только голосом диктора.

«Теперь о других новостях… Фюрер отдал личное распоряжение министру внутренних дел и министру здравоохранения немедленно прекратить нелегальную эвтаназию неизлечимо больных. В Северной Африке…»

Ева была крайне удивлена.

— Как?

Лишившись дара речи, она медленно опустилась на диван. Ева не знала, что и думать. Ее переполняли эмоции: чувство вины, облегчение, радость… и злость из-за того, что Гитлер так поздно спохватился.

«Значит, я действительно ошибалась, — подумала она. — По радио сказали, что Гитлер здесь ни при чем. Получается, как отец и сказал, эвтаназия — дело рук фанатиков. Может, Фюрер арестует извергов, убивших моего ребенка? Может, он арестует Вольфа?» Ева почему-то ощутила уверенность, что так и будет. Ей захотелось в очередной раз поверить в лучшее и стать частью единого целого. Она так сильно нуждалась в этом!

* * *

Весь остаток осени 1941 года старший сержант Андреас Бауэр мужественно вел своих солдат по равнинам России к заветной цели: Москве. Он уже понял, что его противник нецивилизован, но храбр, плохо оснащен, но непреклонен. Летняя кампания была ужасающей по кровопролитию и невзгодам. Андреаса и его товарищей, в дополнение к душераздирающим крикам раненых, изводили вши, комары и жажда. Во время сражений ноздри обжигали клубы удушливой пыли, когда же на безбрежные равнины России опускалась темнота, давая измученным солдатам возможность отдохнуть, воздух наполнялся тошнотворным смрадом разлагающихся трупов.

Вид изуродованных кровавыми боями полей навевал на Андреаса тоску по цветам и зеленым холмам родины… И по Еве. Он сопротивлялся желанию еще раз написать ей. Андреас отправил Еве три письма, и на каждое из них она ответила, уверяя, что Вольф больше не причинял ей вреда. Ее письма были краткими и осторожными, но в то же время — обнадеживающими. Тем не менее, у Андреаса эта переписка вызывала двоякое чувство. В свете всего произошедшего обещание, данное им ранее Вольфу, потеряло какую-либо значимость, однако слово мужчины — это не пустой звук. Впрочем, Вольф абсолютно не заслуживал уважения и Андреасу, который ежедневно ощущал близость смерти и сердечную пустоту, сопротивляться искушению написать Еве было практически невозможно.

Однако мысли о Вайнхаузене таили для молодого солдата опасность. Они приглашали вернуться его старое поэтическое «я», жаждущее умчаться к виноградникам, летним прогулкам вдоль Мозеля, воскресным чаепитиям и деревенским праздникам. Страшась живущего в Андреасе солдата, это «я» могло погубить его.

Первый снег упал на восточный фронт в ночь на 12 октября, и продвижение группы армий «Центр» на Москву замедлилось. Талый снег, смешанный с дождями, превратил осенние дороги в жидкое месиво. Взвод Андреаса по колено в грязи толкал грузовики или тянул лошадей, преодолевая километр за километром. Продовольственные обозы, которые и без того отстали от быстро наступающей армии, оказались практически недосягаемыми. В результате Андреас и его взвод остались без зимней униформы и шинелей. Они дрожали день и ночь, лишь изредка отогреваясь у дровяных печей русских крестьян. Впрочем, ко 2 декабря немецкие войска оттеснили Красную армию к ближайшим пригородам Москвы. Андреас уже мог разглядеть в бинокль дома советской столицы, расположенной в тридцати километрах на юго-восток.

— Вырви зверю сердце, и он умрет, — сказал он сержанту Кюбэ. — Будем молиться, чтобы так и произошло.

Андреасу хотелось домой. Тем не менее, противник не соглашался отдать свое сердце. Он продолжал упорно обороняться, и потери Германии достигли полумиллиона человек. Никто не мог подсчитать потери Советского Союза, но они были ошеломляющими. В одном только смоленском «мешке» погибло более миллиона советских солдат. Впрочем, невзирая на огромные потери, Москва взята не была. Морозным утром 5 декабря советская армия пошла в отчаянное контрнаступление, отбросив немцев на сотню километров на запад. Месяц спустя, Андреас и его дрожащие от холода подчиненные оказались посреди застывших руин какого-то городка на Волге в нескольких километрах восточнее Старицы.

— Г-готовы?

Молодого солдата била сильная дрожь. Семерых его товарищей утром нашли замерзшими. Едва держась на ногах, Андреас кивнул. Вместе с десятком подчиненных он собрался внутри небольшой мастерской, радуясь хоть какой-то защите от ветра. Но даже внутри помещения было около 30 градусов мороза. Андреас обмотал свою голову тряпкой, оставив лишь узкую щель для глаз и отверстие для рта, которое уже успело обрасти сосульками. Он медленно размотал изорванные шарфы, в которые были укутаны его руки. Кончики отмороженных пальцев почернели. С трудом сложив ладони вместе, Андреас отвернулся, пока его товарищ мочился ему на пальцы.

Тепла мочи было достаточно для того, чтобы немного отогреть руки. Это позволило Андреасу трижды сжать и разжать пальцы, пока они не начали покрываться желтой ледяной коркой. Чиркнув спичкой, он поднес огонек к щепкам, сложенным внутри металлической дровяной печи.

— Собирайте топливо, — сказал Андреас подчиненным.

Его окликнул новый взводный телефонист. Связисты, наконец-то, дотянули провод до расположенного примерно в полукилометре штаба батальона.

— Командир батальона говорит, что утром ожидается атака Русских, — сказал дрожащий телефонист. Его звали Рольф Вебер. Раньше этот парень был служащим магазина в Ульме.

Андреас застонал. Из-за нехватки офицеров в его подчинении теперь находились 165 человек роты, сформированной из остатков двух других рот. Они вместе с еще одной ротой отступили в этот город, в то время как остальная часть батальона заняла позиции на открытой равнине.

— Что это будет? Просто выпад или полномасштабное наступление? С каким вооружением?

— Наступление, сэр, — ответил Вебер. — С Т-34. Лейтенант говорит, что нас поддержит артиллерия.

Один из молодых рядовых заплакал. Сев на землю, он всхлипывал, думая о своих родителях. Опять обмотав шарфами свои окоченевшие руки, Андреас подошел к парню.

— Циммер…

— Извините, — сказал дрожащий солдат.

Андреас опустил руку Циммеру на плечо. Этот крупный парень был сыном пивовара из Баварии. Его перевели в роту Андреаса после захвата Клина, во время которого Циммер проявил себя храбрым солдатом.

— У нас нет выбора, — сказал Андреас, громко стуча зубами от холода, — но зато есть надежда.

Дружески похлопав парня по спине, он посмотрел на часы.

Рассветное солнце, поднявшись над горизонтом на востоке, окрасило безбрежную заснеженную равнину в розовые тона. Взглянув в безоблачное морозное небо, Андреас повел свою роту на оборонительные позиции на восточной окраине разрушенного города. Пройдя по колено в снегу вдоль огневого рубежа, он раздал тактические указания четырем взводным командирам.

Нервно ожидая атаки, дрожащие солдаты прятали руки в свои тонкие осенние шинели. Над их головами завыли первые снаряды дальнобойной немецкой артиллерии, посланные в сторону противника, приготовившегося к наступлению под прикрытием леса в двух километрах от немецких позиций. Прислонившись вместе со своим телефонистом к стене дощатого навеса, Андреас поднял к глазам полевой бинокль. Над лесом поднимался шлейф белого дыма. Заработала советская артиллерия.

— Началось! — крикнул Андреас, прыгая под укрытие ближайшего подвала. В тот же момент разрывы снарядов взметнули в воздух кирпичи и снег. Выругавшись, Андреас быстро выбрался наверх и поднес к глазам бинокль.

По заснеженной равнине в их направлении двигалась длинная цепь советских солдат и танков. Вдруг над головой Андреаса прогудела эскадрилья «Юнкерсов». Под одобрительные возгласы солдат штурмовики, спикировав на наступающих русских, начали сбрасывать бомбы на танки и обстреливать из пулеметов пехоту. Очередной залп советской артиллерии опять заставил роту Андреаса нырнуть в укрытия.

Земля тряслась от взрывов. Немецкая артиллерия и поддержка с воздуха немного сдержали наступление противника, однако расстояние между советскими войсками и вжавшимися в камни фигурами в серых шинелях становилось все меньше. Хотя снег приглушал лязг гусениц, когда артподготовка прекратилась, рота Андреаса не сомневалась, что враг уже совсем близко. Едва они начали выбираться из своих укрытий, как вдали раздался резкий хлопок, а за ним — еще и еще.

— Все вниз! — крикнул Андреас.

На улицах начали рваться танковые снаряды, взметая в воздух горы кирпичей и булыжников. Рычание танков становилось все ближе.

— Нам нужна поддержка минометов! — крикнул Андреас Веберу.

Металлические гиганты, лязгая гусеницами, неумолимо надвигались на немецкие позиции. Сбоку и позади них, нерешительно шаркая ногами по заснеженному полю, бежали пехотинцы. Андреас затаил дыхание. Накануне вечером саперы должны были расставить в открытом поле противотанковые мины.

Наконец, под одним из танков ухнул взрыв. Потом — еще и еще. Андреас поднял к глазам бинокль. Наступление остановилось. Многие танки горели. Пехота колебалась, не решаясь двигаться дальше.

— Огонь! — крикнул Андреас.

Рота открыла огонь по противнику. По танкам начали стрелять четыре расчета бронебойщиков, притаившихся в выдвинутых вперед, замаскированных укрытиях. Из длинных стволов их ружей вылетали метровые языки пламени, посылая снаряды в застывших на месте стальных монстров. Один из Т-34 вспыхнул, за ним — другой.

В этот момент открыли огонь пулеметчики Андреаса. «Ра-та-татп… Pa-ma-mam…» — опустошали они ленту за лентой, скашивая советскую пехоту, которой негде было спрятаться в открытом поле.

Андреас в свой бинокль напряженно наблюдал за тем, как русские офицеры верхом на гарцующих по снегу лошадях стреляли в воздух, загоняя своих солдат на минное заграждение. Опустив бинокль, он отложил автомат и сдернул с плеча винтовку с оптическим прицелом. Тщательно прицелившись, Андреас нажал на спусковой крючок. Один из советских офицеров выпал из седла. Перезарядив ружье Андреас сделал еще один выстрел, на этот раз попав в лошадь под другим офицером.

Четыре Т-34, изменив тактику, начали продвигаться вперед, выстроившись в колонну. Ведущий танк остановился Его башня медленно повернулась, а ствол орудия опустился нацелившись на один из пулеметных расчетов Андреаса. Грохнул выстрел, и на том месте, где еще секунду назад находились двое немецких парней, осталась лишь дымящаяся воронка.

Схватив свой «Шмайсер», Андреас поднял роту в атаку. Он слышал, как рядом со свистом пролетают пули. Со всех сторон мелькали дорожки трассирующих снарядов. Несмотря на заградительный огонь немецких минометов, советская цепь упорно продвигалась вперед, и теперь между нею и немецкой пехотой было не более сотни метров.

Первыми на себя приняли удар выдвинутые вперед противотанковые расчеты. Андреас увидел, как советская пехота начала яростно обстреливать его бронебойщиков.

— Прикройте их! — крикнул он пулеметчикам, и те, развернув ствол, скосили группу русских, бегущих к противотанковой огневой позиции.

Неподвижные тела советских солдат усеяли заснеженное поле кровавыми пятнами. Противник нес большие потери, однако из-за леса появилось подкрепление. Андреас быстро окинул взглядом поле…

 

Глава 26

— Hазад! Назад!

Андреас приказал своим передовым частям отступать под прикрытием пулеметного огня внутрь города. Став на колено, он выпустил из автомата порцию смертоносного свинца в приближающихся советских пехотинцев.

Когда передняя цепь миновала огневой рубеж, Андреас отдал приказ об общем отступлении. Рота заняла позиции внутри разрушенного города. Со всех сторон рикошетили пули. Повсюду оглушительно рвались снаряды, выбрасывая высоко в небо куски бетона, кирпичей и мерзлой земли.

— Передай в батальон, что нас оттесняют, — крикнул Андреас своему связисту, нырнув за оставшуюся часть стены.

Вебер был ранен в руку. Кровь капала на снег. Он попытался связаться с батальоном.

— Радиостанция замерзла! — крикнул он.

— А что с телефонной линией?

— Порвана.

Андреас посмотрел на пряжку на ремне Вебера, на которой было выгравировано: «С нами Бог». Теперь им, действительно, могло помочь только чудо. В город въехали советские танки. Перекатываясь через груды кирпичей, они распределились по трем параллельным улицам. Со своей позиции в центре Андреас слышал приближающийся лязг их гусениц и выстрелы башенных орудий. Мимо него пробежал расчет бронебойщиков, спешащих занять удобную огневую позицию.

В двадцати метрах впереди танк начал нацеливаться в бегущих людей.

— Давайте же! Давайте! — прошептал Андреас, вознеся безмолвную молитву к Богу.

Танк выстрелил, попав прямо в солдат, которые разлетелись в стороны с оторванными от туловища руками и ногами.

В этот момент с верхнего этажа одного из близлежащих зданий затарахтел немецкий крупнокалиберный пулемет обрушив на стального монстра и окружающую его пехоту ливень пуль. Башня танка опять начала со скрежетом поворачиваться. Выхватив из руки убитого снайпера винтовку, Андреас зарядил ее бронебойными патронами и, заняв позицию на куче кирпичей, прицелился в танк. Вокруг цокали пули, но он, не обращая на них внимания, медленно выдохнул и нажал на спусковой крючок.

Андреас успел проделать три отверстия в том месте, где сидел механик-водитель, но танк все же выстрелил, обрушив на пулеметчика верхнюю часть здания. Нужно было отступать. Скатившись с кучи, Андреас крикнул, чтобы все отходили дальше вглубь города. Добежав до одного из полуразрушенных зданий, остатки его роты распределились по окнам. Где-то поблизости два расчета бронебойщиков по-прежнему вели огонь по советским танкам.

— Будем удерживать эту позицию, — сказал, тяжело дыша, Андреас. — Мы уже почти на окраине города, и дальше отступать нельзя, иначе окажемся в открытом поле.

Он посмотрел на своих испуганных солдат.

— Я готов, — сказал сквозь стиснутые зубы парень из Баварии.

Андреас похлопал его по шлему.

— Хорошо, Циммер. Пойдешь со мной. Вебер, бросай свое радио. Лишний ствол нам сейчас не помешает.

Андреас и Циммер схватили ранцевый подрывной заряд и, пригибаясь за кучами кирпичей, бросились к валяющемуся поблизости перевернутому автомобилю.

— Держи мой «Шмайсер», — сказал Андреас напарнику. — Когда я дам команду, стреляй в русских, не жалея патронов. Когда все отстреляешь, бросай гранаты. Я займусь танком.

У советской пехоты, продвигающейся по центральной улице города, было преимущество в виде двух танков. Взвод на северной улице пытался покончить с последним уцелевшим танком, а на южной бой уже шел только с многочисленной живой силой противника. Бронебойщики, увидев, что там для них работы больше нет, быстро переместились к центральной улице. В тот момент, когда Андреас выкатился из-за прикрытия, они выпустили снаряд в задний танк, попав прямо в боекомплект. Раздался оглушительный взрыв, уничтоживший не только сам танк, но и десяток прячущихся за ним пехотинцев.

— Благодарю Тебя, Боже, — прошептал Андреас. — Одним меньше.

Ведущий танк остановился. Его башня начала поворачиваться влево. Судя по всему, экипаж пытался найти позицию немецких бронебойщиков. Пользуясь моментом, Андреас пополз вперед, таща за собой подрывной заряд. Приблизившись к танку, он замер, вжавшись в кашу из снега и мусора. Андреас слышал напряженные голоса советских танкистов внутри машины и шум зубчатых передач, поворачивающих башню.

Он дал сигнал Циммеру, и тот, встав, открыл яростный огонь по опешившим пехотинцам. Опустошив обойму, он отбросил свой карабин и, схватив автомат Андреаса, перепрыгнул на новую позицию.

Под прикрытием Циммера Андреас, стиснув зубы, вскочил с земли. Его ноги словно налились свинцом, а мир на мгновение умолк. Выдернув чеку, Андреас запрыгнул на танк и швырнул заряд под башню. Под свист пуль он спрыгнул на землю и, откатившись в сторону, закрыл голову руками.

Заряд, взорвавшись, подбросил орудие танка, подобно гигантскому, оторванному от сустава пальцу. Андреаса окатило градом мелких обломков. Быстро подняв голову, он посмотрел на Циммера, который в этот момент бросал свою последнюю гранату.

— Циммер! Отходи!

На парня выскочил рослый русский, но, сраженный чьим-то выстрелом, он тут же рухнул на землю. Андреас, выдернув из кобуры пистолет, бросился к Циммеру. Баварец, схватив свою винтовку, пятился назад, пытаясь на ходу зарядить патрон. На куче кирпичей показался еще один русский но он тоже упал, сраженный пулей, выпущенной невидимым стрелком.

— Циммер! Отходи! Отходи! — кричал Андреас, чувству как пули чиркают по его униформе. Одна из них слегка задела шлем.

Циммер с пронзительным воплем: «О, мой Бог!» — нырнул в окно здания, в котором заняла оборону его рота. Раму окна тут же в щепки разнесла очередь трассирующих пуль.

— Отходим на один квартал! — крикнул на бегу Андреас вломившись в дверь вслед за Циммером. Зная, что русские более сильны в обороне, чем в атаке, он решил заманить их в ловушку.

Его солдаты на центральной улице начали короткими перебежками перемещаться от дома к дому. Без поддержки танков наступление советской пехоты замедлилось.

Андреас отдал приказ одному из солдат, и тот, пригибаясь, бросился к позиции, занимаемой сержантом Кюбэ и его отрядом на южной улице. Затем с таким же заданием на северную улицу, обороняемую молодым капралом по фамилии Куровски, был отправлен Циммер.

Подчиняясь приказу, отряд Кюбэ открыл на своем фланге шквальный пулеметный огонь по наступающему противнику, вынуждая его сместиться на центральную улицу. Аналогичным образом, оттеснять советских пехотинцев начал и Куровски на левом фланге.

Огневые точки образовали перевернутый клин, в вершине которого находилась группа Андреаса, ожидавшая появления противника в центре фланговых тисков.

— Штэнцель, мне нужен снайпер на верхнем этаже. Быстро! — распорядился Андреас.

Затаив дыхание, он прислушался к происходящему на флангах. По характеру стрельбы стало понятно, что задумка Андреаса удалась: русские постепенно отступали на центральную улицу.

— Приготовить гранаты. По моей команде атакуем.

Сдернув с ремней гранаты с деревянными ручками, солдаты замерли в ожидании команды. Как только Штэнцель занял свою позицию со снайперской винтовкой, Андреас дал приказ атаковать, и его подопечные с криками бросились вперед, швыряя гранаты в пятящихся советских пехотинцев. Последние, не ожидая нападения, поняли, что окружены, и начали отступать.

Тем не менее, атака немцев успехом не увенчалась. На помощь своим подоспели два советских пулеметных расчета, притащив на санях пулеметы «Максим». Установив их на центральной улице, они открыли по противнику шквальный огонь, рискуя задеть своих отступающих сослуживцев. Паутина трассирующих пуль вынудила Андреаса и его подопечных вновь броситься в укрытия. Ловушка не сработала. Присев за углом полуразрушенной стены, Андреас дал знак снайперу, и тот искусно расправился с одним из советских пулеметных расчетов. Увидев это, второй расчет быстро развернул ствол своего «Максима», обрушив свинцовый град на верхний этаж здания.

Штэнцель предвидел это, потому успел сменить позицию и опять открыл огонь. Он застрелил одного из русских, и «Максим» умолк. Андреас, решив, что покончено с обоими пулеметчиками, опять поднял своих солдат в атаку.

Первым из укрытия выпрыгнул Вебер, но, получив несколько пуль в грудь, он с широко открытыми глазами рухнул на спину. Андреас громко выругался. Если они хотели выиграть этот бой, то должны были немедленно наступать. Перекатившись на другую позицию, Андреас едва не лишился головы. Пулеметная очередь, вонзившись в край стены, окатила его каску градом кирпичных осколков.

В следующее мгновение раздался выстрел снайпера, и «Максим» умолк, однако советская пехота уже успела перегруппироваться.

— Кюбэ! — крикнул Андреас. — Продолжаем давить!

Он понимал, что на одного его солдата приходится три или четыре русских, но другого выбора не было. Если противник догадается, насколько велик его численный перевес, то шансов на победу не останется.

Пристегнув к автомату последний магазин, Андреас одной очередью скосил трех советских пехотинцев.

— Вперед!

В этот момент на улицу позади Андреаса вкатились два немецких полугусеничных вездехода с подкреплением. Машины, оснащенные небольшими пушками, открыли яростный огонь по советской пехоте. Из их кузова на землю выпрыгнуло несколько десятков человек в серой униформе среди которых был и лейтенант фон Шауэр. Выкрикивая приказы, он отправил подкрепление в атаку. Через пятнадцать минут противник был отброшен к окраине города, хотя еще продолжал упорно обороняться.

Фон Шауэр нашел Андреаса.

— Бауэр! Сюда движутся две советских дивизии. Нам приказано отступать, чтобы артиллерия могла стереть это место с лица земли.

* * *

Зима 1941–1942 годов для Евы прошла под знаком борьбы с сомнениями относительно партии, Фюрера и ее долга перед родиной. Несмотря на то, что она, поддавшись на уговоры Клемпнера, вернулась к своей работе, происходящее в Германии оставляло у нее много вопросов. Хотя сослуживцы и соседи уверяли Еву, что врачебные убийства были злоупотреблением нацистских радикалов, и Фюрер уже надлежащим образом разобрался с этим преступным заблуждением, она знала, что уже никогда не будет относиться к партии так, как раньше. Кроме того, ее не покидали смутные подозрения, что эвтаназия в действительности была не устранена, а лишь скрыта от глаз общественности. И как ей следовало относиться к постоянным служебным директивам о принятии жестких мер по отношению к евреям и инакомыслящим?

Впрочем, в чем Ева была уверена, так это в том, что солдаты на фронте нуждаются в ее помощи. По этой причине она держала свои сомнения при себе, не желая разжигать у жителей Вайнхаузена недовольство странными вещами, происходящими в Берлине, и вместе со всеми деревенскими женщинами вязала носки и шила одеяла. Успех армии в походе на Советский Союз зависел от совместного труда всей Германии. Какие бы подозрения ни терзали немцев относительно их нацистского правительства, всех их объединяла единая цель: победа над «красной» угрозой. Даже отец Евы напомнил своей общине, что это — война за выживание: или христианская Европа окончательно покончит с большевизмом, или советские солдаты дойдут до Атлантического океана, оставляя за собой кровавый след разрухи.

Летом Ева сосредоточилась на своем огороде, за которым она тщательно ухаживала. Поскольку нужно было обеспечивать продовольствием армию, купить мясо стало практически невозможно, как и многие другие продукты. Ева уже забыла, когда в последний раз пробовала апельсин, а масло и сыр стали чуть ли не предметами роскоши. По этой причине она старалась вырастить как можно больше огурцов на засолку и капусту, которую можно было заквасить на зиму. Кроме того, в августе Ева провела немало времени, собирая вместе с туристическим клубом ягоды и закатывая варенье для отправки солдатам в качестве подарка на Рождество.

С Вольфом она не виделась с октября 1940 года Все это время Ева вела себя так, как будто ее мужа вообще не существовало. Более того, она надеялась, что так оно и есть. И все же Вольф был жив, и от него опять стали приходить письма Каждый конверт Ева вскрывала, стиснув зубы. Она так и не простила Вольфа, и не собиралась этого делать. Возможно, насчет Фюрера она и ошибалась, но насчет своего мужа — нет.

Тем не менее, к огорчению Евы, письма Вольфа не содержали угроз, которые могли бы подпитывать ее гнев. Они были самыми обыденными. Вольф ни разу даже не намекнул о своей стычке с Андреасом. По сути, он вообще не упоминал имени своего сводного брата. Письма Вольфа были наполнены описаниями походной жизни, его подвигов и удовольствия, которые он получает, убивая солдат противника. Он писал, что хаос битвы приводит его в восторг, как ничто другое в жизни, и что во время своих краткосрочных увольнительных он изнывает от скуки. Свое последнее письмо Вольф завершил пожеланиями Еве всего наилучшего, отметив, что вряд ли скоро окажется дома, учитывая отдаленность передовых линий Вермахта.

Первая суббота сентября 1942 года выдалась сырой. Густой речной туман висел над Мозелем почти до обеда, не позволяя Еве заняться лужайкой перед домом. Поэтому едва роса обсохла, она сразу же, взяв газонокосилку, отправилась подрезать траву. Еве нравилось это занятие. Она любила Щелкающий звук вращающихся ножей. Толкая взад-вперед газонокосилку, Ева почему-то всегда успокаивалась. Запах свежесрезанной травы уносил ее в те дни, когда она беззаботно пила лимонад и распевала песни на летних деревенских праздниках.

Мимо, помахав Еве рукой, проехала на велосипеде фрау Викер. Фрау Краузе с корзиной продуктов в руках спешила в свою таверну. Из радиоприемника через приоткрытое окно доносились звуки военных маршей. Ева остановилась чтобы вытереть вспотевший лоб.

— Здравствуй, Ева, — раздался знакомый голос.

— О, господин Бибер! Рада вас видеть!

Благодаря связям Герды Фольк Ганса освободили из Бухенвальда после шести месяцев исправительных работ с красной нашивкой политзаключенного.

Сняв фуражку, Бибер провел худой рукой по своей лысой голове. О жизни в лагере его в деревне никто не расспрашивал, да он и не стал бы рассказывать, поскольку молчание было условием его освобождения. Единственное, что Ганс сказал Еве, — это то, что его нагружали работами меньше, чем заключенных с желтыми, фиолетовыми или черными нашивками. Тем не менее, лагерь изменил его. Как Ганс ни старался бодриться, огонь в его глазах угас.

— Я проходил мимо почты, и Финк передал тебе вот это.

Вручив Еве небольшой конверт со штемпелем «Полевая почта», он процитировал известное двустишие:

Всегда, когда ты думаешь, что выход не найти, Откуда-то приходит свет, чтоб путь твой осветить.

Ева с улыбкой вытерла руки о фартук.

— Да, маленький огонек надежды всегда остается.

Взяв конверт, она пригласила Ганса в дом. Быстро поставив на стол в кухне пиво и домашнюю колбасу, Ева уединилась с письмом в гостиной.

2 августа 1942 года
Андреас

Полевая почта, 9-я армия

Можайск, Россия

Дорогая Ева,

извини, что пишу тебе, но я больше не мог сдерживаться. Вчера выдалось спокойное, тихое утро. Я сидел в одиночестве, глядя в бескрайнее русское поле, и мне так хотелось, чтобы ты оказалась рядом, гоняясь за бабочками или собирая цветы, как это было в детстве. Когда настала ночь, я расстелил на земле свое одеяло и, глядя в бесконечное небо, мечтал, чтобы ты оказалась рядом, чтобы помочь мне посчитать звезды.

Мне бы хотелось заплакать обо всех, кого я люблю, но в моем сердце уже не осталось никаких эмоций. Каждый раз, закрывая глаза, я молюсь о Вайнхаузене. Я очень переживаю за Линди и ее девочек. Гюнтер — не солдат, и мне тяжело даже представить, как он сражается в пустыне. Я встретил в Варшаве Гери Шнайдера. Он сейчас — в СС. Сказал, что Отто убили в Норвегии, а Удо сейчас на Балканах. Ему не позавидуешь.

Что же касается меня, то порой мне кажется, что мой разум живет отдельно от моего тела. Иногда создается такое впечатление, что во мне — два разных человека. Наверное, я схожу с ума, но все же я благодарен Богу за каждый прожитый день.

Я повидал много такого, за что мне стыдно. Я не имею в виду сражения или даже казни партизан, потому что без этого на войне не обойтись, но я видел, как полиция вырывает бороды старикам-евреям и расстреливает евреев только за то, что они — евреи. Я даже слышал, что так же ведут себя некоторые подразделения СС и Вермахта. Один солдат хвастался, что лично расстрелял из пулемета 500 евреев. Он сказал, что его действия оправданы, потому что когда-то какой-то еврей-брокер обманул его семью, из-за чего они потеряли все, что имели.

Совершенно очевидно, что мы теряем надлежащий порядок. Ни один порядочный немец не должен мыслить, как этот солдат. Кто-то должен как можно скорее рассказать об этом позоре Гитлеру. Впрочем, иногда мне кажется, что он обо всем знает. Некоторые говорят, что Фюрер изменился. Недавно я разговаривал с одним капелланом, который много лет служил в CA. Он был сильно встревожен тем, что национал-социализм превратился в национал-надменность. Но он сказал, что мы должны защищать Рейх. Меня это смущает. Как мне понять, за что именно я сражаюсь? Хотя, наверное, сейчас это уже не имеет значения. У нас не остается другого выбора, кроме как сражаться. Британцы бросают бомбы на головы мирных жителей, и мне страшно даже подумать о том, что ты можешь оказаться в руках русских. Поэтому, если я и погибну под знаменем со свастикой, защищая тебя, то в этом будет большой смысл.

Я рад, что Бибера освободили. Передавай ему привет от меня. Также передавай огромный привет своему отцу. Скажи ему, что я пытаюсь читать Новый Завет, который он мне дал, но верить во что-либо в такой обстановке очень сложно.

Ева, пожалуйста, молись обо мне и о моих бедных солдатах. Они — всего лишь мальчишки в шлемах.

* * *

В конце того лета и на протяжении всей осени Андреас не раз отличался доблестью во время жестокого противостояния под городом Ржев недалеко от Москвы. Затем, в первые ноябрьские дни 1942-го он героически спас жизнь своему другу Циммеру и трем другим солдатам, совершив ночную вылазку в расположение противника, где четверых его товарищей удерживали в плену.

Вскоре после этой блестяще проведенной операции лейтенант фон Шауэр порекомендовал Андреаса в школу офицеров. Это была возможность, о которой в былые годы бедный деревенский парень не мог даже и мечтать, однако Андреас начал яростно протестовать против отправки в тыл, не желая оставлять свою роту. Тем не менее, к его протестам никто не прислушался, менее чем через две недели пришел приказ о его переводе, и вскоре он уже сидел в поезде, направляющемся в Дрезден через Варшаву.

Тем временем Вольф, пройдя за последние пятнадцать месяцев вместе с продвигающейся вперед группой армий «Юг» через зимний оккупированный Киев, весеннюю наступательную операцию под Харьковом и кровавое летнее сражение под Ворошиловградом, наконец, оказался в заснеженном, разрушенном Сталинграде, где вместе со своими товарищами пытался удержать позиции во время яростного советского контрнаступления, начавшегося 19 ноября 1942 года.

К этому моменту в войне уже было убито, ранено или пленено около 1.750.000 немецких солдат, и руководство Вермахта осознавало, что ресурсы Германии находятся на пределе. Кроме того, как военные, так и политические лидеры боялись скорого объявления войны американцами. Чтобы избежать катастрофы в виде двух фронтов, Гитлер понимал, что Советский Союз необходимо победить, и сделать это как можно скорее. Он был твердо убежден, что захват Сталинграда сломит хребет «красному зверю» и вынудит Сталина капитулировать. Таким образом, Гитлер провел черту под названием «Сталинградская битва», признав, что тот, кто ее переступит, станет победителем всей войны.

Понимая, что ставки в этом сражении высоки, Вольф служил бесстрашно, то и дело прорываясь на своем мотоцикле через огонь вражеской артиллерии, партизанские засады и бомбежки с воздуха. Он доставлял крайне важные донесения на передовую и проникал глубоко в зоны сражения ради спасения раненых товарищей. Однажды Вольф преодолел на своем «БМВ» с коляской настоящую гору обломков, чтобы доставить на стратегически важную позицию бронебойщика, который в последствии спас от советских танков целую роту. В другой раз он соскочил со своего мотоцикла с пистолетом и ножом в руках, бросившись на помощь небольшой группе немецких солдат, вступивших в неравную рукопашную схватку.

Тем не менее, героизм Вольфа затмевала его жестокость, которая уже не однажды стоила ему повышения в звании. Он с наслаждением убивал раненых советских солдат, переезжая их изувеченные тела мотоциклом, и был немилосердным по отношению к гражданским, оказавшимся посреди ужасных уличных боев. Тот факт, что им запретило эвакуироваться их же собственное правительство, для Вольфа ничего не значил. Он убивал всех, даже если это были крестьяне, забившиеся в дальний угол разрушенного дома.

Вольф чувствовал себя непобедимым. Он считал себя настоящим воплощением арийского воина, но вскоре одно событие подвергло его храбрость встряске посильнее, чем советские снайперы. Готовясь к очередному заданию штаба батальона, он получил интересное письмо от дяди Евы, Руди, в котором тот известил Вольфа о смерти всех трех его покровителей. Генерал фон Фауштенбург был застрелен под Ленинградом, еще один «фон» погиб во время бомбежки на Руре, а полковник «Мертвой головы» пал жертвой партизан под Минском. Далее Руди написал, что руководство Вольфа займется тщательным и беспристрастным рассмотрением его дела, и в ближайшую увольнительную он будет допрошен гестаповцами. Послание завершалось словами: «Если ты переживешь Россию, то знай, что в Вайнхаузене тебя ожидает расплата за твои преступления».

Сидя на железнодорожной станции в ожидании поезда на Варшаву, Вольф дважды перечитал письмо, а затем скомкал его и швырнул в печь. «Я разберусь и с этим напыщенным глупцом, и с Андреасом», — подумал он, зловеще прищурив глаза. Вольф не раз представлял, как он отомстит своему брату и дяде Евы, а письмо Руди не могло воспрепятствовать его планам. «Они мне заплатят. Оба».

Вольф был откомандирован из Сталинграда с заданием доставить запечатанный пакет от начальника штаба 6-й армии, генерала Шмидта. И опять удача оказалась на его стороне. Через час после того, как Вольф покинул позиции 6-й армии, они подверглись ужасному обстрелу советской артиллерии. Даже находясь в 40 километрах западнее Сталинграда, Вольф чувствовал, как дрожит земля.

Прошел час, но артобстрел не ослабевал. Подумав о том, как сейчас несладко Гюнтеру Ландесу, Вольф усмехнулся. Невезучий фермерский парень, едва успев восстановиться после ранения, полученного во время бомбардировки англичанами Эль-Аламейна, в августе был переведен из Африканского корпуса Роммеля в 6-ю армию. «Вот это и называют невезением», — засмеялся Вольф своим мыслям.

Документы пассажиров проверял толстый капрал средних лет. Вольф подумал, что человеку с такой внешностью больше подходило печь булочки, чем следить за порядком на военной станции.

— Направляетесь в Варшаву, ефрейтор Кайзер?

— Так точно, господин капрал. Через Киев.

— Из Сталинграда, да? Вам повезло. Русские сегодня начали наступление с севера и востока. Сомневаюсь, что румыны удержат северное направление, а это значит, что у нас будут проблемы.

— Вы зря беспокоитесь. Четвертая танковая армия удержит юг, а это поможет фон Паулюсу поддержать север.

Капрал кивнул.

— Будем надеяться. — Вернув Вольфу документы, он, понизив голос, добавил: — Политики, как всегда все портят. Крестьяне на западе Советского Союза считали нас освободителями, пока… — Капрал наклонился к Вольфу, словно собирался рассказать какую-то тайну. — Видели бы вы то, что видел я.

— Например?

Настороженно оглядевшись по сторонам, капрал едва слышно прошептал:

— Я в прошлом месяце был на Украине и видел полные товарные вагоны евреев. Они напоминали перепуганных животных. Я видел, как они смотрели через щели вагона Один важный партийный чиновник сказал мне, что их перемещают в рабочие лагеря в Польше, но большего он не мог рассказать.

— Они не просто напоминали животных. Они и есть животные, капрал, — проворчал Вольф. — Не хочу о них даже думать. Евреи хотели войны, и они ее получили. — Вольф посмотрел на прорычавшую у них над головой эскадрилью немецких истребителей. — Но, если хотите, я перескажу вашу историю кому нужно в Варшаве.

— О нет, не надо. Забудьте. Я просто хотел сказать, что вокруг нас творится что-то странное. Но это, конечно же, не мое дело. Просто я был немного удивлен.

— Не вижу, чему тут удивляться, — сказал Вольф и, отойдя от капрала, занял свободное место на деревянной скамье возле нескольких других ожидающих поезд солдат. Прислонившись головой к стене, он начал размышлять о том, как расквитается с Руди, а потом займется Андреасом. Вольф подумал о Еве. «Тупая корова, — пробормотал он. — Она никогда не ценила меня, как я того заслуживаю».

Закрыв глаза, Вольф погрузился в воспоминания юности. Какой красивой была Ева, когда болела за него во время той славной мотогонки! Вольф вспоминал ее ласковые прикосновения и нежный аромат ее кожи. «Если бы у нее были голубые глаза, то она была бы самим совершенством», — подумал он. Вспомнив памятную ночь на берегу озера Лаах, Вольф тихо рассмеялся своим мыслям. «Когда я доберусь домой, она вспомнит, кто ее муж, — хочет она того или нет».

 

Глава 27

— Читаете Новый Завет, старший сержант?

— Да, господин гауптштурмфюрер. Евангелие от Иоанна.

Андреас ехал на поезде в Варшаву. Где-то в Белоруссии к нему в купе, заваленное тюками военной почты, втиснулся офицер «Ваффен-СС» по имени Генрих Эрхарт. По поведению этого приятного на вид мужчины средних лет сразу было видно, что он — человек высокой культуры.

— А меня подобные вещи особо не интересуют. Мой отец разочаровался в Боге после Первой мировой. — Посмотрев на вечерний пейзаж за окном, Эрхарт закурил сигарету. — Я предпочитаю Рильке.

Закрыв глаза, Эрхарт процитировал несколько строк из произведения этого австрийского поэта:

Возле Бога по кругу петляю, Вокруг древней башни брожу я. И так тысячу лет кружу я, До сих пор ответа не зная, Кто я: сокол или же буря? Или, может, я — песня святая?

— Красиво, — сказал Андреас.

Эрхарт внимательно посмотрел на него.

— Знаете, юноша, у вас — выдающиеся глаза. Перед всем этим хаосом я был художником, и потому знаю, о чем говорю. — Андреас покраснел. — И еще у вас очень чувствительная натура, — добавил Эрхарт.

— Да, мне об этом говорили.

— Это заметно, — сказал Эрхарт, выпуская облако дыма.

Андреас заметил под рукавом офицера бинтовую повязку.

— Вы ранены, господин гауптштурмфюрер?

— Да, задело слегка. И вот теперь еду на несколько дней домой.

— А где вы живете?

— В Ольденбурге… Если его еще не разрушил мистер Черчилль со своей авиацией, — сказал Эрхарт с горечью в голосе.

У Андреаса промелькнула мысль, что офицер выглядит уставшим. Он посмотрел на униформу Эрхарта. На его лацкане была свастика с загнутыми концами.

— Танковая дивизия?

— Да, 5-я танковая дивизия СС «Викинг». Мы понесли ужасные потери на Кавказе, но я горжусь своими парнями. У нас много иностранных добровольцев: норвежцы, датчане, голландцы и швейцарцы. Да благословит их всех Бог. Если бы к нам присоединились еще и их правительство, то мы быстро сломали бы хребет этому большевистскому монстру. — Голос Эрхарта стал суровым. — Не возьму в толк, почему европейские страны выступают против нас.

Замолчав, он задумчиво посмотрел в окно.

Общаясь, Андреас и Генрих обнаружили много общего, и ко второму дню совместного путешествия успели сдружиться. Утром поезд остановился на запасном пути, и они решили воспользоваться паузой, чтобы позавтракать без тряски. Скромная трапеза состояла из ржаного хлеба, ливерной колбасы и чашки суррогатного кофе, принесенного проводником, который долго извинялся перед офицером СС за отсутствие натурального напитка. Эрхарт вежливо выслушал извинения, позволив себе закатить глаза, только когда проводник вышел из купе.

— Парень боится меня, — сказал он, закуривая сигарету. — Мою жену это рассмешило бы. — Тихо засмеявшись, Эрхарт достал из своего бумажника фотографию. — Моя Анна Красивая, правда?

Андреас взглянул на фотографию улыбающейся женщины, стоящей на берегу моря. У нее были светлые вьющиеся волосы и спортивное телосложение.

— Да.

— Я сделал эту фотографию во время отпуска на острове Боркум. Это возле побережья Голландии. Мы гуляли вдоль берега, а потом танцевали под луной. Удивительное было время, — Голос Эрхарта немного напрягся. — Анне нравится вальсировать со мной. Сейчас я жалею, что так мало предоставлял ей таких возможностей, и…

За окном раздался выстрел. Андреас и Генрих вскочили на ноги.

— Вон он! — Андреас указал пальцем на убегающего от насыпи мужчины.

Эрхарт, рывком открыв окно, выхватил из кобуры свой «Вальтер Р-38».

— Стоять! — крикнул он. — Я буду стрелять!

Мужчина развернулся и, не целясь, выстрелил из своего ружья на звук голоса Эрхарта. Пуля вонзилась в землю в десяти метрах от колеи. Высунув руку с пистолетом в окно, Генрих тщательно прицелился и быстро сделал восемь выстрелов, опустошив всю обойму. Мужчина, откинувшись назад, упал. Сунув пистолет в кобуру, Эрхарт сел. На улице группа солдат, выскочив из соседнего вагона, бросилась к лежащему на земле партизану.

— И почему это произошло именно во время завтрака, — вздохнул Эрхарт, задумчиво глядя в свою чашку с кофе. — Только не подумайте, что я совсем уж бесчувственный. Мне и самому не всегда нравится то, что мне приходится делать. У этого несчастного глупца, наверняка, есть близкие, которые его любят.

— Да, господин гауптштурмфюрер, я понимаю. — На Андреаса нахлынули неприятные воспоминания. — Знаете… Мне как-то пришлось расстрелять десять партизан на берегу Днепра возле Смоленска. Двое моих парней отказались сделать это. Благодарение Богу, Фюрер прощает такие отказы. Мне пришлось проводить расстрел самому. Никогда не забуду лица этих людей, когда я навел на них пулемет. Я стрелял с закрытыми глазами.

Андреас быстро откусил хлеб. Они несколько секунд ели в тишине, которую первым нарушил Эрхарт.

— Эти партизаны не просто взрывают поезда и убивают во сне наших солдат. Они не просто насилуют жен наших офицеров и убивают их детей. Они извращают само понятие войны. Однажды я нашел в лесу в нашем тылу обезображенные тела двух своих подчиненных. Они были голыми и висели вниз головой с перерезанным горлом. Каждому в рот засунули его отрезанные гениталии, а на дереве была прибита табличка с надписью «Немецкие свиньи». — Эрхарт раскурил еще одну сигарету. Андреас заметил, что руки офицера дрожат. — Главная угроза партизанского террора заключается в том, что война превращается в бессмысленную бойню. Во избежание этого я, как, наверное, и вы, требую от своих подчиненных придерживаться каждой буквы Гаагских правил. Без подобных ограничителей война превращается в беспредел, угрожающий уничтожением самой цивилизации. — Эрхарт, глубоко затянувшись сигаретой, выпустил облако дыма. — Но возьмем для сравнения так называемую директиву Сталина, в которой он приказывает своим партизанам, переодевшись в немецкую униформу, сжигать собственные деревни и убивать своих же соотечественников. Этот обман разжег по отношению к нам ненависть. Как видите, Советы не боятся бессмысленной бойни. У них просто нет совести. Если они так поступают с собственным народом, то представьте себе, как они поступят с нами. — Эрхарт допил свой кофе. — Впрочем, мастера обманывать — не только Советы. — Он внимательно посмотрел на Андреаса, тщательно взвешивая каждое слово. — Вы согласны, Бауэр, что мы, немцы, с легкостью даем абсолютную власть тому правительству, которое способно защитить нас от наших врагов?

— Да: И что? — Андреас подался вперед.

— По началу нашими врагами были большевики, либералы и некоторые евреи. — Эрхарт, наклонившись, перешел на шепот. — Но обратите внимание, как государство постепенно расширило определение термина «враги». Теперь нам говорят, что к их числу относятся все евреи и даже порядочные немцы, несогласные с политикой правительства. И то, как мы обращаемся с этими так называемыми «врагами», не на шутку меня тревожит.

Откинувшись на спинку сиденья, Эрхарт загасил сигарету о пепельницу. Андреас, глядя в окно на изуродованный войной пейзаж, несколько секунд помолчал.

— Ну а что же Фюрер? — наконец, прошептал он так тихо, что Генрих едва разобрал его слова.

Эрхарт пристально посмотрел на Андреаса.

— Честно говоря, не знаю, но я абсолютно уверен, что некоторые люди из его окружения — самые настоящие преступники.

Андреас покачал головой.

— Надеюсь, Фюрер разберется с ними.

Эрхарт улыбнулся.

— Один ирландец по имени Эдмунд Берк как-то написал: «Преступные средства, к которым однажды начинают относиться терпимо, вскоре становятся предпочтительными». — Генрих опять подался вперед. — Гитлер должен знать, что заключенных в трудовых лагерях Рейха пытают и даже убивают. Если он мирится с этим, то вскоре позволит государству пойти еще дальше, и тогда одному только Богу известно, что будет с евреями в польских лагерях. И дело не в том, что меня беспокоит судьба евреев. Я всегда считал их наростом на теле нашего общества Но у меня вызывает отвращение жестокость партийных фанатиков. Их поведение крайне непорядочно, и я бы даже сказал — бесчеловечно. Боюсь, избавившись от евреев, радикалы пойдут еще дальше, и как далеко они могут зайти — страшно даже представить.

— А я думал, что евреев отправили на восток для работы и переселения по окончании войны, — сказал Андреас.

— Да, наверное, так и есть, что, как по мне, вполне разумно. Я слышал немало рассказов о нападениях евреев-партизан в тылах, поэтому выселение их целыми деревнями имело смысл еще и с точки зрения безопасности. По той же причине американцы загнали в лагеря своих японских сограждан, а британцы — голландцев, когда сорок лет назад воевали в Южной Африке. Но помяните мое слово: если мы проиграем эту войну, то наши методы сразу же окажутся под микроскопом у целого мира, и всему народу придется расплачиваться за злодеяния нескольких человек.

У Андреаса внутри все оборвалось.

— Точно так же, как все евреи расплачиваются за злодеяния лишь нескольких отщепенцев.

Эрхарт зажег еще одну сигарету.

— Именно, Иронично, не правда ли? Мы можем стать жертвами собственного мировоззрения.

В купе воцарилась тишина…

Поезд мчался на запад, оставляя за собой длинный шлейф дыма, остановившись лишь пару раз, чтобы пополнить запасы угля и воды, сменить груз и пассажиров. Наконец, вечером третьего дня он вкатил на большую железнодорожную станцию Варшавы. Машинист затормозил, и поезд, содрогнувшись, со скрипом остановился на дальнем пути. Пару минут с улицы доносилось лишь пыхтение паровоза и голоса обходчиков, после чего состав проехал еще метров пятьдесят и опять с шипением остановился.

Андреас выглянул в окно. За паровой завесой он рассмотрел сержанта, устало наблюдающего за группой солдат в сапогах, которые быстро вели вдоль путей немецких овчарок на поводках. На сыром ноябрьском воздухе из пастей собак вырывались клубы пара. В дверь купе постучал кондуктор, сообщив, что вагон необходимо освободить. Полкилометра до вокзала они должны были пройти пешком.

Андреас, пропустив Эрхарта вперед, последовал за ним по проходу вагона. Спустившись по металлическим ступеням, они оказались по щиколотки в снегу, сером от угольной пыли. Пока они шли вместе со всеми пассажирами по направлению к вокзалу, Андреас заметил в сотне метров от путей какой-то сарай без окон. Из его дымохода поднималась тонкая струйка дыма, а у ворот стоял армейский автомобиль и мотоцикл с коляской.

— Господин гауптштурмфюрер, взгляните. Вам это не кажется странным? — сказал Андреас, указывая головой на сарай.

Эрхарт, остановившись, пристально посмотрел на автомобиль и мотоцикл.

— Новенький армейский «Фольксваген» с пулеметом на заднем сиденье… Действительно, странно. И мотоцикл тоже с пулеметом.

— Но я никого не вижу…

Эрхарт нахмурился, но прежде, чем он успел что-либо сказать, по другую сторону их поезда раздался какой-то шум. Поспешив к просвету между вагонами, Андреас и Генрих увидели солдата, избивающего какого-то подростка. Рядом, ничего не предпринимая, стояли еще два солдата. Эрхарт поспешил к месту происшествия. Андреас последовал за ним.

— Ефрейтор, прекратите! За что вы его бьете?

— Это еврей, господин гауптштурмфюрер. Он пытался убежать, прыгнув под вагон.

— А где его семья?

Солдаты рассмеялись.

— Я спрашиваю, где его семья? — сурово повторил свой вопрос Эрхарт.

— Где-то там, — небрежно махнул рукой капрал.

Эрхарт посмотрел вдоль путей, но, никого не увидев, повернулся к испуганному парню.

— Ты немец?

— Да, господин офицер, — ответил, побледнев, парень. Из его носа струилась кровь.

— Еврей?

— Так точно, господин офицер, — смело ответил парень.

Эрхарт повернулся к Андреасу.

— Может, вы не слышали об этом, но Гиммлер приказал очистить Германию от всех без исключения евреев. — Повернувшись к капралу, он ткнул пальцем ему в лицо. — Найдите родителей мальчика. Я на несколько минут отлучусь, а когда вернусь, они должны быть уже здесь. Выполняйте приказ.

— Но… — хотел возразить капрал, однако, увидев угрожающее выражение лица Эрхарта, сразу же спохватился. — Слушаюсь, господин гауптштурмфюрер.

Генрих повернулся к Андреасу.

— А теперь давайте посмотрим, что в том сарае.

— Их трое, — тихо сказал Андреас, когда они подкрались к дверям сарая.

— Нет, четверо, — так же тихо ответил Эрхарт.

Подойдя ближе, они услышали немецкую речь и сдавленный женский плач. Достав из кобуры свой пистолет, Андреас посмотрел на Эрхарта. Тот, приложив к губам палец, последовал примеру товарища. Возле дверей сарая снег был истоптан солдатскими сапогами. Там и тут валялось несколько пустых бутылок русской водки. Теперь было четко слышно, что внутри сарая громко смеются четверо мужчин, и плачут две женщины.

— Моя очередь! — крикнул мужской голос с венгерским акцентом.

Эрхарт затаил дыхание.

— Всем стоять! — гаркнул он, открывая ногой дверь. Внутри сарая было сумрачно, и Эрхарту с Андреасом понадобилось несколько секунд, чтобы сориентироваться. — Всем руки вверх и на улицу!

Андреас навел пистолет на фигуры в серой униформе. Когда из тени появились первых два солдата, он медленно отступил назад. Выведя их на улицу, Андреас приказал им положить оружие на землю и лечь лицом в снег.

Тем времен из сарая под прицелом пистолета Эрхарта вышли двое других солдат.

— Вас за это повесят, — сказал один из них.

— Это мы еще посмотрим.

Андреас, обернувшись, увидел усмехающегося венгра и немца в кожаной куртке, направившего ствол «Шмайсера» в грудь Эрхарта. Последний шел, немного прихрамывая. Сердце Андреаса оборвалось. «Вольф!»

Вдруг, из двери выскочила одна из женщин. Она была полураздетой. Венгр, схватив женщину за волосы, толкнул ее на землю. Не обращая на них внимания, Андреас направил пистолет на брата.

— Вольф! — Его сердце бешено колотилось. От волнения у него пересохло во рту. — Вольф брось автомат.

Вольф удивленно поднял брови.

— Ха! Да это же Андреас! Глазам своим не верю! Что ты делаешь в Варшаве?

— Брось автомат, Вольф! Ты пьян.

Посмотрев на Эрхарта, Вольф усмехнулся.

— Это мой братишка, гауптштурмфюрер. Как вам это нравится?

— Ефрейтор, немедленно бросьте оружие, — невозмутимо приказал ему Эрхарт.

Тем временем сообщник Вольфа, уложив на землю и вторую женщину, направил на Андреаса свою винтовку.

— Что будем делать, Кайзер?

— Заткнись, Ласло. — Не сводя автомата с Эрхарта, Вольф посмотрел на Андреаса. — Пришло время рассчитаться, братик. — Он снял «Шмайсер» с предохранителя. Держа палец на спусковом крючке, Вольф опять повернулся к Эрхарту. — Он любит мою жену, гауптштурмфюрер. Что вы на это скажете? Кстати говоря, вы лучше опустите свой пистолет, а то я нервничаю.

Эрхарт не шелохнулся.

— Положите автомат на землю, иначе я буду вынужден пристрелить вас.

Вольф улыбнулся.

— Ласло, оставь дам в покое, и подержи минутку на мушке вот этого милого господина из С С. Если он будет дергаться, стреляй.

Венгр послушно стал позади Эрхарта, направив свою винтовку офицеру в затылок. Вольф подошел к двум солдатам, по-прежнему лежащим на земле.

— Эй, вы, чего разлеглись? Вставайте, олухи.

Андреас, выстрелив в землю возле одного из солдат, навел пистолет в грудь Вольфа.

— Лежите, как лежали, — сказал он. — Вольф, опусти автомат, иначе я убью тебя.

— Очень впечатляет. — Вольф, пошатываясь, подошел к женщинам. — Стрелять в снег мы все умеем. — Схватив одну из женщин за руку, он рывком поднял ее на ноги. Это была темноволосая еврейка с желтой звездой на порванной одежде. — Как, Андреас, не хочешь отведать евреечки, а?

Венгр засмеялся.

— Отпусти ее! — крикнул Андреас.

В его голове все смешалось. Он мог сейчас нажать на спусковой крючок, раз и навсегда избавив мир от этого монстра. Сейчас был самый удобный момент сделать это, поскольку автомат Вольфа небрежно свисал с его плеча. И все же, как он мог убить собственного брата?

Толкнув женщину на землю, Вольф рывком поднял другую. Это была еще одна еврейка, но на этот раз — светловолосая. Возможно, — из Германии или Голландии. Ткнув стволом автомата ей в грудь, Вольф, усмехнувшись, посмотрел на Андреаса. — Опусти свой пистолет, а то я пристрелю ее.

Сердце Андреаса выскакивало из груди. Его голова шла кругом. Он решил действовать. Не сводя пистолета с Вольфа, Андреас сделал три больших шага к Ласло и резко направил ствол в висок опешившего венгра.

— Отпусти ее, Вольф, или я снесу ему голову.

Вольф засмеялся.

— Да что мне за дело до какого-то тупого венгра. Можешь пристрелить его.

Андреас застыл, не зная, что ему предпринять. В этот момент заговорил Эрхарт. Его голос был спокойным, как у дедушки, отчитывающего подравшихся во дворе мальчишек.

— Старший сержант Бауэр. В точности исполняйте мой приказ. — Он сделал паузу. — Я приказываю вам застрелить человека позади меня. Стреляйте!

Андреас был вышколенным немецким солдатом, и потому он, ни секунды не колеблясь, нажал на спусковой крючок, снеся венгру полголовы. Безжизненное тело Ласло грузно упало на землю. Андреас мгновенно перевел пистолет на брата.

Ошеломленный Вольф, отдернув автомат от женщины, направил его на Андреаса и Эрхарта.

— Эй, вы, оба! Бросайте пистолеты, если не хотите, чтобы я пристрелил вас, — злобно крикнул он.

— Вольф, прошу тебя… — начал Андреас.

— Просишь? Ну, конечно! Ты же такой вежливый!

Вольф, схватив за волосы блондинку, рванул ее к себе, заслонившись ею, как живым щитом. В этот момент опять спокойно заговорил Эрхарт.

— Ефрейтор, если вы не опустите автомат, я прикажу убить вас. Что вы прикрываетесь этой еврейкой? Это же глупо. Вы что думаете, что мы будем колебаться, застрелить ее или нет? — Эрхарт обратился к Андреасу. — Бауэр, слушайте мой приказ. Напоминаю, что вы должны исполнить его в точности.

Андреас почувствовал слабость в ногах. Застрелить собственного брата? Как такое возможно? И все же он надеялся, что Эрхарт отдаст такой приказ, хотя и осознавал, что питать подобные надежды, — просто ужасно.

— Слушаю, господин гауптштурмфюрер, — выдавил из себя Андреас.

Теперь уже Вольф не на шутку испугался. Заметив, что к ним от железнодорожной насыпи спешат караульные, он метнул взгляд на свой мотоцикл. «Сейчас или никогда», — подумал он.

— Мне пора ехать.

Оттолкнув от себя еврейку, Вольф начал пятиться к мотоциклу, не сводя автомата с Эрхарта.

— Нет, вы никуда не поедете, — спокойно сказал последний, делая шаг к Вольфу. Его пистолет был направлен прямо в лицо пьяному негодяю. — Вы угрожали немецкому офицеру, поэтому вы арестованы.

— Не приближаться!

— Бросьте автомат! — крикнул Эрхарт.

Он хорошо разбирался в людях, и, увидев, как напряглись лицо и плечи Вольфа, понял, что тот запаниковал. Еще раз повторив свой приказ, Эрхарт, все так же держа пистолет в вытянутой вперед руке, сделал три больших шага. Увидев как у Вольфа задергалась губа, он нажал на спусковой крючок, но вместо выстрела раздался громкий щелчок. Эрхарт замер, открыв рот. Он забыл зарядить пистолет.

Вольф отреагировал мгновенно. Злобно прищурившись, он выпустил в грудь Эрхарта очередь, и офицер рухнул на спину мертвым. Ошеломленный Андреас увидел, что Вольф поворачивает ствол автомата на него. Их глаза на мгновение встретились. Казалось, время застыло на месте.

Вольф прищурился. Его палец уже был готов нажать на спусковой крючок, но Андреас успел выстрелить первым, а затем — еще и еще. Вольф, попятился. Его автомат, описав дугу, выстрелил куда-то в сторону. Споткнувшись о собственную ногу, Вольф рухнул в снег и забился в смертных конвульсиях. Из его горла хлестала кровь.

Охваченный бурей эмоций, Андреас, бросившись к брату, упал возле него на колени. Обхватив Вольфа за плечи, он заплакал. Судороги сменились резкими вздрагиваниями, и через мгновение Вольф, издав хриплое бульканье, вздрогнул в последний раз и затих.

— Возможно, но бабушка Клемпнера была крещеной христианкой. — Ева посмотрела из-за своей печатной машинки на пожилую сотрудницу их офиса.

— Еврей есть еврей. Крещение — это хорошо, но нос оно не выпрямит. — Женщина хихикнула. — Впрочем, у Клемпнера нос достаточно прямой. Наверно, именно поэтому его взяли в армию, хоть он и не чистый ариец.

— А сколько ему лет?

— Тридцать восемь. Сейчас в армию берут всех подряд. Ева кивнула.

— Клемпнер говорит, что поражение под Сталинградом равноценно поражению в войне.

— Ева?

От неожиданности она вскочила с места.

— Господин Клемпнер!

Ричард с угрюмым видом вошел в офис, сжимая в руке небольшой конверт. В офисе мгновенно воцарилась гробовая тишина.

Клемпнер, как всегда, был одет в униформу национал-социалистов, но в то утро каждая ее складка была особенно тщательно выглажена, а воротничок — накрахмален. На ремне Ричарда висела начищенная до зеркального блеска кобура. Встав по стойке «смирно», он вскинул вверх правую руку.

— Хайль Гитлер!

Ева вяло ответила таким же приветствием. Ее сердце бешено колотилось. Клемпнер глубоко вздохнул.

— Фрау Ева Кайзер, я должен с прискорбием сообщить, что ефрейтор Вольф Кайзер погиб за родину и Фюрера. — Клемпнер передал Еве конверт. — Хайль Гитлер! — Еще раз вскинул он руку в салюте и отвернулся.

Ева смотрела перед собой невидящими глазами, сжимая в руках конверт. В ее горле стоял тугой ком. Внутри нее бурлила смесь печали, облегчения, радости, сожаления… и стыда Еве хотелось танцевать и размахивать руками, и в то же время — упасть на пол и заплакать. Ей хотелось хлопать в ладоши, но при этом ее тошнило. Внутри Евы звучали песни и смех, хотя она бы предпочла убежать и куда-нибудь спрятаться. Ей хотелось выпрыгнуть в окно, но она просто опустилась на свой стул.

Ева чувствовала, как вокруг нее, подобно змее, обвивается чувство вины, высасывая из нее жизнь. Ей стало тяжело дышать. Время как будто остановилось. Комната закружилась, звеня в ушах мертвой тишиной. По щекам Евы побежали слезы. Вдруг легкое прикосновение чьей-то руки вернуло ей восприятие звука и цвета. Еву обступили женщины.

— Бедняжка… Бедная Ева… Крепись… Таково наше время. Гладя Еву по спине, женщины помогли ей встать, и она медленно направилась к вешалке. Кивая по пути выражающим соболезнования сотрудникам, она взяла кем-то предложенный носовой платок, чтобы вытереть глаза. Одев пальто, шляпку и взяв в руки зонтик, Ева пришла в себя.

Ее охватило знакомое оцепенение, наполняющее покоем сердце и разум. Остановившись, Ева с мужественной улыбкой посмотрела на сослуживцев, лица которых выражали искреннее сочувствие. «Знали бы они», — подумала она, выходя из офиса.

 

Глава 28

В воскресенье, 6 декабря 1942 года, Андреас, дрожа, остановился перед дверью Евы. Ему предоставили увольнительную на трое суток, чтобы уладить вопросы, связанные со смертью брата, однако посетить богослужение в то утро он так и не решился. Единственным, кого Андреас навестил в Вайнхаузене, был Ганс Бибер. Открыв ему свою душу, он после беседы с мудрым другом решился поговорить с Евой. Когда на снег легли длинные вечерние тени, Андреас подошел к дому, который когда-то называл своим. Закрыв глаза, он вознес тихую молитву.

Короткое армейское расследование не усмотрело в действиях Андреаса состава преступления, но это не могло успокоить его совесть. Умудренный жизнью Бибер убеждал Андреаса, что в сложившихся обстоятельствах он не мог не выстрелить. Это не было убийством по злому умыслу. В тот момент решался вопрос жизни и смерти, и рационально взвешивать мотивы в подобных ситуациях невозможно. Ганс доказывал, что Андреасу следовало бы оценивать всю свою жизнь, а не один лишь эпизод, в котором все решалось спонтанно. Старик уговаривал молодого солдата не судить себя слишком строго. Благодаря его словам, Андреас набрался смелости навестить Еву. Но что она скажет, когда узнает правду?

Инстинктивно поправив свою шинель и фуражку, Андреас постучал. Услышав за дверью приближающиеся шаги, он нервно переступил с ноги на ногу. Ева открыла дверь.

— О! — вздрогнула она, совсем не ожидая увидеть Андреаса. Он снял фуражку.

— Можно войти?

— Да, конечно. — Впустив Андреаса в дом, Ева приветственно протянула ему руку. Его прикосновение внезапно вернуло ее к жизни. Оцепенение, охватившее Еву в тот день, когда она узнала о смерти Вольфа, вдруг бесследно улетучилось. В ее опустошенной душе вновь начали оживать чувства. Еве стало необычайно легко. Ведя Андреаса в гостиную, ей казалось, что у нее за плечами выросли крылья.

— Я сейчас что-нибудь быстренько приготовлю, — сказала Ева, предложив гостю присесть.

— Не надо. Я не голоден и…

— Не хочу ничего слышать, — перебила Андреаса Ева. На ее раскрасневшемся лице сияла радостная улыбка. — Я буду через минуту.

Прислушиваясь, как Ева на кухне хлопает дверцами шкафов и звенит столовым серебром, Андреас нервно ерзал на своем стуле. В попытке взять себя в руки, он начал рассматривать обстановку. В гостиной многое осталось по-старому, напоминая об отце, однако везде чувствовалась рука Вольфа Андреаса охватил страх. Он начал нервно мять свою фуражку. Закрыв глаза, Андреас сделал глубокий вдох, призывая на помощь живущего в нем солдата, но, услышав приближающиеся шаги Евы, тут же начал гнать от себя это второе «я».

Ева вошла с подносом в руках, на котором стояли фарфоровые блюдца и небольшой торт.

— Сейчас сварится кофе. Конечно, суррогатный. — Она суетливо выставила содержимое подноса на стол. — Я хочу тебе кое-что показать. Подожди…

— Послушай…

Но Ева уже убежала. Ее переполняли эмоции, из-за чего сердце бешено колотилось. Через пару минут она вернулась, неся в руках какой-то прямоугольный предмет, завернутый в покрывало. Развернув сверток, Ева показала Андреасу репродукцию его любимой картины «Человек над морем облаков».

— Я решила сохранить ее, — сказала она.

Андреас, встав, взял картину обеими руками. К его горлу подступил комок. От нахлынувших воспоминаний он был готов расплакаться, но особенно Андреаса тронуло то, что Ева позаботилась сберечь эту репродукцию ради него.

— О, Ева, я…

— Как ты считаешь: здесь изображен восход или закат?

Теперь Андреас знал ответ. Его вера в светлое будущее по. колебалась. Он видел кровавую бойню в степях России, он перестал доверять Фюреру, он чувствовал близость поражения под Сталинградом… Солнце над новым Рейхом быстро опускалось за горизонт. Печально улыбнувшись, Андреас опустил картину.

— Ева…

— Подожди минутку.

Выскочив на кухню, Ева налила кофе в серебряный кофейник. Ее лицо пылало от смущения. На ней была траурная одежда, но она совсем не чувствовала себя вдовой. Особенно сейчас. По сути, Ева была даже счастлива, что Вольф погиб. Мысль об этом обрушилась на нее, как холодный душ. Ева почувствовала, как ее опять обвивает змея стыда, шепча слова осуждения. Ей стало трудно дышать.

Но тут, вспомнив о Германе, она закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Затем, вытерев руки о кухонное полотенце, она поправила прическу. Настроившись, Ева вышла в гостиную и налила кофе в чашку Андреаса.

Терпеливо дождавшись, пока будут наполнены обе чашки, он прикоснулся к руке Евы.

— Послушай, присядь на минуту.

Ева подчинилась. Только сейчас она заметила, насколько побледнел и похудел Андреас. В его красивых глазах уже не было былого блеска. Казалось, что глубокие водоемы его чувствительной души пересохли, оставив лишь голое, потрескавшееся дно. Сердце Евы сочувственно сжалось. Она могла только представить, через что пришлось пройти Андреасу. Он вдруг показался ей хрупким и уязвимым, и Еве сильно захотелось обнять его.

Андреас, облизав губы, глубоко вздохнул.

— Ева, я очень сожалею о случившемся с Вольфом.

Ева кивнула.

— Спасибо. — По нерешительному голосу Андреаса, она поняла, что есть что-то еще.

— Я слышал, что твой отец провел очень трогательную похоронную церемонию. Извини, что не пришел на нее.

Ева кивнула, ожидая продолжения. Андреас потупился в пол.

— Ева, я хочу тебе кое-что объяснить.

Она заметила, что щека Андреаса задергалась в нервном тике. Такого она за ним никогда раньше не замечала. Его подбородок дрожал.

— Андреас, что случилось?

— Я… Ты должна кое-что знать…

Ева вдруг почувствовала, что не хочет, чтобы Андреас продолжал. Прикусив нижнюю губу, она беспокойно поерзала на своем стуле.

— Ева… Дело в том, что… Это я убил Вольфа.

Эти слова сорвались с его губ, как камни. Тиканье часов над камином вдруг стало громким, как удары молотка по наковальне.

«О Боже!» Услышанное пронзило Еву, как молнией. У нее внутри все сжалось, а горло сдавил спазм. В ее ушах шумело, а окружающий мир вдруг стал холодным и чужим.

Андреасу показалось, что он ожидает ответа целую вечность. «Почему Ева молчит?» Он отчаянно нуждался в ее мягком слове или понимающем прикосновении, но Ева, подавленная вихрем эмоций, словно окаменела. Андреас больше не мог выносить этой тишины. Отчаянно надеясь на понимание Евы, он, запинаясь и тщательно подбирая слова, описал обстоятельства смерти Вольфа, стараясь не слишком сильно возлагать вину на брата и не слишком рьяно защищать себя. Андреас просто хотел рассказать правду, как она есть.

Смущенная и потрясенная услышанным, Ева встала.

— Знаешь… Мне нужно прийти в себя, — сдавленно сказала она. — Тебе лучше уйти.

— Но…

— Прошу тебя. Мне нужно побыть одной.

Ева, отойдя к дальней стене, отвернулась. Андреас встал. Его пальцы беспокойно теребили фуражку. Ева чувствовала на себе его взгляд.

— Прошу тебя, не смотри на меня так. Что я, по-твоему, должна сказать? И что должна чувствовать? — Ева резко развернулась. — Я ненавидела Вольфа, но… Я… — Она начала метаться по комнате. — Мне просто нужно прийти в себя.

— Я только хотел сказать, что был вынужден так поступить. Он убил бы и меня, и тех женщин…

— Да как ты не понимаешь! — воскликнула Ева со слезами в голосе. — Все это — из-за меня! Все эти беды! Вольф — это моя ошибка. Это из-за меня погиб Герман, а теперь еще и ты…

По щекам Евы побежали слезы. Не договорив, она упала в кресло и, закрыв лицо руками, зарыдала.

* * *

25 декабря 1942 года
С любовью, Гюнтер.

6-я армия

Полевая почта, Сталинград

Здравствуй, дорогая Линди!

Старший сержант Битман сказал, что это письмо до тебя может не дойти, потому что наши самолеты часто сбивают. Но я все же решил рискнуть.

Вчера был сочельник, и я постоянно представлял, как ты звонишь в серебряный колокольчик, созывая наших девочек. Надеюсь, у вас был торт и красивая елка со свечами. Мы же здесь воображали, что наш черный хлеб — это рождественский кекс. Мы поделились им с одной русской и ее больными детьми, которых капеллан нашел в разрушенном погребе. Затем мы натопили снега и представили, что это — бренди. В полночь нам разрешили запустить в небо ракеты. Видела бы ты это зрелище. Вся немецкая армия стреляла из ракетниц. Было такое ощущение, что вот-вот спустятся ангелы и спасут нас из этого ада. Мы сняли шлемы и спели «Тихая ночь». Некоторые из парней плакали.

Сегодня утром капеллан провел для двадцати из нас причастие и прочитал проповедь из Евангелия. Знаешь, меня совсем не беспокоило, что он — католик. Капеллан напомнил, что Бог сострадает к людям, а затем он за каждого из нас помолился. Когда он опустил на мою голову руку, я ощутил внутренний мир.

Позже я молился Богу, вверяя в Его руки свою душу. Когда ты получишь это письмо, возможно, я буду уже с Ним. Что бы ни случилось, я верю, что Бог защитит тебя и Германию от русских. Он непременно это сделает.

Начинается артобстрел. Прошу, посади себе на колени наших малышек и скажи, что папа сильно их любит. Передай Кларе и Фриде, чтобы они не переставали петь. Скажи им, что я слышу их песни в своих снах. А Гертруда и Ирина пусть продолжают печь печенье, потому что я чувствую его запах даже в России.

Линди, я не мог дать тебе большого богатства, но ты обогатила мою жизнь. Люблю тебя всем своим сердцем. Молись обо мне и моих товарищах. Здесь просто ужасно.

Вечером, в понедельник 1 февраля 1943 года, ферма Ландесов дрожала от яростных ударов ветра. В доме было уныло и холодно. Письмо Понтера пришло в конце января — почти через месяц после того, как было написано. Однако еще неделей ранее Линди навестил Ричард Клемпнер, с прискорбием сообщив, что Гюнтер пропал без вести во время сражения 7 января. Скорее всего, он погиб где-то посреди мерзлых развалин Сталинграда. В своем офисе Ева узнала, что в тот день произошел жестокий штыковой бой, унесший жизни тысяч немецких солдат. В отчете так же было сказано, что доступ к телам убитых невозможен.

— В извещении написано, что Гюнтер пропал без вести, — сказала Линди, крепко обнимая Еву. — Я не верю, что он погиб. Он вернется. Вот увидишь. Сколько времени нужно на то, чтобы добраться сюда от Сталинграда?

— Я не знаю, — ответила Ева, гладя Линди по волосам. Она беспокоилась о подруге.

— Я буду ездить на вокзал каждый день. А этот психопат Гитлер пусть вечно горит в аду, — всхлипывала Линди. — Кому нужна была эта война, кроме него?

— Мама, как ты можешь так говорить о Фюрере? — удивленно спросила Линди ее шестилетняя дочь Ирина.

— Мама просто повторила чужие слова, — с тревогой в голосе произнесла Ева. — Иди лучше в свою комнату и поиграй с сестрами.

Дождавшись пока за Ириной закроется дверь, Ева повернулась к Линди.

— Тебе надо быть осторожнее в словах.

Линди, вытерев глаза, кивнула.

— Я знаю, но Гитлер послал моего Гюнтера на верную смерть. Говорят, от целой 6-й армии осталась лишь горстка счастливчиков. Ненавижу его, — прошипела Линди сквозь зубы.

Ева выключила радиоприемник. По всем каналам передавали траурную музыку в честь немецких героев, павших во время проигранной накануне битвы за Сталинград. Из почти 300.000 участвовавших в сражении солдат уцелело лишь 34.000. Остальные или погибли, или попали в плен и теперь, вне всякого сомнения, направлялись в Сибирь.

Подойдя к окну, Ева остановилась, глядя в темноту. Она набросила себе на плечи свитер.

— В офисе перешептываются, что восточный фронт трещит по швам. — Ева стиснула кулаки. — Русские сильно давят, но нашим во что бы то ни стало нужно удержаться.

— Я рада, что твой отец не стал проводить траурную службу по Гюнтеру, — сказала Линди.

— Он, как и все мы, надеется, что Гюнтер жив. Кроме того, ему есть о ком проводить траурные службы. Например, завтра — очередь Гери Шнайдера.

— Я слышала, Адольф сходит с ума от горя, — сказала Линди, вытирая глаза.

С улицы донесся звук подъехавшей машины. Ева и Линди прильнули к окну, пытаясь рассмотреть в темноте фигуру, направившуюся к парадной двери.

— Здравствуй, Линди, — раздался с порога голос Пауля Фолька. Его глаза были красными от слез. В руке он держал какое-то письмо.

— Господин пастор, заходите, — сказала Линди. — Мой свекор скоро приедет. Он повез в лагерь Ская. О! А вот, наверное, и он, — добавила Линди, услышав, что к сараю подъехал грузовик. — Я приготовлю вам кофе.

Войдя в прихожую, Пауль снял шляпу и пальто и отряхнул с брюк снег.

— Спасибо, но я хотел увидеться не с ним, — сказал он дрожащими губами. — Ева, наверное, мне не следовало приезжать сюда, но мне нужно было сегодня же встретиться с тобой.

— Что случилось? — тревожно встрепенулась Ева.

Смущенно взглянув на Линди, пастор передал дочери письмо. Сев на стул, он уставился в пол.

— Я только что его прочитал.

Присев, Ева быстро пробежала глазами листок.

— Как она могла!

Из глаз Пауля на дощатый пол капали слезы.

— Я знаю, что не был хорошим мужем, а со времени гибели Даниэля Герда была совсем опустошенной.

— И что? Это оправдание тому, чтобы развестись с тобой и выйти замуж за этого гестаповца? — Ева положила руку на ладонь отца. — Папа, мне так жаль…

— Она не переносила мою слабохарактерность…

Пастор не закончил фразу, потому что дом затрясся от взрыва. Ударная волна, вышибив окно на кухне, отбросила Линди к стене. Ева с отцом упали на пол. От расположенного недалеко от дома сарая в черное небо взметнулись языки пламени.

— Это самолет! — воскликнул Пауль. — Самолет упал!

Он вместе с Евой бросился к входной двери. Сарай был охвачен огнем.

— Смотри! — крикнула Ева. — Вон там!

Возле дальней стены пылающего сарая возвышался остов британского «Бофайтера».

— Летчики! — Оббегая горящие обломки, Пауль бросился к кабине пилота. Ева последовала за ним.

Один из летчиков был мертв, а второй пытался выбраться из кабины. Пауль, вскочив на сломанное от удара крыло, начал предпринимать отчаянные попытки высвободить пилота из ловушки перекошенного кресла. В этот момент с другого конца сарая раздался пронзительный крик Линди.

— На помощь! Помогите кто-нибудь!

Линди, прикрываясь рукой от жара, пыталась подобраться к стене огня, перекрывающей вход в сарай. Внутри охваченный ревущими языками пламени, как в гигантской печи, стоял грузовик, в кабине которого просматривались черные очертания пылающего трупа. Ева, оставив отца, бросилась к подруге.

— Линди, нет! Остановись! — Обхватив Линди руками, она пыталась оттащить подругу от сарая.

— Пусти меня! Пусти! Там папа! — кричала Линди, кашляя от удушливого дыма.

Раскаленный воздух обжигал лицо Евы. Она изо всех сил тащила назад подругу, которая не замечала ничего кроме неподвижного, обугленного тела своего свекра в самом центе огненного ада.

— Что ты делаешь! — кричала Ева. — Ты что, хочешь сгореть на глазах у своих дочерей?"

Наконец, она развернула оцепеневшую Линди к дому, и они вместе с перепуганными девочками вошли в кухню, куда Пауль только что затащил британского летчика. Англичанин был в сознании. Растянувшись на полу, он смотрел в потолок. Пилот был сильно изранен, но почти не обгорел.

— Принесите воду! — крикнул Пауль. — И бинты!

Налив в кружку воды, Ева приподняла голову летчика и поднесла кружку к его губам. Это был совсем молодой парень. Он с благодарностью посмотрел на Еву, и в этот момент она, придя в себя, отпрянула. Нахмурившись, она плеснула водой летчику в лицо.

— Из-за таких, как ты, гибнут невинные люди!

Через пятнадцать минут во двор в сопровождении пожарной машины быстро въехал армейский грузовик. Когда он остановился, из его кузова выпрыгнули четыре солдата, которые сразу же поспешили в дом. Среди них был военный врач. Быстро осмотрев англичанина, он начал обрабатывать летчику раны. Ева, упершись спиной в стену, наблюдала за его работой. Что-то в этом солдате напоминало ей Андреаса: возможно — его осанка и сильные плечи, а может — спокойное мужество на его лице…

Завершив перевязку кровоточащих ран англичанина, врач дал какие-то распоряжения остальным солдатам и повернулся к Еве.

— Позвольте обработать ваше лицо.

Ева послушно подчинилась. Прикосновения мужчины были ей приятны. Пока врач осторожно наносил ей на ожоги мазь, Ева изучала его лицо.

— Вот так… — сказал он, закрывая баночку с мазью. — Теперь у вас не будет никаких рубцов. Я оставлю вам мазь.

— Вы дислоцируетесь в Кобленце?

— Только на один день.

— Вот как… А потом?

— А потом нас отправят на фронт.

— В Россию?

Солдат угрюмо кивнул головой.

* * *

— Она только и говорит, что о дедушке и об убившем его англичанине, — прошептала Линди, кивнув головой в сторону теперь уже семилетней Ирины, которая в этот момент нарезала картофель в стоящую на плите сковороду. — Она стала очень нервной, и это меня сильно беспокоит. Закончив работу, девочка сердито стукнула ножом по доске. — Спасибо, Ирина. Ты молодец, — сказала Ева, подходя к окну.

Несколько парней из «Гитлерюгенд» вели к доильному станку небольшое стадо коров. Партия позаботилась о том, чтобы ферму отремонтировали и оснастили новым оборудованием. Конечно, в такое время в помощи нуждались все фермы Германии, однако большую часть расходов взял на себя Оскар Оффенбахер. Хозяйство Линди теперь состояло из десятка коров, двадцати свиней и сотни курей. За всем этим присматривали парни из «Гитлерюгенд» под руководством назначенного партией управляющего.

На поле, за усадьбой, на июльском ветерке колыхались налитые зерном, золотистые колосья пшеницы. В огороде Скай вместе с еще одним польским военнопленным пропалывал пышные овощные грядки.

Налив себе компот, Ева посмотрела на Линди, которая в этот момент что-то объясняла своим дочерям. Ей так хотелось иметь собственных детей. Ева подумала о Германе. К ее горлу подступил комок.

Ева закрыла глаза В ее памяти одна задругой проплывали картины прошлого: лицо Германа, выложенный плиткой пол в больнице Хадамара, злобный взгляд Вольфа… Сердце Евы начали сжимать тиски одиночества… Но тут она подумала об Андреасе, представив его смеющимся посреди виноградника. Ева улыбнулась.

Полтора месяца назад Бибер отругал ее за то, как она повелась с Андреасом, когда он признался в убийстве брата.

— Да, он любит тебя, но он не убивал Вольфа из-за этого. Тебе что, не хватает смелости противостать лжи сплетников? Твоему дедушке было бы стыдно за тебя.

И тогда Ева взорвалась. Придя в ярость, она начала кричать, обвиняя в своих бедах весь мир, пока, наконец, выбившись из сил, не перешла на слезные жалобы о том, что была дурой, осуждая себя за Вольфа и за то, что происходило из-за его безумия. Когда слов уже не осталось, Ева, всхлипывая опустила голову на плечо Ганса. Тем не менее, к ее удивлению, старика эта истерика ничуть не тронула.

— Ты не просто была дурой, ты и есть дура, — сурово сказал он. — И теперь несешь бремя дуры.

Эти слова неприятно задели Еву. Конечно же, называя себя дурой, она этого совсем не подразумевала. Но Ганс сказал это так категорично, и Ева стала перед выбором: посмотреть правде в глаза, какой бы жестокой и горькой она ни была, или опять увильнуть в сторону. Она избрала первое. Какими бы ни были причины, она не должна была давать место злу в своем сердце. Да, она действительно была дурой. Ева разрыдалась.

Ганс обнял ее за плечи.

— Послушай меня внимательно, Ева, — на этот раз его голос был мягким. — Мы все иногда поступаем глупо. Я, например, сглупил, не предупредив тебя о Вольфе, а другие ошибались в другом. Если ты простишь меня, то мы запечатаем свою глупость в бутылку и утопим ее в Рейне.

Это был настоящий дар милости…

На следующий день Ева написала Андреасу письмо с болезненной исповедью, в котором, ни в чем себя не оправдывая, обнажила перед ним все свое сердце. Излив душу, она почувствовала, что ей сразу стало легче. Это был смелый шаг, но Ева всегда отличалась смелостью.

Ева сделала радио громче. Диктор рассказывал об ужасном авианалете британцев на Гамбург. Двумя днями раньше англичане забросали этот город зажигательными бомбами, в результате чего более 50.000 мирных жителей сгорели заживо, и, судя по прогнозам, число жертв должно было еще увеличиться. Ева содрогнулась. Затем диктор начал порицать надменное требование Антигитлеровской коалиции о безусловной капитуляции, назвав его стремлением полностью уничтожить ослабленную Германию. «Настало время всем немцам взяться за руки, став единым щитом против врагов».

Услышав детский плач, Ева обернулась. Линди за что-то наказывала розгой Ирину, которая со слезами убеждала маму, что «больше не будет». В этот момент во двор фермы медленно вкатил длинный черный автомобиль. Из него вышли двое мужчин в форме Гестапо.

— Линди, — позвала подругу Ева.

Когда гестаповцы подошли к двери, обеспокоенная Линди впустила их в дом.

— Хайль Гитлер! — поприветствовали они присутствующих.

Женщины и дети тоже вскинули руки в салюте. Ева затаила дыхание.

— В деревне нам сказали, что фрау Ева Кайзер, возможно, здесь.

— Да, это я, — сказала Ева, стараясь не выказывать своего волнения.

Гестаповцы подошли ближе.

— Скажите, что вам известно об Анне Келлер? — спросил седоволосый мужчина с моноклем, старший по званию.

Ева уже почти забыла о своей давней подруге, «куколке свинга». Анна уехала из Вайнхаузена вскоре после гибели Даниэля.

— Я не видела ее много лет.

— Хм… А что вы скажете о ее письмах?

— Каких письмах?

— Мы нашли ваш адрес в ее записной книжке в Мюнхене, а ваш почтальон два дня назад передал нам вот это.

Гестаповец показал распечатанный конверт.

— Я не понимаю.

Мужчина посмотрел на своего коллегу.

— Вы присягали на верность Фюреру, фрау Кайзер? Пульс Евы участился.

— На верность? Да, конечно. Я…

— А мама обзывала Фюрера психопатом, — ни с того, ни с сего вмешалась в разговор выглянувшая из-за спины Линди Ирина. — Спросите у нее.

Гестаповцы повернулись к Линди.

— Я… Я… — заикалась она, не зная, что сказать.

Младший агент, подойдя к двери, позвал в дом еще одного мужчину, сидевшего в машине. Это был вооруженный конвоир.

— Мы должны забрать вас обеих в Кобленц для допроса.

— Я никуда не поеду! — вспылила Линди. — Мне нужно сегодня быть на железнодорожной станции. Я со дня на день ожидаю возвращения из России своего мужа. И куда я дену своих дочерей?

Ева взяла Линди за руку.

— Мы ни в чем не виноваты.

— За детьми присмотрит одна из женщин из офиса партии.

— Что? Как вы можете…

— Молчать! Мы можем и будем. — Открыв конверт, гестаповец достал оттуда замасленную листовку, напечатанную на дешевой желтой бумаге. — Ваша подруга арестована за участие в подстрекательской организации «Белая роза». Тем не менее, перед арестом она была очень любезна, отправив это вам. — Агент саркастически усмехнулся. — Это наталкивает на вывод, что вы разделяете ее взгляды. В противном случае, зачем ей было это делать?

— Взгляды? Какие взгляды? Гестаповец передал Еве листовку.

— Они считают нашего Фюрера злом, но, думаю, вы обо всем этом уже осведомлены. — Агент посмотрел на Линди. — И психопатом, наверное, они его тоже называют.

 

Глава 29

Пройдя сокращенный курс обучения, Андреас закончил дрезденскую школу офицеров в мае 1943 года. Несмотря на ускоренные темпы, предметы излагались основательно, поэтому, кроме изматывающих физических тренировок, Андреасу приходилось проводить многие часы на занятиях по стратегии ведения боя и материально-техническому обеспечению тыла При этом особое внимание в школе Уделялось военному учебнику фельдмаршала Роммеля «Пехота атакует». Учеба давалась Андреасу труднее еще и потому, что в последнее время он начал презирать Гитлера И в этом он был не одинок. Многие курсанты испытывали по отношению к Фюреру аналогичные чувства, хотя вслух об этом и не говорили. Для всех было очевидно, что именно надменность Гитлера привела к ненужной гибели десятков тысяч солдат под Сталинградом, среди которых оказался и близкий друг Андреаса, Гюнтер Ландес.

Впрочем, время учебы пролетело быстро — особенно если учесть, что Андреасу было легко на сердце от писем Евы. Первое, душераздирающее письмо от нее пришло примерно через месяц после того, как Андреас холодным декабрьским вечером уехал из Вайнхаузена. Во второй раз Ева написала через несколько дней. В нем она добавила, что ничуть не сомневается в правдивости объяснений Андреаса. Он ответил на оба письма, высоко оценив честную самооценку Евы и извинившись за свои неверные ожидания, учитывая, насколько шокирующую он принес новость. Такое взаимное покаяние стало благодатной почвой для быстрого примирения. В результате, получив звание лейтенанта, Андреас вернулся на службу, полностью довольный жизнью.

Его батальон, оказавшись на время в составе 4-й армии затем был переведен в резерв 2-й танковой дивизии, участвуя в ожесточенных сражениях под Смоленском. В середине июля Андреаса с его подчиненными перевели обратно в 9-ю армию, отступившую на оборонительные позиции между городами Гомель и Орша. В ходе невыразимо кровавых боев обе стороны несли большие потери. Атаки советских войск не прекращались ни днем, ни ночью, сея в рядах немецкой армии страх и смерть. Впрочем, невзирая на всю тяжесть оказываемого противником давления, Андреас был больше обеспокоен жизнью его драгоценной Евы, чем ужасами войны. От нее давно не приходило писем.

Наконец, Пауль Фольк известил Андреаса, что Еву и Линди арестовали и удерживают под следствием в Кобленце. Молодой лейтенант целую неделю ходил, как тень, пока 8 сентября, в день капитуляции Италии, не получил письмо от Евы, в котором она заверила, что ее матери удалось добиться закрытия расследования. Наказание Евы заключалось в позорном изгнании из партии и лишении членства во всех национал-социалистических общественных организациях. При этом Гестапо имело право в любой момент вызвать ее на допрос или обыскать ее дом. Что касается Линди, то она отделалась строгим замечанием и небольшим штрафом.

Хотя Андреаса и огорчила подобная несправедливость, он был рад, что Ева не пострадала сильнее. Тем временем, в конце сентября его боевой товарищ и близкий друг, лейтенант фон Шауэр, был убит снайпером, и ответственность командовать батальоном сразу же возложили на Андреаса.

Несколько дней спустя, он вместе со своими подчиненными удерживал оборонительный рубеж на берегу Днепра. Во время одной из самых яростных атак противника Андреас в одиночку уничтожил два советских танка. За выдающуюся храбрость, проявленную в критической ситуации, он был представлен к Железному кресту I степени.

* * *

— Да господин пастор, я люблю Рождество, но я беспокоюсь о своем батальоне. Я узнал, что его оттеснили от Курска, и теперь они увязли в болотах севернее Киева. Мне как-то не по себе, что мои парни сражаются без меня.

Обеспокоенный Андреас сидел в кабинете Пауля Фолька — точно так же, как это было более десяти лет назад. Пастор откинулся на спинку кресла. Отложив в сторону письмо своего брата Альфреда, он взял трубку и начал набивать в нее табак.

— Как бы я хотел, чтобы все наши солдаты были на это Рождество дома, и никогда больше не уезжали, — печально сказал Пауль. — Ежедневные сообщения о потерях для меня — как нож в сердце. Боюсь, эта война станет для Германии еще одной катастрофой. Сталинград был для нас началом конца.

— Только не говорите такого на людях.

— Я знаю, сынок. Не подумай, что я — пораженец. На самом деле я осознаю, что вам сейчас надо сражаться отчаяннее, чем когда бы то ни было. Черчилль, как и Сталин, ведет войну на полное истребление. Похоже, наши враги мечтают о будущем без немцев, а Германию видят раздробленной на небольшие фермерские районы. Оскар говорит, что какие-то евреи в Америке подали идею кастрировать наших мужчин, чтобы немецкий народ вообще исчез с лица земли.

— Все это — пустая болтовня. Никто им такого не позволит… Хотя… Никогда не знаешь, как все обернется. У меня и сейчас перед глазами евреи, набитые в грузовые вагоны на станции в Варшаве, хотя нам говорили… — Услышав внизу на кухне какой-то шорох, Андреас осекся. Никогда не следовало забывать, что даже у стен бывают уши.

— Вся эта возня с депортацией дурно пахнет, — сказал Пауль, закуривая трубку. — Я знаю, что мы используем евреев для работы в польских лагерях, но на Рождество Папа Римский прозрачно намекнул об истреблении некоего «народа». Мне кажется, он имел в виду евреев, хотя все это, конечно же, — только мои предположения. Но, вполне возможно, до Папы дошла какая-то информация. Честно сказать, я боюсь радикалов. Я знаю, на что они способны, а какую позицию сейчас занимает Гитлер — непонятно. Впрочем, Андреас, ты прав. Что бы кто ни говорил, как все обернется — никто до конца не знает. Да и, по большому счету, меня сейчас больше всего беспокоит вторжение с запада. Рано или поздно американцы присоединятся к Британии и нападут на нас. Мы окажемся в тисках. Гитлер зря объявлял войну Америке. Лучше бы он этого не делал. Конечно, у американцев сейчас проблемы с Японией, но они все равно сунутся в Германию. Я узнал, что мой племянник Бобби обучает пехотных офицеров основам немецкого языка.

— Американцы всегда снабжали наших врагов, — сказал Андреас. — Думаю, все дело — в нашем договоре с Японией.

Пауль кивнул.

— Давай оставим эту тему в покое. Мир политики бывает очень сложно понять. Для меня, например, совершенно необъяснимо, почему западные страны вместо того, чтобы поддерживать нас, выступают против. Сообща мы быстро смели бы большевиков с лица земли. — Пауль затянулся дымом. — Я хотел поговорить с тобой о другом. Бибер и Оффенбахер положили конец всем сплетням о случившемся между тобой и Вольфом.

— Я только беспокоюсь о вашей дочери, господин пастор, и ни о чем больше. — Андреас, вздохнув, смял в руках свою фуражку. — Я люблю ее больше жизни и хочу, чтобы она была счастлива.

— Я тоже, — кивнул Пауль. — Еве сейчас гораздо лучше, но она по-прежнему борется с самоосуждением за то, что позволила себе очароваться Вольфом. — Пауль задумчиво помолчал. — После того ужасного происшествия на рыночной площади Ева постоянно боролась со страхом и стыдом. Ей казалось, что Вольф поможет ей вырваться из замкнутого круга. Рядом с ним она чувствовала себя значимой и защищенной. Честно говоря, Ева была не в состоянии распознать истинное лицо Вольфа Она была сломлена и просто не хотела видеть правду. Конечно, Еве должны были помочь близкие… Я оказался тем, кто подвел ее больше всех. — Смахнув слезу, Пауль указал своей трубкой на висящую на стене картину «Царство мира». — Мир — это, по сути, вопрос прощения.

В этот момент в дверь кабинета тихо постучали. Пауль быстро совладал со своими эмоциями.

— Входи.

Дверь медленно открылась, и на пороге появилась радостно улыбающаяся Ева. На ее щеках играл румянец. Она смущенно поправила волосы.

— Андреас…

При виде радостного блеска ее глаз, сердце Андреаса учащенно забилось. Пауль поднялся из-за своего стола.

— Ну, вы здесь пока поговорите, а я схожу выпью кофе на кухне.

У Евы внутри все трепетало. Ее ноги стали ватными. Взглянув в глаза Андреасу, она подумала, что никогда в жизни не видела более красивого мужчины. В своей офицерской униформе с прикрепленным на левом нагрудном кармане Железным крестом I степени он был просто неотразим.

— Ах, Ева, я так скучал по тебе! — сказал со слезами на глазах Андреас.

Это стало последней каплей. Будучи больше не в силах сопротивляться, Ева бросилась в объятия Андреаса.

— Прости меня, прости за все, — шептала она, уткнувшись лицом в его плечо.

Андреас не мог говорить. Его переполняли чувства. Он просто крепко обнимал Еву, словно боясь опять потерять ее. Она была единственной любовью его жизни, объектом его мечтаний и смыслом его существования. Ева была тем кругом, в центре которого он всегда жаждал оказаться.

Андреас осторожно, как лепестки хрупкого цветка, сжал своими крепкими руками плечи Евы.

— Для меня нет на земле ничего, ценнее тебя, Ева, — сказал он, глядя ей в глаза. — Я люблю тебя сильнее, чем могу выразить словами.

Ева трепетала. Все осуждающие ее голоса сразу же умолкли. Любовь Андреаса сокрушила голову этому змею. Еве хотелось взлететь счастливой птичкой и запеть с самой высокой крыши.

— Ах, Андреас…

Она опять уткнулась лицом ему в плечо, тая в его объятиях. Лицо Андреаса медленно приблизилось, и Ева, закрыв глаза, подставила губы для нежного поцелуя.

* * *

На следующее утро, выйдя из таверны Краузе, в которой он снимал комнату, Андреас поспешно направился к дому Фольков. Открыв на стук в дверь, пастор провел молодого офицера на кухню, где уже суетилась Ева. Нежно поцеловав ее, Андреас преподнес ей красивую гирлянду из еловых ветвей.

Повесив ее на стене в столовой, Ева вернулась на кухню и, смеясь, повязала на Андреаса фартук. Они вместе приступили к подготовке рождественского ужина. Несмотря на ужесточенный дефицит товаров, рождественское угощение в доме Фольков состояло из двух бутылок изысканного мозельского вина, фаршированного жареного гуся, сдобных булочек, фруктового пирога, жареного картофеля и брусники.

Когда вечером Пауль, отзвонив в колокола, ступил на порог своего дома, Ева зазвонила в серебряный колокольчик, призывая отца, Андреаса и Бибера в гостиную к сияющей свечами елке. Собравшись, они спели несколько рождественских песен и приступили к обмену подарками. Ева подарила Андреасу серебряные карманные часы с выгравированной на крышке виноградной лозой, а он ей — красивое платье из Берлина.

После ужина, выставив на стол любимый яблочный пирог Андреаса (хотя и без сахарной пудры), небольшой кекс и блюдце конфет с марципаном, Ева, извинившись перед отцом и Гансом, отправилась с Андреасом прогуляться при луне в соседний Коберн и к Нидербергскому замку.

* * *

— Идем сюда. — Завязав плотнее свой красный шарф, Ева застегнула верхнюю пуговицу зеленого драпового пальто и направила фонарик на небольшое скопление голых деревьев у основания крепостной насыпи. Накануне выпал снег, и теперь рваные облака, медленно плывущие по залитому лунным светом небу, отбрасывали на укрытую белым покровом землю густые, черные тени. Одетый в зимнюю шинель Андреас, взяв Еву за руку, последовал за ней вверх по извилистой тропе.

— А ты уверена, что твой отец не рассердится, что мы пропустили ночное богослужение?

— Абсолютно.

Наконец, поднявшись на вершину холма, они вошли в тень излюбленного убежища Евы. Сырой воздух был наполнен запахом мокрых камней. Древние стены замка возвышались над Мозелем подобно великанам-часовым. Взобравшись на подоконник окна, Ева и Андреас посмотрели на раскинувшийся внизу ночной пейзаж.

— Как красиво, — сказал Андреас.

Сверкая в лунном свете, между пологими холмами плавно извивался Мозель. На берегу реки раскинулась притихшая деревня Коберн. Освещенная рождественскими огнями, она словно сошла со страниц сказки. Услышав далекий свисток паровоза, Ева улыбнулась и закрыла глаза.

— Я представляю, что сейчас на крепостной стене пляшут эльфы. Думаю, они хранят свои сокровища в колодце.

— А я вижу веселых гномов, танцующих вокруг воткнутых в снег ярких свечей, — сказал, смеясь, Андреас.

Ева улыбнулась.

— А как насчет русалок?

— Да, как это я забыл! Русалки! Смотри. Вон они. Выглядывают из реки, напевая о том, как граф Андреас фон Вайнхаузен, оседлав доброго дракона, избавил от злобных гоблинов красавицу Еву.

Засмеявшись, Андреас процитировал сочиненный им когда-то стих:

Дрожите, трепещите, все гоблины в горах! Лечу я на драконе с моим мечом в руках! Всем стенам и замком меня не удержать, Лечу я на драконе любимую спасать! Где б вы ее ни скрыли, я все равно найду Мою родную Еву, красавицу мою!

Ева захлопала в ладоши.

— Ах, Андреас! Ты — просто чудо! — Она всмотрелась в скрытое тенью лицо Андреаса. — Оставайся всегда таким.

Следующие несколько мгновений они растворились друг в друге. Больше не было ни вдовы, ни солдата, ни мира вокруг — только они вдвоем. Над долиной начали переговариваться церковные колокола близлежащих деревень. Их успокаивающий перезвон наполнял зимнюю ночь миром и надеждой.

Вскоре из расположенной у подножия холма деревни долетело пение католического хора. Присоединившись к нему, Ева и Андреас спели «Тихая ночь», а затем замерли, вслушиваясь в опустившуюся на долину торжественную тишину. Любуясь темным безмятежным пейзажем, они желали, чтобы этот момент длился вечно.

Из-за невидимой излучины реки, медленно вспарывая тишину, долетело ритмичное пыхтение приближающегося поезда. Оно становилось все ближе, и вот, показавшись из-за холма, железный конь протащил послушные вагоны мимо деревни. С высоты поезд казался игрушечным. Весело прогрохотав колесами, он скрылся в темноте, и вскоре долина опять погрузилась в тишину.

Андреас поцеловал Еву.

— Ты — солнце моей жизни, — сказал он. — Ты — свет звезд над моей головой. В аду сражения твой образ принесет мне успокоение, а в зимнюю стужу я буду согрет теплом твоего сердца.

Прильнув к Андреасу, Ева утонула в его объятиях. Постояв так несколько минут, они, отойдя от окна, направились к древнему колодцу. Там, сжав в своих руках ладони Евы, Андреас еще раз поцеловал ее.

— Я люблю это место, и я люблю тебя, — тихо сказала Ева.

Андреасу показалось, что он отрывается от земли.

— Знаешь… Это место тоже любит тебя. — Андреас поднял голову. — Смотри: звезды улыбаются тебе. — Он огляделся по сторонам. — Это хорошее место. Оно наполнено надеждой. Эти стены ограждают от бед, а красота долины наполняет сердце миром. — Андреас приблизил свое лицо к лицу Евы. Его сердце бешено колотилось. — Я тоже люблю тебя, Ева. Люблю всей своей душой. — Медленно опустившись на одно колено, Андреас судорожно сглотнул. — Я люблю тебя больше жизни. Ты выйдешь за меня замуж?

Ева словно вознеслась к вратам рая. Ее наполнила радость, превосходящая все земное. Она, наконец, получило тот подарок, о котором так долго мечтала.

— Да, Андреас. Да, я выйду за тебя, — сказала Ева со слезами на глазах.

Андреас, встав, заключил свою долгожданную невесту в крепкие объятия. Его распирало от счастья, а сердце, воспарив в небеса, купалось в лунном свете под пение ангелов.

* * *

Рождество 1943 года выпало на субботу, а воскресенье для счастливой пары показалось одним нескончаемым праздником. Увлеченные водоворотом эмоций, они решили немедленно пожениться, поскольку война была неподходящим временем для долгосрочного планирования. Андреаса ожидало скорое возвращение на фронт, поэтому им позволили вступить в брак без предварительного заявления. В результате, вечером, в понедельник 27 декабря 1943 года, они уже стояли перед бургомистром Беком, проводившим короткую церемонию бракосочетания.

Ева решила надеть платье, подаренное ей Андреасом на Рождество. Учитывая требования военного времени, правительство наложило некоторые ограничения на фасоны и ткани для одежды. Так, для экономии материи край юбки должен был находиться чуть ниже колена, а плиссировка вообще оказалась под запретом. Поскольку хлопчатобумажные, шерстяные и шелковые ткани теперь шли на нужды армии, платье было пошито из темно-зеленой вискозы. Впрочем, это не делало его менее красивым. На церемонию Ева также надела перчатки цвета слоновой кости и коричневую фетровую шляпку с несколькими перьями.

В глазах Андреаса его невеста выглядела просто потрясающе. Он был одет в свою униформу. Его сапоги были начищены до зеркального блеска, а на груди безупречно выглаженного кителя красовались Железный крест и серебряная медаль за ранение.

После оформления официальных документов в мэрии счастливая пара быстро направилась в церковь, где Пауль должен был провести обряд венчания.

— Он пригласил всех? — спросил Андреас, когда они поднимались вверх по склону холма.

Ева кивнула. Ее внезапно охватило беспокойство.

— Да. Он упомянул об этом во время вчерашнего богослужения. Думаю, ни одна из деревенских сплетниц не захочет пропустить такое.

Андреас рассмеялся.

— Вот и отлично. Пусть смотрит весь мир.

— Папа вчера пригласил маму.

— И что?

— Я не уверена, что хочу видеть ее на венчании. Думаю папе тоже будет тяжело встречаться с ней. Тем более, что он чувствителен ко мнению общины.

— В таком случае, с его стороны пригласить ее было большой жертвой.

В этот момент их кто-то окликнул сзади. Обернувшись, они увидели Линди Ландес, спешащую в церковь вместе со своими четырьмя дочерьми. Они провели целый день на железнодорожной станции, ожидая Гюнтера.

— Как я рада за вас обоих! — сказала запыхавшаяся Линди. — Не могу дождаться венчания.

На Линди было красивое шелковое платье, которое она выменяла у какой-то горожанки на два больших окорока. На ее шее красовалась медаль немецкой матери. Линди взяла Еву за руку.

— Подумать только: Ева Бауэр… Фрау Бауэр! Как мне это нравится! — Обняв Еву, Линди расцеловала подругу в обе щеки. Девочки стояли позади мамы, подобно веренице утят. Подойдя по очереди к жениху и невесте, каждая пожелала им счастья.

— Ладно, идем, а то опоздаем, — сказал Андреас. — Танцы оставим на потом.

Войдя в церковь через боковую дверь, молодожены остановились в небольшой комнате позади кафедры. Ева выглянула в зал, залитый мягким светом свечей. Деревянные скамьи быстро заполнялись людьми. Органистка, фрау Диль, играла рождественские гимны.

— Ну как вы, готовы? — спросил заглянувший в комнату радостно возбужденный Оскар Оффенбахер. Получив утвердительный ответ, он быстро удалился.

Ева опять выглянула в дверь.

— Полный зал!

Андреас сделал глубокий вдох.

— Интересно, они пришли сюда, потому что рады за нас, или просто из любопытства?

— Думаю, ты знаешь ответ, — засмеялась Ева.

— Да. Из любопытства.

— Естественно, но меня это ничуть не волнует. У меня есть ты, а все остальное не имеет никакого значения.

Обняв Еву, Андреас поцеловал ее. В этот момент его кто-то похлопал сзади по плечу.

— Прошу прощения. — Это был Пауль. — Вижу, юноша, ты уже готов к венчанию, — сказал он, смеясь.

Ева взяла Андреаса под руку, и они направились вслед за Паулем в зал. Ее сердце колотилось. Затаив дыхание, она посмотрела на аудиторию, ожидая увидеть перешептывания и косые взгляды, но вместо этого община дружно встала и разразилась овациями. Потрясенная Ева изумленно переводила взгляд с одного соседа на другого. Ее глаза наполнились слезами.

Громче всех, конечно же, аплодировал Ганс Бибер, стоявший рядом с вдовой Нубер. В зале Ева также увидела фрау Викер, а также преподобного Хана и Оскара Оффенбахера с супругами. В центральном проходе, сидя в своем инвалидном кресле, радостно ликовал Ульрих Оберман. Из-за осколочного ранения у него было парализовано все тело до шеи. Доктор Кребель с женой стоял посреди ряда с молодыми вдовами. Фрау Краузе расположилась возле Линди и ее девочек, а в дальнем конце зала Ева заметила Адольфа Шнайдера и его единственного оставшегося в живых сына Удо.

Наконец, Пауль, улыбнувшись, поблагодарил общину за радушие и приступил к церемонии.

— Поскольку супружеская жизнь сопряжена со многими тревогами и печалями, вы, Андреас Бауэр и Ева Фольк Кайзер, желая публично утвердить свое решение связать себя узами брака…

Ева едва воспринимала то, что говорил ее отец. Опираясь на твердую руку Андреаса, она слышала только пение своего сердца. Любовь, смягчив ее сердце по отношению к себе и к другим, привела Еву к новому началу. Наконец-то, прощенная Богом и собой, она чувствовала себя защищенной, целостной и по-настоящему любимой.

— Андреас Бауэр, подтверждаешь ли ты здесь, перед Богом и Его святой Церковью, что, беря в законные жены Еву Фольк Кайзер, ты обещаешь никогда не покидать ее, быть верным и любящим мужем и обеспечивать ее во всем, как заповедует святое Евангелие?

— Да, подтверждаю, — решительно и торжественно сказал Андреас.

Пока пастор обращался с подобным вопросом к Еве, счастливый жених с любовью смотрел на свою невесту. Когда она сказала: «Да», — его ноги вдруг стали ватными. «Моя жена — восторженно подумал Андреас. — Она — моя жена». Он над'ел на палец Еве золотое кольцо.

Заметив Герду, которая села на заднем ряду, Пауль на мгновение умолк. Затем, вздохнув, он продолжил церемонию, поведя общину в молитве о молодоженах, а также о сыновьях, мужьях и братьях, которые служили родине на далеких полях сражения.

— И да защитит их всех рука всемогущего Бога от ярости наших врагов. Господи, по милости Твоей даруй нам мир!

По завершению молитвы Удо Шнайдер, встав, без приглашения запел один из гимнов Мартина Лютера. Община, подхватив песню, закончила ее на пятой строфе:

Единородный Божий Сын, Ты грех навеки победил. Пределов нет у Царства Твоего. Когда увидим славу мы его?

 

Глава 30

На следующий день после венчания, со слезами распрощавшись с Евой на перроне, Андреас усилием воли заставил себя подняться по ступеням вагона. Когда поезд тронулся, он, высунувшись в окно, не сводил со своей возлюбленной взгляда до тех пор, пока она не исчезла из виду Чем дальше Андреас отдалялся от дома, тем больше его внутреннее «я» уступало место живущему в нем солдату. К моменту прибытия в Берлин он уже был полностью готов приступить к исполнению своего воинского долга.

Андреаса направили в 275-ю дивизию, которая на тот момент входила в состав 1-й армии в западной Франции. Он воспринял это назначение со смешанным чувством. С одной стороны, как и любой немецкий солдат, Андреас воспринимал Советский Союз, как огромный котел, кипящий смертью и страданиями, но в то же время он был настолько привязан к солдатам своего батальона, что не представлял, как сможет оставить их одних в таком ужасном месте. Кто теперь будет вести их в сражение? Андреас был зол. Тем не менее, приказ есть приказ. К тому же он знал, что Ева воспримет такое назначение с чувством огромного облегчения. Андреас сразу же написал ей письмо, сообщив о своем переводе на западный фронт.

Из-за разрушенных путей поезд мог отправиться в Бретань не раньше, чем через две недели. Пользуясь задержкой, Андреас ежедневно, освободившись от своих обязанностей в штабе батальона, ходил по улицам Берлина, всматриваясь в лица людей. Жители столицы проводили по несколько часов в длинных очередях, чтобы обменять желтые пайковые купоны на мизерный продуктовый паек. А по ночам Андреас беспомощно сидел в битком набитом бомбоубежище, ожидая, пока британская авиация завершит свое ужасное дело. Всякий раз, слыша, как у него над головой взрываются бомбы, он думал о тех, кого он днем видел в очередях. Кто из них выжил, а кто погиб?

В ноябре британская авиация начала совершать налеты на Берлин каждую ночь, и теперь от многих кварталов остались лишь кучи разбросанных по улицам обломков. Величественные здания на площади Александерплац получили сильные повреждения, знаменитая гостиница «Кайзерхоф» была полностью разрушена, а Рейхсканцелярия превратилась в бесформенное скопление развалин. В пожарах, выжегших большие участки города, погибли десятки тысяч людей. По примерной оценке Андреаса, британцы уничтожили около трети столицы Германии.

Бродя по улицам Берлина, он время от времени останавливался, чтобы помочь разобрать очередную кучу кирпичей. Некоторые берлинцы начинали восстанавливать свои дома, чем немало удивляли Андреаса. «Зачем они это делают? — думал он. — Это же только начало». Андреасу и самому была неприятна такая мысль, но, будучи здравомыслящим человеком, он не мог отрицать очевидных фактов. Англичане бомбили немецкие города по ночам, а относительно новые враги Германии: американцы — днем. Несмотря на то, что зенитная артиллерия наносила вражеской авиации значительный урон, у британских и американских Военно-воздушных сил, казалось, были неисчерпаемые резервы самолетов и пилотов.

Однажды утром Андреас помог одной женщине донести до могилы ее двух детей, сгоревших прямо в своих кроватях. Позже, в тот же день, он стал свидетелем смерти старушки, которой медсестра Красного Креста перевязывала раны. Глядя в безжизненные глаза этой пожилой женщины, Андреас представил ее чьей-то бабушкой, пекущей печенье к Рождеству и закрывающей летом консервацию. Видя каждый день подобные картины, он уже не знал, кого именно проклинать: Черчилля за его омерзительную жестокость или Гитлера, заставившего весь мир пойти на такие крайности.

Беседуя с людьми, Андреас начал испытывать к американцам нечто сродни благодарности за то, что они бомбили не жилые кварталы, а стратегические объекты. Впрочем, зная о тесном сотрудничестве Черчилля и Рузвельта, вскоре можно было ожидать, что американцы тоже начнут вести войну по истреблению немцев. Самое отвратительное было то, что Черчилль наслаждался подобной войной. Андреас сплюнул. Вместе с молодым сержантом он медленно направлялся к своей казарме, устроенной в тесном погребе под землей.

— Знаете, лейтенант, если бы британцы с таким же рвением бомбили наши заводы, как жилые кварталы, то мы бы уже давно проиграли эту войну, — сказал сержант.

— Черчилль — чудовище.

— Капитан говорит, что под «безусловной капитуляцией» антигитлеровская коалиция подразумевает полное уничтожение Германии.

— Они хотят, чтобы мы упали перед ними на колени, моля о милости, — сказал Андреас.

Сержант промолчал.

— Милости? — продолжил он после долгой паузы. — Мы оба были в России. Какой милости можно ожидать от Сталина и его варваров? Посмотрите, что британцы делают с беззащитными людьми!

— По сравнению с поражением в этой войне Версальский договор покажется нам цветочками, — сдавленно произнес Андреас. — Именно поэтому мы должны сражаться. Возможно, если наши враги заплатят за свою победу достаточно высокую цену, им придется пойти на уступки.

— Я слышал, Фюрер работает над новым «Оружием возмездия», — в голосе парня читалась отчаянная надежда.

— Оружие возмездия? Хорошо бы. Нам нужно что-то в этом роде.

Андреас сомневался, что Германия успеет получить вовремя новое мощное оружие. Он спрятал замерзшие руки поглубже в карманы своей шинели. Январский вечер выдался сырым и холодным. Дул промозглый ветер. Берлин, соблюдавший правила светомаскировки, погрузился во тьму.

Вдруг со всех сторон завыли сирены, а небо над городом осветилось лучами мощных прожекторов. Где-то в темной высоте защелкали разрывы зенитных снарядов. Такого раннего налета раньше никогда не было.

— Сержант, быстрее! — крикнул Андреас, бросаясь изо всех сил вперед.

Невзирая на несколько лет боев на передовой, его охватил страх. Андреаса совсем не прельщала перспектива погибнуть под грудой развалин, но забиваться в какую-нибудь нору, подобно испуганному животному, было ниже его достоинства. Летели осколки бомб. Земля затряслась. Когда Андреас и сержант перепрыгнули через очередную кучу мусора, рядом ухнул взрыв. Пригнувшись, они закрыли головы руками, и в тот же миг их отбросило в сторону взрывной волной.

Еще одна бомба разнесла на куски верхний этаж расположенного поблизости здания, обрушив на Андреаса и сержанта град кирпичей. Кусок стены, упав на молодого солдата, убил его на месте. Задыхаясь в облаке пыли, Андреас выбрался из кучи обломков. Со всех сторон пылал огонь.

В этот момент рядом ухнул еще один взрыв, отбросив Андреаса назад. Вакуум высасывал из его легких воздух, а левую руку и плечо пронзила резкая боль. Едва переводя дыхание, Андреас, поднялся с земли. В нескольких метрах от него на землю рухнула пылающая балка. Он огляделся по сторонам. Люди в панике метались туда-сюда, как напуганные мыши. Некоторые из них горели. Андреасу казалось, что он видит страшнейший из ночных кошмаров.

Грохнул очередной взрыв, и у Андреаса все поплыло перед глазами. Звуки стали глухими и далекими, земля закачалась под его ногами. Затем все провалилось во тьму. Потеряв сознание, он упал в большую кучу золы.

* * *

3 февраля 1944 года
Ева.

Вайнхаузен, Рейнланд

Германия

Мой дорогой муж,

сегодня пришло письмо из твоего батальона. Из него я узнала, что ты был ранен во время бомбардировки Берлина вечером 20 января и сейчас лежишь в госпитале. Я так счастлива, что ты не погиб, но мне не сказали, какое у тебя ранение. Я молюсь о тебе.

Мой отец сказал, что в тот вечер британцы сбросили на Берлин более 2000 однотонных бомб. Я уверена, что посреди такого пекла тебя мог спасти только Бог. Оффенбахер предложил оплатить мне поездку к тебе, но Гестапо запрещает мне поездки по стране из-за дела Анны Келлер, Прости меня, что не могу быть рядом, но знай, что сердцем я всегда с тобой. Я напишу дяде Руди. Может быть, ему удастся навестить тебя. Не знаю почему, но я уверена, что с тобой все будет хорошо. Надеюсь, медсестры не заигрывают с тобой. Все-таки, ты — настоящий герой Германии, удостоенный Железного креста I степени!

Мама написала, что Анну Келлер казнили за подрывную деятельность в Мюнхене. Просто не верится. Не понимаю, почему она решила ослаблять веру людей именно сейчас, когда с востока наступают русские, а англичане и американцы день и ночь бомбят наши города? Такое просто недопустимо, и потому, думаю, Анна пострадала заслуженно, хотя мне ее и жаль.

Я теперь работаю на заводе в Кобленце, который выпускает разные детали для танков «Тигр». Странно видеть, что таким делом занимаются одни женщины, но война есть война.

На выходных я виделась с Кэтхен. Мы связали несколько носков для армии и пошили несколько одеял. Если тебе когда-нибудь попадутся носки с кривыми стежками, то знай, что они — от меня! По средам мы с Клемпнером совершаем так называемые «ложечные обходы». Мы заходим в каждый дом и просим ложку муки, крахмала, риса или чего-либо подобного. Мы все это рассыпаем по отдельным мешкам, а затем партия отправляет их на фронт. Люди рады помочь, но у них у самих сейчас почти ничего нет.

Оффенбахер весь свой хлеб отправляет в армию или отдает новому сиротскому приюту, поэтому мне приходится печь самой, когда удается раздобыть мукь. Правительство говорит, что население должно экономить масло и варенье. Я с этим согласна, но у кого сейчас есть масло или варенье?

Мы все знаем, что резервы Фюрера уже почти исчерпаны, но не волнуйся обо мне. Я — крепкая, а осознание того, что ты меня любишь, укрепляет меня еще больше. В очередях за пайками женщин с детьми пропускают первыми. Может, однажды я тоже смогу проходить без очереди? Надеюсь.

Линди по-прежнему каждый день ходит на железнодорожную станцию. При этом она всегда надевает самое лучшее платье и медаль матери. Она сидит на вокзале вместе со своими девочками, перебиваясь бутербродами с сыром, пока не прибудет поезд в 17:45. Я обычно приезжаю в Вайнхаузен в 17:09, и потому мы с ней видимся каждый день. Меня все это сильно печалит. Линди действительно думает, что Гюнтер вернется. На прошлой неделе она даже испекла для него печенье. Иногда я и сама начинаю верить, что Гюнтер жив. Женщины в деревне считают, что Линди сошла сума. За спиной ее так и называют: «Помешанная вдова». Они говорят, что с «той» ночи она уже никогда не была нормальной. Я недавно даже повздорила по этому поводу с фрау Хоффман.

Папа просит передать, что он молится о тебе каждый день, а также по средам проводит вместе с дьяконами молитвы о всех солдатах. Он тревожит меня. В одно из воскресений я зашла к нему вечером в кабинет и увидела, что он плачет. Позже я узнала от Клемпнера, что кто-то из партии заставил папу в тот день изменить проповедь. Хотя он и не говорит об этом, мне кажется, что он сам себя ненавидит за свое малодушие.

Андреас, я люблю тебя. Пожалуйста, поскорее поправляйся и возвращайся домой. Я буду писать тебе каждый день.

Навеки твоя

* * *

— Ну как, уже готов лазить по горам? — подмигнул Андреасу Бибер.

К великой радости Евы в середине марта ее мужа отправили домой в трехмесячный отпуск, чтобы он поправлялся дома, не занимая больничную койку. Взрывом бомбы ему сломало левое плечо. Этот перелом быстро зажил бы, если бы не началось заражение кости, которое тяжело поддавалось лечению. Именно им сейчас занимался доктор Кребель. Левая рука Андреаса висела на перевязи, но гипс уже сняли. Кожа на месте перелома была нежной и обесцвеченной. Время от времени Андреаса лихорадило.

— Вполне, — сказал он, криво усмехнувшись. Андреас осторожно поднялся на диване, на котором до этого лежал. — Но давай еще пару дней повременим. Уже работаешь в своем огороде?

Ганс поднял брови.

— Вообще-то на дворе — апрель. Уже давно пора.

— Уж у тебя-то, наверное, капуста всегда всходит строго по прямой линии.

— Всегда.

— Как там виноградники?

— Лозы выглядят такими же болезненными и усталыми, как ты. Господин Рот беспокоится.

В этот момент в комнату в сопровождении своего отца вошла Ева. В ее руках был поднос с тонкими бутербродами с ветчиной.

— Прошу прощения за такой хлеб. У меня была только овсяная мука.

— Да, мои лошади когда-то любили овес, — пробормотал Ганс.

— У тебя все еще не так плохо, Ганс, — сказал Пауль. Он был бледным и напряженным. — На прошлой неделе я три часа простоял в очереди, а в результате получил всего лишь банку тушенки и одну палку колбасы. — Пауль сел. — Сегодня утром я навещал Адольфа Шнайдера. Бедняга днями сидит и безучастно смотрит в окно. Я хотел почитать с ним Писание и помолиться, но он сказал, чтобы я убирался.

— Удо был его последним сыном, — пробормотал Ганс. — Парень заслуживал на лучшее, чем быть убитым в Италии. Эти трусливые макаронники… Из-за них у нас теперь проблемы.

Ева села рядом с отцом.

— Помнишь, как Шнайдеры каждый год на сочельник бросались в тебя снежками?

Пауль угрюмо уставился в одну точку.

— Как бы я хотел вернуть назад то время. Я бы многое делал совсем по-другому. Очень многое…

В комнате воцарилась тишина, которую первым нарушил пастор.

— Адольф меня беспокоит, — сказал он со вздохом, после чего повернулся к Андреасу. — Как ты себя чувствуешь, сынок?

— С каждым днем все лучше.

— Хорошо. Надеюсь, эта ужасная война завершится до твоего возвращения на фронт.

— Хорошо бы, но, пока она не завершилась, я должен исполнять свой долг, — сказал Андреас, стараясь не смотреть на Еву. — Мне сообщили, что меня уже ожидает новое подразделение. — Ева, поспешно разлив по чашкам суррогатный кофе, быстро вышла из комнаты. — Она не любит, когда я об этом говорю, — шепнул Паулю Андреас, заметив, что Ева на кухне поднесла к глазам носовой платок. — Я люблю ее больше жизни, но я должен вернуться на фронт.

— Ты в первую очередь нужен своей жене, — ответил Пауль непривычным для него резким тоном. — Мы проиграли войну. Фюреру следовало бы попросить о мире, пока наши враги полностью нас не уничтожили.

— Пастор, будьте осторожнее в высказываниях, — сказал Бибер, подсознательно понизив голос. — Гестапо сейчас арестовывает всех пораженцев, даже не задумываясь.

— Тогда пусть приезжают за мной. Меня уже тошнит от всех этих смертей, разрушений и страданий. И все — из-за каких-то фанатиков.

— А вы уверены, что причина — только в фанатиках? — спросил Ганс.

В комнате воцарилась тишина. Андреас задумчиво потупился в пол.

— Как бы там ни было, уже ничего нельзя изменить, — сказал, наконец, Ганс. — Теперь наша цель только одна: выжить. Может быть, потом…

— До меня доходят слухи о нашей жестокости, особенно — по отношению к евреям, — перебил Бибера Пауль. — Я — служитель Евангелия. Я должен предпринимать хоть что-нибудь.

— Эти слухи могут быть преувеличены или раздуты британской пропагандой, — сказал Андреас. — Но даже если это и не так, вы все равно ничего не сможете сделать. Вы нужны своей общине. Сейчас, когда к нашим границам приближаются русские, тревожиться о евреях или чем-либо другом — непозволительная роскошь. — Андреас нахмурился. — Вы просто не представляете, что русские могут сделать с Германией. Наши враги уже ведут разговоры о войне по истреблению немцев. — Андреас осекся. — Хотя, по правде сказать, мы и сами начали уподобляться им.

— Поэтому я и говорю, что наш долг сейчас — помогать друг другу выжить, — сказал Ганс. — После вторжения с запада, в чем сомневаться не приходится, мы окажемся между молотом и наковальней. Все, о чем мы должны сейчас думать, — это наши парни на фронтах и наши ближние.

Пауль глубоко вздохнул.

— О наших ближних? А кто наши ближние, Ганс?

Старик осекся.

— Нам нужно молиться о том, чтобы фельдмаршал Роммель как можно дольше удерживал Западный вал, — сказал Андреас. — Если противники выдохнутся, то у нас есть шанс, что они начнут мирные переговоры. Роммель — гений. Если кто-то и сможет удержать оборону, то это только он. Все западное побережье изрыто окопами и бункерами и усеяно минными полями.

Бибер взял свою чашку с кофе.

— И еще не будем сбрасывать со счетов «Оружие возмездия». Кто знает, что там наши ученые придумают со своими ракетами.

Пауль посмотрел на Андреаса.

— Как, по-твоему, где начнется вторжение?

— Трудно сказать. У нас 1300 километров оборонительного рубежа, но, как мне кажется, это будет где-то возле Кале.

— И когда?

— Генералы считают — не раньше конца июня. Это вполне логично, поскольку именно к этому времени уже высохнут дороги в Польше. Когда русские начнут наступать с востока, нам придется ослабить оборону на западе. — Андреас понизил голос. — Честно говоря, меня это беспокоит. Фюрер бросает лучшие силы против русских, оставляя сражаться с американцами и британцами детей, стариков и легкораненых. — Андреас опять взглянул в сторону кухни. — Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом. — Подойдя к граммофону, он поставил на диск пластинку и несколько раз провернул ручку. — У нас еще есть музыка. Вот, например, Моцарт. Концерт для фортепиано с оркестром № 27. Это был любимый концерт одного офицера, с которым я познакомился в поезде по пути в Варшаву. Надеюсь, он немного развеет наше мрачное настроение.

Ева бросилась через кухню к выходящей в сад двери, в которую кто-то с силой забарабанил. На пороге стояла плачущая вдова Шмидт.

— Пастор здесь? — спросила она.

— Да, входите. — Ева провела соседку в гостиную. ~ Папа, здесь к тебе фрау Шмидт.

Вдова, подойдя к Паулю, что-то прошептала ему на ухо. Ева заметила, что отец побледнел. Фрау Шмидт передала ему какую-то записку. Пауль, взяв дрожащей рукой листок, положил его на журнальный столик и, сев на диван, достал из кармана свои очки.

В последнее время Ева начала замечать, что отец стал очень нервным. Оставшись совсем один, он тяжело переживал развод с Гердой. Кроме того, ему теперь приходилось постоянно Делить горе с прихожанами, лишившимися на войне родных.

— Папа, что там? — настороженно спросила Ева.

Медленно прочитав записку, Пауль невидящим взглядом уставился на стол. Наконец, он встал и, поблагодарив фрау Шмидт, снял очки, чтобы вытереть слезы.

— Только что в реке обнаружили тело Адольфа Шнайдера, — угрюмо сказал Пауль. Он медленно прочитал предсмертную записку Адольфа.

— «Жить на этой земле уже невыносимо. — Промолчав, Пауль продолжил: — Если увижусь с Богом, дам Ему кулаком в лицо».

* * *

— Вы сможете сделать это ради меня? — умоляюще спросила Ева доктора Кребеля.

Был жаркий июньский день. Ева сидела в кабинете доктора. В ее взгляде читалась мольба и отчаяние.

Кребель, размышляя над вопросом Евы, вытер лоб носовым платком. Даже после стольких лет лечения человеческих тел и душ, он сомневался в собственной рассудительности.

— Даже и не знаю, что тебе сказать, Ева. Я, конечно, мог бы сделать это, но не уверен, что это будет правильно.

Такой ответ явно разочаровал Еву.

— Андреас создан для земли, а не для войны. Последние два месяца он дни напролет проводит вместе с Бибером в виноградниках Рота. Зачем ему возвращаться на фронт? — Сердито настаивала на своем Ева. Встав, она нависла над рабочим столом, упершись в него руками. — Все, что от вас требуется, — сказать, что его рука еще не достаточно здорова. Всего лишь несколько слов, и Андреас останется дома.

Кребель откинулся на спинку кресла.

— Ева, послушай… Во-первых, со времени той заварухи с Германом Гестапо проверяет каждый мой шаг. Во-вторых, ты тоже у них под колпаком.

— Значит, вы боитесь?

— Позволь тебе напомнить, что ты не имеешь права требовать от меня, чтобы я солгал ради спасения твоего мужа.

Ева, встрепенувшись, вернулась на свой стул.

— Да, вы правы. Извините. Но вы сможете мне чем-нибудь помочь?

Кребель сверился со своим блокнотом.

— Честно говоря, Ева, я не знаю, — устало ответил он.

Кребель знал, что короткого заключения будет достаточно, чтобы Андреас остался дома. Это могло спасти его жизнь. Однако в таком случае его место придется занять какому-то другому юноше, который будет подвергать себя опасности. Сколько солдат пострадает из-за того, что их не вел в сражение опытный командир? Кребель сочувственно посмотрел на Еву.

— Если Андреас когда-нибудь узнает о нашем сговоре, он возненавидит нас обоих. Мы посягаем на его мужское достоинство.

— Но зато спасаем его жизнь!

Доктор, кивнув, мягко положил руку на ладонь Евы.

— Я участвовал в Первой мировой и знаю, что когда уже ничего не остается, людей держит только их честь. Я видел, как солдаты шли на верную гибель, лишь бы не быть обесчещенными. — Кребель убрал руку. — Прежде, чем я приму решение, я хочу, чтобы ты поразмышляла над тем, что это будет значить для тебя и твоего брака. Андреас, узнав об обмане, обидится на тебя и, возможно, даже возненавидит. — Кребель пристально посмотрел Еве в лицо. — Чтобы этого не произошло, тебе придется до конца своих дней носить в себе тайну, а тайны меняют людей. Поверь мне.

— Но это… Это же всего лишь несколько строк! — чуть ли не крикнула Ева.

Встав со стула, она подошла к окну. Вайнхаузен опять стал унылым, как и во дни ее детства. Люди бродили по мощеным булыжником улицам, ссутулившись и поникнув лицом. Нигде больше не было слышно детского смеха и звуков музыки. Все, что осталось от «чуда Гитлера», — это цветы в окнах, которые посреди окружающей безысходности теперь казались совершенно неуместными. Повернувшись, она твердо посмотрела на Кребеля.

— Я прошу, чтобы вы это сделали.

Кребель после мгновения нерешительности потянулся за ручкой.

— Я отправлю заключение завтра же.

Ева медленно брела домой. Остановившись в переулке возле рыночной площади, она посмотрела на сердечко, вырезанное Гюнтером Ладнесом много лет назад на толстой балке в стене дома. Рядом была нацарапано: «ГЛ любит ЛК». Ева заплакала.

Когда она пришла домой, Андреас и Бибер, смеясь, возились в саду. Несколько секунд молча понаблюдав за ними, Ева крикнула.

— Я уже дома! Минут через пятнадцать будет ужин!

Поспешив на кухню, Ева надела передник. Клемпнер как-то сказал, что передник — это униформа немецкой женщины. Пожалуй, в этом действительно был смысл. Открыв буфет, Ева уныло посмотрела на его почти пустые полки. Они ярко иллюстрировали, насколько изменилась жизнь в Германии по сравнению с довоенными годами. Открыв банку с тушенкой, Ева выложила ее содержимое на тарелку. Затем она нарезала тонкими ломтиками сыр, выловила в кадке последнюю маринованную свеклу, поставила на стол несколько ломтей грубого ржаного хлеба и выскребла остатки из последней банки вишневого варенья.

Время ужина пролетело незаметно. Ева старалась улыбаться, а Андреас был, как всегда, внимателен. После ужина она тихо сидела, слушая оживленный разговор мужа с Гансом о винограде, новых методиках дистилляции, ошибках Рота в обрезании лоз и т. п. Хотя Ева любила Бибера, когда он потянулся за своей фуражкой и встал, желая всего доброго, она с облегчением вздохнула. Ей хотелось провести остаток вечера, гуляя с Андреасом по берегу Мозеля.

 

Глава 31

— А люблю тебя, Ева.

Она крепко держала Андреаса за руку. Остановившись на берегу возле бурлящего водоворота, они сели на траву. Полноводный Мозель быстро нес свои воды к Рейну. Против течения усиленно гребло лапами утиное семейство.

— Я так счастлив! — сказал Андреас. — По-настоящему счастлив! Я сказал Биберу, что после войны хотел бы купить небольшой виноградник и построить новую винодельню. Что скажешь?

— Это было бы просто здорово, — тихо ответила Ева.

— Он вон там. — Андреас указал рукой в сторону холма, у подножия которого раскинулась деревня Виннинген. — Тот склон отсюда не видно. Бибер говорит, там очень хороший виноград. Владелец и его сын погибли этой зимой в России. Вдова хочет продать виноградник как можно скорее, но Бибер уговорил ее придержать участок для меня. Он даже предложил ей бесплатно присматривать за виноградом, если она согласится.

Ева взяла Андреаса за руку. Ее совершенно не интересовал ни виноград, ни виноделие. Все, что для нее было важно, — это Андреас. Ева видела, как оживали его глаза, когда он говорил о винограде, и ради этого она согласна была слушать его бесконечно.

— Да, это действительно замечательно. А если ты купишь тот виноградник, мы переедем в Виннинген или останемся в Вайнхаузене?

— Останемся здесь. Оффенбахер говорит, что у него ее для меня хороший грузовик. Продаст по дешевке.

Ева кивнула. «Ах, Андреас, нас ожидает долгая, счастливая жизнь. Мы можем растить виноград, радоваться детям и внукам. Неужели ты променяешь это на воинскую честь?»

Позже, ночью, Ева лежала на своей кровати, глядя в потолок. Андреас уже спал. «Как он узнает? — размышляла Ева. — Кребель ему не скажет. Я тоже не скажу». С такими мыслями она погрузилась в сон.

Проснувшись в 6:30 утра, Ева отправилась готовить завтрак. Было 6 июня 1944 года.

Они ели в тишине. Завтрак состоял из вареного яйца и тонкого бутерброда с ветчиной. Ева не сводила глаз с мужа, наслаждаясь каждым его движением, каждой улыбкой. Встав после завтрака из-за стола, она пошла переодеваться. В ее душе бурлили противоречивые чувства. Ева ненавидела свои тайны. Приведя себя в порядок и расчесавшись, она спустилась вниз.

Часы пробили семь утра. Из кухни Ева слышала, как Андреас настраивает радио. Вдруг, он включил приемник на полную громкость. Ева удивленно выглянула в гостиную.

— Вторжение в Нормандию! — воскликнул Андреас. Ева, выронив из рук тарелку, бросилась к мужу. — Оно началось ночью с парашютного десанта. Сейчас союзники высаживаются на берег с кораблей. Если мы позволим им закрепиться, то противостоять уже не сможем. — Андреас посмотрел на Еву. — Мы сейчас к этому не готовы. Роммель находится в Ульме со своей семьей.

Ева почувствовала слабость в ногах. Андреас взял ее за руку.

— Но мы не пропустим их, Ева. Я уверен!

Ева, вытерев глаза, молча кивнула. Взяв в ладони лицо Андреаса, она с любовью посмотрела ему в глаза. В них уже горел огонь сражений. В Андреасе пробудился солдат, и родина нуждалась в нем больше, чем Ева.

Прикусив губу, она смирилась с неизбежным. Отпуск Андреаса еще не закончился, но Ева знала его сердце. В нем жил господин по имени «Дож».

— Ева.

— Ты нужен сейчас своим солдатам, — тихо сказала она.

Ева не могла лишить Андреаса его воинской чести. Она решила, что скажет Кребелю, чтобы он порвал фальшивое заключение. В глазах Андреаса заблестели слезы. Он крепко обнял Еву.

— Если бы у меня был выбор…

— Я понимаю, — ответила Ева, прильнув к мужу. Перед ее глазами проплывали траурные ленты, плачущие вдовы и похороны с пустыми гробами. — Просто пообещай, что вернешься.

— Да, я вернусь, — сказал Андреас, нежно гладя Еву по волосам. — Ты — моя жизнь. — Он с вялой улыбкой посмотрел в лицо Евы. — А ты пообещай, что будешь осторожна — Лицо Андреаса вдруг стало суровым. — Я не знаю, что будет дальше, но американцы и британцы постараются дойти до Рейна, а с востока движутся русские. — Андреас опять крепко обнял Еву. — Послушай. Отныне ты должна держаться подальше от Кобленца. Обещаешь?

Ева кивнула. Выпустив ее из объятий, Андреас начал мерить комнату шагами.

— Они наверняка будут бомбить Кобленц и железные дороги. Старайся избегать поездов. Наверное, тебе лучше всего было бы пожить у Линди. Их ферма — далеко от железной дороги. Но, с другой стороны, она изолирована от мира, что тоже может быть минусом.

— Я поняла.

— Хорошо. — Андреас перешел на шепот. — А теперь слушай меня внимательно. У твоего отца есть нелегальный радиоприемник.

— У папы?

— Да Он говорит, что Би-би-си, скорее всего, лжет не меньше Геббельса, но правда находится как раз где-то посередине.

— Но это же опасно…

— В любом случае, он сможет предупредить тебя о приближении американцев или британцев.

Картина вражеских солдат, марширующих по улицам Вайнхаузена, всегда казалась Еве всего лишь дикой фантазией, но теперь это могло стать реальностью. По ее спине пробежал холодок.

Андреас, быстро поднявшись в спальню, вскоре вернулся со своим пистолетом.

— Я оставлю его тебе, и четыре магазина по восемь патронов в каждом. Вас же обучали на стрельбище? — Ева кивнула. Ее бросило в дрожь. — Хорошо. Я слышал разговоры о вооружении женщин для гражданской обороны, но, думаю, это затронет только тех, кто состоит в партии. Если вдруг пистолет найдут гестаповцы, скажи им, что я забыл его в спешке. Поняла?

Ева кивнула. Андреас посмотрел на часы над камином, а затем перевел взгляд на свою любимую репродукцию на стене.

— Думаю, солнце садится, Ева. Однако новый день все равно настанет1 Обязательно настанет. — Взгляд Андреаса, пробежав по комнате, остановился на висящем на стене портрете Гитлера. — И еще помни: с тех пор, как он предал моих товарищей под Сталинградом, я за него больше не сражаюсь. Как солдат, я должен подчиняться присяге, но мы теперь проливаем кровь не за него, а друг за друга и за родину. Пусть портрет пока висит на стене, чтобы не злить Гестапо, но когда приблизятся американцы, сожги его.

— Хорошо, я поняла. — Ева обвила Андреаса руками. — Исполняй свой долг, но, прошу тебя, вернись домой. Я прошу тебя…

* * *

К вечеру 6 июня на пропитанные кровью берега Нормандии высадилось 155.000 солдат армий-союзников, а уже 9 июня лейтенант Андреас Бауэр прибыл в штаб своего батальона, чтобы принять командование сильно обескровленной ротой из состава 7-й армии генерала Доллмана. Его рука все еще ныла, однако была вполне дееспособна. Быстро ознакомившись с боевыми задачами своей роты, Андреас отправился на оборонительный рубеж на берегу реки Вир. К середине месяца после упорных боев они были оттиснуты к основанию полуострова Котантен, а войска союзников заняли обширный береговой плацдарм, на который они высадили уже около миллиона человек.

17 июля Андреаса повергло в уныние известие о том, что фельдмаршал Роммель был тяжело ранен и отправлен домой для лечения. Еще одна ошеломляющая новость пришла через три дня. 20 июля в лесах Восточной Пруссии было совершено покушение на Гитлера. Тот факт, что он выжил после взрыва, Гитлер счел демонстрацией Божьего одобрения, и, к досаде Андреаса, 24 июля Вермахту было приказано заменить свое традиционное приветствие нацистским салютом, сопровождаемым словами: «Хайль Гитлер!»

Август прошел в нескончаемых боях и медленном отступлении немецких войск. Новобранцы, постоянно прибывали и исчезали в кровавой бойне, как мимолетные тени. Андреас даже не успевал их толком запомнить. Глядя на этот пир смерти, он постоянно размышлял, когда же наступит, его очередь. Случится это днем или ночью? Погибнет ли он от взрыва снаряда или от вражеского штыка? Сможет ли он взглянуть в лицо убийцы?

К 20 августа Андреас со своей измотанной ротой оказался в числе остатков немецкой армии, спешно отступающих за реку Див в отчаянном ночном маневре, чтобы избежать полного окружения американцами. Через пять дней он узнал, что Париж пал, а генерал Дитрих фон Хольтиц, проигнорировав приказ Гитлера, не взорвал городские музеи. Такое открытое неповиновение приказу Фюрера вызвало у Андреаса улыбку.

К середине сентября бои на западном фронте уже унесли жизни 700.000 солдат Вермахта, однако на восточном фронте потери исчислялись миллионами. Армии Сталина непреклонно наступали, обращая вспять немецкие войска, невзирая на собственные потери. Из писем, приходящих от сержанта Кюбэ и рядового Циммера, Андреас узнавал о невообразимых потерях и чудовищном варварстве. Кюбэ написал, что один из плацдармов был буквально залит кровью, а человечество еще никогда не видело подобной войны. Как он выразился, это была «битва зверей».

— Бауэр!

Андреас обернулся. От переизбытка адреналина его трясло. Только что закончился неистовый артиллерийский обстрел.

— С-слушаю, господин капитан.

— Нам понадобится огневая поддержка на том поле! Они наступают!

Андреас и его батальон держали отчаянную оборону на своем участке Западного Вала, представляющего собой 630-километровую систему бетонных укреплений вперемешку с дотами, заграждениями из колючей проволоки, противотанковыми ежами и сетью траншей вдоль западной границы довоенной Германии. Неделю назад лот, казалось бы, непреодолимый рубеж, был впервые прорван.

— Сержант Рауш! Отправьте пулеметный расчет на то поле! Быстро! — крикнул Андреас.

Внезапно, из облаков появились четыре американских истребителя. Андреас нырнул в укрытие, успев избежать потоков свинца, вспоровших траншеи с немецкими солдатами. Изрешетив несколько человек, самолеты опять скрылись в облаках.

— Стреляйте по самолетам! — крикнул Андреас, — MГ-15!

Услышав орудийные выстрелы он резко обернулся. К его позиции приближались четыре американских танка «Шерман». В тот же миг вокруг Андреаса начали рваться снаряды, взметая в воздух глыбы земли и куски бетона. Из облаков опять вынырнули самолеты.

— Пулеметчики! По самолетам!

Из дотов с обеих сторон от траншеи ритмично стучали крупнокалиберные пулеметы, простреливая поле. Противовоздушный расчет, быстро подготовил свой M Г-1.5, развернул ствол в сторону приближающихся самолетов и открыл огонь. Очередь трассирующих пуль мелькнув прямо перед первым истребителем, вспорола правый бок второго. Задымившись, он завалился на крыло.

— Продолжать огонь! — Андреас.

Обернувшись, он увидел, что через поле к их оборонительному рубежу приближается американская пехота. Затарахтели пулеметы истребителей, и Андреас опять упал на дно траншеи. Когда самолеты пронеслись над головой, он, выругавшись, вскочил на ноги и залег за укрепленной стальными прутьями фашиной, уложенной между двумя дотами. Оттуда Андреас осмотрел в свой полевой бинокль наступающих американцев.

— Три группы с «Шерманами», — сказал он себе, после чего окликнул своего связиста. — Мец, передай в батальон, что нам нужен еще один расчет бронебойщиков. — Андреас повернулся к другому солдату. — Шулер, мины в порядке?

— В порядке, господин лейтенант, — ответил рядовой Шулер.

У Андреаса промелькнула мысль, что этому пареньку, наверное, не больше шестнадцати.

— Взорвешь по моей команде, — сказал он, глядя на приближающиеся «Шерманы».

По обе стороны от стальных гигантов бежали молодые американские солдаты. Андреас рассмотрел в свой бинокль их лица. Ему показалось, что им страшно. Этому не стоило удивляться.

Андреас осмотрел своих солдат. После обстрелов истребителями и танками более десятка уже погибло, а остальные выглядели измотанными По их тинам было видно, что им тоже страшно.

Справа от Андреаса взорвались еще несколько снарядов, один из которых выбил большую воронку в бетонном укреплении дота, а другой снес часть крыши. От постоянного грохота пулеметов и орудий закладывало уши, но даже этот рев не мог перекрыть воя падающего самолета. Андреас оглянулся. Один из американских истребителей, оставляя за собой шлейф дыма, рухнул на землю.

— Давай! крикнул Андреас Шулеру, и тот повернул ручку, приведя в действие два длинных ряда мин. Земля затряслась от десятков страшных взрывов, подбросивших высоко в воздух тела американских солдат и большие комья грунта. В тот же момент Андреас приказал только что прибывшему бронебойному расчету перебраться через вал и занять передовую позицию в одной из воронок.

Под шквальным огнем американской пехоты двое солдат с противотанковым ружьем бросились вперед. Андреас наблюдал за ними, затаив дыхание. Вдруг сзади раздался нарастающий рев двух уцелевших «Мустангов". Вынырнув из облаков, они, как два разозленных шершня, начали пикировать на бронебойщиков. Все, кто был в окопах, перевели огонь на самолеты. Один из них вспыхнул, но другой, выпустив длинную очередь, изрешетил двух залегших в воронке солдат и опять ушел в облака.

Андреас отправил через вал Шулера и еще одного солдата; мельника средних лет.

— Уничтожить танки!

Американская пехота была уже совсем близко. Ее пули рикошетили по бетонным ограждениям на валу. Андреас, затаив дыхание, наблюдал за тем, как двое солдат бегут к позиции погибших бронебойщиков.

«Мустанг» на этот раз зашел сбоку. Немцы открыли по нему огонь из всего, что у них было, но истребитель опять успел выпустить очередь, искрошив на куски Шулера и мельника. Выругавшись, Андреас поднес к глазам бинокль и осмотрел поле. За первой цепью американцев шла вторая Хотя доты нанесли пехоте противника значительный урон «Шерманы» по-прежнему двигались вперед.

Громыхнул очередной взрыв: Над головой Андреаса просвистел рой раскаленной шрапнели.

— Мец! — крикнул он. — Передай в батальон, что нам нужна поддержка артиллерии. Мы не остановили танки. — Андреас повернулся к сержанту. — Рауш, отправляй еще один расчет.

Ни секунды не колеблясь, сержант похлопал по шлему молодого солдата и перепрыгнул вместе с ним через насыпь. Андреас стиснул зубы. Рауш был слишком ценен для того, чтобы проявлять подобный героизм.

Теперь всю огневую мощь немцы обрушили на американскую пехоту. На замену сильно поредевшей первой цепи сзади быстро наступала свежая волна с танками. Андреас нервно посмотрел в небо.

— Боже, пошли нам хотя бы пару «Юнкерсов».

Андреас опять впился взглядом в Рауша с помощником, которые благополучно добрались до воронки с противотанковым ружьем. Один из танков опять выстрелил, расколов прямым попаданием ближайший дот.

— Ну же, Рауш, давай, — прошептал сквозь стиснутые зубы Андреас.

От воронки вырвалась длинная вспышка огня, и через мгновение один из «Шерманов» взорвался. Андреас и его подчиненные в один голос радостно воскликнули. Рауш выстрелил во второй раз, заставив запылать еще один американский танк.

Наступающие пехотинцы бросились вперед. Андреас понял причину: за счет скорости они хотели наверстать потери в вооружении. Андреас отдал приказ активизировать еще один ряд мин. В небо взметнулись мощные взрывы, оставив в рядах американцев большие бреши.

Воткнув в свой «Шмайсер» новый магазин, Андреас занял позицию за фашиной и в этот момент увидел, как Рауш сделал третий выстрел. На этот раз он промахнулся и теперь оказался один на один с быстро приближающимся «Шерманом». Танк открыл огонь из пулемета, и Рауш, схватившись за плечо, откатился в сторону. Его товарищ тем временем пытался перезарядить ружье. Андреас, взяв в поддержку трех солдат, перепрыгнул через насыпь и под шквальным заградительным огнем бросился к Раушу. Вокруг него, чиркая по шлему и одежде, свистели пули. Двое из бежавших с ним солдат упали.

Впереди Рауш, истекая кровью рядом с уже убитым товарищем, с трудом перезарядил ружье и, пошатываясь, поднялся с ним в руках во весь рост. До приближающегося танка оставалось не более пяти метров.

— Нет, Рауш! — крикнул Андреас, но тот выстрелил в «Шерман» прямой наводкой. Танк взорвался, убив и Рауша, и оказавшихся рядом американских пехотинцев.

Закричав, Андреас услышал, как последний из его спутников, охнув, упал на землю. До американской цепи оставалось не более сорока метров. Рота Андреаса вела яростный заградительный огонь. К тому же ему была на руку густая дымовая завеса, разносимая ветром от пылающего танка.

Андреас оглянулся, собираясь броситься обратно к насыпи, но вдруг понял, что у него нет шансов. Американцы были слишком близко, и, оказавшись без дымового прикрытия, он становился для них отличной мишенью. Не раздумывая, Андреас нырнул в воронку. Вжавшись в землю, он установил у себя на локте «Шмайсер» и отстрелял последний магазин в размытые контуры приближающихся пехотинцев.

Дым выедал глаза, и Андреас, на мгновение зажмурившись, не заметил, как на него из-за белой пелены выскочила фигура в зеленой униформе. Откатившись на бок, он суетливо потянулся рукой к своей кобуре. Прямо перед ним появилось лицо молодого американца.

Андреас вскинул пистолет. Американец приложил к плечу приклад своего карабина. Андреас выстрелил первым но промахнувшись, быстро откатился в сторону. Американская пуля вонзилась в землю возле его плеча. Андреас откатился еще раз, и второй выстрел высек искры из камня в нескольких сантиметрах от его головы. Он выстрелил в ответ но опять промахнулся. Третья выпущенная американцем пуля просвистела возле виска Андреаса. Он опять вскинул свой пистолет.

В четвертый раз американец выстрелить не успел. Его карабин дал осечку, и ошеломленный молодой солдат на мгновение встретился взглядом с глазами Андреаса.

В этот момент земля затряслась от взрыва. Это открыла огонь немецкая артиллерия. В небо взметнулись огромные столбы земли, расшвыривая в разные стороны камни, большие комья грунта и кричащих американцев. Небо осветилось вспышками. Невидимая взрывная волна, словно ударом гигантского молота, отбросила Андреаса и его противника на дно воронки. В небе раздался визг пикирующих «Юнкерсов».

Закрыв голову руками, Андреас молился так быстро, как только мог. Вокруг рвались снаряды, окатывая его дождем из камней. Где-то рядом в землю вонзались смертоносные очереди, выпускаемые истребителями. Андреас изо всех сил прижался ко дну своей воронки. Ухнул еще один взрыв, и все затихло. Нигде не раздавалось ни единого выстрела.

Кашляя, Андреас медленно поднял голову, пытаясь что-нибудь увидеть за пеленой дыма и пыли. У него звенело в ушах. Казалось, его голова вот-вот лопнет. Осторожно высвободившись из-под слоя земли, Андреас встал на четвереньки, сжимая в вытянутой вперед, дрожащей руке пистолет. Оглядевшись в поисках своего американского противника, он никого не увидел. На поле не осталось ни одной живой души.

Андреас медленно распрямился во весь рост. Сквозь звон в ушах он едва расслышал радостные крики своих солдат у себя за спиной. Обернувшись, Андреас увидел, что они машут ему руками. И тогда он побежал — побежал так быстро, насколько только ему позволяли подкашивающиеся ноги.

* * *

Запись в дневнике от 27 декабря 1944 года:

Сегодня — наша первая годовщина свадьбы, а я целый день проплакала. Андреас написал мне прекрасный стих. Бумага его письма пропахла порохом. Я так сильно его люблю, но сейчас гибнет столько солдат, что я уже сомневаюсь, что мы увидимся. Газеты каждый день исписаны некрологами. Андреас приснился мне прошлой ночью. Я видела, как он собирает виноград и улыбается. Он пишет, что его солдаты надеются на то, что новые ракеты «Фау-2» изменят ход войны. Я тоже на это надеюсь.

Доктор Кребель говорит, что моя беременность протекает нормально. Меня это одновременно и радует, и печалит. А если у моего ребенка не будет отца? Что если американцы убьют меня после родов? Доктор Кребель ругает меня за подобные мысли. Он говорит, что дети — это Божий дар надежды. Именно поэтому, как он считает, Иисус пришел на землю младенцем. И еще он постоянно напоминает мне, что американцы — это нерусские.

Андреасу я до сих пор так ничего и не сказала. Я не уверена, что это нужно. Я надеялась, что он приедет домой на Рождество, но рассчитывать на это было, конечно же, глупо. В этом году солдатам не до Рождества. Доктор Кребель тоже не уверен, что я должна рассказать Андреасу о ребенке. Это может помешать ему сражаться. Папа тоже не советует мне этого делать. Я понимаю, что новость о ребенке может подорвать решимость Андреаса в бою, но, вдруг он погибнет, так и не узнав, что стал отцом?

Теперь все мы голодаем. Меня немного беспокоит, что мой малыш не получает достаточно питания. Продуктов в деревне с каждым днем становится все меньше. Тяжелые времена переживают даже фермеры.

Вокруг все только и говорят, что об убийстве солдатами СС евреев в Польше. Папа считает, что фанатики на такое вполне способны, но не стоит сбрасывать со счетов и преувеличения вражеской пропаганды. Он слышал по Би-би-си совершенно нелепые вещи. А вот Кэтхен подобные слухи только радуют. Она считает, что эта война началась именно из-за евреев. Кэтхен сильно их ненавидит. Я спросила об этом у Клемпнера, и он сказал, что Германия просто депортировала евреев в трудовые лагеря, где они шьют униформы и делают другие вещи, необходимые для фронта. Он спросил меня, какой может быть смысл в том, чтобы убивать работников в которых мы сейчас так остро нуждаемся. Я рассказала об этом Кэтхен. Она была разочарована.

Женщины в церковном швейном кружке рассказывали о так называемом «Плане Моргентау». Они говорят, это подтверждение того, что американцы — в союзе с евреями, которые намерены раз и навсегда уничтожить Германию, Меня больше всего беспокоит та часть плана, в которой сказано, что каждому немцу следует разрешить получать в день не более тысячи калорий. Неужели они подразумевают также и детей? Мы же просто вымрем от голода. Фрау Викерс говорит, что американцы хотят лишить нас всей промышленности u разбить Германию на небольшие фермерские районы. На мой взгляд, для американского президента рассматривать такие планы — настоящий позор. Неужели их никто не остановит?

На прошлой неделе приезжала мама. Она хочет, чтобы поехала с ней и ее новым мужем в Дрезден, чтобы дождаться там окончания войны. Она говорит, что между правительствами Германии и Британии есть какое-то секретное соглашение. Фюрер согласился не бомбить Оксфорд, а Черчилль — Дрезден. Я сказала, что не могу оставить папу, и что Черчиллю нельзя ни в чем доверять. Но мама все равно едет в Дрезден. Значит, так тому и быть.

Папа и Оффенбахер сегодня занимались строевой подготовкой на рыночной площади вместе с другими ополченцами Вайнхаузена. Как по мне, это выглядело просто нелепо. Униформа висит на них мешками, а пастор с винтовкой в руках — это вообще слишком. Впрочем, как мне показалось, папе это нравится. Наверное, с оружием в руках он чувствует себя сильным. Бибер же ходит злой, как шершень, потому что Клемпнер не зачислил его в состав ополченцев из-за возраста. Ганс говорит, что, несмотря на свои семьдесят семь, он еще не забыл, как правильно стрелять. Конечно, старики и школьники — неровня настоящим солдатам, но, если сюда придут американцы, им придется сражаться.

Бедная Линди по-прежнему каждый день ходит на станцию, ожидая Гюнтера.

Весь мир сошел с ума.

Вчера, открыв свою Библию, я нашла те нарциссы, которые мне когда-то подарил Вольф. Меня чуть не стошнило, и я сразу же их выбросила.

 

Глава 32

Пауль Фольк посмотрел в небо. У него над головой, скрытая непроницаемой пеленой январских облаков, прогудела на восток эскадрилья американских бомбардировщиков Б-17.

— Опять будут бомбить Кобленц. Да поможет Бог этим несчастным!

Пауль поднял воротник пальто. Подул промозглый ветер. Опять пошел снег.

— Я вчера после церкви навестила Линди, — сказала Ева. — Она хочет взять семерых детей из города. Клемпнер сказал мне, что партия собирается как можно скорее начать эвакуацию.

— Мне жаль горожан. Многие из них оказались на улице. Некоторые голодают, а те, кто побогаче, ездят по фермам, выменивая продукты на украшения и одежду. Я видел на этой неделе некоторых своих прихожанок в совершенно нелепых шляпках.

Ева покачала головой.

— Но даже у фермеров запасы не беспредельны. У Линди, например, на полках уже пусто.

Пауль кивнул.

— И у Оффенбахера пекарни разрушены.

Они неторопливо шли с рынка, неся в корзинках свои немногие покупки. Ева смогла найти банку копченой свинины, несколько свиных ребрышек для супа и небольшой пакет ржаной муки. Ей повезло, поскольку через день истекал срок действия ее купона на муку.

— От Андреаса есть свежие новости? — спросил Пауль.

— Да. Военная почта совершает чудеса. Андреас получает все мои письма, а ко мне доходят все его. Но, конечно, каждое перечитывается цензором. — Ева остановилась, чтобы плотнее обвязать вокруг шеи шарф. — О сражении в Арденнах Андреас сказал только, что оно было ужасным, и больше ничего.

— Думаю, американцы удивлены, что мы до сих пор не упали духом. — Пауль, оглядевшись по сторонам, понизил голос. — Но уже ни для кого не секрет, что мы не в состоянии победить.

Ева напряглась.

— Не говори так. Армия разрабатывает новое оружие и…

— Дорогая моя, — прервал дочь Пауль. — Я молюсь только о том, чтобы наши солдаты своим мужеством смогли купить приемлемые условия мирного договора.

— Купить? Как ты можешь такое говорить! Получается, ты молишься о том, чтобы наши солдаты пролили побольше крови?

Ева, нахмурившись, отвернулась от отца. Пауль поправил себе воротник. Порыв холодного ветра едва не сдул с его головы шляпу.

— Прости, Ева. Я совсем не это имел в виду.

Приблизившись к своему дому, они увидели на обочине черную, длинную машину.

— Гестапо, — прошептал Пауль.

По спине Евы пробежал холодок.

— Папа…

— Думаю, тебе лучше идти домой. Я сам разберусь.

— Но…

— Прошу тебя, просто иди дальше.

Ева кивнула. Ее сердце колотилось, а ноги стали ватными. Остановившись перед ведущей к дому дорожкой, она поцеловала отца в щеку. В машине открылись дверцы, и Пауль подтолкнул Еву, чтобы она шла дальше.

Из машины вышли два агента Гестапо в черных кожаных пальто. Придерживая шляпы от порывистого ветра, они направились к Паулю. Еще один агент остался сидеть за рулем машины.

— Пастор Пауль Фольк? — спросил один из гестаповцев приближаясь большими шагами.

— Да.

— Хайль Гитлер! — отсалютовали оба агента.

Пауль не ответил.

— Я — оберштурмфюрер Бруно Альтман, а это — обершарфюрер Херш, — проворчал один из агентов с одутловатым лицом и широко поставленными глазами. Второй агент был тонкогубым и длинноносым. Оба гестаповца угрюмо смотрели на Пауля. — Нам необходимо обыскать ваш дом.

От резкого порыва ветра, насквозь пронизавшего его пальто, у Пауля перехватило дыхание. Удерживая одной рукой воротник на горле, другой он схватился за шляпу. Пауль бросил тоскливый взгляд в сторону Евы, которая наблюдала за происходящим из затененного угла церковного двора. Он глубоко вздохнул.

— Ну что ж, входите.

Агенты последовали за Паулем в гостиную, где он включил единственную работающую лампочку. Тусклого желтого света едва хватало, чтобы выхватить из мрака углы сырой комнаты.

— Не желаете шнапса? — спросил Пауль, снимая шляпу и перчатки.

Херш был не в настроении для шуток.

— На основании доноса вы обвиняетесь в пораженчестве, подстрекательстве и контрабанде.

Пауль тер руки, пытаясь их отогреть.

— Говорите, по доносу? Как возвышенно!

Альтман, сдернув со своей правой руки перчатку, влепил Паулю пощечину.

— Глупец! Думаешь нам дерзить?

Пощечина больно обожгла замерзшую щеку Пауля. Поморщившись, он закрыл глаза. Последние месяцы, сидя в темном пустом доме, он провел много времени, размышляя над тем, кем он был. Глупцом? Да. Но трусом он больше быть не собирался. Открыв глаза, пастор сделал глубокий вдох.

— Эй, Херш, пишите. Во-первых, эта война проиграна. Во-вторых, причина нашего краха — Гитлер. И, в-третьих, наверху у меня есть радиоприемник, по которому можно послушать интереснейшие передачи Би-би-си. — Пауль повернулся к Альтману. — А теперь можете, если хотите ударить меня по второй щеке.

Грубо вытолкав Пауля из дома, гестаповцы потащили его к машине. К ним, подбежала Ева.

— Остановитесь! — крикнула она, — Что вы делаете?

Агенты, не обращая на нее внимания, продолжали вести пастора к машине. Альтман повернулся к Еве.

— Полагаю, вы — фрау Бауэр, дочь подозреваемого?

— Да, это я.

Ева заметила в руках Альтмана радиоприемник. Взглянув на отца, она была потрясена его спокойствием и непривычным для него мужеством. Ее страх мгновенно уступил место уважению. Еве захотелось закричать на весь Вайнхаузен, о том, насколько, в действительности, смел их пастор Фольк. Она с восхищением посмотрела в глаза отцу.

— Ева, я люблю тебя… — начал Пауль, но удар в живот от Херша заставил его замолчать.

— Я тоже люблю тебя и очень горжусь тобой, — сказала Ева, пытаясь обнять отца.

Альтман, отстранив ее, рывком открыл заднюю дверцу и швырнул радиоприемник на сиденье. Дав Херщу знак садиться с Паулем в машину, он крепко схватил Еву за руку.

— Фрау Бауэр, надеюсь, вы понимаете, что мы до сих следим за вами?

— Мне все равно, — отрезала Ева, морщась от грубости, с которой Херш заталкивает ее отца в машину.

— Правда? Вот и хорошо. Надеюсь, вы не будете вмешиваться в наше расследование. Меня это удивило бы. Беременной жене храброго немецкого офицера следует быть… скажем так… лояльнее. Особенно учитывая, что ее мужа могут перевести на восточный фронт.

Ева выдержала удар.

— Оберштурмфюрер Альтман, свяжитесь с Манфредом Шиллером. Он — агент вашего дрезденского отделения. Думаю, он вам все объяснит.

Уголки губ Альтмана поползли вверх.

— Все дело в том, что приказ обыскать дом вашего отца поступил именно от господина Шиллера.

У Евы внутри все сжалось, и закружилась голова.

— И кто же, по его мнению, дал папе радиоприемник?

Громко засмеявшись, Альтман отпустил руку Евы.

— Всего хорошего, фрау Бауэр.

— Но куда вы его везете?

Ничего не ответив, Альтман сел на заднее сиденье, затиснув Пауля между собой и Хершем, и хлопнул дверцей.

— Папа! — закричала Ева. — Папа!

Бросившись вдогонку за машиной, она увидела, как отец, обернувшись, посмотрел на нее в заднее окно. Еве было тяжело бежать. Упав на колени, она, глядя вслед черной машине, быстро удаляющейся по заснеженной улице, горестно завыла.

* * *

К началу марта 1945 года Андреас напоминал скорее призрака, чем человека. За его спиной остались более пяти лет войны, наполненных самыми ужасными картинами. Он сражался рядом с людьми и против людей — добрых и злых, храбрых и трусливых. Он боролся с Божьими природными стихиями и с самим Богом. Все эти годы Андреас вел битву не только вне, но и внутри себя. Теперь же, когда американцы преодолели Западный вал и вторглись в Германию, у него не было времени ни размышлять, ни чувствовать. Ему едва хватало времени на то, чтобы выжить.

К 6-му марта 3-я американская армия генерала Паттона отбросила Андреаса и его 7-ю немецкую армию за реку Прюм, к деревне Кольберг, расположенной в каких-то пятидесяти пяти километрах от Вайнхаузена. Немецкие войска несли ужасные потери, а их боевой дух давно угас вместе со всякой надеждой на спасение.

Вдобавок ко всему, Андреаса в последнее время изводило гнетущее чувство, что он, как и большинство простых немцев, был обманут собственными правителями. Его всегда задевала отталкивающая риторика партийных фанатиков, он хорошо знал о казнях инакомыслящих и собственными глазами видел направляющиеся на восток грузовые вагоны с евреями, однако все эти годы ему объясняли, что первое — это просто гипербола, второе — необходимые меры для сохранения общественного порядка, а третье — всего лишь переселение. Тем не менее, все эти составные части, соединяясь воедино, образовали неприглядную картину. Кроме того, до Андреаса доходили слухи о других, более страшных вещах.

То, ради чего он сражался, оказалось ложью. Лишившись внутреннего стержня, Андреас апатично предал себя произволу судьбы. Единственным достойным основанием для борьбы оставалась только его любовь к Еве, сострадание к его народу и верность присяге.

— Лейтенант, подойдите!

Андреас, обернувшись, увидел тяжелораненого офицера, лежащего в темном углу полевого лазарета. Он снял свою фуражку.

— Хайль Гитлер, господин майор!

— Мне нужен священник, — прохрипел тот.

Его униформа была залита кровью от ранения в живот. Вдобавок к этому, у него было прострелено легкое, из-за чего на его губах выступила розовая пена. Андреас огляделся по сторонам, пытаясь найти между мечущимся медперсоналом капеллана.

— К сожалению, господин майор, я не вижу…

Офицер слабо ухватил Андреаса за руку.

— Как вас зовут?

Андреас, пришедший в лазарет, чтобы навестить раненого солдата из своей роты, сел на табуретку возле раскладушки, на которой лежал майор.

— Лейтенант Бауэр.

Офицер кивнул.

— Майор Лербах, 5-я танковая дивизия.

Он какое-то время лежал молча, глядя в парусиновую крышу у себя над головой. В нескольких километрах в стороне грохотали взрывы. Американская артиллерия обстреливала позиции Вермахта. Возле входа в лазарет медперсонал быстро сажал в грузовики раненых.

— Через час меня уже не будет, — с трудом сказал Лербах. Ему было тяжело дышать. — Не хочу умереть, не исповедавшись.

— Я пойду, поищу священника…

— Стойте, Бауэр. У меня нет времени, — прохрипел Лербах. — Выслушайте меня.

— Но я…

Лербах из последних сил поднялся на локти.

— Выслушайте меня, — сипло повторил он, глядя Андреасу прямо в глаза. — Мы убиваем евреев на востоке. Десятками тысяч.

Андреас тревожно огляделся по сторонам. Рядом никого не было.

— Вы мне не верите, — Лербах откинулся на подушку.

— Я… Я знаю, что некоторых из них расстреливали, но…

Лербах выругался.

— Нет, далеко не некоторых. — Он помолчал, чтобы перевести дыхание. — Мы уничтожаем их, как паразитов. — Лербах сделал еще одну паузу. — Лагеря в Польше — не просто трудовые. Гиммлер хочет полностью истребить всех евреев. Тех, кто слишком слаб, чтобы работать, сразу убивают, а после войны такая же участь постигнет и всех остальных.

Андреас выпрямился на табуретке.

— Но я же сам слышал, как офицеры СС говорили о будущей стране для евреев. Думаю…

— Послушайте! — оборвал Андреаса Лербах. — Я был в Треблинке. Один полковник «Мертвой головы»-рассказывал мне, что ему приходилось следовать «неприятной необходимости». — Лербах стал кашлять. По его подбородку побежала струйка крови. — Так он это назвал. Сказал, что должен быть сильным. Он начал мне такое рассказывать… — майор замолчал. — Я тогда закрыл глаза и сказал, что не хочу больше ничего знать. — По телу Лербаха пробежала судорога. — Боже, будь милостив ко мне! Я этого не хотел. Они пытаются держать это в секрете. Они боятся людей. Партия всегда боялась людей. — Лербах с трудом перевел дыхание. — Я хранил их тайну. Если бы я открыл ее, то это привело бы к нашему поражению. — Майор помолчал. — Но мы все равно проиграли. Русские уже захватили лагеря, и правда все равно выйдет наружу.

— Но русские могут и солгать.

Лербах разжал свою ладонь. В ней лежала маленькая, выпачканная кровью фотография его жены и двух дочерей.

— Это моя семья, Бауэр. Взгляните.

Андреас посмотрел на три лица, улыбающихся на фоне какого-то озера.

— Они у вас — красавицы, господин майор.

— Я поклялся их жизнью… — Лербах, умолкнув, обмяк.

Андреас провел рукой себе по волосам. У него в голове все смешалось. «Я допускаю, что в лагерях бывают случаи жестокости, но это — уже слишком», — подумал он.

— Как и большинство из нас, я не люблю евреев, господин майор, но я никогда не испытывал к ним ненависти. Мне кажется невероятным, чтобы их кто-то настолько ненавидел.

Лербах не ответил. Андреас облизал губы. Он знал, что некоторые из его солдат ненавидят евреев. Разве этому стоило удивляться, учитывая, чему их годами учили в «Гитлерюгенд»? Но при этом они не опускались до бессмысленной жестокости. Конечно, Андреас догадывался, что некоторые ненавидят евреев до такой степени, но разве они не были лишь экстремистами-одиночками?

Если то, о чем рассказал Лербах, правда, то в какой-то момент все изменилось, а этого никто не заметил. Но имеет ли это какое-либо значение теперь, когда в Германию вот-вот вторгнутся русские? И что обо всем этом думает Фюрер?

На Андреаса нахлынул поток воспоминаний: избиение евреев на улицах, карикатурные плакаты, унижающие фильмы, фанатичные речи… Каждое такое событие в свое время казалось обособленным от других, но теперь… Неужели истребление евреев — это политика правительства?

— Если это правда, господин майор, то нам ни от кого не будет пощады… Никому из нас… И никогда… Даже от Бога.

Предсмертное признание майора Лербаха легло на сердце Андреаса тяжелым камнем — настолько тяжелым, что он на марше едва волочил ноги. На протяжении всего 7 марта ему не давал покоя только один вопрос: виновно ли правительство Германии в геноциде? Для Андреаса, немецкого солдата, это был вопрос чести.

С одной стороны, массовое истребление евреев выглядело абсурдным преувеличением, но если бы не уверенное свидетельство Лербаха, то о нем не стоило бы даже и размышлять. Впрочем, нельзя было забывать и о тревожных слухах, витавших в последние годы. Они всегда оставляли какой-то неприятный осадок, но это были всего лишь слухи, на которые всегда можно закрыть глаза.

Андреасу вспомнились застольные беседы былых лет, когда его друзья обличали пасторов «Исповедующей Церкви» в чрезмерной придирчивости. Теперь для него уже не было все настолько однозначно. Андреас начал подозревать, что его, как и многих других немцев, одурачили.

К вечеру он был морально истощен. Глядя в одну точку перед собой, он не отвечал на вопросы подчиненных, не передавал в батальон отчетов о потерях и не обращал внимания на взрывающиеся вокруг снаряды во время ночного артобстрела… Андреас терзался. Неужели он присягнул на верность изменникам? Но, может, все-таки есть какое-то другое объяснение? В холодном ночном небе, освещаемом вспышками и пожарами, прогудел самолет. Андреас, упав на колени, стиснул руками свою голову.

— Боже! Боже! — взмолился он, не зная, что еще сказать.

На рассвете 8 марта рота Андреаса опять получила приказ отступать. На севере американцы форсировали Рейн — главную водную артерию Германии. Эта новость стала для немецких солдат ужасным ударом, и все же 7-я армия Андреаса, отступив на юг, заняла оборону вдоль Мозеля.

Они миновали монастырь Мария Лаах. Андреас знал, что находится всего лишь в двадцати пяти километрах от своего родного Вайнхаузена. С тяжелым камнем на сердце он окинул тоскливым взглядом однотонный пейзаж. Андреасу больше не хотелось быть солдатом. Он с удовольствием выбросил бы свое оружие и вернулся домой. Его сердце рвалось через поросшие лесами холмы к его дорогой Еве.

Андреас постоянно думал о ней. Чем она занимается в данный момент? Сидит за швейной машинкой или стоит в очереди за пайком? Андреасу было тревожно. Исполнила ли Ева обещание держаться подальше от Кобленца?

Еще он беспокоился об ее отце. Чтобы обхитрить цензоров, Ева написала, что Пауль «служит» в Шемберге южнее Штутгарта. В действительности же он работал там в руднике. Андреас также размышлял, оказалась ли мать Евы среди 200.000 стариков, женщин и детей, сгоревших заживо во время бомбардировки Дрездена в середине февраля. Он представлял, как ее обугленные останки сгребают бульдозером в общую могилу, уже заполненную телами бабушек и девочек.

Андреас с тоской посмотрел на своих марширующих солдат. «Мальчишки и старики, — подумал он. — Боже мой, какое безумие!» Каждый из изнуренных солдат был готов погибнуть следующим за дело, в положительный исход которого уже почти никто не верил. И все же они не опускали головы. Значит, и Андреас тоже должен был держаться.

Перед лицом неизбежного поражения никто из них не лишился чувства собственного достоинства. Андреаса это восхищало. Он гордился своими товарищами и любил их. Пусть даже всех их предало правительство — они друг друга не предали.

Вдруг из серых туч вынырнули два американских «Мустанга». Солдаты залегли по обе стороны от дороги. Через мгновение взорвался один из санитарных грузовиков. Но Андреас просто стоял на дороге, наблюдая за происходящим, словно за мелькающими на экране кадрами фильма. Его потянул за рукав к земле юный сержант Вилли Клеммер — бывший служащий магазина из Гамбурга.

— Господин лейтенант, что с вами?

Андреас посмотрел на встревоженное лицо сержанта. Голос парня долетал до него гулким эхом, как будто издалека. Андреаса тряхнул за плечо еще один солдат.

— Господин лейтенант!

К Андреасу вернулось ощущение реальности. Его взгляд стал осмысленным. Словно пробудившись от сна, он огляделся по сторонам.

— Да… Дело скверно… Спасибо.

В этот момент объявили отбой воздушной тревоги, и Андреас вернул роту на марш. Но мыслями он все равно был далек от этой дороги. «Может, Лербах что-то напутал? Или же просто бредил от переизбытка морфия?» От такого предположения Андреасу стало немного легче. «Но даже если и так, Лербах все равно был прав в том, что война проиграна, и мои солдаты умирают ни за что». Андреас сделал большой глоток воды из своей фляги.

После полудня рядовой Мец подбежал к Андреасу с рацией.

— Из батальона, господин лейтенант!

Андреас приложил к уху динамик.

— Бауэр на связи.

Он с угрюмым лицом выслушал сообщение. Американская пехота предприняла быстрый обходной маневр вокруг поросшего лесом холма южнее немецкой колонны. Если они успеют перерезать дорогу, то вся колонна окажется в окружении. Андреас тут же отдал приказ, и его солдаты, наклонив вперед головы, начали быстро продираться наперерез американцам через густые заросли. Оказавшись на западном склоне холма раньше противника, они быстро выкопали мелкие окопы и залегли в тревожном ожидании.

Андреас быстро прошел вдоль рубежа, проверяя, правильно ли размещены пулеметные точки. На обоих флангах он поставил огнеметчиков.

— Приказ — любой ценой не пропустить врага! — крикнул он. — Колонна должна успеть пройти вдоль другого склона холма. Мы — их прикрытие. Как только колонна пройдет, в тыл американцам с востока зайдет подкрепление. Все понятно?

— Так точно, господин лейтенант, — последовал усталый ответ солдат.

Быстро сгустились сумерки. Андреас надеялся, что американцы по темноте дальше не сунутся. Он терпеть не мог ночных сражений. Осветительные ракеты, вспышки выстрелов, мелькания трассирующих пуль и ослепительные взрывы снарядов потом преследовали его в кошмарах. Проверив пружины восьми магазинов для «Шмайсера», Андреас медленно наполнил их патронами. Выложив возле себя четыре гранаты, он вытер песок со своего пистолета и провел пальцем по лезвию ножа Андреасу только однажды за всю войну довелось пустить в ход нож, и он надеялся, что ему больше никогда не придется этого делать. «Ну где же они?» — подумал лейтенант.

Ночная тишина вновь подтолкнула его к размышлениям. Поскольку война уже была проиграна, Андреасу претила мысль о необходимости убивать американских и британских солдат. Но у него не было выбора. Как он мог не встать на защиту своей родины и своих товарищей: простых фермеров, школьных учителей и клерков? Андреасу так хотелось, чтобы этот кошмар поскорее закончился.

«Парни, конечно же, понимают, что война проиграна, — размышлял он. — Значит, нас ожидает поражение. Но кому? Лучше уж американцам, чем русским. Стоит ли рассказывать кому-нибудь о том, что сказал Лербах? А вдруг это все неправда?» Тут Андреаса посетила неожиданная мысль. Его сердце учащенно забилось. «А что если я прикажу парням сдаться в плен? Тогда весь позор ляжет на меня, а не на них. Но как же присяга? — Андреас посмотрел на своих солдат. — Что лучше: сдержать свою клятву перед Гитлером или спасти этих ребят? — он вытер дрожащей рукой вспотевший лоб. — Если мы сдадимся в плен, то вся колонна неминуемо погибнет. Но должно же это все когда-то кончиться! Вот только когда? И каким образом? Просто нужно дать колонне время уйти».

Поток мыслей в голове Андреаса остановил резкий хлопок, эхом разнесшийся по лесу. Один из его солдат выпустил в воздух осветительную ракету, выхватив из темноты цепочку американских пехотинцев у подножия холма.

Рота Андреаса открыла огонь. Противник сделал несколько ответных выстрелов. К тому моменту, когда ракета с шипением угасла, американцы отступили, оставив на дороге двух убитых. Одна из последних выпущенных ими пуль угодила прямо в лицо молодому солдату, лежавшему в окопе рядом с Андреасом. Повернувшись к убитому, он посмотрел на то, что осталось от головы его товарища. Это стало для Андреаса последней каплей.

Схватив за руку сержанта Клеммера, он оттащил его в сторону и шепотом отдал приказ сдаться. Клеммер начал громко возражать, но Андреас прикрыл ему рот рукой.

— Немецкий солдат приказы не обсуждает, а выполняет. — Сержант кивнул, и Андреас убрал руку. — Рейх еще существует, а ты — хороший солдат, поэтому должен подчиняться мне.

Кивнув, Клеммер потупился себе под ноги.

— Положи винтовку на землю и следуй за мной!

Сняв с плеча свой «Шмайсер», Андреас опустил его на землю. То же самое он сделал с пистолетом. В его висках стучала кровь. Взглянув вглубь темного леса, Андреас сделал глубокий вдох и, не говоря ни слова, начал спускаться по склону в сторону позиций американцев.

Его крадущаяся, сгорбленная походка так сильно отличалась от гордого «гусиного шага», которым он когда-то маршировал на парадах. С каждым метром на Андреаса все сильнее наваливался груз сомнений. Он нервно вздрагивал от хруста каждой сломанной ветки под ногой. Эти триста метров были самыми долгими, трудными и мучительными в его жизни. Андреас спотыкался и скользил, падал и снова поднимался. Казалось, он разучился нормально ходить, но этому не стоило удивляться. Он не просто шел по ночному лесу. Это был болезненный путь человека, оставившего позади свое старое «я», чтобы обрести новое. Это был путь пилигрима.

— Не стреляйте! Мы сдаемся! — крикнул на ломаном английском перепуганный Клеммер, когда их окружили удивленные дозорные.

Ошарашенные американцы, приказав немцам заложить руки за голову, быстро отвели их в тыл. Андреаса и Клеммера светом фонарика в лицо встретил растрепанный капитан.

— Лейтенант Бауэр, — представился Андреас, отдав честь. Он указал на товарища. — Сержант Клеммер.

Американец сплюнул. Андреас приказал Клеммеру объяснить суть их плана. Когда тот закончил, капитан пристально посмотрел на Андреаса.

— Вы что, держите нас за идиотов? Я знаю, что вы задумали засаду.

Клеммер перевел заверения Андреаса, что на рассвете он прикажет своим людям сдаться. Американец колебался.

— Почему я должен вам верить?

Достав из нагрудного кармана маленький Новый Завет, Андреас вынул из него фотографию Евы и передал ее капитану.

— Клеммер, скажи ему, что я люблю ее больше жизни. Я оставляю это у него, пока не приведу сюда нашу роту.

 

Глава 33

На рассвете Андреас со своим сержантом повел настороженных американцев вверх по склону холма к немецким окопам. Подняв вверх руки, Андреас крикнул, размахивая большим белым полотном:

— Не стреляйте! Мы сдаемся! Не стреляйте!

Его солдаты, подобно серым призракам, начали медленно подниматься с земли в утреннем тумане.

— Это вы, господин лейтенант?

— Да. Слушайте мой приказ! Бросайте оружие! Мы сдаемся!

Из-за спины Андреаса показалась зеленая вереница американцев. Восемьдесят четыре немецких солдата начали неохотно, один за другим, опускать на землю оружие и поднимать вверх руки. Американцы сразу же бросились к ним. Через несколько мгновений рота была окружена. Андреас облегченно вздохнул. Повернувшись к американскому офицеру, он отдал честь.

— Ты смотри… Оказывается нацисты тоже умеют держать слово, — сказал капитан. — Держи свою фотографию. — Он передал Андреасу снимок Евы. — Должен сказать, тебе повезло с женой. Красотка!

Быстро разоружив понурых немецких солдат, американцы выстроили их в шеренгу и повели вниз по склону холма. Идя с поднятыми вверх руками рядом с капитаном, Андреас просчитывал свой следующий ход. Теперь, когда его люди в безопасности, он должен был придумать, как сбежать к Еве. Он метнул взгляд из стороны в сторону, изучая обстановку.

Американцы смеялись. Большинство из них курили. У Андреаса промелькнула мысль, что они невероятно беспечны.

Не успели они достигнуть подножия холма, как из-за восточной опушки леса неожиданно появились три группы немецких пехотинцев, открыв по опешившим американцам прицельный огонь.

О Боже! Нет! — крикнул Андреас.

Он знал, что ночная задержка американцев позволила колонне безопасно миновать холм, однако столь ранний обходной маневр немцев стал для него полной неожиданностью. Его план рухнул.

Андреас инстинктивно развернулся и одним ударом в лицо сбил с ног растерявшегося капитана. Затем, выхватив из рук оцепенелого рядового винтовку, он открыл огонь по американцам.

— Парни! Бегите! Бегите! — кричал он.

Пленные немцы бросились врассыпную. Вокруг, срезая ветви деревьев и кустов, свистели пули. Выстреляв всю обойму, Андреас схватил с земли карабин убитого американца и залег за деревом, продолжая стрелять по мечущимся зеленым фигурам.

Пуля содрала кору над его головой, и в следующий миг в нескольких метрах от него упала граната. Андреас метнулся за густой куст. Ослепительная вспышка выбросила град осколков, один из которых проделал дыру в поле шинели Андреаса, а другой снес с его головы фуражку. Опять отстреляв все патроны, он рванул к валяющейся поблизости винтовке М-1. Прикрываясь, как щитом, мертвым американским солдатом, Андреас продолжал вести огонь до тех пор, пока остатки его роты не рассеялись по лесу.

Немецкие отряды наступали, и Андреас заметил, что американцы в пятидесяти метрах выше по склону холма пытаются сформировать огневую цепь. Его взгляд упал на тела своих солдат, которых он безоружными привел на верную смерть. Горло Андреаса сдавила судорога. Среди убитых был Вилли Клеммер, который лежал лицом вверх с пулевым отверстием во лбу.

План Андреаса стал настоящей катастрофой. Его сердце выскакивало из груди. Его бросило в холод. «Боже, мои парни! Что я сделал с моими парнями!» Стиснув зубы, Андреас горестно завыл. Ему хотелось умереть.

С ним поравнялась цепь наступающих немецких солдат. Один из них, пробегая мимо, бросил Андреасу винтовку и ремень с пристегнутыми к нему запасными обоймами, «зарядив оружие, Андреас перепрыгнул через труп американца и бросился вперед, но вместо того, чтобы участвовать вместе с соотечественниками в организованном наступлении, он наобум пошел в одиночную атаку.

Отступив вглубь леса, пришедшие в себя американцы быстро заняли оборонительные позиции. Оказавшись под их шквальным огнем, Андреас залег за деревом. Отстреляв всю обойму, он перезарядил винтовку и, не обращая внимания на предупреждающие оклики оказавшихся позади соотечественников, выскочил из-за своего укрытия и с криком ринулся вперед. В тот же миг весь мир растворился в ослепительной вспышке.

Андреас очнулся только через несколько часов. Его голова раскалывалась от боли, а руки и ноги едва слушались. Ему было тяжело дышать. Окончательно придя в себя, Андреас осознал, что лес вокруг него погружен в зловещую тишину — только откуда-то издалека доносились звуки перестрелки. Он с трудом поднялся на колени. Бой сместился вглубь леса, оставив за собой лишь мертвые тела солдат. Над землей висела густая пелена дыма.

Ухватившись обеими руками за пень расколотого взрывом дерева, Андреас поднялся на ноги. Все его тело болело, но, похоже, обошлось без переломов. Вытерев с глаз запекшуюся кровь, он осторожно ощупал раны, которыми было усеяно его лицо и руки. В этот момент, вспомнив свой провалившийся план и погибших парней, Андреас перегнулся через поваленный ствол. Его рвало.

* * *

— Боже мой! Андреас, это ты? — воскликнула Линди, увидев на. пороге своего дома грязного, окровавленного солдата.

— Помоги мне, — прохрипел Андреас, дрожа в темноте. Отстав от своего полка, он несколько часов отчаянно продирался сквозь леса к Вайнхаузену.

— Входи, входи скорей!

— Ева здесь? — прохрипел Андреас.

— Ох, бедняжка… Нет, ее здесь нет. — Линди зажгла маленькую свечу. — Садись. Я сейчас принесу хлеба и воды.

Тебе нужно обработать, раны.

— Американцы совсем рядом. — Услышав это, Линди прикусила губу. — Я отстал от своих. Мне нужно как можно быстрее добраться до Евы.

— Да ты же. еле на ногах стоишь, — сказала Линди. — Я сама сбегаю за ней.

Андреас покачал головой.

— Это опасно.

— Не опаснее, чем для тебя. К тому же, ты в таком состоянии, что до Вайнхаузена можешь просто не дойти. Я сбегаю.

Андреас прислонился спиной к стене.

— У нас мало времени. Я должен догнать свой полк. Просто я хочу напоследок увидеться с Евой. Прежде чем погибнуть, я должен убедиться, что с ней все в порядке.

Схватив с вешалки пальто, Линди направилась к двери.

— С ней все в порядке. — Она сочувственно посмотрела на Андреаса. — Не беспокойся о ней.

— Я пойду сам.

— Нет. — Линди заслонила собой двери. — За вашим домом наблюдает Гестапо. — Линди задумалась. — Ева иногда ходит в Нидербергский замок, чтобы помолиться. Я передам ей, что ты на рассвете будешь ждать ее там.

Встревоженная Ева, плотно обвязав голову шерстяным шарфом, засунула оставленный Андреасом пистолет поглубже в карман пальто и вышла из дома. Мартовская ночь была сырой и промозглой. В воздухе висела изморось. Над Мозелем застыл густой туман. Ева прислушалась, не работает ли поблизости двигатель автомобиля Гестапо. Убедившись, что за домом не наблюдают, она направилась в предрассветной тьме в сторону Нидербергского замка, расположенного на холме над соседней деревней Коберн. Ева должна была со дня на день родить, и потому старалась ступать по скользкой земле как можно осторожнее.

Она медленно продвигалась по пустым, унылым улицам Коберна. Эта деревня уже не казалась сказочной. Теперь в ее окнах не было видно цветов, а из домов уже давно не доносились звуки музыки. Зная о приближении американцев, люди, прячась за закрытыми ставнями, старались не появляться на улице. На днях в Коберн угодило несколько бомб, превратив некоторые дома в бесформенные груды кирпича, штукатурки и сломанных балок. На пожарах до сих пор тлели угли, а воздух был наполнен едким запахом дыма.

Выйдя из Коберна возле католической церкви, Ева остановилась у подножия замкового холма. Поддерживая обеими руками свой большой живот, она прислушалась. Ночную тишину нарушали только далекие звуки перестрелки. Уверенная в том, что американцы сюда еще не добрались, Ева начала решительно подниматься вверх по едва просматривающейся в темноте тропе. Она достигла развалин Нидербергского замка как раз в тот момент, когда из-за холмов на востоке выглянул краешек солнца.

Обессилев от подъема, Ева оперлась рукой о каменную стену, но не успела она еще отдышаться, как из замка внезапно появился американский солдат.

— Что за… — Вздрогнув от неожиданности, он резко направил на испуганную женщину свою винтовку. — Сержант! — позвал он своего сослуживца.

Ева застыла с открытым ртом. Взглянув в сторону тропы, она заметила под кустом в нескольких метрах ниже по склону холма двух мертвых молодых парней в униформе народных ополченцев. Внутри Евы все оборвалось. Быстро сориентировавшись в обстановке, она как бы невзначай опустила руку в карман пальто, стиснув рукоятку пистолета. Послышался приближающийся топот ног, и из-за угла полуразрушенной крепостной стены появились трое мужчин. Одним из них был сержант-американец, а двое других, судя по одежде, были поляками из лагеря для военнопленных.

Старясь не терять самообладания, Ева закрыла глаза.

Увидев ее, сержант приказал солдату опустить оружие.

— Как вас зовут? — спросил он на чистом немецком.

— Фрау Бауэр, — смело ответила удивленная Ева, настороженно взглянув на усмехающихся поляков.

Один из них что-то пробормотал. Сердце Евы учащенно забилось. Из сказанного поляком она четко поняла два слова: «немецкая свинья», — и ей сразу же вспомнилась та ночь, когда она услышала такую же фразу от французов. Но она больше ни для кого не станет свиньей! Решительно подняв голову, Ева ожидала продолжения, еще крепче сжав в кармане рукоятку пистолета.

— Я вижу, вы беременны, — сказал сержант. — Какого дьявола вы здесь делаете?

— Бургомистр сказал, что американцы сегодня могут захватить нашу деревню, — холодно ответила Ева. — Я подумала, что здесь я буду в большей безопасности. И еще я люблю здесь молиться.

— Понятно. — Американец посмотрел на худое лицо Евы. — Догадываюсь, что вы голодаете. Следуйте за мной.

Приказав своему часовому оставаться на посту, сержант повел Еву и поляков на верхний уровень крепости. Там на треноге был установлен телескоп, а на земле стояла рация, и были разложены разные пожитки. Взглянув на старый каменный колодец, Ева подумала об Андреасе.

Один из поляков что-то злобно сказал сержанту на английском. Тот, резко ответив, открыл ранец с боевым пайком. Недовольный поляк, достав из кармана куртки бутылку водки, метнул на Еву недобрый взгляд.

— Присаживайтесь. Прошу прощения, но колбасы и булочек предложить не могу. Зато у меня есть изюм, картофель и ветчина с фасолью.

Ева, вынув руку из кармана, настороженно приняла продукты из рук американца. Стараясь не выказывать своего сильного голода, она откусила кусок картофелины и начала медленно жевать.

— Спасибо, сержант, — сказала Ева, расправившись с едой. — Вы хорошо говорите по-немецки.

Американец присел перед ней на корточки.

— Мой отец — немец. Более того, в соседней деревне живет мой дядя со своей семьей. Когда я сказал капитану, что хорошо знаю эту местность, он сразу же направил меня сюда в разведку. — Сержант оглядел крепость. — Я здесь уже бывал раньше.

По спине Евы пробежал холодок. Она всмотрелась в грязное лицо парня.

— Бобби? Бобби Фольк?

Сержант отпрянул.

— Да. — Он тоже всмотрелся в лицо Евы. — А вы… Ева? Ева Фольк?

— Да, Бобби, это я! — она встала.

— Вот это да! — воскликнул Бобби, обнимая Еву. — Уж кого…

Ему в висок уперлось дуло пистолета. Это был один из поляков. Другой стоял в нескольких метрах в стороне направив на Бобби ствол автомата.

— Нам нужна женщина.

— Опусти пистолет, Горски! — сурово приказал Бобби.

На это поляк только зловеще усмехнулся. Рассмотрев его вблизи, Ева уже не сомневалась, что он — из лагеря для военнопленных. Его скулы обтягивала пожелтевшая кожа, зубов у него почти не осталось, а глаза горели ненавистью.

— Ну уж нет!

* * *

Покинув на заре дом Линди, Андреас поспешил к замку, рассчитывая оказаться на месте раньше назначенного времени. Тем не менее, американцы наступали быстрее, чем он предполагал, из-за чего ему пришлось терять драгоценное время, прячась в лесных зарослях.

Из-за холмов уже показалось солнце. Прислушавшись к долетающим с юга звукам сражения, Андреас выругался. Судя по всему, его 1-я армия вместо того, чтобы отступать на восток вдоль реки, переправилась через Мозель, без боя сдав Коберн и Нидерберг оккупантам.

Встревоженный Андреас продолжил свой путь и вскоре достиг подножия замкового холма. Сверившись с карманными часами, подаренными ему Евой на Рождество 1943 года, он взглянул на небо на востоке. «Опоздал на сорок пять минут». Настороженно осмотрев местность, Андреас, как загнанный олень, втянул носом воздух. Он прекрасно осознавал, что поблизости может оказаться американский патруль. «Ева, наверное, уже наверху… А ведь там — отличный наблюдательный пункт для разведчиков!»

Эта мысль подстегнула Андреаса вперед, и через несколько минут он уже почти достиг вершины холма, как вдруг где-то за крепостными стенами раздался выстрел. «Ева!» Андреас, стиснув зубы, сдернул с плеча свою винтовку и за считанные секунды преодолел последние метры. Раздался еще один выстрел, а за ним — автоматная очередь.

Ворвавшись в нижний двор замка, Андреас увидел спину американского солдата, который, по-видимому, тоже бросился на звук выстрелов. Обезумев от страха за свою жену, он вскинул винтовку и выстрелил. Американец упал мертвым. Промчавшись мимо дергающегося в смертных конвульсиях солдата, Андреас взлетел по полуразрушенным ступеням на верхний уровень, где еще один американец боролся возле колодца с каким-то гражданским в обшарпанной одежде. Мелькнуло лезвие ножа. В нескольких метрах от борющейся пары стоял еще один штатский, двигая туда-сюда стволом автомата. Он явно выжидал удобного момента, чтобы выстрелить в американца.

В этот момент Андреас заметил Еву, перебирающуюся через кучу камней возле стены. Его сердце оборвалось. Не спуская глаз со штатского с автоматом, он бросился к жене. Воздух вспорола очередь, оставив ряд выбоин в крепостной стене позади Андреаса. Нырнув вперед, он метнулся к ближайшей куче камней. Ева закричала.

В тот самый миг, когда Андреас упал за укрытие, раздалась еще одна очередь. Пуля задела его ногу чуть выше лодыжки. Андреас, вскрикнув, схватился рукой за рану, но тут же, не обращая внимания на следующую очередь, высунулся из-за камней и трижды быстро выстрелил. Поляк упал.

— Андреас! — кричала Ева. — Андреас!

Не зная, что делать дальше, он безумно посмотрел на нее. Его инстинкт солдата повелевал убить всех. Андреас, перезарядив винтовку, поднялся, готовый стрелять.

— Нет! — Ева, подпрыгнув к Андреасу, дернула его за рукав. Пуля ушла далеко в сторону от Бобби. — Это мой кузен!

Бобби, перекатившись в сторону, схватил валяющуюся на земле винтовку и, не вставая, прицелился.

— Бобби, нет! — крикнула Ева. Она бросилась к кузену, дико размахивая пистолетом. — Нет! Нет! — Кричала она, открыв по Бобби огонь.

Словно не замечая ее, Бобби сделал два выстрела. Первая пуля попала Андреасу в плечо, отбросив его назад, а вторая вонзилась в стену позади него. Вскочив на ноги, Бобби бросился к сопернику, чтобы добить его.

— Бобби, стой! Это мой муж! — изо всех сил завопила Ева. — Это мой муж! — Она опять выстрелила, и пуля срикошетила от стены в метре от головы Бобби.

Он нерешительно остановился. Воспользовавшись этой паузой, Андреас выскочил из-за камней, прижав одной рукой к животу приклад винтовки. Пошатнувшись вперед, он выстрелил, но промахнулся.

Ева резко развернулась.

— Нет! Андреас, не надо! — кричала она в истерике.

Пытаясь одной рукой перезарядить винтовку, Андреас сделал шаг в сторону и, потеряв сознание, рухнул на землю. Пронзительно вскрикнув, Ева отшвырнула пистолет и бросилась к мужу.

— Андреас!

Разразившись длинным ругательством, Бобби подбежал к ней.

— Дай я посмотрю, — он разодрал гимнастерку на плече Андреаса. — Я несколько месяцев был помощником врача.

Рана сильно кровоточила. Бобби проверил ногу Андреаса. Хотя пуля кость не задела, она застряла глубоко в мышечной ткани. Сапог Андреаса уже был полон крови. Бросившись к своим пожиткам, Бобби быстро вернулся с аптечкой. Перетянув ногу Андреаса жгутом, он засыпал рану стрептоцидом.

— Ты стреляла в меня! — крикнул Бобби на Еву.

Она не ответила.

— Поверить не могу! — пробормотал Бобби. Засыпав стрептоцидом рану на плече Андреаса, он начал бинтовать ее. — И как только у тебя рука поднялась? Я же твой брат!

Андреас пришел в себя через четверть часа. Первое, что он увидел, открыв глаза, было склонившееся над ним лицо Евы.

— Ш-ш-ш. Не двигайся, — сказала она, гладя Андреаса по волосам. — Ты в безопасности. Мы все в безопасности.

— Ева! Мне не снится? Это действительно ты? — Андреас окунулся в глубины любимых карих глаз. Он смотрел в изнуренное, худое лицо Евы. — Ты так исхудала… Ты не ранена?

— Не переживай! Со мной все хорошо.

Поцеловав ей руку, Андреас заметил Бобби.

— Все в порядке. Можешь его не бояться, — сказала Ева, заметив взгляд мужа. — Это мой кузен.

Бобби, который в этот момент завтракал из солдатского котелка, присел возле них на корточки.

— Тебе повезло, — сказал он. — Еще немного, и я бы убил тебя.

Услышав чистую немецкую речь, Андреас удивленно уставился на американца.

— Я — Бобби Фольк, кузен Евы, хотя она меня чуть не пристрелила. — Бобби бросил на Еву косой взгляд.

Андреас на мгновение задумался.

— А… я вспомнил. В последний раз мы виделись именно здесь, в этом замке.

Бобби кивнул.

— Да. С тех пор прошла целая вечность. — Резко встав, он отошел, а через несколько секунд вернулся, неся еду для Андреаса. — Тогда мы все были другими.

Поморщившись от боли, Андреас протянул руку к ране на ноге.

— Я вызвал по радио медбригаду, — сказал Бобби.

— Но они же заберут его в плен, — запротестовала Ева.

— Конечно. Он и есть мой пленный.

— Но я не могу оставить ее одну. Ваши солдаты вот-вот возьмут Вайнхаузен, — сказал Андреас. — Она же твоя кузина. Я прошу тебя, ради всего святого…

— Послушай, приятель, это война, и ты воюешь против нас, — перебил Андреаса Бобби. Что-то пробормотав себе под нос, он повернулся к Еве. — Но ты будешь в безопасности. Наши врачи помогут тебе при родах. Кроме того, Вайнхаузен уже взят.

Андреас посмотрел на Еву.

— При родах? — Он только теперь заметил ее крупные формы под пальто.

Ева кивнула.

— Ох, Ева… Вот это новость! — Забыв о своей боли, Андреас рассмеялся.

— Врачи будут здесь не раньше вечера, — сказал ему Бобби. — Из-за таких, как ты, у них масса работы с нашими парнями.

Ева ощетинилась.

— Такие, как он, — точно так же, как и ты, сражаются за свою страну.

Бобби сплюнул.

— Ну, вообще-то, да. — Порывшись в аптечке, он достал шприц-тюбик с морфием и сделал Андреасу укол в предплечье. — Сейчас ты на некоторое время отключишься.

Выбросив шприц, Бобби несколько секунд помолчал, наблюдая за тем, как веки Андреаса начали медленно смыкаться. Он посмотрел на Еву. — Твой муженек застрелил в спину моего капрала, а он был хорошим парнем из Огайо. Между прочим только недавно женился. — Андреас провалился в сон. — Да и ты тоже напугала меня своим пистолетом.

На протяжении всего утра у них над головой гудели американские самолеты, однако звуки стрельбы и артиллерийской канонады понемногу отдалялись. 3-я армия генерала Паттона продолжала теснить немцев на юг, и теперь бои шли уже далеко за Мозелем. Впрочем, к вечеру тишину замка нарушили крики Евы, у которой начались первые родовые схватки. Бобби устроил для нее возле колодца подстилку из одеял, где она пролежала до темноты, скрипя зубами от боли.

Когда сгустились холодные сумерки, схватки немного ослабли, и Ева провалилась в беспокойное забытье. Андреас, который проснулся часом ранее, теперь сидел рядом с женой, упершись спиной в стену колодца. Ему хотелось есть. Ткнув длинной палкой в костер, он посмотрел в темное небо, по которому в тусклом свете луны медленно проплывали рваные облака. Андреас понимал, что для него эта война уже закончилась, но не для его товарищей. Закрыв глаза, он представил лежащие посреди леса тела своих солдат.

— О Боже, прости меня! — пробормотал он.

— Что там? — обернулся на него Бобби.

— Ничего. — Андреас поднял голову на подошедшего к нему американца. — Спасибо тебе за помощь.

— Пожалуйста, но только я помогаю не тебе, а ей.

— Ева рассказала мне о твоем капрале. Прости, что так получилось… — Андреас протянул Бобби руку. — Просто я думал, что Ева в опасности.

Андреас ожидал, глядя в лицо Бобби. Американец смотрел на него с изумлением.

— Бауэр, ты просишь у меня прощения?

Андреас запнулся. Он же сказал: «Прости», — что этому американцу еще нужно?

— Ты же слышал!

— Значит, повтори еще раз.

Бобби, демонстративно откусив кусок хлеба, начал с усмешкой жевать, издеваясь над голодным немецким солдатом. Андреас опустил руку.

— Я сделал то, что считал в тот момент единственно правильным. И мне действительно жаль, что все так получилось.

Бобби проглотил хлеб.

— Ну, это — не раскаяние.

— Я же сказал, что мне жаль, что все так получилось. Тебе что, этого мало?

— Нет. Вы развязали эту войну, а теперь будете извиняться и говорить, что сожалеете о том, что так получилось? — Бобби сплюнул. — Вам нет прощения!

— Говори что хочешь, но мы имели право защищать себя.

— Кто бы говорил! Ты, наверное, забыл, что я видел одну из сходок вашего «Гитлерюгенд». Вы же мечтали завоевать весь мир, а получили за это по голове. Вот об этом ты действительно сожалеешь.

Андреас не знал, что ответить. Его наполнило чувство невыразимой вины, но он не собирался исповедоваться перед этим нахальным американцем.

— Нет, — неуверенно буркнул он. — Это не так.

Сделав большой глоток из своей фляги, Бобби вытер рот. рукавом.

— Тогда о чем же ты сожалеешь?

Андреас отвернулся. Он понял, что перед ним — злорадствующий враг, которому бессмысленно что-либо объяснять.

— Молчишь? — Бобби сделал паузу. — Я, возможно, и прощу тебя. А может, и нет. Все зависит от того, в чем ты раскаиваешься. — Он презрительно усмехнулся.

Андреас не ответил. Слово «прощу» вдруг вызвало у него чувство отвращения. Он бросил на американца тяжелый взгляд, сожалея, что не в состоянии сейчас подняться на ноги.

— Хочу задать тебе один вопрос, Бауэр, — продолжал Бобби, опять откусив кусок хлеба. — Как ты думаешь, вы, немцы, заслуживаете нашего прощения?

— Оставь меня в покое! — огрызнулся Андреас, сверкая глазами.

Бобби, перестав жевать, присел перед ним на корточки.

— Не хочешь отвечать? Тогда я отвечу за тебя. Вы не заслуживаете прощения. — Андреас промолчал. — Простив, мы лишили бы вас последнего, что у вас осталось: вашего позора, Бауэр. — Бобби, встав, отвернулся к костру. — После двух проигранных войн вы, немцы, еще долго будете стирать с себя это пятно.

Примерно в восемь часов вечера у Евы усилились схватки. Она лежала у костра и громко кричала К десяти часам схватки участились. Начались роды. Изо всей силы вцепившись в руку Андреаса, Ева корчилась от боли, прося Бога о помощи. Поддерживая ее за плечи, Андреас время от времени вытирал ей лицо, пока Бобби нервно готовился принимать роды. В напряженном ожидании каждая минута казалась вечностью.

Наконец, незадолго до полуночи, Ева, собравшись с остатком сил, под подбадривающие возгласы мужчин родила в дрожащие руки Бобби здорового малыша.

— Мальчик! — радостно объявил Бобби.

Подняв младенца, он шлепнул его по ягодицам, и по Нидербергскому замку эхом разлетелся крик новой жизни.

— Все в порядке! Все пальчики на месте! Чудный маленький немец!

— Ах, Ева! — сказал счастливый Андреас, целуя руки жены.

Тем временем Бобби, быстро омыв младенца теплой водой, завернул его в армейское полотенце и передал родителям.

Андреас и Ева с любовью посмотрели в крошечное лицо своего плачущего первенца. Нежно погладив малыша по мокрым желтым волосикам, Ева поднесла его лицо к своей груди. Когда ребенок начал есть, она, наклонившись к Андреасу, поцеловала его, после чего повернулась к присевшему рядом с ними Бобби.

— Спасибо, — тихо сказала Ева, прикоснувшись к руке кузена. — И прости, что стреляла в тебя. Я вовсе не собиралась тебя убивать.

Рождение ребенка немного смягчило Бобби. Он улыбнулся.

— Я знаю. Просто ты перепугалась. — Бобби легонько сжал ладонь Евы. — Ты уже придумала для него имя?

Ева перевела взгляд с Бобби на Андреаса. Эти двое измотанных солдат выглядели гораздо старше своих лет. Сердце Евы сжалось сочувствием к ним и многим другим таким же, как они. Задумавшись, она на мгновение закрыла глаза. Да, она знала, как назовет своего сына.

— Аксель, — Ева посмотрела на мужа. — Как тебе, Андреас, такое имя?

Задумавшись, он посмотрел на звездное небо.

— Аксель? — почесал в затылке Бобби.

— Да. Это означает «отец мира». — Ева посмотрела на Андреаса, ожидая его решения.

Оторвав взгляд от луны, выглядывающей на Нидербергский замок из-за быстро гонимых ветром облаков, Андреас прокашлялся.

— Аксель… Мне нравится. — Улыбнувшись, он поцеловал макушку сына. — Аксель.

Задумчиво посмотрев на счастливую пару, Бобби глубоко вздохнул. Сунув обе руки себе за шиворот, он расстегнул на шее цепочку и, держа ее двумя пальцами, протянул Еве.

— Думаю, ты помнишь вот это, — сказал Бобби с дрожью в голосе. На цепочке вращался черный тевтонский крестик с золотым кольцом по середине. — Дженни отдала мне его на счастье, когда я садился на корабль.

Потрясенная Ева молча смотрела на ожерелье.

— Думаю, настало время вернуть тебе этот крестик. Вам с Акселем он теперь нужнее, чем мне.

У Евы задрожали губы.

— Бабушкино ожерелье!

Она смотрела сквозь пелену слез на мерцающий в свете костра крестик, а перед ее глазами проплывали картины прошлого: ее радости и разочарования, победы и несбывшиеся надежды. Тихо поблагодарив кузена, Ева протянула руку, чтобы принять подарок.

Бобби разжал пальцы, и цепочка золотой змейкой скользнула в подставленную ладонь Евы. Украшение было теплым и несло ощущение покоя. Ева, закрыв глаза, медленно сжала пальцы. Теперь она точно знала, что все будет хорошо. Прижав крестик к сердцу, Ева прошептала молитву и улыбнулась.

Она стояла на пороге новой и счастливой жизни. Все только начиналось…

Ссылки

[1] едонизм (лат. hedone — «наслаждение», «удовольствие») — философское направление этики, считающее радость и удовольствие высшим благом и условием счастья в жизни. — Прим. ред.