Воскресным утром, проводив Ксению, Чернов напек блинов. На этот раз он добавил в тесто мясного фарша, и получилось неплохо.
"Сегодня не буду пить", – решил он, садясь за компьютер.
Но писать не получилось и он, минут пять походив по квартире, позвонил Полине (последствия инцидента с Русликом-Сусликом и антисемитизмом были преодолены пространными извинениями в адрес всех обитателей болшевского дома).
Трубку подняла Лиза. Минуту она уговаривала племянницу подойти к телефону, но та ответила – Чернов слышал, – что занята и вообще не хочет с "ним" разговаривать.
"Возьму вечером бутылочку винца, – положив трубку, попытался утешить себя Чернов. – Но выпью половину, другую оставлю на завтра.
В последнее время его отношения с дочерью портились с каждой новой встречей. После развода с Верой он проводил с Полиной два-три часа каждую пятницу. Сначала все было хорошо, у нее горели глаза (Чернов умел будить воображение, придумывал необычные игры и просто любил), она ни на шаг не отходила от "папули". А перед уходом отца (он всегда ретировался за полчаса до прихода Веры), нервно хохоча, прятала его вещи – кейс, куртку, обувь, пачкала одежду, обливала водой, однажды даже унесла в туалет плащ и там его описала.
С течением времени ее реакция на разлуку становилась все злее и злее. Стоило Чернову сказать: "Ну, все, доченька, мне пора уходить", Полина чернела лицом, переставала разговаривать, кидала в него игрушками, оскорбляла. А как-то раз ожесточенно, со всех сил ударила ногой. Чернов понимал, что дочь таким образом выражает отношение не сколько к нему, сколько к остальным участникам ее личной драмы, то есть к маме и бабушке.
Мама и бабушка это понимали. Не могли не понимать: вскоре после развода родителей Полина сочинила сказку, жестокую сказку, в которой у маленькой девочки умирала недобрая мама и все ее родственники, но все оканчивалось благополучно: девочку находил хороший человек, очень похожий на папу.
Они все понимали. И принимали меры. И девочка становилась все нервнее и нервнее.
Чернов знал, что ему просто надо перестать видеться с дочерью. Знакомые говорили: "Зря ты так переживаешь. Подрастет, сама прибежит, не отгонишь".
Но он еще знал, что у каждой девочки должен быть любящий мужчина, должен быть отец, чтобы она смогла вырасти полноценной женщиной. Не лесбиянкой, не человеком среднего рода, а женщиной. И он решил не порывать с дочерью, не предавать ее, а терпеть, сколько хватит сил. Решил, хотя чувствовал: после пережитого Полина никогда не сможет стать счастливой. И всю жизнь будет мучить себя и своих мужчин...
Подойдя к окну, Чернов зациклился на мыслях о дочери, обо всем, что было и будет с ней и с ним. Скоро мысли стали невыносимыми, и он принудил себя думать о Ксении:
"Итак, через три месяца после смерти супруга моя возлюбленная выходит замуж за Глеба, выходит замуж за человека на семь лет младше.
...Ему двадцать, ей двадцать семь. Значит, за первого, за Бориса она вышла в двадцать шесть. Красивая, упакованная, стройная, неглупая, окруженная толпой поклонников девушка так поздно выходит замуж.
Ну, понятно, у нее была Катерина.
Однако, хватит об этом... Итак, она выходит замуж за Глеба...
Кто он? Юнец, склонный к созерцанию, старающийся все переложить на чужие плечи. Немужественный, склонный к истерикам, подозрительный...
Женился на женщине много старше.
Не озабоченный сексом.
Не озабоченный сексом с... женщинами!?
Черт! Неужели гомик? Ну, это уж слишком!
Перебор!"
Чернов вспомнил старый анекдот.
Психиатр рисует на бумаге прямоугольник и показывает пациенту:
– Что вы видите?
– Это большая прямоугольная в плане комната. В ней двое. Мужчина и красивая женщина. Они занимаются любовью.
Психиатр рисует круг и повторяет вопрос.
– Это большая круглая комната, – отвечает пациент. – В ней двое. Мужчина и красивая женщина. Они занимаются любовью.
Психиатр рисует многоугольник и вновь повторяет вопрос. Пациент испуганно вскидывает глаза и восклицает:
– Да вы сексуальный маньяк, доктор!!!
Ни одна редакция не возьмет рассказ с такими картинками. Скажут: "Перебор голубых тонов". Но из песни слова не выкинешь. Что есть, то есть, ведь я, Бог свидетель, ничего не придумываю. Тем более, что от современности с ее голубовато-розовой палитрой никуда не денешься.
Так значит, Глеб, по всей видимости, имел гомосексуальные наклонности. Но пытался быть как все. Пытался изжить свою природу.
А может, он и не осознавал своей особенности. Фрейд писал, что большинство мужчин-невротиков, являются таковыми из-за подсознательных позывов плоти к однополой любви.
Но хватит Фрейда. Вернемся к нашим баранам.
Короче, Глеб женился на женщине много старше себя. Женщине, в характере имеющей несомненные мужские черты.
То есть подсознательно выбрал себе не жену, а скорее наставника, нет, мать, которая все простит и поможет. И подскажет путь.
Через год после свадьбы у них родился сын. Еще через год – второй.
Понятно. Ксении хотелось закрепить брак с молодым супругом. Как мне в свое время. О, Господи, как я радовался, что у меня такая молоденькая жена! Как гордился, когда друзья, увидев Веру, отзывали в строну и восклицали: "Как ты мог, Чернов, она ведь совсем ребенок!?" И как хотел второго, третьего ребенка!
...Опять мысли разбежались. Вернемся, однако, к нашим инсинуациям. Глеб, по словам Ксении, дико ревновал. Ревновал к погибшему Борису.
Эта странная ревность, подтверждает мои предположения:
Борис был красивый, мужественный мужчина. Он был частью Ксении. И гомосексуальный Глеб, Глеб, чуждающийся всего женского, тянулся именно к этой ее части. К Борису в ней.
Утащил все фотоальбомы, для отвода глаз устраивал сцены ревности.
А потом брал карманный фонарик и рассматривал под одеялом фотографии. Смеющегося, мускулистого атлета Бориса. Настоящего стопроцентного мужика. Способного на поступки. На убийство. На самоубийство.
Древние римляне говорили: самоубийство – это единственное, что возвышает человека над богами. Значит, Борис был бог.
А фотографии Ксении Глеб рвал. Или ножницами отрезал ее от Бориса.
Чик-чик и нет ничего женского.
Ну, Чернов, ты – гигант! Гигант-параноик. Сексуальный маньяк. Такое надумать!
...Итак, что имела Ксения после трех лет второго по счету супружества? Двоих детей и весьма оригинального мужа.
Бедная женщина... Жизнь идет, уже тридцать первый год. А муж – невротик, к тому же скупой и несексуальный в нужном направлении.
И Ксения, отягощенная всем этим, задумывается о Борисе.
А если бы она не убила его? Ведь была мысль оставить его в живых – хорош был мужчина. Что было бы? Долгие годы она была бы вынуждена терпеть его депрессии, эйфорию, тревоги, агрессию, гнев и измены. И, в конечном счете, он убил бы ее из ревности или пересоленного супа. Или, убив кого-нибудь, сел в тюрьму и оставил с детьми никому не нужной.
А он умер, освободил ее, оставив после себя сладостную легенду о красивом и пылком юноше, ценою жизни защитившем честь своей возлюбленной.
Она освободилась. "Может быть, – думала она, лежа рядом с ровно посапывающим Глебом, – мне еще раз освободиться? Это так приятно освобождаться...
Убийство...
Лишение ближнего жизни...
Это так притягательно. Он будет ходить, будет лежать, будет думать о себе возвышенные вещи, будет думать, что доживет до глубокой старости.
Будет думать, не зная, что ему назначен срок.
Не зная, что он есть ничтожество, ибо приговоренный к смерти, обреченный на смерть – это ничтожество.
Нет... Рано освобождаться. Остаться одной, с двумя детьми? Нет.
На дворе непонятная пора, империя рассыпалась, отец Глеба занимает высокий хлебный пост. И она решает до поры, до времени терпеть и пробавляться.
Короче, она идет в огород за морковкой и находит там фрукта.
Кругом невзрачная провинциальная жизнь, кругом люди с усталыми глазами, кругом равнодушные и бесцветные мужчины, а тут, за оградой стоит человек, явно на все наплевавший ради капельки эмоций и... и ради нее!?
Да, ради нее! Ради нее он рискует честью!
"Рискует!?" – вдруг оборачивается мысль затаенной гранью.
Ксения внутренне напрягается. Губа прикушена, глаза сужены.
"Да, рискует и готов на все... А это означает... это означает, что он – мое орудие!"
Все, мысль освобождается, мысль превращается в поступок. Она подходит и срывает с бедняги маску.
Да, с бедняги, ведь с этой минуты он – марионетка, он – мина замедленного действия, дамоклов меч, который будет висеть над темечком Глеба столько, сколько ей будет нужно.
И вот, время приходит. Российский капитализм народился, свекор что-то приватизировал, потом направил контролируемый им денежный поток в нужное русло, и в один прекрасный момент Борис становится состоятельным предпринимателем... И Ксения подговаривает любовника убить мужа.
Не сходится. По словам Ксении, ее связь с Черной Маской длилась несколько месяцев. Потом они расстались. Черная Маска получила отставку. Получила мужеподобную громогласно храпящую жену вместо Дианы-охотницы.
Что-то тут не то.
Что не то? Что неправда?
Как что? Только одно – Ксения солгала, что отлучила от себя неординарного любовника, солгала, что Черная Маска вылечилась от неуемной страсти и стала жить с женой.
Конечно, солгала. В сибирской глуши эксгибиционист, да еще продвинутый, то есть технически оснащенный (черная, наверняка бархатная маска, крем, не мыло – разве может до этого додуматься доморощенный сибирский невротик?) Нет, без сомнения он был профессионалом с солидным стажем, учился, наверное, своему отклонению где-нибудь в столицах. Такой вряд ли позволил бы себя вылечить до тривиального секса. Конечно, не позволил бы. Что такое трахаться за семью замками с женщиной, когда можно постоять у плетня в армейском плаще на голое тело? Постоять на лезвии ножа, дрожа от прикосновения к запредельному?
Конечно, Ксения солгала, что прекратила связь с этим типом... И она, эта связь длилась до... до смерти Глеба. С перерывами, ссорами и тому подобное. И, возможно, Ксении и не пришлось подталкивать любовника к решительным шагам...
Он предложил сам.
* * *
Ксения поняла, что Чернов – болтун, копун и никто более. И, следовательно, никогда не сможет зарабатывать. Болтун, копун, и еще хвастается этим. Несколько раз говорил с гордостью, что все, что лично ему нужно – это кружка вина и хлебная горбушка. Выслушав это, Ксения добавила мысленно: "И бесплатная баба". А там, где ей предлагали работать, в огромном здании из стекла и бетона, было полно деятельных мужчин с пухлыми кошельками. Они покупали галстуки за триста долларов и ездили на новеньких "Мерседесах".