Неудачник

Березин Марк Аврелий

 

Пролог

Там, где я родился, в это время идут дожди. Становится холодно, деревья теряют последние листья, что ржавыми осколками былого праздника разлетаются из-под ног. Воздух наполняется особым маревом, прозрачным, легко колышущимся от дуновения ветра. Жизнь постепенно затухает, идут постоянные дожди, пока, наконец, не выпадет первый снег. Тонкие белые хлопья застилают землю, деревья, дома, словно отрезая от последних надежд на тепло. Редкие птицы собираются в стаи, кружат, кричат тревожно, и, ведомые инстинктом, улетают в места другие, где больше солнца, света и тепла. В такие, как это.

Здесь же осенью еще и не пахнет. Нет тревожности, неясной беззащитности после лета. Нет, здесь еще долго будет тепло. Тепло настолько, что можно греться на пляже, плавать в бескрайнем море, а вечерами коротать время в прибрежных кафе, наблюдая сказочно красивый закат, что подсвечивает багрянцем небеса и далекую, и от этого тонкую иглу маяка. А можно забраться в горы, поставить палатку, развести огонь, и любоваться танцем искр, огнями города у подножия.

Но время властвует даже здесь. Постепенно становится прохладно, последние туристы уезжают. На набережной тихо, ветер перебирает обрывки газет, обертки. А я бегу, задыхаясь от ужаса. Бегу так быстро, что сердце стучит как дождь в окно, от усталости становятся ватными ноги. Мысли вытесняет страх, что не дает остановиться, гонит вперед.

И все же тело не может бежать вечно. Я останавливаюсь, пытаюсь отдышаться. И вижу его. Высокий, в черном мешковатом плаще. Взгляд как у охотника, что выследил добычу. Что-то говорит. Я отхожу. Шаг назад, другой. Раздается хлопок, затем еще один. Чувствую, как тело сгибается от ударов в бок и грудь.

Ничего не успеваю понять. Тело падает, падает. А потом жесткий удар о землю, чернота. И снова падение, падение, падение…

 

Часть 1. Причины

 

Утро

Просыпаюсь резко. Дыхание быстрое, часто-часто стучит сердце. Успокаиваюсь медленно, словно чернею, как вынутая из горна металлическая заготовка. Странно, ведь снился хороший сон. Какой-то южный город, кафе, набережная. Только конец не запомнился, словно стерли из сознания. Что-то тревоженное и неясное.

Отпускает. Осматриваюсь, словно не знаю, где я. Вижу знакомые стены, мебель, кровать. Я дома. Рядом, лежит девушка, волосы светлым ореолом разметались по подушке. Ее зовут Саша, она красива, стройна. Светлая, словно солнечный зайчик в темной комнате. Я склоняюсь, нежно целую.

— Ты уже проснулся? — слышу тихое.

— Извини, я тебя разбудил…

— Ничего.

Смотрю на нее, охватывает нежность, желание. Простое, но, вместе с тем, красивое и важное. Не такое, каким показывают в плохих фильмах — глубокое и обыденно. Не замечаю, как нежно прикасаюсь, глажу. Ее тело словно светиться в темноте комнаты. Я окутан этим светом, греюсь в нем.

— Ты прекрасна!

— Молчи.

Саша поддается, дышит в такт. Я проникаюсь медитацией движений. По венам, словно раскаленный металл, дыхание горячее, сознание чистое. К простой и понятно радости — обладать, прибавляется другая, более высокая, чистая, что ли. Сопричастность, единение. Мы как две капли в темном теплом море, что несет поток.

Ощущение длиться, почти вытесняет сознание. Еще момент, еще, еще. Время останавливается, капли растворяются в темном теплом море. Я еще немного двигаюсь, останавливаюсь. Мы дышим тяжело, тела горячие, еще пьющие из источника удовольствия.

Разум, впрочем, достаточно быстро берет верх. Смотрю на будильник, через глаза загоняю в сознание четыре цифры, что мерцают на электронном табло. Прошел уже почти час. Нужно вставать на работу.

Утро — тяжелое время суток. Мысли сонными тараканами медленно ползают под сводом черепа, где-то глубоко в мозгу, но тело уже размялось, можно вставать. Хорошо, что Саша рядом!

Но начинаешь вставать, и чувствуешь притяжение. Стоишь на вращающейся планете, а сверху огромная масса вселенной. Хоть полшага сделать, до туалета.

Нет, определенно надо ложиться раньше!

Иду в туалет. Свет вспарывает глаза, кафель противно бликует. В зеркало не гляжу. Сначала умыться. Твердые ворсинки зубной щетки скользят по зубам, доносят пасту до выемок, трещин. Во рту приторный вкус мяты. Выплевываю, чувствую мятную стерильность, пресность.

В зеркале отражается молодой человек. На вид года двадцать четыре. Темно-серые глаза, прямой нос, тонкая линия губ. Ничем не примечательное, обычное лицо. Я вытираюсь, чувствую мягкую ткань полотенца. Решаю сегодня не бриться.

На кухне поджигаю конфорку. Чайник встает на железный скелет решетки, над синим пламенем. Делаю бутерброды, разливаю чай.

— Саша, пойдем завтракать!

— Иду, — раздается из ванной.

Входит Саша, садится напротив. Сегодня хочется ей любоваться, тихо так, тепло. Саша дышит свежестью после душа. Пухлые губки растянуты в улыбке, голубые, такие пронзительные глаза смотрят лукаво.

— Что это ты завтрак сделал? — спрашивает игриво.

— Просто захотелось.

— Ну-ну…

Завтрак окончен. Немного медлю на стуле, иду к входной двери. Надеваю куртку, ботинки, шапку. Шарф обвивает шею, замирает на груди. Саша поправляет одежду.

— Я зайду к тебе на работу, — говорит нежно.

— Хорошо, — легко соглашаюсь я. — Пока!

— Пока!

Открываю дверь, подъезд встречает тусклым светом, слабым теплом. Ключ поворачивается в замке, отрезает от домашнего тепла, уюта сна.

На улице еще холодно. Темноту около подъезда съедает мощный прожектор. Мы с соседями скинулись. Дальше по улице — только нечастые фонари. В их свете кружат снежинки. Людей почти нет.

Иду на остановку. Рядом искрят в темноте рога троллейбуса. Холод силиться проникнуть под куртку, ноги в тонких джинсах уже зажимают холодные тиски. Я не прибавляю шага. Смотрю на дома, светлые окна. Дома живут душами людей, дышат электрическим светом, газом и водой. Сколько в этом городе квартир? Разных, больших и маленьких, уютных и не очень? В скольких из них я не бывал? В скольких из них меня не ждут, и не будут ждать никогда? Не узнают, что живу с ними на одной планете, даже в одном городе, чувствую тот же холод на улице, так же жду тепла.

Подхожу к остановке. Несколько человек стоят под козырьком, взгляды устремлены на дорогу, выискивают светящийся корпус троллейбуса, или неверный огонь маршрутки. Встаю рядом с киоском. Внутри, в крошечном пространстве греется продавец, ждет конца смены, представляет, как пойдет домой спать. Еще одна ночь простого человека. Такого, как все, в обычном городе.

Я зеваю, поднимаю шарф на подбородок. Руки в перчатках засовываю в карманы. Холодно. Вдалеке различаю маршрутку. Мой номер. Забираюсь внутрь, занимаю сиденье. Кондуктор берет деньги, дает билет. Ехать пять минут.

Снимаю перчатку, прислоняю руку к окну. Там, за ладонью темно-синий холод окна в белой искристой скорлупе. Чуть растопить, и можно увидеть город, что проникает в мозг огнями. Но тепло ладони не согревает лист окна. Изморозь там, на внешней стороне. В салоне работает обогреватель, и, сколько ни грей, иней не исчезнет.

Вот моя остановка. Сгибаюсь, выхожу из удушливого чрева машины. Мороз приятно холодит лицо. Снег искрит, скрипит под ногами. Иду к знакомому зданию, центральному на площади. Пятиэтажное, строгое, с большими окнами и крыльцом с трибуной. Это главное вместилище власти нашего небольшого города — «великая и ужасная» администрация.

 

Работа

У входа дежурит охрана. Меня знают — удостоверения не просят. Здороваюсь, поднимаюсь на четвертый этаж. Чуть опоздал, поэтому стараюсь не попадать никому на глаза. Хотя, камеры на каждом этаже, если захотят — узнают.

А вот и мой закуток. Небольшой, ничего лишнего. Стол, компьютер, островки офисной мебели. И много бумаги. На шкафах, на столе, уже даже компьютер почти не видно, к клавиатуре не пробраться. Стопки документов расположились и на единственном кресле. Вся мебель не новая, но добротная. Безликая, офисная, одним словом.

Рабочий день начинается. Подхожу к небольшому столику, включаю электрический чайник. Надо выпить кофе, чуть прийти в себя. Тишину офиса вспарывает звонок. Голова еще гудит. Я словно в бумажном склепе, заживо похоронен после мороза улицы.

Беру трубку, слышу голос шефа:

— Здорова, Вова! Как настроение? Надеюсь, рабочее?

— Рабочее, рабочее, — отвечаю. — Ты меня знаешь.

— То-то и оно, что знаю. Ладно, сегодня до обеда поработай с отчетностью. А после ко мне.

— Хорошо. Приступаю к работе.

Короткие гудки. Шеф дело сделал, работой напряг. Не тяжелой, но неприятной. Рутинной.

Я пью кофе и просматриваю последние новости в Интернете. Смотрю любимые сайты. В мире событие идет за событием, войны сменяются стихийными бедствиями, великие открытия грандиозными провалами. Мир меняется, развивается, живет. А у меня все тихо. Обычная, по сути, никому не нужная жизнь. А самое большое свершение, что от меня ожидают — прожить лед до семидесяти и не выжить из ума. И, что самое печальное, таких как я большинство.

Мысли постоянно уходят от работы, но стараюсь вернуть, заняться, наконец, делом. Надо созвониться с отделами, подразделениями, попросить, чтобы завезли информацию. Инет у нас глючит, даже сеть не видно. А надо приходовать оставшиеся активы, показывать потребность, пока городская дума не утвердила бюджет на следующий год. Пальцы лениво стучат по клавиатуре, на мониторе выстраивается ряд символов. Мозг выхватывает фрагменты текста, все делаю почти на автомате. Рутина.

Мысли отсутствуют. Я куда-то звоню, обсуждаю детали. В мою келью заходят люди, приносят информацию. Улыбаюсь, проявляю участие. Но, на самом деле, я далеко. И причиной тому даже не головная боль. Нет души в такой работе. Я чиновник, менеджер близкого к нижнему звена. И я не мечтаю стать топ менеджером. Эта вершина — холодный шпиль высокой, но пустой горы, где виден пронизывающий холод близкого космоса. Он меняет людей, обстоятельства, душу. Нет, туда я не пойду.

Время смазывается, течет нелинейно. Уже обед. Я остаюсь в кабинете. Снова ставлю чайник. Еще пара глотков кофе. Кладу чайную ложку сухих сливок. Говорят, сливки частично нейтрализуют кофеин. Пью короткими глотками. Наверно, кофе частично нейтрализует мою несостоятельность. Но все пресно, даже вкус у кофе слабый, не доходит до сознания, не проясняет.

Собираю необходимые бумаги, иду к шефу. В приемной встречает Юля, секретарша. На лице, словно застыла маска. Кто-то дернул нужные нити, и маска улыбнулась. А за ней — холод и презрение. Жутко даже. Сколько народу ходит к шефу? Скольких она так встречает? Меня передергивает от какого-то странного отвращения. Странного, потому что к красивой на вид девушке. Но это только внешне. За фасадом кроется что-то другое: недовольное, алчное, и, наверно, жалкое.

Из секретарского предбанника захожу в кабинет. Просторный, с основным столом, и дополнительным, длинным, с рядами стульев. У стен несколько шкафов с книгами, разными вещами, сувенирами. Гипсовый бюст президента. На стенах в ряд благодарственные письма, различные регалии. Шеф — человек публичный, организует множество мероприятий. Весь длинный стол завален бумагами. Бумаги даже на кожаном диванчике. Это у нас общее…

Его зовут Аркадий Петрович Лаптев. В администрации за глаза прозвали Лаптем. Среднего роста, слегка обрюзг, немного лысоват, но производить впечатление успешного, компетентного руководителя умеет. Наверно потому, что таким и является. Знает много и по делу, умеет ориентироваться в нашей области. Есть такие люди — с прирожденным природным чутьем, носом, что всегда строго по ветру. Вот и Лапоть такой. Пост занимает поразительно долго для чиновника.

Он поднялся с низов. Родился в рабочей семье, с детства отличается высоким интеллектом и уровнем амбиций. Не пошел, как отец, в училище, а потом на завод — поехал поступать в столичный ВУЗ, на математический факультет. Поступил, успешно закончил, но вернулся в родной город. В те времена пробить дорогу наверх в городе можно было только на производстве. Лапоть стал мастером, потом партийным функционером.

В 90-е оказался в нужной струе, но бизнесом, как многие тогда, не занялся. Какое-то время выждал на старых резервах, и снова подался во власть. Высидел несколько сроков депутатом, сориентировался в новой конъюнктуре, и воспарил. Не высоко. То есть, мэром не стал. Но одним из замов — не напрягаясь.

Руководителем оказался отличным. Благодаря природной дотошности, уму и интуиции, смог не только поднять из глубокого аута, но и в несколько раз улучшить деятельность самого отсталого направления. Не без эксцессов, скандалов и прочего, но в меру, не увлекаясь, привел в администрацию доверенных людей.

Лапоть — тонкий психолог, и точно знает, чего хочет: каждую секунду. От него сложно чего-то добиться. Но руководит шеф мощно, легко вызывая нужные реакции. И как-то постоянно выходит, что он прав. Даже если все думают обратное.

— Ну, здорова, Верига! — говорит Лаптев, отрываясь от документа.

— Здорова, — отвечаю. Сажусь напротив.

— Опять все утро в инете сидел, да в игры играл?

Я улыбаюсь:

— А что еще делать?

— Работать! Никакой от тебя пользы, кроме вреда!

Вспоминаю начало работы в администрации, потоки информации, желание сделать как можно больше. Куда все делось? Да, понятно. Со временем осознал, что с моего уровня ничего толкового не сделать. Поэтому перестал стараться. Вот Лапоть может сделать многое, и делает. А я так — бумаги ношу, да кресло просиживаю.

Даже администрация нашего небольшого городка — всего 130 тысяч населения — грузная, неповоротливая машина, не говоря уже об области, или федерации. Мы работаем в бумажном ворохе. Тотальное делегирование приводит к затруднительности выполнения большинства задач средней степени сложности.

— Я и работаю, — говорю, делая вид, что расстроился. — Постоянно что-то приходит, нужно быстро реагировать. Да надо мной всегда, словно меч весит. Чуть зазевался — прощай голова. А ты — не работаешь!

Лапоть улыбается, говорит:

— Значит, лучше надо работать, чтобы над головой ничего не висело.

— Значит… — передразниваю.

Звонит телефон. Лапоть снимает трубку, узнает собеседника. Голос меняется, становится таким елейным, приторным, подхалимским. Понятно — звонит кто-то старший по званию. Лапоть что-то рассказывает, я не прислушиваюсь. Мне становиться тошно, неприятно от этого спектакля. Иногда мир напоминает, кто ты в иерархии жизни. От этого делается нехорошо, ведь такая беспристрастная оценка часто не соответствует с тем даже заниженным образом, что создаешь для личного пользования. Сейчас приторный голос Лаптя словно разоружает меня, стягивает защиту, подставляя до удар самые хрупкие построения.

Я подхожу к окну, наливаю стакан воды, выпиваю. Хожу по кабинету, пока Лапоть не кладет трубку.

— Ты свод закончил?

— Нет, еще не все информацию предоставили.

— Так поторапливай. Давай, обзванивай всех, запрашивай информацию.

— Понял.

— Что понял? Давай, всем звони, пусть сегодня к часу все готовят, и присылают тебе.

Я не сдерживаюсь:

— Ну, вот сейчас схвачу трубку, и всем начну звонить! Я же сказал, что понял.

— Иди, звони, я говорю, — нервничает Лапоть. — Вечером принесешь свод.

Иду к себе темным коридором. Других тут нет: казенные зеленые стены, старый линолеум, двери. В кабинете светло. Оглядываю площадь, жилые дома, дорогу, людей. Рабочий день в разгаре.

Ставлю кофе. Еще одну кружку. Конечно, никуда звонить не бросаюсь. Так часто бывает: не жить, не быть надо срочно сделать, а как все готово — уже и не надо. Лапоть часто забывает о поручения. Но и имеет привычку неожиданно о них вспоминать в неподходящий момент.

Запускаю игрушку на компьютере. Старенькая стратегия, простая и понятная. Строю город. Помогает скоротать время. Здесь свершаю, возвожу здания, планирую кварталы, управляю экономической ситуацией. Меня любят и уважают. А если нет, подниму налоги, вышлю войска. Этим отгораживаюсь от реальности. Не хочу действовать. Впитываю упрощенный суррогат, где вся сложность исчерпывается несколькими кликами мышки.

От игры отрывает звонок. Смотрю на время. Два часа уже играю…

— Да?

— Владимир Ярославович?

— Слушаю…

— Это главный специалист отдела, Леина Наталья. Нам нужна ваша помощь. Мы тут с показателями разбираемся, и не можем определить, как считать с 5 по 12.

Не отвечаю, роюсь в бумаге на столе. Сколько можно звонить, пытаться перекинуть на меня работу. Не буду я ее делать, не буду! Нахожу нужную бумагу. Собеседница тоже молчит, не торопит.

— Наталья, вам нужно зайти на сайт администрации, и скачать методику расчета. Хотя в вашей копии документов она есть.

— Мы ее читали, — возражает Наталья. — Но не понимаем, все равно не понимаем.

Спокойствие…

— Хорошо, чего вы от меня хотите?

Наталья замолкает, словно набирается духу, отвечает:

— Посчитайте их для нас, Владимир Ярославович…

И пауза. Это уже наглость. Пусть и прикрытая некомпетентностью, но все же. Так скоро и уважать перестанут. Или, если уже сейчас не уважают, то, хотя бы, бояться. Такие попытки надо пресекать сразу, и жестко.

— Уважаемая Наталья! Я у вас в штате не состою, и консультантом не являюсь. Пить вместе мы тоже не пили. Так почему я должен делать вашу работу?!

— Но…

— Что но? У вас есть методичка, где все подробно расписано, а вы всем отделом три цифры сложить не можете.

— Так ведь…

— Все, Наталья, разговор окончен, — опять перебиваю я. — И впредь прошу по таким вопросам меня не беспокоить. Всего доброго!

Трубку не кладу — жду реакции. Наталья не отвечает. Но перед тем как раздаются короткие гудки, успеваю услышать тихое: «Урод!»

 

Саша

От мыслей отвлекает мобильник. Напоминалка. Номер темы, краткий план. Завтра лекции в университете. Надо готовиться.

Зарываюсь в материалы. Еще раз прохожу основные моменты, шлифую аргументы, разбираю примеры. Как говорит знакомый профессор, пересказ нескольких учебников — компиляция, но не лекция. Лектор должен знать несколько солидных монографий по каждому вопросу изучаемой проблемы. Тогда лекции становятся интересными.

Я сейчас почти не живу наукой. От былого интереса осталось преподавание, да незаконченная диссертация. Зачем что-то делать, если заранее известно, что ничего выдающегося в науку не привнесешь. А твою Нобелевскую премию вручат другому. Разрабатываешь ничтожно малый участок проблемы, что не виден даже в разрезе десятилетия.

Так посмотришь — по всем статьям минусы. Что только заставляет жить, двигаться. Привычность процесса? Наверно. И скрытая надежда, на уровне детской обиды, что недооцениваю, а я могу многое, просто нужно собраться. Я предназначен для чего-то великого. Наверно, это признаки невроза и приближающейся мании. Не знаю. Но преподавание позволяет смягчить пустоту от осознания пропасти между своим ничтожеством и потенциальным величием.

Слышу стук, дверь открывается, на пороге Саша. Застала за подготовкой, а на мониторе еще кипит жизнь в виртуальном городе, что я строю, лелею, веду к экономическому чуду. Нужно выключать, иначе начнет бухтеть.

Саша входит, обнимает, проводит губами по щеке, садится рядом.

— Как в универе? — спрашиваю.

— Нормально. Представляешь, про тебя даже до нас слух дошел! И это, если участь, что преподаешь в другом универе.

— Наверно, говорили, какой хороший Веригин препод?

— Ага, только с точностью до наоборот.

— Ты, конечно, бросилась на защиту?

— Конечно, даже туфли потеряла.

— Ну, бывает…

Саша обнимает, рассказывает обычные студенческие глупости. Я почти не слушаю — ухожу в игру. Внешний мир исчезает. Появляются важные задачи. На экране город, кварталы, здания люди. Байты информации, единицы и ноли, которые оживляет, очеловечивает сознание. И я живу их жизнью, отстаиваю их интересы, сражаюсь, сопереживаю и радуюсь.

Прохожу миссию, выключаю компьютер. Саша нашла старый журнал, читает.

— Ладно, поехали.

Одеваемся, спускаемся вниз. После тепла кабинета темный мороз улицы вызывает дрожь. Но в двух шагах от двери служебная волга. Водитель, дядя Толя, ждет. Еще несколько секунд, и шипы зимней резины толкнут дорогу вперед, спрятав за стеклами наше разочарование.

Анатолий заводит машину, включает сигнал поворота, лихо встраивается в поток машин, огненной рекой огибающих площадь. Администрация тает в морозном сиянии. Мы едем в окружении габаритных огней, ближнего света и мерного гудения. В машине тепло, играет музыка. Я смотрю на Сашу. Сейчас она мне очень нравиться. В моменты, когда все не так, присутствие близкого человека снимает напряжение, чуть отдаляет стрелы и копья реальности. Ненадолго, но спасибо и за это…

В машине тепло, клонит в сон. Ехать еще минут десять, можно отдохнуть.

Город агонизирует огнями, силится разогнать придвигающуюся тьму, что скалит клыки из подворотен, тупиков, серебрит холодом у дорогих магазинов. Можно замерзнуть, умереть в метре от железной двери, тепла, что не принадлежит тебе, греет других, но твоим не станет. Стоит только выпасть из обоймы, перестать работать на систему. Не систему даже, а ее небольшую клетку.

Дядя Толя поворачивает во двор. Провожаю Сашу до подъезда. Пару минут стоим на крыльце, обнимаемся.

— Я люблю тебя, — говорит Саша.

— Я тебя тоже, — отвечаю.

Не могу выдавить, слово «люблю». Несмотря на то, что, наверно, люблю. По крайней мере был уверен в этом утром. Чувствую острый приступ жалости: к себе, к Саше. Выхода ведь нет? Я не могу предложить ей мир, Солнце, звезду с неба. Что там, я нечего предложить не могу. И хочу ли предлагать? Сколько мы дружим? Уже года четыре. А таких моментов все меньше, все приедается, растворяется в рутине. Сегодня — лишь отсрочка. Давно не виделись. А сейчас — апатия и слабость.

Дядя Толя везет домой. Смотрю в окно, на те же дома, кожей чувствую тот же мороз. Может, Фенрир уже сожрал солнце, а я и не заметил? А эти остовы домов, гробы машин, смутные тени в морозной тьме — лишь отголоски проигранной битвы…

Выхожу машины. В ближайшем ларьке по-прежнему свет, кто-то бдит, держит оборону против ночи и холода. Выйдешь на улицу, окунешься в холод, побредешь в одиночестве. Под тяжестью и морозом каждый шаг, как подвиг, каждый вдох — победа. Но силы тают. И видишь свет, когда отчаяние стучит в груди в ритме сердца. Там, за железной коркой, согретый электричеством, сидит человек. И ждет. Возможно — тебя.

Подхожу к подъезду пятиэтажной «хрущевки», когда-то розово-желтой, а сейчас бледной и грязной. Окна прогнили. Стекла мутные. Кое-где видны стеклопакеты, но вида это не делает. Дом знал лучшие времена. Здесь у меня квартира.

Что такое жить в «хрущевке»? Панельный дом, поделенный на одно-, двухкомнатные клетки. Каждую квартиру отделяют тонкие железобетонные панели. Слышимость такая, что комары у соседей летают — слышно.

Мой дом — не крепость, а адаптированная к прошлому столетию раздельная коммуналка. Вверху соседи устроили дискотеку — у меня качает так, что не заснуть. Я, конечно, в долгу не остаюсь: включаю 100-ваттный комбайн Marshall, добавляю звука, и устраиваю дискотечный ад, играя исключительно black metal. Наверху дискотеку временно сворачивают, но от металлического угара в стенку начинают стучать соседи справа — пожилая пара, а через стены маленькой комнаты слышно плачь ребенка.

Тонкие стены, дикие соседи, пьянки в подъезде, хамоватая шпана — это ладно: можно вытерпеть, либо противодействовать. Но бывает и жестче. Когда мы с Сашей ночью занимаемся сексом, уже почти добрались до кульминации, задыхаемся страстью, почти готовы вплавиться друг в друга; Саша кричит, стонет, громче, меня заводит все сильней и сильней, я уже готов, Саша сладко кричит, и вот… вот… В этот момент в стену радом с кроватью с силой стучат! Что за! И мы непроизвольно останавливаемся: настрой как-то пропадает, миг счастья на мгновение теряется. Я со злостью несколько раз ударяю в стену, но что толку? И мы начинаем заново, опять почти доходим до финиша, и — снова раздается стук. Я натягиваю штаны, запыхавшийся, мокрый выхожу на площадку, стучусь в соседскую дверь — не открывает. Пинаю, глухо матерюсь, и возвращаюсь к себе.

Пью на кухне чай, в комнате спит Саша. Понимаю, что всем хочется тишины и покой. А в душе кипит злость. Тогда беру гитару, втыкаю в комбайн наушники, добавляю громкость — и полчаса рублю самое тяжелое, что могу сыграть…

Дом дает ощущение скученности, стадности, если угодно. Это как набор клеток, где живут тебе подобные. Причем, действительно подобные, так как живете именно в этом доме, значит и примерный достаток равен, жизнь усреднена, а времяпровождение, жизнью обусловленное, скатывается к незамысловатым и понятным удовольствиям.

Если смотреть на все это сверху, абстрагируясь, кажется, что каждый человек в таком доме живет клеточным сознанием. От стариков до молодых. Всеобщая одинаковость, подстраиваемость, мимикрия. Набор потертых, но устоявшихся фрагментов и атрибутов. Начиная с бдительных аванпостов у подъездов, заканчивая использованными шприцами в подъездах. Двойные жизни, двойные чувства и мысли, клеточное существование.

Только, если клетка начинает тянуть общее одеяло на себя, она становиться патогенной и угрожает всему организму. Иммунная система либо подавляет ее, либо не справляется. Здесь почти каждая клетка — патогенная. Поэтому разрушается дом и гниет, отмирая, мораль и нравственность его составляющих…

Открываю дверь в подъезд. Поднимаюсь на второй этаж. Ключ по выверенным выемкам входит в замок. Между мной и теплом — только стальной лист. И замок. Хорошо, что есть ключ. Отворяешь, там, внутри, что-то движется, приводит в действие систему, железо переходит в состояние «входи». Ты свой, есть ключ…

В квартире темно и тихо. Включаю свет. Из небытия появляется вешалка с несколькими куртками, шкафчик для обуви, зеркало. Полоска света рассекает мрак спальни, лежит ярким треугольником. Где-то в глубине кухни горит красный индикатор микроволновки, цифры на табло. Кажется, сделаешь шаг, буйство жизни охватит всю квартиру. Будет свет, звук, даже движение. И сейчас, пока я еще не шагнул вглубь, все застыло, замерло в ожидании и предвкушении.

Раздеваюсь. Куртка занимает место на вешалке среди остальных, ботинки в шкаф. Тапок у меня нет, итак чисто: ламинат да ковролин. Выключаю свет, на ощупь иду в большую комнату, гостиную, как многие говорят.

Касаюсь пальцами поверхности стены. Обои на ощупь сухие и рельефные. Вот и диван. Значит, рядом должен быть пульт. Нахожу. Краткое нажатие кнопки, экран чуть проступает в темноте, красный индикатор мигает, появляется изображение. Сейчас на мне, на стенах за мной, через окно виден свет другой реальности. Не моей, не чьей-то как таковой. Общей, и синтетической одновременно.

Включаю телевизор, и чувствую, что не один. Железное кольцо страха, с которым часто просыпаюсь, тает. Есть окно в другой мир. Мир, что живет независимо, не замечая меня. Здесь не прервут вещание, если у меня плохое настроение, не перестанут улыбаться, если я плачу, не закончат программу, если умру.

Это и есть жизнь. Цветные картинки, кадр за кадром, цвета и оттенки. Ты жмешь на кнопку, зрачки — темные туннели в душу — получают очередную порцию света, отраженного, скорее неестественного. Но ты знаешь, что даже если половина из тех, кто беспечно кривляется на экране, уже мертвы, даже если точно в прямом эфире у выпускающего редактора какого-нибудь бредового шоу случился сердечный приступ со смертельным исходом, даже если главная героиня фильма завтра умрет от передозировки, свет все равно придет. Кто-то останется, чтобы подбодрить тебя, поддержать (усыпить бдительность), не дать повеситься от депрессии в очередной праздник…

Так начинается вечер. Ты идешь ставить чайник. Достаточно на сегодня кофе. Просто чай. Пластиковый прямоугольник. В нем пакетик на веревочке. Ты кидаешь его в кипяток, ждешь, пока вода станет коричневой. Потом достаешь. Аккуратно прикладываешь к ложке, обматываешь веревочкой, выжимаешь. Все, добавить сахар, можно пить.

Ты живешь в выдуманном мире, где от реальности, не познанной никем, почти ничего не осталось. Голова забита верованиями, ритуалами, приметами. Ты старательно надеваешь ботинки с правой ноги, не ходишь через колодец, панически боишься черную кошку. Ты знаешь о мире только из новостей. Мир расширяется, тогда как твой маленький мирок сужается до точки, как раз подходящей, чтобы последним знаком стоять в повести жизни. Даже не повести, крохотном рассказе в полстраницы. Словно уже прижат к горячей ложке. Обмотан веревкой. И кто-то тянет, выжимает. Последние пигменты, последние мысли и действия в кипяток реальности, и можно бесформенным мешком падать в мусорное ведро. Миссия выполнима, даже проста.

Из большой комнаты — голоса и смех. Ты не один.

Включаю компьютер и ноутбук. Больше света, больше жизни. Только не оставаться в темноте и тишине, наедине с собой. Стоит остановиться, выпасть из мертвого свечения искусственной жизни, и вот он — рок неизбежной встречи с собственным я. Индейцы небольшого племени в джунглях Южной Америки называют это Черным кругом. Даже Фрейд, помниться, как-то характеризовал такие проявления сознания. Ты встречаешь себя. Уходишь от информационного шума, пусть ненадолго, на краткий миг, но даже этого хватает. Нет, я еще не готов.

На харде компа несколько новых игр. Гружу первую попавшуюся: современную, с пылу с жару. Кремниевые мозги греются, кулеры охлаждают, потоки информации, оживленные из склепа жесткого диска, заполняют внутреннее существование машины. Электричество — наш кумир.

Как писал Толкин? Эскапизм? Наверно. Из тенет жизни, где как заведенный идешь по кругу, оглушенный, одурманенный. При этом еще учишь других, взаимодействуешь, принимаешь решения. Не свои, но все же. Правильнее и проще убежать. Например, в компьютерные игры, что уже давно стали не просто развлечением — интерактивным искусством.

А после липкими волнами накатывает сон. Такой, что и не замечаешь, как густой бульон окружающего пространства переваривается в мутные образы подсознания, что качает на веревках близкого и далекого. А, по сути, не имеет значения, потому что в этом сне теряются даже очертания человеческой формы, что определяет полярность поступков. Здесь только единение с терпкой пустотой.

 

Карусель

Ближе к концу рабочего дня раздается звонок. Умный аппарат, словно чуя необходимость поговорить, вибрирует и бренчит мелодией звонка. На экране имя звонящего — Леонид.

— Здорово, Леня.

— Вован! Здорова. Что не звонишь?

— Дела, Леон, дела. Сам знаешь, работа, студенты… Как у тебя?

С той стороны помехи, что-то щелкает. Странное ощущение, словно говорю не с человеком. По крайней мере, с существом не из этого мира. Нет, все хорошо! Там, среди помех и шума, голос Лени.

— Да, знаю, знаю. Все нормально у меня. Мы тут с Игорем вечером едем в бар. Давай с нами. Давно не собирались…

— А куда?

— В Карусель.

— Хорошо, давай. Заедете за мной?

— Конечно. Куда?

— В администрацию.

— Хорошо, жди.

Время течет неспешно. Нельзя лишать меня наслаждения суррогатами жизни. Стук в дверь. На пороге Леонид.

— Готов? Поехали.

— Сейчас, дай хоть куртку набросить.

Леонид ждет. Среднего роста, грубые черты лица, серые глаза. Волосы отпущены чуть длиннее среднего, но на макушке уже красуется лысина. Леня производит впечатление простоватого человека, возможно даже недалекого. Мягкий характер, своеобразный юмор, линия поведения. Среди друзей слывет подкаблучником, так как слишком трепетно относится ко второй половине. Но обладает глубоким, местами и временами парадоксальным мышлением. Этакий приятный, добрый простачек, но себе на уме. Такие обычно бывают неофициальными центрами компаний, служат буфером в отношениях между нами, пафосно мудрыми и злыми…

На площади у администрации в машине ждет Игорь. Садимся, здороваюсь с ним.

— Ну, что, в Карусель?

— Давай туда.

Игорь — эталонный красавец. Особенно на нашем фоне. Высокий, голубоглазый, белобрысый. Такие нравятся женщинам и детям. Игорь умеет красиво одеваться и говорить, хорошо разбирается в искусстве. Дела тоже идут. Кажется, ему удается все, и нет в этом городе девушки, что, хотя бы через знакомых, мимоходом не знает его.

Игорь выжимает сцепление, плавно трогается, словно вытряхивает автомобиль из морозного оцепенения. Хороший движок толкает задние колеса, ведет в морозной тьме, подсвеченной мертвым светом. Мы не разговариваем, играет музыка. Что-то из ренессансного, гитарного. Это пристрастия Игоря. Приятно сидеть в теплом, пахнущем кожей салоне, и всматриваться через лобовое стекло в ночь и людей. Среди островов света и на узких темных улицах.

А еще приятней ехать. Просто ехать, можно даже без цели. Разве так обязательно куда-то приезжать? Можно просто двигаться, мерить оборотами колес ночную мглу. И ни о чем не думать. Вдыхать дым сигарет, что курят друзья, и переноситься в пространстве и времени. Туда, к грандиозному приключению.

— Приехали, — говорит Игорь. — Очнись, Вова.

— А? Да, приехали… Ну, пойдем, посмотрим, как там сегодня.

— Ты ожидаешь что-то сверх обычного? — спрашивает Леня.

— Никогда не знаешь…

Карусель — двухэтажное здание, бетонный каркас, закрытый стеклом и пластиком. Внутри стойка бара, многочисленные столики, несколько бильярдных столов и интересная конструкция в центре. Внешне напоминает фужер на тонкой ножке. К нему ведет винтовая лестница. Там — VIP зона. Сердце Карусели. Свет приглушен, преобладают холодные тона. На верху — все оформлено тематически, в зависимости от кабинки, которую выберешь.

Нам не надо наверх, можно и внизу посидеть. Народу сегодня много, но находиться хорошее место. Слева от стойки бара, в небольшой области, отгороженной занавесками.

Договариваемся с барменом. Парень сначала отказывается пускать туда, но признает в Игоре друга хозяина. Чего в России не решат личные связи?

Помимо нас в этой символически отгороженной области сидят еще две девушки, пьют, разговаривают. Мы занимаем стратегически правильный столик. За спинами стенка, вход просматривается хорошо. Девушки рассматривают нас, почти не таясь, что-то говорят, смеются. Нормально.

Официантов на первом этаже Карусели нет. Самообслуживание.

— Что будем пить? — спрашивает Игорь.

— Как у кого завтра с работой? — уточняет Леня.

Выясняем, что день более-менее разгружен.

— Тогда виски, — говорит Леня. Сам улыбается девушкам. За их столиком ни грамма смущения. Улыбка встречается одобрением. — Хотя, из диспозиции следует, что лучше сохранять здравость рассудка.

— Мы с тобой, Вован, как всегда коньяк? — спрашивает Игорь.

— Что поделаешь, консерваторы мы…

— Так, сейчас прикинем… — размышляет Леня. — Ага, все нормально. Ну, куда вы по карманам шарите. Я в бонусе, гуляем на мои.

Леонид уходит. Игорю звонят, он что-то обсуждает. Вот так у нас заведено. Вроде, говорят, дружба дружбой, а табачок — врозь… Народная мудрость почти не знает исключений. Но для нас деньги — не камень преткновения, даже не яблоко раздора. У кого есть, тот платит. И нет проблемы что-то утаить, погулять за чужой счет. Мелочно.

Возвращается Леня с двумя бутылками. За ним рюмки и бокалы несет бармен. Наверно, в знак особого расположения к Игорьку. Разливаем спиртное. Бармен приносит закуску: бутерброды, несколько маленьких пицц, лимон дольками, зачем-то сухарики и чипсы.

— Ну, друзья-буржуи, — говорю с улыбкой, поднимая бокал. — Давайте за то, что собрались.

— Ага, — подтверждает Игорь. — В разобранном состоянии пить было бы труднее.

Вдыхаю коньячные пары. Потом сразу пью. Пол бокала. Чувствую, как напиток проходит по пищеводу, расплавленным оловом стекает в желудок. Мимика соответствующая. Еще успеваю отметить покосившиеся лица друзей.

Быстро лимон. Во рту еще один катаклизм. Клин вышибают клином. Все: по телу приятное тепло, чувствую, как расслабляются мышцы. Процесс пошел…

Играет приятный, ненавящивый chill out. Коньяк отключает самую тревожную часть сознания. Мне легко и хорошо. Вокруг люди. Одна из девушек за соседним столом меня разглядывает, причем, когда смотрю на нее — прячет глаза. Я буквально утопаю в мягком диване. Леня с Игорем что-то обсуждают.

— Ну, друзья, по второй, — говорит Игорь. — Вован, ты не отключайся. Давай, выпьем, и расскажешь, что у тебя нового.

Мы пьем снова. Я заканчиваю бокал. Закусываю.

— Как наш чиновнико-препод поживает? — спрашивает Леня.

— Нормально. Как все.

— Ага, как все, — не соглашается Игорь. — Ты, Вова, объединяешь в своей сути две самые непопулярные профессии. Если бы был еще и ментом по совместительству — все, полный абзац. А так, гадостный ты, конечно, но терпеть можно.

Друзья смеются.

— Точно, был бы един в трех лицах, — добавляет Леня. — Самый непопулярный человек города.

— Так я и сейчас не звезда шоу-бизнеса.

— Так что там у тебя?

— А что у меня? Работа, студенты… Обычная рутина. Вроде, ничего интересного.

— Не скажи, — улыбается Леня. — Слухи идут, Лапоть что-то затевает. Как это говорят, Игорь?..

— Дело ясное, что дело темное…

— Да я не о том. Но так тоже сойдет. Что скажешь, Вова?

Да, любят они что-нибудь выведать и выяснять с пристрастием. Уже ритуал даже сложился.

— Так вы меня вытащили сюда, чтобы о делах поговорить? Эх, говорила мама, не дружи с ними. Я, дурак, не слушал…

— Да, брось, Вова, — говорит Игорь, изображая разочарование. — Кому нужны ваши заморочки. Не наша это область. Просто интересно. Так сказать, из первых рук.

— Не посвящает меня Лапоть в детали. Он в наперстки не играет, сами знаете. Может, что-то мутит, но без меня. Может, подключит на поздних стадиях. Или нет. Как знать?

Сказал все, чего утаивать? Если не доверять им, то не доверять никому. Привет, паранойя. Нет, мы проверены временем и делом. Сколько раз были возможности у каждого из троих сыграть в темную, кинуть друзей и остаться с большим, очень большим кушем. Но, прецедента не было. Не в деньгах смысл. И даже не в количестве…

— А что в универе? — это Леня.

— Что сказать про универ? Все нормально. Студенты учатся, ненавистники ненавидят, начальство интригует. Все как обычно.

И чего добавлять? Изменилось мое мнение о высшей школе с тех пор, как стал там работать. Не в лучшую сторону.

— А студентки как? — спрашивает Игорь, подмигивает Лене.

— А что студентки? Бог их знает… Учатся, делами занимаются, отдыхают.

Чувствую, как реальность чуть смазывается, время замедляется. Движения плавные, легкие, но вязкие. Словно воздух стал плотным, поддерживает. Хорошо и спокойно. Рядом друзья. Можно забыть обо всем, наслаждаться вечером.

— Ты забыл, Игорь, — говорит Леня. — Он у нас однолюб. Какие там студентки.

— Да, помню, помню. Уж и подразнить нельзя. Вова, с Сашкой-то у тебя все в порядке?

— Нормально. Сегодня виделись. Вам привет. Она сейчас много времени на учебу тратит.

— Это пройдет, — авторитетно заявляет Игорь. — Потом еще хлебнешь прелестей совместной жизни. Хотя, поверь словам друга, ты и сейчас что-то не особо доволен…

Время идет медленно, неспешно. Пространство Карусели становится привычным, даже родным. Мы говорим. Игорь рассказывает о последних новостях, о работе, семье. Леня курит, вставляет комментарии. Я говорю об играх. Все уместно и органично.

— А помните, как мы в детстве к Лене в деревню ездили? — вдруг спрашивает Игорь.

— Как такое забыть? Как лыжами печку топили, спали у костра, причем тебя, Игорь, всю ночь тушили, чтоб не сгорел. Одеяло ведь помнишь?

— Ага, Вован, а тебя на тележке катали. Как короля.

Я улыбаюсь, вспоминаю. Тогда мы хорошо отдыхали. Леня, когда ломал те самые лыжи для печки, угодил ногой в гвоздь. И лыжа повисла на ступне, словно только что с пробега. Ох, Игорь тогда смеялся. А наутро нога у Лени опухла так, что не мог ходить.

Зимой вагончик заносило снегом почти по крышу. Мы до красноты топили буржуйку, выпрыгивали на снег, растирались, а потом грелись у печки. В середине весны, когда оттаивал небольшой прудик на участке, мы купались. А еще прыгали с невысокой крыши, пели ночью песни под гитару у костра. Как-то раз случилось затмение, мы прокоптили на костре стеклышки, смотрели на меркнущее солнце…

— Не, ребята. А как из колодца воды набирали… — говорит Леня.

— Так тебя, Ленька, чуть в том колодце не утопили. Вода на дне, веревки нет. Помнишь, тебя туда засунули с ведром, держали за ноги.

— Да, многое было. И давно мы никуда не выбирались, — говорю я.

— Это точно. Ты еще не продал тот вагончик?

— Нет, стоит.

— Так, давайте по весне съездим, вспомним детство?

— Все за? — спрашиваю. Вижу, согласны. — Хорошо, тогда решено. Распределение обязанностей такое: Леня, как почетный хозяин территории, старожил, напомнит ко времени, Игорь официальный зампотыл, ну а я займусь организацией. Потянет?

— Потянет. Кстати, друзья, смотрите, к девушкам прибавилась еще одна…

Смотрю на соседний столик. Точно, к двум подругам присоединилась третья. Те, две, что были с начала, вводят в курс дела, украдкой кивая в нашу сторону. Улыбаются, глаза блестят. Что-то задумали…

— Видно, произвел на них впечатление демарш бармена в нашу сторону. Слава Игорю, — сказал Леня с иронией, поднял бокал.

— Слава Игорю, — громко поддержал я. Девушки смотрят в нашу сторону.

— За друзей, — салютует Игорь.

Мы чокаемся, выпиваем. Уже половину второй бутылки одолели. А Игорь за рулем. Как поедем обратно — не знаю. Но не тревожусь. Все нормально будет.

Это свойство подвыпившего человека, размышляю бессвязно. Все кажется простым и понятным, близким. Внешних проявлений противодействующих сил почти не замечается. Подумаешь, асфальт встал и ударил в лоб, или все поверхности странно качаются. В душе покой и умиротворение.

— Все-таки, хорошо было, когда мы учились, не грузились лишними заботами, — говорит Леня. — Помните, даже проблем с девушками у нас тогда не было…

— Потому что и самих девушек не было, — иронично замечаю я.

— Это уже другой вопрос. Чисто философский. Мы много времени проводили вместе. В школе, на улице. А что сейчас? У тебя Саша, у меня Алена, Игорь вообще то с одной, то с другой. Как-то отгородились по ячейкам. Реже встречаемся…

— А, по-моему, мы уже напились в хлам, — невпопад говорит Игорь.

— Точно, можно тепленькими брать…

— Так, посмотри, — вставляет Леня. — Уже есть кому…

Девушки отвечают на наши взгляды репликами. Не могу разобрать, что говорят. Оценить степень привлекательности не могу также. Вроде бы, симпатичные, как помниться из начала вечера. Но, могу ошибаться. В таком состоянии множество людей кажутся симпатичными…

— И все же, — говорит Игорь, игнорируя девушек. — Мы не разбежались. Все еще дружим. И даже, возможно, сможем скрасить вечерок себе и девушкам.

— Я пас, — говорю. — Саша не поймет. Да, и пьяны мы слишком, чтобы потом насладиться воспоминаниями о таком вечере.

В голове слова кажутся точными и ясными. Только язык предательски подводит, искажает, ломает дикцию. Но какую-то часть сказанного друзья понимают.

— Сейчас поедем, — говорит Леня. — Хотя, вариант с девочками интересный.

— Ну, вы как хотите. А я препод. Мне надо блюсти… Блюдить… Соблюдать, в общем.

— Ладно, — снова Игорь. — Сейчас.

Подзывает бармена, просит заказать такси. Так, наверно не делается, но мне так хорошо в кресле, что ничего не говорю. Зачем? Может, у них это принято. Или Игорь действительно здесь на хорошем счету.

Игорь говорит бармену найти человека, чтобы отогнать машину домой. Тот соглашается, просит назвать адрес. Красиво жить не запретишь. Мог бы и утром зайти, забрать. Если следовать логике друзей, раньше у нас и машин не было…

Еще о чем-то говорим. Слова теряют смысл, не фокусируются, странными звуками оседают в сознанье. Мне хорошо. Я словно завернут в кокон, что подвешен в центре вселенной: огромной, темной, расширяющейся. Лечу вместе с ней, через пространства, миллионы световых лет, звезды и черные дыры. Мне уютно и тепло. Тело легкое, невесомое…

Меня подхватывают, ведут на выход. Зачем? Я и сам могу. Отстраняю друзей, иду сам. Игорь все же поддерживает. Говорит что-то про третью бутылку, которую, оказывается, тоже выпили. Да, так пить нельзя. Замечаю, как девчонки провожают нас недовольными взглядами. Особенно Игоря. Что ж, сегодня им не повезло.

Я выхожу первым.

— Ладно, друзья, созвонимся. Хорошо посидели.

— Давай. Не забудь про природу…

— И Сашке привет передавай.

В следующий момент реальность схлопывается. Закрывается дверь машины, и, тут же, открывается дверь квартиры. Словно не поднимался на второй этаж, не доставал ключ. Странное ощущение, что кто-то вырезал несколько кадров, чтобы поскорей дойти до нужной сцены. Но, что тут поделаешь? Захожу, снимаю ботинки и куртку, падаю на диван. Раздеться, пройти в спальню, нет сил. Я все еще в потоке.

Глаза привыкают в темноте. Слышу отдаленный шум улицы, пульс большого города. Мыслей нет, только ощущения. Полет, кружение. Начинает чуть подташнивать. Но еще приятно, безумно приятно. Нет проблем, забот. Не нужно осознавать себя, контролировать, одергивать. Все естественно и просто. Ты — лишь капля в темном теплом море. Капля, что затерялась в огромных волнах, несется, влекомая теченьем. Нет осознания себя как обособленной части. Мы — поток: мощный, прекрасный, единый. И, подчиненные стихии, в постоянном движении способны перемещаться бесконечно. Пока потоки не приведут в глобальный океан, что и есть целое для каждой капли. Дом, где частицы станут едины.

Сквозь потолок и несколько квартир наверху — убогих клеток, склепов обветшавших душ — вижу космос. Планеты, звезды, галактики… Все проноситься мимо. Я растворяюсь в миллиардах объектах, космос растворяется во мне, ничтожно малом. От радости и счастья хочется кричать. Но не могу. Просто лежу, глупо улыбаюсь, чувствую, именно чувствую бесконечность, сопричастность миру. А вселенная улыбается в ответ, нежно держит, и качает, качает, несет в неизведанные глубины.

 

Кафе

Утро не радует негой. Мутит, голова отдается тупой болью. Рядом с кроватью лежит бутылка, жидкость пролилась еще ночью, впиталась в ковролин. Иду в ванную поискать что-нибудь чистящее. Ничего нет.

Болит голова, вся комната слегка плывет, проходит рябью. Сажусь на диван, обхватываю голову, массирую виски. Сознание словно вырвано из реальности. Из затаенных уголков приходят мысли, правдивые в своем варварстве. И от этого еще более пугающие.

Мне вдруг кажется, что окружающий мир — иллюзия. Что все люди, вещи, мысли и эмоции не реальны, а лишь проекции чьего-то сознания. Кто-то очень большой и всеобъемлющий генерирует необходимые пакеты, всегда одинаковые, с небольшими вариациями, и засылает по ретрансляторам в приемники. К нам в сознание. Так создается зримый мир.

Вообще, похоже на бред. Но во время приступов отчаяния можно даже различить указующий перст, что ведет к иллюзорному выходу. Этот выход единственно реален, так как мы все — суть иллюзии, отражения отражений. А если перед основным зеркалом пустота, то во всех проекциях не будет ничего, кроме пустоты, которая суть безотносительна и неподвластна исследованиям. И поневоле задумываешься, существует ли зеркало, что пустоту отражает.

Иллюзорен сам процесс нашего существования. Страсти и эмоции, радости и горе. Всего лишь проекция проекции. Отраженные идеи, переваренные смыслы, закольцованные ощущения. Тотальный repeat всего, что составляет существо человеческого сознания. Эволюционирующее ничто, со временем обросшее сложными связями, преобразовавшееся в нечто.

Но к вопросу можно подойти с разных точек зрения. Либо это тотальная иллюзия, пустота безотносительная. Либо наше существование является иллюзией относительно чего-то. Абсолюта, вдохи которого создают вселенные, а выдохи их схлопывают. Или безотносительная пустота, иллюзорная по отношению к абсолюту, существование которого есть квинтэссенция ничто…

Да, заносит на поворотах. Пора завязывать с алкоголем и депрессией.

Несмотря на тошноту, появляется желание поесть. Отправляюсь в ближайшую к дому забегаловку. Заказываю солянку, салат, блины с мясом, большой стакан морса и мороженое. Когда ставлю поднос на стол, кажется, что сейчас вырвет. Но спазм проходит. Вокруг шумят дети, о чем-то говорят скучные, обесцвеченные люди. Желто-коричневый дизайн кафе приобретает серые оттенки. Через призму обессиленного восприятия все тонируется под задний план статичного кадра. Даже не так. Все, что вижу, будто нереально, нарисовано, является компьютерным спецэффектом. А если присмотреться, по-особому скосить глаза, можно разглядеть зеленую комнату, где разыгрывается очередной спектакль, зрители которого настолько заняты, что не замечают двери на ближайшей зеленой стене.

Еда тяжелыми комками растягивает горло. Жевать почти нет сил. А кафе все заполняется, и, оказывается, что уже нет свободных мест. К моему столу подходит мужчина, просит разрешения сесть. Я киваю. На борьбу с едой уходят все силы, не до разговоров. У незнакомца поднос с борщом, пельменями, хлебом и стаканом пива. Его здесь разливают ужасного качества.

Несколько минут едим молча. Вернее, незнакомец ест, а я пытаюсь справиться с блином. Сотрапезник посматривает на меня, чуть покачивает головой, сочувственно цокает. Наконец, решается:

— Похмелье мучает? — спрашивает, заглядывая в глаза.

— Есть немного, — отвечаю.

— Понимаю, друг. А я вот только собираюсь, — говорит, протягивает руку. — Я — Захар Владленович Нахвальский…

— Владимир, — жму протянутую руку.

— Хорошее имя. Как, впрочем, и многие другие. Чем занимаешься, Владимир?

Непонятно, чего мужику надо? Либо извращенец, что ищет жертву, либо любитель залезть в душу. Тоже, в сущности, извращенец. Но взгляд колкий, какой-то нордический, бледно-голубые глаза контрастируют с седоватыми волосами и бородкой.

— Завтракаю…

— Да я не о том, — говорит Захар Владленович, прихлебывая борщ. — В какой струе движешься по жизни?

И изъясняется коряво, как будто выуживая словосочетания из сборника банальностей и штампов.

— Тружусь слесарем на Мехзаводе.

Владленыч хитро щуриться, поглаживает бородку:

— Ты такой же слесарь, как я — сварщик. Хочешь, угадаю, кем работаешь?

— Валяйте.

Захар Владленович берет пельмень, и, не прожевав до конца, начинает говорить:

— Ты работаешь в достаточно крупной структуре на красивой, но не особенно важной должности. Подрабатываешь. Вторая работа связана с публичными выступлениями. Живешь один. Работой недоволен, домашних животных нет, — заканчивает невпопад.

— Вы, наверно, колдун, — говорю холодно. — А здесь отдыхаете в перерывах между цирковыми гастролями…

Захар Владленович смеется, отчего становиться похожим на сову, что ухает в ожидании добычи.

— Если бы, Вова, если бы… Я всего лишь театральный работник и заштатный журналист Металлиста. И поэт по совместительству.

— Критично вы о себе…

— Точные оценки — залог успешного целеполагания, — говорит Захар Владленович с чуть грустной улыбкой. — В детстве я очень любил Шерлока Холмса. Но знаешь, кажется, он слишком увлекся наркотиками.

— Чего не скажешь о вас…

На тарелке остывает блин, уже осела взвесь в морсе. Я даже чуть забыл про желудок. Нахвальский заворожил, захватил внимание. И, при этом, вызывает противоречивое впечатление. Даже внешне. Старомодный, потертый коричневый костюм с вытертыми кожаными заплатами на локтях контрастирует с золотом на руках. На одном из колец посверкивает небольшой прозрачный камень. И на ногтях маникюр…

— По мне много чего не скажешь. Как и по каждому из нас, — говорит Нахвальский, прихлебывая гадкое пиво. — Но есть некоторый момент узнавания, который помогает увидеть неочевидное даже в таком месте. Поэтому я подсел к тебе за столик, Вова. И поэтому точно знаю, что Холмс был наркоман.

— Но вы можете ошибаться. И вообще, с чего вы взяли, что я стану с вами разговаривать. Вид-то у меня определенно недружелюбный…

— Я попробовал. Как видишь — получилось. Просто я, как и ты сейчас, ищу выход…

Захар Владленович сощурился и улыбнулся, отчего мне стало не по себе.

— Что ж, я, тем временем, уже доел. Пора прощаться, Вова. Вот моя визитка, — говорит он, протягивая плотный прямоугольник синего картона. — Когда посчитаешь необходимым — звони.

Он поднимается, накидывает дубленку, шарф и направляется к выходу. Но через пару шагов вдруг останавливается, поворачивается, говорит чуть слышно:

— А выход из зеленой комнаты в осознании непрерывности настоящего…

Вот тут я удивляюсь, но стараюсь не подать вида. Наверно, это тоже написано у меня на лице. Захар Владленович уходит, а я еще долго сижу, глядя в розовую муть морса.

На улице метет не сильно, но размашисто. В такие моменты хочется поздней весны или раннего лета. Чтобы приятно пахло и меньше мусора. Или кристальной мглистости ночи, когда полулежишь у камина в дорогом особняке. И бокальчик коньяку согревает обоняние…

Холод вымораживает плохое настроение. Я даже забываю про Нахвальского с его занимательной риторикой. Опять вымороженные остановки, промерзшие автобусы. Музыка в наушниках лишь подсвечивает бриллиантовый мороз.

Несколько раз звонит Саша. Проверяет, хочет встретиться. Соглашаюсь. Чтобы скоротать время, иду в кинотеатр. Без разницы, какой фильм, какое место. Иногда бывает очень нужно оказаться в большом темном зале в обществе картины и других людей. Самое странное, что даже там ты остаешься один. Несмотря на хруст попкорна и шипение газировки. Любые образы рождают множественные отклики в душе. Твои отклики. Но, погрузившись в условно чужие мысли, перестаешь мять в груди мокрую вату депрессии.

И без разницы, о чем фильм. Визуально-звуковой поток, распадающийся на образы. Я сижу в полупустом зале, в темноте, а свет от экрана отражается на лице. Сейчас почти не существует личности, только зритель, что подчинен воле режиссера.

Что гнетет меня? Просто общий фон этого дня? Или общий фон жизни? Тут уж без разницы. Включается закон инерции, тянет предсказуемые следствия, направляет умственные силы. Шаг за шагом я втягиваюсь. Просто не могу преодолеть притяжение негатива, что стал частью жизни. Просто на него хорошо ложиться неспособность к серьезным поступкам, неуверенность и неудачливость. Просто так остается возможность жалеть себя. Мир несправедлив, а мы обречены на сидение в темном кинозале, разглядывая то, что потом назовут нашей жизнью. И если на входе тебе достался попкорн и газировка, от этого ты кажешься свиньей, что смотрит жесткую драму, довольно рыгая. А если попкорна не досталось — сидишь, голодный и злой, сетуешь, сетуешь, и слепнешь со временем от яркого злого света. Но так и так проигрываешь. Время фильма подходит к концу, на экране появляются титры, включается свет, и требовательный вахтер просит проследовать к выходу…

Фильм кончается, не оставив в душе и следа. На выходе я заворачиваюсь в шарф, кутаюсь в куртку. Отсюда до дома недалеко. Через покрытую снегом как саваном аллею, по дворам, через детский сад и пару магазинов. Город лихорадочно работает перед подступающей темнотой. Здесь нужно переделать массу дел, рассмотреть, подписать, утвердить. А по периметру застыли исполины заводов — градообразующих предприятий — что коротают зимний свет вечности беспрерывным мерным гудением.

 

Ссора

Вскоре приходит Саша. Я, за компьютером, мучаю очередную игру. Саша сидит рядом, смотрит телевизор.

Позже мы разогреваем еду, ужинаем, пьем вино, разговариваем. За окном сумерки блещут далекими огнями. Что-то сразу не клеиться. Похоже на смутное ощущение, что между собеседниками стена, высокая и прочная. Так бывает, когда два человека долго вместе. Срок всегда разный. Это кризис обоюдной насыщенности. Стоит его переждать, перетерпеть, стиснув зубы, и можно дальше радоваться жизни и гармоничным отношениям. Но многие, очень многие не переходят этого барьера, погружаясь в сумрак непонимания…

— Что сегодня делал? — спрашивает Саша. Говорит тихо, в глазах легкий налет зарождающейся обиды.

— Ничего. В кино ходил.

— А о чем был фильм?

— Не помню. Я почти не смотрел…

— Зачем ходить в кино, если не смотреть? Это же глупо, — говорит Саша.

Я сижу, ем мясо, и меня охватывает раздражение. Волной проходит по телу, доходит до горла. Вот так, любая ее реплика, словно пушечный снаряд, целит в нити паутины, натянутые волокна нервов, стремиться порвать, разрушить, причинить боль. Нет, Саша не хочет меня обидеть, она вообще не замечает ничего странного, но я почему-то опять начинаю раздражаться:

— Саша, я просто ходил в кино. Я билет купил, могу сидеть, смотреть, могу — нет.

— Но ведь кино для того и придумано, чтобы смотреть, а не сидеть просто так. И забыть все на выходе.

— Да, какая разница, — уже ору я. — Черт с ним, с фильмом!

— А чего ты кричишь, Вова? Тебе всегда не нравиться, что я говорю. Признайся, тебе со мной не интересно?

— Блин, Саша, зачем все это? Давай поговорим о чем-нибудь другом, а?

— Но ты не хочешь меня выслушать! Почему ты не хочешь со мной разговаривать?

Гнев все растет. Мир безотносителен меня или Саши. Все субъективно. В моих трактовках она интуитивно будет искать близкое ей, и игнорировать неблизкое. Но мне не охота вспоминать сегодняшнее утро, кафе, Нахвальского и кино. А Саша, словно специально провоцирует.

— И почему о другом? — спрашивает с обидой. Водит ложечкой в чашке чая, от специфического звона становиться еще неприятнее. — Признайся, что тебе интереснее с друзьями, чем со мной. С ними ты встречаешься всегда с радостью, а со мной уже почти не разговариваешь!

— Я разговариваю с тобой, — отвечаю зло. — Вот прямо сейчас. Только понимаешь, они не пытаются меня достать. И они сами говорят, предлагают темы. А ты из рядового вопроса устроила сцену.

— Ну, да, твои друзья…

Я не даю договорить, стараясь перекрыть даже невыносимый звон (чертова ложечка!):

— У меня нет друзей, забыла? — лукавлю не краснея. — И прекрати звенеть — уши вянут…

— Конечно, нет! — говорит Саша, продолжая водить ложкой. — Но с ними ты всегда встречаешься с удовольствием, а про меня забываешь. А когда мы встречаемся, в перерывах между этим ты постоянно играешь, а со мной почти не говоришь.

— Блин, ты меня достала! — не сдерживаюсь я.

Саша, наконец, отпускает ложку, отворачивается. Вся ее поза выражает обиду. Еще чуть, и на глаза наворачиваются первые слезы. В такие моменты я напоминаю себе канатоходца над пропастью. Одно неверное движение и падение неминуемо.

Это длиться уже примерно год. Мы почти не можем нормально общаться. Постоянные ссоры, ее плач, мой ор методично подтачивают то, что когда-то было монолитом наших отношений. Меня начинает раздражать все, от ее манеры говорить до внешнего вида. Со стороны сам себе кажусь психом, но ничего поделать не могу.

— Ладно, Саша, хватит дуться, — после паузы говорю примирительно. — Ну, что опять насупилась?

Саша не реагирует, руки сцеплены на груди, в глазах тоска и злость. Из комнаты доноситься голос диктора новостного выпуска:

«Такое пренебрежение чужой позицией приводит к формированию так называемого двойного стандарта в отношениях, сказал министр. Но мы перестаем играть на общем поле с выявленным, но не пристыженным жуликом. Не пристыженным по случаю огромной силы…»

— Ты вообще не хочешь со мной нормально общаться, — говорит она между всхлипываниями. — Постоянно оскорбляешь, не даешь сказать.

— Да ты на себя посмотри, — меня опять заносит. — Ты ж совсем в нытика превратилась. Ноешь и ноешь! Нытик и паникер. Все пропало, он нас предал…

— Найди себе другую! — зло шипит Саша. — Не нравиться — дыши в сторону.

Молчание. Я иду в комнату, включаю музыку, беру книгу. Просто смотрю в текст, не читаю. В этот момент я готов расстаться и забыть ее. Больше не встречаться. Он продлится недолго, в конечном итоге я оттаю и забуду, но сейчас я полон раздражения.

В комнату заходит Саша, берет сумочку, идет в коридор. Собралась уходить. Я не пускаю, успокаиваю. Она прекрасно знает, что я задержу, и, тем не менее, делает попытку уйти. Театрально хлопнуть дверью.

А потом мы занимаемся сексом, каким-то отчаянным, агрессивным, но от этого не менее приятным. После всего я лежу, раскинув руки, Саша в душе, а из динамиков звучит какой-то ее очередной лаундж. На душе тоскливо. Это локальное и кратковременное прозрение после оргазма, когда древний инстинкт не давит, на несколько минут дает вздохнуть свободно, вспомнить, что ты человек. Homo sapiens.

Сексуальность, инстинкт самосохранения определенным образом подкрашивает наше существование. Делает его более напряженным и красочным. Но лишает бесстрастного, по настоящему мудрого отношения к жизни. Человек полжизни бегает за идеей, сущность которой теряется в миллионах лет, чтобы короткий остаток отведенного времени горько осознавать тщетность прошедшего забега. С другой стороны, приходит осознание, что тщетность данная очень субъективна. В большом плане, по сравнению с которым жизнь индивида что байт в волнах бескрайнего цифрового моря, есть место и этому забегу, и бесконечному множеству других, что ведут, в конечном итоге, к масштабной, невыразимой, но от этого не менее великой цели.

И, тем не менее, очень печально снимать маску влечения, оказываться без спасительного тепла желания. Удовлетворение эйфорией расплывается по телу, но ощущение, что все не так лишает покоя. Скоро, через несколько минут хрупкий баланс организма восстановиться и слепок мыслей и чувств этого состояния окажется неясной тенью воспоминания. До следующего раза. Но глубоко внутри останется память. Тревожное ощущение, что упускаешь что-то важное. Ощущение, что почти сотрется в следующей близости, но взорвется печалью с очередным оргазмом.

Вот так и выходит, что человек постоянно находится в конфликте с миром и всеми его составляющими. Даже с собой. Очевидно, каждый из нас в таком конфликте. Он многогранен и непредсказуем. Различные несоответствия порождают ложные ожидания, что, как минимум, вызывает разочарование. Это как минимум.

Конфликт вечен, сложен и непредсказуем. Точно известно лишь его логическое завершение. Оно называется смерть. Хотя, говорят, после конфронтация продолжается с новой силой…

Позже мы говорим друг другу какие-то правильные слова, даем обещания не повторят ошибок, но я с тоской понимаю, что это пустой звук. Все начнется с новой силой. Именно так, или еще хуже. Саша уходит, поцеловав на прощание. Она опять добра и приятна. Я иду в душ, долго стою под секущими струями. Вроде бы все хорошо, но мне очень хочется, чтобы вода смыла тоску, отбелила душу. И еще хочется тепла. В горячем душе. Чтобы закутаться, забиться в укрытие, так, чтобы никто не достал, чтобы тихо и мирно. А за окнами метет, снежинки пристают к окну, образуя узор, стремясь к своей цели, непонятной для меня так же, как им, по отдельности или всем вместе, не понять меня.

Мне дико жаль себя. И Сашу тоже. Как-то все идет не так. Губительные изменения уже коснулись наших отношений, пошли трещинами, червоточинами, что со временем лишат плод сладости. Я хватаюсь за обрывки, пытаюсь удержать, но все тщетно. Все дышит предстоящими катаклизмами, воздух наполняется молниями. Но даже световое шоу, похоже, не спасет того, что когда-то было юным и прекрасным. Все проходит…

Перед сном включаю ноутбук. Открываю папку с нашими фотографиями. Их здесь много, три гигабайта. Все структурировано, разложено по папочкам. Открываю наугад, смотрю. Мы на пляже. Полоска реки, ели, песок. На одной фотографии Саша смеется, на другой машет мне. Вот посылает воздушный поцелуй. Здесь скорчила забавную мордочку. А вдалеке, на границе пиксельного размытия чуть виден парус. Саша показывает туда рукой…

Много фотографий. Я укутываюсь в одеяло, кладу ноутбук на себя и смотрю. Папку за папкой. И исчезаю из этого мира, попадаю в другой, не существующий уже, и, от этого, какой-то жалкий и болезненный. И очень дорогой сердцу.

Частные проявления цифрового (или оцифрованного) мира приковывают нас друг к другу, как цепями. Причем звенья этих цепей прошивают мясо, цепляют кожу, переплетаются вокруг нервов. И вот ты уже не можешь оставить девушку, с которой был вместе несколько лет. А почему? Любовь уже уходит, постоянные скандалы выматывают, лишают энергии. Жизнь с каждым днем киснет до консистенции серой кашицы, что дают беззубым, чтобы не повредить десны.

А посмотришь фотографии, что сотнями хранятся на винте, проглядишь видеоролики, окунешься в атмосферу прожитых лет, и отчаянно не хватает сил покончить с этим. Так и живешь прошлым, с каждым днем теряя настоящее и надежды на вменяемое будущее. А стереть все это цифровое надгробие руки не поднимаются — память.

Мне так грустно, что готов заплакать. Но слезы не текут, это давно забытое состояние. Просто сухо, больно в груди, не хватает воздуха. Жизнь бежит вперед, не приемлет остановок. А я хочу застыть в одном мгновении, чтобы навсегда. Не выходит. Больно, очень больно. Саша, как же так вышло?

Но, похоже, где-то внутри решение уже принято, а все остальное — это падающие обороты, тихая агония того, что не защитить ничем. Или удастся спасти? В отчаянном усилии, наперекор всему! Не знаю…

Так, с включенным ноутбуком, я засыпаю. И последнее, что вижу — грустную Сашу. Я снял ее здесь, в этой комнате, в момент ссоры. Снял, чтобы рассмешить. Ее лицо тенью остается в сознании, не меркнет. Во сне я бегу за ней по тому пляжу, я спешу, потому что парусник уходит, а нам нужно попасть туда вместе. Но ничего не выходит. Саша отдаляется, тело меня не слушается. Я кричу от отчаяния, зову ее, но все тщетно. Я ничего не успеваю сделать: неспешно, но неотвратимо опускается тьма…

 

Универ

Новое утро обычно несет новые проблемы. Это уже понятно и предсказуемо. Сегодня надо решить все вопросы в универе. На повестке дня несколько лекции, работа с бумагами, отчеты. И пообщаться с универским людом хочется. В последнее время появляюсь здесь редко. А тут целый день. Шеф отпустил с основной работы.

Сам по себе филиал — это старое здание, с тремя отремонтированными этажами из пяти существующих, тридцать человек коллектива и семьсот студентов всех форм обучения. Раньше здесь было общежитие. Но после ремонта, расширения небольших клетушек до аудиторий получился универ: вместительный, но мрачный. А постоянный ремонт не способствует его осветлению.

Всего в городе три филиала — самостоятельных ВУЗов нет. Наш филиал особенный. Его исключительность связана с богатой историей, трудностями и замечательным кадровым составом. Плюс, хочется верить, что филиал особенный, в том числе потому, что там работаю я. И студенты у нас занятные. Можно даже сказать специфические.

Открыла филиал в конце девяностых годов одна очень предприимчивая, но не обремененная нравственностью дама, решив сделать хорошее дело, заодно улучшив собственное материальное положение. Все получилось. Причем, это даже сейчас очень тяжело, а тогда было вообще нереально. Но — получилось.

Разгадка тотальной целеустремленности человеческого аналога Iron Maiden по имени Надежда Николаевна кроется в особенностях характера и бесценной школе выживания, что была пройдена ей в прошлом. После института, оконченного по специальности товаровед, Надежда по распределению попала на север, в один из отдаленных ОРСов, где под ее начало была записана команда грузчиков. Грузчики севера — личности во всех отношениях интересные. Обычно людей без судимостей там нет. Понятно, как будут они смотреть на двадцатилетнюю девушку, поставленную ими командовать. Тем более если неделей раньше выжили студентика, тоже командира. Да так, что тот отправился домой побитый и униженный.

Но в том случае все сложилось иначе. Грубая мужская сила и наглость столкнулись с волей, хитростью и целеустремленностью молодой Надежды. Через месяц мужики выполняли все нужные команды, а обращались к Наде исключительно по имени отчеству. Надежда Николаевна без происшествий отработала положенные пять лет, и вернулась в родной город.

Работала в торговле, потом преподавала. А страна рушилась, агонизировал Советский Союз. Надежда занялась кооперацией, лично торговала на рынке, крутилась, как тогда говорили. Но торговля шла плохо. Тогда и появилась гениальная идея открыть филиал.

Надежда восстановила старые связи в университете, ректором которого стал ее хороший друг, подготовила необходимые документы, обошла все кабинеты, откатила, где нужно. И вот, в жилом доме, в двух квартирах открылось представительство, а затем и филиал приличного, известного в области ВУЗа. Через год — дневное отделение. Надежде, уже вхожей во многие кабинеты администрации города, выделили этаж в общежитие под филиал. Выглядело это так: студенты заходили с торца, поднимались по боковой лестнице на второй этаж, где располагались три аудитории и деканат. Одна дневная группа, несколько сокращенных и заочных. Вот и весь филиал. Но как результат работы одного человека — очень даже неплохо.

Преподаватели приглашались со стороны, некоторые были переманены из других вузов. Постепенно формировался коллектив. И так же постепенно Надежда Николаевна начала заниматься настоящим бизнесом, для которого филиал оказался только искусным, качественным прикрытием.

Схема отмывания денег оказалась проста и безотказна. Надежда вступила в сговор с директором строительной фирмы. Вместе они постепенно делали ремонт здания общежития, которое администрация отдала в пользование филиалу полностью. Хитрость заключалась в том, что на бумагах показывался ремонт один, а в реальности делался другой. Всю разницу парочка, что вскоре из партнеров превратилась в любовников, клала в карман. На мелкие расходы. В общей сложности, таких расходов накопилось семь миллионов рублей.

И это не считая приятных мелочей вроде взяток за поступление, подарков за оценки, решение проблем с успеваемостью избранных студентов. За несколько лет Надежда, как талантливый менеджер, подобрала под себя коллектив, в корне задушив любые формы инакомыслия. Любой, кто выражал неудовольствие, отправлялся в затяжное эротическое путешествие с известным концом, попутно заглянув в отдел кадров за трудовой книжкой. Уходили многие талантливые, на их места приходили другие: покладистые, безмолвные и беспринципные. Так формировался коллектив филиала, преподавательский состав, что выполнял сугубо важную задачу — подготовку студентов.

Но, как и любые безнаказанные преступники, Надежда Николаевна с любовником потеряли бдительность, стали воровать, особенно не скрываясь. Хорошая материальная база помогала многим закрыть глаза на не состыковки, и, дополнительно, открыть в городе несколько магазинов, организовать оптовую базу и игровой клуб. Со временем дошло до того, что компания на бумаге делала евроремонт одного этажа по три раза кряду. В реальности выходило, что стены просто красили в казенный зеленый цвет, на пол клали линолеум сомнительного качества, проводили проводку, белили потолок — и все. Только один раз…

Развязка наступила неожиданно. В головном университете сменился ректор, причем для всех это стало сюрпризом. Для кого-то приятным, кому-то — нет. На посту оказался молодой, целеустремленный и решительный человек. Он методично стал наводить порядок. Вскоре дошла очередь до филиала. Для Надежды Николаевны наступил персональный Армагеддон…

Все связи в головном предсказуемо оборвались. Начались проверки, консультации, после чего Надежда была вынуждена уйти. Просто так сдаваться она не хотела. Разгорелся скандал, получивший широкий резонанс в городе. Пороги обивали возмущенные студенты, в здание филиала стреляли, угрожали взрывом, расправой над новым директором. Но против учредителя идти бесполезно — новый руководитель начал методично конфликт гасить. Надежда Николаевна огрызалась с утроенной силой, ибо терять было что. Но, в итоге, получила против себя уголовное дело. Которое, правда, длиться и по сей день…

Но встряска случилась. Вместе с Надеждой уволили еще одиннадцать человек. Появилась острая нехватка кадров, свежей крови, что расшевелит трясину, а то и оросит, заложит фундамент храма, чем и должен являться филиал университета. В той волне, среди немногих приглашенных в универ пришел я.

Пригласил меня новый директор — Вадим Игнатьевич Другин. Человек с интересной биографией, выдающихся умственных способностей и нестандартного, в некоторых случаях даже парадоксального, мышления. С богатым научным и житейским опытом.

Вадим Игнатьевич формировал команду иначе. Он сделал ставку на молодых, умных и перспективных, пусть и не обремененных пока званиями и должностями. Вместо засилья стареющих бездельников в универ пришли активные, кипящие энергией, готовые свернуть горы. Целеустремленный и мудрый, Другин подбирал команду по таким же признакам. Не боясь конкуренции: работает наравне с молодыми, без скидок на возраст и регалии.

Так мы начинали менять ситуацию в универе, переламывать под себя. Старались сделать филиал лучше, повысить качество образования, сплотить преподавателей. И, тем не менее, любой коллектив крутится между двух полюсов, почти всегда есть противоположность руководителю, Черный монах, как говорит Жилин. У нас такой тоже имеется. Это Ольга Александровна Воблина.

Я иду по коридору в кабинет. Здороваюсь с методистами, обслуживающим персоналом. На встречу она: некоронованная королева универа, мадам Воблина, как прозвал ее один из ассистентов после вояжа в Париж. Некрасивое, без намека на женственность лицо, при виде меня теряет привычное надменно выражение. Ольгу Александровну перекашивает злобой. Вместе с неприятным запахом, волнами на меня накатывает ее ненависть. Стань она мужчиной — сейчас я бы уже лежал на полу, раскрашивая в багровый старенький линолеум.

Воблина попала в универ еще при Надежде Николаевне. В то время работала в другом филиале, самом престижном в городе. Доросла до заведующего кафедрой. Но просчиталась, открыто поддержала не того кандидата при выборе директора. После такой промашки, новый директор уверенно указал на выход. Надежда же с радостью приняла Ольгу Александровну: ученая степень, опыт менеджера от образования и богатое прошлое не остались незамеченными.

Ольга Александровна стала у нас замом директора по учебно-методической работе. За время работы она так построила деятельность, что все делает чужими руками. Сама только докладывает об успехах, приписываемых себе, и неудачах, разумеется, чужих. Многих выжила, на их место встали серые мышки, женщины безобидные, безвольные, прячущие слезы и глотающие валидол после каждого сеанса общения с Воблиной.

Так действуют два полюса. На одном — поощрение инициативы, самостоятельности, помощь и поддержка. Другой против всякой индивидуальности, пропагандирует подавление, ненависть и войну всех против всех. Тем не менее, разность потенциалов рождает энергию, откровенно деструктивные нападки Воблиной сдерживает мудрый Другин, я же просто делаю работу, выполняю указания директора. И наблюдаю, чем же разрешиться конфликт…

Но больше всего Воблина невзлюбила людей новых, приглашенных Другиным, а не присягнувших ему на верность после смены власти. Невзлюбила команду Другина, куда вошел и я. Потому что мы, не страшась ничего, открыто выражаем лояльность директору, проводим в жизнь его политику. Нас немного, всего четверо. Но и этого хватает. Ольга Александровна тихо негодует, плетет козни. Я не удивлюсь, если для каждого из нас по ее воле уже заготовлено теплое местечко в преподавательском аду.

И все же, откуда в человеке столько ненависти, тотальной уверенности в собственной правоте и ничтожности других? Может причина — неудавшаяся личная жизнь? Муж алкоголик, больная мать, непутевые дети, что появляются, когда нужны деньги. И одинокая несчастная Ольга, что одна тащит этот обоз? Как, наверно, печально возвращаться после работы, где все ненавидят, и бояться, заискивают, домой, в беспросветную пустоту и отчаяние. Вести жизнь напоказ, встречаться с подругами, не имеющими власти, но гораздо более счастливыми.

Может быть — отсутствие секса. Хотя, какой секс в ее возрасте? И тем не менее. Будучи от природы поразительно некрасивой, сложно сохранить позитивное отношение к жизни. Смотреть, как более хорошенькие девочки получают внимание и любовь, а самой находиться в тотальной изоляции. Но в такой ситуации тоже можно жить по-разному. Кто-то озлобляется, становиться стервой с большой буквы. И не приятной стервой, обладательницей женственности, за которой, как мотылек за огнем броситься любой мужчина, а стервой злобной, агрессивной, исходящей желчью и ненавистью.

А можно переломить себя, настроиться на созидание и любовь. Внутренняя гармония породит ответную любовь мира. Несмотря на внешнюю непрезентабельность.

Я здороваюсь, Воблина, уже вернувшая обычную маску брезгливого неудовольствия, кивает в ответ. Мы расходимся, в воздухе даже слышно потрескивание от напряжения. Захожу в кабинет, включаю комп. Мысли, острые, как иглы, не отстают от темы, вонзаются с новой силой.

От нее стонут все. Интриги, подсидки, сплетни, подставы — вот далеко не полный арсенал Ольги Александровны. Универ еще не стал концлагерем только стараниями Другина, что осаживает, ставит на место. Хотя, в концлагере я бы работать не стал. Я — часть команды, элемент кода, ввод которого повышает вероятность получения необходимого результата. И вне целостности, точного набора цифр, менее эффективен. Но, все же, даже один что-то представляю.

— Достала! — говорю зеркалу.

Время летит быстро. Меня никто не отвлекает. На переменах хожу в кабинет, слушаю музыку, раскладываю пасьянс. Так проходят две пары. Сейчас перерыв в несколько часов, а потом — последняя пара. Кто-то задерживается, задает вопросы. Всех выпроваживаю, словно отдираю жвачку от подошвы ботинка. Наконец, остаюсь один. Заполняю бумаги, но думаю о другом.

Зачем я пришел работать в универ? В тот момент было наплевать, где работать — лишь бы работа была нормальной. Что еще нужно человеку, который печется о социальном статусе?

Из многообразия мест, откликнулся только на предложение Другина. Пусть препод — неблагодарная работа, зато дает множество преимуществ, что с лихвой перекрывают негатив. Без лишнего напряга и ответственности. Тогда я еще был романтиком науки, хотел сделать что-то полезное, придумать систему, что снимет массу проблем, реально поможет людям.

Потом, уже получив приглашение в администрацию, и оставшись в универе как совместитель, понял, что это, как и многое другое, никому не нужно. Никому. Но, чем дальше в лес… А моя научная работа нужна только мне. Да и то для того, чтобы стать кандидатом наук. Пустая писанина, акт поднятия значимости, за фасадом которого — несколько килограммов макулатуры, нервы, и поеденное молью тщеславие. Все…

Но, хватит о грустном. Просматриваю проверочные, контрольные, тесты. И все больше понимаю, что никому не нужна моя работа в универе. Даже тем, кто за обучение платит, кто заинтересован. В первую очередь им — студентам. Ведь кто я такой? Бывший студент, что пытается преподавать, что-то рассказывать. А что я могу рассказать? Сам только что от парты. И даже не смотря на это, главной характеристикой в моем описание становится сложность сдачи мне экзамена. Все.

Студенты живут отдельно. В их микросоциуме протекают другие процессы. Там молодость и энергия, а большинство наших — неудачники, обломавшиеся в жизни люди. Наверно нелегко осознавать, что вот этот троечник, что постоянно донимает тебя, через пару лет станет руководителем предприятия, человеком богатым и уважаемым. А этот возглавит банк. Они будут кататься на дорогих машинах, ужинать в ресторанах, получать от жизни все. А ты так и будешь работать в занюханном филиале университета, вымещая злость и уныние на студентах. До смерти. А на похороны к злобному преподу придут не молодые и успешные, благодарные, которых чему-то важному научил. Таких нет. Придут такие же, как ты, уставшие, поблекшие преподы.

Единственное, что в этом плане радует, так это то, что большинство из них как были, так и останутся серыми посредственностями. И будут влачить блеклое, наполненное лишь слабым перманентным смыслом, существование. А мы на этом фоне — не такие уж неудачники…

Иду к Жилину. Надо отвлечься, поговорить с интересным человеком. Виктор Владимирович рад меня видеть. Наверно.

Два раза стучу в дверь, захожу. Меня встречает невысокий, подтянутый, необыкновенно резвый мужчина шестидесяти лет. Доктор исторических наук, профессор Жилин Виктор Владимирович. Улыбается, протягивает руку. Жму тоже с улыбкой. Пожатие крепкое, но не жесткое. Жилин боевито щурит глаза, чуть поправляет седеющую шевелюру, предлагает кофе. Соглашаюсь.

С Жилиным беседую часто. Когда-то он преподавал у меня. На лекциях и семинарах мы сошлись на почве похожего отношения к жизни. И его предмет и манера читать лекции способствовали сближению. Жилин — убежденный холостяк, еще с молодости часто ездил на раскопки, исколесил весь тогдашний союз. Видел многое: интересное, смешное, страшное. Всегда поучительное, как выходит из рассказов. При этом отличается честью, порядочностью и целеустремленностью. Молодым помогает, что в универе, да и в науке, чего уж темнить, как-то не принято. Не везде. К нему приходят многие: кто с просьбами помочь в науке, кто в жизни. В трудные времена к Жилину не зазорно прийти занять денег. И не откажет, поможет по мере возможностей.

— Привет, Володя! Давай, садись, чай пей!

Жилин гостеприимен. У него всегда кто-нибудь сидит, пьет чай. Сегодня повезло — я один. Можно поговорить обо всем, отвлечься. Жилин умеет рассказывать.

Наливаю чай себе, ему. Что-то говорю про лекции, студентов. Жилин слушает, комментирует. Вспоминаю неудачные ситуации, спорные места в лекциях. Жилин переводит на любимую тему.

— Зря ты перестал диссертацию писать, Вова. Ты бы уже сейчас мог выстрелить, да так, что поднялся бы повыше. А ты несколько лет после учебы потратил зря в этом отношении.

Ну, вот, и Жилин меня списал.

— А вы откуда знаете? — спрашиваю с обидой, только чтобы возразить. — Быть может, я выстрелю в следующем году?

— Нет, тебе очень тяжело в том отношении, что надо освоить искусство коммуникабельности, и…

— У меня его нет, что ли? — перебиваю.

— У тебя нет его, — повторяет Жилин.

— Почему?

Жилин просто не был на моих лекциях, не видел глаз студентов, не чувствовал, как напрягается, или, наоборот, расслабляется аудитория. И сейчас, просто на правах старшего, опытного товарища, поучает, как надо преподавать. Причем, имеет полное право. И послушать интересно.

— Умение работать в команде, вот что тебе нужно осваивать.

— Так у нас здесь команда не сформирована, все еще на начальном этапе. Только кризис пережили.

— И, тем не менее, — возражает Жилин. — Ты бы мог найти, это самое, язык со студентами, скажем?

— А у меня и этого нет? — еще больше удивляюсь я.

Жилин делает глоток кофе, начинает речь:

— Когда я был молодым преподавателем, за мной студенты просто косяком ходили. Сейчас думаю, это сколько же у меня здоровья было, и так далее. На Ленина, 18 мы с Зориным преподавали. Он вел историю КПСС, а я, там, то ли социологию, то ли политологию. Курили — он курящий, я тоже тогда курил, и так далее. А там большие коридоры, и курить можно только в туалетах. Там что-то вроде предбанника с умывальниками. Так вот после лекции, на перемене, я туда ходил покурить. Заходил, и мы дискуссии со студентами проводили, значит. Студенты обступят, мы с Зориным стоим, дымим, и так далее. Пятнадцать минут перерыва, а мы все говорим: о политике, об истории, и так далее.

Жилин улыбается, делает глоток кофе.

— Потом я уже старый стал, ближе к сорока, — продолжает. — Им надо поговорить, а я устал, в этом-то отношении. Я уже ухожу, закроюсь где-нибудь — надо отдохнуть. Это сложно, когда две пары читаешь, потом пятнадцать минут в перерыв дискутируешь, потом еще две пары. Сколько же было здоровья!

— Так у нас тут не с кем дискутировать, — оправдываюсь я.

— Нет, ну, посмотри, у Сухарева получается со студентами, — возражает Жилин. — Или вот у Трофимовой непростой характер, нордический тип, а студенты ее любят.

Сухарев преподает историю, и прочую политологию, думаю я. И почти все на первом-втором курсе. Трофимова — аналогично, только иностранный язык. Там еще даже не студенты — бывшие школьники, у которых мозги под воздействием вуза пока не повернулись. Они хорошо помнят школьные проблемы. А к моим, предпоследним и последним, курсам те же Сухарев и Трофимова уже так успеют их разбаловать, что студенты земли под ногами не чувствуют. Тогда приходится всю эту шайку брать в железные руки, и приучать к дисциплине. Понятно, почему такие за мной не ходят…

— Ну, вам простительно, потому что вы молоды, в этом-то отношении, — смягчается Жилин. — Предметы очень тяжелые, вам надо очень много знать. Студентам зачастую не интересно вас слушать…

— Не обобщайте, Виктор Владимирович, — прошу я. — На моих лекциях интересно. Меня слушают. Пусть многие не любят, но слушают…

— Понимаешь, Володя, это не каждому дано, — говорит Жилин. — Есть, например, ученые — замечательные, но без чувства аудитории, способности работать в аудитории. Как один академик, что написал массу хороших книг, как таковых. Объявление дали, что сам академик будет лекции читать — битком было! Через три лекции остался десяток энтузиастов, как таковых. А у тебя большая проблема — работать в команде.

Может быть, в чем-то он прав. Действительно, многие не заморачиваются — делают копии с учебника, и монотонно бубнят эту банальщину с кафедры. Или даже не копии — читают прямо с учебника. И зачем мне такая команда?

Я, в меру силы лени, все же готовлюсь, расширяю кругозор, как говорили раньше. Стараюсь что-то добавлять в лекции, ищу новую, практическую информацию. И никогда не читаю с бумаги. Только определения, где нужна точность.

— Мы ведь говорим о научной команде, будь это содружество преподавателей, как таковых, или же преподавателей со студентами, — продолжает Жилин. — А как формируется научная элита? Если здесь храм науки, то так и должно быть. А у нас ведь этого нет! Что там, у нас даже темы научной не было! Только недавно прописали, как таковую. А когда предлагали, там, один — супер умное название, другая — супер умное название. А ведь под эту тему нужно проводить конференции, писать монографии, а не так, что тему придумали, и все.

Надо работать. А работать надо командой, как таковой, значит. Разбить тему по разделам, главам, и все прочее. Чтобы был резон развивать, четкий ответ на вопрос зачем? А что нам это даст? Если ничего не даст, то и сидеть не стоит. Иди в другое место, где больше кандидатов, докторов: будешь там членкором, академиком, вплоть до нобелевского лауреата. Но если у тебя к этому душа не лежит — не стоит себя насиловать, и так далее. Попробуй в другом месте…

Жилин знает, что такое работа.

— Вот, например, Надежда, ассистент с моей кафедры, — говорит Жилин. — Она все это четко чувствует. И возьмет кандидатскую хитростью, как таковую, а может даже докторскую. Она четко просчитала, что нужно в этой жизни, и так далее. Пусть и не обладает фундаментальными знаниями. Но у нее есть стремление. Она знает, что родители ничуть ей не помогут в жизни. Кто они — да никто! Как и у меня. Я всегда говорю, были бы у меня родители из столицы области, была б квартира — я бы всегда мог тормознуться там, проблем бы было гораздо меньше. На порядок. А у меня не было плацдарма, где можно просто приземлиться, в этом-то отношении. Мои однокурсники, они только те стали докторами, у кого родители там жили, и так далее. А мне пришлось с нуля. Я двадцать лет прожил по общагам. Врагу такого не пожелаешь! В семнадцать лет я ушел, и все делал сам.

Жилин задумывается, что-то вспоминает. Потом продолжает:

— Я всего добился сам, в этом отношении. Надя также хочет. Она знает, что никому она такая красивая, по сути, не нужна. А кем здесь работать, без поддержки? Продавщицей? Она этого не хочет. Молодец, правильно делает. Поняла, что здесь эльдорадо, как таковое. А если еще будет ученая степень, пойдут надбавки, снизятся часы. Она четко все взвесила от и до. Вера Сергеева вот, опять же…

— Какие-то они ушлые, — говорю я с осуждением. Или с завистью…

— Они не ушлые, — возражает Жилин. — А молодцы, в этом отношении. Молодцы, что не опустились.

— Ну, в этом плане, конечно да! Если с этих позиций смотреть — мы все молодцы.

Жилин чувствует сарказм, но продолжает мысль:

— У них есть очень хорошее качество — женская интуиция. У нас, мужиков, с интуицией, как таковой, очень туго. Вот. Это только с возрастом приходит. А поначалу не слушаешь: все больше шумишь, кулаком по столу, со всем справишься, все как я сказал! А женщины четко знают. Потом, им же скоро замуж выходить, детей рожать. Вера тоже все поняла…

— У Веры ума больше, чем у Нади, — перебиваю я.

— Она после учебы вернулась сюда, устроилась на работу, вот. Кем устроилась? Фирма «Рога и копыта», компьютерная какая-то. Все, без всяких перспектив. Зарплата минимальная, да еще с работы не уйдешь: с девяти до шести как штык, и так далее. Вера посмотрела — зачем ей всю жизнь жить на минимальную зарплату, и так далее, и ушла к нам. А здесь она сразу получает в два с половиной раза больше. Кандидатскую защитит — все, будет востребована. Прикрытие железное.

Жилин опять все сводит к любимой теме. Чувствую — сейчас заговорит о кандидатской диссертации.

Диссертация — священная корова научного, как и околонаучного, мира. Вокруг нее ломается столько копий, столько черепов пробивается, и наивных душ втаптывается в грязь, что поневоле начинаешь испытывать благоговение. Особый вид страха, сродни первобытному, перед грозным божеством.

Я — соискатель ученой степени кандидата наук. Это такой недоаспирант, что находится в полном своем распоряжении. В теории тебе всегда поможет научный руководитель, но он далеко, и уже имеет пару перспективных кадров, что без особых усилий станут кандидатами, принеся себе несгораемый бонус, а руководителю — дополнительный почет и уважение. Плюс возможность шагнуть на следующий уровень. И получается, что сидишь ты сам, пытаясь поставить проблему, доказать ее актуальность, и что-то такое создать, чтобы, как минимум, не рассмешить

За диссертацию грызутся, ее вымучивают, берут измором. Для хилого преподавательского кадра она — все. Отдаленное, труднодостижимое и прекрасное. Каждый ассистент мечтает стать кандидатом, чтобы гордо поедать многочисленные пряники, брезгливо посмеиваясь над менее удачными коллегами. Только за статусом забывают ее изначальную суть.

Сколько хранится копий никому не нужных авторефератов, раскрывающих сущность бредовых проблем. Но в каждом — убедительное доказательство, что именно данная работа достойна пристального внимания. Аспирант защищается, оплачивает банкет, и — все.

Не по нраву мне такая перспектива. Этого Жилин понять не может. Он все больше про тылы, хорошее прикрытие. Хотя сам кандидатскую писал десять лет, докторскую и того дольше, защитился блестяще.

Кандидатов много, а наука на месте. Потому что держится только энтузиастами, настоящими учеными. Им побоку степени, звания, прочая мишура, потому что живут наукой. Вот их изыскания уходят в мир, если поняты, или становятся заделом на будущее, если время сильно опережают. Но таких мало в золотой когорте молодых преподавателей, кандидатов наук, потому что, в отличие от нас, болтать не умеют, или не хотят — заняты делом.

— Это, Володя, все равно, что отличие человека без высшего образования, и с высшим, — продолжает Жилин. — Там выдается такой же диплом, только выдает его ВАК. Диплом — это ведь штучный товар. Нас таких немного. А вас, как таковых, с высшим образованием, уже очень много. Штампуют только в путь. Юристы, экономисты — сам черт ногу сломает. А вы как-то на это не обращаете внимания. А вот Надя с Верой пронюхали в этом-то отношении, что можно будущее обеспечить…

Ну, конечно, думаю я, все взвесили. А как тут не взвесить? Когда есть жгучее желание выбраться, пробраться наверх, любые шансы рассматриваются серьезно. Тем более умной женщиной.

— У женщин всегда с будущим проблемы, — говорю я. — Как устроиться, за кого замуж выйти, кто содержать будет.

— Конечно. Продавцом что ли идти? Стоять за прилавком, или в торговом зале ходить? Я массу таких видел, и так далее. Гонору много, а толку никакого. А вы года два постойте за прилавком — а большая часть из них будет стоять за прилавком — с вас всю спесь как рукой снимет, и так далее. И вы будете издалека здороваться, да шапку ломать. Вот тогда они узнают, кто такой преподаватель, а кто — продавец.

Может и узнают. А может, мы с Жилиным узнаем, кто такой бывший студент. И почувствуем, что жизнь проходит зря.

— Был я на раскопках с археологами, Володя, — меняет тему Жилин. — И случился там такой случай.

Приехали мы летом в небольшое село, как таковое. Разместили нас в спортивном зале местной школы. Ну, археологи, там, народ веселый, в этом-то отношении. Сразу же достали флягу на сорок литров, поставили брагу. Это чтобы к концу сезона, что совпадал с днем археолога, хорошо отметить. Вот.

Каждое утро, перед тем как пойти на раскопки как таковые, два человека выносили флягу на крыльцо, на солнце, чтобы брага быстрей поспевала. А как-то утром я на раскопки не пошел, и сказал ребятам, что вынесу флягу сам. Все ушли, я взялся за ручки, понес. Ставлю на край, на солнышко. И вижу только, как она бряк, и перевернулась. Вся брага разлилась. Я смотрю, и мне плохо делается, в этом-то отношении. Брага течет, впитывается в землю.

А тут прибегают два поросенка, и давай пить ее. Пьют, гады, и не давятся! Я подбегаю, давай их отгонять, самое. А они, недалеко отбегают, и уже пьяные, шатаются. Только я отойду, опять бегут, и пьют. Тут я испугался. Думаю, мало того, что брагу пролил, так еще и поросята отравятся и умрут, как таковые. Я опять их отгонять, вот, а они не убегают, ворчат на меня, хрюкают, к себе не подпускают. Тогда я беру палку, и гоняю их. Они бегут, визжат. А пьяные уже: падают, шатает их. Еле убежали…

А вечером археологи пришли. Ох, и мату было. Хорошо, следом какой-то генерал из близлежащей части приехал, привез ящик водки. Вот его и пили. А брагу эту в университете мне еще долго вспоминали…

Так, яркими мазками, в стиле палитры предутреннего сна, Жилин заканчивает разговор.

 

Кира

Начинается последняя на сегодня лекция. С дневниками работать интересно. Они молоды, не замутнены, полны энергией. Я пробегаю основные моменты темы, расставляю акценты, дополняю примерами, историями. Группа живет понятной любому преподу жизнью.

За первыми партами несколько человек, которым действительно интересно: ведут конспект, внимательно слушают, где надо кивают, задают вопросы. Ближе к дальней стене аудитории — середнячки. Эти слушают вполуха, конспект ведут, но небрежно. Их не заботит целостность написанного, поэтому часто отсутствуют некоторые темы. Ребята работают, но звезд не хватают.

За последними партами, на галерке, на камчатке, сидят откровенные раздолбаи, люди, которым нет дела до меня, дисциплины, и высшего образования в целом. Их цель — диплом. Причем, желательно как можно легче. Там разговоры, просмотры мобильника, разгадывание сканвордов и прочие извращения. Обычно я жестко пресекаю их деятельность, и, со временем, почувствовав авторитет препода, они начинают успокаиваться, перестают мешать.

Пока был студентом, сидел всегда за первой партой. Да и в школе тоже. Гораздо удобнее и практичнее. Но в основном из-за слов школьного учителя истории, Александра Борисовича. Он в свое время работал учителем в тюрьме. И на нашем уроке как-то обмолвился, что там за последними партами сидят униженные люди.

Тогда я не знал, что за униженные люди. Как именно. Но слова учителя засели в памяти. И класса с шестого сижу только за первыми партами.

Сегодня группа отлаженная, работаю с ней достаточно долго. Уже привыкли друг к другу. Я не отвлекаюсь на дисциплину, спокойно читаю лекцию. Все прилежно ведут конспекты, вовлечены в процесс. Идиллия, одним словом. Но группа в целом меня сейчас не интересует.

В правом ряду за второй партой сидит она! Кира. Я читаю лекцию, но словно не слышу себя. Все внимание — на нее. Пусть неявно, украдкой, но любуюсь.

Кира! Студентка третьего курса. Красивая, умная, интересная девушка. Я сейчас смотрю только на нее, думаю о ней. Что это? Пробивается, как росток из-под тающего снега. Тревожит, бередит воображение.

Хочется встать, подойти, постоять рядом. Просто посмотреть, или даже погладить. Притронуться. Ощутить дыхание, увидеть свет глаз, нежность…

Обрываю наваждение. О чем я думаю? Куда мне до Киры? У нее наверняка есть парень. А может и не один. И, почему-то кажется, что лучше меня. О чем я думаю? Она даже не посмотрит в мою сторону. Вот, блин, препод, как попал! Уж не на любовь ли тебя тянет?

Улыбаюсь невесело, но чувствую — действительно на любовь. И лучше затормозить сейчас, пока еще не так много намечтал, пока не почувствовал облома. Куда мне до Киры?

В сумбуре посещают невеселые мысли. Кажется, что то, о чем мечтаешь, призвано быть далеко. Как морковка на палке для осла. Сколько ни иди, а поесть все равно не удастся. Вот и приходится всю жизнь бесплотно мечтать, возводить воздушные замки рядом с другими, настоящими, что уже строят предприимчивые дельцы, поблескивая золотом, да раздавая затрещины таким как я — неудачникам.

Кажется, что Кира смотрит на меня как-то по-особому. Словно, что-то есть в ее глазах. Словно понимает меня. Но разум останавливает: какой там, да она даже не взглянет в твою сторону. А сейчас заметила, так как ты — преподаватель. Все, на этом радости заканчиваются. Можешь быть свободен.

Я соглашаюсь, удрученно киваю. Но в глубине души, там, где не властна логика, отчаянно верю, что смотрит Кира не просто так, что тоже думает обо мне, что я ей хотя бы нравлюсь…

В сознании появляется образ Саши. Что происходит? Я уже так поглощен мыслями о другой, что почти забыл девушку, которая четыре года рядом: любить, поддерживает, заботится. И что ей в награду — мои чувства к Кире?

Становиться противно. Это сложный вопрос. Но, предпочитаю не задумываться пока: Саша со мной, а на Киру просто смотрю, облизываюсь. Да она не захочет со мной общаться. И я побоюсь сделать первый шаг. Точно духу не хватит.

Мне еще со школы не везло с девочками. Те, кому нравился, не нравились мне, и наоборот. Помню, стеснялся познакомиться, заговорить.

Может быть, причиной тому Юлька — девочка, что понравилась во втором классе? Я любовался ей всю первую четверть. К концу второй написал записку. Что-то невинно детское о том, что нравится, хочу с ней дружить. Ответа не последовало.

Почему-то я был уверен, что нравлюсь ей. Я тогда был уверен, что нравлюсь всем. А после отказа испытал такой шок, что на некоторое время даже стал хуже учиться. Но учеба — не так важна. Тогда я понял, что есть девочки, которые не хотят быть со мной. Может быть, я принял это слишком близко, но с тех пор где-то внутри стало крепнуть убеждение, что ни одна девушка меня не полюбит.

Поэтому все школьные годы был один. Начало универа тоже провел в одиночестве. Только на третьем курсе появилась Саша.

Со временем, не решаясь сделать первого шага, я все больше убеждался, что прав. На меня обращали внимания девушки, многие хотели быть вместе, но я либо не замечал, либо не придавал значения их поползновениям. Я формировал себя как неудачника, искателя образа, что никогда не воплотится в реальность. И, в итоге, мир ответил согласием.

В седьмом классе была еще одна Юлька. Только из этого опять ничего не вышло. Мы танцевали на школьных вечерах, один раз даже гуляли, но итогом стало разочарование. Как-то раз она послала подружку, чтобы та передала, что, что Юля не хочет больше со мной дружить. Ей больше нравится Андрюша. Так закончилась еще одна история. Не любви, но того, что ей казалось.

Где сейчас этот Андрюша, где Юлька? Не знаю. Видел ее несколько месяцев тому — малосимпатичная, завяленная жизнью бабенка. Хорошо, что ничего не получилось. А то жил бы сейчас с ней, мучился. Хотя, еще неизвестно, стала бы она такой со мной… Но лучше уж без.

Тем не менее, в школе чувствовал себя любовью обделенным. На дискотеки не ходил, в компаниях не значился. Со мной были только Леня и Игорь. Мы мечтали о том, чего достигнем в будущем, строили планы, обсуждали, кто кому нравиться. А в это время наши сверстники вовсю развлекались, пили, курили, знакомились и занимались сексом с девчонками.

Только где они сейчас? Самый главный донжуан школы, Паша Канюков, скололся, разбился на машине, когда ехал под кайфом. Петя Шишкин — слесарь на заводе, рано женился, воспитывает сына. Каждые выходные пьяный в парке. Толя Хмелюк повесился. Саша Асафьев сидит за изнасилование. По глупости сидит. Только каким выйдет — большой вопрос. Правда, говорят, семья регулярно отсылает на зону деньги, чтобы Сашу не трогали. Не знаю…

А мы трое живы, здоровы и не последние в городе люди. Хотя у каждого первая девушка появилась за двадцать лет. Сейчас наше время. Время тех, кто сохранили себя. Кто инвестировал в будущее. Это персональный матч-реванш, в котором мы ведем с большим счетом. Так и должно быть.

Только я отличаюсь от друзей. Они реально многого добились. А я — чиновнико-препод, ненавидимый, безнадежный. Иногда мне кажется, что там, в глубине души, я так и остаюсь тем маленьким второклассником, которому отказала девочка…

Пара проходит быстро. Заполняю журнал, погружен в воспоминания. Кира что-то спрашивает. Не может быть!

— Что, не расслышал?

Кира чуть улыбается, повторяет:

— Владимир Ярославович, а какие вопросы к контрольной готовить?

Смотрю на нее, и не понимаю, что говорит. Кира так прекрасна, что ни о чем другом думать не получается. Мозг соображает, пытается придать мыслям какой-то смысл, но образ Киры все растворяет. Стою как идиот, не зная, что сказать. Она, виды замешательство, повторяет:

— Какие темы для контрольной надо?

А-а, контрольная, точно.

— Записывайте: темы 3, 4 и 5.

— Так ведь это ж много учить! — возмущается Кира.

Хочу сказать, что ей беспокоиться не стоит — все равно получит отличную оценку. Но, вместо этого говорю:

— Кира, проблемы негров шерифа не волнуют…

— Так мы что, негры, по-вашему?

Улыбаюсь, придумываю ответ. Блин, надо ж было так сказать. Нет, фраза-то хорошая — вопросы снимает. Но именно Кире! Хочу понравиться, а сам — негром называю.

— Нет, вас я неграми не называл.

— А кого тогда?

— Ну, проблемы чернокожего населения… В общем, готовить вам ровно столько, сколько скажу. Так что разговоры отставить! Лекция окончена, всего доброго.

Выхожу из аудитории.

Вот так. Все повторяется. Только в новых декорациях, так как я стал немного другим. Опять я хочу общаться с красивой девушкой, но не могу сделать первый шаг. Остается только рефлексировать, перебирать как осколки, прошлые неудачи, и знать, что выше головы не пригнешь. А там, наверху, небо — такое красивое, пронзительно-синее и безбрежное.

А у Киры еще и кольцо на безымянном правой руки. Значит, есть жених. У такой точно есть…

Иду в кабинет. Навстречу — студент с первого курса. Направляется к друзьям из группы, в которой только что была лекция. Когда проходит мимо, смотрит злобно, и толкает плечом. Не сильно, но ощутимо. Я не оборачиваюсь, но парня запоминаю. Если это окажется единичным случаем — тогда нормально. Просто был не в настроении, решил слегка самоутвердиться. На старших курсах устрою ему веселую жизнь. Может, доведу до отчисления. Не знаю, в зависимости от того, как буду себя чувствовать.

Но если будет повторяться, нужно принимать меры.

Парень — типичный гопник, непонятно как оказавшийся в универе. И повадки соответственные. Меня задевает не сильно, ведь думаю только о Кире. И какой-то придурок не может испортить сложившийся настрой. Но на заметку беру, и в памяти кладу поближе. До следующего эксцесса.

Что можно сделать, чтобы стать ближе? Я препод, она — студентка. Ладно, вместе нам не быть. Но кто мне мешает больше о ней узнать. Надо запросить личное дело, посмотреть, где живет, где училась, телефон узнать. Жаль, мобильного там не написано. С другой стороны, зачем мобильник? Что, позвоню ей? И что скажу?

Можно послать смс. Но тоже не от своего имени.

Нет, это все лишнее. Где она, и где я… Единственный вариант, постепенно забыть. Как забыл о многих, что нравились. Зачем все это? И что скажу Саше? Нет, проще оставить, не вспоминать, не втягиваться. Да, так лучше.

И, все же, в голове вертится план: надо взять дело, узнать адрес, съездить, походить вокруг ее дома. Посмотреть, просто так, без действий.

Чуть позже, в кабинете, долго сижу, разглядывая ее фотографии, сделанные тайно на телефон. А после иду домой. Пешком. С неба падает снег, много снега. Я поднимаю шарф до подбородка, прячу руки в карманах. В таком снегопаде не найти ничего. И сам я словно потерялся среди бескрайних сугробов, и остовов зданий, огней машин и теней прохожих. Потерян так, что не заметил, как оказался в постели, затянут одеялом, закован в тиски холодного сна…

 

Ночной бег

Поздним вечером следующего дня, лежу на диване, смотрю телевизор. Просто видеоряд. На голове наушники. Слушаю музыку. Саша сейчас спит, друзья тоже. Некому позвонить, некуда пойти. Просто на улицу?

Сознание покусывает депрессия. Хочет ухватить посильнее, и затащить в дебри отчаяния. Ничего не радует, ничего не хочется. Только лежать, слушать музыку, уставившись в мерцающий экран телевизора.

Вспоминаю, что в кармане куртки лежат ключи от Land Cruiser'а Лаптя. Сегодня не было водителя, я целый день ездил с ним. В качестве отсутствующего водилы. Вечером отвез домой, поставил машину в гараж. Но ключи не отдал.

Решение приходит быстро. Одеваюсь, выхожу в заснеженную ночь. До гаража — пятнадцать минут пути дворами. Иду быстро, чтобы не замерзнуть. В гараже есть свет и отопление, можно передохнуть.

На улице темно и пусто. Только редкие прохожие, тени, укутанные в одежду, куда-то идут сквозь мглу. Быть может, они появляются только перед моим взором, чтобы исчезнуть в снегопаде, навсегда покинуть пределы видимого мира. А может быть, это я иду, чтобы на миг показаться им, исчезнуть, и больше никогда не появиться.

У ворот гаража намело небольшой сугроб. Беру лопату, расчищаю вход. Потом греюсь внутри, осматриваю машину. Все в порядке, джип блестит серебром, красив и спокоен. Но в любое мгновение готов броситься вон из гаража, впиться шипами в лед, и лететь, оставляя позади льдистый асфальт, лететь навстречу ночи.

Открываю ворота, запускаю движок. Land Cruiser тихо урчит, довольный, что предстоит еще одна поездка. Сажусь в салон, включаю кондиционер на обогрев. Минут через пять становится тепло настолько, чтобы снять куртку. Включаю заднюю передачу, выгоняю машину на мороз.

Закрываю ворота, сажусь за руль. В салоне тепло, уютно. Регулирую кресло, слегка кручу руль. Можно ехать. Только куда? Сейчас в салоне машины, когда нужно только нажать на педаль газа, и машина умчится в заснеженную ночь, я теряюсь. Куда ехать? Некуда…

Еду по заснеженным улицам. По центру, что освещен, даже на деревьях белые и красные гирлянды. Светятся витрины магазинов. Потом поворачиваю к окраинам. Здесь темнее. Людей не видно, машин — немного. В такое время ходить опасно. И холодно.

Город упал в неспокойный, обрывочный сон, так похожий на реальность. Замирают тьмой последние светлые окна, мерцают фонари рядом с подъездами. Я, в большой серебристой машине, кажусь здесь пришельцем. Как минимум, с другой планеты.

У перекрестка в машине заснули гаишники. Неподалеку в караулке — небольшой картонной будке — коротают время до утра милиционеры. Запоздавших пешеходов почти нет. Город спит, скованный морозом.

Выезжаю на окраину. Отсюда дорога, словно сама толкает за город. К деревням, лесу, реке. Заснеженным просторам. Только преодолеть череду заводов, что коптят трубами небо, охватывают город почти в глухое кольцо.

Слева высится гигант химического производства. В салон проникает характерный запах тухлых яиц. Газы, выпускаемые заводом, часто идут на город, отчего на окраинах становится тяжело дышать. Химия — наука опасная.

Полуразвалившиеся бараки, кирпичные здания, трубы, уходящие в небо, трубы, идущие параллельно земле, трубы, идущие в землю. На повороте два высотных здания. Темные, мрачные, как и все на заводе. Но сейчас из каждого окна — свет. Они похожи на небоскребы в плохом районе. Там, за кирпичными стенами, могли бы быть притоны, бандитские лежки, склады с оружием и наркотиками, квартиры, где хранится добыча. Но здесь идет работа, не прекращающаяся даже ночью. А здания выглядят интересно. Особенно в темноте.

Еду, вглядываясь в дорогу. Начинается метель. Ничего не видно. Приходится сбросить скорость. Еще пара километров, поворот, и подъезжаю к мосту через реку. Почему-то хочется выйти на лед, пройтись. Но все подходы замело.

Оставляю машину у дороги. Беру куртку, надеваю шапку. Метет сильно, но идти можно. Только выхожу, ветер врезается в лицо, не дает вздохнуть. Силится сбить с ног, унести в сугроб, и похоронить под толстым слоем снега. Но я поднимаю воротник, укутываюсь в шарф, надеваю перчатки. Иду к реке.

Медленно, перебираясь через сугробы, подхожу к берегу. На той стороне — огни заводов, город. Здесь же — только снег и ветер. Холодно и страшно. Очень естественно приходит понимание, что ты один, и никто не придет на помощь. Это снежная пустыня. Ее дно — холодно и вязко. И если жизнь привела сюда — выйти не получится.

Снег сковывает холодом. Оседает на бровях, ресницах, подбородке. Еще немного, и схватится ледяной коркой. В отдалении проступают остовы катеров, что вытащили на зиму к берегу. Они, такие большие, лишь щепки, подхваченные рекой. Как же невелик я. Даже на их фоне.

Одиночество. Вот основной лейтмотив моей жизни. А, скорее всего, жизни каждого человека. Скрытое, иногда даже незаметное. Но неотступно следующее повсюду. Единственный спутник. Почти как смерть.

Куда бы ни заносила жизнь — ты всегда один. Даже в шумной толпе. Даже на собственном дне рождения. Ты всегда на заснеженной равнине. Да, где-то далеко видны огни. Но светят не тебе. Потому что, даже если не замерзнешь, если удастся дойти, ослепнешь в их бриллиантовом сиянии.

Снегу на льду много. Проваливаюсь почти по колено. Но все равно иду вперед. Как одержимый. Мне уже не холодно, и почти не страшно. Если проломится лед, утянет в воду — не беда. Может быть, такова судьба.

Я иду в темноте по снежному насту на льду реки. Мне почти не холодно. И страха нет. Только мучает один вопрос. Навязчиво, вспыхивая в сознании. И ответа я не знаю.

А что будет, если утону? Что станет с телом? То есть, разложится ли оно? Вода в реке холодная, наверно не должно. Но это все равно вода, и на тело она воздействует. А еще там плавают рыбы, что тоже могут внести вклад.

Но наверно, все же, если утонуть, то всплывешь ближе к весне, после ледохода. Хотя, это уже не имеет значения.

Как и не имеет значения хождение по льду. Я собираюсь с силами, медленно иду к машине. Идти далеко. И вдруг, словно забыв про почти оледеневшее лицо, замерзшие руки и ноги, я начинаю бежать. Быстро, изо всех сил. Бегу, словно за мной гонится что-то страшное. Словно сейчас схватит, утащит под лед, и сожрет. В кровь бешено хлещет адреналин, мышцы быстро, почти судорожно сокращается. В сознании пульсирует только одна мысль: бежать, дальше отсюда. БЕЖАТЬ.

Бегу, пока в груди не начинает клокотать, а от усталости перед глазами появляются разноцветные круги. Только тогда останавливаюсь, падаю на снег, лежу, тяжело дыша. Смотрю на небо, что не видно из-за ветра и снега. Вокруг начинает образовываться небольшой сугроб. Становится действительно холодно. Я приподнимаюсь на локтях, и вижу машину.

В салоне включаю обогрев на максимум, снимаю промерзшую куртку, шапку. Лицо оттаивает, отогревается. Ладно, можно и домой возвращаться. Завожу, трогаюсь. Медленно, сквозь метель.

Через пару километров замечаю, что рядом с дорогой, утопая в снегу, движется человек. В свете фар вижу, что это рыбак. Только очень припозднившийся. В фуфайке, валенках с галошами, шапке-ушанке. За спиной рюкзак. Идет медленно, пошатываясь.

Откуда тут ночью взялся рыбак? Обычно мужики еще до заката собираются, выходят к автобусной остановке, едут домой. А этот что? Предался азарту, и про все забыл? Или напился так, что уснул? Или другое?

Подъезжаю поближе, притормаживаю. Человек оборачивается. Это старик: седые волосы и борода уже подернуты инеем, лицо красное, на лбу и щеках — белые пятна. Глаза какие-то бесцветные.

Старик щурится, отходит чуть в сторону, в сугроб. Мне вдруг становится так жалко его, что на глаза выступают слезы.

Резко торможу, отчего машину немного заносит. Останавливаюсь чуть впереди. Отстегиваю ремень безопасности, вытягиваюсь, открывая пассажирскую дверь.

— Садись, дед, подвезу! — кричу, стараясь перекрыть вой метели.

Дед подходит, смотрит удивленно. Словно не может поверить, что кто-то остановился, кому-то есть дело до одиноко бредущего в метель старика.

— Что? — спрашивает дед.

— Садись, — говорю. — Подвезу до города.

Дед щурится, смотря на машину. Видит, что не простая — садиться не рискует.

— Не бойся, дед, — успокаиваю я. — Это не моя машина. Я водитель. Садись, замерзаешь ведь.

Дед еще мгновение колеблется, снимает рюкзак. Садится в машину, закрывает дверь. Я добавляю мощности кондиционеру.

— Куда тебе? — спрашиваю.

— В деревню, — отвечает дед. — Домой.

Я разворачиваюсь. Еду в сторону деревни. Метель усиливается, приходится сбросить скорость. Дед молчит. Поэтому я начинаю разговор:

— Как ты здесь оказался-то ночью? — спрашиваю.

— Рыбалил, — отвечает дед. — Больно слабо клевало. Вот и пошел по реке. А потом метель началась. Да так кружит, что не выйти. Так и мыкался, пока не стемнело. Еще чудо, что к дороге вышел.

— Много хоть поймал?

— Немало…

— А что ж ты плутаешь, дед? Позвонил бы кому, тебя бы вытащили.

— Не люблю я, внучок, людям дополнительные хлопоты создавать. Я и к тебе-то сел потому, что чувствую, скоро обморожусь в конец, а идти еще очень далеко. Да и как тут позвонишь, с реки-то?

— А мобильный? О тебе ж беспокоятся, наверно?

— Нет у меня мобильного, — говорит дед. — Зачем он мне? И с кем разговаривать? Надо будет — позвонят на простой, советский. А старуха сейчас беспокоиться, тут ты прав, внучок.

— Какой домашний номер? — спрашиваю я.

Дед диктует, я набираю. Протягиваю мобильный. Дед берет осторожно, словно боится испортить одним прикосновением. У него сухая, но крепкая рука. Прикладывает к уху, слушает гудки. Наконец, трубку берет жена. Дед объясняет ситуацию, добавляет подробностей. Похоже, жена сердится, но не слишком сильно. Она больше рада, что дед жив. Я тоже рад. Просто, что помог, остановился, не проехал мимо. Это доброе дело нужно скорее мне, чем деду и его жене.

Просто когда ты на грани депрессии, когда мир перестает быть твоим, когда хочется исчезнуть и перестать чувствовать, нужно что-то, что остановит внутренний распад, вернет к исходному состоянию. Нужна отдача, жертва. Такая, как бескорыстная помощь незнакомому человеку.

— Спасибо, внучок, — говорит дед, возвращая телефон. — Теперь хоть старуха не переживает. Спать ляжет. А-то ж ведь ждет, глаз не смыкала.

— Это хорошо, дед, — говорю я.

Старик долго смотрит, вдруг спрашивает:

— Что тебя гложет, внучек?

— Да ничего, дед, — отвечаю. — А с чего ты взял?

— Уж больно вид у тебя печальный. С таким видам по ночным дорогам не ездют. Или ездют, но недолго…

Добавляю скорости, говорю:

— Это я просто очень устал. Работа нервная.

— А где работаешь?

Не хочется говорить, что в администрации. Вдруг, дед этого не примет. Чиновники — мерзавцы по определению. А так хочется, чтобы старик, случайный пассажир, не чувствовал неприязни.

— На заводе. Заместителя директора вожу.

Молчим. Наконец, дед говорит:

— Только вижу я, внучок, не из-за работы ты смурной такой. Есть еще причины.

— Ну, да ладно. Вижу, не хочешь говорить. Твое право. Только нет еще такой хвори, которую русская баня не лечит. Старуха вечером затопила, аккурат к моему возвращению. Вот, глядишь, и ты попаришься.

Молчим. Только иногда старик указывает дорогу. Вот уже показывается окраина деревни. Деревянные дома, дым из печных труб, света в окнах почти нет. На душе становится спокойно, словно уже вернулся домой.

— Вот мой дом, — говорит дед.

Я торможу.

— Ладно, дед, всего тебе хорошего. Не рыбачь допоздна.

— Постой-ка, внучок, — удивленно говорит дед. — А ты в гости не пойдешь, что ли?

— Поеду я. Поздно уже. Сам говорил — старуха спит. Поеду я.

— Нет, отпустить просто так я тебя не могу. И баня поспела давно. Пойдем, внучок.

Мне хочется зайти, просто побыть в этом доме, поговорить с дедом. Но нет желания стеснять стариков. Я могу просто сесть в машину, и уехать.

— Вот, почему ты остановился? — вдруг спрашивает дед.

У меня много мыслей на этот счет. Но говорю самую главную, правдивую до мурашек по коже:

— Потому что когда ты замерзаешь ночью один, должен быть хоть кто-то, кто тебя вытащит, поделится частью тепла. Иначе жизнь — точно дерьмо.

— Вот по этому, внучок, ты сейчас пойдешь к нам. В баню сходишь, старуха чем-нибудь попотчует. Давай, пойдем. Не стоит замерзать. Тем более — одному…

Выходим из машины. Я помогаю донести рюкзак. Калитка скрепит, пропускает к дому — небольшой деревянной избе с несколькими пристройками. Одна из них — наверно баня.

Дед открывает дверь, мы заходим внутрь. Там темно, пахнет сеном, теплой печкой, едой. Дед включает свет. Сени просторны, чисты. Один угол приспособлен под мастерскую: инструменты, какой-то станок. В другом — лопаты, грабли, тяпки. Отдельно на стене висит коса.

— Пойдем в избу, — говорит дед, открывая дверь.

Сразу попадаем в просторную кухню, сейчас темную. Только затухающие угли в русской печке дают немного света. Рядом с печью — обеденный стол. Дед включает свет. На противоположной печке стене висит чеснок, сушеные грибы, лук в колготках. У печки небольшой шкаф.

— Вставай, старуха, я гостя привел, — говорит дед. — Сооруди нам баню, да на стол чего-нибудь поставь.

Садимся радом со столом. Выходит старушка: опрятная, невысокая. Видно, что добрая. Приятное лицо, понимающие глаза.

— Где ж тебя лешак носил, окаянный ты? — спрашивает деда. — Как уйдет рыбалить — и с концами! Не дождешься его!

— Тише, баба! — гаркает на нее дед. — Я гостя привел. Ты сначала накорми, в баньке попарь, а потом расспрашивай.

Старушка подбоченивается, говорит:

— Это ты, лешак старый, меня, поди, Бабой-Ягой назвать стараешься?

— Э-э… — начинает дед.

— Молчи, старый, — перебивает бабушка. Потом обращается уже ко мне. — Внучек, ты подожди. Сейчас в баньку сходишь, покушаешь. На печке тебе постелем.

— Как тебя звать-то, внучек? — спрашивает дед. — А то и не знаю, как благодетеля моего зовут.

— Эх, ты, — вторит бабушка. — Даже имени не спросил. И сам, наверно, не представился.

— Да с тобой преставишься скорее… — ворчит дед.

— Вова меня зовут, — говорю я.

— Владимир, значит, — говорит бабушка, гладя меня по голове. — Хорошее имя. Меня зовут баба Валя. А этот лешак старый — дед Митя.

— Очень приятно, — сконфуженного говорю я.

Бабушка уходит в баню. Дед тоже выходит. Я закрываю глаза, дремлю.

— Банька готова, внучек, — это бабушка. — Пойдем, провожу.

Баня небольшая. Узкий предбанник, только для того, чтобы сбросить одежду. На крючке, вбитом в стену, пара веников. В парилке у входа печка с раскрытой створкой. Там — раскаленные камни. Вплотную к ней расположен бак с горячей водой. У стенки размещаются полати. Сбоку — небольшое окошко. Несколько тазиков, да мыло дополняют картину.

Только захожу, закрываю дверь — чувствую жар. Баня прогрета хорошо. И тепло держит основательно. Дед, наверно, еще и хороший мастер.

Наливаю в один таз горячей воды, замачиваю веник. Во второй — прохладной. Потом выливаю полковшика кипятка на камни. Из печки, с шипением и свистом, вырываются клубы пара. Через пару мгновений становится невозможно дышать. Я кашляю. Уши, лицо жжет пар.

— Хорошо, — говорю тихо.

После холода и одиночества, обволакивающий, влажный жар бани лечит тело. Кажется, что может вылечить даже душу. Тело исходит потом. Приятно пахнет веником.

Еще полковшика на камни. Веник. Тело словно оживает под ударами. Уходят тревоги, невеселые мысли. Все заменяет боль разгоряченной кожи, и приятная истома. И в момент, когда уже невозможно терпеть жар, я выхожу, а точнее выползаю, в предбанник. Там на небольшом столике стоит стакан морса. Пью большими глотками, жадно. И снова в парилку.

После сидим с дедом за столом. Баба Валя, ставит простую, но вкусную еду. Ароматные щи, вареная картошка со сметаной и солеными грибами, мясо, хлеб.

— Давай, немного, — говорит дед, поднося бутылку с самогоном.

— Нельзя. Я сейчас домой поеду. Если гаишники остановят — на пятнадцать суток арестуют.

— На такой машине, да остановят? — сомневается дед. — Ну, да твоя правда. Зачем рисковать попусту. Но с собой я тебе пошлю. Не отказывайся, нельзя. Самогонка хорошая, сам гнал. Получше всех этих ваших висков с коньяками.

Дед выпивает, довольно крякает. Не закусывает — занюхивает куском черного хлеба.

— А может, у нас останешься? — спрашивает бабушка. — На печке постелем. На ней спать хорошо.

— Не хочу вас стеснять. Да и дома потеряют.

— Это ты зря, — говорит дед. — Ты нас не стеснишь. Наоборот, рады будут. Но, если дома ждут, то тут ничего не поделаешь — надо ехать. Правда, старуха?

— Ты кушай, кушай, Володя, — говорит баба Валя, игнорируя деда. — Еще грибочков? Или мяса?

— Спасибо, баба Валя, — благодарю я. — Все очень вкусно. Я прямо объелся.

Мы едим, разговариваем. Старики спрашивают меня про семью, работу. Им интересно знать, есть ли у меня сад, работаю ли на земле. Стараюсь не разочаровывать, подробно рассказываю обо всем. Душа словно оттаивает. Кажется, что, наконец, вернулся со льда заснеженной реки.

Уже собираясь уезжать, благодарю стариков, как-то искренне, без внутреннего отторжения, желаю здоровья.

— Хороший ты человек, Володя, — говорит дед. — Спасибо, что спас. Ты в этом доме желанный гость. Приезжай, когда будет нужно. Поможем. Словом, делом. В общем, всем, чем сможем.

От этих слов что-то щиплет в носу, на глаза наворачиваются слезы.

— Спасибо, дед Митя, — говорю я, обнимаю его.

— Э-эх, — вздыхает дед, отворачивается. — Ну, да ладно. Ехать тебе пора.

— Всего доброго, — говорю я.

— Дай то Бог! — отвечает дед. — И тебе, внучок.

Я сажусь в машину, завожу. Жду, пока прогреется. Дед стоит на крыльце, не уходит. Трогаюсь с места, мигаю на прощание фарами.

Дорога домой сливается в бесконечное мельтешение снега, треск радио и слабое гудение мотора. Ставлю машину в гараж, иду до квартиры. После бани холод беспокоит мало. А в подъезде уже тепло.

В квартире все будто замерло без хозяина. Все ждет момента, чтобы включиться в работу, развлекать, ублажать, отрывать от реальности. Но я, не включая света, раздеваюсь, ложусь под одеяло. За окном кружится, ведомый порывами ветра, снег. Чуть поскрипывают замерзшие деревья. А мне тепло и хорошо. Так хорошо, что сон приходит мягко, обволакивает, и несет, несет туда, где помнят и ждут.

 

Пересдача

Приходит еще один солнечный день. Мороз и солнце. Я просыпаюсь, нехотя вылезаю из-под одеяла, иду в ванную. Все словно обновилось, даже квартира выглядит по-новому. Быстро ем, одеваюсь, ухожу.

Сегодня идем с Сашей в кино. Я купил билеты, сижу, жду, пока соберется. Саша живет с родителями в трехкомнатной квартире почти в центре города. Папа, мама, брат, кошка и собака. Родители работают на заводе, брат — учиться в техникуме. Обычная рабочая семья. Обычная жизнь.

Саше повезло — она яркая, интересная, красивая. С такими данными можно попытаться пробиться. Многие так и делают. Становятся дорогими куклами, аксессуарами, имиджевыми наворотами. Все — дальше только путь вниз. Или наверх, но к злым, холодным звездам, и одиночеству. Или к смерти. Сколько таких вижу в универе, администрации… Путь уничтожения себя ради куска хлеба. Пусть и с черной икрой. Это путь вникуда, а в конце его — боль и разочарование от разменянной на безделушки жизни. И, тем не менее, все больше красивых девушек идет им, в итоге предавая себя.

Саша со мной — небогатым чиновнико-преподом, неудачником, что не может решить, что в жизни делать. Это ее выбор. И сейчас меня тревожит сомнения — чем этот выбор лучше убийственной альтернативы?

В кино показывают женщину среднего возраста, что отчаянно сопротивляется старости. Саша смотрит внимательно, сосредоточенно. Вижу, что понимает, мысленно ставит себя на ее место, ищет другие варианты. Но, как не расставляй акценты, старость — неизбежное зло. А для женщин — чудовищно неизбежное.

Думаю о старости. Как мне стукнет шестьдесят. Или больше. Доживу ли? Почему-то кажется, что вряд ли. Но, может, доживу. Что буду делать, какими интересами жить?

Наверно, буду играть в старые игры, сидеть в интернете, и читать. Много книг, пока глаза совсем не перестанут видеть. Только голос разума вкрадчиво шепчет, что ничего подобного. Слишком многое поменяется, и холм, выстланный в высоту годами, будет другим, и сознание измениться. Так что, не знаю. Но, точно, старости не боюсь. Пусть тихое увядание, пусть одиночество. Хотя, одиночества боюсь немного. Судьба расставит приоритеты, укажет рамки. А пока, я рядом с Сашей, смотрю историю о сумасшествии стареющей тетки…

После фильма сидим в кафе кинотеатра, пьем кофе, разговариваем. Саша описывает ощущения от фильма, мысли. Спрашивает, буду ли любить ее, когда состарится. Буду, отвечаю я. А сам не знаю. Не уверен, люблю ли сейчас. Тянет, боюсь, страдаю время от времени, но люблю ли — вопрос.

Замечаю странное противоречие. Когда плохо, тянет к ней. Как только все нормализуется — могу обойтись. Точно знаю одно: долгое время, проведенное вместе, что-то с нами сделало. Остудило, может — отодвинуло друг от друга. Мы стали другим, это точно. Не хорошо, не плохо — точно. Мы уже не вернемся к первой весне, не будем сидеть на веранде, любуясь природой, и друг другом. Я не буду накручивать на палец ее волосы, целовать ушко. Она не поцелует так, что сердце взорвется.

Приезжаем к Саше домой. Пьем чай, разговариваем. Погода сегодня замечательная: морозно, ясно. Пространство светится, все вокруг словно хрустальное. Я замечаю, что Саша какая-то особенная, будто магия сегодняшнего дня коснулось и ее. Мы целуемся, смотрим какую-то передачу по телевизору. А потом я ухожу. Мне тепло и хорошо.

Дома завариваю чаю. Пью, сидя за ноутбуком. По телевизору идет что-то не совсем отвратное, такое, что можно посмотреть, сохраняя трезвость. Мой мир словно замирает, фиксируется в точке радости и умиротворения. Знаю, что ненадолго, знаю, что дальше — новые встряски, удары и подкаты. Но сейчас, хотя бы на этот вечер хочется отдохнуть от битвы. Просто полежать на диване, посмотреть телевизор. А лучше воткнуть в наушники что-нибудь лирическое, жизнеутверждающее. И слушать, погружаясь в воздушные слои чьих-то чувств, созвучных с моими, желаний, что заставляют биться сердце в схожем ритме.

Не хватает сил подняться с дивана. Так и засыпаю, с работающим телевизором и сладкими, немного пугающими спокойствием мыслями. А во сне продолжаю раскачиваться. И на обоих концах амплитуды только небо: пронзительно-голубое, такое большое и легкое. Родное.

Даже раннее утро не сбивает состояние покоя. Я умываюсь, чищу зубы, пью кофе. По телевизору что-то утренне-непотребное. Пусть. Сегодня в универе намечается веселье. Пересдача экзамена по основам маркетинга. Несмотря на то, что работать надо в воскресенье, настроение приподнятое.

Пересдачи — милое дело. Часы оплачивают, ничего рассказывать не надо — только слушай. Вот я и слушаю. А когда надоедает, начинаю откровенно смеяться над пересдающими. И не считаю, что делаю что-то неправильное. Ведь пересдают обычно те, кому до учебы дела нет. Иначе бы выучили, худо-бедно на тройку вымучили. Эти же не учат, бесконечно ищут оправдание лени и невежеству. Не меняются.

Я готов понять, когда человек учит, старается, но предмет не дается. Но здесь другое: маркетинг сможет понять даже ребенок, так как объяснить его можно и на пальцах. Тем более основы. А мои доблестные студенты понимать не хотят. На что надеются — не знаю. Или знаю, но на такое надеяться не стоит. Ведь собственная исключительность в данном случае имеет смысл только в рамках внутреннего мира.

Каждый из них думает, что является главным героем, актером класса А, что не напрягаясь сорвет аплодисменты даже в пустом зале. Что софиты светят только на них, а я — лишь элемент массовки, незначительный персонаж, что позволит раскрыть истинную глубину мощного характера главного героя. Каждый считает, что у него есть договор, негласное соглашение с судьбой, что, в силу исключительности, удача и счастье приковываются к его рукам наручниками, для вечного безлимитного пользования.

Такие люди не учитывают только одного — на самом деле софиты светят на меня…

В хорошем расположении духа я захожу в универ, здороваюсь с дежурной, беру журнал группы, поднимаюсь в кабинет. Вкладываю в журнал билеты, книжку, беру чистые листы. В кабинете 316 уже ждут двоечники. Все разные, но, при этом, похожие. Есть что-то общее между ними. Отношение к жизни, может. Все не рады меня видеть, но воспринимают происходящее как вынужденное зло.

Прохожу за преподавательский стол, раскрываю журнал. Двоечники смотрят на меня, как бандерлоги на Каа. Никому не хочется обломаться еще раз. Но понимают, что просто так не отделаются. Все равно придется учить. И сдавать. Без этого никуда.

Накануне, делегат от этого сообщества подходил ко мне:

— Владимир Ярославович, понимаете, у нас много предметов. Нам сложно. Постоянно что-то учим. Может, пойдете нам на встречу. А уж мы не забудем. Может, с вами можно договориться?

— Можно, почему же нет?

— А как?

— Легко. Учите, готовьтесь, сдавайте. У меня нет сверхъестественных требований. Все просто.

Парень ушел расстроенный. И дело даже не в том, что я такой честный. Чего уж таить, в коньяке и конфетах преподы нужды не знают. Просто нет желания договариваться с боевиками, героями, что во время лекций легко позволяют себе лишнего, без раскаяния выводят симфонии на нервах. Все, теперь мое время. И жить начнем по-моему.

Начинаю процедуру. Так как это пересдача, разрешаю всем остаться в аудитории. Пять человек ко мне, остальные — за задними партами. Точнее, в заднице. И у меня нет особого желания их оттуда вызволять. Иногда, кто-то из них пытается давить на то, что я недавно тоже был студентом. Таким же, как они. Да хрен угадали! Я занимался, учил, писал курсовые, сдавал экзамены. Я получил красный диплом в то время, когда такие, как они, занимались фигней, вымучивая жалкие тройки. Я учился, поднимался. И жалости к недостудентам у меня нет. Или почти нет. Но это не важно.

Тянут билеты, нервничают. Сажу по одному за парту. В аудитории молчание. Кто заговорит — за дверь. Попытаются списать — за дверь. Замечу что-то подозрительное — за дверь. Если даже просто не понравятся мне — вариант только один. Вот она, оправданная жестокость. Именно так завоевывается авторитет. Именно так получается то, что позже станет ненавистью и обожанием. Это черта, за которую переходить нельзя. Ни в коем случае.

Я хороший. Я очень добрый. Если ты в рамках моих правил, стандартных правил универа и морали, — все у тебя в порядке. Но не переступай черту. За ней черная бездна, навязчиво манящая отчислением. Не спорь с преподавателем. Он знает лучше. Не спорь с преподавателем. Он умнее тебя. Не спорь с преподавателем. Он здесь, чтобы учить тебя и наставлять. Не спорь со мной!

Первая пятерка готовится. Остальные листают конспекты. Сегодня больше девчонок. Поэтому первыми сдают парни. Чтобы не читать не свои конспекты. У каждого студента должен быть собственноручно написанный полный конспект. Это пропуск на экзамен, сухой остаток работы. У молодчиков конспекты плохие. Но сдавать разрешаю. В качестве аттракциона неслыханной щедрости.

С девчонками разберусь позже. С пристрастием. Есть среди них пара феерических стерв, что требуют большой порции преподавательского гнева. Сейчас раз за разом перечитывают конспект, не понимая содержания. Боятся. А я предупреждал, просил вести себя попроще. Не вняли. Ничего…

Начинается непосредственно экзамен. Первый пошел. Рассказывает что-то невнятное. Задаю вопросы, направляю. Нет, отклика либо нет, либо замедлен. Не сдал. Следующий. Не сдал. Настроение в зале заметно падает. Следующий. Добродушный парень, Серегой зовут. Глуповатый, простоватый, но приятный. В эту компанию попал случайно. Не мог я откровенно тянуть его при свидетелях.

В ночь перед прошлым экзаменом Серега подрался, потом напился. Не подготовился. Пришлось, скрипя сердцем, не принять. Не люблю обламывать хороших людей. Но Серега воспринял спокойно, без качания прав, злых взглядов и подобного. Достойно воспринял. Поэтому сейчас не знает проблем. Что-то рассказывает — я толком не прислушиваюсь. Лишь иногда задаю нарочито простые вопросы. И, в итоге, вместо тройки ставлю четыре.

Следом проходит еще два парня. Один попал, другой — нет. Жизнь — суровая штука. Эта банальность как нельзя лучше передает сухую, сдерживаемую ненависть, сигареты одна за другой, нервную езду и ссору с близкими. Все из-за препода. Из-за меня.

Только я думаю иначе. Каждый сам решает, как поступать. Делает шаг — тот или иной. И, занося ногу, примерно представляет, куда ступит. Не моя вина, что под подошвой оказалось дерьмо. Смотри под ноги, не отвлекайся. Не я подкладывал, не я делал. Все, вопрос снят. Это цепь последовательных звеньев, причин, влекущих последствия. Я здесь — не проводник, а так, одна из полос со стрелкой, расположенных на камне у распутья. Направо пойдешь — пропадешь, налево пойдешь — пропадешь, прямо пойдешь — пропадешь. Только так. И назад пути нет.

Жизнь трудна, но к счастью коротка…

А теперь пошли студентки. Я слегка расслабляюсь, запускаю игру на ноутбуке. Но слежу, чтобы не списывали. По ходу вычисляю одну: сидит, закрылась сумкой, но с возвышения кафедры видно, как усердно переписывает содержимое небольшого клочка бумаги.

— Марина, что там у вас? — спрашиваю.

Девушка пугается, прячет листок под стол, зажимает между ног, очень даже красивых, в прозрачных колготках. Я искренне благодарен создателям парты, что сделали ее фронтальную часть не сплошной, а оставили небольшую открытую полосу, через которую очень удобно видеть, что твориться под партой. Да и просто можно многое видеть.

— Где? — спрашивает Марина.

— Под столом. Я видел шпаргалку. Доставайте, и кладите на стол.

— Там ничего нет, Владимир Ярославович…

Да, конечно, что же там может быть?

— Марина, вы кого обмануть хотите?

Невинно хлопает глазками, говорит:

— Никого, Владимир Ярославович! Я не списывала!

Подхожу, прошу подняться. Шпаргалка падает.

— Я говорил про шпаргалки, Марина? — спрашиваю. — Может, вам еще про вранье рассказать?

Понимаю, что разговор бесполезен. Не дойдет до Марины, что так поступать нельзя. И до сверстников ее не дойдет. Зачем идти сложным, но правильным путем, когда есть путь проще. Надо только немного ужать совесть, и не заметить. Нет, даже во многих случаях и ужимать ничего не надо. Ведь так делают все. А значит — не зазорно повторить.

Да, мне плевать. Пусть, если хотят так жить. Только у меня за это их ждет наказание. Плевать, что никто ничего не вынесет, не поймет. Пусть это будет строгостью закона моих лекций. Без пояснений, чтения нотаций и тщетных увещеваний. Просто сейчас Марина уйдет за дверь. И увидимся мы не скоро. Ее не отчислят — нет. Но походит она ко мне порядочно. Ибо лучше не надо…

Марина уходит. Оставшиеся — семь студенток — еще сильнее затихают. Им сейчас хочется оказаться подальше отсюда. Нервничают, ерзают, что-то пишут. Проходит полчаса, вызываю первую. Слушаю, задаю вопросы. Эта не безнадежна. Рисую тройку, отпускаю. Не люблю ставить тройки, но этой больше и не надо.

Следом еще две. Проходят легко. Что-то спрашиваю для порядка. Отпускаю с четверками. Осталось всего ничего. А потом можно куда-нибудь сходить. Или остаться здесь, поговорить с Другиным. Или с Жилиным. Можно встретиться с Сашей. Я обещал зайти.

Остаются самые трудные. Правда, красивые, но это не спасает. Слушать откровенно чушь, даже если она исходит от красивой девушки — удовольствие не из приятных. Тем более знаешь, что каждая из них тебя тихо ненавидит.

Подходит Юля Серова, садиться. Называет номер билета, спрашивает, можно ли начать. Юля — эффектная брюнетка, высокая, с длинными, стройными ногами, развитой грудью и гипертрофированной стервозностью. Я смотрю на пухлые, такие сладкие губы, что несут откровенную слабую чушь. Смотрю в глаза, серая глубина которых полна ненавистью ко мне. Чувствую, как напрягается пространство между нами, как Юля не любит унижаться перед мужчиной. А что поделать? Работа у меня такая. Задаю вопросы, слушаю невнятные ответы. Теперь Юля что-то мелет с таким выражением на лице, словно дает понять, что никогда мне не даст. Что ж, и такое бывает. Я не сильно расстроен, хотя и завалил бы ее с удовольствием.

Только я по другую сторону баррикад, и желания переползать в их окоп — не возникает. Поэтому смотрю на Юлю безразличным взглядом, слушаю бред. Не могла выучить, дура? Или не до этого было?

Голова наполняется тяжестью. Сколько можно. Задаю вопрос — Юля молчит. Не знает, что ответить. Ладно, помоги мне поставить тебе трояк. Скажи хоть что-нибудь…

— Расскажите мне о мультиатрибутивной модели товара, — говорю.

— А-а, Владимир Ярославович… Я не знаю…

Понятно. Еще бы ты знала. Это слишком сложно — нарисовать три кружка, и сказать несколько предложений.

Я словно погружаюсь в желе. Не могу вдохнуть, и вот-вот утону. Массирую виски. И вдруг становиться очень смешно. Передо мной сидит красивая девушка, а я чувствую только усталость и раздражение. Так недолго и до импотенции. Внутренне смеюсь, и, неожиданно, спрашиваю:

— Вы умеете готовить суп?

Юля смотрит недоуменно. Конечно, умная моя, тут однозначно не ответить.

— Да, — отвечает неуверенно.

— А какой? — продолжаю.

— Разные.

— Например?

— Ну, борщ, щи, солянку, рассольник.

— Ладно, — продолжаю глумеж. — Мне нравятся щи. Как их готовить?

— В смысле?

— В прямом. Как готовить щи?

Юля смущается, слегка краснеет. Неужели?

— Надо воду вскипятить… — отвечает неуверенно.

— Так, — говорю одобряюще. — Дальше.

— Мясо сварить, потом капусту варить, — уже увереннее отвечает Юля. — Морковь, лук обжарить. Все добавить, дать настоятся. Все.

— Хорошо, Юля. А какое все это имеет отношение к основам маркетинга?

Юля смущается, не знает что сказать. А что скажешь? Дисциплины не знает, какие тут могут быть варианты? Я могу, конечно, поставить тройку, и отпустить с миром. Могу закрыть глаза на хамство на лекциях, провокации, просто неуважение. Забыть и не связываться. Но зачем? Нет, забывать не стану.

— Все, Юля, можете идти…

— Но Владимир Ярославович! — искренне негодует Юля. — Я же ответила на вопрос!

— На какой?

— Ну, про маркетинг. И про суп…

— Вот в том-то и дело, Юля, — говорю. — Что процесс приготовления супа вы знаете намного лучше, чем основы маркетинга. Придете, когда все выучите…

— Но Владимир Ярославович!

— Все, Юля, до свидания.

— Но…

— Следующая.

Юля уже не может скрыть гнев и ненависть. От этого становиться еще более красивой. Собирает вещи, выходит, напоследок громко хлопнув дверью.

Отвечать идет Вера Никонова. Тоже красивая, и стервозная, разумеется. По этой видно, что учила, даже что-то знает. Рассказывает: руки трясутся, речь сбивчивая, логика призрачная. Слушаю внимательно, вопросами не гружу. Вера надела короткую красную юбку, и мне очень хорошо видны стройные ноги. Я как-то даже отвлекаюсь от дисциплины, рассматриваю, думаю о чем-то отвлеченном. Даже не так тяжело становится.

— Все, — говорит Вера.

Уже рассказала билет. То, или нет — не знаю. Задаю пару простых вопросов, и Веру отпускаю. Внутри странное ощущение, что все делаю не так. Хреновый же из меня преподаватель! Тут нужно подходить к каждому индивидуально, постоянно искать методы точного воздействия с целью помощи, изменения. Я должен быть нравственным, справедливым, относиться к студентам с любовью.

Я же — полная противоположность. Мне нет дела до них, я не чувствую ответственности перед будущим, не прогнозирую, чем обернуться мои действия. Как в темном лесу — бреду, отгибая ветки, и убивая комаров. Один я системе, будущему принесу вред незначительный. Такой, что и не заметит никто. Но, что самое печальное, таких как я — много. И не только в преподавательстве.

Вера уходит. Остаются двое — Таня Соколова и Настя Адамова. Думаю, кого позвать первой. Все же, наверно, Таню. Она истерична, любит устраивать сцены. Отделаться, и, напоследок, поговорить с Настей, что сидит за последней партой, пишет, но время от времени посматривает, загадочно улыбается. Точно, сначала Таня.

Слушаю бред. Таня — плотная, упитанная девушка, безвкусно накрашенная, с объемной грудью и бедрами — рассказывает что-то непонятное. Уж точно не маркетинг. Слушаю вполуха, запускаю на мониторе фотографии Киры. Отвлекаюсь, любуюсь. Потом захожу в папку с фотографиями Саши. Проглядываю их. Без эмоций, внутреннего чувства единения.

Студентка начинает раздражать. Другие надеются если не на шпаргалки, то на красоту. Пытаются строить глазки, флиртовать. А на что надеется Таня без элементарных знаний по предмету? На что.

— Таня, а какие у вас планы на жизнь? — спрашиваю.

— В смысле?

— Цели какие? Чего вы хотите в жизни достичь?

— А почему выспрашиваете?

Смори-ка, ей интересно. Действительно, зачем я спрашиваю? Ведь и ежу понятно, что ничего из этого не выйдет.

— А потому, Таня, что не знаю, что еще спросить, чтобы получить ответ. Уж свои-то планы вы знать должны? Вот и поведайте мне. Я хочу понять вас. Может быть, вам не до моих лекций, у вас какие-то глобальные задумки отнимают все свободное время?

Таня изображает крайнюю степень недовольства, смотрит осуждающе. Но, все же, начинает говорить:

— Ну, я хочу закончить универ, на хорошую работу устроиться, замуж выйти…

— Понятно. Еще что-то?

— Жить хочу в Сочи.

— Почему?

— Там климат хороший, не то, что у нас.

Стандартный набор. Передо мной проходят разные девушки — внешне, по характерам. Но присмотреться по целям — клоны. С небольшими вариациями. Стремятся закрыть базовые, и несколько дополнительных потребностей. Как тут не поверишь старику Маслоу с его пирамидой.

— Хорошо, — пытаюсь я еще раз. — А что-то важное вы в жизни сделать планируете. Что-то, от чего хорошо будет не только вам, а большему числу людей?

Таня задумывается. А что действительно большое может сделать она? Только если родит, воспитает гениального ребенка. Шансы на такой поворот невелики. Или станет важной для кого-нибудь человека, что, на основе любви к ней, привнесет в жизнь новое, необходимое.

Или сколотит бизнес, станет жесткой бизнес-леди, а с прибыли будет жертвовать, заниматься благотворительностью. Такое, вероятно, зависит от задатков, внутренней склонности.

А может получиться и совсем не так. Жизнь не задалась, ничего не вышло, все благополучно умерли от старости. Или не от старости. Вариантов много. А эпилог получится короткий.

— Я не знаю, — говорит Таня. — Не знаю, что сделать важного. Ничего в голову не приходит.

Точно — ничего не приходит в голову. А что придет, если там ничего и не было. Даже закваски. Только шаблоны, настолько затасканные и истертые, что следовать им — значит уподобиться программе, полной ошибок, но упорно работающей на устаревших алгоритмах. Это все равно, что в век двуядерных процессоров пользоваться х386-ом.

— Ладно, Татьяна, идите, — говорю, протягивая зачетку.

— А что вы мне поставили?

— Ничего.

— Почему, Владимир Ярославович? Я же отвечала!

— Только не по теме. Вы ничего не знаете, что я вам поставлю?

— Знаю я, знаю…

— Что?

— Все, что вы спрашивали. Я же написала, и отвечала…

— Таня, вы сами прекрасно понимаете, что не ответили. Вы знаете недостаточно даже на неудовлетворительно. Что вы от меня хотите?

— Оценку! — говорит Таня с обидой.

— Какую?

— Какую посчитаете нужной…

— Считаю, что вы заслуживаете неудовлетворительно, и дальнейших пересдач.

— Но это же несправедливо! — почти плачет Таня. — Я всю ночь учила!

Молодец, учила она всю ночь. Бедная девочка не спала, мучилась, а я, изверг, оценки поставить не могу. Только хочется спросить, где эта девочка была раньше, что делала в дни и ночи, когда можно было готовиться, или, хотя бы, постараться вникнуть в материал?

— Все, Таня, до свиданья! — говорю я. — Увидимся на пересдаче.

Таня замирает. Замечаю слезы на щеках. Сейчас будет буря. Хватает листок, сумку, и почти выбегает из аудитории. Еще одна. А потом меня спрашивают, почему после разговора со мной девочки часто выходят в слезах? Вот поэтому и выходят.

Остается последняя студентка. Я предвкушаю отдых. А то аудитория уже кажется тесной и пыльной, а разговоры — тягучими, неприятными.

Приглашаю Настю. Она идет не спеша, как бы дает насладиться стройной фигурой, красивой походкой. Но мне сейчас уже плевать на красоту. Хочется все, наконец, закончить, прийти домой, или прямо в кабинете поиграть во что-нибудь простое, где надо бегать, стрелять, и сильно не заморачиваться.

Но, как заключительная часть процесса, своего рода бонус — Настя хороша! Юная, стройная, с длинными ногами и высокой грудью. Лицо приятное, не жгущее красотой, но вызывающее желание погладить, поцеловать. Серые глаза, длинные русые волосы, чувственные губы. Есть в ней что-то вызывающее, влекущее. И соблазнительное.

Помню, как на лекциях приходилось постоянно ее осаживать, ставить на место — норовит поддеть, вывести из себя. Пару раз достала очень сильно, но я сдержался, не вступил в открытую конфронтацию. И вот сейчас — она передо мной. И почти в моей власти. В том числе и за это мне нравится быть преподом!

Вот теперь, Настя, пришло мое время. Теперь я посмотрю, что будешь делать, как постараешься вывернуться из цепких лап. И, даже не начиная, могу сказать, что никуда не денешься, ходить ко мне будешь, пока не состаришься. И даже тогда — не сдашь.

Настя отдает листок с ответом, зачитывает первый вопрос, начинает что-то говорить. Мне хватает двух десятков секунд, чтобы понять, что ничего она не знает, не готовилась, и сейчас отвечает наугад, собирая все, что удалось вспомнить. А этого недостаточно даже на слабую тройку.

Но пусть помучается, попытается доказать, что знает. Мне не важно. Смотрю на ее грудь, ноги. Появляется желание взять за задницу, притянуть к себе. Но где уж мне, неудачнику, сделать такое. Только помечтать, представить в деталях — и забыть. Вернуться к обыденности, где все по старому, злобствует моль, и вообще все уже обветшало.

Настя старается, но мне надоедает. Задаю точный, не имеющий трактовок, вопрос. Девушка сбивается, смотрит неуверенно. Подкрепляю успех еще парой вопросов. В ответ — молчание. Все, теперь она моя…

— Ладно, Настя, пора закругляться, — говорю. — Придете на пересдачу.

— Не-ет, Владимир Ярославович, — просит Настя. — Давайте сейчас. Я же рассказывала, готовилась!

Опять то же самое. Напоминает театр, где играют только один спектакль, причем текст всеми заучен наизусть. Столько раз я слышал подобное в разных вариациях. И сколько еще слышать буду.

— Этого недостаточно, Настя. Надо не только учить, но и знать. А вы не знаете…

— Я знаю! — повышает голос Настя. — Я готовилась!

— Плохо вы готовились, плохо, — говорю спокойно.

— Так спросите меня о чем-нибудь. Я вам все расскажу!

— А смысл, Настя? — спрашиваю. — Зачем? Вы же ничего не учили.

— Вы не понимаете, Владимир Ярославович! — с мольбой в голосе говорит Настя. — Если я не сдам экзамен — меня могут отчислить.

— Ну, вы же знаете — проблемы негров шерифа не волнуют…

Настя сдерживает раздражение. Это видно на лице. Чувствую ее напряжение и борьбу. И нет ни малейшего желания помочь. Единственное, что немного угнетает: сейчас она станет ныть, умолять. А зачем мне лишний цирк. Лучше спокойно встать, собрать бумаги и уйти.

— Но Владимир Ярославович, — не сдается Настя. — Мне нужен этот экзамен.

С другой стороны, Настя всегда строила мне глазки. И обижалась чрезмерно. Сейчас сидит близко, выставляя на показ грудь. Постоянно поправляет волосы.

— Как сильно он вам нужен? — спрашиваю, чтобы зацепиться, вывести на что-нибудь интересное.

— Очень, Владимир Ярославович. Войдите в мое положение. Пожалуйста!

Настя показывает смущение, и одновременно готовность. Только к чему? По ней видно, что мужиками крутит как хочет, свою силу знает. Настя представляется мне пауком, черной вдовой, что плетет паутину, терпеливо ждет жертву, перебирая лапками. А потом, сколько не дергайся, все бесполезно — высосет до дна. Но хороша, очень хорошо. И желание дергаться в паутине не возникает.

— Ну, хорошо, Настя, — говорю спокойно, приглашая ее к игре. — Назовите мне три причины, почему я должен поставить вам оценку?

Настя оживляется, что-то соображает. Наверно, думает, что сказать, и чем это для нее обернется. Думает не долго.

— Я учила…

— Это не причина. Учили вы плохо, ничего не знаете. Еще причины?

— Я на ваши лекции ходила.

— Не на все, Настя, не на все. И конспект у вас плохой.

— Зато я все долги вовремя сдала.

— Это тоже не подойдет.

Настя задумывается. Что бы она ни сказала — все равно не попадет. Если не хочешь учиться, причин помочь нет. Я жду продолжения. Что Настя предпримет дальше? Как постарается вывернуться?

Она начинает разговор ни о чем, ловко спрыгивая с трех причин. Рассказывает о школе, в которой училась, о клубах, о другой ерунде. Гипнотизирует. И, похоже, не без успеха. Я начинаю вникать, слушать с интересом. Но надо закругляться.

— Настя, вы так и не назвали ни одной причины. Так что давайте до пересдачи…

— Нет, Владимир Ярославович, — говорит Настя, мгновенно меняя стратегию. — Одна причина есть.

Так, это уже интересно:

— Какая?

Настя мнется, хочет сказать, но не решается. Даже взгляд потупила. И как на это реагировать? Не знаю.

— А можно я скажу, и сразу уйду?

Нужно брать ситуацию в руки, думаю.

— Ладно, Настя. Либо вы говорите, либо ничего говорить не надо — придете на пересдачу.

Настя еще немного колеблется, наконец говорит:

— Вы мне нравитесь, Владимир Ярославович.

Сразу опускает взгляд, как будто даже уменьшается в размерах. Ждет реакции. Не скажу, что такое развитие событий неожиданно, но весьма волнующе, это точно.

Понимаю, что все это — лишь попытка избежать отчисления. Последняя, отчаянна попытка. Настя может относиться ко мне с ненавистью, но сейчас будет изображать добрые чувства. Потому что выгодно.

Смотрю на нее, молчу. Красивая, вызывающая, стильная. С такой хочется заняться сексом сразу, овладеть быстро, сделать своей. Хотя, откуда мне знать? У меня же была только Саша. Все.

И, тем не менее, чувствую злую радость. Что-то отдаленно напоминающее триумф. Или разновидность пирровой победы, когда точно знаешь, что в следующий миг будешь уничтожен — тотально, бесповоротно. Я смотрю на Настю и радуюсь. А потом спрашиваю:

— И что в этом страшного? Земля же не разверзлась. И я не умер на месте. Это нормально, Настя.

Она молчит, но взгляд подняла. И за внешним лоском хороших чувств, я вижу собранность и целенаправленность. Похоже, попал я в оборот. Но отступать поздно.

— Настя, что-то здесь холодно. Пойдем ко мне в кабинет?

— Хорошо, Владимир Ярославович…

Она выходит, я собираю бумаги, ноутбук. Что сейчас будет — не знаю. Но иду в кабинет. У входа ждет Настя. Открываю дверь, пропускаю ее. Внутри тепло, уютно. Сажусь за компьютер, Настя на стул рядом.

— Расскажи мне о себе, Настя, — прошу.

— А что вы хотите знать?

— Все, — не мелочусь я. — С самого начала.

И Настя рассказывает про семью, про то, как училась, про друзей. Все стандартно. Для такой как она. Родилась в хорошей семье. Есть старшая сестра. В школе мало интересовалась учебой, все больше дискотеками и мальчиками. Начала курить, связалась с плохими людьми. Но по наклонной не пошла. У девочки явно есть стержень, целеустремленность.

Сексом занимается с пятнадцати лет. Девственность потеряла с сынком богатых родителей, что, наигравшись, отправил ее восвояси. Потом полгода жила с парнем на семь лет старше. Тот часто изменял, занимался бандитизмом, пил. После него у Насти были мужчины. Сколько, я выяснять не стал. Понятно, что не один, и даже не два. Но, с тех пор, ни с кем серьезных отношений не заводила.

Настя рассказывает, смотрит в глаза, и я чувствую возбуждение. Вот сейчас надо искать предлог, начинать сближение. Но я натыкаюсь на барьер. Причем, барьер этот внутри, с Настей напрямую не связан. Мне страшно, что сейчас, в этот момент, может развалиться часть привычного мира, растрескаться панцирь, что защищает от горячего солнца. А потом я уже никогда не вернусь к обычному состоянию, потеряю себя, чтобы стать другим.

Настя придвигает стул ближе. Кладет ладонь мне на колено, улыбается, делая вид, что ничего не происходит. Мой взгляд из бардака на столе неожиданно выхватывает зачетку. Настя встает, я поворачиваюсь. Мне нравиться то, что происходит, и, одновременно, что-то мешает погрузиться в процесс. Настя улыбается, гладит меня. Я провожу рукой по ее спине, опускаюсь ниже.

Настя наклоняется, целует. Долго, глубоко. Я отвечаю. Становиться хорошо. Я чувствую ее тело, дыхание, нежность. И… останавливаюсь, отстраняюсь. Мне становится не по себе. Страшно, что ли. Или противно. Я явственно вижу Сашу, ее слезы, почти чувствую ее боль. Может, она ни о чем не узнает, но я-то знать буду. Буду помнить, возвращаться к этому время от времени. И, постепенно, стану плохим человеком. Пусть даже сейчас я уже не очень хороший.

Настя смотрит удивленно, но не продолжает.

— Настя, мне надо выйти ненадолго, — говорю я, опускаю взгляд. — Минут на двадцать. Ты пока здесь вспоминай материал. Я тебя закрою.

— Хорошо, Владимир Ярославович. Я подготовлюсь, — говорит Настя, заманчиво улыбаясь.

Я поднимаюсь, закрываю дверь, и еще несколько минут стою, привалившись к стене, и усиленно думая, переступать ли порог, и с каким настроем шагать в неизвестное…

 

Измена

Что-то может произойти с внутренним миром: перестроение, мутация. Не изувечит ли душу? Не знаю. Чувствую что-то недоброе, но страстное желание, горячее молодое, тело рядом, почти в моей власти, не дают сосредоточиться.

Ведь что, в сущности, произойдет? Честно, без светлых и темных красок, в реальности. Будет секс с девушкой… другой. И все — просто секс. Без обещаний и последствий. Мне будет приятно, ей надеюсь тоже. И никому не будет плохо. Или будет?

Я словно призрак, что засунул голову в стену, и внезапно материализовался, застряв по разные стороны. Нужно принимать какое-то решение, определяться. И назад уже нельзя, и вперед страшно.

Вот такой я идиот: вместо того, чтобы быть сейчас с Настей, наслаждаться, иду к Другину, оставляя ее в одиночестве. И почему именно сейчас? Может, стараюсь хоть как-то остановиться, вырваться из трясины? Но где-то внутри уже знаю, что не останусь: из любопытства ли, или из желания. Может быть — из страха. Что так и буду в жизни никем, буду вечно бояться, находиться в устоявшихся рамках, как собака на цепи. А кто-то в это время дышит полной грудью, бегает, где хочет, делает что хочет — сам себе хозяин.

И чего терять? Сашу? Может быть, пришло время меняться. Менять. Изменять…

Выходу из кабинета, иду к Другину. Он сидит за столом, с кем-то говорит по телефону. Увидев меня, делает знак садиться, прощается с собеседником, кладет трубку.

— Здравствуй, Вова!

— Здравствуйте, Вадим Игнатьевич! У вас как со временем?

— Смотря для чего, — отвечает Другин. — Говори.

— Да, о студентах я хотел поговорить. Точнее о студентках…

Другин не удивлен. Подходит к небольшому столику, достает пару рюмок. Открывает сейф, выуживает из вороха бумаг бутылку коньяку. Ставит рюмки между нами, наливает.

— Ну, если о студентках, — говорит. — Значит, без бутылочки не обойдешься. А прежде чем говорить — давай по маленькой.

Выпиваем. Коньяк греет, быстро, но мягко выдавливает из привычного состояния. Ситуация видится цветовой гаммой: черное и красное. И чуть-чуть синего. Нет ярких красок. Нет полутонов. Коричневый от смешения. Или не коричневый, но темный, грязный. А там, в кабинете, сидит Настя, ждет. Тоже в неизвестности. Или, быть может, она уже все просчитала, и, как опытный рыбак, ждет, когда прикормленная рыба клюнет.

— Ну, так что там со студентками? — спрашивает Другин.

Хочется сказать, что прямо сейчас, в кабинете меня ждет горячая девчонка, ждет не просто так. Пусть и пытается развести, кинуть, но готова идти вперед, воздействовать. Сдерживаюсь.

— Хочу у вас спросить про отношения между преподавателем и студентом женского полу, — говорю. — Как это бывает. В смысле, романы и все прочее. Как это происходит, что бывает. В общем, чувствую, уже какую-то чушь говорю. Но вы меня поняли, Вадим Игнатьевич…

— А у тебя какой интерес? — спрашивает Другин.

— Ну, скорее всего, чисто эстетический. Из любви к искусству, может — из любопытства, — вру. — Интересен ваш опыт.

— Это просто. Было даже относительно просто во времена Союза, а сейчас — и вообще не проблема. Сам знаешь, что с нравами твориться.

Другин улыбается, продолжает:

— Некоторые сложности возникают только в самом начале. Нужно зацепить, как мы раньше говорили, первую студентку. Причем, важна не первая попавшаяся, а специфическая. Девушка должна быть общительной, иметь много подруг на разных курсах, быть в курсе всех сплетен. Благо, такие находятся почти всегда. Причем, усердно учиться они не хотят, и, обладая приятной внешностью, пытаются произвести впечатление на преподавателя. Особенно — молодого.

Далее все по схеме: соблазняешь ее, устраиваешь периодический секс, помогаешь в учебе, делаешь отношения более-менее устойчивыми. Главное — не переборщить. Хотя, такие обычно серьезные отношения не заводят, предпочитают развлекаться, прожигать время. Ну, их моральный облик — не наша с тобой забота.

Я улыбаюсь. Другин как будто читает мои мысли. Это опыт, следствие и главное подтверждение прошлых лет.

— Дальше, когда отношения станут достаточно крепкими, а помощь уже необходимой (это наркотик, на который быстро садятся), просишь ее пустить по своим каналам по универу слушок, — продолжает Другин. — Такой, сомнительный, даже тебя компрометирующий. Мол, Владимир Ярославович не прочь заняться сексом со студентками. А спать с ним не только очень приятно (пусть она распишет прелести этого дела, но будто бы со слов знакомой), но и полезно. Так как проблем в учебе будет гораздо меньше. Ведь Владимир Ярославович — джентльмен, по своим предметам поможет, с другими преподавателями договориться, если возникнет жизненная необходимость.

Вот так, Володя. Пойдут валом. Потом сам не рад будешь, когда насытишься. Так за несколько лет можно удовлетворить всевозможные желания и мечты. Только надоедает все… Хотя, ты еще молод, пока не поймешь глубины этой мысли.

— Да, Вадим Игнатьевич, что-то даже не вериться.

Другин наливает еще чуть коньяку, говорит:

— На практике проверится. Тут есть еще относительный недостаток. Ты будешь заниматься сексом с девушками красивыми, «манерными», как мы раньше говорили. Но все они будут искушенными, что ли. Они могут принести незабываемые наслаждения, но невинности, непосредственности, которые со временем начинаешь ценить как идеал женственности, в них уже нет. Увы, жизнь постаралась. Они живут в другом мире: это мир развлечений и опасных хищников, что затягивает, оставляет след. Ну, а с неиспорченными (я тут не про девственность говорю, а про внутреннее ощущение, определенную цельность натуры) придется выстраивать отношения по другому. Тут обкатанные схемы не пройдут, нужен индивидуальный подход. Но в этом вся прелесть…

И еще, Володя, очень важно ценить себя. Не зацикливайся на одной. Пусть она будет хоть десять раз принцессой. Нас, преподов, мало, ты такой вообще один. А студенток — не перечесть. Сколько было, сколько еще будет. Если не получается — отступись. Придут новые — обязательно все получиться.

— А если возникнут проблемы?

— Какие? С деканатом? Со мной? Эх, Володя, у нас не советское время. Это раньше могли прилюдно осудить, разобрать на каком-нибудь парткоме. Сейчас все гораздо проще в этом плане.

Никто не имеет права лезть к тебе в постель без согласия с твоей стороны, — продолжает Другин. — Запомни это. Ну, спросят, спишь ли ты со студентками? Так отвечай, что конечно спишь. Почти со всеми, со всех курсов, по несколько раз на дню. То есть, строго по графику. Не поймут, сам знаешь, что говорить. Сейчас все недалекие воспевают общечеловеческие ценности. Ты подумай, как отвратительно звучит: общечеловеческие ценности. Так вот, общечеловеки загнали себя в прокрустово ложе политкорректности и прочей химеры. А ценности эти хлипки и гнилы. Уж лучше опять социализм. Так что бей недоумков их же оружием. Ну, какое они имеют право лезть в твою личную жизнь?

Другин все красиво расписал. Стройная система, метод — пользуйся, не хочу. Но, как и везде, случаются осложнения. Судьба преподносит сюрпризы, чтобы не тормозил, не застаивался.

— И, все же, Вадим Игнатьевич. Всякое случается.

Другин смотрит с улыбкой, его веселит моя перестраховка.

— Ну, а чтобы проблемы не возникли, нужно воспользоваться старой доброй системой слухов еще раз. Теперь у тебя есть уже сеть девушек, через которую можно пускать разные слухи. Это очень цинично, но не менее удобно. На этот раз пускаешь два взаимоисключающих слуха. Во-первых, что Владимир Ярославович не пропускает ни одной юбки, спит со всеми студентками. Во-вторых, что Владимир Ярославович — импотент. Пускаешь по разным каналам, слухи бродят, обрастают подробностями, сталкиваются друг с другом. А через время уже не разберешь, что там на самом деле. Стороннему наблюдателю все покажется бредом.

— Ну, Вадим Игнатьевич, вы прям как темный властелин… — говорю в восхищении.

— Почему темный? — спрашивает Другин.

— Потому что рекламируете мне достоинства надетого кольца.

Другин улыбается, говорит:

— Знаешь, Вова, а выбор-то все равно за тобой. Я только показываю один из вариантов. Конечно, понимаю, что стоишь сейчас, как бы пафосно это не звучало, на распутье. Знаю, решаешь. Знаю про Сашу. И, тем не менее, это только твой выбор.

Прежде чем вернуться к себе, захожу в туалет. В голове эхом слова Другина. Действительно, это мой выбор. Порог, переступив который, окажешься в новом статусе. Пусть и неявно, внутри, но очень существенно. И я еще не решил, хочу ли оказаться там. Вернее, уже наверно решил, но по инерции продолжаю рефлексировать.

Неизвестное пугает, но и манит новыми ощущениями, зовет. В душе идет борьба. Я понимаю, что делаю что-то неправильное, но почти не могу этому сопротивляться. Неудачник внутри стонет, просит дать ему шанс за все обломы юношества. Я смотрю на все его глазами, и вижу очень красивую девушку, что готова отдаться. И вижу стену, что отделяет от нее. Разрушишь — жить будет тяжелее.

Я стою в туалете, склонившись над краном. Освежаю лицо. Сердцу стучит быстро, нервная дрожь по телу. Сейчас я пойду в кабинет, и трахну Настю. Или скажу ей уйти.

Достаю телефон, набираю номер Саши. Зачем? Может, ищу последнюю возможность остановиться? Через силу, сжав нервы в кулак.

— Привет, Вова! — раздается в трубке.

— Саша, как дела?

— Нормально. Только я занята. Подружке помогаю. Давай вечером поговорим?

— Хорошо, пока…

— Пока.

Кладу телефон в карман, поправляю волосы, иду в кабинет. Коридор пуст, и от этого становится каким-то нереальным, заброшенным. На стене — фотографии призраков-преподавателей, что ждут случайную жертву. Есть там и моя фотография. Но на нее не смотрю. Боюсь, реально боюсь увидеть что-то, что видеть нельзя.

Открываю дверь, вхожу. Настя встает, подходит почти вплотную.

— Я так ждала вас, Владимир Ярославович!

И целует: так сладко, что я почти оседаю по двери. Отгораживаюсь от ненужных мыслей, противоречий. Все — поздно. Сейчас нужно находиться в процессе, раствориться в нем, забыв о реальности. Настя становится второй в моей жизни девушкой. И с ней я изменяю Саше.

Все идет просто замечательно. Мне так приятно, как никогда не было с Сашей. Чувствуется Настин опыт, уверенность. Она распаляется, и доставляет огромное удовольствие. Ненужные мысли отходят на второй план. Где-то там, в глубине, еще копошатся черви сомнений, нерешительности и осуждения, но я так занят процессом, что не реагирую на тихое шевеление.

Я возбужден, дико возбужден. Так, как не заводился очень давно. Настя помогает мне, стонет, кричит.

— Да, да! Я ваша, Владимир Ярославович! Берите меня!

А дальше начинается секс — страстный, горячий, безумный. Прямо на столе, раскидав бумаги по полу. Такого я не испытывал ни разу. Понимаю, как неопытны мы с Сашей. Варились в одном котле, не обращая внимания на внешний мир. Может быть, это хорошо, но не сейчас. Сейчас я тону в Насте, чувствую, наслаждаюсь ей. И нет ничего, кроме этого.

На короткое время перестаю быть собой — преподом, чиновником, Владимиром. Я — просто человек, древнее существо, что еще недавно охотилось на мамонтов, и пряталось в глубоких пещерах, спасаясь от хищников. Я существо, что производило потомство, и умирало, освобождая землю для следующих поколений. И пусть я хожу в костюме, вглядываюсь в экран ноутбука и вожу машину — это ничего не значит. Там, внутри, я остаюсь частью рода, еще одной его составляющей. Секс с Настей, дикий, возбуждающий, возвращает это ощущение, переносит к истокам, корням.

Мне хорошо, очень хорошо. Мир на мгновение замирает, и взрывается красками, ощущениями, восторгами. Я смотрю на Настю, что тяжело дышит, но улыбается. Сажусь на стул, и еще долго чувствую радость и счастье. Настоящее, простое, такое безмятежное. Настя встает, обнимает, целует.

— Вам понравилось?

— Понравилось, Настя! — говорю, прижимаю к себе.

И вижу зачетку, край которой торчит из-под бумаги. И как-то сразу становится тоскливо, противно. Я еще там, в ощущениях, в счастье, но его уже начинает поедать червяк сомнений. И достать его, чтобы не портил радость — не получится.

— Одевайся, Настя! — говорю я.

— Хорошо, Владимир Ярославович, — соглашается Настя, целует еще раз, начинает одеваться.

Я беру зачетку, пока не видит, ставлю отлично. Тут даже размышлять не надо. Только отлично. Безотносительно того, искренне это было, или чтобы избежать отчисления. Мне кажется, что второе. Могу ошибаться. Но что-то подсказывает, что прав.

Одеваюсь, выключаю компьютер. Настя молча ждет. Только улыбается довольно. Протягиваю зачетку, что сразу исчезает в сумке. Настя не смотрит оценку. Кажется, вообще не заметила, что получила то, что так сильно хотела. Или заметила, но не подала вида.

— Тебе куда, Настя?

— На остановку.

— Проводить?

— Давайте!

Из универа она выходит первой. Через несколько минут — я. Догоняю, иду рядом. Город маленький, кругом могут быть знакомые. Но иду рядом, не обращая внимания на последствия. А еще знаю, что даже если кто-нибудь нас увидит — ни беда.

На остановке Настя просит номер мобильника. Я говорю, она сразу же прозванивает. Подъезжает троллейбус, Настя прощается, и уезжает.

Я иду домой. И по дороге, постепенно, приходит осознание. Что же я сделал? Как я мог? А холодный, какой-то чуждый, и в то же время мой голос изнутри говорит, что нормально смог, даже хорошо. И еще сможешь. Понимаю, что голос прав. Все, нить, соединяющая меня с рыцарем, тем, на кого быть похожим хотел, порвалась. Сейчас — только завязать в узел концы. Но это больно, очень неприятно. А с Настей было приятно, и хочется еще.

Люди, дома, машины, природа вокруг становятся киселем, вязкой жидкой массой, из которой не выбраться, которой сложно дышать. Я просто переспал с девушкой, и что с этого? Многие делаю так, и не заморачиваются. А я что, особенный? Вроде такой, как все, среднестатистический неудачник, что не может позволить ничего лишнего. А по поводу измены переживаю. Досадно, как-то горько и холодно внутри.

В кармане вибрирует мобильник. Лапоть.

— Здорова, глупый Верига.

— Привет, что случилось?

Не хочется говорить, но что поделать? Надо было отключить телефон, дойти до дома и оплавиться сном, на время забыть себя, исчезнуть.

— Ну, как, всех студентов замучил?

— Всех.

— Мы с Ленкой в кино собираемся, потом посидим где-нибудь. Пошли с нами?

Вспоминаю, что обещал Саше провести вечер вместе.

— Хорошо. Когда?

— Через час у кинотеатра.

— Договорились.

Звоню Саше, рассказываю, говорю, что скоро зайду. Потом домой, быстро поесть, чуть полежать, собраться. И все под странные мысли, подавленное состояние. Интересно, если я так гружусь от измены, что буду чувствовать, если, не дай Бог, убью кого-нибудь? Умру вместе с ним?

Первый раз за несколько месяцев не хочется никуда идти. Ничего не хочется. А больше всего — не хочу видеть Сашу. Как быть рядом, как смотреть в глаза? Отгородиться стеной, надеть маску себя привычного, сделать вид, что ничего не произошло. А произошло ли что-нибудь? Нет, ничего не было, ничего не случиться — все хорошо.

Выхожу из квартиры. На втором этаже подъезда стоят два парня. Оба в спортивных штанах, причем один в кроссовках, а другой — в классических туфлях. Оба в черных кожаных куртках, обтягивающих вязаных шапках. А под ними, скорее всего — лысые. Однояйцовые близнецы, если не по телу, то по духу. Пьют пиво.

Когда прохожу мимо, ближайший спрашивает:

— Слышь, земеля, есть курить!

— Не курю, — отвечаю машинально.

— А че так? Спортсмен что ли?

Ничего не говорю, спускаюсь.

— Э-э, тебе че, с реальными пацанами потереть западло? — слышу в след.

— Я тебя не знаю, — отвечаю громко, выхожу из подъезда.

К Саше не поднимаюсь, прошу выйти. Не хочу встречаться с ее родителями, бабушкой. Совестно отчего-то. Просто не хочется видеть. Стою на занесенной снегом игровой площадке перед домом, смотрю на окна, и так тоскливо делается, что хочется сорваться, бежать отсюда далеко, так, чтобы не вернуться, не встречать всех этих людей. И никаких людей не встречать…

Останавливаю тупые мысли. Не хватало еще превратиться в малолетнего идиота, школьника-мизантропа, что вызывает только смех, и немного сочувствия, так как ущемлен на голову. Раз произошло, значит — так надо. Сейчас обниму Сашу, сходим в кино, потом с Лаптем посидим в ресторане, выпьем. Пойдем ко мне. И без разницы, изменил я или нет. Я ее люблю… Или думаю, что люблю, но это не важно. Важно лишь то, что мы вместе, и все будет как раньше…

Выходит Саша. Справлюсь с неожиданным приступом совести, целую ее, говорю:

— Ну, что пошли? Посмотрим какую-нибудь муть, послушаем Лаптя?

— Пойдем, Вова.

Садимся в автобус. Кругом серые, как будто замордованные, убитые жизнью люди. Они дышат, кашляют, обозначая себя в пространстве. И мне становится тесно, не хочется дышать их выделениями. Я как будто чувствую каждую пору на их коже, их пот, сопли и все остальное. Восприятие усиливается, и вот я, едва скользнув взглядом, вижу черные точки на носу мужика лет пятидесяти, влажные усы, потухшие, словно протухшие глаза. Нет, отсюда никогда не выбраться. Саша спрашивает:

— Что сегодня было? Как прошла пересдача?

Что ответить? Саша, ты знаешь, там есть студентка, ее зовут Настя. Так вот, она сегодня в течение часа лежала на моем столе, стонала, доставляя мне удовольствие. Мы трахались так, как будто через несколько секунд умрем. И знаешь, Саша, мне понравилось. Прости, но мне очень понравилось. Прости меня, Саша!

— Нормально. Как обычно — тупые студенты, горы бреда, — отвечаю.

— Как я тебе сочувствую, — говорит Саша, легко целует. — Но ты задал там жару. Ты же у меня молодец!

Да, Саша, я у тебя молодец. Ты даже не догадываешься, какой. Что же мне так тошно?

Наша остановка, выходим. Механический голос из динамика говорит: «Остановка Площадь молодых». Голос женский, но какой-то мертвый. Наверно, для этих целей в троллейбусном управлении держат специального зомби женского полу. Держат в гробу, и иногда, раз в несколько десятков лет, будят, чтобы обновить фонограмму.

На небольшой площади — торговый центр и кинотеатр. В городе один кинотеатр. Раньше было три, но в перестройку — разорились. Теперь только «Юность». На площади молодых. Большими оригиналами были предки.

У входа уже стоят Лапоть с Ленкой. Здороваемся, идем в кассу. Там Лапоть покупает билеты. Ленка с Сашей о чем-то разговаривают. Мы с Лаптем молчим. Уже в зале, пока не погасили свет, Лапоть говорит, что нужно переделать несколько документов, а назавтра — докладывать главе. Я киваю. Начинается фильм.

После фильма, комедии, что не оставила ни мыслей, ни переживаний, идем в ресторан, что расположен в торговом центре. В одну из этих сетевых, псевдоитальянских пафосных забегаловок, где собирается средний класс города, и куда бандиты не заходят.

Лапоть с Ленкой садится первым на диван у стены. Мы с Сашей — на противоположный. Между нами стол. Расстояние между диваном и столом большое. Лапоть хватает стол, притягивает к себе. Улыбается. Ему удобно, хорошо. Это он так шутит. У меня нет никакого желания шутить в ответ. Все достало так, что если в следующий миг ресторан сгорит (можно даже вместе с нами) — протестовать не буду.

Мы же с Сашей теперь от стола далеко. Пытаюсь придвинуть диван, но он сцеплен с другим, для следующего стола.

Берусь за столешницу, тяну к себе. Лапоть вцепился, тянет на себя. Не дает. Улыбается. Я стараюсь еще. Подходит официантка. Идиотская ситуация. Лапоть что-то рассказывает, но держит стол. Мы так далеко от столешницы, что, даже когда наклоняемся, не можем достать.

Так начальник показывает, кто здесь главный. Вроде, сразу понятно. Он за все платит, он и музыку заказывает. Нет, хочет еще раз почувствовать значимость, покрасоваться перед Ленкой.

Я понимаю, что и здесь нет успокоения, пьяного забытья. И тут нужно быть кем-то, не собой. Надо подыгрывать Лаптю, быть номером вторым. Как все достало. Я реально стал номером два. Или был им всегда.

Грустно. Что есть дури пинаю стол. Лапоть смотрит удивленно. Что, не нравится? Ленка вообще взгляд прячет. Кто здесь прав? Какая разница. Не прав никто — все люди. Только мне не нравится чувствовать себя вторым сортом. Даже если это закономерно, а я неудачник. Даже если Лапоть мой начальник. Даже если он платит.

Все — контакт обрублен. Ленка с Лаптем запираются в себе, обсуждают меню, заказывают фреш. Мы с Сашей сидим с индифферентными лицами. Вечер испорчен. И когда Лапоть пытается придвинуть стол поближе к нам, я ногой не даю. Зачем?

Я злой. И не терплю, если что-то идет не так. А так как это случается часто, выработался определенный пораженческий настрой. Философия неудачника. Философия проигрываемой битвы. Несмотря на то, что мы сдаем рубеж за рубежом, надо продолжать биться с упорством и самоотверженностью. Это мой нонконформизм. Или его часть. Или что-то, что успешно маскируется под него. Все из ничего, и ничто из всего.

А в кафе продолжается гулянка. Кто-то танцует, какие-то парни орут, ходят официантки. Рядом вульгарно одетая и накрашенная девка громко кричит другой:

— Ты моя любимая сучка! И ты знаешь это!

— Тише, тише, — просит другая, не менее вызывающе одетая.

Вся атмосфера резко становиться патологической. К нам подсаживается какой-то знакомый Лаптя, начинается тупой разговор. Официантка приносит пять рюмок текилы. Мы с Сашей не пьем. Знакомый удивляется, спрашивает:

— А ты что, не пьешь?

— Нет, — вру.

— А куришь?

— Не хочу травить организм.

— С нашей-то экологией? — спрашивает знакомый. — Ты знаешь, что пассивный курильщик травится больше?

— И, тем не менее, — отвечаю я.

— А как ты отдыхаешь? — не унимается собеседник.

— В игры играю.

— В какие?

— В компьютерные…

— А, понятно, — говорит знакомый, на лице легкий оттенок брезгливости. — А в какие? В стратегии?

— Нет, в RPG, — отвечаю, пытаясь скрыть подступающее раздражение. Получается с трудом.

— А что это такое? Объясни?

Знакомый смотрит снисходительно, как будто просит ребенка рассказать, что это он вылепил из грязи.

— Я преподом работаю, поэтому ничего объяснять не люблю. Профессиональное.

— И все же. Что это за игра?

— Это не игра, а жанр…

— И что там надо делать?

— Да какая разница? — спрашиваю. — Извините, нам пора идти.

С Лаптем не прощаюсь. Идем к гардеробу, одеваемся, выходим на улицу.

Вот такие вечера безмятежного отдыха я организую для тебя, Саша. Радуйся, что ты со мной — вечным неудачником. Дальше будет интереснее.

А еще я тебе изменил. Девушке, которой изменять не хочется. А я изменил. И, знаешь, мне понравилось. Так вот, сладко, по животному понравилось. А сейчас горько. Я подточил наши отношения, разрушил их, лишил основы. Теперь что? Только беспомощно выть, огрызаться тьме. Все равно тщетно.

Идем по вечернему городу. На улицах света не много, все больше снег и темнота. Замерзшие собаки, бездомные люди. Идем молча. Провожаю Сашу до дома. Нет, сегодня не стоит идти ко мне, не нужно быть вдвоем. Все потом, когда станет легче, когда пройдет это состояние. И очень хочется верить, что пройдет.

На прощание целую Сашу, желаю спокойной ночи. Она успокаивает, просит не обращать на Лаптя внимания. Говорит, что ей хорошо со мной. Что еще ей говорить?

До дома иду пешком — не далеко. Кругом пусто, только изредка проезжают машины. В снежной искристости тонут огни витрин, окна. То, что происходит там, внутри — отдельная история, не принадлежащая этому миру. На все, что стоит на земле легла снежная пелена, отсекая, выкидывая объекты из реальности. Может, и меня выкинуло. Только я об этом не знаю. Иду до дома, которого уже нет. Даже не здания из камня и дерева, а самого понятия «дом». Того, что вызывает положительные эмоции, когда хочется отдохнуть, найти угол, в котором внешний мир не достанет, не ухватит, не уничтожит.

Дома пью на кухне кофе, ем обмазанное шоколадом печенье. Как-то горько. Горько и противно. Полощу рот, чищу зубы. Пора спать. Завтра вставать рано, идти в администрацию. Решать вопросы, разговаривать с людьми. Завтра целый день видеть Лаптя. Заснуть, чтобы хоть на несколько часов выпасть из унылого существования. От всего отказаться и заснуть. А во сне понять, что и отказываться было не от чего. Ибо ничего нет…

Лежа в постели думаю, что хорошо бы нарваться на тех подъездных гопников, получить чем-нибудь тяжелым по голове, чтобы забыть все. А лучше не все — только измену. Но окончательно. Начать с чистого листа, без штампов и стереотипов. Заново узнать, полюбить Сашу. И чтобы все было хорошо…

Уже почти засыпая, слышу звук пришедшего сообщения. Настя пишет: «Владимир Ярославович, вы самый лучший!» Правда, Настя? Или тебе просто нужна хорошая оценка за следующий экзамен? Зачем было во все это ввязываться? Стоило ли терять Сашу? Или у нас действительно все уже так плохо, что измена ничего не меняет?

Кажется, что между разговором с Другиным и этим мгновением прошло несколько недель, если не месяцев. А может, все приснилось? И не было никакой Насти, Лапоть не отодвигал стол, а у нас с Сашей все хорошо?

Но понимаю, что все было. И еще многое будет. И, полный не радужных мыслей, укрывшись одеялом почти с головой, я проваливаюсь в череду тревожных снов.

 

Администрация

Выхожу из маршрутки. Через площадь хорошо видны окна администрации. Вечером и ночью здание подсвечено фиолетовыми лампами. Символическое освещение. По утрам окна пяти этажей постепенно загораются, внося жизнь в фиолетовое спокойствие. Внутри начинается работа.

Двери на входе раздвигаются, пропуская внутрь. Такие двери здесь недавно. Пару месяцев. Раньше были деревянные, со стеклами, и обитые жестью снизу. Но времена меняются, обновляется и администрация. Еще кондово-советская внутри, полная старья и запахов тления, но начинающая преображение. Неделю назад прекратили вычищать архив. Выкинули большинство книг из библиотеки. Собрания сочинений Ленина, Маркса, и других. Кому-то отдали все тома Большой советской энциклопедии. Избавились от значков, памятных знаков, символов.

Здороваюсь с охраной, гардеробщицей. Ею здесь работает пожилая, добродушная женщина. Меня всегда встречает улыбкой, обращается только на вы.

По лестнице на предпоследний этаж. Можно доехать на лифте, но у входа уже полно теток, что не хотят подниматься пешком. Стоят, сплетничают. Здороваюсь, но с ними стоять не хочу. Лучше лишний раз дам телу полезную нагрузку, чем буду слушать очередной бред.

На противоположной лестнице стене четвертого этажа весят электронные часы. Цифры, состоящие из зеленых светящихся точек на темном электронном табло, показывают 8.31. Я не опоздал. Читаю название, что мелкими буквами написано в нижнем левом углу: Электроника 7.

Захожу в кабинет, сразу включаю комп. Хочется спать. Сейчас бы закрыть дверь, и прямо здесь, за столом, уснуть часов до двенадцати. А там — на обед. С обеда задержаться, прийти на полчаса позже. Еще что-нибудь поделать по мелочи — и домой. Красота.

Только все это мечты. Настолько же несбыточные, как и прекрасные. Лапоть — хронический трудоголик. Единственный в своем роде, если не в мире (там таких полно), то уж в администрации точно. Приходит на работу на полчаса раньше срока, а уходит не в 17.30, как все, а в десять, а то и одиннадцать вечера. А я, как его доверенное лицо, помощник, должен соответствовать. Такова диспозиция.

Не скажу, что нахожусь в администрации столько, сколько шеф. Я бы так не выдержал. К тому же универ, студенты, личная жизнь требует времени…

И главный вопрос — зачем? Дополнительной прибыли от этого нет, а хорошее дело сделать — в рабочее время. Только когда я сделал крайнее доброе дело? Не помню. Сама работа не располагает. Это постоянная текучка, попытка отмахнуться от бесчисленного множества топоров, что висят над головой. Для добрых дел времени не остается. А если даже остается, и, несмотря на препоны, удается что-то такое совершить, результат примерно один, с незначительными вариациями — порицание. Безнаказанным не уйти.

Это система, в которой что-то решают только те, что сидят у верха. Да и то, решают локально, мелко. В основном, как бы ни пропасть, а еще лучше, что-нибудь получить. Планируются мероприятия, декларируются цели, благородные, нужные стране. А итог — унылое говно по факту, и бравурные отчеты.

Это как две разные реальности. Две прямые, идущие параллельно. Сон во сне. Все, что мы видим — лишь положительные подкрепления деятельности, нашей эффективности. А если посмотреть, что происходить в реальности, что происходит в стране… Лучше не смотреть…

С 10.00 до 11.30 будет прием. Мне нужно успеть подготовиться, перебраться в 17 кабинет, где так же принимает коллега, помощник главы. А пока есть время, захожу в интернет, просматриваю новостные ленты и любимые блоги. Составляю короткий пост в своем. Для проформы, чтобы не забывали.

Спускаюсь в 17 кабинет. По пути здороваюсь с «нашими». Это как отдельная каста, привилегированное сословие, белая кость. А вот так здороваться, манерно пожимая руку, либо чуть кивая головой — особый знак, такое выражение радости, что ты не в жопе, а принадлежишь к элите города, находишься близко к кормушке. Поэтому я лакейски здороваюсь с вышестоящими, и сухо — с теми, кто ниже. Здесь царит иерархия, и даже когда говорят, что мы одна команда, подразумевают, что есть те, кто входит во внутренний круг. Это так. А пытаться ли лезть наверх, не знаю? Я не стараюсь, ничего не делаю. Нет, я не против лишнего бабла и дополнительной власти, но как-то не тянет туда. Может, потому что я неудачник? Все равно ничего не получится, зачем пробовать?

В кабинете уже работает Натисков. Большой, бородатый, свирепый с виду, но добрый и отзывчивый по сути. Циник, как и многие из нас, но проблемы народа решает с энергией, которой завидую.

— Доброе утро, — говорит.

— Доброе утро, — отвечаю.

Натисков зарывается в бумаги, кому-то звонит. Я сажусь за стол, включаю компьютер, запускаю простенькую игру. До приема 15 минут.

К нам ходят многие: от действительно обделенных, до мошенников и юродивых разных мастей. Когда я был студентом, обычным гражданином, не мог и подумать, что можно обращаться в администрацию по такому широкому кругу вопросов, не задумываясь, можно ли реально здесь данные вопросы решить. А люди не стесняются, приходят, просят, требуют.

И это хорошо, если человек в трезвом уме. Но часто приходят люди, с которыми разговариваешь, и постепенно понимаешь, что человек невменяем. Исподволь, неспешно надвигается какое-то странное состояние, словно удушье. Словно стены кабинета сходятся, оставляя все меньше пространства для дыхания, жизни. Ты смотришь, что-то пытаешься объяснить, но понимаешь, что будто втягиваешься в темные глубины, через огонь ненормальных, словно выставленных из жизни глаз. И еще одни шаг — все, обратного пути не будет.

С такими я общаюсь недолго, стараюсь уходить. И именно про них мы с Натисковым говорим до начала приема.

— Вчера в приемную такая тетка приходила, — говорит Натисков. — Здоровая, глаза дикие. Говорит, вы знаете, что людям нужна помощь? Я говорю, что конечно знаю, только за каких людей она хлопочет? И представляете, Владим Славыч, она тычет пальцем вверх, и говорит: «Они там! Их уже несколько тысяч. Надо спасать!».

— Да… — только и отвечаю я.

— И, вот я ей и говорю, что не знаю, как им помочь. У нас лесенки такой нет, чтобы всех оттуда вытащить. А потом, между делом, спрашиваю, не обращалась ли она в компетентные органы? Вопрос то ведь серьезный. И, представляете, она говорит, что обращалась, но ее послали… сюда! Там ребята приколоться решили.

— Да, ха-ха! И чем все закончилось?

— Сказал, чтобы писала через общий отдел.

— Откуда они такие берутся? — спрашиваю. — И как человек может сойти с ума и не заметить?

А сам думаю, что может быть это мы с Натисковым и все остальные сошли с ума, и не заметили. Все, поголовно, и уже давно. Так давно, что перестаем замечать.

— Это еще что, — говорит Натисков. — Вот я когда работал в госконтроле, там такие кадры попадались, всем нынешним фору дадут. Вот, например мужик, бывший летчик. Приезжайте, говорит, у меня по всему дому летают зеленые пилоты, спать не дают, достали совсем. Мы приезжаем, осматриваем квартиру. Естественно, ничего нет. А мужик говорит, они, гады, при людях не летают, прячутся.

— Да, — только и говорю я.

— Он нам мозги компостировал около года. Потом умер…

Натисков задумывается, смотрит в окно.

— Или вот старуха была, — продолжает. — Приезжайте, говорит, у меня постоянные утечки газа. Мы приезжаем, осматриваем квартиру. А у нее все щели, все углы, косяки, вообще все залеплено пластилином. Она очень тихо, по секрету, говорит, что, мол, соседи травят, вот она все щели и залепила. Соседи хотят ее из квартиры выжить.

— Да…

— Она говорит: «Чувствуете запах?» А запаха нет. Я ей так и ответил. Она просит замерить. Мы неделю прибор искали, потом замеряли. Естественно, прибор ничего не показал. Старуха взъелась, на меня чуть ли не с кулаками. Говорит, «вы с ними заодно, квартиру у мены отнять хотите, отравите, и заселитесь». И что ей сказать?

— Хм…

— Такие у нас люди. Причем, эти-то просто сумасшедшие. А тех, что с особенностями еще больше…

— Да, народ у нас разный, — говорю я.

Больше не разговариваем. Натисков что-то печатает, я раскладываю пасьянс. Начинается прием.

Заходит мужик. Тощий смуглый, в очках. В руках палка — хромает. В вязаном свитере, бесформенных спортивных штанах, и ботинках. Снимает кожаную кепку.

— Здравствуйте! — говорит твердым голосом. Глаза острые, какие-то горящие.

— Здравствуйте! Присаживайтесь. Слушаю вас, — отвечает Натисков.

Мужик хмурится, начинает говорить:

— Я хочу попасть на прием к вашему начальнику.

— По какому вопросу? — спрашивает Натисков.

— По личному. Запишите меня на прием.

Все они такие. Не жить, не быть — надо на прием. А потом мэр, которого все «наши» называют исключительно глава, будет морщить репу, в тщетной попытке сообразить, что пациенту надо. Нет, так просто мэра не достать, несмотря на то, что он везде подчеркивает, что доступен. Натисков разрешает большинство вопросов без его участия, расписывая по замам и ответственным. В сущности, мэр делает точно так же. Эффект один.

— Вы изложите вопрос, чтобы глава знал, на что отвечать, подготовился…

— Я по поводу Карпиной. Кто ее поставил начальником управления архитектуры? Она, когда у нас в городе в шахте работала, столько дел наворотила, столько всего наделала. Ее судить надо, а не начальником назначать! Я у мэра хочу спросить, что он об этом думает, почему ее поставил?

Мужик, а тебе не все равно? Далась тебе Карпина вместе с управлением архитектуры. Тут своя система, и как работает, не видно. Зачем тебе это?

Меня поражают люди, которые, как одержимые ищут правду, тратя время жизни, что итак скоро закончится, на борьбу с несправедливостью. Причем, стараются брать вопросы поглобальнее, не иначе, чтобы всю жизнь безуспешно биться с гидрой, и проиграть в итоге, погибнув геройской смертью. Вот зачем мужику знать, кто поставил Карпину? По его просьбе ее никто не снимет. Будет пытаться что-то доказать — доказательств нет. Если б были… И все равно. Вероятнее всего, поссорился с ней еще в шахте, а теперь пытается сводить личные счеты.

— И что вы от главы хотите? — спрашивает Натисков. — Чтобы он Карпину снял?

— Я хочу, чтобы он разобрался. Я ему расскажу все. Мне тут квартиру дали, а у нее потолок течет. Балкон плохой, его укреплять надо. А где я материал возьму. А у нее квартира трехкомнатная. А она — воровка! Ее судить надо, и по этапу в Сибирь.

— То, что она воровка, должен доказать суд, — говорит Натисков. — А ваши разговоры — это просто так, пообщаться. Слово к делу не пришьешь. Мой вам совет, как старого бюрократа, взять листок бумаги, и все изложить. На имя главы. Потом через общий отдел зарегистрировать, и ждать официального ответа. А это все пустые разговоры.

— А что, — продолжает мужик, словно Натискова и не слышит. — У меня крыша течет. И балкон мне должны заделать. Я обращался к Лукьянову, обращался к Нестерову, и никаких результатов. Пришла комиссия, смотрели, замеряли. А потом письмо написали, что эти дефекты произошли по моей вине, и я сам должен заделывать.

— Вы обратились, вам написали ответ…

— Это незаконно. Я к прокурору ходил. Или вы хотите, чтобы я президенту писал? Вы тут воруете себе, вон на каких машинах ездите, а мне крышу починить — не можете.

Не знает болезный, что у Натискова машины нет. Даже прав. А вообще, перед администрацией каждый день выставляется хороший автопарк.

— А зачем вы к нам пришли?

— В смысле?

— Если мы такие воры и негодяи, — зачем к нам ходить?

— А к кому мне идти? Вы же власть! Вы должны решать проблемы народа.

— Идите сразу в суд, представляйте доказательства, и мы будем сидеть. Раз мы такие плохие.

— Так вы все купили! — возмущается мужик. — Все купили, и продали. Это вас-то посадят? Это простой народ садят, а не вас. Вот я два раза на тюрьме был. Там знаете какие условия? Там камера на двадцать человек, а сидят все сорок. Спать приходится по очереди. Посадят вас…

— Если все докажете — посадят.

— А почему Карпину не посадили. Ведь, вы же знаете, что она делала! Что делала, сука! Я ей еще там прямо и сказал, что пусть покоя не ждет. Ответит за все.

— Я не знаю, — говорит Натисков.

— Да я вам говорю! Ей сидеть нужно. Я всю жизнь в шахте, мне ногу отнимут скоро. Я на эту страну горбатился. И что? Карпины на теплых местах сидят, а я, честный работяга, пороги обиваю, справедливости ищу. Я уже прокурору писал, теперь вот уполномоченному по правам. И на вас напишу! Да!

— Пишите, — спокойно говорит Натисков. — Это ваше право.

— А что? Она вон, начальником сидит, ей трехкомнатную квартиру дали. А я? Всю жизнь в шахте, работал, меня судили незаконно, в психушку спрятали. И что? У нее все, а я должен ходить, писать. Мне даже балкон починить не могут. И сын у меня приходит, говорит, дай денег. Я ему ремня дал, говорю, что деньги надо зарабатывать. Он уже с невесткой у меня живет, и не беспокоится. Думает, отец кормить будет. А вы мне крышу починить не можете, балкон.

— У вас по балкону есть акт. Вы поймите, любой документ можно обжаловать…

— Понятно, в общем. Ничего вы делать не хотите. Документы посмотрели, и все. Вам на человека наплевать. Я вот, когда на лечение приехал, мне говорят, что лечение платное. А в прокуратуре сказали, что бесплатно должны лечить. Я к главному врачу, а он слушать не хочет. Я тогда ему сказал, что к прокурору обращаться буду. Так ведь сразу положили, лечить начали, суки.

— Пишите губернатору, — говорит Натисков.

— Молодым надо здоровье беречь! Вот я всю жизнь работал. В забое в одной рубашке работал! И что заработал? Всем плевать, глаз не видит, ногу ампутировать будут! Пять раз меня судили незаконно, в психушку определяли, нигде не помогают! Так что надо здоровье беречь, а то страна у нас сучья…

Меня уже пугает его резкая разгонка. Минуту назад улыбался, а сейчас даже вены на лице вздулись, как орет. Не здоровье надо беречь — мозги. Думать надо, соображать.

На кого этот страстотерпец всю жизнь батрачил? На государство, советскую власть? Вроде, не старый еще, лет пятьдесят. И что, ни разу не задумывался, что работает не во благо себе? Или не хотел задумываться? Выучился бесплатно, сходил в армию, устроился на завод, женился. Зачем думать? Так гораздо проще. И, что самое главное, всегда есть на кого свалить вину за неудавшуюся жизнь. Это не я, это сучья страна, на которую горбатился в поте лица всю жизнь, а в ответ ничего не дождался. А то, что страна помогала, держала в обойме все эти годы, бесплатно дала образование и квартиру, его не волнует. Как же, как же.

Так вот, мужик, ты и только ты! Ибо сидел на заднице в тепле, радуясь возможности не думать, стабильности и перманентной обеспеченности. Это почти халява, несмотря на тяжелый труд. Халява для чего-то человечьего, что так усиленно прячешь глубоко в душе. И поэтому, как не стараюсь, я тебе не сочувствую. Ты вызываешь омерзение и досаду.

Что ж я так взъелся на замордованного жизнью, отчаянно пакостного человека? Наверно, потому что отчетливо вижу в нем себя. Самые неприятные участки характера. Не к этому ли иду? Огромная гордыня, угрозы, развалившееся здоровье, неудавшаяся личная жизнь. И злость. Тотальная, взрывная агрессия.

И еще мне его жалко. За то, что даже в разрушении не хватает смелости идти до конца. Он не слетает с катушек окончательно, а останавливается на краю. Со временем край становиться все более размытым, зыбким. Но останавливается, боится. И ничего не получает.

— Я вот всегда говорю, что молодым надо беречь здоровье. И учиться. Послушай, в жизни пригодиться, — говорит, и смотрит на меня.

Что-то мне слегка не по себе. С такими людьми пообщаешься — сам можешь загреметь куда следует с понятным диагнозом. Я уже итак паранойей на ранней стадии страдаю. Еще такого не хватало.

— Так что там с балконом и крышей, а? — спрашивает мужик.

— Вам написали официальный ответ, — говорит Натисков. — Если не согласны — пишите в область.

— Да! А там такие же, как вы сидят. Я двадцать лет в шахте. Я всегда за справедливость был. Меня ведь и первый раз посадили ни за что. У нас на участке начальник был. Гнида редкая. А я же прямой. Вот он что-то начал против меня, я ему по морде дал. Три зуба выбил. А теперь старый стал. Мне уже 55 лет. Эх, был бы моложе…

— Несите все бумаги, — говорит Натисков. — Я посмотрю, скажу, куда обращаться. Но мы на своем уровне все сделали. Дальше уже решать не можем — это не наша компетенция.

— Я принесу, — угрожает мужик. — И напишу.

Собирает документы в потертый, мятый пакет, выходит. Натисков говорит что-то типа, «и как с такими разговаривать». Заходит следующий. Старик, на вид лет 70–75. Выцветшее лицо, трясущиеся руки, старая, но чистая одежда. Не спрашивая, садится рядом с Натисковым. Достает мятую бумажку, старательно разворачивает, кладет на стол. Мы с Натисковым молчим, ждем.

— Мне к вам сказали обратиться, — без всяких предисловий начинает дед. — Я хочу узнать, кто виноват в том, что в детском саду напротив моего дома во время утренника отключили свет?

Тут и не знаешь, что сказать. Ведь просто послать человека, да тем более такого старого, нельзя. А что ответить деду? Рассказать про коммунальную систему, которая не сегодня-завтра накроется медным тазом? Рассказать, что жильцы не платят за услуги, а потом коммунальщики, как их пренебрежительно называют, вынуждены складывать копейки, чтобы все просто не рухнуло? Или, что у нас помимо этого столько проблем, что отключение электричества на утреннике в садике даже не заметим?

— В каком детском саду? — спрашивает Натисков.

— В пятьдесят седьмом, — скрипит дед.

— У вас там внуки?

— Нет. Я живу рядом, в окошко видел.

Вот оно, бдительное око народа. И дедушке есть дело. Он реально хочет знать, кто виноват, и как его, виноватого, казнят. А с другой стороны простой электрик, что как-то ремонтирует сети. Можно уволить, но кто будет ремонтировать? Такой же работяга, клон. А первый еще и оставит семью без средств к существованию.

Мы все невинные жертвы механизма. Испорченного механизма, что называется реальностью. Может быть, он и не испорчен вовсе, а устроен таким хитрым образом, что каждый получает то, на что способен, что заслужил, чего достоин. Тогда знать, как он функционирует, уже половина счастья. Только я не знаю. Интересовался, книги читал, но не нашел. И никто среди моих знакомых не знает.

Иногда возникает шальная мысль, что все справедливо. Что понятия справедливости как такового — нет. Есть объективные законы мира, по которым никто не уйдет обиженным. И это нормально, что я в свои двадцать семь ничего собой не представляю. Закономерно и правильно. В таких случаях пытаюсь отогнать плохие мысли, как-то забыться. Но, чем старше, тем чаще они возвращаются, сверлят череп головной болью.

— Хорошо, я передам информацию коммунальщикам. Вам направят официальный ответ.

— Я хочу, чтобы ответ мне дал глава! — настаивает дед.

— Понимаете, дело к слову не пришьешь, — говорит Натисков. — Вы изложите все на бумаге, на имя главы, и отправьте через общий отдел.

И глава лично будет писать, покусывая ручку в приступе вдохновения. Как же! Передаст информацию профильному руководителю, и тот точно так же сольет ее на нижестоящего. Получишь ты, дед ничего не значащую отписку.

— Вот как это называется? — задает ничего не значащий вопрос дед. — У нас мэр что, Сталин? К Ленину ходоки ходили, он их принимал. А тут какой-то глава города принять не может. При советской власти спрашивали, и каждый чиновник, рабочий отвечал. А не ответил — изволь в лагерь! При советской власти была дисциплина. И наказывали.

Все понятно. Этого следовало ожидать. В выцветших глазах деда появляются брызги гнева, заполняют радужки, жгут меня. Он еще там, в молодости, когда деревья были большими, а мороженое по две копейки. Его не интересуют реалии. Если кто-то ошибся — надо наказать. Незаменимых у нас нет! Это правда — нет. У нас никого нет. Кому хочется работать за жалкую зарплату в 3–4 тысячи, и получать за это увесистый мешок «поощрений» каждый раз, когда какой-нибудь дедушка возмутиться отсутствием света на утреннике в детском саду?

— Что вы от нас-то хотите? — спрашивает Натисков.

— Чтобы вы приняли меры, наказали. Раньше говорили, партбилет на стол. Сейчас так не скажешь. Но порядок быть должен. Иначе как?

— Ну, уволим мы этого электрика. Но ведь на его место у нас поставить все равно некого.

— Значит, надо зарплату ему снижать, чтобы думал в следующий раз, — предлагает дед.

— Он тогда вообще работать не будет, — отвечает Натисков. — У него зарплата меньше, чем у вас пенсия. Его уже итак лишать нечего…

— А вот в Америке такого нету, — говорит дед. — Там порядок. Потому что деньги платят, исследят за всем.

Дед еще и Америку вспомнил. Что следующее на очереди?

— А вы в Америке были? — спрашивает Натисков.

— Нет, по телевизору показывали. Я ж старый уже, немощный…

Дедушка верит всему, что показывают по телевизору. Конечно, интернета у него нет. Но какой, все же, интересный разброс: от коммунизма до современной Америки. Прямо ни дед, а космополит!

— Вот, вы и не можете знать, что там творится, — говорит Натисков. — Или тогда езжайте, и все посмотрите самостоятельно.

Возникает пауза. Дед смотрит на Натискова, на меня. Я утыкаюсь в монитор. Что ему сказать? Мы все здесь не по своей воле…

— Был бы у меня автомат, — внезапно говорит дед. — Я бы их всех расстрелял. Пошел бы по кабинетам, и всех расстрелял…

Дед встает, и уходит. Дверью не хлопает, только вижу, как вслед за телом исчезает трясущаяся, морщинистая рука. Хорошо, что у него нет автомата. Целее будет. Натисков шумно выдыхает, мотает головой. Еще бы: начало дня, и уже два готовых пациента психиатрической лечебницы.

А вообще-то Натисков веселый, компанейский. Смеется, балагурит. В столе у него конфеты, плитки шоколада, какие-то маленькие сувенирчики. За каждую оказанную услугу он что-нибудь дарит из запасов. К женщинам обращается «душа моя», «лапонька», или еще как-нибудь ласково. Руки целует.

Натисков — хороший сотрудник. Хоть и малость циничен. Но каждую проблему решает максимально эффективно. Выходит на место, сам во всем убеждается, фотографирует. В администрации все знают, что если информация пришла от него, нужно делать качественно. Вот поэтому к нему время от времени приходят благодарные граждане, говорят спасибо.

Народа пока нет. Натисков звонит кому-то, я раскладываю пасьянс. Ко мне ходят редко. Специфика. Я и сижу-то здесь для галочки, записи в отчете о приеме, осуществляемом помощником Лаптя. Но мне интересно поговорить с Натисковым, послушать людей.

Раздается стук в дверь. Заходит женщина. Небольшого роста, полная, на вид лет 28. В спортивном костюме не первой свежести, то ли грязно-синего, то ли серого цвета. Лицо некрасивое.

— Здравствуйте, мне нужен Натисков, — говорит она.

— Это я, — отвечает Натисков. — Что вы хотели?

— Я хочу записаться на прием к главе.

— По какому вопросу?

— По личному, — отвечает женщина.

Сколько раз мы с Натисковым слышали такой ответ. Каждый второй считает, что его дело очень личное, потому что это же он, такой неповторимый и замечательный. А на проверку выходит, что дело не отбивается от общей канвы просителей и жалобщиков.

— Я должен знать, в чем состоит ваш вопрос, — привычно отвечает Натисков. — Чтобы глава был в курсе, и говорил с вами предметно.

— Я по поводу квартиры, — говорит женщина. — Мне с ребенком негде жить. У нас отец стоял в очереди на квартиру, как ликвидатор аварии в Чернобыле. А потом его посадили. А когда освободился, ему говорят, что очередь прошла, когда он был в тюрьме. И квартиру не дают. Мы квартиру снимали. А теперь муж от меня ушел. И нам с ребенком вообще жить негде.

— Простите за нескромный вопрос, — говорит Натисков. — Вы работаете?

— Я в декрете. А жить мы, наверно, на алименты будем.

— А муж ваш, я извиняюсь, что?

— А муж начал пить, колоться, — возмущенно отвечает женщина. — Зачем мне такой муж?

— Понятно. Про мужа забудьте.

Натисков поворачивается к компьютеру. Через несколько секунд начинает гудеть принтер.

— В общем, мой вам совет, как старого бюрократа, — говорит Натисков, протягивая женщине листок. — Изложите проблему максимально подробно на листе бумаги, и через отдел по работе с населением направьте на главу. Поверьте, так будет гораздо быстрее и надежнее.

Женщина берет листок, прощается, выходит. Как-то мне неловко, не зависимо от того, что жилья у муниципалитета и вправду нет. Конечно, она сама виновата, что стала жить с судимым, алкоголиком и наркоманом, родила от него ребенка. Но сейчас-то об этом поздно говорить. А помочь мы не можем. Максимум, как и говорил Натисков, комната к казенной общаге…

Смотрю на часы. На сегодня прием окончен. Можно расслабиться. Поднимаюсь к себе, по пути здороваясь со всеми. Я культурен и вежлив. На встречу безобразно толстая тетка. С ее чрезмерной полнотой может соперничать только уровень наглости. Но я, проходя, вежливо говорю:

— Здравствуйте, Тамара Евгеньевна!

— Здравствуй, Вова! — отвечает она, при этом скорчив такую недовольную рожу, словно неожиданно наступали на дерьмо. Она начальник управления, и я для нее, по сути, этим самым дерьмом и являюсь. Но оба мы работаем в администрации, и поэтому сопричастны общему статусу.

Это специфическая прослойка общества, некая каста, принадлежность которой очень существенна. Но, в отличие от касты, из этой прослойки можно вылететь, причем достаточно просто, оступившись всего раз. Поэтому все «наши» изо дня в день стараются держаться, интриговать всеми силами, чтобы не потонуть. Все пять этажей, сонная контора, таковой является лишь внешне. Внутри даже частичная принадлежность к группе дает человеку напряжение, что особенно остро чувствуется в этих стенах. Мы все заряжены. И внутреннее напряжение делает работу в администрации изматывающей.

Посмотрите со стороны. Здесь нет веселых людей, простых разговоров. Только молоденькие девушки, что занимают небольшие должности, еще как-то цветут. Во всем остальном — застой. Нежелание перемен, боязнь выпасть из обоймы. Боязнь даже выстрелить, так как придется лететь прочь из тепла в неизвестность.

Клубок друзей, террариум сотрудников. Мы все — хорошие люди. Мы мило общаемся, помогаем друг другу, переживаем и сочувствуем. Но только до тех пор, пока не встает главный вопрос — кому остаться? Тогда каждый бьется за себя. Слишком уж большие привилегии.

Я сижу за столом, что-то рисую в ежедневнике. Надо подняться до бухгалтерии, затем в планово-экономическое управление. Но отчаянно не хочется. Корчиться, пытаться быть не собой. Здесь до того привыкли к маскам, что не снимают даже по возвращению домой. И моя постепенно врастает в лицо, каждый раз отходит все с большей болью. Не хочу…

Работать в администрации — это статус. Даже на небольшой должности. А уж на ведущей, как я, очень неплохо. Говорят, мне повезло. Когда предложили место, все универские завидовали, и еще долго посматривали с плохо скрываемой злобой. Только они не знают, что везение — понятие относительное.

Здесь я никто. Или практически никто. Придаток Лаптя. Причем, неразвитый, возможно даже рудиментарный. Занимаюсь мелкими поручениями, составлением писем, таблиц, отчетов. Еще принимаю участие в совещаниях, озадачиваю подразделения. Вынь меня из процесса — ничего не случиться. Секретарь спокойно может делать всю ту же работу.

Но Лаптю я зачем-то нужен. Может быть, чтобы на моем фоне выглядеть этаким героем. Что, хоть ему и очень скоро и полтинник, но еще о-го-го, любому молодому фору даст, ведь легко уделывает меня, умного и амбициозного. Да, так и есть, скорее всего. Иначе, зачем давать мне работу, постоянно выслушивать мое недовольство. Бонусы покрывают все неудобства.

В итоге чиновники во власти — подобные Лаптю и мне. Или напрягаются, все силы сжигая в работе, либо ничего не делают, формально выполняя формальные поручения.

Я оказался в системе, и скоро понял, что ее не изменить. Слишком громоздка, тверда, закостенела. Здесь даже на электронный документооборот перейдут, наверно, только к концу столетия. Это как замкнутый круг, змей, что кусает себя за хвост. Во власти все еще люди, что занимали посты в коммунистической иерархии. Сейчас они на самом верху. Тогдашняя молодежь теперь стала стара и уважаема, диктует нормы управления. А перестроились не все, далеко не все. Хорошо это, или плохо? Закономерно.

С другой стороны, лица многих уже обезображены тенью капитализма в худшем его проявлении. Где власть, там страсть. А сидя у пирога, такого доступного, и толстого даже здесь, в регионах, трудно сохранить выдержку. Сытый голодному не товарищ.

Настроение портится. Как это бывает: хрупкое спокойствие держится из последних сил, а пресс внешних обстоятельств все давит и давит. Постепенно выдавливает из жизни весь сок, и ничего не остается, как предаться тоске и сожалениям. Тем более делать особо нечего. Да, что ни делай, ничего не измениться.

— Да куда тут все катится? — зло вопрошаю стену.

В ответ открывается дверь, входит Быкова Валентина Леонтьевна: наглая, толстая, самоуверенная. Я не против толстых, они даже милы. Но в жизни чаще попадается убойное сочетание из толщины и наглости. Причем, исключительно женской. Толстые мужики больше добряки.

— Владимир, мне нужен ваш компьютер! У меня сломался дисковод, а нужно снять с диска файл. Уступите мне место, — говорит, и смотрит сквозь очки, словно прицеливается, и уже выпустила свободный ход курка.

Так безапелляционно говорит, будто начальник! А управляет только отделом в три человека. Везет мне на таких.

— Пожалуйста, — говорю я. — Чувствуйте себя как дома.

Стараюсь говорить так, чтобы из слов сочилась сладость. До приторности. Пусть поймет, что мне похрен на нее и ее желания. Между стеной и столом расстояние небольшое, но Быкова специально встает так, чтобы выйти было трудно. Я буквально протискиваюсь между ней и стеной, задевая ее бедрами. Чувствую ее запах: пот вперемешку с недорогими духами. Отвратительный аромат. А может быть она этого и хочет?

И вот Быкова садится за компьютер. Бедный стул: скрипит, наверно держится из последних сил. У Валентины Леонтьевны одышка, она тяжело сипит, водит мышкой, раздраженно лупит по клавиатуре. Типа, разбирается с приводом. Потом наклоняется, засовывает диск. При этом все кажется настолько неустойчивым, что с минуты на минуту она упадет, проломит пол, и будет падать до последнего этажа. А может, провалится прямо в ад!

Я хожу по кабинету, терпеливо жду.

— Помоги мне, Володя, — говорит Быкова. — Я диск не могу открыть.

Приходится подходить, как-то размещаться рядом с тушей, что-то делать, совсем рядом слыша отдышку, чувствуя запах пота. Кажется, она специально подманила поближе. Сейчас схватит, и будет долго душить, прижимая к себе, вминая меня в жир.

Наконец, открываю диск. Быкова хмыкает, как мне кажется, разочарованно, еще несколько минут что-то делает. Потом встает, и, не прощаясь, выходит.

Я сажусь на стул. Кажется, что он даже немного мокрый после толстой задницы. Вокруг еще чувствуется запах. Эх, повезло нам, сотрудникам администрации…

Чтобы отвлечься, смотрю в окно. К стоянке перед администрацией подъезжает черный Lexus GX-570. Прокачанный и тонированный. Чем-то привлекает внимание. То ли вызывающей аэрографией на капоте (смерть с косой показывает средний палец, череп белый, словно растянут в жуткой улыбке), то ли напрочь тонированным лобовым стеклом, или еще чем.

Открывается водительская дверь, выходит молодой парень. На вид лет 18–20, не больше. Стильно одет, на глазах очки «я стрекоза». Это зимой, в не особенно ясный день. Достает мобильник, с кем-то разговаривает. Потом берет папку, идет к нам.

Смотрю не гордую походку, осанку владельца этой жизни. Такая приобретается в ходе долгих счастливых лет. Хочется верить, что с ней не рождаются. Иначе у меня шансов нет.

Сейчас он зайдет в администрацию, поднимется в нужный кабинет, и, без долгой волокиты и бюрократических препон, получит необходимую информацию, нужный документ. А если будет настойчив, ему еще и задницу оближут. Это не шахтер с мертвой ногой, не дед, что хочет всех расстрелять. Это хозяин жизни, что просто привык, без лишних сантиментов и моральных терзаний, брать у жизни нужное по максимуму. Несмотря на юный возраст.

Парень на секунду останавливается, смотрит на здание. Кажется, будто взгляд останавливается на мне. Я силюсь разглядеть за стеклами очков выражение глаз. Может быть, в них не триумф победителя, а усталость и апатия, признаки не проходящей депрессии? Может под глазами глубокие тени, говорящие о стрессе и злоупотреблении препаратами? Но стекла не дают рассмотреть, парень входит в здание, словно исчезает навсегда. Единственным доказательством его существования остается чистый, блестящий на солнце Lexus.

Я еще какое-то время смотрю на машину, площадь, людей. Передо мной словно рассеивается сон, манивший счастьем долго

— Не в этом счастье… — шепчу я, зачем-то ухватившись, и до белых пальцев сжимая столешницу.

Так устроена жизнь. Сначала ты, полон надежд, ждешь чего-либо от мира. Обычно, набор предсказуем: счастья, богатства, известности, любви и ее суррогатов. Ты хочешь, чтобы Бог (в лице мира) был к тебе благосклонен, безусловно подчинялся твоей воле и, по первому требованию, обеспечивал всем необходимым. А как же, ведь ты же один такой: хороший, добрый (когда надо), замечательный, и вообще — лучший.

Чистое потребительство, которое, впрочем, достаточно быстро нивелируется, сталкиваясь с реальностью. Опять же твоей, сугубо настроенной и избранной системой ценностей и поведения. И в то же время не твоей, чужой и холодной. Мир тебе должен, но не хочет давать всего. И ты обижаешься на него, как это принято и понятно в детстве. Нет, ты понимаешь, что обиды, как глас вопиющего в пустыне, способны только поднять горстку песка, что пылью забьет глаза и нос, мешая видеть и дышать. Но как же — Бог должен услышать. Ведь перед Ним стою я!

А, тем временем, цепочка тянется дальше. Первая не купленная игрушка (плюшевый медвежонок со смешными глазами), первая неудачная драка (синяк под глазом и кровь из носа), девочка, отказавшая первый раз (так как есть кто-то лучше тебя). И дальше, дальше. Не сделал, не смог, завалил, не поступил, не оправдал ожиданий.

Как там говорит Другин? Цинизм есть наиболее адекватное мировосприятие? Адекватное чему?

Конечно! Как открытка с надписью: «Поздравляем! Все ваши действия служили одной цели — стать неудачником. Процесс закончен успешно. Добро пожаловать в клуб!» Со временем в тебе растет отчаяние, которое, чтобы не свихнуться окончательно, в муках перерождается в скепсис. Цинизм, но не тотальный — еще какой-то робкий, как будто пробный. Еще один вид обиды. А вдруг там передумают, и примут тебя к себе, к счастью и вечной радости.

Но год идет за годом, разочарование за разочарованием. И ты понимаешь, что о тебе забыли, оставили на необитаемом острове со скудным провиантом. И помощь не придет, потому что больше никого нет. Потому что вокруг такие же необитаемые острова, выбраться с которых нет возможности. Или ты ее никогда не найдешь. Обживайся, потому что до смерти твоими вечными спутниками будут только эти пустые и холодные земли.

А где-то, почти на расстоянии вытянутой руки, есть другие люди. У них все получается, они полны энергии и оптимизма, им все дается легко. Они живут на материке. Но ты не приплывешь к ним, не станешь их частью. Потому что не избран. А если даже их избранность — чушь, ловкий ход, все равно тебя не возьмут: о чем разговаривать с неудачником?..

Неожиданно появившееся солнце слепит, вырывая из мыслей. Но в свете как-то более отчетливо представляю, кем бы мог стать. Представляю, как выхожу из администрации, полный возможностей и планов, имеющих все шансы реализоваться, небрежно ослабляю галстук, расстегиваю верхнюю пуговицу рубашки. Как сажусь в Lexus с вызывающей аэрографией. Словно все получилось, сбылись мечты, и вот он я, пусть не на вершине мира, но где-то рядом. А протянуть руку — наберу пригоршню звезд. Мне все должны, все принадлежит мне. Воздух благоухает, краски ярки и свежи, а небо пронзительно-голубое. Как в детстве.

И весь мир для меня. Добрый и светлый…

Только это мечты. Я же сижу у себя в кабинете с казенной мебелью и обоями, смотрю на пустой экран монитора. Ничего не меняется — так предрешено…

Когда-то давно я хотел путешествовать. Наверно, этого хочет каждый мальчишка, что только-только осознал себя, одолел несколько приключенческих романов, чувствует способность если не изменить мир, то увидеть его весь, все попробовать, стать лучшим. Я лежал перед сном, и представлял, как стану мореплавателем, геологом, космонавтом. Да кем угодно, только действовать, становиться первым, побеждать. Где это все?

Ушло безвозвратно, не оставив надежд на возвращение. Я закрываю глаза, представляю себя в будущем. Серый, забитый жизнью чиновник. Это единственная картинка. Вечная тень Лаптя. Когда-то я хотел путешествовать.

А в итоге сижу у окна кабинета в сером здании администрации. Вернее, сижу даже не я, а тень, и не темная — а какая-то бесцветная, лишенная глубины. И так будет всегда…

Когда ты заперт в рамках города, максимум страны в достаточно взрослом возрасте, жизнь воспринимается слегка искаженно. С мрачными ассоциациями о тюрьме и горестными мыслями о собственной беспомощности. Хорошим лекарством является незнание, но ты-то знаешь.

Сколько раз по телевизору, в книгах, интернетных дискуссиях ты слышал рассказы о жизни ТАМ. За пределом, за границей, словно, в другом измерении. Все эти Европы, Америки, Австралии. Места, где ждет неизвестное, неиспытанное душей и телом, не легшее в сердце пылью воспоминаний.

Но чтобы отправиться в миры, живущие за гранью твоего физического восприятия, необходимо находиться в определенном состоянии. Проще всего — иметь деньги. Ресурсы, что дают финансовую независимость, являются своего рода паролем к нужным ощущениям. Ресурсы вторичны и притягиваются настроем. Настроем победителя, что ли, хозяина жизни.

А я сижу в завернутом как в саван в бежевые обои комнате, и тихо так рефлексирую о несбывшихся фантазиях, таких же бесплотных, как фонарные осенние тени в ночном парке.

Я заперт в рамках тесного мирка, что в теории не имеет границ, но на практике оказывается не больше пресловутой шагреневой кожи. И со временем она имеет тенденцию сокращаться, усыхать, как бездарно растраченные мгновенья.

Наверно, не я один, многие до меня (и многие после), почувствуют неуловимое дуновение, предвестие ее сужения, когда год за годом куда-то отваливаются куски впечатлений, обрывки ощущений, непрочная уже ткань чувств. А ты все тот же, только все более беспомощнее. Вокруг те же люди. Они составляют твой мир и увядают вместе с тобой. Вернее, вы все зацеплены за процесс и, запуская его, являетесь добровольными рабами.

А снаружи сияет прекрасный мир. Такой же недостижимый, как всплески радости среди праведной рутинной депрессии.

К черту все! Достало! Сейчас уйду с работы, и не вернусь. До завтра. А может, и никогда. Уйду навстречу приключениям, что-то поменяю в унылой, замшелой жизни. А-то так и протухну, ничего не сделав.

Но понимаю, что никуда я не уйду. По крайней мере, до обеда. А после вернусь. И назавтра тоже вернусь. Потому что это работа, это деньги, и возможность удержаться в этом мире. Пусть слабая, увечная, но возможность.

Вот кто-нибудь другой ушел бы. В неизвестность, в опасность. Какова вероятность, что ему повезет? Может, пятьдесят на пятьдесят. Может меньше. Не важно. Он сумеет преодолеть притяжение рутины, уютного, но теплого болотца, откуда так не хочется выходить на ветры мира. Кожа мокрая, и когда дует ветер — очень холодно. Это только со временем закаляешься, становишься настоящим человеком, таким, что добивается всего. А сначала нужно многое вынести.

Я не готов. Не готов, и все тут. Буду сидеть по ноздри в мутной воде, но все время смотреть вдаль, зная, что те далекие края не для меня. А потом у меня появится жена, дети. Только они будут не такими же, потому что на болоте других не бывает. И я буду всю жизнь мечтать, чтобы они прожили жизнь другую, хоть в середине, хоть под старость из болота вылезли. Но, глядя на неудачника-папу, они так и останутся рядом, в итоге вместе со мной превратившись в перегной, что болото и наполняет.

Хочется умыться холодной водой, потому что буквально чувствую липкий пот, затхлость болота. Встаю, тяну ручку двери — на пороге стоит Артем Завилаев. Среднего роста, блондин, с честными, какими-то детскими глазами. Тема мутный, об этом многие говорят. Но в администрации работает уже достаточно давно, а в темных делах замечен не был. Прощай чистота и свежесть. Болото не отпустит никогда.

Тема иногда заходит ко мне, рассказывает про то, как провел выходные, про девчонок. Я обычно слушаю вполуха. Просто не хочу показаться невежливым.

— Здорово, Вова! — говорит Артем, улыбается. Проходит, садится рядом. Сразу тянет со стола ручку, начинает крутить.

— Привет, Тема! Как оно?

Тема встает, подходит к шкафу, рассматривает книги, документы. Что-то берет, бегло читает. И рассказывает:

— Тут в субботу так в клубе отжигали! Прикинь, Вова, я какую-то дуру чуть прямо там, на диване не отделал. Да охрана подошла, сказали прекращать. Прикинь, эти уроды мне, работнику администрации, говорят прекращать! Да мы завтра же этот гребаный клуб закроем десять раз. Ты прикинь, какие скоты?!

Тут Тема преувеличивает. Ничего он не закроет, даже если захочет. А глупым понтом прикрывает беспомощность. Тема трудится замом начальника отдела стратегического планирования — небольшого и всеми забытого. Если в местном бюджете денег хватает только на покрытие расходов, и самые неотложные нужды, стратегическая составляющая как-то сама собой отпадает. Вот и трудится Тема вместе с начальником и двумя специалистами над левыми вопросами. Точнее, не трудится даже, а ходит по кабинетам.

— Только ты меня знаешь, — продолжает с улыбкой. — Я ее оттуда увез. Так ты прикинь, она минет начала делать еще в машине. Я веду — а ты знаешь, вожу я не медленно — а она там старается. Я пару раз чуть во встречку не въехал, а один раз — в столб. Ведь пьяный еще! Но ощущения, я тебе скажу, просто отпад. Такой кайф! Прикинь?

Дурак ты, Тема, думаю я. Девчонке может ты понравился, она старалась, рискую прослыть шлюхой, а ты теперь пренебрежительно все рассказываешь мне. И, сто процентов, не только мне. А если еще и фотки начнешь показывать, то мудак ты после этого.

Тема достает мобильник, говорит:

— Я ее еще вчера наснимал. Прикинь, Вова, столько фоток классных сделал. Зацени!

Я смотрю на Тему: ухоженное лицо, чистая, опрятная одежда. Классический костюм серого цвета, голубая рубашка, верхняя пуговица расстегнута. Тема выражает собой успешность и деловитость. Светлое будущее нашей страны. Но для меня он все равно как кусок дерьма, что обладает красивыми бицепсами, рельефным прессом, и всем остальным. Все равно урод.

— Давай посмотрим, — говорю я, улыбаясь. Это администрация, и любой контакт здесь важен. Ссориться даже с Темой не стоит. Кто знает, что там впереди?

Тема показывает фотки. На них заснята симпатичная девушка в разных позах, и количестве одежды. Тема комментирует каждый снимок, постоянно говорит «прикинь» и «отпад». Я смотрю, и узнаю девчонку. Это одна из второкурсниц. Точно, недавно читал у них лекцию. И от этого понимания, хочется въехать Теме в нос. Так, чтобы пришлось вправлять, а завтра под глазами расплылся один большой синяк.

— Там еще есть, — говорит Тема. В голосе слышно нотки превосходства. — Только их я тебе не покажу. Я же джентльмен, да?

Джентльмен ты хренов, думаю я. По честному, тебе сейчас надо в морду перчаткой, а потом на дуэль. И пристрелить без сожалений. Вот это было бы по-джентельменски.

Но вместо этого я улыбаюсь, подмигиваю ему. Тема скалится в ответ, похлопывает меня по плечу.

— Ничего, Вова! Когда-нибудь возьму тебя с собой. Мы таких телочек снимем — закачаешься. Мы же власть в этом городе!

Наверно, с этого начинаются проблемы. Когда ты думаешь, будто властные полномочия, данные тебе на время и для того, чтобы поддерживать существование системы, принадлежать тебе лично. В силу везения, или личной исключительности. Тогда появляются мысли, что власть — это я. Все уже знакомо. Еще со школьной программы. Эх, Тема, чему тебя учили в школе?

Тема уходит, прихватывая ручку. Это он забылся, нечаянно унес. Я просматриваю документы, откладываю самые срочные. Остальные — в дальний ящик стола.

Работаю. Составляю письма, оформляю таблицы, жонглирую информацией. Это огромный поток, где очень легко захлебнуться. Волна за волной на тебя накатывают новые поручения. И никого не волнует, что их очень много. Все должно быть выполнено в срок. А нет, информация поступит непосредственно главе, и самое малое, что за это светит — лишение премии.

Такая практика в течение многих лет закаляет. Поэтому половина администрации — уверенные в себе, быстрые и энергичные хищники. Они знают, как работать, умеют эффективно делегировать, реагируют молниеносно. И, по этому, они живут хорошо, а я — в горах работы. И выхода из этих гор не видно.

За бумагами проходит несколько часов, в течение которых я формирую письма, хожу по кабинетам, собираю подписи, вношу исправления, корректирую с руководителями, уточняю детали, снова корректирую, печатаю, проверяю со специалистом в общем отделе, перепечатываю, уточняю данные, связываюсь с областной администрацией, корректирую, ношу на подпись, отправляю. Время летит быстро, я поднимаюсь и спускаюсь с этажа на этаж бессчетное количество раз.

Здесь разные люди перемешались по кабинетам и приемным. Есть такие, куда заходишь с легкостью, вопросы решаешь с удовольствием, а с людьми общаешься по-доброму. Но есть и другие. Не знаю, большинство ли? Но точно не мало. Здесь обитают адепты пафоса, личного величия и гордыни. С ними трудно разговаривать, открыто не поддерживая мнимого величия. Приходится выслушивать кубометры бреда, что составляет суть их жизни, поддерживать, положительно подкреплять маниакальные попытки самоутвердиться, чтобы не попасть в немилость, что может грозить интригами, и гадостями за спиной.

Это власть. Или близость к ней. И врожденные, либо приобретенные комплексы, густой порослью рвущиеся наружу, заглушая глас рассудка. Трудно сохранять душевное спокойствие, общаясь с такими людьми.

Захожу в приемную к Маргарите Петровне Глазовой, руководителю управления. Заранее чувствую, что разговор не будет легким. Лапоть хочет, чтобы она быстрее подписала лист согласования, что нужен нам для работы. А лист со всеми документами уже неделю лежит у Глазовой, без каких либо результатов. Лапоть выбрал смертника. И вот я в приемной.

— Добрый день, — говорю я секретарше, тетке средних лет с затравленным выражением на лице. — Маргарита Петровна у себя?

— У себя, — отвечает она. — Подождите секунду.

Тетка берет трубку телефона, что-то говорит Глазовой. Я не слушаю, разглядываю дипломы, что висят на стене. Все — уважаемой Маргарите Петровне, помощнице, организатору, просто замечательной женщине. Сейчас пущу слезу от умиления.

— Можете войти, — говорит тетка.

Лучше не надо, думаю я. Но послушно открываю дверь, вхожу. Маргарита Петровна сидит за столом, смотрит какие-то бумаги.

— Подождите, Вова, — говорит, не отрываясь.

Присесть не предложила. Поэтому стою, рассматриваю почти идеально чистый кабинет: все бумаги в аккуратных стопках, папки ровно в шкафу, канцелярские принадлежности разложены по цвету. Наверно, у Глазовой маниакальное стремление к чистоте. Или так выдрессировала секретаря.

Маргарита Петровна похожа на крысу. На небольшую, но очень злую крысу. И, наверно, подлую, насколько это определение можно отнести к животному. К Глазовой — точно можно.

Небольшого роста, невнятной фигуры, короткая стрижка. Или это парик? Большой, но тонкий нос с горбинкой, маленькие, близко посаженные крысиные глазки. И взгляд: какой-то острый, и вместе с тем грязный, противный.

Стоять приходится минут десять. Наконец, Глазова отрывается от документов, переводит на меня недоуменный взгляд. В стиле, что этот раб еще здесь делает?

— Слушаю, — говорит.

А на лице такое надменное выражение, словно разговаривает не с человеком, а с насекомым, перед тем, как раздавить. В принципе, она и раздавить может. И не задумается.

— Маргарита Петровна, — начинаю я. — Нужно, чтобы вы подписали лист согласования постановления.

— Кому нужно? — спрашивает Глазова.

— Аркадию Петровичу. Нам надо документы отправлять.

— А мне не надо, — говорит Глазова. — Мне это не нужно. Я Лаптеву говорила, что подписывать не буду. Или он не понял? Так передай еще раз. Не подпишу, пока не переделают вторую часть.

Ели не подпишет — будут проблемы. Просрочим документ, люди останутся недовольны, будут жаловаться. И это только самый минимум.

Вот так карьера и рушиться, думаю я. В таких вот кабинетах, с такими Маргаритами Петровнами.

— Но, Маргарита Петровна, — возражаю я. — Мы же переделали все, как вы просили!

— Значит, не переделали! — обрубает Глазова.

Блин, мы уже десять раз переделали! Все, вплоть до последней буквы. Я три дня сидел, только этим занимался. А ей не нравиться! Противоречит, заставляет все

— Но, Маргарита Петровна… — начинаю я.

— Все, Володя, все! — шипит Глазова. На лице выражение брезгливости, помноженное на высокомерие. — Я уже сказала, что не подпишу. Ты свободен. Или что-то непонятно?

В этот момент Глазова особенно сильно похожа на крысу. Выражение «глаз на жопу натяну» приобретает для меня новые оттенки. По крайней мере, возникает непреодолимое желание это проделать. Чтобы получить хоть какую-то передышку.

— Понятно. Но ведь… — делаю я еще одну попытку.

— И никаких «но ведь», — говорит Глазова. — Переделаете, принесешь, покажешь. А пока не переделал, не отнимай мое время!

В коридоре крепко сжимаю зубы. Хочется помахать руками, покричать, пару раз ударить дверь. Но везде установлены камеры, охрана видит все. Поэтому тихо иду к себе в кабинет.

Ну, и сука, ну, надо же быть такой сукой! От гнева туманится сознание. Взять бы ее сейчас, и лично придушить. И не один раз! Как так можно? Запорола всю работу. Из-за какой-то крысы все летит к черту!

Пытаюсь успокоиться. Захожу в туалет, умываюсь холодной водой. В администрации на каждом этаже по одному туалету. Неплохие, чистые. Только на четвертом, где приемная, и кабинет главы, туалет особый. Он заперт на ключ, а ключи есть только у главы, и замов. Это элитный туалет. Ведь глава и замы — высшие существа. И даже в туалет ходить с обычными сотрудниками им не комильфо. Как же, как же.

Настроение портится окончательно. Как мясо, что три дня полежало на солнце. Хочется просто выйти из администрации, и идти, любоваться заснеженным парком, старенькими домами, людьми. Чтобы все дерьмо, что держит, не дает дышать, постепенно исчезло. Или отдалилось настолько, чтобы не чувствовать запаха. Но, только когда в него уже наступил, и наступил хорошо, от запаха избавиться трудно. Нужно вымыть туфли, и вымыться самому. А у меня нет права на такую роскошь.

Я спускаюсь к себе в кабинет, звоню Лаптю. Он недоволен, но понимает, что вина не моя. Однако отчитывает, говорит что-то про лень, нежелание работать, и о том, что все приходится делать самому. Я не слушаю, рассматриваю бумаги, которыми завален стол. Прихожу в себя, только когда в трубке раздаются короткие гудки…

Скоро начнется совещание. Собираю бумаги, подготавливаю Лаптю информацию. Без пяти выхожу, спускаюсь в двадцатый кабинет. Там зал заседаний. Длинный стол, стулья, проектор, кондиционеры, микрофоны с колонками и жалюзи на окнах.

Сажусь рядом со столом главного, что перпендикулярен длинному. Вокруг уже сидят начальники профильных управлений, отделов, бухгалтера. Человек 10–12. Лаптя нет, но он всегда опаздывает. Вернее, задерживается.

Народ разговаривает, обсуждает общие проблемы. Я рисую в ежедневнике узоры. Мне нет дела до глобальных вопросов, рассуждений о глубине задницы, в которой мы оказались. Да, все плохо. Я это знаю. Но все плохо так давно, что это уже считается нормой, никто не обращает внимания.

Заходит Лапоть. Все замолкают. Садится за центральный стол, здоровается, начинает:

— Сегодня, уважаемые коллеги, мы с вами должны рассмотреть три важных вопроса. Начнем с противопожарных мероприятий. Какая у вас в подразделениях ситуация с пожарными? Надежда Львовна?

Начинает отчитываться Белинская. Пространно рассказывает про ситуацию по подразделениям, вскользь касается проблем, и подробно рассказывает об успехах, новой пожарной сигнализации, отсутствии пожаров.

Обычная рутина совещания. После Белинской выступает Маркин. Потом Агапов, и остальные. У всех все хорошо. Только срабатывала сигнализация уже на двух объектах. Короткое замыкание, и не выключенная плита. Переходим к другим вопросам. Лапоть начинает спрашивать недельные отчеты. Каждый руководитель рассказывает.

Мы собираемся в таком формате один раз в неделю. Обсуждаем насущные проблемы, слушаем отчеты, разбираемся со спорными темами. По крайней мере, это то, что декларируется. В реальности же все несколько по-другому. Все только и хотят, что быстрее уйти домой. Никому не нужны утомительные доклады, разборы полетов, планы мероприятий. Все равно каждый сделает по-своему.

И так каждую неделю мы сидим, три часа кряду слушаем Лаптя, и хотим только одного — побыстрее уйти домой.

Я слушаю голос Лаптя, но не улавливаю смысл. Просто отключаю голову. Хочется спать, но сижу к нему всех ближе — заметят. Поэтому склоняюсь над ежедневником, рисую узоры. Квадраты, круги, ромбы. Один закрасить, другой оставить. Больше, еще больше. И как будто выпадаю из совещания, острых проблем, неприятностей. А в себя прихожу, только когда Лапоть слегка повышает тон, начинает что-то откровенно разжевывать.

— Все возражения, умные мысли и конкретные решения должны возникать на стадии обсуждения, — говорит Лапоть. — А не потом. А у нас все по другому: решаем, обсуждаем, моделируем, а когда приходим к общей системе, единому образу действия, вы начинаете городить что-то свое, что полностью срывает весь план действий.

Лапоть оглядывает всех, словно хочет увидеть понимание в глазах подчиненных.

— А потом я с утра до вечера бегаю, ваши проблемы разгребаю. Ведь это же не правильно!

Все опустили головы, на Лаптя не смотрят. Уже пару раз откололи таких номеров, что Лапоть неделю разбирался, договаривался с людьми, выправлял ситуацию.

— Это напоминает мне один старый французский фильм, — продолжает Лапоть. — Не помню названия. Там король задумал захватить замок, и издал соответствующий указ: по моему сигналу начинаем штурм. А вражеский шпион добавил одно слово — не. Получилось — по моему сигналу не начинаем штурм.

Утром войска выстраиваются перед замком. Король во главе. Гордо дает команду, и скачет вперед. Войска стоят. На стенах замка все обалдели. Король доскакал, смотрит — что-то не так. Оглядывается, видит, что один. Со стен смотрят недоуменно. Тогда он вежливо спрашивает: «Сколько времени»? Со стен отвечают: «Без десяти девять». «Спасибо», говорит король, и скачет обратно.

Мы улыбаемся. Лапоть продолжает:

— Так вот, сейчас вы действуете также. Мы с Владимиром Ярославовичем уже скачем в атаку, а вы стоите, и выжидаете. Такого быть не должно! Если решали, программу разработали — вперед. Все возражения только в процессе обсуждения, подготовки. Это понятно?

Народ кивает, что-то пишет в ежедневники. Потом начинаем обсуждать деньги. А точнее их нехватку. Тема больная. Из разряда, как поделить один пирог на несколько человек. Голодных много, а пирог небольшой. Руководители словно оживают, наперебой доказывают необходимость перечисления средств именно им. Лапоть внимательно выслушивает, задает уточняющие вопросы. Я знаю, что он все уже решил, а сейчас только ведет дискуссию в нужное русло.

Приходит смс. Достаю мобильник, читаю: «Владимир Ярославович, вы просто супер! Мне так хочется чувствовать вас рядом!! Давайте встретимся!!!» Номер Настин. Чувствую, как возбуждаюсь. Потом вспоминаю вчерашнюю сцену с Лаптем, Сашины глаза. И все желание куда-то уходит. Не отвечаю, прячу телефон в карман брюк, словно украл, и был за этим пойман…

Совещание продолжается. Я смотрю на «уважаемых коллег», как их всегда называет Лапоть, словно хочу увидеть что-то необычное в их лицах. Но не вижу. Может, понимание ответственности, сложности задач, что стоят перед нами. Или прозорливости, готовности думать, причем точно и быстро. Нет, все это есть в них, только в небольшом размере. А так — простые люди, что с надеждой смотрят на Лаптя, ждут его решений. Это потом они будут совершать ошибки, пытаться что-то исправить, переживать. А сейчас слушают, с умным видом записывают.

Все это начинает напоминать игру — затянувшуюся, без четких правил и ориентиров. Мы поставлены в определенные условия, вынуждены что-то делать, реагировать, а в конечном итоге ничего не остается. Потому что ничего и не было. Все — декорации, красивый, технологичный движок, что оставляет на теле шрамы, а в сознании раны. Но — и более. Потому что так предусмотрено правилами. Потому что он так написан. Не более того.

И сейчас мы собрались поиграть. Как бы глупо это ни звучало. Только вот играем серьезно. Словно на кону жизнь…

Жизнь и в правду на кону. Только независимо от того, играешь ты, или нет. Просто в силу твоего существования. А как занять этот промежуток, во что играть — выбираешь ты. Теоретически. Но я смотрю на лица «уважаемых коллег», и понимаю, что если мы и выбираем, то под большим давлением. А при таких условиях нужно ли говорить о свободе выбора? Опять же, чисто теоретически.

Время тянется неспешно. Я перестаю слушать окружающих, следить за беседой. Глаза закрываются. Все труднее сдерживать движение век вниз. Перед глазами все растворяется, куда-то исчезает. Но я волевым усилием возвращаю все назад. Не хватало только уснуть на совещании.

Тем не менее, время совещания кончается. Лапоть говорит завершающие слова, все собирают вещи, расходятся. Только несколько человек еще подходят с бумагами, просят подписать.

После в зале остаемся только мы с Лаптем. Выходим, поднимаемся к нему. Я чуть оттягиваю жалюзи, наливаю воды из графина, что стоит на подоконнике. Рядом лежат конфеты. Открываю коробку, беру их.

— Хватит жрать мои конфеты! — говорит Лапоть. Это он так шутит. Ну, просто душка, блин!

— Да пошел ты… — отвечаю без интонации.

Опять вспоминаю вчерашний вечер, выходку Лаптя. Беру еще больше конфет, ем. Лапоть садится за бумаги, что-то подписывает, не обращает на меня внимания. Пауза затягивается. Лапоть любит, чтоб подождали.

Наконец, откладывает в сторону последнюю бумагу, говорит:

— Ну, что, Верига? Нахрена вчера из ресторана ушел?

— А ты подумай, — отвечаю. — Может до чего и додумаешься.

— Сидели нормально. Петрович потом еще пол вечера спрашивал, почему ты ушел. Стол-то ты первый отодвинул. Я только придвинул к себе…

Дальше Лапоть начинает хохмить, смешить меня, и через время вчерашняя досада сглаживается, переходит на второй план. Мы обсуждаем документы, я комментирую таблицы. Неожиданно Лапоть говорит:

— Что-то болею я. Температура уже пару дней. Умру наверно скоро…

— Ты больше прибедняться любишь. Какой там умрешь.

— Я, блин, работаю как свин, — продолжает Лапоть, словно не слыша меня. — С утра до вечера. А проблем все больше. Скоро так помру.

Хочется сказать, так что ж ты не отдохнешь? Ради чего гробишь себя. Только зачем. Итак, понятно. Ничего не делается просто так. А если сам знаешь, ради чего силы гробишь, то и жаловаться не стоит. Но говорю:

— Так хрен ли ты убиваешься? Отдохни, посиди пару дней дома.

— Отдохнешь тут, — говорит Лапоть. — На пару дней уйдешь — все рухнет. Они ж нихрена не понимают. Все по десять раз повторяю. И все равно вопросы задают глупые…

— Ладно, — говорю я. — Заколебался я с тобой тут сидеть. Пойдем, поедим, да по домам.

— Какой пойдем? — отвечает Лапоть. — Давай, еще таблицы поправь.

— Какие таблицы, ты чего? Если сам идти не хочешь, я один уйду…

Лапоть что-то обдумывает, молчит. Затем говорит:

— Пойдем, поедим…

Выходим из администрации, прощаемся с охраной. Здание уже пустое. Времени 22.30. Закончился еще один рабочий день. Для Лаптя рано, для меня — поздно. По пути заходим в небольшое кафе, едим, почти не разговаривая, расходимся по домам.

Я сажусь в троллейбус. Но еду не домой. Что там делать? Тем более что пару недель назад звонил Семен, приглашал в гости. Хороший повод зайти.

Набираю номер, слушаю гудки.

— Алло, — раздается в трубке.

— Здорово, Семен! — говорю я. — Как у тебя?

— Вова! — говорит Семен радостно. — Ты, что ли?

— Я, я, кто ж еще?

— Привет! Нормально все у меня. В гости заедешь?

— Уже еду, — говорю я. — Встречай с виски и цыганами.

Семен смеется.

— Ну, цыган не обещаю, но виски… Короче, приезжай.

— Хорошо, жди, — говорю я. — Пока!

На стекле скотчем прикреплена листовка с рекламой. «Мы работаем, чтобы вам было лучше», написано на ней. Вот именно для этого мы и работаем, думаю я…

 

Семен

В троллейбусе холодно. Кондуктор кутается в одежду. Под его сидением печка. Сейчас, когда уже договорился, вдруг очень не хочется идти к Семену. Не из-за того, что с ним что-то не так: он отличный парень, хороший друг. Просто не хочется ни с кем общаться, видеться. Хорошо бы немного выпить, одеть наушники, и залезть с головой под одеяло. И проспать несколько дней. А лучше недель. Или, может быть — всю жизнь. Только чтобы видеть хорошие сны. Сочные, добрые, уютные. А из наушников будет звучать что-нибудь красиво-печальное, зовущее за собой. Всегда…

Но вместо этого я еду в троллейбусе, а из наушников звучат Lake of Tears. Даниэль Бреннар поет:

Down that way where Life is a bad place Life is a sad place Always.

А мне холодно, очень холодно. Ощущаю это остро, до жжения лица. Понимаю, что никуда не деться. По крайней мере, пока не выйду из автобуса. А там, за тонкими стенами из железа и стекла холод еще больший. Так что, как ни крути, не выбраться.

А Даниэль Бреннар поет:

Such a dark cold way And it enters through your breathing Everyday What a dark old way To stay the same.

Выхожу. Морозная ночь слегка разбавлена огнями ближайших домов. Сильнее укутываюсь шарфом, иду по тропинке к ближайшему дому. У подъезда несколько молодчиков. Что-то говорят, тоже мерзнут. Район здесь неспокойный.

Пульс ускоряется. Может случиться что угодно. Но пацаны расступаются, пропускают к двери. Никто не просит даже сигареты.

Поднимаюсь на самый верхний этаж. В лифт не сажусь, иду пешком. В подъезде чисто, стены выкрашены в розовый цвет. На подоконниках цветы. Стараюсь идти быстрее. Но подниматься высоко, а форма уже не та.

Нужный этаж. Черная дверь. Рядом с замком мигает диод датчика. Над дверью — камера.

Звоню. Никто не отвечает. Я почти приклеиваюсь к двери, стараюсь уловить любой звук из квартиры. Еще звонок. Еще. Тихо.

Очень не хочется оставаться в подъезде. Тем более сейчас. Начинает казаться, что Семен куда-то ушел, может по делам, а может просто ушел. Скорее все просто. А я так и буду стоять, слушать, что происходит за дверью. И ничего не услышу. Потому что там никого нет. Может быть, нет уже давно. Вдруг я разговаривал не с Сеней? Или с ним, но… Или…

Дверь открывается. На пороге Семен Серебров.

— Здорово, Вова! Заходи.

Я смотрю на Семена так, словно никогда не видел. Из квартиры доносится приятный запах свежей горячей пищи и уюта. Из стереосистемы звучит Antimatter. Меня как будто отогревает. Словно тает ледяная корка, что стягивала тело, не давала свободно дышать.

Семен отходит чуть вглубь и в сторону, я, немного помедлив, захожу в открытую дверь.

— Как на улице? — спрашивает Семен.

Я снимаю куртку, обувь.

— Холодно. А ты думал как?

— Да, как обычно…

Проходим в большую комнату. Сеня называет ее залом. Это действительно зал. У Семена большая квартира в высотке ближе к окраине. Последний этаж. Из окон видно весь город: сейчас это редкие огни, полуосвещенные улицы, ближний свет машин.

В зале минимум мебели. Диван, пара кресел, стеклянная стойка с мини-баром у стены, большая плазменная панель. Сажусь на диван.

— Ну, рассказывай, как жизнь? — спрашивает Семен.

— Стабильно плохо, — говорю я. — Или ты думал, может быть по-другому?

— Нет. Так и представлял.

Семен открывает бутылку виски, идет на кухню за бокалами.

— Просто мне иногда кажется, что ты изменишься. Станешь позитивнее смотреть на жизнь, что ли?

— У тебя самого-то получается? — спрашиваю я.

— Временами, — отвечает Семен с печальной улыбкой. — Но я-то хоть стараюсь…

Сеня разливает виски по бокалам, протягивает мне.

— Давай выпьем.

Чокаемся, выпиваем. Виски расслабляет, снимает напряженность. У Сени хорошо. Даже сейчас, в темный морозный вечер. Именно сейчас.

— Как там наша родная администрация поживает? — спрашивает Семен.

Меньше всего хочется думать об администрации. Вспоминать людей, Лаптя, работу.

— Поживает, Сеня, поживает, — просто говорю я.

— Все такая же фиолетовая? — спрашивает Семен.

— А ты думал?

Семен наливает еще виски.

— А на универщине что твориться?

— Те же, — говорю я. — Только сбоку…

— Понятно.

Семену звонят, он выходит, я остаюсь один. Смотрю на фотографии, картины на стенах. Семен входит в совет акционеров двух крупных предприятий города. В обоих — миноритарным. Как получил — не говорит. Это тайна покрытая мраком. В те годы многие получили разное, даже известно как. Только вспоминать не принято.

Сейчас Семен занимается бизнесом, по-моему, что-то строит. Но могу ошибаться. У него жена и дочка пяти лет. Успешен и целеустремлен. Я завидую Семену, потому что уже, наверно, не поднимусь до его уровня.

Из кухни выходит жена Семена, Вера.

— Привет, Вова, — говорит она. — Как на улице?

Это, наверно, у них семейное. Акт вежливости. Только вопрос задают не про человека, а про погоду. Откуда я знаю, как на улице? Мне — холодно, кому-то — не очень. Все субъективно.

— Привет, Вера, — говорю я. — Днем было хорошо, сейчас похолодало.

— Понятно. А у тебя как дела?

— Все в порядке, спасибо.

Вера красивая. Даже чересчур. Правильные черты лица, стройная фигура. И что-то уютное, домашнее, неуловимое делает ее неотразимой. Повезло Семену.

— Ладно, вы тут общайтесь. Кофе Семен сам сделает. Еда в холодильнике. А я спать. Прости.

— Ничего, Вера, — говорю я. — Спокойной ночи.

— Пока.

Включаю телевизор. Плазменная панель взрывается светом. Делаю звук тише. Пусть хоть что-нибудь светиться, жизнерадостно кричит рекламной и тупыми передачами.

Приходит смс. Опять от Насти. «Владимир Ярославович, почему вы не отвечаете?!! Я очень хочу с вами встретиться!!!» Не отвечаю, кладу мобильник в карман.

— Что-то у тебя не так, — возвращаясь, говорит Семен. — Рассказывай, что случилось?

— И что тебе рассказать? — с какой-то детской обидой спрашиваю я. — Все случилось. И ничего. Это не случается, а тянется. Как сопли. Вот уже двадцать с лишним лет.

— А конкретнее? — уточняет Семен.

— Да, хреново все, Сеня, — отвечаю я. — Жизнь, работа, вся эта возня…

— Понятно. Внезапный приступ мизантропии, усиленный депрессией.

— Что-то беспросветно все. Я сам себе не нравлюсь, не получаю удовольствия. Что-то не так.

Говорю, и слезы наворачиваются. Душным маревом обволакивает жалость к себе, по сути, неудачнику. Уже столько лет прожито, а ничего не меняется. Как сижу на заднице, так и просижу до смерти.

— Мы живем во власти мифов, — вдруг говорит Семен. — Все, что ты знаешь о строении общества, о ситуации в стране и мире, о себе, наконец, — не что иное, как миф. Социальный миф. Вряд ли кто-либо может точно сказать, где границы мифотворчества. Есть те, кто знают, но скажут ли? Ответ — нет, нет и еще раз нет. И дело даже не в хищном спокойствии достигших правды, а в том, что нам нельзя знать. Противопоказано, по сути.

— Но так не может быть! — недоумеваю я. — Какие мифы? Есть же общество. Есть истина, есть объективные законы, наконец. Мир не может существовать на лжи.

— Законов мы пока не касаемся, так как говорим о социуме, массе человеческой. Так вот, общество — это серая слегка бурлящая масса, приправляется мифами, как блюдо солью и специями. Иначе никак. Иначе энтропия, хаос и холодный черный космос над головой. А мифологизация составляющих бытия возводит прочные стенки, пусть даже это стенки котла, где мы варимся.

Людям не нужна правда. Несмотря на заверения. Правда страшна. Причем, страшна тотальной незаинтересованностью во благе отдельного человека, общества, народа. Она ни ваша, ни наша. И от этого столкновение с ней оказывается серьезнейшим испытанием. Правда оголяет недостатки, показывает, чем ты являешься на самом деле. Жестко, стремительно и неотвратимо. Ты остаешься беззащитным и слабым. И на метафорических весах, где на чашах жизнь и смерть, еще неизвестно, куда качнет правда…

Семен делает паузу. Возможно, он прав. Только как-то не по себе от такой правды. Что-то шевелится внутри: мерзко, холодно. Словно наружу хочет вырваться потаенная часть натуры, такая же мерзкая и холодная. А вот она-то точно знает, что сказанное Семеном — правда. До последней буквы.

— Гораздо проще создать, сконструировать миф, — продолжает Семен. — Поверить в него, и жить спокойно. Сейчас это стало доступным, и обязательным атрибутом общества. Мы висим в огромной паутине СМИ, где по нитям через пространства и умы проносятся клише, установки, директивы, определяющие, кем были, кто мы и кем будем.

И все, что ты знаешь о себе — миф. Дефект самоидентификации. Не у всех, конечно, но у тотального большинства. Ибо реальная цена человека, его сущность определяется не сейчас и здесь, в сытой спокойной жизни. Поэтому, пока судьба не взялась, и не стала выкручивать, причем на излом, ничего мы о себе не знаем. И знать не будем. Мы с удовольствием идентифицируем себя с внешним миром с его благами. Навязанный миф об общечеловеческих ценностях и обществе потребления делает нас набором безликих штампов, за которыми теряются итак смазанные до нечитаемости личности.

— Ну, не у всех, — только и могу ответить я. — А ты не думал, что, может быть, это хорошо? Чем это грозит мне, тебе, другим людям?

— Чем это грозит тебе? — спрашивает Семен. — Чередой надломных разочарований в окружающем мире, и себе. После которых уже не сможешь жить как прежде, но и достигнуть цели тоже не получиться. Ты творишь мифы о себе, потому что так проще жить. Это я не испугался, просто проявил осторожность, я не мелочный, а хозяйственный, я ничего не делаю, так как жду подходящего момента. Ты же не можешь открыто заявить, что являешься трусом, скрягой и лентяем. Тогда разрушиться образ личной идентификации. Будет неуютно и страшно. Поэтому пыжишься, впитываешь по информационным каналам гигабайты бреда, что становиться тобой.

Я уже не удивлюсь, если скоро не останется людей, только целевые аудитории. Мы уже ими стали. Едим мифы, глотаем не переваривая, лишь бы не получить ложку горькой микстуры реальности. Возможно, мифом является даже то, что мы живем.

— Но это совсем уж невменяемо, — говорю я. — Думать о таком не хочется. Давай лучше выпьем…

Выпиваем. Семен смотрит куда-то мимо меня. Может, хочет прекратить невеселый разговор, может, наоборот, думает, что я не хочу слушать. Или что-то еще.

— Ну, хорошо, — говорю я. — А какой-то выход из мифа есть? Что делать, если все так, как ты говоришь?

Семен молчит. Потом наливает еще виски. Совсем чуть-чуть. Мой вопрос словно повисает в воздухе. Наконец, Сеня говорит:

— Если выход и есть, то я его не знаю.

Молчим. Как-то печально становится. И страшно. Семен говорит:

— Может, это и к лучшему. Мы можем использовать миф, и все, что с ним связано. Главное только понять, не знаю, набраться, что ли, наглости, чтобы подстроить миф под себя, под комфортное существование.

— А ты не думал, — говорю я. — Что после создания пусть и комфортного, но мифа, ты окончательно теряешь шанс обрести свободу. Или даже не свободу, а что-то важное, нужное в жизни. Ее смысл.

— Свобода? Смысл? — восклицает Семен. — Я тебе раскрою, что является смыслом. Достать как можно больше бабла, обеспечить спокойное сытое существование, и потреблять до момента смерти, от факта которой становится страшно до поросячьего визга. Вот это свобода. Для нее даже название придумали: финансовая свобода, независимость. Ты перед собой видишь ее адепта. Причем, очень прилежного и преданного.

Семен улыбается, говорит:

— А выхода из мифа нет. Наверно, только экстренное помешательство. Но нас с тобой оно не устраивает. Какой может быть выход? И куда? В хаос?

Семен задумывается. Рассматривает пустой бокал из-под виски. Я тоже гружусь.

— Но есть лазейка, небольшой фокус, что позволит перенаправить мышление с постоянного пережевывания тщетности существование. Это новая система целей. Новая мотивация. Работающая. Твоя жизненная философия. Вот о чем я говорю, Вова.

— Моя философия? Что тут сказать? Что бы ни сказал, все уже придумано…

— Ничего не придумано. Я о тебе говорю. Как может что-то быть придумано для тебя, индивидуального, существующего в одном экземпляре? Ничего. А создать, и не просто создать, а сделать жизнеспособной, работающей, жизненную философию — это задача для тебя номер один.

— Ты просто хорошо думаешь о людях, говорю я. — Известно же, что люди в целом поразительно одинаковы. Психотипы, акцентуации… Все увязывается в последовательности, алгоритмы, стереотипы. Какая тут моя философия?

— И тем не менее. Она быть должна. Даже если мерило ее освоенности — личная выстраданность. Кто ты без мыслительной деятельности, философии? Пылинка на ветру…

— А с ней я кто? Та же пылинка. Ветра еще никто не отменял.

— Да, та же пылинка. Но несколько тысяч пылинок, летящих в одном направлении, обращаются песчаной бурей… Уж поверь мне, даже небольшая пылинка, попавшая в глаз, способна вызвать слепоту. Хотя бы временную.

— Только что-то погода не подходящая у нас для песчаных бурь. Ты не замечаешь? Мы меняем одно на другое, а следствие — неизменно…

Семену звонят. Он извиняется, идет на кухню. Слышу обрывки разговора. Что-то о бюджетах, переводах, PR-стратегии. Не хочется возвращаться в обыденность.

Замечаю, что выпили мы не так много. Бутылка почти полная. Ничего удивительного: такие разговоры действуют отрезвляюще.

— Тебе нравиться быть у меня в гостях? — спрашивает Семен, возвращаясь.

— Да, — отвечаю я.

— А если бы я был бомжем, и для общения приходилось бы ехать на свалку, или лезть в уютное чрево теплотрассы? Я уж молчу про то, что мы бы элементарно не встретились из-за разницы статусов.

— Если это нужный разговор, полез бы и в теплотрассу, — отвечаю я, замечая скептицизм Семена.

— Это всего лишь разговор, — говорит он. — Не более. Но и не менее. Так вот, независимо от всего, тебе нравится сидеть на уютном диване в хорошей квартире. Нет, я не говорю, что при случае мы не можем пообщаться и на помойке. Дело в том, что общаться здесь более удобно. И это только одно звено цепи. Твоей цепи, что сильно отличается от цепи бомжа. А цепь кует личная философия.

— И приковывают на эту цепь так, что всю жизнь будешь сидеть у будки, и гавкать на каждого, кто не пахнет хозяином. Так, Семен?

— Ты резок, Вова, — возражает Семен. — И полон максимализма. Эта цепь не от будки к ошейнику, а над пропастью, между тобой вчерашним, и тобой сегодняшним. Это связующее звено между нереальностью происходящего, и детским конструктором, что есть у тебя в распоряжении, чтобы выстроить мир.

— Какая бы ни была философская, в ней нет смысла, если все — миф. А точнее, она может быть любой, если все не более чем миф.

— Ты прав. Она должна быть.

— Ну, вот, к примеру, у нас в администрации есть Глазова Маргарита Петровна, — говорю я. — Сука еще та! И как рукотворная философия поможет с ней работать?

— А просто. Она сука, потому что ты не знаешь к ней подхода, — отвечает Семен. — Ты просто уперся в ее исключительный негативизм…

— Ты бы тоже уперся, — перебиваю я.

— Если бы я упирался в каждую стерву на пути, — говорит Семен. — Я бы не достиг того, что ты сейчас видишь. Не стал бы таким. Пойми простую вещь, Вова, сук полно, и они будут всегда. Мне иногда кажется, что их большинство. Но это не отменяет того факта, что нужно действовать, куда-то в жизни двигаться. Несмотря ни на что.

— Да, у нас там нужно быть осторожным. Иначе недолго ходить по коридорам власти. Не дышится там легко…

— Это специфика власти, Вова, — говорит Семен. — Вокруг нее всегда ошивались негодяи и сумасшедшие. А, со временем, она и стала состоять из них. Почти полностью. Это на тебя и влияет, исподволь меняя сущность.

— Я чувствую себя крошечным исполнителем, пешкой в большой игре, — продолжаю я. — Даже не пешкой, а малой частью клетки доски. Игра разыгрывается сверху, она почти недосягаема. А все дерьмо фигур льется на поле. Я скоро начну захлебываться.

— Другого варианта и быть не может. По крайней мере, для тебя.

— А что я, рожей не вышел?

— С рожей у тебя все нормально, — смеется Семен. — Тут в другом дело. Не из того ты сорта людей. И вряд ли там приживешься, пока не мимикрируешь, а в итоге — станешь подобен. И, знаешь, я искренне надеюсь, что этого не произойдет.

И это говорит Семен, человек, что сделал состояние, удачно вписался в определенные круги, а теперь только приумножает капиталы. Я ему завидую. Потому что тоже хочу жить в элитном доме, ездить на дорогом джипе, ужинать в ресторанах и отдыхать заграницей.

— Ты чистоплюй, Вова, — продолжает Семен. — Причем, в хорошем смысле слова. Уж извини, другого определения не подберу. А еще слегка трусоват. Это я как друг говорю. Поэтому никогда в дерьмо по собственному желанию не полезешь. А если и полезешь, будешь страдать, и постоянно искать оправдания, мол, это я не сам, это так вышло. Что тебе еще остается? Только противостоять, стараться не утонуть…

— Этому разложению противостоять очень сложно, Семен. Я чувствую, как постепенно сдаюсь.

— А это потому, что у тебя нет философии, цели, кодекса поведения. Ты похож на ту песчинку на ветру, о которой говорил. А ветер нынче дует совсем не туда. Так что не удивляйся, если окажешься среди таких же песчинок в огне. И это хорошо, если из нас выплавят стеклянную вазу, или бокал. Только очень я в этом сомневаюсь. А, скорее всего, выплавят из нас, прости, стеклянный член. И использовать будут по назначению.

— Это точно.

— Да и Лапоть твой не так уж хорош, — говорит Семен. — Он тебя кинет. Когда перестанешь представлять интерес. Это вопрос времени.

— Об этом я и сам думал…

Я массажирую виски, надбровные дуги. Перед глазами круги

— И что делать? — Спрашиваю обреченно, заранее зная ответ. — Получается ведь, что все тщетно.

— И тем не менее. Нужно действовать, Вова, действовать. Не сидеть, и не ждать. Я так прождал начало жизни. И чего дождался? Развала семьи родителей, когда отец уходит в никуда, а мать еле сдерживается от самоубийства. Когда в семнадцать лет нет возможности пойти в университет, потому что нужно обеспечивать семью, искать работу, чтобы к вечеру было что поесть. Знаешь, как я спал по ночам? Как мертвец, потому что понимал, что выхода из этого нет, и только ночью можно на несколько часов забыться. А утром от отчаяния не хотелось открывать глаза. Целый день нужно было убиваться на тяжелой работе, среди людей без цели, жалких и опустившихся, как и я.

— Да… — только и говорю я.

— Знаешь, — продолжает Семен. — Тогда у меня не было даже мысли о тщетности бытия. Нужно было просто выживать. И не ради себя — для матери с сестрой. Так рождается философия. И уже потом, на этом запале, можно лезть в гору, не боясь шквального ветра и мороза.

Я колеблюсь, но, все же поднимаю болезненную, трудную для себя тему.

— Понимаешь, Семен, временами у меня возникает чувство, что все, к чему бы я ни прикоснулся — превращается в дерьмо, — говорю я. — Как царь Мидас, только наоборот. Такое ощущение, что ни на что не способен. А ведь хочется другого. Исключительности, избранности что ли?

— Зачем? — спрашивает Семен.

— Ну, не знаю, чтобы не быть как все. Не стать тупым быдлом, что только жрет, трахается и гадит…

— Это народ твоей страны, — перебивает Семен, в голосе осуждение. — Это твои люди. Все. Даже быдло, как ты изволил выразиться. Это наш народ. И ругать его не стоит. Критиковать, пытаться изменить, сделать лучше — да, но не ругать без смысла. Хотя бы только по тому, что избранные в нашем народе были. И много. И в нас, как потомках, течет их кровь. Поэтому каждый, даже упертый в тупизне и убогости — в чем-то твой брат. Или может им стать. Или станет его потомок. Не отказывай им в шансе.

Молчим. Семен поглаживает подбородок, смотрит задумчиво.

— Не знаешь, куда приткнуться, чтобы не измазаться в грязи, — продолжаю я. — Столько информации, противоречивых данных, что можно всю жизнь идти за фантомами. И умереть дураком. А хочется победителем. Или, хотя бы, частью чего-то большого, великого. А логически определить, что верно, а что нет — не получается. Только на сортировку вся жизнь уйдет.

— А умом здесь и не помочь, — говорит Семен, отрываясь от размышлений. — Здесь надо чувствовать. Только не нашими, ослепшими, слабыми чувствами. Чувства надо тренировать. Вот тогда можно в мусорной яме найти не просто что-то гнилостно-съедобное, но жемчужину, специально оставленную, в почти отчаянной надежде, что найдешь, и придешь.

— А как? Как это в себе воспитать? — спрашиваю я.

Семен не отвечает. Уже сказал все. Тут любой поймет. Только мне нужно конкретных инструкций. Последовательность действий, разбитую на короткие шаги. Чтобы не думать. И надзирателя построже, чтобы контролировал, указывал на ошибки, исправлял. Жизнь кажется огромным полем, в котором нет единой правильной дороги, а тропку в зарослях каждый прокладывает сам.

Мы еще какое-то время разговариваем. Семен рассказывает новости, спрашивает о моей жизни. Но серьезный разговор уже не выходит. Я вызываю такси, выпиваю немного виски на дорогу, прощаюсь. Семен приглашает заходить еще, хочет, чтобы я чаще звонил.

В подъезде немного задерживаюсь, хотя знаю, что везде установлены камеры. Стою на втором этаже, смотрю в окно. Фонарь освещает пространство перед домом. Дальше — другие дома, дороги, люди, наверно. И одновременно никого. Только я на втором этаже. А, скорее всего, нет и меня. Никто не знает, никто не вспомнит. Мы растворяемся в огромном количестве. Нас слишком много, чтобы помнить каждого. И, по сути, нас нет.

Сажусь в такси. Говорю водителю домашний адрес. Вспоминаю о Насте. Решение приходит сразу. Набираю номер.

— Здравствуйте, Владимир Ярославович, — кричит Настя из мобильника.

— Привет, Настя, — говорю я. — Говори адрес, и собирайся. Сейчас за тобой заеду.

Настя называет улицу, дом и квартиру. Я повторяю водителю. Ехать в другую сторону. Водила недовольно ворчит, но машину разворачивает. В машине достаточно громко играет радио Шансон. Прошу таксиста поменять радио. Он опять ворчит, но канал меняет. На что-то еще более невразумительное, насквозь искусственное, тошнотворное. Я откидываюсь на сидение.

— Приехали, — через пятнадцать минут говорит таксист.

— Подождите. Сейчас девушку захватим, и поедем по адресу, который я называл сначала.

Набираю Настю. Через пару минут она выходит. Я встречаю, сажу на заднее сиденье, рядом с собой. Водитель переспрашивает адрес.

— Хорошо, что ты позвонил, — говорит Настя, целует. — Я сегодня о тебе целый день думаю.

Это когда зачетку перелистываешь, и вспоминаешь, сколько учиться осталось? Или, может быть серьезно, думает, скучает? Может, я ей действительно понравился?

— А куда мы едем?

— Ко мне…

Настя улыбается. В темноте машины ее улыбка кажется какой-то мистической: белые зубы, губы, в красной помаде с блеском. Словно я в машине с вампиром, что через мгновение вопьется в шею, и будет держать, наблюдая, как медленно, вместе с кровью и страхом из меня выходит жизнь. А в темных, почти черных глазах не мелькнет даже тени сожаления.

Ночью мы долго занимаемся сексом. Прелюдия начинается еще на лестничной площадке. Настю это заводит.

Я несколько раз ненадолго засыпаю. Просыпаюсь, и снова оказываюсь в объятьях Насти. Все кажется каким-то нереальным, видится расплывчатым. Накатывает страх. Разум, будто эквилибрист на канате, качается в разные стороны, стараясь сохранить равновесие. Неужели я действительно оказался в мифе, про который говорил Семен? И теперь не выбраться. Потому что единственный выход из мифа — в хаос.

От страха я еще сильнее обнимаю Настю. Она стонет, подается всем телом. Мне хорошо, но расплывчатая реальность давит, не дает сосредоточиться.

Закрываю глаза, и проваливаюсь в мир ощущений. Здесь уже нет меня, почти нет Насти, Саши, администрации, привычной жизни. Только полутона чувств, оттенки впечатлений. Я растворяюсь в них, теряю ощущения себя, что давит

Неяркие огоньки сознания выхватывают из ощущений, как вспышки фотокамер высвечивают из ночной тьмы меня, и Настю, что лежит рядом, положила голову мне на грудь. Но это длиться доли секунды, и я опять исчезаю, растворяюсь. И, полный безмятежности и почти забытого состояния уюта, поддаюсь глубокому сну.

 

Провинциальный гламур

Все сразу не ладится. Не помогает даже секс — выходит какой-то вялый, безжизненный, недолгий. Я лежу, повернувшись к краю кровати, смотрю в окно на ветви тополей, качающиеся в свете прожектора. Рядом, отвернувшись к стене, лежит Саша.

Я лежу, и вдруг вспоминаю небольшой сарай в центре большого города. Недалеко от здания правительства области, рядом с высоткой находятся заросли кустов. В них — небольшой сарайчик, сеткой поделенный на две клетки. А в клетках — гуси: откормленные, грязноватые, но гордые. Я как-то раз проходил мимо, остановился посмотреть. Так необычно показалось, что простоял рядом десяток минут…

— Блин, как мне все надоело! — вдруг говорит Саша. — Все время одно и то же!

— Что одно и то же?

— Да все! Ты не меняешься, Вова! Вечно отстранен, на меня внимания не обращаешь. Тебе не интересно, что я говорю, тебе не интересно, что я делаю. Тебе я не интересна. Ты понимаешь это? Ты уже просто не хочешь со мной общаться!

Как хочется сказать, что так и есть. Но ведь потом буду жалеть, пытаться все исправить.

— Саша, ну что ты начинаешь? Все же нормально было. Зачем раздувать?

Саша смотрит осуждающе, в глазах слезы. Говорит:

— Нормально? Зачем раздувать? Да ты понимаешь, что ты говоришь? Или тебе совсем на меня плевать?!

— Саша, да все нормально. Что ты завелась? Ведь только что сексом занимались…

— Ты меня достал, Вова! Все, я пошла! Ты ведь ничего не хочешь понимать. Заладил — все хорошо, все нормально! Где хорошо? То, что ты со мной почти не общаешься уже? То, что тебе со мной не интересно? Поговорить не можешь! Или, то, что тебе и секс со мной уже неинтересен? Приелась?

— Мне нравится с тобой спать, Саша. И поговорить я могу. Могу, конечно.

— Ну, так расскажи что-нибудь! Давай!

Теперь Саша действительно зла. В уголках глаз уже наметились слезы. Сейчас начнется! Спасайся, кто может. Что я могу рассказать в этот момент? Что думаю о Кире? Что меня все достало? Что почти забыл, что такое радость? Ну, это все подальше. Только позерства не хватало. Я чуть приобнимаю ее. Саша не отстраняется, но напряжена.

— Саша, ну ты же знаешь, что у меня сейчас сложный период…

— Да, у тебя всегда сложный период! Сколько я тебя знаю. То учиться сложно, диплом писать, то студенты достают, то на работе проблемы. Ты же пессимист, Вова!

Меня задевают эти слова, и, одновременно, нравятся. Что-то есть в этом приятное. Ласкающее увяданием и забытьем. Так и есть.

— Я неудачник, Саша, а не пессимист! Хотя и это тоже есть.

Саша аж подбирается от негодования:

— Это ты-то неудачник?! Опомнись, Вова! Да тебе везет, как никому другому. Все, что ты хочешь — получается. Ты просто не ценишь то, что есть. Не ценишь, и вечно ноешь. А знаешь почему?

— И почему это?

— Потому что считаешь, что достоин большего! Что весь мир должен расшибиться, но выполнять твои желания. Не так разве?

Меня наполняет злость. Наверно оттого, что сказанное — почти правда. Почти. Только сознаю, что я обычный, простой, ничем не выдающийся человек. Что до мира? Возможно, есть легкая обида. Но в облаках еще не витаю, понимаю, что бесполезно. Сколько на него ни дуйся, результат будет один — мир начнет дуться в ответ. Специально или из спортивного интереса — просто начнет. А там несдобровать.

— Нет, Саша, я неудачник, — говорю резко. — И ты это знаешь. Поэтому и хочешь сейчас уйти.

Саша сильно удивляется. Или разыгрывает удивление. Встает, идет в ванную. Я остаюсь лежать. Как-то все глупо получается. Глупо и печально.

Саша возвращается, берет одежду, уходит опять. Я включаю телевизор, смотрю, не видя. Неужели вот так? Хватит решимости? Или начнутся бесконечные сожаления, попытки все вернуть? Сейчас не знаю. А потом может быть поздно.

Я как бы вижу себя со стороны: лицо бледное, синеватое в отсвете телевизора. Я словно мертвец, что невидящим взглядом вперился в пространство. Что делать? Помимо обиды, появляется и странное отчаяние, чувство обреченности. Все равно все разрушилось. Вот так неожиданно, как трещат опоры дефектного моста. Только мост этот — между двумя людьми.

Приходит мысль о том, что наша жизнь — как тонкая полоска в системе вариантов, бесконечных возможностей развития событий. Любой шаг, любое решение формируют последующие причинно-следственные цепи. То есть, каждым действием, каждым фрагментом жизни мы причащаемся древнему как мир таинству, что зачастую обесценивается кажущейся простотой процесса. Творим то, что после назовут судьбой.

Иногда мне кажется, что путь уже заранее определен, а все развилки — не более чем декорации, бутафорские сцены, что никогда не будут реальностью. Иногда я рад этому, иногда — нет. Что лучше: заранее знать, что каждый шаг, независимо от сомнений, определен, и идти можно не оглядываясь, или любое решение принимать взвешенно, максимально полно задействуя разум и интуицию, потому что прямо здесь, в этот самый момент определяется степень зыбкости факта твоего дальнейшего существования, его качество.

В итоге — либо отточенный ум и чутье, либо стойкость. Но, независимо от этого, предполагая бесконечное множество вариантов, становиться жалко того, что не стало реальностью. Каждый шаг, каждая развилка таит в себе упущенные возможности. И сейчас, лежа на кровати, в темной комнате, в неестественном свете, я думаю, что может получиться, если все оставить. Просто прекратить. Перестать встречаться с Сашей. Хватит ли мужества, внутренней силы.

Думаю, есть ли между нами любовь? И что это вообще такое? Чувство узнавания, родства? Когда можно снять доспехи, не защищаться, подойти максимально близко. Это время длиться недолго. И можно ли его назвать любовью?

Может — простое желание, стремление быть вместе? Так, чтоб взахлеб, постоянно, без расставаний? Когда каждая минута вместе — как откровение, каждый взгляд — как поцелуй. Только, не бывает такого. Не бывает, и все. А если и случается, то ненадолго: первое время еще есть, а потом — погибает.

Вот так, печально, перебирая ворох дурно пахнущего опыта, прихожу к мысли, что все не настоящее: наши чувства, желание быть вместе, отношения. От осознания этого, становиться еще хуже.

В юности, когда окружающий мир еще не был отравлен цинизмом, я мечтал о любви: так, чтобы на всю жизнь, душа в душу, только вместе. Куда все делось? Со временем понимаешь, что девушка не совсем такая, которую готов любить всегда. И еще хуже от осознания, что таких просто нет. Не существует. Или может и есть где-то, но силы и средства, убитые на поиск не будут стоить результата. Я почти уверен, что, независимо от всего, итогом будет разочарование.

И сейчас — выбор: параллельные, что сойдутся в бесконечности, станут бесконечностью. Я могу сделать так, чтобы Саша осталась. И не вижу в этом смысла. И, похоже, это все…

Мысли обрывает Саша. Уже одета, готова уходить. Я вдруг очень остро ощущаю этот момент. Без лишнего грима, украшательства. Он словно звенит в цепочке жизни. Как ключевое звено. Саша стоит передо мной. Время тягучей пастой обтекает нас. Я растекаюсь следом, вижу себя со стороны. И понимаю, что выбор сделан…

— Все, Вова, я пошла…

Кажется, Саша ждет жеста, даже незначительного изменения состояния, чтобы остаться. Но я молчу, смотрю куда-то в пространство. Тонкие нити, связывающие нас, обрываются, а толстые, что уже вплетены в тело и сознание, оборвутся еще не скоро. С жутким треском и болью, что буду есть ведрами, и запивать литрами… И не запью, наверно, никогда.

Пауза заканчивается взрывом. Саша разворачивается, уходит, тихонько закрыв дверь. Я остаюсь в темноте.

Лежу, пытаюсь привести в порядок мысли. Да, Саша из моей жизни ушла. Вот так буднично, и просто. И обратной дороги нет.

Так иногда бывает: действительно близкие люди уходят незаметно, как-то по-будничному просто. Без долгих проводов, слез и криков. А потом выясняется, что самое дорогое, то, что оставлять нельзя, больше не окажется рядом, не будет греть. В такие моменты ощущаешь пустоту и холод. Такие моменты разрастаются, заполняют пустоты жизни. А со временем — заполняют и саму жизнь. Все, занавес…

Убежать бы, спрятаться. Прочь отсюда, в другие места, к другим людям. Чтобы забылось недоброе, чтобы жизнь приобрела новые краски. Но я лежу на кровати, смотрю на деревья за окном, покачивающиеся в свете прожектора, и мне кажется, что выхода нет. Его не было никогда. Нам просто забыли сказать. А может, сознательно скрыли. Потому что с осознанием безвыходности жизнь вообще вряд ли возможна…

Не хватает сил. Я словно батарейка, из которой выкачали энергию. Ничего не осталось. Как-то забыться, уйти подальше.

Открываю холодильник, ищу выпивку. Ничего нет. С грохотом захлопываю. Иду в туалет. Смотрю в зеркало. Еще немного, и не буду отражаться. Зачем? И кому отражаться? Просто стать тенью, что никогда не увидит свет. Или увидит, но только в конце. И свет этот будет означать разрушение, окончательную гибель в вечном сиянии…

Опять в руке мобильник. Просматриваю список контактов, ищу кого-нибудь подходящего. Чтобы исчезнуть, уйти во мрак. Подальше. И не выныривать, остаться.

Среди имен, фамилий и кличек возникает смутно-знакомое имя, имя человека, что веселиться всегда, но так же мрачен, как и я сейчас.

Его зовут Паша. Просто Паша. Веселый парень, вечный тусовщик. Завсегдатай местных клубов, любитель клубной музыки, девочек, выпивки и чего покрепче. Сторонник саморазрушения. Романтик падения.

Нажимаю набор. Примерно минуту слышу длинные гудки, затем трубка оживает, но динамик разрывается треском, громкими звуками, какими-то низкими басами. Сегодня суббота, и Паша, конечно, в клубе.

— Подожди, сейчас выйду… — слышу голос сквозь шум.

Проходит секунд тридцать, шум смолкает.

— Здорово, Вова! — говорит Паша.

— Привет, Паша. Как ты?

— Нормально. В клубе сейчас. Сам как?

— Хреново, Паша. Вообще плохо. Вот, хотел с тобой встретиться, хоть поговорить нормально.

— Ну, это всегда можно. Я в Ангаре. Подъезжай.

— Ладно, сейчас буду.

— Пока, жду!

— Пока, Паша!

Хорошо, что Паша откликнулся. Клуб — именно то, что нужно. Напиться, потонуть в грохоте, забыться.

Быстро одеваюсь, вызываю такси. Через пять минут выхожу, сажусь в машину — старую семерку белого цвета. Таксист спрашивает адрес, трогается. Он неразговорчив. Хорошо.

В городе всего три крупных клуба, и парочка небольших. Новых не открывалось уже давно. Существующие справляются с потоком желающих отдохнуть.

Три клуба: Ангар, Дно и Калифорния. Причем каждый сочувствующий клубному движению в городе знает, что Ангар — самый модный, Дно вместительный, но там часто бывает «беспонтово», а Калифорния — помойка для гопоты. Клубы у нас организуют на века. И, пока еще есть желание клубиться, постоянно будешь ходить в одно или несколько мест, видеть одни и те же лица, ловить одинаковые ощущения. Местные доморощенные промоутеры несколько раз в году завезут какого-нибудь столичного ди-джея, на этом все новые ощущения кончаются. Хотя мне, далекому от клубной жизни человеку, глупо рассуждать о ситуации.

Не люблю ходить в клубы. Видеть пьяные, сторчанные рожи, слушать музыку одного спектра, создающую вымученно веселое настроение, подвергать атаке печень, находиться в вязком киселе танцующих зомби. И делать вид, будто так и надо. Общаться с поколением прожигателей самого дорогого, рядом со стареющими извращенцами, идиотами, наркоманами, и теми, кто делает на всем этом деньги. Но сейчас надо туда, поговорить с Пашей, просто поторчать. В хорошем смысле слова. Посмотреть на девчонок, еще не съеденных, клубным дымом, не превратившихся в уродливых стерв, прячущихся за красивой внешностью. Нет, людей там обнаружить даже не надеюсь, но, просто тени, их танец, общее движение способно оттянуть внимание от личной трагедии.

Расплачиваюсь с водителем, захожу в клуб. Сдаю одежду, плачу, подхожу к пункту пропуска под тяжелыми взглядами охраны. Меня обыскивают, просвечивают металлоискателем, потом ставят на левом запястье печать, и пропускают внутрь.

Помещение клуба состоит из двух ярусов. На нижнем — танцпол, бар, кожаные диванчики и небольшие стеклянные столики. Верхний ярус сделан как круговой балкон, по длине которого диванчики и столики. Там тоже небольшой бар.

Качают басы, народ танцует. Я улыбаюсь — танец напоминает агонию. Все правильно. Точнее, закономерно. Я умер, и теперь попал в ад, что вечно празднует увядание, и терзается ужасом никчемной смерти.

Подхожу к бару, нахожу Пашу в одиночестве. На нем зеленая футболка с какой-то надписью (не могу разобрать), джинсы от Armani, на пряжке ремня поблескивают D&G, кеды и пиджак Richmond. Паша коротко стрижен, а на макушке аккуратный панковский ирокез. Паша отличается от большинства местных тусовщиков, потому что следит за модой, привозит шмотки из Москвы. Одевается стильно, со вкусом. Я такую одежду только в инете видел. Перед клубом стоит Пашин BMW X6 с аэрографией на дверях и капоте, и блатными номерами.

У Паши богатые родители, и он единственный ребенок в семье.

Сажусь на свободный стул.

— Привет, Паша!

— Привет, Вова! Давно не виделись.

Жмем руки. Паша пьет, но еще достаточно трезв, чтобы хорошо понимать происходящее. Да он и не напивается сильно. Сколько помню, всегда в сознании и рассудителен. Сейчас в бокале растворяется последний кусочек льда, превращая виски в слабенькую холодную отраву.

— Что случилось?

— От меня Саша ушла! — стараюсь перекричать грохот танцпола.

— Куда Саша пошла? — переспрашивает Паша.

— Ушла! — кричу. — От меня ушла!

— Саша? — опять переспрашивает Паша.

— Да, Саша. Моя Саша.

Паша берет бокал, делает несколько глотков виски.

— Сочувствую, чувак, — кричит. — Это жесть, вообще.

— Да, жопа, чувак, — кричу, подражая ему. — Полная жопа.

К столику подходят две девушки. Типичные представительницы клубной молодежи. Лет по восемнадцать. Блондинка и брюнетка.

— Паш, пойдем, потанцуем, — кричит блондинка.

— Да, Паша, ты обещал, — вторит брюнетка.

Меня воротит от их вида, нереальных, выдернутых из настоящего глаз, идиотских предложений. Красивые девчонки, что могут чего-то добиться в жизни, для кого-то стать ее целью, сейчас просто снимаются для мажора. Да, Паша интересный и привлекательный, только вот для этих двух малолеток — это путь в никуда. Они для Паши никто. Сколько таких было, сколько еще будет. И большинство потом не остановятся: станут либо никому не нужным мясом, либо проститутками, что стыдятся этого и прячут, но постоянно снимаются, пока не пройдет срок, и также станут ненужными никому…

— Не, девчонки, что-то я не в настроении…

— Ну, Паша!

— Все, потом поговорим.

— Хорошо! Мы здесь будем…

Паша оглядывается, показывает на ухо, притягивает меня ближе:

— Пойдем наверх. Там музыка не орет.

— Пойдем…

Поднимаемся наверх, к двери с надписью VIP. Паша что-то говорит охране, нас впускают. Внутри — полумрак, приглушенные бордовые тона, небольшие кабинки, помеченные цифрой и буквой. На входе сталкиваемся с мужиком бандитской наружности в белой рубашке. Он смотрит на Пашу, говорит:

— Э-э, я не понял! Че за петух сюда прет? Че за…

Охрана реагирует незамедлительно. Бандит получает в живот, затем несколько раз по голове. Оседает. Его подхватывают, выносят. Паша улыбается охране.

Заходим в кабинку номер 4а. Внутри пара кожаных кресел, диван, столик, мини бар. На столе меню. Плазменная панель на стене. Садимся в кресла, Паша берет меню.

— Есть будешь? — спрашивает.

— Нет. Давай просто выпьем.

— Хорошо.

Паша заказывает бутылку Chivas Regal 18. Ее быстро приносят. Паша разливает, мы чокаемся, выпиваем.

— Ну, что там стряслось, Вова?

Я жду, когда пройдет жжение от виски, отвечаю:

— Саша от меня ушла, Паша. И знаешь, что-то мне круто хреново с этого. Я даже сам не ожидал…

— Понятно, — говорит Паша, складывает ладони вместе, прикладывает ко лбу. — Бывает, Вова, что тут еще сказать. Не ты первый, не ты последний. Добро пожаловать в клуб…

— Не первый, не последний — это правда. Только что-то больно очень. Досадно и печально. Как так происходит, Паша? И почему с нами?

— А чем ты лучше? — спрашивает Паша, наливая еще. — И чем хуже? Ты думал, будешь жить вечно в бесконечном счастье? Ты что, Вова, звоночки не слышал?

— Какие звоночки? — спрашиваю.

— Ну, что все идет не так. Что рядом с тобой словно неблизкий человек. Это не сразу так получается: со временем, на заднем плане сознания, замечаешь, замечаешь. Замечаешь, чувак, и уже никуда от этого деться не можешь. Слушай, давай за эту хрень выпьем…

Виски греет, постепенно размазывает все вокруг. Притупляет боль. Чувствую себя убийцей, только что осознавшим, что совершил. Хочется все вернуть, исправить, но назад пути нет. Все — вот он труп, вот руки в крови. Куда тут возвращаться. Только улики скрывать. Или как я — сдаваться.

— А дальше — понятный сценарий, — продолжает Паша. — Понимаешь, друг, просто не сможешь ты быть вместе с ней, если это осознал. А ты, похоже, осознал. И, как бы больно не было, расставание — лучшее, что ты можешь сделать. Хотя, точно я не знаю…

— Но, ведь все было нормально. Мы же четыре года вместе…

— Все нормально было? — спрашивает Паша. — А с чего тогда ты решил, что все кончено. Подумаешь, обиделась, ушла. Со всякой бывает. Нет: ты приезжаешь сюда, и рассказываешь, что все кончено. Ты же все решил. Уже все решил за себя и за нее. И, поверь мне, Вова, если она вернется, то будет последней дурой. И ничего из этого не выйдет.

— Ну, блин, спасибо, друг! Поддержал…

Паша разводит руками:

— А ты как хотел? Все закономерно, чувак. Дунуть хочешь?

— Блин, Паша, ты же знаешь, я это не пробую даже. У меня горе, а ты — дунуть!

Паша улыбается сочувствующе:

— Горе, Вова, определяется количеством выпитого. А ты пьешь мало. И вопросов задаешь много. Я тебе что, дед мороз какой? Мне, Вован, вообще все фиолетово. Так что, не туда ты обратился. Тебе бы грудь, да побольше, чтобы поплакать всласть. А тебя бы пожалели. Давай, пей больше…

Паша наливает мне половину, себе лишь на донышко.

— К черту баб, Паша. От меня Саша ушла…

— Так вот выпьем, чтобы только она. А потом ты уходил сам. Понимаешь, в жизни нужно идти. Вот за это…

— Циник ты, Паша, — говорю, залпом пью, закусываю шоколадом.

— А ты как думал? Так и есть.

Когда алкоголь успокаивается, опять накатывает жалость. Острая, щемящая.

— Блин, как же все-таки хреново. Как хреново, — повторяю я.

— Baby, did you forget to take your meds? — спрашивает Паша.

— Что?

— Ныть прекращай, говорю. Хватит! Расклеился, как будто на это есть время. Сожрут так, и не подавятся. Ты, вообще, дальше-то жить собрался?

Я удивляюсь, смотрю перед собой:

— А к чему ты это спрашиваешь?

— А к тому, что если так ныть — ничего хорошего не выйдет. Если жить не хочешь — счастливого пути, передай там, в аду, привет от меня. А если еще хочешь дышать, то давай с нытьем завязывай. Впереди еще много всего. И, чувак, готов поспорить, что там жопа. Еще большая жопа!

Как бы плохо не было, а Паша прав. Все равно нужно дышать, жить, что-то делать. Есть доля юмора в том, что слышу такие слова от прожигателя жизни, но Паша — тип странный, кто знает, что там кроется, если копнуть глубже. Хотя, лучше не стоит.

— Слушай, Паша, я, конечно, понимаю, что глупо это спрашивать у тебя…

— Спасибо за комплемент…

— Ну, я имею в виду, с твоим-то образом жизни…

— А чем тебе не нравиться мой образ жизни?

— Подожди, не об этом сейчас. Паша, что мне делать?

Действительно глупо. Откуда Паше знать, что делать? Я должен сам решить, определить, как лучше. А не спрашивать пьяного завсегдатая клубов. Что же делает со мной боль.

— Не знаю, — говорит Паша, поражая откровенностью. — Что могу сказать? Спускайся вниз, развлекись, сними нормальную девчонку на ночь. Пей, гуляй, веселись.

— Вот так, через силу?

— Да тут половина народа через силу гуляет. И что? Show must go on! Мы никуда от этого не уйдем. Не уйдем, как бы быстро не шли. Мы обречены, хоть и не замечаем этого. И вообще, зря ты сюда пришел. Зачем тебе это?

— Я пришел к тебе. Поговорить.

— Да брось ты, Вова. Пожаловаться пришел. Но — забей, чувак. Давай лучше пить!

Паша опять наливает немного себе, и пол бокала — мне. Пью снова залпом. Уже не могу сопротивляться алкоголю. Боль проходит. Чувствую, что погребен здесь вместе со всеми. Мне вдруг кажется, что мы живем в обесточенном морге. Наш мир — морг. Темное помещение с каталками для тел. Бесхозных, ущемленных душами, кишащих червями. У каждого — только бирка с номером на ноге.

Мы используем, используют нас. И отбрасывают. А после этого тела догнивают в морге, неприкаянные и всеми отвергнутые. Как же они жалки. Никому не нужные, всеми забытые. Я чувствую их боль, уже не боль даже, а досаду. Серое чувство, что искривляет жизнь, не оставляет надежду.

И я очень боюсь. Боюсь стать таким, как они. Боюсь сгнить, оставив лишь прах. Боюсь не увидеть солнца…

Вспоминаю тех малолеток, что подходили к Паше, и чувство жалости усиливается. Жалко до слез. Кто спасет их, кто вытянет из бездны? Никто…

— А как же те девчонки? — спрашиваю.

Паша морщит лоб, вспоминает:

— Какие?

— Ну, те, что подходили к тебе в баре. Помнишь, брюнетка и блондинка? Как быть с ними. Ведь они, по сути, еще дети…

— Дети? — говорит Паша с улыбкой. — Ты знаешь, как они трахаются? Любой взрослой фору дадут. Кстати, не хочешь присоединиться?

— Пошел ты, — отвечаю беззлобно. — Ты пойми: они еще дети. Что с ними будет? Тебе же на них наплевать. Как и большинству окружающих.

Паша улыбается, только улыбка выходит печальной:

— Я открою тебе секрет: тут всем на всех наплевать, Вова. Всем и на всех…

После этих слов мне уже так противно, что не хочется оставаться в кабинке под номером 4а. Оказаться бы подальше. Как можно дальше отсюда. Или вмерзнуть в лед. Надолго. И не важно, оттаю ли когда, или так и останусь куском замороженной плоти в ледяной толще…

Быстро прощаюсь с Пашей. Для него это не неожиданность. Покидаю vip-зону, спускаюсь на танцпол. Там самый разгар вечера: полно народа, бар и столики с диванами почти все заняты. На встречу попадаются исключительно обдолбанные, дегенератские рожи. Даже у девчонок. Иду к выходу. Кто-то хватает за руку, останавливает. Пытаюсь сфокусировать зрение. Но стробоскоп, световые эффекты не дают сосредоточиться.

— Привет, Вова! — слышу сквозь басы.

Наконец, удается сосредоточиться. Меня держит за руку, и куда-то тянет дальний знакомый. Кажется, его зовут Валера. На Валере джинсы Wrangler, сшитые нелегалами в ближайшем подвале, красная майка с надпись Reebok на груди. На ногах кроссовки Nike. Это стандартная форма одежды большинства тусующихся. Все куплено на рынке, у южан. Это Ангар!

— Привет, Валера! — пытаюсь прокричать я, но выходит какое-то бормотание. Мы подходим к столику, окруженному двумя диванами, и парой стульев, где уже разместилась компания. Четыре парня, пять, или шесть девушек. Валера представляет меня всем. Я здороваюсь, но уже еле стою на ногах.

На парнях привычная для местных клубов одежда: джинсы (потому, что в спортивных штанах не пускают), черные, или темные футболки, кроссовки. Все оттуда же, откуда и у Валеры: да здравствую не очень отечественные производители, маскирующие ширпотреб под известные бренды! Общий стиль компании — гопники в клубе. Не хватает только кепок и барсеток. Неверно, оставили в гардеробе.

Девчонки в плане одежды не сильно отличаются. Джинсы, брюки или юбки, кофты, сапоги на шпильке. Приветливые южане зазывают к палаткам, предлагают широкий ассортимент одежды по демократичным ценам.

Взгляд останавливается на толстой девушке в короткой юбке и чулках, подчеркивающих объем ног. Несколько складок на животе обтягивает кофта. Безвкусно накрашена, пьяна. Или другая: красивая, лицо словно точеное, спортивная женственная фигура. Прекрасна и элегантна. Но даже отсюда, из темноты вижу, что пьяна, почти слышу, как материт подругу. Понимаю, что так материться мне стыдно. А бык рядом лишь довольно скалится. Все нормально.

Громкая музыка, сигаретный дым, алкоголь, незнакомее люди — все это действует удручающе. Желудок начинает протестовать.

— Будешь? — спрашивает Валера, протягивая розовую таблетку.

— Не… Нет, — отвечаю.

Послушно сажусь на диван рядом с какой-то девушкой. Вроде бы, ее зовут Катя.

На Кате топик, короткая юбка, черные колготки и красные сапоги. Все это смотрится почти феерично, если не брать в расчет того, что я сейчас в таком состоянии, что не оценил бы даже появления на танцполе слона в перьях.

Катя протягивает рюмку.

— Что пьете? — спрашиваю.

— Ольмеку.

— Понятно.

У меня еще хватает ума насыпать соли, взять лимон, выпить текилу и закусить. После — откидываюсь на спинку. Вокруг что-то говорят, пытаясь перекричать музыку. Не реагирую, молчу, даже глаза закрываю. Но, сквозь алкогольное марево, чувствую, как кто-то гладит ногу, поднимаясь выше. Открываю глаза: это Катя, гладит меня, улыбается. Остальные слишком заняты собой, ничего не замечают. Катя наклоняется ближе, целует шею, лицо. Руки гуляют по телу, глаза какие-то влажные.

— Не, а помнишь, как Лысый порядки наводил? — громко спрашивает, почти кричит один из компании.

— А-а, это когда он уродов мочил?

— Уродов он каждый день мочит! Я говорю о Кране!

— А, так весь город только об этом говорит. Кстати, Лысый сейчас здесь, в випах сидит с телкой какой-то…

— Не какой-то, а Крана это телка бывшая…

— Да Кран сам сейчас бывший.

— А что в технаре нового?

— Да все так же: тут преподов прижал мощно. Директор вообще дрожит. Ты ж знаешь…

— Ага, лохи тоже прижались. Знают, конец им.

— Да это вообще перегной! Всех порвем.

— Пойдем, курнем. У тебя есть?

— Пошли в машину.

— Телок с собой захвати.

— А бутылка там есть?

— Там все есть. На любой вкус.

— Валера, с нами идешь?

Валера кивает. Спрашивает меня:

— Пойдем, расслабимся?

— Не-е… — только и могу выдавить я.

Компания уходит. Катя пристает с новой силой. Смотрю, и, сквозь алкогольный морок, кажется, будто знаю ее. Но откуда? Точно знаю. Где же встречались?

Неожиданная догадка пробивает сознание, на мгновение, стянув даже одеяло алкоголя. Это же Екатерина Коренева, моя студентка! Точно! Группа МС-61. Что же я делаю, появляется тревожная мысль. Зачем все это? Но Катя уже целует в губы, и, неожиданно для себя, я отвечаю. Так, как может отвечать пьяный дурак.

— Владимир Ярославович, вы самый лучший, — говорит Катя на ухо.

Мне становиться так плохо, что тянет блевать. В зале, полном людей, я чувствую себя одиноким. В темноте. В тишине. Чтобы хоть как-то избавиться от этого ощущения, обнимаю Катю, прижимаю к себе. Целую, через кофточку ласкаю грудь. Без разницы, кто сейчас здесь. Только бы не быть одному. Иначе исчезну, потеряю душу. Меня сотрут, как неточный след простого карандаша, и не вспомнят.

Катя, воодушевленная успехом, тянет куда-то. Мы уходим из компании вглубь клуба. Я уже настолько пьян, что не замечаю музыки, движущейся массы людей. Но понимаю, что Катя ведет в туалет.

Спускаемся по ступеням, заходим. Внутри дурно пахнет смесью травы, и человеческих выделений. Меня сильно тошнит. Склоняюсь над писсуаром, блюю. Катю, кажется, это не смущает. Как и еще несколько человек, что курят поблизости.

— Я ему говорю: «Э, иди сюда!»

— А он че?

— А он, сука, бежать!

— А ты че?

— Я его догоняю, сразу в торец. Херачу, и говорю: «Гони деньги, сука»!

— А он че?

— А че ему делать? Отдал все. Еще на орехи огреб. А потом, вроде менты появились, мы уехали.

— Нормально.

Мне немного легче. Но алкоголь отрезает от реальности. Словно во сне вижу, как Катя заводит меня в кабинку, я, шатаясь, пытаюсь поймать равновесие, прислоняюсь к стене.

Катя садится на унитаз, расстегивает мне ширинку. Начинает делать минет. Меня чуть не выворачивает. Студентка, которую я едва знаю, делает мне минет! Еще и похотливо постанывает, поглядывая в глаза. Вспоминаю, что через пару дней экзамен в ее группе. Все дело в нем. Зарабатывает дополнительные баллы…

Пытаюсь отстраниться, но ничего не получается. Я сильно пьян. А она еще улыбается, продолжая с большим усердием. Куда катиться этот мир? Куда я качусь?

Желание пропадает, не появившись. Что я делаю? Зачем? Еще раз пытаюсь отстраниться. Катя не дает.

— Владимир Ярославович, вам не нравиться? — спрашивает разочарованно.

Сдерживаю тошноту, отвечаю:

— Нравиться… Катя… только… я… устал… сильно… давай… потом…

— Хорошо, Владимир Ярославович, — легко соглашается. — Вам помочь выйти?

— Э-э… нет… иди…

Катя выходит. Я склоняюсь над унитазом. После, еле переставляя ноги, иду на танцпол, пытаюсь пролезть через шевелящуюся массу. Меня не пускает, держит сплетение рук, ног, тел. И сознание отключается…

Дальше — обрывки. Помню, как пытался звонить Саше, жаловаться, говорить, что она плохо со мной поступила. Помню слезы, что неприятно щекотали щеки. Помню отчаяние и страх, что уже не выбраться, не увидеть солнце. Страх, что погнал из клуба в ночь: без куртки, денег, почти без сознания. Помню, как падаю в сугроб, и еще долго лежу, свернувшись калачиком, пока не появляется непонятно откуда взявшийся Паша с курткой, садит в машину. Из колонок качает, окружая, тревожный речитатив:

Мысли комком, время бить фарфор, Нервы зажав в ладонь, — лучшее на потом. То там такт в такт, то там тон в тон, Играем с судьбой, и каждый из нас обречен…

— Кто это читает? — спрашиваю Пашу.

— Lissen2. Из Новосибирска.

— Зальешь на диск?

— Хорошо, металлер, — говорит Паша, улыбается.

Пока едем, словно повисаю в тумане, не чувствую тела, не отмечаю пространства. Только в мозгу, как пульсом, звучат слова сибирской команды. И становится немного спокойнее. Я опускаюсь ниже, я теряю, я страдаю. Но сейчас, в машине Паши, чувствую некое удовлетворение от свободного падения: вниз, во тьму, печаль и отчаяние. Да и не с таких уж высот падаю, чтобы пытаться вернуться.

Дома падаю на кровать в одежде, укрываюсь одеялом, и еще долго лежу, но не могу уснуть. Иду в туалет. Из зеркала смотрит кто-то другой, незнакомый, и страшный. Смотрю на него. И вдруг начинаю плакать. Плачу, как в детстве, и не могу остановиться. Так и засыпаю: привалившись к стене, в неудобной позе, плача, и до беспамятства вглядываясь в заляпанное зеркало.

 

«Чистый воздух»

А на утро, открыв глаза в постели, очень жалею, что проснулся. Лучше бы проспал несколько дней. Чтобы не помнить, не видеть, не чувствовать. Находиться в мути образов и красок. Поэтому переворачиваюсь на бок, пытаюсь заснуть снова.

И так несколько раз. По настоящему просыпаюсь ближе к обеду. Голова еще тяжелая. В ней эхом отдается каждый звук с улицы. Хочется чего-нибудь холодного, чтобы приложить ко лбу, а лучше сразу внутрь. Чтобы стало легче.

На улице идет снег, небо затянуто тучами. Темно и зыбко. Хорошо, что не надо на работу. Открываю окно, минуту стою рядом, охлаждаюсь. Не помогает.

Ужасно болит голова. Проверяю холодильник на предмет выпивки — пусто. Достаю из шкафа аптечку, нахожу аспирин. Выпиваю две таблетки. Через пару минут в голове что-то щелкает, становится немного легче. Снова ложусь, включаю телевизор. Мелькают картинки, звучит отдаленный, какой-то холодный голос. Я укрываюсь, но все равно холодно.

Хоть бы позвонил кто-нибудь! Но очень сложно дозвониться до абонента, чей телефон выключен. Я медленно встаю, несколько минут ищу рядом с кроватью блок питания. Нахожу, ставлю заряжаться. Телефон не сигналит смсками. Никто мной не интересовался. Саша не звонит…

Вспоминается прошлая (или настоящая) ночь. Паша, клуб, Катя. И странная безысходность. Обреченность. Словно все уже расписано, осталось только сыграть. Но не принять. Потому что больно. И страшно. Когда ты один, вокруг только снег и мгла. Как дед Митя. Только у него был улов. А что есть у меня? Ничего.

Хочется позвонить Саше, рассказать, как плохо без нее. Попросить, чтобы приехала, оказалась рядом. Но телефон не беру — лежу, пялясь в экран. Так проходит день: блеклый, тяжелый, нервный. В груди что-то бурлит, просится наружу: то неожиданными приливами радости, то резкими приступами отчаяния. Я стараюсь адаптироваться, представить, что Саши больше не будет. Никогда. Мы не встретимся, не посидим вместе в кафе, не будем спать в одной постели.

От осознания этого становится грустно. В носу щиплет, на глаза слезы. Вот так. Так заканчивается еще одна глава жизни. Долгая, местами нудная, но глава. Как знать, не последняя ли?

Звонок в дверь. Меня нет. Просто нет и все! Перестал существовать, растворился в воздухе. С сервера стерли файл. Может быть, я сейчас в корзине, но и это ненадолго. Уже чую, как кликают правой кнопкой мыши, наводят курсор на «отчистить корзину». И сознание согласно. Предательски согласно. Пусть будет так. Главное — не самостоятельно.

Звонок повторяется. Мерзкий звук. Сейчас бы встать, добраться до маленькой грязно-розовой коробочки, что висит рядом с входом, и отрубить звук. Колесико к минусу, чтобы не слышать, чтобы сердце не замирало, ожидая неприятностей. Лучше одному в квартире, без людей, под агонию телевизора. Забыться. Может быть, напиться, если будет совсем невмоготу. Но, ни в коем случае, не впускать людей, не позволять разрушить хотя бы подобие изолированности, защищенности.

Пришедший не стесняется, продолжает звонить. Настойчиво, грубо. Все же поднимаюсь, подхожу в двери, стараясь не шуметь. Просто посмотрю в глазок — кто такой наглый — и опять на диван. Даже звук отключать не буду. Лучше одену наушники, включу музыку громче.

Щурюсь, вглядываюсь. Кто там? Постепенно начинаю видеть фигуру, потом лицо. Это Леонид. Что надо? Зачем пришел так поздно, настойчиво звонит в дверь? А звонки не прекращаются.

— Леня, уходи! — говорю, а на глаза так и просятся слезы. — Уходи!

— Открывай, Вован! Ты же знаешь, что не уйду.

— Зачем, Леня?

— Открывай! Или будешь держать друга на пороге?

Я еще колеблюсь. Но решение уже есть. Конечно, открою, не держать же Леню в подъезде, в самом деле.

— Душно тут у тебя, — говорит Леня, снимая куртку. — Когда последний раз проветривал?

— Не помню.

Леня смотрит оценивающе, словно хочет увидеть что-то, подтверждающее или опровергающее внутренние догадки.

— Иди, ставь чайник. Замерз я адски.

— Ты разве не на машине?

— На ней, но замерз все равно.

Я ухожу на кухню, ставлю чайник. За окном уже темно. К стеклу льнут хлопья снега, блестящие в свете одинокого фонаря. Ночь не убрать, сколько света не ставь. Все равно останется, накопит сил, и ответит. Так будет всегда. Света не хватает.

— Ты уснул что ли, Вован? — спрашивает Леня.

— Что?

— Заторможенный какой-то. Давай, кофе выпьем, взбодримся.

— Давай.

Леня садится за стол. Я наливаю воды, кладу по паре ложечек растворимого кофе. Добавляю сахар.

— Как ты? — спрашивает Леня.

— А что такое?

— Мне Паша звонил, рассказал, как ты вчера в Ангаре зажигал. Сказал, что ты не в духе. Что случилось?

— Ничего. Просто напился.

— Так уж ничего?

— Ну, да. Что со мной случится, ты же знаешь…

Леня делает глоток, смотрит на стол. Не верит. Ему не понятно, почему я запираюсь, не говорю правды. А Паша всего не сказал, только последствия. Я опять вспоминаю ночь, Ангар. Теперь мне кажется, что в клубе не было людей. Живых людей. Это демоны, самые мерзкие и злые. Демоны из глубин бездны. И я — всего лишь их пища. Вчера меня съели. Сначала вынули душу, а потом съели. И ничего не исправить, не вернуться.

Ненавижу утро и день после чего-то плохого. Когда просыпается сознание. Перед глазами появляются прошедшие события. Те, что осядут на сердце горьким пеплом. Ошметками того, что уже не вернуть. Не исправить, как ни старайся.

Вся жизнь — как движение ручки по листу бумаги. То, что остается позади — тонкая линия прошлого — уже не исправится, не изменится. Это было. И этого не стало. Только боль от воспоминаний. И бесплодные попытки сознания все подкорректировать, вернуть к исходной, прожить заново, не повторять ошибок.

Но что я бы смог исправить? Вычеркнуть из жизни Настю? Уйти из администрации, сменить жизнь. Уехать куда-нибудь с Сашей. Без разницы куда. Устроиться на нормальную работу. Стать полезным обществу. Реально полезным. И, как муравей, каждый день чувствовать хоть маленький, но свой вклад в общее дело. Я еще молод, силен, многое могу. Но постепенно убиваю, растрачиваю жизнь. И вот уже близок конец, уже можно различить последний приговор, после чего будет поздно сожалеть. Как же страшно. За себя, за таких же, как я. Как же страшно!

— Вова, брось ты эту хрень! — говорит, вырывая из задумчивости, Леонид. — Ты с кем разговариваешь? Это же я, Леня! А ты словно впервые меня видишь. Ты чего?

— Прости, Леня, ты прав, — сдаюсь я. — Что ты хочешь услышать?

— Что, блин, с тобой случилось, Вова?

Ничего, хочется сказать. И провалиться сквозь землю. Куда-нибудь в вечный покой, сому, бессознательный сон. Чтобы не видеть сновидений: без чувств, желаний, сожалений.

— Я вчера с Сашей поссорился. И, похоже, это навсегда.

Леня смотрит в глаза, говорит:

— Фу, а я-то уж думал, что-нибудь серьезное. Вов, ты чего? Не знаешь разве? Все, что связано с женщинами — так непостоянно. Сегодня вы расстались, он тебя ненавидит. А завтра ближе тебя для нее человека нет.

— Это не так, Леня, — возражаю я. — Тут что-то не то. Не быть нам больше вместе. Это печально. Просто, понимаешь, мне кажется, что наши отношения исчерпали себя. Мы устали друг от друга. Надо идти дальше, не пытаться поставить подпорки рушащемуся зданию. Это бесполезно.

— Ну, так в чем же проблема, если ты так решил?

— А вдруг я ошибаюсь. Вдруг лучше этого уже не будет. Сейчас я могу потерять то, что не восстановишь уже никогда. Понимаешь?

— Ты просто бредишь, Вова. Тебя рвет в разные стороны. Это не по-мужски. Что за сопли, слезы? Не понимаю, в чем проблема? Нравиться Саша — иди, завоевывай. Ты сможешь, я знаю. Думаешь, что все кончено, отдыхай. Скоро опять что-нибудь начнется. Ты слишком усложняешь простые, по сути, вещи.

— Не знаю, Леня, может ты и прав. Я просто боюсь оступиться. Наверно, потому что стою перед бездной. И уйти подальше от обрыва не получиться.

— Короче, ты, как в той байке, хочешь и на елку залезть, и задницу на ободрать. Похвальное стремление, но мало выполнимое.

— И тем не менее…

Чувствую, как загоняю себя в тупик. Подвешенное состояние напряжения чувств, из которого не бывает выхода. Пока не изменишься, что ой как не просто.

— А знаешь что, герой-любовник, поехали, прокатимся? — предлагает Леня. — Чувствую, тебе хочется в морозную ночь. Тьфу, блин, уже как ты заговорил. Скоро, глядишь, таким же страдальцем стану.

— А давай, — соглашаюсь я, хотя и чувствую внутреннее сопротивление.

В какой-то степени Леня прав. Что-то я слишком сильно потакаю чувствам. Так может случиться, что совсем расклеюсь, превращусь в жалкое существо. А пока, хочется верить, что все еще человек.

Выключаю все технику, одеваюсь. В подъезде ждет Леня, читает надписи на стенах. Вместе спускаемся, подходим к машине. У Лени десятка, вся тонированная и прокачанная.

— Куда поедем? — спрашиваю в машине.

— Мне без разницы…

— Ну, значит на «чистый воздух».

— Туда?

— Поехали туда, Леня?

— Ну, поехали…

Леня включает передачу, трогается. В машине холодно, сидеть неприятно. Печка только начинает греть. А я вспоминаю «чистый воздух». Это название ведет в детство, то интересное, странное и немного печальное время, когда мы с Леней и Игорем жили по соседству, и ходили в одну школу.

«Чистый воздух» — это три рядом стоящие недостроенные кирпичные пятиэтажки. Здания большие, добротные, но без окон и дверей, отчего зимой этажи заметает снегом, а летом через прохудившуюся крышу заливает водой. Раньше здания были обнесены забором, а в небольшой коморке жил сторож — дед лет шестидесяти, с меланхоличной собакой и ружьем. «Чистый воздух», скорее всего, хотели закончить и сдать в эксплуатацию. Сейчас забор уже обветшал, упал в некоторых местах. Коморка сторожа давно заброшена, а в зданиях, в подвалах, поселились бомжи.

Мы едем через заснеженный город: по центральным улицам, мимо витрин магазинов, остановок и заснеженных деревьев. Город спит, засыпанный снегом. Возможно, за шестьдесят лет существования и не просыпался. От небольшой улочки с парой бараков в глуши, до полного заводов, полноценного провинциального города провел во сне. Вместе с ним спим и мы. Со временем становимся квелыми, как рыба, вытащенная на лед. Слегка подергался, побился немеющими плавниками, попытался вдыхать воздух через жабры, и остекленевший взгляд к небу. Сейчас рыбак вырвет изо рта крючок, и закинет в рюкзак, к таким же, как ты неудачникам.

— О чем задумался? — спрашивает Семен.

— О городе, о нас…

— Что тут думать? Город умирает. Принюхайся, Вова. Не чувствуешь запаха разложения? А я чувствую. Надо уезжать отсюда.

— Слушай, Леня, — говорю я удивленно. — С чего такие мысли? Это с тобой что-то не так. Уезжать? Куда? Зачем?

— В столицу, или еще куда. Это не важно. Нужно уезжать отсюда. Пока еще есть силы, пока можешь чего-то добиться. Потому что здесь ты завязнешь. Как в болоте. Захочешь выбраться, а не сможешь. Поздно будет…

Вот тебе и приплыли. Это у кого проблемы?

— Давай, Леня, уезжай, — говорю я с обидой. — Оставляй нас здесь, в болоте, гнить под слоем грязи.

— А что ты хочешь? — спрашивает Леня. — Чтобы я никуда не стремился? Чтобы исчез здесь, как и все мы? Нет, Вова, я так не хочу…

— Ладно, Леня, давай забьем? — перебиваю я. — Когда все решишь — скажешь. А пока не будем об этом.

Мы едем по району, где жили в детстве. Леня сбавляет скорость. Здесь все родное, знакомое. Но приходим сюда не часто. То ли не хочется разрушать детскую сказку, налет романтики и тайны, что окутывает это место, а может быть — просто нет желания опять попадать туда, где начинал. Это прошлое, что постоянно рядом, следует по пятам. К нему оборачиваешься, сравниваешь, его любишь и стыдишься. Но пусть оно остается где-то там, в землях заката…

Леня плавно объезжает большой сугроб, сворачивает на небольшую, укатанную дорогу. Тут рядом гаражи. Уже видно «чистый воздух». Все три здания: два фронтом, одно чуть поодаль, под прямым углом. Щерятся темнотой выбитых окон, шумят, словно дрожат внутренней дрожью. Но стоять будут еще долго.

Леня тормозит, глушит мотор.

— Приехали.

Я выбираюсь из машины. Глубоко вдыхаю, оглядываюсь. Здесь темно, все фонари давно разбили. Только неестественно блестит кусок стены, освещенный фарами.

Подхожу к подъезду. Леня следом, чуть позади. Черный прямоугольник разбитого входа манит. Но что-то внутри очень не хочет входить. И, все же, я приехал сюда именно сейчас, значит — так надо.

— Пойдешь? — спрашиваю на входе, оборачиваясь.

Леня колеблется, по лицу читается внутреннее сопротивление. Но, все же, перебарывает себя, переступает порог.

Внутри темно. Я включаю фонарик на мобильном. Кругом запустение и разруха. На полу мусор, стены изрисованы, во многих местах кирпичная гладка разломана. Рядом с лестницей на второй этаж гора каких-то досок, полиэтиленовая пленка.

— Наверх? — спрашиваю я.

— Пошли, — соглашается Леня.

Мы перелезаем через доски. Лестница достаточно чистая. На втором этаже тот же мусор. Вспоминается, как все это выглядело в детстве, и какие-то невидимые коготки скребут сознание. Не надо здесь быть, все уже прошло. Надо уходить. Но мы поднимаемся дальше, на третий этаж.

Опять мусор. Человек методично засоряет места обитания. И если такое место тебя с чем-то связывает, становиться больнее вдвойне. Мы много времени провели на «чистом воздухе», часто играли здесь. До одного случая, после которого пришли только сейчас. И без Игоря.

— Вот здесь, кажется, все и произошло, — говорит Леня. Слышу в голосе печаль. Мне и самому грустно. Даже без учета расставания с Сашей.

Мы стоим в одной из комнат третьего этажа. Рядом с окном.

— Да, здесь. Только тогда комната была больше.

— Это возраст, — поясняет Леня. — Тогда и деревья были выше…

Я подхожу ближе к окну. Снег скрипит под ногами, на стенах мерцает иней. Здесь холодно и безлюдно. Из окна видно трубы заводов, серый дым над городом, такое же серое небо без звезд. Мы словно плотно укутаны саваном.

— А ты помнишь, как он выглядел? — спрашиваю я.

— До мельчайших деталей, — отвечает Леня. — Маленький, худой, и заплаканный…

После этих слов я будто проваливаюсь в тот осенний день, много лет назад. На дворе уже конец сентября, мы в шестом классе. Учимся вместе. По вечерам, после подготовки домашнего задания — гуляем. Вот и в этот день вышли во двор.

Нахожу Леню и Игоря у качели. Леня хочет поиграть в футбол в соседнем дворе. Но Игорь говорит, что там сейчас итак много народу — все время придется сидеть в запасных. Тогда я предлагаю пойти на «чистый воздух». Все соглашаются.

На «чистом воздухе» обычно безлюдно. Сторож спит в будке. Собака тоже. Поэтому многие дети с близлежащих домов ходят сюда играть. Бегают по пустым этажам, устраивают штабы, играют в прятки и семь записок.

Вот и мы забираемся с центральный дом, чтобы хорошо провести время. Что-то обсуждаем, бегаем. Игорь находит ровную рейку, мы дружно ищем похожие. Потом пытаемся фехтовать, изображаем мушкетеров. Хотя в то время я уже осилил Властелина колец Джона Толкина. И мне очень нравятся гоблины, орки и эльфы. А книжки, где их нет — неинтересны.

После мы играем в прятки, но начинает смеркаться, и Лене немного страшно. Игорь рассуждает о том, что хорошо бы уметь прыгать с большой высоты, и не разбиваться. Предлагает посмотреть, как выглядит высота с разных этажей. Мы поднимаемся на второй, затем на третий. Подходим к окну…

Первым мальчишку замечает Леня. Небольшого роста, светлые волосы, худощавый. Он младше нас, может — одногодка. Бежит, постоянного оглядываясь, плачет. Леня показывает на него пальцем, хочет что-то сказать.

В этот момент из-за крайнего здания выходят два парня постарше. Мне сложно определить, сколько им лет — все кажутся взрослыми. Но позже прихожу к мнению, что лет по двадцать. Парни замечают мальчишку, требуют остановиться. Тот бежит. Парни матерятся, бросаются следом. В это время из-за дома, к которому бежит испуганный мальчик, выходят еще двое. Все, бежать некуда…

Мальчишка останавливается, затравленно оглядывается. Смотрит на коробки зданий, кусты — прятаться негде. А преследователи подходят ближе, смеются. Знают, что парнишке никуда не деется.

Леня оглядывается на нас с Игорем. Мы все замерли, не издаем ни звука. Игорь потрясен, у меня дрожат колени. Но я еще надеюсь, что все закончиться хорошо, что большие парни передумают, может быть дадут мальчишке подзатыльник, и уйдут. Ту же надежду читаю в глазах друзей.

Но когда сдавленный плач мальчишки переходит в крик — высокий, прерывистый — понимаем, что ничем хорошим это не кончиться. Уроды несколько раз бьют его по лицу, приказывают замолчать. Один смеется, достает из кармана нож — большой, охотничий. Подходит к мальчишке, крутит у лица, что-то говорит. Тихо: мы слышим только обрывки фраз. И от этого становится еще страшнее.

Мальчишку заставляют опуститься на колени. Он пытается сопротивляться, но нож и несколько ударов заставляют подчиниться. Мне так страшно, что не могу пошевелиться. Если толкнуть, упаду соляным столбом.

Подонки что-то задумывают. Мальчишку поднимают, хватают за руки. Он сопротивляется, но сгибается от удара в солнечное сплетение. У меня кружиться голова от собственного бессилия. Сейчас его уведут, и сделают что-то плохое. Я не знаю что. Но мальчишке будет плохо, я почти чувствую. И ничего не могу сделать.

Поворачиваюсь к Игорю. Его лицо застыло, глаза — как стеклянные. Он словно превратился в деталь обстановки, алюминиевую ручку на двери. Нет моего друга, есть предмет. Леня пытается что-то сказать, но только шевелит губами. У него на глазах слезы.

А внизу малыш, похоже, мирится с участью жертвы. Лишь не перестает плакать. Уже беззвучно, лишь грудь вздрагивает от всхлипываний. Он оглядывает «чистый воздух», голова на тонкой шее словно перевешивается — качается из стороны в сторону.

И вот его взгляд пробегает по нам. Мы стоим достаточно близко к окну, но подонки нас не видят. Мальчик видит нас, и что-то в его глазах меняется. Может быть, появляется немного надежды. Мольба, немая мольба читается в глазах. Он видит нас, и просит. Умоляет. Мы — как последний шанс спастись. Действительно последний. Но мы просто стоим, и смотрим. В наших глазах нет отклика его беде. Мы парализованы страхом, и страдаем вместе с ним, только на третьем этаже и в безопасности.

— Пошел! — неожиданно громко раздается приказ.

Мальчишку пинками ведут вперед. Мы не двигаемся. Все вместе, и каждый поодиночке видим его глаза, мольбу. И ничего не можем сделать.

— Ты куда это смотришь? — раздается возглас.

Вся банда останавливается, начинает разглядывать дом. И вот теперь нам становиться действительно очень страшно.

— Бежим, — шепчет Леня.

Мы медленно, синхронно поворачиваемся, бежим. Впереди всех Леня, потом Игорь, следом я. С улицы слышны крики, смешанные с плачем. Но через пару секунд я уже ничего не слышу.

Мы выбегаем на первый этаж, и через окно на улицу. А потом я прихожу в себя уже дома. Ни Лени, ни Игоря рядом нет. Поднимаюсь в квартиру, ложусь на кровать, и смотрю в одну точку, не в силах плакать.

Мы не несколько дней, а когда собираемся, не смотрим друг другу в глаза. Мы стали другими: мы предали незнакомого человека: маленького, и беззащитного. Мы не подняли тревоги, не рассказали родителям, не позвонили в милицию. Тогда мы стали предателями…

Много позже, в юности, я часто вспоминаю этот момент. Прогоню в сознании разные варианты развития ситуации. Не касаюсь только нашего бездействия и бегства. Мне снятся сны, кошмары, где я бегу, пытаюсь отбить ребенка, но движении замедленные, все очень медленно. А мальчик смотрит, и на глаза слезы, а грудь сотрясается от плача. Я останавливаюсь и ничего не могу сделать. А наверху, на третьем этаже стоим мы втроем. Я кричу, умоляю помочь. Но троица разворачивается, и убегает.

В такие моменты я просыпаюсь в поту, от того, что не хватает дыхания. И мне кажется, нет, я почти уверен, что мы тогда предали не маленького беззащитного парнишку, что умолял о помощи. Мы предали себя, и это предательство не смыть.

— Я вот думаю, Леня, что бы было, если бы мы тогда не струсили? — спрашиваю я, только голос звучит как-то мертво. — Если бы помогли парнишке?

— А что мы могли? Их же было четверо, и все вдвое старше нас.

— Не знаю. Может, они испугались бы свидетелей…

А сам вижу этот взгляд. Как будто и не было этих лет. Парень смотрит на меня: нос разбит, губы тоже. Лицо похоже на кровяную маску, только глаза умоляющие. Просит помощи, но крикнуть не получается.

Что с ним случилось? Жив ли он? Мы так и не узнали. Пытались ли? Наверно, только не очень сильно. Я знаю одно: перед этим мы были очень близкими друзьями, а после стали отдаляться. Нет, дружба, помощь и прочее осталось, но не так ярко, как воспринимаешь это в детстве.

В девятом классе я отбиваюсь от трех отморозков, несколько раз хорошо получаю по лицу, и в солнечное сплетение. На помощь приходит Игорь. Мы обороняемся, Игорю тоже достается, но отморозки убегают. Я смотрю на него, и в глазах читаю уверенность, что это не просто так. Мы не чувствуем жалости к себе. Поделом, кажется мне, и Игорь считает так же.

В одиннадцатом классе Леня налетает на крутых ребят, те обещают прокатить до кладбища. В качестве аванса бьют. И отпускают. Мы собираем ополчение из знакомых, и идем разбираться. Нам дико страшно, как тогда. Но народу много, а бандиты оказываются простыми колхозниками. Мы побеждаем. Но после не празднуем — напиваемся, давясь выпивкой. И пьяные, вспоминаем мальчишку. Наше предательство

Я смотрю во тьму двора, на заснеженные сугробы, чуть освещенные дальними огнями города. Я готов вернуться, чтобы все исправить. Чтобы жизнь пошла по-другому. Но ничего сделать нельзя. Вокруг только снег и лед, лицо морозит ветер. Тот осенний вечер скрылся вдали, оставив только горечь опадающей листвы. Такова жизнь…

— Почему, Леня, — спрашиваю я.

— Не знаю, — говорит Леня нервно. — Давай, Вова, хватит здесь торчать. Поехали.

— И все же?

— Не смогли мы, Вова! Просто не смогли, и точка. Понимаешь, все! Все! Теперь жизнь другая. Другая жизнь. Это все прошло. Нам уже под тридцать, а забыть не можем. Хватит! Мы ничего не могли сделать…

— Может быть.

Но, кажется, что могли. И никуда от этого не деться.

— Ладно, Леня, спасибо за поддержку, — говорю я. — Я пойду, здесь прогуляюсь.

— Что? — удивляется Леня.

Но я уже не слушаю. Как и мы тогда, я бегу прочь. Нет даже мысли бороться, пытаться противостоять. Я оставляю Леню, тепло машины, свет. И убегаю, как тогда. Нет, сначала просто иду. До ближайшего поворота. И как только захожу за угол — бегу. Добегаю до лестницы, не разбирая дороги, почти не видя ничего вокруг. Только слышу биение сердца, и скрип ботинок по снегу. Спускаюсь на первый этаж, вырываюсь из подъезда. Бегу.

Останавливаюсь, только когда от усталости становится трудно дышать, а перед глазами мелькают черные точки. Грудь разрывает холодный воздух. Я сажусь на скамейку рядом с одним из домов. Под свет прожектора. Становиться еще холоднее.

Сижу минут десять, пока не промерзаю окончательно. Здесь пустынно, только горят несколько окон в доме напротив. Чтобы не замерзнуть окончательно, захожу в подъезд. Встаю рядом с батареей, грею руки. Пальцы почти не сгибаются, побелели. Прислоняю к батарее. Ладони покалывает, затем жжет. Стена напротив исписана маркером, на полу — окурки и плевки.

Раздается лязг железной двери, потом сухо стучит деревянная. В подъезд кто-то заходит. Не вижу кто, потому что стою на свету, а вход — в темноте коридора.

— Здесь не занято? — раздается голос из темноты.

Вздрагиваю. Колени немного дрожат. Нащупываю ключи в кармане куртки. Кто это может быть? Наверно местные гопники заметили, решили что-нибудь отжать. Тогда, если не слишком молоды, есть шанс, что узнают. Я ведь жил здесь раньше. А в детстве весь двор — друзья.

На свет выходит парень примерно моего возраста: среднего роста, тепло одетый, достаточно здоровый. Одежда не дорогая. На голове вязаная шапочка, натянута на середину лба. Глаза, скорее всего, карие. Парень чем-то похож на льва: может внешним, спокойным видом, может — осанкой, ощущением собственной силы. Только лев какой-то замученный, голодный и отчаянный, если может таким быть.

— Не занято, спрашиваю?

— Нет, — отвечаю я.

Выглядит не опасно. Лицо осмысленное, доброе. Я успокаиваюсь, но рук с ключей не убираю. Они длинные, с множеством бороздок. Если такими попасть в лицо, можно серьезно покалечить. Правда, сам я не пробовал, но, думаю, именно так и будет.

Парень подходит к батарее, кладет руки: ладони широкие, пальцы шершавые. Это руки рабочего.

— Меня Гена зовут, — говорит неожиданно, протягивает руку. — Гена Серов.

— Володя Веригин, — отвечаю я, жму руку.

— Что привело тебя сюда, Володя?

— Холод…

— Не поверишь, меня тоже. И еще немного печаль. Депрессия, одним словом.

Молчим, греемся. У меня перестают болеть пальцы на ногах. Становится теплее.

— Чем занимаешься, Вова? — спрашивает Гена.

Не возникает желания замкнуться, уйти, хотя ситуация необычная. Но, наверно, так и бывает: выразить, открыть наболевшее случайному человеку. Все равно больше не встретитесь, а если и встретитесь, то не узнаете друг друга.

— Преподаю помаленьку…

— А, ясно. Ну, дело хорошее.

— А ты как?

— А меня скоро уволят, Вова, — отвечает Гена. — Но это ничего не значит.

Да, у всех у нас что-то происходит. Но каждый занят собственными проблемами. А рядом живут другие, их много. Только кто они тебе? Тени, как говорит Другин. Ничего не значащие, никем не являющиеся. Только когда случается что-то масштабное, ты понимаешь, что эти люди жили рядом с тобой, дышали, думали. И все равно: ты жив, и слава Богу.

— Ты как, отогрелся? — спрашивает Гена.

— Более-менее.

— Предлагаю сходить до ларька. Напиться…

— Можно, — отвечаю я без энтузиазма.

Мне просто без разницы. Напиться, значит напиться. С меня слой за слоем снимают шелуху, которую я называл частью личности. Это больно, видеть, что все — всего лишь шелуха. И еще больнее оттого, что под слоем шелухи нет сердечника. Когда снимут последнее, останется только пустота. Я исчезну.

Мы идем к ларьку. Он тут недалеко. Мороз, очень сильный для конца зимы, прорезает одежду, а в лицо ударяет с размаху. Гена смотрит под ноги, молчит. У ларька достает из кармана пару мятых сотен, покупает бутылку водки, пакет сока и пару пластиковых стаканчиков. Мы отходим в нишу между киоском и домом. Гена открывает водку, дает мне стаканчик. Водка холодная, сок тоже.

— Давай за знакомство!

— Давай.

Мы выпиваем, запиваем соком. Становиться немного теплее. По телу идет волна расслабления.

— Давай еще?

Я киваю.

Выпиваем по рюмке. Душевная боль слегка затихает. Я похож на алкоголика, что затаился в темном углу с собутыльником и бутылкой водки. Только плевать. Поэтому выпиваю и третью, и четвертую. Какая разница сколько?

Бутылка подходит к концу. И когда я уже окончательно напиваюсь, начинает казаться, что Гена чем-то похож на парнишку, которого мы бросили на «чистом воздухе». Внезапная вспышка, как озарение — да это же он! Посланный сюда провидением, чтобы облегчить мои страдания. С ним все в порядке, он так же жив, дышит, думает. И зовут его Гена.

От этой мысли я начинаю беззвучно плакать. Смотрю на Гену, а слезы текут по щекам, отчего лицу становится холодно. Олег смотрит на меня, в глазах удивление. Я вытираю слезы перчатками, пытаюсь что-то сказать, но слова вязнут в выпитом, размокают, вырываются изо рта распухшими бесформенными комками.

Как хочется, чтобы это оказался он!

Но наваждение проходит также быстро. Я словно трезвею. Нет, Гена не может быть тем парнем. Не похож. А может все-таки спросить? Вдруг все вышло хорошо. Ничего не произошло. Нужно только спросить, был ли Гена на «чистом воздухе»?

Водка не лезет в горло. Дышать тоже трудно. Спросить?

— Ладно, Гена, я пойду, — говорю я, отрезая минимальный шанс на прощение.

— Бог в помощь! — говорит Гена. — Приятно было пообщаться.

— Мне тоже. Когда-нибудь это кончится.

— Я в этом уверен, — отвечает Гена.

Выхожу на дорогу, долго иду под фонарями. Холод усиливается. Уже не спасает выпитое. Подхожу к остановке. На ней стоят несколько человек, вглядываются вдаль. Но ничего не видно. Уже поздно, транспорт ходит редко.

Стою минут двадцать. К моменту, когда кажется, что скоро отвалятся ноги, подъезжает троллейбус. Вхожу, точнее, вползаю, цепляясь за перила и шатаясь. Кондуктор брезгливо берет смятую купюру, дает билет. Я сажусь рядом с печкой, и отключаюсь. Ненадолго.

Выхожу на нужной остановке, иду к дому. Все мерцает, плывет. Хочется упасть в сугроб, и смотреть на небо: низкое, пасмурное. Но усилием полуатрофированной воли не падаю, по льду иду вообще осторожно.

У подъезда несколько замерзших пацанов просят закурить. Отвечаю, что не курю. Обычной реплики про спорт не следует. Вместо этого один из них спрашивает:

— Тяжело тебе, братан?

Я молчу, пытаюсь открыть дверь подъезда.

— Да, не трогай ты его, — нетрезвым голосом говорит другой. — Видишь, человек совсем потерялся.

В прихожей выключатель не реагирует на нажатие. Либо я не в состоянии, либо отключили свет. Раздеваюсь, скидывая все на пол, добираюсь до кровати. Ничего не хочется. Только уснуть. Но сон не приходит. Кругом все кружится — то наваливается, то наоборот отдаляется. Но сон не приходит.

Лежу, смотрю куда-то в потолок. Ничего из техники не включено. В комнате полная тишина. Опьянения не чувствуется — сознание предательски трезво, только все вокруг вибрирует, словно дышит. Постоянное беспокойство уже стало привычным фоном: его почти не замечаешь, не пытаешься избавиться. Нет желания двигаться, что-то делать.

Перед глазами Гена и тот мальчишка. Лицо не складывается в одно. Нет, это не он. Но все же…

Мы поступили подло. Предпочли закрыть глаза, убежать. А теперь бежать продолжаем, словно этот мальчишка все еще где-то рядом, смотрит с укором. И от этих глаз не скрыться, как ни пытайся…

 

Часть 2. Неудачник

 

Любви весна

Весна. Еще ранняя, несмелая. Пока не в правах: кругом потоки, мутная вода, грязь, прошлогодний мусор. Идешь по улице, стараясь обойти, не наступить, не замараться. И все же в воздухе уже разлито тепло, приятный запах еще не начавшегося цветения. Природа сбрасывает панцирь льда и снега, полниться энергией, новой жизнью. Над линиями теплотрасс поднимается первая трава. Деревья качает приятный, будто бы новый ветер.

Мне уже не так тяжело. По вечерам не страдаю от приступов меланхолии, не перебираю фотографии. Жизнь входит в привычное русло, все остается на месте. Вот так забывается то, что питало долгие годы. Саша словно уходит из круга, что очерчен вокруг моей жизни. Уходит медленно, но, все же, быстрее, чем казалось.

Время меняется. Весна обновляет чувства, забивает провода оголенных нервов обратно в оплетку. И уже хочется снова броситься туда, откуда недавно убегал подальше, в нору, зализывать раны. Кажется, что все уже позади. И сейчас я не повторю прошлых ошибок, буду любить по-другому: нежнее, глубже, сознательнее. Но противный голос из глубины тихо шепчет, что ничего не изменилось, и все повториться. Что это спектакль, что всегда играется одинаково, только в других декорациях. И, подумав, ответить ему нечем.

Но жизнь пробуждается. И, на лекциях. Я все больше внимания обращаю на Киру. Сначала просто, как новый флаг, маяк, что позволит найти путь в шторм. Но со временем все больше.

Я смотрю на Киру. На нее одну. И мечтаю. Дома, по вечерам, когда телевизор искрит очередным вечерним шоу, или новостной программой, а я лежу на диване, все мысли — лишь о ней.

И постепенно, преодолевая внутреннюю борьбу, появляется стремление организовать отношения. Обратить внимание, сблизиться. Я нетерпением жду лекций в ее группе, чтобы еще раз, хотя бы косвенно, побыть рядом, посмотреть на нее, может быть, увидеть ответный взгляд. Со временем начинает казаться, что Кира также смотрит на меня не просто как на преподавателя. Есть что-то загадочное в ее глазах, манящее, словно распустившийся бутон цветка пчелу. Мне хочется, чтобы лекции не кончались, чтобы время замерло, стрелки навечно прилипли к циферблату. Лишь бы видеть ее, смотреть в глаза, наслаждаться близостью.

Нужно действовать, все чаще появляется мысль. Но мешает страх, что ничего не получится. Уж лучше просто смотреть, быть зрителем, но не разочаровываться. Иначе станет еще тяжелее, не будет сил преподавать. Статус-кво имеет определенные преимущества, особенно в ситуациях, когда силы истощены, нет возможности начинать новый бой. Но мысли о сближении преследуют постоянно, бередят сознание красочными, но недостижимыми образами. Или достижимыми? Чтобы проверить это, нужно сделать шаг. И другой, и еще один. Пока цель не станет реальностью. Или окончательно не обрушится во мрак. Вместе с незадачливым претендентом.

И все же нужен хотя бы минимум действий. Просто для отчистки совести, что бы потом внутренний голос не говорил с укором, что шанс был, но безвозвратно упущен. И я, не смотря на внутреннее сопротивление, начинаю действовать.

Сначала нужно узнать основные сведения. Я отчитываю последнюю лекцию, жду, когда последние студенты покинут аудиторию. Нужно проникнуть в кабинет, где хранятся личные дела.

Спускаюсь на вахту. Дежурит Валентина Ивановна, добрая женщина, что всегда вежливо здоровается, открыта и доброжелательна.

— Валентина Ивановна, мне нужен ключ от 24 кабинета, — стараюсь говорить как можно более убедительным тоном.

— Зачем, Володя?

— Понимаете, у меня принтер не работает. Срочно нужно распечатать.

В 24 кабинете стоит общий принтер. И копир: большой, размером с добрую тумбочку. Время от времени каждый препод пользуется. Так же в 24 кабинете сидят методисты. Но они уже ушли.

— Вот, держи!

Валентина Ивановна протягивает ключ с таким видом, словно тот золотой, и подходит к заветной двери. Я беру его небрежно. Но чересчур быстро поднимаюсь на нужный этаж. Хорошо, что в коридорах и кабинетах еще не установили камеры.

Открываю дверь. Кабинет небольшой, заставленный шкафами. На некоторых — кодовые замки. В углу старый сейф, покрытый белой краской, что во многих местах стерлась или облупилась. Но мне нужен невысокий стеллаж. Там, на первых двух полках лежат личные дела группы.

С минуту перебираю тонкие папки. Захлестывает волнение. Кажется, что дела Киры нет. Но почти в конце стопки находится. Я буквально подпрыгиваю от радости. Открываю. Дело содержит два листка формата А4. Первый содержит анкетные данные, фотографию 3 на 4, информацию о переходе с курса на курс, о сессиях. На втором — не представляющие интереса сведения, что-то из внутреннего делопроизводства.

Вчитываюсь в строки анкетных данных. Тут есть адрес и телефон! Кира живет на окраине, в многоэтажке. Это район новостроек. Вернее, новостройки — это громко сказано. В городе уже давно ничего массово не строится. Нет средств, нет жилья. Люди стоят в очереди, но максимум, что могут предложить, к примеру, погорельцу — комнату в общежитии. Но несколько лет назад муниципалитету выделили средства. Построили две многоэтажки. С тех пор район называется «новостройками».

Я продолжаю читать. Кира окончила школу № 7. Я был там когда-то. То ли соревнования, то ли олимпиады, не помню. Обычная, ничем не приметная школа. Наверно, она там уже училась, в младших классах. Интересно, виделись ли мы тогда, встретились ли взглядами. Не помню.

Есть домашний телефон. Но нет мобильного! Я несколько раз просматриваю данные. Точно нет. А это осложняет дело. Когда я учился в школе, мобильных не было. Только домашние, где трубку берут родители, приходится нудно объяснять, что хочешь от их дражайшей дочери. Сколько хороших встреч загубило это отсутствие. Современным школьникам намного проще: достаточно узнать телефон нужной особы. А дальше — насколько хватит фантазии.

Мобильник у меня появился только на третьем курсе. Простой, еще такой, чтобы только звонить. Но, ведомый привычной инерцией, я им почти не пользовался. Так, иногда звонил Лене или Игорю.

А мобильного Киры нет. Это плохо. Я смотрю на небольшую фотографию. Кира улыбается. Кажется, что с издевкой. Мол, и здесь ты не добился, чего хотел. Неудачник и есть неудачник…

И все же она красива. Даже на фотографии. Настолько красива, что, даже закрыв глаза, чувствую образ. Глубокий, манящий, такой светлый. Достаю мобильный, фотографирую страницу. На всякий случай, запоминаю адрес и телефон. Все, нужно уходить. Закрываю дверь, отношу ключ на вахту.

Уже вечер, за окном темно. Я надеваю куртку, выхожу из универа. Естественно, ноги сами тянут в «новостройки». Я не еду транспортом, хочу оттянуть момент. Предвкушение праздника приятней, чем сам праздник. Которого, вероятно, не будет.

Идти достаточно далеко. Для города, где каждый край в часовой доступности. Но я иду, смотрю на вечерние огни, транспорт, людей. Перешагиваю через лужи, обхожу мусор, стараюсь не наступить в грязь. Я иду к Кире. Пусть не к ней, вернее, встреча даже нежелательна, важен сам факт движения, его вектор. Я иду к Кире.

Вот нужный дом. Двенадцать этажей, большие балконы, пластиковые окна, лифты. Пористый параллелепипед, наполненный людьми, что тоже образуют ячейки. Где-то здесь, среди переплетения судеб, характеров, радостей и печалей, проходит тонкая нить судьбы Киры. Только вот где?

Последовательно обхожу все подъезды. Кира живет в третьем. Во дворе — детская площадка, огороженная небольшим заборчиком. На лавочке сидят несколько человек. Молодежь: развлекаются, что-то рассказывают, слушают музыку. Я прохожу мимо.

— О, смотри, это же Веригин, — слышу чей-то голос.

Блин, и здесь студенты. Куда ни пойдешь, обязательно кто-нибудь поздоровается, или посмотрит недобро. Но у дома Киры светиться не нужно. Я захожу за угол, считаю окна, прикидываю, где ее. И не замечаю, что буквально налетаю на кого-то.

— Извините, — говорю бегло, собираясь идти дальше.

— Владимир Ярославович? — раздается удивленный голос.

Вот попал, так попал! Передо мной стоит Кира! Собственной персоной. Вот тебя и конспирация.

— Здравствуй, Кира!

— Здравствуйте, а вы что здесь делаете?

— Гуляю, — говорю я немного севшим голосом.

— Понятно. А я из магазина возвращаюсь.

У Киры в руках небольшой пакет. Предлагать помощь — глупо. Но, раз уж встретились, хочется зацепиться, немного побыть вместе. Сердце бухает, связность мыслей теряется. Я словно неожиданно вышел в открытый космос, без костюма и скафандра. Не привязанный к станции специальным шнуром. Да, здесь красиво, далекая земля, луна, звезды. Но очень холодно и нечем дышать.

— Темно здесь, — говорю я не своим голосом. — Тебя проводить?

— Так я уже у дома, — отвечает Кира, смотрит в глаза.

— Ладно…

Надо уметь проигрывать. Где я, а где Кира? Она уже у дома, а мне еще идти, перешагивать лужи, попадать в грязь, мутные потоки. И когда уже собираюсь прощаться, Кира говорит:

— Ой, забыла! Мне же еще хлеба надо купить и молока.

Стук сердца мощным резонансом проходит по организму. Неужели?

— Пойдем, — стараюсь говорить спокойно. — А-то темно совсем…

Мы идем к магазину, что здесь, недалеко, через дорогу. Кира спрашивает об учебе, моих планах по поводу экзаменов, о чем-то просит. А я нет-нет, да и встречаюсь взглядом с ее глазами. В эти моменты тело охватывает жар, как будто стою рядом с открытой печкой. А как она улыбается! Не верится, что все происходит со мной.

Довожу до дому. Кира открывает подъезд, я предлагаю проводить до квартиры.

— Вы такой заботливый, Владимир Ярославович!

— А что, не ожидала?

— Конечно. В универе вы строгий, не даете шага в сторону сделать. А оказывается, с вами приятно общаться.

Внутри меня все замирает, собирается с силами. Я говорю:

— Так давай номер мобильника, я позвоню, поболтаем…

Время словно замирает. В самый ответственный момент, когда до последствий взрыва остаются считанные мгновения. Я мысленно вижу ситуацию во всех возможных ракурсов. Мозг так разогнан, что, кажется, сейчас начнет видеть все варианты развития. Но Кира просто говорит:

— Записывайте.

И произносит номер. Я записываю в мобильник. Мы прощаемся…

Как выхожу из подъезда помню смутно. Подпрыгиваю от радости, что-то кричу на нижних этажах. Сознание переполняет триумф. От того, что Кире я интересен, от того, что дала телефон. Я и представить не мог…

До дома почти бегу. Не замечаю луж, грязи, неприветливых прохожих. Жизнь внезапно играет новыми красками. А я привык видеть ее в нуаре. Оказывается, все может складываться удачно, стоит только приложить усердие, справиться с внутренним смятением.

Перед сном пишу Кире СМС, желаю спокойно ночи. Сладких снов, приходит ответ.

А потом начинается привычная уже рутина. Работа в администрации, лекции, бумаги, люди. Я не решаюсь писать часто, но на каждое сообщение приходит нежный ответ. Так хочется быть рядом. Но приходится сдерживаться. В конце концов, полчаса вечером у дома, прогулка к магазину и обратно ничего не значат.

Сижу в кабинете в универе. Только что кончились лекции. Я никого не жду. Просто раскладываю пасьянс, слушаю музыку. Еще минут пять, и буду собираться домой. Раздается стук в дверь.

— Войдите.

Дверь открывается. На пороге Кира! Заходит в кабинет, и пространство вокруг словно преображается. Я чувствую нежный запах духов, остро ощущаю ее присутствие.

— Можно? — спрашивает робко.

— Входи, Кира, присаживайся.

Я ставлю стул рядом со своим, делаю приглашающий жест. Кира садится, кладет сумочку на колени. Она в короткой черной юбке, черных сапожках, и белой кофте. Волосы с вчерашней лекции поменяли цвет, стали более светлыми. На ногтях французский маникюр с какими-то узорами. Глаза подведены, отчего кажутся еще более выразительными. Легкая улыбка дополняет картину.

— Я отчитаться за лекцию в среду. Меня не было.

— Хорошо.

Это правило ввел недавно. Готовлю студентов к тяготам и лишениям будущей сессии. Каждый, кто не был на лекции, должен прийти, и ответить на несколько вопросов по теме. Иначе не допущу до экзамена. Люди негодуют, но экзамены после такого сдают стабильно успешно.

Иногда преподавание может приносить удовлетворение. Не масштабное, но такое, что ты довольно потираешь руки. Нет, есть множество точек приложения сил, где такие мелкие радости сочтут ничтожными, но я не жалуюсь. Каждому свое.

Я прошу Киру начинать. Она прилежно говорит правильные слова, что складываются в правильные предложения, что уже сложены в правильные абзацы и оформлены мной в правильные тексты, на недолгий срок укрывшиеся внутри обложки конспекта. Но слова сейчас ничего не значат. Вернее, значат неизмеримо меньше, чем взгляд, краткий жест, мимика и тона голоса.

Я всецело поддаюсь чарам Киры. Настолько, что перестаю ощущать реальность. Эта девушка — не просто симпатичная куколка. Между нами что-то иное: почти ощущаемое, разлитое в воздухе влечение. И это всего лишь вершина айсберга какой-то пугающей, но, вместе с тем, бесконечно понятной внутренней общности.

— Слушай, Кира, — перебиваю я. — Мне надо в администрацию зайти. Пойдем, прогуляемся. По пути все расскажешь.

— Пойдемте, — соглашается Кира.

По дороге до администрации Кира рассказывает лекцию. Я делаю вид, что слушаю. Мне приятно, тянет к ней. Будто мы два шара на подвешенном в пустоте куске материи. Нас тянет в центр, друг к другу. Нет желания перебивать, что-то спрашивать. Достаточно просто находиться рядом. Потому что на куске материи, подвешенном в пустоте, другие положения не оптимальны.

По дороге Кира рассказывает, старается. Администрация появляется на горизонте слишком быстро. Я беру нужные документы. Кира осматривает кабинет.

— Здесь вы и работаете? — полу спрашивает, полу удивляется.

— Не впечатляет?

— Нет, очень нравится. Здесь уютно. Хотя и не прибрано.

— Времени нет совсем…

А потом мы гуляем. Просто гуляем по городу, заходим в магазины. И мне плевать, увидят ли нас универские. Нам хорошо вдвоем. Мы что-то обсуждаем, Кира рассказывает, как живет, я делюсь воспоминаниями.

— Представляешь, там стоял сарай, полностью сделанный из лыж!

— Из лыж?

— Да. Распиленные пополам лыжи хозяин использовал как доски. Хороший такой сарай получился, цветной. Так вот, к тому времени хозяин уже забросил участок…

— А почему?

— Ну, ездить туда далеко, только на электричке, так не проедешь. Урожай возить неудобно.

— А, понятно.

— Короче, половину лыж растащили местные. Не знаю уж зачем. Мы там были в начале весны. Знаешь, еще много снегу. Так много, что вагончик наполовину утопает в насте. Мы с ребятами забирались на крышу, и прыгали. Проваливались по пояс.

— Ничего себе! — удивляется Кира.

Я улыбаюсь произведенному эффекту. Эх, был бы с ней знаком тогда, как бы классно было. В вагончике, когда с одной стороны деревня, с другой — огромное поле и далекий лес. Где привольно дышится, радостно просыпаться утром, даже если оно раннее. В местах, где в человеке просыпается истинно русский дух.

— Ага. Ну, в общем, так как дров было мало, мы тоже тырили эти лыжи. В тот раз набрали каждый по небольшой охапке. А целыми они в печку не влезали. Мы их ломали.

— А как?

— Ну, знаешь, прислоним к стенке, и бьем с ноги.

— Угу.

— Я пошел в вагончик. Выхожу, и вижу такую картину: Леня бьет по лыже, отчего она не ломается, но почему-то остается у него на ноге. Он морщится от боли, поднимает ногу. Лыжа сидит точно, будто только пришел с пробега. Представляешь?

— Там в ней гвоздь, что ли был? — спрашивает Кира.

— Да, и он попал точно в него. И так это выглядит, будто надел лыжу. Лене больно, он просит лыжу вытащить. Так и стоит с поднятой ногой. Я пытаюсь помочь. И тут Игорь с абсолютно каменным выражением лица говорит: «Стою на асфальте я в лыжи обутый, то ли лыжи не едут, то ли я…» Смешно даже Лене…

Кира тоже смеется. Я улыбаюсь.

— А что потом было с Лениной ногой?

— Гвоздь достали. Нога болела. На следующий день сильно опухла, на электричку мы шли очень медленно. Но через неделю все прошло.

— Да, весело вы время проводили.

Я киваю. Там действительно было хорошо. Видеть закаты над лесом, лежать у костра, смотреть на звезды. Вдыхать полной грудью ароматы весеннего поля. Рядом друзья, мир кажется уютным и добрым. В нем приятно быть открытым: каждому новому дню, новой идее, новому образу. Со временем это проходит, почти забывается, стертое порывами ветра времени. Но в этот момент, когда рядом Кира, все как будто возвращается. Не в прежней форме, но одинаковое по духу. Как будто снова чувствую дыхание сказки, сидя в темнице, через много-много лет.

Вечером я провожаю Киру до дома. На пороге квартиры она впервые легко целует в щеку. И скрывается. На душе становится тепло, как-то по-детски уютно и радостно.

Новая любовь постепенно захватывает внутренний мир. Сначала робко, словно оглядываясь — не выгонит ли кто? Но со временем все больше вступает в права, захватывает, мерно качает на звонких струнах души.

Наши встречи становятся все более частыми. Тайно, чтобы не узнали окружающие, мы гуляем в отдаленных уголках города. Или сидим у меня. Или у Киры. Нам хорошо вместе. Все условности положения как-то стираются, оставляя лишь общую заинтересованность. Днем и вечером мы перекидываемся СМСками. Даже на лекциях я то и дело достаю мобильник, что поставлен на беззвучный режим, пишу ответ. Нам хорошо вдвоем.

Я не тороплю события. Мне просто приятно быть рядом, наслаждаться близостью. Мы только целуемся, но нечасто. Ощущение сказки кажется таким зыбким, что не хочется вспугнуть неловким жестом. Это похоже на неожиданное перемещение из-за рабочего стола в яркий праздник. Ощущение нереальности происходящего, и, вместе с тем, возможность все потрогать, дают поразительный эффект.

Постепенно мы переходим на «ты». Кира называет меня по имени, становясь еще ближе. Мне же хочется как-то раскрасить отношения, придать им большую романтичность. Странно и неожиданно, но душа просит. Какого-нибудь жеста, чего-то необычного, и красивого. Как Игорь, что в лесу несколько метров выложил свечками, создав дорожку, а в конце положил букет роз и бутылку шампанского. И привел туда девушку.

Вскоре находится хороший вариант. За городом, в деревеньке есть местная достопримечательность. Усадьба. Деревня небольшая, но ухоженная, красивая. А через речку, что в этом месте раздваивается, небольшой островок. На нем — православная церквушка и усадьба с конюшнями. Там открывается прекрасный вид не деревню, реку с лесом на другом берегу, русские просторы, воспетые классиками. И это рядом с депрессивным городом, чадящим трубами заводов. Маленький островок забытого прошлого, посреди моря былой индустриализации.

Усадьба князей появилась здесь еще при Петре. В то время, когда монарх обустраивал болото, у нас строили солеварни. Добывали соль, что приносила хорошую прибыль. В восемнадцатом веке усадьбу продали другим владельцам, тоже князьям. Вместе с бизнесом. И все время дом обустраивали. Хотя сами князья появлялись здесь очень редко, и то на пару дней, не более. В усадьбе жили управляющие. Часть комнат сдавали под конторы. Но она все равно гордо именуется княжеской.

Усадьба князей — двухэтажный дом из камня, оштукатуренного, выкрашенного в белый и желтый цвета. Рядом деревянные конюшни, истлевшие от времени, но подновляемые по мере разрушения. Лошадей там уже нет. Внутри дома на первом этаже столовая и кухней, большой русской печкой, и двумя небольшими залами. На втором этаже несколько спален, пара кабинетов и большой зал с камином. Убранство сохранено. В палатах теперь музей, по выходным водят экскурсии. Но все это кажется таким древним и далеким, что почти не вызывает у молодежи интереса. Пол деревянный, в зале — паркет. Когда идешь, во многих местах слышится скрип половиц, отчего кажется, будто с тобой говорят века.

Я договариваюсь с Лаптем. С неделю уходит на подготовку. Нужно утрясти формальности, подмазать ключевых людей, все организовать. Мне хочется провести ночь в палатах. У камина, в объятиях друг друга. Может быть, сходить к реке, постоять на мостике. Или взять лодку, прокатиться. Или просто говорить. Пока не захочется спать. Главное — быть вместе, больше ничего не надо.

Наконец, настает тот самый день. Я заранее прошу Киру, чтобы отпросилась у родителей. В назначенный час у подъезда стоит Land Cruiser Лаптя. Когда Кира выходит, я открываю дверь, помогаю сесть. Уже вечереет, горизонт на востоке красен. Кира смотрит так загадочно. Я завожу машину, выезжаю с территории двора, вжимаю педаль акселератора. Мощный мотор заставляет крутиться колеса, что ребристыми протекторами вгрызаются в асфальт. Скорость растет, но не причиняет беспокойства. Вот она — радость свободы! Краткий миг освобождения от давления стереотипов. Радость, как в детстве, когда не нужно отыгрывать роль, прятаться за шаблоном тотальной обусловленности. Когда можно быть собой. Нет, не собой даже, не маской, а тем, кем ты являешься на самом деле, являешься там, за входным и выходным порогами.

Кире передается веселье.

— А куда мы едем? — спрашивает она, смеясь.

— Скоро узнаешь.

— В лес меня затащишь?

— Туда и везу…

Добавляю громкости музыки. Мы едем, рассекаем пространство, а из колонок в уши врывается звук, усиленный сабвуферами. Нам хорошо, и больше ничего не надо.

Вот уже из-за поворота появляются первые дворы деревни. Я сбавляю скорость.

— Здесь красиво, — говорит Кира.

— Да.

Через несколько минут я въезжаю на мостик, что отделяет остров от деревни. Кира смотрит на часовню, церковь. Здесь время будто застыло. Остров словно отрезан от мира с его былой индустриализацией, нынешней глобализацией, проблемами и заботами. Здесь же все так, как было еще при князьях. С некоторыми оговорками, что простительно.

— Мы в церковь пойдем? — спрашивает Кира.

— Можем, если захочешь, — отвечаю я. — Только в другое время. Сейчас она закрыта. А нам — вон в тот дом.

— Это усадьба?

— Точно.

— Но нас туда не пустят. Это музей, и уже поздно.

— А мы хорошо попросим.

Выходим из машины. Как же легко здесь дышится! Кира берет меня за руку. Идем к воротам. Там уже стоят мужчина и женщина в костюмах восемнадцатого века. У женщины в руках полотенце, сверху каравай, и небольшая солонка. Эх, Лапоть тоже постарался, добавил колорита. Эти двое, наверно, символизируют великодушных хозяев.

— Здравствуйте, гости дорогие! — поставленным голосом начинает хозяйка.

Ей лет сорок: красивая, почти не увядшая, настоящая русская женщина. Кира удивленно смотрит то на нее, то на меня. Я улыбаюсь.

— Отведайте хлеба с солью, — говорит мужик.

Он выгляди внушительно, но выдают добрые глаза, мягкий голос. Мы отламываем по кусочку, сыплем немного соли. Хлеб теплый, приятный на вкус.

— Просим к нам!

Внутри у входа большая гардеробная, лестница на второй этаж. Нас приглашают сразу на экскурсию. Один за другим, проходим все залы. В каждом — подробная экскурсия. Хозяин с хозяйкой рассказывают о назначении, предметах. В большом зале разыграна небольшая сценка из жизни князей. Я несколько скованно наблюдаю за этим карнавалом, но Кире нравится.

Наконец, экскурсия закончена. Нас приглашают на первый этаж, в трапезную. Там уже накрыт стол. Кира удивляется богатству яств. Да, здесь тоже Лапоть отметился.

Культурная программа на этом не кончается. Пока едим, нам рассказывают про то, как в старину делали пряники, показывают резные доски-формы. Кира с удовольствием лепит большой пряник, ставит в русскую печь. Когда пряник готов, я пробую, хвалю ее кулинарное искусство.

В завершении, хозяин с хозяйкой рассказывают, что в усадьбе водится приведение, и всегда нужно держаться вдвоем, чтобы не случилось беды. В повествование о замученных приказчиках и крепостных они добавляют множество ярких красок, отчего Кира слушает как завороженная.

Наконец, рассказ закончен. Все удаляются, остаемся только мы.

— Хорошо здесь! — говорит Кира.

— Да, очень хорошо. Пойдем, прогуляемся?

— А можно?

— Можно все…

Мы гуляем по острову, вокруг церкви, построек. Спускаемся к реке. Светит луна, мерцают звезды. Вода кажется черной, вся в отблесках. Обнимаю Киру, говорю нежные слова. А волны плещутся, словно шепчут, подтверждают сказанное.

— Я люблю тебя, Кира…

И в ее глазах вселенная, те же звезды, неизведанные и притягательные миры. Я хочу раствориться в них, стать частью чего-то простого, но в тоже время великого. Что не описать словами.

Кира целует меня. По настоящему, в губы. Так, что сердце готов выпрыгнуть из груди от ликования. Я отвечаю. А с неба мерцают звезды, светит луна, и мир такой теплый, добрый.

Мы не можем размокнуть объятья. Так хорошо, наверно, не бывает. Или бывает не здесь, не в этом мире. Но хорошо, очень хорошо.

А потом мы возвращаемся в усадьбу. Поднимаемся на второй этаж в зал. Свет выключен, в камине горит огонь. Зал большой, наверно, зимой здесь холодно. И сейчас прохладно, но рядом с огнем — приятно.

Мы садимся на просторный диван, рядом с огнем, укутываемся пледом. В объятиях друг друга. Смотрим на огонь, разговариваем. Обо всем, и ни о чем. Не отводя взгляда. Реальность, если она существует в темноте, рядом с огнем, расщепляется на несколько маленьких подреальностей, в каждой из которых правит Кира. Все они существуют благодаря свету ее глаз. И исчезнут, стоит закрыть глаза. Но нам хорошо здесь, у огня, во множестве малых миров. Так хорошо, что хочется застыть, превратиться в статую, чтобы всегда быть вместе.

Просто быть рядом. Простота открывается от пристального созерцания, полного погружения в настоящий момент, плывущий сквозь пустоту в никуда, ниоткуда. Без лишних связей, без гирь, что тянут вниз, если он есть в пустоте. И, тем не менее, все не так плохо, когда рядом Кира. Наоборот, все очень хорошо. Как не было еще, наверно, никогда.

Это счастье, без сотрясания воздуха, надувания щек и привычной показухи. Такое, что на пике слезы катятся сами, холодными бриллиантами падая к ее ногам.

Ночь сменяется ранним утром. Становится немного холодно, там, снаружи, роса покрывает траву, небо светлеет, в ожидании скорого рассвета, природа приходит в чувства, медленно стягивая ночные тревоги. Там сейчас зябко. Но мы с Кирой здесь, у камина, в тусклом свете таящих углей, друг с другом. Эта ночь была, наверное, лучшей в моей никчемной жизни. Нет, точно лучшей. В такие моменты даже секс не нужен, достаточно этого тонкого, но вместе с тем сильного чувства сопричастности. Трепетного и мягкого, но такого хрупкого.

— Тебе хорошо? — спрашивает Кира.

— Да, — отвечаю я.

— Опиши.

— Это не выразить. Понимаешь, все слова будут неправильными. Это надо почувствовать. Ты чувствуешь?

— Да.

— Просто будь здесь, со мной…

Я добавляю пару полешек в угли. Пламя, рожденное соприкосновением, разгорается почти сразу. Жар обволакивает, словно обнимает. Сколько мы здесь? Час, день, жизнь? Не имеет значение. Теперь, стоя под проницательным взглядом внезапной смерти, я буду твердо верить, что умираю не напрасно. Даже не верить — знать. Это чувство защищает, и делает беззащитным одновременно. Так странно и спокойно, словно уже умер. Но рядом Кира, тепло огня обнимает, и остро чувствуется жизнь. Может быть, так выглядит рай? Не знаю.

Не помню, не хочу вспоминать, как оказываюсь дома. Знаю только, что Кира у себя, с ней все отлично. А я вернулся из сказки. Ненадолго. Сейчас темной пеленой, усыпанной звездным мерцанием, опустится сон. И все вернется. Это будет со мной всегда. Будет и было. Потому что без этого меня нет. И не было.

Начинает казаться, что все пригрезилось, но вспоминаю тепло, ее взгляд, ощущение присутствия. И все возвращается. Так ярко, как никогда не было во сне. И, подхваченный еще свежими воспоминаниями, я ухожу на просторы снов — в ее объятия…

 

Отъезд Другина

Наконец-то все начинает налаживаться. Обычная раскрашенная в темное жизнь перекрашивается в яркое. Получается с Кирой, и мир будто улыбается. Достаточно одного уверенного шага, и все начинает меняться. Правда, едва заметно, очень медленно. Но это лучше, чем застой, постоянные серые краски, невыразительные образы, душевные страдания, что и не страдания вовсе, а так, слабая рефлексия на фоне атрофии чувств.

Я в универе. В аудитории много студентов. Сидят, слушают. Я веду лекцию уверенно: общаюсь, привожу множество примеров, четко рассказываю материал.

После поднимаюсь к Другину. Он вчера должен был вернуться из командировки в головной ВУЗ. Нужно поговорить. Просто пообщаться, чтобы сбросить напряжение, поймать почву под ногами, не улетать далеко. А при случае, твердо встать.

Секретарь Другина что-то печатает, не обращает на меня внимания.

— Другин у себя? — спрашиваю я.

Она поднимает взгляд, узнает во мне одного из преподавателей.

— У себя. Можете войти, — говорит.

Стучу в дверь, сразу открываю.

— Здравствуйте, Вадим Игнатьевич!

— Здравствуй, Вова! Присаживайся, я сейчас.

Уже вечер, в кабинете горит свет. Несколько люстр под высоким потолком. В их свете я вижу, что кабинет изменился. От порядка ничего не осталось. Освобождены все шкафы, ящики в столе. Книги, сувениры, вещи кучей лежать на большом столе для совещаний. Рядом — открытый чемодан. Еще один, с колесиками и длинной раскладывающейся ручной для удобства перемещения, стоит рядом с Другиным.

— Что случилось, Вадим Игнатьевич? — спрашиваю я.

— А что случилось? — переспрашивает Другин.

— Ну, зачем чемоданы, вы куда-то собираетесь?

— Да, — просто отвечает Другин. — Я уезжаю.

Мне вдруг становится плохо. Другин уезжает! Именно сейчас!

— Что-то случилось? — спрашиваю я, пытаясь сдержаться.

— Многое случилось, Володя. Изменилась ситуация полностью. Теперь я вынужден уехать. Работать буду так же в университете, но в другом, и жить — на новом месте.

— Но ведь мы же…

— Какое-то время я был рядом, помогал, — прерывает Другин. — Но обстоятельства изменились. Жизнь, Вова, вносит коррективы. Теперь ты будешь действовать самостоятельно. Надеюсь, я тебя чему-то научил.

— А как же универ? На кого вы его оставляете?

Другин садится напротив, говорит:

— Коллективу я сообщу завтра. Основные уже знают. Директором будет Алексей Иванович Тихий. Его кандидатура уже согласована с ректором.

— А что за Тихий?

Другин встает, ставит чайник.

— Завтра ты с ним познакомишься. Нормальный мужик. Закончил МГУ, всю жизнь проработал в системе закупок. Бизнес знает не понаслышке. У него связи, Володя, что поможет в борьбе с Надеждой.

— А по характеру как? Не под стать вам?

Другин выдерживает паузу, потом говорит:

— Каждый индивидуален. И Тихий тоже. Человек он хороший, правда, не без особенностей. Впрочем, как и все мы. Думаю, вы с ним сработаетесь. Он тоже когда-то преподавал, систему эту знает. Ты ему помогай, как мне.

Вот так все исчезает: команда, целеустремленность, нужные дела. Уходит один человек, и уже нет желания что-то делать. Да, и кто даст?

— Нет, Вадим Игнатьевич, придется мне отсюда уйти, — говорю я.

— Почему?

— Каким бы не был Тихий, он сразу в систему не вникнет. А за это время Воблина меня съест. Так что недолго мне осталось.

— Ты не волнуйся так, Володя, это я беру на себя. Я Тихого уже предупредил, так что он всецело на твоей стороне.

— Что-то не вериться…

— А зря! Это надежный человек. Да и я еще веса здесь не потерял. Теперь буду курировать филиал. Так что работай спокойно. Никто тебя не тронет.

Меня охватывает тоска. Хочется выйти в ночь, и выть на луну. А лучше уехать. Все бросить, и уехать. Убежать на край света, начать жизнь заново. Чтобы под завесой незнания осталась прошлая, уже отмершая личность. Только тогда, наверно, нужно уйти от людей, стать отшельником. А я слишком вплавлен в общество, так не смогу.

Держит только Кира. Поэтому я спокоен. Все внутренние метания прерываются, стоит лишь вызвать в памяти ее образ. Печально, но как-то по-доброму печально. Как укол обезболивающего.

— Плохо, что вы уезжаете… — печально говорю я, мысленно смирившись.

— Почему печально?

— Как мы теперь?

— Все очень просто, Вова. Жизнь нас проверяет. Каждый день. Делает сильнее, закаленнее. Вот тебе такая проверка. Шанс подняться выше. К этому не стоит относиться как к потере. Это шанс для развития.

Другин выдерживает паузу, продолжает:

— К тому же я просто переезжаю в другой город. У меня есть телефон, интернет. Можно спокойно продолжать общаться.

— Это уже не то. Хочется живого общения, не механического.

— И тем не менее…

— Что тем не менее? Да, будет трудно, но ты справишься.

— С вами я был собой. Можно было раскрыться, ничего не опасаться. А теперь опять притворство. Жесткая игра на выживание.

— Я не знаю, для кого ты пытаешься казаться определенным образом? — спрашивает Другин. — Это все тщетно, отнимает много энергии, и ни к чему не ведет. Запомни простую вещь: ты пришел в этот мир в одиночестве, один его и покинешь. Скажу больше: основную часть жизни ты пройдешь один. Все окружающие — лишь тени, отражения твоего же подсознания, восприятия мира. Так зачем, спрашивается? Зачем подстраиваться, когда им нет дела до тебя, как и наоборот.

— Это значит, всегда носить маску?

— Никогда не надо показывать себя настоящим, — говорит Другин, улыбаясь.

— То есть, как актер на сцене? Постоянно в образе?

— Конечно. Всегда ведь очень важно, чтобы у тебя была в запасе возможность, пространство для маневра. Я знаю, что надо делать. Зачем говорить слово нет, когда можно сказать да, и не делать?

— Тут у вас есть, конечно, сноровка. А я прямолинейный: пру, как паровоз. Не принимаю в расчет препятствий и особенностей ландшафта.

— Вот я тебе постоянно пытаюсь объяснить, что я тоже был горячий. Сейчас мал мало остыл. А в свое время мне начальник производства, которого я очень уважаю, говорил, что вот, перед тобой вырой канаву, ты идешь по дороге — ты в нее упадешь. Я стал задумываться. Да, действительно, в некоторых вещах — ну, как баран!

— Это вы о прямолинейности?

— И об ограниченности тоже. Ведь проблему можно решить так, что вообще во всем этом не участвуешь. То есть, к примеру, сделал ход конем, и оказался сзади. Там все эти дела решаются. Ты только вовремя, еще немножко кому-нибудь помог, подтолкнул. И все!

Другин разливает чай. Я кладу сахар, размешиваю. Ложечка звенит о чашку: тонко, жалобно. Кабинет выглядит пусто. Нет привычных книг в шкафах, бумаг на столе, портретов и грамот на стенах.

— А у тебя здесь столько людей остается, — говорит Другин. — Это ж какой простор для деятельности.

— Да не с кем тут работать! Никому ничего не надо. Такое ощущение, что большинство номер отбывает. Сейчас вы уйдете, все вообще расслабятся. Филиал скатится ниже некуда.

— Так вот твоя задача, чтоб не скатился, — говорит Другин, но как-то больше воодушевляющее, чем реально. — Помогай Тихому. Ему сейчас тоже непросто будет. Вместе мотивируйте людей на качество. У нас же есть хорошие молодые преподаватели. Сухарев, Трофимова, Вера Сергеева, Надя Андреева, Сережа Кирин…

— Да почти все не думают о универе. Только кошелек волнует. Тот же Сережа…

Перед глазами образ Кирина. Невысокий, худой, какой-то вечно загруженный. Тормоз тормозом. Ищет легкие пути. Ничего не хочет. Гниловатый человек.

— Не знаю, Вова, почему ты так к Сергею относишься?

— Да, нет, все нормально. Он хороший парень, замечательный просто. Но я ко многим людям отношусь предвзято, что ли. Либо человек мой, либо не мой. Кого-то сразу чувствую, а с кем-то в голове появляется флажок — не надо. А Сергей — не мой человек. С таким каши не сваришь.

— Ну, надо, не надо, сваришь, не сваришь, это уже второй вопрос, как говориться. А первый вопрос… Если ты что-то задумаешь, а, наверно, у тебя есть определенные мысли, амбиции, то надо людей собирать разных.

— Зачем?

— Если ты что-то хочешь. Если ничего не хочешь, то…

— Мы же не разные! — перебиваю я. — Что вы, что я. Может быть в мелочах, но в целом — похожи. В одно место смотрим.

— Смотреть можно в одно, но по-разному.

Другин смеется, я тоже.

— Понимаешь…

— Другое дело, если бы я кого-то собирал, то собирал бы подобных себе, людей, с которыми было бы удобно работать, тех, кто осознает мои цели, и примерно прикидывает, как туда дойти.

— Таких, наверно, на земле только ты, и больше никого. А если будешь стремиться собирать только подобных — ничего не соберется никогда. Все равно все делается коллективным трудом.

— Есть виды деятельности, где работает только человек, — возражаю я. — Там коллектив не нужен. Часто только ты и компьютер, или какой-нибудь другой прибор. И либо ты что-то сделаешь, либо нет.

И вообще, не хочется зависеть от окружения. Стать самостоятельным, большим и значимым. Только есть догадка, что от этого становишься еще более зависимым. Этот мир притягивает. Даже в убогих гранях. Даже физически, прибивает тело к шарику. Ты пытаешься сопротивляться, но, все равно, в итоге останешься там же, в земле. Энергия. На все нужна энергия. Со временем, перекачивая себя на материальные блага, ты сохнешь, или расползаешься, страдаешь, и умираешь. И это хорошо еще, если немного тает в беспощадной борьбе, а в руки полны. Но если стараешься, убиваешься, а результат нулевой. Как холостой патрон, что не принесет нужного эффекта.

— Вот то, что там, на компьютере появляется, это труд команды, — говорит Другин. — Ты — только передаточное число, звено в цепи. Надеюсь, это объяснять не надо?

— Ну, да, это результат взаимодействия с миром. Но для этого ненужно собирать команду. Достаточно пообщаться здесь, там, тут…

— Знаешь, команду не обязательно садить вместе, может быть водку пить, или что-то обсуждать. Команда, она и есть команда. Она может виртуальной быть абсолютно. Люди друг друга могут и не знать, а выполняют нужное дело.

Другин вздыхает, о чем-то думает.

— Тебе все равно долго еще жить, — говорит после. — Поэтому понимай, что разные люди полезны.

— Полезны, если делают дело. Работают, когда надо упираются. А кто-то не будет делать. Такие нам нужны?

— Ну, скажем так, не тебе, во-первых, судить, кто что делает. Я никогда не сужу.

— Но если команда под руководством человека, он же должен ей руководить? Он несет ответственность за своих людей.

— Это тебе кажется. Каждый человек несет ответственность только за себя.

— Не знаю…

Какая тогда это команда. Так, сборище людей, что объединены общей жаждой, но легко рассыпаются от первых же неприятностей. Или доходят до конца, а потом грызутся, деля прибыль. Нет, в такой команде я быть не хочу.

— Конечно. Вова, ну, невозможно… — начинает Другин.

— Вадим Игнатьевич, если команда образуется, в ней появляется лидер, — перебиваю я. — Он несет за нее полную ответственность. Как она будет жить, как будет развиваться. Она и умрет вместе с ним. Рассыплется на составные части.

— Команда должна быть независима, — возражает Другин. — Мобильна и независима. Лидер может уехать на год, а вернувшись, должен застать все тот же работающий механизм, что еще и сам обозначает и, с пользой для дела, решает задачи. Ну, да ладно. Ты к этому сам придешь, Вова.

— Может быть, — скептически отвечаю я.

— И, тем не менее, тебе сейчас действовать. Так что давай, берись за дело.

— Без вас?

— Да, ты уже можешь.

Я допиваю чай. Мы еще обсуждаем мелкие моменты, деятельность кафедры. Другин заканчивает со сборами. У двери, припертые к стенке, стоят два чемодана. Я смотрю в стол. И одновременно передо мной иссякает, как песок в верхней колбе песочных часов, время нашей с Другиным работы. Все заканчивается: резко, неожиданно, печально. А какие были планы? Сделать филиал лучшим в городе, развивать дополнительное образование, основать научную школу…

Все, время вышло. Такие события всегда наступают неожиданно. Как не готовься, терять близких людей трудно. Вот и сейчас я жму руку Другину, говорю какие-то слова, но понимаю, что ничего не изменить. Произошла еще одна перетасовка состава. Еще одно звено цепи исчезло. А сколько их еще впереди.

Из моей жизни исчезла Саша, теперь вот Другин. Потери, потери, потери. Медленно меркнет свет. Скоро занавес, когда потеряю себя…

Иду по вечернему универу к выходу. Скоро уйду отсюда навсегда. Воблина не прощает. И не забывает.

Привычные стены. Очень жалко бросать начатое, но доведенное лишь до середины дело. Теперь, когда кажется еще чуть-чуть, добавить усилий, еще несколько шагов, и все будет готово — мы получим настоящий, полноценный филиал. Но Другин уезжает. Теперь Воблина постарается. Откатит все к истокам, оплетет все паутиной гнета и ненависти, как черная вдова, выпивая последние соки из нашего детища. Филиал станет таким же болотом, каким был.

Но я иду дальше. Все, земная слава уже прошла. Из универа уходит Другин. Я остаюсь один на один с Воблиной, Тихий — темная лошадка. Полная неопределенность с большим знаком минус. Ничего хорошего.

Хотя, во всем этом хаосе есть одно светлое пятно — завтра придет Кира. Кажется, что придет всерьез и надолго. Может быть, навсегда. Пока смерть не разлучит нас.

Мне грустно, и радостно одновременно. От этого сочетания хочется то улыбаться всем встречным, то наоборот, опустить плечи, понуро плестись домой.

Дома я еще долго вспоминаю, как все начиналось, смотрю фотографии, повторно переживаю яркие моменты. Постепенно размышления отходят на второй план. Даже Другин почти исчезает. О нем напоминает только чувство неясной тревоги где-то внутри. А сверху, словно облака в ясный день, на меня опускаются мечты о Кире, манят нежностью, лаской. Хочется оказаться в ее объятиях, почувствовать прикосновения. Хочется уснуть у нее на руках, где мягко и тепло, как в колыбели. Мне нужна Кира.

Мечты, мечты. Неясные, притягательные образы еще долго тревожат душу, не дают уснуть. Наконец, сон плавно вытесняет все, укрывает тяжелым вязким одеялом, не дает выбраться. Но не тревожит. В нем нет место проблемам, заботам, отъезду Другина. В нем только ее улыбка: добрая и прекрасная. Так, улыбаясь в ответ, я падаю в объятья Киры в долине снов.

 

Ночь Киры

Я, как сумасшедший, все утро бегаю по городу. Покупаю нужные продукты, свечи, красивое пастельное белье. Хочется, чтобы все было хорошо. Чтобы не было изъянов. Ведь сегодня ко мне придет Кира! Не знаю, останется ли? Но нельзя исключать такой вариант.

Захожу в магазины, о которых раньше и не знал. Суечусь, покупаю. Как мальчишка, что готовится к первому свиданию. Да, пусть так. Только я так давно этого ждал, так хотел, что необходимо, чтобы все было идеально.

Гружу покупки в Land Cruiser Лаптя. Как же я нравлюсь себе в этот момент! Красивый, гордый, энергичный. Таким мечтал быть всегда. Фоном появляется ощущение, что все смогу. А если сейчас подпрыгну, долечу до солнца!

Люди смотрят с завистью. Или только кажется? Без разницы. Пусть большая часть отраженного ими света не моя — машина Лаптя, с Кирой все может не получиться, а энергия вообще преходяща, — радости это не убавляет. Чувствую себя если не на вершине мира, то где-то рядом. За пару переходов. Еще немного, чуть-чуть поднапрячься, сделать пару уверенных шагов, и вот она победа. Прекрасная в простоте.

Главное только не потерять сосредоточенность, не скатываться в обычное подавленное состояние. Быть другим. Или, очень хочется верить, — собой, потому что такой и есть на самом деле.

Представляю картинку, приятную, очень волнующую. Я сижу за преподавательским столом, один на один с аудиторией. Меня охватывает романтический настрой. И гордость.

Смотрю на нее, но не постоянно. Не хочу вызывать лишних подозрений. И гадючник их группы кажется мне если не прекрасным, то, по крайней мере, не отталкивающим. Я ведь здесь победитель. Даже не по праву старшего, не потому, что преподаватель. Победил в борьбе более серьезной, организующей человеческий род с древних времен.

Смотрю на Киру. Она тоже посматривает на меня. Улыбается. На щеках еще остался румянец, тело еще дышит в ритме недавнего секса. Да, наверно, нет ничего лучше этого.

Оглядываю группу. Вот сидит Сергей Пронин. Часто смотрит то на меня, то на Киру. Он подкатывал к ней раньше, но получил отказ. Все еще хочет ее. Рядом Антон Карасев. Постоянно со мной препирается. Тоже догадывается. Злой и гордый. Но она предпочла меня. А это Саша Мазуркевич, местный дурик. Влюблен в Киру. Нет, чувак, ничего у тебя не получиться. По крайней мере, сейчас.

Есть еще пара человек, что без ума от Киры. Подумать только, почти вся группа. Страсти кипят нешуточные. Все подстегнуты мечтами и суровой реальностью. А над всем этим, за кафедрой, я — Владимир Веригин, человек и преподаватель, который смог Киру завоевать.

Не могу скрыть улыбки. Так захлестывает, что хочется кричать. Я здесь один такой, один из всех. Это меня она целовала пару минут назад, я был с ней, мне она отдавалась, пытаясь сдержать страстные крики. Я один из них могу похвастаться, что был с ней.

Может быть уже вот оно. Закончилось мое неудачничество. Сложно, в муках, но становлюсь победителем. Постепенно, шаг за шагом, преображаюсь. И так теперь будет всегда. Завтра утром я проснусь победителем, буду есть как победитель, ходить как победитель, жить как победитель. И все негативное, что преследовало с детства, загоняя в клетку, наконец, рассеется. Или, еще лучше, я сам порву прутья, словно хрупкие стебли молодой травы.

Но совесть разбивает приятную картинку. Намекает, что какое-то эгоистичное это счастье. Я завоевал, я добился. А Кира словно атрибут, переходящий приз, что может быть заменен без потери смысла. И все не для нее или чувства, что появляется между нами — ради тщеславия, детского желания доказать миру, что я хороший, круто замешанного на комплексах. Чтобы вот сейчас, локально, перестать быть неудачником. Хотя бы на время. Поэтому и черный джип, покупки, надменный взгляд. И поэтому в глазах людей не зависть, а сочувствие, единственная реакция, что испытывают к дураку, пытающемуся выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Выделиться, не меняясь, выдавливая по капле, и прочее. А за счет внешних атрибутов, что суть барахло, мелкий, неважный хлам. Жалости к идиоту, что даже любовь готов бросить на землю, чтобы все соответствовало красивой картинке.

Отгоняю эти мысли. Рисую другую картинку: мы с Кирой где-нибудь в глуши, в небольшом домике у печки. Или у камина. За окном пасмурно, моросит дождик — позднее лето. Я обнимаю ее, прикасаюсь губами к волосам, вдыхаю запах. Потом целую. Кира млеет, расслабляется. Мы целуемся.

Или где-нибудь на пляже, на закате, у теплого моря. Чтобы ветер, и огни, и отдаленные звуки музыки и веселья. А мы одни перед черным огромным морем, смотрим вдаль на маяк, потом целуемся. Я обнимаю ее, и чувствую соль от прикосновений губ.

А может быть, мы просыпаемся по звонку будильника в небольшой уютной квартире. Кира готовит, умывается, готовит завтрак. Мы едим, уходим на работу. Целый день занимаемся делами, что-то решаем, куда-то спешим. Но думаем только друг о друге. Постоянно. А вечером возвращаемся, остаемся вдвоем, и не можем насладиться друг другом.

Так лучше, пусть и банально. Без лишних выкрутасов, гламура, и прочего эстетства. Просто, и, вместе с тем, емко.

Заезжаю в парикмахерскую. Долго, мучая девушку, выбираю прическу. Шутка ли, очень давно не был. Зачем, если есть машинка, всегда можно постричься коротко, оставив небольшую челку. Нет, раньше, еще в школе, хотелось носить длинные волосы, даже пытался отрастить. Эх, детство, школа…

Дома делаю уборку. Расставляю по местам вещи, убираю запущенную после ухода Саши кухню. Стираю пыль, мою полы. Несколько минут гудит пылесос, убирая крошки, и прочий мелкий мусор с напольного покрытия. Через час квартира если не блестит, то, как минимум, выглядит достойно. Кажется, что здесь живет не постепенно деградирующий чиновнико-препод, а простой, в меру успешный человек.

Но обычный информационный шум не убираю. Экран телевизора горит, из колонок в случайном порядке качает что-то тяжелое. Компьютер не выключаю уже несколько дней (не доходят руки), работает ноутбук. На миг появляется ощущение, что все эти устройства напитывают меня энергией. Создают поле, благодаря которому я верчусь по комнате, делаю уборку. И если сейчас все выключить — выключусь и я, причем окончательно. До следующего обнаружения источника.

Мне неприятно большинство из того, что показывают по телевизору. Неприятна реклама, и тупая упертость большинства ток-шоу. Но в последнее время замечаю, что не могу смотреть фильмы просто с компьютера. Неохота, даже неуютно как-то. Не могу, когда не знаю, что в данный момент со мной этот же фильм смотрит еще несколько тысяч людей. Так же как я отвлекаются во время рекламы, делают бутерброды, или идут в туалет. Меня так привязало медиа пространство, что без телевизора не получается поиграть в игру — надо чтобы фоном что-то светилось и говорило. А играм уже начинаю предпочитать интернет с его форумами, живыми журналами и энциклопедиями.

После уборки иду в ванную. Чисто бреюсь, моюсь. Долго, до красноты растираюсь мочалкой, добавляю в воду масло. Сморю в зеркало. Вот, уже хорошо.

В комнате после ванной холодно. Растираюсь полотенцем, делаю несколько приседаний. Обычно это мне не свойственно, но сегодня душа поет, хочется двигаться, что-то делать. Наверно, в таком состоянии можно перевернуть мир. Хотя бы свой. Поставить все с ног на голову, и искренне верить, что так и было.

Берусь за еду. Вообще-то готовить я не умею. Так, картошку пожарить, яйца с колбасой. Может, отварить макароны — не более. Но сегодня хочется все сделать самому, как бы создавая атмосферу любви и заботы. Поэтому на столе подробная распечатка рецептов из интернета, все необходимые продукты в холодильнике. И, для подстраховки, телефоны нескольких кафе, откуда можно заказать с доставкой готовые блюда.

Готовка занимает неожиданно много времени. Сказывается отсутствие опыта. Но я героически борюсь с мясом, овощами, гарниром, соусом и прочими подливками. Получается достаточно вкусно. По крайней мере, по запаху. Готовые блюда в количестве трех штук остаются на плите и в духовке.

После поварского марафона лежу на диване, отдыхаю. Уже сейчас должна позвонить Кира, сказать, когда приедет. Я лежу и жду. После всего время течет медленно, как желе из полупустой банки. Я держу телефон в руке. Кажется, вот уже сейчас, через секунду, максимум минуту позвонит она. И сердце наполниться радостью, предвкушением вечернего счастья.

Но проходит минута, две, пять, десять — звонка нет. Закрадываются сомнения, сердце сжимается. А вдруг не сможет: что-то не получиться, родители не отпустят. И я останусь один. Что будет, если она не придет?

Но вот телефон начинает вибрировать, на экране появляется ее улыбающееся лицо, и сердце стучит так, что вот-вот вырвется из груди, улетит, бесформенным куском мяса упадет к ее ногам.

— Да.

— Привет, Вова!

— Привет, Кира! — дрожащим от возбуждения, страха и предвкушения одновременно голосом говорю я.

— Что делаешь?

Жду! Хочу увидеть! Приходи!

— Ничего. Вот, жду твоего звонка. Какие у нас планы?

— Все нормально, — отвечает Кира, и я готов прыгать до потолка и выше. Еле сдерживаю радостный крик. — Я приду, только посидеть получиться недолго. Хорошо?

Сердце замирает. Это как? Я не смогу быть с тобой недолго. Я хочу, чтобы ты была со мной всегда. Потому что без тебя все кажется ненастоящим, как выдумка воспаленного сознания, боящегося самого себя. Так жить нельзя. Жить можно, только если ты рядом!

— Хорошо.

— Ну, ладно, к восьми я приеду. Встретишь?

— Конечно, встречу. Как будешь подъезжать — звони!

— До встречи. Пока!

— Пока!

До восьми еще два часа. Чем себя занять? Так, чтобы не переживать, не предвкушать, не тратить нервы. Решаю поиграть, но игра не клеиться. Ну, нет желания исследовать очередной мир, когда знаю, что через пару часов придет Кира. Даже город свой виртуальный, что строил с первого дома, слежу уже несколько лет, не успокаивает. Его люди ходят по своим делам, работают, отдыхают. Все привычно. И им нет дела до личной жизни мэра. Главное, чтобы пшеница на элеваторы поступала вовремя, производились мебель и глиняная посуда, добывался мрамор. Им нужно вино и фестивали, благосклонность богов, близкие рынки и библиотеки с банями. А я думаю о Кире.

По телевизору идут бесконечные сериалы. Унылые, предсказуемые, неинтересные. Не хочу я знать, кто кого убил, с кем спал, кого предал, про кого сплетничал. Это низкопробная безликая жвачка, что добровольно-принудительно впихивается телезрителю каждый вечер со временем вызывает лишь отвращение. Уж лучше в пятый раз пересмотреть один из сезонов Lost'а.

Время тянется лениво, оплывая меня, не давая сосредоточиться. Остается полчаса. Уже скоро я выйду из дома, дойду до остановки, и буду ждать. А пока просто лежу, читаю подвернувшуюся газету. И почти не вникаю в прочитанное, потому что невнятный текст ложится на светлые картины нашего с Кирой счастья, растворяется в них, меняя содержание.

Пора выходить. Я одеваюсь, чищу ботинки. Смотрю в зеркало, стараясь выявить недостатки. Но, вроде бы все хорошо. Можно идти за ней.

Я возбужден. Этому способствует сладкий аромат весны, уже почти лета. Я в предвкушении встречи. Еще немного, несколько минут, и мы будем рядом. Как долго я ждал этого, как добивался. И вот, наконец, Кира идет ко мне.

До остановки дохожу за пару минут. Еще пять стою, встречая и провожая глазами транспорт. Остановку освещают окна троллейбусов, маршруток. Когда ничего не едет — темно, но меня это не волнует. Я смотрю вдаль, туда, откуда ко мне едет Кира.

Очередной троллейбус — покореженная, ржавая машина с рогами. Тусклый свет из окон. Лязгает железо, медленно открываются двери. Свет ударяет в глаза. И в тусклом свете салонных ламп я вижу ее.

Кира выходит, я подаю руку. Кира что-то говорит, а я вижу только ее. Звук куда-то пропадает, я нахожусь в нокауте от одной картинки. Как же она прекрасна!

Я что-то говорю на автопилоте. Кира улыбается. Идем к дому.

— Вова, ты хоть слушаешь, что я говорю? — спрашивает Кира перед подъездом.

— Конечно, Кира!

— Какой-то ты рассеянный.

И продолжает о чем-то говорить: о недавних событиях, подругах, универе, и прочей чепухе. Мне же ничего не надо, только быть рядом. Я просто плыву от близости.

В квартире Кира осматривается, но как-то робко, словно не хочет увидеть чего-то нехорошего. Я не включаю телевизор, компьютер и прочее железо. Сегодня только я и она, только мы, и ничего лишнего, искусственного. Я касаюсь ее руки, зову на кухню. Там уже накрыт стол.

— Это ты готовил? — спрашивает Кира.

— Да, — скромно отвечаю я.

— Так вкусно пахнет!

— Я старался.

На микроволновке мерцает время. Очень быстро. Кажется, недавно зашли. Заканчиваем ужин. В комнате я зажигаю свечи, выключаю свет.

— Как романтично! — восхищается Кира. Она довольна, во взгляде появляется что-то новое. Что-то чего я очень ждал.

— Ты такой классный, Вова! Мне с тобой хорошо!

— Мне тоже! Очень хорошо с тобой, Кира!

Обнимаю ее, прижимаю к себе. Сердце учащает ритм. По телу приятная истома. Слышу сердцебиение Киры, смотрю в глаза. Все отходит на второй план, безнадежно далекий от меня. Есть только она, и я. Только глаза, только объятия. Я очень хочу, чтобы мы остались вместе. Если не навсегда, то пока не разлучит смерть.

Я прижимаю ее, нежно целую. В первый раз. Кира отвечает. Мы целуемся несколько минут. Не знаю. Время замирает. Ничего другого не хочется. Только быть с ней, целовать, любить.

— Мне пора, — говорит Кира, отстраняясь.

Смотрю на часы. Прошло уже два с половиной часа. А, кажется, что пять минут назад встречал ее на остановке.

Кира смотрит перед собой, руки скрещены на груди. Но я понимаю, что хочет остаться. Иначе бы сначала встала, потом говорила. Обнимаю, прошу остаться. Глажу, целую. Кира мнется, но уходить не спешит. Мы увлечены друг другом, и острота необходимости уходить как-то сглаживается. Появляется ощущение, что уходить не надо. Никогда и никуда. Надеюсь, и у Киры тоже.

— Останься, Кира, — говорю я срывающимся, возбужденным голосом. — Останься, прошу.

Я должен это сказать. Я почти знаю, как ответит Кира. Просто чувствую, может быть — предугадываю. Но, не смотря ни на что, ответ не разочарует. Потому что мы словно стали другими, изменились под воздействием друг друга. И теперь ничего не остается, как быть рядом, чувствовать тепло, дышать одним воздухом, жить одной реальностью. Совместной.

— Я думала, ты не предложишь, — говорит Кира.

А потом встает, выходит на кухню. Я не противлюсь, просто лежу, смотрю на темный прямоугольник окна с разведенными шторами. Слышу обрывки разговора. Кира сообщает родителям, что сегодня не придет домой, останется у подруги. Ее отпустят, я почти уверен в этом.

Кира заходит, говорит:

— Я остаюсь.

И больше не надо слов. Мы снова оказываемся рядом, в объятиях. Мне так хорошо, что готов провести так всю оставшуюся жизнь. Каждую минуту, пока часы тикают, и сыпется сверкающий песок из верхней колбы в нижнюю. Быть рядом, слышать стук ее сердца, чувствовать дыхание.

— Кира, Кира… — шепчу я.

Она целует, гладит, ласкает. Бусы на шее чуть слышно звенят, пульс убыстряется, темная комната с включенным телевизором без звука, с компьютером и ноутбуком расцвечивается красками, взрывается ароматами, ощущениями. Что со мной? Как будто просыпаешься в прекрасном сне, похожем на реальность, но более красивом, добром. Твоем сне. И знаешь, уходить отсюда не нужно. Теперь всегда будет хорошо, потому что ты дома, в безопасности, среди своих.

Мы целуемся, не можем оторваться. Я медленно снимаю блузку, лифчик. Глажу грудь, целую, ласкаю всю. Кира отвечает, прижимает к себе, целует. Мы как два путешественника, что, после долгого перехода по пустыне, нашли источник. Я в ней, она — во мне.

Мы занимаемся любовью. Нежно и страстно, ласково и грубо. Одни в нежных объятиях реальности, такой небольшой и уютной. И никто не нужен. И никого нет. Только чувства, что плавясь, превращаются в ощущения, оборачивающиеся вздохами, тяжелым, страстным дыханием. Нам так хорошо, что кажется, небо приблизилось на расстояние вытянутой руки. Кира прекрасна в звездном сиянии. Только звезды светят не на нее, а из нее. Мне так хорошо, что хочется то ли смеяться, то ли плакать. Из колонок раздается приятная, приглушенная музыка. Марк Сэндман из Morphine поет:

It's too dark to see the landmarks And I don't want your good luck charms I hope you're waiting for me Across your carpet of stars.

Марк Сэндман умер от сердечного приступа. В 46 лет, прямо на сцене. Наверное, так и нужно умирать. На вершине, когда вокруг поклонники, под звуки оваций, и музыки, что наполняет существование смыслом. Спеть куплет, улыбнуться, и уйти. Но и это не важно…

Кира прекрасна. Я придерживаю ее за талию, вдыхаю тонкий, приятный аромат. Мне хорошо, но еще больше хочется, чтобы хорошо было ей. Хочется сделать ее счастливой, так, чтобы по-настоящему, без оговорок. А потом просто быть рядом. Все мысли пропадают, нас подхватывает поток. А Марк Сэндман поет:

You're a bedtime story The one that keeps the curtains closed I hope you're waiting for me Cause I can't make it on my own I can't make it on my own.

А потом реальность взрывается сочными красками, звуками, снопом ярких ощущений. Кира прижимает к себе, будто боится, что я затеряюсь в этом великолепии. Я нежно держу ее, чтобы не потерять в водовороте нахлынувших чувств. Это излишне — не потеряю ни за что — но даже одна только ничтожная вероятность заставляет не отпускать. Держаться, как за осколок мачты держится утопающий в шторм. Потому что если отпустить — пойдешь ко дну, захлебнешься, перестанет биться сердце.

Я смотрю Кире в глаза, что греют так, что, кажется, плавится даже толстый ледяной панцирь, защищавший душу все эти годы. А Марк Сэндмен выводит тягучим речитативом:

Unknown the unlit world of old You're the sounds I've never heard before Off the map where the wild things grow Another world outside my door Here I stand I'm all alone Driving down the pitch black road Lilah you're my only home And I can't make it on my own.

А потом альбом Morphine The Night проходит весь. И еще раз, и еще. А мы с Кирой не покидаем постель. Нам приятно и спокойно. Хорошо, как бывает, наверно, в самые редкие моменты жизни, когда жесткая ода выживанию на время замолкает, оставляя краткий миг для острого чувствования живости, той самой, что робко прячется при малейшем диссонансе повседневности.

Кира шепчет мое имя, нежно гладит по волосам. Мы загораемся снова, с новой силой устремляемся навстречу друг другу. Время замирает, но его все равно мало. Не хватит даже вечности, что пролетит как миг, яркой вспышкой сгорая между наших влюбленных глаз.

 

Предложение

Утро наступает слишком быстро. Поспать удается совсем немного. Но мне хорошо — я с Кирой.

Просыпаюсь, чувствую ее рядом. Кира спит. Волосы разметались по подушке, из-под одеяла видна часть груди. Я наклоняюсь, целую. Не хочется никуда идти, достаточно оставаться с ней рядом. Но сегодня рабочий день, в администрации дожидаются бумаги, за которыми стоят люди с проблемами. Мое присутствие — обязательно.

Кира открывает глаза, улыбается.

— Тебе пора на работу, зайчик? — спрашивает.

— Да, Кира.

— Я сейчас сделаю завтрак, — говорит она. — А ты еще полежи, отдохни.

Кира уходит в ванную. Я ложусь, закрываю глаза. И все равно вижу ее: нежную после сна, теплую, родную. Я добился этого, Кира со мной! Душу охватывает ликование. Хочется встать и прыгать, несмотря на ранний час.

А потом Кира будит меня, зовет к столу. Я ем бутерброды, салат, запиваю соком. Так бы каждый день! Просыпаться с ней, начинать день вместе.

— Останься, Кира?

И надолго. Чтобы постоянно быть вместе. Чтобы ушла пустота. Потому что тебя не хватало, очень не хватало.

— Хорошо, — просто отвечает Кира.

Я иду в комнату, беру запасные ключи. Не верится, что Кира согласилась. Мы целуемся, я укладываю ее на кровать. Кира целует меня, увлекает за собой. Хочется остаться, забыть обо всем, и наслаждаться близостью. Но время идет — пора на работу. Мы прощаемся, Кира закрывает двери.

Дорога до работы проходит незаметно. В маршрутке играет привычный шансон, привычные люди думают о привычном, едут в привычные места. А я словно нахожусь на другой планете. Весенний город за окном улыбается каждым кустиком, стеклышком, листиком. Все приветствует меня. Как хорошо!

В администрации все по-прежнему: все бегают по этажам, носят документы, важно вышагивают замы — жизнь продолжается. Только меня не раздражают наглые тетки, Глазова сотоварищи и прочие. Мне хорошо, и причина этому — ночь, ощущение которой еще сильно в сознании. Как будто все происходящее — всего лишь сон после объятий Киры.

Работы немного. Быстро оформляю несколько документов, запрашиваю ответы у подразделений. Работается легко, на задоре.

Потом пью кофе, смотрю новости в интернете. Когда обращаю внимание на время, уже обед. Собираюсь сходить до ближайшего кафе. Только выхожу, вижу Артема.

— Привет, Вован! — говорит он. — Вот тебя-то я и ищу.

— Давай после обеда, Артем? — предлагаю я.

— После обеда может быть поздно, — не скрывая недовольства, говорит Артем.

И, приблизившись, и понизив голос, почти шепчет:

— У меня к тебе предложение.

— От которого не получиться отказаться?

— Все зависит от тебя…

— Слушаю.

Артем оглядывается, словно чего-то опасается. В глазах страх вместе с решимостью, отчего кажется, что передо мной одержимый человек. Но, тем не менее, он сотрудник администрации, и, как бы, мой приятель. Поэтому послать с порога — неэтично. Хотя очень хочется.

— Не, здесь. Пойдем в парке прогуляемся? Погода хорошая.

— Пойдем.

От администрации до небольшого сквера метров сто. Это расстояние мы проходим в молчании. Артем несколько раз оглядывается. Меня все это начинает раздражать. И когда Артем в очередной раз быстро оглядывается, я спрашиваю:

— Что-то случилось?

— Нет, с чего ты взял?

— А что ты оглядываешься, словно за нами следят все, кому не лень? — зло спрашиваю я.

— Успокойся, Вова, все нормально. Просто я тебе сейчас важные вещи говорить буду, не хочу, чтобы кто-то из наших увязался.

Заходим в парк. Артем выбирает пустую скамейку, предлагает сесть. И сразу, без прелюдий начинает:

— Короче, Вова, тут очень интересное дело вырисовывается, перспективное. Можно много поиметь, Вова, очень существенно…

Я молчу. Пусть Артемка выговориться, раскроется. А там можно и решить что-нибудь. Только мне уже не нравиться. Слишком скользкий он тип.

— Важно твое согласие участвовать. За хороший процент.

— Что за дело? — спрашиваю я.

Артемка колеблется, что-то соображает. Наверно решает, следует ли раскрываться, давать больше информации. Хотя, я уже знаю, что славный отдел стратегического планирования что-то напланировал вразрез с идеологией партии. И лучше во все это не лезть.

— Наступают новые времена, Вова, — зачем-то говорит Артем. — Новая экономическая ситуация. Этого пока не видно, но дай времени до лета! Начнется что-то нехорошее. Денег станет мало. Не будет изобилия, Вова, даже наоборот.

Артемка смотрит на меня, оценивает эффект от сказанного. Только это все болтовня. Я сам могу придумать такую: про новое время, новые вызовы и прочее. Толку-то…

— Скоро, буквально через пару-тройку месяцев начнется спад. Он будет общемировой…

— Ты-то откуда знаешь? — спрашиваю я.

Откуда это известно обычному чиновнику средней руки из захолустья? Масоны? Инопланетяне?

— Я, положим, и не догадывался, — говорит Артем. — А вот шеф точно знает. Он в столице часто бывает, по кабинетам ходит — постоянно с новостями. И знаешь, Вова, пока не ошибался. Так что верить стоит.

— Ну-ну…

По глазам вижу, что Артемка хочет послать меня и уйти, но сдерживается, пересиливает себя.

— Короче, Володя, независимо от того, веришь ты или нет, дело — верняк. И вознаграждение будет хорошее. А случится там коллапс или нет, вопрос десятый.

Молчим. Нужно посылать Артемку, и уходить. Ничего хорошего из этого дела не выйдет. Но что-то держит. Любопытство, что ли? Узнать какие блага, или сколько денег посулит, как изменится жизнь. А вдруг это шанс, что уйдет навсегда, стоит лишь спасовать?

— Ладно, Артем, говори все.

Артемка щурится от солнца, подсаживается ближе. Локтем почти касается меня. Мне неприятно, но сижу, жду, пока все расскажет. А там решу, ведь согласия еще не дал.

— Короче, Вова, такая тема. Скоро твой Лаптев уедет в отпуск. На две недели. Глава уже дал согласие. А тебя поставят исполняющим обязанности.

Так, значит вот где отгадка. Им нужно быстро, а Лаптя на месте не будет…

— В это время ты будешь подписывать разные документы. Один из них тебе принесу я. Его тоже подпишешь. Это все, что тебе нужно сделать. А через неделю заберешь деньги, и ты богатый человек!

— А что это за документ?

— Подпишешь не глядя, — говорит Артем, улыбаясь.

— Чтоб я…

— Ладно-ладно, конечно посмотришь, надо, чтобы ты все знал. Чтобы потом в суде показания сходились.

Артемка гаденько смеется. Я жду.

— Короче, там схема распределения транша на локальном уровне…

— Что? — восклицаю я.

— Да, не бойся ты, Вова, — успокаивает Артем. — Успокойся. Это все идет с верхнего уровня. Ты можешь хоть весь документ перечитать. В документе будет только формальное согласие наших подразделении о расходовании средств. Причем согласие, одобрено свыше.

Я задумываюсь. Как бы не оказалось, что я останусь крайним. Или сольют весь наш уровень. Но у меня нет опыта в таких делах, поэтому анализировать трудно. И, ведь, можно отказаться…

— Лаптев в курсе? — спрашиваю я.

На секунду кажется, будто Артем колеблется. Какая-то странная тень проходит по лицу. Или это мне мерещиться?

— Конечно, — говорит уверенно. — Он помогал моему шефу. Ты не волнуйся, там все уже оговорено.

— Это хорошо, — отмечаю я.

— Только… — начинает Артем

— Что?

— Лаптеву про свою роль говорить не надо. И вообще, старайся никому про это не говорить. Деньги целее будут.

— А что с Лаптевым? Ты же сказал, он в теме?

Напротив нас проходит мать с мальчиком лет четырех. Мальчик держит в руке прутик. Проходя мимо, замахивается на нас. Мать одергивает. Малыш улыбается, но как-то не добро.

— Он все будет знать, — уверяет Артем. — Но, для большей надежности, надо полностью исключить ваше общение по этому поводу. Это серьезно!

— Ну, допустим.

— Ты пойми, мы — лишь конец цепочки, — витийствует Артемка. — Подписью ты поможешь многим людям, которые о тебе не забудут. Выгодно будет все, тем более перед коллапсом.

Все. Артем выдал всю информацию, больше говорить не станет. Теперь нужно уяснить вопрос моего вознаграждения. По идее, это надо выяснять сразу, чтобы не оказалось, что бесплатно выслушивал бред. Тем более, вместо обеда.

— Так, ладно, — говорю я. — В чем мой интерес?

— Деньги, — просто отвечает Артем. — Хорошая сумма…

— Сколько?

— Достаточно.

— Артем, не играй со мной! — огрызаюсь я. — Могу и послать.

— Хорошо, хорошо, — успокаивает Артем. — Сумму мы потом подкорректируем, но в целом она составит…

Артем достает из кармана блокнот, вырывает листок, пишет сумму. Сворачивает, передает. Я медленно открываю, смотрю на ряд цифр, написанных неровным почерком. И в этот момент кажется, что солнце как-то особо сильно жжет, а вокруг все словно плывет в горячем мареве. Я все смотрю и смотрю. Артем не выдерживает, забирает листок. Закурив, поджигает, ждет, пока полностью прогорит.

— Ну, как? Внушает? — спрашивает, чувствуя превосходство.

— Мне столько и за пять лет не заработать, — потрясенно говорю я.

— А я о чем! Это выгодное дело, Вован. И от тебя требуется совсем немного. Всего лишь подпись. Так что не парься. Прикинь, как жизнь измениться…

Вот так я и попался. Просто выказав неумеренную заинтересованность суммой на клочке бумаги. Сейчас нужно исправлять положение. Играть внезапно вернувшийся здравый смысл.

— Дай мне несколько дней, — нарочито жестко говорю я. — Нужно все обдумать…

— А что тут думать, Вован? За нас с тобой все уже продумали. Твое дело подписать, и спокойно жить богатым человеком.

— И тем не менее!

— Хорошо, — сдается Артем. — У тебя есть день. Думай. Завтра скажешь ответ.

После разговора я не иду в кафе. О еде думать не хочется. Все мысли занимает сумма. И перспективы в случае ее получения. Я думаю о Кире, что ждет дома, о том, что можно уехать куда-нибудь к морю, и долго жить там в свое удовольствие. Кира…

Раздается звонок мобильника.

— Да?

— Как дела, зайчик? — спрашивает Кира.

— Хорошо, — отвечаю. — Вот, о тебе думаю…

— Я тоже. Слушай, какой супчик лучше сварить: с капустой или солянку?

От этого вопроса мне вдруг становиться очень тепло. Хочется, чтобы это не кончалось. А Кира была рядом всегда.

— Как хочешь, Кира. Я съем все, что ты приготовишь.

— Хорошо. Давай, иди уже домой. Я соскучилась.

— Я тоже. Время пролетит быстро.

— Жду. Пока!

— Пока!

После такого разговора хочется петь. Или, как минимум, улыбаться всем встречным. Я иду, и напеваю грустную песню. Но пою весело, то и дело фальшивя мажором. Только что не подпрыгиваю от радости. Серьезность разговора с Артемом отходит на второй план. В сознании только Кира, и сумма. Все. А вокруг листва, голубое небо и трели птах. Как же хорошо!

В администрации просто сижу перед компьютером, разглядываю фотографии Киры. И все же безмятежность сменяется беспокойством. Сначала легким, но с течением времени — все более серьезным.

Что-то здесь не так. Или просто разыгралась паранойя, отчего готов подозревать даже Артемку, что думает только о личном безопасном обогащении. Ведь, если бы не нужно было вписывать меня в схему, так бы и ходил гордый, смотря свысока. Но, неожиданно, понадобился Веригин, и все изменилось.

Беспокойство заставляет качаться на стуле, вертеть в руках ручку. Мысли — вокруг денег. Очень хороших денег. Где-то рядом Кира. И если я вдруг окажусь не обычным нищебродом, ей будет лучше со мной?

Мысли выводят к Семену. Точно. Вот кто знает все расклады. Семен сможет посоветовать, успокоить.

Набираю номер. Приходиться подождать. Наконец, Семен отвечает:

— Здорово, Вова! — говорит бодро, но голос бесцветный.

— Привет, Семен! Как оно?

— Нормально. У тебя?

— А вот у меня — по-новому, — отвечаю я. — Есть интересная тема. Нужен твой совет. Давай встретимся?

— Когда?

— А ты сегодня сможешь?

— Давай подумаем. Так, часов в пять устроит?

— Где?

— Я подъеду к администрации.

— Хорошо.

Я еще полчаса занимаюсь бумагами, что-то куда-то отправляю. Но в уме только предложение Артемки. Деньги.

У меня сложные отношения с деньгами. Помню в детстве, впервые на день рождения, подарили небольшую сумму. Помню, как радостный иду по улице, готовясь что-то купить. Стою, пересчитываю. Денежки красивые, кажется, что их много. Я хочу самостоятельно купить книгу.

Но вот рядом оказываются два парня. Оба старше на несколько лет. Один хватает за руку, другой выхватывает деньги. Пара секунд, и они убегают. Я смотрю на пустую ладонь, от обиды перехватывает дыхание, появляются слезы. Отняли все деньги…

В старших классах в одно лето я подрабатывал. Рядом с домом строился гараж, нужно было таскать кирпичи, мешать раствор. Работал две недели. Бывало, несколько часов стою, мешаю, пока из песка и цемента не получиться равномерная масса — не жидкая, но и не слишком плотная. Солнце печет, мышцы уже отказываются работать. А потом еще таскаю кирпичи.

После работы строители исчезли, так и не выплатив зарплату. Нет, конечно, небольшие деньги давали обе недели работ, но в конце, когда зашел разговор об окончательном расчете — исчезли.

И сейчас с деньгами не все гладко. На жизнь хватает, но так, чтобы покупать, не смотря на цены — не получается. А тут реальный шанс. Пусть и на время. Ведь деньги можно не просто прогулять, а применить с пользой. Вложить куда-нибудь, например.

Я закрываю глаза, и вижу банковские счета. Потоки наличности, что шнурами энергии тянутся к сгусткам. Некоторые сгустки побольше, другие — поменьше. Есть совсем крошечные, и гигантские. Сгустки образуют конгломераты, когда несколько крупных притягивают более мелкие. Где-то здесь есть и мой. Только небольшой, такой, что хватает на обеспечение нужд тела, не более. А Артем приглашает на новый уровень, где каналы шире, а сгустки массивнее. Потихоньку, ползком можно заползти поближе к верху, где тепло и свежий воздух, потому что рядом нет мелких, что гниют, превращаясь в небольшие нарывы. Здесь, повыше, солнце и радость. И сейчас есть шанс хотя бы посмотреть, как там. Многие не получают такого и за всю жизнь.

Выдергиваюсь из полудремы. Пора выходить. Перед входом уже стоит машина Семена. Забираюсь на заднее сидение.

— Привет, Вова!

— Привет, Семен!

Пожимаем руки.

— Ты не против прогуляться? — спрашивает Семен.

— Можно, — отвечаю я.

— Паша, ты пока свободен, — обращается Семен к водителю, мужику лет сорока. — Будь на связи.

Водитель кивает. Мы выходим, через площадь направляемся к главной улице. Потом сворачиваем во дворы, где меньше машин, и не так шумно. Мне нравиться эта часть города. Совсем близко к центру, но дома стоят небольшие, кирпичные. Много зелени, цветов.

— Что случилось? — спрашивает Семен.

— Много всего. Сейчас расскажу. Но прежде скажи мне, Семен, ты ничего не слышал о проблемах экономического плана, что нас ждут?

— На уровне государства?

— Ну, да. И на этом тоже…

Если не знает Семен, значит, Артемка врет. Нагнетает паники, чтобы получить согласие.

— Неспокойное сейчас время, — начинает Семен. — Но я, честно говоря, не помню спокойного. Да, идут слухи, а точнее уже почти факты, что в штатах что-то неспокойно. Может отразиться и на нас. Вопрос только в скорости, и размерах ущерба. А ты почему интересуешься?

И я рассказываю про предложение Артема. Все полностью, в подробностях. Семен слушает, задает вопросы. В основном о сути документа, его пути сверху до меня. Но тут и я знаю мало.

— Это страховка, понимаешь, Семен? — заканчиваю я. — Кто знает, что там случится? Если будут проблемы, людей начнут увольнять, поднимутся цены. А у меня будет хоть какая-то уверенность.

— Что-то будет, — говорит Семен. — Я это чувствую. Причем, что-то не очень хорошее. Нам придется терять. Наверно, достаточно много. И ты прав, в такое время лучше иметь определенный капитал, как страховку.

— Это шанс, Семен, — говорю я возбужденно. — Первый раз на меня обратили внимание. Наконец жизнь начала налаживаться. Мне теперь кажется, что до этого я почти не жил. Все было у других. Я, как нищий, смотрел в витрину дорогого магазина, точно зная, что такого у меня никогда не будет. А теперь…

— Ты не был счастлив? — спрашивает Семен.

Был ли? Наверно, да. Не всегда, не во всем. Но ведь был. Что-то такое цепляется краем сознания: победы в школе, универ, знакомство с Сашей, друзья. Только сейчас кажется, что этого мало. Все растаяло, не принеся удовлетворения.

— Был, наверное, — говорю я. — Только это немного не то. Я был не свободен. А сейчас появляется шанс. Понимаешь, Семен? Реальный шанс вырваться из всего этого. Взять Киру, и рвануть куда-нибудь в Европу, где тепло и сухо. Или на юг. Пожить годик, отдохнуть. А там многое может поменяться. И в жизни появится новое качество. Можно реально все изменить.

— Если бы это было так просто, — говорит Семен. — Мы все были бы уже другими. Но, если отбросить моральную сторону, это действительно твой шанс. И кто я такой, чтобы отговаривать тебя им воспользоваться.

Молчим. Что-то не так. Семен явно заподозрил неладное, но не спешит пугать. Может, та же паранойя, что и у меня. Или чутье?

— Кстати, кто такая Кира?

Проболтался, думаю я. А с другой стороны — какая разница?

— Девушка. Познакомился я с ней недавно. Очень хорошая.

— Понятно.

Проходим через двор: небольшой, со сломанными качелями, песочницей, стариками, что сидят за столом. Чуть в отдалении ребята лет 12–13 играют в футбол.

— Давай здесь чуть посидим, — предлагает Семен. — Уютно тут.

Я соглашаюсь. Садимся на лавочку. Весеннее солнце приятно греет. Во дворе много растительности, все вокруг словно изумрудное. Здесь не слышно гула города. Кажется, что двор отрезан от внешнего мира.

Ребята играют в футбол. Поделились на две команды, пинают мяч. Их немного, человек семь. Воротами служат стволы деревьев. Земля в этом месте вытоптана. Кто-то успевает забить гол.

Мы меняем тему, говорим о чем-то отвлеченном. И не замечаем, как из-за угла соседнего дома выходят три парня быковатой наружности, идут к футболистам.

Мы что-то обсуждаем. Вдруг слышим крик

— Че ты сказал, сука? — орет гопник. — Мячик, сука, не дашь?

И бьет парня по лицу. Удар хлесткий. Голову подростка откидывает, он теряет равновесие. Гопник хватает падающего парня за руку, еще раз бьет в лицо. Затем толкает, и начинает пинать. Бьет, вкладывая в удары корпус.

Ах ты, урод, думаю я.

А Семен уже рядом с дерущимися. Но просто разнять — не в его планах. Он перехватывает занесенную для очередного удара руку гопника, дергает на себя, одновременно подставляя кулак. Затем резко выворачивает руку, отчего бык, надает лицом в землю, орет как-то по-женски. Семен несколько раз бьет по бокам. Потом берет за волосы, хорошо прикладывает к земле. Гопник в нокдауне. Наверно, сломан нос.

Дружки пытаются встрять, но впечатленные Семеном, и, видя меня рядом, убегают.

— Встать! — говорит Семен. Не громко, но очень властно, так, что некоторые из окружающих вздрагивают.

Гопник с трудом поднимается, прижимает руки к лицу.

— Тебе мяча захотелось? — спрашивает Семен.

Гопник молчит. От страха трясутся ноги. Лицо грязное от крови, земли и соплей.

— Не слышу?

— Д-да…

Семен бьет гопника в живот. Тот сгибается, оседает.

— Встать! — говорит Семен.

— Не надо… — хрипит гопник. — Не бейте больше. Прошу…

— Пошел вон, животное! — рычит Семен.

Бык подбирается, пытается бежать. Но быстро скрыться не дает хромота. Он оступается, чуть не падает, но хватается за дерево. И скрывается за соседним домом.

Семен подходит к побитому. Парень опускает взгляд, пытается сдержать слезы. Семен ведет его к лавке, садиться рядом.

— Как тебя зовут? — спрашивает Семен.

— Валера, — отвечает парень. Под глазом уже расплылся синяк, нижняя губа опухла.

— А меня Семен. Тебе сколько лет, Валера?

Парень отчаянно пытается сдержать слезы, говорит:

— Тринадцать.

— Так вот, Валера, — говорит Семен, в голосе металлические нотки. Слегка не по себе становится даже мне. — Этому уроду немногим больше тебя. Посмотри на него. Он ничто, пыль под твоими ногами! А ты отказываешься от битвы, потому что тебе страшно и больно.

Валера перестает всхлипывать. Вижу, как сжимает кулаки.

— Сейчас тебе тринадцать, — продолжает Семен. — И ты не дерешься, потому что боишься. Синяков и крови, поражения и унижения. А потом тебе станет двадцать, тридцать и больше. И ты уже никогда не будешь драться — только терпеть. Понимаешь, Валера? Станешь рабом и скотом, и умрешь от алкоголизма. Сопьешься, и сдохнешь, другими словами.

Парень молчит, опустил взгляд. Но зубы стиснуты, кулаки сжаты. Друзья тоже слушают. Обступили кружком, на лицах серьезность. Семен говорит с ними не как с подростками, несмышлеными школьниками — как с мужчинами. Людьми, что в будущем могут что-то изменить к лучшему. Хотя бы в своей жизни.

— Драться нужно именно сейчас, когда противники еще слабы, и ничтожны, как это чмо, что бьет младших, — говорит Семен, словно выбивая каждое словно в граните. — Потом, Валера, конфликты станут серьезнее, много серьезнее. И если не научишься драться и терпеть боль сейчас, потом горько пожалеешь. Жалеть будешь всю оставшуюся жизнь.

— Но…

— Что?

— Если бы я сопротивлялся, — говорит Валера, на глазах слезы. — Он бы еще сильнее меня избил. И друзья его помогли бы.

— Ты пойми, что не так уж важно, победил ты, или проиграл. Это жизнь, она бывает разной. Важно всегда биться. До конца. И потом все равно вставать, и драться. Понимаешь? Боль будет всегда. Нужно закалять себя, терпеть ее с детства, когда еще не сильна, не заканчивается реанимацией и долгими восстановительными процедурами. Это потом ты, Валера, умудренный жизнью, будешь избегать неоправданного риска. И все станут уважать еще больше, так как на тебе ответственность, нужные цели впереди. А сейчас надо драться, и драться жестко. Чтобы никто не смел подняться против. А если посмеют, чтобы знали, с чем столкнуться.

Валера молчит. Но что-то в нем меняется. Это видно по сжатым кулакам, высохшим слезам, и какой-то твердости во взгляде. Пусть все это временно — Семен словно заразил мальчишку — но уже хорошо. Будет помнить, прокручивать в сознании. Семен сделал все, чтобы слова запомнились, легли в душу. И друзья Валеры не остались безучастны.

— Сегодня ты получил урок, — говорит Семен. — Тело — не так важно. Главное — дух. Прощай, Валера!

— До свидания! — говорит мальчик, но не уходит.

— Валерка, пойдем! — зовут друзья.

Парни идут не оглядываясь.

— Это и для тебя важно, Вова, — обращается ко мне Семен. — Ребята маленькие, многого не поймут. Только благодаря стрессу запомнят, в подсознании отложится. А ты понять должен. Потому что ты уже на том рубеже, когда должен быть если не воином, то, по крайней мере, сильным человеком. Способным отвечать за решения, сделанные обдуманно. Мы с тобой уже сейчас деремся на переднем краю, хоть и не бойцы внешне.

— Пойдем, Семен, что-то мне здесь разонравилось…

— А про деньги думай сам, — невозмутимо продолжает Семен, словно и не было драки и последующей речи. — Это дело ненадежное. А в твоем случае — вдвойне. Время сейчас неспокойное, и, скорее всего, тебя попытаются слить.

— Да, знаю я! Вот поэтому говорю с тобой. Ты же в этих вещах разбираешься.

— Со мной ты ничему не научишься, — отвечает Семен.

— Но ведь цена высока!

— Знаю. Поэтому ты должен быть осторожнее. Это проверка.

— И кто проверяет? — возмущенно спрашиваю я.

— Бог, вселенная, мир, жизнь… Называй, как хочешь.

Что на это ответить? Семена не переубедить, поэтому действительно придется думать самостоятельно. Или пытаться вытащить из него ответ. Будет ли толк от этого?

— Большую часть жизненного пути ты пройдешь один, — говорит Семен. — В этом прыжке от начала к концу, кроме тебя ничего нет. Поэтому все, что происходит между — лишь твоя борьба, лишь твоя боль.

— Но ведь есть друзья?

— Правда?

Я не знаю, что ответить. Слова Семена гипнотизируют. И уже кажется, что нет ничего отличного от этих слов. Мы одиноки в мире. У нас нет никого, кто бы поддержал, сделал пребывание здесь более комфортным, теплым. Нет никого. Только иллюзия, миф, как говорит Семен. Вечная борьба за самооценку, вечный спектакль, который заставляет нас чувствовать. Жить. И, все равно, это просто спектакль. Отражение чего-то, что человеку пережить не придется.

И в этот момент я вспоминаю Киру. И держусь за вызванный памятью образ, как за спасательный круг во время шторма в открытом море. Только бы удержаться, не быть раздавленным волнами. Хотя прекрасно понимаю, что из этого ада не выбраться. Но, как Данте, ведомый образом Беатриче, я стараюсь не сдаться, не расцепить рук.

— Это одиночество не тяготит, — продолжает Семен. — Наверно, это единственный гармоничный способ нашего существования. Знать что ты один, даже в социуме. Даже там, где вокруг праздник, и сомкнутые руки. Это все, лишь чтобы убежать от осознания. А принятие этого делает тебя сильным.

— Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…

— Что? — спрашивает Семен.

Я повторяю.

— Утратив правый путь во тьме долины, — декламирует Семен. — Каков он был, о, как произнесу…

Молчим. Все уже сказано. Остается только разойтись в разные стороны. Но что-то держит, что-то важное. Будто недосказанное. И поэтому молчим.

— С Артемкой поступай, как знаешь, но будь осторожен, — говорит Семен. — Плохой это человек, гнилой. Если Лапоть в деле, и совесть не замучает — попробуй. Только много не бери. Все еще впереди.

— А что с совестью? — спрашиваю я.

— То, что деньги не из воздуха появляются. Дальше сам додумывай.

— Нет, подожди! Это я и сам знаю. Но ведь это уже распланированные деньги. Уже с нашей долей…

— Вот именно, с долей, — подтверждает Семен. — Только прикинь размеры доли, и подумай, что бы было, если бы она пошла по назначению, а не в чей-то карман.

— Но…

— Не разыгрывай неведение, Вова! Ты все понимаешь, просто не хочешь принимать в душу. Ситуация знакомая. И хочется, и колется. Но выбирать все равно придется. И выбирать не в плоскости богатый-бедный, а богатый-честный.

— Знакомый выбор, правда, Семен! — спрашиваю я, от нахлынувшей безысходности стараясь уколоть.

— Знакомый, — отвечает Семен. — Только что из того? Тебе все равно решать самому. Тут такая ситуация, что лучше не прятаться за спины авторитетов. Путь нужно пройти самостоятельно. Вот в этом суть, Вова. Тебя подвезти?

Я отказываюсь, иду пешком. И всю дорогу думаю, что было бы, если бы тогда на «чистом воздухе» с нами оказался Семен? Каким бы стал я, Игорь, Леня? От этих мыслей становится грустно.

Семен может, не раздумывая, броситься на помощь. А в нас навечно застыл страх, что парализует наблюдателей, отсекает возможность решительных действий. И поэтому мне никогда не быть таким, как Семен. Воином, или, по крайней мере, сильным человеком. У меня другая задача: бесцельно прожить, и сгинуть без следа. Точка.

Дома встречает Кира. Обнимает, целует.

— Пойдем есть, сладкий, — говорит ласково.

Во всей квартире уже явственно чувствуется присутствие женщины. Кира не только приготовила поесть, но и прибралась, помыла полы. Диски стоят аккуратной стопочкой, экраны протерты, похоже, даже окна вымыты.

— Я тут немного прибралась, — комментирует Кира.

— Немного? Я так не прибирался за все время жизни здесь.

Мы идем на кухню, где Кира кормит меня солянкой. После оказывается, что к солянке прилагается второе: стейк с картофелем и салатом. По такому случаю я иду в кладовку, из завалов достаю бутылку хорошего вина. Мы пьем, закусываем. Кира улыбается. Мне так хорошо, что кажется, будто не было ничего плохого, а впереди ожидает только счастье. Я нашел его, завоевал. Теперь Кира моя.

Так хорошо! На шее Киры тонкие бусы. Из черного, слегка поблескивающего камня. Кира поглаживает бусинки, отчего те чуть с приятным стуком ударяются друг о друга. Кира словно гипнотизирует. Мне так приятно, что не хочется отрываться, подносить ложку ко рту. Это все ненужное, наносное. Есть только она. Больше не было и не будет ничего…

В этот вечер мы почти не разговариваем. Я не вспоминаю о деньгах, Артеме, Семене. В такие вечера невозможно думать, лишь чувствовать, вплетая сознание в вереницу образов, полутонов, запахов. Всего того, что становиться нашей, до слез уютной и прекрасной реальностью. Мы с ней, и больше никого.

А потом мы занимаемся сексом. Долго, самозабвенно, до какого-то исступления. До ощущения, что больше уже не можем физически. И Кира обнимает меня, нежно целует, а я могу только глубоко дышать и смотреть в потолок. А техника в эту ночь молчит, не горит свет. Мы в темноте и тишине, как две одиноких души в водах мифического Стикса. Кажется, еще несколько мгновений блаженства, и услышим плеск весел лодки Харона, увидим его глаза. А пока, еще оставаясь во власти темных волн, мы вжимаемся друг в друга, стараясь отдалить неизбежное. Пока есть только мы, и гул волн…

Я засыпаю. На сознание волнами накатывает приятная расслабленность. Но даже здесь, на пороге сна вижу деньги. И будущую жизнь: закат над морем, легкий бриз, ресторанчик на набережной. Мы с Кирой за столиком, среди скучающих туристов и закусок. Я глажу ее руку, нас поглаживает заходящее солнце. Новая жизнь вливается в легкие соленым ветром, ласкает радостью, каким-то детским предвкушением, что все сложится, мы будем жить долго и счастливо, и возможно — даже не умрем.

Но вот видение проходит, надвигается чернота: пустая, отрешенная. Кира пропадает в ней, перестаю чувствовать ее руку на груди. И какой-то голос в глубине сознания, на границе сна и яви шепчет, что ничего не получится, потому что не получается никогда, ни у кого. Я пытаюсь возразить, это важно, перебить его, не дать закончить. Но сознание резко проваливается в сон, какие-то неразборчивые кошмары, и ничего не получается. Я засыпаю, хватаясь за обрывки реальности. Все исчезает, по частичкам, плавно. А голос шепчет, словно гипнотизирует. Не встать, не стать. И так, стараясь защититься, со сжатыми челюстями, чувствуя, что проигрываю, я, как в колодец, просачиваюсь в сон.

 

Тихий уголок

Постепенно привыкаю к присутствию Киры рядом. Она не остается, через пару дней уезжает домой. Но часто возвращается, несколько дней проводит со мной. И опять уезжает. Я отпускаю, потому что знаю, что вернется. Я так погружаюсь в нечаянно появившееся счастье, что начинаю считать, что так было и будет всегда.

Кажется, что время идет быстро — дни мелькают как часы. Если с ней, то еще быстрее. Кира рядом, нам хорошо. И вот, ей опять пора уходить. Я привыкаю к такому ритму. Кира тоже не против. Нет, иногда что-то говорит о близости, большей открытости. Хочет, чтобы я побывал у нее. Но время летит. Нет времени. Работа, еще раз работа. Так я оправдываюсь.

Как это часто бывает, мелкие неприятности, проблемки пропускаю мимо сознания. В целом же все хорошо! Но они, как звоночки, маленькие колокольчики, звенят где-то в отдалении. Сначала тихо и тонко. Но со временем все явственнее, четче и громче. А когда от острого звона становится некуда бежать, обычно уже поздно, время все исправлять растрачено.

Но пока все хорошо. Это разум пугает пессимистическими прогнозами. А за окном солнце, лето. Рядом спит Кира. Головка на моей груди, аромат волос ласкает обоняние. Почти кончился учебный год, скоро отпуск и в администрации. А там всего лишь одна подпись отделяет от хороших денег и отдыха где-нибудь у моря. Или на побережье океана, на песчаном пляже небольшого острова.

Я потягиваюсь, легко целую Киру. Жить хорошо! Не просто жить, а чувствовать это каждой клеткой тела. Сбросить оковы неудачничества, вырваться из темницы пессимизма, чтобы с головой окунуться в радостный летний мир. Мир вечного праздника. Я уже на пороге.

Встаю, стараясь не разбудить Киру. Умываюсь, принимаю душ. Потом готовлю завтрак: яичницу с колбасой, бутерброды, кофе, сок. Ставлю на небольшой поднос, несу в комнату.

— С добрым утром, Кира! — говорю нежно.

Кира открывает глаза, улыбается. Мы завтракаем, разговариваем. Я хочу остаться, но сегодня надо в универ, провести лекции, подготовить бумаги к сессии. Поэтому приходится оторваться от любимой.

На прощание мы целуемся так, будто расстаемся навсегда. У подъезда уже ждет Land Cruiser. Я отключаю сигнализацию, открываю дверь. Из салона приятно пахнет кожей и освежителем воздуха. Сажусь за руль, завожу. Пара минут, и паркуюсь у универа. Выхожу под аккомпанемент удивленных студенческих взглядов и возгласов. Скромно ставлю на сигнализацию, захожу в здание.

Другин уехал, и все здесь меняется. Постепенно, шаг за шагом становится другим. Неблизким, что ли? Может быть, неприятным. Другим, одним словом.

Тихий оказывается небольшого роста кругленьким мужичком, с большими щеками, очками и редкими волосам. Типичный коммерсант, с такими же масляными подходами. Старается больше шутить, всем улыбается. Свой человек, рубаха парень. Но что-то в нем настораживает, не дает расслабиться, отчего шутки утомляют, кажутся пресными. Что-то на уровне чувств. Мне Алексей Иванович не нравится сразу.

Через несколько дней новой обстановки, начинаю замечать, что что-то изменилось. Так начинаешь осознавать, что в жизни тебя что-то тяготит, долго ищешь, перебирая все по кусочкам, наконец, находишь, выбрасываешь, если получается. Но все равно чувствуешь печаль. Оттого, что то, что ты любишь, пришло в негодность, утратило былое обаяние. Ушло из жизни.

После ухода Другина универ стал другим. Плохо это или хорошо — не знаю. Но не по мне точно.

Первое, что сделал Другин, когда стал директором — поднял зарплаты преподавателям, и внес ряд улучшений в учебный процесс. Локальных, небольших, но ощутимых. Филиал словно стал другим местом. Так бывает.

Тихий на его месте поступает по-другому. Первой же задумкой становится организация комнаты отдыха директора. Часть коридора, непосредственно примыкающую к кабинету, отгораживают перегородкой, в стене проделывают проход — получается отдельная комната. Позже в ней появляется кожаный диван, плазменная панель, журнальный столик и холодильник.

На этом «преобразования» заканчиваются. Словно новый директор получил все, что хочет, оставляя остальное на волю случая.

И не случайно в его кабинете все чаще появляется Воблина. Сначала ненадолго, словно украдкой. Ищет общий язык, что-то, что позволит зацепиться, понять, что собой представляет новый директор. Постепенно, маленькими шажками, но попытаться втереться в доверие, стать незаменимой. И управлять. Или, по крайней мере, сохранить статус-кво.

Но, зная Воблину, понимаю, что на этом все не закончиться. Количество козней вырастет в разы. И первыми попадут под удар те, кто активно поддерживал Другина, был из его команды.

И, тем не менее, жизнь продолжается. Универская тоже. Это машина, что задействует несколько тысяч человек, и не может встать в одночасье из-за того, что штурвал покинул хороший человек. Бытие машины напрямую не зависит от человека. Это постоянный импульс, что тянет, тащит вперед во времени. Порою мне кажется, что не важно, с каким знаком будет этот импульс. Главное, чтобы был.

Я читаю очередную лекцию. В аудитории вечерники, взрослые люди, что совмещают учебу с работой. С такими проще работать. Но только не сегодня. Голова забита другим, лекция идет на автомате.

Думаю о деньгах, Кире, Семене. И не замечаю, как ситуация постепенно выходит из-под контроля. Причем, происходит это буднично, без предупреждений и сигналов. Просто, в очередной раз оторвавшись от мыслей замечаю, что аудитория живет другой жизнью, параллельной моей, но и такой же далекой.

В этой группе есть несколько очагов недовольства моей скромной персоной. И, соответственно, пара лидеров сопротивления. Все это хозяйство я делю на три группы.

Первую, активных, возглавляет Дмитрий Тобольцев. Достаточно умный парень. Но что-то с ним не так. То ли заискивающий, и одновременно ненавидящий, отталкивающий взгляд. Может быть, раздутая самоуверенность, что быстро сдувается, переходя в злость. В его группе несколько человек, в основном женщины. Упертые, уверенные в себе, привыкшие доминировать.

Вторая группа — серые мыши. Несколько человек, главный среди которых — Анатолий Мезенцев. Несмотря на крутой нрав, какой-то бледный, невыразительный человечек, что из кожи вон лезет, чтобы доказать свою значимость. Эти встают в оппозицию, примыкая к активным.

Третья — аутсайдеры, ленивые, ведомые люди, что легко меняют мнение, чтобы получить оценку. Вечно ведомые, скользкие, неинтересные. Здесь нет ярко выраженного лидера. Это болото, что утянет, не успеешь опомниться.

И вся эта свора вдруг ополчается на меня. Точнее, не вдруг, а сначала долго противясь, пытаясь перестроить под себя.

Я довожу пару до конца, не реагирую на выпады. После звонка на следующую лекцию, группа возвращается в аудиторию. Все рассаживаются. Вроде бы все спокойно. Только Мезенцев разговаривает по телефону.

На моих лекциях разговор по телефону — смертный грех. Карается даже неожиданный звонок. Все студенты знают, что у Веригина на лекциях телефоны выключаются, либо переводятся в режим вибрации. Отпроситься ответить на звонок — в крайнем случае. Но группа определенно нарывается на скандал, поэтому Мезенцев говорит громко, не таясь.

— Мезенцев, будьте так добры, прекратите разговор, — прошу я.

Не реагирует. Смотрит на меня, и продолжает говорить. Остальные тоже наблюдают: ждут реакции. Я явственно чувствую, что сейчас будет взрыв.

— Мезенцев, прекратите разговаривать, положите трубку!

Толя морщится, словно я мешаю говорить, жужжу, как назойливая муха. В глазах недовольство. Как поступить? Сделать вид, будто ничего не случилось? Себе дороже. Потому что аудитория это чувствует, причем, чувствует остро. Раз, другой, третий, — и по универу пойдет слушок. Акела промахнулся. С другой стороны и чрезмерная жестокость чревата.

Работа препода — хождение по канату над мусорным ящиком. Как ни старайся, все равно оступишься, окажешься внизу, среди помоев. Там, где почти невозможно соблюсти реноме. И в последнее время шаг мой все более неустойчив.

Мезенцев заканчивает говорить. На обложке его тетради нарисован волк, и неровным шрифтом написано homo homini lupus est. Ручка оранжевого цвета, с тонким стержнем, Lancer, торчит между страниц. Рядом ключи. У Мезенцева подержанная Audi конца восьмидесятых годов. И мне очень хочется разбить его рожу о парту.

— Анатолий, будьте добры, выйдите из аудитории!

— Что?

— Выйдите из аудитории!

— Почему?

— Я предупреждал на счет мобильников? Вы разговаривали после звонка.

Чувствую, как все внутри закипает. В голове словно бьется повышенным пульсом нерв, отчего кончики пальцев чуть покалывает.

— Я не слушал звонка, — говорит Мезенцев, в глазах презрение.

— И, тем не менее, он был! Все, для вас лекция окончена. Выходите!

— Нет!

Ярость. От нее чуть раздуваются ноздри, возможно, краснеет лицо, брови сходятся на переносице. Неприятное зрелище, но мне плевать.

— Хорошо, — я стараюсь говорить спокойно. — Можете остаться. Но в таком случае я сделаю все возможное и невозможное, чтобы вас здесь не стало. И не только на моих лекциях.

Мезенцев поднимается, собирает вещи. Он все носит в пакете, черном, с надписью Gott fran Finland. И я, почему-то вспоминаю о финском роке. Отличном, наверное, лучшем в мире.

— Кто-нибудь еще хочет поговорить по телефону? — спрашиваю я, когда Мезенцев выходит.

Молчание. На аудиторию срыв произвел эффект. Все три группы сплотились, у каждого в глазах неприязнь. Это как минимум. А Тобольцев слегка улыбается: загадочно, подленько. Шакалы уже выяснили, что прикрывать меня некому. А замочить ретивого преподавателя для каждого как бальзам на душу. Только меня так просто не сломать. А если и удастся, то уйду не один.

Я читаю лекцию. Смотрю на стены, парты, линолеум. Мне трудно говорить, еще хочется биться, развалить здесь все. Но я — всего лишь препод, маленький человечек в ничем не примечательном филиале не лучшего ВУЗа в городе. Я стою в аудитории, что когда-то была тремя комнатами общежития. Я говорю ничего не значащие слова, ничего не значащим людям.

В здании общежития трудно изжить былое. Здесь жили неблагополучные, как их называют, люди. Отверженные, плохо вписывающиеся в новое строение общества. Старики, погорельцы, бывшие заключенные, люди из деревни, молодые матери-одиночки, выпускники детдомов. Все они работали на производстве, всю жизнь собственным горбом. А здесь отсыпались, отдыхали. Горевали и праздновали. А теперь перегородки между комнатами-клетушками снесены, на месте прошлых забот — заботы новые, и не мне судить, правильно ли это.

Я почти вижу их: мужчины и женщины, старые и молодые. За каждым — привычная здесь, блеклая судьба. Набор обстоятельств, что приводят в места на подобии этих. Резервации на карте города. Отставь надежду, оставь все. Больше никто не придет, ты сгниешь здесь, среди подобных, таких же бродяг без шанса. Вот этого я боюсь.

Я читаю лекцию, механически произношу слова в аудитории, что раньше была тремя комнатами общежития. И мне трудно говорить, потому что вдруг начинает казаться, что они смотря на меня. И видят отнюдь не препода. Они не рады тому, что я здесь. Как не рады студенты, что так же сверлят ненавидящими взглядами.

Я, как манны небесной, ожидаю звонка. Кажется, готов слушать его резкий звон хоть вечность. Только бы эта лекция закончилась! И когда звонок, наконец, раздается, я вылетаю из аудитории, словно пловец, что из последних сил старается вынырнуть на поверхность, жадно глотнуть воздуха.

В кабинете наваждение проходит. Я восстанавливаюсь, пару раз раскладываю пасьянс, успокаиваюсь. Бывает же такое! Сила духа возвращается. И, когда снова раздается звонок, твердой поступью, с прямой осанкой, возвращаюсь в аудиторию.

Начинается вторая пара. Я говорю ничего не значащий для себя и аудитории текст, группа так же механически записывает. Мы отбываем номер, единый для всех, только с разными акцентами. И держим фигу за пазухой, считая именно себя главной положительной стороной. Несмотря на то, что положено уже на все.

Этот процесс сродни самоистязанию. Муки ради призрачной награды. Мне — зарплата, им — диплом. Невольники пляшут, руководимые нитями, но верят, что завтра будет лучше. Нити исчезнут, вместо резких софитов взойдет солнце, а мир станет исключительно добрым. Верят, чтобы завтра опять прийти в аудиторию и болтаться на тех же нитях, отыгрывая привычные роли.

Лекция подходит к концу. Я перестаю бубнить, группа — записывать. Привычно спрашиваю:

— Вопросы по сегодняшнему материалу есть?

Молчание. Наэлектризованное, буквально пропитанное напряжением.

— Ясно. Значит, все свободны, — говорю я под шум собирающейся группы. — Увидимся на зачете. Билеты у вас есть, готовьтесь.

Кажется, никто не обращает внимания, но каждый студент группы знает, что независимо от таких демаршей придется сдавать. И играть по моим правилам.

Преподаватель всегда чувствует давление аудитории. Со временем учишься различать даже его оттенки: от умеренного, до тотального, когда все выходит из-под контроля. И многие из нас обладают хорошей памятью. Особенно на плохое.

Все, на сегодня хватит. Я собираю вещи, надеваю куртку. Звонит телефон. Можно уйти, все равно ведь оделся. Но я разворачиваюсь, беру трубку:

— Да?

— Владимир Ярославович? Вас Алексей Иванович просит к себе.

— Хорошо, — говорю я, кладу трубку.

Меня вызывает Тихий. Персонально. Первый раз после вступления в должность. Видеть его, говорить не хочется. Но есть вещи, что приходится делать, как бы тошно не было.

Захожу в кабинет, бывший кабинет Другина. Все здесь изменилось. Нет, стены и общая обстановка те же, отчего возникшие перемены выглядят более отталкивающе. Как будто встречаешь хорошо знакомого человека ночью, окровавленного, с ножом над трупом жертвы. Как обухом по голове.

Тихий наставил на стол каких-то сувенирчиков, в шкафы — книг в красивых обложках. Только не хватает на стене портрета на фоне семьи. Нет обычной другинской строгости, лаконичности. Чайник новый. Вместо обычного компьютера — ноутбук. Нет, у Другина тоже был ноутбук, но он отдал его одному из преподавателей, которому нужнее. Тихий вернул.

— Здравствуй, Володя, — с порога говорит Тихий. — Присаживайся.

Сажусь на обычное место, отчего диссонанс нарастает. Чего хочет этот толстенький, румяный человечек? Купить душу, не иначе.

— Ну, как тебе здесь, после перемен? — начинает Тихий. — Все устраивает?

— Да, — коротко отвечаю я.

— Хорошо.

Тихий берет ручку, начинает вертеть. Пару раз подносит к листу, что-то быстро пишет. Или просто расписывает. Я не реагирую. Жду продолжения.

— Знаешь, Володя, Другин предупреждал в отношении тебя.

— Я весь внимание…

— Он говорил, что ты хороший преподаватель. И что на тебя много будут жаловаться. Чтобы я эти жалобы игнорировал. Якобы ты знаешь, что делаешь.

— Интересно.

Тихий замолкает, долго смотрит в глаза. Я не отвожу взгляда. Наконец, словно поняв, что гляделки не имеют смысла, продолжает:

— Ты работай спокойно, Владим Ярославыч. Пока я здесь директор, работай спокойно.

— Спасибо, — благодарю я. — Можно идти?

— Погоди немного. Есть к тебе еще одно дело.

— Слушаю.

— У тебя есть один студент. Его родители — мои хорошие друзья. С его отцом мы огонь и воду прошли. Сын у них один, понимаешь, Володя. Разбаловали, ведь души в нем не чают.

Ясно, зачем звал. Что ж, такое тоже бывает. Все всем помогают, рука руку моет. Мне нравится работать в филиале, и, конечно, я Тихому помогу.

— Что от меня требуется?

— Ну, что уж ты так, «требуется»? — обижается Тихий. — Я тебя просто прошу отнестись с пониманием к ситуации. Парень-то не безнадежный, нормальный. Только разбалованный.

— Кто он? — спрашиваю я.

Тихий называет фамилию. Действительно, парень неплохой. Только резкий, немного дерзкий. Не приспособленный ходить строем, отчего стал закоренелым троечником. И в этом случае такая оценка — не диагноз, а, скорее, показатель таланта. Можно помочь, отчего же нет?

— Хорошо, все у него будет нормально, — говорю я. — Но передайте его родителям, чтобы внушили парню, что грубить преподавателям — нехорошо.

— Да, конечно, конечно! — оживляется Тихий. — Они ему все передадут в очень доходчивой форме, не сомневайся, Володя.

— Хорошо.

Тихий встает, как бы предлагая мне подняться тоже.

— Хочу показать тебе, Вова, какая у меня комната отдыха, — говорит, указывая на дверь в дальнем углу кабинета.

Мы заходим внутрь. Тихий долго и нудно рассказывает про диван (анатомический, делали под заказ, очень удобный), плазменную панель (последняя модель, настоящее HD, отличный дизайн), мини-бар (коньяк, виски, несколько видов вина). А потом, будто невзначай, в качестве шутки, с усмешкой добавляет:

— Если вдруг понадобиться уединиться — пожалуйста, обращайся, бери ключи…

И улыбается, отчего лицо принимает совсем уж масляный вид.

— Непременно, — уверяю я.

Аудиенция окончена. Новый удельный князек запирается, предаваясь думам о высоком. Хозяйство требует пристального внимания. Здесь пригодится коммерческий подход Тихого, способность втираться везде и всюду. Я буквально чувствую изменения, что еще витают в воздухе. И точно знаю, что в системе этих изменений не найдется места для меня.

Я собираюсь, выхожу. Смотрю на стены универа, потрескавшиеся, облупившиеся. Тут и там видна кирпичная кладка. Здание выглядит жалко. Но еще жальче смотреть на высшее образование в городе. Потому что оно вообще выглядит раскрошившимся памятником со старого погоста.

Когда учился в школе, высшее образование, университет, был для меня всем. Казалось, что именно там из бывшего школьника сделают настоящего, компетентного специалиста. Человека, что уверенно смотрит в будущее, готов к решению сложных вопросов.

После школы поступить в крупный ВУЗ не получилось. Пришлось остаться здесь, пойти учиться в филиал. Уже тогда мнение о преподавании стало постепенно опускаться. Достаточно лишь увидеть преподавателей, обучающих экономике, маркетингу, менеджменту, предпринимательскому делу. Большинство из них люди, для которых самостоятельно принятое решение — подвиг. Неудачники, разными способами пристроившиеся к филиалу.

И так почти везде. Исключение — только крупные вузы, с сильными профессорско-преподавательскими кадрами. Но и там не все гладко. Чего уж говорить о провинции, где филиал ВУЗа — почти всегда единственный источник высшего образования.

Я окончил универ. Лапоть сразу взял к себе, и, параллельно, Другин предложил стать преподом, человеком из этой призираемой, ненавидимой, но горячо любимой когорты. Думал я несколько дней. Но в итоге решил, что такой опыт не помешает. Да и Другин после стольких лет директорства Надежды Николаевны, принялся за реформы. Я хотел помочь. Но если уж окунаться в болото, зовущееся системой высшего образования, то только для того, чтобы, как минимум, сделать его чуть сущее и пригоднее для жизни. А в идеале — осушить, наладить жизнь нормальную. Такие были мысли.

Реальность оказалось несколько другой. Большая часть преподавательского состава абсолютно не мотивирована на непосредственно преподавание. Механическое чтение лекции, иногда даже не понимая, что читается, — обычное явление. Никому не хочется вкладываться в преподавание. Студенты не оценят, начальство тоже. Гораздо проще хранить нейтралитет, такой хрупкий мир, или быть со студентами на широкой ноге. Так проще выжить, спокойно получать зарплату, и небольшие бонусы во время сессий. Тут трудно что-то менять.

Комплекс неполноценности преподавателя ВУЗа — намного сильнее аналогичного комплекса у простого школьного учителя. Учитель работает с детьми. Несмотря на их необузданность, всегда можно самоутвердиться за счет ребенка, что еще ничего не умеет, не формировался, и всецело зависит от взрослых. С преподами все сложнее. Многим из нас не добавляет оптимизма тот факт, что зачастую ты идешь в универ пешком, из небольшой квартирки где-то на окраине, через несколько остановок общественного транспорта, а студент, которому ты через несколько минут будешь объяснять основы маркетинга — на джипе представительского класса с красивыми номерами.

Этот комплекс более глубок. Чего здесь только не намешано: и собственная никчемность, неспособность измениться, и зависть, и отсутствие возможностей повлиять. Похоже на внезапный удар дверью в лицо как: больно и неприятно, но ничего не сделаешь, это же дверь, как ее накажешь?

Обычный филиал — это несколько кандидатов, иногда докторов наук, пара десятков преподавателей, обслуживающий персонал и студенты. Большинство из которых хочет без лишних проблем получить диплом. И имеет покупательскую способность. Такой нехитрый маркетинг. Со временем, при попустительстве руководства, почти каждый филиал становится локальной ярмаркой по продаже дипломов, не подкрепленных реальными знаниями. А многие руководители способствуют этому, создавая все условия для подобной торговли.

В городе всего три филиала, и известный круг преподавателей. Почти все они кочуют между филиалами, чем дополнительно снижают качество образования. Обычный Семен Семенович или Марья Ивановна берут по основному месту работы как можно больше часов, чтобы получить хорошую зарплату. Потом иду в другие филиалы, где, как совместители, набирают еще. В итоге день такого преподавателя полностью загружен лекциями. Какая там подготовка, изучение новой литературы, научная деятельность. Все съедает монотонная бубнежка в различных местах.

Я понимаю студентов, что не хотят ходить на лекции. Сам на них спал. Нет, есть и талантливые преподаватели, но в рамках системы высшего образования города их ничтожно мало. Так мало, что общей картины это не меняет. Положение несколько спасают только «варяги» — преподаватели головного вуза. Но в наше захолустье приезжают не лучшие, да и работа рейдовым методом, лекции по двенадцать часов в день в течение недели не способствуют повышению качества.

Провинция прирастает филиалами. И, если вдуматься, становится страшно за наше образование. И немного стыдно, что являюсь небольшой его частью, но ничего не могу изменить. Другин пытался, но тоже лишь начал. А с его отъездом все, как минимум, возвращается на круги своя. А сейчас — скатывается еще ниже.

Я смотрю на здание. Кажется, что вместе с Другиным исчез и дух филиала. Становится мрачно, с верхних этажей веет ветхостью, холодом и сыростью не начатого ремонта. Пройдет еще пару лет, и все рухнет, сравняется с землей.

Но я нутром чую, что ничего не рухнет. Пока здесь замешаны деньги, все будет развиваться, конвейер — крутить шестеренками, выдавая все новые дипломы. Не важно, что после этого страну ждут экономические кризисы и развалы производства. Главное — прибыль здесь и сейчас. С надеждой, что типичного недоспециалиста исправит, даст опыта и знаний работа.

Достаю телефон. Набираю Киру. Хочется чего-нибудь теплого, родного.

— Привет, Кира! Как дела?

— Здравствуй, Вова. Все хорошо. А у тебя как?

— Нормально. Я в универе. Ты дома?

— Да, отдыхаю. Слушай, приезжай ко мне?

— Нет, Кира, не получиться. У меня много работы.

— Но я уже сколько раз тебя звала, — говорит расстроено. — Приехал бы, познакомился с родителями. Я хочу, чтобы вы познакомились.

— Не сейчас, сладкая. Давай потом…

— Но почему?

— Да, работы много.

— Ну, как знаешь, — говорит каким-то недобрым тоном. — Я тебя предупреждала.

— Ну, что ты, Кира? — спрашиваю извиняющимся тоном. — Это ведь работа, от нее никуда не деться.

— Ладно, работай…

— Пока, сладкая!

— Пока…

Короткие гудки. Почему не хочу идти к ней, знакомиться с родителями? Скорее всего, мешает страх. Страх сближения, несмотря на то, что итак близки как никогда. Были. Или я такой упрямый. Не знаю.

Уже раздаются тревожные звоночки.

 

Подпись

Лапоть уезжает в командировку. Куда-то в Москву, на обучение. Это такой милый корпоратив, где можно хорошо провести время. Чему там учат — не знаю. И знать не хочу.

Впервые в нашем подразделении я остаюсь за главного. Пусть, и чисто формально. Никто мне ничего не доверяет. По каждому вопросу нужно звонить Лаптю, советоваться, ждать решения. Это и к лучшему. Зачем нужна лишняя ответственность?

Через несколько дней после отъезда Лаптя, встречаю в коридоре Артема. Он идет бодро, чуть не приплясывая. Увидев меня, улыбается, долго жмет руку. Появляется ощущение, что я в оккупированном после войн здании, а Артемка — воин-завоеватель. Столько самодовольства!

Только если бы это была оккупация, со мной бы не здоровались, а приветствовали бодрым ударом приклада в челюсть.

— Привет, Вова! — радостно восклицает Артем.

— Здорово! — сухо говорю я.

— А что так невесел?

Молчу.

— Да, ладно, — продолжает балагурить Артем. — Не нервничай.

И, подойдя ближе, тихо добавляет:

— Со дня на день.

Я чуть не шарахаюсь в сторону. Блин, где же осторожность? Здесь же кругом камеры. Вдруг кто-нибудь захочет просмотреть отснятый материал, и увидит…

Нет, конечно, это паранойя. Постоянное зудящее беспокойство, боязнь слежки. Беспричинная, но острая. Кому до нас есть дело?

Дело есть всегда. Даже если оно гипотетическое. Но шажок за шажком, каждый сантиметр пути обрастает сухими строками протоколов. Даже если никому нет дела. Надо будет — поднимут все. И вывалят где нужно. Так, что не отмоешься.

Уже дома вспоминаю, что вечером, буквально через полчаса, у меня лекция. В той группе. Это полтора часа нервов: оголенных, вибрирующих от прикосновений. Я почти чувствую их дрожь.

Звоню Кире. Гудки длятся до тех пор, пока не прерываются словами оператора. Абонент не отвечает, попробуйте перезвонить позже. Или что-то в этом роде, я не слушаю. Кира не хочет говорить. А может быть, просто оставила где-то мобильник. Вот сейчас, через несколько минут найдет, увидит мои звонки, и перезвонит.

Но проходит минута, пять, десять. Нет ответа. Пустота. Нет желания что-то делать. Пустота.

Вспоминаю про лекцию. Какая лекция? Нет, не пойду. И, какие бы не были последствия, не пожалею. Когда что-то не так с жизнью, забываешь про такие мелочи, как лекция. Кому она нужна? Никому, даже мне. Группа порадуется, что меня нет. Подождут для порядка минут пятнадцать, и уйдут.

Звоню еще раз. Нет, не отвечает. Только гудки. С каждым разом кажется, что их становиться больше. Где-то там, в недрах штаба оператора мне сочувствуют, или смеются, — не важно, но прибавляют по несколько гудков, чуть, не сотые доли увеличивая шанс. Пока не раздается голос оператора. Абонент не отвечает, попробуйте перезвонить позже. Насколько позже? Не в этой жизни, отвечает внутренний голос, похожий на голос оператора.

День сменяет день. Я начинаю беспокоиться. Телефон Киры включен, но ответа нет. Что случилось?

В администрации все спокойно, начинается период отпусков. Народ ходит умиротворенный. Я сижу в кабинете, роюсь в интернете. Заходит Артем. В руках папка: черная, кожаная, в таких носят почту заместителям главы. Взгляд сам останавливается на ней, отмечает мельчайшие складки, неровности поверхности. Нехорошее предчувствие на мгновение вспыхивает в сознании.

— Привет, Вова, — говорит Артем радостно. — Ждешь?

Надо гнать его взашей, говорит внутренний голос. Гнать так, чтоб только пятки сверкали. Ничего не подписывать, ни на что не вестись. Но жадность, внутреннее стремление к легкому богатству сопротивляется. Это же реальный шанс. Это несколько лет беззаботной жизни для Киры и меня. В конце концов, сколько можно оставаться нищим?

— Здорово, — отвечаю почему-то шепотом.

— Проснитесь, граф, нас ждут великие дела!

Да пошел ты!

— Что такое?

— Он у меня.

— Кто?

— Твой шанс…

Артем раскрывает папку. Внутри один листок. Нарастает беспокойство. Нужно гнать взашей! Ни к чему мне такие деньги, ни к чему!

Или взять. Это так нужно сейчас. Тем более Артем говорил про возможную скорую нестабильность. Какой-нибудь кризис. Денег не будет, как жить? А у меня — сбережения. Отпадет не только вопрос как, но и где.

Артем кладет листок на стол передо мной. Я смотрю на текст, но ничего не понимаю. Слишком сильно волнение.

— Всего лишь подпиши, — говорит елейным голосом.

Наверно, таким тоном Дьявол предлагает заключить с ним сделку. И я не удивлюсь, если Артем достанет нож, и попросит расписаться кровью.

Или все же взять. Это же так просто. Главное, никто не пострадает. Ведь если не придут ко мне, возьмет кто-нибудь другой. И еще неизвестно, на что потратит. А, судя по тому, что все самые рыбные места заняли ребята с мутной совестью, скорее всего на что-нибудь не очень хорошее. А потом я узнаю, что с этих денег заказали человека, например, или поломали жизнь хорошей девушке.

Мысли возвращаются к Кире, потом к деньгам, потом опять к Кире. Черт, что же делать.

— Мне нужно подумать. Еще хотя бы пять минут.

Артем смотрит на меня, как на идиота.

— К черту думать, Вова! Такого шанса может и не быть больше. Ты готов сейчас все послать на хрен?

— Не знаю… Нужно подумать.

— Что думать? Ты ничем не рискуешь, Лапоть в теме. Всего лишь одна закорючка, и ты состоятельный человек. Состоятельный, Вова, ты про такое думал когда-нибудь? А я тебе поясню. Это когда ездишь на хороших машинах, ешь в дорогих ресторанах, отдыхаешь по всему миру, и трахаешь лучших из женщин. Деньги — это свобода. Ты можешь вложить их, можешь прожечь. Только так почувствуешь себя по-настоящему…

Лицо Артема раскраснелось, глаза выпучены. На губах — слюна. Отвратное зрелище. Он только что вернулся из своего мира. Там действительно все выменивается на деньги, ими определяется. Но жить в таком мире — увольте. Максимум — прогуляться по сточным канавам города грехов. Дальше не пустят. И не надо. Ведь дальше — лишь глубокие тени и холодные бриллиантовые огни.

— Надо подумать.

Артем пытается успокоиться. Я вижу все оттенки чувств на лице. Но жажда наживы сильнее.

— У тебя пять минут. Сейчас я выйду, а через пять минут вернусь. И заберу документ. С подписью или без. Но знай, после этого второго шанса у тебя не будет…

Я остаюсь один. Смотрю на документ. Несколько раз читаю текст. Ничего особенного, сколько таких уже читал. Еще одна схема. Но в этот раз им понадобился я. Небольшая стрелка на пути состава с деньгами. И сейчас меня смазывают, и поворачивают, чтобы поезд прошел в нужном направлении. На это уходит часть денег, но только кто думает о такой малости. Тем более, железная, а точнее золотая дорога должна содержаться в порядке.

Набираю Киру. Длинные гудки. Блин, возьми трубку, прошу, возьми трубку. Мне так много нужно сказать. Куда ты пропала? Кира, мне плохо без тебя, очень плохо! Длинные гудки. И голос, что абонент не отвечает. Да, знаю я, что не отвечает. Лучше бы сделали так, чтобы ответил.

Смотрю на документ. Почему нет? Если Кира попытается исчезнуть, это будет дополнительным шансом ее удержать. Наверно.

Всего лишь подпись. Тонкая искривленная линия на бумаге. Что она значит? Сама по себе — ничего. Как и я. Но, все же, подпись значит много. Допустим, если она поставлена на приказе о расстреле. Или о помиловании. Я смотрю на документ, словно стараюсь его загипнотизировать, заставить буквы измениться. Или вообще превратиться в веселый детский рисунок акварелью. Но ничего не происходит.

Что делать, что делать? Бросить все, или подписать? Время идет. Уже скоро придет Артем, и все закончиться. Может не подписывать? А потом всю жизнь думать, что можно было подписать и быть состоятельным человеком. Блин, какая сложная задача!

Легкий стук в дверь.

— Войдите.

— Не помешал?

Артем решил поиграть в клоуна. Медленно подходит к столу, смотрит на документ.

— Последний шанс, — говорит полушепотом.

И тут тело словно пробивает электрический разряд. Я беру ручку, подписываю.

— Поздравляю, — говорит Артем. — Ты только что стал состоятельным человеком.

Я молчу, смотрю на документ. Он аккуратно берет бумагу со стола, убирает в папку. Все, дело сделано. Через пару дней деньги поступят на счет, как-то хитро сделанный через третьих лиц. Сознание рисует картинку: я, довольный с чемоданами и Кирой подходу в банк, чтобы снять «рабочие миллионы». Но вот кассирша не выдает, куда-то уходит. А через минуту меня уже хватает охрана, вызывает милицию. И долгое заключение, камера, уголовники. Конец карьеры очередного чиновника…

Отгоняю нехорошие мысли. Нет, в плане получения денег все продумано хорошо. Не зря я пытал Артема, во все вникал сам. Деньги придут в целости и столько, сколько обещали.

Я богат, мелькает запоздалая мысль. Я БОГАТ! Все сложилось так удачно, что теперь я обладатель небольшого состояния. То, о чем думал сознательную часть жизни, думал несмело, скорее мечтал — осуществилось.

Набираю Киру. Нужно отпраздновать, сходить в ресторан, может быть — в клуб. Нужен кто-то, чтобы разделить радость. В трубке блинные гудки. Набираю еще раз. Так же.

В администрации сегодня больше делать нечего. Выхожу, иду к ближайшему бару. Иду с высоко поднятой головой. Строй дорогих машин у входа уже не вызывает зависть. Ничего, пару раз проверну всю сумму — сам буду ездить на таких же. Или куплю что получше. Я же теперь богат.

В баре немного народу. Сажусь за стойку. Заказываю сто грамм Hennessey. Теперь можно. Долго нянчу бокал, пью неспешно. И все время звоню Кире. Но телефон теперь выключен. Блин, да что происходит? Она должна быть рядом, делить радость момента. Еще сто грамм. Время идет, уже полтора часа минуло. Перемещаюсь за столик. Еще двести. На этот раз виски.

Звоню Игорю, приглашаю. Еще минут через двадцать Игорь садится на соседний стул.

— Что празднуем? — спрашивает удивленно, видя мое состояние.

— Хорошую жизнь, — заплетающимся языком отвечаю я. — Вернее, ее начало…

— Ну, давай выпьем, что ли?

Пьем. Игорь заказывает поесть. Обоим.

— А почему Сашка не с тобой?

— Ты все еще не знаешь?

— Что?

— Расстались мы…

— Добро пожаловать в клуб!

— Да-да, где-то я уже это слышал.

Игорь закуривает.

— И еще не раз услышишь. Я тебя предупреждал когда-то. Ну, как, идеалист, больно сознавать крушение надежд?

— Знаешь, алкоголь — отличное обезболивающее.

— Ага. Только потом становиться стократ хуже…

Приносят салаты. Мы отвлекаемся на еду. У меня Цезарь, у Игоря — что-то вегетарианское, травяное. Я неохотно жую гренки, листья салата, мясо. Есть не хочется. Пить тоже.

— Я тебя сейчас с такой девушкой познакомлю, — говорю, набирая телефон Киры.

«Абонент не отвечает или временно недоступен. Попробуйте позвонить позже».

— С кем?

— Не важно. Телефон не отвечает.

— Да рассказывай!

— Ну, в общем, ее зовут Кира. Хорошая девушка, студентка. Представляешь, Игорь, я влюбился. Серьезно, влюбился по уши!

— Да, брат, ты даешь! — говорит Игорь, улыбается. — Времени зря не теряешь!

— Да пошел ты!

— Ну, извини, это я так. Пусть приходит. Посидим, поговорим.

— Отключила телефон.

— Понятно. Такое бывает. Ну, давай за дам?

Выпиваем. Мне уже много. Но рядом Игорь, поэтому можно расслабиться. Не бросит. Игорю приносят суп, мне кофе.

— Так что все-таки празднуем?

— Я же говорю, начало хорошей жизни.

— А если серьезно?

— Втянули меня в аферу, — говорю как можно тише. — Заплатили много денег…

— Много?

— Очень хорошо.

Игорь молчит. Даже тарелка с супом стоит почти нетронутой. Я молчу тоже. Слегка настораживаюсь.

— Что-то нечисто тут, ты не думал? Прости, конечно, но ты не слишком крупный человек в администрации, чтобы подмазывать.

— Да, все просто. Лапоть уехал на обучение, я номинально за него. А подписать нужно срочно. Тем более, он в курсе.

— Наивный ты человек, Вова! Тебе надо о безопасности теперь думать, а не о богатстве.

— Да, нормально все будет…

— Как деньги поступят, — настаивает Игорь. — Сразу телеграфируешь мне. Я их протащу по счетам, концов не найдешь. Сохраню твое скорбное состояние.

— Спасибо.

— Давай выпьем?

На следующий день в банке подтверждают поступление суммы. Я звоню Игорю, выписываю доверенность. Все, деньги в надежных руках. Почти в моих. У Игоря все серьезно. В конце дня я получаю в распоряжение новый счет.

И снова бар. Виски, коньяк. Я один. Набираю Киру. Длинные гудки. Ну, возьми ты трубку. Что, так сложно? Всего лишь толкнуть слайдер, никаких проблем. Но — длинные гудки. Я напиваюсь, домой иду пешком. Я богат. Радость? Да, наверное. Какая-то грубая. Теперь не страшны кризисы, повороты и развороты. Но что-то гложет. Почти незаметно, исподтишка. И Кира не отвечает.

Нахожу кровать, ложусь. Сколько можно сделать, сколько устроить. Но ничего не хочется. Чтобы получать удовольствие, нужна Кира рядом. А ее нет. Да что происходит?

Появляется злость, заполняет сознание. Почему все так? Только появился шанс — не реализовать. Набираю снова и снова. Телефон выключен. Абонент не хочет вас слышать, поэтому отключайтесь, и больше не звоните.

В холодильнике еще осталось немного водки. Выпиваю не закусывая. Сознание застилает пеленой, белым полотном, на фоне которого растворяются надежды и переживания. Все становится блеклым, лишенным веса. Все, кроме Киры. Но минуты текут, растворяется и она. Кажется, я тоже растворяюсь. Секунда, и меня нет. Все — сон, без границ и очертаний. Все сон. И проснуться не получится…

 

Расставание

Ловлю ее в универе. За руку завожу в кабинет. Стоит, отводит взгляд.

— Что случилось, Кира? — спрашиваю недоуменно.

Молчит. Блин, да что такое? Сердце начинает биться часто. Пытаюсь обнять — отстраняется. Настойчиво.

— Нам не надо встречаться.

— То есть, ты меня бросаешь?

— Нам не надо встречаться, Вова! — говорит ледяным тоном. — Я пойду.

От такого напора теряю способность сопротивляться. Отпускаю. Кира выходит, осторожно прикрыв дверь. Я остаюсь один, среди тетрадок, журналов, стенда с расписанием, и прочего хлама. В горле застревает один вопрос: почему? Но ответа нет, и не предвидится.

До вечера не могу успокоиться. Несколько раз звоню, но ответа нет. Да что происходит-то? Перебираю в памяти все, что может вызвать такую реакцию. Ничего нет. Наоборот, я все делал, чтобы ей понравилось, старался, проявлял непривычные для себя усилия. А все так выходит…

Засыпаю ближе к середине ночи. Снов не помню. Что-то тревожное, расплывчатое, печальное. Утром первым делом звоню ей. Не отвечает. Шлю СМС. «Кира, нужно поговорить». Ответа нет несколько часов. Наконец, приходит лаконичное: «В восемь, на веранде за домом».

Не помню, как провожу день. Напряжение нарастает. Хочется бежать к ней, ждать хотя бы у дома. Но остаюсь в квартире. Хожу из угла в угол, ставлю чайник, включаю, забывая налить. В середине дня лежу на диване, неподвижно, с закрытыми глазами. А мысли летают с огромной скоростью, за доли секунды успевая побывать в глубинах вселенной, и вернуться обратно.

Нехорошее предчувствие давит на грудь. Тоскливо и печально. Не спасает компьютер, интернет, телевизор. На улицу не хочется. Нет там ничего, что притягивает. Я словно не чувствую себя живым. Человек без души. Набор костей, мяса, сухожилий. Не более. Как же так произошло?

Наверно, чувство полета, что охватывает в первые мгновения соприкосновения с кем-то родным, близким и таким уютным, со временем отрывает от земли, но возносит слишком высоко. А там, в стратосфере, очень холодно и разреженный воздух. Он чистый, чистый по-настоящему, но дышать трудно. Трудно быть собой, находясь там. Быть всего лишь человеком, несовершенным и слабым. И еще — оттуда очень высоко падать.

Выхожу из дома в семь. Иду пешком. Медленно, как на казнь. Хочу напоследок подышать этой неопределенностью, почувствовать, что еще ничего неизвестно, а значит — все еще можно исправить. Любыми силами, любыми способами. Я хочу быть с Кирой!

Точно! Лишь сейчас, практически потеряв, осознаю, насколько сильно чувство. Так, что трудно дышать, слепит глаза, нет сил держаться. Как поздно понял, что все это значит.

Но есть шанс. Точнее, его маленькая частица. Есть надежда — слабая, но все же претендующая на существование. Может быть, все изменится?

Вижу ее издалека, в самом начале дороги. Кира идет красиво, даже величественно. Заходит на небольшую веранду, достает телефон. В кармане начинает трезвонить мой. Отвечаю:

— Да.

— Я уже пришла.

— Ты где?

— На веранде.

Я смотрю на веранду. На миг кажется, что Кира призывно машет рукой. Нет, только кажется.

— Ага, вижу. Сейчас подойду.

Ноги не слушаются. Становятся двумя негнущимися палками, что наскоро прикручены к туловищу. Каждый шаг — хороший повод упасть. И пропасть: врасти в землю, или провалиться дальше, исчезнуть, перестать существовать. Пусть сквозь пространство пройдет мгновенная информационная команда: delete all. Про меня. И Кира недоуменно оглядится, не понимая, что здесь забыла. Все, Владимир Веригин растворился, перестал существовать. А вернее, не существовал вовсе.

Но мир не исчезает. И на тех же негнущихся ногах я неумолимо приближаюсь к Кире. А точнее, к развязке, что известна еще со времен Шекспира. Я не питаю иллюзий. Я все понимаю еще по голосу, а теперь, когда вижу позу, взгляд, все становиться полностью ясно. Но с обреченностью висельника я иду вперед, к казни, избежать которую невозможно. Декорации расставлены, актеры на местах — спектакль должен состояться. И аншлаг обеспечен.

— Привет, — говорю я. — Ты как всегда хорошо выглядишь.

— Спасибо, Вова, — холодно отвечает Кира. — Что ты хотел?

— Блин, Кира, ну хотя бы объяснений. Нельзя же так сразу.

Кира смотрит мимо. Лицо ничего не выражает. Кажется, опять не станет говорить. Но ощущение обманчиво.

— Что объяснять, Вова? Я пыталась объяснить, достучаться до тебя, но ничего не вышло…

— Ты о чем? — спрашиваю удивленно.

— Да, ни о чем…

— Нет, ты объясни, будь добра!

— А что объяснять? То, что ты играешь со мной, не хочешь сближения? Держишь рядом, не отпускаешь. И я в подвешенном состоянии. Понимаешь?

— Я хочу всего этого! Хочу! Ты неправильно понимаешь…

— Не надо, не оправдывайся! Я все правильно поняла.

Я пару секунд молчу. Надо как-то подвести ее к мысли о продолжении отношений. Но как? Кира сердится, ничего не видит. Или не хочет видеть. Ситуация кажется безнадежной, я чувствую это по ее интонации, вижу в глазах. Но, все же, начинаю:

— Кира, ну нельзя же так. Между нами столько. Пойми, я хочу быть с тобой! Я хочу, чтобы мы были вместе.

— Это бесполезно, Вова. Я уже все решила…

От этих слов, таких простых, обыденных, становится не по себе.

— Что, что ты решила? — обессилено спрашиваю я.

— Ты упустил шанс. Я хотела до тебя достучаться, стать ближе, но ты противился. Не желал. А теперь поздно. Все, я перегорела.

— Но как так, Кир? Такого не бывает. Как можно перегореть, если любишь? А как же любовь?

Кира пожимает плечами.

— Бесполезно, Вова. Я уже перестроилась.

— Но я люблю тебя, Кира! По-настоящему, понимаешь?

— Это уже ничего не изменит. Я пойду…

— Но… Так не может быть! Блин, так не бывает! Тебе совершенно плевать на любовь?

Кира хочет что-то сказать, сбивается, отвечает сухо:

— Я не хочу об этом говорить! Надо было раньше.

— Что раньше, что раньше? Ведь все было так хорошо!

— Я ждала, говорила, пыталась достучаться, но ты не хотел. Все, теперь поздно. Ты упустил шанс.

Блин, прямо как в сериале. Глупо и пафосно. Кира спряталась под маской уязвленной гордости, не дает притронуться. Но как гордость можно променять на любовь? Ведь еще любит, не забыла. Вижу это по глазам, несмотря на маску. Любит, но не может простить. Не уверена, что нужно. Ей тоже плохо.

— Кира, послушай меня: все еще можно вернуть, — говорю я горячо. — Мы просто сейчас идем ко мне, и остаемся там. Навсегда, понимаешь? Вместе, ты и я.

— Нет, мы никуда не пойдем. Уже поздно, Вова, пойми.

— Но любовь…

— Это не важно. Просто я уже решила.

В груди закипает огненный вихрь. Да, как так можно?! Глупые принципы, гордость, неспособность видеть ближе горизонта. Но, тем не менее, Кира уходит. И поделать ничего не получится. Я обессилено спрашиваю:

— А мне-то что делать?

— Это твоя жизнь, тебе решать.

Кира непреклонна. Красива и жестока. Как воительница, что держит клинок точно над шеей. Если посмотреть в глаза, становится понятно, что пощады не будет. Как и сожалений. Четкое, выверенное движение, и голова скатится в траву.

Сердце стучит бешено. Почему так получается? Что я делаю неправильно? Есть ли в этом моя вина?

Есть, отвечаю твердо.

А Кира прекрасна. Смотрит в глаза прямо, стоит верно. Она все решила. Она сильна и красива. Это ее точка. Но я почти уверен, что дома, втайне от посторонних глаз, будет долго плакать в подушку, тихо, так, чтобы никто не услышал.

— Кира, давай начнем все с начала?

— Нет, Вова, не нужно. Это все уже не важно. Я перегорела.

— Ну, скажи мне тогда, что ты хочешь?

Кира сбивается. Кажется, скажет что-то важное. Но лишь тихо отвечает:

— Ничего. Я ничего не хочу. Я пойду.

— Ну, хотя бы скажи что-нибудь?

— А что говорить?

— Ну, к примеру, что любишь меня. И что все это затянувшаяся шутка. Пойдем в кафе, поговорим, посмеемся друг над другом. Это ведь простое недоразумение. Так быть не должно, понимаешь?

— Я хотела, чтобы все было хорошо. Почему ты не слушал? Почему не шел на сближение?

Мне хочется кричать! Выразить всю ярость и негодование от ситуации. Между нами словно тонкая пленка стекла. Я вижу ее, мы можем разговаривать, но стекло искажает смысл слов. Нужно разбить его. Во что бы то ни стало. Но такое стекло не разрушить. Остается в бессильной злобе ослабнуть в попытках, так и не добравшись до Киры. Но я буду стараться. Потому что иначе просто умру…

— Я готов. Давай будем вместе?

Тишина. Да, что же делать?

— Нет, Вова, не будем. Я тебе предлагаю: давай останемся друзьями?

Вот к этому все шло. Давай останемся друзьями. Нет ничего более отвратительного для мужчины, и более справедливого. Все, она не видит в тебе любовника, только друга, жилетку для слез, помощника — не более. Я всегда внутренне боялся услышать такое. Вот, теперь услышал. И так противно, так хочется все убрать, отмотать назад, забыть. Но слова сказаны, их смысл не исправить. Остается только принять, как чашу с ядом. И попытаться жить дальше.

— Но…

— Я уже все решила.

Молчание. Убивает какая-то театральность, нереальность происходящего. И, вместе с тем, ясное осознание, что все именно так. Кира уходит, Кира все решила.

— Нет, Кира, так нельзя. Мы никогда не будем друзьями. Потому что дружба подразумевает одинаковость устремлений. И если одна дружит, а другой любит, какая тут дружба?

— Я просто смотрю в будущее. Вместе нам уже не быть. Но мы можем оставаться друзьями. Поверь, так будет лучше.

— Кира, — говорю я в отчаянии, хватаясь за последнюю попытку ее остановить. — У меня есть деньги. Много денег. Давай уедем? На юг, в теплые края, куда хочешь. Будем жить вдвоем. Не уходи, прошу тебя, давай уедем?

— Это бесполезно, Вова. Я тебе уже все сказала. Я пойду…

Кира реагирует без задержки. Ей не важны деньги, что достались такими нервами, были украдены, по сути, для нее. Я только начинаю понимать, что это все прах, пустое по отношению к чувству. Просто еще один якорек, маленькая пилюля для самоуспокоения. Но Кира другая. И я потерял ее.

— Постой!

Я хватаю ее, прижимаю к себе. Пытаюсь поцеловать. Кира отстраняется. Медленно, но настойчиво. Все стремления, все попытки как волны разрезаются волнорезом ее ледяного спокойствия. Все тщетно. Не может быть, не может быть!

Сейчас она уйдет. И не останется ничего. Мир потеряет краски. Я уже вижу отголоски персонального Армагеддона. Специально для вас. Здесь и сейчас. С доставкой в нужную точку.

— Кира, дай мне последний шанс! Прошу, не отвечай быстро. Сейчас ты уйдешь. Но я двенадцати ночи буду ждать звонка. Если позвонишь, значит еще можно попробовать. Не перебивай, пожалуйста, дай договорить! Если не позвонишь…

— Я пойду…

— И еще. Несмотря ни на что, спасибо тебе за то, что было. Спасибо, что в этот сложный период ты была в моей жизни. Я тебя за все благодарю. И прошу прощения.

Кира отстраняется, как от удара. Больно, но хочется казаться сильной. Не показывать, что тяжело. Это ее маленький спасательный круг, плавучий островок в шторме чувств. Я ее понимаю, но сам тону, и ухватиться не за что.

— Я пойду…

Сопротивляться бесполезно. Я отпускаю, склонив голову. Кира уходит, не оборачиваясь. Кажется, что вместе с ней уходит смысл, нечаянное счастье, удача. Так получилось, что жизнь улыбнулась, показала, что может быть доброй и ласковой. Но это — всего лишь презентация, демоверсия того, что может быть. Посмотрел? А дальше — либо вкладывай, либо забудь. Или не так: понял, как может быть — забудь, у тебя так не будет никогда.

Кира уходит, я остаюсь один. Во дворе, на веранде. А погода хорошая, как на заказ. Легко трепещут листья на ветру, тепло, на небе — намек на красивый закат. И Кира, что ушла, оставила одного. Так хочется завыть, что не хватает сил сдержаться.

И я бегу. По тротуарам, по дворам и подворотням, через клумбы и газоны. Бегу до того, что невозможно дышать, болит грудь. Останавливаюсь, долго кашляю. А перед глазами Кира. И сцена, что еще долго будет сниться в кошмарах. Она уходит, и ничего не сделать…

В ближайшем магазине покупаю пару бутылок коньяка. Одну начинаю прямо здесь же, во дворе. Одолеваю четверть. Слегка мутит, но образ Киры не пропадает. Как бы все забыть? Так, чтобы никаких воспоминаний, может быть, только легкие обрывки. Забыть, стать другим человеком. Забыть и не вернуться…

Добираюсь до дома. Пью в одиночестве на кухне. Рядом с бутылкой лежит телефон. Больше всего хочется, чтобы раздался звонок, и на экране высветилась фотография Киры. Та, где она мило улыбается. Та, на которой еще любит.

Но проходит час, другой. В бутылке остается треть. Я отмечаю, как на настенных часах обе стрелки приближаются к цифре двенадцать.

Я представляю город, его людей. Тысячи, миллионы связей, нитей, что следствиями увязываются с причинами. Сколько еще человек так же сидят сейчас, страдают от потери любимых? Сколько человек сегодня рассталось навсегда, кто услышал страшную фразу: давай останемся друзьями? А сколько таких как я в стране? Меня многое связывает с ними, мы похожи, почти что родственники, хотя и не знаем о существовании друг друга.

Боль дрелью сверлит сердце. Сознание не хочет верить, что все кончено. Я ищу, ищу варианты как все исправить, вернуть. И не нахожу. В голове сонмы мыслей, правильных и нет, диких и отчаянных. Нет только нужных. Ключей, что откроют дверь к свету, выходу из ситуации. Кира, как я хочу быть с тобой!

Ее нет. Она сейчас тоже грустит. Но ее грусть чуть другого свойства. Она грустит о не сбывшемся, о том, что еще один не стал тем самым. Ее не интересуют мои чувства. Это твоя жизнь, говорит она. И оплакивает потерю свою, как оплакиваю я.

Так не может быть. Просто не может! Как так, уйти от любви из-за принципа? Когда я просил прощения, готов все исправить. Нет. Я уже все решила, говорит Кира. Часто говорит, как заклинание. Она перестроилась, вычеркнула меня из жизни. Просто решила и сделала. И назад пути нет.

Так не может быть, кричу я в отчаянии. Но понимаю: может, еще как может. Другой человек — загадка. Такова Кира, волевая, сильная и стойкая. Ее решения не меняются. А я легкомысленно потерял очень дорогую мне девушку. Особенную.

Судьбой отмерян шанс, возможность что-то изменить в жизни. Я его получил. Но, по наивности и неосторожности, растратил. Что осталось? Лишь чувство любви к Кире, девушке, что так расцветила мое существование. Любви теперь безответной, потерянной и ненужной. Не любви даже, а боли. Едкой, горячей, острой. Разной. Боль утраты, когда твой мир сжимается так, что трещат ребра, а сердце становиться лишь комком омертвевшей, ненужной уже плоти.

Мне плохо, мне очень плохо. Перед глазами ее образ, кажется, слышу ее слова. Так не может быть. Все из-за принципа. Когда все можно изменить.

Такая боль, отчаяние, что можно сойти с ума. Пытаюсь отвлечься — не получается. Мысли все равно возвращаются к ней. К ее глазам и сжатым губам. К единственной фразе. Я УЖЕ ВСЕ РЕШИЛА. Так за тебя решает жизнь. Если колеблешься, не видишь знаков, не внемлешь подсказкам. Ничего не исправить.

Сколько человек сейчас от такой ситуации намыливают веревки? Есть и такие. Боль лишает смысла, притупляет ощущения. Нет, я другой. Самоубийство — выход слабых. Я полностью исчерпаю каждую отведенную мне минуту. Каждый миг. Все, что определено Богом. Но, Господи, как же больно! Страшно и грустно. Ничего не вернуть. Ничего.

Хочется, очень хочется взять телефон и позвонить. Или написать смс. И вздрагивать от каждого шороха, в ожидании ответа. Но я сказал, что буду ждать звонка. И исчезну из ее жизни, если он не раздастся. Я не звоню. Что толку? Только мучить себя и ее. Все, забыть, вырвать из сердца. Только, кажется, что пытаясь вырвать ее, я лишусь и сердца…

Минуты тянуться неспешно. Забыться сном. Но и это не получается. Я неудачник. Просто научился скрывать. За внешним фасадом благополучия. Кира не догадывается, как мне плохо. Она видела меня другого. И ушла. Я сижу и оплакиваю нашу любовь. Я оплакиваю себя…

Это случается внезапно. Еще несколько часов назад ты был другим, жил иными чувствами и красками. Вокруг скрипел купол иного мира. Но все меняется в одночасье. И вот ты уже один: беспомощен и слаб среди вихрей злой реальности, что холодит сердце и мертвит душу. Это не бред, не агония. Это методичное отмирание всего, что еще несколько часов назад было тобой.

Неожиданно, и, вместе с тем, буднично. Вот прокрустово ложе — пожалуйста, втискивайся. И попытайся вместить как можно больше важных частей. Даже, несмотря на то, что самое главное уже отмирает.

От череды ясных мыслей мурашки по коже. Куда-то пропадает даже опьянение. Я со всей ясностью чувствую, что жизнь изменяется. Вот прямо сейчас, в этот момент. Как от внутренних толчков постепенно раздается жерло вулкана, а потом лава, пепел. Все, Киры больше не будет. Как не будет Саши, Другина, других людей. То, что держало, делало тебя тем, кто ты есть — уходит, нелегко, но исчезает в тумане прошлого. Остаются лишь легенды, добродушные призраки того, что было. Но в этот момент очень больно. Так больно, что лучше бы умереть…

Надо отвлечься, хоть как-нибудь. Что ж делать? Кому звонить, куда идти? Пустота, одна пустота. Телевизор выключен. Бутылка подходит к концу. Из колонок HIM. Я думаю, думаю. И подпеваю. Сначала тихо, потом уже почти ору, перекрикивая красивый голос Вилле Вало:

Is it so hard to believe our hearts Are made to be broken by love That in constant dying lies The beauty of it all My darling won't you feel The sweet heaven in Our endless cry.

А потом Вилле поет Love's Requiem, Love You Like I Do, Play Dead. И еще и еще. И мне начинает казаться, что он сидит напротив, и, так же как я, напивается. И рассказывает о любви и смерти, снова о любви. И боли. Много боли. И только потом я вспоминаю, что Вилле завязал. То есть, завязал окончательно. Даже на концертах пьет одну колу. И мне становиться еще грустнее. А Вилле продолжает петь. И я тону в его голосе. Господи, как же мне плохо.

Кажется, я уже начинаю говорить с Вало. Что-то рассказываю. Вроде бы про Киру. Я настолько пьян, что нет разницы, с кем разговаривать. Даже с голосом из колонок. И вот, когда я в очередной раз затеваю монолог про то, что больше ничего не осталось, Виле поет:

In our hearts love keeps sweet-talking to despair And goes on sleepwalking past hope

— Точно, приятель, — заплетающимся языком пытаюсь сказать я. — Так и есть.

А Вилле, словно соглашаясь с моим согласием, продолжает:

All is lost in this war And all we can do is to wail and weep to the saddest song Sleepwalking past hope.

— Только ты меня и понимаешь, мистер Вало, — говорю я.

А на часах часовая и минутная стрелка соединяются на цифре двенадцать. Все, звонка нет. Я замечаю, как на стол капают слезы. Может быть, я плачу в страшном сне…

 

Нахвальский

Проходят дни: один другой, третий. Неделя, две. Я не звоню Кире. Зачем? Если она уже все решила — вариантов нет. Или я не хочу шевелиться? Нет, просто не могу.

Столько всего произошло. Столько неприятного. Я в режиме реального времени наблюдал, и продолжаю наблюдать, как разрушается жизнь. Все, за что пытаюсь ухватиться, падает, приходит в негодность или исчезает. Нет ничего постоянного, то, что стало бы якорем во время шторма. Я словно нахожусь в пустоте, в беспрерывном, замедленном падении. Это влечет отупение, депрессию и апатию. Перемены настроения находят волнами — то лежишь, не в силах оторвать тело от кровати, то наоборот, хочется бегать, что-то делать. Хватаешься за все вокруг, стараешься все исправить. А потом опять на кровать, и сил нет ни на что.

Так плохо не бывает, наверно. Подойдет любой способ, только бы забыться, хоть ненадолго выйти из кошмара, что болью пожирает сознание. Исчезнуть из реальности, оказаться в далеком астрале, на нижних уровнях. Так плохо.

Одеваюсь, выхожу из квартиры. На улице уже чувствуется настоящее лето: кругом трава, листва деревьев, запахи. И чадят автомобили, ходят люди. Все уже не такое хрупкое, сырое — растущее, полное сил и жизни. Но мне ничего не нужно. Как и я особо не нужен.

Иду по главной улице. Просто иду, чтобы выгнать из головы мысли о Кире, чтобы устать, и забыться. Сейчас бы жесткое принуждение, спасительную работу, чтобы вырвала из мыслей. Как в армии: сказали копать, и копаешь. Скажут стоять — будешь стоять.

Но дел нет. И я просто брожу по городу, смотрю на суету вокруг, и мучаюсь внутренним голосом, постоянно меняющимися предположениями, командами, вопросами. Какая-то часть меня еще не сдалась, еще хочет вернуть Киру, продумывает планы. Но мне наплевать на эту часть. Не хочу унижаться, не хочу снова страдать. Лучше так перетерпеть, отболеть. И забыть про все. Все — пепел, зола, что красит жизнь в черное. Оставить в прошлом, вымести с порога. И никогда не верить женщинам…

Или не верить никому. Потому что в основе отношений — ложь: взаимная, так облегчающая жизнь. Никто не хочет знать правду, она просто не нужна. Как бы мы не скрывали, везде правит сказка. Или миф, как говорит Семен. То, что позволяет если не убрать боль, то снизить ее интенсивность. Только так, живя с розовыми очками на все лицо, можно с меньшими потерями дотянуть до могилы. И это лишь на первый взгляд умирать страшно. Но если подумать, становится предельно ясно, что это единственный выход, время до которого каждый коротает в меру способностей.

— Мы все умрем, — шепчу я, отчего случайный прохожий шарахается, смотрит удивленно.

У меня в руке визитка. Синий прямоугольник. Я обнаружил ее, когда что-то искал в карманах куртки. Захар Владленович Нахвальский, написано крупными, черно-золочеными буквами. И телефон.

Не задумываюсь, набираю номер.

— Да? — раздается в трубке.

— Здравствуйте, Захар Владленович, — говорю я, и останавливаюсь, не зная, как продолжить.

— А, Владимир, здравствуй, здравствуй!

— Как вы узнали?

— Интуиция. У нас сегодня встреча. Подходи, поговорим.

Нахвальский диктует адрес. Я обещаю прийти. Улица и дом знакомы. Это в четырех остановках отсюда. Я иду пешком.

Через час неспешной ходьбы подхожу к нужному дому. Это «сталинка» — массивная, с высокими потолками, большими квартирами и подъездами. Мне на третий этаж. Поднимаюсь, стучу в дверь. Открывает девушка, спрашивает вежливо:

— Вы к кому?

— К Нахвальскому.

— Прошу, проходите!

Я раздеваюсь, прохожу в гостиную. Здесь много народу. На меня никто не обращает внимания. Лишь какая-то девушка спрашивает, что буду пить. Я останавливаюсь на вине, получаю бокал, отхожу вглубь комнаты. А вокруг уже вовсю кипит литературная дискуссия. Обсуждают чьи-то стихи. Я слушаю тотальный разбор стихотворений двух авторов. Публика благожелательна, даже благосклонна. Об ошибках говорит спокойно, объясняют, как написать лучше. Я откровенно скучаю. Публике это тоже начинает надоедать. Постепенно с серьезного обсуждения переходят на байки, шутки. Я слушаю, иногда улыбаюсь.

— А вот, — говорит бородатый мужик средних лет. — Разбираем мы стихотворение Вани Суханкина. Отличное стихотворение, о любви, о тайне. Написано, опять же, живо. И где-то в середине Ваня декламирует:

Ты прорвала мою плотину, Где от веку лишь только мгла. Твои глаза, как два рубина, Сверкают мне из-за угла.

Присутствующие смеются.

— Это ж надо, — продолжает мужик улыбаясь. — Такие глаза у девушки. Из-за угла сверкают, да еще красные. Стоп-сигналы.

— Это еще что, — говорит интеллигентный молодой человек из глубины комнаты. — Помню, у нас конкурс был на лучшее стихотворение. Так один местный поэт читал оду. Тоже, кстати, про любовь. Но больше в плотском ее аспекте. И под конец автор рассказывает, как лежит в постели, сторожа сон милой. Рассказывает такими строками:

И я, не шевелясь, лежу в постели, Боясь издать неосторожный звук.

Подходит Нахвальский.

— Здравствуй, Вова? — говорит с улыбкой.

— Здравствуйте, Захар Владленович!

— Как тебе здесь?

— Мило.

— Это и задумывалось как аттракцион для богемы, — поясняет Нахвальский. — Здесь половина театральные, остальные — поэты и мыслители. Так они себя называют.

— А вы кто?

— Я — лишь скромный организатор. Не более.

— Настолько скромный?

Нахвальский улыбается. Его кто-то зовет.

— Ты походи тут, осмотрись. Я тебя найду.

Я остаюсь в комнате. Слушаю разговоры, пью вино. Потом перехожу на виски, любезно предоставленный той же девушкой. А народ обсуждает совместные проекты, литературную жизнь города, немного, несильно, ругает власть. Все обыденно, неинтересно. Это как на заводе — только без мата и темы другие. А в целом — те же сплетни.

На миг появляется бредовая мысль, что где-то здесь может оказаться Кира. Я обхожу комнату за комнатой. Нет, кончено ее здесь нет.

Я возвращаюсь в гостиную, сажусь на диван. Мебель в комнате подобрана гармонично. Антиквариат, не знаю, что за стиль. Но смотрится красиво: стулья с резными ножками, шкафы со стеклянными дверцами, пышные багровые шторы, люстра с множеством хрустальных деталей. У одной из стен — рояль: крышка откинута, я подхожу, разглядываю струны. Красиво.

В центре комнаты опять что-то читают, обсуждают. Я закрываю глаза, но опять открываю. От Киры некуда деться. Наблюдаю за гостями. Теми, кто считается творческой интеллигенцией. Кто, в итоге, спивается от нереализованности, или стариком в кругу семьи в который раз читает приевшийся всем стих. Сейчас они молоды и красивы. Полны пафоса, амбиций. Но при виде красивой девушки глаза горят, как у гопоты, что собирается в соседнем подъезде. И перья раздувают точно так же. Да, плевать на все.

Но, все же, в общей массе выделяется один. Манерой держаться, умеренной, но оправданной жестикуляцией, способностью держать публику. Молодой парень, блондин, и как на эталонной картинке, обладатель голубых, цвета летнего неба, глаз. У парня очень чувственный, красивый голос, спортивное телосложение. Он улыбается, и я вижу белые, красивые зубы. Все безупречно? Нет. Картину портят прыщи. Много больших, красных прыщей. Кажется, они называются угрями. Все лицо красавчика в угрях, отчего похоже на перезрелый помидор, сочащийся гноем.

— Это Арсений, — говорит оказавшийся рядом Нахвальский. — Хороший поэт. Тебе определенно нужно его послушать.

Арсений ловит мой взгляд, протягивает вперед руку с бокалом. Подмигивает, и выпивает. Морщится. От этого прыщи приходят в движение, придавая мимике оттенок гротеска.

— Арсений, почитай нам, — просит Нахвальский.

— Если вы просите, Захар Владленович.

Народ расступается, образуя свободное пространство. Арсений становится в центре. На секунду мне кажется, что сейчас вынесут табурет, и Арсений будет читать, стоя на нем. Но молодой поэт просто стоит, заложив руки сзади. Люди успокаиваются, образуется тишина. Нахвальский подмигивает мне. И тут, протянув руки к народу, Арсений начинает читать:

Ты томишься в ожиданье нежности и ласки, Твои мысли о свиданье в предвкушенье сказки. Ты меня еще не знаешь, но готова верить И в предчувствии пылаешь, открывая двери. Я войду, ты взглядом томным проведешь украдкой Образ мой печально-темный, я — твоя загадка. Сердце нежное несмело к сердцу прикоснется, Знает стонущее тело, чем все обернется.

Я чувствую, как по коже бегут мурашки. Арсений преображается, прыщи уже не бросаются в глаза. От него словно исходят волны света — не яркого, но теплого, согревающего. Похожие ощущения возникают, когда пьешь дорогой коньяк, либо виски. Темные, густые волны опьянения, что мягко подхватывают под руки, и укачивают, принося умиротворение, и щемящую, до слез, полноту бытия.

Слова Арсения вбивают в сознании колышки. За них будто цепляются воспоминания. Перед глазами проносится Саша, такая, какой любил: веселая, добрая, нежная. Я вижу Киру, ее улыбку, глаза. Становится очень печально. И приятно. Я отпиваю из бокала, и, как на волнах, качаюсь в музыке стиха Арсения.

Но вот голос поэта неуловимо меняется. Пропадают и образы. Как зачарованный, я вслушиваюсь в плеск слов на глади сознания. Чувствую, что Арсений потянет вниз, в холодные воды отчаяния. Потому что только так и бывает. После каждого подъема, после каждого успеха.

Но все тщетно: в этой сказке золушка страдает, Под моей чудесной маской ужас ожидает, Все прекрасное, что было, против обернется: Здесь другая правит сила тем, кто не вернется. Мимолетное свиданье как во тьме могилы С теплой плотью расставанье нас лишает силы, Ты стоишь над мрачной бездной рядом с трупом в маске — Извини, я принц и рыцарь не из этой сказки…

Последние слова отдаются реальной болью в сердце. Чувствую, как по щеке ползет слеза. Закрываюсь, делаю вид, что массирую виски. Нахвальский кажется отстраненным, но я чувствую пристальный взгляд. Собравшиеся аплодируют, Арсений кланяется: сдержанно, как аристократ, считающий такие проявления восхищения чем-то обычным. Так, наверно, в свое время после блестящих стихов кланялся Александр Сергеевич. Или Михаил Юрьевич.

— Ну, как тебе? — спрашивает Нахвальский.

— Понравилось, — отвечаю я.

Арсений выходит из комнаты. Люди продолжают прерванные разговоры, улыбаются, пьют. Пропадает трепетный мир, что создает дар поэта. Я смотрю на Нахвальского, но взгляд не ловит фокус. Я цепляюсь за обрывки реальности, но ничего не помогает. Все кончается, твердит назойливый голос внутри, — все кончается.

— Даже когда кончается все, — говорит Нахвальский сквозь шум и сигаретный дым. — Ничего не кончается.

— Что?

— Это спираль, — говорит Нахвальский. — Тебе кажется, что идешь по кругу. И сверху это именно так и выглядит. Постоянно один и тот же круг. Но смотреть можно не только сверху, Володя, не только сверху.

Алкоголь привычно вытесняет разум. А точнее, обволакивает вязкой пленкой, не давая сосредоточиться. Отвлекают разговоры, дым, цветы в горшках на подоконнике. Нет желания говорить, что-то обсуждать. Даже Кира где-то на периферии сознания, не зовет, не мучает болью.

— Пойдем, поговорим в другом месте, — предлагает Нахвальский.

Я соглашаюсь. Мы выходим в коридор, проходим на кухню. Тут несколько человек сидят на табуретах, разговаривают.

— Захар Владленович, — говорит упитанный малый в зеленой футболке, шортах защитного цвета и панаме. — Может, вы поможете разобраться?

— А в чем дело? — спрашивает Нахвальский.

Нам приставляют табуретки, предлагают присаживаться. Рядом появляется приятной внешности девушка, спрашивает, что я буду пить. Сходимся на кофе — крепком, с минимумом сахара. Чувствую, что надо взбодриться. Хотя бы для того, чтобы не упасть с табурета.

— А дело в том, Захар Владленович, — говорит упитанный. — Что уважаемый Алексей Петрович буквально пару минут назад рассуждал о мироздании.

— Это его конек, — говорит мне Нахвальский.

— Точно, — подтверждает упитанный. — Так вот, он утверждает, что человек, как малая частица мироздания, органично вплетается в общее многообразие, образуя в целом бесконечное количество вариантов вообще всего.

Алексей Петрович — тощий, бледный субъект трудноопределимого возраста — кивает. На нем брюки и клетчатый жилет поверх темной рубашки.

— Несомненно, Евгений Васильевич, несомненно! — подтверждает тощий.

— А как же то, что большинство из нас абсолютно похожи? — спрашивает упитанный. — Как же то, что мы действуем из стандартных стереотипов, просто выбираем готовое решение на повторяющиеся раздражители. Нас не интересует что-то, что расположено дальше кухни, туалета и спальни! Как же все это?

— Можно просто не заморачиваться на этот счет, — говорю я робко.

— Есть такое, — отвечает тощий. — Но закрытые глаза не умоляют остроты вопроса. Обязательно придет время, когда открыть придется. И постараться не ошалеть от множества вариантов, развилок, форм и методов. Их бесконечное множество. Даже в самом малом.

— Только вы забываете, что когда человек откроет глаза, он будет оставаться человеком лишь номинально, — поправляет упитанный. — По факту рождения. А на самом деле, глядящий в глаза вечности, ее частью становится.

— Человек привык жить так, как будто играет в какую-нибудь игру, к примеру, RPG, так как они, с большой долей условности, ближе к жизни, в режиме single player. То есть он единственный обладающий интеллектом игрок, остальные объекты — NPC, или неписи. В этом его основная проблема. Потому что в игре столько главных героев, сколько игроков. И никто с уверенностью не может сказать, что он важнее другого.

Все смотрят на Нахвальского, но тот отмалчивается. Тогда Алексей Петрович продолжает:

— А меж тем, мир чрезвычайно богат на бесконечное множество вариантов человеческого. Это многомерное сплетение миллиардов человеческих судеб, приблизительно упорядоченная система жизни. Огромный, чрезвычайно сложный механизм. Просто определенные страты его группируются по сходным параметрам, образуют кластеры. Теория управления, ничего больше.

— Подождите, Алексей Петрович, — перебивает упитанный. — Вот с этим, как бы я вас не уважал, а согласиться не могу. Ну, не может быть мир огромным механизмом, не по-нашему это, не по-христиански. Мир — это промысел Божий, и основа всего — любовь. Какие уж тут механизмы.

— А вот такие, — упорствует тощий. — Мы все суть приложения к ним. Знаете, друзья, я иногда задумываюсь, а не созданы ли мы для того, чтобы привносить хаос в этот мир идеального механического порядка? Запланированный хаос, в итоге провоцирующий развитие.

— Ну, уж это откровенный бред, — говорит упитанный. — А куда вы денете природу, Алексей Петрович? Как известно она не терпит механистичности ни в каком виде.

— Природа — самый искусный механизм, — поучает тощий. — Где еще вы встретите такую сбалансированную систему? Мало того, она еще и саморегулируется. Нашими руками, в том числе.

— Это вы о загрязнении окружающей среды? — спрашиваю я.

— Это я о переходе количественных изменений в качественные, молодой человек. Ведь окраска тех или иных воздействий полностью зависит от того, с какой стороны вести наблюдение. И человечество слишком мало знает, чтобы оценивать отдаленные последствия определенных действий.

— И все же, — вступает Нахвальский. — Все же не прав ни один из вас, друзья. Правы оба и сразу. Единство и борьбу противоположностей никто еще не отменял. Не стоит падать в экстремумы. И механистичность, и любовь не мешают друг другу. Мне думается, что мир — это и механизм, предельно сложный и насыщенный, и процесс, в основе которого любовь, как основная созидательная составляющая. Причем любовь более высокого уровня, чем та, что имеет объект приложения. Или, другими словами, любовь всеобъемлющая.

— И, тем не менее… — начинает упитанный.

— А теперь, друзья, извините, мы вынуждены вас покинуть. — Пойдем, Володя.

Выходим из кухни. Маленькая комната занята.

— Без паники, — говорит Нахвальский. — Пойдем в подъезд.

Кофе бодрит, разрывает пленку алкоголя. Я уже понимаю, о чем говорит Захар Владленович. В подъезде душно, накурено, неприятно.

— Не очень у нас подъезд? — спрашивает Нахвальский.

— Видел и лучше, — отвечаю я.

Нахвальский оглядывается, словно видит все в первый раз. После кивает.

— Выход есть всегда, — говорит, доставая ключ. — За мной.

Поднимаемся этажом выше. Нахвальский открывает тяжелую дверь, запирающую вход в угловую квартиру.

— Входи, — говорит, делая приглашающий жест.

Проходим в комнату. Здесь обстановка беднее, чем в квартире внизу. Письменные стол, пара стульев, два кресла и стеллаж с книгами. Располагаемся в креслах.

— Ну, рассказывай, что привело в наше скромное общество.

— Боль, — говорю я театрально. — Боли и тоска.

Алкоголь все же делает темное дело. После разговора о глобальном, меня вдруг тянет паясничать.

— Не стесняйся, рассказывай.

Я начинаю говорить. Рассказываю, что было до Киры, как с ней познакомился, что было после. Нахвальский слушает внимательно. Я рассказываю о последней встрече, о том, что Кира говорила. Становится тяжело, не спасает даже алкоголь. В душе словно разбилось стекло, что скрывало ее незримое присутствие. С новой силой обрушивается тяжесть потери.

— Я задам тебе простой вопрос, Володя: зачем это все? — говорит Нахвальский после того, как я пару минут молчу, вновь окунувшись в прошлое.

— В смысле? — спрашиваю я непонимающе.

— Зачем ты живешь. Цель твоего существования?

— Ну, не знаю, чтобы добиться всего…

— Зачем?

— Не знаю, что-нибудь великое сделать.

— Зачем?

— Вы ставите меня в тупик.

— Такой простой вопрос, Вова, и ставит тебя в тупик. А что будет, если поставить более сложные вопросы?

— Какие, например?

— Например, когда нужно будет сделать выбор между равнозначными вариантами с неизбежной потерей одного. Как выбрать? В твоем случае — никак. Тут нужен другой образ мыслей, иная степень осознанности.

— Есть у меня друг, — говорю я. — Тоже утверждает, что человеку нужна личная философия. Такая система ценностей, жизненных ориентиров.

— Жесткая система, я бы добавил. Исключающая возможность выбора и разночтений. И максимально нацеленная на движение вперед.

— И чем это поможет в сложившейся ситуации?

— Пониманием. И это уже много.

— Поясните? — прошу я.

— Знаешь, что в твоем случае, конкретно в этой ситуации, было бы хуже безответной любви? — спрашивает Нахвальский.

— Что?

— Любовь взаимная. Потому что зачастую она обнажает полную неспособность любить. И то, что ты считал самым главным, на поверку оказывается всего лишь страстью, влечением, влюбленностью. Ты сознаешь, что масштаб не тот. Человек остался, а ничего нет. И вы, как два случайных пассажира в купейном вагоне, не знаете, что делать: толи заговорить, толи молча ехать до конечной.

Это твое счастье, что все обрывается именно сейчас. Поверь старому практику. Уж лучше так, на пике чувств, пьянея от любви, и чернея от горя, чем со временем осознавать, что ошибся, и не иметь возможности что-то изменить. Просто приходить по вечерам в одну квартиру, и чувствовать, что вам лучше порознь. Но к тому времени ты так опутываешься обременительными связями, что проще молча сосуществовать рядом, чем резать по живому, следуя полумифической свободе.

— Да уж, отрезвляюще… — говорю я задумчиво.

— А знаешь, что бывает от любви неразделенной? — спрашивает Нахвальский, лукаво улыбается.

— Что?

— А ничего не бывает. Если, конечно, человек не идиот. А ты не идиот, Вова. Просто, чересчур впечатлительный. И забываешь, что все проходит.

— Что?

— Все проходит, и это пройдет.

— Но, так можно умереть, ничего не сделав толком?

— Ты можешь умереть в любой момент, потому что в любой момент ты достиг максимума того, чего смог бы достигнуть, — говорит Нахвальский каким-то глубоким, гипнотизирующим голосом. — Лишние десять лет, год, минута ничего не решают. Если ты умираешь, значит все остальное неважно. Главное — ты сделал все. Так что не страшись умереть. К чему беречь себя? В каждый момент ты уже полностью подготовлен к смерти. И только слабость не осознающего это, того, кто пытается выторговать лишнюю секунду в битве со смертью не дает ему шанс обрести все.

— Что же мне делать? — спрашиваю я грустным голосом.

— По крайней мере, не препятствовать. Не становиться настырной бабкой, закостенелой в исключительной собственной правоте. Знаешь, в чем преимущество принятия?

— В чем?

— Ты не противопоставляешь себя миру. Не пытаешься навязать чему-то абстрактному свою волю. Частица не пытается перекроить целое. Ты отпускаешь поводья, становишься наблюдателем. Это не так просто. Для этого требуется как минимум вера. Стойкая вера в Бога.

— Это вы мне сказку на ночь рассказываете?

— Я похож на сказочника?

— И, тем не менее, причем здесь религия?

— Не причем, — спокойно говорит Нахвальский. — Я не говорю про религию. Я говорю про веру. Основанную на внутреннем поиске, понимании.

— Я не понимаю…

Нахвальский улыбается:

— Ты и не пытаешься. Просто нет желания. Но, придет время, сам побежишь вперед. Потому что без понимания существовать не сможешь.

— Все как всегда расплывчато, — жалуюсь я. — Нет четких указаний, инструкций. Я так и не знаю, что делать.

— Я тебе предлагаю отказаться от бессмысленных терзаний, — спокойно говорит Нахвальский. — По крайней мере, абстрагироваться от них. Пока не затухнут сами собой. Пойми, каждый может прожить без каждого. Так уж устроен человек. Любая потеря ничего не стоит. Тем более, такая. Стоит начинать переживать, только если теряешь по-настоящему близкого человека.

— А откуда вы знаете, что Кира не близкий мне человек?

— По рассказу вижу, по глазам. А еще знаю, что найти по-настоящему близкого человека, родственного не только на уровне общих установок — почти невозможно. Такова реальность. Это невероятная удача. Намного большая, чем выиграть миллиарды, найдя в мусорном контейнере смятый лотерейный билет. Но такова жизнь.

— Вы противоречите себе. Только что говорили, что нужна вера, а теперь говорите, что независимо от этого, почти каждый обречен идти по жизни в одиночестве.

— Не вижу здесь противоречия, — говорит Нахвальский, пожимая плечами. — Это всего лишь говорит об узости восприятия. Существование безмерно многогранно, а ты вглядываешься в первый попавшийся осколок в надежде по слабому отражению раскрыть всю его суть.

— Не все так просто? — спрашиваю я.

— И все так просто, — отвечает Нахвальский. — В этом-то и весь прикол.

— Я вообще ничего не понимаю, — говорю я толи раздраженно, толи обреченно.

— А вот это как раз неудивительно. Следствие вышеозначенных причин, не так ли? Это свойственно человеку думающему. Еще со времен Сократа. Так что здесь список тех, радом с кем ты стоишь, весьма презентабелен.

— Но я же страдаю! — говорю с обидой в голосе. — Реально страдаю.

— А ты уверен, что страдаешь ты? Покажи, где ты страдаешь, в какой части.

— В душе, в сердце.

— А, по-моему, ты отлично выглядишь. И бодро разговариваешь. Организм работает нормально.

— Но ведь дело не в организме, — возражаю я. — Не все им исчерпывается.

— Это так, — подтверждает Нахвальский. — Тогда где ты, я не вижу?

— Как где, здесь, перед вами.

— Ты, когда за компьютер садишься, на экране монитора видишь окна, иконки. Можешь фильм включить, будут человечки бегать. Можешь музыку поставить или игру запустить. Но где это все?

— В смысле?

— Покажи мне, где это все в экране?

— Там ничего нет…

— Правильно. Точнее, это все не там. Ты не можешь разбить стекло и достать оттуда все, что видишь. Если разбить стекло — увидишь только осколки. Так и с тобой. То, что здесь сидит, ведет разговор, думает и переживает — это не ты.

— Но ведь есть жесткий диск, где все это реально хранится.

— Правда? А я думал, что там лишь сектора с нулями и единицами.

— Ну, да. Но они преобразуются в различную информацию. Есть видеокарта, есть процессор, оперативная память.

— Вот. И что из этого фильм, что картинка, а что документ? Разберешься?

— Теоретически. Нужны знания.

— Вот про это я и говорю. Ты не можешь с уверенностью сказать, кем являешься. Поэтому заявления о страдании — внутренняя иллюзия… Отсутствие объекта приложения ставит под вопрос энергию воздействия.

Нахвальский улыбается, добавляет:

— Подумай над этим, Володя. И начинай двигаться вперед. У тебя просто нет другого выбора. А теперь иди, пообщайся с народом. На сегодня хватит.

— Но…

— Все нормально. Иди, развейся. И, знаешь, позвони через пару дней.

— Хорошо, — соглашаюсь я, выхожу из квартиры.

Дверь за мной хлопает, отрезая Нахвальского от вопросов.

Я возвращаюсь на вечеринку. Снова пью, слушаю стихи. Но это быстро надоедает. В голове громом гудит голос Нахвальского. И жалеть себя уже не получается.

Дома я долго не могу уснуть. Кажется, что ничего не существует. Почти ничего. Остается боль. Несмотря на разговоры и доводы. Все закончилось, иллюзии растаяли. Мифы прекратили существование. Но боль реальная. Она пульсирует в ритме сердца, не дает заснуть.

Ближе к утру, когда реальность начинает расплываться от воды из глаз, я, наконец, засыпаю.

 

Из универа

Утро в универе начинается с визита студента. Имени не помню, но группа знакома хорошо. Мятежники, большие ненавистники товарища Веригина. И делегат, один из серых мышей, что будет представлять волю коллектива. Для полной картины не хватает только окопа и белого флага.

— Владимир Ярославович, — говорит студент. — У нас сегодня зачет.

— Я в курсе.

— Понимаете, — юлит студент. — У нас было очень мало времени на подготовку. Тут еще и другие зачеты, и курсовые писать надо. У нас их три.

— И?

— Может быть, как-то решим вопрос?

— В смысле?

Все понятно. Причем сразу. Ребятам надоело бороться, тем более там, где можно все решить полюбовно. Как у других преподавателей. И Веригин не будет против, ведь не обидят же.

— С вами можно договориться? — в лоб спрашивает студент.

— Можно, — просто отвечаю я.

Студент заметно оживляется. Уже предчувствует радостное возвращение к товарищам. Зачем бороться с человеком, отстаивать, думать о чести, когда его можно просто купить. И группа решает идти по простому пути.

— Как? — спрашивает студент, надеясь услышать привычный ответ.

— Очень легко, — говорю я. — Нужно понять материал, хорошо подготовиться, и без проблем сдать.

Студент морщится. Ответ не укладывается в привычные рамки.

— А может быть как-нибудь по-другому? — спрашивает с надеждой.

— Можно, — отвечаю я. — Если учить в два раза прилежнее.

Студент уходит по-английски. Я смотрю на дверь, на душе становится тошно. Отчаяние, печаль, грусть, все смешивается в одно ощущение, накрывающее безысходностью. Оно шепчет, что моя работа в универе подходит к концу. Я и сам понимаю, что это правда. Не смогу больше без Другина. Не смогу вести лекции в группе Киры. Не смогу понять и принять таких студентов.

Взятки, мелкие, подленькие становятся привычным явлением в высшем образовании. Потому что так проще. Зачем придерживаться жесткой линии, воспитывать студентов, передавать знания, когда большинству это не нужно? Когда основная цель — бескровный, и бесцветный диплом? Когда усилия вызывают лишь озлобленность, а удовлетворения от работы нет. Зачем все это?

Незачем. Проще пойти на поводу, и в очередной раз просто согласится. Тем более, студенты настойчивы, умеют убеждать. И вот у тебя в столе лежит халявная бутылка хорошего коньяку, и коробка конфет. А потом еще одна бутылка. И еще. Ты понимаешь, что так гораздо проще и комфортнее. Студенты тебя любят. Пусть не уважают, шепчутся за спиной, но на каждой сессии — само дружелюбие. Все стараются угодить…

А через некоторое время на стенке можно вешать прейскурант. Хотя зачем? Его итак все знают. А на тебе негде ставить клейма. Но это не страшно, потому что совесть твоя уже сжалась настолько, что почти перестала существовать. И так комфортно сидеть в уютной яме, что ты привычно называешь своей жизнью. Так держать, препод, ты прав!

Через полчаса начинается зачет. Группа сверлит взглядами, все напряжены. Я тоже, потому что знаю, по настрою чувствую, что не сдаст никто. Не готовились, положившись на мою податливость. Хотя должны были поговорить с другими группами, понять, что со мной такое не пройдет.

Вечерники со временем распоясываются. Преподаватели тратят на них меньше времени, все силы бросая на дневников. Да и люди здесь взрослые, большинство работает. В принципе, отступиться могу и я. Зачем мне все это? Но что-то внутри подсказывает, что нельзя так. Группа в открытую пошла против меня. А потом еще и решила подкупить. Это ж как нужно не уважать преподавателя, чтобы устраивать такие номера? Не будет пощады.

Раздаю билеты, листки. Начинают писать. Я сижу за преподавательским столом, смотрю поверх голов, туда, где зеленая краска стен соединяется с побелкой. Единственное, что хочется — уйти отсюда. Наплевать на них, уйти. Но я сижу, смотрю на стену, и ничего не меняется.

Проходит отведенные полчаса. Группа сдает листочки. Я ухожу в кабинет, запираюсь. Наливаю воды в стакан, залпом выпиваю. Все не так, все не то. Берусь за бумаги, перебираю, почти не глядя. На многих — лишь пара строк текста. И мимо кассы. Невольно заинтересовываюсь, просматриваю листок за листком. Мимо.

Возвращаюсь в аудиторию. Объявляю результат. Молчание. Наконец, Тобольцев говорит:

— Что, у всех?

— Да.

— Но я же все правильно написал.

— Правда?

Тобольцев молчит.

— Ладно, — говорю я. — Даю вам еще один шанс. Сейчас каждый, кто сомневается, может подойти ко мне. Я задам вопрос. Отвечаете — зачет. Есть вопросы?

— А может все же как-нибудь по-другому? — робко спрашивает Мезенцев.

— Следующий?

Желающих нет. Все трезво оценивают шансы. Трудно сдавать, когда не знаешь даже основ предмета. Я еще минуту смотрю в аудиторию, но студенты отводят взгляды, полные ненависти.

И, тем не менее, я прекрасно понимаю, что проиграл. Потому что это целая группа вечерников, скоро их ждут выпускные экзамена. А я — всего лишь препод. И живу за счет таких вот студентов. Как и весь филиал. Но лучше погибнуть в бою, чем униженно ставить незаслуженные зачеты. Пусть и обречен, но не сломлен. Поэтому я встаю, сообщаю о сроках пересдачи, и ухожу. Все — вопрос закрыт.

И все же инстинкт самосохранения отчаянно трубит, что все не так. Настроение хуже некуда. Нехорошее предчувствие. Сижу в кабинете, раскладываю пасьянс. Монитор выставлен слишком ярко, слезятся глаза. Но ничего не хочется. Не хватает сил нажать пару кнопок.

Я в пустоте, словно в вакууме. Вокруг ничего существовать не может, только холод и пустота. Все идет не так, как хотелось. А теперь ничего и не хочется. Краски полнятся тяжелыми оттенками. Не удивлюсь, если скоро все станет серым. И я куском тлена рассеюсь по пространству. Не был, и никогда не буду…

Апатия. Мне ничего не надо. От меня никому ничего не надо. И поэтому, когда раздается стук, и открывается дверь, я даже вздрагиваю.

На пороге очередная студентка. Молодая, средней внешности. Или может даже симпатичная. Мне все равно. Не то время, не то настроение.

— Владимир Ярославович, можно войти?

Лень даже сказать что-нибудь язвительное, чтобы с порога отрезвить юное создание.

— Входите.

Она заходит, слегка теряется перед стулом, что стоит близко ко мне, но садится. Наверно притворяется. Что-то не помню ее на лекциях. Может, была от силы пару раз. А если не ходит на лекции, значит, занимается чем-то более интересным. А точнее — прожигает жизнь: пьет и трахается. И что хочет от меня? Я сейчас не в настроении выслушивать очередную муть…

— Владимир Ярославович, я к вам на пересдачу. Меня на экзамене не было. В деканате дали допуск, и сказали идти к вам.

Не хочется разговаривать. Хорошо бы щелкнуть пальцами так, чтобы она растворилась, исчезла. Но даже если бы получилось, не факт, что хватит намерения щелкнуть пальцами…

— Приходите в назначенный день пересдачи, — медленно говорю я.

— Но к тому времени меня уже отчислят. У меня пять долгов было. Я все сдала, вы один остались. Мне нужно сдать!

Говорит с напором, уверенно. И тут я вспоминаю, как на первых парах грубила, как презрительно смотрела в коридорах. Как-то шел из буфета, неся булки. Она стояла с подругами у подоконника. Они любят так постоять, посплетничать. Увидела меня, что-то стала говорить товаркам, громко смеяться. Только что пальцем не показывала. Какое забавное зрелище: Веригин несет булки.

Сколько всего было. Точно. А зовут ее, кажется…

— Напомните, как вас зовут?

— Кристина Гордеева.

Точно, Кристина. Christy, are you doing okay? Вот, значит, какие гости ко мне пожаловали. Только плевать… На всех. А уж на какую-то Кристину и подавно. Плевать на отчисление, стрессы и все подобное. Все равно все умрем. А при таком раскладе какое-то отчисление значения не имеет. При таком раскладе значения не имеет ничего…

— Идите домой, Кристина, — говорю. — Я устал, и слушать вас не хочу.

— Хорошо, Владимир Ярославович. Только сначала поставьте мне оценку. И я пойду, не буду вам мешать.

Как неохота провоцировать и отвечать на наглость в таком состоянии. Я как рыба, выкинутая на берег, что уже не может шевелиться, смирилась с тем, что моря больше не увидит. Иди домой, Кристина!

— Я не буду у вас принимать, — говорю устало.

— А кто будет?

— Никто…

Мне плевать на все. В этот момент не хочется плясать вокруг Кристины. Не дождется. Сейчас я не стал бы плясать даже перед хорошей девушкой, не говоря уже про эту сучку.

— Я сейчас пойду в деканат, и на вас пожалуюсь! — напоминает она о себе.

Напугала, блин.

— Идите. Можете идти куда хотите и делать все, что посчитаете нужным. Мне плевать…

Кристина начинает злиться. Это читается на лице. Только какая разница? Мне нет дела до гнева какой-то Кристины. Да пусть она хоть лопнет от злости.

— Владимир Ярославович, вы не имеете права говорить со мной в таком тоне!

— С чего вы взяли, — интересуюсь я. — С того, что вы студентка. Или, может быть, с того, что вы девушка? Вот что, Кристина, идите в сад! Вы на лекциях что делали? Тогда вам не было дела до препода. А сейчас вдруг опомнились? Надоело.

Кристина опускает глаза. Но отвечает:

— А вы что на лекциях вытворяете? Студентов оскорбляете, высокомерно себя ведете. Да вас половина университета ненавидит!

Удивила, откровенная ты моя. Я сам себя порой ненавижу. И ничего, живу.

— Все, надоело. Идите, Кристина, жалуйтесь.

Я итак здесь уже на птичьих правах. Все больше радости в глазах Воблиной, все меньше шансов продолжить карьеру препода в филиале. Отступать незачем. Менять что-то поздно. Тем более, расшаркиваться, метать бисера перед свиньями нет желания.

Кристина замолкает. Думает. Потом спрашивает:

— Так вы не поставите, Владимир Ярославович?

Ну, что ей ответить. Да, конечно бы поставил. Только зачем? Ничего значения не имеет. Все пресно и пусто. Сам не замечаю, как начинаю говорить вслух:

— Все пусто и пресно. Мои действия ничего не изменят. Пойми, Кристина, это все фигня. Как в том фильме, помнишь, он называется Японский городовой. Главный герой там был прав: все вокруг фигня.

— Так поставьте, и все! — говорит Кристина. — Больше меня не увидите. Это просто.

Я удивленно смотрю на Кристину. Она комментирует мои мысли? Ну, дура! Во мне вскипает, буквально загорается ярость. Немотивированная, горячая, отчаянная. Перед глазами Кира в нашу первую встречу. Красивая, свежая, солнечная. Исчезает. Остается только Кристина, что смотрит нагло.

Ярость! Как ты можешь? Не уходишь. Пошла вон!

Не уходит. Как и злость. И вместе с ней, исподволь, незаметно, приходит желание. Такое же злое и яростное. Я хочу Кристину, хочу сильно, до потери пульса. Хочу жестко, так, чтобы искры из глаз. Сейчас больше ничего не нужно, ничего не имеет значения. Только она, что довольно скалится на расстоянии вытянутой руки.

— Пошла вон! — кричу я, теряя контроль, в последней попытке избавиться от наваждения.

— Да как ты смеешь! — огрызается Кристина.

— Что?! Что ты сказала?! — кричу.

— Что слышал! — кричит она. Лицо раскраснелась, в глазах отголоски моей злобы. — Урод!

Кристина вскакивает со стула. Я не сдерживаюсь, одной рукой хватаю за шею, другой — за грудь. Успеваю заметить удивление, что занимает почти мгновение. Она подается на меня, и впивается в губы, размазывая помаду.

Влеку ее за собой. Не прекращая целоваться, поворачиваю переключатель на ручке входной двери. Раздеваю ее. Чувствую злобу, какую-то иррациональную. Дыхание сдавливает от желания: животного, первобытного. Обладать, чувствовать ее, сделать своей.

Скидываю все со стола. Отмечаю, как нехорошо падает монитор: в нем что-то звенит, разбиваясь. Плевать. Кладу Кристину, сам сверху.

Кира, почему ты ушла? Даже в страсти не могу отделаться от ее образа.

Кристина стонет, сама подается на меня. Длинные ногти царапают спину.

Зачем все именно так? Сначала Саша, потом Кира. У меня ничего не остается. Не остается меня. Я стираюсь, исчезаю, перестаю существовать. Зачем все это?..

Переворачиваю Кристину, уперев грудью и локтями в стол. Мысли, образы растворяются в потоке ощущений. На несколько долгих мгновений становится действительно все равно. По-настоящему. Так, что можно умирать, и сожалений не будет. Кристина стонет, кричит. Закрываю ей рот — кусает ладонь, сильно впивается зубами. Кажется, что если сейчас пойдет кровь, будет жадно ее сосать.

От боли в руке чувствую еще большее стремление оказаться как можно глубже в ней. Чувствую ее желание. Как же больно! И как хорошо! Обзываю ее сукой, шлюхой, более грубыми словами. Не кричу, только шиплю, кусаю ухо. Кристина еще больше заводится, подается навстречу.

Продолжая двигаться, закрываю глаза. Внутреннюю темноту освещают большие буквы, что складываются в слово: ПОЧЕМУ? Почему так происходит? Сначала Саша. Потом Кира. Как ступеньки лестницы — все ниже и ниже. Я люблю, и теряю. И что остается? Не любить совсем? Как сейчас…

Хватаю Кристину за волосы, тяну на себя. Она опять начинает кричать, и бурно кончает, ухитрившись вцепиться мне в бока, оставить крупные болезненные царапины. Закрываю ей рот, не сдерживаюсь, и кончаю сам. Оседаю на стул. Все. Ничего не хочется. Все бы отдал, чтобы сейчас реальность расплылась, как акварель на детском рисунке, на которую внезапно попала вода. Чтобы смыло, превратило в ничего не значащую грязную массу кабинет, Кристину, универ — вообще все. Чтобы стало спокойно.

Сердце еще бьется в усиленном ритме. Кристина садится на колени, целует. Я какой-то скованный, словно неживой. Застыл, и не очнусь. Мне хочется, чтобы Кристина ушла. И унесла с собой воспоминание об этом моменте. Навсегда. Но она сидит на мне, что-то говорит, не замечая моего состояния.

Наконец начинает собираться. Быстро одевается, подправляет у зеркала макияж. Перед тем, как уйти, подходит к столу, целует меня. Затем вырывает из середины журнала какой-то группы пол листка, пишет номер мобильного.

— Захочешь встретиться, — говорит улыбаясь. — Позвони…

Я молчу. Она медлит, но от стола отходит.

— Иди, Кристина, — говорю.

— Позвони, — снова говорит она, выходит.

Я поднимаюсь, закрываю дверь на замок. Подхожу к столу, беру обрывок листа с телефоном, медленно рву на мелкие части — выбрасываю в корзину.

Стук в дверь. Неужели Кристина вернулась? Подхожу, открываю замок. На пороге Ленка, лаборант кафедры.

— Тебя директор вызывает.

— Когда? — спрашиваю я.

— Сейчас.

Ленка уходит, загадочно улыбаясь. В кабинете еще пахнет тем, что только что было. Я открываю окно, встаю рядом. Хочется свежести, легкого ветра. Но с этой стороны здания ветра нет, лишь жухлая трава, да выщербленный асфальт.

Я застегиваю пуговицы рубашки, надеваю пиджак, выхожу. В коридоре пусто. Нужно сходить в туалет, умыться, просто поплескать на лицо холодной воды. Может быть, это поможет смыть наваждение. Но вместо этого иду к Тихому. Секретарша окидывает сочувствующим взглядом, говорит, что меня уже ждут.

Коротко стучу, вхожу. Да, точно ждут. Тихий лично, и примостившаяся немного поодаль Воблина.

— Проходите, Владимир Ярославович, присаживайтесь, — елейным голосом предлагает Тихий.

Я выбираю ближайший к нему стул, как раз напротив Воблиной.

— Слушаю вас, Алексей Иванович?

— Догадываешься, почему ты здесь?

Вопросом на вопрос. Интересно. Воблина смотрит серьезно, осуждающе. И, время от времени, бросает быстрый взгляд на Тихого. Как плохой актер — на режиссера.

— Возможно. Но гадать не буду. Вам виднее.

Тихий морщится, двумя пальцами, как что-то грязное, берет со стола лист, протягивает:

— На, ознакомься.

Это докладная записка. От той самой группы. С пылу, с жару — писали сразу после зачета. Сбивчиво, перебегая с мысли на мысль, как мечутся тараканы в лучах неверного света. В несколько корявых предложений втиснуто стремление прогрессивной части группы отомстить несговорчивому преподавателю.

Я читаю еще раз. Нет, просто студенты такое не написали бы. Тут видны обрывки нитей кукловода. Ольги Александровны Воблиной, темного монаха филиала.

— Ознакомился? — спрашивает Тихий.

— Ознакомился.

— Что скажешь?

Да, что бы уже не сказал, решение, скорее всего, принято. Я вдруг ясно ощущаю, как меняется настоящее. Становиться и прошлым и будущим. Как круги по воде от брошенного камня. Эта ситуация раскручивалась долго. И вот удар.

— А что сказать? Я предполагал такой исход. Некие силы старались, прилагали усилия. И вот — результат.

Тихий недовольно морщится. Говорит раздраженно:

— Причем здесь силы? Какие силы? Ты, в первую очередь, посмотри на себя! Что ты видишь?

— Отличного преподавателя. Одного из лучших в филиале.

— Но ведь тебя половина студентов не любит!

— Это нормально. Зато другая половина — слушает, и учится. А те, кто не любят, все равно признают правоту. Понимаете, я работаю, преподаю. Это естественный процесс. В итоге все равно все работает на единую цель. Сделать филиал лучше, вывести на качественно новый уровень.

— Владимир, на тебя много жалоб, — говорит Тихий. — Если бы это была одна группа, но тут почти пол филиала. Я просто обязан принять их к сведению, несмотря на Другина.

Конечно, жалобы есть, думаю я. Их нет лишь на тех, кто отбывает номер. Проще ничего собой не представлять, и жить спокойно. У меня так не получается. И все шло хорошо, пока директором был Другин. Но власть поменялась, прошло наше время. Когда лидером становится ставленник прошлого руководства, он интуитивно пытается задавить наиболее преданных прошлой власти. Комплекты, комплексы, куда без них? Или хитрые схемы, что еще менее приятно.

— Я и не надеялся, что будете прикрывать, — говорю, глядя на Воблину.

Отмечаю ее улыбку, торжество. Понятно, откуда дровишки. Я присутствую на трибунале инквизиции. И приговор уже вынесен. Скоро запылает костер. А для того, чтобы прикрывать, нужен характер, заинтересованность в филиале. Это было у Другина, но нет у Тихого.

— И что, так трудно принять это? Так трудно быть обычным, нормальным преподавателем?

— Это посредственностью, что ли быть? Тенью бродить, вести никчемные лекции? Нет уж, увольте! Таких у вас и без меня достаточно!

— Не груби! — говорит Тихий зло.

— Что вы? И в мыслях не было.

Тихий достает из стола бутылку минералки, долго открывает крышку. Потом ищет стакан, находит, наливает. Жадно пьет.

— Зачем тебе все это? Ты ведь понимаешь, что с уходом Другина никто с тобой церемониться не будет. Ты ведь даже не кандидат!

— Внутреннее чувство правильности. Принципы. Называйте, как хотите…

— Ты пойми, Володя, твои принципы уже не актуальны. А точнее — на хрен такие принципы. Мы живем за счет студентов, ты зарплату получаешь из их денег. А ты такое устраиваешь! Ну, что тебе трудно поставить зачет? Просто поставить, и спокойно работать дальше?

— А у нас здесь что, богадельня? Или ПТУ? Мы чем занимаемся? Нет уж, просто так ставить, потому, что нам платят деньги? Вы правы, платят, но за образовательную услугу. Понимаете? Платят за услугу, но нас не покупают…

— Короче, Володя, — жестко говорит Тихий. — Это все ненужная софистика. Размышления оставь при себе. Система требует иного. А ты в ней — дестабилизирующий элемент. Ты когда-нибудь в супермаркете работал? Нет? А я работал! И знаешь, что я тебе скажу? Пока вот таких как ты в структуре нет, все работает нормально. Виден общий уровень. Его можно подтянуть, можно понизить. Этот процесс понятен и предсказуем.

Тихий раскраснелся, активно жестикулирует.

— Но стоит появиться такому вот независимому, гордому, как все процессы летят к чертям. Потому что конфликтов много. Ненужных. И знаешь, что с такими делают? Правильно, их выживают всеми доступными способами. Потому что должен быть порядок.

— Приятный, попахивающий болотным душком? Вы забываете, что универ — это не супермаркет. Здесь не едой торгуют. Здесь должны давать знания. В том числе, чтобы уровень супермаркетов был гораздо выше…

— Ну, в общем, пойми меня правильно, — перебивает Тихий. — Я тебе советую подумать о новом месте работы.

Понятно. К этому все и шло. Меня выгоняют из универа. Причем, настойчиво, почти выпинывают. Это как со всей дури получить в лицо кулаком в бархатной перчатке. Несмотря на ворс, приходится выплевывать зубы, и размазывать кровь. Несмотря на то, что прекрасно знал, что случится, вопрос времени. Неприятно.

— Да, все я понимаю, Алексей Иванович. И механизм прекрасно вижу. Можно было не устраивать театр одного актера.

— Возможно, это будет преподавание, — говорит Тихий, не замечая моих слов. — В заведении, где ты сможешь полностью реализоваться. Но для нашего филиала, извини, ты не подходишь.

— Да и преподавать в вашем заведении теперь чести мало…

— А это уже грубо!

— Но верно, по сути.

Тихий протягивает лист бумаги, ручку. Я пишу заявление по собственному желанию. Все — бой проигран, капитуляция принята. Заканчиваю, отдаю бумагу. Тихий ставит резолюцию.

— И что, ваши часы уже можно отдавать? — радостно спрашивает Воблина.

— Отдавайте, — равнодушно говорю я.

Теперь Воблина найдет кого-нибудь из бессловесных, чтобы приняли экзамен. Группа победила. Наверно, уже ждут где-то, затаились как тараканы. Сейчас Воблина выйдет, все расскажет Тобольцеву, и начнутся студенческие гуляния.

— Спасибо, Володя, за понимание, — говорит Тихий. — И удачи тебе.

— Вам того же, — говорю я спокойно, выхожу.

Возвращаюсь в кабинет. Так заканчивается карьера преподавателя. Я смотрю на стол, компьютер, расписание на стене. И все кажется чужим. Будто от преподавания отделяют годы. Как мираж, зыбкое видение прошлого, что вселяет тревогу, но проходит после спокойной ночи.

Так и нужно уходить, появляется мысль, пока кипят страсти, пока ты силен. Нахвальский прав: лучше так, чем долгое томление, агония последних дней, лекций. Нет, именно так!

В дверь стучат. Входит студент младших курсов. Обычный, ничем не примечательный двоечник.

— Владимир Ярославович, я по поводу долга.

Так и должно быть, звучит в голове. Иного не предусмотрено. Преподавание исчерпало себя, пора заняться чем-нибудь другим.

— Что случилось? — спрашиваю.

Студент — здоровый парень, хорошо развитый физически, не лишенный красоты — мнется, не может подобрать слова.

— Хочешь пересдать? — догадываюсь я.

— Да.

— Хорошо. Готов?

— Понимаете, Владимир Ярославович, тут такая ситуация, — начинает студент.

Все ясно. Еще один в поисках халявы. Это не закончится никогда.

— Хорошо, — говорю я. — Бутылка французского коньяка. У тебя двадцать минут. Если не появишься — считаем что разговора не было. Сдашь на общих основаниях.

При этих словах студент усиленно мотает головой, силясь доказать, что его все устраивает, и бежать готов со скоростью низколетящего самолета.

— Время пошло.

— Сейчас все будет, — говорит студент, закрывая дверь.

Я погружаюсь в невеселые мысли. Локти на столе, ладони охватывают голову. Хочется закрыться от мира, уйти на глубину себя, куда-нибудь в закоулки подсознания, чтобы никогда не возвращаться. Мне все противно, ничего не вызывает желания. Окаменеть бы сейчас, или превратиться в соляной столб. А лучше всего исчезнуть — так, чтобы у всех людей, так или иначе связанных со мной, стерлись все воспоминания на этот счет. Чтобы никто не вспомнил, что был такой человек, Владимир Веригин. Раствориться, превратиться в ничто, потерять все атрибуты человечности.

Но я сижу за столом в кабинете, думаю, а за дверью слышны голоса студентов. Мир продолжает существовать, как и я. Не зависимо от моей воли.

Стук в дверь.

— Можно?

— Заходите.

Входит студент с пакетом.

— Что у вас? — спрашиваю я.

— Я принес, что вы просили.

Смотрю на него, пакет в руке, и не могу понять, в чем дело. Потом вспоминаю про бутылку коньяка.

— Давай зачетку, — говорю устало.

Студент с готовностью протягивает. Я ставлю оценку, возвращаю.

— Спасибо вам, Владимир Ярославович!

Студент выходит. Я смотрю на пакет, что лежит рядом на столе. Что я делаю? Зачем все это? Убираю в шкаф. Наверно, так надо.

Выхожу в коридор. Нужно сдать книги в библиотеку. У лестницы, перед аудиторией небольшая кучка студентов. Первокурсники. Наверно, пересдают кому-то экзамен. Прохожу мимо. Навстречу старый знакомый, студент-первокурсник, что как-то раз толкнул плечом. Как увидит меня, сразу идет гордо, на лице наглая ухмылка.

Проходя мимо, опять толкает. Я добавляю в ответ. На глазах у студентов. Он останавливается, говорит:

— Э, ты достал! Охренел что ли?

Я не оборачиваюсь. Не хватало еще устроить драку на глазах студентов. Отличный аккорд к завершению карьеры преподавателя. Иду дальше. Какая разница? Плевать на все. Кира от меня ушла, Другин уехал, теперь еще и из универа выгоняют. Ничего хуже уже не произойдет, так что будь что будет.

Только подспудно, почти незаметно в сознание вкрадывается злость. Как этот ублюдок посмел? Толкнуть! Меня! Преподавателя! Сейчас бы развернуться, и разбить наглую рожу о стену, наблюдая, как мозги расплескиваются по зеленой краске, такие же дряблые и вонючие, как внутренности перезрелой тыквы.

— Я тебя запомнил! — тихо говорю я.

Не знаю пока, что с этим делать, но что-то сделаю обязательно. Потому что нельзя так с преподавателями.

Грустно и тяжело на душе. Как будто ко дну тянет здоровый камень, привязанный к веревке на шее. Медленно, но неизбежно кончается воздух. Осталось несколько последних мгновений, после чего — только призрачный шум воды, да отдаленные крики чаек. Вечность во тьме.

И еще это хамло, что просит хорошей трепки. Вот так проходит земная слава. Только я думаю об этом, как вижу Воблину у своего кабинета. Захожу, она увязывается следом. Да, судьба всегда будет подбрасывает новые приключения, когда кажется, что самое плохое позади. Наверно, у падения нет конца, дна не существует. Ты обречен вечно падать, делая тщетные попытки ухватиться за призрачные опоры. Но временные остановки ни что иное, как уменьшение скорости падения. И ее нарастание, когда кажется, что все летит к чертям. Оно и летело всегда, просто ты не замечал. Или не хотел замечать.

Я сажусь за стол, начинаю приводить в порядок многочисленные бумаги. Воблина становится рядом. На лице явственно проступает довольство собой, упоение победой. Вот какая она замечательная! Разыграла многоходовую комбинацию, добилась того, что ненавистный препод, недавний студент, уходит, даже не думая о мщении.

Хорошо, ты победила, думаю я, беспорядочно перебирая бумаги. Так имей хоть толику благородства — уйди, и празднуй победу в одиночестве. Не глумись над поверженным врагом.

А Воблина с гаденькой улыбкой рассказывает, что нужно сдать, куда сходить, что сделать, чтобы нормально уволиться. Но общая суть речи сводится к тому, что я самый плохой препод, что когда-либо преподавал в филиале.

И вот, когда она заходит на очередной круг, стараясь втоптать поглубже, чтобы уже не выбрался, я не выдерживаю:

— Да пошла ты, сука! — говорю не громко, но отчетливо.

— Что? Что вы сказали?

Воблина смотрит, дико выпучив глаза, отчего становится похожа на крысу, которой зажали хвост. Лицо краснеет, а губы, стиснутые в две неярко очерченные линии, наоборот становятся почти белыми. Уже хорошо. А то от ее бравурной тирады уже начинает болеть голова.

— Что слышала! Пошла прочь, сука!

Воблина, похоже, не верит ушам. По лицу видно — разрыв глобального шаблона. Земля перевернулась, и ступни тонут в облаках. А сверху огромная глыба материи, что раздавит, если как можно скорей не вернуть все на место.

— Что ты себе позволяешь, сопляк?

— Заткнись! — ледяным голосом приказываю я, отчего Воблина испуганно моргает, давится уже начавшейся новой тирадой. — Слушай сюда! Я долго молчал, но сейчас скажу. Потому что другие боятся. Потому что тебе самой, сука, нужно подумать. И потому что мне уже глубоко плевать, понимаешь, стерва?

Воблина молчит. Только хлопает широко открытыми глазами.

— Ты думала, так меня построила, что я буду спокойно наблюдать этот спектакль? — продолжаю я. — А вот хрен тебе, старая дура!

Воблина так и застывает с открытым ртом. Взгляд недоумевающий, но и полный ненависти. Какой-то жгучей, тяжелой, вязкой. Я внутренне удивляюсь, как можно так ненавидеть всех, и оставаться в здравом уме? Хотя, какой здравый ум у Воблиной.

Вспоминаю, как в универе отмечали ее пятидесятилетие. Молчаливое недовольство преподов, выстроенных в две колонны, чтобы дорогая Ольга Александровна прошла сквозь строй всеобщего обожания, пафосные речи, и не менее пафосный стол с официантом, обилием выпивки и закуски. Раболепные, трусливые взгляды, подхалимские разговоры. Мне стало тошно с самого начала. Поэтому, сделав глоток вина, я предпочел затаиться, дистанцироваться от всего этого. Пока улыбающийся Другин не просит произнести тост.

Я произношу. Про то, что время с хорошими людьми не считается потраченным временем, и в зачет жизни не идет. Пока говорю — увлекаюсь, и получается, и непроизвольно заявляю, что время, проведенное в компании юбилярши, вычитается из жизни. Повисает тишина. Воблина соображает, что я такого сказал. Другин довольно улыбается, преподы стараются даже не шевелиться. И в полной тишине, разрезая статичную картинку, раздается голос Тишкова, старого преподавателя высшей математики:

— Владимир Ярославович, а вы, случайно, знак не перепутали?

Нет, хочется сказать мне, я только что выразил общее мнение. Просто никто не хочет в этом сознаться. Но в душе каждый поддерживает.

— Так и есть, — смущенно говорю я, улыбаясь.

Обстановка разряжена, все продолжают пить и веселиться. Но я время от времени замечаю нехороший взгляд Воблиной. Она не забудет, и не простит. Как не простила то, что Другин взял в штат строптивого студента, имеющего наглость перечить ее величеству.

— Как ты смеешь?! — срывается Воблина на сакраментальный вопрос.

— Так, заткнись, и слушай, — холодно говорю я. — Такие вопросы будешь студентам задавать, благо они перед тобой дрожат. А меня послушаешь с закрытым ртом. Ты думаешь, здесь можно все? Празднуешь победу? Может быть. Но победа эта, как и другие у тебя — пиррова. Вся радость превратиться в горечь. Понимаешь? Ты ничего не добилась. Как была злобной стервой, так ей и осталась. И это тебе приговор. Несмотря на все победы. Вопрос времени…

В этот момент пространство отношений структурируется по-новому. Легкие маски приличия, этикета сорваны, на свет злобно смотрит то, что всегда сидит за ними. Такие моменты коробят меня с детства. Это похоже на то, как трещит хрупкий лед под ногами двоих, уверяющих друг друга, что стоят на бетоне. Реальность резко меняет условия игры, требует жестких действий для выживания.

Воблина скалит покрытые желтым налетом зубы, кажется, глаза полностью чернеют, становясь маленькими бусинками, отчего все сильнее проступает крысиное естество. Я отхожу чуть дальше за стол — от нее даже пахнет нехорошо.

Продолжаю говорить. Что-то важное и правильное, способное, на мой взгляд, донести до этой злобной, но, по сути, несчастной женщины всю низость ее падения. Но, глядя в темные, какие-то пустые и отталкивающие глаза, понимаю, что ничего не исправить.

Возможно раньше, в детстве, юности, когда это еще была молодая, неискушенная девушка, можно было повлиять, уберечь, спасти от этого состояния. Но сейчас время упущено. Есть черты характера, настолько глубоко въедаются, что исправить их никому не под силу. Только времени и затухающему естеству человеческой натуры.

Я еще по инерции то говорю, но понимаю, что тщетно. Что я делаю? Пытаюсь что-то доказать злобной, склочной бабе. Так и самому бабой можно стать, если уже не стал. От этих мыслей становится еще противнее. Кажется, что если Воблина еще хотя бы минуту будет перед глазами — не сдержусь, вырвет. Поэтому прерываюсь на полуслове, разворачиваюсь, иду прочь.

Воблина что-то визжит в спину, но стоит на месте, догнать не пытается. Я дохожу до лестницы, застаю методиста: бедную, забитую Воблиной женщину, постоянно плачущую после затяжных разговоров с начальницей.

— Спасибо вам, Владимир Ярославович, — говорит она, вытирая слезы.

— За что?

— За то, что поставили ее на место.

— Ладно, Валерия Павловна, бывайте!

— До свидания, Владимир Ярославович!

Спускаюсь на вахту, подхожу к расписанию. Смотрю на расписание. Группы, время, лекции. Все, это уже не для меня. Объявления, приказы — все уходит. Остается только горечь. Все, что мы начинали строить с Мининым, то, что хотели воплотить в жизнь, рушится, осыпается прямо на глазах.

Почему все так быстро? Еще вчера ты думал, что все хорошо, лелеял надежды и планы. А сегодня — раз! — щелчок пальцами, и твоя жизнь уже другая. Теряешь, теряешь, теряешь. Постепенно скатываешься во тьму, привыкаешь к ней. И вот, когда уже кажется, что это и не тьма вовсе, а тусклый свет, падаешь дальше. Еще глубже. Как долго это будет продолжаться?

Дорога домой тянется долго. Иду медленно, дворами. Мимо гомонящих детей, серых, как тени, стариков, бледных домохозяек. Жизнь — дерьмо. И просвета не будет. Никогда…

В контейнере для мусора копошится невзрачный человек. Заросший, грязный, с почерневшими руками. Единственный светлый участок — глаза, выцветшие, какие-то белесые. Человек замечает меня, отрывается от занятия.

— Молодой человек, — говорит печальным голосом. — У вас не будет пары рублей?

— Нет, — говорю я, продолжаю идти.

Но, почему-то останавливаюсь, возвращаюсь. Человек отрывается от контейнера, смотрит подозрительно. Я протягиваю пакет с бутылкой коньяка, говорю:

— На, возьми.

— Что это? — с неожиданным достоинством спрашивает человек.

— Бутылка хорошего коньяка.

Бродяга убирает руку.

— Я не пью, — говорит с обидой в голосе.

— Ну, продай ее, или обменяй, или поделись с кем-нибудь.

— Нет, — говорит бродяга, надевает на плечи рюкзак, берет потертый пластиковый пакет, и уходит.

А я так и стою с бутылкой в руках, ошарашенный внезапным отказом. Словно это что-то значит. И все же значит. Даже бродяга, человек без денег, положения отказывается от подачки. От взятки, что я даю ему, а, на самом деле, внутреннему чувству ущербности, в надежде показаться лучше, чем есть. По крайней мере, в его глазах. И своих.

Я подхожу к контейнеру, разжимаю руку. Бутылка падает на дно, устланное мусором. Ей недолго лежать здесь. Уже вечером, в крайнем случае, к утру, коньяк найдут убогие старатели. Может быть, помянут добрым словом. Или не помянут, что уже не важно.

Мир существует по неведомым законам. Я же сталкиваюсь только со следствиями. В таких условиях трудно делать выводы, что-то планировать, решать. Один росчерк, одно слово, один взгляд, и то, что когда-то было твоей жизнью остается далеко в прошлом. А зачастую лишаешься и его. Становится забытой сказкой сомнительного оттенка. По крайней мере, не тем, о чем можно сказать — это была моя жизнь…

 

Серега

Когда остаешься один, начинаются хаотичные метания, желание что-то изменить, куда-то бежать, как-то исправлять. Но от лихорадочности действий возможность выхода сводится почти на ноль. Поэтому я забиваюсь в дальний угол, и лежу, пережидая неприятности. Так будет правильно.

Я стал больше пить, меньше бывать в гостях. Чувствую себя волком во время охоты: вокруг флажки, куда ни побежишь — стреляют. Меня берут в кольцо, и вот-вот свалят. Остается пара выстрелов, еще немного, и тело перестанет двигаться, мысли остановятся, глаза остекленеют.

А рядом никого нет. Вспоминаются пророческие слова Другина о том, что большую часть жизни будешь идти один. Только он забыл добавить, что один и в отчаянии. Потому что движение это в тумане, и как бы долго ни шел, остаешься на одном месте. Не скрыться, не убежать…

Чтобы избавится от наваждения, беру телефон, просматриваю список контактов. Надо кому-нибудь позвонить, оказаться в компании. Я прокручиваю имена, но глаз ни за что не цепляется. Пока не попадаю на Настю. Что-то давно я ее не видел.

После всей этой истории с Сашей, про Настю практически забыл. Так, пару-тройку встреч. Просто заняться сексом. Но сейчас, когда все разрушается, ничего не хочется Настя — это как тоненькая линия к прошлой жизни. К жизни, где все было.

Набираю номер. Слышу мелодию вместо гудков. Что-то кислотное, еще и качество отвратное. Лучше слушать гудки, чем такое. Тогда ты не чувствуешь, что исподволь, через трубу мобильного в сознание насильно вливают очередную дозу какого-нибудь массового дерьма. Слушая гудки, еще хочется перезвонить человеку, если не возьмет трубку. Слушая такое, задумаешься, стоит ли?

— Да? — прерывает Настя пытку.

— Привет, Настя, как дела? — стараюсь я говорить как можно более жизнерадостным голосом.

— Вова? Привет! Все хорошо. А я думала, ты уже забыл про меня?

— Разве тебя забудешь, Настя?

— Ой, ну хватит льстить! Забыл!

— Нет, Настя, просто дел было много, — оправдываюсь я.

Не говорить же, что было не до нее. Была Кира, была любовь. А теперь, когда все это безвозвратно ушло, на месте образовавшейся пустоты есть место для Насти. Даже для десятка таких вот Насть.

— Я соскучилась.

— Я тоже. Давай сейчас встретимся, посидим где-нибудь?

— Давай. Где?

Я называю место встречи, уточняю время. Мы прощаемся, и уже через полчаса встречаемся рядом с кафе. Настя выглядит просто отлично. Я даже на несколько минут забываю обо всех проблемах. На ней короткое обтягивающее платье, что подчеркивает безупречные ноги и высокую грудь. Туфли на шпильках. Волосы распущены. Я вспоминаю их на подушке, улыбаюсь. Настя улыбается в ответ, прижимается, целует. Так, что прохожие оборачиваются.

Мир вокруг словно становится светлее. Я обнимаю Настю, смотрю в глаза.

— Я так соскучилась! — говорит она.

— Я тоже!

Мы опять целуемся. Моя рука скользит с талии ниже, язык ласкает Настин язык. Плевать на всех. Когда ты теряешь почти все, маленькие радости приятно оттеняют глобальную пустоту. Хочется, чтобы они длились подольше, потому что после придется спускаться туда, где радости уже не будет, а солнце не существует как понятие.

И это хорошо, что есть такие передышки. Сейчас мы с Настей посидим в кафе, что-нибудь поедим. Потом немного погуляем, может быть, сходим в кино. А потом окажемся у меня, на расправленной постели, без одежды, страхов и комплексов. И я смогу отвлечься от всего, что было в последние несколько месяцев.

Заходим в кафе, занимаем столик. Официант приносит меню, Настя углубляется в чтение. Я смотрю по сторонам, оцениваю обстановку. Кафе небольшое: приглушенные тона, деревянные грубые лавки вместо стульев, официанты в кожаных фартуках. Настя определилась, заказала сразу на двоих, что-то щебечет, улыбается. Мне вдруг становится как-то тревожно, на уровне инстинкта: неявно, но очень некомфортно. Хочется сесть спиной к стене, чтобы видеть входящих, тех, кто уже нашел место, чтоб ничье приближение не осталось незамеченным, и со спины никто не напал. Но сижу как раз спиной к входу…

— Вова, что-то ты нервничаешь! — говорит Настя.

— Нет, Насть, все нормально, — отвечаю. — Просто мы еще здесь не были. А я всегда настороженно отношусь к новым местам.

И еще, не хотелось бы встретить знакомых, добавляю про себя. Очень не хотелось бы.

— Здесь так замечательно, — мурлычет Настя. — Приятно. Мне здесь нравиться.

— Хорошо, — говорю рассеяно.

Приносят салаты. Настя ест неспешно, с достоинством. Я просто проглатываю бурду, что живописно разложена на листе салата. Что же все-таки не так? Почему тревожно?

Людей немного. Каждый столик увлечен лишь собой. На стенах несколько жидкокристаллических мониторов — показывают музыкальный канал. Из колонок звучит какое-то радио. Обычный фон, свойственный таким местам. Но что-то не так. Я поворачиваюсь к Насте, пытаюсь начать разговор, но не успеваю…

Настя меняется в лице: так и застывает с вилкой на полпути между тарелкой и ртом. Взгляд устремлен куда-то мне за спину, губы чуть кривятся. Я оборачиваюсь, вижу мужчину, что идет к нашему столику. Он перехватывает взгляд, хищно улыбается. Высокий, руки и грудь распирают бугры мышц, загорелый, взгляд злой, боевой. Это еще не мужик — самоуверенный, брутальный парень. На вид лет 30–33. Но вероятность выжить, после столкновения с ним, ничтожно мала…

Он проходит к нашему столику, занимает место рядом с Настей. Я ошалело смотрю, но ничего не говорю. От него прет уверенностью, энергией, что переломит, раздавит, не оставит шансов.

— Ну, здорова, — говорит. — Давай знакомиться. Меня Серега зовут. Тебя?

— Владимир, — отвечаю неуверенно.

Серега не протягивает руки. Зло улыбается, чуть приобнимает Настю, при этом смотрит за моей реакцией. Кто он, почему так поступает, проносятся в голове вопросы.

— Как отдыхается? — спрашивает Серега. — Недурственно?

— Д-да, — мямлю я.

Я хочу подойти к нему, заглянуть в наглые глаза и ударить. Может, сломать нос, или челюсть. Что-то сделать нехорошее. Но сижу с застывшим взглядом и мне страшно. Очень страшно. И я не знаю, что делать. И еще мне стыдно. Перед Настей. А еще больше перед собой. Страх, страх. Я не могу пошевелиться, сердце бьется отчаянно, руки и ноги потряхивает. Не могу связно думать, что-то решить. Серега ведет себя как хозяин.

— А как тебе Настена? — продолжает глумиться. — Классная телка?

Я молчу, взгляд потуплен.

— Сережа! — возмущается Настя. — Зачем ты так!

— Спокойно, Настя, — ледяным тоном отвечает Серега. — Дай поговорить с молодым человеком. Так как? Нравиться?

Я киваю, отвожу взгляд.

— Так вот, Володя, — с издевкой говорит Серега. — Запомни простую вещь: Настя — моя. И ничего серьезного тебе здесь не светит. Понял?

Я молчу. Кажется, даже побледнел. Встать и ударить. Несмотря на страх, на публику. Встать и ударить. Но страх не позволяет.

— Вот, — продолжает Серега. — И то, что ты ее трахаешь — это так, херня. Настя еще молода, ей нужно развлекаться, испытывать разные ощущения, отрываться, в общем. Я разрешаю. Пока. Понял, нет?

Я молчу. Хочется провалиться под землю, пропасть, исчезнуть. Но я здесь, и, как не хочу, исчезнуть не могу. Серега хмуриться:

— Не слышу ответа?

— Понял, — говорю, сглатывая.

— Сережа! — пытается встрять Настя.

— Спокойно, Настя! Погоди, — говорит Серега, гладит Настю по щеке. Та не пытается отстраниться. — Сейчас.

— Так вот, — продолжает. — Пока я разрешаю, гуляй с ней, развлекайся. Но не забывай, чья это девушка. Когда скажу — исчезнешь, и больше не появишься. Понял?

— Да.

К нам подходит официант:

— Готовы сделать заказ? — спрашивает учтиво.

Серега смотрит на него, как на червяка. Так же, как недавно смотрел на меня.

— Слышь, когда ты понадобишься — тебя позовут. Иди, погуляй.

Официант, наверно привыкший к подобному обращению, разворачивается, уходит. Мне страшно. Что ждать от такого человека? Сейчас выйдем из кафе, его дружки посадят в машину, и придушат где-нибудь в лесу. Или застрелят. Вдруг отчетливо представляю себе еще мокрый, весенний лес, пение птиц, аромат ожившей природы. И себя у дерева. У ели, что сочится смолой. Подходит Серега с пистолетом, говорит:

— Открой рот!

Я стискиваю зубы, зажмуриваюсь.

— Ну, как хочешь, — говорит Серега. — Мы же не звери, правда, пацаны?

Чувствую, как что-то холодное прислоняется к виску. Вот такой конец. Еще мгновение, недолгий ход курка, и мозги окажутся на соседних деревьях. А я исчезну, перестану существовать…

— Э, ты чо, уснул там? Или от страха сдох? — спрашивает Серега.

Смотрю на него, хлопаю глазами.

— Ты кем работаешь, придурок?

— П-преподавателем… — единственное, что приходит на ум, что могу сказать.

— А, так ты детишкам жизнь портишь, так что ли?

— Сережа! — говорит Настя. — Он хороший. Отстань от него.

— Да, Настя, — удивляется Серега. — Ну и урода ты себе нашла. Нет, чтобы с кем-нибудь нормальным замутить. Ну, да любовь зла, полюбишь и козла. Правда, козел?

Я молчу. Что же делать. Ведь он методично, удар за ударом меня уничтожает. А ответить я не могу. Очень страшно. Что будет дальше? Исчезнуть бы…

В голове проносятся картинки: такие же яркие, как и недостижимые. В них я встаю, подхожу к Сереге. Подхожу быстро, практически возникаю перед ним.

— Что ты сказал, ублюдок? — спрашиваю.

И, не дожидаясь ответа, что есть силы, бью в наглую рожу. Потом еще, еще, еще. Время словно замедляется. Я даже вижу капельки крови, что разлетаются от ударов. Морда Сереги теряет очертания, становится бесформенным овальным предметом красного цвета, что раскачивается на шее. На пол падают, как-то странно щелкая, выбитые зубы, нос вмялся в лицо. Настя пытается оттащить, но я не останавливаюсь. Беру стул, и разбиваю о Серегу. Слышу хруст ребер, и сдавленный то ли шепот, то ли свист: «Пощади!» Да, конечно. Не дождешься, сука!..

— Я тебя предупредил! Ты все понял? — говорит целый и невредимый Серега, возвращая меня в реальность. В убогий и жалкий финал моего позора.

— Да.

— И запомни, дважды я не повторяю, — говорит Серега, в глазах лед, я почти чувствую холод могилы. — Ну, ладно. Мне пора. Настенька, поцелуй на прощание.

Я вижу растерянность Насти. Ее слабость отражается в моих глазах. Она поворачивается к Сереге, вскользь целует. Тот явно не удовлетворен. Он прижимает Настю к себе, целует в губы. Я пытаюсь отвернуться, мысленно отстраниться — не получается. Они целуются, его язык у Насти во рту. Черт. Черт. Сердце бешено бьется. Время тягучее. Я опускаю взгляд, смотрю в тарелку. Серега встает, и, не прощаясь, уходит…

Мы сидим молча. Я не смотрю Насте в глаза. Она тоже потупилась. Весь мир сжался до размера кафе. И этот мир враждебен. Он хищно улыбается, ждет, питается слабостью, малодушием. В голове проносятся сцены. Мозг рефлексирует, пытается все исправить, представить так, как будто ничего не было. Или, что я герой, достойно выдержал, не сломался. Но это не так. От осознания щемит в груди, почти наворачиваются слезы.

— Поехали, Настя, — в горле першит от слов. Приливы отчаяния сменяются жалостью к себе.

— Вова…

— Не говори ничего, поехали.

— Тогда ко мне, — умоляет Настя.

— Хорошо…

Я ловлю машину, открываю ей дверь, сам сажусь рядом с водителем. Тот чувствует напряжение, спрашивает адрес и замолкает. Мы едем по вечернему городу. Окно рядом с водителем чуть приоткрыто. О лобовое стекло разбиваются капли дождя. В салоне свежо. Мне так плохо, что можно и умирать.

У себя Настя нежно обнимает меня, шепчет что-то успокаивающее. Как будто в моем малодушии виновата она. Мне тошно, но не сопротивляюсь. Стыдно за себя, за нее. Как так получилось. Лучше было сдохнуть, чем перенести такое унижение. Просто сдохнуть. Но теперь уже ничего не исправить…

Мне хреново, мне очень хреново. Хочется кричать, но ничего не выходит. Настя пытается помочь, через секс отвлечь, успокоить. Ничего не выходит. Она зачем-то выключила свет. В темноте, не видя друг друга, только чувствуя. Мне плохо. Как она не старается, у меня попросту не встает.

— Настя, я пойду…

— Куда ты, Вова? — в голосе неподдельная тревога. — Уже поздно. Не пущу.

Чувствую себя ничтожеством. Настя все понимает, но пытается утешить:

— Но сейчас-то я с тобой, Вова! — почти кричит. — Сплю я с тобой!

— И с ним, — говорю с горечью. — А со мной, пока он позволяет…

— Ты же видел, какой он! Он бандит! Он тебя убьет! Он нас обоих убьет!

Я хватаю куртку, почти вылетаю из квартиры. Слышу, как за спиной хлопает дверь.

Иду по улице, смотрю на машины, фары слепят, но это ничего. Ничего по сравнению с тем, что я потерял часть себя: безвозвратно, болезненно. Образ, что создавал годами, пестовал и лелеял. Конструкцию, представление о себе, пусть слегка искусственное, может даже заниженное, не имеющее отношения к реальности. Но, как на костыли, я опирался на него, чувствуя целостность личности.

И вот теперь все рухнуло. Еще один раз. Я иду, не замечая дождя, не обходя лужи. Иду, даже не зная куда. Потому что надо идти, надо устать, вытеснить из головы этот позор, снедающий меня стыд. Настя все видела. Мою слабость, мое отчаяние. Все, Настя для меня кончилась. Исчезнуть…

Нахожу киоск. Ослабшим, каким-то не своим голосом прошу у продавца бутылку водки. Тут же, отойдя на пару шагов, открываю. Запах спирта ударяет в нос. Делаю глоток. Кашляю. Водка горячей волной проваливается в желудок. Еще глоток. И еще. Пью, пока содержимое бутылки не уменьшается вполовину. А мне становится немного легче. Так, чтобы доползти до дома, укрыться одеялом, и уснуть, не чувствую от усталости ноги.

И еще, желательно, чтобы перед глазами не было Сереги. Стереть лицо, место, где против воли познакомились. Стереть даже Настю. Все, это не имеет значения. Отгородиться стеной, такой толстой, чтобы не чувствовать за ней присутствия врага, что публично унизил, стер в мелкую крошку.

Я иду по улице, размахивая полупустой бутылкой, потому что точно уверен, что ничего больше не произойдет. Не со мной. Кому нужен кусок падали, аморфного, ни на что не способного мяса? Моя жизнь закончилась там, в нескольких часах отсюда. А сейчас — просто агония тела, сердца, что в тщетной надежде качает кровь, стремясь оживить слабеющее тело. Я умер, и никто не заметил.

— Я умер! — кричу я в ночь. — Люди, я умер!

А потом жадно присасываюсь к бутылке. Пью, давлюсь, пью. Падаю в траву. А может, все закончится здесь, проскакивает шальная мысль. Но вижу лицо Сереги, слышу голос. Ничего не закончилось, говорит он, и не закончится. Ты будешь страдать. Ты, сука, будешь мучиться. Закрываю лицо руками, словно стараясь спрятаться, начинаю плакать. Сначала сдавленно, а потом громко, захлебываясь слезами.

У каждого из нас есть некий стержень, внутреннее ощущение себя. То, что позволяет относительно комфортно переносить тяготы и лишения жизни. В таких условиях основная задача — не сломать его: предательством, слабостью, или еще чем либо. Иначе — жизнь теряет хотя бы подобие смысла.

Я этот стержень сломал. И, вместе с ним, потерял значительную часть, пусть и мифической, не имеющей ценности, но моей жизни. И сейчас я лежу в мокрой траве, и реву, сотрясаюсь рыданиями.

А позже, когда уже не остается слез, только сухая, режущая холодные внутренности горечь, я поднимаюсь, и по пляшущей дороге иду домой. Водка должна спасти, хотя бы на миг убрать остроту, но происходит с точностью до наоборот. Я неудачник. Пьяный неудачник, что горько плачет, стоя на обломках.

Сегодня мне указали на место. И я согласился, трусливо поджал хвост. Стоит ли жить после этого? Глоток водки. Еще один. И еще. Я хочу отравиться, захлебнуться рвотными массами, как солист AC/DC. Только бы исчез стыд, горькое ощущение тотального поражения. Но я делаю еще глоток, и становится только хуже.

Ты уже ничего не изменишь, стучит в висках, ничего не исправишь. Это как получить положительные результаты анализа на что-нибудь страшное: все, дальше только горький и мучительный процесс умирания со слезами, депрессиями, и безразличием в конце. Даже у взрывной человеческой психики есть предел, пунктирная черта, после которой на все становится плевать окончательно.

Я неуверенной походкой иду домой, то и дело оступаясь, норовя упасть окончательно. Почти пустая бутылка улетает в ближайшие кусты. Мысли кружат лопастями вертолета, но постепенно затихают, уходят куда-то на второй план. Становится просто мутно, начинает тошнить. А в проблесках, когда муть отходит, появляются сцены из кафе. Я машу руками, словно стараюсь отогнать их, но ничего не происходит. Картинки лишь становятся все ярче, затмевая реальность.

Не помню, как оказываюсь дома. Словно в сумерках внезапно включили свет. Резкий, стерильный, как в операционной. Только не подействовал наркоз. А сейчас был бы весьма кстати. Но я лежу на кровати, в обнимку с болью, с рожей Сереги перед внутренним взором, и запоздалым желанием все изменить. Оказать сопротивление, биться до последнего. Даже умереть. Все лучше, чем так.

Вместо всего этого — кровать с бельем, что уже неделю как нужно менять, местами обшарпанные обои на стенах, не замолкающий телевизор с вечными убаюкивающими серенадами, и разрывающееся на куски сознание. Лучше умереть, крутится в голове мысль. Навсегда остаться в тумане, или что там, на той стороне?

Нет, нет, нет! Ну, почему все так? Почему именно со мной? За что, за что? Отдам все, чтобы этого не произошло! Поздно? Ну, хотя бы полминутки. Я перетерплю, я справлюсь. Только бы не стало этого гнетущего чувства, почти физической невозможности находиться в этом теле. Была бы Кира рядом, была бы сила и смелость. Но — напрасно. Как и все в жизни.

Я смотрю в потолок до тех пор, пока не начинается резь в глазах. А потом мгновенно проваливаюсь в долгий, какой-то липкий и тягучий кошмар, что, кажется, тянется целую вечность.

 

Неудачник

Наутро мне очень плохо. Ничего не хочется, нет сил. Сижу на кухне, у окна. Смотрю на деревья, дорогу. Но не вижу ничего. Все кончено, разрывает голову мысль. Все кончилось.

Ты просыпаешься утром, и осознаешь что в жизни, твоей жизни, почти не осталось ничего хорошего. Ты методически, шаг за шагом, сантиметр за сантиметром, теряешь все, что составляет ее стержень. Удар за ударом, порыв за порывом. В это утро ты точно знаешь, что ты неудачник. Оно пасмурное: тебе трудно дышать, шторы плотно закрывают окна. Вся комната в пыли. Пыль даже на тебе.

Ты лежишь на постели, и знаешь, чувствуешь, что от этого не уйти. Не изменить, не исправить. Как не исправить дождя, что идет три дня подряд, или того, что тебя бросила девушка. Каждый вписан в механизм. Только наш — искажен до полной неработоспособности. Поэтому ты вынужден прилагать чрезмерные усилия, чтобы стать хотя бы на уровень с середнячками.

Неудачник — это когда все напрасно.

Кажется, древние китайцы говорили, что если утром познал истину — можешь умирать в тот же вечер. Не ясно только, что делать остаток дня? Приводить дела в порядок? Или просто сидеть, глупо улыбаясь от осознания?

Взгляд не переходит с объекта на объект, устремлен куда-то внутрь, сквозь ненужное сейчас пространство. Время от времени перед внутренним взором появляется лицо Сереги. Душу разрывает стыд, хочется плакать от бессилия. Как жить с такой ношей?

Это как в игре, когда совершил ошибку, что перечеркивает с трудом собираемые достижения. Но в игре есть одно преимущество — всегда можно сохраниться. И начать заново, с момента, когда все еще можно исправить. У меня такого преимущества нет. А как хочется исправить!

Вернуться в прошлое, в то злосчастное кафе. В ином состоянии духа, чувствуя готовность. И спокойно ждать. А когда придет Серега, начать действовать непредсказуемо. Да, без разницы, главное — начать действовать.

Это черта, что отделяет тебя победителя от тебя неудачника. И всего один шаг в том или ином направлении. Один шагнет к победе, пусть страшно, тяжело и некомфортно. А другой остановится, и не переступит. Потому что лучше пресмыкаться, но не быть битым, отступить, забившись в угол, но не перечить сильному. И, сохранив спокойствие, не испытывая боли, окажется в дерьме, из которого не выбраться все оставшуюся никчемную жизнь. Высокая цена, выбор труса.

Мой выбор. Шаг, что хочется стереть любой ценой. Но я сижу на кухне у окна, и понимаю, что назад пути нет. Грудь саднит болью и горечью. Это послевкусие трусости, малодушия, что съест с внутренностями, будет грызть, перекусывая ребра, пока не доберется до сердца. Пока не сгрызет полностью.

Неудачник — это когда нет возврата.

Раздается звонок в дверь. Подскакиваю от неожиданности, сердце ускоряет ритм. По телу проходит волна мурашек, дыхание учащается. Я никого не хочу.

А вдруг Кира, проскакивает шальная мысль. Сердце бьется учащенно. Еще секунда, и я почти верю, что за дверью именно она: одумалась, поняла, что любит. Я вприпрыжку подбегаю к двери, резко распахиваю…

На пороге Игорь. Взгляд тяжелый, под глазами мешки. Не говоря ни слова, входит, чуть оттеснив меня. Я не протестую, потому что перед глазами так и стоит Кира — прекрасная, добрая, вернувшаяся. А разум все еще по инерции рисует счастливые картинки.

Если бы Кира вернулась, было бы намного легче. Но ее нет. Точнее есть, только не для меня. Поэтому я закрываю дверь, иду на кухню за Игорем.

У Игоря с собой два деревянных гроба. Небольшие, свежие, заклеенные сургучными печатями. Игорь ломает печать на одном. Чуть поддевает крышку, поднимает вверх. Она подогнана плотно, нужно прикладывать усилия. Еще чуть. Я вижу содержимое. Внутри ящичка — сено. Из его пряных объятий проглядывает бутылка. Этикетка серая. Алеет только дата. Четыре цифры. 1970.

Игорь бережно достает бутылку, ставит на стол. Слабый свет лампы проникает в темно-коричневое нутро сквозь тонкие стеклянные стенки. Там, за стеклом, другой мир. Концентрированное веселье, или отчаяние. Но — всегда отдохновение. Когда жизнь цепляет, железные когти смыкаются, есть выход слабаков. Он ведет туда, в эту темно-коричневую мглу.

— Вова, давай, на хрен, напьемся к чертям? — предлагает Игорь, по голосу слышно, что он уже сильно пьян. — Давай напьемся?

Я почти не слышу его слов, не вижу лица. Я словно в этой коньячной бутылке, за стеклом, что не выпустит, будет давить вечно. Пока кто-то не взломает сургучную печать, и не откроет деревянный гроб. Тогда меня не станет.

— Вова, сейчас мы с тобой будем пить, — говорит Игорь заплетающимся голосом.

Он вкручивает штопор в сургуч на пробке бутылки. Крошка сыплется на пол. Усилие — пробка выходит из горлышка. Игорь берет бокалы, пузатые, небольшие. Наливает почти до краев.

— Давай, Вова, выпьем.

Слова как гипноз. Я не думаю, не осознаю. Только беру бокал, и, одним глотком, как воду, выпиваю. Игорь делает то же самое.

— Такое дерьмо, брат, такое дерьмо, — говорит Игорь, еле выговаривая слова.

Я киваю, молчу. Взгляд выхватывает детали, но не ловит целое. Ножка бокала, выключатель на стене, гриф гитары. Стебель цветка, фрагмент узора на обоях, листы формата А4, крошки, ручки, корешки книг.

— Чем ниже ты падаешь, — говорит Игорь. — Тем выше можешь подняться. Если выживешь…

Наливает еще. Кажется, что густо-коричневая жидкость чуть блестит в бокалах.

— Там, внизу, — говорит Игорь. — Там нет понятия дна. Там нет направлений. Там и только там становится ясно, что не падал. И ты вверху. Только надо дожить. Вытерпеть. А это почти нереально. Потому что…

— Игорь, ты Серегу знаешь? — перебиваю я.

— Требует огромной воли, — заканчивает Игорь. — Что?

— Серегу знаешь?

— Знаю. Трех как минимум.

— Я про бандита местного говорю. Серега такой есть…

Игорь смотрит куда-то мимо меня, лицо напряжено. Вспоминает. Я наливаю еще по чуть-чуть, выпиваю.

— Есть один Серега, — говорит Игорь. — Пара клубов под ним, еще по мелочи. Вроде бы несколько магазинов, пара баров.

Сердце бьется быстро, не смотря на коньяк. Хочется задать еще один вопрос, но страшно. Страшно услышать такое, что сил совсем не останется. Только бы он оказался мелкой сошкой. Тогда можно подключить Лаптя. Или того же Артемку. Теперь у меня есть деньги.

— Игорь, а он как?

— Очень плохо, — отвечает Игорь, и я почти чувствую, как сдвигаются стены, расплющивая тело, а потолок тяжелой плитой. — Лучше забудь это имя, и никогда не вспоминай…

Я наливаю, залпом проглатываю очередную порцию коньяка.

Неудачник — это когда мало жизненного пространства.

— И что, Игорь, нет шансов?

Игорь кивает, протягивает бокал. Еще по коньяку. Мне становится тошно. Хочется все рассказать, поделиться с другом, но ничего не выходит: горло, сдавленное горем и коньяком исторгает только невнятные стоны и хрип. Игорь продолжает напиваться. И вот я уже не могу понять, осознает ли он, что находится у меня.

— Игорь, ты еще здесь, — спрашиваю я.

Тишина. Друг уже вдавлен в кресло, не шевелится. Глаза закрыты. А я так и не знаю, что его гложет. Так и не узнал, не помог. Хочется плакать, как в детстве — от досады, до соплей и сбитого дыхания. Но я молчу, лишь подрагивает веко. И начинает тошнить. Очень тяжело, словно одежда вдруг стала менять размеры: все меньше и меньше, стягивает, мешает дышать. А вокруг темнота, такая, что воздух становится осязаемым, киселем втекает в легкие, терзая болью грудь.

Неудачник — это когда нет выхода.

Нужно выбираться, уходить из квартиры. Но нельзя бросить Игоря. Пытаюсь растолкать его, привести в чувства. Игорь что-то мямлит. Я стараюсь поднять, расшевелить, но вместо этого сам падаю, больно стукнувшись о стол. Все, что стоит там — разлетается, засыпая ковролин коньяком и осколками стекла.

Поднимаюсь, тело, словно само, падает обратно в кресло. Что же делать? Спать, приходит внезапная мысль, как вспышка, освещая казематы помутненного алкоголем сознания. Мысль не успевает опомниться — я засыпаю.

Просыпаюсь оттого, что страшно болит голова. А перед внутренним взором — улыбающаяся физиономия Сереги.

— Пошел прочь, — шепчу я, от удивления потеряв голос.

Видение исчезает. Я все еще в комнате. В соседнем кресле спит Игорь. На полу осколки, бурым пятном подсыхают остатки коньяка. Встаю, иду на кухню. Жадно пью воду из-под крана. У нас она еще не ржавая и затхлая, как в крупных городах. Только многовато хлорки.

Пытаюсь растолкать Игоря — бесполезно. Друг ушел в сон, куда-то, где не так тревожно и тоскливо. Незачем вырывать его оттуда. Я нахожу блокнот, вырываю листок, пишу записку. О том, что ушел по важному делу. И, когда Игорь проснется, ключи на столе. Затем нахожу дубликат ключей, кладу на стол.

Звоню в кадры администрации. Беру отпуск на неделю. Лапоть отпускает. Может быть, больше никуда и не вернусь. Из универа выгнали. После всего стыдно смотреть в глаза студентам, казаться сильным. В администрации все достало до такой степени, что если завтра все здание опустится прямо в ад, буду только рад. Деньги есть. Тратить можно долго, и еще останется…

Надеваю туфли, выхожу. Тихо, чтобы не разбудить друга, закрываю дверь. В подъезде пахнет затхлостью и сыростью. Но погода ясная. Освежиться сейчас не помешало бы.

Иду по улице. К ближайшему киоску. На душе противно. Болит голова, и это хорошо — отвлекает от нехороших мыслей. От Сереги, и того, что было. Но когда исподволь мысль о позоре прокрадывается в сознание, тело буквально скручивает болью, грудь разрывается. Как жить дальше, преследует немой, но орущий на ультразвуке вопрос, как жить дальше?!

В киоске покупаю пару бутылок пива: дешевого, отвратительного. На стене дома надпись: «Бухай, кури, умри». Это про меня. Пусть и не курю, но пью в последнее время много. Нервы ни к черту. А сейчас, вместе с депрессией, наваливается апатия, безразличие к дальнейшей судьбе. После первой бутылки даже стыд отходит куда-то вглубь сознания.

Я сажусь на лавку на детской площадке, открываю вторую бутылку. Пью большими глотками. Рядом проходит какая-то бабушка, смотрит укоризненно. Не выдерживает, говорит:

— Что ж вы с собой делаете, молодежь? Травитесь водкой, пивом, курите, наркотиками колетесь. Сами себя убиваете!

Я молчу. Ответить нечего, да и не хочется. Мне бы за себя ответить, не то, что за всю молодежь.

— Ни стыда, ни совести! — продолжает бабушка. — С утра уже сидишь, пьешь. Не работаешь, не учишься. Что же за человек ты будешь?

— Неудачник я буду, бабушка, — говорю я. — Уже им стал.

— Это как?

— Это когда все теряешь. А потом и себя теряешь…

— Такой молодой, — начинает бабушка.

Я не слушаю. Тихо прощаюсь, иду в соседний двор. Какое дело старушке до моего горя. Какое дело, почему я пью. Мы словно в разных мирах, и ей со склонностью к морализаторству, любовью к вязанию и сплетням меня не понять. А мне — ее. Я поглощен своей проблемой, мне так плохо, что хочется покончить со всем навсегда. А бабушка про алкоголь…

Неудачник — это когда каждый норовит посоветовать.

— Вова! Ты что ли? — слышу оклик.

Оборачиваюсь. Метрах в пяти стоит молодой парень. Лицо смутно знакомое.

— Я, — говорю.

— Не узнал, что ли? Это ж я, Антоха. Мы с тобой в школе учились.

Начинаю припоминать. Это Антон Ковалев. Учился на пару классов младше. Поэтому и помню смутно. В школе был тихим, забитым. Сейчас изменился: степенный, какой-то внушительный. Но глаза выдают былое. Или это только при виде меня?

— Привет, Антон! Давно не виделись.

— Да, давно. А ты что здесь делаешь? Не на работе?

— Отдыхаю. Вот, видишь, пиво пью.

— Слушай, Вова, а это отличная идея, — говорит Антон радостно. Мы сейчас как раз собираемся на отдых рвануть на дачу. Шашлык, природа, девчонки. На пару дней. Ты как?

— Да как-то неудобно, — говорю я. — Я ж никого не знаю.

— Да, там все свои будут. Ты не парься, Вован! Поехали?

А что, собственно, терять? Пойти некуда, боль не отступает, опьянение не приходит.

— Поехали.

— Ну, вот и правильно, пошли.

Через полчаса я уже еду на переднем сиденье десятки с Антоном и тремя девчонками. За нами едет еще одна машина — с остальными. Дорога не длинная — минут на пятнадцать. Мы приезжаем в сады за городом. Останавливаемся у небольшого, но добротного, красивого дома. Все начинают суетиться, выгружать вещи. Я нахожу в одной из сумок пиво, пью из горла. Погода замечательная.

А к вечеру небо затягивается тучами, начинает накрапывать мелкий, неприятный дождь. Вся компания перемещается в дом. К этому времени я выпиваю столько, что с трудом представляю, где нахожусь. Люди расходятся по парам. Я даже не успеваю с ними познакомиться. Плевать, главное, что на столе еще остается немного водки. Голова мутная, руки трясутся. Но это лучше, чем переживать. Пусть все исчезнет. Я бы сам исчез, но, почему-то все меня замечают.

Подходит Антон, садится рядом. На лице блаженная улыбка, еще не сошел пот. Скорее всего, занимался сексом. Они, похоже, для этого здесь и собрались. Но девушка, что могла бы принадлежать мне, сейчас составляет пару с подругой для кого-то другого. Это хорошо. Не нужно мне сейчас женское внимание. Вообще ничье внимание. Только волны алкогольного опьянения, и уютные ласкающие оттенки жалости к себе.

— Ну, как тебе здесь, Вова? — спрашивает Антон довольно.

— Но… нор… очень хорошо, — заикаясь, стараюсь выговорить я.

— Ты, я смотрю, все больше пьешь?

— Есть… немного…

— Ну, ладно, отдыхай!

— Ты тоже.

Антон уходит. Я смотрю на окно, силюсь разглядеть дождь за стеклом. В комнате почти пусто. Накрытый стол, диван, стулья. Меня вжимает в диван, качает и мутит. Но очень хочется под дождь. Освежиться, сбросить алкогольный морок.

С третьей попытки получается встать. Даже удается устоять. Нетвердыми шагами приближаюсь к двери. Медленно переступаю порог. И вот, наконец, я на крыльце. Ступени преодолеваю легко, есть за что держаться. Но когда встаю на землю, начинает мотать и кружить. А потом рвет прямо здесь.

Я сажусь на лавочку, смотрю на выступившие звезды. Мутить перестает. Просто нежно качает. А черное звездное небо становится чуть ближе. Я раскидываю руки, словно лечу, еще миг и окажусь в орбите Венеры. Или Сатурна. А потом дальше к звездам. Пройдет какой-то миг для меня. И сотни световых лет для людей.

А там, в темном море космоса, среди звезд, астероидов и космических ветров, в вечном вакууме, не будет даже упоминания о мелком земляном черве, зовущемся Серегой. Какой Серега, когда кругом громада бесконечных просторов? Ничего это не будет. Как и позора. Как и меня.

Не замечаю, как рядом подсаживается девушка. Кажется, ее зовут Марина.

— Тебе плохо? — спрашивает, но как-то блекло, без заботы.

Я сильно пьян, но различаю, что она даже мне может дать существенную фору. Только я в клубах алкогольного тумана, а она — в другой реальности, где-то далеко, где едва слышится тяжелая поступь человечества.

— Плохо…

Марина молчит, только смотрит пристально. Видит ли меня, или что-то потустороннее — непонятно. Такое бывает. И мне, в обнимку с личным позором, правильнее, наверно, было бы шагнуть вслед за ней. Но вот это действительно страшно. Страшно тотальной непредсказуемостью и пустотой. Нет, лучше уж тонуть в спиртном.

— Чего ты хочешь? — внезапно спрашивает Марина, отчего я буквально подпрыгиваю.

Когда сердце успокаивается, и возвращается способность связно говорить, я отвечаю:

— Хочу мою жизнь обратно… Хочу вернуть жизнь. Хорошую, ту, что была пару дней назад.

— Ты прикольный, — говорит Марина, смотрит морозными глазами, губы смерзлись в улыбке. — Хочешь минет?

От нее веет холодом, и каким-то странным безумием. Или это сознание дорисовывает детали? А над крыльцом стучит дождь, мелкие капли долетают до нас. За тусклым кругом света от фонаря почти ничего не видно. Лишь слышно, как раскачиваются деревья, да ездят машины в отдалении. И, конечно, как капает дождь.

Внезапно я почти физически чувствую, что надо бежать отсюда. Во что бы то ни стало. Вырываться, исчезать, прятаться. Подальше от… От чего? Не знаю, но нужно уходить.

Я встаю, что-то говорю Марине, медленно, нарочито медленно, словно в страшном сне, отхожу от лавки, скрываясь за кругом свет от фонаря. Ухожу почти на ощупь. Меня шатает, постоянно норовит бросить в грязь. Но иду, не разбирая дороги. Лишь бы подальше, как можно дальше.

— Жизнь тебе не вернут! — кричит вслед Марина. — Ты сам все загубил…

Я начинаю бежать, падаю в лужу, чуть не захлебываюсь. Отползаю в сторону — меня рвет. Становится немного легче. С трудом встаю. Сейчас главное выбраться из сада, найти дорогу в город. Я оглядываюсь, и не узнаю местность. Да и не следил особо за дорогой. Знаю, что был здесь когда-то. Но как выбраться?

Иду по грунтовой дороге между домами. Дождь слегка затихает, но я уже изрядно промок. Становится холодно. Но хмель проходит. На фоне тусклого света луны различаю решетчатые ворота. Выход.

Уже на дороге, ступая по мокрому асфальту, окончательно прихожу в себя. От холода начинает трясти. На дороге ни одной машины. Да и не хочется автостопа. А идти далеко.

Неудачник — это когда сковывает холод.

Около часа иду. Когда от усталости хочется лечь в мокрую траву, и остаться там, достаю телефон. Нужны ориентиры. Оглядываюсь, и замечаю перед очередным поворотом дороги здание. Подхожу, разглядываю. Двухэтажное, добротное, есть вывеска. «Стройтехмонтаж». Ориентир есть, нужно кому-то звонить.

В списке контактов никого подходящего. После того, как жизнь ощутимо изменилась, даже позвонить некому. А тут еще надо, чтобы был с машиной. Но и оставаться здесь, в холоде, под дождем, не хочется. В такую погоду умирают очень долго. А бывает — не умирают вообще, успевают откачать, вернуть к жизни. К жизни инвалида.

Нахожу номер. Очередной студент, что много должен самому плохому преподавателю. Набираю номер. Его зовут Марк, и сейчас он, скорее всего, спит.

— Да? — сонный голос из трубки.

— Марк, это Веригин. Я застрял тут. Нужна помощь.

— А времени сколько? — недовольно.

— Плевать, Марк! Я говорю, я застрял. Скоро окончательно промокну, и замерзну. Приезжай, или не помнишь про долг?

Сейчас лучше не думать, что все знают об уходе из универа. И Марку ничего не стоит послать меня, все равно возмездия не последует. А если замерзну здесь — тем более. Но я немного разбираюсь в людях, знаю, к кому ночью обращаться за помощью.

— Куда ехать?

— Я на трассе, рядом со зданием «Стройтехмонтажа».

— Сейчас приеду.

Я подхожу к крыльцу, сажусь на ступени. Они холодные, но ноги сильно устали. Общая усталость подкашивает, опускает голову, смыкает глаза. Прихожу в себя только когда слышу приближение автомобиля.

Рядом с крыльцом останавливается тюнингованная «пятнашка». Выходит Марк. Я встаю. Ноги отнимаются — затекли. Еле удерживаюсь.

— Вам плохо? — спрашивает Марк.

— Нормально. Только ноги затекли.

— Помочь?

— Сейчас пройдет. Поехали.

Сажусь в машину. Становится немного легче. Но тело трясет, зубы стучат, ногами невозможно пошевелить.

— Марк, включи подогрев, я замерз.

— Сейчас.

Через несколько минут становится даже хорошо. Голова ясная, тело потихоньку оживает, скоро буду в городе. Что еще надо? Да самую малость — никогда не знать Серегу. Зачем я тогда связался с Настей, знал же, что дело нечисто. Не та она студентка, чтобы затевать романы. Не та…

— Владимир Ярославович, а это правда, что вас выгнали?

Только этого не хватало! Утолять праздное любопытство студента. Может, еще душу излить, рассказать подробно, чтобы проникся весь филиал?

Между студентом и преподавателями со временем образуется некий нейтралитет. Кодекс о взаимном ненападении. Когда границы территории очерчены, силы определены, результаты открытых столкновений известны. Все, что было до этого — борьба, в какой бы форме не проходила. После — выработанный нейтралитет, позволяющий преподам и студентам более-менее терпимо существовать в замкнутом коллективе. Со временем нейтралитет может перерасти во взаимную приязнь, но не более. Потому что граница территорий существует всегда. А терпение сторон не бесконечно.

Теперь Марк хочет воспользоваться положением спасителя, пусть и невольного. Разузнать, выспросить, как там было на самом деле. Потому что сплетни ходят разные, история ухода самого трудного преподавателя наверняка уже приобрела статус локального мифа. Это поле теперь будет разрастаться, пока не лопнет, и не станет неинтересным ввиду истечения времени.

— Да, понимаешь, Марк, глупо все получилось, — подкидываю я еще одну версию. — Был один студент — плохо вел себя. Вот я и прочитал ему лекцию о пользе хороших манер. А у него родители очень непростые. Не понравилась самодеятельность обычного препода. Вот и пришлось уйти, чтобы не накалять обстановки.

— Да, про это тоже говорят. Только там не студент, а студентка…

— Врут, — резюмирую я.

— Я тоже так думаю. У вас ведь врагов много.

— Но ест и друзья, правда Марк?

— Есть, наверно… — отвечает Марк невнятно.

Все, разговор исчерпан. Завтра Марк расскажет «правдивую» версию моего ухода, чем подложит еще пару поленьев в очередной костер. Но итог у таких костров один — зола.

Я прошу высадить на окраине. Голова ясная, ехать домой нет желания. Всюду призраки недавнего прошлого. Поэтому без очередной дозы забвения не обойтись. Да и с виду я еще не плох: нет мешков под глазами, характерной походки и общей вялости. Значит, нужно всеми силами из реальности убегать. Хотя бы в липкий туман.

Захожу в ближайший бар. Место небольшое: несколько столов, барная стойка, туалет. Не развернуться. На стенах картины, пополам с плазменными панелями. Вычурные пасторальные пейзажи и трансляция футбольного матча. Тошнит уже от одного этого.

Сразу заказываю два по сто виски. Выпиваю почти залпом. Голову уже почти привычно отключается, заменяя боль и беспокойство ровной серой массой. Как тучи в осенний дождь.

Заказываю еще виски. Пью уже медленнее. Становится трудно удерживать равновесие, но и уходить нет желания. Мир словно останавливается, на несколько минут прекращается постоянный бег. Есть возможность просто посидеть, мыслями окунаясь в бесконечное ничто.

Смотрю на пустые бокалы. Слева садится девушка, скрещивает ноги, что неудобно на высоком стуле. Заказывает мартини. Я кошусь на нее, но лица разглядеть не могу. Меня шатает даже на стуле. От сильной изжоги я икаю, и никак не могу сосредоточиться. Появляется ощущение, будто реальность смазывается, как плохая краска ложится в несколько слоев, но никак не становится однородной. Как пленка с неправильно склеенными, налезающими друг на друга кадрами. Слои-кадры чередуются в рваном ритме, препятствуя адекватному восприятию. Но мне все равно. Я допиваю бокал. Бармен услужливо плещет на дно нового.

— Не угостишь девушку мартини, — раздается голос слева.

Я поворачиваюсь, вижу девушку. В меру симпатичную, но очень пьяную. Почти вровень со мной.

— А девушке не хватит пить, — спрашиваю нетвердым голосом.

— В самый раз, — отвечает девушка так же невнятно.

Я прошу бармена налить мартини.

— А ты не плохой, — говорит девушка. — Меня Катя зовут.

— Хорошее имя.

— А тебя как?

— Неудачник.

Катя не удивляется.

— Давай, я буду называть тебя Иваном?

— Как хочешь… Только не Сережей…

Мы выпиваем. В баре не много народу, помимо нас еще пара-тройка человек. Катю все больше клонит в мою сторону.

— Ваня, давай пересядем на диванчик, — предлагает она.

Я соглашаюсь. Нетвердой походкой, обнявшись, мы переходим к ближайшему дивану. Запинаюсь о стол, глухо ругаюсь. Неожиданная собутыльница помогает присесть, плюхается рядом.

— А чем ты занимаешься? — пьяно шепчет, придвигаясь поближе.

— Ничем. Пью вот, — отвечаю я.

— А я — отдыхаю. В поисках, так сказать, хорошей компании.

— Понятно.

Обычно я не люблю составлять компании. Но Катя выглядит неплохо, от нее приятно пахнет, и я сейчас ужасно одинок. Так одинок, что готов броситься в лапы хищника, чтобы хотя бы последние мгновения чувствовать, что рядом есть кто-то живой.

— Ваня, ты же составишь девушке компанию?

— Да.

Для Кати мое «да» звучит как призыв. Она обнимает меня, прижимается, заглядывает в глаза, и медленно целует. С толком, с чувством. Так нежно, и приятно, что я на несколько мгновений оказываюсь не в баре, а дома, на кровати, в объятиях Киры. Я прижимаю ее сильнее, и целую, целую, целую.

Но наваждение проходит, я открываю глаза, вижу пьяную Катю, тошнотворную обстановку бара. Киры больше нет. Со мной никого нет, только тени, пустые оттиски прежней жизни.

Я отстраняюсь. Катя вдруг кажется какой-то неприятной, отталкивающей. В сравнении с Кирой. Нет, я так не могу. Не хочу. Словно что-то лопнуло в груди, взорвалось, забрызгав внутренности грудной клетки кровавыми ошметками. И никогда не появится снова.

— Мне нужно ненадолго выйти, — говорю извиняющимся тоном.

— Не задерживайся, — говорит Катя, обворожительно улыбается. — У меня для тебя еще много сюрпризов…

Я подхожу к дверям туалета. Рядом проходит кто-то из сотрудников. Пытаюсь объяснить, что мне срочно нужно выйти через черный ход. С третьей попытки сотрудник понимает, за небольшую сумму провожает к черному ходу. Я передаю деньги за выпивку за себя и Катю.

На улице холодно. Уже светает. Меня начинает мутить, рвет в ближайших кустах. Нетвердой походкой иду домой. Отлежаться, может быть, поесть чего-нибудь. Серега не является. Голова приятно тяжелая.

Внезапно, рядом останавливается машина.

— Вован, а мы тебя потеряли!

Это Антон и компания. Я делаю попытку скрыться, но ничего не выходит. Ноги не слушаются. Мне вдруг становится очень страшно, трудно дышать. Сейчас откроется одна из дверей, выйдет Марина и утащит с собой. В ад.

— Извини, Антон, срочно надо было уехать, — оправдываюсь я.

— А сейчас что?

— Домой надо.

— Садись, подвезем?

— Не, я сам. Тут недалеко.

— Ну, ладно, пока. Звони, если что.

— Хорошо. Пока.

Машина разворачивается, резко стартует с места. Наверно, водитель тоже пьян. Я еще немного стою на месте, смотрю вслед. Город медленно просыпается. Начинает ходить общественный транспорт. Хмурые от неизбежности очередного раннего подъема рабочие подтягиваются на остановки. Улицы метут дворники.

Я иду к дому: медленно, пошатываясь. Но это не важно. Главное — что нет мыслей о позоре, о том, как жить дальше, что делать. Еще одна доза алкоголя, и можно протянуть день.

Дома в одежде падаю на кровать, засыпаю. А вечером снова ухожу. Оказывается, сосед снизу — милейший человек, особенно когда за выпивку плачу я. А мне не жалко, деньги теперь имеются. Можно гулять несколько лет. Хороший все-таки человек сосед. А раньше даже не общались…

Я сижу на его кухне, привалившись к шкафу. Пьяный, но безмятежный. Пожалуй, все хорошо. И не стоит беспокоиться, все так и будет. Я просто навсегда застряну в сером тумане.

Но время идет, меняются люди и выпивка. Чувствую себя игрушкой в лапах пьяного движения. Ветер опьянения и связанной с ним маниакально-депрессивной активности тянет с места на место. Перед глазами расплывающийся круговорот людей, мест, бутылок, запахов. И если сначала люди более-менее приятны, места чисты, бутылки дороги, а запахи чудесны, то потом все идет строго по наклонной.

Меня затягивает этот водоворот, не дает вынырнуть на поверхность. Над головой уже толстый слой выпивки. Нет возможности пошевелиться. Только течение, что несет и несет, не спрашивая желания, не испытывая жалости. Несет тряпичную куклу туда, где глаза-пуговицы будут оторваны, уши отрезаны, лапы вспороты, а набивка вынута и сиротливой кучкой брошена рядом.

Компании меняются компаниями, количество выпитого растет. Сначала похмельная боль заливается очередной порцией алкоголя, но проходит время, и это перестает помогать. Организм силится противостоять яду. Голова болит, содержание внутренностей выворачивается наружу. Так плохо, что и смерть не кажется страшной. Только бы стало чуть легче.

Но вот перед глазами снова улыбающееся лицо Сереги, кафе, обстановка которого запечатлелась, кажется, навсегда. И рука сама тянется к очередной емкости с пойлом, будь это дорогой коньяк, или дешевая водка. Потому что боль, стыд, жалость к себе настолько сильны, что проще залить это все огненной водой, чем оказаться один на один. Проще плыть по бескрайней синей волне, то и дело попадая в подводные течения, чем разлагаться под солнцем на суше.

Хотя плыть — громко сказано. Стараться просто удержаться на волнах, жадно дыша на отмелях. Потому что для утопающего нет важнее обстоятельств, чем сила и скорость потока. И количество оставшихся сил. Ты как будто расслаблен, лежишь на волне, несомый течением. Но такой заплыв — постоянная внутренняя борьба между алкоголем, и чем-то тихим, но важным внутри, что знает, стоит только отдаться течению, лечь на волну, и окажешься на дне.

Неудачник — это когда течение затягивает.

Когда благонадежные знакомые кончаются, начинается неделя плохой памяти. Я неожиданно оказываюсь в разных местах, мешаю напитки. Оказывается, у меня ест много знакомых, что не прочь угостить, предложить ночлег и развлечения. Сознание включается эпизодически, чтобы среди мутной действительности найти туалет, кровать, или еще одну бутылку.

В такие моменты мне плохо и тоскливо. Почти пропадает удивление от того, что нахожу себя в разных местах. Мельком думаю, что могут обокрасть, или вообще убить. Но, честно говоря, не страшно. Унижение и последующее полускотское состояние, кажется, вытравили из души последние капли гордости, остатки чести, и страха ее потерять.

Но стоит только подождать, залить внутрь содержание еще одной емкости, и становится легче. В последние дни все меньше и меньше, но легче. И, наверно, это стоит того. Потому что остаться один на один с болью я больше не смогу. Слишком ее много. Болевой порог давно превышен.

Медленно открываю глаза, голова разламывается. Еще чуть-чуть, и лопнет как перезрелый плод. Я в комнате, кругом люди, разговаривают, выпивают. Пытаюсь оглядеться, найти знакомые лица. Никого. Может быть, вышли?

Я лежу на небольшом диване у стены. Напротив — стол, там разговаривают три парня и две девушки. Негромко играет музыка, что-то клубное. В центре несколько человек танцуют. У противоположенной стены еще один диван. Там спит такой же уставший. Только весу в нем центнер с лишним. Слышен храп. Но никому не мешает.

Голова кружится, трудно пошевелиться, чтобы не вырвало. Остается смотреть в потолок, изучать трещины в побелке. Да слушать музыку.

Сознание постепенно опять отключается. Глаза закрываются. Хочется отправится в дальнее путешествие в страну серого тумана, расплывчатых образов и прошедшего счастья. Но вместо этого, слышу над собой достаточно громкий голос:

— Это ты тот препод, что с Кирой мутил?

С усилием открываю глаза. Надо мной склонился молодой парень. Лицо знакомо. Точно, это студент с первого курса. Модный, пафосный, считающий себя бабником. На лице гадостная улыбка. Смотрит изучающее, но глаза холодные. Хочет самоутвердиться.

Неудачник — это когда популярность ранит.

Студент улыбается. Еще бы — застать препода, пусть и бывшего, в таком упадке. Можно вволю поглумиться.

— Ну, как, обломала она тебя? Еще как! Прокатила…

Студент нависает надо мной, скалится. Смотрит в глаза, словно хочет увидеть все оттенки реакции. А я слишком слаб, чтобы что-то отвечать. Да, и что отвечать? Он прав, Кира меня бросила. Я неудачник, не удержал счастья. Ничего не удержал.

Где же выпивка? Что здесь пьют? Хочется, чтобы все расплылось, исчезло. Не хочу здесь быть.

— А знаешь в чем прикол? — спрашивает студент, выжидает театральную паузу. — Не одна нормальная телка не выдержит и недели с тобой. Понимаешь, не выдержит.

Студент смеется. Кажется, все слышат разговор, смеются. Всем смешно, что такой никчемный кусок мяса лежит рядом. Можно подойти пнуть, плюнуть, и ничего не будет. Потому что сломался. Так почему бы не добить?

— Ты же никто, — продолжает глумиться студент. — Тебя сейчас в порошок стереть — никто не вспомнит. А Кира с тобой играла. И кинула.

— Я что, на экзамене тебя завалил? — спрашиваю устало.

— Да у тебя ничего бы не вышло, — запальчиво орет студент. — Ты хоть знаешь вообще, кто мои родители?

Плевать, честно говоря. Хоть мэр с женой. Я уже если и не на нижней точке, то существенно приблизился. А здесь, внизу, размываются почти все грани. Тем более, грани приличия. И, похоже, не только для меня.

Студент вскакивает, размахивает руками. Лицо перекошено злостью. Чем-то я ему точно насолил. Только чем?

— А ты, дружок, не сам ли к Кире клеился? — спрашиваю я.

— Пошел ты! — кричит студент.

Точно, зацепило. За что мне еще один придурок? Сил нет.

— Слушай, давай ты просто исчезнешь? — стараюсь предложить спокойно.

Студент лишь зло смотрит. Его губы, кажется, непроизвольно начинают шевелиться. Лицо застыло.

— Я тебе секрет открою. Знаешь, Киру сейчас мой брат трахает. Может быть, в этот самый момент. А самое интересное, что он ей попользуется, и выкинет. Понимаешь? Выкинет к черту!

Каждое слово отдается дикой болью и печалью. Чувства пульсируют вместе с мелодикой речи. Как звук от удара молота по гвоздю, заколачиваемому в крышку гроба. В этот момент меня охватывает какая-то иррациональная злость. Хочется порвать мерзавца на куски. Так, чтобы вся квартира оказалась забрызганной внутренностями, чтобы даже малейшее упоминание о нем окрасилось в красное. Я в красах вижу, как его череп разрывается, как тело дергается в предсмертных конвульсиях. Я жажду крови.

Злость прибавляет сил, делает тело послушным. Я резко встаю, хватаю студента за футболку. И, не успев подумать, с размаху бью лбом в лицо. Слышу, как хрустит нос.

Все вокруг замирают. Смотрят удивленно. Только толстяк на соседнем диване продолжает спать. Все происходит очень быстро. Я толкаю студента, добавляю под дых. Он падает, сворачивается калачиком, и начинает кричать от боли. Я несколько раз добавляю ногами. Студент уже скулит, просит его не трогать. Все они поначалу гордые, боевики, а как дело доходит до адекватного ответа — не трогайте нас, мы безобидные, мы жертвы обстоятельств.

Я ложусь на диван. Злость проходит. Вместе с ней уходят силы. Опять тошнит, руки трясутся, глаза слезятся. От стонов студента перед глазами вновь возникает Серега, преследует, как разгневанный призрак. Ему не хочется, чтобы я проявлял силу, выходил из скотского состояния. Но вот на полу лежит студент, народ вернулся к обычным занятиям, но на меня косится с опаской. Я чувствую, как что-то неуловимо меняется. Или это только кажется?

Смотрю в потолок, не замечаю, как накатывает дрема. Когда просыпаюсь, студента уже нет. А толстый проснулся, сидит на диване. И смотрит как-то недобро. Рядом сидит его жена. В целом — веселье продолжается. Люди общаются, некоторые танцуют. Только я почти кожей чувствую недобрый взгляд толстого.

Я встаю, сажусь за стол. Хочется выпить, и отключиться. Или уйти в другое место. Но нужно выпить. Наливаю в рюмку, залпом выпиваю. В комнату заходит студент. Нос распух, под обоими глазами налились большие синяки. Красавец!

Студент подходит к толстому, говорит, показывая на меня:

— Вот он, Андрей! Он на меня напал.

Студент не отступился. Побитый на глазах присутствующих, он жаждет отмщения. Как же удачно здесь оказался Андрей. А все время казалось, что проспит еще лет сто.

Неудачник — это когда друзья есть только у других.

Толстый поворачивается ко мне. Сверлит взглядом. Я глаз не отвожу. Так продолжается пару минут.

— Э? Тебя кто сюда звал? — спрашивает Андрюша.

— А тебя? — спрашиваю я.

— Я здесь живу!

Хороший аргумент. Чувствуется, хозяин подготовился. А как здесь оказался я? Пытаюсь вспомнить. Хотя бы обрывки, может быть намеки. Пусто.

Чувствуется, что Андрей пьян. Язык заплетается, но не настолько, чтобы я не понял, что говорит. И я не настолько пьян, чтобы не почувствовать угрозу, что сквозит за словами.

Внезапно мне становится страшно. Кажется, что не смогу встать с дивана. А уж Андрюша постарается, задавит, и не заметит. И, я почти уверен, что после смерти веселье здесь продолжится. Как ни в чем не бывало.

— Ты оглох, что ли? — недовольно спрашивает Андрюшка.

Глубоко вдохнуть, чуть унять страх.

— Тебе чего надо? Если что-то конкретное — говори! Нет, отдыхай дальше.

Андрюша от такой наглости даже чуть привстает. Оторвать от дивана такую тушу — подвиг. Я улыбаюсь, но сердце стучит бешено. Руки потряхивает. Сейчас тело, измученное алкоголем, откажет, и конец мне. Андрюша церемониться не станет.

— Какого хрена ты друга моего избил?

— Он знает, за что. Это в качестве практического занятия по маркетингу PR. Понимаешь?

Что со мной происходит? Нужно вставать, и резко убегать отсюда. Желательно так, чтобы никто не знал, где. Вместо этого я бью студента, грублю Андрюше. Что со мной?

Все правильно, шепчет внутренний голос. Вставай! Хватит бояться, убегать, прятаться. Сейчас, или никогда!

— Ты че-то попутал, ушлепок! — говорит Андрюшка.

— Пошел ты!

Страшно, очень страшно. Но что-то поменялось. Я не готов отступать. Первый раз за жизнь. Не готов прятаться. Не хочу терять чувство собственного достоинства. И никакой Андрюшка не столкнет с новой, такой непривычной пока позиции.

— Ну, все, конец тебе, сучара! Иди сюда!

На это стоит посмотреть. Андрюшка начинает медленно подниматься. Нелегкий процесс сопровождается сопением, и полным ярости взглядом в мою сторону. Все вокруг, замершие еще во время перепалки, сейчас становятся почти статуями. Я вскакиваю. Тело слушается. Кажется, вернулась даже забытая легкость. Словно я все еще занимаюсь карате, и начинается тренировка.

Не давая противнику завершить подъем, оказываюсь рядом, бью в челюсть. Но скорость уже не та. Промахиваюсь, лишь чуть задевая лоб. Андрюша рычит, старается схватить. Я уворачиваюсь, бью двойной в грудь. Бесполезно. Тут надо или сильно бить в голову, или в пах. Андрюша это понимает, поэтому защищается.

Я еще несколько раз бью, но Андрюша отходит. Нужно что-то предпринимать. Я быстро оглядываюсь, нахожу дверь на кухню. Вот это и нужно. Схватить нож, запугать, остудить, и выбраться под шумок. Краем глаза замечаю студента — смотрит, не лезет. Но спиной к нему поворачиваться не стоит.

Отхожу на кухню. Андрюша подозрительно быстро оказывается рядом. Я хочу ударить ногой в колено, но промахиваюсь, теряю равновесие. Андрюша пользуется положением, хватает меня, валит на пол. Внезапно становится нечем дышать, трудно пошевелиться. Андрюша несильно бьет в область лба. От удара и удушья перед глазами начинают плясать черные точки.

Я начинаю задыхаться. Андрюша не ослабляет хватку. Одной рукой продолжает наносить несильные удары. После каждого становится еще труднее. Я пытаюсь вырваться, но ничего не получается. Туша насела основательно, движения стеснены, руки как будто связаны.

В чехарде обрывочных приказов мозга не слушающимся конечностям, появляется успокаивающая, почти убаюкивающая мысль. А может, так лучше? Не сопротивляться, открыться темноте. И все закончится. Не будет страданий души и тела, не будет страха и боли. Лишь вечная тьма. Или что-то еще.

Тело почти перестает сопротивляться. Воздух в легких кончается. Наверно, сейчас появится тоннель и свет в конце. Но вместо этого вдруг становится очень легко дышать. Вместе с тем появляется боль. Тело как будто расплющено. Но, значит, еще жив!

С трудом фокусирую зрение. Андрюша в бессознательном состоянии лежит рядом. Верхняя губа опухает на глазах. Что произошло, понимаю только, когда надо мной склоняется парень, новое действующее лицо драки.

— Ты как? — спрашивает новичок.

— Нор… нормально.

— Нехило он тебя поймал. Давай, поднимайся.

Я хватаюсь за протянутую руку, с трудом встаю. Комната шатается, устоять трудно. Чувствую позыв к рвоте, подхожу к раковине.

— Вот так, блин, только пришел, попал сразу в драку. Нельзя так с человеком, — говорит новичок. — Меня, кстати, Олег зовут. Олег Князев.

— Хорошая фамилия. А я — Володя Веригин.

— Приятно познакомиться.

— Мне тоже. Еще бы чуть-чуть…

Андрюшка начинает приходить в себя. Сначала что-то стонет, потом орет. Рядом, как черт из табакерки, оказывается жена, потрепанная блондинка лет двадцати пяти. Хлопочет, пытается помочь подняться.

— Да я вас сейчас обоих тут положу, ублюдки! — ревет Андрюша.

— Уйди с кухни, — тихо говорит Олег, достает небольшой пистолет. Почему-то без ствола.

Ну вот, мелькает мысль, сейчас завалит Андрюшку, и вместе пойдем в тюрьму. Я как зачинщик. Но в это мгновение Андрюша достаточно быстро оказывается рядом с Олегом, неуклюже, но сильно бьет по руке. Странный пистолет падает на пол.

Андрюша толкает Олега. Тот падает на стол рядом с дверью. У стола подламываются ножки, раздается грохот, звон бьющихся грязных тарелок. Андрюша бьет Олега ногой. Я замечаю пистолет на полу, среди осколков и остатков пищи. Действовать нужно быстро.

Я хватаю пистолет, вклиниваюсь между Олегом и Андрюшей. Вытягиваю руку, целюсь в лицо. В глазах Андрюши мелькают искорки страха. Он подается назад, прикрывается руками. Хлесткий удар свободной рукой заставляет раскрыться. Я не медлю — струя газа попадает точно в лицо. Андрюша начинает дико орать, падает, катается по полу. Я хватаю Олега, вытаскивая из кухни¸ плотно закрываю дверь. Режет глаза, кожа на лице как будто горит.

Олег откашливается, говорит:

— Стрелять из «Удара» на кухне — удовольствие из приятных.

Я смеюсь, вытирая слезы.

— Убили! — раздается дикий женский крик. — Андрюшу моего убили!

Жена вовремя выскользнула из кухни, орет, уже собирается броситься на нас.

— Не убили, — спокойно говорит Олег. — Сейчас, оклемается, все нормально будет.

— Убили! — еще громче кричит благоверная. — Андрюшу моего убили!

Я осматриваюсь. В комнате не осталось гостей. Люди вспомнили, что есть еще масса неотложных дел, требующих немедленного присутствия в другом месте. Исчез даже студент, несмотря на то, что настал подходящий момент свалить нас ослабленных.

Замечаю отражение в зеркале. Вид потрепанный. Но, впервые после встречи с Серегой, мне нравиться человек, что там отражается. Что-то в нем изменилось, слабость выплавилась в решимость. И ненависть. Готовность к действиям.

— Уходить отсюда надо, — говорит Олег.

— Пошли.

Мы выходим в коридор. Входная дверь распахнута, но соседи не заинтересовались. По крайней мере, в подъезде никого не видно. Мы надеваем ботинки, уже собираемся выходить. На лестнице слышится топот нескольких человек. Я на всякий случай закрываю дверь. Вдруг кто-то позвал друзей Андрюши?

— Черт, попали! — говорит Олег.

— Может, и нет.

Раздается звонок в дверь.

— Точно попали, — тихо говорю я.

Глазка в двери нет.

— Кто там? — как можно более спокойно спрашиваю я.

— Откройте, милиция!

— Тяни время, — говорю я Олегу.

Сам отхожу, набираю Лаптя.

— Да, — через несколько секунд раздается в трубке.

— Здорова. Это я.

— Здорова.

— Слушай, я в беде. В какой-то квартире. Подрался. Менты приехали, сейчас забирать будут. Помоги.

— Не груби, не сопротивляйся. Сейчас во всем разберусь.

— Хорошо.

— Все, давай.

Отключаюсь. Иду в коридор. Там с Олегом разговаривают два милиционера. Стволы служебных АК пока направлены в пол.

— Соседи позвонили. Говорят, у вас тут драка.

— Нет, нет никакой драки, — спокойно говорит Олег. — Гости были. Все, ушли. Сейчас спать будем, завтра на завод.

Неожиданно из глубины квартиры раздается душераздирающий вопль:

— Убили, убииили!

Менты действуют быстро. Через пару мгновений мы с Олегом на полу. Руки за спиной, в запястья больно врезаются наручники. Нельзя так пить, мелькает запоздалая мысль. Один остается присматривать за нами, другой уходит в комнату. Я ловлю взгляд Олега.

— Попали, — одними губами произносит он.

Действительно попали.

Из комнаты слышен женский плач, сбивчивая речь. Потом бас Андрюшки, но какой-то неуверенный, севший. Видимо, тяжело далось знакомство с «Ударом».

Возвращается милиционер, говорит товарищу:

— Короче, жив он. Из удара в морду шмальнули. Весь в соплях, нихрена не видит. Баба говорит, эти двое в гости пришли, что-то с хозяином не поделили. Говорят, заявление писать будут.

— Да, они пьяные все. Хорошо хоть не порезали друг друга. Давай всех в управление.

Приказывают подняться. Мы не сопротивляемся. Это лишь добавит проблем. Интересно, о чем думает Олег. Он-то вообще в драку случайно влез. Но хорошо помог.

Нас с Олегом сажают в «собачий» отсек милицейского УАЗа.

— Ну, все, сейчас пару дней мурыжить будут, — обреченно комментирует Олег.

— Может, и не будут, — говорю я.

Через пару минут тряски и тревожного ожидания, машина останавливается. Дверь, отделяющая нас от свободного мира, со скрипом открывается. Слепит свет прожектора. Когда зрение восстанавливается, становится понятно, что это не управление.

— Вытрезвитель, — говорит Олег.

Нас заталкивают внутрь, через узкий коридор в распределитель. Передают местным сотрудникам. После всех процедур, в сопровождении двух лейтенантов уводят по разным комнатам. На прощание я киваю Олегу, подмигиваю, мол, все будет в порядке.

В моей комнате кровати в три ряда, убогие зеленые стены, решетки, и несколько отдыхающих. Лейтенант удаляется, оставляет меня один на один с обитателями.

Народ не замечает поступления нового. Я насчитываю шесть человек: два бомжа женского и мужского полу, лежат в углу, пара потрепанных жизнью мужиков-работяг, молодой парень, что ворочается с боку на бок, что-то бормочет, и мужик в костюме, громко храпящий в почти полной тишине. В комнате стоит плотный запах перегара и немытых тел. Небольшие зарешеченные окна не способствуют правильной вентиляции.

Я ложусь на ближайшую к стене постель, закрываю глаза. Интересно, успел Лапоть что-нибудь предпринять? Если да, то скоро выпустят. Если ничего не выйдет, придется разбираться в Андрюшкой в суде. Как бы то ни было, сейчас нужно отдохнуть. Пытаюсь уснуть, но ничего не получается. Выспался у Андрюшки.

Остаток ночи проходит спокойно. Бомжи что-то обсуждают в углу, мужики жалуются на жизнь, наркоман еще во власти цветных снов, а обладатель дорогого костюма — в алкогольной коме. Я прислушиваюсь к разговору работяг.

— И че? — спрашивает тот, что постарше.

— Че, че? Захожу я к нему в кабинет, а там веселье в самом разгаре. Не ждали, суки!

— Прямо в кабинете?

Молодой морщится, притрагивается к большому синяку по глазом. Видно, что воспоминания и физические последствия приносят много неприятных впечатлений.

— Не, там у него комната отдыха есть, — объясняет молодой. — Я дергаю дверь — заперто. Выношу с плеча. А там начальник, Серега, блин, Иванович, и моя благоверная. Все в мыле, прямо на столе. Рожи перекошены. Видать, кончать собираются…

— А ты че?

— Че, че? С ноги по жопе этому козлу. Тут-то моя, походу, кончила.

Мужики смеются. Я тоже улыбаюсь. Картинка действительно живописная.

— А дальше?

— Тут крику поднялось, визгу. Хорошо, я дверь в кабинет изнутри закрыл. Моя орет про развод. Что я идиот последний. С той стороны в дверь ломятся, тоже что-то кричат. Я под шумок Сержаню конкретно нахлобучил, надолго запомнит, ублюдок сраный.

— Да, это ты правильно. Надо было и дуре своей конкретных люлей отвесить без сдачи.

— Да, жалко стерву…

— Зря. Ну, да ладно, че дальше-то было?

— Че, че? Охрана подтянулась. Дверь сломали. Здоровые, в масках. Как, блин, в фильмах. Мне с ходу в торец, руки скрутили, попинали для острастки. А потом уж подняли, Сержаня подошел. Попросил, чтобы подержали, и саданул в глаз с размаху. Отомстил, боец, мать его…

— Да, не мужик, не мужик. Чмо офисное.

— А я-то пьяный же был. Как узнал, так сразу полбутылки водочки откушал, чтоб руки не дрожали. Потом разбираться пошел. Вот меня охрана и сдала в трезвяк.

Старый хлопает молодого по плечу.

— Молодец ты, Валера, правильно сделал. А дуре своей нахлобучь. И разведись ко всем чертям.

— Жалко ее, — говорит Валера с горечью.

— Такую шлюху жалеть нельзя, послушай старого товарища, — убеждает старый. — Это сейчас она с начальником. А завтра так подставит, что одним синяком и пятнадцатью сутками не отделаешься. Не, от сучар таких надо избавляться без жалости.

Молодой кивает. Мужики еще немного обсуждают недостатки неверной жены, успокаиваются. Разговор плавно перетекает на другие темы. Я не слушаю.

Вот Валера — нормальный мужик. Все сделал по совести, несмотря на начальника, охрану. А я? Я растерялся, показал себя последним зассанцем. И каков результат? Мы оба в вытрезвителе, нам обоим трудно. Только Валера спокоен, так как все правильно сделал, а я иду ко дну. Медленно, но целенаправленно. И дно уже близко.

Раздается скрежет ключа в железной двери. В проеме появляется лейтенант, приказывает:

— Веригин. На выход!

Я встаю, зачем-то поправляю кровать, выхожу. В распределителе уже ждет Олег, и ночные милиционеры.

— Поехали.

На удивление, перед вытрезвителем стоит девятка. Нас усаживают на заднее сиденье. Ну, так ехать можно. Не в наручниках, не в «собачьем» отсеке.

— Короче, пацаны, — говорит сержант. — Сейчас к следаку вас повезем. Там напишите заявы о вчерашнем. Что вы спокойно отдыхали, а жирдяй на вас напал. Понятно?

— А чего непонятного? — вопросом на вопрос отвечает Олег.

— Там толстого уже обработали, — продолжает сержант. — Дело, правда, возбудили. Но свидетелей нет. Его заявление против ваших. Короче, прикроют за отсутствием состава преступления. Обычная обоюдка.

Дальше едем молча. В управлении поднимаемся на третий этаж, к следователю. Им оказывается мужичок небольшого роста, поджарый, улыбчивый, но с недобрым взглядом. Смотрит, улыбается, а такое ощущение, что продумывает, как бы тебя закрыть подальше и на подольше.

— Ну, что ребята, будем заявление писать? — спрашивает следователь.

Такому как откажешь? Мы пишем, следователь проверяет, указывает, где убрать шероховатости. Наконец, заявления готовы.

— Все, можете быть свободны.

— Все?

— Да, все!

Мы выходим. Пока за спиной не закрывается входная дверь управления, я жду, что вот-вот раздастся требовательный голос, предлагающий задержаться до выяснения обстоятельств. Но нас никто не задерживает.

— Похлопотали? — спрашивает Олег.

— Да, немного.

— Понятно.

Мы идем до остановки. Мне неловко. Как отблагодарить Олега? Помог он здорово, можно сказать, спас от удушения. Но пока не дошли, еще есть время. И думать не хочется. Свобода, пусть и заранее понятная, приятно расслабляет сознание. После вытрезвителя, коридоров управления, людей иной реальности. После невеселых мыслей и трудных решений. Просто идти, не думая ни о чем. Наслаждаться солнцем, ветром. Почти не существовать.

На остановке, когда все сроки, кажется, вышли, я говорю:

— Олег… Ты… Короче, спасибо, что помог, выручил…

Олег улыбается, как-то по-простому, по-доброму.

— Ты бы поступил так же.

Вот, не уверен. Скорее, почти уверен в другом. Я уже привык не замечать чужую боль. Тем более людей незнакомых, тех, что попадаются на глаза впервые. Не вникая, не заботясь, не думая. Это тени, только тени. И если их становится меньше, всего лишь значит ярче будет светить солнце. Станет больше воздуха. Наконец, пространства для жизни. Что для меня чужая боль? Что для чужих боль моя?

— Наверно, ты прав.

— Точно, так и есть.

— Я тебе должен. Если понадобиться помощь — вот телефон.

Протягиваю бумажку с телефоном. Просто так отпустить нельзя. Каким бы я ни был сейчас, есть вещи, что не потеряют ценность никогда. В каком бы круге ада ни оказался.

— Зачем, Вова? Город маленький. Мы итак встретимся, если будет нужно.

Олег смотрит на дорогу, видит троллейбус.

— Мой подъезжает, — говорит, протягивая руку. — Ладно, Володя, будь здоров.

— Но…

— Да, все нормально, забей. До встречи!

— Бывай, Олег. Благодарю.

Троллейбус уезжает. Я ухожу с остановки, полный противоречивых чувств. Есть такие люди. Почему я не принадлежу к их числу? Мог ли стать таким? Слишком много вопросов. Ответов, как всегда, не хватает. Их не будет никогда. Жизнь предполагает, что всегда есть определенное пространство для маневра. Свободный ход судьбы, что можно использовать для изменения себя, несмотря на существующую предопределенность. Весь вопрос в том, сможешь ли ты это распознать и использовать? Я не могу.

Иду в ближайшее кафе. Нахожу на углу небольшое, похожее на обычную столовую. Время еще раннее, посетителей мало. Заказываю поесть. Немного супа, второе, двести грамм водки. Официантка, толстая тетка, смотрит неодобрительно, фыркает. Сам знаю, еще рано. Но что поделаешь?

Неудачник — это когда пьешь всегда.

Ем не спеша. Действительно, куда торопиться? Все, что надо, я уже успел. Первые пятьдесят грамм разливаются по отдохнувшему желудку огненным шквалом. Потом легче. Зал погружается в привычный уже серый туман, плотный, густой.

На улице тепло, солнечно. Люди ездят, ходят, бегают по обычным делам. Привычная карусель полностью занимает сознание, не оставляет возможности оглянуться, посмотреть на небо, вдохнуть полной грудью, почувствовать, по настоящему почувствовать пространство. У меня такая возможность есть. Только, почему-то, не в радость. Я сижу на лавочке в одном из небольших дворов, смотрю на играющих малышей, мамаш, таких же как я пьянчуг, играющих в домино. Мне хорошо. Теперь я рад каждой минуте, проведенной без назойливого присутствия Сереги.

По дороге домой покупаю пару бутылок пива. Выпиваю, выкидываю в кусты. Мир шатается, но несильно, как-то успокаивающе. Будто баюкает заблудившееся, натерпевшееся страха дитя. Все хорошо, маленький, все хорошо. Успокойся, спи, родной. Ты в безопасности. Я с тобой.

Дома я раскидываю по полу одежду, падаю на диван, укрываюсь с головой в одеяло. Почему-то трясет. Руки так и ходят. Мысли путаются. Нужно согреться, курсирует по воспаленному разуму мысль. Нужно согреться.

Я в полубессознательном состоянии готовлю ванну. Получается слишком горячей. Тошнит, голова тяжелая, взгляд почти не фокусируется. Снимаю, разбрасываю, по кафелю одежду. Лезу внутрь, терплю. Постепенно тело привыкает. Взгляд скользит по стенам, потолку, ни на чем не фиксируясь. Глаза закрываются.

Внезапно становится нечем дышать. В рот и нос затекает вода. Я подскакиваю, разбрызгивая содержимое ванны по полу. Отплевываюсь, тяжело дышу. Уснул в ванной, чуть не утонул. Смотрю на часы. Если память не подводит, проспал час.

Спускаю воду, вылезаю. В комнате падаю на кровать. Тело не слушается, сил нет. Ложусь, включаю телевизор. Экран загорается, бьет по глазам. Не могу сосредоточиться на изображение. Постепенно зрение возвращается, но смотреть то, что показывают — нет никакого желания.

Тем не менее, телевизор не выключаю, лишь сбавляю громкость. Так хотя бы кажется, что не один. Рядом жизнь, пусть и преломленная плазменной панелью. А если выключить, выдернуть из сети шнур — останешься один, во тьме, без выхода и надежды.

Только с удивлением осознаю, что тьма не пугает. Не стану ее частью, не буду поглощен ею. Это ничто, как и все вокруг. Ничего не страшно, никакие события, люди, явления.

Замечаю как исподволь, окольными путями, в сердце проникает злость. Сначала холодная и склизкая, но через пару минут уже не могу свободно вздохнуть от ее жара. Я зол на себя, на Серегу, на ситуацию. На то, что пил столько времени, на то, что перестал походить на человека.

Злость проходит, трансформируется. Тело трясет, буквально подбрасывает. Кулаки сжимаются, зубы стиснуты до треска.

— Да как они смеют? — вырывается шипение. — Как смеют?

Чтобы я признал себя побежденным, смирился? Чтобы забыл все стремления и свершения? Ничтожной горсткой праха опал к монолиту вечности? Никогда!

Неизвестная прежде решимость заполняет естество. Маленькая частичка внутри встречает изменения с недоумением. Неужели это действительно я? Или просто схожу с ума? Но кому нужны маленькие частички сознания. Я храбро бросаюсь в этот лавовый поток внутренних трансформаций. Любые изменения лучше, чем то, что со мной стало. Пусть даже безумие, но не унижение, не животное состояние.

Мысли кружатся диким хороводом. Кажется, даже температура повысилась. Я не могу лежать, вскакиваю с кровати, иду в ванную. Там долго плещу на лицо холодной водой. Но успокоение не приходит.

Как он смел? Как он смел? Вопрос пульсирует в сознании. Все чаще и чаще. Ведь я же для чего-то нужен. Не зря же родился, рос, учился, что-то думал, что-то решал. Не для того же, чтобы просто так спиться, исчезнуть, не оставить следа. Но разум настойчиво спрашивает, чем я лучше других? Чем лучше алкоголиков, что спиваются до зеленых чертей, теряя человеческий облик? Противопоставить этому нечего. Многие до меня, многие после. Чем я лучше?

Чем? Чем? Чем? Ответа нет. Раньше был. Как и иллюзия, что живу не просто так, не сплю. Но теперь настало время реальности. Или других иллюзий — серых, мрачных, проеденных ржавчиной.

Сон не идет. Закрываю глаза — Серега улыбается, спрашивает, уснул я, или обделался от страха? Только я теперь не боюсь. Или почти не боюсь. Я чувствую, что могу. Пусть слабо, едва-едва, но могу. А это уже что-то.

Сильно тошнит. Иду в ванную. Блюю. Много, долго. Кажется, что вместе с остатками пищи и желудочного сока выходит немощное состояние. Слабость.

Сознание озаряет совершенно иная мысль. От осознания ее на несколько мгновений кажется, что мир остановился. Все перестало кружится, земля вращаться, я — существовать. Все кристально ясно и честно. А свет какой-то холодный, воздух вспарывает легкие.

СЕРЕГУ НУЖНО УБИТЬ!

Это как внутренний взрыв. Оцепенение проходит. Я даже улыбаюсь от простоты вывода. Как только раньше не догадался? Пришлось выстрадать, отмучиться. Выпить море отравы ради трех простых слов.

Почему дома так много зеркал? Или всегда так было? Постоянно, в реальном времени отслеживать изменения, видеть, кем становишься. И вот сейчас, после долгого периода тени, когда не разглядеть, что с тобой происходит, когда модно только реагировать на слепые изменения, я будто прозрел. Отразился в зеркале полностью — ярко и четко. Вот к чему все ведет.

И после стольких дней, ударов, разочарований, я вижу изменения. Кажется, зеркало отражает другого человека. Прежнего меня не выдают даже глаза, что из серых стали какими-то стальными, холодными, безразличными. Теперь в них просыпается новый огонь.

Я похудел, почти пропал, начавший было расти живот. Щеки впали, заострив скулы. Под глазами мешки, они как будто вдавились дальше в пространство под надбровными дугами. Нет, я не стал некрасив, еще не похож на конченного алкоголика. Просто изможден. Мучает постоянная тревога, сердце часто бьется даже в спокойно обстановке. Но я еще могу действовать. Способен на решительные шаги. Способен мстить.

Я сижу перед зеркалом в ванной, смотрю на отражение. Меня пугает этот взгляд. А точнее огонь — холодный и ослепительно яркий — что появился только сейчас. Мне страшно не за себя, хотя и такое тоже возможно. Наверно, я сошел с ума, стал безумным. Шизофрения и маниакальный синдром, или что-то такое.

Мне страшно от того, что все меняется. Что есть такие решения, приняв которые, обратной дороги нет. Страшно потому, что я такое решение уже принял. И теперь остается только идти вперед до пирровой победы. Потому что другой здесь нет. А если не идти — смерть. Хотя, кто знает, может быть это предпочтительный вариант.

Но назад пути нет, смерть еще не укрыла крылом, значит надо действовать. Я успокаиваюсь. Я серьезен, абсолютно серьезен. Огонь из глаз исчезает. Он появиться, но не сейчас. Так надо.

Я ставлю чайник, дожидаюсь, пока закипит, наливаю полную чашку. Кладу пару ложек сахара, чайный пакетик. Жду, пока настоится. Пусть заварится покрепче. Из комнаты раздаются жизнерадостные голоса с очередного шоу, где-то за стенкой что-то падает. Из открытой форточки слышен шум машин, гомон детей. Мир продолжает существовать, жизнь торжествует.

Я пью чай, крепкий, вяжущий рот. Смотрю в зеркало, и понимаю, что самостоятельно, руководствуясь внутренним позывом, вырвал себя из этого круговорота. Пусть на время, пока не доберусь до Сереги.

Одеваюсь, выхожу на улицу. После квартиры с зашторенными окнами и темного подъезда, здесь ярко до рези в глазах. И свежо, несмотря на заводы, машины и в целом плохую экологию. Но небо кажется низким, каким-то давящим. От такого контраста становится неприятно, и я, после небольшой прогулки, возвращаюсь домой.

Весь вечер сижу в интернете. Заказываю пиццу, с удовольствием ем. Играю в игры, смотрю телевизор. Мне хорошо и спокойно. Так или иначе, решение принято, назад пути нет. И нет этого давящего, выворачивающего внутренности чувства, что я — никто, неудачник, слабак, пресмыкающийся перед сильным. Да, бой проигран основательно и бесповоротно. Но у таких как я есть последняя надежда — война продолжается. И не закончится никогда.

Спать ложусь уже ближе к середине ночи. Полузакрытыми глазами наблюдаю за меняющимися цветами на потолке. Опять буду спать с включенным телевизором. И это нормально. Меня убаюкивает виртуальное пространство, кормит горящее подсознание обрывками образов и рекламных слоганов. Меня ласкает сознание решимости, готовность действовать. Не бежать и прятаться, а сопротивляться, менять мир. И почти счастливый, убаюканный шаблонами и надеждами, я проваливаюсь в долгий, приятный сон.

 

Пистолет

Когда взвешены все «за» и «против», и решение принято, нужно сразу браться за дело, пока не иссяк первоначальный напор, энергия, позволяющая действовать, порой даже не имея шансов на успешное начало. Поэтому я жду, пока в сознании установится относительная ясность, и определяюсь с тем, что мне нужно.

Первым делом — пистолет. Безотносительно персоны Сереги, его крутости и подготовленности, нужно обзавестись оружием. Это как психологический акт поднятия морального духа. Да и лучше с пистолетом, чем с ножом или голыми руками.

Я уже забыл, что такое физическая сила. С этой псевдоинтеллигентной жизнью становишься жиреющей размазней. В узком мирке чиновников и универских преподавателей не принято бравировать силой. Сила — это не здесь, это на передовой, к людям героических, и просто мужских профессий. У нас же большинство мнит себя отпрыском «голубых кровей», при этом являясь жирным слизнем с потными руками. Такие и здороваются как-то по-бабьи, всовывая тебе в руку мягкую, потную ладошку.

Когда я последний раз дрался? Наверно, еще в школе. По крайней мере, помню только это. Ну, и когда как и все, под влиянием тотальной моды занимался карате, несколько раз участвовал в спаррингах. Даже добился скромных результатов. Несколько раз ездил на соревнования. Но благополучно все провалил. И карате бросил.

Это черта характера. Скорее всего не врожденная, но приобретать ее надо потом и кровью, реальными тренировками. У меня этого нет. Может быть, поэтому отчетливо помню раздевалку в спортзале школы. Даже сейчас, если напрячься, можно вспомнить светло-коричневый, весь в пятнышках кафель, обшарпанные скамейки, вбитые в побеленные стены вешалки.

В тот день мы играли в баскетбол. Несмотря на все старания, проиграли. Уже в раздевалке, обсуждая матч, повздорили с одноклассником, Колей. Слово за слово, посыпались оскорбления. Но конфликт удалось замять. Я помню себя, в смятении сидящего на скамейке, проклинающего трусость. И вдруг вижу, как Коля плюет на пол. Потом еще и еще. И, не внемля робким призывам разума, во мне просыпается нерациональная, но очень глубокая ярость. Как он смеет! Мы тут ходим! Тут взрослые люди убирают!

Ничего не говоря, я подхожу к Коле, и тело, почти не контролируемое разумом, обрушивает серию из трех ударов. Именно ту, что я раз за разом, теряя счет, выполнял на тренировках. Двойной руками, и вдогонку ногой по корпусу. Первый удар проходит точно в глаз, второй в солнечное, третий — просто чувствительный шлепок. Но Коля крупный, не падает. Только хватается подбитый глаз. А я так и остаюсь стоять, замирая в каком-то странном то ли недоумении, то ли отупении. Тело выбрасывает бразды правления, а ошалелый мозг не понимает, что произошло, и что с этим делать?

А Коля, видя мой ступор, с размаху бьет в грудь. Я лечу до стенки, и уже по ней медленно оседаю. Перед глазами оплеванный кафель, сверху лица одноклассников, Коля подходит, хочет добить, но я смотрю в глаза, и он не решается.

Я встаю, отряхиваю штаны, одеваюсь, и, не сказав никому ни слова, выхожу…

Время прошло, а этот случай будто произошел вчера. И сознание все еще там, лежит на заплеванном кафеле в окружении одноклассников. Поэтому мне нужен пистолет. Так, чтобы наверняка, чтобы стать проводником мощи, что сомнет, сотрет Серегу с лица земли.

Кто может помочь достать пистолет, думаю я? В голове проносятся фамилии, лица. Но все не то, все мимо. Мои знакомые не отличаются воинственность. Из них большинство даже в армию не ходило, предпочитая отсиживаться по аудиториям, слушая нудные бредни очередного профессора. А для дела нужен другой человек: что знаком с этой стороной жизни, и, самое главное, не подведет в ответственный момент. Иначе тюрьма и забвение. А Серега в это время будет наслаждаться жизни, ходить по ресторанам, встречаться с Настей и другими девушками, которых у него много.

Мне нужен Илья Вагонов, появляется спонтанная мысль. Точно, Илья по кличке Вагон.

Илья учится на четвертом курсе. Спокойный, не позволяет себе грубости и некорректных высказываний. Всегда подчеркнуто вежлив. Но все в универе знают, что с ним лучше не связываться. Дело в том, что Илья, по слухам, водит дружбу со многими влиятельными, но не публичными людьми города, может решать вопросы, и организовывать бизнес. Зачем пошел учиться в наш филиал — загадка. Наверно, на всякий случай — чтобы корочки были.

Когда-то я существенно помог Илье по учебе, отчего тот чувствует себя должником. Причем, словно должен неизмеримо больше, чем помощь по учебе. Одно время я заметил, что студенты мужского пола в нескольких группах на лекциях ведут себя подозрительно тихо. Даже при моих строгих правилах, тишина стоит, словно в могиле. Начал разбираться, и выяснилось, что это Илья всех предупредил, что Владимир Ярославович находится под его защитой. Пришлось провести разговор, чтобы в будущем такого не было. Ведь большинство студентов на лекциях просто жались, боясь отвечать на любые вопросы. Но забота приятна, даже такая.

Как-то раз после очередного экзамена, Илья заглядывает в зачетку, видит оценку, благодарит, но уходить не торопиться. Отрывает от работы кусок бумаги, что-то пишет, передает мне. После, в кабинете, я разворачиваю листок, и вижу номер мобильного. И короткую приписку: «Будут проблемы, звоните».

Этот листок еще долго лежит во внутреннем кармане пиджака. Потом я переношу содержание в мобильник. Чувствую, что номер пригодится. И вот — время пришло. Лучшего и не найти.

Скорее всего, Илья знает Серегу. Может быть, ведет с ним какие-нибудь дела. Только в моих планах нет пункта о делегировании полномочий. Нет, с Серегой я разделаюсь лично. Или погибну, пытаясь.

Набираю номер. Отвечают почти сразу:

— Да?

— Илья?

— Да. Кто спрашивает?

— Здравствуй, Илья. Веригин беспокоит.

Пауза. Затем Илья говорит:

— Все понял. Через час на заднем дворе универа. Устроит?

— Да, я буду. До свидания.

Илья отключается. Я чувствую кристальную пустоту внутри. Словно больше не надо дышать. Через час я приближусь к цели еще на один шаг. Сколько таких шагов будет — не важно. Хоть тысяча. Пока не умру, буду методично идти вперед. На ногах, коленях, надо будет — ползком. Но только вперед.

Час проходит быстро. Половину занимает дорога до универа. Здесь, на заднем дворе, под тополями, стоит лавка. Я сажусь, откидываюсь на спинку, смотрю на кроны деревьев. Утреннее солнце еще не греет, но слепит, гуляет по деревьям, листве, зданию. Отражается от окон, бегает, словно стараясь попасть в глаза, ослепить на несколько мгновений.

Рисую длинной палочкой узоры на земле. Потом стираю. Снова рисую. Жду Илью. Я напряжен, руки слегка трясутся. После долгих дней алкогольного бреда, бессонных ночей, внутренних самоуничижительных монологов, после боли и слез, солнечное утро и трясущиеся в предвкушении руки — как откровение. Радость человека, что вернулся из бездны, чтобы привести в порядок дела. И окончательно исчезнуть.

Во двор въезжает черный BMW с интересными номерами. Открывается задняя дверь, выходит Илья. Улыбается, протягивая руку.

— Здравствуйте, Владимир Ярославович!

— Здравствуй, Илья Сергеич!

— У вас ко мне есть разговор, — даже не спрашивает, а утверждает Илья.

— Честно говоря, не знаю с чего начать…

— Вы начинайте, Владимир Ярославович, — говорит Илья. — Там разберемся.

— Для начала давай перейдем на «ты»? Мы ведь не на лекции в универе.

— Хорошо, — соглашается Илья. — Я слушаю.

— В общем, Илья, мне нужен пистолет, короче, ствол, или как вы это называете, — говорю я скороговоркой.

— Понятно, — отвечает Илья. — Какой? Для чего?

Не знаю что ответить. Все познания в оружии, что когда-то всплывали в моей жизни, касаются шести отстреленных патронов на военной кафедре (три одиночными и три очередью), картинок в интернете, набора слов в энциклопедиях, игр и фильмов про практически неуязвимых героев, что всегда встают, независимо от тяжести побоев и кучности стрельбы противника.

— Обычный. Главное, чтобы стрелял.

— Судя по ответам, пистолет купить ты не сможешь, — говорит Илья.

— Почему?

— Потому что это не за хлебом в булочную сходить. Как ты это представляешь?

— Не знаю, — честно отвечаю я. — Вот, решил с тобой посоветоваться.

— А я тебе распишу алгоритм действий почти любого, на кого ты выйдешь с подобной просьбой.

Любой человек в теме тебя мгновенно прочитает, сделает выводы. И они будут отнюдь не в твою пользу. Объясню почему: с виду ты не вызываешь ассоциаций с профессионалом, либо даже любителем. У тебя очень интеллигентный вид, Владимир, а это в таком деле не приветствуется. Отсюда вывод какой?

— Какой? — переспрашиваю я.

— Что оружие тебе лучше не продавать. Потому что ты наверняка спалишься. А когда колоться начнешь, а начнешь обязательно, человечка, что оружие продал, сдашь. Это никому не надо. Это бизнесу вредит. Поэтому, вероятнее всего, возможны три варианта.

Первый, самый оптимистичный, это когда продавец закосит под дурака, и ты уйдешь ни с чем. А точнее, с жизнью и свободой, нетронутыми. Даже не подозревая об этом. Я искренне надеюсь, что будет так. Понимаешь?

— Да…

Что добавить? Лезу в дело, полное нюансов, с высокими шансами засыпаться. Но паровоз ушел, назад пути нет. С помощью Ильи, или без, дело нужно довести до конца. Чтобы собрать по осколкам то, что осталось от моей жизни.

— Второй вариант, это когда продавец решит на тебе нажиться, — продолжает Илья. — И будет прав, потому что ты сам идешь в руки. В этом случае тот же самый ствол культурно приставят к виску, и ты лишишься всей суммы, мобильника, и всего более-менее ценного. Убить — не убьют, потому что к ментам ты жаловаться не пойдешь.

Илья зевает, прикрывая рот ладонью. Поправляет прическу — короткий ежик — достает из кармана платок, протирает солнцезащитные очки.

— И этот вариант еще не самый плохой, — говорит обыденным, каким-то скучным голосом. — Мы подходим к третьему — скверному. Тебе продают ствол, но грязный. Знаешь, такой ствол, из которого уже убили пару-тройку человек. Ты делаешь, что должен, и попадаешь в серьезную разработку. Трупов-то ведь много. Или продавец может перестраховаться, и сдать тебя самостоятельно. И поедешь на север, лет так на много. Вот такая перспектива…

Молчим. Илья, наверно, ждет вопросов. У меня их нет. Только досада: все слишком сложно. Какая-то злость на себя, Илью, продавцов пистолетов. Они как атрибуты моего нового воплощения, находятся по центру сцены, создавая свиту. От них зависит внушительность образа главного героя.

— Ты хороший человек, Владимир, но не убийца, — вдруг говорит Илья. — Поэтому, если что-то задумал — сам на рожон не лезь. Доверь такие дела профессионалу. Потому что эмоции вредят, порой — фатально. Пойми, оружие, стрельба, убийство — это не лекции в универе, и не совещания в администрации. Тут все серьезнее, а, следовательно, и спрос выше. У меня есть на примете хороший человек, можно поспособствовать…

— Ты думаешь, я не смогу убить?

— Сможешь, если очень достать. Когда разгорячен, и под рукой оказывается пистолет. А-а-а, бах-бах — все! Так, если сильно нажать, сможешь. А в ситуации, что описываешь, по глазам вижу, нужен холодный расчет. Чтобы ошибок не наделать.

— И что делать? — спрашиваю я даже не Илью, а себя.

План идет к черту? Без оружия такого кабана не свалить.

— Да, дилемма, — говорит Илья. — Ты прости, Владимир, своего оружия я дать не могу — слишком рискованно. Я не спрашиваю, кого ты хочешь убить, но понимаю, что это не ретивый студент или грубый начальник отдела. Зверь-то большой, и страшный. Не говори — по глазам вижу. Понимаю, что задача важная, и хочу помочь. Но нужно подумать. Ты не против?

Илья встает, достает мобильник. Отходит, с кем-то разговаривает. А солнце слепит, и уже начинает тихонько греть. Я слышу птиц, смотрю на ветки, замечаю несколько. Маленькие, коричневые и серые комочки поют, радуются жизни. У них нет проблем, нет забот. Как пришли, так легко и уходят. Жизнь — взмах крыльев, и куски земли под ними. А над головой небо, яркое, в чем-то даже живое. Их вечное небо.

— В общем, есть один вариант, — говорит Серега. — Оптимальный в этой ситуации.

— Что за вариант?

— Так как без ствола ты не сможешь, а его не достать, нужно делать шаг не прямо, а в сторону, но в том же направлении.

— Не понимаю, — признаюсь я.

— И, тем не менее, все просто. Есть у меня один знакомый дед, что тебе поможет. У него еще с древних времен остался револьвер системы наган. Знаешь, такой как в фильмах про революцию и гражданскую войну.

— С барабаном?

— С барабаном. И всем остальным.

— Так он уже не стреляет наверно?

— Хорошие вещи со временем становятся только лучше. Стреляет, Владимир, очень хорошо стреляет. Я его около года назад сам проверял. Думал, пригодиться может. Вот и пригодился.

— Думаешь?

— А ты посуди сам, Владимир. Риска практически нет. Пистолет старый, концов не найдешь…

— А что сказать деду? Зачем он мне?

— Представишься коллекционером. Дед давно хочет его продать. Вот и купишь.

— Может быть…

— Вариант хороший, — настаивает Илья. — В этой ситуации — лучше не придумаешь. Если только обрез, но это не эстетично, и возни много. Как тебе?

— Я согласен, — говорю я.

Илья достает мобильник, ищет номер в списке контактов.

— Алло, Гаврилыч? Не разбудил? Да хрен вас, старперов, знает. Слушай, у тебя тот пистолет остался? Да тут коллекционер один нашелся. Да, хороший человек, надежный. Продашь? Вот и хорошо. Только ты, слышь, Гаврилыч, нормально отнесись! Человек действительно хороший. Мое слово. Когда? Хорошо, он будет. Давай, не кашляй.

Илья кладет трубку, улыбается.

— Специфический старик, — говорит весело. — Хоть жизнь и покрутила.

— А что с ним?

— Да, как и со многими другими, — говорит Илья, закуривает. — Легкая контузия. Хроническая. Сидел он много, Владимир, и правду любит. Правдоруб местного разлива. Но пистолет продаст. Это легко.

— Хорошо.

— Только ты не делай резких движений, не груби. Старик подозрительный очень.

— Понял.

Илья называет адрес, говорит, что через час нужно быть там. Я знаю дом. Это недалеко. В десяти минутах ходьбы.

— Ладно, Владимир, мне пора.

— Прощай, Илья, — пафосно говорю я.

Жмем руки.

— Если еще что-то нужно, я всегда на связи, — говорит Илья. — Прощай.

Илья садится в машину, уезжает. Я так и остаюсь сидеть на лавочке. Думаю о пистолете, старике. А тело пробивает дрожь. Я опять будто стою на пороге, границе, что отделяет известное прошлое от неясного будущего.

Сейчас еще можно отступить, дать задний ход. Спрятаться в темную нору так, чтобы до конца жизни не видеть света. Или пойти вперед. Перешагнуть порог, за которым — тьма и неизвестность. И много страданий. Пусть отчищающих, но от этого не менее суровых.

И вот я сижу, смотрю на клочок бумаги, а тело сотрясает мелкая дрожь. Озноб неизвестности. Что будет, если… Я еще чуть медлю, тяжело встаю. Да, будет именно так. Назад пути нет. И жизни там нет тоже. Пусть лучше боль и страдания, чем то, что было после встречи с Серегой. То, что очень похоже на медленное гниение, в яме, полной червей.

Не спеша иду к рынку. Мимо домов, машин, суетящихся людей. Все мирно, по-летнему зелено и свежо. День только начинается. Еще не жарко, не хочется найти ближайшую тень, или кондиционер. Прохлада нежно окутывает, даруя телу отдохновение. В такие минуты не хочется думать о войне, насилии. Нужно просто найти тихий дворик, одинокую лавку: сесть, подставить лицо солнцу, и сидеть до вечера, потеряв счет времени, с застывшей улыбкой. Потому что кроме этого, простого, и, вместе с тем, глубокого — ничего нет. И не будет.

Но я иду. Не могу избавиться от наваждения, отбросить бутафорскую важность, стереть лицо Сереги перед внутренним взором. От этого не избавиться. Можно только уехать. Но бежать — не лучший выбор. Я бегаю всю жизнь, но так и не смог оторваться не на шаг. Это не выход.

Выход — это убить…

Иду быстрее, увереннее. Это выход, потому что все другое не поможет. Добродетели, нормы морали — ничто, когда рушится твой мир. Это условности, жесткие, и чрезмерно хрупкие конструкции, не способные удержать тяжелый купол личного мировоззрения. В тяжелые моменты остается только толкнуть, разбить их, чтобы не мешали. Иначе так и будешь переступать, запинаться, а в какой-то момент упадешь, и уже не сможешь подняться.

Подхожу к нужному дому: небольшому, двухэтажному, с облупившейся розовой побелкой. На входе домофон, красным светятся номера квартир. Время еще есть. Я ухожу в соседний двор, брожу по дорожкам, вокруг качелей. Посматриваю на часы. Мысли кружат, как стервятники над трупом. Ничего дельного, обрывки. Но лучше так, чем отчаяние и алкогольный бред.

Подходит время. Я возвращаюсь к дому, нажимаю на нужную кнопку.

— Кто там? — раздается из динамика через несколько секунд.

— Я от Ильи.

— Заходи.

Дверь открывается. Вхожу в подъезд. Тут пахнет сыростью и мочой. Пол и ступени — деревянные: скрипят от шагов, в некоторых местах прогнили. Кажется, пройдешь еще несколько шагов, и провалишься в подвал. И не исключено, что там такой же деревянный пол, проломив который можно попасть непосредственно в ад.

Поднимаюсь на второй этаж. Четыре двери, из них только две железные. Сбоку деревянная лестница на чердак. Люк закрыт на замок и заколочен. Дверь старика простая, обитая кожзаменителем. Рядом звонок. Нажимаю. Раздается длинная трель. За дверью слышаться шаги.

— Кто там? — раздается голос.

— Владимир, — отвечаю я. — Я от Ильи. Он звонил вам.

Раздается металлическое бряцание, еще и еще. Такое ощущение, что старик открывает около десятка звонков. И это притом, что дверь можно вынести несильным ударом ноги.

Наконец, дверь открывается. И я застываю в недоумении. Передо мной, держась одной рукой за ручку, а второй опираясь на трость стоит тот самый скандальный мужик, что приходил к Натискову, и жаловаться на Карпину. Тот, что ищет правду, сидел на зоне, и любит поучать. «Молодым здоровье надо беречь», вспоминаю я его фразу.

— Ну, здравствуй, парень, — говорит старик.

Хотя, какой к черту старик. Это мужик: тощий, смуглый, в тонких очках. Правда, уже седой, но многие в пятьдесят лет седеют.

— Здравствуйте… — говорю я, делаю паузу.

— Гаврилыч, — помогает мужик. — Называй меня Гаврилыч. И давай на «ты».

Я так и стою на пороге, не в силах избавиться от оцепенения. Когда весь путь продуман, такие нелепые совпадения легко разбивают существующую в голове стройную картину. Сто делать, горит в сознании вопрос. Что делать?

— Что стоишь, заходи.

И я захожу. Гаврилыч закрывает дверь, отрезая от тусклого, но все же, света подъезда. В его квартире пахнет нафталином и пылью. Словно спускаешься в подвал больницы, где хранят белье.

— Пойдем на кухню, — предлагает Гаврилыч.

Я иду за ним по узкому коридору, мимо дверей в туалет и ванную. На кухне рядом с окном стоит стол, три табурета. Старый холодильник, раковина, небольшой шкаф для посуды и заляпанная плита.

— Присаживайся, — предлагает Гаврилыч.

Я сажусь на ближайший табурет, Гаврилыч рядом. Смотрит изучающее, словно что-то прикидывает. Между нами на столе раскрытый эротический журнал. На развороте девушка с внушительной грудью, и тонкой полоской трусиков. Во взгляде вожделение, руки гладят бедра.

Гаврилыч следит за моим взглядом, встает, захлопывает журнал.

— Знаешь, парнишка, что самое лучшее в оргазме? — говорит неожиданно.

— Что? — удивляюсь я.

— Ну, когда кончаешь?

Да, с ним что-то явно не так. Как будто переклинило. И опять полезли поучения.

— Что? — спрашиваю, делая вид, что интересно.

— То, что сразу после этого совершенно не хочется женщины. Я тебе точно говорю. И очень жаль, что это состояние длится недолго. Понимаешь, о чем я, парень?

— Не знаю, — только и говорю я.

— Да, точно, так и есть! Я всю молодость хотел, чтобы это состояние продолжалось постоянно. Чтобы на шлюх не размениваться, не страдать. Вот так.

Молчим. Но по Гаврилычу видно, что хочет продолжить. Только ищет повод. И, пока не закончит, про оружие говорить не станет.

— Вы не любите женщин? — спрашиваю я.

— Да, нет же, парень! Все из-за влечения, понимаешь? Пока полный ходишь, не выпростаешь все до капли, так на каждую засматриваешься. А сразу после этого глаза б мои ее не видели. Любую. И ничего не могу поделать. Прям сразу. Не было у тебя такого?

— Не знаю.

— Вот и я тоже не знал. Про это мало говорили. Все под замком. А теперь все можно. Тут и становишься этим, как его, шовинистом. Больше половины жизни за ними бегал — и все зря…

Гаврилыч разочарованно морщится.

— Так ведь и заразится недолго. Особенно в наше время. А я всегда говорю, что молодым надо беречь здоровье…

Последние слова словно переключают какой-то тайный выключатель в голове. Мне вдруг хочется встать, вбить Гаврилыча в стену. Или завыть от безысходности.

— А может, вы перестанете снабжать меня умными мыслями, и просто продадите пистолет? — зло спрашиваю я.

— Ты про этот? — спрашивает Гаврилыч, доставая пистолет из ящика стола.

— Любой! Главное чтобы стрелял! — отвечаю я раздраженно, но скорее по инерции, потому что взгляд уже прикован к стволу. И даже не замечаю, что от легенды ничего не осталось. Пропал коллекционер, остался алчущий оружия псих.

А на столе, в лучах света от заляпанного окна, лежит пистолет. Револьвер. Темное железо слегка бликует. На барабане в треугольнике читается аббревиатура «ГИС». Курок не взведен, но, от этого, смотрится более хищно. Рукоять потерта. Кому-то он, наверно, был хорошим другом, помощником и защитником. Но любая дружба металла с плотью недолговечна. Плоть уходит, остается лишь ее дополнение, то, чего не хватает человеку, чтобы чувствовать себя победителем.

— Тебе плохо, сынок? — участливо спрашивает Гаврилыч, вырывая из оцепенения.

— Не важно! Просто продай мне его! — говорю я тихим, враз севшим голосом.

Гаврилыч резким движением поднимается, приставляет ствол мне к животу.

— Я могу… помочь тебе… прямо сейчас… — говорит медленно, словно растирая по небу каждое слово.

Я смотрю на пистолет, чувствую давление ствола не живот. Курок не взведен, но если приложить чуть больше усилий на спусковую скобу, он взведется автоматически, и произойдет выстрел. Пуля войдет точно в живот, пробьет желудок, и выйдет рядом с позвоночником. Или останется в нем. А я умру, или останусь инвалидом. Но страха не чувствую, лишь раздражение. Если все прервется сейчас — хорошо! Только бы быстрее.

— Стреляйте! Или продайте пистолет.

Гаврилыч так же резко убирает пистолет, кладет на стол. Я выдыхаю. И замечаю, как дрожат ноги. Потом пальцы. Меня наполняет слабость, струится из глаз, что не остается незамеченным для Гаврилыча.

— Ты нормально держишься, парень, — говорит он. — Только грубый не в меру, и нервы ни к черту.

— Так вы продадите?

— Я всегда говорю, молодым нужно беречь здоровье, — опять начинает Гаврилыч. — Ты ведь не слушал?

— Что?

— Еще там, в администрации, ты не слушал…

И тут меня по-настоящему прорывает.

— Нет, не слушал, — зло говорю я. — А точнее слушал, и поражался. Вы знаете, сколько к нам таких ходит. Все чего-то хотят, требуют. А на самом деле, за редким исключением, — никчемные, корыстные люди, с чрезвычайно раздутым самомнением. Им все вынь да положи. А если не будешь проявлять расторопность, еще и обругают.

Попрошайничают, жалуются. Здоровые, трудоспособные люди! Или старики, которым не хватает внимания, но предостаточно бабской, жеманной стервозности, не зависимо от пола. Или искатели справедливости, что завалили жизнь, и словно пытаются оправдаться. Я устал от таких. У меня уже фильтры в голове появились, все ненужное убирают…

— Это цинизм, парень, — говорит Гаврилыч.

— Да, хрен с ним. Цинизм так цинизм. Я устал от паразитов, понимаете? От волков в овечьих шкурах. Где, покажите мне, нормальные люди? Или мы живем в разных вселенных?

— Ты запутался, парень, — говорит Гаврилыч. — И оружие тебе сейчас ни к чему. Но я уважаю твой выбор. Хотя, охотнее продал бы коллекционеру.

Понимаешь, у оружия тоже есть свой век. Отжив его, ствол становится достоянием времени, и место ему — в музее, но никак не на разборке. Пистолет к руке прикипает, и редкий ствол любит менять хозяина. Тем более, такой как этот. Тут важен масштаб личности. А ты запутался, дел наворотить хочешь…

— Пойми, Гаврилыч, мне действительно нужен пистолет.

— Я продам тебе его, — соглашается Гаврилыч. — Думаю, можно продать.

— Спасибо, — говорю я. — Можно подержать?

— Конечно.

Я беру пистолет, подношу поближе к глазам. Рассматриваю надписи, текстуру металла, глажу. Примеряю рукоять к руке. Она шершавая на ощупь, сидит хорошо.

— Только помни, — говорит Гаврилыч. — Твое оружие в любой момент может быть использовано против тебя.

Я вытягиваю пистолет, проверяю тяжесть. Удобно, хорошо. Целюсь в окно. Гаврилыч неожиданно хватает за руку, резко давит на ладонь, отчего пистолет выскальзывает, будто бы сам оказывается в другой руке мужика. Он направляет ствол в грудь, делает вид, что стреляет.

— Ты труп…

Так не честно, хочется сказать мне. Но понимаю, что действительно труп. Даже против Гаврилыча.

— Если собрался против серьезного противника, твой единственный шанс — неожиданность. Засада, темнота, выстрел в спину. Без ненужных сантиментов. Дашь даже небольшой шанс — ты труп.

— Спасибо, — говорю я. — Сколько с меня?

— Ты забыл про патроны, коллекционер.

— А у вас есть?

— Конечно!

Гаврилыч берет табурет, выходит. Долго роется на антресолях, шуршит бумагой, гремит инструментами. Возвращается со свертком.

— У нагана семизарядный барабан, — поучает Гаврилыч. — У меня тут около двадцати одного патрона разной степени испорченности. Патроны старые, но осечек должно быть минимум. Ты там выбери потом те, что лучше.

— Хорошо, — машинально отвечаю я, беря сверток. — Так сколько с меня?

Гаврилыч называет сумму. Я достаю кошелек, отсчитываю несколько купюр. Когда передаю, лицо Гаврилыча слегка меняется. То ли глаза загораются, то ли улыбается как-то алчно. Но становится неприятно. И, когда передаю деньги, стараюсь не касаться его пальцев.

Но вот деньги у него, и передо мной опять борец за справедливость, въедливый мужик с легкой примесью паранойи.

— Ладно, заболтались мы, — говорит Гаврилыч, всем видом предлагая проследовать на выход. — У меня еще огород сегодня, и ремонт…

В коридоре, перед дверью, похлопав меня по плечу, говорит:

— Давай, малыш! Здоровье береги, это я всем говорю. А тебе скажу больше. Хоть страна у нас и сучья, другого места для таких как мы нет. Иди, и делай, что должен.

— Прощайте!

Так я оказываюсь на пороге, и понимаю, что в руке пистолет, а деть его некуда. Заправить в штаны — будет видно. В кармане будет выпирать. Там еще патроны. Я снимаю футболку, оборачиваю пистолет. Ветровку застегиваю почти под горло. И в таком виде иду до ближайшего киоска. Покупаю пакет. Сворачиваю в подъезд кладу пистолет туда, надеваю футболку.

Всю дорогу до дома нервно оглядываюсь. Кажется, что кто-то идет следом, смотрит, и запоминает. Что Гаврилыч сдал, и сейчас, вон из-за того угла, или кустов выйдут крепкие ребята в штатском, предъявят удостоверения и попросят пройти с ними. Руки слегка трясутся. Понимаю, что этим больше свечусь, но ничего поделать не могу.

Но ничего не происходит. Впрочем, понимаю это, лишь когда захлопывается дверь, отгораживающая квартиру от внешнего мира.

В комнате кладу пакет на стол, достаю пистолет. Темный, красивый. Как реликт прошлого, ископаемое, артефакт, способный раскрыть важные тайны. Только мне все это не нужно. Достаточно лишь уверенности, что в тот самый момент раздастся выстрел, что сметет, выжжет в пороховом газе мой позор. И унесет Серегу в ад.

Беру в ладонь, сжимаю. Почти чувствую, как сквозь рукоять и металлические внутренности, в меня просачивается энергия оружия, придает уверенности. Сейчас, с наганом в руках, я готов к свершениям. Может быть, впервые в жизни. Так, чтобы отбросить все лишнее, гордо подняться на вершину, несмотря на то, что там холодно и слепит свет холодных звезд. Я готов! И пусть реальность расступится, пропуская вперед героя!

 

Пристрелка

После пары дней «медитаций» над холодной сталью нагана, бесконечного просмотра сайтов, обучающих видеороликов начинаю понимать, что не хватает главного: умения стрелять. Обращения с пистолетом. В голове то и дело появляется образ Сереги, что смеется после того, как я промахиваюсь, или случается осечка. А потом все исчезает. Потому что после такого мне уже вряд ли удастся пожить.

Что делать? Этот вечный вопрос преследует неотступно, заставляя мозг, разгоряченный идеей мести, лихорадочно, в режиме нон-стоп подбирать варианты, обдумывать, отбрасывать, оптимизировать, снова возвращаться к отработанному. И единственный вывод, что периодически всплывает в сознании — обратиться к профессионалу, или человеку понимающему.

Так и нужно сделать, гуляет в голове мысль. И я знаю, к кому обратиться. Беру телефон, нахожу нужный контакт.

— Да?

— Привет, Женя, как дела?

— Нормально. У тебя как?

— Нужна помощь, Женя.

— Что случилось?

— Не по телефону.

— Хорошо. Когда встретимся?

— Я к тебе вечером заеду. Ты дома будешь?

— Да, заезжай.

— До встречи!

— Давай!

Его зовут Женя. Небольшого роста, плотный. Про таких говорят — всегда готов. Женя работает охранником в крупной фирме, что является причиной его физической формы и специфического отношения к жизни. Такого злого оптимизма. Себя сравнивает с танком, с которым можно говорить, спорить, даже что-то доказывать, но, если надо, впрессует траками в асфальт без лишних рефлексий.

До вечера еще есть время, я сижу на специализированном форуме по оружию, что-то комментирую, с кем-то спорю. Так и хочется похвастаться, что у меня есть наган, и патроны к нему. Но так делать в высшей степени безрассудно. Поэтому я держусь, и через полчаса вообще отключаюсь от интернета.

Позже я ем на кухне разогретую гречневую кашу с говядиной из банки, принимаю ванную, смотрю телевизор. И все это время револьвер со мной: лежит на столе, на подставке рядом с ванной, на диване. Я уже почти чувствую его частью себя. И поэтому, когда собираюсь уходить, чувствую легкий дискомфорт. Но носить пистолет с собой небезопасно. Я фотографирую его и патроны, выхожу.

У подъезда на лавочках сидят старушки. Я здороваюсь, улыбаюсь каждой. Даже соседке, что когда-то стуком в стену мешала нам с Сашей заниматься сексом. Бабка морщится в ответ на улыбку, отворачивается. Но мне без разницы даже больше, чем обычно: хочется петь, или, как минимум, насвистывать. Что и делаю, пока иду до остановки.

Троллейбус едет неспешно, как кит в окружении мелкой рыбешки. Я сажусь на одно из задних сидений, смотрю в окно. Кондуктор видит меня, но, то ли ей лень вставать, то ли еще почему-то не подходит. Я смотрю на дома, магазины, машины, людей. В этот момент начинает казаться, что у всего этого есть смысл: какой-то внутренний, очень глубокий. И у меня со старым наганом, что в несколько раз старше. И даже у Сереги, и той встрече в кафе. Все не напрасно. Я будто бы перестаю цепляться за окружающую действительность, позволяя миру самому определять, что будет дальше. И в этот момент все явственнее чувствую, что в этом что-то есть. Элемент ведения. Как провода и рога для троллейбуса. Все задано, и никуда не свернуть с уготованного маршрута. Вернее, свернуть можно, но после ехать не получится — нет энергии.

Наконец, нужная остановка. Я выхожу, направляюсь к дому неподалеку. Во дворе резвятся дети, посты на лавках оккупировали бдительные бабушки, подвыпившие мужичонки соображают на троих и более. Я захожу в подъезд. Поднимаюсь, рассматриваю рисунки и надписи на стенах. Здесь живет разносторонне развитый контингент, мечтающий увековечить чистые стремления в произведениях искусства. Или, хотя бы вот в такой настенной живописи.

Поднимаюсь на последний этаж, стучу. Дверь открывается без вопросов. А глазка в ней не было никогда.

— Здорово, Вова!

— Привет, Женя!

Жму руку, снимаю верхнюю одежду. У Женьки душно, несмотря на открытые окна. На плите что-то готовится. Я сажусь на диван, в который раз разглядываю коллекцию ножей.

— Чай будешь? — спрашивает Женя.

— Буду.

Женя достает две кружки, развивает заварку, воду. У него небольшой заварочный чайник с коричневым от заварки носиком и большой чайник для кипятка, со свистком и черной ручкой. Чай с травами, пить приятно.

— Ну, рассказывай, что привело? — начинает Женя.

— В общем, Женя, — начинаю я, тяжело подбирая слова. — У меня есть пистолет.

Женька смотрит удивленно. Не ожидал?

— С собой? — спрашивает коротко.

— Фотки, — отвечаю я. — С ним ходить опасно, правда?

Я протягиваю телефон, показываю снимки.

— Хороший пистолет, — говорит Женя с улыбкой. — Только вот мушку надо спилить.

— Зачем?

— Потому что пользоваться не умеешь. В таком случае без мушки безопаснее.

Женька смеется. Я не настаиваю на ответе. Наверно, специфический юмор.

— Где взял-то?

— Купил, в общем, — говорю я нехотя.

Женя смотрит пристально. Я не выдерживаю, отвожу взгляд.

— Похоже, что-то недоброе ты задумал, Вова.

Блин, вот попал! Неужели у меня все на лбу написано? И окружающие видят, вычислили будущего убийцу? Я не убийца! Я просто воздам по заслугам. Сделаю мир немного лучше.

— Что ж ты задумал, мой юный друг? — спрашивает Женя.

— Короче, Женя, нужно мне отомстить…

— Нужно ли?

— Очень!

— Понятно. И ты решил купить пистолет, и застрелить мерзавца?

— Типа того.

Женя смотрит задумчиво. Наверно, прикидывает, стоит ли связываться. Хватит ли у меня духу, не поедет ли крыша. А может, сам прибегу в отделение сдаваться. Женька повидал много людей, есть с кем сравнивать.

Наконец, когда пауза слишком затягивается, спрашивает:

— Что конкретно нужно от меня?

Я выдыхаю. Женька поможет, это уже хорошо.

— Женя, я читал, что пистолеты нужно пристреливать. Я ведь не стрелял, а к оружию нужно приноровиться. Помоги мне в этом.

— Хорошо. Но только пристрелка тебе ничего не даст.

— Почему?

Женька наливает еще чаю. Лицо непроницаемо. Но не послал сразу — уже хорошо.

— Потому что ты не способен убить, — говорит, отчетливо выделяя каждое слово. — На твоем интеллигентном лице отчетливо видна печать высоких моральных терзаний. А с оружием нужна твердость и точность. У тебя ничего этого нет. Так что лучше откажись от мести, живи спокойно…

— Да не могу я спокойно! Не могу! Все, абзац. Раньше мог, а теперь — вышел весь. Мне нужно научиться стрелять, Женя, очень нужно.

Женька улыбается. Этот порыв не произвел на него впечатления.

— Хорошо, — говорит спокойно. — Если хочешь научиться стрелять, я помогу. Но толку от этого будет немного.

— Мне плевать, Женя. Научи!

— Я заеду за тобой завтра утром, часов в шесть.

— Так рано? — удивляюсь я.

— Ты хочешь научиться?

— Хочу!

— Значит в шесть! — отрезает Женя.

После разговор уже не идет. Я прощаюсь. Иду домой медленно, вечерний воздух пьянит. Еще больше качает сознание того, что Женька поможет. Научит стрелять. А я не промахнусь! Или промахнусь? Появляется сомнение, ржавчиной въедается в ствол желания. А вдруг не получится? Не зря Женька говорит, что я неспособен на такое.

Отгоняю неприятные мысли. Дома немного смотрю телевизор. В новостях, бесконечных сериалах, аналитических программах вижу только убийства, смерть. Больше там ничего не показывают. Я вглядываюсь в лица убийц, в тщетной попытке увидеть что-то такое, что поможет. Или окончательно отвратит от задуманного. Но вместо матерых хищников вижу замордованных жизнью людей. И очень страшно становится, когда узнаю в них себя.

Утром просыпаюсь от звонка в дверь. На пороге Женька. Говорит недовольно:

— Ты еще спишь?

— Извини, Жень, сейчас соберусь.

— У тебя пять минут.

Я стараюсь одеваться быстро. Почему-то начинаю бегать по комнате, думая, что надеть. Поддаюсь странному возбуждению, чувству неотвратимости чего-то большого, и от того страшного. Кажется, что, несмотря на внутренние решения, еще можно от всего отказаться. Просто не выйти. Или сказать Жене, что все отменяется. Пусть думает, что хочет.

Сажусь на диван, стараюсь успокоиться. Назад пути нет. И самого понятия «назад» тоже уже не существует. Все «назад» были когда-то давно, в прошлом, когда мир еще наполнялся красками, сочными образами светлого будущего. Теперь же — только тьма и серость. И, боюсь, дальше будет только хуже. И, тем не менее, нет ничего хуже возвращения.

Привожу мысли к относительному порядку. Опять становится легко. Все, мосты сожжены давно. С ног стекает вода Рубикона. Теперь только действия.

— Я готов, — говорю, выходя из комнаты.

Женька пару секунд смотрит в глаза, кивает.

— Тогда бери и пойдем.

Пистолет я оборачиваю в специально приготовленную тряпочку, кладу в небольшую сумку с лямкой через плечо. Садимся в машину. Не разговариваем. Женька включает радио. Я пристегиваюсь, сажусь удобнее. Я готов ехать в новую жизнь, как бы пафосно это не звучало.

Из города выбираемся минут через десять. Еще через двадцать заканчиваются многочисленные сады, с огородниками, собаками, посадками картофеля и редиски. По обе стороны дороги монолитными стенами встает лес. Лишь изредка среди стволов деревьев видно просветы, спрятанные где-то в глубине поляны.

Женька сворачивает на узкую колею, ведущую вглубь леса. Еще пятнадцать минут мы трясемся на кочках, раздвигаем лобовым стеклом низкие ветки, давим шишки. Дальше дорога становится ровной, посыпанной щебнем. Машина идет легко, хоть и не быстро. Едем около часа. Наконец, когда я почти засыпаю, Женька глушит мотор.

— Приехали. Выгружайся.

Я выхожу из машины. Здесь дорога заканчивается. Дальше в лес ведет тропинка. Женька достает рюкзак, проверяет содержимое. Я вдыхаю запахи леса. От свежести чуть кружится голова. Но леса мне уже хватило. Пусть это и была обочина дороги, кругом по идее должны обретаться люди, но одиночество и холод слабее не стали.

Но сегодня ясный день, рядом Женька, а в небольшой сумке через плечо лежит пистолет, заботливо обернутый тряпочкой.

— Пойдем, — говорит Женя, закидывая рюкзак за спину.

Я не спрашиваю куда, как долго идти. Если Женька говорит, значит пойдем. По небольшой тропинке движемся в овражке. За ним небольшая возвышенность, что упирается в холм. Часть холма срыта. Искусственные стенки укреплены, площадка выровнена, утоптана. Здесь, укрытое в лесу, расположено стрельбище. Я замечаю проржавевшие, много раз простреленные железные мишени, четкие полоски на земле, определяющие места для стрелков. Но отстрелянных гильз нигде не видно. Их было много на стрельбище, где я отстрелял положенные шесть патронов из АК перед присягой на военной кафедре. Хотя и там после стрельб на позициях мы собирали гильзы в количестве, что было отстреляно.

— А обычный пригородный лес и бутылки слишком просто, да? — пытаюсь я пошутить.

— Здесь безопаснее, — говорит Женька. — А бутылки будут, ты не беспокойся.

Женя открывает рюкзак. Там и правда бутылки и банки. Штук пятнадцать. Так вот что звенело при ходьбе. Женька идет к железным мишеням, расставляет сосуды ровным рядом.

— Давай пистолет.

Я достаю наган, протягиваю Женьке. Тот открывает барабан, осматривает, пробует в руке, делает еще что-то.

— Вставай к черте.

Я занимаю позицию. Женька встает рядом, целится. Через мгновение раздается выстрел. Одна из бутылок разлетается тучей осколков.

— С оружием нужно всегда обращаться так, будто оно заряжено, — начинает Женька. — Оружие всегда должно быть направлено в сторону цели. Если целишься — стреляй.

Логично, думаю я. Женька оригинален.

— Мы сейчас в двадцати пяти метрах от цели. С такого расстояния, чтобы попасть в горлышко, нужно целится в точку, ближе к дну бутылки. Смотри сюда: соединяешь мушку с целиком, находишь цель, стреляешь. Все просто.

Я беру пистолет так, словно впервые вижу.

— А зачем целиться в дно?

— Чтобы попасть. Пистолет пристрелян почти точно, но нужно делать поправку на расстояние. С пятнадцати метров можно целиться в центр. У револьвера прицельные приспособления состоят из целика с прорезью на раме, и мушки.

Женька показывает целик, мушку. Объясняет, что их нужно объединить, найти цель, произвести выстрел. Я слушаю вполуха. Мне хочется быстрее взять наган в руки, выстрелить. С первого раза поразить мишень.

— А теперь стреляй! — командует Женька.

Я беру пистолет. Как-то нервно пытаюсь целиться.

— Левой ладонью обхвати низ правой вместе с рукояткой, — поучает Женя. — Руки и грудь должны образовывать треугольник.

Я перехватываю пистолет так, как говорит Женька, тщательно целюсь — стреляю. Звук выстрела заставляет вздрогнуть. Пуля попадает в отрез холма. Я опускаю пистолет.

— При стрельбе нужно правильно дышать, — говорит Женька. — Дыхание спокойное, средней глубины. Без дерганий, рывков. После прицеливания и до выстрела дыхание нужно задерживать. Смотри, зафиксировался, прицелился, задержал дыхание — выстрелил. Спусковой крючок не дергаешь, плавно ведешь до выстрела. Все просто.

Я пробую еще раз. Пуля проходит рядом с бутылкой. Но мимо.

— Важно соблюдать равновесие, — продолжает Женька. — Ты должен быть как гироскоп. Из любой позиции приходить в центр равновесия, только потом стрелять.

— Так сложно?

— А ты думал? Знаешь, кто лучше всего стреляет? Летчики и балерины. Догадываешься почему? Это тренированный вестибулярный аппарат. А из твоего нагана, возможно, стрелял русский офицер в первую мировую или гражданскую. А знаешь, как в царской армии тренировались.

— Как?

— Боец становился на раскачивающееся бревно. Из этого состояния он должен был поразить мишень. Упал — снова. Пока не попадет. Только после к бревну ставились подпорки.

Я снова целюсь. Теперь, стараясь учесть рекомендации Женьки. Плавно соединяю целик с мушкой, нахожу цель, задерживаю дыхание, легко веду спусковой крючок. Во время выстрела не жмурюсь, отчетливо вижу, как разлетается бутылка. Да, наконец-то!

— Хорошо. Давай пистолет, — говорит Женька. — Тебе нужно знать механизм запирания, ударно-спусковой механизм. Смотри, на правой стороне рамы есть стопорное приспособление барабана. Это так называемая подпружинная дверца. Откидываешь ее, заряжаешь барабан. В закрытом состоянии она не дает патронам выпасть. Видишь на барабане выемки? Они выполнены для выступа дверцы.

Я примерно так про все и читал. Даже самостоятельно разбирал. Но когда показывает и подробно объясняет профессионал, ощущения другие.

— Ударно спусковой механизм у твоего агрегата курковый, двойного действия, — продолжает экскурс Женька. — Вот здесь, на курке боек. Боевая пружина размещена в рукоятке…

— Жень, я так и не нашел на нем предохранитель, — перебиваю я.

Женька улыбается.

— Предохранителя здесь нет. Так что не отстрели яйца по неосторожности.

— А как же без предохранителя?

— Смотри, пока ты не нажмешь на спусковой крючок, вот эта деталь не позволит бойку соприкоснуться с капсюлем. Если взведешь курок, сработает замочный механизм, сдвигающий барабан вперед.

Женька демонстрирует деталь, взводит курок, чтобы я видел, как ведет себя барабан.

— В этом положении спусковой крючок надежно фиксирует барабан, не позволяя вращаться. Ну, ладно, хватит теории. Давай, отстреляй еще пару-тройку патронов. Только стреляй обдуманно. Чувствуй пистолет.

Я встаю в позицию, стреляю точно, как учит Женька. Ровно три выстрела. С большими интервалами. Хочу, чтобы тело привыкло, почувствовало стрельбу. Чтобы оформился определенный поведенческий стереотип на выстрел. Конечно, нужно стрелять больше, чаще, но патронов мало. Успокаивает только то, что почти не придется целиться. Я буду близко от цели.

— В стрельбе есть один очень простой алгоритм: увидел-оценил-выстрелил, — говорит Женя. — Твоя эффективность как стрелка зависит от того, каков промежуток между этими действиями. Чем он меньше, тем лучше, при прочих равных, ты стреляешь. Через определенное время этот алгоритм спрессовывается в мгновенный механизм оценки-действия. Ты просто начинаешь мгновенно видеть, как действовать в конкретной ситуации. По взгляду ты наперед знаешь, кто как будет действовать. Но это уже высший пилотаж, а тебе нужны азы.

— А сколько надо тренироваться, чтобы достичь такого?

— По-разному. Год, два, десять лет, жизнь. Не важно. Давай разберем действия в условиях, приближенных к тем, что будут.

Женька берет пистолет, аккуратно кладет на дно рюкзака.

— Ты должен действовать на минимально допустимой дистанции. Твой единственный козырь — внезапность. Нужно ждать где-то поблизости от места атаки. Стрелять в спину, когда цель чем-то занята. Например, открывает дверь в подъезд. Тебе лучше заранее взвести курок, чтобы выстрел получился более точным.

Почти до вечера мы отрабатываем приемы подхода, выстрела. Женька объясняет, в какие зоны стрелять, как стрелять. Потом мы зачем-то пробегаем длинный кросс по глубинам леса. Бежать сложно, приходится постоянно уворачиваться от веток. Я сильно устаю. Но после кросса Женька снова заставляет стрелять. Руки трясутся, я пару раз мажу. Но все равно чувствую уверенность, как будто стреляю давно.

— Ты не должен успокаиваться на достигнутом, чувствовать себя уверенно, защищено, — поучает Женька. — В этом деле нужна постоянная сосредоточенность, готовность учиться, искать новые приемы. Если будешь думать, что многого достиг, быстрее совершишь ошибку. А при стрельбе такая ошибка — зачастую смерть…

Женька тщательно собирает осколки бутылок. Мы идем к машине. Всю обратную дорогу молчим. Я слишком устал, чтобы говорит. Хочется есть, спать, принять ванну. Женька довольно улыбается. Заезжаем ко мне. Я осматриваю холодильник на предмет еды. Ничего хорошего не находится.

— Поехали, где-нибудь поедим? — предлагаю Женьке.

— Поехали.

Сидим в небольшом кафе рядом с домом. Голод утолен, жизнь кажется не такой противной. Но меня постоянно тревожит мысль о недосказанности. Да, Женя очень помог. Научил стрелять, показал, как целиться. Но самого главного — не рассказал. Лишь обозначил вскользь. Как перестать быть жертвой, как решится на поступок. Тему обозначил, но не раскрыл. Или я был слишком груб, стараясь отбросить лишнее?

Мне так хочется выспросить детали, что трясутся руки, сжимается сердце. Давно такого не было. В конце концов, я останусь один на один с убийцей. И от того, смогу ли выстрелить, буду ли действовать осознанно, зависит жизнь. Поэтому борю страх отказа, начинаю:

— Жень, а можешь посоветовать, как лучше действовать.

— Тут нужно подходить индивидуально.

— Но, может быть есть что-то общее?

Женька откладывает вилку, пристально смотрит в глаза, потом говорит:

— Самое главное — избавиться от комплекса жертвы. Пойми, Вова, у тебя на лбу написано, что ты лох печальный. Это твой внутренний позыв. Так ты ничего не добьешься. В ответственный момент не сможешь выстрелить, или рука дрогнет, или выстрелишь, но потом крыша съедет. Такие люди, как ты — не способны на убийство.

В кафе шумно, на нас никто не обращает внимания, но слово «убийство» все равно звучит зловеще. Меня пробирают мурашки. Разум не хочет верить, что когда Женька говорит это, он говорит не абстрактно. Он говорит обо мне.

— И что же делать, — все же говорю я.

— Выходить на охоту, — просто отвечает Женька. — Жить охотой. Или, если хочешь, поселиться на войне.

Молчим. Я пытаюсь понять, что друг хочет сказать. Охота? Война? Говорят, с войны невозможно вернуться. Даже когда остается позади.

— Как это, Женя?

— Если хочешь — это набор спецмероприятий, определенных реакций, позволяющих тебе вовремя, обдуманно и спокойно нажать на спусковой крючок, оказавшись в нужное время в том самом месте. Это возможность действовать в неблагоприятных условиях, спокойно переносить специфические стрессы.

— Охота, — говорю я, словно пробую новое слово на вкус.

— Но охота важна не только в качестве набора спецмероприятий, — продолжает Женька. — Пойми, охота — это твой шанс отбросить страх, стать холодным и расчетливым. Надо, чтобы в голове щелкнул переключатель, чтобы ты перестал чувствовать себя жертвой.

— И что, это поможет? — недоверчиво, и вместе с тем с надеждой спрашиваю я.

— Поможет. Если решил убить, нужно стать хищником. На людей смотреть — как на цели. Для тебя это теперь не люди, что один как целый уникальный, неизведанный мир. Это мишени. Как в тире. Прицелился, задержал дыхание, выстрелил — все. Нужна постоянная готовность. А этого просто так не достигнуть. Надо тренироваться, да что там, надо стать охотником. Или, как говорят некоторые, воином.

— У меня получится? — спрашиваю я.

— Ну, на счет воина — не знаю. Ты можешь стать хорошим солдатом. Если понукать, будешь хорошо драться, и умрешь в очередном сражении, как солдат умирает на поле боя. Просто потому, что он солдат. Охотником стать труднее. Если хочешь правду, для тебя — почти нереально.

— Почему?

— Охота требует жертв. Как минимум — комфорта. Физического, душевного. Дух не должен находиться в расслабленности. А ты погряз в приятных мыслях и чувствах. Даже жалость к себе тебе безумно приятна. Это не лучший путь жизни.

Женя молчит, оценивает эффект. Или пытается увидеть, стоит ли продолжать. Наконец, говорит:

— Охота — это холодная одержимость. Ты становишься хищником. И окружающие это чувствуют. Печать высокой морали сотрется точно.

— То есть, я стану зверем? — нервно спрашиваю я.

— Нет, не станешь. Ты так и останешься милым добрым Володей Веригиным. Только связываться с тобой захотят очень немногие. Потому что сквозь обычную маску, где-то на поверхности, всегда будет проглядывать охотник. А охотник способен выстрелить. И это понимают все.

— Но людей нельзя убивать. На людей нельзя смотреть как на цели.

— Почему? — с неподдельным удивлением спрашивает Женька

— Потому что это не цели. Это люди. Живые люди. Они живут, Женя, они думают, чувствуют, развиваются. Понимаешь? А тут приходишь ты, и человека не стает. А ведь он когда-то родился, для чего-то жил, был кому-то нужен. Кто ты такой, чтобы отнимать жизнь?

Кажется, я даже краснею от такой тирады. И, к собственному стыду, к концу уже начинаю понимать, что говорю что-то не то. Возможно, это действительно важные, понятные вещи. Но все ли так? Людей много. А истины, говорят, не существует.

— Человек сегодня живой, завтра нет, — говорит Женя. — Каждый человек. Ты, я, та тетка за соседним столиком, вон тот улыбающийся малыш. Мы все смертны, причем, как говаривал классик, — смертны внезапно. Все зависит от того, на какой промежуток хватит силы. И от того, больше нас станет или меньше, ничего не изменится. Поминаешь, абсолютно ничего. Как минимум, так было задумано…

— А как максимум? — зло спрашиваю я.

— А как максимум, ты на хрен никому не нужен. И нужен не будешь. Ты слишком не вечен и малоценен, чтобы кто-то, кроме самых близких, пролил слезу, когда тебя не станет. Единственное, на что способны окружающие, это на пару секунд выпасть из контекста, и подумать, что смерть в жизни все же существует, и в любую минуту может настигнуть их. Но такие мысли, из-за тотальной мрачности и беспросветности, будут моментально заброшены в глубины подсознания вместе с остатками того, что было твоим образом. Понимаешь?

— Не могу понять…

— Тогда выкинь револьвер, и забудь о цели. Не сможешь.

Молчим. Я лихорадочно стараюсь найти аргументы Женькиной неправоты. Стараюсь, но не нахожу. Такое ощущение, что их нет. Что меня вынесло в русло совершенно другой логики, мира, что живет по другим законам. И здесь Женя абсолютно прав. А я вынужден либо соглашаться, либо встать и уйти. Выкинуть пистолет в реку, навсегда забыть о Сереге. Может быть, самому прыгнуть в ту же самую реку.

— На людей нужно смотреть как на цели, — говорит Женя. — Вот он что-то тебе говорит, создает какой-то важный образ. Он начальник, или, к примеру, просто большой человек. А ты пришел просить, тебе нужна его услуга. Что будет?

— Ну, он будет чувствовать силу и твою слабость, — как-то потеряно отвечаю я.

— Возможно. Если ты позволяешь так чувствовать.

— А что, есть варианты?

— Есть, — говорит Женя. — Он для тебя не человек вовсе. Нет, ты, конечно, следуешь морали, ведешь светскую беседу, но прекрасно осознаешь, что в любой момент можешь сделать так, что его не станет. И начальник это чувствует. Так же, как любой другой человек.

— Женя, а это правильно? — не сдаюсь я, стараясь оставить хотя бы небольшую тропинку для отступления.

— А что такое «правильно»? Набор стереотипов, принятых в обществе шаблонов поведения? Ты должен жить по другой морали. Только так выживешь в бою. Даже если эта мораль сначала неочевидна. Понимаешь, когда перестаешь жить, изнеженный в пороках, начинаешь выживать. То есть, действовать максимально независимо и эффективно.

— Что-то в этом есть, — говорю я задумчиво.

— Тебе решать, я не настаиваю…

— Но как же быть с обществом, с людьми? Они осуждают такое поведение.

— Ты должен ориентироваться только на себя, — жестко отвечает Женя. — Что ты считаешь правильным, что для тебя важно. Не для родных, общества, каких-то групп, где ты состоишь — только для тебя. Без разницы, кто что думает, как ты выглядишь в глазах других. Главное — ты так решил, и по-другому быть не может. Понимаешь?

— Наверно… — говорю я неуверенно.

— Никаких колебаний, никаких размышлений. Чувствам здесь не место. Нажал на курок, убедился, что враг мертв — и на дно. Все. Ты охотник — он добыча. Охота со временем может стать образом выживания. Эффективным образом.

Я задумываюсь о жертве, что придется принести, чтобы только лишь попробовать стать тем, о ком говорит Женька. Что будет потом?

— Задумался? — спрашивает Женька.

— Есть немного.

— Я даже знаю о чем: боишься потерять привычный комфорт. Вот потому настоящих охотников мало. Куда нам, простым смертным, до этого тяжелого пути. Мало того, даже прикосновение к нему может оказаться тяжелым. Но решать тебе.

Женька замолкает. Я смотрю в зал, но как бы сквозь него. Мысли витают где-то далеко, там, где все ответы названы, дороги проторены, а истины подсвечены. От необходимости принимать решение мозг впадает в ступор, этакий ждущий режим, что не обременен необходимостью решать. Постепенно, от нравственной составляющей, меня тянет к практической. Что бы там ни было, а стрелять все равно придется. И лучше это сделать правильно, так, чтобы не прогореть.

— Жень, ты говоришь про охоту, цель, — начинаю я. — А как тогда действовать? Как подступиться к задаче?

— Тебе понадобиться машина, — говорит Женя.

— Возьму у Лаптя.

— Нет, большой черный джип здесь как раз не нужен.

— Почему?

— Привлекает внимание.

— А для чего машина?

— Ты должен выследить жертву. Каждый день мысли только о будущем броске. Все повадки, все движения. Ты в каждую секунду должен знать, где он, что делает, куда двинется дальше. Только так можно выследить, и нанести удар.

— Так какую машину брать?

— Подойдет неприметная, средней паршивости семерка. Или девятка. Номера можно загрязнить, Стекла слегка затонировать. После акции от машины избавиться.

Хорошая идея. Я куплю машину, буду ездить за Серегой, стану его тенью. А потом нанесу удар. Последний в жизни.

— После того, как будешь знать повадки цели, нужно проанализировать расположение всех мест, где она бывает, исходя из того, что ее нужно ликвидировать. Имеет значение все: удобность проезда, отсутствие свидетелей, состояние цели в этом месте, пространство для маневра, пути отхода и эвакуации.

— А здесь есть какие-то наработки?

Женька улыбается. Да, изобретать велосипед интересно, но лучше сесть на готовый, что был изобретен много лет назад, и без проблем эксплуатируется несколькими поколениями велосипедистов.

— Я тебе советую стрелять у подъезда. Надо знать, где он оставляет машину, каким маршрутом идет к дому? Один или с кем-то? Когда? Что рядом с домами?

— А почему именно у подъезда?

— А ты думаешь, почему менты часто производят задержание у подъезда? Или почему именно там убивают наемники?

— Если честно, я об этом не задумывался.

— То-то же. А люди задумывались. И задумывались серьезно. Представь, ты идешь домой с работы. Подходишь к подъезду, достаешь ключ, чтобы открыть домофон. О чем ты думаешь?

— Ну, что сейчас отдохну, поем, посмотрю телевизор, — отвечаю я, не чувствую подвоха.

— А сзади быстро подхожу я, и, не размениваясь на сантименты, впечатываю тебе несколько пуль в спину и затылок. Много у тебя шансов развернуться, сопротивляться? Да, ты меня просто не увидишь, не то чтобы брыкаться.

— Наверно…

Женька смотрит пристально, в глазах знакомый огонек. Вот таким должен быть охотник, думаю я. Так рассуждать, так действовать. А рядом сижу я, тот, кто никогда не сможет стать хищником. Или сможет? Или жизнь заставит, как заставляла еще более мягких и слабых?

— Или вот мне нужно тебя побить, — продолжает Женька. — Можно спокойно подойти, пока ты открываешь дверь, зайти следом, а там, захват руки и шеи, коленом в крестец так, чтобы тебя к потолку подбросило. Пока будешь падать, еще добавить, чтобы припечатало к полу. Сломать руку и приложить по затылку. Все, и «мяу» сказать не успеешь.

Против таких аргументов не поспоришь. Я представляю Женьку перед дверью в подъезд, в спортивном костюме, с натянутым на глаза капюшоном. Зрелище страшное, потому что он не будет медлить, заморачиваться внутренними душевными терзаниями, эмоциями, и прочим мусором — все сделает так, как сказал. А после этого ночью будет спать спокойно.

— Убедил.

— Это все придет с опытом. Главное, что тебе необходимо запомнить, просто впечатать в мозг — действовать нужно неожиданно. Это твой единственный шанс. У подъезда, в момент, когда цель слегка ослабляет хватку контроля, входит в зону комфорта.

— Понятно.

— И еще, — говорит Женя, улыбается. — Ни в коем случае не разговаривай, не смакуй месть. Выстрелил в спину, быстро ушел. Никаких выяснений отношений, никакого глумления.

— Я понял, Женя!

— Удачной охоты!

— Тебе тоже…

Дома долго не могу уснуть. Мысли греют уже горячий до невозможности ум, ничего не давая взамен. Надо действовать, но сознание до последнего противится предложенной модели. Стать охотником, значит распрощаться с жалостью к себе, подчинить жизнь тотальному контролю. Это ли мне надо. Тем более, когда есть деньги. Можно бросить все, уехать куда-нибудь к морю, снять небольшой домик с бассейном, и жить, пока не кончатся деньги. А еще, часть можно вложить во что-нибудь доходное и безбедно просуществовать до смерти, как страшный сон, забыв то, что случилось недавно. Просто с чистого листа.

Но что-то держит здесь, не дает уйти. Как пес на привязи, я пытаюсь бежать, но тяжелый ошейник впивается в шею, не дает дышать. Отсюда не уйти, по крайней мере, в таком состоянии. Не знаю, удастся ли уйти когда-нибудь. Кажется, что будущего вообще не существует. Только лестница, что висит в пустоте. Лишь лестница и я на ней. И от того, долезу ли до верха, зависит, буду ли, или навечно исчезну. Я буквально вижу лестницу, чувствую огромные усилия, что нужно прилагать, чтобы просто остаться на ступеньке. Но выхода нет. Даже здесь, во сне.

 

Охота

После бесед с Женей, выездов в лес, опыта стрельбы, я мало сплю ночами, постоянно думаю о цели. Пистолет всегда рядом. Я настолько привык к нему, что ощущаю почти физический дискомфорт, когда вынужден оставлять его дома. Но также я чувствую приближение того самого дня. И беззащитность перед этим начинает по-настоящему пугать.

В памяти всплывают поучения Жени. Охота. Акт избавления от комплекса жертвы, вступление на тропу войны. Женя правильно подметил, что не воин. Скорее солдат. Мне нужно, чтобы подгоняли, ставили предельно простые цели и требовали неукоснительного исполнения. Зачем нужна свобода действий? Лучше, чтобы жизнь стала структурированной, подчиненной предельно понятной логике. Чтобы кто-то отдавал приказы.

Но я один. И должен все пройти самостоятельно. Без понуканий и приказов, на голой воле. Я должен войти в огонь, чтобы сжечь слабость, прошлые цели и мотивы, неспособность к решительным действиям. Чтобы из слабого, никудышного человека стать достойным. И на пути к этому стоит Серега.

Нужно развеяться. Прогуляться, на несколько минут отключиться от мыслей о мести. Я выхожу на улицу рядом с домом. Здесь все уютно, спокойно. Но просто прогуляться не получается. Я неосознанно начинаю наблюдать за людьми. В голове одна мысль. А что бы я делал, если бы пришлось ликвидировать этого человека. Слово убить стараюсь не произносить. Страшно.

Вот, идет человек. Взгляд ничего не выражает, обычное лицо, ничем не примечательная одежда. На плече сумка. Рабочий возвращается с завода. Иду следом. Рабочий сворачивает во двор, подходит к подъезду. Хороший момент. Я прохожу мимо. Руки трясутся, дыхание сдавленное. Что отделяет меня от действия? Один шаг. Стоит лишь зайти в подъезд следом. Но этот шаг становится тысячью миль, стоит только подумать о том, что предстоит сделать.

Прохожу по двору. Нахожу типичного гопника, что разговаривает с приятелями, грызет семечки. Встаю чуть поодаль, чтобы не привлекать внимания. Я напоминаю себе оператора какого-нибудь канала, где показывают репортажи из дикой природы. Здесь точно так же нужно не спугнуть, затаиться, выжидать, чтобы получить хорошие кадры. Только я не снимаю репортаж, я борюсь с нежеланием человека отнять жизнь такого же человека. С нежеланием на уровне разума, чувств, даже не уровне тела.

Гопник прощается с друзьями, заходит за угол дома. Я следом. Проходим несколько домов, переходим на другую улицу. Реальный пацан идет медленно, вразвалочку, ухитряясь бряцать четками и щелкать семечки. Я улыбаюсь. Вопрос с ликвидаций этого представителя человеческой фауны намного проще. Как морально, так и физически. Здесь рядом гаражный комплекс. Гопник наверняка идет туда. Скорее всего, слегка подфартило, удалось отжать денег на пару литров бензина. И теперь гордый хозяин какой-нибудь восьмерки, девятки, а то и вообще пятерки идет проведать рычащее чудовище, проржавевшее, с отсутствующим в принципе глушителем, но обвешенное всяческой сбруей, тонированное, и слегка помятое.

Нужно дождаться, когда хозяин начнет открывать гараж, приблизится — и ликвидировать. Все. Я прохожу мимо, дожидаясь момента.

— Эй, слышь, тебе че-то надо?

— Нет, что вы?

— Ну, и вали тогда отсюда!

— Как скажете.

Я ускоряю шаг, иду не оглядываясь. Есть небольшие осложнения, но все же можно. Нужно только выждать момент. И сердце уже не силится вырваться из груди. Страх постепенно заменяется расчетом, контролем ситуации, готовностью. Каждое действие, каждый отрезок пути жертвы раскладывается на составляющие. Это как небольшие точки на линии движения. Почти все они маленькие и безжизненные, но некоторые отдаются едва заметной рябью. Вот в таких точках нужно действовать.

Движения нитей с точками складываются в своеобразный ритм, помогающий определиться. Нужно только уловить правильный импульс, и пуля ляжет в нужное место. Ритм сердца, ритм вселенной, ритм убийства. Или даже не убийства, а акта расплаты, восстановления равновесия, гармонии, подобие которой изначально существует в жизни.

Я с удивлением замечаю, что смогу нажать на курок. Что, на самом деле, я не такой белый и пушистый, каким кажусь. Нужно просто расшатать устои внутренней гуманности, что итак держится лишь на честном слове. Нужно просто найти внутреннего зверя, что сам с торжествующим рыком рвется навстречу. Этого не избежать, не пересилить, стоит только начать.

Наша жизнь, стремление взойти по карьерной лестнице, цивилизованность — ничто. Это маска, притом, маска легкая, хрупкая. Нужно немного, она спадает. Наружу выходит истинная сущность — Зверь. То, чем каждый из нас является, независимо от того, как долго носит галстук или строгий женский костюм. И тогда примерная жена, хорошая женщина радостно изменяет мужу с тремя рабочими, что вставляют окна в семейном гнездышке. Муж, застукав их, хладнокровно открывает сейф, недрогнувшей рукой берет пистолет, и жестоко убивает всю компанию. Мы звери, с легким налетом интеллекта, слабой накипью интеллигентности. Но звери. А сущность так просто не поменять.

Зверь доминирует. Как не скрывай. Он слишком древен, чтобы исчезнуть бесследно. Он слишком силен, чтобы подчинятся. Он слишком долго выживает, чтобы сдаться.

На следующий день я ищу машину. Проржавевшая, побитая жизнью и хозяином семерка находится почти сразу. Я расплачиваюсь с хозяином, но не регистрирую. Пусть катается с транзитными номерами.

Внутри салона пахнет тысячами выкуренных сигарет и дешевым освежителем, что лишь добавляет пикантности общему аромату. Но сиденье на удивление мягкое. И управление, хоть и деревянное, особенно после крузака, сильно не напрягает.

Я езжу по городу. Просто катаюсь, наслаждаясь короткой передышкой. Погода замечательная, солнце, легкий ветерок. Сейчас бы на пляж, искупаться, поваляться на солнце. Я выезжаю за город к ближайшей реке. Весь пляж оккупирован отдыхающими. Кругом мусор, пьяные пузатые мужики, необъятные тетки, неспокойные подростки. Я все же нахожу хорошее место, относительно спокойное, укрытое кустами.

Вхожу в реку: медленно, ощущая приятный холод. Когда воды становится по пояс, ныряю. Плаваю до тех пор, пока кожа на ладонях не сморщивается. Тогда, обессиленный, выхожу на берег, падаю на песок. Как хорошо! Не хочется думать о делах, не хочется становиться охотником. Просто существовать, радоваться жизни, быть к ней причастным.

Но внутренние камни давят радость. Нужно многое сделать, нужно решить серьезный вопрос. Перестать цепляться за комфорт и покой. Мне брошен вызов. И первый бой уже проигран.

Ночь я провожу в бесполезных мечтаниях о другой жизни. Сил уснуть нет. Несмотря на то, что спать хочется. Завтра начнется охота. С первых шагов, с поисков троп, мест, людей. Но начнется. И если раньше точка невозвращения осознавалась, но сознательно как бы стыдливо отодвигалась, в надежде что извне придет знак, и можно будет все переиграть, то теперь назад пути нет. В который раз. Все мечты отделаться малой кровью, остаться в комфорте разрушены.

Осознав это, я еще немного ворочаюсь, засыпаю. Снов не запоминаю. Мертвецам сны не снятся.

Наутро в старой, обожженной турке завариваю кофе. Пью крепкий, почти без сахара. Одеваюсь, выхожу на улицу. Машина стоит не у дома. Я снял железный бокс у представителя местных алкоголиков. До него — пять минут прогулочным шагом.

В гараже пахнет машинным маслом, гарью костра, заплесневелым картофелем, и еще чем-то, происхождение чего лучше не знать. Я вывожу машину, запираю бокс. Отъезжаю к крайним гаражам, что находятся рядом со стихийной помойкой, у пустыря.

Надо кому-то позвонить. Кому-то кто примерно знает о жизни Сереги. Я беру телефон, просматриваю контакты. Никого подходящего, только Илья. Но ему лучше не звонить: неизвестно, как он связан с Серегой.

Ищу в памяти все упоминания о враге. Негусто. Какие-то обрывки. Но, вроде бы, Игорь что-то такое говорил. Набираю номер.

— Да? — раздается знакомый голос.

— Здорово, Игорь!

— Привет, Вован! Ты извини за ту пьянку. Тяжело мне было, прости.

— Да, ничего, все нормально. Слушай, я про Серегу у тебя спросить хочу…

— Про какого? — удивляется Игорь.

— Ну, помнишь, тогда спрашивал. Про бандита местного.

— А, Серега! Короче, хочешь с ним встретиться, подходи в «Рафинад» часам к двум. Он там почти каждый день бывает.

— Спасибо, Игорь!

— Не за что. И знаешь… Будь осторожен…

— Конечно. Пока!

— Пока!

«Рафинад» всего в двух минутах езды. Это пафосное кафе, место встречи отпрысков богатых родителей, всевозможных бизнесменов, студенток, ищущих покровителей и прочей потерто-золотой прослойки города. Здесь все у всех на виду. Каждый знает, кто кому приходится. Поэтому все существуют достаточно мирно, в одном месте.

Значит, следит за всем этим Серега. Хорошее место в плане заведения множественных выгодных связей. Наверняка вся эта публика по выходным идет в его же клуб, где в vip-кабинках заправляется продаваемыми через него же веществами.

Я откидываюсь на спинку сидения, засыпаю. Без снов. Будит меня тонкая трель будильника. Время пришло. Машина заводится с первого раза. Я выезжаю на дорогу, встраиваюсь в поток. Через пару минут паркуюсь недалеко от «Рафинада», так, чтобы в поле зрения оказался вход. Еще через пятнадцать минут на парковке у входа останавливается Porsche Cayenne. Выходит довольный жизнью Серега, заходит в кафе. Он даже не подозревает, что через дорогу, из невзрачной семерки на него смотрит затаившаяся смерть.

Ждать приходится около часа. Я успеваю выйти в киоск, купить пирожок и стакан кваса. Перекусываю, наблюдая за входом. Серега выходит через полчаса. С кем-то разговаривает на крыльце, жмет руку, садится в машину. Я завожусь, жду, пока тронется. Пересекаю двойную сплошную, пристраиваюсь в хвост. Серега ведет агрессивно, подрезая окружающих, наверно, материт нерадивых автолюбителей на отечественных тазах.

Я еду в отдалении. В общем потоке Сереге трудно уйти сильно вперед. Близость врага щекочет нервы. Страшно, конечно, но еще больше хочется дотянуться, хотя бы пулей. Хочется увидеть страх в глазах, почувствовать вкус крови. Чтобы Серега узнал, вспомнил, и действительно испугался. Потому что я не пойду назад, не проявлю милосердие. Я слишком далеко захожу даже тем, что начал охоту. Назад пути нет. Но появляется азарт преследователя, расщепляется, уходит страх. Просыпается внутренний зверь.

Я катаюсь за Серегой до самого вечера. Хочу выследить дом, но он едет на окраину, сворачивает на трассу, ведущую в соседний город. Дальше не преследую.

За день, помимо «Рафинада», Серега был в трех местах. Заехал в клуб, в спортивный зал и офисное здание в центре города. Я помечаю объекты на карту, прокладываю маршрут. Начало положено.

На следующий день я снова дежурю у «Рафинада». Хочется зайти, послушать, о чем враг говорит, проникнуться его мотивацией. Но это слишком рискованно. Наверняка Серега еще помнит меня. Помнит каждый раз, когда видит Настю. От этой мысли становится теплее. Как-то легче дышится. Как бы там ни было, а я спал с Настей. А сейчас выслеживаю ее грозного ухажера.

Через час Серега выходит из кафе. Едет в спортивный зал. Я паркуюсь чуть в отдалении, жду пару часов. Серега тренируется, сохраняет форму. Я за последнее время слегка расплылся. Правда пару недель запоя поубавили вес, но тенденция осталась.

Далее маршрут приводит в офис. Я хожу рядом с крыльцом, пытаюсь выяснить номер этажа и кабинета. Это не поможет, но знать нужно. На всякий случай. Звоню Игорю, выясняю номер офиса и название фирмы. Хорошо.

Серега выходит ближе к вечеру. Едет в ресторан. Я чуть поодаль. Рядом с рестораном магазин. Я покупаю пиццу и минералку. Ждать приходится долго. Начинает слегка темнеть. Серега выходит только после одиннадцати. Не один. Рядом с ним садится девушка лет двадцати. Она одета вызывающе, много смеется, нетрезва.

Серега лихо разворачивается, выезжает на дорогу. Я следом. Серега прибавляет скорости. Я заметно отстаю. Но дорога прямая, не потеряю. А когда будет сворачивать во дворы, сбросит скорость.

Ближе к концу проспекта Серега поворачивает. Я добавляю скорости, поворачиваю там же. Узкая дорога петляет по дворам. В этой части города селятся богатые люди. Дома здесь новые, повышенной комфортности. Но заборов и охраны во многих нет. Город небольшой.

За домами небольшой пустырь, что упирается в автостоянку. Серега едет туда. Я встаю во дворе крайнего дома, между двух машин. Выхожу, иду к стоянке. Рядом несколько гаражей. Прячусь между ними, жду. Через несколько минут показывается Серега с девушкой. Я пристраиваюсь следом, иду тихо, стараясь не привлекать внимания. К тому же, Серега пьян, его шатает, он что-то громко, но неразборчиво говорит, бахвалится.

Заходим во дворы. Серега идет к одному из домов ближе к центру массива. Подходит к крайнему подъезду, достает ключи. Я запоминаю обстановку, забиваю в мобильник номер дома. Смотрю на местами светящийся монолит стены, жду, какое из потухших окон загорится первым. Не загорается ни одно. Наверно выходят на другую сторону. Да это и не важно.

Еще около часа я кручусь поблизости. Осматриваю маршрут движения Сереги. Единственным опасным с точки зрения конспирации местом является пустырь. Идти от его начала до ближайшего дома около двух минут. Потом три дома стоят параллельно: один чуть впереди, два поодаль. Серега живет в левом.

Двор небольшой. Разбит аккуратный садик, игровая площадка. Рядом с подъездом нет привычных лавочек — небольшие кусты да пара тополей. Козырек подъезда поддерживают две выложенные из желтого кирпича колонны. Я прикидываю, где выгоднее встать, как подходить, с какого места вести стрельбу. Независимо от этого, нужно помнить, что параллельный дом находится не так далеко. Могут услышать выстрелы, выглянуть в окна. Не говоря о том, что во дворе могут оказаться люди.

Слишком много переменных, трудно просчитать действия. Но лучше так, чем сидеть, сложа руки. Я еще раз оглядываю окрестности, прохожу маршрут. Когда становиться совсем темно, сажусь в машину, еду домой.

Следующие три дня проходят в уже становящейся привычной рутине. Слежка почти не рождает первоначальных эмоций, пропадает адреналин. Беру на работе отпуск за свой счет, с утра до вечера езжу за Серегой, наношу на карту маршруты, изредка звоню Игорю, чтобы поинтересоваться об еще одном знакомом. Все становится привычным настолько, что кажется, скоро будет зарплата.

Вечером четвертого дня звонит Женька. Я так втянулся в выслеживание, пробивку маршрутов, людей, точек засад, что даже забыл о нем.

— Привет, Женя, — тем не менее, стараюсь говорить радостно, скрывая раздражение человека, которого оторвали от важного дела.

— Как ты, Вова? — спрашивает Женя веселым голосом.

— Нормально.

— Помнишь еще, что я говорил?

— Помню.

— Я через полчаса заеду. Поедем, развеемся.

Только этого не хватало.

— Женя, я сегодня еще хотел…

— Жди, Вова!

Короткие гудки. Женьке плевать, чем я занят. Такого раньше не наблюдалось. С другой стороны, раньше я не просил его подсказать, как лучше убить человека.

Ровно через полчаса раздается звонок в дверь. Я неохотно подхожу, смотрю в глазок. Женька. Открываю дверь, Женя заходит.

— Пойдем, времени мало.

— Куда?

— Увидишь.

Я надеваю туфли, закрываю дверь. Спускаемся вниз. У подъезда бдительный пост местных старушек. На Женьку смотрят с осуждением. Мне, впрочем, тоже никто не улыбается. Я здороваюсь. Нестройно отвечают.

Едем в пригород. Среди панельных домов, нескольких многоэтажек, сараюшек и дворцов частного сектора. Женька останавливает у низенького, словно впечатанного в землю двухэтажного строения. На здании нет вывески, двери закрыты.

— Пошли, — говорит Женя.

Выходим. Женя достает ключ, открывает дверь. Петли скрипят. Внутри темно, пахнет сыростью. Женька включает свет. Небольшой вестибюль завален строительным мусором, какими-то газетами, тряпками. Проходим через узкий коридор. Женя включает свет. Мы оказываемся в спортивном зале. Здесь стоят кольца для баскетбола, ворота для мини-футбола, шведские стенки, маты и канаты. Окна забраны мелкой сеткой.

— Давай немного разомнемся, — говорит Женька, и еще не закончив, резко бьет меня в грудь.

Дыхание мгновенно пропадает, я оседаю на пол. В голове хороводом шальные мысли. А не продался ли Женька, специально заманил сюда. Сейчас убьет, и никто не отыщет.

— Ты не готов к вызовам, — резко говорит Женька, рассеивая опасения. — Ты не готов в любой момент отразить атаку. Где инстинкт охотника?

— Женя, но это же ты… — говорю я, стараясь оправдаться.

— Удар может последовать с любой стороны. Нужно быть максимально готовым. Максимально осознавать реальность. Ты готов?

— К чему? — спрашиваю я, и еле уходу от еще одного прямого в грудь.

— Хорошо, — говорит Женя. — Уже лучше. Но это только потому, что ты знаешь, что сейчас может прилететь. Готов. А вначале готов не был. Понимаешь разницу?

— Да…

— Тогда давай устроим спарринг?

Я не отвечаю. Делаю вид, что мне плохо, подхожу к Женьке, и, отвлекая внимание, наотмашь бью в грудь. Но, к удивлению, не попадаю. Женька уходит за спину, отвешивает подзатыльник. Такой сильный, что из глаз в один миг вырываются снопы искр.

— Хитрость — это хорошо, — говорит Женя. — Но в определенное время. Хитрость по определению должна быть умной.

Я разворачиваюсь. Женька грозен. Ему не составит труда покалечить меня парой точных ударов. Но это спарринг, значит, будет соблюдаться техника безопасности. Хочется верить.

Я прихожу в себя. Сокращаю дистанцию, пытаюсь провести двойной в голову. Женька постоянно уходит с линии атаки, и неизменно наносит чувствительные удары по телу. Если попадет в голову — я отключусь.

Дыхание становится сбивчивым, я заметно устаю. Женька, кажется, даже не вспотел. Мои удары почти не достигают цели, к то время как противник постоянно попадает. Я готов сдаться, потому что нечего противопоставить опыту и силе. Проще остановиться, разорвать дистанция, попросить, чтобы бой закончился. Женька замечает это, кричит:

— Не сдавайся, не останавливайся! Бейся!

Я провожу еще одну атаку, но снова получаю. Так невозможно! Невозможно биться, когда каждый выпад блокируется, шансов победить нет. Когда действовать приходится на пределе, а победы не видно. Трудно поднимать тело в очередную атаку, трудно защищаться. Даже боль постепенно перестает быть острым стимулом.

— Я больше не могу…

— Молчать! Бейся, или умри!

Женька прав. Но я не могу больше сопротивляться. Не могу двигать руками и ногами. В голове красный туман. И только одно желание — отдохнуть, оказаться подальше от боя.

Женя заходит сзади, обхватывает шею. Еще миг, и я начинаю задыхаться. Хватаюсь за руки. Но хватка крепка, а я очень слаб. Еще несколько секунд, и дышать становиться невозможно, картинка перед глазами исчезает, я проваливаюсь во тьму.

Прихожу в себя от того, что Женька стучит по щекам. Медленно открываю глаза. Зрение не фокусируется, все расплывчато, неясно.

— Не можешь сопротивляться, сдаешься — умираешь, — бесстрастно говорит Женька.

Я не могу говорить, в горле першит. Откашливаюсь, постепенно прихожу в нормальное состояние.

— Ты никогда не завершишь начатое, если не будешь готов идти до конца. Шагнуть дальше, чем противник.

— Я понял, Женя, — шепчу я. — Я понял…

— Ну, тогда поехали. Хватит на сегодня.

У дома Женька говорит на прощание:

— Это очень важно. Идти до конца.

— Я все понял.

— Ладно, я позвоню.

Дома готовлю кофе. Тело болит, болит горло. Женька конкретно отделал. Я набираю ванную, долго лежу в горячей воде, пытаясь прийти в себя. Мир — место боли и страданий. Здесь ты будешь падать снова и снова, чтобы всем естеством почувствовать мельчайшие ее оттенки. Боль наполняет тебя от рождения до смерти. Со временем, ты становишься экспертом во внутренних противоречиях, почти мазохистских стремлениях, отчаяние, падении и прочих прелестях. Тебе уже не надо доказывать, что волшебный мир, окружавший в детстве, лишь иллюзия, тонкая пленка, прикрывающая развитие от рождения, докуда повезет. Нет, твой мир — это страдания без выхода, страдания без цели и перерывов, просто страдания. Так было и будет всегда.

В следующую неделю Женька приезжает еще несколько раз. После каждой битвы в заброшенном зале, на теле прибавляется синяков. Но что-то со временем меняется. Появляется злость, идущее изнутри стремление достать, сдохнуть, но достать. Без оглядки на боль тела, без внутренних терзаний. Вцепиться зубами в горло, рвать, утонуть в чужой крови. Женька бьет все сильнее. Так, что ночами я не могу уснуть. Так, что перестаю следить за Серегой. Но это нужно, теперь я понимаю, что действительно нужно.

По истечению двух недель у меня есть подробные маршруты движения Сереги, расписание повторяющихся встреч, места, где он любит бывать. Через Игоря я знаю про его друзей и девушек, с которыми спит. Я знаю что он ест, во что одевается, на какой АЗС заправляет машину.

Переходим к активной стадии операции, говорит уверенный внутренний голос. Меня просто тянет к его двору. Я точно знаю, что для силовой акции лучше выбрать среду или пятницу. В эти дни Серега идет домой один. Бывает нетрезв. Во дворе вечером обычно почти никого нет. Я знаю, где оставить машину, знаю, где затаиться. Если не получится на пустыре, можно у подъезда. Есть как минимум три варианта, пора действовать.

Приходит еще одно утро. Обычное утро в череде сотен других. Только окрашенное жаждой добраться до Сереги. Сегодня что-то меняется. Я как обычно сижу в машине у «Рафинада». Серега выходит нервный, резко распахивает дверь машины, громко хлопает. Сейчас, по плану, должен быть спортивный зал. Но Серега едет в офис. Там проводит четыре часа. Я привычно занимаю лавочку невдалеке от входа. Серега выходит не один, с мужиком бандитской наружности. Я слышу обрывок разговора:

— И че, так и предъявили? — спрашивает Серега.

— Ну… бычары тупые! — отвечает мужик.

— Надо наказать. Зарываются, уроды! Они «стрелу» забили?

Я сижу, отвернувшись, опустив голову. Блин, «стрелка»! Так Серегу могут убить ненароком. Нет, это право принадлежит мне, появляется безумная мысль.

— Забили. Сегодня в час ночи у лыжной базы. Там недалеко есть полянка в лесу. Вот там.

— Вот и нормально, — довольно говорит Серега. — Там их песец и настигнет. Уроды!

— Кого с собой возьмешь?

— Никого. Из-за гопоты заезжей пацанов от дел отвлекать? С этими недоносками я и один разберусь.

— Точно?

— Абсолютно.

— Ну, как знаешь, — говорит мужик, пожимая плечами. — Только рискованно это. Там ведь могут оказаться полные отморозки.

— Такие же, как мы? — спрашивает Серега, довольно улыбается.

— И все же, лучше послать ребят. Они молодые, горячие — справятся. А тебе не солидно самому.

— Вопрос решен, — говорит Серега таким тоном, что мне становится не по себе. — Так лучше запомнят. Подвези мне к вечеру ствол. Давай.

— Ты куда сейчас?

— Отдыхать. Будь на связи.

Серега ведет резко. Почти сразу давит педаль газа в пол. Мне сложно угнаться, да и не нужно. Я знаю место и время. Поэтому отстаю, сворачиваю в ближайшие дворы. Есть время до полуночи.

Сначала я просто сижу в машине, осмысливаю все, что услышал. Поражает Серегина самоуверенность. Если услышал я, могли услышать и враги. Хотя, я и есть враг, но на будущей «стрелке» опасности не представляю. А ребята могли и подслушать.

С другой стороны, чего бояться? Даже если услышат, Серега ничего важного не сказал. Все важное случится вечером. Меня охватывает страх. В этот раз — за жизнь Сереги. А вдруг ребята окажутся настолько отмороженными, что убьют Серегу? Что тогда? Все зря. Я не смогу отомстить, не отпущу на свободу зверя. Так и буду зажатым клерком, квази вариантом офисного планктона, только более убогим. Несмотря на положение и почти с неба свалившуюся кучу денег.

За невеселыми размышлениями, никчемной рефлексией проходит час. Я еду домой, просто ложусь спать. Там будет понятно. В конечном счете, не важно, кто убьет Серегу. Если не моими руками, тем лучше — не возьму греха на душу. Но кровожадные мысли о неминуемой расплате от моей руки не дают уснуть еще полчаса.

Просыпаюсь от звонка будильника. Наскоро готовлю еду. Нужно приехать заранее, найти место, где спрятать машину. Так же быстро ем, выхожу во двор. До «стрелки» остается полтора часа. Я смотрю на пистолет. Мучает вопрос: взять, или не взять? Решить проблемы сразу, сообразно обстоятельств, или сыграть на домашнем стадионе, там, где и стены помогают? После нескольких минут метаний сознания, решаю оставить дома. Может быть, ничего не произойдет, а я подвергнусь опасности быть пойманным с незарегистрированным пистолетом.

За двадцать минут доезжаю до лыжной базы. Становиться прохладно, небо затягивает тучами. Скоро начнется дождь. Хороший вечер, чтобы умереть, с усмешкой думаю я.

Проезжаю чуть в отдаление, ищу какую-нибудь грунтовку вглубь леса. Через полкилометра такая отыскивается. Я сворачиваю, пару минут трясусь на кочках. Наконец справа замечаю небольшую нишу в массиве леса. Здесь под корень вырублены крупные деревья, можно спокойно заехать. Даже с грунтовки машину будет трудно разглядеть.

Глушу мотор, выхожу. Вдыхаю приятный аромат леса. Действительно хороший день для смерти. Идти до поляны рядом с лыжной базы лучше напрямик. Но становиться темно, а я давно здесь не был. Возвращаюсь к дороге, по краю асфальта иду к базе.

Не доходя метров двести, сворачиваю в лес. Иду осторожно, чтобы не вызвать лишнего шума. Кто знает, может быть одна из сторон уже на месте. Спускаюсь в небольшой лог, перевожу дыхание. Внезапно не хочется никуда идти. Ведь можно остаться здесь, забыть Серегу, заезжих бандитов. Посидеть немного, вырыть небольшую ямку, развести костер. А потом вернуться в машину, и уехать. Позвонить Игорю, Лене, и поехать в тот самый вагончик. Пожить там с недельку, походить на рыбалку, поговорить так, чтобы заплетался язык. Просто побыть с друзьями, ненадолго закрыться от жестокого мира… Но шум двигателя вырывает из приятных дум. Кто-то едет на полянку. Нужно торопиться.

Еще несколько минут иду особенно медленно. Если это не Серега, то ребят может быть много. Они элементарно могут расставить людей по периметру. А я напорюсь на кого-нибудь, и не смогу объяснить, что делаю ночью у места будущей разборки.

Выходу к краю поляны. Посредине стоит машина. Не видно какая, слепят фары. Из салона слышно музыку. Я не вижу, кто внутри. Осторожно обхожу поляну так, чтобы оказаться сбоку. Нет, это не Серега. В машине горит свет. Я вижу двух человек быковатой наружности. Они похожи на хрестоматийных бандитов, какими их видели в девяностых, хотя отсюда трудно разглядеть детали. Бандиты о чем-то говорят, нервно поглядывают на освещенный фарами участок дороги.

Я опираюсь на дерево, жду. Минут через десять среди шорохов ночного леса различаю гудение мотора. Вскоре пространство поляны вспарывает дальний свет фар. Серега подъезжает наискосок к автомобилю бандитов, чтобы свет фар образовывал световое пятно в центе.

На несколько секунд картинка словно замирает: никто не спешит выходить, кажется, в перекрестном свете фар видны мельчайшие пылинки, что поднялись в воздух с приездом Сереги. Это затишье перед бурей. Я чуть отступаю вглубь, чтобы не быть застигнутым врасплох баллами ее интенсивности.

Кажется, двери машин открываются синхронно. Мне лучше видно бандитов, что клонами встают по обе стороны. Серега выходит неспешно, медленно идет в центр светового пятна. Бандиты следуют его примеру. У Сереги в левой руке что-то продолговатое. Он прижимает предмет к телу, скрывая от бандитов.

— Слышь, ты, колхозник, — без излишних вступлений говорит один из бандитов. — Ты что-то попутал! Ты хочешь все захавать, тварь? Пасть не треснет?

Серега невозмутимо подходит ближе. Когда дистанция становиться совсем небольшой, резко вскидывает руку. Я успеваю разглядеть обрез, замечаю, как округлились глаза говорящего. Раздается грохот выстрела. И тут же, с небольшим интервалом, крики боли. Говорливый корчится на земле, хватаясь за кровоточащие, перебитые ноги. От его криков становиться не по себе. Я замираю, пытаюсь вообще перестать существовать. Только бы Серега не заподозрил, что здесь свидетель!

Серега наводит ствол на второго. Тот поднимает руки.

— На колени! — раздается команда.

Бандит послушно встает на колени. Серега быстро и грубо обыскивает страдальца и напарника. В траву один за другим летит пара пистолетов.

— Вот теперь поговорим!

— Это беспредел! — говорит целый бандит, но как-то неуверенно. — Тебя свои же за такое положат!

— Не положат, не волнуйся. Какого хера вам тут надо? Это мой город!

— Недолго уже. Ты многого хочешь, но не рассчитываешь силы.

— Не рассчитываю силы? — зло спрашивает Серега, тыча целому стволом в грудь. — Небольшое усилие, и ты, мразь, будешь хрипеть, скребя руками порванную грудь!

Бандит чуть отстраняется от дула. Я не вижу, но, скорее всего, в глазах застыл испуг. Точнее ужас, тот настоящий животный ужас перед неминуемой смертью. Смертью, в которой не будет ничего поэтического, возвышенного или хотя бы худо-бедно утешительного. Только вспышка, несколько минут агонии, жгучей боли, что становится холодной. И черные бездонные небеса.

— Не надо, не стреляй! — просит бандит внезапно севшим голосом. Его приятель стонет еле слышно, с каждой секундой теряет кровь.

Сейчас бы пистолет, неожиданно думаю я. Пара выстрелов, и Серега ляжет рядом с раненым. Живым не выберется, бандиты не позволят. И в милицию заявлять не станут. Почему я не взял пистолет?

— Передай старшему, что сюда дорога закрыта, — говорит Серега. — Тут есть хозяин. Еще раз сунетесь, культурно разговаривать не буду.

Бандит кивает.

— А теперь вали. Чтобы через десять секунд тебя здесь не было!

Бандиту два раза объяснять не надо. Он подхватывает раненного товарища, проворно запихивает на заднее сидение. Садится за руль, резко трогается. Серега направляет ствол вверх. Машина скрывается в лесу под грохот выстрела.

Серега стоит неподвижно. Я как застыл вначале, так и не отмираю. На пару секунд начинает казаться, что он чувствует мое присутствие. Сейчас чуть подправит машину, так, чтобы фары осветили лес там, где я стою. И мне конец. Даже если бы захватил пистолет.

Но Серега открывает обрез, достает гильзы, кладет в карман. На место использованных вставляет новые. Мне хочется уйти, оказаться как можно дальше. Но я же охотник! А Серега — лишь цель, движущаяся мишень.

Пытаюсь продумать, как лучше напасть из такого положения. Просто выстрелить — далеко, выходить — рискованно. Можно зайти за спину с наиболее неосвещенного участка, ударить чем-нибудь тяжелым…

Серега открывает дверь, садится. Я начинаю пятиться. И в момент, когда дверь уже почти закрыта, неосторожно наступаю на какую-то корягу. Раздается сильный треск. Серега замирает. Выходит, обрез наизготовку.

— Кто там? Выходи! — раздается приказ.

Я еще мгновение стою, а потом резко бросаюсь бежать. Не разбирая дороги, не обращая внимания на секущие лицо ветки. И не заботясь о тишине. Сзади и чуть левее раздается выстрел. Кажется, даже ссекает пару веток с деревьев рядом. Серега стреляет на звук. Я бегу, постоянно меняя направление. Петляю, ухожу зигзагами. Сзади раздаются крики. Серега преследует. Я чувствую, что бежит где-то рядом, с обрезом и жаждой не оставить свидетеля.

Мне делается по-настоящему страшно. Сердце заходится в диком ритме, как у зайца, что бежит от хищника. Мыслей нет. Только черный лес, такое же черное небо над головой, и преследователь. Я несколько раз падаю, больно ударяюсь коленом. Но страх поднимает, гонит вперед.

Не замечаю, как преследователь отстает. Просто в один миг осознаю, что уже давно неслышно погони, не чувствуется преследователь. Останавливаюсь, прислоняюсь к березе, чтобы отдышаться. Дыхания не хватает, в глазах, несмотря на окружающую темень — черные точки. Я падаю на траву, сил почти не остается.

Вдруг рядом что-то трещит. Будто кто-то идет. Треск приближается. Я затравленно оглядываюсь, но вокруг темно, не видно ничего, кроме силуэтов деревьев. Непонятно, как добежал досюда, падал немного, не расшибся? На что идет Серега?

Треск повторяется. Я инстинктивно откатываюсь подальше, попадаю в небольшую ямку. Вокруг растут низенькие елки. Несколько веток лежит поодаль. Я осторожно, укрываюсь ими. Понимаю, что без толку, что все равно заметит, если пройдет мимо, но укрываюсь.

С минуту лежу, напряженно прислушиваясь к малейшему шороху. Сердце бешено бьется. Появляется мысль, что добровольно лег в могилу: Сереге остается только выстрелить, да привались землей и ветками — остальное сделают животные и насекомые. Очень хочется вылезти, опять бежать. Но стараюсь об этом не думать.

Серега проходит в двух шагах. Я замираю, стараюсь даже не дышать. Вижу его фигуру: темную, кажется, наполненную моим ужасом. Только бы не шевельнуться! Тело хочет вскочить, бежать, пока не отвалятся ноги. Убежать от смерти, чье ледяное присутствие чувствуется как никогда близко. Я ощущаю, как волосы на затылке встают дыбом.

Серега оглядывается, идет дальше. В паре шагов от моей ямы. Проходит мимо. Дальше, еще дальше. Я не шевелюсь. Я все так же напуган, но теперь очень жалею, что не взял пистолет. Все могло бы закончиться прямо здесь — в лесу. Классическая схема: жертва становится охотником. Но — не судьба.

Я лежу в яме. Сколько прошло времени? Может, минута, может — пару часов. Время перестает быть строго определенным. Как будто в стандартном его течении есть боковые ответвления, карманы, где оно застаивается, не течет. Я оказался в одном из таких карманов.

Становиться холодно. Тело остывает после долгого бега. Меня трясет. То ли от страха, то ли от холода стучат зубы. Я прислушиваюсь, но звуков нет. Медленно встаю, оглядываюсь. Похоже, Сереги здесь нет. Но я не помню этого участка леса. И темнота не добавляет способности к узнаванию. Я понимаю, что заблудился.

Нужно куда-то идти. Может быть, выйду на дорогу. Правда, можно наткнуться на Серегу. Но идти нужно обязательно. Лес вокруг тих, черен, задумчив. Небо затянуто тучами. Разумеется, только я обращаю на это внимание, начинается дождь. Мелкий, холодный, неприятный. Я решаю идти. Просто идти вперед.

Иду осторожно, но постоянно оступаюсь, запинаюсь. И как только убегал от Сереги? Упал всего два раза. Правда на колене запеклась кровь, несколько царапин на руках. Пару раз ветками хорошо попало по лицу. Но ничего не сломано, подвижность не потеряна. Загадка.

Когда совсем выбиваюсь из сил, когда хочется сесть на траву, уснуть, исчезнуть, забыться навсегда — выхожу на дорогу. Очень удивляюсь, увидев неглубокий овражек и асфальт за ним. Но нет ни радости, ни тревоги. Я выбираю направление, просто переставляю ноги.

В три утра промокший, замерзший, еле переставляющий ноги, я выхожу к машине. Сразу включаю печку, греюсь, греюсь, греюсь. Тело трясет, в голове почти нет мыслей. Выбрался, только это радует.

Позже, когда небо светлеет, предвещая скорый рассвет, я завожу машину, осторожно, задним ходом выезжаю на дорогу. Всю дорогу домой вспоминаю разборку, действия Сереги. Но больше всего — как лежал в яме. Как страшно было. А теперь противно. Не помогли уроки Женьки! Как был трусом и слабаком, так и остался.

Дома долго лежу в горячей ванне, пью много кофе, пытаюсь собраться с мыслями. Неужели все напрасно? Серега раздавит меня, как комара. Лучше уйти. Просто забить на все. Может быть, уехать в другой город. Начать с чистого листа.

Только ничего не выйдет, шепчет кто-то внутри. Прошлое будет преследовать, как кровавый шлейф по воде от раненной рыбы. И найдутся новые акулы. А постоянно бежать не получиться. Да и что это за жизнь тогда?

Наступает момент, которого я опасался долгие годы. Момент, когда жизненно необходимо проверить кто ты — Человек, или его прямоходящий аналог из животного мира, с рудиментами разума и высшей нервной деятельности, которая, в конечном счете, сводиться к трем простым алгоритмам. Это индивидуальный путь, где каждый решает самостоятельно, без свидетелей, и, от этого, более объективно и безжалостно. Что выберу я?

Я захожу в комнату, вытираюсь полотенцем. Холодно, но телу хорошо. Взгляд находит пистолет. В который раз любуюсь им. Смотрю на карту с пометками, вспоминаю, как выслеживал, прикидывал, где лучше закончить. И что теперь? Все было зря?

Нет, отвечает внутри кто-то предельно спокойный, холодный. Есть пистолет, есть схема, есть решение. Нет только дороги назад. Поэтому надо идти и заканчивать с этим. И так растянулось долго.

Все предельно просто: пистолет, вечер, выстрел. Мысли, вопросы будут потом. Сейчас важно отстраниться от лишнего, перестать рефлексировать. Просто пойти, и закончить с этим.

Только действовать нужно быстро. Все должно произойти завтра. Завтра, когда Серега будет праздновать, когда пойдет домой пьяный. Я буду там. Стану тенью. И в нужный момент выстрелю. Потому что без выстрела в этой сказке ничего не решится. Не знаю, решится ли с выстрелом, но без него точно никак.

Я еще некоторое время провожу за картой, вспоминаю пространство пустыря, двор, думаю, где оставить машину. Наконец, сон окончательно берет верх. Но еще находясь в состоянии, близком к сознанию, я вижу себя у подъезда Сереги. Вижу его, готовлюсь выстрелить. Тело напрягается. И в момент, когда курок бьет по патрону, за мгновение до того, как Серега падает, сраженный выстрелом, я окончательно проваливаюсь в глубокий сон.

 

Убийство

Просыпаюсь от звонка будильника. Потягиваюсь, с трудом открываю глаза. Сквозь занавешенные шторы проступает робкий свет утреннего солнца. В комнате пахнет утренним ветерком. Хорошо. Но вдруг сознание пропарывает мысль о сегодняшнем деле. И все благодушное настроение исчезает без следа. Это случиться сегодня. Легкий мандраж мешает сосредоточиться, но это и не нужно по большему счету. Все решено. Осталось довериться системе, что трепетно выстраивалась все это время.

Меж тем, еще утро. Несмотря на ночные приключения, нервы и холод, чувствую себя хорошо. Пугает то, что будет, но есть решимость действовать. Наверное, так отчетливо — впервые в жизни. Словно подходишь к рубежу… Хотя, я уже почти месяц подхожу, да все никак не подойду.

Утренний крепкий кофе бодрит. Наскоро приготовленная яичница с колбасой, пара тостов, немного фруктов утоляют голод. Почему-то вспоминается Кира, ее улыбка, волосы, глаза. Если бы сейчас она была здесь, все было бы значительно легче. Я закрываю глаза, чтобы как можно сильнее усилить фантом ее присутствия. Но, как не закрывайся от реальности, наступает момент, когда внутренняя тьма давит, и необходимо снова возвращаться в мир, путь неуютный, но привычный.

Я ем, немного смотрю телевизор, сижу в интернете, в который раз чищу пистолет. Но времени все равно слишком много. Настолько много, что я начинаю нервничать. То несколько раз автоматически выполняю одни и те же действия, то залипаю на несколько секунд с последующим мучительным вспоминанием, что я вообще хотел делать? По истечении часа напряжение так достает, что просто жизненно необходимо что-то придумать, занять руки и сознание. Иначе вечером, в самый ответственный момент перегорю, совершу ошибку. Или вообще не среагирую.

Что делать? Вопрос всплывает с периодичностью в пять минут. Чтобы как-то отвлечься, начинаю вспоминать Киру. Потом, сами собой, из памяти всплывают и Саша с Настей. Что это было? Последовательные шаги к деградации? Или подъем, смысла которого я не понял? Наверно, теперь уже не важно. Момент безвозвратно потерян, после драки кулаками не машут.

Подумав про драку, я вдруг вспоминаю того негодяя из универа. Студента младших курсов, что нарочно толкал меня плечом, пытаясь показать презрение к фигуре преподавателя. Вспоминаю его лицо, презрение в глазах, и неожиданно начинаю понимать, что с ним необходимо разобраться. Минута, и сознание наполняет ярость. Да как он смел! Тогда я старался прямо не отвечать на такие вызовы, но теперь все изменилось.

Звоню Жилину, прощу разузнать адрес негодяя. Перед внутренним взором одна за другой проплывают сцены неуважения. Я его запомнил. Хорошо, что перед увольнением еще и не поленился заглянуть в журнал, узнать имя и фамилию. Его зовут Вова

Проходит около получаса. Наконец, Жилин перезванивает, называет адрес. Я вчитываюсь в быстро записанные на обрывке газеты строчки. Здесь несколько кварталов к краю. Мой тезка живет в неблагополучном районе, среди такой же гопоты, как и сам. Это окраина города, недалеко от промышленной зоны, рядом с троллейбусным управлением. Здесь большей частью стоят небольшие двухэтажные дома желтого цвета, деревянные внутри. Когда иду мимо, мне кажется, что внутренности их превратились в труху под усердием хозяев. Там пахнет затхлостью и старым деревом, половицы скрипят, рискуя провалиться, а домашняя живность не заканчивается птичками и хомячками. Там мрачно и тоскливо. И когда-то давно я там жил.

Воспоминания не добавляют спокойствия. Я одеваюсь, выхожу во двор. День только начинается. Все рабочие уже у станков, школьники гуляют, прочие бездельники облюбовали окрестные лавочки. Я сажусь в машину. Даже если готовиться к бою с Вовой, времени еще много. Решаю съездить на рынок. Нужно прикупить кое-какие шмотки.

Рядом с рынком полно машин. Я еле втискиваюсь между двумя иномарками. У входа шумно: торговцы, просто люди, собаки. Все это галдит, что-то предлагает, отказывается, жалуется, угрожает. Дальше только хуже. Я протискиваюсь сквозь встречный поток, нарываюсь на пару оскорблений, все пропускаю мимо ушей.

Выхожу к палаткам, где торгуют одеждой. Дружелюбные южане окружают плотной стеной, настойчиво приглашают каждый в свою палатку. Я подхожу к первой в ряду, рассматриваю содержимое. Хозяин громко горланит, предлагает померить. Меня начинает раздражать его манера вести торговлю. Перехожу к следующей палатке. Хозяин первой не успокаивается.

— Э, кюда ходышь, э? Пакюпай у мэнэ. Скыдкэ сдэлаю!

И кладет руку на плече.

Я останавливаюсь.

— Сломать? — спрашиваю, глядя на руку

— Зачэм так гаваришь? Зачэм ламать, э? — говорит гость города удивленно, с обидой, но тут же отдергивает руку и исчезает в недрах палатки.

Надо осторожнее. Все-таки их здесь очень много. И, в случае чего, концов никто не найдет.

Оглядываю следующую палатку, затем еще одну. Через полчаса блужданий, споров с торговцами, примерок, становлюсь владельцем темно-синего спортивного костюма с тройной полосой по линии плечи-руки-ноги, черных кроссовок и солнцезащитных очков типа «я — стрекоза».

Возвращаюсь в машину. Дома примеряю костюм. Вид «чисто пацанский». Я становлюсь немного похожим на Нико Белича. Схожесть не радует. Зачем все это? Может быть, надеть обычные джинсы, футболку, легкую куртку? Ага, и попасться на привычном виде? Вот смеху будет. Нет, лучше так, изображая пэтэушника-переростка. Очки слегка не вяжутся со стилем, от них так и веет гламуром, какой-то излишней прилизанностью и пафосом, не подкрепленным ничем. Кроме тех же очков. Это вычурная дешевка, но нужная для дела. Тем более они не слишком темные.

Пытаюсь поспать, но ничего не выходит. Тогда, чтобы немного успокоиться, еду к «Рафинаду». Успеваю как раз к моменту, когда Серега выходит. Смотрю издалека, отмечаю детали. Серега весел, движения уже сейчас слегка смазаны. Выпивал, точно выпивал. Как же, такое дело. И не боится, что раненный бандит с товарищем будут мстить. Самоуверенный. Хотя, может и правильно: не знаешь, с какой стороны придет смерть. Может быть, пока ждешь ее приближения со спины, она настолько близко, что наблюдает из соседнего автомобиля…

Серега не стесняется водить пьяным. Несмотря на опьянение, ведет уверенно. Я преследую до ресторана. Звонит Игорь, сообщает, что сегодня все празднуют, Серега дает большой ужин. Оказывается, те бандиты действительно не рассчитали сил. Сейчас где-то прячутся, потому что, помимо Сереги и компании, с ними хотят тесно пообщаться еще несколько таких же дружных коллективов.

На парковке ресторана как в автосалоне: джипы разных цветов и размеров. Практически на всех блатные номера. Ребята стоят поодаль, о чем-то разговаривают. Появление Сереги встречается дружными рукопожатиями, улыбками, похлопываниями по плечам. Все знают, что босс снова на высоте.

Я жду, пока веселая компания зайдет внутрь, стою еще минут пять, еду в кафе. Нужно поесть, подготовиться. Скорее всего, гулять будут на широкую ногу. Значит, еще есть время.

Я наскоро перекусываю в ближайшей забегаловке, еду в знакомый с детских лет район. Оставляю машину за несколько кварталов. Сижу за рулем, вспоминаю. Уже от одного окружения становится мерзко. То, что предстоит вечером — вызывает сильное беспокойство. Это событие способно за пару минут перевернуть жизнь. При любом исходе.

Но вот перед глазами тезка, студент с одного из младших курсов. В деталях вспоминаю лицо, походку, манеру держаться. На сознание волнами накатывает злость. Вслед за ним, появляются лица других, тех, что когда-то делали больно, пытались возвыситься за счет меня. С юных лет, на этих самых улицах. Кулаки сжимаются от прошлого бессилия, когда человеколюбие сталкивалось с животной грубостью. Вспоминаю, как молчал, когда нужно было отвечать, как уходил, когда нужно было бить, как пытался оправдаться, когда наезжали.

Последним в сознание появляется Серега. Это все звенья одной цепи. Постоянное нагнетание давления в сосуде сознания. Пока есть ресурс к расширению, все будет более-менее спокойно. Но однажды замечаешь, что больше расширятся невозможно. Тогда неизбежно следует взрыв…

Я выхожу из машины, когда злость закипает настолько, что превращается в ярость. В голове будто срабатывает переключатель. Все замолкает, покрывается коркой льда. Льдистой ярости. Я полностью готов. Надеваю очки. Пойдем, что ли, разомнем кости?!

Голова ледяная. Иду, наполняя сознание яростью. Расчетливой и обжигающей. Такой лед не растопит и лето. С ним справляется лишь боль и кровь. Не важно, своя или чужая. И на опыте я этого не знаю, скорее чувствую. Но чувствую верно.

Иду мимо многоэтажек, магазинов, остановок. Как сгусток холодного синего огня. Без остановок, лишних размышлении, гуманной чепухи. Судьба выставляет счет, что нельзя не оплатить. А гуманность, как налет ханжества, нужно сточит напильником. И не важно, что фактически по зубам. Боль — хорошее средство стать чище.

По курсу обшарпанная пятиэтажка. Третий подъезд, квартира 54. Встаю чуть в отдалении, грызу семечки, что нашлись в карманах старой олимпийки. На все наплевать. Вокруг кучками отморозки. Но сейчас не их час. Я сам неожиданно отморожен до крайнего состояния. Кто сунется?

Это закономерность существования. Хочешь победить монстра — стань им. Только большинство заигрываются, чрезмерно наслаждаются сущностью зверя, так никогда и не возвращаясь к себе. Мне Женька показал путь. Часть помог пройти. А теперь помощники не нужны — теперь ведет зверь, древняя, мощная сила, что не привыкла к поражениям. Миллионы побед отражаются во взгляде, что в этот миг смотрит через меня. Кто рискнет выступить против? Только тот, кто также прошел этот путь. Но такие не нападают, потому что осознают тщетность любой битвы.

Ждать приходится недолго. Появляется Вова. Идет нагло, пробегает по окружающим брезгливым взглядом. Это двуногое животное научилось говорить, даже как-то обрабатывать информацию. Но тонкому искусству быть человеком скотину не обучить. Так и останется идиотом с гопнической философией. Если не повлиять, не показать, что даже отмороженные идиоты смертны.

Выходит. Бросаю остатки семечек голубям. Присматриваюсь, отмечаю детали. Спортивный костюм a la gopnik style. Борзая походка. И ни капли человеческого в глазах. Наглое тупое животное девятнадцати лет, основные желания которого — пожрать, потрахаться и кого-нибудь унизить. Желательно, слабее себя. Глум для нищих духом. Как раз по существу.

А чем я отличаюсь? Живу так же просто, такой же костюм дома. Только человеческое в глазах еще немного отсвечивает. Надолго ли? Если судить по последним событиям, то нет. И что я здесь делаю? Почему не простил, почему кинулся мстить? Чтобы человеческое спасти. Но спасти через потерю. Не свою, чужую. Как буду жить с этим?

Прерываю мысли. Что за бред? Осталось только расплакаться как в детстве. Сейчас не время для слабости. Стоит конкретная задача. Внутренний приказ. И его выполнение никто не может отменить.

Животное оборачивается. Что выражает лицо? А ничего не выражает. Тупое и наглое. Ничего, это упущение природы мы подправим. Главное все делать тихо. Свидетели ни к чему.

Руки чуть вибрируют от предвкушения. Если сейчас заговорить с кем-нибудь, голос будет дрожать. Ярость слегка сковывает тело, отсекает ненужное. Остается только расчет и ресурсы для достижения цели. Уничтожить, разрушить, разбить. Я удивляюсь, перемене. Что случилось? Как из обычного незлого человека я стал зверем, что готов рвать? И стал ли? Вопросы, вопросы, вопросы. Отключить, на хрен, голову. Все, мысли исчерпали лимит. Теперь только вперед по цепочке знаков. Ловить ритм охоты, воспринимать людей как цели.

В зачем-то взятом с собой плейере качает Butterfly Temple:

Кровь, брызнет из вен, Смерти нет! Сладостный плен, Заметают наши следы облака! Кровь, брызнет из вен, Страха нет! Полуночный свет Согревает наши сердца в тишине!

Чуть приглушаю звук, потом выключаю. Иду следом.

Животное как ни в чем не бывало идет «по району». Они умеют мимикрировать под нормальных людей. Нет, урод, я тебя вычислил. Сейчас посмотрим, из чего ты сделан. Какого цвета кровь. Есть предположение, что не кровь вовсе — дерьмо.

Идем по частному сектору. Скоро недостроенный дом. Долгострой, что забросили пару лет назад. Там хорошие подвалы, глубокие, гулкие, сырые. Ближе, ближе. Иду сзади, стараюсь не шуметь. Главное выждать момент. Как пойму? По току крови, сигналу пульса. Ярость, ярость, ярость!

Подхожу ближе, хватаю за плечо.

— Здорова, чудак, как дела? Узнаешь?

— Ты че, е, попутал? Жить, сука, надоело?

Животное хватает за руку, пытается освободиться. И узнает меня. Да, препод: интеллигент, потенциальный задрот и шлак. Хрен там! Лицо одухотворено яростью, тело дышит свободой.

Вижу, узнал, удивлен. Пока большего не надо. Бью в рыло. Попадаю в нос, слышу приятный хруст. Ублюдок хватается за лицо, пытается отстраниться. Еще удар, еще. Еле сдерживаюсь, чтобы не забить прямо здесь. Тело пышет силой. Кажется, схвачу за шею, оторву голову, переломаю кости. Но пока рано.

Хватаю за шею, тащу в подвал. Существо что-то стонет. Вроде бы о пощаде, просит, унижается. Боевики, блин. Когда их много — герои, супермены. А один на один? Вот он, мой манифест. Кулаком по морде, ногой под дых, а потом опять по морде. А Вова все ноет и ноет. Пытается разжалобить. Ха-ха-ха.

Кидаю на пол. Животное падает, скулит, но подняться не рискует. У меня аж в глазах темнеет от ярости.

— Вставай, сука! Вставай! Давай, покажи, как ты крут. Реши все проблемы разом!

— Тебя же уволили! — еще пытается держаться урод. — Мне с тебя ничего не надо!

— Зато ты мне должен, паскуда! Время возвращать долги.

Я встряхиваю гада как мешок с чем-то вязким и плохо пахнущим. Пара ударов снова опрокидывает тело на пол.

— Владимир Ярославович, пощадите, не бейте! А-а! Не надо. Я все сделаю, только пощадите.

Ярость, ярость, ярость!

— Лучше молчи! Вставай! Встать!

Враг с трудом поднимается, закрывает руками грудь. Плачет, плачет как дитя. Размазывает кровавые сопли по лицу. Не жалко. Нет чувств — ярость! Вспоминаю борзые глаза, наглые речи. Удивление порядочных студентов. Нет, сука, так просто не уйдешь.

С ними по-другому нельзя. Звери понимают только грубую силу. Какой гуманизм, увещевания, надежды на изменения. Не воспримут, не с отмороженными мозгами. Тут гонор замешан на тупости и поразительной изворотливости. Только кулаком, ногой, чем-нибудь тяжелым. Пока дух не выбьешь — прозрение не наступит. Ты, сука, не центр мира. Так, отход, перегной, дерьмо многогранного исторического процесса. А я осенезатор. Пусть и временно. Это неблагодарная работа, но нужная обществу. Чтобы ты, урод, в будущем не отобрал у старушки сумку с пенсией. Не отнял у ребенка мобильный. Не изнасиловал девушку. Чтобы подобных тебе было меньше.

— Зачем ты это делал? — спрашиваю, еле унимая яростную дрожь в голосе. — Зачем?!

— Вы мне не нравились, — дрожащим голосом говорит Вова. — И еще… вы казались слабым…

Недурственная способность к анализу для его-то развития, зло думаю я. Если еще пару раз хорошенько приложить, станет почти Эйнштейном. Все-таки, правы были воспитатели в старые времена: без физической силы наука идет с трудом. Добить мерзавца прямо здесь, без сантиментов.

Я бью снова, почти без замаха. Удар приходится в челюсть. Гопника окидывает к стенке. Слышу крик, всхлипывания.

— Доброта для тебя слабость, ублюдок?

— Простите, не бейте!

Я смотрю на сжавшегося в комок в углу Вовочку, что так жалостливо лепечет, смотрит со страхом в глазах. Ах, ты какой бедненький. Так и хочется пожалеть. Только жалости не возникает. Ее будто никогда и не было.

— А представляешь, я тебя сейчас убью, — говорю я, достаю небольшой нож из кармана куртки.

В глазах Вовы паника. Я достаю мобильник, делаю несколько фотографий. Он не сопротивляется, даже рад отсрочке. Я медленно приближаюсь, пристально следя за ощущениями. Что-то внутри, вместе со здравым смыслом, противится убийству. Хорошо, значит, сам еще жив. Еще не умер под гнетом обстоятельств.

— Ладно, падаль, живи, — говорю я уже почти спокойно. — Только помни, дернешься, тебе точно конец.

— Хорошо, хорошо, Владимир Ярославович! — облегченно лепечет Вова. — Я все осознал. Простите!

— Лежать здесь пять минут! — приказываю я. — И больше не вставай на пути…

Выхожу. Несколько метров иду, не спеша, не оглядываясь. Захожу за угол ближайшего дома, резко стартую. Бегу почти до машины, прыгаю за руль, уезжаю. В другой район, подальше отсюда. Вова сейчас вытирает сопли, вряд ли что-то делать начнет. И позже тоже. Но осторожность не помешает.

Еду на другой конец города. Ярость проходит. Остается лишь ее льдистая фракция, что постепенно переходит в тотальное спокойствие. Что-то часто я стал бить студентов, думаю с какой-то ледяной веселостью. Наверно, не подхожу для работы преподом. Не зря выперли.

Времени по-прежнему много. Что делать? Проезжаю мимо кинотеатра. Сворачиваю, паркую машину в нескольких домах от него. Покупаю билет на ближайший сеанс.

В зале темно и прохладно. Я на одном из последних сидений. Начинается фильм. Показывают что-то яркое, богатое спецэффектами, но пустое по содержанию. Тем не менее, я получаю удовольствие от визуального ряда. Просто смотрю, отключив мозги, как ребенок радуюсь красочной картинке.

После сеанса еду к ресторану. Машины все там же. Что ж, теперь есть пара часов. Я еду домой. Несколько раз проверяю пистолет, как учил Женька. Заполняю весь барабан. Надеюсь, осечки не будет.

Наган выглядит хищно, несмотря на возраст. Я глажу барабан, прохожу по стволу. Темная сталь приятно бликует, гладкая и прохладная на ощупь. В который раз читаю надпись «Императорскiй Тульскiй оружейный заводъ 1902», рассматриваю цифры, клейма. Интересно, как раньше использовали этот наган? В кого стреляли? Как долго он был у одного хозяина? Не известно. Гаврилыч сильно не распространялся.

Надеваю спортивный костюм, накидываю капюшон. Нормально. Смотрю в зеркало, словно на фотографию. Там отражается другой человек. Решительный, жесткий. Где обычный Володя Веригин? Наверно, умер в кафе от рук Сереги, утонул в алкогольном море… И выжил, переродился, стал другим. Истинно, что не убивает, делает сильнее.

Оставшиеся полчаса до выхода просто сижу. В комнате, без включенного телевизора, компьютера. Тишина не тяготит. Тишина ласкает, настраивает на нужный лад. В голове вереницей проходят сцены, возможный сценарий расплаты. Я с пистолетом, Серега на земле, раны, кровь, стоны. И глаза, умоляющие, полностью осознающие, что жизнь уходит. От малых сих…

Смотрю на часы. Пора. Выхожу в подъезд, закрываю дверь. Все как-то буднично, как сотни раз до этого. Улица, машина, люди. Сажусь за руль. Руки слегка подрагивают. Включаю передачу, плавно отпускаю сцепление, давлю на педаль газа. Медленно, объезжая кочки и ямы.

Сознание раскалилось от лихорадочных мыслей. Гулко ухает сердце, в груди — ледяная пустыня. Я разворачиваюсь, паркуюсь обратно. Машину лучше оставить здесь. Меньше подозрений. И к ресторану не ехать. Лучше сразу к дому.

Нет, машина понадобиться. Оставлю ее на пустыре, за гаражами.

Выезжаю из двора. С каждым оборотом колес становится все тревожнее. Появляется желание все бросить. Может, в следующий раз? Да, точно, нужно основательно подготовиться. Нужно еще время, чтобы все прошло гладко.

Дышу глубоко, считаю до десяти. Еще раз. И еще раз. Вроде бы отпускает. Нужна сосредоточенность. Еду во двор. Машину прячу на пустыре рядом с домом, за деревьями. Тут забор и стена тополей. Рядом помойка.

Выхожу, медленно иду к подъезду, смотрю на окна. Свет не горит. Серега еще празднует, пьет, веселиться. Тело радуется и пышет здоровьем, мозг генерирует электрические импульсы, в сознание появляются, оживают яркими красками картины могущества. А смерть уже притаилась, находится на расстоянии броска. Еще час, максимум — полтора, и станет одним человеком меньше. Сработает древний механизм, что пока не давал сбоев. А я — лишь слепое орудие в руках всевидящей судьбы…

Становлюсь рядом с въездом на стоянку. Темнеет. Нахожу укромное место, жду. Проходит полчаса, час. Сереги нет. Я начинаю сильно нервничать. Может быть, он уже с какой-нибудь девкой поехал в гостиницу. Или собирается пить полночи. Не знаю. Но буду ждать, пока не рассветет.

Время тянется медленно. Ходят люди. Но на меня не обращают внимания. Мало ли гопников по улицам шатается. Таких лучше обходить стороной. Я жду. Когда становится совсем темно, тьму разбавляет дальний свет фар. На большой скорости к стоянке подъезжает джип. Я смотрю на задние номера. И сердце заходится в припадке то ли радости, то ли страха. Скорее всего, и того, и другого.

Это Серега!

Джип ставиться на лучшее место. Ставится криво. Медленно открывается дверь… и ничего не происходит. Наконец, появляется нога. Потом тело. Серега выходит весь, закрывает дверь. Даже не ставит на сигнализацию.

Нетвердой походкой направляется на выход. Все, больше смотреть нечего. Я разворачиваюсь, быстро бегу вдоль забора к пустырю. Его пересекаю еще быстрее. Скорость поможет сжечь адреналин. Иначе сердце взорвется. Иначе не смогу, не выстрелю.

Встаю поодаль подъезда, под деревом. Ствол скроет от того, кто приблизится. Позиция хорошая. Достаю пистолет. Сереги не видно. Восстанавливаю дыхание, пытаюсь привести мысли в порядок. Вот он — момент истины. Смогу или нет?

Нужно смочь, во что бы то ни стало. Взвожу курок, жду. Серега идет медленно, его заметно пошатывает. Один. Он ведь гордый, он победитель. Ему ничего не стоит унизить какого-то преподишку, разжевать и выплюнуть его жизнь. Серега хозяин. А все остальные — смерды в лучшем случае.

Остается метров пятьдесят. Чувствую, как потеет ладонь. Как кричит кто-то внутри. Не делай этого, не делай! НЕ ДЕЛАЙ! Но решение принято. Мне дико страшно, может быть, вывернет наизнанку. Но я выстрелю. Потому что по-другому нельзя.

Пятнадцать метров, десять. Как же сложно выйти из-за дерева, как сложно навести ствол. Кажется, тело перестает слушаться. Знаю, что это лишь иллюзия. Все смогу, все получится. Нужно только выйти, навести ствол, и выстрелить. Почти в упор, в спину. Так, чтобы не промахнуться.

Серега подходит к крыльцу. Останавливается, роется в кармане. Достает связку ключей. Я вижу, как они блестят в свете слабой лампочки. Я вижу, как свет играет на лице врага. Отсюда до его плоти — не более пяти метров. Я здесь, и я готов к бою!

Выхожу из-за дерева. Правая рука на рукояти, указательный палец на спусковом крючке. Курок взведен. Серега возится с домофоном, не замечает. Я тихо подхожу совсем близко. Все, можно стрелять. Не промахнусь.

— Ну, привет, Серега! — говорю резко, неожиданно даже для себя.

Серега разворачивается. Медленно. В глазах страх. Разбавленный алкоголем, но, все же, страх. Я до мельчайших подробностей вижу, как расширяются зрачки, как кривится рот. Я заворожен плавностью происходящего. Рука сама опускается чуть ниже…

Раздается выстрел.

Громко, не так как в кино. В руку бьет отдача. Я даже зажмуриваюсь от неожиданности. А когда открываю глаза, вижу Серегу. Он полулежит у двери. Руками прикрывает рану в правом боку. Оттуда идет кровь. Кровь заливает пол. Лампочка мигает.

Я смотрю на него… и не чувствую жалости. Из его глаз уходит страх. Они становятся какими-то блеклыми. Я присаживаюсь на корточки, говорю:

— Ты понимаешь, за что?

— Серега хочет что-то сказать, но губы кривятся от боли.

— Нет… чести… — наконец, говорит медленно.

— Ты разрушил мою жизнь, — кричу я. — Ты думал, что будешь жить вечно? Ты себя королем считал? Все, ублюдок, ты умираешь!

Серега пытается усмехнуться, но ничего не выходит. Изо рта тонкой струйкой течет кровь. Я склоняюсь над ним, говорю шепотом:

— Ты умираешь от моих рук! Ты понимаешь, почему? Смотри, это я — Вова-препод! Я хочу, чтобы ты понял, почему умираешь!

— Не… надо…

— Поздно…

Я отхожу на пару шагов. Точным движением соединяю мушку с целиком на лбу. Стреляю. В этот раз выстрел не пугает. Я в деталях вижу, как Серега дергается. По телу проходят конвульсии. Из пробитой головы течет кровь. Я отворачиваюсь.

Когда тело перестает шевелиться, я поворачиваюсь, склоняюсь над ним. Провожу ладонью, закрывая глаза. Проверяю пульс, прохожусь по карманам. Забираю бумажник. Прячу пистолет обратно в сумку. Смотрю на лицо, опускаю взгляд на свою руку. Кровь темным пятном остается на пальцах Кровь поверженного врага. Кровь человека…

Я натягиваю капюшон на глаза, бегу. Быстро, потому что во дворе уже началось шевеление. Тут, наверно, ходит охрана, проснулись люди. Нужно быстро оказаться как можно дальше.

Запрыгиваю в машину, выезжаю из-за деревьев. На пустыре спокойно. Здесь не слышно даже криков, если кто-то обнаружил труп. Я еду по дорожке между торцами домов, выезжаю на главную. Пустынно, никого нет. Еду на окраину. Медленно, не привлекая внимания. На встречу попадается машина дэпэсэников. Но их не интересует старая развалюха.

За десять минут я приезжаю на окраину. Ставлю машину у гаражей. На заднем сидении лежит нормальная одежда. Я переодеваюсь в джинсы, футболку, легкий джемпер. Спортивный костюм складываю в черный пластиковый пакет. Сажусь за руль, еду дальше.

Дорога уходит к реке. Всего десять километров, и стоят сосны, течет речка. Через нее в узком месте — мост. Я оставляю машину рядом с ним, выхожу. Здесь хорошо: тихое журчание реки, шелест листвы, свежесть. Здесь не убивают. Я достаю пистолет. Автоматически глажу рукоятку. Без мыслей, без рассуждений. Кажется, сердце живет автономно, произвольно убыстряя и замеляя ход.

Я смотрю на пистолет, любуюсь деталями. А потом вытягиваю вперед руку, разжимаю пальцы. До воды — близко. Наган падает, раздается плеск. Все, у меня больше нет пистолета. На глаза отчего-то наворачиваются слезу. Словно потерял друга.

И снова еду. Подальше в лес. Оставляю машину среди деревьев. Беру лопату, в пакет со спортивным костюмом и обувью кидаю пластиковую бутылку с бензином. Забираюсь глубже в лес. В подходящем овраге лопатой вырезаю слой дерна, выкапываю небольшую яму. Складываю одежду, обильно поливаю бензином. Свет огня на кончике спички на пару секунд одиноко светится в темноте. А потом пламени становится много. Пытает одежда. Я подкладываю немного сушняка, лью еще бензина, кидаю туда же Серегин бумажник со всеми деньгами и карточками.

Сажусь рядом с огнем, протягиваю руки. Хочу, чтобы пламя выжгло то, что случилось недавно. Все, начиная с кафе, где Серега первый раз серьезно оступился. И заканчивая крыльцом подъезда. Чтобы не осталось ничего, даже Насти, что уже погребена толщей прошедшего времени.

Настя, закрепляется в сознании мысль. Я жду, пока одежда полностью прогорит, пока расплавится резина кроссовок, забрасываю угли землей. Сверху аккуратно кладу слой дерна. Все, с уликами покончено.

Машину привожу на заброшенную промышленную свалку в нескольких километрах от одного из заводов. Здесь машину обнаружат еще не скоро. Если обнаружат.

Из багажника достаю заранее запасенную канистру с бензином, обливаю салон. Открываю бензобак, просовываю туда смоченную в бензине длинную тряпку. Подношу к ней спичку, и тут же отбегаю. Машина загорается быстро. Еще полминуты, и взрывается бензобак. Все, теперь не осталось ничего…

Иду в город. За час добираюсь до окраин. Начинает светать. Горизонт на востоке слегка алеет. Я иду по улицам, смотрю на пустые остановки, витрины магазинов, редких прохожих. Я словно вырван из жизни. Стараюсь не думать о том, что случилось ночью. И все равно напоминаю пришельца, что не может втиснуться в прокрустово ложе новой жизни.

Настя дома. После третьего звонка открывает дверь.

— Вова? — восклицает удивленно.

На ней лишь тонкие атласные трусики и прозрачный пеньюар. И я хочу ее до рези в зубах. Хочу так, как не хотел никогда. Сразу с порога раздеваю, и жадно использую, не заботясь, приятно ей или нет. А потом ухожу, не реагируя на предложение остаться. Без долгих прощаний.

На улице становится плохо. Меня рвет, в глазах темнеет. Еле дохожу до дома. Падаю на кровать, закрываюсь одеялом. Мне хочется смеяться и плакать одновременно. Я вспоминаю Серегу, вижу перед глазами его смерть, думаю о последних часах его жизни. Интересно, кто-нибудь на банкете по случаю очередной победы заметил, что с главным что-то не то? Увидел ли в чертах лица, что он уже почти не принадлежит этому миру? Или все было как обычно, а смерть обняла в последний миг, когда я уже вышел из-за дерева?

Счастлив ли я теперь? Не знаю. Чувствую легкость, как после трудного дела, что обязательно нужно сделать. Но удовлетворения нет. Нет того чувства, что сделал что-то полезное.

Я убил человека, который жил, дышал, мыслил. Пусть он был плохой, но живой. Значит нужный миру. И вот его не стало. Я убил. А что чувствую? НИЧЕГО. Я не чувствую ничего. От этого становится страшно…

Мне просто не хочется попасться, оказаться в милиции, в тюрьме. Но нет ни жалости, ни раскаяния. Словно прихлопнул комара, что жужжит над ухом. Все, Сереги больше нет. И мне плевать…

Закрываю ладонями лицо, и только сейчас замечаю, как трясутся руки. Мелкой, противной дрожью. Хватаюсь за голову, и внезапно начинаю плакать. Сдавленно, глотая вой, что идет изнутри. Дергаюсь от нехватки воздуха. Мне плохо. Не знаю почему. Наверно, потому что умирает душа. И я уже ничего не могу поделать. Я уже потерял все. Там, у входа в подъезд. Где не стало Сереги.

Я вдруг, с ужасом, понимаю, что все напрасно. Что мстить-то, по сути, некому. Разве что всему миру. Но это бесполезное и бесперспективное занятие. Ведь тогда ты мстишь только себе. С радостью мазохиста прожигаешь грудь в поисках почти сгнившего сердца. Этот путь ведет в тупик, к разочарованию. И уже не сможешь противостоять смерти. Потому что так ты убиваешь себя…

Долго не могу уснуть. Перед глазами крыльцо подъезда, Серега, и руки с пистолетом. Я долго не могу уснуть. До того, пока в сознании не раздается выстрел, многократно усиленный внутренним эхом, и я проваливаюсь в черный как самая непроглядная тьма мир снов.

 

Часть 3. Следствия

 

Рефлексия

Я сижу в парке. Светит солнце, рядом играют дети. Я развалился на лавочке, греюсь. Мысли толстыми разноцветными гусеницами медленно ползают в сознании. Хорошо.

Смотрю на карусели, счастливые лица детей и взрослых. Мне приятно, уютно и тепло. Так и должно быть. Я счастлив, забот нет. Мир прекрасен, лето ласкает зрение сочными красками.

— Привет, Володя, — раздается голос.

Я поворачиваюсь, смотрю, как рядом на лавочку садится человек. Высокий, с развитой мускулатурой, но какой-то грозный, внушающий опасения.

— Не узнал? — спрашивает человек.

Я еще раз оглядываю лицо, смотрю в глаза. В них ест что-то знакомое, виденное ранее, но забытое. Как же его зовут?

— Я — Сергей, — говорит собеседник.

— Владимир, — отвечаю я, протягиваю руку.

А потом смотрю на руку, и вижу кровь. И замечаю, что Сергей держится за правый бок, а футболка с этой стороны красная. Нет, это просто рисунок…

Я тру руку о лавку, стараясь избавиться от густой багровой жидкости, но ничего не выходит.

— У меня тоже не вышло, — говорит Сергей. — Это не проходит…

Я останавливаюсь, прячу руку за спину. Сергей смотрит с интересом.

— Не скрыть, — говорит сочувственно. — Только искупить…

— Чем?

— Готовностью жертвовать. Это тяжелый внутренний процесс, Вова, и вряд ли его удастся пережить…

— Но пробовать стоит?

— Пробовать стоит всегда.

— А как я оступился? — спрашиваю удивленно.

Память — пестрые обрывки ничего не значащих событий, не дает ответа.

— Ты убил меня.

От этих слов все тело вздрагивает, я отскакиваю от Сергея. И просыпаюсь.

Судорожно сжимаю подушку. Сердце отчаянно стучит, руки свело. Дыхание пропадает, но быстро восстанавливается. Серега пришел во сне! Серега еще стоит перед глазами. Я еще вижу футболку с красным рисунком. Смотрю на ладонь — крови нет. Вздыхаю облегченно. Это всего лишь сон…

Иду в ванную, умываюсь, чищу зубы. Кафель приятно холодит ступни. В зеркале отражается человек с опухшим лицом, мешками под глазами, недельной щетиной. Я иду на кухню, жарю яичницу. Ем, не чувствуя вкуса. Потом достаю бутылку дешевого коньяка, наливаю в кружку, пью.

Я не выхожу на улицу уже неделю. Я отключаю телефоны, задергиваю шторы. В квартире круглосуточно включен телевизор и компьютер. Я ничего не делаю. Целыми днями лежу на диване. Квартира становится отсеком в космическом корабле, что в автономном режиме летит сквозь дальний космос. Как ни хочешь выйти — выходить некуда.

Все вокруг замирает. Мне страшно и одиноко. Но телефоны выключены. Пару раз кто-то звонит в дверь — я не подхожу. Не зачем.

Со мной что-то происходит. Только вот что? Может быть, уже пора сдаваться в психиатрическую лечебницу? Смотрю в зеркало. Нет, пока рано. Это просто выходит стресс. Последствия первого серьезного поступка. Независимо от окраски.

Я убил Серегу. Все, его нет. А потом еще раз спал с его девушкой. Я смыл позор, тот, кто обидел, долго не прожил. Но что получается в итоге? У меня никого не осталось. Все, все разошлись. Может быть, лишь Игорь. Но у него и без меня проблем хватает.

Я заперт в квартире, я не хочу выходить на улицу. Временами мне становится так страшно, что хочется уснуть навсегда. Может быть, правильнее было бы, если б на месте Сереги оказался я? Еще тогда, после кафе. Чтобы меня увезли в лес, и прикончили. Или убили в другом лесу, после разборок. Шальная пуля, что пробивает грудь, выбрасывая по каплям жизнь наружу.

Но я живу, а Серега нет. Мне хочется знать, как его нашли, как похоронили. Но по телевизору ничего про убийство не говорят, а спрашивать у того же Игоря не решаюсь. Я просто сижу в квартире, вдыхаю затхлость. Я почти не бываю в сознании. Под столом ряды пустых бутылок. Мне грустно и плохо. А Серега сейчас, наверно, сидит за дубовым столом в чертогах Одина в Валгалле. Смотрит на меня и смеется.

Что за бред? Сознание расслаивается, выдает что-то несуразное. От замкнутого пространства кружится голова. Хотя, может быть, виноват дешевый алкоголь. Я чувствую себя пленником, рабом, что оставлен умирать, привязанный к дереву. Цепи не разорвать, не разомкнуть звеньев. Дерево прочно, огромно. Можно дергаться, орать, пытаться выбраться. Но смысла нет. Все равно умрешь от голода. Все попытки лишь тратят и без того ничтожные силы, приближают неминуемый конец.

А над головой уже кружат черные птицы. Потому что они всегда кружат, когда видят слабого. Птицы уведут тебя прочь, склюют тело. Останутся лишь кости, что со временем обратятся прахом. Как будто ничего не было. А ведь, если задуматься, понимаешь, что ничего и не было.

Семен прав, все миф. Иллюзия, как говорили древние. Отражение отражения, что искривляясь, множество раз повторяет самое себя. А в итоге — лишь пустоту. Во всех доступных формах и размерах. Иллюзию, что точит наше существование, превращая миллионы киловольт энергии в труху истории.

На таком обширном полотне я — ничто. Ничто и Серега. И то, что случилось между нами. Еще она волна нашла на берег. После нее будут миллиарды и миллиарды волн в танце приливов и отливов. И память о каждой новой исчезает в прибрежном песке.

Серега жил по принципу «Все принадлежит мне!» Он смог подняться на ноги, сколотить организацию, взобрался на вершину жизни. Он с презрением смотрел на окружающих, он был выше. И пал от руки простого преподавателя. В один миг слетел с вершины. Но, падая, успел схватить меня. Утащил вниз почти с подножия. Такова жизнь.

Я пью крепкий чай, заедаю бутербродом с колбасой. Я думаю о месте в жизни, что удалось отхватить. Вспоминаю борьбу, с колыбели. И с каждой минутой кажется, что все было зря. Тщетно. Вся короткая жизнь видится одним затяжным падением. Что-то появлялось ненадолго, и тут же исчезало. Не за что ухватиться, нечего принять за фундамент. Когда падаешь, ничего не остается.

Все мы так падаем, думаю я. В разной степени. И каждому не за что ухватиться, потому что все вокруг — ничто. Предметный мир — лишь погремушка для ребенка, чтобы отвлекся, на время престал плакать. Все эти милые безделушки, от колец до вилл в теплых краях — всего лишь фетиши, погремушки, что призваны успокаивать, как-то закрывать от неминуемой смерти.

Ты все равно умрешь, но, когда есть все, или хотя бы часть из общепринятого набора, кажется, что смерть может не достать. Не заметит человека в склепе ненужных вещей. Поэтому ты работаешь, покупаешь, потребляешь. Ты бежишь от одного фантом к другому, стараясь доказать себе, что все не так плохо.

Плохо, реально плохо. Или, по крайней мере, никак. Ничего нет, и есть все. Две противоположенные точки на прямой твоей жизни. И ты, уже ближе к конечной. Но это всего лишь точка, за которой множество других. Так и бредешь всю жизнь, не осознавая, что конечной точки не существует. Несмотря на конечность.

Что-то я запутался. Любовь, месть, смерть, все смешивается в одну серую кашу, что именуется сейчас моей жизнью. Я умудрился попробовать всего, но ничего не удержал. Может быть, позвонить Кире? Или еще раз нагрянуть к Насте? Без разницы, ничего не хочется. Почти ничего.

Лишь время от времени тянет вернуться к подъезду, хотя бы мельком увидеть, что там изменилось. И еще очень хочется узнать, обрисовывали ли тело мелом? Или так делают только в плохих голливудских фильмах? А может быть, вход оцеплен, рядом с гильзами лежат черные в белую полоску линейки, тело прикрыто полиэтиленом, а вокруг ходят эксперты в белых халатах, масках и зеленых резиновых перчатках? Хотя так быть не должно — прошло уже больше недели.

И все же иррациональное стремление вернуться побеждает. Когда становиться совсем невмоготу, я надеваю одежду, что почти никогда не носил, выхожу из квартиры.

На улице ничего не меняется. Здесь прохладно и свежо. Все те же бабушки сидят у подъездов, все те же дети играют в песочницах и качаются на качелях. Их мир не рухнул, не разбился на куски. Они сохраняют себя, потому что никогда никого не убивали. А я — убил, и теперь хожу босиком по осколкам, силясь найти след, что стерся в крови миллионов тех, кто прошел до меня.

Иду к тому самому дому. Кажется, что все вокруг знают, что убил я. Каждый встречный смотрит осуждающе, но никто ничего не предпринимает. Может быть, это и есть то самое пресловутое право сильного? Но теперь от силы ничего не остается. Лишь усталость.

Я медленно бреду по знакомым улицам. Сворачиваю к стоянке. Через пустырь иду к дому. Здесь ничего не изменилось, только светит солнце. А так — все те же деревья, машины, люди. Я медленно иду к нужному подъезду. Пересекаю игровую площадку, сажусь на скамейку. Очень страшно. Кажется, что сейчас появится засада, схватит и на кистях застегнуться замки наручников.

Но ничего не происходит. Все так же светит солнце, играют дети. Я смотрю на крыльцо подъезда. Там ничего нет. Даже следов крови. Но я смотрю и смотрю. А перед глазами ночь, тяжелое биение сердца, кровь и глаза Сереги. Я как будто нахожусь там, перед последним выстрелом.

— Закурить не найдется, — раздается рядом.

Я почти подпрыгиваю от испуга. Еле сдерживаюсь, чтобы не закричать.

— Не… нет, — говорю севшим голосом.

Рядом на лавку садится мужичок лет сорока, какой-то помятый, небритый, с синяком под глазом.

— Ну, бывает. Ты ждешь кого-то?

— Нет.

— Да, не напрягайся ты так. Я просто всех здесь знаю, могу подсказать че почем.

— Нет, я просто устал, сижу, отдыхаю.

— Бывает, — говорит мужик спокойно. — А ты знаешь, что сидишь почти на месте преступления?

Я вздрагиваю. Блин, как он мог раскусить?

— Да, не бойся, парень, все нормально. Оно произошло уже больше недели тому.

— И что случилось, — спрашиваю я не своим голосом.

— Да, блатного одного убили. Бандита нашего, Серегу. Да, прямо у подъезда и положили.

— Дела… — говорю я, стараясь, чтобы получилось естественно.

— А то? Так ты представляешь, — говорит мужик, затягиваясь «Примой». — Его ведь не менты забрали.

Как не менты? Ведь должны были услышать люди, вызвать милицию. А там все по форме: протокол. Изучение места происшествия, тело в морг.

— Не, его братва забрала. Кто-то сигнализировал, — поясняет мужик. — Там у них пьянка какая-то была, вот все и сорвались, забрали. Короче, ментов сами пацаны вызвали, чисто чтоб экспертизу провести, и все в таком духе. А потом сказали не соваться. Братва сама разберется, понимаешь?

От этих слов мне становится как-то неуютно. Вдруг по моему следу уже идут? Может быть, я что-то обронил? Или нашли машину и смогли прочитать идентификационные номера?

— И что, менты не сунулись? — спрашиваю я.

— Ты в каком городе живешь? Конечно, не сунулись, кто ж им позволит. Начальство ж на прикорме у братвы. Нет, наверно следаков каких получше выделили, чтобы быстрее найти. Но уголовного дела заводить не стали.

— Понятно, — говорю я. — Страшное время…

— Вот, и я о том. У тебя на бутылку не найдется?

Я иду по улице, сворачиваю в парк. Время еще не позднее. История с обнаружением трупа всколыхнула сознание. Если ищут бандиты, значит, со временем все равно докопаются. А там — хорошо, если просто застрелят. Но на такую щедрость рассчитывать не приходится.

С другой стороны хорошо, что начинается еще одна охота. Придется опять мобилизовать все ресурсы. Так проще не думать о лишнем. Например, о том, что убил человека…

Парк зелен и пестр. Здесь хорошо подремать на лавке в погожий день. Я сажусь на одну из них, ту, что в глубине, в тени рядом с деревьями. Может быть, по пятам уже идут бандиты, и эти спокойные полчаса в парке — последнее, что у меня осталось? Я с удовольствием дышу полной грудью. Наверняка уже допросили Настю. И, конечно, она вспомнит, что ночью приходил я: возбужденный, нервный, резкий. А все остальное — вопрос времени.

Я не удивляюсь, когда вижу у карусели Игоря.

— Здорово, друг! — говорит он, садится рядом.

— Привет!

— Как у тебя дела?

— Нормально.

— Что-то ты выглядишь не очень?

— Работы много…

Игорь кивает.

— Понятно. Ты знаешь, что Серегу убили?

— Нет, не слышал, — отвечаю я. — А кто это такой?

— Да, бандос местный, — отвечает Игорь, улыбается. — Прикинь, у подъезда завалили.

— И что, нашли убийцу?

— Нет, куда там. Тело, еще до ментов, братва забрала. Похоронили по-пацански. Вот, сейчас ищут все, кто это. Переворачивают город вверх дном. Уже награду за голову назначили.

— Понятно. А кого-то подозревают?

— Да, говорят, залетные отомстили. У Сереги конфликт с ними был. Говорят, он одного подстрелил даже. Вот на них и грешат. Сейчас войну готовят. Весело будет…

— Ясно, — говорю я безразличным голосом. — А может быть, это был непрофессионал?

— Не исключено…

— И теперь у него может поехать крыша. Ну, знаешь там, начнет делать необдуманные шаги, еще что-нибудь?

— А вот этого ему не надо, — говорит Игорь. — Ни в коем случае. Пусть лучше поедет, где-нибудь далеко отдохнет. Деньги-то у него наверно есть.

— Может быть. Но, все-таки, знаешь, я думаю, это бандиты. Они же постоянно что-нибудь поделить не могут.

— Да, скорее всего…

Игорь достает из пакета пару бутылок хорошего пива. Мы пьем, говорим. Вспоминаем прошлое. Как учились в школе, в универе. Сколько всего было, сколько прошло. И, в итоге, почти ничего не остается. Лишь мы с Игорем. Все остальное — фантомы, призраки. Я не уверен, что и Игорь до конца реален. Нет, без таких моментов жизнь перестает даже отдаленно напоминать что-то стоящее. Пусть все будет настоящим, как и должно быть!

Мы расстаемся уже вечером. Я провожаю Игоря до машины, но отказываюсь от предложения подвезти. Игорь уезжает, я ухожу. Но иду не домой. Ноги сами приводят к дому Киры. Я сажусь на игровой площадке, смотрю на ее окна. Вдруг в свете мелькнет ее силуэт? Или выглянет, может быть, заметит? Так и сижу, пока не становится холодно.

Дома принимаю ванную, бреюсь. Нужно делать хотя бы это, чтобы походить на человека. Оглядываю себя в зеркало. Что имеем? Молод, красив, богат. Реально богат. Работа с перспективой роста, нормальная сексуальная ориентация. Я теперь принадлежу к среднему классу, и скоро куплю Lexus. У меня почти нет врагов, жизнь прекрасна. И еще я убил человека…

Но это все не беда. Можно начать жизнь сначала. Уехать, может даже в другую страну. Заняться бизнесом, или положить деньги в банк и жить на проценты. Можно все прожечь, или приумножить. Возможностей масса. Только вот ничего не хочется. Вообще ничего.

Я лежу на диване, смотрю в потолок. Так хочется увидеть звезды, но перед глазами лишь побелка. Сплошная белая полоса. С небольшими трещинками. Но это ничего, главное — преобладание белого. Без разницы, что все это треснет еще больше, и отвалится. Главное, что пока хорошо. А будущего нет. Это не беда…

Теперь я отчетливо понимаю, что такое боль. И радость. Но больше боль. Потому что это чувство — все, что есть у идущего на смерть. Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя. Это тоже боль. Но и отвага.

А раньше все было просто. Проблемы казались решаемыми, перспективы — чарующими. Все пело и веселилось. Но потом куда-то исчезло, оставив суррогат, бледно напоминающий былой праздник. В нем и приходится существовать, тщетно надеясь на возвращение.

Жизнь — это исправительная колония. Определенный срок для каждого. Строгость режима, зависящая от преступления, определяется стартовыми условиями рождения. Программа исправления — судьба. Будешь следовать — условно-досрочное. А так — от звонка до звонка. И будешь исправляться. Тысячи, десятки тысяч ситуаций. Не смог, будь добр еще на один срок. Попробовал бежать — накинем еще, и режим построже.

Пытаюсь заснуть. С каждой новой ночью сделать это становится все труднее и труднее. Нет, кошмары не снятся. Не вижу я с тех пор и Серегу. Несколько раз снится единственный сон: я в ванной, в окровавленной одежде. Смываю, тру губкой, выжимая красную воду в раковину. Но пятна не проходят. На руках кровь. В дверь ванной стучат, просят выйти, а я судорожно тру…

Вот и сейчас, только лишь оказавшись в мире снов, я вижу кровь на ладонях.

 

Помощь

Просыпаюсь от звонка телефона. Стоит включить — кому-то понадобился. Номер не знаком. Не хочется брать трубку. Вдруг меня уже вычислили? Нет, если узнают — возьмут сразу. Говорю утомленным голосом:

— Да?

— Здравствуй, Владимир!

— Захар Владленович?

— Он самый.

— Хорошо, что вы позвонили, — говорю я неожиданно радостно. — Мне сейчас, как никогда, нужно с вами поговорить!

— Давай в кафе у твоего дома?

— Хорошо. Буду там через полчаса.

Одеваюсь, выхожу на улицу. Светло и тепло. Еще свежо. Теперь все дни солнечные. Как в какой-нибудь придурковатой молодежной комедии. Драма превращается в фарс, а потом изо всех щелей — шутки ниже пояса.

Кафе почти пустое. Я замечаю Нахвальского за столиком у окна.

— Здравствуй, Вова! Присаживайся.

— Здравствуйте!

Нахвальский пьет кофе. Мне не хочется ничего.

— Рассказывай, что тебя гложет, — говорит Нахвальский ободряюще.

— Что-то со мной не так, — отвечаю я горестно. — Жизнь разладилась. Тотально.

Нахвальский смотрит с пониманием, кивает. Но говорит не то, что хочу услышать.

— Не хочу разочаровать тебя, Володя, лишь подбодрить, но все, что с тобой происходит — как минимум закономерно. Я же позволю себе смелость заметить, что это в высшей степени правильно и вовремя.

Просто исходишь из неправильной предпосылки, что мир к тебе враждебен. А ты, Володя, как ребенок закрываешься. Но закрыться полностью не сможешь. И поэтому будешь страдать, ведь все против тебя. Ты считаешь себя неудачником.

— А разве все не так? Вы посмотрите вокруг, телевизор посмотрите. Все плохо, и лучше не становится. Потому что плохо — единственная объективная реальность.

Нахвальский смотрит в глаза. Кажется, что читает меня, как открытую книгу. Чувствуется его сила. И заинтересованность. Словно все, что сейчас будет сказано — важно. И не только мне.

— Ты прав, Вова, все так, — говорит Нахвальский. — Для тебя. И только. Ну, может быть и для людей, похожих на тебя. Но на самом деле — это небольшая, практически ничтожная часть реальности, всю сущность которой не постичь.

Пойми, мир справедлив. Причем справедлив тотально. И безотносительно тебя или меня. Он полиморфен, в той степени, что меняется в зависимости от твоей тонкой настройки. Мне думается, мир имеет ручное управление, а мы — передатчики, гибкая система, регулируемая извне.

— В мире существует зло, поэтому он не может быть справедливым.

Нахвальский загадочно улыбается, говорит, чуть покачивая головой:

— А я скажу тебе, что зла не существует. В том виде, что ты привык представлять. Это аксиома. Что ты знаешь о зле? Только последствия его мнимого существования, что квалифицируются так. На самом деле, это, как минимум, нейтральные цепи событий, не имеющие окраски. А реально — доказательство тотальной справедливости мироздания. Если ты ищешь справедливости. Зло это только относительно конкретных людей и событий.

— То есть, все, что мы делаем — тщетно? — спрашиваю я недоуменно.

— Как минимум, это было бы глупо, — отвечает Нахвальский. — Все имеет смысл, только он лежит вне пределов понимания.

— Это очень печально. Мы так и не узнаем зачем…

— Отнюдь. Это всего лишь делает смерть поэтичной, — говорит Нахвальский. — Будет время для понимания. Тотального понимания.

— А как же дьявол и прочая чертовщина? — не унимаюсь я. — Как же вечные муки в аду?

— Дьявол — это всего лишь тенденция. Это медленная агония умирающей души. И персонифицировать ее глупо. А ад — метафора. Ничего не может быть вечным. Начиная от наслаждения в раю, заканчивая муками в аду. Вечен только Творец.

— И что вы предлагаете? Не бороться, не пытаться исправить?

— Отчего же? Нет! Бороться, в меру сил исправлять. Только оставь ненужный пафос. Пусть это действие, вероятно, важно миру, но это твое локальное действие. И отвечаешь за него ты лично. Уже сейчас.

— Серега, — начинаю я. — Это было неправильно. Так быть не должно.

— Что произошло?

Я думаю, говорит или нет? И, все же решаюсь.

— Я убил Серегу. Несколько дней, может, неделю назад, не помню. Понимаете, Захар Владленович, я убил человека!

От сказанного боль прорезает грудь. Отчаяние давит, как каток. Не спрятаться, не уйти в трещины асфальта. Все уже кончено…

— Я предполагал это. Просто не думал, что все произойдет так быстро.

— Что?

— Ничего, так мысли вслух. Я не оправдываю тебя, но и не осуждаю. На все есть причины. На это — тоже. Понимаешь, это очень сложная система. Мы не можем знать, чем обернется тот или иной шаг. Остается уповать на Бога.

— Я отомстил. Серега больше не дышит, не ходит по земле. Все, нет его…

— Ты счастлив? — спрашивает Нахвальский спокойно.

Опять этот вопрос. И снова тупик. Не счастлив, теперь понимаю, что не счастлив. Потому что слаб. Или недостоин, что, в принципе, одно и то же. И уже не ненавижу его, а даже начинаю понимать.

— Нет, не счастлив. Это плохо?

— Это ни хорошо, и ни плохо. Такая система координат слишком проста, и почти не встречается в жизни. Тут же много переменных. Всех нам знать не дано.

— И тем не менее?

— Это путь, — говорит Нахвальский. — И любое твое действие имеет смысл, если у пути есть пункт назначения, конечная точка, которую необходимо достигнуть. Вне этой системы, куда бы ты ни шел — движение не имеет значения.

— То есть…

— То есть нужно знать, для чего все это. Каждый день, каждый час, минуту, секунду.

— Получается, если цель у меня благая, то совершил хороший поступок?

— Все не так однозначно. Я знал того Серегу. Он, к примеру, был детдомовским. И до самой смерти не забывал место, где жил: помогал деньгами, лично приходил несколько раз в месяц, беседовал с ребятами. Его и звали там исключительно Сергей Николаевич. Даже бывшие воспитатели…

Я чувствую, как нижняя челюсть плавно отъезжает вниз. Смотрю на Нахвальского как оглушенный, ударенный пыльным мешком, словно рыба, вынутая из воды, и сразу получившая удар веслом.

— Что? — выдыхаю я.

— Да, Володя, все не так однозначно.

Черт, черт! Как так могло произойти? Я вижу детдомовских детей: обездоленных, брошенных, живущих в казенных условиях. А Серега им помогал, пытался скрасить тяжесть жизни без родителей. Перед глазами его лицо, но не надменно-злое, как в кафе в тот злополучный день, но и не растерянно-уставшее, как у подъезда — одухотворенное, полное доброты и сострадания. И светлые глаза детей, что видят в нем наставника, отца, которого у них никогда не будет.

— Что же делать? — горестно спрашиваю я.

— Что делать? Для начала, перестать себя жалеть. И, очень рекомендую, совсем бросить пить…

— Вы как агитатор, — перебиваю Нахвальского.

— И, тем не менее, Володя, это серьезно. Ты убиваешь себя, методично и уверенно. Или, что еще хуже, превращаешь в безвольного барана. Какие изменения, какие действия?

— Я устал…

— Нет, ты назвался уставшим. Потому что так проще. Ты уже давно стал ведомым. И все же рвешься куда-то вверх. А туда не попасть, пока не приведешь себя в порядок. Причем, я говорю не только про тело.

— Я совершил большую ошибку…

— Хватит себя жалеть, Вова! Что делать, я устал… Ты что, девочка-студентка? Ты недавно человека убил. И я здесь не просто так.

— А зачем вы здесь? — спрашиваю удивленно.

— Хочу тебе помочь, хотя ты и не просишь о помощи. У меня есть небольшой домик на юге. Мы иногда там собираемся. Но обычно он пустует. Вот ключи, и адрес.

Нахвальский протягивает небольшой футляр. Я автоматически беру, и почти кладу в карман. Но останавливаюсь.

— Я не могу принять этого, Захар Владленович, — говорю после пары секунд размышлений.

— Можешь, — говорит Нахвальский. — И примешь. Мало того, в ближайшее время уедешь, чтобы не наделать глупостей.

Я кладу футляр в карман. Становится немного легче. Хоть кому-то есть до меня дело. Нахвальский хочет помочь, дает ключи от целого дома на юге. Об этом же можно только мечтать.

Но мне все равно. Я вижу Серегу в детском доме. Черт, ну неужели мы обязательно должны были столкнуться?

— Ну, ладно, Володя, мне пора!

— Подождите, — говорю я. — Помните, в первую нашу встречу, в кафе, вы говорили, что пишите стихи.

— Я говорит, что поэт, — подтверждает Нахвальский.

— Но за все время я не слышал ни одного вашего стиха.

— А ты хочешь, чтобы я что-нибудь прочел?

— Конечно.

Повисает пауза. Лицо Нахвальского беспристрастно. Я жду, когда заговорит. И в момент, когда кажется, что передумал, Захар Владленович начинает читать:

Не заметишь как призрак бесплотный Приоткроет забытую дверь, В твою душу ворвется голодный, Разъяренный метущийся зверь. Он раздвинет границы сознанья, Древность чувств всколыхнет из глубин, — Но пред жарким огнем мирозданья Ты отныне навеки один. Нет надежды на ангелов пенье, Ты свободен, твой дух одинок. Но в итоге приходит прозренье, И внутри просыпается Бог.

Стих заканчивается, а я словно все еще в другом мире.

— Это всего лишь жизнь, — говорит Нахвальский, не давай опомниться. — Есть вещи много более ценные…

— Что это за вещи?

— А это тебе предстоит узнать самому, тут простыми словами не обойтись. Любая мысль, облеченная в слово будет для тебя ложью. Или приравняется к ней. Настоящее значение имеют лишь знания, до которых ты дошел сам. Те, что озаряются пониманием и внутренним опытом. Но на этом пути не поможет никто. Только личное устремление, только постоянная потребность идти вперед.

Мы прощаемся. Ни на что другое уже нет сил. Я иду в парк, долго брожу по аллеям, сижу на лавке. Мысли роятся беспорядочным клубком, не дают сосредоточиться. Да, и надо ли? Можно просто выбросить все из головы.

Я пытаюсь расслабиться, на время забить обо всем. И не замечаю, как в парке, на лавке под небольшим деревом, меня накрывает сон.

 

Старик

Нужно уезжать, думаю после, по дороге в администрацию. Оставаться в городе становится небезопасно. Пусть на меня пока не вышли, но землю роют. Про убийство Сереги никто не забыл. В городе уже слышаться отдаленные выстрелы, эхо той трагедии.

И с деньгами, что прошли через меня не все чисто. Начинается какая-то возня. Хорошо, что я догадался через Игоря все спрятать. Одним словом, нужно заканчивать дела, и спешно уезжать.

Захожу в администрацию. Лапоть в кабинете, смотрит вороном.

— Ты на работу совсем забил, да? — спрашивает недобро.

— Извини, просто проблемы личного характера. Закроем все отгулами?

— Отгул за прогул?

— Ну, типа того, придумаем.

— Слушай, Верига, достал ты с такими приколами!

— Вот и хорошо, — говорю спокойно. — Я увольняюсь.

— Как?

— По собственному.

— Не понял?

— Знаешь, достало все. Надоело. Вся эта работа, документы, тетки эти злостные. Хочется отдохнуть с годик, все забыть. А потом можно и по новой.

— А на что ты жить этот год собрался? — удивляется Лапоть.

— А спасибо тебе. Я же что надо подписал, теперь деньги есть.

— Не понял?

— А что тут понимать. Артемка надоумил в твое отсутствие подписать бумажку. Ты же в курсе?

— Какую бумажку, — спрашивает Лапоть не своим голосом.

— Как какую? — начинаю нервничать я. — Такую. Не помню какую. Ты же в курсе.

— Да нихрена я не в курсе! — взрывается Лапоть.

— Что?

— Не знаю я ни про какие подписи. Рассказывай, Верига. Только рассказывай очень подробно.

И я рассказываю. Подробно, не упуская даже незначительных деталей. Когда заканчиваю, Лапоть смотрит неодобрительно, потирает подбородок. Он серьезно обеспокоен.

— Что, все так плохо? — спрашиваю я.

Лапоть открывает окно, закуривает. На моей памяти, первый раз в кабинете. Я хожу из стороны в сторону. Страх перед неизвестным

— Обхитрили все-таки, суки! — говорит Лапоть с досадой в голосе.

— Кто?

— Вот, кто! Эти уроды сверху. Подходили, просили посодействовать. Я их послал. Нашли все-таки лазейку, годы!

— И что делать? — спрашиваю я.

— Тебе — бежать. Далеко и надолго. Все деньги у тебя?

— Да?

— Нужно их перекинуть.

— Уже сделал!

— Хорошо. А теперь просто не появляйся в администрации. Я тут что-нибудь придумаю. А ты должен исчезнуть…

— Хорошо. Но что делать с деньгами?

— Это уже ты сам решай, — говорит Лапоть безразлично.

— Умываешь руки?

— Все, давай займемся делами…

Сижу в кабинете. Что-то делать, настроения нет. Да, и что делать? После такого обычно образуются другие дела. В прокуратуре. Как хитро меня провел Артем. Сослался на Лаптя, и все. А я повелся. Очень хотел понравиться Кире, уехать вместе в теплые края. А сейчас появляется реальная опасность уехать. Только уже туда, где вечные морозы, и нужно валить лес.

— Здравствуйте! — отрывает от размышлений чей-то голос.

На пороге стоит старик: седой, лицо во всех направлениях прорезают морщины, слегка сгорбленный, просто одетый. Но, вместе с тем, сразу видно, что глаза добрые.

— Проходите, присаживайтесь! — говорю я дежурным тоном.

— Вы — Натисков?

— Нет, он ушел по жалобам, сегодня уже не будет.

— Может быть, вы мне поможете?

Мне бы кто помог! Сделал так, чтобы все вернулось. Чтобы я никогда не встретился с Серегой. Чтобы вернулась простая жизнь: без мыслей, переживаний. Пусть анабиоз, но не убийство, не ненависть.

— Я вряд ли что-то смогу. У нас с Натисковым разные сферы.

— Но, может быть, послушаете?

А почему бы и нет? Что терять? Можно и послушать. Может быть, старику станет легче.

— Я слушаю?

— У меня вот такой вопрос, — начинает старик. — Я всю жизнь проработал на мехзаводе, значит. Сюда приехал из Самары еще в юности. Попал по распределению, и так и остался. Жили мы тогда в бараках, значит. Я женился, нам дали квартиру. Жена обманула, квартиру забрала. Я, значит, жил все время в рабочем общежитии. Потом вышел на пенсию, из общежития пришлось съехать.

Я слушаю молча, не перебиваю, не выясняю подробностей. Таких историй множество. Люди всю жизнь отдали работе, а теперь оказываются ненужными. За время работы Натисков успел рассказать множество таких историй. Грустный, печальный, но безумно жизненных. И, чаще всего, мы не можем помочь…

— А мать у меня была. Все хотела в квартиру. Мы в очереди стояли, значит. Она все надеялась, ждала. А под конец, видать, почувствовала, что недолго осталась, все в деревню рвалась. Сидит, значит, перед окном целый день, ждет, что приедут за ней, увезут в деревню. Так и померла.

Вечером это было. Я на кухне ей кашу делал манную, она у окна. И вдруг как закричи: «Едут, едут!». Я прибегаю, спрашиваю что случилось? А она смотрит в окно и кричит. Я успокаиваю, глажу ее… Так и померла через несколько минут. Только в глаза смотрит, да показывает, мол, беги, дверь открывай.

Старик говорит монотонно. Но на сердце становится тяжело. Жалко человека, но ничего не сделать.

— Договорился со стариком одним, он раньше на пенсию, значит, вышел, — продолжает старик. — Я стал у него жить, помогал по хозяйству, ухаживал за ним. Он одинокий был, немощный почти. Вот и умер, значит. Только схоронил, объявляется сын его. Он в другом городе живет, значит. Все, говорит, квартира моя, выезжай, мол, я ее продам. А куда деваться, я выехал. К родственникам, жил у них какое-то время.

— А сейчас что? — спрашиваю я.

— Так у них дочка замуж вышла. Жить негде. Они меня приглашают, значит, на обед. Вот говорят, костюм тебе нужен — бери. Вот денег бери, но с квартиры съезжай. Срок установили. Никому я не нужен. Теперь и идти некуда. Может быть, хоть вы чем-нибудь поможете?

Я жду этого вопроса с содроганием сердца. Чем поможешь старику? Свободного жилья у нас нет. На комнаты в общежитии итак полно желающих: все сплошь матери-одиночки. Это простая логика — старик свое отжил, какая ему квартира? А что, что проработал всю жизнь, то, что душой не огрубел, не озлобился, это мало кого волнует. Нам бы молодых где-нибудь приткнуть.

Чем могу помочь я, Натисков? Написать заявление на имя главы? Его будут рассматривать месяц, и ничего нормального не предложат. Нет, это не выход.

— Я могу помочь, — говорю спокойно, решение принято.

У меня же много денег! Нужно хотя бы часть пустить на благое дело. Помочь вот этому конкретному человеку. Заказываю машину.

— Пойдемте.

Старик ничего не спрашивает. Ему некуда идти. Приходится доверять. С другой стороны, я же сотрудник администрации…

В головном офисе банка очередь. Я иду к управляющему, прошу посодействовать. Он идет навстречу, и уже через несколько минут у меня в пакете упаковки купюр. Сажусь в машину, где ждут водитель и старик.

— Куда? — спрашивает шофер.

Называю агентство недвижимости. Старик смотрит удивленно. Подъезжаем к одному из домов в центре города.

— Пойдемте, — говорю я старику.

Вся процедура занимает немного. Мы с агентом подбираем хорошую квартиру. Я контролирую, чтобы район был хороший, квартира с ремонтом, не на последнем или первом этаже. Старик смотрит удивленно, словно не верит, что такое возможно.

Когда подходящая квартира найдена, едем смотреть. Это хорошая двушка недалеко от центра. У нас тут любая квартира недалеко. Деду нравиться. Возвращаемся в агентство. Я оставляю всю сумму, отзываю агента в сторону, говорю тихо:

— Мне очень важно, чтобы старик получил эту квартиру как можно быстрее. Понятно?

При этом кладу в карман пиджака небольшую упаковку купюр.

— Конечно-конечно! — горячо подтверждает агент. — Пусть сегодня же и въезжает. Формальности утрясем сам. И с переездом поможем. Все будет в лучшем виде.

— Смотрите, — говорю я, не отрываясь, смотрю агенту в глаза. — Если кинете — не существовать вашей конторе. И вас лично ждут неприятности!

— Что вы, что вы! Мы честная организации, — возмущается агент. — К тому же, я же знаю, откуда вы. Нет, нам проблемы не нужны. Все сделаем в лучшем виде.

— Вот и хорошо!

Я жму агенту руку. Они со стариком обсуждают детали. Дело сделано.

— Почему вы мне помогли? — спрашивает старик, когда мы остаемся вдвоем перед зданием администрации.

— Это программа помощи хорошим людям, — говорю я. — Недавно приняли, вы еще не слышали.

Старик кивает. Вижу, что не верит.

— Спасибо, — говорит растроганно, на глазах проступают слезы.

— Ну, что бы, это вам спасибо. За характер, за доброту. Живите на здоровье.

— Спасибо, сынок!

Старик садится в служебную Волгу, уезжает. Я поднимаюсь в кабинет, звоню Лаптю. Встречаемся в коридоре. Я описываю ситуацию, прошу проконтролировать. Вряд ли агент попробует обмануть, но последить нужно.

— Занимаешься благотворительностью? — спрашивает Лапоть.

— Почему бы и нет?

— Ладно, я все отслежу.

— Спасибо.

— Давай, удачи тебе, Верига!

На душе становится немного легче. Уже не напрасно! Одинокий старик нашел угол. Глядишь, так и старуху найдет. Правда, неизвестно, к добру ли…

Что ж, пора уходить. Моих вещей тут, пожалуй, нет. Ничего не держит. Я спускаюсь вниз. Распахиваю входную дверь и, как во сне, делаю первый шаг за порог.

Бандиты

Выхожу из администрации, поворачиваю в сторону сквера. Нужно поразмыслить, решить, что делать. Как безопасно уехать. Игра затеивается крупно. А меня теперь ищут с двух сторон. И еще милиция, хоть пока и не знает о моем существовании. Ситуация очень не простая.

— Слышь, муфлон, сюда иди!

Я стою у обочины парка, рядом с тропинкой вглубь. Дорогу мне перегораживает черный джип. Рядом стоит здоровый лысый мужик. Он и привлекает внимания.

— Я? — спрашиваю удивленно.

— Нет, блин, дядя Федя! Сюда иди!

Я иду. Здоровый открывает заднюю дверь машины. Уже рядом с дверью я резко поворачиваюсь в бок, огибаю джип, припускаю в сторону сквера. Здоровый материться, бежит следом. Я успеваю добежать почти до забора паркового стадиона, когда здоровый обрушивается всей массой тела, сбивает с ног, впечатывает в землю.

— Куда собрался?

Я не могу ответить. Здоровый поднимает, резко бьет в живот. От удара я не могу вдохнуть. После следующего я отключаюсь.

Прихожу в себя. Голова болит, во рту сухо. Пытаюсь подвигать руками — не получается. Я связан. На ногах тоже веревка.

— Рад, что ты снова с нами, Вова! — раздается голос.

Зрение постепенно выхватывает детали обстановки. Я в подвальном помещении. Здесь разбросан хозяйственный инвентарь, на стенах трубы отопления. Передо мной стоит здоровый. Говорившего не видно.

Сердце стучит бешено. В голове сонмы вопросов. Но лишь несколько важных. Кто это такие? Что им нужно? И что собираются делать?

— Где наши деньги, чмо? — спрашивает здоровый.

Не про Серегу, думаю я облегченно. Хорошо. Может быть, получится отговориться, потянуть время.

— Я не брал денег, — говорю медленно. — Меня Артем попросил просто подписать документ. Все!

— Ты че втираешь, чмо? — злится один из быков. — За лохов нас держишь? Через тебя все деньги прошли. Ты нехило скрысятничал, лошара! Ну, сейчас мы из тебя выбьем все!

Здоровый бьет в лицо. Я пытаюсь отвернуться, но ничего не выходит. Все пространство вспыхивает разноцветными искрами. А потом приходит острая боль. Настолько сильная, что я рвусь из пут, оставляя на руках и ногах багровые полосы.

— Хватит, Сом! — останавливает здорового мелкий мужичок средних лет.

Наверно, главный. По крайней мере, в самом начале я слышал его голос. Он смотрит на меня, чуть приподняв подбородок рукой в перчатке.

— Здравствуй, Вова!

Я молчу. Главный смотрит выжидающе. Наконец, Сом еще раз бьет.

— К тебе обращаются, падаль!

— Здравствуйте, — говорю я послушно.

— Где наши деньги? — спрашивает главный.

В его глазах я вижу странный блеск. Что-то похожее на то, что недавно проступало в моем отражении в зеркале. Следы постоянного напряжения, порога безумия.

— Не знаю я, про какие деньги речь!

Главный жестом останавливает Сома.

— Ну, пока ты ищешь правильный ответ, я тебя развлеку сказкой. Понимаешь, Вова, движение денег похоже на речной поток. Мощный и красивый. Так вот, чем выше ты по течению, тем он массивнее и глубже. Ниже — распадается на мелкие речушки, ручейки, родники.

Главный смотрит в глаза, удостоверяется, что понимаю, о чем говорит.

— Понимаешь, Вова, вверху большие люди постарались, приложили силы, чтобы сформировать правильные течения. Они поили водой многих достойных людей. А по всей длине потока установили такие небольшие шлюзы. Они в нужный момент открываются, пуская поток дальше. Ты улавливаешь, к чему я клоню?

Конечно, улавливаю. И понимаю. Только от такого понимания волосы встают дыбом, по коже бегают стаи диких мурашек. Такое понимание не сулит ничего хорошего. Я молчу, время тянется медленно.

Неожиданно окружающий мир расцвечивается яркими всполохами. Чересчур яркими. Следом челюсть пронзает боль. Так больно, что, кажется, глаза сейчас вылезут на лоб. Остается только стонать. Следом боль облаком расплывается по солнечному сплетению, отчего практически невозможно дышать.

— Будешь говорить, тварь?

Я хватаю ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Впервые, после убийства Сереги, мне страшно. По-настоящему страшно. Я словно вижу грядущее в темных, мертвых глазах Сома. Такие глаза могут принадлежать убийце.

— Буду, буду… — задыхаясь, пытаюсь выговорить я.

— Подожди, Сом, дай ему отдышаться, — говорит главный.

Дыхание постепенно возвращается. Я сплевываю. Слюна красная. Чувствую во рту осколок зуба.

— С твоего позволения, я продолжу, — говорит главный, обращаясь ко мне. — Мы очень надеялись на один маленький ручеек. Мы договаривались, решали вопросы, тратили время и энергию. А когда поток достиг нас, выясняется, что последний шлюз повернут неправильно, вода скапливается, образуя болото. Такого быть не должно, понимаешь, о чем я?

— Понимаю, — поспешно отвечаю я.

— Это очень хорошо, Вова, это уже половина дела. Пойми, мы все подхвачены этим потоком, все подхвачены. А тебя поток ослепил. Ты забыл про осторожность, потерял бдительность. За это нужно платить, извини за тавтологию. Или утонешь окончательно.

Сом снова замахивается.

— Понятно, понятно, — быстро говорю я.

— Если ты позволишь расширить сравнение с рекой, то в каждом потоке водятся рыбы, — продолжает главный. — Они живут рекой. Рыбы бывают крупными и не очень. От этого зависит, сколько они пожирают. И кого. Понимаешь, о чем я?

Тут бы и идиот давно все понял, не только я. Видно, у главного страсть к ведению длинных нудных разговоров, и он, в качестве пытки, опробует метод на мне. Что ж, нужно сказать — действует. Нагнетает определенных саспенс. Но, если бы дело не касалось меня, я б, наверно, уснул через минуту.

— Да.

— Так вот, малек позарился на кусок, что не то что проглотить, но и надкусить проблемно. Поэтому появляемся мы. Так будет всегда. Это порядок.

А они не задумывались, что помимо рыб, существуют рыбаки, всевозможные наживки и сети. В том числе, в качестве наживки может выступать маленькая рыбка. Да я и сам об этом не задумываюсь. Все, пусть теперь мир движется самостоятельно. Со смертью Сереги что-то меняется во мне, кончается, разбившись на осколки. Хоть здесь, но отомстил смелый бандит. Но плевать на последствия, страдания, потоки и рыб в мутной воде.

— Дайте… мне шанс, — говорю тихо, с безысходностью в голосе.

— Мы здесь именно для этого, Вова, — отвечает главный. — Правда, ведь?

Сом скалится. Ему нравиться видеть слабость.

— Короче, — говорит главный, интонация с сочувствующей меняется на металлическую. — У тебя две недели. Вернешь нам все. Сверх того, что ты скрысятничал брать не будем, радуйся.

— Но я не найду столько денег! — подыгрываю я. — Нужно больше времени.

Сом бьет по голове. Не сильно, так, для профилактики.

— Найдешь, Вова, — уверенно говорит главный. — Иначе тебя найдем мы. Где бы ты ни спрятался. А когда найдем…

Главный проводит большим пальцем по шее, как отчеркивает. Я вижу, что не блефует. Может быть, в расход не пустят, но лучше от этого не будет. Придется узнать все прелести рабства в двадцать первом веке.

— Мы друг друга поняли? — спрашивает главный.

— Да.

— Сом, развязывай нашего друга!

Бандиты уходят, я остаюсь один. Руки ноют, лицо отзывается болью. Но теперь на все это плевать. Я тяжело поднимаюсь, выхожу из подвала. Это заброшенно здание на окраине.

Ориентируюсь на местности, принимаю направление в сторону дома. Все рассыпается окончательно. Ничего не остается. Сквозь пальцы, как песок, утекает сама жизнь.

Когда ты обречен — обретаешь определенность. Нет, не свободу. Но, если рассуждать глубже, свободы у тебя не было изначально, с момента, когда начался бег карусели. Когда запрыгнул на нее с горящими от предвкушения глазами. А сейчас хочется блевать от долгого бессмысленного кружения.

Но теперь я точно знаю, сколько осталось жить. Ровно две недели. Карусель остановилась, осталось дойти на нетвердых ногах до конца ограждения, и, наконец, выйти из парка. Потому что денег на еще один билет нет.

Да, какой, к черту, парк? Все заканчивает, но нет сожалений. Нет желания что-то делать, почти притупился инстинкт самосохранения. Остается лишь спокойно встретить смерть.

В детстве я всегда удивлялся, когда видел сцены средневековой казни в фильмах. Почему заключенные не бегут? Почему покорно кладут голову на плаху? Ведь можно же попытаться вырваться, прорваться сквозь охрану, и оказаться на свободе. Среди бескрайних полей, под ярким небом.

Теперь понимаю их состояние. Куда бежать? От этого не вырвешься, не убежишь. Единственная свобода, которой ты располагаешь — покорно положить голову на плаху…

Раздается звонок. В какой-то момент я не понимаю, что делать. Близость, отчетливость смерти словно вырывает из объятий жизни. Но наваждение проходит, реальность вновь становится четкой и резкой, я беру трубку:

— Да?

— Что хотели эти клоуны? — спрашивает трубка голосом Ильи.

— Я тоже рад тебя слышать, Илья!

Абсолютно нет вопросов. Откуда он знает, почему звонит? Один хрен.

— Я серьезно, Владимир!

— Хотят, чтобы я вернул то, что скрысятничал.

— Иди в парк, к «Орбите». Я сейчас подъеду.

Ну, вот, не успел слезть с карусели, как жизнь снова гонит обратно. Словно кто-то наверху позволил в щелочку в двери посмотреть, как выглядит освобождение, и повернул ключ, отрезая от выхода.

Но ноги ведут в парк. Я сажусь на одну из лавочек в центре. Жду. Через пять минут появляется Илья. Жмет руку, присаживается рядом. Закуривает.

— Короче, Владимир, не бойся ничего, — говорит спокойно.

— В смысле? — включаю я дурачка.

— Это залетные придурки. Артемчик, как бабки получил, пошел в разнос, а всех собак на тебя свесил. Вот на него те клоуны и вышли. Потрясли, надавили, про тебя узнали. Артем в это время ушел. Он тебя с самого начала подставлял.

— Sic transit Gloria mundi…

— Что?

— Не важно.

— Ты прав, важно другое. Артем исчез, все стрелки переведены на тебя. Про этих колхозников забудь. Но ходит слух, что в городе скоро будут другие, действительно серьезные ребята. Тут тебе никто не поможет. Деньги серьезные, и спрашивать будут жестко. Они ведь просчитались. Из той суммы, что переведена тебе, твоих — процента 2–3, не более. Но кто-то затупил, и теперь ты богат…

— Что делать? — машинально спрашиваю я.

— Уезжать, — четко говорит Илья. — Пропадать, залегать на дно. Так, чтобы никто не знал. И здесь не появляться как можно дольше. У тебя есть куда уехать?

Я вспоминаю Нахвальского, домик на юге. В квартире на полке для дисков лежит футляр с ключами и адресом. Я даже не посмотрел тогда, куда нужно ехать.

— Да. Но что будет с Лаптем?

— Ничего, — спокойно говорит Илья. — Это фигура с другим весом. А вот тебя сомнут, и не заметят. Так что, уезжай при любых обстоятельствах, иначе все закончится плачевно.

Илья прав, тут и к гадалке не ходи. Приедут люди, что не любят оказываться обманутыми. И от Владимира Веригина не останется ничего. Даже имени.

— Родителей вывести сможешь? — спрашивает Илья.

— Они за границей, еще минимум на пару-тройку лет. Контракты, сам понимаешь…

— Это значительно облегчает дело. Собирай чемоданы и первым же рейсом улетай.

Молчим. Наконец, Илья что-то достает из кармана, протягивает.

— Это тебе.

У него в руке какие-то документы. Я беру, разворачиваю. Здесь паспорт, загранпаспорт, права. В каждом моя фотография, но имя и фамилия — чужие.

— Что это? — по инерции спрашиваю я.

— Новая жизнь.

— Со старыми ранами?

— Ничего, время лечит раны…

Я думаю, признаться ли в убийстве Сереги. Рискованно, но так хочется, чтобы Илья знал. Может быть, это убережет его от опрометчивого шага. Или поможет принять нужное решение. Ведь пистолет я нашел через него.

— Короче, Илья, не знаю, как сказать… В общем… я убил Серегу!

Молчание. Илья смотрит в глаза, говорит спокойно:

— Я знаю.

— Как? — только и спрашиваю я.

— Мы приглядывали за тобой. Вмешаться там в последний момент, помочь. Но ты справился сам.

— Ты все знал? — говорю я скорее для себя.

— Не все. Я не знал, кого ты собираешься убрать. И порядком удивился, когда узнал. Не волнуйся, мы позаботились о трупе. Ищут не тебя. И не найдут, я уж постараюсь. Можешь спокойно уезжать, начинать новую жизнь.

Не слишком ли круто даже для Ильи? На Серегу было многое завязано, его смерть не осталась незамеченной. Но Илья не выказывает беспокойства. И милиция на меня не выходила. Может быть, я действительно хорошо стер следы? Да и в местном управлении вряд ли есть штатный лейтенант Коломбо. Но что-то должно остаться, это не сказка.

Но все слухи, что ползут по городу — о разборке. Тут и правда поверишь, что кто-то ведет следствие по ложному следу. Кто-то, кто действительно может.

— Но почему, Илья? Ты ведь мне ничего не должен?

— Значит, так надо, Вова.

— Зачем все это нужно?

— Per Aspera ad Astra…

— Что?

— Не важно. Удачи тебе, Володя!

— Бывай, Илья!

После иду домой, узнаю, где именно находится имение Нахвальского. Это небольшой городок на юге нашей необъятной родины. Еду на вокзал, долго выясняю, как туда лучше проехать. Наконец, покупаю несколько билетов. Поезд утром.

Вечером пытаюсь собирать вещи. Но решаю, что ничего не нужно. Только ноутбук да минимум одежды. Складываю все в сумку. В банкомате снимаю немного денег, чтобы не голодать в пути. Все готово.

Вот так буднично, до слез обыденно кончается жизнь в этом городе. Без проводов, чьей-то печали и напутствий. Ты жил, что-то делал, а в итоге — исчез, и никто не вспомнит. Если только должен кому. А так — песок на ветру, песчинка, что затеряется в общей круговерти.

А теперь меня уже и не существует. Я стал другим человеком. И документы имеются. Наверно, это закономерное следствие событий, что веди в точку невозвращения. Все, дороги назад отрезаны, мосты сожжены.

Так стирают ластиком прошлое, вместе с этим стирая и человека. Тысячи ниточек, став линиями на бумаге, перестают существовать под ластиком. А там и сам человек — схематическая кукла — падает без поддержки, распадается на составные части, теряется в деталях. Еще пару штрихов, и ничего нет. Все, никто не вспомнит, никто не найдет.

Почти всю ночь я не могу уснуть. Хожу по квартире, смотрю на книги, безделушки на полках. С ней столько связано, столько здесь пережито. А теперь все придется оставить, попытаться забыть. Но в голове все равно попеременно всплывают близкие люди. Родители, Кира, Саша, Игорь, Леня, Другин, Лапоть… Вереницей обступают, махают на прощание руками. Может быть, больше и не свидимся.

Сон настигает внезапно. В нем серое небо из последних сил держится, и, наконец, падает на землю миллионами холодных капель.

 

Бегство

К утру небо заволакивает тучами, начинается дождь. Я просыпаюсь, иду в туалет. Долго чищу зубы, вытираюсь полотенцем. Сегодня я уезжаю…

Пью кофе, смотрю в окно. Кажется, что в домах напротив знакомо каждое окно. Я здесь живу. В детстве катался на велосипеде в соседнем районе, через пару кварталов ходил в школу. Это мой город.

Что же я наделал? Что-то важное внутри призывает остаться. Биться до конца, и сдохнуть. Но гордым и сильным. Не бежать, не заметать следы, не жить в страхе, пусть и с деньгами. Что мне терять? Деньги, что ли — бумажки, что не вернули Киру? Или уважение? Чье, зачем? Все уже потеряно, а потеря жизни в последней схватке — не такая страшная, как кажется на первый взгляд. Как там говорил Нахвальский? Ты можешь умереть в любой момент?

Точно! Остаюсь, и жду, пока приходят страшные бандиты с большими пушками. Делаю из квартиры опорный пункт, определяюсь со средствами защиты, секторами обстрела, средствами связи… Вот здесь заминка. С кем связываться, кому определять сектора. Если подумать, то надежда только на Игоря. Но у него своя жизнь. И зачем выписывать близкому человеку билет в один конец до конечной. Он и сам туда доберется. Разница лишь в том, что я поеду на скором, а он еще долго будет плестись на перекладных.

Нет, умирать надо в одиночку. Как и жить. Я так живу. Мне так умирать. Это уже потом, за порогом, встретят Серега и другие. А пока — последняя битва, выстрел, потеря крови, смерть…

Я одеваюсь, беру сумку с вещами. Перекрываю воду и газ, выкручиваю пробки. Смотрю, закрыты ли окна. Все, можно идти. Закрываю входную дверь на все замки, выхожу из подъезда.

Сажусь в троллейбус, еду на вокзал. Вокруг такие же помятые с утра люди. Тесно от больших сумок, тележек, мешков. Через несколько остановок конечная. Я иду в зал ожидания. До поезда еще полчаса. В руках мобильник. Звонить или нет? Все ищу в контактах нужное имя, звоню.

— Да?

— Здорово, Игорь!

— Здравствуй, Вова! Какими судьбами.

— Я на вокзале. Поезд через полчаса.

— Сейчас буду.

Вокруг много народа. Будущие пассажиры, провожающие, милиционеры, какие-то алкоголики, бомжи. Мне всегда не по себе на вокзалах, даже на таком небольшом, как наш. Хочется найти укромное место, спрятаться, чтобы эта масса людей, с их мыслями, эмоциями, страхом и голодом обошла стороной, через глаза не впивалась в душу. Я смотрю в толпу, и никуда одновременно. Почти ничего не вижу, пока в скоплении сограждан не появляется знакомое лицо. Я вздрагиваю, закрываю глаза. Открываю, и снова ловлю этот взгляд. Он сидит напротив через несколько рядов, он улыбается, он подмигивает. Я вижу Серегу…

— С тобой все в порядке? — спрашивает Игорь.

От руки, на плече я вздрагиваю, смотрю растерянно.

— Ты выглядишь так, словно увидел приведение, — говорит Игорь.

— Типа того, — отвечаю я.

Смотрю через несколько рядов, но место, где был Серега, пусто.

— Уезжаешь, — скорее утверждает, чем спрашивает Игорь.

— Уезжаю, — отвечаю я.

Молчим. Что сказать? Наше время прошло. Время, когда нас было трое, когда мы были юны и наивны, хотели перевернуть мир. Только я понимаю, что оно прошло, когда мы не помогли маленькому мальчику на «чистом воздухе». А все остальное — следствие, агония, что не пролилась долго.

Перед тем, как уехать, Леня рассказал, что был в деревне. В вагончике, куда нам так хотелось вернуться. Леня рассказал, что вагончика больше нет. Его разбили, растащили на стройматериалы. Все внутренности, всю остановку вытащили. Его выпотрошили, оставив лишь ржавые стены с провалами окон. Теперь мне кажется, что то же сделали с нашей жизнью.

— Вот, возьми, Игорь, — говорю я, протягивая ключи от квартиры.

— Ты еще вернешься, — говорит Игорь.

— Вернусь. Последи за квартирой.

— Хорошо.

Объявляют поезд. Мы выходим на платформу, ищем нужный вагон. Проводник — женщина средних лет — просит предъявить билет и паспорт, проверяет, запускает внутрь. Находим нужное купе. Оно пустое. Садимся напротив.

— Ну, что ж пришло время прощаться, — говорит Игорь.

— Пришло…

— Не думай ни о чем, Вова, все будет хорошо. И не забывай вернуться…

— Спасибо. Я все понимаю.

— Ну, бывай, Вова!

— Бывай, Игорь!

Мы жмем друг другу руки. По глазам Игоря вижу, что не верит в возвращение. Но хочет, чтобы все стало как прежде. Чтобы деревья снова стали большими, а город — загадочным, манящим. Чтобы мы никогда не расставались, чтобы пели песни у костра в деревне Лени.

Игорь уходит, я остаюсь один. Через пару минут в купе заходит женщина с двумя детьми: парнем лет шестнадцати и девочкой-подростком. Они долго раскладывают многочисленные сумки. Дети переругиваются, мать успокаивает. Затем просит меня перелечь на верхнюю полку. Я соглашаюсь. Так даже лучше.

Наконец, поезд трогается. Я смотрю в окно, провожаю взглядом знакомые ландшафты, все эти промышленные постройки, деревянные домики, заборы. Под морось дождя, сквозь воду слез. Я уезжаю, и не чувствую, что вернусь…

К полудню родные края остаются далеко. Я забываюсь сном: неровным, вязким, неприятным. После перекусываю, и опять засыпаю. Усталость от пережитого выдавливает сознание в область сна. Ничего не хочется. Пусть реальность убаюкивает сон, а тело впитывает километры. Мне ничего не нужно.

Просыпаюсь рано утром. Ехать еще три дня. За окном зеленой стеной струиться лес. Иногда его целостность разбивают небольшие деревни, одинокие станции, затерянные в бескрайнем зеленом море. Я смотрю на домики, огороды. Хочется остаться в одном из них навсегда. В небольшом доме в деревне, что не отыщется даже на карте. Жить отшельником. Современным Робинзоном с персональной выделенной линией и безлимитным доступом к сети. Чтобы упиваться до пьяна сетевыми суррогатами настоящей жизнь, что суть еще один суррогат. Возделывать огород, перестать есть мясо. Завести собаку, ружье и схроны в ближайшем лесу. Жить автономно, почти свободно, и, может быть, счастливо. По крайней мере, без лишней головной боли, без жутких деревянно-цифровых стереотипов повседневного неделания.

Но вот деревня затирается зеленью, и я снова в купе, еду в место добровольной ссылки. И не видать мне домика в деревне, схронов с гречкой и макаронами, собаки и ружья…

Останавливаемся в крупном городе. Стоянка — сорок минут. Я выхожу на перрон. Здесь жарко, много народу. Продавцы предлагают еду, журналы, различные безделушки. Я хожу вдоль поезда, стараюсь ни с кем не сталкиваться, не реагирую на предложения что-нибудь купить.

И вдруг, снова знакомое лицо. Я оступаюсь, чуть не падаю. В нескольких метрах впереди стоит Серега. Смотрит в глаза, улыбается. Да, что за чертовщина?

По телу проходит волна мурашек, шевелятся волосы на затылке. Мне вдруг становится трудно дышать. Но никак не получается оторвать взгляда. Я так и иду, пока не натыкаюсь на кого-то мужика.

— Эй, уважаемый, осторожнее, — говорит он, поддерживая.

— Спасибо.

Оглядываюсь. Сереги нигде нет. Все, это едет крыша. Причем скрип черепицы слышен все отчетливее. Я снова один в потоке людей. И мне становится не по себе. Кажется, что кто-то наблюдает, высматривает меня среди прохожих.

Мы все заложники странного переплетения связей, огромной паутины, что делает нас обществом. Мы дергаемся, и по ней, как по нервной системе, передается эхо каждого нашего колебания. Они настолько множественны и, в конечном счете, системны, что, кажется, вся сеть пульсирует в едином ритме.

Неважно где ты и чем занят — ты в сети. Мы привыкли идти по жизни, не чувствуя и не замечая ее проявлений. Лишь в моменты огромного счастья или скорби что-то подобное проступает сквозь обрывки рутинных мыслей. Мы просто надеемся, что новый день принесет новую радость. Или, по крайней мере, не ввергнет в пучину нового отчаяния. И даже тогда, когда все очень плохо, а надежды тают с каждой минутой, мы еще ждем, неосознанно пытаемся войти в резонанс, чтобы выправить окружение, чтобы все стало так же уютно и привычно, как раньше. Как это бывает в голливудских фильмах, когда главные герои оказываются в затруднительном положении. Ведь это нужно только для того, чтобы зритель почувствовал, что путь к вечному счастью ведет через трудности, что нужно просто переждать не отчаиваясь.

Но часто получается так, что долгие и острые страдания — наша роль в этой сети, что от этого небольшого сгустка должны идти именно такие колебания, поддерживающие крохотную частичку общего ритма.

Эта мысль прорезает сознание как скальпель хирурга. Все закономерно даже в мелочах. Остается выяснить, предрешено ли? Скорее всего, да. Это схема с известным набором переменных в количественном соотношении со связями, входящими и выходящими импульсами. И все хорошо, но только в общей структуре не видно роли отдельного человека. Такого как я, или парня, соседа по купе, его матери и сестры. Зачем все это нужно? Зачем мы плетемся под плетью судьбы, поддерживаемые одномоментными инъекциями разбавленного счастья? Я так и не могу понять, что происходит. И происходит ли что либо? Я стою на перроне, в окружении людей, и не знаю, что делать дальше…

Собираюсь с мыслями, возвращаюсь к вагону. В киоске покупаю еду и бутылку водки. Захожу в купе. Поезд трогается. Я жду, пока закончится санитарная зона, иду в туалет. В полотенце прячу бутылку. Закрываюсь, пью из горла, пока от водки не сводит горло. Давлюсь, но пью еще. А потом открываю окно, выкидываю бутылку. Водка бьет по голове, делает движения нечеткими. Я умываюсь, выхожу.

В купе сразу залезаю на полку, отворачиваюсь к стене. Пространство перед глазами слегка качается, плывет. Мысли не фокусируются, испуганными тараканами прячутся от света внутреннего взгляда. Сознание вытесняет так нужный сейчас шум. Все, меня нет…

Просыпаюсь от того, что девочка о чем-то спорит с мамой. Открываю глаза. Вокруг все тоже купе, мерно стучат колеса. Парень лежит на полке напротив, читает книгу. Достаю из кармана жвачку, беру пару подушечек. Мята бьет по рецепторам, смягчает сухость. Я украдкой смотрю вниз.

Мама читает книгу. Что-то из дамских детективов. Я не разглядываю обложку. У девочки на столе стоит небольшой магнитофон. На батарейках, с дисками. У нее есть плейер, но на столе стоит магнитофон. Иногда, показывая маме характер, или просто под воздействием неверного почерка переходного возраста, девочка нажимает на play. В магнитофоне всего один диск. Это HIM, сборник, лучшие песни.

Я лежу на верхней полке в плацкартном вагоне, а из динамиков магнитофона звучит Join Me (In Death). И вдруг я чувствую, что нахожусь в вакууме. Тотальном, одиноком. А весь мир, чередой унылых декораций крутится вокруг. Но сквозь пленку, что отделяет вакуум от реальности, не пробраться.

Я слушал Join Me когда еще учился в школе, слушал, когда был в универе. Я слушал, когда преподавал, когда был с Сашей. Я слушал эту песню, когда с Сашей расстался, когда появилась Кира, когда Кира пропала. А ведь не только песня. Были еще фильмы, новости, какие-то люди. Все кружилось в хороводе, но проходило мимо. Вакуум.

Девочка слушает HIM. Не громко, но мне слышно. Из моего пузыря словно вытягиваются щупальца, проникают в такие же пузыри прошлого, свидетелями которых я был. Сантиметр за сантиметром, воспоминание за воспоминанием. Я проникаю все глубже, и все отчетливее осознаю, что даже то, что происходило рядом, радовало и печалило сердце — суть пыль, фантомы, электрические волны в мозгу. Ничего нет, ничего не было. Лишь мифы о прошлом, нескромно названные воспоминаниями.

От понимания этого в голове, словно что-то замыкает. Я дико жалею о выкинутой початой бутылке водки. Я жалею, что все еще могу думать, жалею, что не исчез в одном из кошмарных снов. А Вилле Вало констатирует холодным тоном:

This world is a cruel place And we're here only to lose…

Я слезаю с полки, выхожу из купе. Долго стою у окна в коридоре. От почти физического ощущения одиночества становится плохо. Или это водка? Не знаю, но так хочется с кем-нибудь поговорить. Хотя бы с Серегой. Потому что он тоже часть моей реальности, часть неотъемлемая, если не основная.

Вращаюсь в купе. Забираюсь на верхнюю полку. Так тоскливо, что уж лучше бы все-таки остался.

Раздается стук, после чего дверь отъезжает в сторону. В образовавшемся прямоугольнике появляется симпатичная девичья мордашка.

— Здравствуйте, а у вас соли не найдется? — спрашивает ее обладательница.

— Сейчас, — говорит мать, роется в пакете. Протягивает девушке спичечный коробок. Девушка благодарит, говорит, что вернет, уходит. Я спрыгиваю, иду следом.

— Девушка, подождите!

— Да?

— Вам компания не нужна? — спрашиваю.

Мне не свойственно такое поведение, но одиночество железной рукой держит за горло, мертвыми глазами смотрит в глаза, словно ждет последнего вдоха. Вдоха в полном одиночестве.

— А вы посудите сами, — говорит девушка, открывая дверь в соседнее купе.

Я смотрю на шумную компанию, что расположилась на нижних полках. Парни и девчонки. На столе закуски, фрукты, шампанское, мартини и виски.

— Марина, мы тебя, вообще-то, за солью посылали! — упрекает одна из девушек.

— А ее за чем ни пошли, все одно с мужиком вернется!

— И кто это такой?

— Добрый день, друзья! — говорю я. — Я одинокий попутчик в поисках компании.

— И что? — спрашивает один из парней.

— Хочу познакомиться, вечер скоротать.

— А с нами без бутылки не знакомятся… — говорит накачанный парень у окна, наверно, главный здесь.

Я достаю из кармана несколько тысячных купюр, неспешно кладу на стол.

— Ну, это не проблема. Кто тут помоложе, пусть сбегает.

Главный кивает одному из парней на деньги, тот берет все, выходит. Я сажусь на освободившееся место. Рядом садится Марина. Ребята представляются. Я жму руки, говорю имя. Последним руку протягивает главный. Рукопожатие твердое, словно стремится раздавить ладонь.

— Виталий!

— Владимир!

— Ну, Владимир, ешь, пей, веселись.

Ребята шутят, смеются. Темы разговоров несутся калейдоскопом. Здесь причудливо переплетаются машины, новые прически, железо для компов, рыболовные снасти, разновидности перчаток для единоборств, горные велосипеды, принципы термодинамики и планы на лето. Я вношу небольшую лепту в общий разговор. Пару раз добавляю комментарии, выдаю неожиданные выводы. Приятно после такого перерыва вновь оказаться в обществе молодых думающих людей. Снова смотреть в одну сторону, даже если взгляд никогда подолгу не фокусируется на деталях. Снова ощущать энергетику молодости, когда препятствия — не препятствия, а впереди — сияющие победы. Я словно вылезаю из затхлого илистого колодца, куда упал под гнетом потерь и убийства.

Разговор переходит на преподавателей. Каждый старается рассказать что-нибудь веселое,

— А ты что-нибудь скажешь, Вова? — спрашивает Марина.

Я замечаю ее глаза, вижу улыбку. И вдруг мне хочется рассказать что-то действительно веселое, что-то, что затронет каждого. Но потом я вспоминаю филиал, преподавательский состав. А следом из илистого колодца всплывают воспоминания о Насте, Кире. И Сереге…

— Нет, ребята. Я ваш классовый враг. Еще совсем недавно был преподавателем.

Компания смотрит удивленно. Всем интересно, какого хрена я был преподом.

— А теперь? — спрашивает кто-то.

— Выгнали. Не понравился новому руководству. Слишком студентам потакал…

Ребята улыбаются.

— Ну, так ты теперь наш человек, — говорит один из парней. — И знаешь что, препод, давай за это выпьем?

Мы пьем. А потом разговор снова переходит на радости и прелести студенческой жизни. Я пью и смеюсь. Слушаю рассказы ребят про сессии, вечеринки, выпитое и выкуренное. Я слушаю с интересом. Перед глазами оживают картинки жизни филиала. Золотые времена, когда директором еще был Другин, а я верил в то, что честное преподавание — нужное и важное дело.

А Марина смотрит маняще, теребит локон, иногда, когда я смотрю, облизывает губы. И я невзначай касаюсь ее рукой. Потом еще. А потом незаметно кладу руку на талию, глажу спину. Я не пьян, но концентрацию постепенно обволакивает туман. Мне хорошо.

Я уже откровенно обнимаю Марину. И стараюсь не замечать, как хмурится Виталия. Как играют желваки на лице, сжимаются и разжимаются кулаки. Мне единственный раз за долгое, очень долгое время по-настоящему хорошо. Это ощущение настолько фантомно, что не хочется потерять его, случайно сбив внимание.

— Я пойду, подышу воздухом, — говорит Марина. — Вова, ты не составишь мне компанию?

— С удовольствием.

Мы выходим в тамбур. Здесь шумно, но я знаю, что слов не надо. Марина притягивает к себе, целует. Я целую в ответ. Руки опускаются все ниже…

— Ты не охренел ли часом? — раздается рядом раздраженный голос.

Я медленно открываю глаза. Успеваю различить перекошенное гневом лицо Виталия. В следующий момент реальность взрывается мириадами светлячков. И резко подступает боль. Я хватаюсь за голову, оседаю по стенке. Слух куда-то пропадает. Приоткрываю глаза, вижу, как Марина кричит на Виталия. Тот потирает кулак.

Я полусижу, не реагирую на уже слышимые крики. Я жду.

— Ты не видишь, ему плохо! — кричит Марина. — Подними его, урод!

Виталий склоняется надо мной.

— Э, олень, вставай!

В этот момент я хватаю его, притягиваю поближе, и бью лбом в переносицу. Виталия отбрасывает. Он хватается за лицо, из носа идет кровь. Я поднимаюсь, добавляю в живот. Но противник очень хорошо сложен, удар не причиняет вреда. Тогда я еще раз бью в голову. Все это под ошеломленное молчание Марины.

Виталий поднимается, но уже без способности сопротивляться. Он как будто сдувается, становится меньше ростом.

— Пошли, — говорю я Марине.

Мы выходим из тамбура, проходим вагон. Останавливаемся в вагоне-ресторане. Я заказываю поесть, Марина просит льда. В ответ на недоуменный взгляд протягивает зеркальце. Я смотрю на лицо. Левый глаз опоясывает аккуратный синяк.

— Надо приложить лед, — говорит Марина.

— Само пройдет!

Приносят еду. Я чувствую сильный голод. И трезвость. Весь алкогольный туман выветрился. Приступаю к салату, и замечаю, как к столику идет милиционер. Небольшого роста, средних лет. Взгляд какой-то блеклый, форма потертая. На плечах — погоны старшего сержанта.

Может, пройдет мимо? Может не за мной. Подступает какая-то иррационально острая паника. В кровь кубами закачивается адреналин. Неужели — приехали?

Милиционер подходит к нашему столу, говорит:

— Старший сержант Лавров. Ваши документы?

В этом преимущество поезда — документы всегда с собой. Но страх переполняет тело. Блин, так глупо подставиться. Ехал бы себе спокойно, нет — компании захотелось, общения.

Милиционер смотрит паспорт, говорит:

— Нарушаете спокойствие, гражданин. Драки затеваете. Нос гражданину сломали.

— Нет, товарищ старший сержант, — отвечаю я невинным голосом. — Вы меня с кем-то путаете.

— Это исключено. Пройдемте!

Я начинаю паниковать по-настоящему. Но стараюсь не подавать вида.

— Товарищ старший сержант, я тут с девушкой отдыхаю. Никого не трогаю. А ребята ко мне претензий не имеют. Мы слегка повздорили, но уже помирились.

Я кладу на стол несколько тысячных купюр. Глаза сержанта загораются.

— Делаю вам замечание, — говорит он, протягивая мне паспорт. — И больше не устраивайте потасовок в моем поезде!

— Хорошо, товарищ старший сержант! — говорю я. — Может, присядете с нами, выпьете?

— Я на службе, — говорит сержант, берет деньги, уходит.

Я расслабленно выдыхаю. Чуть не попался! Марина улыбается, гладит по руке. Во мне просыпается почти животное желание. Но стараюсь сдержаться. Сначала еда.

А позже я договариваюсь с проводником, и, за небольшую плату, получаю на ночь в распоряжение свободное купе. Марина стелет постель, мы целуемся. Я глажу ее, ласкаю. Мне хорошо, все кажется сказкой. Добрым сном, в котором я рыцарь, Виталий — злодей, а Марина — принцесса.

Секс получается теплый, нежный. Я просто наслаждаюсь близостью, когда на расстоянии сотен километров нет ни одного близкого. Когда несешься в поезде, прижимаешь к себе девушку, но сквозь тепло тела проступает холод мимолетных прикосновений одиночества. Того, что заставляет рисковать свободой, бросаться в бой. Но удерживает в объятиях, крутит, крутит, пока не задохнешься, не оставят последние силы.

Наутро никого не хочется видеть. Марина уходит к друзьям. Я не прошу остаться. Возвращаюсь в купе, залезаю на верхнюю полку, засыпаю. К полудню на одной из станций покупаю немного поесть, бутылку дешевого коньяка. Соседка по купе смотрит неодобрительно. Но в глаза ее сына вижу восторг. Подмигиваю подбитым глазом, ложусь. Заходит Марина, но я претворяюсь, что сплю.

Сон долго не идет. Уже завтра я приеду в место нового проживания. В небольшой южный город, где буду прятаться от правосудия, от прошлого, от мира. А сейчас нужно постараться уснуть. Так, чтобы отступили кошмары, чтобы за каждым сюжетом сна не вставал призрак минувшего.

Я смотрю в потолок, что иногда освещается тусклыми вспышками из окна. Смотрю до тех пор, пока не исчезают мысли. А потом приходит сон: вязкий, нервный, но глубокий. Не выбраться, куда бы ни убежал. От таких снов не скрыться…

 

Новая жизнь

К полудню поезд прибывает на нужную станцию. Я выхожу из вагона, полной грудью вдыхаю воздух. Воздух новой жизни. Закидываю сумку на плечо, иду на остановку.

Рядом с вокзалом стоянка такси. Обхожу, иду дальше. Там явно задерут цену, а в отдалении можно сторговаться нормально. За вокзалом быстро нахожу машину. Водитель — приветливый парень лет двадцати — просит нормальную сумму. Я кладу сумку на заднее сиденье, сажусь впереди.

— Город у нас хороший, — рассказывает водитель. — Главное — гостеприимный. Одно слово — курортный. Тут теперь даже набережную отгрохали. Да, все как положено: с кафешками, дискотеками, причалом. Небольшая она, правда, но нам хватает. Туристов опять же больше стало.

— И, как тут у вас, хорошо?

— Спрашиваете? Тут просто замечательно. Вот, вы выспитесь, осмотритесь, так отдохнете, любой заграничный курорт позавидует! И еще сюда вернетесь. Сюда все возвращаются.

— Значит, хорошо?

— Лучшее место начать новую жизнь! — говорит парень с улыбкой.

Называю неточный адрес. Не зачем водителю знать, в какой дом вселяюсь. Парень оставляет меня в начале улицы. Это частный сектор. По обеим сторонам дороги — ряды коттеджей разной степени богатства. Я иду, всматриваюсь в таблички на домах. Здесь нет простых домиков с огородами, собачьими будками, нет — кирпич, несколько этажей, открытый бассейн, сад, спутниковая тарелка, забор с камерами видеонаблюдения. Зажиточный район.

Дорога поднимается в гору. В реальную гору, чья пологая вершина возвышается на несколько десятков метров над домами. Справа, метров через триста — шоссе, слева — море. Близко, настолько близко, что можно бросить сумку, за пару минут дойти до линии прибоя на огороженном пляже, и окунуться, наконец, в море. Чтобы соленая вода выгрызла все лишнее, оставив телу свежесть.

Через пару домов нахожу нужную табличку. Вот он — скромный дом Нахвальского. Настолько скромный, что хочется пустить слезу. Я останавливаюсь у калитки, смотрю через просветы, потому что через массивный забор ничего не рассмотреть.

Это большой двухэтажный кирпичный особняк. Без изысков — просто хороший дом. Я достаю ключи, отпираю калитку. За забором сад и бассейн. Правда, без воды. Сад большой, просторный, но запущенный. Я сажусь на плетеное кресло под крыльцом дома, я оглядываюсь. Неужели так бывает? Я на юге, буду жить в особняке, я состоятелен и свободен. Нет, это сказка…

Если сказка — то страшная, или грустная, шепчет внутренний голос. И самый предсказуемый сценарий в таких условиях — мучения с обязательной выдачей билета к отчаянию. Но только не сейчас! Мне бы немного времени: надышаться, пожить нормально.

Отпираю входную дверь. Кидаю сумку в прихожей. Осматриваю дом. Просто хожу из комнаты в комнату, и все больше не верю в происходящее. На первом этаже большая гостиная. Мебель покрыта чехлами. Я сдергиваю чехол с большой жидкокристаллической панели на стене. Да…

Осматриваю кухню. Здесь есть все, даже посудомоечная машина. Кухня барной стойкой отделена от столовой. Туалет расположен чуть дальше. С другой стороны просторный кабинет, отделанный деревом, с массивным столом. В углу — кресло-качалка. Я сажусь, откидываюсь на спинку. Как же хорошо! Свет солнца проникает через окно. Жарковато, но я замечаю корпус кондиционера. Нужно включить электричество, вдохнуть жизнь в эти стены.

У входа небольшая лестница вниз. Нахожу распределительный щиток, включаю свет. Это что-то вроде подвала. Только обустроенного. Здесь стоят две навороченные душевые кабинки, за стеклянными дверями небольшой бассейн и сауна. Рядом — джакузи. Через дверь расположена комната отдыха с бильярдным столом. Да, так жить можно!

На втором этаже пара спален, два туалета, просторная комната с жалюзи на окнах. Такой скромный домишко обычного работника театра и заштатного сотрудника «Металлиста» из захолустного городишки!

Я возвращаюсь к сумке. На столике у входа нахожу подробные инструкции по эксплуатации всей техники. И записку. Разворачиваю, читаю. «Володя, рад приветствовать! Чувствуй себя как дома. Все нужные инструкции на столе у входа. С бассейнами разберешься. Дом в твоем полном распоряжении. Можешь гостить, сколько потребуется. P.S. Запирай на ночь ворота».

Я немного удивляюсь. Что тут делает записка? С другой стороны, зная Нахвальского — удивляться глупо. Проще принять все как есть. Поэтому я бегло читаю инструкции, возвращая в дом жизнь. Потом спускаюсь вниз, долго стою под душем, греюсь в сауне, плещусь в бассейне.

Ближе к вечеру заваливаюсь на диван в гостиной, смотрю телевизор. С большей части мебели не снимаю чехлов. Что бы ни говорил Нахвальский, чувствую себя гостем. Так что, чем меньше следов присутствия останется, тем лучше.

Панель подключена к спутниковой тарелке. Я переключаю каналы, ни на чем подолгу не задерживаясь. Переключаю, пока не засыпаю под мельтешение.

Наутро варю кофе, зачем-то делаю зарядку. Так, слегка напрячь мышцы. Смотрю в зеркало на живот, хилую грудь, руки. Надо походить в тренажерный зал, может быть, заняться каким-нибудь спортом. Или просто много плавать. Ведь здесь же есть море!

Выхожу на набережную, нахожу небольшое уютное кафе. Ем, наслаждаясь видом моря, беззаботных людей. Здесь все дышит отдыхом. Набережная, гостиницы, пансионаты, каждый день проживают в радости, безотчетного летнего счастья. Просто так, потому что светит солнце, ласкает море, вокруг — замечательные люди. И среди них я.

Иду на пляж, раздеваюсь, ныряю в море. Плыву, подальше, где нет людей, где простор и спокойствие. Где солнечные свет сливается с синевой волн, где пропадают мысли, надежды, страхи. В поисках спокойных вод в мире штормов и гроз.

Плыву на спине. Берег уже так далеко, что люди выглядят маленькими фигурками. Мне хорошо, усталости нет. Море теплое, ласкает, поддерживает на поверхности. Я закрываю глаза, отпускаю мысли, плыву.

На берегу долго не задерживаюсь — не хочется обгореть. Сижу в баре, где кондиционер, приглушенный звук, хорошая выпивка. Пью немного, так, для расслабления. Осознаю себя в новом качестве. Молодой, перспективный, богатый. Нет, отчет отдаю, что перспектив в таком состоянии не много. А хвостов, наверно, еще больше оставлено. Но на короткий момент хочется побыть таким, каким хотел стать когда-то. Я пью, и улыбаюсь зеркалу, что висит над барной стойкой.

А вечером знакомлюсь с какой-то девчонкой из Новосибирска. Когда у тебя много денег и свободного времени, а точнее, совершенно нечего делать, новые знакомства заводятся как-то особенно просто. И вот мы уже в кафе, едим лобстеров, пьем вино. Она рассказывает о науке в Новосибирске, а я ей — про Lissen2. Она говорит о концерте кого-то из столичных артистов в Сочи, а я — про творчество Паланика. Мы отлично проводим время.

Знакомство продолжается в гостинице, за закрытыми дверями апартаментов. Ей уезжать утром, а я буду плавать в море. Это юг, это другой ритм жизни. Ритм, что сразу захватывает, заставляет починиться. И прошлое отступает, под натиском красок, звуков, ароматов.

Утро встречает новыми впечатлениями. Я возвращаюсь домой, принимаю душ. Иду на пляж. И снова безбрежные просторы, волны, солнце…

Здесь стоит прожить жизнь. Чтобы до конца прочувствовать это ощущение. Цветные сезоны — периоды глубокого сна. И больше ничего. Концентрированная радость, раскачанные чувства. Присутствие до изнеможения. А когда сил не остается, начинается сон. Почти без образов и сновидений. Это то, что мне так нужно.

Проходит неделя пребывания в новой жизни. Я почти перестаю беспокоиться. Все хорошо. Но моря и новых знакомств постепенно становится недостаточно. На набережной я записываюсь на всевозможные экскурсии. Катание по горам на джипах, пешие прогулки к древним мегалитическим сооружениям, рыцарский турнир, дайвинг, прогулки на яхте в открытое море, полеты на дельтаплане, прыжки с парашютом. Все что угодно — мне интересно все.

И я кричу от восторга, когда джип седлает невысокие горы, я подолгу стою над дольменами, словно пытаюсь разобрать смысл их сооружения. Я болею за рыцаря в синих латах, кричу, что он самый сильный. Акваланг открывает глубины морского мира, и я фотографирую все, что чуть-чуть отличается от донного песка. Я прыгаю с носа яхты в море, забираюсь обратно, и снова прыгаю. Вся бухта проплывает подо мной, а сверху распарывают небо крылья дельтаплана. Мне хочется всего.

У водопада я долго стою под струями горной реки. Договариваюсь со смотрителем, и на несколько дней ставлю палатку неподалеку. У входа на охраняемую территорию продают сладости, пироги, вкусный домашний алкоголь. Я беру полторалитровую пластиковую бутылку коньяка, коричневую от жидкости, и потихоньку пью, глядя на закат в горах. Я словно рождаюсь заново, и формирование происходит в таких условиях.

Ночами я жгу костер, разговариваю со смотрителем, стариком, что раньше был матросом, а сейчас доживает оставшееся в родных краях. Он рассказывает о странах, в портах которых бывал. Рассказывает, как ведет себя море в разную погоду, чем кормят на корабле, и как долго длятся странствия. Он носит старую тельняшку, постоянно курит трубку, но гладко выбрит и на двух ногах. Мне нравиться слушать, завернувшись в одеяло, глядя, как отблески огня делают его лицо бронзовым. Мы пьем коньяк, он играет на гармошке. Мне так спокойно и хорошо, что не хочется, чтобы это кончалось.

Но однажды утром, пока я стою под струями водопада, старик сообщает, что приехало начальство, и нужно собирать палатку. Я прощаюсь с ним, оставляю денег, возвращаюсь в город.

Здесь все, как и прежде. Бары, кафе, поздние гуляния, утреннее море. Моя кожа становится темной, я уже не боюсь обгореть. Я мало чего боюсь. Весь мрак сосредоточен в прошлом, далеко отсюда. Значит, можно на время забыть про все, разнести проблемы в будущее, создав в центре, настоящем, небольшой буфер, область, где все хорошо. Ярко и светло. Пусть пока, и неизвестно, когда кончится. Но жить этим, чувствовать прикосновения, ловить глазами отблески того, чего был лишен.

Я окончательно вживаюсь в образ. Пара походов по магазинам, и гардероб значительно расширяется. Я молод, а теперь и моден. Меня ценят в клубах, чего никогда не было. Чтобы завершить картину, я еду в Сочи, и в автосалоне покупаю серебристый Lexus RX-350. Дорога обратно тянется неспешно. Работает кондиционер, ночные деревни радуют приглушенным светом. Отдаленные горы словно сторожат путь к возвращению. Я чувствую комфорт и спокойствие. Так жить можно!

Несколько следующих дней катаюсь по городу, выезжаю в пригород. Проезжаю серпантины, останавливаюсь у горных рек, пытаюсь забраться везде, где только можно. Машина теряет первоначальный выхолощенный вид, но становится близкой, родной. Будто мы уже много лет вместе.

Я все больше вживаюсь в мир новых впечатлений. Здесь самой большой неприятностью является пробитое колесо или подгоревшая яичница, а интенсивность радости колеблется в пределах от скромной до всеобъемлющей. И я вживаюсь в новый образ жизни, впитываю всеми порами кожи. Словно боюсь, что все это может внезапно закончиться. И закончится плохо.

Лето проходит на одном дыхании. Я весел и беззаботен. С удовольствием прожигаю жизнь, трачу деньги. И все меньше мыслей о прошлом. Это именно та жизнь, что грезилась в ярких снах. Это здесь я был счастлив, даже не зная, что такое место существует. Мне по-настоящему хорошо. Почти всегда.

За исключением моментов, когда штормовыми волнами накатывает тоска. Что-то возвращается, как в рассказах Стивена Кинга, давит, не дает покоя. В такие моменты хочется позвонить Игорю, может быть, даже Кире. Просто поболтать: ни о чем, без ненужных сантиментов и сожалений. Но выговориться кому-то, кто был близок в жизни прошлой. Из слов выплавить панцирь, что надежно закроет от предстоящей зимы. И пусть она будет по южному мягкая и теплая, но ослабленному не пережить и такой.

Но слабость длиться не долго. Я же начал новую жизнь. Это затягивает. Словно сорваться с цепи одиночества, ложной скромности и самоуничижения, становясь другим человеком. В одночасье, под влиянием обстоятельств. И открыл новый яркий мир. Словно червем первый раз выполз на поверхность. И опьянел от ее богатства. До момента, пока не пойдет дождь, и не вымоет на асфальт, где останусь лежать в ожидании времени, когда солнце подсушит воду, или случайный человек раскатает по асфальту.

И, все же, оно того стоит! Несмотря ни на что. Это пьянящее ощущение приносит то счастье, что человек считает лихорадочным. Максимальная жизнь организма на отрезке нескольких мгновений перед забвением…

Снова беру палатку, иду в горы. Они пологие, забираться просто. Но изнеженность тела сказывается. Через несколько метров подъем становится трудным. Дыхание немного сбивается. Я иду, заставляя тело подчиняться, преодолеть еще несколько метров, еще, еще.

И вот — небольшая платформа перед вершиной. По центру видны почерневшие угли от костра. Хорошее место, чтобы провести ночь. Я ставлю палатку, разжигаю костер из принесенных с собой дров. Кипячу небольшой чайник. С чашкой в руке смотрю на бухту, расстилающийся у ног город. Темнеет, набережная вспыхивает огнями. Загорается маяк, дома перемигиваются окнами. Все готовятся к еще одной ночи.

Я сажусь на небольшую лавку, сооруженную кем-то хозяйственным из ящиков, пью чай. Я смотрю вдаль, туда, где море сливается с небом. Небо манит мириадами звезд. Дышится легко, воздух здесь чистый. Я смотрю вверх, и вижу даль. Огромную, звездную. И, впервые за много лет, небо не давит, несмотря на то, что остается таким же черным, с яркими звездами. Нет, небо ласкает, готовое расстелиться, открыть отблески такого света, что никогда не видел прежде. Я смотрю вверх, пью чай и улыбаюсь.

В этот момент чувствую странную сопричастность всему, что выше и ниже. Словно через меня проходят сотни, тысячи нитей, что пронизывают все вокруг, каждого человека, каждый объект. Нет, скорее мы все состоим из нитей, все вокруг. И любое мельчайшее движение проходящих через меня сплетений отзывается в бесконечном множестве находящихся на тех же нитях. Мы — единая структура, что живет в постоянной связи. Почти не ощущаемой, но постоянной.

Когда глаза начинают закрываться, я укутываюсь в спальный мешок, в полусидящем положении прислоняюсь к куску скалы, что еще не потерял тепло, накопленное за день. В сознании мелькают картинки новой жизни. Я улыбаюсь, самозабвенно воспроизвожу в памяти моменты самой острой радости.

А когда сон уже почти одолевает, я снова смотрю на небо. И там, за закрытыми глазами, на небе внутреннем, еще долго горят призрачные огни далеких галактик. А в уходящем на просторы сна сознании постепенно гаснет интенсивно мерцающая мысль о всепроникающем единстве.

 

Визит

В один из дней, утром, когда солнце еще не печет, раздается звонок в дверь. Я подхожу к калитке.

— Привет, Володя!

На пороге стоит Нахвальский. В шляпе, футболке и шортах. Вид выводит из равновесия даже больше, чем внезапное появление.

— Захар Владленович?

— Удивлен?

— Нет, обрадован! Заходит скорее!

Нахвальский заходит, в прихожей снимает шляпу, шлепанцы.

— Ну, как обосновался?

— С комфортом, Захар Владленович, тут по-другому не получается.

Нахвальский проходит в гостиную, садится на диван.

— Рассказывай, Володя, как живется?

Я слегка смущаюсь.

— Нормально, Захар Владленович, вашими молитвами. Вот, отдыхаю, плаваю в море, ищу развлечений…

— От себя бежишь?

— Похоже на то, — говорю печально. — Хочу почувствовать праздник. Знаете, такое ощущение, что бывает в детстве. Вот здесь я, наверно, поймал его краешек. И уже от этого хорошо.

— Ну, и хорошо, что хорошо. Пойдем, прогуляемся!

Идем по аллее вдоль улице. Нахвальский смотрит перед собой, о чем-то думает. Я тоже молчу. В голове множество вопросов, но не решаюсь задать. Нахвальский, словно призрак прошлого, что дергает за рукав, напоминая об ошибках и неверных шагах. И можно считать его вымышленным, если бы не плотное тело, не просвечиваемое лучами солнца. Он определенно здесь. Здесь и прошлое.

— Давно здесь не был, — говорит Нахвальский. — Уже почти забыл, как это, жить рядом с морем. А вот тебя увидел, и вспомнил.

— Почему?

— Ты изменился, Вова. Это ощущается даже по взгляду. А просто мелочей — не счесть. Что бы ни говорили, а способность действовать в сложных обстоятельствах, не отступать, подкрепленная материальной способностью, не проходит даром.

Я мельком смотрю на Нахвальского. Вот он не изменился, не считая одежды. Все тот же степенный философ, что точно подмечает изменения человека.

— Ты прошел путь, — продолжает Нахвальский. — От затравленного жизнь обывателя, что встретился мне в кафе, через маниакального невротика и опустошенного депрессией маньяка до сегодняшнего состояния.

— А что это за состояние? — спрашиваю я.

Всегда интересно, когда разговор заходит о тебе. Тем более, разговор с авторитетом.

— Способность жить дальше. Не решая глубинных проблем, зависнуть в постоянно движущейся планке настоящего, отсрочив момент принятия решения. И это хорошо! Необходимо дать истощенному сознанию отдых.

— Вы правы. Только знаете что? Я понимаю, что момент тяжелых решений придет. Но не могу. Все слишком сложно, все неявно. Что делать? Выдал бы кто-нибудь единственно верный алгоритм, чтобы я мог реализовать…

— Это невозможно, — говорит Нахвальский, словно отрезает. — Смысл, в том числе, и в том, чтобы самому плюхаться в жизни, самостоятельно искать решения. Иначе теряется цель путешествия. Можно, конечно, вместо того, чтобы исследовать новые места, читать о них в справочниках. Но когда ты сам видишь, когда вдыхаешь воздух и слышишь звуки, ощущаешь конкретное место — это совсем другое.

— Но ведь здесь ничего не разобрать! Неясно, куда идти, что делать. Я не знаю, как действовать. Или бросить все к черту, перестать думать о лишнем? Я ведь в нужном для этого месте.

— Тебя гнетет комплекс солдата, — говорит Нахвальский. — Ты целиком находишься в битве, на руках еще теплая кровь, уши закладывает от близких разрывов, глаза еще видят поверженных врагов и убитых товарищей. Близость битвы не дает тебе покоя.

— Но ведь битва и вправду ведется здесь и сейчас, в шаговой доступности!

— Это так! — подтверждает Нахвальский. — Но не забывай, что помимо солдат, есть еще генералы, что солдатами руководят. Они видят поле боя по всем фронтам. И вынуждены принимать сложные решения в рамках конкретного сражения. В котором может быть уничтожение взвода на фоне прорыва батальона. Это логика с другого уровня обзора.

— Понимаю, — осторожно соглашаюсь я.

— А помимо этого есть еще политики, что развязывают войны исходя из конкретных интересов. А над конкретными политиками стоят другие силы, что ведут еще более сложные игры.

Нахвальский улыбается.

— И вод представь, Вова, ты находишься в самом низу, непосредственно в горячке боя, а размышляешь так, словно бой идет сам по себе. Просто потому, что никто не представляет без него жизни.

— А что, это не так?

— В какой-то мере так. Но пока не воспаришь над полем сражения, не поймешь, что на самом деле происходит…

Дальше идем молча. Находим небольшое кафе на пересечении двух улиц. Занимаем столик. Отсюда красивый вид на дома, сады, гору. Я смотрю на людей, поднимающихся на подъемнике. Вот сейчас они увидят панораму города. Все эти здания, улицы, дороги, причалы. А потом спустятся, и будут неспособны различить, что там за ближайшей стеной.

— Так что, нужно самому принимать решения. Но и видеть ситуацию в стратегической перспективе — очень важно.

Заказываем еду. Нахвальский есть не спеша, изящно орудуя ножом и вилкой. Мне ничего не хочется, но из вежливости приходится немного поесть.

— Как там, в городе? — задаю давно мучающий меня вопрос.

— Нормально.

— Захар Владленович!

— А что конкретно ты хочешь узнать?

— Да, знаете вы все! Про мое бегство, как там теперь? Что с поисками, вообще новости…

— Убийц Сереги нашли, — без затей говорит Нахвальский. — Представляешь, это оказались люди из конкурирующей банды. В городе началась война. Под шумок все переделили. И знаешь, кто возглавил компанию по борьбе с убийцами?

— Не представляю?

— Илья.

— Какой Илья?

— Тот самый, — отвечает Нахвальский, делает невинное лицо.

— Так вы и про это знаете?

— Нет, не знаю. Предположил. Не просто так у тебя появился пистолет. И паспорт на другое имя…

Меня прошибает пот. Если Нахвальский до всего докопался, то, что стоит кому-нибудь другому пойти по такому же следу, прийти к тем же результатам. И как-нибудь меня найдут повесившимся в доме, или упавшим со скалы в разбитой машине, или утонувшим на дне моря…

— Не волнуйся, — успокаивает Нахвальский, что уже прочитал сомнения на лице. — До этого не так просто дойти. Просто есть ниточки, что не столь очевидны. А следствие уже ушло по ложному пути, война закончена, мертвые с обеих сторон похоронены. На бедного человека, которого выгнали с преподавательской должности и отправили в бессрочный отпуск в администрации, никто и не думал.

— И что сейчас?

— А сейчас все по-другому. Город под Ильей. Кстати, ты знал, что Игорь его хороший знакомый?

— Какой Игорь? — спрашиваю, не в силах понять, о ком идет речь.

— Друг твой.

— Игорь?!

— Он самый.

— И что? — спрашиваю я, не зная, что думать.

— И ничего. Это может означать все, что угодно. В зависимости от того, что ты хочешь считать. А в целом — лишь осколок факта.

— Нет, Игорю это не нужно! — говорю я уверенно. — Мы с ним выросли вместе. Он на такое не пойдет никогда.

— Ты сделал выбор, — констатирует Нахвальский. — Остальное на данный момент не имеет значения.

Дальше едим молча. Нахвальский лишь раз хвалит местную кухню. Я предаюсь невеселым мыслям. Нет, что Илье вся эта возня с Серегой выгодна — понятно. Он это и не скрывал во время последней встречи. Но Игорь? С другой стороны, он многое знал про Серегу. Сливал мне информацию. Не посулил ли ему Илья что-нибудь?

Ситуация приобретает глобальные инфернальные черты в рамках нашего маленького социума. И, все же, есть один момент, что в прах разбивает возможные заговоры вокруг меня. Они не могли спланировать того, что произойдет стычка в кафе. Вернее, стычку предположить могли. И подложить Настю в нужный момент. Я не питаю иллюзий относительно собственной неотразимости. Но как можно спланировать, что соберусь убить? Ведь это последнее, что придет в голову нормальному человеку. Да, может промелькнуть шальная мысль, но привычные добродетели вытеснят без остатка, займут сознание привычным самокопанием, потаканием слабостям. Так и произошло.

И, тем не менее, я убил. Запой, что грозил разрушить основы существования, откинуть к животному состоянию, повлиял по-другому. Я достал пистолет, научился стрелять, преодолел страх. И Серега теперь в Валгалле…

— Ну, как тебе местная кухня? — спрашивает Нахвальский, отвлекая от мыслей.

— Хорошая, — говорю я отсутствующим тоном.

— Пойдем, найдем тихую скамейку где-нибудь ближе к пляжу.

Выходим из кафе. Солнце уже высоко, согревает, даруя новые силы. Я уже привычен, а Нахвальский с белой кожей рискует обгореть.

— Нужно в тень, а то обгорите.

— Ничего, до вон того дерева не обгорю.

Идем в указанном направлении. Под большим деревом с длинными ветвями находится подходящая лавка. Садимся. Я смотрю под ноги, Нахвальский куда-то вдаль.

— Может, хочешь еще вопрос задать?

Трудно решиться, трудно перебороть страх, но я спрашиваю:

— Если вы так много знаете о людях, что меня окружали, быть может, сможете рассказать о девушках?

— О ком конкретно ты хочешь услышать? — спрашивает Нахвальский.

— О Кире. О Саше, о Насте…

— С ними всеми все хорошо, — успокаивающе говорит Нахвальский, отчего на краткий миг дышать становится легче. — Саша учиться за границей. Родители настояли. Она чуть не наделала глупостей после расставания с тобой.

Блин, что же я наделал? Что было с Сашей? Наверно пыталась забыть, делала глупости. Становиться так тошно, что хочется прыгнуть в море с высокой скалы, долго плыть прочь от берега. Вместо этого спрашиваю:

— С ней точно все хорошо?

— Просто замечательно. Я бы даже сказал, что разрыв с тобой — важный положительный шаг в ее жизни. Теперь она обновлена, у нее другие увлечения, новый друг…

— Ладно, дальше не надо, — перебиваю я. — Расскажите лучше о Насте?

— Настя на удивление легко перенесла смерть Сергея, — говорит Нахвальский. — Она продолжает учиться, присматривается к банкирам. За нее можешь не беспокоиться — не пропадет.

А дальше говорить, как-то нет сил. Но Нахвальский понимает и так.

— Кира… Пойми, Володя, жизнь так устроена. Полна болью и противоречиями. Но это только на первый взгляд, если не видеть глубже. А вообще — идеальная среда для исправления, в каком угодно ключе понимай. Это площадка, где миллионы судеб переплетаются в рамках единого начала. Структура, что состоит из множества обособленных на первый взгляд частиц. Но суть одна. Несмотря на временные различия — это единая структура.

Я молчу. Сердце стучит ускоренно. Что с Кирой, как живет? Нахвальский что-то темнит, и меня уже душат тени прошлого. Нет, ничего плохого произойти не должно. Кира отказалась от меня, теперь, наверно, нашла что-то другое.

— Не тяните, Захар Владленович! Что с Кирой?

— Ты слишком возбужден. И думаешь не о ней. Тебя беспокоит Владимир Веригин, и все, что связано с его поступками. В этом плане — вы расстались, многое перенесли отдельно. Но любые колебания рано или поздно выравниваются. Сейчас все хорошо. По крайней мере, никто из них не пережил того, что довелось тебе. Женщинам в этом плане гораздо легче. Тем более, таким замечательным женщинам.

— И что делать? — спрашиваю невпопад.

— Позвони, если хочешь. Номер она не сменила.

— А стоит ли?

— Нет. Но попробовать можно. Одним словом, это все уже не важно. Важно лишь, какие выводы ты сделаешь. Важно для тебя. В конечном же итоге, не важно даже это. Потому что все выводы уже сделаны, новые дороги проложены. Твое право — реализовать настоящую цепочку микрошагов. Все, больше нет ничего.

— Вы словно подписываете мне приговор…

— Я указываю тебе на возможность. А уж воспользуешься — дело твое.

Через дорогу по аллеям гуляют люди, проезжают автомобили, поют птицы. Но я не замечаю окружающего мира. Все сливается в какую-то невразумительную картинку, нагнетается головной болью.

— Не стоит жалеть себя, — говорит Нахвальский, словно гремит неожиданный гром. — Это тупиковый путь. Твои горестные стенания не имеют значения. Да, было многое, были ошибки. Но направленность должна остаться. Нужно идти вперед, как бы банально это не звучало. А плакать на обочине — не выход солдата.

— Но ведь я все потерял, — говорю я с горечью в голосе.

— А разве у тебя что-то было? — спрашивает Нахвальский.

— Было! У меня была нормальная жизнь. А потом все кончилось!

— У тебя ничего не было. Как и у каждого из нас. Все это наносное. Было — и пропало. Глупо думать, что чем-то обладаешь в мире, где все теряется в миг. А если копнуть глубже — ничего и нет.

У меня было, думаю зло. Была работа, девушка, какая-то жизнь. Пусть процесс движения и хрупок, но я старался, шел, пока не споткнулся. Или прав Нахвальский? Не хочется думать, но, кажется, что прав…

— Это одиночное путешествие. Все попутчики — временны.

— Мрачно все…

— Это с какой стороны посмотреть, — заканчивает Нахвальский. — Ладно, Вова, я вынужден тебя покинуть. Нужно совершить пару встреч до отъезда.

— А когда вы уезжаете?

— Сегодня.

Новость не добавляет оптимизма. Еще о многом нужно спросить, столько рассказать. Но Нахвальский неумолим. Я успеваю лишь задать единственный вопрос:

— Скажите, что меня ждет?

В нем столько боли и искренности, что Нахвальский останавливается, несмотря на то, что руки пожаты, время не ждет.

— Не знаю… И не хочу знать. Даже про себя. Так правильнее.

После я иду на скалы рядом с пляжем. Здесь почти нет народа, приятно думать. Сажусь на край отвесной скалы. Подо мной — море. Не знаю насколько глубокое, не проверял. Но, кажется, прыгни вниз — и не всплывешь. Утянет на глубину, разобьет о скалы. И, может быть, это не такой уж плохой выход?

Долой мрачные мысли! Я еще жив, значит так нужно. Правда, остается вопрос зачем? Ответа как всегда нет. Это движение в потемках на всей протяженности отрезка от колыбели до могилы. Множество развилок, тупиков, опасных участков, но вопрос остается открытым. Может быть, чтобы обработать коллективные усилия в единую инструкцию с множеством пунктов, подробным описанием, как выйти из любой ситуации. И хотя бы сохранить себя. Только думаю, мы до такого не доживем.

Нахвальский возвращается ближе к вечеру. Мы сидим в гостиной, разговариваем о ничего не значащих вещах. Он рассказывает, какие тут зимы, как лучше подготовиться. Говорит, что в городе есть надежные люди, могут взять на работу. Но у меня столько денег, что можно как минимум год не думать о материальном. А если не ходить по ресторанам, то и на все два.

— И все же, Захар Владленович, — возвращаюсь я к наболевшему. — То, что я совершил… Как дальше быть? Знаете, я часто думаю об этом. Не знаю, имею ли право жить?

— А имеют ли другие? Но ведь живут! Еще раз повторю, Вова, хватит себя жалеть. Это тупиковый путь. Нужно идти вперед хотя бы ради того, чтобы подняться выше, увидеть, к чему все это было. А потом к следующей вершине. Нужно учиться прощать и отпускать.

— Так ведь я убил его! Поздно прощать!

— Да, Сергея больше нет. Но зачем ты повсюду таскаешь его труп? Пора отпустить и идти дальше.

— Но…

— Пора ехать, — останавливает меня Нахвальский. — Поезд через сорок минут.

Садимся в машину.

— Хорошая, — говорит Нахвальский. — Недаром говорят, что с деньгами у людей появляется вкус.

— Это комплимент?

— Это приговор, — шутит Нахвальский.

Дорога до вокзала недалекая: поднимается в гору, потом опять спешит в долину. Я еду медленно — время еще есть. Нахвальский наслаждается поездкой, смотрит на светящийся огнями город внизу.

— Знаешь, Вова, — говорит неожиданно. — Этот мир красив. Реально красив — так, что слезятся глаза. Здесь нам дают шанс. И силы, чтобы его достать. А все остальное — мелочи…

Прощаемся на перроне. Нахвальский дружески хлопает по плечу, желает удачи. Я жму руку, на глаза почему-то наворачиваются слезы.

— Независимо от всего, а точнее, благодаря всему, все что ни происходит — правильно и нужно лично для тебя. Как бы трудно ни было это принять. Помни, Володя, и спокойно иди дальше. Бывай!

— Прощайте, Захар Владленович!

Нахвальский входит в вагон. Я иду к машине. Слышу, как поезд отходит, покидаю вокзал. Снова остаюсь один. Только не тягощусь одиночеством. Вокруг полно народу, весь город как на ладони — можешь знакомиться с кем хочешь. Да, людей из прошлого рядом нет, но есть настоящее, что по яркости может перечеркнуть то, что было. Рано или поздно. По крайней мере, когда станет прошлым.

Я полночи не могу уснуть. Смотрю телевизор, ворочаюсь в постели. Если выключить — дом становится совершенно пустым. Кажется, что все люди, которым испортил жизнь здесь, в комнате. И, стоит отключить дилера суррогатного мира, обступят, будут душить, душить, душить вечность.

Не могу находиться дома. Иду в ближайший клуб. Пью виски, смотрю на девушек. Под утро выбираю одну, веду в ближайшую гостиницу. Втридорога покупаю номер. Девушка пьяна, но мне и не хочется близости. Все проходит быстро, некогда даже спросить ее имя.

Позже девушка спит. Я лежу рядом, чуть обнимаю ее, глажу волосы. И пью виски. Очень хочется напиться. Но пью медленно. На улице светает, а я почти трезвый. Смотрю на девушку, и мне мерещится Кира. Закрываю глаза, считаю до десяти, снова открываю. Кира!

И тогда я начинаю говорить. Я говорю и говорю, пока во рту не становится сухо. Тогда пью залпом оставшееся, и снова говорю. О том, как живу без нее, о том, что совершил. И на душе становится легче. Я почти вернулся туда, во времена, когда мы были вместе. Я почти чувствую ее запах.

— Кира, я все еще люблю тебя…

Девушка открывает глаза, смотрит удивленно.

— Ты что-то говоришь?

Это не Кира.

— Уходи!

— Что?

— Уходи, говорю!

— Ладно, ладно!

Девушка быстро собирается, перед дверью оборачивается, говорит зло:

— Придурок!

Хлопает дверь. Но звук приглушенный. Я словно слышу его со дна глубокого колодца. Меня, как будто слоем ила, накрывает очередной кошмар.

 

Кризис

Лето подходит к концу, начинается осень. Но здесь этого не чувствуется. Погода все такая же замечательная, отдыхающих меньше не становится. Я продолжаю жить веселой жизнью. Только веселье все больше становится похоже на агонию.

Я веселюсь из последних сил. До того, что все происходящее начинает казаться грубо скроенным фарсом. Привычные когда-то движения души вызывают боль, реальность распадается на пласты. Становится полосами разрезанной радуги — просто цветные линии, показывающие еще одно событие в наготе неприглядных деталей. Мне тошно от клубов, кафе, пляжей. Я все чаще нахожусь в одиночестве. Не хочется новых девушек. Каждое столкновение характеров, картонных ценностей и призрачных проблем вызывает рвотные позывы. Надоедает играть в богатого баловня судьбы.

Это как песочные замки в детстве. Стараешься, пыхтишь, строишь. Кажется, что еще несколько башен, пару переходов — и будет шедевр. А потом смотришь отстраненно, и замечаешь, что вот здесь переборщил с водой, а вот там дунь — рассыплется. Берешь в руки совок, самозабвенно разрушаешь то, что упорно строил.

Так я становлюсь категоричным. Без разбега посылаю в далекое путешествие почти любого. Мне душно в социуме, мне противно смотреть телевизор. Преследует ощущение, что мы куклы в каком-т странном спектакле. Вроде бы нужно радоваться — наконец-то прозрел! Но не покидает ощущение, что в спектакле любое прозрение — лишь сюжетный ход. И от этого хочется выть и лезть на стенку. Прошлое, настоящее кажутся густым киселем, где постепенно вязнут любые свежие мысли. Все осточертело, но бежать уже некуда. Может быть, вернуться домой, посмотреть в глаза Илье? Только что увижу? Холодное спокойствие, хваткий взгляд игрока по крупному.

Со временем все реже выхожу на улицу. Не привлекает даже море. Становится прохладно, но я не замечаю. Целыми днями лежу на диване, слушаю музыку. Иногда читаю. Забиваю холодильник и кладовую запасами еды, и почти не готовлю. Ем полуфабрикаты, слушаю музыку. Дни уже не кружат — смешиваются в статическую картинку, где начало переплетается с концом.

Только мир, что где-то там, за стенами, продолжает меняться. Незначительно, в негативную сторону, но меняться. Что-то по телевизору, что все же включен, что-то в интернете. От этого становится еще хуже. Я превращаюсь в отшельника, что не особенно тяготится одиночеством. Уж лучше здесь, в раковине, чем на воде, среди быстрых морских течений. Смотрю новости, читаю новостные ленты. До тех пор, пока не наталкиваюсь на слово «кризис».

Кризис — вот точное обозначение состояния, что всецело поглощает душу. Он многогранен, почти всеобъемлющ, и неотвратим. Это приговор старому образу жизни. Вердикт нежеланию меняться. Кризис охватывает мир, завладевает мной. Стагнация, депрессия. Настолько сильные, что нет желания карабкаться дальше. Уж лучше остановиться на достигнутом, хоть и безмерно малом.

Это груз существования. Ты в реальном времени отмечаешь, как все вокруг постепенно скатывается в дерьмо. Процесс неизбежен, и, наверно, необратим. Остается лишь наблюдать, отмечать детали. И так — большую часть жизни. Пока не станет окончательно плевать.

Но сначала все еще более-менее нормально: присутствие ощущается неявно, ничего плохого не происходит. А потом в уродливое лицо современного рынка со всей дури бьет кованный нержавеющей сталью кулак кризиса. Веселье, в это время больше похожее на последние взмахи затухающей агонии, само собой сходит на нет. Труженикам свободного рынка становится грустно, появляется все больше нелегких дилемм. Я же сижу в пустом доме, и почти не выхожу на улицу. Потому что там нет ничего, что может оживить.

Кризис — закономерное явление существования. Иногда мне кажется, что это очищающий процесс. Определенная доля страданий ради очищения. Прививка, что в будущем спасет многих. Только оставшиеся после такой прививки не выживут. Нужен определенный уровень иммунитета, резервы, что позволят мобилизоваться. А мы все прошедшие годы жили так, что от неприкосновенного запаса ничего не осталось. Веселье, веселье, веселье. Порой до отупения. Суррогаты реальности, бредовые сказки — все, что угодно, лишь бы не думать. И в момент потрясений остается только прыгнуть на острие меча, как потерявший все римский император. Иначе плотной стеной окружат бывшие соратники, и каждый ударит ножом. И среди них точно будет Брут. Потому что всегда был рядом.

Заканчивается сезон, местные бизнесмены подсчитывают прибыль перед тем, как впасть в спячку. Для них кризис слегка откладывается. А я смиряю аппетиты. Lexus теперь все больше стоит в гараже. Еду покупаю на ближайшем рынке, готовлю на кухне, ем в гордом одиночестве, под искусственное мерцание плазменной панели. Денег еще много, но неизвестно, что будет дальше. Экономику лихорадит. Я же думаю о Семене, Игоре, Илье. Как там сейчас в нашем небольшом городке? Все надежды в прошлом, это кризис.

Постепенно жизнь в новом доме сводится к паре-тройке простых удовольствий, что со временем начинают казаться почти работой. Я просыпаюсь утром, смотрю телевизор, потом готовлю еду, немного сплю. После обеда — интернет, немного игр. Вечером телевизор и спать. Мне начинает казаться, что реально существует только этот дом. Открой сейчас дверь, и за порогом — лишь черные глубины космоса. Вокруг на сотни световых лет нет людей. Я совершенно один. В вечности.

Но понимаю, что ничем не отличаюсь от любого другого. Даже от среднестатистического алкоголика дяди Васи. Потому что живу теми же стереотипами. Только водку каждый день не пью. Но, как говориться, еще не вечер.

Мое существование просто до отупения. И даже сильный шаг ничего не изменил. Все возвращается к обычному прозябанию. Генеральной программе жизни. Из оков не вырваться, хотя временами и кажется, что выход рядом, стоит лишь сильнее потянуть…

В один из дней я проверяю счета, и с удивлением обнаруживаю, что денег осталось совсем немного. Кто-то снял почти все, что было. Возникает лишь один вопрос: кто? И ответ искать нет желания. Да, кто бы ни был. Украденные деньги кто-то снова украл. Это нормально. Жалко, конечно, но не сильно. Одним якорем меньше. На скромную жизнь хватит, а «отдыхать» нет желания.

Дни тянуться неспешно, один похож на другой. А потом появляется она. Утром, на пороге. Что-то спрашивает, но я не слушаю. Смотрю, и не могу оторвать глаз. Прошу остаться, попить чаю или вина. Она соглашается, но почти не говорит. Мы сидим в столовой, я о чем-то рассказываю, но взгляд только на ней. Не понимаю, что происходит, но становится намного легче. Словно из всех возможных комбинаций складывается единственно верная. Можно сидеть и любоваться, и не думать о плохом. Наконец не думать.

Кризис методично разрушает хрупкие постройки чужих надежд. А мне хорошо. Просто и спокойно. Может быть, хорошо и ей — не знаю. И не хочу спрашивать. Слова не передают нужного ощущения. Слова разрушают хрупкую нить, что проходит между нами. Слова не оставляют выбора.

Большую часть времени мы проводим дома. Вечером она уходит. Но иногда остается. Я не о чем не прошу, ничего не предлагаю. Еще нам нравится подолгу бродить по опустевшей набережной, смотреть на волны, чаек.

Вечерами мы лежим в постели, смотрим бредовые фильмы. Я не помню ни одного. Только ее дыхание рядом, ее запах, гладкую кожу. Мне нравиться смотреть, как она поднимается на локтях, пьет сок из стакана, что стоит на тумбочке рядом. Как ложится обратно, а волосы ореолом окружают голову. Мне нравится чувствовать ее пальчики на макушке. Мне кажется — мы всегда будем вместе. В этом доме, в безвременье застывшего кризиса. Две одинокие души в ледяном море разочарования.

Еще мы любим наблюдать за ночным морем. Смотреть на горизонт, звезды, далекий свет маяка. Мы ходим по набережной. По ночам становится действительно прохладно, с моря дует освежающий бриз. Бархатный сезон остался в прошлом. Людей почти не осталось. Местные же сюда не ходят. Со временем разъедутся последние туристы, прекрасный мирок курортного городка впадет в оцепенение. Чтобы возродиться весной.

Не всем предстоит выйти из зимней спячки. Кризис сковывает сознание, отрезает пути к отступлению. Куда отступать, когда все мосты сожжены, в отдалении пылают корабли. Остается тонкая полоска песка, где стоишь, и бескрайние враждебные просторы впереди. Нужно идти, но так не хочется!

А сейчас мы гуляем. Она смотрит вдаль, ее руки холодны. Я иду рядом, считаю волны. Уже темно, фонари горят через один. Мы проходим всю набережную, сворачиваем в узкую улочку. Она держит за руку, но смотрит мимо. Я пытаюсь согреть ее руку.

— Э, иди сюда! — слышу голос из темного угла.

Продолжаем идти, пока дорогу не преграждают два человека. У одного в руках нож, у другого — обрезок арматуры.

— Ты че, козел, не слышал?

— Пропустите, — говорю я спокойно.

— Сейчас мы телку твою пропустим! Ты бабло доставай!

Страха нет совершенно. Но нет и желания что-то делать. Я не замечаю гопников, не вижу опасности. Кажется, что все это тени, что не причинят вреда. Поэтому я спокойно смотрю грабителям в глаза.

— Слышь, ты че, накуренный? Я сказал, бабло гони! Или хочешь ножом в брюхо?

В этот момент она смотрит на меня. Во взгляде нет страха, лишь любопытство. И еще, кажется, она улыбается. И я улыбаюсь в ответ.

— Не, они какие-то долбанутые! — говорит один из гопников.

Тут же второй оказывается рядом, бьет в солнечное сплетение. Я теряю дыхание, сгибаюсь.

— Ну, деньги давай! Тебе, сука, че, еще повторить? Ты рамсы не путай!

Я выпрямляюсь, восстанавливаю дыхание. Да, ситуация не в мою пользу, но можно попытаться разобраться. Один из них стоит совсем близко. Обманный бросок кошельком, и прямым в челюсть. Тут же добить и на второго. Главное не попасть под арматуру.

Но я спокойно отдаю все деньги. Не сопротивляюсь. Зачем? Настоящей опасности нет, я уверен. А что-то доказывать двум молодчикам? Не стоит. Гопники переглядываются, отходят. Тот, что с ножом оборачивается, и меня прошибает пот. Становится дурно, ноги подгибаются. Я узнаю его лицо. Здесь, на темной улице, на меня смотрит Серега. И я еле сдерживаюсь, чтобы не закричать.

Гопники исчезают в темноте. Я не могу поймать дыхание. Словно еще раз получил под дых. Сердце стучит с бешеной скоростью. Она прижимается ко мне, просовывает ладошку под куртку, гладит грудь. И становится легче. Тепло и хорошо. Я обнимаю ее, глажу. Страх уходит, появляется уверенность. Мало ли что померещилось воспаленному сознанию.

В ту ночь мы занимаемся сексом. Лучшим в моей жизни. И смотрим друг другу в глаза. И улыбаемся как дети. Становится так хорошо, что хочется взлететь, оказаться в другом месте. Там, где нет ничего, кроме нее, где все основано на ней. Я засыпаю, и, впервые за долгое время, вижу хорошие яркие сны…

А потом она пропадает. Не приходит утром, а телефона я не знаю. Я жду день, два, неделю, но ее нет. Я хожу на набережную, гуляю по осеннему парку. Везде чувствуется ее присутствие, но нигде нет знакомых глаз, полуулыбки, тепла. Осенние ветры уносят последнюю тихую радость из жизни. И я перестаю искать. Значит, так надо. И я смиряюсь.

Я не выхожу из дома, не включаю света. Работает телевизор, но я только слушаю. Иногда ем. Мне хочется снова увидеть ее. Но где-то внутри отчетливо понимаю, что время вышло — больше не увижу.

Это кризис. Когда ты не можешь понять почему, но точно знаешь за что. Просто так устроена жизнь. Смирись, забудь. Стисни зубы и закрой глаза. До того момента, пока не станет легче. И приготовься ждать очень долго. Потому что лучше может и не стать.

Мне грустно и страшно. Кажется, будто в ее образе на последнее свидание приходила смерть. Чтобы одиночество перед завершением всего не казалось таким тяжелым, чтобы осталось что-то светлое. Потому что когда тебе по-настоящему плохо, кто-нибудь обязательно должен прийти на помощь.

Я лежу на кровати, смотрю в потолок, но, кажется сквозь него, в пространство воспоминаний. И чувствую, как все стирается. Точнее, становится одинаково блеклым, ничего не значащим. Последним стирается ее образ. Но перед внутренним взором еще долго ее улыбка. Последнее, что осталось.

Я закрываю глаза. И, пока окончательно не засыпаю, не могу отделаться от страшной мысли, что это конец…

 

Выстрел

Теперь я совершенно один. Даже яркий мир курортного городка, что еще недавно ласкал и дарил новые ощущения, окончательно исчезает. Заряжают дожди, море все чаще штормит. Хочется забраться под одеяло, и очнуться, когда тут снова будет солнце и радость. Но это вряд ли. Меня ждет долгая, холодная зима.

Рядом с рукой летает комар. Жужжит, отвлекает. Несколько раз садиться, даже успевает укусить. Я переключаю внимание, ищу. Вот он. Резко хватаю, пытаюсь поймать. Насекомое отлетает, но не отступается. Его ведет древний инстинкт. Не инстинкт даже — их, наверно, нет у комаров — древняя память. Чувство, что нужно искать кровь, пробить кожу человека хоботком, и пить, наполняться рубиновой сытостью. Продолжиться себя, продолжить этот мир через себя.

Комар подлетает к ноге. Я примериваюсь, резко шлепаю. Попал. Насекомое падает не диван. Я не убил — поранил, повредил крылья. Комар пытается взлететь. Не получается. Ползает по дивану, не оставляет попыток, но не может. Я смотрю на него, быстро опускаю руку. Крошечное тело сминается. Все — нет больше комара.

Так может не стать и меня. В одно мгновение. Независимо от стремлений, внутренней уверенности. Один неверный штрих судьбы — и конец. Или у судьбы не бывает неверных штрихов?

Меня качает депрессия. Тяжелое предчувствие тянет внутренние жилы души. Я словно на веревках над пропастью. Могу чувствовать могильный холод, животный страх бездны. И лишь беспомощно болтаюсь, не в силах что-то исправить. Веревки стягивают, лишая чувствительности. Еще один рывок — и все закончится.

Но остаюсь здесь, в пустом доме, в одиночестве. Сижу в кресле-качалке, миллиметр за миллиметром перебираю прошлое. И не нахожу нужных кусочков, фрагментов, что помогут воссоздать единую картину жизни. Все настолько неявно, что нет возможности выстроить цепочку. Или я окончательно перестал понимать прошедшее.

Так все и заканчивается, думаю меланхолично. Наверно, Наполеон испытывал те же чувства на острове Святой Елены. Прошлое осталось далеко, где-то на большой земле. А здесь — только обрывки былого, и терпкая, всепроникающая тоска. Все, Ватерлоо проиграно, пленение неизбежно. Остается последний раз вдохнуть полной грудью перед окончательным крахом.

До боли страшно не пережитое падение, не отголоски высоких ветров в памяти, а будущее — неизвестное, холодное и страшное. Может быть, так чувствуется его отсутствие, когда тело еще ходит, что-то делает, работает мозг, а дух уже не здесь. Это обреченная агония последних мгновений существования, что может растянуться на годы. А ты даже не подозреваешь, что мертв.

А может быть еще жив, но достаточно движения — и все рассыпается. Или, как минимум, становится неважным. Как солнечные очки в пасмурную погоду.

Я смотрю в окно на стену ближайшего дома. Пару ночей назад кто-то написал там четыре слова краской черного цвета. Бог смотрит на тебя. Я смотрю на надпись. Почерк неровный, плавающий. Но слова западают в сознание. Как раскаленные прутья жгут сердце. Бог смотрит на тебя! Смотрит на неудачника и убийцу, чье существование теряет последний смысл.

Я пью кофе. Очень вкусный. Крепкий и душистый. Я смотрю в окно, но внутренний взгляд убегает куда-то дальше. Кофе хорош, словно готовил шеф-повар ресторана. Таким может быть последний кофе, думаю я. А потом одеваюсь, выхожу на улицу.

Не знаю, почему меня тянет к морю, на покинутую набережную? Это один из серых осенних дней. Ночью был шторм, но к полудню море успокаивается. Волны ровными рядами накатывают на берег, ветер теребит мусор на опустевшем пляже. Все кажется покинутым и заброшенным. Можно без декораций снимать фильм про очередной апокалипсис. Так и вижу: горстка грязных, в обносках людей добирается до пляжа, садится, и грустно смотрит на море. Тут все заброшено, как и везде.

Мир кажется таким пустым, словно ты остался один. Можно часами ходит по опустевшим улицам, заглядывать в окна, где больше никто не живет. И не будет никого. Это тюрьма, огромная одиночная камера, независимо от того, есть ли кто-то рядом.

А ведь еще недавно он был радостен. Казалось, будто сполна выпив горькую чашу, можно, наконец, расслабиться, броситься в фонтан удовольствий. Но удовольствия надоедают, а потом исчезают. Остается только пустота. И ты в ней.

Иду по набережной. Не чувствую холода, не вижу прохожих. Смотрю на море. Как весело здесь было, как кипела жизнь, праздновали туристы…

Вспоминаю историю, что слышал когда-то давно. Полу-легенду о долинах смерти, что во множестве находятся где-то в Сибири, за непролазной тайгой. Там растет трава выше человеческого роста. Говорят, старые олени и лоси, те, что уже не могут низко наклонять голову, идут туда. Идут, чтобы встретить смерть. Только старые, молодые — обходят стороной, несмотря на обильную пищу.

Старые, немощные звери, уставшие от жизни, идут в долину смерти, чтобы найти конец. В высокой траве почти не видно, что на земле, между стеблей, лежат черепа, кости. Поколения обитателей тайги идут сюда за последним пристанищем.

Иду по набережной, и не могу отделаться от ощущения, что я сейчас в такой долине. Уже наелся напоследок, осталось остановиться, и ждать, пока не придет. И не заберет далеко отсюда. А придет обязательно.

Сильный порыв ветра заставляет до верха застегнуть молнию на куртке. Становится еще холоднее. Я останавливаюсь, прислоняюсь к перилам. Внимание привлекает необычная картина. У воды на пляже стоит старая женщина. Согнулась, полощет белье. Необычным кажется не сама старуха, не то, что полощет белье на пляже, а движения — какие-то резкие, дерганные, неестественные. Как будто это грубо скроенная марионетка, с трудом подчиняющаяся воле кукловода. Кулаки сжаты, между ними какая-то одежда.

Старуха дергает ее, отчего в воде остается отчетливый красный след. Или это одежда в красителе, что смывает вода, или кровь. Мне вдруг становиться дурно. Еле сдерживаюсь, чтобы не отвернуться. Смотрю.

А старуха все моет и моет. Движения отрывисты. Сколько она уже стоит так? Все, больше смотреть ненужно. Я практически отдираю себя от перил, отворачиваюсь… и краем глаза успеваю заметить, что одежда в ее руках странно похожа на мою. Только дырявая, и в красном красителе.

Иду, пытаясь не оглядываться. Но, все же, не сдерживаюсь, и замечаю, что старуха смотрит вслед, неестественно вывернув голову.

Мне становится так жутко, что хочется кричать. Но вместо этого я бегу. Бегу прочь, пока в глазах не начинает темнеть. Бегу, стараясь как можно дальше оказаться от ужасной картины на пустынном осеннем пляже. Но чем дальше оказываюсь, тем неизбежнее кажется последняя встреча.

И она происходит…

Я останавливаюсь. Склоняюсь, стараясь отдышаться. Рядом идет человек в легком плаще и шляпе. Но, после ужасной старухи, внимания не привлекает. Только сердце бьется судорожно и нехорошее предчувствие не дает прийти в себя.

— Закурить не найдется?

Я выпрямляюсь. Что-то в лице человека кажется знакомым. Я определенно видел раньше похожее лицо.

— Что? — спрашиваю, отдышавшись.

Человек долго смотрит в глаза. Взгляд холодный, какой-то хищный. Я начинаю отступать.

— Это за Серегу, — говорит человек.

В следующий миг раздается два хлопка. Тело дергается от удара в бок и грудь. Я падаю, еще не понимая, что происходит. Ощупываю место удара, смотрю на руку. Ладонь в чем-то багровом, липком. Кровь? Неужели кровь? Что он сделал?

Пытаюсь приподнять голову, и тогда тело пробивает боль. Больно так, что перед глазами все меркнет. Кажется, что меня опустили в кипящую смолу. Но это ощущение длится недолго. Постепенно все отчетливее слышится пульс, становится холодно.

Время словно останавливается. Окружающее пространство слегка свистит, словно выключили звук. Человек стоит неподвижно. Нет, время точно остановилось!

А потом все включается. Человек подходит, склоняется надо мной. Вижу искаженную копию другого лица. Лица Сереги. Глаза светятся, из них словно исходят лучи, что распарывают расстояние до меня. Но страха нет. Это все слишком мелко, не важно. Сейчас я умру, или через десять лет. Разницы нет…

На все воля Бога, возникает в сознании фраза. Слышал в каком-то фильме. Наверно, в Царстве небесном. Я вдруг очень остро понимаю смысл этой фразы. И еще понимаю, что умру. Страх снова силится пробраться, схватить за горло, но отступает. Я не испытываю ненависти к этому человеку, я не хочу защищаться. Все, для меня игра окончена.

От осознания этого становится так хорошо, что я начинаю улыбаться. Очень хорошо! Гляжу на небо, но как-то по новому, словно и не видел раньше. Ветер ласкает кожу лица, щекочет раны. Но боли не чувствую. Просто лежу и улыбаюсь. Все просто. Все очень просто!

— Думал, спрячешься? — спрашивает человек. — Ты убил брата, и хотел найти покой? Сейчас ты сдохнешь!

Раздается еще один хлопок. Свет меркнет…

Внезапно, как вспышка фотоаппарата, перед глазами появляется надпись на стенке соседского дома. Бог смотрит на тебя. Нет, думаю я, автор немного ошибся. Бог не смотрит. Мы — его частицы, малые, но значимые. Как и все вокруг. Бог не смотрит на тебя, Бог чувствует. Он чувствует к тебе любовь…

А потом я остаюсь в одиночестве. Пока рядом не оказывается мальчик. Его лицо знакомо, от него веет прошлым. Контуры маленькой фигурки колышутся под порывами ветра.

— Тебе плохо? — спрашивает мальчик.

Я узнаю его. Сколько раз видел во снах, сколько раз пытался забыть. И вот он здесь.

— Нет, мне хорошо, — отвечаю тихо.

— Я посижу с тобой, — говорит мальчик.

Глаза слезятся. Я не замечаю, как начинаю плакать. Хочу дотянуться, погладить по головке, но не получается. Я плачу, и не могу остановиться. Делаю последнее усилие, опираюсь на локоть.

— Ты прощаешь меня? — спрашиваю, давясь слезами.

— За что? — удивляется мальчишка.

— За то, что не помог тогда, на «чистом воздухе». За то, что убежал.

— Прощаю, — говорит мальчик. — Давно простил…

Я плачу и улыбаюсь: мальчику, солнцу за тучами, морю. Мне очень хорошо, и, вместе с тем, печально. Чувствую, как с души снимается груз, что давил все жизнь. Но вместе с ним в прощении растворяется прошлое, друзья, девушки, события. Я как младенец — чист и открыт миру. Все исчезает в легкой дымке. Исчезает и мальчик.

В этот момент я остро сознаю, что мы едины. Все, всегда. И, убивая другого, мы убиваем себя. Я стрелял в Серегу, купался в мести. Я видел, как уходит жизнь из его глаз. И только сейчас понял, что там, у дверей подъезда, с прострелянной спиной лежал не Серега. Там лежу я. Это я глядел в черную точку ствола, ожидая неизбежной точки в жизни. Это я последний раз вдыхал, прежде чем остановиться навсегда. Я убил себя. А все остальное — лишь отсрочка…

Мы все едины. Мы единый механизм. Но суть в том, что этот механизм не бездушен. Он не направлен на подавление. Он другой. Суть механизма в том, что основу его составляет любовь. Это система, сообщество, движимое и реализующееся любовью. В бесконечности возможных воплощений и масштабов. Мы все едины, несмотря на внешние различия. Нам остается главное. Остается любовь.

Я всю жизнь хотел стать кем-то великим, важным для людей, думаю отсутствующе. И вот я лежу на пустынной набережной с пробитой грудью. И все ненужное уходит. Все ложные стремления, желания, движимые корыстью. Я беззащитен и непобедим одновременно. Чувствую сопричастность и любовь. Максимальную, делающую ненужной боль. Вот как это происходит, думаю радостно.

Я лежу, смотрю в пасмурное небо. Капли дождя падают на лицо. Но ощущений почти не остается. Кроме одного. Я чувствую чье-то присутствие.

— Я здесь, — говорит знакомый голос.

Чуть поворачиваю голову, вижу Нахвальского. Он выглядит так, как тогда в кафе. Сочувствующе улыбается, протягивает руку. Я обхватываю ладонь, мажу его в крови.

— Это конец? — спрашиваю тихо.

Нахвальский улыбается.

— Это начало, — говорит, глядя в глаза.

Я совершенно не чувствую тело. Вся тяжесть, что обрамляет существование в нем, куда-то исчезает. И как же приятно дышится. Наконец-то, ликует что-то внутри, наконец-то!

— Почему вы? — спрашиваю я.

— Потому что всегда должен быть кто-то…

Нахвальский чуть приподнимает меня. Я снова вижу море, его волны, чувствую ветер. Слышу прибой. А в следующий миг перед глазами начинают плясать разноцветные огоньки. Я, как зачарованный, гляжу на их полет.

— А теперь, Володя, нам пора, — говорит Нахвальский, отрывая от созерцания.

— Куда? — спрашиваю я.

— Домой, — отвечает Нахвальский. — Теперь домой.

От этих слов все мое существо отзывается глубокой радостью. Да, уже давно пора домой! Причудливые огоньки перед глазами сменяются тьмой. Я чувствую, как начинает открываться дверь…

 

Эпилог

Там, где я родился, в это время идут дожди. Но в этом и вся прелесть. Ты словно проваливаешься в тоску, отскребая с полумертвой души остатки прошлой жизни. А потом уходишь в глубокий сон — ровный, без сновидений.

Конец не захватывает — нежно обнимает, кружит, пока не перестанешь чувствовать тело. И слушает: внимательно, с пониманием. Слушает манифест отчаявшегося сознания, предваряющий оду свободной души. Потому что в этот момент все кажется прологом к жизни реальной. Как будто закончилась сказка, под конец ставшая принимать ужасные черты. Ощущение волшебства еще сохраняется, а страх уже отступил. И все становится правильно, глубинно хорошо.

Я вспоминаю жизнь, но как-то не последовательно. Вбиваю воспоминания, как колышки в определенные участки мозга. Родился, колышек, родители, колышек, детский сад и школа, колышек, первая любовь и первая драка, колышек, университет и работа, колышек, Саша, колышек, Кира, колышек, Серега, колышек, убийство, колышек, бегство, колышек… Все, лишь размеченное поле. Взлеты и падения. Больше падений, боли и слез.

Стоя на пороге неведомого, я осознаю, как мелко и незначительно было то, что наполняло чувствами здесь. Всего лишь колышки, что отмечают еще одну составляющую опыта. Но, вспоминая жизнь от рождения, становится радостно.

Мы пытаемся как-то оправдать каждый шаг, как малые дети ждем похвалы или порицания. А в итоге понимаем, что похвала или порицание, или тысячи других воздаяний имеют смысл только здесь, в каждый момент жизни. И только здесь нужно страдать и радоваться, атаковать и отступать. Не ждать, а действовать. Не собираться — любить.

Сейчас, в последний момент, я понимаю, что все было правильно. Так и должно случиться. Я шел дорогой, где нужно принимать решения, побеждать, либо ошибаться и нести ответственность. Но все, каждый миллиметр пути был во благо. Для развития, обретения любви. Весь мир действительно иллюзия. Потому что кроме этого сияющего, не зависящего ни от чего чувства — ничего нет. Нет ничего, кроме любви.

И в эту секунду, за миг до смерти, начинают кружиться, медленно падая к земле, первые снежинки.

Содержание