— «Святость человеческой жизни сильно преувеличена», — процитировал Феррерс. — Только подумать, какое мужество требуется, чтобы произнести такое перед сборищем убежденных сентименталистов, причем некоторые из них — сентименталисты профессиональные.

— И вы верите, что так и есть? — осведомился преподобный Джек Дэнни.

— Конечно, так и есть.

— А! Ну что ж, вы — журналист, а журналисту причитается быть циничным. — Священник улыбнулся и пригубил свой портвейн.

Феррерс, улыбнувшись учтиво, поправил элегантный узел своего черного галстука. Он был не журналист, — если, конечно, не считать журналистом литературного редактора одного из самых старых и самых почтенных литературных еженедельников в Лондоне; и он распознал колкость в риторическом приеме преуменьшения. Они с Джеком Дэнни были давние противники.

— Так же, Джек, как человеку вашей профессии причитается быть сентиментальным, — не без вызова парировал он.

— Пожалуй, пожалуй, — мирно отозвался священнослужитель.

Сидевшие напротив военный и чиновник, отслуживший свое в Индии, обсуждали Новую Молодежь.

Майор Баррингтон, высокий, привлекательный джентльмен с седыми усами щеточкой, вскоре после войны вышел в отставку из регулярной армии, чтобы принять дипломатическое назначение, и не так давно женился на одной из сравнительно Новых Молодых, так что, можно было надеяться, кое-что об этой биологической разновидности знал. Дейла, чиновника, который вернулся из колонии в довоенном состоянии ума, Новые Молодые ввергали в откровенное замешательство: они даже изъяснялись на наречии, разительно отличавшемся от языка Старых Молодых, к коим когда-то принадлежал он сам.

Уловив отголосок разговора на другом конце стола, Дейл воспользовался им, чтобы подкрепить собственные аргументы.

— «Святость человеческой жизни»! — хмыкнул он, взъерошив седую гриву, которая падала на лоб, делая его похожим на шотландскую овчарку. — Вот именно. Примета времени. Как раз то, о чем я говорил. Они теперь так высоко ставят свои бесценные шкуры, что по сравнению с этим все остальное не важно. Но разумеется, приходится прикрываться велеречивой фразой вроде «святости человеческой жизни».

— Справедливости ради скажу, что они осмотрительны и тогда, когда дело касается чужих шкур, — вступился майор. — Нет, не думаю, что все упирается в эгоизм.

Мистер Тодхантер, как положено доброму хозяину, не упустил шанса сделать разговор общим. Вытянув вперед свою маленькую лысую голову, которая венчала его костлявое тело, как картофелина, не поместившаяся в мешок, сквозь стекла очков он уперся взглядом в чиновника.

— Значит, вы согласны с Феррерсом, Дейл, что человеческой жизни придается слишком большое значение? — спросил он.

— Ну, я выразился не вполне так.

— Но имели в виду именно это, — указал Феррерс. — Признайтесь, будьте мужчиной!

— Ну хорошо. Пожалуй.

— Разумеется. Всякий здравомыслящий человек так думает. Только сентименталисты вроде нашего Джека делают вид, что верят, будто жизнь всякого болвана священна. А, майор?

— Думаю, надо уточнить предмет спора, — заметил тот. — За или против обычной глупости я бы свидетельствовать не стал; но если вы скажете, что подразумеваете ту глупость, которая представляет собой угрозу, я целиком с вами.

— Вот видите, Джек! — Феррерс улыбнулся своей позапрошлого века улыбкой и изобразил легкий поклон. Феррерс был воплощенный восемнадцатый век. — Майор — смелый человек, как, впрочем, и полагается воину. Смелость нужна, чтобы высказать напрямую то, о чем мы все думаем, а именно: лучшее, что могло произойти с этим идиотом-автомобилистом, к примеру, — это что он погибнет как можно скорей, врезавшись в телеграфный столб, нам всем на благо. Или вы настаиваете на том, что его жизнь, которую он расходует нам во вред, священна?

— Конечно, настаиваю, — откинувшись на спинку стула, спокойно откликнулся маленький пухлый священник и улыбнулся соседу с той ласковой уверенностью в своей правоте вопреки всем доказательствам и всякой логике, которая так раздражает всякого, кто имеет глупость ввязаться в спор с духовенством.

Майор Баррингтон повертел в пальцах ножку бокала.

— Я-то даже не об этом бестолковом автомобилисте. А вот возьмите, к примеру, какого-нибудь государственного деятеля, который собирается ввергнуть страну в войну. Предположим, он один способен ее предотвратить и не делает этого. Он может стать причиной гибели сотен тысяч жизней, священных или нет, уж как вам угодно. И предположим, является некий патриотически настроенный убийца и из лучших побуждений стирает его с лица земли. Скажете вы тогда, что это деяние гнусное? Будете вы по-прежнему думать, что жизнь этого политика священна сама по себе, независимо от того, как он ею воспользовался?

— Добрая старая армия, — любезно пробормотал Феррерс. — Он поймал вас, Джек.

— «И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро?» , — произнес священник, глядя сквозь свой бокал. — Что ж, это весьма старая проблема, не так ли?

— Несомненно, — кивнул Феррерс. — Но давайте послушаем, что вы о ней думаете.

— Вот я, знаете ли, часто думал, что это и впрямь лучший способ предотвратить войну, — раздался неуверенный голос с другого конца стола. — Пригрозить одному-двум ведущим политикам, что их убьют, если они объявят ее. Но разумеется, надо сделать так, чтобы они в угрозу поверили.

— Похоже, вы невысокого мнения о политиках, — улыбнулся священник.

— Сдается мне, мы все теперь этого мнения, не так ли? — так же робко отозвался мистер Эмброуз Читтервик.

— Да, — сказал мистер Тодхантер, — но я склонен согласиться с вами, майор, в том, что скорее тот способ, каким мы используем жизнь, нежели чем сам факт существования, вводит в силу представление о святости жизни. Но отсюда следует любопытный вопрос. Каким именно способом лучше всего истратить свою жизнь?

Его вежливо выслушали, как положено слушать хозяина, но общее мнение, очевидно, заключалось в том, что поставленный вопрос в силу своей очевидности не делает чести мистеру Тодхантеру.

— Уж конечно, — вступил священник, — на этот счет не может быть никаких сомнений.

— Вы хотите сказать, служа человечеству?

— Разумеется.

— Да, конечно. Но служа в каком именно направлении? Ведь в наличии, как вы понимаете, два, широко говоря, позитивный и негативный. Распространение блага и уничтожение зла. И что лучше: взять за цель благо всего человечества или значительной его части, к примеру, нации, причем риск здесь велик, ибо неведомо, попадешь или промахнешься, — или же сосредоточиться на значительно меньшем числе людей и соответственно повысить вероятность добиться желаемого?

— Боже, да вы поднимаете вопросы заведомо неподъемные!

— Но довольно-таки отвлеченные, не так ли? — уронил Феррерс. Судя по остальным, все до одного понимали, о каких вопросах идет речь.

— Отвлеченные? — переспросил мистер Тодхантер. — Отнюдь. Если сумею, приведу конкретный пример. Погодите-ка. Да вот… Возьмем человека, которому врач сообщает, что жить ему осталось всего несколько месяцев. Он…

— О, я с таким зачином уже сталкивался! — рассмеялся Феррерс. — И скажу вам точно, что будет дальше! Взбудораженный известием о близкой смерти, человек, в обычных обстоятельствах вялый, нерешительный, подкаблучник, внезапно открывает в себе силы, доселе ему неведомые, вступает в отчаянную борьбу с ужасным злодеем, голыми руками справляется с бандой, в которой тот верховодит, влюбляется в непостижимо прекрасную девушку, которую поначалу принимает за бандитскую соучастницу, а затем обнаруживает прикованной к стене подземелья по шею в воде и не может позволить себе жениться на ней ввиду своей надвигающейся кончины, — но в последнюю минуту обнаруживается, что врач ошибся. Вы это имели в виду?

— Да, подобная ситуация частенько используется в романах, — вежливо улыбнувшись, согласился мистер Тодхантер. — Но в жизни она случается еще чаще. В конце концов, на свете столько неизлечимых болезней! И давайте допустим в рамках примера, который я привел, что подобный человек существует, и в последние месяцы своей жизни он желает сделать что-то полезное для своих ближних, желает, можно сказать, посвятить остаток дней тому, чтобы оказать им некую значительную услугу. Как, по вашему мнению, ему наилучшим образом поступить?

Поскольку мистер Тодхантер адресовал свой вопрос не кому-то отдельно, а компании в целом, ответствовал ему, с допустимой расторопностью, каждый.

— Застрелить Муссолини, — не раздумывая сказал майор Баррингтон. — Человек он, по моему убеждению, великий, но представляет опасность для всего мира.

— Нет, Гитлера, — поправил его индийский чиновник. — Гитлер — вот настоящее зло. И потом, я всегда считал евреев очень приличными людьми. Хотя еще лучше было бы истребить всех лидеров милитаристской партии в Японии. Наши собственные политики слишком мелки, чтобы мараться.

— Лично я в политические убийства не верю, — вступил Феррерс. — Уничтожение Гитлера не обязательно уничтожит гитлеризм. Такие движения должны себя изживать. Нет, будь я в таком положении, я бы склонялся к тому, чтобы истребить некоторых, возможно, вполне незначительных людей, которые сознательно делают невыносимой жизнь небольшой группы людей. Выигрыш в итоге, я думаю, будет больше, чем если угробить какого-нибудь диктатора, который, по сути, всего лишь рупор движения.

— Согласен, — произнес мистер Читтервик с таким чувством, словно ему помогли принять решение. — Если, конечно, под рукой нет политика, который лично ведет страну к войне и чья ликвидация поможет предотвратить ее.

Мистер Тодхантер перевел взгляд на священника.

— А вы, Дэнни?

— Я? Ну, вряд ли вы ожидаете, что я подхвачу этот клич к насилию. Я бы предложил себя медицинской клинике, пусть на мне проводят опасные эксперименты, которым нельзя подвергнуть того, кому не предстоит вскорости умереть. И убежден, человечеству от этого будет больше пользы, чем от любого из вас, знатоки кровавых мелодрам.

— Вот это идея новая! — оживился мистер Тодхантер.

Никто не обратил внимания на то, что сам он на свой вопрос никак не ответил.

— Вы, как всегда, ошибаетесь, Джек, — хмыкнул Феррерс. — Во-первых, никакая клиника не воспользуется вашей услугой, это я вам обещаю; шум, если эксперимент окажется слишком опасным, поднимется такой, что риск себя не оправдает. Да и в любом случае толку от вас будет не много, если вообще будет. Проводится ничтожно мало экспериментов, в которых человека нельзя заменить животным.

— Вы в этом уверены? — серьезно спросил мистер Тодхантер.

— Положительно уверен.

Священник пожал плечами:

— Ну, разговор ведь сугубо теоретический.

— Разумеется, — живо согласился мистер Тодхантер. — Тем не менее разве вам не кажется интересным, что из пяти высказавшихся четверо — за устранение, то есть за то, что я назвал негативным направлением, за принесение пользы путем изъятия зла, в противовес пополнению добра. Иными словами, за убийство. Что приводит нас туда, откуда мы начали, — к святости человеческой жизни.

Мистер Тодхантер налил себе еще портвейна и пустил графин по кругу. Дома его никто не ждал, и, следственно, он был волен сидеть за обеденным столом сколько ему вздумается; да и дам за столом в тот вечер не было, чтобы после портвейна присоединиться к ним. Графин обошел стол второй раз, и настроение у присутствующих заметно поднялось. Что может быть лучше, чем необременительно отвлеченная тема для разговора и хороший портвейн… и отсутствие нетерпеливых женщин за дверью тоже казалось благом.

— Отлично, — сказал Феррерс, — итак, чтобы разговор сделал полный круг, повторюсь: ценность человеческой жизни сильно преувеличена. И на этот раз попрошу каждого не согласного с этим пояснить мне, что это за святость такая в существовании алчного ростовщика, или шантажиста, или сифилитика, соблазняющего юных дев, или тупого чинуши, который в угоду вздорному хозяину выбрасывает на улицу приличных работящих людей, у которых на руках семьи… — Тут голос Феррерса неожиданно наполнился горечью. Он обвел взглядом сидящих за столом и взял себя в руки. — Да, если угодно, даже неизлечимо скорбного разумом… Итак, Джек?

— Вы хотите сказать, что назначите себя судьей жизни и смерти? — задал встречный вопрос священник.

— Отчего ж нет? Из меня получится весьма приличный судья.

— И цель ваша будет состоять в том, чтобы уничтожать людей, а не исправлять их?

— Если сочту, что исправить их невозможно.

— Значит, вы будете судить не только человека, но и самоё душу его, сколько добра содержится в ней, сколько зла?

Феррерса это нимало не испугало.

— Отчего ж нет? Это не так трудно, как вам кажется.

— Хотел бы я разделить вашу убежденность!

— Но не сможете, вероисповедание не дает. Вам приходится верить — или притворяться, что верите, — что души шантажистов, ростовщиков и соблазнителей исправимы. Я в это не верю. Но даже будь они исправимы, процесс стал бы слишком долгим и дорогостоящим, чтобы игра стоила свеч, если принять во внимание интересы всего общества.

— И вы по-прежнему думаете, что величайшее добро, которое человек способен сделать в том случае, который я привел, состоит в уничтожении источника зла? — вступил мистер Тодхантер со своей обычной серьезностью.

— Источника несчастья или несправедливости, — поправил Феррерс. — Меня не интересует абстрактное зло. Да, по-прежнему. По сути дела, я убежден в этом. Во всем, начиная с политической системы и кончая человеческим телом, надо сначала отсечь плохое, чтобы хорошее возросло. Приступишь к делу в обратном порядке, сведешь на нет всю работу. Вы согласны со мной, майор?

— Да, согласен. Да, полагаю, это суждение здравое.

— Полностью согласен, — кивнул чиновник.

Все посмотрели на мистера Читтервика. Тот покраснел.

— Да… боюсь, я тоже должен согласиться. Звучит мрачновато, но нам следует принимать вещи такими, как они есть, а не какими мы предпочли бы их видеть.

— В таком случае эта позиция прояснена, — подытожил мистер Тодхантер, — и, принимая во внимание следствия, скажем, что тезис о святости человеческой жизни имеет свои исключения, и величайшее благо, на которое способен человек, состоит в том, чтобы уничтожить избранного злоумышленника, смерть которого непременным образом должна осчастливить большую или маленькую группу людей. Все согласны?

— Не все, — твердо сказал священник. — Вы представили весьма благовидный предлог для убийства, но на это есть непреодолимый ответ: убийство не может быть оправдано, ни при каких обстоятельствах, никогда.

— Помилуйте, сэр! — возразил майор. — Разве это довод? Это просто суждение, причем ничем не доказанное. С тем же успехом и я могу сказать, что в некоторых случаях убийство оправдано. Это тупик.

Феррерс сверкнул глазами.

— Вы хотите сказать, майор, что впервые столкнулись с тем, что на девять десятых доводы Джека — всегда недоказуемые суждения? Но что еще остается бедному пастору, когда он призван защищать то, что доказать невозможно? Вот он и повторяет то, что выучен принимать за аксиомы. И если мы с вами их за таковые не принимаем, то тогда, конечно, разговор заходит в тупик.

— Вы-то сильно выиграли бы, Лайонел, если б приняли некоторые из них, — дружелюбно сказал священник.

— Сомневаюсь. Но конечно, вам положено так говорить.

— Хорошо, — сказал мистер Тодхантер. — Значит, мы пришли к тому, что человек, которому жить осталось всего несколько месяцев, не может сделать ничего лучше, чем совершить убийство оговоренного нами вида. Вы в самом деле верите в это?

— Меня не пугает неприятное слово, — улыбнулся Феррерс. — Как ни назови, убийство или уничтожение, это именно то, во что я верю.

— У человека в подобном положении, если он решился на праведное убийство, есть определенные преимущества, не так ли? — рассудил мистер Читтервик. — По крайней мере если правильно рассчитать время, то можно не бояться самого сильного довода против убийства — виселицы.

— Да, это истинная правда, — с интересом сказал мистер Тодхантер. — Но если мы сошлись на убийстве, какого рода убийство это должно быть? Двое из вас высказались в пользу политического убийства, на основании той идеи, что это послужит всему человечеству или хотя бы одной стране, а двое предпочитают убийство частное. Любопытно было бы выслушать аргументы обеих сторон.

— Ну, свое предложение насчет Муссолини я снимаю, — сказал майор Баррингтон. — Я сказал это легкомысленно, не подумав. Кроме того, для меня это слишком большая ответственность, решить, отвечают или нет Гитлер и Муссолини неким потребностям современного общества, — может быть, отвечают, хотя бы исходя из того принципа, что все должно ухудшиться для того, чтобы потом стало лучше. Иначе говоря, подобно Феррерсу, я отказываюсь от политического убийства.

— А вы, Дейл?

— Ну, если майор снял Муссолини, то я снимаю своего кандидата. Хотя должен сказать, не возражал бы, если б в нашей стране бесчестных политиков расстреливали.

— Кто ж тогда останется? — улыбнулся Феррерс.

— Помилуйте, — запротестовал священник. — У нас есть Стэнли Болдуин .

— И его трубка.

— Трубка мира, да.

— Мира любой ценой — хоть и за полтора миллиарда фунтов. Да, и еще его свиньи. Что ж, они-то и заполнят вакантные места в кабинете министров. Мы никогда не заметим разницы.

— Еще как заметим, — усмехнулся майор. — Свиньи никогда не подписали бы тот возмутительный договор с французскими премьер-министрами, который уронил нас в глазах всего мира, так что пришлось потом публично его дезавуировать. Тут как раз свиньи пришлись бы кстати.

— Пожалуй, — сказал мистер Тодхантер. — Значит, теперь мы пришли к тому, что убийство частного человека предпочтительней убийства политического. Любопытно услышать, какого рода частное лицо окажет большее благодеяние своим ближним, если умрет.

— Владелец газеты, который нагревает руки на том, что сознательно вводит читателей в заблуждение, — предложил майор.

— Не будет ли это означать всех владельцев газет? — осведомился мистер Читтервик, отнюдь не желая быть циничным.

Феррерс, приняв это на свой счет, вскинул бровь.

— О, «Лондонское обозрение» мы, разумеется, исключим, — успокоил его священник. — Мы все знаем, что «Лондонское обозрение» в газетном мире занимает место из ряда вон. Иначе Лайонел бы там не работал.

— «Лондонское обозрение» — не газета, — проворчал Феррерс.

— Ну а я бы отдал свой голос за злобного сочинителя анонимных писем, — сказал Дейл. — Вреда он приносит неисчислимо, а схватить за руку и призвать к ответу его трудней, чем кого-то еще.

— Разве еще шантажиста, вы не думаете? — вставил мистер Читтервик.

— Ну уж вам-то следует знать что-нибудь об убийствах, Читтервик, — сказал Феррерс. — Вы ведь были замешаны в двух, не так ли?

— Д-да, пожалуй, некоторым образом… — смущенно признал мистер Читтервик. — Однако…

— Конечно, конечно. Строго доверительно. Между друзьями и все такое. Не для публикации, обещаю. Ну же?

Несмотря на сопротивление, мистера Читтервика принудили рассказать случай-другой из его практики. Графин обошел стол в третий раз.

На этом мистер Тодхантер позволил дискуссии заглохнуть. Дальнейшие попытки продлить ее выглядели бы, на его взгляд, подозрительно. Да и в любом случае он выяснил что хотел.

Ибо неделю назад врач мистера Тодхантера сообщил ему, что он вряд ли протянет дольше нескольких месяцев, и тогда он созвал этот кружок тщательно избранных и отличных по духу и роду занятий людей, чтобы они, сами того не подозревая, порекомендовали, чем занять время, оставшееся ему.

И, к огромному удивлению мистера Тодхантера, оказалось, что рекомендация, причем поразительно единодушная, состоит в том, что ему следует совершить убийство.