Пролог

«Дейли курьер», четверг, 9 июня, 1930

РОКОВОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В ЗАГОРОДНОМ ДОМЕ

Погиб известный завсегдатай столичных клубов

ШУТКА С ТРАГИЧЕСКИМ КОНЦОМ

Детективная драма

ОТ НАШЕГО СОБСТВЕННОГО КОРРЕСПОНДЕНТА

Минтон-Вейл

Среда

Прискорбный несчастный случай произошел сегодня в Минтон-Дипс-Фарм, владении мистера Джона Хиллъярда, знаменитого автора детективных романов. Мистер Хиллъярд, более известный в округе как просвещенный и современный землевладелец, чем как автор серии детективов про инспектора Гуджа, и его супруга принимали у себя в имении гостей, в число которых, среди прочих, входил мистер Эрик Скотт-Дэвис, весьма популярный в рядах светского общества. Насколько мне удалось понять, в результате добродушной перепалки с хозяином дома о том, способны ли авторы детективов пройти проверку суровой действительностью, некая часть гостей сговорилась разыграть небольшое представление, в ходе которого предполагалось изобразить убийство одного из участников, а мистеру Хиллъярду предлагалось затем изучить улики и раскрыть «преступление».

Представление и вправду было сыграно сегодня после полудня, и мистер Скотт-Дэвис, на чью долю выпала роль жертвы, в самой что ни на есть реалистичной манере изобразил смерть от выстрела другого гостя, мистера Сирила Пинкертона. Мистер Хиллъярд пригласил к участию в расследовании нескольких собратьев по перу, в том числе мистера Мортона Хэррогейта Брэдли, «А. В. Генри» (профессор Генри Джонсон) и известную романистку мисс Хелен Эш, которые вместе с ним добросовестно изучили обстоятельства предполагаемого «убийства». По окончании расследования, во время коего «труп» не переставал смешить всех своими ужимками, участники вернулись в усадьбу, где миссис Хиллъярд ждала их к чаю. Как утверждается, по пути обратно они слышали два выстрела с интервалом примерно в пять минут.

Поскольку мистер Скотт-Дэвис долго не возвращался, двое гостей отправились за ним обратно в лес и нашли его лежащим лицом вниз неподалеку от поляны, на которой разыгрывалась сцена «убийства». Немедленно послали за доктором, однако Минтон-Дипс-Фарм находится на значительном расстоянии от ближайшего города, Будфорда, а потому до прихода доктора Самсона прошло некоторое время. Прибыв на место событий, он тотчас же определил, что смерть наступила примерно три четверти часа назад.

Полиция, уведомленная мистером Хиллъярдом, прибыла как раз к тому моменту, как доктор Самсон завершил предварительный осмотр. Полицейские тщательно изучили все обстоятельства случившегося, и доктор Самсон, перейдя к более подробному обследованию, высказал мнение, что причиной гибели мистера Скотта-Дэвиса стала пуля, вошедшая в спину и пронзившая сердце. По всей очевидности, смерть наступила мгновенно. На земле, сзади и чуть слева от жертвы, лежала винтовка двадцать второго калибра. Предполагается, что мистер Скотт-Дэвис тащил ее за собой по земле, держа за дуло, и спусковой крючок зацепился за какой-нибудь сучок или аналогичное препятствие, что и привело к трагическому исходу. Тот факт, что в лесу прозвучало два выстрела, а не один, роковой, поддерживает предположение, будто мистер Скотт-Дэвис нес заряженное ружье. Он пользовался репутацией заядлого охотника и, насколько известно, находясь за городом, всегда держал при себе оружие на случай, если ему попадется на глаза кролик или еще какая-нибудь подходящая дичь.

Нет нужды говорить, что нежданная трагедия повергла в глубокую скорбь не только собравшихся в Минтон-Дипс-Фарм, но и все лондонское общество, где покойный мистер Скотт-Дэвис был известной и популярной фигурой.

Мне удалось перекинуться парой слов с мистером Сирилом Пинкертоном, изображавшим «убийцу» в маленькой комедии, что предшествовала несчастному случаю. «Конечно, мы все страшно потрясены, – сказал мистер Пинкертон. – И не в силах понять, как мистер Скотт-Дэвис мог допустить такую чудовищную небрежность. Сам я отнюдь не охотник (к сожалению, я страдаю легким астигматизмом, что не позволяет мне охотиться), но даже я знаю первое правило при обращении с оружием: не держать заряженное ружье за дуло. Можно лишь предполагать, что в данном случае причиной неосторожности стала излишняя опытность мистера Скотта-Дэвиса. После его смерти на один жуткий момент у меня мелькнула было мысль – а вдруг ружье (кстати сказать, тоже двадцать второго калибра), из которого я стрелял в нашей постановке, по какой-то немыслимой случайности оказалось заряжено настоящей пулей вместо холостого патрона. По счастью, я с огромным облегчением тут же вспомнил, как мистер Скотт-Дэвис смешил нас во время последующего действия, преуморительно изображая покойника. Его смерть оставит зияющую брешь, заполнить которую будет нелегко».

Полиция все еще ведет расследование в Минтон-Дипс-Фарм.

Из отчета суперинтенданта Хэнкока, полиция графства Девоншир, 10 июня 1930:

…таким образом версия несчастного случая, хотя еще теоретически возможна, лично мне кажется почти невероятной.

Теперь что касается двух выстрелов. Я опросил мистера Джона Хиллъярда о том выстреле, который, как я уже докладывал вам позавчера, он, по его собственному признанию, сделал с целью запутать постановку. Мистер Хиллъярд по-прежнему не в состоянии уточнить, стрелял он вторым или первым, поскольку другого выстрела он сам не слышал. Ни от кого другого получить информации на этот счет мне пока не удалось. Также я все еще не сумел установить, кто именно сделал второй выстрел, если только этот выстрел не стал следствием небрежности покойного (см. выше). Однако я удостоверился, что стреляли из ружья, лежавшего рядом с жертвой.

Касательно отношений между обитателями Минтон-Дипс-Фарм и покойным. Я убежден, что разыгранное представление было не совсем представлением. Мистер Джон Хиллъярд по-прежнему утверждает, будто история, которую предполагалось изобразить в лицах (см. мой рапорт от девятого июня), носила исключительно вымышленный характер, но у меня есть некоторые основания полагать, что изрядная часть сюжета недалека от правды. Буду очень рад как можно скорее получить из Лондона ответ на запрос по поводу любых слухов, связывающих имя покойного с миссис Сильвией де Равель. Хочу отметить, что обитатели Минтон-Дипс-Фарм (за исключением слуг и приходящего персонала) не проявили особого желания помогать следствию. Не стану утверждать, что они препятствовали или же мешали мне, однако у меня сложилось вполне определенное впечатление, будто они что-то скрывают.

Касательно Сирила Пинкертона. Я еще раз допросил его сегодня относительно его передвижений в лесу после первого выстрела и не удовлетворен полученными ответами. На мой взгляд, он не в состоянии объяснить, отчего провел там так много времени. Когда я начал дотошно расспрашивать, с какой стороны донесся второй выстрел (в тот момент он находился в лесу один – см. мой отчет от восьмого числа), ответы его были путаными и нечеткими. Я получил некоторую дополнительную информацию относительно его ссоры с покойным, каковую информацию прилагаю к этому отчету. Учитывая характер мистера Пинкертона и то, какое высокое мнение о собственной значимости он, по всей видимости, питает, инцидента со швырянием его в бассейн (см. мой отчет за вчера) уже самого по себе хватило бы в качестве весомого мотива, чтобы мистер Пинкертон возжелал крайних мер. Вдобавок к этому они с покойным соперничали из-за мисс Эльзы Верити. Буду рад услышать, согласны ли вы с моими выводами на сей счет и нет ли у вас каких-либо еще предположений. На мой взгляд, пока у нас нет достаточных оснований задерживать мистера Пинкертона в интересах следствия, но я надеюсь в самом скором времени получить новые доказательства.

Тем временем должен уведомить вас о неком примечательном обстоятельстве. Сержант Берри, которому я поручил держать мистера Пинкертона под наблюдением, вчера вечером около одиннадцати часов, вскоре после наступления темноты, проследил его до так называемого «поля на пустыре» – участка земли на крутом склоне холма примерно в четверти мили к юго-востоку от дома. Поле это, размером около двух акров, поросло папоротником, утесником и ежевикой, а потому непригодно для выпаса скота и почти не используется. Сержант Берри, не замеченный мистером Пинкертоном, видел, как тот тайно зарывает что-то под кустом утесника. Выждав, чтобы мистер Пинкертон вернулся в дом, сержант Берри достал спрятанный предмет. Это оказалась плоская металлическая водонепроницаемая коробка с несколькими листками густо исписанной бумаги. Сержант Берри уведомил меня о своей находке, и сегодня в 4.30 утра я отрядил констебля, знающего скоропись, снять копию с рукописи. Теперь у меня имеются два отпечатанных на машинке экземпляра, один из которых я прилагаю к своему отчету. В рукописи излагаются события, предшествовавшие смерти покойного, и она уже премного помогла мне, пролив новый свет на некоторые обстоятельства, до сей поры представлявшиеся неясными. Я, разумеется, тщательно проверю все упоминаемые там факты – а многие уже и проверил: до сих пор они оказывались вполне верными. Как видно из рукописи, мистер Пинкертон декларирует намерение продолжать записи, а соответственно, я продолжу день ото дня снимать копии со всех дополнений и прилагать их к своим рапортам. Я сделал выговор сержанту Берри за небрежность, в результате которой мистер Пинкертон заметил, что его вещи подверглись обыску.

Я не разрешил никому из лиц, в настоящее время находящихся в Минтон-Дипс-Фарм, покидать окрестности. Надеюсь, вы согласитесь с этим решением.

Остается сообщить лишь еще одно. Было замечено, что мистер Пинкертон провел сегодня утром некоторое время за телефонными переговорами. Сержанту Берри удалось услышать, что он старается выяснить адрес некоего Р. Шерингэма, эсквайра. Почтовое отделение в Будфорде добыло для него этот адрес из лондонского телефонного справочника, после чего мистер Пинкертон немедленно отправил следующую телеграмму:

«Шерингэму, Олбани, Лондон. Пожалуйста, если можешь, приезжай в Минтон-Дипс-Фарм, Будфорд, Девон, в связи с делом Скотта-Дэвиса. Нахожусь в крайне затруднительном положении. Мы вместе учились в Фернхесте.

Сирил Пинкертон».

Из Будфорда мистеру Пинкертону была передана ответная телеграмма за подписью «Шерингэм», уведомляющая, что отправитель прибудет сегодня вечером. Нет никаких сомнений, что это тот самый мистер Роджер Шерингэм, которого Скотленд-Ярд уже несколько раз привлекал для помощи в расследованиях. Я встречусь с ним завтра и поинтересуюсь, так ли обстоят дела и в нынешнем случае. Буду рад получить ваши указания, как мне обращаться с мистером Шерингэмом и считать ли его помощником или же скорее помехой.

Я по-прежнему уверен, что нам вовсе не обязательно просить подмоги от Скотленд-Ярда для решения этого дела, и надеюсь окончательно разобраться с ним за несколько дней.

Имею честь оставаться вашим покорным слугой,

Суперинтендант Джеймс Хэнкок.

Приложения:

1 докладная записка;

1 копия рукописи Сирила Пинкертона, эсквайра.

Рукопись мистера Пинкертона

 

Глава 1

Я часто думал, не написать ли детективный роман.

На мой взгляд, авторы подобных трудов поголовно допускают одну и ту же ошибку: рассказывают свои истории с точки зрения стороннего наблюдателя. Спору нет, для добротной головоломки оно только на пользу, а вот для раскрытия характеров, для чисто человеческого интереса – уже нет. А по мне, в литературном искусстве, даже в столь низком его проявлении, как детективный жанр, интерес к человеку должен быть sine qua non. По-моему, авторы детективных историй упускают из виду великолепную возможность, ибо каким бы всепоглощающим ни был интерес к происходящему стороннего наблюдателя (как в романе, так и в реальной жизни), есть один человек, для которого этот интерес еще ярче и интенсивней, чтобы не сказать жизненно важен. Это, разумеется, сам преступник.

Еще одна ошибка, которую я отмечал у писателей-детективщиков: они почти всегда начинают рассказ с обнаружения самого преступления. Вопиющая глупость. Преступление – следствие предшествующих обстоятельств. Почему бы вместо того, чтобы с натугой вытягивать эти обстоятельства из повествования, не показать марионеток в действии еще до совершения преступления, а не после? Так, на мой взгляд, было бы не только честнее по отношению к читателю, но и просто-напросто значительно улучшило бы любой роман.

Итак, я уже решил для себя, что когда-нибудь напишу детектив с точки зрения самого преступника: изображу его страхи и упования в ходе расследования – болезненную тревогу, с которой он следит, как преследователи вытаскивают на свет божий тот или иной факт, известный доселе лишь ему одному, и отчаянные попытки преступника вырваться из захлопывающегося капкана при помощи новых, фальшивых и снимающих с него подозрения улик. В подходящих руках такая книга может стать настоящим шедевром – и я не вижу причин, почему бы этим рукам не оказаться моими.

Такова была академическая теория, разработанная мной на досуге. И вот теперь у меня появилась мрачная возможность воплотить ее на практике. Ибо в этот самый момент я нахожусь под подозрением в человекоубийстве. Это я-то!

Кто-то (скорее всего Вольтер, которому, похоже, принадлежит большинство подобных цитат) однажды сказал: мол, последнее, что может позволить себе потерять человек – это голову. Свою голову я твердо намерен сохранить при себе.

Ввиду того, что я только что написал, мое последнее утверждение может показаться (если допустить, что мир когда-либо узрит мою рукопись) шуткой довольно мрачного толка. Однако она точно отражает нынешнее мое настроение. Ибо, как ни странно, я не слишком напуган, хотя, возможно, гляжу сейчас в лицо смерти, причем смерти в особенно ужасном ее обличье. Похоже, я храбрее, чем сам о себе полагал. (Как видит читатель, даже сейчас я не утратил способности к отстраненному и глубокому самоанализу.)

Я уже объяснил выше, что давно подумывал написать ровно такую воображаемую историю, какую нынче проживаю в ужасной действительности. Что ж, зачем мне чураться ее оттого лишь, что я стал жертвой повествования, а не его хозяином? История-то никуда не денется, и я ее запишу. Я твердо намерен с циничной отстраненностью хладнокровно и бесстрастно описать все обстоятельства, что привели к нынешнему моему затруднительному положению: ничего не пропуская (за одним-единственным исключением, обнародование которого может причинить боль другому человеку), ничего не преувеличивая и не преуменьшая. Словом, я готов не только приподняться над своей злосчастной ситуацией, но и воспользоваться ею, чтобы создать текст, который, если когда-либо выйдет в свет, послужит ценным вкладом в литературу, равно как и в реальную жизнь.

Не стану предлагать полиции ознакомиться с моей рукописью. Возможно, тщательное перечисление событий вместе с реконструкцией последних нескольких дней и способно помочь полицейским в их попытках разобраться, как именно Эрик Скотт-Дэвис встретил свою смерть, но я догадываюсь об их реакции, попробуй я к ним обратиться. Начисто лишенные воображения полицейские увидят в моем поступке попытку отвести от себя подозрения. Разве в состоянии они понять трепет художника, что понуждает меня взяться за перо? Нет, напротив, я предприму самые действенные меры, чтобы скрыть от них свой труд. Не в спальне, среди личных моих вещей и принадлежностей. Их, как мне прекрасно известно, уже переворошили неуклюжие пальцы какого-то сыщика в нелепых поисках «улик». У меня есть план получше.

И еще одно, последнее слово. Я не профессиональный литератор. Никогда прежде я не пытался передать какую-либо историю на бумаге. Я неопытен в искусстве тонких намеков и деликатных оттенков. Но один из моих жизненных принципов гласит: во всем, где нет чисто физических ограничений, любое дело, которое один человек сумел выполнить, и другой сумеет повторить. Не вижу причин, отчего бы я был способен к писательству хуже любого иного автора. Не льстя себе, скажу, что вряд ли мне не хватит на это занятие ума: во всяком случае, той толики, какая тут требуется.

Итак, сказав несколько вступительных слов, чтобы читатель мог в полной мере оценить пикантные обстоятельства, в которых была написана эта «повесть», я, как выражаются профессиональные писатели, приступаю к изложению фактов.

Честно говоря, я даже слегка удивился, получив от миссис Хиллъярд письмо с приглашением погостить пару недель у них в Минтон-Дипс. Мы с Этель Хиллъярд старые друзья – собственно говоря, я знаю ее с детства, – однако я полагал, что ее муж обо мне не слишком высокого мнения. Я о нем – так точно. Довольно неотесанный малый, мне всегда казалось, он ее недостоин. И все же, с Джоном Хиллъярдом или без него, Минтон-Дипс – это Минтон-Дипс: самое очаровательное поместье Девоншира, а для тех, кто имеет глаза, Минтон-Дипс в июне поистине несравненен. Конечно, я ответил согласием.

Но если я удивился, получив приглашение, то удивление это ни в какое сравнение не идет с тем, как я был изумлен, узнав по прибытии туда через десять дней, кто приглашен одновременно со мной. Минтон-Дипс-Фарм расположен в девонширской глуши, в самом сердце графства, в добрых десяти милях от ближайшего городка, так что Хиллъярды редко устраивают у себя сборища. Однако на этот раз у них получился почти настоящий прием. Я думал, что буду единственным гостем, а обнаружил в поместье еще пятерых.

Когда я приехал, все сидели за чаем в маленькой гостиной с низким потолком и по какой-то неведомой мне причине сочли уместным встретить мое появление чередой протяжных завываний. Я, разумеется, улыбнулся, как улыбаешься выходке невоспитанного ребенка в присутствии его матери, но про себя не мог сдержать раздражения. Пропали, развеялись дымом мои мечты о долгих ленивых днях на солнечных крутых склонах Минтонской долины, о долгих спокойных часах с книжкой и портсигаром… Нет, этой компании требуется вечно чем-нибудь заниматься, и они не уймутся, пока не втянут и меня в свои затеи.

С упавшим сердцем я принял из рук хозяйки дома чашку чая и опустился в кресло, хоть и сумел сохранить на губах все ту же улыбку цивилизованной учтивости. Я горжусь тем, что способен при любых обстоятельствах таить свои чувства от толпы невеж. А здесь собралась именно что толпа невеж. Был тут Эрик Скотт-Дэвис, господин, которого я особенно недолюбливал: здоровенный, громогласный и самодовольный тип, никчемный прожигатель жизни и любитель поволочиться за чужими женами, щедро наделенный невыносимым итонским чувством собственного превосходства и кембриджской самоуверенностью (сам я учился сперва в Фернхесте, а потом в Оксфорде). Был тут и Джон Хиллъярд: бледно-песчаные волосы, широкое и красное невыразительное лицо. Типичный джентльмен от сохи, благоухающий навозом и премного этим гордящийся.

Затем там были Поль де Равель с женой: супружеская чета, к которой я особой приязни никогда не испытывал. Жена, правда, хотя бы радовала взор: высокая тонкая красотка с огненно-рыжими волосами и сонными зелеными глазами, обычно полуприкрытыми, но в моменты волнения способными метать зеленые всполохи. Сия англичанка какое-то время подвизалась на сцене, теперь же сценой для нее стало все вокруг, а актерствовала она в повседневной жизни. Невзрачный Поль де Равель женился на ней четыре года назад, еще в бытность ее актрисой, и, по слухам, до сих пор любил ее столь же страстно, как и тогда. Меня всегда забавляло, до чего он слеп к ее притворству, аффектации и позерству. Поль де Равель француз по рождению, но англичанин по воспитанию и образованию, и хотя по-английски говорит без акцента, француз в нем преобладает и во внешности, и по характеру. Лично я всегда французов не жаловал. Де Равель на полголовы ниже жены и ходит за ней по пятам, как дрессированный пудель. Странная штука – сексуальное притяжение. Как ни вспомню о Поле де Равеле, благодарю Небо, что сам-то я этой напасти избежал.

Заводилой по части завываний выступила Арморель Скотт-Дэвис, кузина Эрика, скорее даже почти сестра. Пренеприятнейшая молодая особа, абсолютное воплощение всего, что только не пишут газеты о современных девицах.

Из всех присутствующих, не считая Этель, я был по-настоящему рад увидеть только одну гостью – юную девушку по имени, как мне помнилось, Эльза Верити, очаровательную крошку с мягкими белокурыми локонами и застенчивыми голубыми глазками. Прошлой зимой я ненадолго пересекся с ней в Лондоне, тоже под крылышком у Этель. Насколько я понял, она вообще была протеже Этель; я вроде бы слышал, что она сирота, очень богата, и Этель волнуется, как бы бедняжка не попала в когти какому-нибудь охотнику за приданым. Я поправил пенсне и улыбнулся ей, а Эльза ответила мне милой смущенной улыбкой. Трудно придумать более чарующий контраст с противной Арморель, ее обкорнанными черными волосами и дурацкой манерой обезьянничать мужским костюмам!

Джон Хиллъярд рассказывал Сильвии де Равель о своих индюшках или каких-то еще никому не интересных птицах. Уверен, ей эта беседа была так же скучна, как и мне. Джон – один из немногих людей, которые ставят меня в тупик. Признаться, я не считаю нужным прицельно изучать собратьев по человечеству, чтобы видеть сквозь них, словно они из стекла. Средний человек и без того удручающе прозрачен. Не таков, однако, Джон. Выглядит он типичным земледельцем, сердце его отдано сельскому хозяйству и ничему более, он и не говорит-то почти ни о чем, кроме как о сельском хозяйстве или научных методах убийства диких животных; может показаться, ни о чем другом он думать и не умеет. Однако будучи, подобно собратьям-земледельцам, не в состоянии окупить плоды сельских трудов, он превратил свою исконную профессию в хобби, а на жизнь – причем, насколько я понимаю, весьма комфортабельную – зарабатывает писательством… кто бы мог подумать, детективных рассказов! По словам Этель, его книжки отлично распродаются, особенно в Америке. Должно быть, именно Джона я и имел в виду, намекнув чуть ранее, что едва ли мне может не хватить ума для подобной задачи: ибо совершенно очевидно, что уж коли Джон Хиллъярд добился на этом поприще успеха, так и любому другому оно по плечу.

Словом, такова была компания, сошедшаяся тем вечером в девонширской гостиной Этель Хиллъярд. Лишь допивая вторую чашку чая, я вдруг потрясенно осознал, до чего же странное у нас подобралось общество. Рад заметить, что никогда не питал ни малейшего интереса к скандалам, так что о грязных тайнах своих собеседников думаю уж в самую последнюю очередь.

Однако в случае Эрика Скотта-Дэвиса скандал настолько раздут, что никакой тайны не представляет; и хотя в кругах, где он вращается, каждый день слышишь о нем новую гнусную сплетню, одну из них некоторое время назад твердили так часто и упорно, что она навеки запечатлелась у меня в голове. Последний год имя Эрика неизменно связывалось с именем Сильвии де Равель: под конец уже открыто говорили, что об их романе знает весь мир, кроме самого де Равеля. И мне отнюдь не требовалось спрашивать ничьего мнения о де Равеле, чтобы понимать: когда обманутый муж наконец все узнает, жди беды. И вот Этель хватило бестактности пригласить всех троих провести две недели под одной и той же крышей.

Неудивительно, что меня бросило в дрожь. Маленькая, обитая панелями гостиная вдруг показалась мне пороховым погребом, в котором де Равель играл роль факела, готового разнести все, лишь только зажги его!

Не слишком радующая душу перспектива. Да еще бедная крошка Эльза, невинным глазам которой неизбежно откроется вся гнусность мира. Очень, очень нехорошо со стороны Этель – и я твердо вознамерился при первой же возможности поговорить с ней. А пока в сложившейся ситуации меня утешала лишь надежда, что взрыв (когда он наконец грянет) выметет из дома не только кузена Арморель, но и ее саму. То-то было бы славно, если бы из всей честной компании в имении остались лишь мы с Эльзой.

Возможность поговорить с Этель наедине представилась мне раньше, чем я ожидал, причем по ее же собственной инициативе. Сразу после чая она небрежно заметила, будто в лесу у ручья осталось еще несколько колокольчиков и она с радостью прогулялась бы туда со мной. Разумеется, всех остальных (кроме, пожалуй, Эльзы, глаза у которой так и сверкнули при упоминании колокольчиков, но которая была слишком застенчива, чтобы напрашиваться) колокольчики ровным счетом никак не заинтересовали, так что никто не порывался испортить наш тет-а-тет. Типичный для Этель великолепный способ уединиться от всех столь незатейливо и в то же время столь эффективно.

Пока мы шагали через поля по пружинистому дерну, объеденному овцами Джона, я не касался намеченной темы. Всему свое время и место, мне не хотелось опечалить Этель упреками прежде, чем мы обменяемся обычными приветствиями старинных и близких друзей. Я и вправду был очень рад снова повидаться с ней – и так и сказал (вообще я стараюсь говорить людям приятное, когда могу сделать это от души), а она очень любезно ответила, что тоже рада – и, полагаю, тоже не кривила душой: для женщины она очень умна, и, верно, ей, похороненной в глуши, одно удовольствие пообщаться с таким человеком, как я. Еще бы, после непрерывного пребывания в обществе Джона с его навозными кучами и детективными романами! И все же она, по всей видимости, искренне к нему привязана.

Мы уселись рядышком на стволе упавшего дерева и некоторое время молча любовались колокольчиками. Немного найдется женщин, способных хранить безмолвие пред красотами природы, – в этом, как и во многом другом, Этель являет собой приятное исключение. Вознамерься я связать жизнь с представительницей противоположного пола, я бы, пожалуй, женился на Этель, хоть она на год или два старше меня.

– Сирил, нам надо поговорить, – наконец нарушила она молчание.

– Кажется, я знаю, что ты хочешь сказать, Этель. Ты осознала, какой промах допустила, пригласив…

– Ничего подобного! – прервала меня Этель с некоторой излишней сухостью. – Ты ведь даже не выслушал. Я насчет Эрика Скотта-Дэвиса.

– Как я и предполагал, – пробормотал я, улыбнувшись, и позволил ей изложить свой взгляд на ситуацию. Должен сразу заметить (поскольку превыше всего горжусь своей интеллектуальной честностью), в ее устах история крайне отличалась от того, что я ожидал услышать. По словам Этель, приглашение Эльзы в компанию Эрика Скотта-Дэвиса и де Равелей было отнюдь не промашкой, а, напротив, плодом тщательно продуманной дипломатии. Этель и в самом деле хитроумием маневров уподобилась прямо-таки Макиавелли, и, хотя ситуация во всех аспектах оставалась крайне серьезной, я не смог подавить улыбки при мысли о дражайшей Этель, выступающей в столь несвойственной для нее роли.

Если убрать всякие женские околичности и финтифлюшки, суть дела сводилась примерно к следующему: Эрик Скотт-Дэвис, про которого мы с Этель давно сошлись во мнении, что он гад чистейшей воды, самым серьезным образом осаждал Эльзу Верити, не столько покушаясь на ее добродетель, сколько с гораздо более зловещими (как по мне) намерениями жениться на ней. Бедная крошка, неискушенная в делах мира и ослепленная внешним лоском и сногсшибательной самоуверенностью этого типа, уже почти вообразила, что влюблена в него. Если не принять самых решительных мер, трагическая свадьба была неминуема. Касательно мотивов самого Эрика Скотта-Дэвиса никаких сомнений не возникало: он вовсе не увлекся Эльзой – ее детская невинность никак не соответствовала его типажу женщин, а просто-напросто алкал ее денег. Растратив весьма недурственное состояние, унаследованное по смерти отца лет шесть тому назад, и скатившись, по слухам, до того, чтобы всерьез помышлять о последнем прибежище людей, не обделенных хорошим происхождением и тонкими чувствами, то есть о продаже фамильных портретов, Эрик Скотт-Дэвис явно находился в отчаянной ситуации.

Когда Этель заговорила о том, что Эльзу может увлечь такой человек и какое разочарование неизбежно постигнет несчастную малютку, на глазах у нее даже слезы выступили.

– Сирил, он и вправду умеет быть обаятельным! – пылко заявила она. – У невинной девушки ни малейшего шанса нет, если Эрик возьмется за нее всерьез!

– Ты хочешь сказать, что он и в самом деле… гм… физически привлекателен для вашего пола? – осведомился я деликатно, поскольку крайне не люблю в присутствии представительниц слабого пола затрагивать темы сексуальных отношений между мужчиной и женщиной. Рад заметить, что современная мода обсуждать в смешанном обществе вопросы, более уместные на помойке, нежели в гостиной, совершенно меня не коснулась.

– Пожалуй, да, – ответила Этель. – Не польщу своему полу этим признанием, но мужчина такого типа, у которого поверхностный налет, прикрывающий внутреннего дикаря, гораздо тоньше обычного, взывает к самым первобытным женским инстинктам – а у нас, дорогой Сирил, их куда больше, чем способен хотя бы представить мужчина такого типа, как ты.

– Понятно. – Мне сделалось не по себе.

– В том-то и беда. Мы теряем головы от мужчин вроде Эрика, а не от более цивилизованных вроде тебя. Например, от тебя, Сирил, ни одна женщина головы не потеряет, хоть тысячу лет старайся.

– Смею надеяться, я бы и минуты пытаться не стал, – отозвался я не без чопорности. Если у дражайшей Этель и есть недостатки (а будучи женщиной, она едва ли может их не иметь), то это склонность порой проявлять излишнюю откровенность.

– Видишь ли, – тем временем продолжала она, – Эрик воздействует на те инстинкты Эльзы, о существовании которых злополучное дитя даже не подозревает, – и пришла бы в ужас, узнай, что они у нее есть. И тем не менее они, эти инстинкты, исправно отзываются на его манеру обращения. Ну и само собой, он непревзойденный мастер обольщения – в этаком напористом стиле пещерного человека, не признающего скромность за ответ. Мастер.

– Ты говоришь, словно по собственному опыту, – парировал я: пожалуй, не слишком дружески, но слова ее меня слегка уязвили.

– Разумеется, он и на мне силы попробовал, – ответила Этель с коротким смешком. – Не смотри так изумленно, Сирил. Я не совсем уж уродина и все еще не перевалила за сорок. Если тебе так легче, то знай: я нисколько его не поощряла. Напротив, была с ним очень груба, но это далось мне нелегко. И хотя я наговорила ему самых отборных гадостей, какие только сумела придумать, меня так и подмывало грациозно упасть ему в объятия.

Ну и признаньице! Я предпочел обойти его молчанием:

– Неужели даже после столь неприятного инцидента он смеет принимать приглашения у вас погостить?

– Ой, да у Эрика шкура, что у носорога. Такие мелочи его не смущают. Кроме того, он, несомненно, еще не потерял надежды. И если сумеет благополучно жениться на деньгах Эльзы, наверняка попытается подкатить снова.

Вот уж не знал, что Этель такая язвительная. Обычно она – добрейшее существо.

Я снова вернул беседу к более неотложным материям:

– Уж конечно, ты предупредила мисс Верити, что он за человек?

– Уж конечно, и не подумала! – парировала она. – Я не настолько глупа, Сирил. Даже ты должен бы понимать, что это вернейший способ толкнуть девушку в объятия обольстителя.

– Она, полагаю, уже в том возрасте, чтобы рассуждать здраво? – запротестовал я.

– Ей двадцать один. А девушки двадцати одного года, Сирил, в подобных вопросах бестолковее семнадцатилетних. Кроме того, женщины ни в каком возрасте не способны рассуждать здраво в любовных вопросах.

Что (помимо всего прочего) роднит нас с Этель, так это глубочайшее презрение к ее полу. И в самом деле, я неоднократно замечал, что самые лучшие женщины всегда в грош не ставят весь свой пол как таковой. Наверное, оттого-то они и лучшие.

– Нет, – продолжала она. – Я сделала единственно возможное: притворилась, будто поощряю ее. Эльза пребывает в твердой уверенности, что весь этот прием затеян лишь ради них с Эриком.

– Тогда как на самом деле…

– Именно. Как я уже сказала – единственная надежда состоит в том, чтобы выбить из нее злополучное увлечение, пока дело не зашло слишком далеко. Отсюда, милый мой Сирил, и де Равели.

Я задумчиво покачивал пенсне на шнурке. Мне было уже не до колокольчиков. Перед нами катился по каменистому ложу маленький ручеек. В обычное время я, только приехав из Лондона, залюбовался бы им, но сейчас почти не замечал.

– С огнем играешь, да, Этель?

– Совершенно осознанно. Поставила все на то, что пламя полыхнет вовсю – а заодно спалит и Эрика.

– А вдруг нет?

– Тогда придется прибегнуть к более решительным мерам, – угрюмо отозвалась Этель. – Вот что я тебе скажу, Сирил: я ничего не пожалею, лишь бы уберечь Эльзу, хоть и не несу за нее никакой ответственности, кроме моральной. Она дочь самой лучшей подруги, какая у меня только была (вы с ней не встречались, мы вместе ходили в школу); оба ее родителя умерли, близких родственников нет, в глазах закона девочка сама себе хозяйка. Я просто узурпировала положение in loco parentis. И скажу тебе доверительно, Сирил, что готова скорее задушить Эрика своими собственными руками, чем позволить ему склонить Эльзу к неудачному замужеству.

Пророческие слова – и впоследствии у меня были причины их вспомнить.

– Конечно, – поспешил согласиться я, поскольку Этель становилась слишком мелодраматичной, а я терпеть не могу никаких мелодрам вокруг себя. – Итак, миссис де Равель, терзаясь ревностью из-за внимания Эрика к мисс Верити, столь настойчиво попытается вернуть заблудшую овечку в стадо, что глаза у мисс Верити откроются, и она сможет вырваться из пут злосчастного увлечения?

– Ну что-то вроде того, – кивнула Этель. – И если тебе хоть что-то известно про Сильвию де Равель, ты понимаешь, что она не из тех женщин, кто выпускает из рук добычу. На мой взгляд, Эрик вообще допустил ошибку. Сильвия не из тех, кого можно, по милому обыкновению Эрика, подцепить на короткий срок, а потом, наигравшись, бросить. Да, он ее завоевал – а она, подозреваю, была нелегкой добычей, – но тем самым он поймал фурию. Что ж, теперь ему придется расплатиться за эту ошибку Эльзой.

– А де Равель? Насколько понимаю, он – единственный, кто до сих пор не в курсе. Вдруг он что-нибудь заподозрит?

Этель смерила меня суровым взглядом.

– Сирил, мне все равно, заподозрит он что-нибудь или нет. И все равно, что там будет дальше. Моя задача – разлучить Эльзу с Эриком.

Недаром говорят, что женщины совершенно беспринципны. Во всяком случае, в этом вопросе Этель оказалась начисто лишена каких бы то ни было моральных принципов.

– Понятно. А мисс Скотт-Дэвис? Какая роль отведена ей в твоем хитроумном плане?

– Арморель-то? Ее я пригласила просто для ровного счета. Хоть и подумала, что Эльзе невредно своими глазами увидеть, с какой семейкой она собирается породниться. Да и потом, Эрик с Арморель не то чтобы души друг в друге не чают.

– В самом деле? Они ведь вместе росли, поскольку родители Арморель погибли, когда она была совсем крошкой. Я думал, они друг для друга как брат и сестра.

– Вот именно, – подтвердила Этель с несвойственным для нее цинизмом. – Во всяком случае, можешь поверить мне на слово – они друг друга не жалуют. По-моему, все дело в деньгах, – безразлично добавила она. – Родители Арморель не имели ни гроша за душой, а мистер Скотт-Дэвис, хотя практически удочерил девочку, в завещании ее не упомянул, питая смутную идею, будто бы Эрик о ней позаботится. По-моему, Арморель считает, что он этого не делает.

– Так ты пригласила ее для ровного счета? Иными словами, в пару мне? Надо ли мне предположить, что ты и для меня отвела какую-то роль в заговоре – ну, помимо роли твоего советника?

– Само собой, Сирил, – улыбнулась Этель. – Тебе отведена роль актера второго плана – ходячий реквизит.

– В Минтон-Дипс я обычно предпочитаю роль лежачего реквизита, – пошутил я в ответ. Я вообще стараюсь приправлять даже самую серьезную беседу такими вот милыми каламбурами. – Только подумаю о солнце на ваших папоротниках… Ладно, ради такого случая придется забыть лень и лежанку. Так что требуется от актера второго плана?

– Приложи все старания, чтобы отвлечь Эльзу от Эрика, – с жаром ответила Этель. – Демонстрируй, как тебе приятно ее общество, приглашай на прогулки, катай на машине, проявляй к ней внимание – она это оценит от джентльмена настолько старше нее.

– Да ладно тебе, Этель, – не сдержался я. – Всего-то на шестнадцать лет, а душой и подавно – ничуть не старше.

– Словом, ей это понравится. Собственно-то говоря, Сирил, – снова улыбнулась Этель, – пока мой основной замысел постепенно подбирается к кульминации, тебе надо тянуть время и держать Эльзу подальше от Эрика. В конце концов, оно должно быть не так уж и трудно. Нет сомнений, кто из вас достойней – если только удастся открыть бедняжке глаза.

– Ты хочешь сказать, – с сомнением уточнил я, – что я должен поощрять мисс Верити, внушить ей надежду на свои теплые чувства, а как только мистер Скотт-Дэвис исчезнет с ее горизонта, тоже ее разочаровать?

– Ничего, – отмахнулась Этель, – пока мы и в самом деле не удалили Эрика с горизонта, пусть горизонт сам о себе позаботится. А тем временем надо спасать девочку. Я взываю к тебе, Сирил, не только как к самому моему старому и верному другу, но и как к одному из немногих мужчин, в которых я точно обрету достаточно чуткости и сострадания, чтобы избавить Эльзу от самой ужасной опасности, какая только может грозить неискушенной девушке.

– От твоих слов, Этель, я чувствую себя прямо-таки странствующим рыцарем, – заметил я легкомысленно, а то она от полноты чувств вновь стала впадать в излишнюю мелодраматичность.

Эта легкая шутка разрядила ситуацию. Угрожающие симптомы пропали.

– Что ж, – засмеялась Этель, – ты совершишь подвиг, какой и не снился никому в былые времена.

– Паладин в пенсне, – весело подхватил я. – Отлично, Этель, рассчитывай на меня. Я пущу в ход все свои способности обманывать невинных девушек.

Я произнес эту клятву самым легким тоном, но, сказать по правде, был немало растроган как опасностью, грозившей мисс Верити, так и верностью и решительностью Этель, твердо вознамерившейся эту опасность предотвратить.

 

Глава 2

В течение следующих нескольких дней дела шли более или менее так, как и следовало ожидать в столь несуразной и разношерстной компании. А именно: Эрик с Арморель при поддержке Джона Хиллъярда неустанно выдумывали все новые и новые спортивные развлечения и норовили втянуть в них всех остальных. Де Равель частенько играл с ними в теннис, но только в том случае, если его жена могла посидеть во дворе рядом и посмотреть (миссис де Равель терпеть не могла спорт во всех его проявлениях и не участвовала в затеях Скоттов-Дэвисов). Мисс Верити играла, разумеется, значительно хуже всех остальных. Сперва и я присоединялся к ним раз или два, однако теннисист из меня и при самом лучшем раскладе неважный, а когда стало ясно, что Скотт-Дэвис старается поднять меня на смех, я твердо отказался впредь брать ракетку в руки.

Минтон-Дипс расположен в нескольких милях от моря, и, хотя на речке в долине имеется бассейн-купальня, было организовано несколько выездов на побережье. Лично я в них участия не принимал. Пловец я никудышный, да и море не люблю. В гольф я не играю и надеялся, что это обстоятельство сплотит нас с Верити, потому что она тоже не умела играть, в отличие от Эрика, который, как говорится, дока по этой части. Однако он с дьявольской изобретательностью уговорил мисс Верити поучиться и под тем предлогом два раза увозил ее куда-то на поля по соседству, несмотря на все мои попытки ему помешать. Тем не менее в целом я остался не то чтобы совсем недоволен результатами этих первых дней. Мисс Верити несколько раз сопровождала меня на прогулках (подозреваю, что тут приложила руку Этель), а один раз мне удалось умыкнуть ее прямо из-под носа у Эрика. Когда я насмешливо приподнял на прощание шляпу, он отпустил пару замечаний, от которых джентльмену лучше было бы воздержаться.

Кто бы мог сказать, что внутри, под поверхностью, глубинные течения постепенно набирают силу и уже мчат нас навстречу роковой катастрофе? Как водится, большая часть интриги была скрыта от глаз стороннего наблюдателя вроде меня – но никто, кроме лишь мужа Сильвии де Равель, не мог бы не заметить неустанные усилия, что прилагала она, дабы вернуть заблудшего кавалера на путь истинный. С маленькой потрясенной Эльзой Верити она обращалась так презрительно и грубовато-небрежно, что у меня порой просто дух захватывало. Питай Эрик к бедняжке хоть каплю привязанности, он должен был пылко вступить за нее, презрев последствия – он же лишь усмехался. Я с каждым часом испытывал к нему все большее отвращение. Кто знает, что там происходило меж ними наедине, ясно было одно: мисс Верити Эрик преследует с неослабевающим пылом. Казалось, хитроумный план Этель обречен на неудачу. Не могу выразить словами, как это меня удручало: ибо, совместные прогулки и разговоры с мисс Верити, доверчивая радость, с какой она принимала мои знаки внимания, постепенно пробудили во мне нежность к ней самой, совершенно независимо от ее состояния.

Вечером того дня, когда я увел ее из-под носа у Эрика Скотта-Дэвиса, произошел крайне неприятный инцидент. К моему удивлению, после ужина, точнее, сразу после кофе, который подали в саду перед домом, он фамильярно взял меня под руку и громогласно заявил:

– Пинки, старина, давайте прогуляемся. Расскажите мне про вашу треклятую коллекцию марок – то, что еще не успели выложить раньше.

Он ссылался на мое увлечение филателией – тему, которую я обсуждал на прогулке с мисс Верити нынче днем, о чем она, по несчастью, упомянула за ужином. Эрик же даже в столь заурядном предмете сумел изыскать повод для неумеренного веселья, и хотя Эльза вынуждена была вежливо улыбаться в ответ на его нелепые насмешки, я видел, сколь она винит себя за то, что в невинности своей стала их причиной. Я, разумеется, игнорировал их, ухитрившись втихомолку адресовать мисс Верити понимающую улыбку.

Должен заметить, что меня зовут Пинкертон, Сирил Пинкертон, однако Эрик Скотт-Дэвис, к немалой моей досаде, в глаза и за глаза упорно называет меня «Пинки», даже в присутствии посторонних. Он, мол, делает комплимент моим глазам, кои, по его словам (не имеющим ни малейшего основания), обведены красными кругами. Тем самым Эрик превращает легкий астигматизм, от которого я страдаю, в предмет для вульгарных шуточек. Невоспитанная, малосимпатичная личность!

Не было никакого смысла заявлять, что я не имею ни малейшего желания никуда идти: он крепко вцепился мне в локоть и почти силой увлек за собой. Надо отметить, что в руках неотесанного мужлана вроде Скотта-Дэвиса человек более хрупкой конституции поневоле становится совершенно беспомощен. Сопротивляться было бы не только бесполезно, но и, хуже того, недостойно. Я покорился и, презрительно рассмеявшись, позволил ему протащить меня через полоску сада, вниз по ступенькам и по травянистой дорожке, что идет от дома через долину.

Когда мы оказались вне пределов видимости и слышимости остальных, Эрик отпустил меня и, сунув руки в карманы, издевательски заметил:

– Полагаю, Пинки, вы предпочтете выслушать мои слова наедине, а не при всех.

– И что же именно? – осведомился я, чуточку задыхаясь, ибо, хотя старательно скрывал свои чувства, не на шутку разозлился на столь грубое обращение.

– То, что я имею сказать. А именно: прочь с лужайки!

Он в прямом смысле слова возвышался надо мной. На крупном, желтоватом по сравнению с белоснежной манишкой лице, что маячило предо мной, застыла гнусная насмешка, не лишенная однако же изрядной примеси угрозы.

– Я вас не понимаю, – отозвался я. – Хотите что-то сказать, говорите по-английски, простыми словами.

– Что ж, коротышка, – ухмыльнулся он, – хотите попросту, будет вам попросту: в следующий раз, как вы уведете Эльзу на прогулку, когда я сам хочу пойти с ней, я швырну вас в бассейн – и вам еще повезет, если отделаетесь только этим. Уяснили?

Признаюсь, с моей стороны было глупо выходить из себя. Следовало помнить: Эрик всего лишь вульгарный хам, к которому неприменимы принятые меж джентльменами обычные стандарты поведения. И все же слишком многое в его словах показалось мне оскорбительным: дерзость по отношению ко мне, беспардонная манера называть мисс Верити просто по имени и еще более беспардонное предположение, будто он имеет на нее полное право в любой момент по своему усмотрению, да еще то, что он посмел угрожать мне физической расправой. Словом, от гнева меня бросило в жар.

Однако и в такой момент я, смею надеяться, не потерял достоинства.

– Боюсь, Эрик, – негромко заметил я, – вы слишком много выпили.

Ему хватило наглости расхохотаться.

– Господи, Пинки, какой вы смешной, когда злитесь. Ни дать ни взять, белый кролик в…

Не имея желания и дальше выслушивать оскорбления, я решительно развернулся и зашагал к дому.

Невежа ухватил меня за рукав и, хотя все еще ухмылялся, угроза на круглом лице стала еще очевиднее.

– Ни на минуту не допускайте, что я говорю несерьезно, Пинки. Клянусь, я предельно серьезен. Я с самого начала заметил, что вы отираетесь вокруг Эльзы… Пора вам это прекратить.

– Вот как? – холодно отозвался я, хотя, пожалуй, не стоило вообще ему отвечать. – Могу ли спросить, по чьему приказу?

– Само собой, старина. По моему приказу. Эльзу пригласили сюда пообщаться со мной, а не с вами. Со мной она впредь и будет водить компанию.

– Предпочел бы услышать это из собственных уст мисс Верити, – коротко ответил я.

– О, услышите и из ее собственных, только спросите. Тем более что ближе этого к ее устам вам не подобраться, – хрипло промолвил Эрик. – Любой на вашем месте уже давно понял бы, до чего вы ей надоели. Боже праведный, Пинки на стезе любви! Жалкое зрелище. Слышали бы вы, старина, как передразнивает вас Эльза!

Хотя от столь неуклюжей и бессовестной лжи кровь во мне вскипела, я все же не потерял власти над собой. Думаю, это делает мне честь.

– Будьте любезны отпустить мою руку, – только и сказал я.

Эрик повиновался.

– Да пожалуйста. Бегите себе.

Я не побежал. Я зашагал прочь.

– Не забудьте! – крикнул мне вслед этот господин. – Я вас предупредил!

Эрик двинулся за мной по пятам, и, дабы сохранить приличия, я позволил ему догнать меня перед тем, как мы вернулись ко всем остальным в саду. Стоял дивный июньский вечер, теплый и благоуханный; уже стемнело, но я различал в сумерках светло-розовое платье Эльзы Верити средь небольшой группки, сидевшей под высоким буком.

Эрик направился прямо к ней.

– Прогуляемся, Эльза? – небрежно предложил он.

Она безмолвно поднялась – как будто бы он и в самом деле обладал некоей гипнотической властью над ней!

– Простите, Эрик! – вмешался я. – Я уже обещал мисс Верити показать ей ручей при лунном свете. Позволите принести вам накидку, мисс Верити?

Пора было поставить Эрика на место раз и навсегда. Я не из тех, кто допускает с собой подобные вольности!

Мисс Верити заколебалась, и тут снова вклинился Эрик:

– На этот раз, Пинки, старина, вы проиграете. Я тоже обещал Эльзе показать ей ручей при лунном свете. И более того, она обещала на него посмотреть.

Невозможно было продолжать эту перебранку у всех на виду, так что я решил покончить с этим вопросом:

– Возможно, Эрик, когда вы будете в состоянии выполнить свое обещание, мисс Верити вам это и позволит. Идемте, мисс Верити?

И я предложил ей руку.

Робкая малютка все еще колебалась, без сомнения, понимая, что поневоле оскорбит одного из нас, и никак не находя в себе духа решиться. Положение, грозившее перерасти в совсем уж безобразную сцену, спасла Этель.

– Ну разумеется, – бодро промолвила она. – Эльза, беги-ка с мистером Пинкертоном. Эрик, идите ко мне, поговорим уж в кои веки. Мы с вашего приезда, почитай, что и словом не перемолвились.

Тут не посмел бы возразить даже Эрик. И все же он опустился в кресло рядом с ней с очень недовольной миной. Я различил в зеленых глазах миссис де Равель, сидевшей в нескольких шагах от них, искру поистине кошачьего злорадства. Точь-в-точь кошка, позволившая другой кошке пару минут поиграть с мышкой, которую она облюбовала для себя самой. Если я и воображал, будто миссис де Равель безропотно уступила любовника сопернице, то теперь понял, как ошибался.

Мисс Верити молчала. Мы бок о бок направились через луг к роще, где протекал ручей. В том не было ничего необычного: в моем обществе она нередко отмалчивалась, без сомнения, из чрезмерной робости и почтительности предпочитая слушать, и лишь время от времени премило подбадривала меня вопросом-другим. Однако теперь я счел необходимым успокоить ее касательно сцены, коей она только что стала свидетельницей. При этом, разумеется, я помнил предостережение Этель и старался не говорить ничего уничижительного в адрес Эрика Скотта-Дэвиса.

– Простите меня, мисс Верити, – мягко промолвил я, – за то, что я столь бесцеремонно увел вас.

– О, мистер Пинкертон… вам не за что просить прощения, – очаровательно смутилась она. Это, разумеется, был ее способ выразить предпочтение к прогулке под луной в обществе человека, способного не только насладиться красотами, но и облечь свое восхищение в подобающие выражения.

– Эрик славный малый, на свой лад, – продолжил я, с изощренностью самого Макиавелли восхваляя предполагаемого соперника, – но, право же, едва ли вписывается в романтический пейзаж. Ха-ха.

Мисс Верити ничего не ответила, молчанием выражая свое согласие.

– Кроме того, – я действовал еще более тонко, – хотя он, без сомнения, и считал своим долгом пригласить вас, уж коли обещал, но, сдается мне, Эрик вовсе не расстроился, получив предлог остаться.

Мы как раз вступили под тень деревьев, так что лица мисс Верити я не видел, зато отчетливо различил, как вздрогнула вся ее фигурка.

– О чем это вы? – спросила она чуть ли не с резкостью в голосе.

Я не преминул развить тему:

– Что ж, обоюдная склонность просто бросается в глаза, а?

– Я не… боюсь, я не совсем понимаю вас. – Резкость в голосе сменилась жалобным волнением. Бедняжка напоминала маленькую обиженную девочку. – Вы ведь не имеете в виду, что… что мисс Хиллъярд…

Мне не хотелось причинять малютке боль, но это было необходимо:

– Этель? Силы небесные, нет. Боже, неужели вы ничего не знаете, мисс Верити? Я бы и словом не коснулся этой темы, не думай, что все кругом в курсе.

– В курсе чего, мистер Пинкертон? – вскричала она.

– Ну как же – про Скотта-Дэвиса и миссис де Равель, – бесхитростно ответил я.

Мы вышли к опушке леса над ручьем, и в ярком лунном сиянии я видел лицо Эльзы, когда на нее обрушился этот удар. Она несколько мгновений всматривалась в мои глаза, а потом отвернулась.

– Нет, – тихо прошептала она, – я ничего не знала. И… и не верю.

Какая детская доверчивость!

Я встревожился – ее поведение доказывало, какую власть этот господин уже получил над столь хрупким и деликатным созданием.

– Да, может, еще ничего такого и нет, – небрежно произнес я. – Однако готов заверить, что весь прошлый год эта связь была предметом скандальных сплетен и пересудов. Не то чтобы я к ним прислушивался, но иной раз все кругом о чем-нибудь столько твердят, что поневоле наслушаешься. Собственно, я слышал, как говорили – мол, если вам нужен Эрик, ищите миссис де Равель.

Горестно было видеть, как задрожали плечи бедняжки. Да, она приняла все слишком близко к сердцу. Я был уже на волосок от того, чтобы предпринять какие-нибудь практические шаги, дабы утешить ее в горьком разочаровании. И даже шагнул к ней с этими самыми намерениями, как вдруг девушка повернулась ко мне, и, к огромному своему изумлению, я обнаружил, что она не плачет, а смеется.

– Ой, мистер Пинкертон, – проговорила она, – какой вы смешной!

– В самом деле? – осведомился я холодно, ибо не настолько был сражен столь внезапной переменой, чтобы забыться. – Рад, что сумел позабавить вас, мисс Верити.

Она по-хозяйски положила ручку мне на рукав, и личико ее посерьезнело от осознания, сколь жестоко она меня раздосадовала – хотя в голубых глазах все еще плясали смешливые искорки.

– Простите, я не хотела. Но как удержаться от смеха, когда вы сказали ровно то, что Эрик и говорил – вы скажете. Почти теми же самыми словами!

От удивления я даже сердиться перестал.

– Он говорил, я это скажу?

– Ну да. Про миссис де Равель. Ну разумеется, он мне рассказал всю правду – как она уже много месяцев ему проходу не дает, хотя он-то в ее сторону даже не глядит. И еще он сказал, что вы непременно об этом упомянете.

Я расстелил на стволе упавшего дерева носовой платок и сел. Этакий поворот событий застал меня врасплох. Выходит, Скотт-Дэвис обладал изрядным запасом низкой житейской хитрости, которой я бы в нем не заподозрил. Он ловко разрядил наше главное оружие заранее, прежде чем мы сами успели им воспользоваться. Этель права: без самых решительных мер тут не обойтись.

Я только собрался развить тему и указать мисс Верити на двуличие Эрика и на реальное положение дел, как мне помешал громкий вопль откуда-то со стороны дома. В тихую ночь звуки разносятся по долине очень далеко, и я без труда распознал пронзительный голос Арморель Скотт-Дэвис:

– Эльза! Эльза!

– Не обращайте внимания, – улыбнулся я. – Мне надо очень серьезно с вами поговорить, мисс Верити, и…

Должно быть, девушка не расслышала моих слов, поскольку отозвалась равно пронзительным и (сказать правду) в высшей степени неподобающим настоящей леди воплем, какого я от нее уж никак не ожидал:

– Эге-гееей!

– Приходи-и! Пойдем купаться при луне-е!

– Иду-у-у! – отозвалась моя спутница и добавила, улыбаясь мне прелестной виноватой улыбкой: – Вы ведь не возражаете, мистер Пинкертон? Такая чудесная мысль! А поговорим как-нибудь потом, ладно?

– Никоим образом не стану препятствовать вашим невинным забавам, – учтиво отвечал я, сделав, однако, некоторое ударение на предпоследнее слово, чтобы подчеркнуть тем дружеский намек.

И мы побрели обратно к дому.

Как раз к нашему появлению все остальные высыпали наружу, уже в купальных полотенцах и костюмах.

– Скорей, Эльза, – поторопила Арморель. – Догоняй.

– А кто будет купаться? – поинтересовалась мисс Верити с куда большей живостью, чем проявляла досель.

– Эрик, и Поль, и Джон, и Пинки, и мы, – отозвалась Арморель. Противная девица называла меня тем же оскорбительным прозвищем, что и ее брат. Ума не приложу, с какой стати. В жизни не давал ей ни малейшего повода.

– Простите, – вмешался я. – Ваш перечень неверен – во всяком случае, в отношении одного участника. Я купаться не собираюсь.

– Да полно, Пинки, идемте поплаваем, – захихикала Арморель, нелепо приплясывая вокруг меня на лужайке. – У вас такие красивые тонкие ноги. Похвастайтесь ими!

Не удостоив ответом крайнюю неделикатность сего высказывания, как и глупые смешки, которыми его встретили остальные любители ночных купаний, я повернулся к Эльзе:

– Я подожду вас здесь, мисс Верити, пока остальные пойдут вперед.

Эльза скрылась в доме, а я присоединился к Этель под буком. Она осталась одна, потому что де Равель, по своему обыкновению, настоял, чтобы его жена пошла со всеми к бассейну хотя бы просто посмотреть, и я смог рассказать Этель о новых осложнениях. Кажется, она слегка рассердилась, что я вообще затронул эту тему – весьма неразумно с ее стороны, ведь очевидно же: мужчина с такой задачей справится не в пример лучше женщины. Однако оба мы сошлись на том, что надо принимать меры. Если Эрик пытается держать миссис Равель за кулисами и разделаться с ней при помощи лжи и уверток, пора выводить ее на сцену.

– Боюсь, что будет, если Пол все узнает, – нервно промолвила Этель.

– Ты же сама недавно говорила, мол, тебе все равно, – напомнил я.

– Да, правда. – Грудь у нее трепетала. – Лишь бы Эльза…

– Тсс, – шикнул я. Мисс Верити вышла из дому.

Я предложил проводить ее до купальни, и она согласилась с прежней сдержанной приязнью. Судя по всему, она окончательно пришла в себя после овладевшего ею в лесу странного приступа неучтивости. Просто удивительно, до какой степени дурное влияние способно испортить даже столь нежное и чувствительное существо, как Эльза Верити.

И тут, рискуя показаться неделикатным, должен отметить прелюбопытный феномен, который внезапно предстал предо мной во время этой прогулки и который я, со свойственной мне привычкой к самоанализу, сумел проследить во всех проявлениях.

Читатель, верно, уже подметил, что я не слишком высокого мнения о противоположном поле, и это равно относится к физической его привлекательности и к умственным способностям. Женская фигура, напоминающая очертаниями песочные часы для варки яиц, никогда меня не восхищала. Я не нахожу эстетической отрады в песочных часах – как и, соответственно, в женской фигуре со всеми ее неуместными выпуклостями и искусственно сдвинутым центром тяжести. Девушки в купальных костюмах, обладающие, судя по страницам популярных газет, универсальной привлекательностью, вызывают во мне лишь жалость.

Таким образом, совершенно ясно, что, имей я какие-либо предрассудки (с чем я категорически не согласен), они были бы не столько в пользу женской фигуры, сколько против нее. Однако пока мы с мисс Верити шли через лес к бассейну и она, в силу ночного времени, забыла природную девичью скромность, заставляющую плотно придерживать края купального полотенца, так что я время от времени мог видеть белую руку или ногу, тонкую талию и прочие особенности женского сложения – непрошеные ощущения нахлынули на меня в такой степени, что я начал искренне восхищаться всеми этими изгибами, которые привык презирать, и сумел узреть красоту даже в торчащей коленке. Странное ощущение. Записываю его здесь, хотя оно не имеет никакого отношения к последующим событиям.

Я даже испытал разочарование, когда, едва дойдя до купальни, мисс Верити сразу же сбросила полотенце и прыгнула в воду – великолепным прыжком, при котором ее стройное тело, выгнувшись, засветилось на темном фоне, точно натянутый лук. Сравнение это явилось ко мне совершенно нежданно, поразив неожиданной поэтичностью. Интеллектуальная честность, адептом которой я являюсь, приучила меня признавать свои ограничения, и вплоть до сего дня в число их, безусловно, входила и поэзия. Возможно ли, что под воздействием чистой невинности мисс Верити нечто вдруг воззвало из неведомых доселе поэтических бездн моей души прямо к таким же безмолвным глубинам ее души?.. Мысль, тоже не лишенная определенной красоты.

Однако, как ни жаль мне это говорить, то, что случилось далее, было начисто лишено поэзии. Я твердо намерен рассказывать все как есть, ничего не преувеличивая и не преуменьшая.

Эрик Скотт-Дэвис вылез из бассейна и подошел ко мне.

– Привет, Пинки, – окликнул он. – Купнуться не хотите?

Я собирался присоединиться к одинокой фигуре миссис де Равель на скамье по другую сторону бассейна, так что лишь отрицательно покачал головой.

– Точно-точно, Пинки? Да неужель? – с этим восклицанием усмехающийся бабуин без малейшего почтения ухватил меня огромными мокрыми ручищами, поднял над головой (кажется, я упоминал уже, что не отличаюсь могучим сложением – собственно говоря, ростом я пять футов и три четверти дюйма) и потащил к краю бассейна. Мне, правда, все еще не верилось, что наглец посмеет и в самом деле пойти на такую крайность.

– Эрик, полегче! – крикнула с середины бассейна его кузина. – Не дури!

Впервые в жизни я вдруг ощутил симпатию к Арморель.

А вот этот мелкий осел, де Равель, напротив, Эрика только подзадоривал. Никогда не любил де Равеля.

– Давай, Эрик! – заорал он. – Я его поймаю.

Несмотря на отчаянное сопротивление (я что есть сил пытался лягнуть его ботинками из лакированной кожи), Эрик легко держал меня над краем бассейна.

– Я обещал старине Пинки вечернее купание, – прогремел он. – А я всегда держу свое слово.

– Эрик, прекратите! – категорически велел Джон Хиллъярд и с плеском поплыл в нашу сторону. Но поздно. В следующий миг я уже летел по воздуху и, с ужасающим плеском войдя в воду, ушел под нее с головой. Я не пловец.

Кто-то (думаю, Джон) вытащил меня и помог мне добраться до берега. Когда я отчасти вылез, отчасти позволил вытащить себя на сушу, вокруг стояла мертвая тишина. Без единого слова я зашагал вверх по холму к дому. Будь у меня в тот момент пистолет, нож или дубинка – честно скажу! – я бы убил Эрика Скотта-Дэвиса.

 

Глава 3

– Пинки, хочу перед ленчем нарвать колокольчиков для Этель. Не желаете составить мне компанию?

– Спасибо, Арморель, – улыбнулся я. – Я бы с радостью, но, к несчастью, я уже занят.

Этот незначительный диалог был совершенно типичен для утра после чудовищной выходки Эрика Скотта-Дэвиса. Все, за исключением де Равеля, который наконец показал себя в истинном свете и открыто встал на сторону хама, старались такими вот маленькими, но безошибочно понимаемыми знаками внимания выказать мне симпатию и уважение за то, как я повел себя в этой ситуации. Очевидно, я прослыл «настоящим спортсменом». Смешно, конечно, однако я поймал себя на том, что начинаю гораздо теплее относиться к людям, к которым до сегодняшнего дня, должен признаться, питал лишь легкое презрение.

При всей своей невинности Эльза едва ли могла не осознавать, что пострадал я, если так можно выразиться, ради нее, и держалась как сама доброта. Приятно было видеть, с каким очаровательно смущенным видом отклоняла она победоносные авансы Эрика. Что ж, если мне удалось, пусть и таким образом, предотвратить нависший над ней злой рок, я был только рад.

Накануне вечером, переодевшись и спустившись вниз, я лишь извинился перед хозяйкой дома за то, что не привез с собой второго вечернего костюма. Я не стал никоим образом затрагивать случившееся, понимая, что Этель и Джон чувствовали бы себя еще более неловко. Все остальные, вернувшись после купания, последовали моему примеру. Однако в воздухе царило некоторое напряжение. Дабы разрядить обстановку, я и вовлек Джона Хиллъярда в беседу о современных детективах, поделившись с ним некоторыми своими умозаключениями.

– Преступления, которые вы, авторы, выдумываете, слишком уж натянуты, – нарочно начал я. – Слишком искусственны. В настоящей жизни убийцы не ищут сложных и замысловатых путей. Они просто берут и убивают.

Джон пробормотал что-то невнятное на предмет того, что, мол, великие преступления из настоящей жизни, может, и замечательны сами по себе, а вот детективы из них выходят хуже некуда.

– Именно, – тотчас кивнул я. – Потому что вы, писатели, путаете замысловатость и интерес. Считаете, что одно проистекает из другого. А вот и ничего подобного. Верно, Арморель? – добавил я, чтобы вовлечь ее в разговор.

– Не думаю, – отозвалась она неуверенно. Без сомнения, эта дискуссия была ей не по зубам.

– Да, но ведь наша цель – поразить читателя, – промолвил Джон. – Тут, знаете ли, не станешь держаться слишком близко к реальности.

– И знаете почему? – победоносно вопросил я. – Потому что вам для расследования вашего же собственного преступления требуется поразительная череда улик – для тех из вас, кто и в самом деле их расследует. Вот почему. А столкнись вы с тайной в реальной жизни, без всяких там улик машинного производства – тайной из разряда тех, для разгадки которых вызывают заурядного сельского инспектора, – и вы бы ничего из нее не выжали! Да-да, Джон, вы полны теорий, но ни за что на свете не смогли бы воплотить их на практике!

Этель тихонько захлопала в ладоши, изображая аплодисменты, а Джон, понимая, что разбит наголову и сказать ему нечего, ограничился притворным зевком.

Я повернулся ко всем остальным, внимательно следившим за моей речью – то есть ко всем за исключением Эрика, которому хватило совести не присоединяться к нам, и Эльзы Верити, которая сперва лишь качала головой на попытки хама через окно выманить ее наружу, но потом, увы, решилась на самопожертвование – без сомнения, полагая, что всем остальным будет лучше без него.

– А вы со мной не согласны? – спросил я де Равеля.

– Ну, пожалуй, – ответил он с куда меньшей заинтересованностью, чем мне бы хотелось. В конце концов, это наш общий долг – не давать мячику светской беседы упасть.

– А вот я решительно не согласна, – вмешалась его жена глубоким, чуточку ленивым голосом. – Уверена, если бы тут, в Минтон-Дипс, кого-нибудь убили, Джон сразу раскрыл бы преступление.

Тогда-то Арморель и пришла в голову роковая идея:

– Отлично! Давайте кого-нибудь убьем и проверим.

Мы все так и подскочили.

– Арморель, ну в самом деле! – воскликнула дражайшая Этель.

– Да нет же, глупышка, не взаправду. Я имела в виду, понарошку. По-моему, отличная мысль, очень даже весело, правда, Поль? – Нелепая причуда все более завладевала умом Арморель. – Можно оставить всякие правильные улики – и пусть Джон расследует. Игра в убийство, только на новый лад.

– Бог ты мой, Арморель, а ведь чудесная мысль! – К моему удивлению, Поль де Равель, которого я считал более здравомыслящим человеком, загорелся почти как сама Арморель. – Только надо как следует все разыграть – сочинить историю и все такое – и оставить только самые нужные улики и ничего лишнего.

– Будет ужасно весело! – вскричала Арморель. – Куда лучше любых шарад.

– Еще бы. А ты что скажешь, милая? – Разумеется, Поль не мог принять решения, не посоветовавшись с женой.

Миссис де Равель изящно потянулась, и ее гибкое тело перетекло в новое положение в кресле. С тех пор как Эрик с Эльзой Верити скрылись за дверью, она ни разу даже не взглянула в ту сторону, но я знал, и Этель знала, и все в комнате, кроме ее околдованного мужа, знали, что она ждет, ждет, ждет, всецело поглощена ожиданием. Но ожиданием чего?

Сильвия улыбнулась мужу – прелюбопытной улыбкой, отметил я. Легкое презрение смешалось в этой улыбке с толикой невыразимо-злобного веселья, как будто миссис де Равель потешалась над какой-то шуткой, ведомой лишь ей одной и никому более. Слова ее, тем не менее, прозвучали вполне банально – она произнесла их таким тоном, который придает внешнюю значимость даже самым плоским суждениям.

– По-моему, очень богатая идея, – медленно произнесла она. Сколько многозначительных приготовлений к столь неглубокому высказыванию, – но в том была вся Сильвия де Равель.

– Зададим Джону жару! – загоготал Поль, подкручивая черные усики. И кто бы сказал, что ему исполнилось тридцать пять! Он вел себя на том же уровне, что Арморель.

Из всех присутствующих только мы с Этель, похоже, еще сохранили здравый смысл и попытались охладить пыл зачинщиков. Увы, даже Джон Хиллъярд выступил на их стороне.

– А зачем ограничивать показ только мной? – раздумчиво протянул он. – Почему бы не показать всей нашей братии? В Девоншире живет с полдюжины, не меньше, моих коллег, и я с большинством знаком. Хотите, я их обзвоню?

– Точно! – заверещала Арморель. – Скажите им что-нибудь такое: «Завтра утром в колокольчиковой роще близ Минтон-Дипс совершится злодейское убийство. Будут оставлены все необходимые улики, а сыщиков допустят к телу через пять минут после смерти. Найдите преступника».

– Отличная идея, – усмехнулся Джон, судя по всему, окончательно растеряв остатки здравого смысла.

– Кого мы можем зазвать?

Я улыбнулся Этель и пожал плечами. Она обреченно улыбнулась в ответ.

– Ну, во-первых, Алисию Даммерс, из-под Эксетера, – начал Джон. – Она вообще известный автор, но и детектив у нее был. И Мортон Хэррогейт Брэдли, из Солкома. Да, и еще одну известную писательницу, тоже ударившуюся в детективы, миссис Фитцуильям. Ну знаете, она печатается под псевдонимом Хелен Эш.

– Хелен Фитцуильям? – переспросил голос от двери. – Я ее знаю. По крайней мере, когда-то знал, и чертовски близко. Славная крошка. А что вы вдруг о ней?

Само собой, это оказался Скотт-Дэвис. Никто более из знакомых мне джентльменов не позволил бы себе говорить о даме в таком тоне.

Арморель во весь голос объяснила ему.

Эрик, конечно, одобрил затею. Ввалившись в комнату, он прислонился к каминной полке, засунув руки в карманы. Мое присутствие, судя по всему, нисколько его не смущало.

– Устроим все в лучшем виде. – Он словно бы полностью взял ситуацию в свои руки и немедленно принялся командовать: – Джон, сочините нам историю. Что-нибудь такое обыденное. Ссора между гостями, а?.. Привет, Пинки, высохли волосы?

Невероятная наглость!

Я отвел глаза и демонстративно обратился с какой-то репликой к миссис де Равель.

– Ах, Пинки не желает со мной разговаривать, – не унимался невыносимый тип. – Итак, Джон, ссора между гостями. Справитесь? А кто будет трупом?

– Ну это же очевидно, Эрик, конечно, ты, ягненочек мой, – завопила Арморель. – Тебя всякий убить захочет. Да и потом тебе, бедняжечке, никакая другая роль не под силу.

– Отлично, труп за мной. А кто меня убьет?

– Точно так же очевидно, – осклабился Поль де Равель. – Пинки.

Давно терпеть не могу де Равеля.

Рад отметить, что всех остальных это бестактное замечание явно смутило.

– Погодите-ка, – торопливо вмешался Джон. – Насчет убийцы надо придумать что-нибудь позаковыристее. Да, пусть выйдет ссора между гостями, но пусть она послужит ложной уликой. А настоящим убийцей пускай окажется кто-нибудь со стороны. Вообще не из дома.

– Могучий писательский ум за работой, – в притворном благоговении выдохнула Арморель. – Эй вы, потише! Слушайте, как вращаются колесики.

– Давайте, Джон, – благосклонно подбодрил хозяина дома Эрик.

– Тогда нужен кто-нибудь, кто в любом случае просто обязан находиться на месте преступления, – медленно начал Джон, – так, чтобы его присутствие не то что не упоминали, а даже и не замечали толком. Как с почтальоном у Честертона. Помните, все клялись, что ни единой живой души мимо не проходило, потому что на почтальона никто внимания не обращал. Кого бы придумать в таком же стиле? Совершенно незначительного персонажа, занятого рутинным делом.

– Пинки, рассказывающий о своей коллекции марок, – глумливо захохотал Эрик. Рад сказать, что снова никто не улыбнулся.

– Усталый селянин, который медлительной стопою идет, – предложила Этель.

– Не-е-е, не совсем то, – отклонил предложение ее супруг.

– Лесничий с ружьем, охотящийся на кроликов, – сказала Арморель. – Развратный сквайр обесчестил его дочь, – продолжала она с тем полным пренебрежением благопристойностью, кое так прискорбно наблюдать в нынешних девицах, – а он очень удачно принимает сквайра за кролика и всаживает в него пулю.

– Недостаточно убедительно, – засмеялся де Равель. – Никто не примет Эрика за кролика. Конечно, если переменить роли и сделать трупом Пинки…

– Поль, заткнись, – оборвала его Арморель.

– Чудесная идея, Арморель, – торопливо вмешался Джон, – и все же хотелось бы чего-нибудь получше. Лесничего вполне могут заподозрить. Вспомните про почтальона.

– Кажется, у меня есть идея, – протянула Сильвия де Равель и, широко распахнув глаза, сделала паузу, чтобы мы все подготовились эту идею воспринять. – Не совсем про почтальона, наверное, но примерно в ту же сторону. Сохраним развратного молодого человека и соблазненную дочку, только мстящий отец пусть будет не лесничим, а местным полицейским. И предполагается, что он обнаружил тело жертвы, а не убил. Его присутствие уж точно будет восприниматься само собой разумеющимся.

– Великолепно, Сильвия! – захлопал в ладоши Джон. – То, что нужно. Да, это будет тайный мотив, а ссора среди гостей – просто для отвода глаз. О, никому из наших знаменитых жертв и в голову не придет устроить перекрестный допрос полицейскому, нашедшему тело.

– Да, Сильвия, просто отлично, – заорал Эрик. – И, ей-богу, старина Пинки может сыграть полицейского. Пинки-полицейский! Представляете, а?

– Безусловно, – тихо улыбнулся я. – Безусловно, я сыграю полицейского, если это всех позабавит.

Теперь, когда все решилось, отказаться принять участие в игре с моей стороны означало испортить удовольствие всем остальным. Да и в любом случае я не хотел показывать, что Эрик Скотт-Дэвис вывел меня из себя.

Мои слова вызвали новый взрыв аплодисментов, и я понял, что единогласно утвержден на звездную роль полицейского. Возможно, глупо и даже по-детски с моей стороны, но при этой чести, пусть и нелепой, меня вдруг пробрала дрожь удовольствия. Да и Эрик Скотт-Дэвис поставил себя в дурацкое положение, когда его вот так поймали на слове.

Эльза Верити, которая не произнесла еще ни слова с тех пор, как вернулась вместе с Эриком, тоже с улыбкой кивнула в знак одобрения.

– Давайте же, Джон, – не унималась Арморель. – Идите обзвоните всех. Куйте железо, пока горячо. Завтра как следует обдумаете все еще раз. Мы сделаем за вас всю работу.

Джон поднялся:

– Что ж, пожалуй. Сирил, идемте со мной, будете диктовать мне номера.

Я вышел из комнаты вслед за ним. Джон никогда не славился тактичностью, однако этот маневр, направленный на то, чтобы не оставлять меня с Эриком Скоттом-Дэвисом, хоть и прозрачный насквозь, выполнен был исключительно из дружеских побуждений, и я не преминул им воспользоваться.

Отсутствовали мы около трех четвертей часа. За это время Джон переговорил, как мне показалось, с большинством живущих поблизости писателей, но приехать на следующий день обещали лишь трое. В торопливой предварительной беседе мы с Джоном решили, что подготовиться к утру не успеем, а значит, постановку следует перенести на вторую половину дня. Затем мы вернулись в гостиную с известием, что мистер Мортон Хэррогейт Брэдли, известный автор детективных романов, профессор Джонсон из Болберрийского университета, публикующийся под псевдонимом «А. В. Генри», и Хелен Эш (или миссис Фитцуильям) приедут завтра на ленч, готовые разделить с нами намеченную забаву. Этель, разумеется, воздела руки к небу и возопила, что невозможно приготовить ленч на трех дополнительных гостей за столь короткий срок, но все остальные, включая Джона, не восприняли ее протесты всерьез.

В двенадцатом часу обсуждение еще шло полным ходом. Казалось, что бы ни случилось, а сюжет необходимо разработать до того, как все разойдутся по кроватям.

– Давайте, Джон! – велел Эрик. – Мы что-то не очень продвинулись. Сделайте, чтобы все завертелось.

– Видите ли, надо разыграть очень убедительную ссору, – подхватила Арморель. – Нас наверняка будут о ней допрашивать, так что мы должны как следует продумать ответы.

– Причем, как я говорил, играть надо по-настоящему, – вставил де Равель. – А значит, продумать подробности. Подробности всегда придают убедительности, верно, Джон?

– Да, но как, скажите на милость, придумать повод для ссоры между – сколько там нас? Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь – для семерых человек, Джон? – вопросила Арморель.

Джон, отпив виски с содовой, откинулся на спинку кресла и напустил на себя всезнающий вид.

– Ну-у-у…

К всеобщему удивлению, миссис де Равель снова наклонилась вперед.

– Можно мне предложить? – поинтересовалась она.

– Разумеется, – кивнул Джон. – Силы небесные, конечно же, предлагайте. Вы уже и так решили нашу главную проблему. Неужто решите и эту?

Миссис де Равель выдержала обычную долгую паузу.

– Думаю, да, – произнесла она.

Подозреваю, у каждого из собравшихся возникло то же ощущение, что и у меня. Мне же манера миссис де Равель казалась очень зловещей. Даже отбросив в сторону ее неизменные попытки произвести впечатление, было что-то угрожающее в том, как она подалась вперед в кресле, обводя всех нас взглядом сверкающих зеленых глаз.

– В конце-то концов, – продолжила она более нормальным голосом (хотя голос миссис де Равель никогда нельзя назвать совсем уж нормальным), – в конце концов, к чему выдумывать новых персонажей? Почему бы просто не изобразить себя самих?

– Изобразить самих себя? – мирно переспросила Этель. – Что за странная идея!

– Но это так просто! – с улыбкой промолвила миссис де Равель. – Тогда нам останется всего лишь выдумать ситуацию. Позвольте прикинуть – какая ситуация была бы для нас шестерых самой невероятной? Ведь в детективах ссоры всегда разыгрываются из-за самых невероятных ситуаций, правда, Джон? Может, как-нибудь так?

Она снова помедлила и обвела нас взглядом. В ее глазах уже совершенно недвусмысленно горела злобная насмешка, померещившаяся мне чуть ранее. Становилось определенно неуютно. Не приходилось сомневаться: грядет что-то нехорошее.

И я оказался прав.

– Допустим, Эрик – мой любовник…

Не знаю, как остальные, а я так и ахнул. От спокойствия, с которым эта женщина произнесла столь ужасные слова, у меня перехватило дыхание.

– Допустим, Эрик – мой любовник, – повторила она, не сводя глаз с Джона. – И допустим, он все еще любит меня, а я его, однако в силу финансовых обстоятельств он решил отказаться от меня и жениться на деньгах – скажем, на какой-нибудь пустоголовой простенькой барышне. Как вы, можете сыграть эту роль? – Она резко, почти свирепо обернулась к мисс Верити.

– Н-наверное… наверное, да, – пролепетала Эльза Верити, точно застигнутая врасплох (к чему у нее были все причины). – Я… я попытаюсь, если вам угодно.

– Отлично! – улыбнулась миссис де Равель, и моему растревоженному воображению почудился в ее восклицании злобный триумф. – Но вы, мисс Верити, воспитанница Джона с Этель, и они не хотят, чтобы вы вышли замуж за такого человека, как Эрик…

– О, Джон, я буду вашей воспитанницей, – нервно перебила Эльза. – Как здорово!

– …за такого человека, как Эрик, – невозмутимо продолжила миссис де Равель, – потому что считают его пройдохой и мотом. Разумеется, совершенно ошибочно считают, но они-то в этом уверены. Вы ведь не возражаете, Эрик, – томно протянула она, – прослыть пройдохой и мотом ради красоты моего сюжета?

– О, буду счастлив! – Эрик попытался улыбнуться. Я чувствовал: он в неменьшем смятении, чем я сам.

Однако миссис де Равель не настроена была щадить никого из нас:

– К несчастью, Поль узнал всю правду обо мне и Эрике, случайно подслушав сцену, в которой я упрекаю любовника за то, что он собирается променять меня на деньги, и угрожаю, что если он не достанется мне, то не достанется и никому другому. Видишь ли, милый, – добавила она, обращаясь к мужу, – это дает и тебе мотив для убийства Эрика.

Ни разу, ни до ни после того вечера, я не слышал, чтобы миссис де Равель называла мужа ласковыми словечками, – и мне показалось, что я в жизни не слышал ничего страшнее.

И даже теперь этот тупица не уловил в словах жены потайного смысла!..

– Пожалуй, верно, – кивнул он, самодовольно приглаживая черные усики и явственно не замечая напитавшего комнату электричества. – Верно. Я пристрелил бы вас, как собаку, да, Эрик?

– Ну да, – согласился Эрик, но обычный наглый смешок замер у него на губах. Я подметил, что он бросает на Джона отчаянные взгляды, словно умоляя о помощи. Выходит, даже такую толстую шкуру можно было пробить.

Джон вмешался, однако Эрику помогать не стал. К моему удивлению, держался он точно так же спокойно, как и всегда. В эти минуты он неизмеримо вырос в моих глазах. Я его недооценивал.

– Очень хорошо, Сильвия, – проговорил он совершенно обычным тоном. – Как раз то, что нужно. Как вы уже сказали, таким образом Поль получает мотив – да и я тоже, потому что настолько люблю Эльзу, что скорее рискну оказаться на виселице, чем позволю ей выйти за столь низкого типа. Боюсь, Эрик, по замыслу Сильвии персонаж вам достался незавидный.

– Похоже на то, – пробормотал Скотт-Дэвис. Притворщик из него был никудышный.

– И, разумеется, Сильвия, – безмятежно указал Джон, – у вас таким образом мотив тоже есть.

– О да! – кивнула миссис де Равель. – О да! Еще как есть.

– Бедный Эрик! – засмеялась Эльза, хотя и чуточку нервно. Думаю, она чувствовала, что происходит нечто странное, но не понимала, что именно. – Бедный Эрик! Все хотят его убить, кроме меня. Ничего, Эрик, я-то уж точно не хочу.

– Да, – согласился Джон. – Боюсь, для тебя, Эльза, никто мотив выдумать не сумеет. Придется тебе удовольствоваться ролью первопричины всех проблем.

– О, я чувствую себя такой важной персоной, – милое дитя улыбнулось дрожащей улыбкой.

– И если Сирил играет полисмена, он тоже выбывает, – продолжал Джон, хладнокровно взяв дело в свои руки. – Равно как и Этель. Как образцовая хозяйка, она слишком занята тем, чтобы принять гостей, и ей не до того, чтобы их убивать. А вот Арморель…

– Да? – встрепенулась та. Она старалась говорить естественно, но я уловил в ее голосе легкую дрожь. – Только не говорите, что намерены и мне придумать мотив избавиться от Эрика…

– Именно так. Надо и вас задействовать. Что предложите, Сильвия? Быть может, Арморель тоже безумно влюблена в Эрика?

– О господи, – хрипло проговорила Арморель.

– Ну это уж совсем натяжка, – сверкнула глазами миссис де Равель.

– Да и вообще, какова общая идея, Джон? – осведомилась Арморель. – Я что, одна из этих ненасытных самок, которые пожирают самцов? Как пауки или кого там еще мы проходили в школе?

– Ну, я думал как-то так. Вы любите Эрика и, вопреки всему, уверены, что он тоже любит вас, так что, будучи от природы барышней весьма романтического склада, подумываете о самоубийстве и…

– Минуточку, Джон, – протянула миссис де Равель. – Нельзя же всем давать один и тот же мотив. Почему бы не придумать для Арморель другой? Скажем, если Эрик умрет, она унаследует Стаклей и что там еще осталось из фамильного состояния, что еще не успел промотать Эрик. В моем сюжете, Эрик, вы будете не только мерзавцем, а еще и прожигателем жизни.

На этот раз Эрика хватило лишь на невнятное бурчание. Я посмотрел на Арморель. Она была бледнее своего белого платья.

Однако миссис де Равель не ведала сострадания.

– Видите ли, ходят слухи, будто Эрик хочет продать Стаклей, – продолжила она, пристально глядя на Арморель. – Вас, как особу куда более чувствительную, чем Эрик, эта идея, разумеется, приводит в ужас. Кроме того, вы сами мечтаете стать хозяйкой поместья. Разве так не лучше, Джон?

– Пожалуй, – согласился он, хоть и с явственным сомнением в голосе.

Я по-прежнему смотрел на Арморель. Девушка отчаянно старалась держать себя в руках, но ее просто трясло. Неужели слова миссис Равель безжалостно подстегнули мое воображение – или для этой новой инсинуации имелись веские основания?

Арморель прикусила губу.

– Л-ладно, – неуверенно проговорила она. – Я не против.

Никогда еще не видел, чтобы Арморель Скотт-Дэвис теряла самообладание.

Джон снова завладел разговором и принялся в мельчайших подробностях рассказывать нам, что мы должны делать: как я должен следовать за Эриком до ручья, куда именно ему идти и где я должен его настичь, как мне выдернуть ружье у него из-под мышки и все такое прочее. Миссис де Равель горячо обсуждала с ним ссору в доме и настаивала на том, чтобы принять предложение ее мужа – сыграть эту сцену, чтобы потом не расходиться в подробностях. Джон, напротив, полагал, что репетировать незачем. Они долго спорили; в результате Сильвия, при поддержке де Равеля, одержала верх.

Все это было бы крайне интересно и увлекательно. Наверняка. Но я не в силах был обращать на их разговор ни капли внимания. Существует избитая метафора – сидеть на краю вулкана. И если я когда-либо осознавал, что сижу на краю метафорического вулкана, то именно в тот вечер в гостиной Этель.

Когда мы все наконец разошлись, уже во втором часу, я улучил возможность перекинуться парой слов с Этель. И откровенно заявил ей – пора эту затею кончать.

– Поверь мне, – пылко произнес я, – миссис де Равель опасна. Уверен, она что-то затевает.

Глаза Этель, к великому моему изумлению, засверкали от радостного возбуждения.

– Знаю! Она наконец решилась нанести удар. Сирил, прошу тебя, не вмешивайся. Все складывается гораздо лучше, чем я сама бы могла устроить.

– Но опасность уже миновала, – запротестовал я. – Вряд ли после нынешнего вечера мисс Верити останется в заблуждении насчет Эрика. Она не могла не увидеть его в истинном свете. О помолвке теперь и речи не зайдет. Зачем же позволять миссис де Равель играть с огнем?

– Послушай, Сирил, я весь вечер с Эльзы глаз не спускала. Она безнадежно влюблена. Не сомневайся – когда Эрик выманил ее сегодня, они объяснились. Разве ты не заметил, до чего изменилась ее манера держаться с ним после их возвращения? Говорю тебе, никогда еще опасность не была так велика, и я не остановлюсь ни перед чем – ни перед чем! – лишь бы отвратить ее. И уж конечно, я предоставлю Сильвии полную свободу действий.

– А что, по-твоему, она задумала?

– Сама не знаю. Очевидно, это как-то связано с историей, которую она хочет изобразить в лицах. Скажу тебе, что я думаю: она понимает, что потеряла Эрика, и готова скорее открыть Полю правду, чем позволить Эрику заполучить Эльзу. Что ж, я ее останавливать не стану. Что значит размолвка между де Равелями по сравнению с будущим Эльзы?

– Выходит, ты убеждена, что, если правда выплывет на поверхность, мисс Верити не захочет иметь со Скоттом-Дэвисом ничего общего?

– Нет, – медленно произнесла Эльза. – Не уверена. Я могу только надеяться. Сдается мне, время играет против нас. Если помолвку не успеют объявить до того, как Эльза узнает правду, думаю, она порвет с ним. Но если успеют, то, боюсь, она убедит себя верить ему вопреки всем доказательствам. Эльза очень преданная.

Наступило короткое молчание.

– Этель, – сказал я куда серьезнее, чем имею обыкновение говорить. – Этель, оставь эту затею. Честно признаюсь: я боюсь того, что может произойти. Ты играешь с огнем.

– Нет, – улыбнулась Этель. – Не с огнем. Всего лишь со свечками. И игра стоит свеч. Спокойной ночи, Сирил.

В более чем смятенном состоянии духа я отправился к себе в спальню. Сон долго не шел. События минувшего вечера вымотали меня душевно, а я не только не привык к этому, но и не в силах был этого выносить. Я не сомневался: миссис де Равель задумала что-то отчаянное. Решение Эльзы предоставить ей полную свободу действий казалось мне настоящим безумием. И все же – если она права и опасность помолвки между бедной обманутой девочкой и презренным Скоттом-Дэвисом и в самом деле столь велика – разве не стоит рискнуть чем угодно, лишь бы ее предотвратить?

Я беспокойно ворочался под одеялом. Чем больше я размышлял, тем в больший приходил ужас.

Уже под утро мне в голову вдруг пришла жуткая мысль. Отчего вдруг я так переживаю по поводу этой помолвки? Почему не придерживаюсь излюбленного правила предоставить ближним решать свои проблемы самостоятельно – не искать себе сложностей и не вмешиваться в чужие дела? Где источник того неподдельного ужаса, что охватывает меня при мысли о браке меж Скоттом-Дэвисом и Эльзой Верити? Неужели… неужели я сам в нее влюблен?

Едва мне предстало это из ряда вон выходящее предположение, как я принялся тщательно исследовать его. Насколько мне известно, до сих пор я никогда не бывал влюблен, так что не мог судить об этом состоянии. Однако мне представлялось, что будь я влюблен в мисс Верити, то уж точно сам хотел бы жениться на ней. Хочу ли я на ней жениться? Несомненно (понял я с облегчением) – нет, не хочу. Эльза, конечно, очаровательная девушка, а по сравнению с Арморель, так и вовсе совершенно идиллическая. И все же бесполезно было бы отрицать, что она обычная пустышка. Характер ее заключался скорее в отсутствии недостатков, нежели в наличии достоинств, и уж никоим образом она не являлась подходящим материалом для оттачивания ума. Идиллия радует – но тянет ли жениться на ней? Восхитительно на досуге провести с Теокритом часок-другой, однако его не станешь читать утром, днем и вечером.

Да, мне нравилась Эльза Верити. Я от всего сердца сострадал ее невинности, жаждал уберечь ее – так можно волноваться из-за нежного цветочка, выросшего слишком близко к большой дороге. Но любить ее? Нет, слава богу, тысячу раз нет.

 

Глава 4

Что-то я рассказываю не очень складно. Прошлую главу я начал с того, что наутро после злополучной истории с бассейном Арморель пригласила меня помочь ей нарвать колокольчиков. Я вежливо отказался, потому что Джон выбрал в лесу место, где предполагалось разыграть сцену убийства, и мне надо было ознакомиться с ним и подготовить кое-что к самому действу. Покончив со всем этим, я посмотрел на часы и убедился, что еще всего лишь одиннадцать. Представление воображаемой ссоры в доме было назначено на двенадцать, и я не питал ни малейшего желания при ней присутствовать. Выходит, ничто не мешает мне уделить полчасика Арморель и колокольчикам.

Я, несомненно, уже дал понять, что меня ничуть не привлекает тип девушек, который воплощает собой Арморель Скотт-Дэвис – с неизменными сигаретами и губной помадой. С другой стороны, ее искренние попытки загладить хамскую выходку кузена растрогали меня, и, решив вознаградить их, я зашагал вдоль ручья к поляне с колокольчиками. Должен сказать, Эльза Верити уехала в Будфорд со Скоттом-Дэвисом на его автомобиле под предлогом покупки накладной бороды для де Равеля: несчастный болван заявил, что никак не может играть обманутого мужа без бороды. Он и не подозревал, что в реальной жизни отлично обходится и без всяких бород! Однако сам факт исчезновения мисс Верити придавал вчерашним словам Этель зловещую весомость.

Лесок, где растут колокольчики, занимает площадь около акра; он тянется по нижней части крутого склона долины, а с другой стороны огражден ручьем, пройти через который можно по тропинке, что бежит вдоль ручья и более или менее повторяет его изгибы. Шагая по тропинке, я время от времени останавливался, чтобы вполголоса окликнуть Арморель. Очевидно, она уже выполнила свою задачу и ушла, и тогда я решил подняться на холм и вернуться к дому через поля. Поднимаясь, я продолжал высматривать, не мелькнет ли вдали светло-коричневое платье Арморель, как вдруг, на полпути через рощу, за очередным поворотом чуть не споткнулся об нее саму. Девушка лежала рядом с букетом колокольчиков, вытянувшись во весь рост и уткнувшись лицом в землю, и даже такому неискушенному человеку, как я, сразу стало ясно, что она горько плачет.

Я остановился в некотором смятении, поскольку всегда старался держаться подальше от женских слез: они крайне эмоциональны, они смущают – а кроме того, чаще всего никак не оправданы. Но слезы Арморель вдобавок ко всему еще и ошеломляли. Не видь я этого собственными глазами, ни за что не мог бы представить ее плачущей.

В обычной ситуации я, само собой, ненавязчиво ускользнул бы прочь, притворившись, будто ничего не видел. Пожалуй, для большей убедительности еще бы и начал насвистывать что-нибудь веселое. В данном случае, увы, это было решительно невозможно: девушка лежала буквально у меня под ногами, да еще и поперек тропинки. Такое не проглядишь.

Я постарался сделать как можно более хорошую мину и с максимальной бодростью произнес:

– Ах, Арморель, вот и вы! Вижу, уже нарвали колокольчиков. Я скажу Этель. Она порадуется.

Арморель вздрогнула и села, отворачиваясь от меня.

Я двинулся было своей дорогой, но вдруг на меня нахлынули угрызения совести. Тщетно я напоминал себе, что женские слезы редко и в самом деле так серьезны, как выглядит со стороны. Надо же мне было хоть как-то утешить бедняжку.

– Что-то случилось, Арморель? – неловко спросил я.

Она, не поворачиваясь, покачала головой:

– Нет. Спасибо. Просто изображаю тут из себя полную дуру.

– Вам помочь? – Я замялся, сраженный нелепым чувством, что наверняка способен помочь очень многим, только вот понять бы, чем именно.

– Нет. – Внезапно она обратила ко мне залитое слезами лицо и заговорила с жаром, для которого иного эпитета, чем «свирепый», не подберешь: – Хотя да, сядьте и расскажите, как вы ненавидите Эрика. Вы ведь его ненавидите, правда? Интересно, так ли сильно, как я.

– Арморель! – запротестовал я, тем не менее уселся рядом с ней.

Она улыбнулась мне дрожащей улыбкой.

– Вы и правда славный малый, Пинки, – продолжала Арморель уже более спокойным голосом, смахивая с глаз слезы. – Под всей вашей чопорной накрахмаленностью скрывается чистое сердце. Большинство мужчин, увидев раскуксившуюся девушку, считают, знаете ли, что это прекрасный повод ее облапить.

– Смею надеяться, – отозвался я сдержанно, – что ни в коем случае не воспользовался бы женским смятением как оправданием столь недопустимых вольностей. Тем более я вовсе не питаю ни малейшего желания, как вы выразились, «облапить» какую-либо девушку.

Однако на ум мне невольно пришло, что в иных случаях (которые можно и не уточнять) подобный прикладной метод утешения был бы мне не столь и противен.

На счастье, Арморель не догадалась о моих недостойных мыслях.

– Ну да, я и не думаю, что питаете, – отвечала она. – Потому-то, должно быть, меня так и подмывает дать себе волю и всласть выплакаться у вас на плече. Вы как, вытерпите?

Странное предложение! Каких-нибудь двадцать четыре часа назад я без тени сомнения осудил бы нескромность распущенной девчонки. Теперь же стало ясно: все обстоит совсем не так. Разве недавние мои предрассветные размышления не подарили мне более глубокое понимание противоположного пола? Надеюсь, я начисто лишен глупой гордости, что запрещает мужчине признать свою неправоту, и вот я чистосердечно заявляю: по крайней мере толика былых моих представлений о женщинах была ошибочна. Например, та же Арморель нынче представлялась мне совсем в ином свете. Я привык считать ее развязной и дерзкой, пустоголовой кокеткой, а теперь начал понимать, что все эти ужимки являлись лишь проявлениями незрелого ума, сознающего свою незрелость, стыдящегося (пусть и без всякой необходимости) своей юности и отчаянно пытающегося казаться взрослым. Помада, румяна и сигареты – не признаки распущенности, а всего-навсего излишества простой и, возможно, не такой уж дурной души. А просьба, что прозвучала минуту назад, – не тщательно обдуманное кокетство, а лишь мольба о сочувствии.

Все эти соображения мгновенно пронеслись у меня в голове; однако же, хоть я и признавал их справедливость, ситуация оставалась несколько неловкой.

– Ну, если вам от этого и в самом деле станет легче, дитя мое, – произнес я в замешательстве, – буду рад… гм… служить вам, чем… ну…

Не успел я договорить сию неуклюжую фразу, как головка Арморель уткнулась мне в плечо, а слезы хлынули с новой силой.

– Это правда! – всхлипывала бедняжка. – Все, что сказала эта ужасная женщина – сплошная правда. Откуда, откуда она узнала? Ведь это же должно было остаться тайной. Эрик и в самом деле собирается продать Стаклей!

– Нет!

Ошеломленный, я даже забыл на миг, что, подобно герою романа девятнадцатого века, сжимаю в объятиях рыдающую деву. Вот уж и впрямь Паладин-в-Пенсне!

– Да-а! И от того, как она обо всем рассказала, мне еще хуже! Ох, Пинки, я… чувствую себя такой гадкой!

Несколько мгновений мы оба молчали, потрясенные до глубины души. Сказать правду, признания Арморель выбили меня из колеи. Мне всегда прискорбно – причем с такой силой, будто я тут лично заинтересован – слышать о том, как какое-нибудь прекрасное старинное имение уходит из рук семьи, владевшей им на протяжении многих веков. В нынешнем же случае… Стаклей, наследный особняк Скоттов-Дэвисов, являл собой величественный памятник эпохи Тюдоров (эпохи, к которой я питаю живейший интерес): один из прекраснейших образцов тюдоровской архитектуры в стране.

– И не только Стаклей, – уныло продолжала Арморель, – но и все, что к нему прилагается: обстановку, ту прелестную деревушку рядом, земли… и картины.

Выходит, слухи не лгали! Эрик Скотт-Дэвис, недостойный потомок гордого рода, намерен продать не только портреты предков, но и само родовое гнездо!

– Неужели его нельзя остановить? – пробормотал я. – Да как он только может?

– О, это для него ничего не значит. Меньше, чем ничего. Что в некотором роде еще хуже самого поступка. Он там вырос, они все росли там на протяжении сотен лет, и на стенах дома, где они жили, висят их портреты, – и все это для Эрика ничего не значит…

Признаться, я был удивлен, что для самой Арморель это значит так много. Наверное, недоумение отразилось у меня на лице: девушка внезапно отодвинулась и яростно выпалила:

– Знаю я, что вы думаете! Считаете, если я курю, вставляю в разговор жаргонные словечки и не похожа на милых барышень, которых вы знавали в незапамятные времена своей юности, так у меня и вовсе никаких чувств нет! Бог ты мой, Пинки! Говорю вам – я люблю в Стаклее каждый кирпичик, каждую травинку в парке, каждую соломинку на крышах домов. Для меня сама мысль, что его продадут – как нож острый!

– Ужасно, просто ужасно, – кивнул я.

– А ведь продавать нет никакой нужды. Будь я на месте Эрика, я превосходно обошлась бы тем, что осталось, даже теперь. Если управлять Стаклеем разумно, он прекрасно будет окупаться.

– И, насколько я понимаю, после смерти Эрика наследуете вы? – рискнул я.

Арморель села, обхватив руками колени и мрачно глядя на кончики ног – как я только сейчас заметил, очень маленьких и превосходной формы.

– Ну да, эта женщина совершенно права. Ума не приложу, откуда, черт возьми, ей известно. По дядиному завещанию, если Эрик умрет, не успев жениться, то Стаклей переходит мне. Поневоле пожелаешь тут, чтобы он умер. И поскорее. Я знаю, я чудовище, раз хотя бы думаю об этом, но, Пинки, он не заслужил Стаклей!

– Не заслужил! – пылко согласился я. Я никак не мог упрекнуть ее за только что продемонстрированные бурные чувства, потому что, к вящему моему смятению, она уже снова рыдала.

Я осторожно коснулся руки Арморель, намереваясь выказать безмолвное сочувствие, а она, к моему изумлению, склонилась ко мне и опустила головку мне на плечо. Невинный детский поступок, я понимал это, а потому не имел никаких оправданий собственному своему дерзкому поступку.

Я, лишь несколько минут назад возмущенно отрицавший, что могу воспользоваться моментом женской слабости, я, в жизни не запятнавший себя ничем подобным… Словом, во мне вдруг словно что-то щелкнуло, и я, не владея собой, поцеловал Арморель.

Она резко выпрямилась, щеки ее порозовели. Ругать меня не было никакой необходимости: нельзя было испытывать большего стыда, чем испытывал я, сознавая, что предал доверие бедной девочки.

Арморель повела себя великодушно. В голосе ее не слышалось гнева.

– Пинки, – промолвила она медленно (и даже сквозь снедавший меня стыд я различил, что она, по крайней мере, уже не плачет), – вы часто так делаете?

– Нет! – заверил я со всем пылом. – Право же, нет. Уверяю вас, сам не понимаю, что… на меня нашло… совершенно необъяснимо… Приношу вам самые искренние извинения.

– Я первая девушка, которую вы когда-либо целовали?

– Боюсь, что так, – признался я в тщетной попытке загладить нанесенное оскорбление. – Да, совершенно уверен. Вы первая. Сам не пойму, я…

– Что ж, в следующий раз, когда какой-нибудь дурочке вздумается порыдать у вас на плече, помните: ей вовсе не хочется, чтобы ее целовали в лобик.

– Да-да, конечно, – залепетал я смущенно. Выслушивать суровую отповедь от девицы настолько моложе меня, да которую к тому же я до сегодняшнего дня не то что не одобрял, а вовсе в грош не ставил, оказалось крайне неприятно. – Да-да, конечно. Я повел себя как последний мерзавец. Если бы вы только могли снова мне довериться… То есть…

Я потрясенно умолк. Арморель снова наклонилась ко мне, и я обнаружил, что, хотя ее глаза еще полны слез, она улыбается.

– Нет, Пинки, – негромко проговорила она. – Ей не хочется, чтобы ее целовали в лобик. Ей хочется, чтобы ее целовали в губы.

Что последовало потом, я не могу изложить на бумаге.

Лишь без нескольких минут двенадцать мы поднялись и собрались уходить из леса. Сразу признаюсь: мне не хотелось уходить. Я твердо намерен в своем повествовании придерживаться правды и только правды, пусть даже она и выставляет меня не в лучшем свете.

И все же читатель не мог бы осуждать меня суровее, чем я сам осуждал себя, пока мы молча брели домой. Хотя ум мой пребывал в смятении, я приложил все усилия, чтобы при помощи старого и привычного самоанализа понять, как же так получилось, как же я до такого дошел. Ибо уже тогда мне было совершенно очевидно самое поразительное обстоятельство всей этой истории: мне очень, очень понравилось целоваться с Арморель. Восхитительное ощущение. Немыслимо!

Надобно пояснить, что я, в невежестве своем, привык относиться к акту лобзания как к самой что ни на есть бессмысленной и низменной привычке, примерно как дикарское обыкновение тереться друг о друга носами. Теперь же я осознал, как сильно заблуждался.

Но означало ли это, что раз я целовался с Арморель, то и влюблен в нее? Можно ли наслаждаться поцелуями женщины, которую не любишь? Мне это представлялось в высшей степени невероятным. Однако… коли я не любил Эльзу, то и Арморель любить никак не мог, поскольку жениться на ней хотел ничуть не больше. Почему же мне так понравилось с ней целоваться? Почему хотелось снова ее поцеловать? Все это меня крайне смущало и тревожило. Как я жалел, что столь непросвещен в подобных вопросах!

На счастье, все остальные едва обратили внимание на наше появление, хотя мне и чудилось, будто вина начертана у меня на лице огромными буквами. Все были поглощены перебранкой. Судя по всему, Эрик не желал разыгрывать сценку, написанную для него и миссис де Равель. И понятно. Ситуация сложилась для него крайне неловкая.

К некоторому моему удивлению, Арморель тут же пустила в ход всю свою силу убеждения:

– Да полно, Эрик, не порть другим удовольствие! Почему бы нам не разыграть представление? Ты там не один. У меня с тобой тоже сцена, забыл? Я в тебя безумно влюблена. О, Эрик, милый, как ты мог обидеть бедную девушку? Вернись ко мне!

(В конце концов, решено было остановиться на первоначальной версии Джона.)

И так комедия, с трудом маскирующая таящуюся в глубине драму, началась. Эрик не мог отказаться в ответ на прямые просьбы, не выдав тем самым мисс Верити настоящей правды. Арморель практически заставила его ей подыграть. Мы, все прочие, разместились на креслах у дальней стены гостиной, другая половина комнаты по негласному согласию была отведена под сцену.

Даже столь самонадеянный болван, как Эрик, не мог не осознавать, что атмосфера пронизана электричеством, но он скрывал нервозность под маской неистового шутовства, с каким разыграл сцену с кузиной. Помнится, я еще отметил – а ведь ловко придумано: создать таким образом прецедент перед следующей сценой. Однако мне было не смешно, дурные предчувствия сумели вытеснить у меня из головы мысли о недавнем тревожащем опыте. Что замышляла миссис де Равель, сидя тут и наблюдая за происходящим с едва заметной, загадочной улыбкой?

Одно, по крайней мере, могло служить утешением как для меня, так и для всех нас. Помолвки между Эльзой и Эриком объявлено еще не было.

Тем временем Арморель и Эрик, расплываясь в улыбках до ушей, в самых напыщенных выражениях клялись в нерушимой любви и с демонстративными терзаниями соглашались, что никак не могут принадлежать друг другу. Арморель на своем неуместном жаргоне настаивала на двойном самоубийстве, Эрик же в манере третьесортного провинциального трагика отказывался. Арморель выбежала со сцены, заливаясь притворными рыданиями. Ни в лице ее, ни в поведении не осталось и следа недавних переживаний. Я поражался женским талантам к притворству.

А потом поднялась миссис де Равель. У меня перехватило дыхание.

С самого начала стало ясно: худшим мои опасениям суждено оправдаться с лихвой. Сильвия де Равель тщательно и упорно подготавливала возможность высказаться – и намерена была воспользоваться ею, у нас на глазах швырнув на чашу весов все, до последнего. Жест великой актрисы.

Я наблюдал, и мне становилось все труднее дышать. Какой бы великолепной актрисой ни была Сильвия, сейчас она не играла. Она любила его – любила по-настоящему, не оставалось ни малейших сомнений. Немыслимо было, чтобы хоть кто-нибудь принял ее слова за игру – даже безмозглый муж, что смотрел на нее с мучительной сосредоточенностью. И бедная маленькая Эльза Верити, побелевшая, прикусившая губу…

В наступившей душераздирающей тишине Сильвия де Равель бросилась к Эрику и упала к нему на грудь.

– Эрик… милый! – выдохнула она.

Тот в полном замешательстве попытался разрядить обстановку какой-то глупой шуткой, но Сильвия заставила его замолчать долгим и страстным поцелуем – столь несомненно подлинным, что даже смотреть было болезненно и неловко.

Потом она разразилась потоком слов.

Не стану пытаться их передать. И захотел бы – не смог. Знаю только, что меж самых что ни на есть бесстыдных любовных излияний она во всех подробностях, вплоть до времени и места, перечисляла прошлые их любовные свидания, описывая интимные подробности, какие совершенно невозможно было бы выдумать, безжалостно раскрывая уловки и хитрости, при помощи которых обманывала мужа, и обнажая свои отношения с Эриком столь откровенно, что уже через пару секунд мы все залились краской от смущения. Глазам нашим предстала отчаянно влюбленная женщина, понимающая, что ей грозит опасность быть брошенной, и пускающая в ход все меры убеждения, не только вербальные, но и физические, лишь бы вернуть привязанность любовника. Женщина, излившая в этой попытке всю себя, пожертвовавшая всем – достоинством, скромностью, самоуважением. Ужасное зрелище.

Время от времени я набирался моральных сил тайком бросить взгляд на де Равеля. Нельзя было и предположить, что он до сих пор ничего не понял. Поведение его жены не оставляло никакого места для сомнений, и как будто этого мало, она словно целенаправленно, одно за другим, обрушивала на него доказательства, что он рогоносец – не позволяя ему и впредь оставаться слепым. Напряженное внимание, с каким де Равель следил за происходящим, неотрывный взгляд – все это доказывало, что он и впрямь понял. Я не считаю себя трусом (читатель, возможно, успел уже сформировать собственное мнение на сей предмет), но не стесняюсь признаться: мне стало не по себе. Какое осиное гнездо разворошила Этель?

Чего добивается миссис де Равель? На сей счет у меня имелись догадки. Она предостерегала Эрика: предостерегала всерьез. Если он вернется к ней и бросит Эльзу, она скажет мужу, что все время лишь играла роль (презрение, с каким она упоминала о нем в разыгранной сцене, явно показывало: она твердо верит, что способна внушить влюбленному болвану что угодно); если же нет, признается, что говорила правду.

И ей удалось запугать беднягу. Обычно красные щеки Эрика сейчас почти сравнялись бледностью со щеками Эльзы. Он снова и снова пытался прервать поток душераздирающих признаний – даже норовил перекричать ее. Все тщетно. Ни вымученная вспышка гнева, ни смиренная мольба (которую ему было очень трудно выдерживать в образе) не заставили ее умолкнуть. Когда же он в приступе вполне неподдельной паники хотел выбежать из комнаты, Сильвия просто повисла на нем, так что он и пошевелиться не мог. Если я еще и питал к Эрику мстительные чувства после происшествия в бассейне, то на эти мучительные десять минут они куда-то исчезли. Мне было его искренне жаль.

Прочие зрители разыгранного миссис де Равель представления испытывали то же самое. Арморель застыла у двери, точно статуя, приоткрыв рот; Этель закрыла лицо руками; о Поле и Эльзе я уже говорил. Только Джон, уважение к которому крепло во мне с каждой минутой, оставался внешне бесстрастен. Он время от времени тихо хлопал в ладоши и восклицал себе под нос: «Браво! Великолепно, Сильвия, великолепно! Так держать!»

Наконец все закончилось. Я чувствовал себя совершенно выжатым. Но после того, как Сильвия де Равель, хвала небесам, умолкла (и никогда я не приветствовал тишину столь искренне и восторженно), напряжение, спавшее было на несколько мгновений, взлетело еще выше: как-то поведет себя Поль? Я настороженно поглядывал на его руки, заметно дрожавшие на коленях, и готовился вмешаться, если он бросится на Эрика прямо тут, на месте, у всех на глазах. Я почти всерьез опасался, что так и произойдет. Несчастный был взведен до предела. Мы все смотрели на него с боязливой настороженностью – Эрик так и вовсе, едва ли не приняв оборонительную позу. Даже жена де Равеля, изнеможенно рухнувшая в кресло, поглядывала на него полуиспуганно, полувызывающе.

Он испустил дрожащий смешок.

– Силы небесные, Сильвия, зачем ты ушла со сцены? Клянусь, не знай я тебя, так и сам бы поверил, что ты это все всерьез. Ух! Да, задела за живое, старушка!

Де Равель вытер лоб платком. Руки у него по-прежнему дрожали.

Нет, ну вы верите? Тупица упорно отказывался слышать правду, когда ему кричали о ней прямо в уши! Неслыханная любовь к жене!

Бедная маленькая Эльза Верити! Она отважно пыталась улыбнуться, однако на лице ее застыл ужас разочарования. Мы с Этель переглянулись. Она кивнула и улыбнулась. Я понял. Цель ее была победоносно достигнута – а Поль де Равель так и не прозрел. Одного взгляда на Эльзу, на то, как несчастная малютка мучительно старалась не смотреть на Эрика, было достаточно, чтобы убедиться: ни о какой помолвке и речи идти не может.

Сердце (используя поэтическую метафору) пело в моей груди.

Дальше рассказывать не о чем. После того, как де Равель в очередной раз продемонстрировал свою непрошибаемую тупость, все происходящее мгновенно превратилось в фарс. Сцена объяснения ревнивого мужа между ним и Эриком стала, без сомнения, венцом комедийного духа. Лично я считал ее скорее венцом трагической иронии, но все это было уже совершенно не важно.

Оставалось разыграть еще одну, заключительную, сцену.

Едва комическая сценка с ревнивым мужем закончилась и началась общая беседа (возможно, отчасти сумбурная), мисс Верити поднялась на ноги. Я, стоявший на всякий случай рядом, заметил, что она покачнулась, и поспешил предложить руку. Эльза отказалась со слабой улыбкой.

– Тетя Этель, у меня что-то разболелась голова, – еле слышно сказала она. – Пожалуй, пойду полежу до ленча.

– Голова разболелась? – тут же встрял Эрик, уже совершенно воспрянувший духом. – Вот досада! Лучшее средство от головной боли – купание. Давай-ка, переоденься и поплаваем малость перед ленчем. Как раз времени хватит.

Я ждал coup de grace. И дождался.

– Благодарю вас, – ответила крошка с жалобным достоинством. – Я лучше полежу.

И вышла из комнаты.

Эрик, само собой, увязался за ней, но меня это уже не волновало. Чары спали.

Была половина первого. Гости могли прибыть в любой миг, и у Этель хватило времени лишь радостно улыбнуться и кивнуть мне, прежде чем унестись навстречу долгу хорошей хозяйки. С тайной иронической улыбкой я наблюдал, как де Равель обнял жену за талию и увлек в сад – без сомнения, чтобы поздравить с великолепной игрой.

И тут я вдруг обнаружил, что Джон тоже куда-то пропал. Мы с Арморель остались в комнате наедине.

Почему внутри у меня вдруг все так и оборвалось, а во рту пересохло? Поистине, странно.

Однако, к моему облегчению, Арморель и не думала упоминать нашу недавнюю прогулку. Вытащив из серебряной шкатулки Джона сигарету, она с типичным для нее отсутствием грации бросилась в кресло.

– Уф! – выдохнула она.

Глупо было бы притворяться, будто я не понимаю, что она имеет в виду.

– Именно, – согласился я.

– А Поль-то! – Арморель изобразила рукой вопиюще вульгарный жест. – Бедняга как будто понимает, что благословенно неведение, и упорно отказывается проявлять мудрость.

– Исчерпывающе подмечено, Арморель, – не без удивления отозвался я.

– О, я не всегда такая дурочка, какой вы меня считаете, Пинки, – небрежно промолвила Арморель.

– Что ж, во всяком случае, унижение Эрика, надо полагать, окончено, – сказал я, вновь выводя разговор в безопасное русло. – По крайней мере, на сегодня.

– Я бы не поручилась, – засмеялась она. – Ему еще предстоит встреча с Хелен Фитцуильям.

– Хелен Фитцуильям?.. А, да, конечно, Хелен Эш. Но почему бы ему бояться встречи с ней?

Арморель лишь улыбнулась и покачала головой. Я осторожно попытался было ее расспросить (чтобы впоследствии не проявить бестактности), но она больше ничего не сказала.

Возникла неловкая пауза.

Я постепенно начал осознавать удивительнейший феномен: мне хотелось снова поцеловать Арморель! И в самом деле хотелось, да еще как! Я сам себя не понимал. Эта девушка ровным счетом ничего для меня не значила, я даже и жалел-то ее не так остро и сильно, как мисс Верити. Меня вовсе не огорчила бы (как я полагал) перспектива никогда более не увидеть ее. И все же мне отчаянно хотелось поцеловать Арморель Скотт-Дэвис! Необъяснимо! Как и вновь вернувшееся ко мне необычное ощущение внизу живота, и странная сухость во рту.

Я склонился над Арморель – без сомнений, слегка неловко, ибо я в этих делах новичок.

К моему удивлению, она резко осадила меня:

– Лапы прочь, Пинки!

– Прошу прощения? – переспросил я, отшатнувшись.

– Не думайте, что, если я позволила вам себя поцеловать, чтобы нам обоим отвлечься в не самые лучшие полчаса, у вас уже постоянное право выпаса.

Суть этой фразы настолько меня поразила, что я даже не обратил внимания на крайнюю вульгарность формы, в которую она была облечена.

– Нам обоим?

– Ну да. Вы ведь сохнете по Эльзе, верно? Вот я и решила: раз вам там ничего не светит, я могу хотя бы чуточку вас утешить.

– Право же, Арморель, – возмутился я, – надо ли мне понимать, что вы позволили мне… нет, попросили меня поцеловать вас лишь потому, что вообразили, будто я тем самым получу удовольствие от подмены?

– Понимайте, как хотите, Пинки, – парировала она с совершенно неуместной грубостью.

Боюсь, на миг я вышел из себя.

– Тогда очень удачно, что более от вас этого не потребуется. В будущем я, безусловно, предпочту воздерживаться от контактов с… э-э… с заместительницами.

Глупо, конечно, было воспринимать девицу настолько всерьез, чтобы пытаться уязвить ее при помощи ее же собственного нелепого предположения. Но, право, она сама напросилась.

Арморель смотрела на меня во все глаза.

– Бедный глупыш, да разве вы не видите… Ладно, не важно.

Я хотел спросить, что означает столь странное и даже оскорбительное обращение, но в эту минуту появился Джон с гостями.

Мне редко выпадает случай общаться с писателями, а потому было крайне интересно познакомиться с ними. Однако интерес очень быстро сменился разочарованием. Они оказались совершенно обычными людьми! Мортон Хэррогейт Брэдли, знаменитый автор детективных романов, был молод, высок и худощав. Меня очень скоро начала раздражать его томно-высокомерная манера держаться. Я со всех сил старался развлечь его беседой на тему, которая, как мне казалось, должна вызывать в нем интерес (об одном из самых трудно поддающихся истолкованию драматургах восемнадцатого века – я как раз недавно о нем прочел), но он, к вящей моей досаде, вдруг бросил меня на полуфразе и присоединился к Арморель. Вы только подумайте, к Арморель!

Хелен Эш (или, называя ее настоящим именем, Хелен Фитцуильям) показалась мне немногим интереснее, особенно для дамы, снискавшей себе репутацию блестящим умом и проницательностью. Я мысленно проглядывал прочитанные мной ее опусы, гадая про себя, уж не преувеличена ли ее слава. Лет тридцати пяти, смуглая и невысокая, с крайне живыми манерами, весьма привлекательная. Я счел своим долгом поинтересоваться, какого мнения она о современной литературе, но миссис Фитцуильям предпочла болтать с Этель о каких-то женских пустяках. К слову сказать, когда в комнату вскоре после них вошел Эрик, она поздоровалась с ним без тени смущения. Вот и цена всем многозначительным намекам Арморель!

А профессор Джонсон, как ни прискорбно, при всей своей образованности и одаренности был слишком уж скучным и невыразительным. Он до смерти утомил меня описанием каких-то заумных и никому не интересных математических проблем и бубнил что-то себе в бороду, неловко возясь с очками, как будто начисто выжил из ума, хотя ему никак не могло быть сильно больше пятидесяти. Едва в гостиную вошла Эльза Верити, я торопливо извинился и бросился к ней.

Однако Эрик, со свойственным ему полным отсутствием такта, опередил меня, причем едва не смел по пути миссис де Равель.

– Ну же, Эльза, выпьем по коктейльчику! – вскричал он, как всегда, громогласно, начисто презрев все соображения приличия.

К моему глубокому разочарованию, вместо того, чтобы проигнорировать наглеца, мисс Верити улыбнулась ему, хотя ей и хватило скромности покраснеть.

– Джон, прошу вас, дайте сюда коктейли, – провозгласил Эрик. – Эльзе надо немножко подкрепиться перед тем, как мы сообщим наши новости.

Меня кольнуло ужасное предчувствие – несмотря на то что я понимал, сколь смехотворны мои страхи. Взглянув на Этель, я прочел у нее на лице ту же мысль.

– Какие новости, Эрик? – спросила она.

Вручив Эльзе коктейль, он повернулся к Этель и расплылся в улыбке.

– У всех налито? – прогудел он. – Выше бокалы! У меня есть тост! – Тон его яснее ясного сообщал: ему все равно, придется ли нам этот тост по вкусу. – Мы с Эльзой обручились и скоро поженимся!

Какова наглость! Бесстыдная, преступная наглость!

 

Глава 5

Как прошел ленч, я почти не заметил.

Я был вне себя. Совершенно вне себя. Едва находил в себе силы механически отзываться на непрестанную болтовню своей соседки, миссис Фитцуильям. Меня поглощало осознание несправедливости, чудовищной несправедливости той трагедии, которая готова была уже обрушиться на голову несчастной малютки и которую мы, по всей видимости, уже не в состоянии были предотвратить. При мысли о том, что невинная девушка попадет во власть негодяя, еда вставала мне поперек горла, – и все же ни о чем другом я думать не мог. Образ Арморель начисто вылетел у меня из головы. Я лихорадочно придумывал все новые и новые планы, как спасти мисс Верити, один другого невыполнимее. Что до Этель, могу лишь гадать, какое отчаяние таилось за расточаемыми гостям безмятежными улыбками.

На миссис де Равель я боялся даже смотреть. Буквально хвастаясь невестой у нее на виду, Эрик в полной мере упивался мщением за тот испуг, что эта заблудшая, но несчастная женщина заставила его пережить час назад. А ее болван муж, разумеется, громче всех поздравлял Эрика Скотта-Дэвиса с самым гнусным его преступлением.

Должно быть, миссис Фитцуильям заметила, что я погружен в себя, и с неожиданной проницательностью (хотя, конечно, от нее и следовало ждать проницательности) коснулась самого сердца проблемы. С любопытством глядя на меня, она выждала, пока все вокруг не увлеклись громкой беседой, и тихонько спросила:

– А какого вы мнения о помолвке нашего друга?

Я был так расстроен, что не смог соблюдать приличия и прямо высказал, что считаю помолвку чудовищным злом.

– Она, кажется, славная девочка?

– Очаровательная, неискушенная девушка, – с жаром заверил я. – И воспользоваться ее наивностью – сущее преступление.

– Я так понимаю, Эрику нужны ее деньги?

– И только деньги. Сама мисс Верити тут величина несущественная, – горько ответил я.

Любопытная соседка взглянула на меня еще зорче.

– Я бы не стала так сильно переживать, мистер Пинкертон. Мало ли что случается. Лично я буду крайне удивлена, если эта свадьба когда-нибудь состоится.

Я мог лишь надеяться, что она права.

После ленча я извинился перед хозяйкой дома и ушел в лес. Мне физически невыносимо было оставаться в обществе, включавшем в себя Скотта-Дэвиса, и остро требовалось хоть полчасика побыть в одиночестве.

Намеченные на вторую половину дня мероприятия стали настоящим облегчением. Само собой, наши гости не подозревали обо всех подводных течениях, а потому необходимость сосредоточиться на придуманной для них программе позволяла нам, по крайней мере, отвлечься от более серьезных проблем. Едва я вернулся домой, как Джон Хиллъярд, ни словом не коснувшись прочих тем, принялся дотошно экзаменовать меня, проверяя, не забыл ли я чего из того, что мне положено делать.

Надо отметить, когда Джон берется за дело, то берется всерьез. Основные моменты сцены между мной и Скоттом-Дэвисом были намечены еще накануне вечером; после завтрака Джон первым делом вручил мне аккуратно отпечатанный список всех деталей, вплоть до самых малосущественных, и потребовал, чтобы я заучил это все наизусть сразу, на месте. Каждое мое действие было расписано по минутам: сколько я должен бороться с Эриком за обладание ружьем, на каком расстоянии Эрик должен находиться от меня в момент выстрела, как мне уложить его так, чтобы все выглядело несчастным случаем, как стереть с ружья отпечатки пальцев и оставить отпечатки пальцев Эрика – в мельчайших подробностях. Мне такая тщательность казалась излишней, но Джон настаивал.

– Кстати, Джон, вы забыли про кровь, – поддразнил я его после завтрака, когда он вручил мне список. – При таком преступлении без крови, знаете ли, не обходится.

– При ранениях, когда пуля входит в спину и пронзает сердце, крови обычно бывает совсем немного, – на полном серьезе отвечал Джон, начисто лишенный чувства юмора.

– Но уж немного-то, да бывает, – продолжал дурачиться я. – Надо обязательно отметить на пиджаке Эрика место входного отверстия пули пятнышком красной краски. Как иначе вы, детективы, определите точное место ранения?

– Сирил, да это и впрямь отличная идея! – Джон так и засиял. – Коли на то пошло, у меня должно найтись немножко сурика, если уж не красной краски. Да, вы совершенно правы, надо обязательно так и сделать.

И он и в самом деле побежал уговаривать Эрика, чтобы тот разрешил ему вымазать пиджак красной краской!

Ах да, я не рассказал еще о той псевдодраме, что нам надлежало сыграть. Пожалуй, лучше сделать это сейчас, чтобы читатель мог ясно представить себе последующие события.

Итак: после утреннего объяснения с ревнивым мужем, обвинившим Эрика в шашнях с его женой, Эрику предстояло после ленча уйти из дома с ружьем под мышкой – предположительно, ища выхода чувствам и возможности подстрелить кролика-другого. Я же – деревенский полицейский, направляющийся в имение с каким-то официальным сообщением для Джона Хиллъярда, – должен был заметить его и, желая перемолвиться несколькими словами наедине, последовать за ним вниз к ручью. Я узнал в нем гостя, который провел у Хиллъярдов довольно долгое время в прошлом году и подло повел себя с моей хорошенькой дочерью.

Тем временем остальные обитатели поместья разошлись кто куда, так что никто из них не может представить другому алиби на предполагаемый момент рокового выстрела, а следовательно, под подозрение попадает каждый.

Заметив Эрика на выбранной для нашего представления поляне, я вступаю с ним в перебранку. Следует сцена взаимных упреков, венчающаяся дракой, в которой Эрик пытается ударить меня прикладом ружья. Однако я вырываю у него ружье и, когда он зашагал прочь, стреляю ему в спину с расстояния четырех с половиной шагов (я не понял, почему именно четырех с половиной, но Джон очень на том настаивал). Затем мне предстоит оттащить тело к краю полянки напротив ручья и уложить его так, чтобы казалось, будто несчастный сам случайно упал и покатился со склона крутого холма. С ружья надлежало тщательно стереть свои отпечатки пальцев, а вместо них оставить отпечатки предполагаемого трупа, – и поспешить к дому Джона Хиллъярда.

Тем временем Этель обнаруживает тело на обратном пути из рощи, где она собирала колокольчики, и, вернувшись домой, оповещает о случившемся меня и всех домочадцев. Затем я возвращаюсь на место преступления, официально открываю дело, после чего в игру вступают наши гости-литераторы.

Я сказал ранее, что предполагалось, будто обитатели поместья разошлись кто куда поодиночке, но это лишь по сценарию. На самом же деле все, кроме Этель, хотели прийти посмотреть на нас с Эриком, так что Джон выделил для них краешек полянки, отпечатки ног на котором не должны были приниматься в расчет при расследовании. На саму поляну в тот день, разумеется, никому заходить не позволялось.

Учитывая приверженность Джона к соблюдению мельчайших деталей, ровно в половине четвертого я, облаченный в изображающий полицейскую форму синий пиджак (на несколько размеров больше, чем мне надо) и настоящий полицейский шлем, драгоценную реликвию одной из самых бесшабашных выходок Джона в университетские годы, и чувствуя себя, признаюсь, изрядно глупо, показался на узкой крутой тропинке, что вела вверх по холму. А ровно в три часа и тридцать одну минуту четвертого из дома вышел Эрик, должным образом сжимая ружье под мышкой, и начал спускаться вниз к ручью. Будущие следователи до поры до времени сидели в гостиной, дав слово не выглядывать в окна, пока не поднимут тревогу – что, по расписанию Джона, должно было произойти через пятнадцать минут. Остальные уже собрались внизу в долине.

Я машинально зашагал за Эриком вниз по холму. Нет нужды приводить здесь мои размышления по дороге: они были не из приятных. Меня ничуть не прельщало то, что предстоит сделать – однако деваться было некуда.

На полянке Эрик карикатурно-преувеличенно изображал, как будто целится в какую-то добычу, и я догнал его. Футах в тридцати от нас средь листвы проглядывали лица прочих участников затеи, с улыбкой наблюдающих Эрикову буффонаду. Джон, как я заметил, держал в руках часы.

– Ха! – вскричал Эрик с уморительной гримасой, когда я вынырнул из чащи. – Служитель закона! Клянусь богом, констебль Пинки в шлеме не по размеру!.. О, констебль, не смотрите так сердито, вы меня пугаете. У меня с детства слабые нервы!

Не стану передавать собственные слова – я их толком и не помню. Я вкратце изложил все то, чего от меня хотел Джон; поглощенный по-настоящему важными вопросами, я, признаться, не обращал внимания на всю эту болтовню и на типичные для Эрика попытки потешить зрителей за мой счет. Едва это стало уместно, я подошел к нему и выхватил ружье.

– Оно заряжено, констебль. Как бы вы не поранились! Мне страшно жаль, что так получилось с вашей дочуркой, но вы бы поосторожнее.

Я отвел затвор и заглянул внутрь. В патроннике лежал специально приготовленный Джоном холостой патрон.

Эрик уже удалялся прочь идиотской вихляющей походкой. Публика в кустах буквально умирала со смеха над его ужимками. Я быстро двинулся за ним вслед (памятуя про четыре с половиной шага), прицелился ему в спину и выстрелил. Эрик в высшей степени правдоподобно вздрогнул, упал на колени и рухнул на землю.

Это было самой легкой частью задачи. Куда труднее оказалось оттащить его массивную тушу к просвету в кустах на краю прибрежной полянки, сбоку от которого таились зрители. Утром Джон пытался научить меня какому-то приему, который назвал «захват пожарного», но то ли я был нерадивым учеником, то ли прием слишком сложен – и овладеть им у меня не было ни малейшей надежды.

Эрик, изображая самый настоящий труп, совершенно обмяк. Я попытался тащить его сперва за руки, потом, из вредности, за ноги, но толку все одно не получалось. Время поджимало.

Я воззвал к Джону:

– Послушайте, честное слово, у меня этак ничего не получится, если он и дальше будет валять дурака. Не могу его даже с места сдвинуть.

– Эрик, старина, не козлите! – прокричал Джон.

В ответ от Эрика донесся звук, похожий скорее на ослиный рев, чем на козлиное блеяние. В публике снова захихикали.

Похоже, однако, он внял просьбе Джона: на этот раз мне удалось сдвинуть его с места. Пусть и ценой неимоверных усилий, я все же доставил Эрика в назначенное место (что стало в процессе с его костюмом, меня не заботило). Там я со всей тщательностью уложил его ровно таким образом, как велел Джон, и отступил на шаг в кусты, демонстрируя публике плоды своих стараний.

– Так верно? – крикнул я.

– Великолепно! – заверил Джон.

Даже в виде трупа не теряя чувства юмора, Эрик в ответ помахал ногой в воздухе.

Тут моя часть практически подошла к концу, чему я, признаться, был весьма рад. Я притащил брошенное посреди поляны ружье, притворился, будто стираю отпечатки пальцев носовым платком, устроил целое представление на тему того, как оставляю там отпечатки пальцев Эрика, в полном соответствии с полученными указаниями уложил ружье на землю позади него и двинулся вверх по холму. Зрители торопливо рассыпались кто куда, спеша занять отведенные им места. Пока все шло гладко.

Подъем от ручья к дому довольно крут, а вся эта неоправданная возня с перетаскиванием Эрика настолько утомила меня, что я в первый раз нарушил указания Джона и уселся перевести дух в таком месте, откуда мог наблюдать, как Этель найдет труп на полянке. Приятно было для разнообразия стать зрителем.

У Этель тоже имелись инструкции, прописанные с неменьшей тщательностью, нежели мои или Эриковы. Ей следовало приблизиться к трупу по вполне определенной траектории и отойти по другой – так, чтобы две линии ее следов отчетливо отличались от наших. К телу полагалось подойти достаточно близко, чтобы убедиться, что это труп, но ни к чему не прикасаться и ничего не менять. А потом мчаться к дому, возле которого она должна была столкнуться со мной и поднять тревогу.

Бедняжка Этель. Вся затея, надо полагать, радовала ее ничуть не больше, чем меня самого. Со своего места я видел, как Эрик при ее приближении глумливо помахал ногой в знак приветствия – ничем другим помахать он не мог, поскольку лежал ничком, уронив голову на руки. Конечно, тактичнее с его стороны было бы вовсе ничем не махать, однако в таком случае он не был бы Эриком Скоттом-Дэвисом.

Этель несколько мгновений разглядывала его с безмолвным отвращением, затем отвернулась и медленно зашагала вверх по тропе, по которой ушел и я. Я встал и поспешил к дому.

Наверху я нарочно замедлил шаг и дал ей себя нагнать.

– Ах, констебль, – с печальной улыбкой произнесла она, – я только что видела там в лесу мистера Скотта-Дэвиса. Должно быть, с ним произошел несчастный случай. Боюсь, он мертв. – Этель подняла взгляд, и улыбка на ее лице поблекла. – Хотелось бы мне, чтобы так оно и было, – медленно добавила она и направилась к дому. Кажется, я попросил ее вызвать врача, но оба мы не слишком утруждали себя деталями.

Я повернулся и вновь пошел вниз по холму.

Эрик по-прежнему лежал там, где я его оставил, остальных видно не было. Я занялся тем, что внес в мизансцену несколько маленьких усовершенствований. Эрик не заговаривал со мной, а я был рад, что он в кои-то веки молчит. Покончив с задуманным, я отошел от него, зажег сигарету и сел молча ждать наших детективов. Предполагалось, что врач за это время успел приехать и осмотреть тело; выходя из дома, детективы должны были получить копии его отчета, равно как и рапорт констебля.

Наскоро перескажу события следующего получаса.

Сдается мне, ни от одного из наших так называемых детективов в случае настоящего преступления никакого толку не вышло бы. Они, без сомнений, старались, как могли, но общая атмосфера фарса пересиливала. У миссис Фитцуильям оказалась привычка глупо хихикать, и она так и прохихикала всю дорогу (чем больше я видел сию даму, тем менее понимал, откуда у нее берется достаточно ума и изобретательности, чтобы впечатлить читателей ее книг). Мортон Хэррогейт Брэдли (ну и имечко!) смотрел на всех с видом собственного превосходства, однако ничего не делал. Лишь профессор Джонсон всерьез старался добраться до истоков нашей маленькой загадки. Остальные двое расспрашивали меня весьма поверхностно и все время смеялись, однако профессор Джонсон пытался исследовать отпечатки ног и вообще вести дело на научной основе.

Я, само собой, играл роль сельского констебля, охраняющего тело до приезда инспектора из Будфорда. Я старался развлечь гостей, исполняя свою роль как можно правдоподобнее: держался важно, следил, чтобы ненароком не затерли следов до появления инспектора, не подпускал никого близко к телу, чтобы не уничтожить невзначай какую-нибудь важную улику, да и в целом изображал напыщенного и невежественного задиру. Признаться, в глубине души мне казалось, что, учитывая все обстоятельства, играю я достойно, но должен отметить (без комментариев), что наши гости куда охотнее смеялись над неотесанными выходками, коими их время от времени удостаивал Эрик, чем над моими скромными усилиями. Помимо неуклюжих подергиваний, Эрик изыскал способ приподнимать среднюю часть туловища – весьма потешно, наподобие ползущей гусеницы. Не знаю уж, принимали ли зрители это за гротескное изображение корчей умирающего или же просто за бесцельное шутовство, но их этот трюк, похоже, изрядно смешил.

Дознание продолжалось минут десять-пятнадцать. Наконец, в полном соответствии с планом Джона и к глубочайшему моему облегчению, все двинулись обратно к дому. Это означало, что Эрику более не требуется изображать труп, хотя мне все еще следует держаться поблизости на случай, если детективам вдруг взбредет в голову задать еще вопрос-другой.

То, что случилось после того, как мы ушли с лужайки, я должен описать особенно тщательно, ибо теперь мы приближаемся к моменту, когда индивидуальные показания путаются, – что, во всяком случае, для меня, грозит обернуться настоящей катастрофой. Мне самым неделикатным образом уже дали понять, что моему рассказу о последующих пяти минутах веры нет. Поэтому я постараюсь, со всем изяществом, доступным мне в подобных обстоятельствах, ограничиться лишь теми фактами, которые могут подтвердить иные свидетели.

Я сообщил Эрику, что мы уходим, но он никак не прореагировал – лишь снова дернулся всем телом. Разумно предположить, что он просто не желал идти к дому вместе со мной, а желал подождать, покуда мы не скроемся из виду. Во всяком случае, именно такое предположение я и выдвинул. Так или иначе, мы вчетвером пошли вперед: Брэдли и профессор Джонсон возглавили шествие, я же чуть приотстал от них на случай, если по пути потребуется подать руку миссис Фитцуильям. Как я уже упоминал, тропинка и впрямь очень крута. Я посоветовал миссис Фитцуильям не спешить, ссылаясь на известное обыкновение заядлых альпинистов заметно замедлять шаг даже на самом незначительном подъеме. А в результате, не успели мы отойти и на сотню ярдов, как два джентльмена впереди нас скрылись из вида за поворотом тропинки. Вот от таких-то мелочей, как убедится читатель, порой и зависит жизнь человека.

Мы прошли по тропинке, должно быть, около пятидесяти ярдов, хотя она так петляет, что до полянки (скрытой теперь густым подлеском) на самом деле было куда меньше, когда я сообщил миссис Фитцуильям, что у меня развязался шнурок. Сразу же честно признаюсь, что шнурок у меня не развязывался – это был лишь предлог остановиться, поскольку миссис Фитцуильям совершенно запыхалась. Как бы там ни было, она получила возможность присесть на минутку у края тропинки, покуда я, остановившись в нескольких шагах от нее, наклонился, притворяясь, будто завязываю шнурок. Вот тогда мы и услышали снизу, совсем неподалеку, безошибочно узнаваемый звук выстрела.

Меня это совершенно не заинтересовало. В здешних краях нередко слышишь выстрелы.

Однако миссис Фитцуильям вздрогнула.

– Что это? – вскричала она.

Я объяснил и прибавил успокоительно:

– В лесу полно кроликов. Постоянно кто-нибудь стреляет.

– Выстрел прозвучал очень близко! Не опасно ли это?

– Не думаю, – улыбнулся я. – Звуки в лесу обманчивы. Кроме того, никто не станет палить вслепую.

– Ненавижу, когда убивают кроликов. Без шкурок они так похожи на младенчиков, – с чисто женской непоследовательностью вздохнула миссис Фитцуильям. – А вы охотитесь, мистер Пинкертон?

– Увы, не могу – зрение не позволяет.

Я всегда отговаривался от охоты именно так, и предлог этот ни разу меня не подводил. Правда же состоит в том, что мне претит отнимать жизнь у птиц и зверей – сентиментальность, над которой любой «спортсмен» вроде Эрика Скотта-Дэвиса наверняка от души посмеялся бы.

Заметив, что тревоги миссис Фитцуильям отнюдь не развеялись, я вызвался сходить вниз, найти стрелка и предупредить его, что мы рядом.

– Это ведь опасно, – запротестовала она.

– Надеюсь, миссис Фитцуильям, мне хватит духу взглянуть в глаза такой опасности, – улыбнулся я.

– А вдруг он примет вас за кролика?

Я пристально посмотрел на нее, но она явственно имела в виду лишь шорох в кустах.

– В любом случае я забыл на поляне пару вещиц и охотно воспользуюсь возможностью их вернуть, – совершенно правдиво заверил я. – Если соблаговолите подождать меня тут минутку-другую, я долго не задержусь.

И заспешил обратно по тропе.

Вот тут-то и начинается самое трудное.

Право, не знаю, как быть с тем, что случилось в следующие минуты. Полиция упорно не желает верить моему рассказу. Попытка поведать все читателю в таких обстоятельствах, пожалуй, отдавала бы фальшью. Поэтому, в целях самозащиты, буду по-прежнему придерживаться обозначенных выше тесных рамок и говорить лишь о том, в чем нет никаких сомнений.

Я пробыл внизу минуты две, а может, и три, ради спокойствия миссис Фитцуильям притворяясь, будто ищу стрелка, и даже пару раз окликнул его, как вдруг услышал второй выстрел. Похоже, он исходил с дальнего края полянки, на которой происходило представление, то есть гораздо дальше, чем в прошлый раз, хотя точно я не уверен. Как я уже говорил, в глухом лесу очень легко обмануться.

Честно признаю: второй выстрел крайне меня изумил. Не стану перегибать палку и утверждать, что я встревожился, но я определенно подумал, что стоило бы отыскать стрелка, кем бы он ни был, и попросить его удалиться. Фактически меры, предложенные мной лишь ради успокоения моей спутницы, внезапно показались мне очень даже нелишними. Поэтому я пересек ту самую полянку (Эрика на ней уже не было) и снова позвал стрелка. Я звал раза три, не меньше, но ответа так и не последовало. Поэтому, выждав еще с полминуты, я повернул обратно, подобрал забытые на поляне вещи и двинулся по тропинке к тому месту, где оставил миссис Фитцуильям. Всего я отсутствовал минут шесть или семь. (Читатель должен простить мне, что я столь дотошно описываю мельчайшие детали этого богатого событиями дня. Очень скоро важность этих деталей станет более чем очевидна.)

Миссис Фитцуильям на месте не было.

Само по себе это тоже может показаться событием невеликой важности, но смею заверить читателя, совсем напротив, ибо, помедлив пару секунд в совершенно несвойственной мне нерешительности, я не последовал вслед за ней вверх по тропе, а снова направился вниз к ручью. Во-первых, насколько я помнил, ружье так и осталось валяться там на полянке, прямо в траве, и мне пришло в голову, что улика оно или не улика, а Джону это не слишком понравится. В общем, я снова зашагал вниз и, на свое несчастье, двинулся не прямо на большую поляну, а повинуясь внезапному порыву, о коем впоследствии горько жалел, внизу тропинки свернул направо и вышел на вторую полянку, поменьше. Она, как пора бы мне объяснить, тянулась параллельно первой и соединялась с ней узкой тропинкой футов пятнадцати в длину. Как и все прочие тропы в этом лесу, даже за эти пятнадцать футов тропинка успевала сделать несколько крутых поворотов, так что с одного ее конца другой конец не просматривался. Если не считать этой тропки, поляны отделяла друг от друга полоса густого подлеска. Примерно такая же тропка, только еще более узкая и местами поросшая папоротниками, бежала от дорожки, ведущей вверх по склону, к другой части маленькой полянки. По ней-то я и пошел. Хочу упомянуть, что сам я обнаружил эту маленькую полянку всего несколько дней назад и был ею совершенно очарован. Судя по состоянию обеих тропок, по ним практически не ходили. Я взял эту полянку на заметку – как идеальный уголок, если вдруг захочется одиночества.

В тот миг, однако, одиночества мне даровано не было. На тропке я оказался не один. Прямо у моих ног, лицом вниз, лежал Эрик Скотт-Дэвис.

Я замер как вкопанный, уставившись на него. Он лежал в неестественной позе, неловко подогнув под себя руку. На пиджаке отчетливо выделялось пятнышко красной краски, только теперь оно стало заметно больше. В траве вдруг что-то блеснуло в лучах солнца, пробившегося сквозь ветви и листья, – дуло ружья. Эрик был мертв.

Что делает заурядный человек – а какое бы мнение ни составил обо мне читатель, сам я это определение к себе никак не отнесу – итак, что делает заурядный человек, внезапно наткнувшись на мертвое тело? Надо полагать, ничего из того, что должен бы сделать. Надо полагать, что-то такое, чего ему делать вовсе не следует. Знаю, что в следующий миг сделал я. Повернулся и ринулся (да, прямо-таки ринулся!) туда, откуда пришел. И влетел прямо в объятия Джона Хиллъярда.

Он как раз собирался свернуть на тропу вверх по холму и приветствовал меня совершенно обыденно:

– Эй, Сирил, откуда это вы так мчитесь? Ну ладно, пойдемте-ка наверх и… Да что это с вами, старина? Вид у вас, точно вы призрака встретили.

Да, я был бел как полотно, а коленки у меня так и стучали друг о друга. И все же я сделал такую хорошую мину, как только смог, и сказал со всем спокойствием, какое сумел собрать:

– Эрик. Там. Боюсь, он мертв.

Джон ахнул и уставился на меня.

– Что? Где?

Но не успел я ответить, он уже мчался вниз по тропинке.

Я двинулся за ним.

Джон склонился над Эриком, робко прикоснулся к нему, проверил, бьется ли сердце.

– Вы правы… Бог ты мой! Нельзя его трогать. Это… Боже праведный, вы посмотрите на ружье! Та самая сцена, снова.

– Да, – кивнул я. Признаться, слова давались мне с трудом, во рту пересохло.

– Боже праведный! – пробормотал Джон растерянно. – Бедняга. И… ну и ну, Пинкертон, смотрите, веточка папоротника на спусковом крючке. Невероятно! После всего нашего представления напороться ровно на ту же опасность. Ну не так же он глуп!

Я ничего не сказал. Мы оба смотрели на тело.

– Что ж… наверное, надо позвонить в полицию, – наконец мрачно произнес Джон. – И врачу. Силы небесные, Сирил, просто не верится.

Мне тоже не верилось, хоть я и не счел нужным ему это сообщать.

– Надо заметить время, – пробормотал Джон, бросая взгляд на часы. – Ровно три сорок пять.

Мы молча зашагали вверх по холму.

 

Глава 6

Новость, принесенная нами с Джоном, разумеется, повергла всех собравшихся в ужас. Не всех сразу – когда мы добрались до дома, большинства там еще не было, лишь Этель, миссис Фитцуильям, профессор Джонсон и Брэдли. Этель, как мне сказали, сидела одна в гостиной с той самой минуты, как подняла лжетревогу, профессор и Брэдли пришли вскоре после того, как обогнали нас с миссис Фитцуильям, она же, вняв моему совету и поднимаясь очень неторопливо, дошла буквально за минуту до нас.

В жизни не испытывал такой тягостной неловкости, как во время ожидания врача и полиции. Ни я, ни Джон не высказывали ни малейших предположений о том, что трагедия могла оказаться не просто несчастным случаем, однако зловещее слово «убийство» наверняка угнездилось во всех умах. Уж в моем, так точно. Мне мерещилось, что, в мрачном молчании сидя все вместе в гостиной, мы уже начинаем поглядывать друг на друга косо. Неужели один из нас и в самом деле убийца? А если да, то кто? Во всех глазах читался один и тот же ужасный вопрос.

По мере того, как в дом один за другим возвращались остальные участники представления – мисс Верити, де Равели и Арморель, – им тоже сообщали страшное известие. Эльзу, бедняжку, оно просто подкосило. Этель увела девушку в спальню, и больше мы в тот день ее не видели. Остальные присоединились к нам в гостиной: Арморель, вся бледная и потрясенная, но с сухими глазами, минут через десять после нас, а затем де Равели, вдвоем – миссис де Равель скользнула в комнату, сжав губы и нахмурив лоб, точно сраженная горем трагедийная королева. Она, как всегда, драматизировала и выставляла напоказ совершенно искренние чувства. Собственно говоря, я не уверен, что подсознательно (или сознательно) она не разыгрывала роль убийцы! Я обратил внимание на то, что она села не с мужем, хотя он и поманил ее, а в другом конце комнаты. Тогда он перенес к ней свое кресло.

Что до Арморель, она устремилась прямиком к маленькой кушетке, на которой сидел я, и опустилась рядом, одарив меня дрожащей улыбкой. Я молча сжал ее руку, она вцепилась в мою словно в отчаянии и держала все время, что мы провели там. Надеюсь, ей стало лучше. Про себя же знаю: как ни странно, в те мучительные минуты это пожатие утешало меня. Даже в такое время я задумался, какая она поразительная личность, Арморель: то неимоверно умудренная, а то ребенок ребенком. Интересно, все девушки такие? Нет, Эльза Верити совсем другая, ее никогда не швыряет из одной крайности в другую. Однако разве непредсказуемость не является самой изюминкой женской притягательности? Неожиданная мысль. Каким странным, неподконтрольным образом работает человеческий разум!

Обводя взглядом наш молчаливый кружок, я с циничным интересом думал, что из полудюжины человек, которые (кроме слуг) останутся в доме после отъезда романистов, двое открыто изъявляли мне, что желают Эрику смерти, и по крайней мере еще у двоих имеются веские мотивы, чтобы его убить. Точнее, подумал я еще циничней, даже у троих, считая меня самого. Если верить детективам, персона, у которой имеется мотив для убийства, неизменно оказывается неповинна в преступлении – и чем сильнее мотив, тем очевиднее невиновность. На этом основании большая часть собравшихся здесь абсолютно вне подозрений. Жаль, что детективы не всегда так близки к реальной жизни, как хотелось бы.

С прибытием полицейских царившее в гостиной напряжение скорее возросло, чем уменьшилось. Джон встретил их у двери, и они сразу отправились к телу, вместе с врачом, которого привезли с собой. Этель пришла сказать, что всем велено не покидать дом, покуда суперинтендант с нами не побеседует.

Мортон Хэррогейт присвистнул:

– Прямо даже суперинтендант, да, миссис Хиллъярд? А сколько людей он с собой привез?

– Кажется, троих, не считая доктора Самсона, – ответила Этель рассеянно. – Два констебля в мундирах и еще один человек в штатском.

– Сержант полиции, – пробормотал Брэдли. – Похоже, взялись основательно.

Он явно имел в виду все тот же вопрос, что витал во всех умах.

Этель, извинившись, вышла из комнаты. Брэдли помедлил пару мгновений и вышел вслед за ней.

Вернулся он через минуту или две.

– Перед домом дежурит констебль. Должно быть, чтобы никто не сбежал. Ей-богу, дело-то, похоже, серьезное.

И кто бы с ним не согласился?

Он сел рядом с миссис Фитцуильям.

– Что ж, никогда не видел полицию за работой. Должно быть, очень интересно.

Не самое тактичное замечание. Миссис Фитцуильям нервно засмеялась.

– У меня вот никакого желания наблюдать это лично. Я… я предпочитаю такие вещи выдумывать.

– Помнится, когда я по молодости учился в Дублинском университете… – встрепенулся профессор Джонсон и завел какую-то нескончаемую историю. Постепенно в беседу втянулись и все остальные.

– Вероятно, суперинтендант захочет побеседовать с каждым из нас, – заметил де Равель. – Неловкая ситуация, а?

– Почему? – спросил кто-то.

– Ну, я о нашей треклятой пьеске. Мы же все, видите ли, разошлись кто куда. Как нам и полагалось по сюжету.

– Как нам и полагалось, – повторила Сильвия де Равель низким глубоким голосом. – Да, боюсь, что никто не видел этого… несчастного случая.

Пауза была хорошо рассчитана и возымела эффект. Мы все нервно поглядывали друг на друга.

А потом заговорили разом, точно по молчаливому уговору.

Под прикрытием этой болтовни Арморель крепче сжала мою руку и прошептала:

– Пинки, мне страшно. Очень-очень страшно. Что… что, по-вашему, теперь предпримет полиция?

Она смотрела на меня широко распахнутыми глазами.

Я, как мог, постарался ее утешить и даже спросил, не стоит ли отвести ее куда-нибудь в спокойный уголок, подальше от всех, но она сказала – нет, лучше здесь.

К моему удивлению, чай подали ровно в половине пятого. Полагаю, на самом-то деле ничего удивительного в том не было, но перед лицом случившейся катастрофы приметы обычной жизни казались страннее некуда. Когда все идет кувырком, то, что остается на привычных местах, поневоле выглядит неуместным.

На самом деле чаепитие пошло нам всем на пользу. Этель, разливавшая чай, выглядела совсем как всегда и, что важнее, вела себя как всегда, так что наши расстроенные нервы потихоньку начали возвращаться в обычное состояние. И никого не удивило, когда Джон заглянул в комнату и сообщил, что суперинтендант хотел бы видеть профессора Джонсона в кабинете.

– А почему его первым? – спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, де Равель, едва за профессором закрылась дверь.

– Независимый свидетель, – пояснил Брэдли. – С покойным знаком не был. Находился неподалеку от места происшествия. Сперва факты, потом домыслы. Следующим буду я, а за мной миссис Фитцуильям.

– Я ведь его знала, – неуверенно промолвила миссис Фитцуильям.

– Вряд ли суперинтендант в курсе.

– Вам не кажется, – спросила миссис Фитцуильям еще более нерешительно и нервно оглянулась по сторонам, – вам не кажется, что лучше мне не… не упоминать, что я его знала? Само собой, знала лишь мельком, и… ну, я имею в виду, что лучше мне как можно меньше вмешиваться во все это.

Она снова обвела нас всех взглядом, словно взывая о поддержке. После трагедии ее прежняя игривость начисто улетучилась.

– По-моему, – мягко заметила Этель, – лучше говорить только правду. Согласны?

– А вдруг он меня не спросит? – упорствовала миссис Фитцуильям.

– Наверное, лучше все же упомянуть.

Миссис Фитцуильям натянуто улыбнулась.

– Да, конечно. Так и сделаю. Просто на всякий случай…

В гостиную вернулся Джон.

– Суперинтендант хочет поговорить с каждым поодиночке, – сказал он, принимая у Этель чашку чая.

– Вы очень долго с ним пробыли, – промолвил де Равель. – Во всяком случае, по нашим ощущениям. Что там было?

– О, я просто изложил ему факты – насколько сам их знаю. Ему потребовалось некоторое время, чтобы разобраться, что мы изображали понарошку, а что происходило на самом деле.

– Полагаю, он теперь вбил себе в голову, будто бы Пинки стрелял настоящей пулей, а не холостым патроном.

– Я вот сам все гадаю, – с тяжелым сердцем признался я. – Но я проверял. Там точно был холостой заряд.

– Да-да, – подтвердил Джон. – Даже сомнений быть не может.

– Но когда я его там увидел, то первым делом именно так и подумал, – сказал я.

– Ты же говорил, Джон, тело было в другом месте, – заметила Этель.

– Сирил, и в самом деле, ну как бы он тогда там оказался?

– А вдруг как-то дополз, ну, если сперва просто потерял сознание? – пробормотал я.

– Нет-нет, совершенно исключено, – заявил Джон. – Эрик до последнего валял дурака. Нет, это, безусловно, случилось уже после вашего ухода.

– А куда он застрелен? – спросила миссис де Равель, нарушив угрюмое молчание.

– Доктор полагает, пуля попала прямо в сердце. Стреляли в спину.

Похоже, мы все разом вздрогнули.

– Ровно, как вы говорили? – пробормотала миссис де Равель.

– Именно, – коротко ответил Джон. – Собственно говоря, пуля прошла ровнехонько сквозь ту красную отметину на пиджаке.

– Ах! – вскрикнула миссис де Равель и, откинувшись на спинку кресла, устремила на меня пристальный взгляд зеленых глаз.

Мне стало до крайности неуютно. Неужели она и вправду думает, что я стрелял в Эрика по-настоящему?

Однако общее мнение, хотя никто не высказывал его вслух, было ужасающе просто: кто-то воспользовался нашим спектаклем и всеми приготовлениями, чтобы превратить фарс в трагедию. Кто?

– А кто стрелял в лесу? – внезапно спросила миссис Фитцуильям почти с отчаянием. Не сомневаюсь: вопрос этот уже давно рвался с ее уст, и лишь соображения такта помешали ей задать его прежде.

Этот вопрос не давал мне покоя с тех самых пор, как прозвучал второй выстрел, но мне тоже не хотелось спрашивать. Слишком уж очевидно было, что этот вопрос означает. Более того, факт, как старательно все избегали каких бы то ни было упоминаний об этом выстреле, сам по себе говорил о многом.

Джон, однако, почти не удивился.

– Я стрелял.

– Вы?

– Ну да. Решил, дай-ка еще немного все запутаю, выстрелив в воздух, пока вы все еще не разошлись далеко.

– Еще все запутаете?.. Ах да, понимаю, вы о представлении. Но выстрелов же было два.

– Правда? – вот тут Джон озадачился. – Я не слышал второго.

– А я слышала. Вы ведь тоже, мистер Пинкертон? Вы как раз отправились обратно поискать, кто стрелял.

– Да, – кивнул я. – Слышал.

– Мы тоже слышали, – вставил Брэдли. – Первый довольно громко, а второй слабее. Впрочем, их и должно быть два. Один – когда вы, Хиллъярд, выстрелили в воздух, а второй, который убил Скотта-Дэвиса.

– Ну да, конечно, глупо с моей стороны. – Хотя Джон кивнул, вид у него все равно оставался ошарашенный.

Последовало недолгое молчание. Мы все пытались мысленно разобраться с этими двумя выстрелами.

– Полагаю, у полиции уже сложилась вполне четкая картина произошедшего, – подвел итоги де Равель. – В смысле, должно быть, Эрик взял ружье, перезарядил его и прихватил с собой, а потом…

– Нет, – покачал головой Джон. – Весьма любопытный факт. Это другое ружье. То, первое, так и осталось лежать, где мы его бросили.

– Другое ружье? – удивленно переспросил я.

– Да. И кстати сказать, это совершенно исключает возможность случайной ошибки, Сирил, потому что мы осмотрели то, из которого стреляли вы, – и из него совершенно явно стреляли холостым. Как выглядит дуло после холостого патрона и после настоящей пули – не перепутаешь.

– Понятно, – облегченно выдохнул я.

– Но, Джон, откуда взялось второе ружье? – спросила Этель. – Кто его-то туда принес?

– Вот это, – мрачно заметил Джон, – как раз больше всего и интересует полицию.

Наступило очередное молчание.

– А что с отпечатками пальцев? – спросил Брэдли.

– Сержант наскоро исследовал ружье прямо на месте. Точное заключение там он дать не мог, но, вероятно, все отпечатки принадлежат одному и тому же человеку. Так же, по всей видимости, он считает, – прибавил Джон совершенно невыразительным голосом, – что это был Скотт-Дэвис.

Он мог и не уточнять, что это ровным счетом ничего не означало. Как раз о том-то и было наше представление.

Профессор Джонсон вернулся с известием, что суперинтендант желает побеседовать с мистером Брэдли.

– Так я и думал, – не без удовлетворения пробормотал тот, выходя из комнаты.

Профессора так и забросали вопросам. Пока он рассказывал, Арморель крепче сжала мою руку. Бедная девочка вообще ее не отпускала, разве что чашку взять. За все это время она не проронила ни слова, лишь механически ответила на несколько участливых вопросов, заданных Этель. Ее волнение немало удивило меня. Возможно ли, что ее утренние слова были лишь результатом женского crise de nerfs и она вовсе не имела в виду ничего такого, а теперь, когда желание ее так быстро исполнилось, была вне себя от горя? И все же мне не верилось, что она так сильно любила кузена. И слухи, и все ее поведение этому противоречили. Впрочем, естественно, любая девушка испытала бы потрясение, внезапно утратив друга детских игр. Наверняка бедняжка скоро придет в себя.

Я легонько пожал ее руку. Она вознаградила меня улыбкой столь признательной и чуть ли не робкой, столь непохожей на ту Арморель, какой я привык ее считать, что сердце у меня так и сжалось.

Профессору Джонсону было почти нечего нам рассказать. Ему задали самые ожидаемые в подобной ситуации вопросы. Похоже, суперинтендант ни единым намеком не выразил несогласия с теорией о несчастном случае. Оставалось только надеяться, что так оно и есть. Вот уж совсем не хотелось бы оказаться замешанным в дело об убийстве!

Предсказание Брэдли сбылось в точности. После него вызвали миссис Фитцуильям. Она отсутствовала дольше, а вернувшись, поведала, что ее спрашивали насчет двух выстрелов. На момент гибели Эрика мы с ней находились ближе всех к месту происшествия.

Однако же следующим вызвали не меня, а Арморель. Бедняжка вышла, вся трепеща от страха. Не могу и передать, как я за нее переживал. Этель настояла на том, чтобы сопровождать ее в кабинет и оставаться там во время всего разговора, который суперинтендант, по доброте душевной, постарался окончить как можно скорее.

Гости наши тем временем собрались уезжать: суперинтендант разрешил, попросив лишь оставить адреса и быть в готовности немедленно отозваться в случае надобности. Джон повез гостей на машине на станцию, и, сдается мне, никто из них не жалел, что покидает нас так скоро.

После Арморель вызвали де Равеля, потом миссис де Равель. Наконец, дошла очередь и до меня, последнего из всех. Эльза, конечно же, была не в состоянии отвечать на вопросы.

По первому впечатлению суперинтендант Хэнкок показался мне офицером толковым и дельным. Я не без робости поздоровался и сел в предложенное кресло.

– Мистер Сирил Пинкертон, верно? – начал суперинтендант вполне дружески. – Простите, что побеспокоил вас, сэр. Кстати, а кто вы по профессии?

– Никто, – улыбнулся я. – Мне посчастливилось обладать некоторым состоянием, позволяющим вести относительно комфортное существование.

– Насколько я понимаю, вы живете в Лондоне?

– Да. Владею квартиркой на Кенсингтон-сквер. Номер двадцать семь, Кромвель-мэншенс.

– Благодарю вас, сэр. Сколько вам лет?

– Тридцать шесть.

– Не женаты.

– Совершенно верно.

– Итак, вы, кажется, хорошо знали покойного, мистера Скотта-Дэвиса, верно?

– Не сказать, чтобы очень хорошо. Напротив. Знаком, не более того.

– В самом деле? Что ж, сэр, мне бы хотелось, чтобы вы своими словами рассказали, что произошло здесь сегодня, в меру вашей осведомленности. Лишь то, что видели собственными глазами.

– Разумеется, суперинтендант, – заверил я и дал ему столь ясный отчет о произошедшем, как только мог.

– Благодарю вас, сэр. Мистер Хиллъярд уже сообщил мне, что самолично зарядил ружье, использованное вами в сегодняшнем спектакле – насколько я понимаю, вы играли роль стрелка? – холостым зарядом, который опять же самолично и приготовил для этой цели. Вы осмотрели патронник перед тем, как стрелять?

– Да, суперинтендант. Меня с детства учили ни за что не наводить ни на кого оружие, даже незаряженное, так что я почти инстинктивно решил в последнюю минуту убедиться, что не произошло ошибки. Да я и целился-то вовсе не в мистера Скотта-Дэвиса, а ему над левым плечом.

– Понятно. Полагаю, мистер Пинкертон, вы привыкли обращаться с оружием? В смысле, в общем и целом вы часто стреляете?

– Нет, практически никогда. Не люблю убивать, да и кроме того, видите ли, я близорук.

– Понятно. Итак, на ваш взгляд, мы можем исключить вероятность того, что несчастный случай произошел во время представления?

– Ну, полагаю так, – довольно сухо отозвался я. – Во время остальной части спектакля Эрик явно был жив. Это вам все подтвердят. Как справедливо заметил мистер Хиллъярд, он до последнего валял дурака.

– Именно, – кивнул суперинтендант. – То есть фактически мистер Скотт-Дэвис пребывал в типичном для него хорошем расположении духа?

– Весьма. Даже более обычного. Он ведь обручился, не далее, как сегодня утром.

– Да-да. Бедная девушка. Должно быть, ужасное потрясение. Теперь, мистер Пинкертон, попробуем разобраться с этими двумя выстрелами. Вы говорите, что слышали первый, когда шли по тропинке с миссис Фитцуильям?

– Верно. Выстрел ее напугал, так что я вызвался пойти обратно и предупредить стрелка, что это небезопасно. А потом, пока я его искал, я услышал, как мистер Хиллъярд сделал второй выстрел, как он вам, без сомнения, говорил.

Суперинтендант посмотрел на меня как-то странно.

– Почему вы это сказали, сэр?

– Что сказал?

– Что слышали, как мистер Хиллъярд сделал второй выстрел?

– Да потому что и вправду слышал, – удивленно ответил я.

– А откуда вам известно, что мистер Хиллъярд сделал именно второй выстрел? – обрушился на меня суперинтендант. – Почему он не мог стрелять в первый раз?

Я растерянно уставился на него. Такое мне как-то и в голову не приходило.

– Я всего лишь прошу у вас информацию, мистер Пинкертон, – произнес суперинтендант уже более нормальным тоном.

– Ну, – вынужден был признать я, – если вы ставите вопрос так, я не знаю. Просто считал, что это так и есть.

– Но почему? – настаивал он. – Должна же у вас быть какая-то причина. Прошу вас, сэр, попытайтесь подумать.

– А это важно?

– Весьма, – коротко ответил он.

Я со всех сил задумался, но так и не смог сказать, почему уверен, будто Джон стрелял именно во второй раз, а не в первый. Может, потому, что второй выстрел звучал не так громко? Этим мне и пришлось ограничиться.

– Тогда попытайтесь описать эти два выстрела. Хорошо? Например, они были похожи друг на друга?

– Нет. Со всей определенностью – нет. Первый, как я уже говорил, был куда громче. И ближе. Второй, показалось мне, звучал издалека. Насколько я помню, у меня создалось впечатление, будто стреляли чуть выше по течению. Только не знаю, с какого расстояния.

– Понятно. Итак, сэр, вы утверждаете, что первый выстрел был громче второго? Можете что-нибудь добавить?

– Нет, – растерянно сказал я. – Кажется, ничего.

Суперинтендант поигрывал карандашом на столе, за которым сидел. У двери, не принимая участия в разговоре, стоял мужчина, которого мы сочли сержантом сыскной полиции.

– Что ж, сэр, давайте сформулируем так. Разные ружья стреляют по-разному. Согласны? Буду ли я прав, предположив, с ваших слов, что первый выстрел скорее напоминал дробовик, чем винтовку? Такой характерный гулкий звук малокалиберного дробовика?

– Да, – осторожно согласился я. – Наверное, как-то так. Но я теперь припоминаю, тот второй выстрел…

Я не докончил фразы, заметив, что суперинтендант с сержантом обменялись многозначительным взглядом.

– Что там с дробовиком? – резко спросил я.

– Видите ли, – обходительно отозвался суперинтендант, – мистер Хиллъярд утверждает, что стрелял из дробовика двадцатого калибра. И ваши слова, по всей видимости, подтверждают, что это был первый выстрел.

– Но я не могу в том поклясться, – запротестовал я, досадуя как на суперинтенданта, расставившего мне ловушку, так и на себя самого, что я в нее попался. – Говорю же, второй выстрел звучал издалека, у меня даже никаких предположений нет, из какого типа ружья стреляли.

– Ну да, разумеется, – учтиво сказал суперинтендант. – Само собой. А теперь, мистер Пинкертон, прошу вас, расскажите чуть подробней, чем именно вы занимались с того момента, как оставили миссис Фитцуильям, и до того, как встретили мистера Хиллъярда.

Мне стало слегка не по себе. Это уже было прямое требование «дать отчет о своих передвижениях», и звучало оно зловеще. Как, скажите на милость, признаться полицейскому, с его-то профессиональной подозрительностью, что ты просто-напросто топтался на одном месте, чтобы успокоить даму?

– Сперва, – начал я, – я пошел вниз к поляне, где мы давали представление, и попробовал отыскать стрелка. Пару раз окликнул его. А потом уже собирался вернуться, как вдруг услышал второй выстрел. Не скажу, чтобы я сильно встревожился, но уже серьезнее подумал, что надо предупредить стрелка, что тут вообще-то люди. Со всей определенностью могу утверждать (теперь я припоминаю отчетливее), что стреляли где-то выше по течению. Я снова окликнул стрелка и, углубившись в заросли, немного прошел в ту сторону, продолжая звать. Не дождавшись ответа, двинулся обратно. На поляне я чуть задержался, чтобы подобрать кое-какие вещи, которые там оставил – конкретно, спички и портсигар, – а затем пошел наверх к миссис Фитцуильям. Она уже ушла, и я, немного поразмыслив, снова пошел вниз и…

– Минутку, сэр. Почему вы так поступили? Почему не последовали за миссис Фитцуильям к дому?

– Потому что вспомнил, что видел на поляне ружье, где мы его и оставили, – объяснил я с легким раздражением. – А я знал, что мистеру Хиллъярду не понравится, что его ружье валяется на траве.

– Но вы туда так и не дошли?

– Нет. В результате не дошел. Я отправился на полянку не самым прямым путем. Свернул на другую тропинку, поменьше, она тоже туда ведет, но через еще одну прогалину.

– Почему же, сэр?

У меня начало истощаться терпение. Что толку объяснять сельскому полицейскому, как красива та полянка и как я ценю красоту?

– Для разнообразия, – ответил я. – Там всего-то на несколько шагов дальше, а у меня не было резона спешить. А потом я увидел, что прямо поперек дорожки лежит мистер Скотт-Дэвис, и кинулся обратно позвать на помощь.

– Понятно. Вы осмотрели тело перед тем, как бежать назад?

– Нет.

– Почему же, мистер Пинкертон?

– Ну в общем, – жалобно произнес я, – я в таких вещах ничего не понимаю, и…

– Вы допускали, что он мог быть еще жив?

– Именно, – парировал я. – А потому я счел, что нельзя терять времени, пока не прибудет более компетентная помощь.

Суперинтендант по-прежнему поигрывал карандашом.

– Понятно. Не поможете ли нам теперь разобраться, как в лес попало второе ружье? Мистер Хиллъярд утверждает, что у него имеются три винтовки двадцать второго калибра. Он совершенно уверен, что вчера вечером все они были на месте, поскольку перед сном проверил одну из них, чтобы назавтра приготовить холостой заряд. Третья, как вы видите, все еще в доме. Мистер Хиллъярд не совсем уверен, но ему кажется, что утром одной недоставало. Это, должно быть, та самая, что нашли у тела. Не можете ли вы пролить свет на то, как она попала сюда?

– Боюсь, нет, – ответил я скованно. – Никоим образом.

– Быть может, выдвинете какие-нибудь предположения?

Я задумался.

– Разве что мистер Скотт-Дэвис взял ее с собой нынче утром (есть у него такая привычка), оставил в лесу, да там и забыл, а вспомнил уже после представления, ну вот и прихватил по дороге обратно. Могу пойти дальше и предположить, что про ружье-то он вспомнил, а что оставил его заряженным – забыл. Вот вам и несчастный случай.

Суперинтендант сделал какую-то пометку на листке бумаги перед собой и снизошел до комплимента в мой адрес.

– И в самом деле, очень ценное соображение. Благодарю вас, сэр. Весьма вероятно, мы выясним, что именно так все и произошло. Верно, сержант Берри?

– Очень изобретательно, сэр, – согласился сержант, в первый раз за все это время подав голос.

– Что ж, мистер Пинкертон, думаю, достаточно. Так значит, по вашему мнению, мистер Скотт-Дэвис был убит первым выстрелом?

– Наверняка, – твердо отозвался я. – Когда прозвучал второй выстрел, я находился на расстоянии тридцати-сорока ярдов от тела. Или пятидесяти, если идти в обход. И со всей уверенностью могу сказать, что тот выстрел его не убил.

– Благодарю вас, сэр. Полагаю, нам очень пригодится все, что вы рассказали, – промолвил суперинтендант, поднимаясь с места. – Не будете ли так любезны попросить мистера Хиллъярда заглянуть сюда на минуточку?

Я нашел Джона в холле: он разговаривал с горничной. Я передал сообщение.

– Послушайте, Сирил, – сказал он. – Мэри говорит, к нам уже заявился какой-то репортеришка. Избавьтесь от него за меня, хорошо? Не сообщайте ему никаких фактов: полиция позже сама расскажет все, что сочтет нужным. Просто скажите, как мы все расстроены и…

– Полагаю, я знаю, что надо и чего не надо говорить, – прервал я его наставление с легкой улыбкой.

Репортер задержал меня дольше, чем я рассчитывал, так что, когда я вернулся в дом, полиция уже уходила. Два констебля принесли тело из лесу, приехала карета «Скорой помощи». Суперинтендант, сержант и один из констеблей уселись туда. Второго констебля видно не было. Я бросил взгляд на часы. Был восьмой час.

Все остальные разошлись, и я, в свою очередь, собирался пойти наверх и переодеться, когда Джон, проводив полицию, вернулся в дом.

– Сирил, не заглянете на минуточку в кабинет, а? – тихонько позвал он.

Я так и сделал. Собственно говоря, мне самому хотелось спросить его об одном обстоятельстве, которое только сейчас пришло мне в голову.

– Скверная история, Джон, – заметил я.

– Чертовски скверная, – мрачно отозвался он.

– Кстати, а почему полиция забрала с собой тело? Разве при несчастных случаях так делают?

– Нет, – коротко ответил Джон. – При несчастных случаях – нет.

– А!

Я выждал.

Джон молча налил две порции виски и протянул одну мне. Я принял ее с благодарностью. Только сейчас до меня дошло, что я совершенно без сил.

– Да, история скверная, – подытожил Джон. – Сквернее некуда. Полицию версия несчастного случая не устраивает.

– А самоубийство, безусловно, исключено, – серьезно заметил я. – Они подозревают убийство, верно?

– Да. Им так и положено. Это не значит, что они окончательно сбросили со счетов вариант несчастного случая. Полагаю, они непредвзяты, но и рисковать не хотят. Один полицейский оставлен на страже в лесу, чтобы никто не подходил к месту происшествия, пока завтра его не осмотрят еще раз, и мне дали понять, что никому из нас не позволено уезжать вплоть до разрешения суперинтенданта. Так что если желаете кого-нибудь предупредить…

– Нет-нет, я совершенно свободен, – заверил я.

Джон пару минут молчал, неловко вертя в руках бокал. Я с удивлением подметил, что он явно чем-то смущен.

– Не могу не сказать, и впрямь смахивает на убийство, – наконец выпалил он.

– Постараюсь иметь это в виду.

– А если так, – продолжал Джон, проигнорировав мое замечание, – значит, Эрика кто-то застрелил.

– Без сомнения.

– Вся закавыка в тех двух выстрелах. Я бы поддержал ваше мнение о том, что я стрелял вторым (суперинтендант примерно пересказал мне, что вы ему говорили), да, честно говоря, не могу. Я вообще не слышал никакого другого выстрела, ни до моего, ни после.

– Да так ли это важно? – спросил я чуть раздраженно. Сказать по правде, мне уже осточертели разговоры про два выстрела.

Джон смутился и покраснел еще сильнее, чем прежде.

– Послушайте, Сирил, – выпалил он, – ужасно неприятно такое вам говорить, но я уверен: вам следует связаться с поверенным. По-моему, полицию ваши показания не устраивают.

 

Глава 7

В тот вечер, одеваясь к ужину, я постарался как можно хладнокровнее обдумать, что значит для меня откровение Джона.

Сказать, что я был потрясен до глубины души, пожалуй, было бы некоторым преувеличением: поведение Сильвии де Равель в гостиной уже продемонстрировало мне, что такое чудовищное заблуждение вполне возможно, – но уж чтобы полиция допустила настолько гротескный промах, я никак не ожидал! Однако что я мог поделать? Разве что вновь и вновь повторять простую истину: это все ошибка, за те пять или шесть минут, что я провел один в лесу, я вовсе не убивал Эрика Скотта-Дэвиса, и они самым катастрофическим образом сложили головоломку не в той последовательности. Оставалось лишь беспомощно ждать.

Перед тем как мы разошлись по спальням, Джон ознакомил меня с некоторыми прочими фактами. Доктор, разумеется, не мог с точностью до минуты установить время смерти; скорее всего за час до осмотра. Пуля вошла в спину ровно напротив сердца. Если предположить, что ружье держали более или менее на одном уровне с раной, как оно и было бы, стреляй убийца обычным образом, от плеча, пуля прошла бы ровно через сердце. Конечно, до вскрытия со всей определенностью подтвердить это было невозможно, но в таком случае смерть наступила бы практически мгновенно. Следов пороха на одежде не обнаружили.

Значение этих фактов было мне так же ясно, как и любому другому. Я размышлял о них, завязывая галстук, и с удовлетворением отметил, что руки у меня нисколечко не дрожали. Насколько я понял со слов Джона, доктор, хотя и не хотел связывать себя окончательным заключением, все же выразил мнение, что, судя по внешним признакам, пуля и в самом деле прошла через сердце. В таком случае полиция должна была знать, что на момент выстрела Скотт-Дэвис стоял (разумеется, спиной к нападавшему), что убийца стрелял тоже стоя, а не засевши в кустах (хотя, конечно, мог прятаться и стоя, а не только сидя), и что выстрел был произведен с расстояния не менее пяти футов. Я тщательно перебрал в голове все эти пункты, однако не сумел извлечь из них ничего в свою пользу.

Джон коснулся и еще одного вопроса. Выходного отверстия пули обнаружено не было; следовательно, она находится внутри тела. Вскрытие должно было установить ее точное положение – которое, похоже, являлось крайне важным фактором, поскольку показывало глубину проникновения. Как только будет известно точное расположение пули, полиция должна была запросить экспертное мнение относительно точного расстояния, с какого стреляли.

Тут-то, возможно, мне и светил лучик надежды. Если, по счастливой случайности, эксперты придут к мнению, что пуля была выпущена издалека, это будет явственным очком в мою пользу, ибо, учитывая, что я не привык стрелять, а также близорук, было бы в высшей степени невероятно, чтобы: а) я и в самом деле стал покушаться на убийство, стреляя с такого расстояния, и б) чтобы, даже попытайся я выстрелить издалека, мне удалось бы попасть в столь мелкую мишень, как вполне определенная точка на уровне сердца. С другой стороны, я и без помощи Джона мог сообразить: если окажется, что выстрел был сделан с малой дистанции, придут к выводу, что Скотт-Дэвис убит человеком, которого знал настолько хорошо, что преспокойно отправился впереди него по тропинке – еще один пункт против меня. Будь это кто-нибудь менее знакомый, то Скотт-Дэвис, как гость дома, шел бы позади, а не спереди.

И все же, подумал я, не так все однозначно. И в самом деле, как я только что заметил, нападавший мог подкарауливать Скотта-Дэвиса, стоя в густых зарослях, и выстрелить, когда тот пройдет мимо. Стоит ли указывать на это полиции? Уж верно, любое соображение, которое способно мне помочь, достойно упоминания. Я продолжал обдумывать этот вариант. В таком случае убийца должен был устроить засаду на повороте тропинки – так, чтобы, свернув, Скотт-Дэвис оказался прямо перед ним, причем спиной к нему. Чего-чего, а поворотов на тропинке хватало, а в густых зарослях вокруг и правда было бы совершенно несложно спрятаться. Вот только откуда бы убийце знать, что Скотт-Дэвис будет проходить именно по этой малонахоженной тропке?

В голове у меня все перепуталось. Я никак не мог решить, рассказывать ли о своих соображениях полиции или лучше не надо. Инстинкт требовал сказать, приложить все усилия к тому, чтобы освободиться из пут ужасного заблуждения, – но что, если тем самым я лишь ухудшу дело? Не лучше ли держаться в сторонке и предоставить полиции самой опровергнуть роковую теорию?

Хоть убей, я не знал, как быть. Одно лишь решил почти без долгих раздумий: нет, я не воспользуюсь советом Джона и не стану обращаться к моему поверенному. Во-первых, он наверняка затеет собственное расследование, в результате которого я утрачу контроль за происходящим, – а тогда на свет всплывут не только мои воображаемые мотивы избавиться от Скотта-Дэвиса, но и настоящие мотивы других людей. Этого же мне решительно не хотелось, во всяком случае, пока. Да, быть может, я оказался в крайне опасной ситуации, но я не стану выпутываться из нее, бросая подозрение на других. Я не претендую на лавры за рыцарство и благородство, я всего лишь предпочитаю играть по-честному (не заслужил ли я уже звание «спортсмена»?). Кто бы ни убил Скотта-Дэвиса, от сотоварищей он заслуживает благодарности, а не ненависти. Уж в этом-то я не сомневался.

В голове бушевал такой вихрь мыслей, что вместо того, чтобы спускаться в столовую, я рухнул в кресло, машинально прислушиваясь, не прозвенит ли внизу колокольчик к ужину. Едва ли до самой ночи мне выпадет случай побыть одному, так что я хотел, пока есть возможность, привести смятенные думы хоть в относительный порядок. Должен подчеркнуть: я вовсе не паниковал, но был крайне растерян, сбит с толку и сомневался, какую линию поведения избрать.

За дверью раздались тяжелые шаги, потом стук, и в комнату вошел Джон Хиллъярд с большим стаканом в руке. Как и я, он уже переоделся к ужину.

– Я тут смешиваю коктейли, – грубовато произнес он. – Не хотите пропустить стаканчик прямо тут, а? Не по себе вам сейчас, наверное.

– Спасибо, Джон, – поблагодарил я, растроганный этим знаком внимания, столь нетипичным для Джона Хиллъярда. Взбодриться мне сейчас и впрямь очень и очень не мешало.

Пока я прихлебывал великодушно принесенный мне коктейль, Джон переминался с ноги на ногу рядом. Похоже, ему было тоже не по себе.

– Послушайте, Сирил, – наконец не выдержал он, – внизу я ничего не сказал, но вы же понимаете. Я вас в беде не брошу.

– Не бросите? – повторил я в удивлении.

– Да. И… Сирил, не могу не сказать… это… это… Послушайте, вы ведь любите Эльзу?

Удивление мое перешло в крайнюю оторопь, однако на этот поразительный вопрос я ответил совершенно честно:

– Нет, ничуточки.

– И не хотите сами жениться на ней? – настаивал Джон.

– Нет.

– Мы с Этель могли бы… ну, как-то повлиять… в меру сил, если вы и впрямь… – проговорил Джон с чуть заметной ноткой сожаления в голосе.

– Дорогой мой, уверяю, у меня и тени мысли нет просить мисс Верити оказать мне такую честь.

Джон несколько мгновений смотрел на меня очень странным взглядом.

– Что ж, тогда, думаю, это чертовски благородно с вашей стороны, – сказал он еще грубоватее, чем прежде. – Черт побери, ни за что бы не поверил! Вы куда как отважней меня, Сирил. Клянусь, я вас в беде не брошу.

Я изумленно уставился на него, а он тем временем резко повернулся и вышел из комнаты.

И только когда дверь за Джоном закрылась, я сообразил, что он благодарил меня за убийство Эрика Скотта-Дэвиса!

Однако на том потрясения мои не закончились. Внизу прозвенел колокольчик, и я, торопливо допив коктейль (от которого мне сразу стало лучше), поднялся из кресла. Но не успел дойти до двери, как она снова отворилась и в комнату вошла Этель.

Она переоделась в темно-синее платье из мягкой ткани и, как всегда по вечерам, выглядела весьма привлекательно. Впрочем, сейчас мне было не до того, чтобы восхищаться ее внешностью, столь поразило меня ее поведение. Она несколько мгновений стояла, прислонившись к двери и чуть приподняв руки, и смотрела на меня так пристально, что мне сделалось даже неловко.

– О, Сирил, – скорее выдохнула, чем прошептала она. Я уже упоминал, что за милой Этель водится один недостаток: склонность драматизировать.

– Да, Этель? – отозвался я как можно более будничным тоном. – Ты хотела… гм… что-то сказать?

Вместо ответа она медленно подошла ко мне и, пока я мялся, не зная, шагнуть назад или нет, положила мне руки на плечи и, так же пристально вглядываясь мне в лицо, торжественно поцеловала.

– Спасибо, дорогой друг, спасибо, – произнесла она низким трепещущим голосом.

Я, разинув рот, смотрел, как она медленно выходит из комнаты. Хозяйка дома вслед за хозяином дома пришла поблагодарить меня за то, что я пристрелил одного из гостей. Хорошенькое дельце!

К ужину я сошел в еще большем смятении, чем прежде.

Разговор за едой не клеился. То полностью прекращался, так что всем становилось крайне неловко, то вспыхивал почти лихорадочной живостью. Только миссис де Равель да Джон Хиллъярд держались практически так же, как обычно. Арморель не проронила ни слова. Однако я заметил, что на лицо ее вернулись краски, да и вообще она казалась куда спокойнее. Мисс Верити, разумеется, не выходила.

Я старался держаться непринужденно, хотя чувствовал себя не в своей тарелке. Возможно, после недавних событий у меня разыгралось воображение, однако мне чудилось, будто все кругом настолько стараются вести себя как можно естественней по отношению ко мне, что результат уж вовсе далек от естественности. Все – кроме де Равеля. Он же обрушил на меня град язвительных выпадов, подчас пропитанных такой горечью, словно, став главным подозреваемым, я оскорбил его в самое сердце. Вот уж не пойму я его.

На счастье, после того, как дамы удалились, он очень скоро невнятно извинился и тоже вышел, оставив нас с Джоном наедине. Мне хотелось перекинуться с Джоном парой слов. За время ужина я успел собраться, и мне в голову пришла уйма вопросов, задать которые раньше помешала растерянность.

– Перед ужином вы сказали, Джон, – начал я вполне спокойно, недрогнувшей рукой наливая себе второй стаканчик портвейна, – что у вас есть причины полагать, будто бы полицию не устраивают мои показания. Ума не приложу почему. Я рассказал им чистую правду. Что именно их не устраивает?

Джон смущенно потеребил галстук.

– Послушайте, Сирил, возможно, я напрасно растревожил вас. Ужасно глупо с моей стороны. Правда в том, что меня самого это чертовски потрясло, вот я и поспешил вас предостеречь. На самом деле суперинтендант ничего конкретного не говорил.

– Понятно. И теперь вы думаете, не ошибочное ли у вас сложилось впечатление.

– Да нет, – неохотно признался Джон, – не то чтобы. Но, думаю, может, я слегка преувеличиваю. Сейчас вам расскажу, почему мне так показалось. Помните, после разговора с вами он снова позвал меня – уверен, с единственной целью сверить со мной ваш рассказ. Не сомневаюсь также, что и после нашего разговора у него осталось немало вопросов. Кроме того, он расспрашивал меня о ваших отношениях с Эриком, что лично я счел дурным знаком.

– Что вы ему сказали?

– Что вы едва знали друг друга.

– Всплывало ли в разговоре имя мисс Верити? – спросил я, беря быка за рога.

– Со всей определенностью, нет. Во всяком случае, с моей стороны. Собственно, – неловко произнес Джон, – я хочу передать всем остальным, чтобы они ничего не рассказывали про нее… и вас.

Странное мое спокойствие возрастало в той же мере, что и смущение Джона. Я с интересом отметил сей факт.

– Пожалуй, это было бы нелишним. Вы прекрасно знаете, отчего я демонстрировал открытый интерес к мисс Верити – по личной просьбе Этель. Думаю, было бы лишь честно по отношению ко мне объяснить это и всем остальным. Если полицейские услышат, что я интересовался ей, то придут к очевидным, хоть и неоправданным выводам, и будет крайне трудно их разубедить.

– Безусловно, я так и сделаю, – пробормотал Джон. – Видит бог, уж в этом мы перед вами в долгу.

– Джон, – с любопытством спросил я, – вы в самом деле верите, что я застрелил Скотта-Дэвиса? Только честно?

Но честно ответить Джон не мог.

– Конечно, если вы говорите, что это не вы… – уклончиво промямлил он.

– И было бы бесполезно уверять вас, что это не я?

Внезапно Джон широко улыбнулся.

– Ладно, Сирил, что бы вы там делали или не делали, а вот заметили ли вы, что я сегодня выставил бутылку восемьдесят седьмого года? Не стану ничего говорить о причинах и следствиях, всего лишь констатирую факт. И поднимаю следующий бокал за вас. Ваше здоровье, Сирил Пинкертон!

Необыкновенно игривая речь для Джона!

Однако я с ним еще не закончил. Оставался еще один, последний вопрос.

– Хорошо, Джон, тогда скажите: а вы-то сами рады – извините, но тут иного слова не подберешь – рады, что Скотт-Дэвис мертв?

К моему собеседнику мгновенно вернулась обычная серьезность.

– Послушайте, Сирил, я человек не сентиментальный и не разделяю всей этой современной ерунды о святости человеческой жизни. Предки были разумнее нас: они почитали священной жизнь лишь тех людей, которые приносят пользу обществу, а если же благо общества требовало принести в жертву жизнь даже самого полезного человека, они не рассусоливали вокруг да около, а приносили эту жертву. Если современные сентименталисты и способны найти что-то священное в жизни развратника, мота и профессионального прелюбодея, то я – нет. Иных мужчин, да и иных женщин (таких мало, признаю, но все же встречаются и они), по всей справедливости следовало бы стрелять на месте, и Скотт-Дэвис принадлежал к их числу. Я не намерен опускаться до благопристойного лицемерия и делать вид, будто хоть сколь-нибудь жалею о смерти того, чья жизнь была не просто совершенно бесполезной для общества, но даже и таила для него угрозу. Да, Сирил, если вы именно это хотели услышать, то я рад, что Скотт-Дэвис мертв.

– Право же, Джон, – отозвался я довольно легкомысленно, потому что он смотрел на меня слишком уж серьезно, – вот уж не знал, что вы принимаете общественное благо так близко к сердцу. Вы, верно, тайный социалист.

Он чуть расслабился.

– Ну разумеется. Я фанатичный консерватор, то есть на практике я куда больший социалист, чем все теоретики социализма, вместе взятые. Допили портвейн? Тогда, пожалуй, пора идти к дамам.

Но хотя Джон отправился через холл в гостиную, мне еще не было суждено достичь этого святилища – в холле маячил де Равель. Стоило нам выйти из столовой, как он волком устремился ко мне.

– Пинкертон, можно вас на два слова?

– Пожалуйста, – не без удивления отозвался я. – В чем дело?

– Давайте на минутку выйдем в сад.

Я заметил, что Джон приостановился перед дверью в гостиную, и кивком предложил ему заходить без меня. Повелительный тон де Равеля меня не запугал; напротив, интересно было, что он хочет сказать. Я вышел вслед за ним из дома.

Стояла дивная погода, еще не стемнело, и я без труда различал, как де Равель порывисто шагает впереди по дорожке. Во всем его облике читалось нетерпение. Я понятия не имел, что ему так неймется мне сообщить.

На лужайке перед домом он подождал меня. Должен сказать, все это до крайности напомнило мне тот вечер, когда на месте де Равеля стоял Эрик Скотт-Дэвис.

Верный ученик Эрика сразу перешел к делу.

– Послушайте, Пинкертон, – произнес он низким и крайне неприятным голосом. Черные усики так и топорщились от негодования. – Послушайте, какого дьявола вы суете нос в мои дела и выполняете за меня мою работу?

– Дорогой мой де Равель, – изумленный до глубины души, запротестовал я, – я даже отдаленно не понимаю, о чем вы!

– Я вам не «дорогой де Равель»! – Он уже почти что рычал. – И не притворяйтесь, будто не понимаете. Поскольку моя жена сегодня утром сочла возможным выставить себя на потеху публики, не думаю, что тут осталось место сомнениям.

Лицо его от гнева пошло пятнами, на миг он превратился в олицетворение бурных латинских страстей. Достоинство, сдержанность, воспитание, манеры цивилизованного человека – все исчезло в порыве чувств, которым де Равель дал взять над собой верх.

Он наклонился почти вплотную к моему лицу:

– Какого дьявола вы о себе возомнили, подстрелив эту свинью? Это должен был сделать я. Вы тут при чем? Господи, да ведь я…

Он буквально давился.

Признаться, я, в свою очередь, едва не вышел из себя и коротко заявил наглецу, что предположение его не только ошибочно, но и оскорбительно.

Я говорил резко, и, кажется, это де Равеля слегка успокоило. Он несколько мгновений смотрел на меня, тяжело дыша, а потом коротко рассмеялся.

– Ну ладно, вы в него не стреляли. Это был несчастный случай, а вам просто довелось оказаться рядом. Однако имейте в виду, Пинкертон, что вы сделали, то уж сделали, теперь сами расхлебывайте. От меня помощи не ждите. Ой, да не смотрите на меня так испуганно: я вас выдавать не стану, ничего такого, кодекс есть кодекс, даже когда какой-нибудь назойливый любитель совать нос не в свои дела не дает самому позаботиться о своей чести. Но помощи вы от меня не дождетесь.

И, весь кипя, он зашагал прочь.

Я встревоженно посмотрел ему вслед. Этот человек вовсе не такой тупица, каким я его считал. Утром понял правду и – прямо-таки сверхъестественно – скрыл жуткое знание под прикрытием обычной циничной болтовни. Хотел сам убить Скотта-Дэвиса, причем вовсе не обрадовался, что ему этого делать не пришлось. Да и то, что он затаил против меня столь смехотворную обиду, тоже казалось делом немаловажным: вражда де Равеля, тайная или явная, могла очень даже повлиять на мое положение. Но безопасно ли позволить ему видеться с женой, пока он в таком настроении? Едва ли.

Я подобрался к окну гостиной и, умудрившись привлечь внимание Джона, подал ему знак выйти наружу, где и ознакомил его с нашей примечательной беседой. Джон вызвался устроить так, чтобы миссис де Равель была вне опасности – по крайней мере, на эту ночь. Какая-то перемена спален. Он снова отправился в дом предупредить Этель. Я же задержался в саду, наслаждаясь прохладой и одиночеством.

Стемнело. Прислонившись к стволу дерева, я столь глубоко погрузился в размышления, что осознал, что уже не один, только когда чья-то рука стиснула мою руку. Вздрогнув, я обернулся и различил в темноте зеленое платье Арморель.

– Пинки, – настойчиво прошептала она, – мне надо вас о чем-то спросить. Не сердитесь. Мне правда надо.

– Ну конечно же, я ничуть не сержусь, – мягко ответил я.

– Вы очень, – пролепетала она, – очень… вы очень сильно влюблены в Эльзу, да?

– Арморель, ну право же! – чопорно отозвался я. – Разве это имеет значение?

– Да… о да! Ну конечно, имеет. Разве вы не понимаете?

На миг я подумал было, что от потрясения бедняжка повредилась в рассудке и теперь страдает, воображая, что влюбилась в меня. Однако на обращенном ко мне лице ничего подобного и в помине не было. Волнение, страх, подозрение, даже отчаяние – но ни следа безумия.

– Нет, – ответил я уже ласковее. – Должен признаться, не понимаю, почему вы задаете такие вопросы?

– Потому что мне надо знать. Очень надо. Прошу вас, Пинки, ответьте, вы ее любите, да?

– Ну, если вам так уж надо… – отозвался я, – нет, не люблю.

Арморель отпрянула, точно я на нее замахнулся.

– О, Пинки, – всхлипнула она, вытаскивая носовой платок.

– Милая моя девочка, что с вами? – потрясенно спросил я.

– Вы… значит, вы сделали это не ради нее. Вы это сделали… из-за того, что я вам сказала сегодня утром. О, Пинки… это я вас толкнула…

Наверное, можно простить мне, что я не сумел сдержать досады.

– Арморель, вы обвиняете меня в том, что я застрелил вашего кузена?! Успокойтесь, ибо я не убивал его ни ради вас, ни ради мисс Верити, ни ради де Равеля, ни ради кого-либо еще. Собственно говоря, мне жаль вас разочаровывать, но я его вообще не убивал.

Арморель смотрела на меня с подозрением.

– Не убивали? Ой! Ну, думаю, даже если бы и убили, все равно не сказали бы, правда? Знаете, ужасно так говорить, но я уже слегка пришла в себя и… и я рада. Будь это вы, я бы хотела… поблагодарить вас. Но коли это не вы…

Голос ее оборвался. Несколько секунд она стояла, глядя на меня с таким видом, точно ждала, что я что-то скажу, затем отвернулась и медленно побрела к дому.

На самом деле я встревожился куда сильнее, чем выказывал с виду. Похоже, никто и не сомневался, что я хладнокровно пристрелил Эрика Скотта-Дэвиса, на минутку отойдя от миссис Фитцуильям. Это уже стало секретом Полишинеля. Все мои слова просто отметались в сторону. Невыносимо!

Какая-то тень отделилась от других теней и подплыла ко мне.

– Мистер Пинкертон, – произнес глубокий проникновенный голос, – я слышала, что вы сказали Арморель. Ее вы не обманули. И уж тем более не обманули меня. Зачем вы убили моего возлюбленного, мистер Пинкертон?

Честно признаюсь – я развернулся и убежал в дом.

 

Глава 8

События следующего дня изложу лаконично. Более к суперинтенданту меня не вызывали, хотя он провел немало иных бесед, – а с какими последствиями, станет ясно позже. Большую часть дня у полицейских заняли поиски материальных свидетельств на месте происшествия (не стану уподобляться иным прочим и преждевременно употреблять слово «преступление»), а не выслушивание домыслов лиц, лично заинтересованных в деле.

Инстинкт настоятельно велел мне пойти вслед за полицией на поляну у ручья и, хоть бы даже и тайно, посмотреть, что они будут там делать. Однако я сообразил, что в случае, если меня заметят, я буду скомпрометирован, а потому здравый смысл во мне сумел подавить инстинкт. Кроме того, Джон до некоторой степени стал доверенным лицом полицейских, так что я рассудил, что впоследствии смогу получить от него более или менее достоверные сведения об их действиях и находках.

Нетрудно понять, в каком неловком положении я оказался. За исключением мисс Верити, каждый из живших сейчас под этим кровом совершенно недвусмысленно дал мне понять, что не сомневается в моей причастности к смерти Эрика. Да, правда, в большинстве случаев это означало не осуждение, а совсем наоборот, но все равно я очень остро ощущал, в какой попал переплет. Что я мог поделать? Ничего, только ждать. Я снова и снова твердил себе как непреложный факт, что в столь серьезных делах полицейские не производят арестов на основании лишь подозрений, что для задержания у них должны иметься веские улики и доказательства, что одних только мотива и возможности самих по себе еще недостаточно и что в моем случае навряд ли такие улики у них появятся. Увы, все эти рассуждения несли мне крайне мало утешения. Я словно стоял на самом краю осыпающегося обрыва, не в состоянии отступить, но зная, что рано или поздно земля уйдет у меня из-под ног.

Утром я попытался отвлечься от мрачных дум быстрой прогулкой через долину к маленькой бухточке, где речушка впадала в море, однако в кои веки красота дикой природы не захватила меня. Минуя границы владений Джона, я заметил застывшего над водой терпеливого рыбака с удочкой и леской. Сам я никоим образом не рыболов, но основы этой забавы знаю – а вот этот тип явно не знал. Похоже, он не насадил ни червя, ни мухи, а лишь сидел на складном стуле на самом берегу, на виду у рыбы, глядя на поплавок, который, верьте или нет, плясал на отмели, на самой быстрине. Иными словами, удить он даже и не пытался!

Я счел его жалким глупцом из числа летних отдыхающих, который ничегошеньки не смыслит в избранном для себя занятии, и презрительно зашагал дальше. Пройдя около мили, я присел передохнуть и попытался заставить себя наслаждаться видом. Это был излюбленный мой уголок, и мне тут же вспомнилось, что последний раз я сидел тут в обществе Эльзы Верити. Не скажу, чтобы я пожалел, что сейчас ее со мной нет: из всего общества она одна еще не выдвигала против меня чудовищных обвинений, а ведь в ее случае речь шла еще и о невыразимой личной трагедии. Оставалось надеяться, что ей столь безумная идея в голову не пришла. Пока же ее продолжительное отсутствие, несомненно, было для меня большим облегчением.

Глянув вверх по течению, я заметил, что рыбак-неумеха водрузил стул прямо на изгибе реки и столь же трудолюбиво забросил свое смехотворное снаряжение на отмель. Движимый обычным желанием попавшего в беду человека избегать общества себе подобных (без сомнения, пережиток первобытных инстинктов наших человекообразных предков, указывающий на то, что они были животными не стадными), я поднялся и побрел к следующей излучине, но на повороте оглянулся. Рыбак торопливо собирал свои принадлежности.

Не требовалось большого ума, чтобы осознать: за мной следят. Я, как говорится, нахожусь «под наблюдением».

Что ж, этого следовало ожидать. Я дошел до берега, где посидел несколько минут, исподволь поглядывая на маячившего на утесах у меня за спиной соглядатая, после чего вернулся в имение на ленч.

Умывшись в ванной комнате, я обнаружил вдруг, что мне нужен чистый носовой платок, и отправился за ним в спальню. Упорядоченность в мелочах – одна из моих фобий (если вообще можно назвать фобией столь разумную привычку); где бы я ни останавливался, я неизменно держу носовые платки и воротнички в одном и том же ящике комода – а именно в правом верхнем, причем платки в правом переднем углу, жесткие воротнички в глубине, а мягкие воротнички посередине. Но сейчас, выдвинув искомый ящик, я сразу же заметил жесткий воротничок по самому центру. А в следующий миг обратил внимание на то, что стопка носовых платков, которые я всегда кладу краями параллельно стенкам ящика, сдвинута набок.

Сперва я решил было, что здесь покопалась неаккуратная горничная. Затем меня пронзило подозрение, и я торопливо исследовал содержимое остальных ящиков. Сомнений не оставалось: все лежало чуть-чуть иначе. Мои личные вещи подверглись обыску.

Не могу толком объяснить, отчего колени у меня вдруг задрожали, а во рту пересохло от приступа острой тревоги, почти паники. Я прекрасно знал, что я совершал, а чего нет, сознавал также и то, что полицейский обыск не мог ни в малейшей степени мне повредить: находить им было нечего. Весьма поучительно было впоследствии отметить, как соображения здравого смысла начисто потонули в приливе слепого ужаса и как на пару секунд подсознательный, врожденный страх перед перспективой попасть в лапы полиции овладел мной целиком и полностью.

Через минуту я вновь сумел собраться и спустился к ленчу.

После еды мне выдалась возможность расспросить Джона об утренних новостях.

Похоже, суперинтендант пытался проследить путь Эрика с полянки, где мы его оставили, до места, где было найдено тело, однако без малейшего успеха. Последнюю неделю дождя не было, так что земля была твердой. Не удалось обнаружить никаких отпечатков, даже следы, которые я так старался оставить, волоча Эрика с середины поляны к краю, и те были трудноразличимы. Что до смятой травы, надломленных стеблей папоротника и всего такого, то их было во множестве, как на той тропе, где лежал Скотт-Дэвис, и на той, что соединяла обе полянки, так и на меньшей прогалине. Суперинтендант раздраженно заметил, мол, можно подумать, тут прошлось целое стадо, на что Джон ответил: так оно и есть, поскольку скот и в самом деле имеет обыкновение приходить к воде, а в жаркие дни часами бродит в тени вдоль берегов. Тогда суперинтендант сдался и бросил поиски изобличающих следов, вот и вышло, что полиция все утро потратила понапрасну. «И не только на той поляне», – подумал я, вспомнив мои перетряхнутые ящики.

Наверное, еще следовало бы упомянуть, что первую часть утра полиция провела, опрашивая слуг, но Джон не думал, что от них удастся узнать что-либо важное. Лишь много позже я узнал, насколько ошибочно оказалось это предположение.

– А де Равели? – поинтересовался я. – Тут все в порядке?

Джон кивнул:

– Судя по всему, да. Прошлую ночь они провели в разных спальнях, да так оно впредь и будет. По мнению Этель, бояться нечего. Вчера вечером она тактично побеседовала с Сильвией, и та ей доверительно призналась, что вчера они все выяснили и гнев де Равеля был направлен только против Эрика, но не против самой Сильвии.

– Странно, – подивился я.

– А по-моему, нет. Вспомните, ведь Поль – наполовину француз, он разделяет типично французское преклонение перед истинной любовью. Сильвия откровенно призналась ему, что искренне любит Эрика, – и Поль мгновенно ей все простил и забыл. Сдается мне, беднягу потрясло, что, оказывается, его самого-то она не любила – и вы же знаете, как он возносит ее на пьедестал: что бы она ни сделала, все ipso facto хорошо, даже неверность.

– Не стану притворяться, будто понимаю подобную позицию, но, безусловно, нельзя за нее презирать. Однако если миссис де Равель удалось убедить мужа в том, что это и есть истинная любовь, с какой стати ему так ополчаться на Эрика? Вчера вечером даже сомнений никаких возникнуть не могло. Поль был сам не свой от ненависти.

– Ах, – отозвался Джон, – он не верил, что с Эриковой стороны тоже была хоть какая-то любовь. Просто очередная победа. Вообразите, как он воспринял такое отношение к своей богине! Фактически, – серьезно добавил Джон, – я бы не удивился, если бы Сильвия специально ему это сказала – или во всяком случае, навела его на такую мысль. С полным осознанием возможных последствий.

Я присвистнул.

– Вы имеете в виду… что миссис де Равель нарочно подстрекала мужа совершить убийство?

Лицо Джона стало еще серьезней.

– С нее станется. Все случилось после того, как объявили помолвку. По-моему, Сильвия ни перед чем не остановилась бы, решительно ни перед чем, лишь бы не позволить Эрику уйти с Эльзой прямо у нее перед носом. Да это же был бы смертельный удар по ее тщеславию, а для такой женщины, как Сильвия, тщеславие – святая святых.

Я снял пенсне и принялся протирать его носовым платком. Уже давно подметил за собой такую привычку, чисто нервную, когда собираюсь сказать что-то важное.

– После чего, – медленно проговорил я, – Эрика застрелили.

Джон уловил невысказанный вопрос.

– Нет, – быстро возразил он. – Во время чего. Разговор происходил, когда они оставили вас с Эриком, чтобы отправиться на отведенные им места, но еще до того, как они вернулись к дому. Собственно, как раз в то время, когда нашим детективам полагалось заниматься расследованием, а Эрика и вправду застрелили.

Мне сразу же бросилось в глаза значение его слов.

– Значит, они были вместе? – воскликнул я. – Вдвоем? У них взаимное алиби?

– Именно, – торжественно подтвердил Джон. – Именно что. Иначе…

Ему не было необходимости заканчивать фразу. Он имел в виду, что иначе с большей готовностью принял бы мои отрицания. Да, неудачно вышло.

На миг воцарилась тишина, поскольку мне потребовалось взять паузу, чтобы осмыслить сказанное.

– А полиция знает?

– Вряд ли. Я так понимаю, Поль не намерен ничего рассказывать, чтобы избежать неудобных вопросов, почему это они вдруг были вместе. Видите ли, уже нет нужды ворошить скандал – по крайней мере в том, что касается полиции.

– О, разумеется, – промолвил я, пожалуй, слегка саркастичнее, чем следовало бы в данных обстоятельствах. – Пусть полиция знает о моих предполагаемых, хотя и иллюзорных, причинах убивать Скотта-Дэвиса, но не о вполне реальных причинах де Равеля.

– Но если де Равель не мог его застрелить?

– На этот счет у нас имеется лишь слово его жены, – едко отозвался я. Теперь-то я признаю: не стоило делать этого замечания, однако читатель должен помнить, что я находился в отчаянном положении – как утопающий, что хватается за соломинку.

Лицо Джона приняло упрямое выражение.

– Слово, которое лично я готов принять целиком и полностью. Кстати, Сирил, уповаю, что вы сохраните наш разговор в тайне.

– Безусловно, – холодно отвечал я, – можете не бояться, что я злоупотреблю вашим доверием.

Я не стал указывать ему, что он готов принять на веру слово миссис де Равель, но не мое, – а ведь в иных обстоятельствах это показалось бы мне в высшей степени оскорбительным.

Как ни чудовищно, похоже, меж нами утвердилась мысль, будто в смерти Скотта-Дэвиса повинен именно я. И поскольку дальнейшие отрицания явно возымели бы не более эффекта, чем предыдущие, я счел ниже своего достоинства и пытаться.

– И где же они были? – спросил я. – У бассейна или…

– У бассейна, – лаконично ответил Джон. – Послушайте, мне пора. Обещал после ленча подойти к суперинтенданту.

Я не перечислил еще, где полагалось находиться различным членам нашей маленькой компании во время притворного убийства – и куда они и в самом деле вернулись (или предполагалось, что вернулись) после того, как мы с Эриком разыграли свою сцену. Ввиду того, что стало ясно позднее, это был очень важный пункт, и мне стоило поскорее с ним разобраться. Суперинтендант, разумеется, уже обладал этой информацией.

Как я упоминал, всем полагалось разойтись поодиночке, чтобы никто не мог потом подтвердить свое алиби и облегчить задачу приглашенным детективам. Еще несколько мгновений назад я полагал, за тем только исключением, что притворное убийство обернулось настоящим, именно так дела и обстояли, и что потешные наши предосторожности свою роль сыграли и задачу следствия осложнили. Вот какие места кому были отведены: де Равель должен был плавать в бассейне, отрабатывать нырки – занятие, в коем он проявлял удивительный талант; миссис де Равель полагалось принимать солнечные ванны на полянке, окруженной густой порослью кустов и молодых деревьев – Джон насадил их именно для этой цели на склоне над бассейном; Арморель собиралась валяться с книжкой на коврике с другой стороны от дома, на невозделанном участке земли под названием Пустырь – поле это поросло папоротником и дроком, зато с него кое-где открывался вид на море; Джону предлагалось бродить по долине с ружьем и охотиться на кроликов; Эльза Верити собирала колокольчики в лесу, где к ней присоединилась бы Этель, не наткнись на труп и не побеги в дом поднимать тревогу, как я уже описывал.

Чтобы прояснить это описание, я взял на себя труд начертить примерную карту этой части имения Минтон-Дипс, отметив там позиции, отведенные каждому (а не те, где, как впоследствии выяснилось, все находились) на то время, когда был сделан предположительно роковой второй выстрел. Как будет видно, включая дом, где находилась Этель, и исключая Джона, наши позиции выстраивались в нечто вроде полукруга, диаметром чуть меньше полумили. Точка, куда я поместил Джона, обозначает местоположение, где, по его словам, он находился, когда выстрелил в воздух.

Коротко упомяну, что во второй половине дня, чтобы перестать строить бесплодные догадки и невыполнимые планы спасения, я и начал писать эту рукопись. Удивительно, какую умственную разрядку даровали мне старания с беспристрастной точностью воссоздать события, приведшие к смерти Эрика Скотта-Дэвиса.

Здесь должен заметить, что если эта попытка мне удалась, то к этому моменту читатель, верно, уже прекрасно осознает, чей именно палец нажал на спусковой крючок. Во всяком случае, я, перечитывая написанное, прямо-таки вижу, как вывод этот встает из изложенных мной обстоятельств. Впрочем, честности ради, соглашусь, что я-то сейчас пишу спустя значительное время после событий, зная доподлинно, кто именно казнил Скотта-Дэвиса (не стану употреблять мрачное слово «убил» в столь достойном случае), – а это, надо полагать, способствует ясности взгляда.

Если не считать короткого перерыва на чай (извинившись перед остальными, я очень скоро вновь ушел к себе), я работал над рукописью без перерывов, пока не настало время одеваться к ужину.

Джон не приходил к чаю – был, вероятно, слишком занят с суперинтендантом, и я не видел его с тех пор, как мы коротко встретились после ленча. Само собой, за ужином он не проронил ни слова на тему, более всего занимавшую мои мысли, однако после того, как дамы удалились, а де Равель, как и накануне вечером, тоже сослался на какое-то дело и ушел, напоследок метнув в меня злобный взгляд, я смог расспросить Джона хотя бы о том, что было известно ему самому.

Положение дел не обнадеживало. Несмотря на все старания Джона, полиция, похоже, пронюхала про мой предполагаемый интерес к Эльзе и склонна была отнестись к нему крайне серьезно. Джону задавали вопросы на этот счет, и хотя он сделал все, что только было в его силах, чтобы развеять заблуждение, будто я питал по отношению к ней хоть сколько-нибудь серьезные намерения, суперинтендант многозначительно покачал головой. Сведения он получил от горничной, которую допрашивал утром. Обычно и не осознаешь, до чего же хорошо осведомлены на кухне обо всем, что происходит в гостиной.

Суперинтендант докопался и до истории с бассейном. Опять же от горничных он услышал, что в тот вечер я промок и вынужден был переодеться, а от Эльзы Верити – от Эльзы! – узнал и все остальное. Посерьезнев еще больше обычного, Джон намекнул, что суперинтендант с радостью ухватился за это пустяковое происшествие как за мотив для меня воспылать жаждой мщения.

Что до Эльзы, то за ужином Этель упомянула, что суперинтендант побеседовал с ней, хотя в тот момент я не придал ее словам особенного значения. Теперь же Джон сообщил, что суперинтендант со всей учтивостью, но твердо настаивал на этой беседе или же на врачебном заключении, что мисс Верити не в состоянии разговаривать. Этель, хоть и держала бедную девочку в постели, понимала, что разговаривать та может, а потому вынуждена была с неохотою уступить, потребовав, правда, разрешения присутствовать при беседе, которая состоялась в спальне Эльзы. На это условие суперинтендант охотно согласился, так что в результате Этель пришлось молча сидеть в уголке и слушать, как с уст неразумной девицы слетают утверждения, одно другого опаснее для вашего покорного слуги. Я никак не мог винить бедняжку за то, что она попалась в искусно расставленные силки суперинтенданта. Да и откуда бы ей, не ведающей, что подозрение пало именно на меня, было осознать все значение ее слов, когда она, краснея, поведала о нашем с Эриком соперничестве за ее внимание и о последствиях этого соперничества.

– Так вы считаете, – наконец спросил я, – что в результате сегодняшнего расследования мое положение сильно ухудшилось?

– Уверен, черт побери, – уныло кивнул Джон. – Послушайте, не глупите, хватит уже донкихотствовать. Завтра же телеграфируйте своему поверенному.

Но я лишь покачал головой. На такой шаг я был еще не готов. Не разделял я и опасения хозяина дома о том, как бы на свет божий не выплыла правда об отношениях де Равелей и Эрика. Ибо хотя я считал, что доказательства моей невиновности не должны основываться на официальном признании чьей-то еще вины, однако в случае де Равелей с их взаимным алиби такой опасности не было. Собственно говоря, теперь я уже не возражал бы против того, чтобы вся эта история получила огласку (в конце концов, вопрос репутации людей посторонних не должен одержать верх над вопросом собственной жизни и смерти), если уж иначе полиция никак не способна осознать, что были и иные мотивы для убийства Эрика Скотта-Дэвиса – мотивы, по сравнению с которыми мой ничтожный мотив все равно что красные чернила на фоне кларета. Но вызвать поверенного… нет! Я не мог избавиться от мысли, что он обнаружит не только то, что я бы хотел (то есть убедительные доказательства того, что я не делал того загадочного второго выстрела, которым, по авторитетному мнению полиции, и был убит Эрик), но и многое другое, и ситуация для меня только ухудшится.

Одно обстоятельство, поведанное мне Джоном, указывало, что суперинтендант все же не сбросил еще со счетов возможность, что виноват кто-то, помимо меня. Сегодня он проявил большой интерес к обрисованному миссис де Равель сюжету нашего представления: тщательно записал все подробности, засыпал Джона вопросами и вообще продемонстрировал, что считает эту нить достойной расследования.

– Он далеко не дурак, – подытожил Джон. – И чует, что здесь что-то неладное.

– Хотите сказать, он догадывается, что сюжет не настолько уж вымышлен, как можно подумать?

– Именно.

– А вы сказали ему, что авторство идеи принадлежит миссис де Равель?

– Нет, – медленно произнес Джон. – Не сказал. Как и не стал, разумеется, утверждать, будто это не так. Просто обошел щекотливый вопрос стороной. Я постарался создать у него впечатление, будто придумал все сам, – ну и, конечно же, я и вправду здорово приложил там руку. Прошу вас, Сирил, если выдастся случай, постарайтесь меня поддержать.

– Хорошо, – согласился я, хоть и не вполне понимал смысл подобной увертки.

В сложившихся обстоятельствах меня не слишком прельщала перспектива присоединиться к обществу в гостиной, но если бы я не пришел, это выглядело бы странно. Этель, разумеется, разговаривала со мной с обычной своей безмятежной доброжелательностью, Джон тоже, а вот оба де Равеля косились так, точно компания моя была им не по вкусу. Даже у Арморель вид был перепуганный. Я провел в гостиной крайне неприятные полчаса, а затем вернулся к свой рукописи, чувствуя себя вконец подавленным и вымотанным.

Для удобства я скинул пиджак и успел проработать минут двадцать, как в дверь легонько постучали, и в комнату скользнула Арморель. Я смущенно вскочил и торопливо натянул пиджак, но Арморель была слишком взволнована, чтобы обращать внимание на рукава моей рубашки.

– Пинки, – настойчиво произнесла она, – мне надо с вами поговорить. Приходите ко мне в комнату.

– Право же, – запротестовал я, – едва ли это… гм… благоразумно. Если вы спуститесь вниз, я чуть позже за вами последую. Можем прогуляться вокруг дома.

Арморель удивленно на меня посмотрела.

– Не понимаю я вас, Пинки. Вас что, смущают соображения приличия? Господи помилуй, да ведь и вправду. Поразительно. Как это у вас получается? Сперва пристрелить человека, а потом поднять такой шум из-за…

– Арморель!

– Да и не можем мы пойти погулять вокруг дома, это небезопасно. Я только что выглянула – на дорожке слоняется полицейский. Он наверняка за нами увяжется и подслушает каждое слово – уже ведь почти темно. Здесь тоже небезопасно. Такое чувство, что весь дом так и кишит сыщиками – будто они в каждом шкафу, под каждой кроватью. Вот-вот кто-нибудь приклеится ухом к замочной скважине!.. Моя спальня – единственное безопасное место, там они вас искать не станут. Слушайте… я сейчас пойду вперед, а вы приходите через пару минут. Только ради всего святого, крадитесь по коридор тихонько-тихонько и смотрите, чтобы вас никто не заметил.

– Милая моя девочка, право, из соображений вашего же блага…

– Да хватит уже! Через две минуты.

И не успел я снова возразить, как она уже исчезла.

Я не знал, что и делать.

В конце концов я выполнил ее просьбу; чувствуя себя до противного воровато, я на цыпочках прокрался по коридору и постучал в ее комнату.

Арморель рывком распахнула дверь.

– Да заходите же вы, болван! – прошипела она. – Не хватало стоять тут и барабанить во всю мочь, чтобы каждый полицейский на сто миль вокруг знал, где вы находитесь. – Схватив мою руку, сия удивительная молодая особа буквально перетащила меня через порог. – Вон кресло.

Я опустился в указанное кресло, стоявшее в ногах низкой кровати. Арморель заперла дверь, набросила на ручку какой-то предмет одежды и уселась на кровати рядом со мной.

– Ну, Пинки, что вы намерены предпринять?

– Предпринять? – слабо отозвался я. – Что вы имеете в виду? Пока я не имею намерений что бы то ни было предпринимать.

Она несколько секунд смотрела на меня. Миниатюрное овальное личико под покрывалом блестящих темных волос было очень серьезно. Я с отстраненным интересом отметил, что на верхней губе у нее выступило несколько капелек влаги.

– Послушайте, Пинки, поговорим начистоту. Не отгораживайтесь от меня. Я знаю, что вы застрелили Эрика.

– Да какого черта!.. – невольно вскричал я, впервые в жизни опустившись до того, чтобы употреблять крепкие слова в присутствии женщины.

– И если вы и впрямь не любите Эльзу Верити, значит, сделали это из-за того, что я наговорила вам утром. Дела де Равелей вас уж никоим образом не могли настолько взволновать. Пинки, вы клянетесь, что не любите Эльзу? Ой, да не смотрите на меня так чопорно, просто отвечайте. Клянетесь?

– Могу со всей определенностью дать вам слово, что мои чувства к мисс Верити носят отнюдь не тот характер, какой вы описали, – начистоту ответил я, силясь удержать стремительно покидающее меня чувство собственного достоинства. Сказать правду, мне никогда еще не доводилось бывать в женской спальне, а разбросанные повсюду вещицы, от которых я старательно отводил глаза, убедительно доказывали, что у Арморель нет пунктика насчет порядка в мелочах. Смущение мое увеличивал тот факт, что, пожелай я сохранить благопристойность, во всей комнате не нашлось бы места, на коем остановить взгляд. – Тем не менее…

– Значит, все действительно из-за меня, – с легким вздохом перебила Арморель, не сводя пугающе пристального взгляда с моего лица.

Я молча пожал плечами. Что толку было возражать? Однако мне становилось все неуютней и неуютней. Что эта девица задумала?

– Не стану лицемерить и притворяться, будто мне жаль, что вы это сделали, – продолжила Арморель, – разве что из-за вашей безопасности, Пинки. Так мило, так благородно с вашей стороны – ровно как и то, что сейчас вы все отрицаете, чтобы пощадить мои чувства. Ума не приложу, почему вы решили, что я этого достойна. Но вы подарили мне Стаклей… точнее, привилегию позаботиться о Стаклее, и мне надлежит…

Она продолжала говорить, и я в каком-то смысле все слышал, однако, полагаю, напряжение последних дней оказалось слишком велико для меня, потому что внимание мое вдруг рассеялось, а в голове стали возникать самые странные мысли. Это был, наверное, один из наиболее важных моментов моей жизни, а я, вместо того, чтобы ловить каждое слово Арморель, то и дело отвлекался на совершенно несуразные размышления.

– …вытащить вас из этой гадкой истории… («Какое странное слово по отношению к убийству ее кузена – мило. Милое убийство. До чего же типично для Арморель!») …просто не могут вас не заподозрить… («Зачем они вообще такое носят?») …рано или поздно придут к выводу… («Совершенно непрактично и, без сомнений, умопомрачительно дорого») …и если у меня это выведают… («Но прелестно, тут уж не поспоришь») …они, разумеется, сразу поймут… («Желто-лимонное») …что угодно, лишь бы не допустить этого… («Нет, сиреневое еще прелестнее. Вон то?») … нельзя свидетельствовать против мужа… («Ну да, непрактично, зато очаровательно») …так что я, само собой… («А вот эти чулки она носила вчера с зеленым платьем, точно. Надо же, в снятом виде совсем иначе смотрятся!»).

– Ну, Пинки, вы согласны? – настойчиво спрашивала меня Арморель.

– Прошу прощения, Арморель. Согласен на что?

– Как на что? Ну разумеется, жениться на мне!

Боюсь, я уставился на нее, разинув рот.

– Господи помилуй, что вы сказали?

– Жена не может давать показания против… Пинки! Вы что, не слышали ни слова из того, что я говорила?

– Да-да, – торопливо отозвался я, пытаясь уместить в голове тот примечательный факт, что мне только что сделали брачное предложение. – Конечно, милая моя девочка, но, право же…

Мне кое-как удалось успокоить ее.

Основная идея, которую я избрал и которой придерживался с серьезностью, не уступающей серьезности самой Арморель, состояла в том, что женитьба сейчас лишь ухудшит мое положение, ибо полиция немедленно придет к выводу, будто я убил Эрика, чтобы завладеть Стаклеем. На счастье, Арморель поняла мои доводы, а я смог наконец благополучно удалиться к себе.

Изрядно пристыженный, запирал я за собой дверь – пристыженный тем, до чего же неверно судил прежде о славной девушке, с которой только что беседовал. Я считал ее пустоголовой, взбалмошной, неуравновешенной, лживой, да мало ли какой еще – и вот теперь, находясь под впечатлением, будто я ради нее совершил убийство, она искренне предлагала отблагодарить меня, разделив со мной жизнь: затем всего лишь, чтобы ее не вызвали свидетельствовать против меня в суде. Да и что бы она могла засвидетельствовать? Видимо, беседу, которая произошла меж нами в то утро, ведь больше свидетельствовать ей решительно не о чем. Воистину великодушное предложение!

В тот вечер у меня не было настроения вести записи, и я начал претворять в жизнь сложившийся у меня план действий. Теперь, когда мои личные вещи стали предметом полицейского интереса, я не хотел оставлять рукопись у себя в спальне. Сложив листки в плоскую водонепроницаемую металлическую коробку, которую я нередко беру с собой в загородные вылазки, чтобы хранить там образцы редких мхов и лишайников (еще одно мое маленькое хобби), я осторожно выскользнул из дома и в темноте направился к Пустырю. Там я отыскал примеченный еще днем куст можжевельника с небольшой норой меж корней и, помедлив немного, чтобы проверить, следят за мной или нет, поместил коробку в это углубление.

И с тем (цитируя фразу из дневника Сэмуэля Пипса) – в постель, пусть даже и не ко сну.

До сих пор нервы мои, хоть и непривычные к подобным стрессам, все же не подводили меня. Однако на следующее утро не выдержали.

Когда суперинтендант, не удосуживаясь более скрывать враждебность, подверг меня двухчасовому допросу по поводу всех моментов, что возбудили его подозрительность – моей ссоры со Скоттом-Дэвисом, отношений с мисс Верити и перемещений по лесу во время того злополучного выстрела, – я напрочь потерял голову. Ответы мои были столь спутаны и противоречивы, что остается лишь дивиться, как это меня не арестовали на месте.

Когда же меня наконец отпустили, я вышел из дома в состоянии (признаюсь честно), близком к панике. Я не мог более нести эту ношу один – мне требовался независимый советник, который трудился бы на моей стороне, а не на стороне полиции.

Обращаться к поверенному все еще не хотелось, но в голову пришла новая мысль. Я вспомнил одного человека, учившегося со мной в Фернхесте. Собственно, мы даже были одногодками и, хотя с возрастом потеряли друг друга из виду, все же в детстве волею обстоятельств общались очень тесно. Этот мой знакомый, как я узнал из газет, за последнее время добился определенного успеха в распутывании нескольких преступлений, поставивших в тупик даже Скотленд-Ярд. Когда эти заметки попались мне на глаза, я не очень-то поверил им, поскольку запомнил его мальчиком совершенно заурядным и даже, пожалуй, неприятным, но теперь готов был уцепиться за любую помощь.

Положившись на наше былое знакомство, я послал Роджеру Шерингэму телеграмму, в которой сообщал ему, что попал в крайне опасную ситуацию, и настоятельно просил о помощи.

 

Глава 9

Шерингэм отозвался с достойной восхищения расторопностью, сообщая, что приедет нынче же вечером. Я был удивлен, причем приятно. Должно быть, Шерингэм изменился к лучшему. Вот уж не помню, чтобы прежде он особенно рвался помогать окружающим.

Через полчаса пришла вторая телеграмма, с указанием номера поезда и времени прибытия в Будфорд, а также просьбой встретить его там.

После ленча я отвел Джона в сторону и сообщил ему о своем поступке. Джону хватило любезности сказать, что он готов предложить кров и стол любому моему союзнику, однако я видел: он не одобряет моего решения, очевидно, опасаясь, как бы Шерингэм не подтвердил выводы полиции. Не кажется ли мне, что поверенный все же был бы лучше? Я с улыбкой заверил, что Шерингэм расследует тайны и загадки не в пример лучше и эффективнее любого поверенного и что мне нужно лишь доказательство моей невиновности, – Шерингэм поможет мне с этим, причем не станет искать доказательства вины кого-либо еще. Джона, похоже, ответ мой не убедил, однако прибавить мне было нечего.

Даже самый уверенный в себе человек испытывает радость, переложив на чужие плечи хотя бы часть отягощающей его ноши, и в шесть часов, направляясь в гараж за машиной, чтобы съездить в Будфорд за Шерингэмом, я уже чувствовал себя значительно лучше. Джон, судя по всему, был настолько впечатлен детективными талантами Шерингэма (насколько я понял со слов Джона, который, похоже, много о нем слышал, моего бывшего однокашника порой даже полуофициально привлекали к расследованиям), что и я не сомневался: уж он-то сумеет отрыть недвусмысленные доказательства в мою пользу. Похоже, в тучах, низко нависших над моей головой, намечался просвет.

Я выехал из гаража задним ходом и только успел включить переднюю передачу, как из живой изгороди слева от меня выскочил какой-то человек. Я остановился. Обратившись ко мне по имени, он сообщил, что мне не дозволено покидать имение Джона.

Меня охватило более чем оправданное раздражение.

– Это просто смешно! Я собираюсь встретить друга, который приезжает в Будфорд поездом в шесть сорок две.

– Простите, сэр, у меня приказ. Суперинтендант велел, чтобы в течение ближайших пары дней никто не покидал поместья – вдруг потребуется срочно задать несколько вопросов.

Я спросил наглеца, кто он такой, и потребовал письменных полномочий. Он побагровел и заявил, мол, дело не в полномочиях, а в распоряжениях суперинтенданта. Я ответил ему резкостью и, невзирая на все угрозы, поехал прочь. Незначительный эпизод – однако он растревожил меня пуще прежнего. По всей видимости, свободы мне было дозволено крайне мало. Я ни на миг не поверил, что эти ограничения касаются кого-либо, кроме меня. Положение мое оказалось не просто опасным, но и до крайности унизительным.

Поэтому, подъехав к станции в Будфорде, я без всякого удивления обнаружил там какого-то праздношатающегося, который последовал за мной на платформу, почти не давая себе труда действовать скрытно. Надолго вырваться из сети было невозможно.

Хоть я не видел Шерингэма много лет, однако мгновенно узнал его. Собственно говоря, он прямо бросался в глаза. Даже в сельской глуши я неизменно стараюсь блюсти внешний вид. Я бы сквозь землю провалился, застань меня кто-нибудь в паре таких потрепанных фланелевых брюк, в каких расхаживал Шерингэм, или же в столь немыслимо бесформенной шляпе. А ведь он, несомненно, так приехал из самого Лондона. Карманы у него оттопыривались от уймы газет, под мышкой торчали четыре книги.

– Ну-ну, – промолвил он, пожимая мне руку с такой очевидной радостью, что на сердце у меня потеплело. – Черт возьми, Килька, как ты там?

Вопреки радости при виде того, кого я начал уже почитать своим спасителем, я все же поморщился, услышав это отвратительное прозвище. В силу каких-то совершенно непонятных причин, с самого первого дня, едва переступив порог Фернхеста, я получил кличку Шкилет – в высшей степени оскорбительное и безосновательное прозвище, равно как и пришедшее ему на смену нелепое сокращение Килька. Помню, милая матушка все спрашивала: «Но Сирил, милый мой, отчего мальчики…». Впрочем, это не имеет никакого отношения к нынешней моей ситуации.

Однако с моей стороны было бы черной неблагодарностью сейчас выражать недовольство человеку, который приехал за две сотни миль, чтобы оказать мне услугу, так что я изобразил самое любезное выражение лица и отвечал с улыбкой, возможно, слегка натянутой:

– Боюсь, в настоящий момент очень так себе.

В ответ Шерингэм со всего маху хлопнул меня по спине: без сомнения, жест был предназначен для приободрения, но на деле весьма болезненно сотряс мне позвоночник.

– Выше нос, выше нос, ты, знаешь ли, еще не умер, – заметил он с грубоватым добродушием. – Даже не арестован. А где бы нам тут пивка выпить?

– Пивка? – с отвращением переспросил я. Времени едва хватало, чтобы вернуться в Минтон-Дипс и переодеться к ужину. Да и в любом случае я не пью пива перед едой. Немножко хереса или горькой настойки – пожалуйста. Возможно даже, в исключительных обстоятельствах – умеренный коктейль. Но пиво? Ни под каким видом!

– Именно пивка, – решительно подтвердил Шерингэм. – А то в пути горло пересохло. О, вот там за дорогой, кажется, какой-то паб. Посмотрим-посмотрим.

Я вынужден был сопровождать его, но не позволил заказать пива и на свою долю.

– Итак, это ваше небольшое дельце – убийство, – буквально расплылся Шерингэм. – Так и думал. И подозревают тебя, Килька. Чудесно! Что ж, повезло так повезло.

– До такой степени подозревают, – сухо ответил я, прихлебывая херес, – что вон тот джентльмен слева, который только что заказал себе горькое пиво, прибыл сюда с единственной целью: проследить, чтобы я не вскочил в следующий поезд.

На мой взгляд, необходимо было показать Шерингэму, насколько серьезна сложившаяся ситуация. Покамест он явно этого не понимал.

– Из местных ищеек? – переспросил он, оборачиваясь в ту сторону и ничуть не понижая голоса. – Отлично! Пускай присоединяется к нам!

Я попытался было воспрепятствовать, но не успел и рта открыть, как Шерингэм и в самом деле предложил моему преследователю перебираться со своим стаканом на нашу сторону стойки. Тот повиновался, хоть улыбался несколько обалдело.

Шерингэм буквально забросал его вопросами.

Сперва полицейский отвечал уклончиво, но Шерингэм так и сыпал именами вроде главного инспектора Морсби, суперинтенданта Грина и так далее, причем столь небрежно и фамильярно, что наконец детектив очень учтиво осведомился:

– Простите, сэр, вы сами не из Ярда будете?

– Я? Да нет. Во всяком случае, в настоящее время, – с полнейшим самообладанием ответил Шерингэм. – В смысле, я приехал сюда не официально, но…

Он не договорил фразы, предоставив собеседнику самому додумывать, что официальные инструкции прибудут с минуты на минуту.

К немалому моему удивлению, детектив купился на этот блеф и заговорил куда откровеннее. Сам-то он этим делом не занимался. На станцию приехал по телефонному звонку из Минтона.

– Присматривать за нашим другом, – заметил Шерингэм, подмигивая в мою сторону. Я постарался улыбнуться в ответ.

Детектив согласился, что так оно и есть. Шерингэм продолжил задавать ему всякие общие вопросы – кто занимается делом, как зовут начальника полиции, все в таком роде. Теперь уже сыщик отвечал без нерешительности и заминки.

– Не стану утруждать вас подробностями самого дела, – небрежно закончил Шерингэм. – Их я всегда получу от суперинтенданта Хэнкока. Еще по одной? Нет? Что ж, Килька, нам, пожалуй, пора. Все в порядке, – добавил он, обращаясь к полицейскому. – Теперь я буду с мистером Пинкертоном. Можете не беспокоиться.

– Очень хорошо, сэр, – отозвался тот. – Благодарю вас.

Я только диву давался. Впрочем, я не думал, что с суперинтендантом у Шерингэма получится так же легко.

К чести английской полиции, должен заметить, что через несколько минут, отъезжая, я краем глаза увидел сыщика в зеркале заднего вида. Стоя в дверях, он внимательно смотрел нам вслед. Не так уж он и поддался на болтовню моего друга. Еще вопрос, кто кого обвел вокруг пальца.

Всю дорогу Шерингэм болтал без остановки. Мне не терпелось ознакомить его с фактами, но он не позволил под тем смехотворным предлогом, что за раз можно делать хорошо только что-то одно, и либо я запутаюсь в рассказе, либо свалю нас в канаву. Ничуть не льстя себе, я указал, что лишь самый неопытный водитель не способен поддерживать разговор во время езды, однако Шерингэму почти удалось задеть меня за живое, ответив, что погодит с суждением на этот счет, пока не посмотрит, как я вожу.

В виде мести (признаться, совсем детской) я поинтересовался, а сам-то он теперь чем занимается, когда не занят расследованиями. Хотя на самом деле я прекрасно знал, что он пишет романы, и даже пару из них читал: ничего из ряда вон выходящего, хотя, насколько понимаю, продавались они неплохо. Приятель мой не без заминки ответил, что, мол, балуется журналистикой.

Но если я и прикинулся, будто понятия не имею о настоящем роде деятельности Шерингэма, никому другому это и в голову не пришло. Честно говоря, я поразился, увидев, как восторженно трепещет наша сдержанная Этель, которую не вывела из равновесия даже внезапная смерть одного из гостей. Я не рассказывал о грядущем визите Шерингэма никому, кроме Джона, а тот, во всех треволнениях момента, напрочь забыл упомянуть об этом до самого моего отъезда в Будфорд, так что Этель еле-еле успела подготовить для моего гостя спальню. Туда-то я и отвел его, поскольку все остальные еще одевались. Это была единственная свободная комната. Спальня Эрика.

Из разговора в гостиной перед ужином, пока мы потягивали коктейли, я уяснил, что Шерингэм и впрямь очень известный писатель. Сразу скажу, чтобы отдать ему должное: как бы ни самонадеян он был в прочих отношениях, но в этом конкретном он был сама скромность. Словно бы даже стыдился писательства и в самых красочных и пышных выражениях расхваливал детективы Джона, которые, как я с удивлением обнаружил, знал во всех подробностях. Настал черед Джона делать вид, будто он стесняется, так вот оно и шло, а мы все остальные смиренно стояли поодаль и внимали речам двух великих мужей. Занятная маленькая человеческая интерлюдия меж актов нашей трагедии.

За ужином Шерингэм проявил невероятную словоохотливость. Никто другой и слова вставить не мог. Я сам несколько раз выразительно откашливался, намекая, что хочу что-то сказать – как правило, после этого возникает некоторая предупредительная пауза, но Шерингэм всякий раз успевал встрять прежде, чем я раскрывал рот. Подчас это даже слегка утомляло.

Как выразительно я ни хмурился, он упорно продолжал во всеуслышание называть меня все тем же гадким прозвищем. А потом Арморель (на которую, с прискорбием вынужден заметить, Шерингэм произвел самое неблаготворное влияние, вернув к жизни былую ее резкость манер и невоспитанность) визгливо осведомилась через весь стол, что это прозвище означает, а Шерингэм взял и рассказал все без утайки, да еще в самых неподобающих для застольных бесед выражениях. Я, разумеется, присоединился к общему смеху, но про себя начал сомневаться, так уж ли мудро поступил, пригласив сюда былого приятеля. Навряд ли человек, столь бесчувственный к моим переживаниям, блеснет проницательностью в каком-либо ином отношении.

Зато после ужина, когда, проведя несколько минут за портвейном, мы вместе с Джоном отправились в кабинет, чтобы избавиться от де Равеля, Шерингэм внезапно сделался совершенно другим человеком.

– Что ж, – деловито произнес он, едва мы уселись, – не будем терять времени. Я понимаю, старине Кильке давно не терпится излить душу, но большая ошибка – делать это в неподходящий момент. Теперь же приступим. Для начала мне нужны факты. Нет-нет, Килька, не в твоем изложении. Ты можешь совершенно непроизвольно исказить всю картину. Если Хиллъярд не против, я бы послушал его версию. Сперва внешние факты, которым имеются независимые доказательства, а уже потом внутренние, не подкрепленные никакими свидетельствами. И в последнюю очередь – что вы оба думаете обо всем этом: то есть то, что не требует ни доказательств, ни, вполне вероятно, оснований, а потому интереснее всего прочего. В общем, сперва факты. Я, разумеется, уже знаю большую часть, но прошу тебя, рассказывай так, словно я решительно ничего не знаю.

Он говорил с уверенностью человека, отлично знакомого с принятой в таких случаях процедурой. Моя вера в него, почти начисто испарившаяся под влиянием глупых обеденных разглагольствований, начала помаленьку возвращаться.

Джон изложил события очень хорошо, ничего не преувеличивая, но и не преуменьшая. Предварив рассказ вступлением, что намерен ознакомить Шерингэма ровно с теми фактами, что известны и суперинтенданту, а точнее, с тем, что известно суперинтенданту, насколько то известно ему, Джону, он избежал необходимости рассказывать подлинную историю, стоящую за официальной версией произошедшего. Иными словами, поведал лишь половину того, что мог бы сказать. Не упомянул даже об отношениях Эрика и миссис де Равель.

Однако это все никак меня не устраивало. Я ведь потому и пригласил Шерингэма, что ему, в отличие от моего поверенного, можно было рассказать все без утайки.

Когда Джон закончил, я поднял руку, пока Шерингэм не начал засыпать нас вопросами.

– Шерингэм, прежде чем мы продолжим, позволь кое-что сказать. У меня еще не было случая прояснить, почему я послал телеграмму тебе, а не своему поверенному, как настаивал Хиллъярд. Причина же такова: я хочу доказать свою невиновность, но не ценой официального признания вины кого-либо еще.

Вид у Шерингэма стал ошарашенный.

– Повтори-ка еще раз, а? Что-то не понимаю.

– Я стремлюсь доказать свою невиновность, – терпеливо повторил я. – Строго говоря, сейчас это для меня важнее всего. Однако только и исключительно это. Я вовсе не желаю снабжать полицию доказательствами вины кого-либо еще. Боюсь, мой поверенный в излишнем рвении сочтет своим долгом предоставить полиции любое найденное им доказательство. Я же хочу, чтобы ты торжественно пообещал мне этого не делать.

– То есть ты не хочешь, чтобы стало известно, кто застрелил этого типа? – с нескрываемым изумлением переспросил Шерингэм.

– Нет-нет! Ничего подобного. Можешь это выяснить – выясняй. Просто не говори полиции. Вообще не делись с полицией ничем, кроме доказательств, которые оправдают меня, но не повредят никому другому.

– Почему?

– Потому что, – покосившись на Джона, объяснил я, – и Хиллъярд, и я сам втайне согласны, что убийство Скотта-Дэвиса само по себе было поступком весьма похвальным, и кто бы его ни совершил, он не должен нести наказания.

Шерингэм перевел взгляд с меня на Джона и тихонько присвистнул.

– Вот это да! Заговор по сокрытию преступника? И вы хотите, чтобы я тоже поучаствовал? Дело-то серьезное, Килька.

– Сирил, – промолвил Джон с заметной неловкостью, – не уверен, что я заходил прямо уж так далеко… Я говорил…

– Вы говорили, что не станете лицемерить и притворяться, будто печалитесь о его смерти, – перебил я. – Полно, Джон. Остальное вы подразумевали. Имейте мужество так прямо и признать.

Джон пару секунд поколебался, а затем поднял взгляд на Шерингэма:

– Да, правда. Я это подразумевал – и именно так я и считаю. Скотт-Дэвис был негодяем, его смерть осчастливит с полсотни людей. Не думаю, чтобы хоть кто-то по нему горевал.

– Что ж, идет, – не моргнув глазом, ответил Шерингэм. – Мы втроем более способны вынести взвешенное суждение, нежели дюжина сельских чурбанов. Я ничуть не возражаю против того, чтобы мы сами себя неофициально назначили высокой судебной комиссией. Только сперва предоставьте мне доказательства того, что он негодяй. Позвольте мне судить самому.

– Но именно эти сведения я категорически отказываюсь разглашать, если ты не пообещаешь, что не станешь передавать полиции никаких доказательств чужой вины, какие тебе удастся раздобыть во время расследования, – твердо сказал я.

Шерингэм насмешливо посмотрел на меня.

– Бог ты мой, Глистик на тропе войны, – грубовато произнес он. – Итак, ты не дашь мне никаких доказательств без моего обещания, а я не намерен ничего обещать, пока не получу доказательств. Тупик, а? – Он посмотрел на нас с Джоном; мы оба промолчали. – Имеют ли эти ваши доказательства низости Скотта-Дэвиса какое-либо отношение к совершенному преступлению – если, конечно, исходить из предположения, что это и впрямь убийство?

– Возможно, – промолвил Джон.

– Самое непосредственное, – поправил я.

– Полиция в курсе?

– Нет, – ответил Джон.

– Во всяком случае, разве что совсем смутно, – добавил я. – Хотя, конечно, у полицейских должны иметься какие-то представления о его характере. Насколько я понимаю, они наводили справки в Лондоне. К их распоряжению будут все обычные сплетни и слухи.

Джон потер подбородок:

– Что правда, то правда. Я как-то упустил это из виду. И если они ознакомились со слухами…

Я кивнул. Несомненно: если они ознакомились со слухами, то отношения покойного с миссис де Равель, о которых полицейские и сами уже начинали догадываться, станут ясны окончательно.

– Пока вы лишь туманно обрисовали мне ситуацию, – уже более задумчиво обратился Шерингэм к Джону. – Надо ли понимать, что обстоятельства, на которые вы намекаете, заполнят пробелы?

– В значительной степени, – признал Джон.

– Фактически, – напрямик заявил я, – они показывают, что я не единственное лицо, у которого имелся очевидный мотив для убийства, а, напротив, самый маловероятный кандидат из многих других, и что все прочие обитатели дома, включая даже самого Джона, располагали куда более сильными мотивами.

Джон вздрогнул.

– Бог ты мой, Сирил, да вы же совершенно правы! – произнес он с таким нескрываемым удивлением, что сразу становилось ясно: до сих пор это обстоятельство от него ускользало.

– Тогда я уж тем более должен все услышать, – решительно заявил Шерингэм. – Послушайте, давайте остановимся на компромиссе. Если я удостоверюсь, что Скотт-Дэвис был и впрямь так дурен, как вы его изображаете, то я ограничу свои доклады полиции лишь теми фактами и теориями, которые поддерживают Килькину невиновность. Но если ваш рассказ меня не убедит, то я буду полагаться на собственное суждение. Согласны?

Мы переглянулись.

– Выходит, последнее решение предоставляется вам одному, – указал Джон. – По сути, в нашем жюри даже и троих-то присяжных не наберется. Останется лишь один судья. Вы берете на себя огромную ответственность, Шерингэм.

– Ответственность меня не пугает. По части ума, логики и общего здравого смысла я ничем не уступаю любому официально назначенному жюри присяжных.

Чего-чего, а самоуверенности Шерингэму было не занимать.

– В таком случае я склонен ответить согласием, – промолвил Джон, поглядывая на меня.

– Хорошо, принято, – уступил я.

Мы несколько мгновений помолчали, а потом дружно зашевелились, устраиваясь поудобнее, как люди, которые приняли важное решение и наконец могут идти дальше.

– Одну минуту, – вдруг сказал Шерингэм. – Знаете, есть еще одно «но», причем немалое. Допустим – как легко может статься, – доказательство невиновности Кильки заодно доказывает вину кого-то еще?

– Тогда его нельзя обнародовать, – быстро отозвался я.

– Гм-гм! – Шерингэм поскреб в затылке. – Сформулируем другим образом: допустим, теория о твоей невиновности заодно является теорией виновности кого-то еще?

Я обдумал его слова.

– Нет, тут я не возражаю, пока теория еще не становится доказательством.

– А как насчет мелких улик, подкрепляющих эту теорию?

– Даже не знаю, – замялся я.

– Сирил, не глупите, – резко вмешался Джон. Он повернулся к Шерингэму: – Мы ведь не знаем доподлинно, считает ли полиция, будто у нее имеются какие-либо твердые доказательства вины Пинкертона. По крайней мере, достаточно твердые, чтобы оправдать его арест. Если да, то главное сейчас – добыть доказательства его невиновности, даже если они и будут включать в себя улики против иных лиц – во всяком случае, в той мере, пока (если Сирил не перестанет донкихотствовать) эти сопутствующие улики не содержат настоящего доказательства чьей-либо вины. Выдвигайте сколько угодно теорий о виновности прочих лиц, Шерингэм! Полиция не разглашает таких вещей – и не шантажирует. Если встает выбор между просто лишь полицейскими подозрениями и свободой Сирила, пусть полиция подозревает кого угодно, пока ничего не в силах доказать. Так все ваши условия будут выполнены, Сирил, верно?

– Да, – обдумав его слова, признал я. – Да, думаю, на это я могу согласиться.

– Что ж, Килька, шеей рисковать тебе, а не нам, – заметил Шерингэм с неуместной игривостью. – Отлично, теперь мы знаем, на чем стоим. Хиллъярд, давайте, рассказывайте заново, заполните пробелы.

– Теперь надо рассказать ему все, – заметил я. – Даже то, что вы мне сообщили конфиденциально о взаимном алиби.

Джон кивнул.

– Силы небесные, ну конечно! – Шерингэм затушил окурок сигары и вытащил из кармана трубку. – Теперь вы должны рассказать мне все до мельчайших деталей. Сперва Хиллъярд, потом ты, Килька, а потом будем обсуждать до полуночи. На сегодня этого хватит, а завтра двинемся на поиски: посмотрим, что нам удастся найти, особенно же постараемся хоть временно приостановить суперинтендантовы поползновения засадить Глистика за решетку. Итак, к делу.

Сказано было грубовато, однако с более чем похвальными намерениями. Я начал вновь проникаться к Шерингэму теплыми чувствами. Во всяком случае, его твердая уверенность очень ободряла и обнадеживала.

Настолько обнадеживала, что я набрался смелости облечь в слова тайный страх, который доселе хранил в глубине сердца.

Дознание о смерти Скотта-Дэвиса было назначено на следующее утро, на одиннадцать часов. Я опасался, что у полиции набралось уже столько доводов против меня, что суд даст санкцию на мой арест, – о чем теперь и заявил Шерингэму.

К вящему моему беспокойству, он глядел на ситуацию довольно мрачно.

– Если они уверены, именно так все и будет. Если же нет, то скорее всего они постараются отложить дознание, чтобы у них было время поискать дополнительные улики. Но, боюсь, Килька, тебе следует готовиться именно к такому повороту событий.

Должен признаться, я буквально умолял его сделать все, что только в его силах, чтобы раздобыть до начала дознания хоть какие-то свидетельства в мою пользу. Как я указал, если мне придется ждать развития событий изнутри камеры, а не снаружи, мучения мои будут несравненно сильнее. Если же читатель сочтет мою настойчивость капельку недостойной, смею заверить, что случись ему самому столкнуться с угрозой заточения в темницу, увидеть, как двери ее уже разверзаются, чтобы поглотить его, – мало найдется таких камней, и даже огромных валунов, какие он не будет готов перевернуть, лишь бы отстрочить столь печальный исход.

– Я, конечно же, поговорю с суперинтендантом, – с сомнением в голосе произнес Шерингэм, – однако вряд ли мне удастся что-то у него вытянуть. Во всяком случае, теперь все в милости божьей. И если тебя, Килька, все же засадят за решетку, обещаю: мы в два счета тебя вызволим оттуда, если это вообще в человеческих силах.

Я хмуро улыбнулся, и мы приступили к обсуждению всех подробностей случившегося.

Разошлись по спальням мы уже сильно за полночь. К тому времени Шерингэм знал обо всей этой истории столько же, сколько Джон, и почти столько же, сколько я. Потому что я-то, разумеется, знал чуть больше, чем Джон. Например, я доподлинно знал, что не делал этого злополучного второго выстрела.

 

Глава 10

На следующее утро я проснулся ни свет ни заря в надежде, что Шерингэм тоже не станет залеживаться в постели. Еще до половины восьмого я полностью завершил утренний туалет и размышлял, что делать дальше, когда дверь моей спальни отворилась, и вошел Шерингэм в халате.

– Привет, Килька. Ранняя пташка, да? А я-то собирался вытащить тебя из кровати, посмотреть немножко окрестности.

– Я как раз о том же подумывал, – согласился я. – До завтрака еще час, не меньше.

– Отлично. Что ж, я и на десять минут тебя не задержу. И должен заметить, – усмехнулся Шерингэм, выходя из комнаты, – что это величайший комплимент, какого ты удостаивался за всю жизнь: заставить меня подняться в столь инфернальное время. Со мной таких ужасов лет десять как не случалось.

Я кивнул и улыбнулся, хотя в глубине души не считал постоянные напоминания Шерингэма о том, какое великое одолжение он мне оказывает, признаком хорошего тона.

Он скрылся в ванной, оставив дверь открытой, так что мне пришлось самому ее закрывать. Не выношу открытых дверей в помещениях, где мне случается оказаться.

Прошло лишь немногим более заявленного времени, и Шерингэм снова вошел ко мне, причем снова не удосужился приличия ради постучать, хотя на этот раз точно знал, что я уже не сплю. Я поднялся со стула, и мы вместе спустились вниз.

– Сперва осмотрим сцену преступления, – предложил он.

Мы вышли из дома и зашагали вниз по холму. На полпути я оглянулся и обнаружил, что вслед за нами идет какой-то человек. Меня вдруг пронзил острый приступ паники, что он каким-то образом воспрепятствует нашим расследованиям, хоть я прекрасно понимал, сколь маловероятен такой вариант. Это мелкое происшествие показывает, в каком печальном состоянии пребывали мои расшатанные нервы.

Я показал Шерингэму точное место, где лежало тело, и рассказал, в каком именно положении.

– Понятно, – наконец промолвил он, задумчиво осматриваясь. – По твоей теории, тот, кто его застрелил, прятался вон в тех зарослях, на повороте. По крайней мере, это единственное место, откуда можно стрелять прямо в спину.

– Ну не то чтобы у меня была прямо теория, – торопливо ответил я. Само собой, я упомянул такую вероятность вчера вечером в ходе обсуждений. – Всего лишь возможное объяснение.

– Ты не проверил, остались ли какие следы?

– Нет, я с тех пор тут не был.

Шерингэм повернулся к полицейскому, что наблюдал за нами от начала тропинки.

– Полагаю, ваши люди все тут обыскали? – дружелюбно окликнул он.

– Да, сэр, суперинтендант самолично прошелся, да и сержант Берри с ним, – отозвался полицейский, приближаясь к нам. Я с удивлением отметил, что он держится крайне почтительно и, по всей видимости, ничуть не возражает, что мы здесь. – Боюсь, мистер Шерингэм, вам тут ничего не найти. По словам мистера Хиллъярда, его скотинка тут уж пару раз как прошлась.

– О, вы меня знаете? – спросил Шерингэм, и, хотя меня снедала тревога, я все же невольно улыбнулся при виде того, как совершенно по-детски обрадовало его обращение по имени. – Откуда бы?

– Ну как же, сэр, а ваша телеграмма-то вчера, ну и вообще всякое, – ухмыльнулся полицейский. – Суперинтендант сказал, захотите тут все осмотреть, так за милую душу, а я чтобы вам все рассказал, как тело лежало и все такое прочее.

– И доложили ему, если я найду что-нибудь интересное, верно? – ухмыльнулся в ответ Шерингэм. – Что ж, очень любезно со стороны суперинтенданта, так сам ему и скажу, когда увижу. Кстати, есть тут какие места, куда нам лучше не наступать? Или что-нибудь еще в таком духе?

– Нет, сэр. Мы тут закончили. Ходите где вздумается.

– И что вы обнаружили? – напрямик поинтересовался Шерингэм.

Полицейский замялся:

– Да не особо много, сэр.

– А если бы что и нашли, все равно не сказали бы? Что ж, что ж… Тут, кажется, и впрямь ничего не разглядишь. Я так понимаю, Килька, меньшая полянка, о которой ты мне рассказывал, находится на другом конце тропинки, да?

Говоря по правде, я нахмурился. И так приятного мало, что Шерингэм упорно воскрешает это оскорбительное прозвище, а уж в присутствии…

– Да, – коротко отозвался я.

Мы прошли вперед к меньшей полянке. Шерингэм снова замер, осматриваясь по сторонам.

– Ага, ясно. А тропинка слева ведет на большую поляну, верно? И в чем состоит основная теория? В том, что Скотт-Дэвис пришел с большой полянки по вон той тропинке, прошел через нее, а потом двинулся тем путем, каким мы пришли, к главной дорожке на холм – и тут кто-то застрелил его сзади? Вся идея именно в этом?

– Сэр, мы еще не знаем доподлинно, не было ли это несчастным случаем, – осторожно заметил полицейский. – Мы вообще не готовы утверждать, что это убийство.

– Ну ладно, предположим, что таки убийство. Убийства гораздо интереснее, – зловеще промолвил Шерингэм. – Тогда как?

– Ну, ежели убийство, тогда, конечно, как-то так.

– Иными словами, убийца находился с этой стороны от убитого – между ним и прогалинкой. А если наоборот: Скотт-Дэвис шел на полянку с той другой тропинки и кто-то выстрелил в него вон оттуда?

– Он лежал головой вверх по склону, ногами в ту сторону, сэр.

– Вполне мог и повернуться, когда его подстрелили.

– И ружье, сэр, тоже с этой же стороны лежало, позади него. И никаких следов, чтобы кто-то проходил мимо, чтобы изменить положение тела. Я, как вы сказали, предполагаю, что это убийство.

– Да, пожалуй. Но вы вроде бы говорили, здесь стадо прошлось?

– Не по этой тропинке. Тут их, кажется, не было. Сами видите, тропка-то узенькая, всего фут шириной, а ветки и папоротник по сторонам не помяты и не поломаны, как в других местах. Хотя земля, конечно, слишком твердая, следов нет.

– Да, вторая тропинка явно шире. Но если скот как-то сюда попал, должен и как-то уйти, и не думаю, что той же дорогой, что и пришел. Хотя я в скоте не очень разбираюсь…

– Нет-нет, они прошли насквозь, все как положено. На другой стороне есть вторая тропинка, шире той, где было найдено тело. Отсюда не видать. Во-он там, за кустом.

Мы подошли туда посмотреть. Я до сих пор и не подозревал, что на полянку выходит третья тропинка: она пряталась за большим кустом, на который показал полицейский, и чтобы попасть на нее, надо было этот куст обогнуть.

Я надеялся, что это новое открытие повлечет за собой какие-нибудь важные находки, но Шерингэм, судя по всему, ничего не обнаружил. Просто посмотрел на тропинку, прошел по ней несколько шагов и снова вернулся к нам.

– Ну? – встревоженно спросил я. – Что-нибудь приходит в голову?

– Да, – тут же отозвался он. – Кое-что. Какого черта Скотту-Дэвису вообще понадобилось идти именно здесь? Он наверняка направлялся к тропе, что ведет на холм, больше тут идти некуда, но так ведь получается длиннее. Вот вы как это понимаете?

– Ну, – признал детектив, – не уверен, что мы вообще над этим задумывались, сэр. Люди не всегда выбирают самый короткий путь. Тем более когда разница всего в несколько шагов. Нам не показалось, что это важно.

– Пока я и не утверждаю, что важно. Всего лишь странность.

– Ну, уж коли на то пошло, еще одна странность – что мистер Пинкертон тоже выбрал именно эту тропинку, – заметил полицейский, как мне показалось, не без угрозы в голосе.

К моей досаде, Шерингэм немедленно согласился с ним, причем с совершенно неуместным жаром.

– Да-да, точно. Килька, а тебя-то с какой радости сюда занесло?

– Понятия не имею. Но, смею заверить, с тех пор не раз о том пожалел, – горько ответил я. – Хотя, без сомнения, все проще простого. Вы же помните, я искал того, кто стрелял в лесу. Ну и наверняка подсознательно решил, что с этой прогалинки будет лучше видно, вот и свернул с основной тропы.

– Да, вполне похоже на истину, – сразу же согласился Шерингэм, к немалому моему облегчению. – Что ж, идемте осмотрим вторую полянку. Насколько я понимаю, Килька, вы с миссис Фитцуильям последними видели Скотта-Дэвиса живым. Мне бы хотелось, чтобы ты показал мне в точности, где он в тот момент находился. Глядишь, что-нибудь да выясним.

Я отвел Шерингэма на другую полянку и показал, где именно лежал Скотт-Дэвис во время нашего представления. Мой приятель очень тщательно осмотрел землю вокруг, хотя ума не приложу, что именно надеялся выискать. Все следы уже исчезли, невозможно было даже понять, где я сам-то стоял. Земля здесь, на опушке, у кромки высоких деревьев, голая и твердая – ни папоротника, ни хотя бы жесткой травы, отпечаткам сохраниться просто не на чем.

Я присел на пенек, с интересом наблюдая, как мой спутник ведет расследование. Он деловито сновал туда-сюда и даже пробежался немного назад по тропинке, которой мы только что пришли, и при этом то и дело оглядывался на нас. Потом попросил констебля изобразить Скотта-Дэвиса и улечься там, где тот лежал, – чтобы удостовериться, на каком расстоянии его можно разглядеть с тропы.

– Отсюда уже видно, Килька! – закричал мне Шерингэм. Он стоял ровно на том месте, откуда я в день трагедии смотрел, как Этель притворяется, будто нашла тело, так что я прекрасно знал, что с того места открывается отличный вид на эту часть поляны. – Вы на него не смотрели?

– Лично я – нет, – закричал в ответ я. – Совершенно уверен, что ни разу не оборачивался. За миссис Фитцуильям не поручусь.

Шерингэм спустился обратно к нам, укоризненно покачивая головой.

– Какая жалость, вот уж досадно, так досадно. Выходит, ты не знаешь, когда он поднялся, да?

– Нет. Понятия не имею.

– А значит, нам неизвестно, в какую сторону он сперва пошел… Нет, не вставайте пока, – добавил Шерингэм констеблю. – Хочу посмотреть, хорошо ли вас видно с других тропинок.

Он зашагал по дорожке, что вела на меньшую полянку, и вскоре скрылся из виду. Время от времени слышно было, как он шуршит средь подлеска.

– Хорошо же, – промолвил Шерингэм, вернувшись три-четыре минуты спустя. – Я нашел одно-два места, откуда вас видно, но по большей части нет. Не думаю, впрочем, что это нам что-то дает. Кстати, а сколько времени? Силы небесные, половина девятого. Что ж, вряд ли мы можем тут что-то еще найти, Килька, а я вполне созрел для завтрака. Как считаешь?

– Безусловно, – согласился я, слегка разочарованный (пусть и совершенно беспричинно) тем, что бурная деятельность моего спутника не принесла ровным счетом никаких плодов.

Мы начали подниматься вверх по холму.

– О, кстати, – окликнул Шерингэм приотставшего от нас констебля, – когда появится суперинтендант Хэнкок?

– Сдается мне, сэр, он говорил, будет после девяти.

– Отлично! Хочу перемолвиться с ним парой слов.

Мы молча миновали лес. На полпути к дому Шерингэм обернулся ко мне с широкой улыбкой:

– Что ж, Килька, поздравляю!

– С чем? – поразился я.

– Да с этой твоей теорией. Ты ведь сказал вроде, что не проверял ее?

– Какую теорию? А, что кто-то притаился у тропинки? Нет, разумеется.

– Что ж, мой мальчик, отличная догадка. Ты был совершенно прав.

Я так и уставился на него.

– Я был прав? То есть?

Я ведь не питал ни малейшей надежды, что эта моя идея как-то поможет. Даже и представить такого не мог.

– Кто-то и в самом деле стоял на том самом повороте. – Видя у меня на лице изумление, Шерингэм добавил: – Помнишь, как я крикнул нашему приятелю не двигаться, потому что я хочу проверить, будет ли его видно с другой поляны? Это, дорогой мой Килька, была лишь военная хитрость. На самом же деле я хотел осмотреть тот поворот, проверить, есть ли в твоей догадке что-нибудь или нет. Мне пришло в голову, что полиция скорее всего не удосужилась разглядывать землю в паре ярдов от самой тропы. Но я не хотел, чтобы он знал, чем я намерен заняться – не то увязался бы за мной. А в настоящий момент, ввиду соглашений вчерашнего вечера, я предпочитаю держать все свои находки при себе.

– Ну и? – взволнованно спросил я.

– Ну и, как я уже сказал, ты оказался совершенно прав. Там и в самом деле кто-то стоял, причем, судя по количеству отпечатков, довольно долго. И судя по двум следам, особенно глубоко впечатавшимся в землю, несколько минут – на одном и том же месте, не пошевелив ни единым мускулом. (Очень нелегко, знаешь ли, совсем не шевелить ногами более тридцати секунд, разве что стоишь совсем закоченев.) И еще мы можем предположить, что эти несколько минут как раз и пришлись на период между тем, как вы покинули полянку, и вторым выстрелом. Ну, Килька, что ты теперь обо всем этом думаешь?

Впервые в жизни я даже не обратил внимания на ненавистное прозвище.

– Ты уверен? Откуда? Земля сейчас слишком твердая, никаких следов. Вот тот же констебль говорил…

– На тропинках, да. Но это конкретное место тем не менее оказалось довольно влажным – тенисто, мягкая трава… В общем, со всей очевидностью, земля там достаточно мягкая, раз уж следы остались.

– Не понимаю, – только и пробормотал я.

– И более того, Килька, – продолжил Шерингэм еще более многозначительно, – тебе, возможно, будет интересно узнать, что тот, кто там прятался, носил туфли на высоком каблуке.

Я пристально посмотрел на него.

– Женщина!

– Да ты делаешь выводы почти так же быстро, как я, – иронически заметил Шерингэм.

Скажу лишь одно: от этакого известия меня словно громом поразило. Вот уж чего я никак не ожидал!

После завтрака Шерингэм сообщил мне, что намерен выйти и побеседовать с суперинтендантом, если тот приехал. Хочу ли я, чтобы он рассказал ему о найденных отпечатках, или нет?

– Нет, – твердо ответил я, ибо уже успел принять решение на этот счет. – Нет, ни в коем случае.

– А если у меня сложится впечатление, что он жаждет твоей крови?

– В любом случае. Мы должны сперва побольше выяснить про эти следы, особенно, кто их оставил, а уж потом делиться информацией с полицией.

– Хорошо, – согласился он. – В конце концов, это твоя забота.

Мы с ним стояли в холле и, разумеется, разговаривали вполголоса.

– Буду ждать тебя в кабинете, – сказал я. – Джон наверняка разрешит нам в ближайшие дни им пользоваться, когда понадобится.

Шерингэм кивнул и удалился, а я вышел в сад поразмышлять на досуге о загадочных отпечатках. Кто мог их оставить?

Я стоял, прислонившись к одному из деревьев, ограждавших обрыв перед садом, и рассеянно глядел на расстилавшуюся за обрывом долину, как вдруг кто-то тихонько окликнул меня сзади. Я торопливо обернулся. Это была Эльза Верити. Я впервые увидел девушку после гибели ее жениха.

Меня охватило смущение, какое всегда, кажется, нападает в присутствии людей, недавно понесших утрату, но в данном случае оно еще усилилось от мгновенно промелькнувшей в голове мысли: считает ли и она меня виновным в гибели Эрика?

Если она так и считала, то, к моему облегчению, никак этого не выказывала. Само собой, она была очень бледна, а в глазах читалось не только горе, но и страх, однако я списал это на счет нависшего над всеми нами расследования. В любом случае она не шарахалась от меня, как наверняка шарахалась бы, считай иначе.

– Мистер Пинкертон, – тихонько проговорила Эльза, – можно вас на минуточку?

– Ну разумеется, – мягко отозвался я. – Позвольте принести вам кресло.

– Нет, спасибо. Я хотела лишь задать вам один вопрос. Нет, два вопроса. – Она глянула в сторону дома, словно желая убедиться, что в пределах слышимости никого нет. – Мистер Пинкертон, правда, что у Эрика был роман с миссис де Равель?

Я колебался не дольше секунды. Один взгляд в ее глаза сказал мне, что время недомолвок прошло.

– Да, Эльза.

– Она была его любовницей? Вы точно-точно знаете? – Бедное дитя задало этот вопрос недрогнувшим голосом; было совершенно очевидно, что он стал ей до боли привычен.

– Точно, – ответил я.

– Благодарю вас. Это первое, что я хотела спросить. А второе вот что: правда ли он хотел жениться на мне только ради денег?

Этот вопрос потряс меня сильнее первого, и я не чувствовал себя вправе отвечать на него прямо.

– Разве у вас есть причины так думать? – попытался я потянуть время.

– Да, Этель мне сказала. Считает, что мне лучше знать. Вот я и хотела спросить у вас, вы тоже так думали? Все так думали?

Тут голос ее чуточку дрогнул, но лишь на одном слове.

– Да, думал. И, полагаю, все остальные тоже.

Уж если Этель взяла на себя ответственность, я почитал своим долгом поддержать ее.

Эльза застыла, глядя, как минуту назад глядел и я, на поросшие лесом склоны.

– Спасибо, – пробормотала она. – Так все становится… гораздо легче.

Не проронив больше ни слова, она повернулась и снова зашагала в дом.

Я проводил ее взглядом и увидел, как она поравнялась с Этель в дверях и прошла мимо нее. Мы с Этель встретились глазами. Мне показалось, что-то в ее взоре зовет меня. Я направился к дому. Она же спустилась с крыльца и двинулась мне навстречу.

Не успел я заговорить с ней, как Этель обхватила мою ладонь обеими руками и крепко сжала.

– Дорогой Сирил, что бы сегодня ни произошло, – прошептала она, – знай, что мы… мы…

Голос ее срывался куда сильней, чем у Эльзы.

Да и смутился я куда сильней, чем от недавнего разговора с Эльзой – гораздо, несравнимо сильней. Нас же кто угодно мог увидеть из дома!

Кое-как мне удалось наконец извлечь руку.

– Спасибо, Этель, – проговорил я куда легкомысленней, чем себя чувствовал. – Но ты же знаешь, ничего страшного не случится. Кстати, – заторопился я, встревоженный ее нарастающим волнением, – я только что подтвердил Эльзе твои слова про Эрика и деньги. Она задала мне прямой вопрос, так что я решил, ты бы хотела, чтобы я и ответил так же прямо.

Этель явно была удивлена.

– Мои слова?.. Сирил, я ничего подобного ей не говорила!

Настала моя очередь удивляться.

– Она сказала, ты говорила. Вполне недвусмысленно.

– Я ей ничего не говорила. Думала, она не поверит. Собиралась сказать попозже, когда она оправится от первого потрясения – чтобы ей было легче забыть… До чего же странно!

– Наверное, что-то навело ее на подозрения, а она думала, что ты ей не ответишь, – задумчиво предположил я. – Вот и прибегла к невинной уловке, чтобы добиться правды. Очень отважно с ее стороны.

– Да, – так же задумчиво согласилась Этель. – Эльза очень отважная. Удивительно хорошо переносит всю эту историю. Должна признать: в ней куда больше стойкости, чем я предполагала. Возможно, она ровно столь же несведуща в жизни, как я и думала, но уж никак не простушка и размазня, какой ее изобразила Сильвия. Собственно говоря, дойди дело до прямого столкновения между ними, я уже не уверена, что победила бы Сильвия. Что ж, хвала небесам, до этого не дошло.

– Аминь, – от всего сердца откликнулся я.

– И спасибо, спасибо, милый друг, – промолвила Этель с прежней пылкостью.

– Думаю, Шерингэм вернется с минуты на минуту, – торопливо сменил тему я. – Вот увидишь, он чудеса творит. Пожалуй, пройдусь немного ему навстречу.

Я на собственном опыте убедился: единственный способ совладать с наплывом женских чувств – это решительное бегство.

Я спустился по шести каменным ступенькам, что вели из сада, пересек открытую полосу лужайки и уселся на краю круто спускавшегося вниз по склону поля, откуда увидел бы Шерингэма, с какой бы стороны он ни пошел.

Но даже и там мне было не суждено хоть немного побыть одному. Я прихватил с собой «Таймс» и притворился, будто читаю, однако, случайно бросив взгляд в сторону дома, заметил, что по ступеням понуро спускается Арморель. Она подошла через лужайку ко мне и плюхнулась рядом, подтянув коленки под подбородок и не проронив ни слова.

– Ну, Арморель? – сказал я.

– Черт побери это расследование, – пробормотала она. – Черт, черт, черт. Я боюсь.

– Вы? – изумленно переспросил я.

– Да, я, – свирепо отрезала она.

Я на миг замялся.

– Если вы боитесь, что всплывут ваши слова – то, что вы сказали мне в колокольчиковой роще, я решительно не понимаю, как им удастся…

– Ах, это! – презрительно протянула она.

Арморель оставалась для меня неразрешимой загадкой. То я думал, что наконец и в самом деле знаю ее, то с отчаянием понимал, что не знаю о ней вообще ничего. И уж точно напрочь не понимал сейчас ни ее саму, ни причины странного настроения, заставившего ее искать моего общества, а потом на меня же и огрызаться. Словно это ее обвиняют в убийстве кузена!

– Я только что перемолвился парой слов с Эльзой, – заметил я, решив перевести разговор на какую-нибудь иную тему. – Право, удивительно, до чего хорошо бедняжка переносит случившееся. Я ожидал увидеть ее на грани нервного срыва.

– О да, – кивнула Арморель. – Может, Эрик и одурачил ее, зато она всегда умела одурачить вас, Пинки, не правда ли?

– Одурачить меня? Как? Чем?

– Да своим стилем! Этакая голубоглазая куколка. «Ах, мистер Пинкертон, расскажите мне еще немного про вашу замечательную коллекцию марок! Должно быть, это чудесно – уметь собирать марки!»

Изображенная Арморель карикатура на милое обыкновение мисс Верити поддерживать со мной беседы на наших совместных прогулках была, конечно, смехотворна, однако не лишена определенного сходства. Я беспокойно покосился на собеседницу.

– Арморель, о чем вы?

– А потом возвращалась и изображала нам с Эриком, что вы ей говорили. Мы просто со смеху покатывались, – продолжала Арморель, буравя меня злобным взглядом.

– Она… в самом деле? – воскликнул я потрясенно. Мне вспомнилось, как Эрик утверждал нечто подобное в тот вечер, когда он… словом, в тот злополучный вечер. Возможно ли, что это не было злой выдумкой, какой я счел его слова тогда?

– О, еще как! – издевательски подтвердила Арморель. – Да, бедный мой Пинки, вас попросту дурачили. Неудивительно, что вы вообразили, будто влюблены в нее!

– Уж разумеется, ничего подобного я не воображал! – парировал я, задетый и огорченный известием о поразительной и недоброй двуличности мисс Верити, однако успев при этом подивиться тому, что Арморель с неприкрытым удовольствием посыпает солью раны, нанесенные моей доверчивости. – Отнюдь нет!

Нет, правда, вряд ли я когда-либо начну понимать эту девушку. Арморель буквально набросилась на меня.

– Еще как воображали! – вспыхнула она. – Неужели нельзя хоть раз признать правду? Вы прекрасно знаете, что так оно и было! Просто ваше распроклятое самомнение уязвлено, вот вы и притворяетесь, будто нет, а сами прекрасно знаете, что да – и еще как! Конечно же, вы в нее втюрились! Господи, Пинки, меня от вас просто выворачивает. Вы по уши влюбляетесь в первую попавшуюся девицу, какая рядом окажется, а потом еще прикидываетесь, что… Ой, да заткнитесь вы, ради бога!

Эта внезапная атака настолько ошеломила меня, что я даже не нашел в себе сил разозлиться на все эти передергивания, несправедливость и пагубное отсутствие логики. Вдобавок я ведь и не пытался заговорить, когда она столь бесцеремонно призвала меня к молчанию.

Пожалуй, заслуживает похвалы то, что я сказал всего лишь (причем самым кротким тоном):

– Можно подумать, Арморель, вы и вправду хотите, чтобы я был влюблен в мисс Верити.

Хотя каким образом ее касалось, влюблен я в мисс Верити или нет? А с какой дерзостью эта пигалица рассуждала о моих чувствах самого что ни на есть личного характера!.. Впрочем (великодушно рассудил я), она еще не рассталась с нелепой идеей, будто косвенным образом виновна в смерти кузена, подтолкнув меня на убийство. Таково, во всяком случае, было самое мягкое объяснение.

– Разумеется, я не хочу, чтобы вы в нее влюблялись! – рявкнула Арморель. – И с какой стати вы взяли, будто мне вообще есть до этого дело? Конечно, я этого хочу! Разве я не сказала позавчера вечером? Мне все это совершенно безразлично! Так и знайте!

Знать что-нибудь после этой тирады было весьма затруднительно. Арморель не только ничего мне не объяснила, но и умудрилась за какие-то полдюжины фраз по меньшей мере четыре раза сама себе противоречить. Я удовольствовался тем, что только и сказал:

– Боюсь, Арморель, нынче утром вы слегка не в себе.

– А кто тут будет в себе в вашем-то обществе? – последовал возмутительный ответ.

Не удержавшись, я указал, что, по крайней мере, не навязывал ей своего общества. Даже не приглашал посидеть со мной.

– Если я вам так неприятна, чего тогда сразу не сказали? – сердито отозвалась она. – Пожалуй, мне лучше уйти!

На счастье, в этот миг в поле зрения появился Шерингэм. Я окликнул его.

– С вашего позволения, Арморель, – начал было я, но она оборвала меня и, в свою очередь, окликнув Шерингэма, позвала его к нам.

Поистине поразительное нахальство! Едва Шерингэм приблизился, она первой начала разговор:

– Ну же, мистер Шерингэм, мы вас тут ждем-ждем. Выкладывайте скорее!

Да еще и улыбнулась ему! А две минуты назад можно было подумать, что она уже никогда в жизни никому не улыбнется.

Я почувствовал, что просто обязан пресечь столь хладнокровное вмешательство в мои дела.

– Простите, Арморель, – с нарочитой чопорностью произнес я, – нам с Шерингэмом надо обсудить…

– Намерен ли суперинтендант арестовать вас немедленно после дознания или же даст вам еще чуть-чуть погулять на привязи. Бросьте вы ваши церемонии, Пинки. Мы все знаем, что полиция считает, будто это вы застрелили Эрика, мы все знаем, что мистер Шерингэм приехал, чтобы попытаться разубедить их, и я лично хочу знать, что он думает о шансах на успех.

От возмущения я даже говорить не мог, боялся не сдержаться.

Шерингэм, тем не менее, счел уместным усмотреть в ее словах забавную сторону. Лично я усматривал здесь лишь беспардонность.

– Так вы зовете его Пинки? – с величайшим интересом спросил он. – Занятно. А я – Килькой.

– Ага. Вы же нам вчера объяснили. Знаете, тут, конечно, есть о чем поговорить, но лично мне кажется, Пинки ему больше подходит. Только посмотрите на него сейчас.

Ничуть не сомневаюсь, что лицо мое и впрямь изменило цвет от негодования. Однако же упоминание об этом никак нельзя считать признаком хорошего тона!

Я встал, с превеликим трудом удерживая возмущение в рамках благопристойности.

– Иногда веселье уместно, а иногда нет. Вряд ли сейчас оно уместно. Шерингэм, когда вы с мисс Скотт-Дэвис закончите обмениваться шутками, с интересом выслушаю все, что вы сочтете возможным мне рассказать. Вы найдете меня в кабинете Хиллъярда.

Арморель ухватила меня за штанину.

– Нет, Пинки, не уходите. Я вела себя прегадко. Но это все просто глупости, чтобы немножко взбодриться. Не сердитесь.

Шерингэм тоже начал извиняться со свойственной для него, как мне помнится, с самого детства мгновенной сменой настроений.

– Килька, ты совершенно прав. Чертовски невежливо с моей стороны. Прости. И, силы небесные, как ты верно подметил, сейчас не время для шуток.

Он с сомнением покосился на Арморель.

Я презираю тех, кто упрямо отказывается принять чистосердечное извинение – пусть даже нанесенное оскорбление и было велико. И Шерингэм, и Арморель попросили прощения за неуместные шутки, и я в паре слов дал им понять, что уже предал случившееся забвению. Однако и я, в свою очередь, посматривал на Арморель с сомнением – и многозначительно.

– Нет, пожалуйста, не отсылайте меня прочь, – взмолилась она в совершенно иной манере. – Пинки, милый, ну позвольте мне услышать новости! Я… я почти так же, как и вы, жажду, чтобы вас оправдали, сами знаете.

– Тебе решать, Килька, – ворчливо заметил Шерингэм.

Я снова посмотрел на Арморель. Она в прямом смысле слова вцепилась мне в ногу, так что я и шелохнуться не мог.

– Пинки, пожалуйста!

У меня просто не оставалось выбора…

Когда я уселся, Шерингэм бросил взгляд на часы.

– Половина одиннадцатого.

– Идти совсем недалеко, – вставила Арморель. – Дознание будут проводить в сарае тут рядом.

Шерингэм кивнул, как будто и сам уже это знал.

– Что ж, мне не потребуется и минуты, чтобы сказать то, что я могу сказать. Я поговорил с суперинтендантом. Он не был склонен к общению, и одно ясно наверняка: ты здорово влип, Килька, мой мальчик.

– Знаю, – вздохнул я. Новости эти меня не удивили.

– Они… они намерены арестовать его? – спросила Арморель дрогнувшим голоском. Она была явно взволнована. Вот поди разберись в ней.

– Этого я понять не смог, – очень серьезно ответил Шерингэм. – Но полагаю, что да. Я намекнул, что улик у них не хватает – лишь доказательства наличия возможности и мотива. Не найдено никаких связей между тобой и ружьем, из которого был сделан роковой выстрел, даже не установлено, умеешь ли ты стрелять. Строго говоря, единственные доказательства по этому вопросу указывают на противоположное.

– Да? – переспросил я вполне хладнокровно.

– Кроме того, суперинтендант намекнул, что ему в руки только что попала некая улика или еще нечто такое, что может перевернуть весь ход расследования. Он не сообщил, что это за улика, но собирается представить ее на дознании. Так что, Килька, готовься к потрясениям.

– За последние несколько дней я пережил уже столько потрясений, что, сдается мне, еще одно ничего не изменит.

– Надо сказать, ты держишься чертовски хорошо, – любезно заметил Шерингэм.

– Он держится просто чудесно! – с жаром заявила Арморель, хватая меня за руку и держась за нее с таким видом, точно хотела меня защитить. – О, мистер Шерингэм, вы должны его оправдать, просто обязаны!

– Не сомневаюсь, что Шерингэм делает все, что только в его силах, милая барышня, – промолвил я.

Шерингэм пробормотал, что, мол, конечно, постарается.

– И это все твои новости? – спросил я.

– Да. Не думаю, что суперинтендант станет чинить препятствия, но и что помогать нам станет, не думаю тоже. Судя по тому, что мне удалось прочесть между слов, он настроен против тебя, Килька. Я так понимаю, ты виновен, потому что больше некому.

– Иными словами, – вновь вклинилась Арморель, – просто потому, что он был там внизу, когда прозвучал тот последний выстрел, а больше никого там не было.

– Именно. И там не случилось никого, кто мог бы засвидетельствовать, что Килька не стрелял. Или чтобы доказать, что второй выстрел сделал Хиллъярд. Все возвращается к одному и тому же.

– Да, понимаю, – задумчиво протянула Арморель. – В сущности, нам нужны два человека, да? Один – преступник, а второй – свидетель, что Пинки не совершал второго выстрела. Или, как вы сказали, что второй выстрел был сделан Джоном.

– Если найдем первого, второй уже не понадобится.

– Да, но поскольку этого мы не можем, то второй, во всяком случае, обелил бы Пинки, пусть и не помог бы найти, кто именно застрелил Эрика. Если… если это все же не было несчастным случаем.

– О да, тут бы второй помог. – Шерингэм говорил без энтузиазма. Очевидно было, что надежд на существование такого человека у него нет. – Кстати, – добавил он, обращаясь ко мне, – я ничего не сказал о… ну, ты знаешь.

– О чем? – быстро спросила Арморель.

– Да, – негромко произнес я.

– Ты ведь строго-настрого запретил.

– Именно.

– О чем же? – повторила Арморель.

– Шерингэм обнаружил одно обстоятельство, которое может оказаться нам полезным чуть позже.

– Уже сейчас! – с нажимом произнес Шерингэм. – Оно способно предотвратить твой арест. Килька, не будь глупцом. Позволь мне рассказать суперинтенданту.

– Нет, – твердо заявил я. – Пока – нет.

Шерингэм пожал плечами.

Арморель переводила взгляд с меня на него, но поскольку было совершенно очевидно, что просвещать ее никто не собирается, ей, что удивительно, хватило такта не настаивать.

Внезапно Шерингэм вскочил на ноги.

– Что ж, не стану терять больше времени. На дознание я не пойду, потом прочту отчеты. Оно дает слишком уж хорошую возможность оглядеться вокруг так, чтобы никто тебя не тревожил. Увидимся, Килька. И если тебя все-таки закуют в кандалы, не вешай носа. Суперинтендант у меня еще попляшет.

 

Глава 11

Пока я жив, не забуду дознания по поводу смерти Скотта-Дэвиса.

До сих пор мне не доводилось посещать подобные мероприятия. Будь я опытным романистом, уж верно, во всех подробностях расписал бы контраст между старым каменным амбаром, где уютно пахло сеном и сухой травой, и той мрачной ролью, что исполнял он сейчас; и как странно смотрелись установленные на твердом земляном полу деревянные козлы, с одного конца которых размещался коронер с торжественно-серьезными присяжными, а с другого – навострившие перья репортеры.

Но я не намерен ничего описывать, ибо это все не более чем поверхностные впечатления. Реальным же и единственным чувством моим, коего я не скрою от читателя, хотя со всех сил скрывал в тот момент, было болезненное и тошнотворное предчувствие, ожидание того жизненно важного доказательства, что, по словам Шерингэма, находилось теперь в распоряжении полиции. Я и гадать не мог, что это за доказательство, но явно что-то очень серьезное. Неужели они каким-то ловким образом установили связь между мной и ружьем, что пропало из дома ранее в тот же день?

Я сидел на скамье между Джоном и Этель, причем Этель в обращении со мной выказывала такую тревожную заботливость, что одного этого, на мой взгляд, хватило бы, чтобы посторонние зрители твердо уверились в моей виновности. Джон, разумеется, сознавал мое беспокойство и по мере сил старался отвлечь меня рассказами о местных столпах общества. Коронер, как я узнал, был поверенным в Будфорде, председатель присяжных – крупным фермером, а остальное жюри практически целиком состояло из людей, зарабатывающих на жизнь сельским хозяйством, будь то в качестве хозяина или работника. Этого и следовало ожидать, однако мне от осознания сего факта легче не стало: я по личному опыту многократно убеждался, что сельский труд притупляет ум любого, кто имеет к нему касательство.

Помимо коронера из официальных лиц присутствовал лишь только полицейский прокурор. Меня, разумеется, никто не представлял, вопреки настоятельным советам Джона.

Перед самым началом заседания я заметил, что в одном из углов амбара происходит небольшое совещание – между коронером, мистером Гиффордом (прокурором), суперинтендантом Хэнкоком и высоким седовласым мужчиной, про которого Джон мне уже сообщил, что это полковник Грейс, начальник полиции. Никто из них даже не взглянул в нашу сторону, но я был совершенно уверен: разговор идет обо мне. Когда беседа закончилась, суперинтендант Хэнкок грузно опустился на скамью напротив нас, рядом с дверью. Он по-прежнему избегал смотреть мне в глаза, углубившись в какие-то записи у себя в блокноте, но я не мог отделаться от неуютного ощущения, будто он все время на меня украдкой поглядывает.

Присяжных привели к присяге и почти сразу же сопроводили осмотреть тело, лежавшее в соседнем сарае. Вернулись они еще более торжественно-серьезные, чем прежде, и коронер немедля приступил к вводной речи, обращаясь к жюри самым что ни на есть неформальным образом и языком.

К изрядному моему облегчению, меня вызвали первым, поскольку именно я нашел тело. Когда мне предстоит неприятная задача, я предпочитаю покончить с ней как можно скорее. По крайней мере, не придется долго мучиться в ожидании худшего.

Думаю, могу поздравить себя с тем, что, занимая указанное мне место за столом свидетелей, я сумел представить миру вполне невозмутимый фасад. Никто из незнакомцев, чьи глаза были сейчас устремлены на меня, не заподозрил бы, что под маской внешнего хладнокровия сердце колотилось в груди так бешено, что было трудно дышать.

Первые вопросы носили чисто формальный характер: мой возраст, профессия и род занятий, давно ли я знаком с Хиллъярдами, и все в том же роде. Я отвечал, с тайной радостью отмечая, что голос мой звучит ровно и уверенно. Более того, коронер, щуплый пожилой джентльмен с седовласой бородкой и золотыми очочками, держался крайне учтиво – сама доброта. Если его и предупреждали, чтобы он обращался со мной так, как, по моим представлениям, обращаются с несговорчивыми свидетелями, ничто в его манере на то не указывало. Мне стало чуточку поспокойнее.

– А теперь, мистер Пинкертон, – промолвил он после того, как я, образно выражаясь, поведал о себе, – не стану спрашивать вас, как была придумана та маленькая пьеска, в которой вы все участвовали. Об этом нам расскажет мистер Хиллъярд, поскольку, как я понимаю, именно он является главным ее автором. Если не возражаете, перейдем сразу к самому представлению. Расскажите присяжным собственными словами, что произошло после того, как вы покинули дом примерно в… – он торопливо пролистал свои заметки, – да, примерно в два часа сорок пять минут пополудни.

– Охотно, – ответствовал я с легким поклоном и, повернувшись к присяжным, дал им настолько исчерпывающий отчет о произошедшем, как только мог. Время от времени коронер прерывал меня вопросом, чтобы пролить свет на какое-либо не совсем ясное обстоятельство. Все шло именно так, как я и ожидал. Я знал – проблемы начнутся позже.

Я описал наше представление. («Прошу вас, джентльмены, слушать как можно внимательнее, – отметил коронер, конфиденциально обращаясь к присяжным. – Нам крайне важно явственно отличать то, что изображалось, от того, что происходило на самом деле».) Я описал роль, отведенную троим псевдодетективам, которые, разумеется, присутствовали сейчас в суде, и перешел к обстоятельствам, при которых услышал два выстрела, вслед за чем нашел тело. На мое счастье, похоже, сегодня в составе жюри, против обыкновения, не нашлось ни одного любителя задавать каверзные вопросы – хотя я прекрасно понимал, что мне с лихвой хватит этих вопросов, причем очень скоро.

Так оно и случилось. Когда я закончил рассказ, коронер откинулся на спинку стула и пробормотал:

– Благодарю вас, мистер Пинкертон, благодарю вас. Пока все вроде бы вполне ясно. Гм… мистер Гиффорд, желаете задать свидетелю вопрос?

Мистер Гиффорд с готовностью поднялся. Я понял: начинается настоящее испытание, и внутренне взял себя в руки.

Первая же его реплика прозвучала для меня совершенно неожиданно:

– Всего один-два момента, мистер Пинкертон. Согласитесь, в случаях, подобных этому, точность касательно времени особенно важна. Я тут набросал примерное расписание событий за интересующий нас временной период, и мне бы хотелось уточнить, согласны вы с ним или нет. Сейчас я его зачитаю.

3.30. Вы с миссис Фитцуильям начинаете подниматься на холм. Профессор Джонсон и мистер Брэдли идут на несколько ярдов впереди вас.

3.32. Первый выстрел.

3.33. Вы идете обратно.

3.34. Вы оказываетесь внизу долины, вне поля видимости миссис Фитцуильям.

3.37. Второй выстрел.

3.43. Вы начинаете снова подниматься.

3.44. Вы добираетесь до того места, где оставили миссис Фитцуильям, но не находите ее там. Повинуясь странному побуждению, вы решаете снова пойти вниз, что и делаете.

3.45. Вы обнаруживаете тело на малохоженой тропинке; не осмотрев его, бежите назад за помощью и натыкаетесь на мистера Хиллъярда.

3.46. Мистер Хиллъярд отмечает время.

Вы согласны с этим отчетом?

Я сразу понял, что имею дело с коварным умом, так что еще более важно не терять головы. Под предлогом всего-навсего согласиться с временной раскладкой событий мне фактически предложили согласиться с целым рядом самых что ни на есть губительных для меня домыслов. Да и в любом случае расписание сильно грешило против истины. Так уж вышло, что накануне вечером Шерингэм настоял на том, чтобы тоже составить такое расписание, поэтому мы с Джоном на пару постарались как можно точнее восстановить события, так что теперь я мог перечислить их практически в любой момент и без запинки.

Все эти соображения пронеслись у меня в голове так быстро, что я ответил без малейшей паузы и ледяным тоном:

– Разумеется, нет. Здесь содержится несколько неточностей. Часть временных интервалов приведена в том виде, как я их оценил, остальные сильно отличаются.

– Не откажетесь указать, с чем именно вы не согласны?

– Безусловно. Позволите посмотреть документ?

– Вот, пожалуйста.

Взяв расписание, я внимательно прочел его, стараясь вникать во все детали. Главная неточность стала совершенно ясна мне, еще пока я слушал, и теперь я сразу убедился, что план был намеренно составлен именно таким образом. Вместо двух-трех минут, которые на самом деле прошли между тем, как я услышал второй выстрел, и моим возвращением туда, где я оставил миссис Фитцуильям, в документе фигурировало минут семь, не меньше. Подтекст очевиден: эти семь минут я был занят тем, чтобы, убив Эрика Скотта-Дэвиса вторым выстрелом, придать его гибели видимость несчастного случая. Прелестная западня!

Первым делом я упомянул именно эту ошибку.

– Вижу, время второго выстрела указано тут как 3.37. Однако он, безусловно, прозвучал позже.

– О! И когда именно, по-вашему?

– В 3.42, – ответил я.

– Почему именно 3.42?

– Потому что это явно было не раньше, чем за три минуты до нашей встречи с мистером Хиллъярдом.

– И за эти минуты вы поднялись по тропинке и снова спустились?

– Именно.

– Вы совершенно уверены, что это не заняло бы у вас дольше трех минут?

– Совершенно.

– Хорошо. С остальным указанным в документе временем вы согласны?

– Нет, не согласен. Первый выстрел был произведен явно позже, чем через две минуты после того, как мы двинулись к дому. Я бы сказал, примерно в 3.35. Я отправился вниз не сей же миг после выстрела и уж точно достиг низа тропинки не раньше 3.39.

– Похоже, мистер Пинкертон, вы вполне уверены насчет времени. Вы специально посмотрели на часы, когда прозвучали выстрелы?

Меня было так просто не поймать.

– Нет, не посмотрел. Но, как вы сказали, я прекрасно понимал, что важно восстановить время событий как можно точнее. Поэтому мы с мистером Хиллъярдом при помощи моего друга не пожалели усилий на то, чтобы составить вчера вечером временную раскладку.

– Готовясь к нынешнему утру? – осведомился мистер Гиффорд тоном, явственно содержащим в себе самые неприятные намеки.

– Именно. Мы думали, это может пригодиться в суде. У меня с собой имеется копия. Вы, вероятно, захотите с ней ознакомиться. По нашим воспоминаниям, тут записано куда более точное время, чем вы упоминали.

Вот это уже явно очко в мою пользу.

– Благодарю, – немедленно отозвался он и взял предложенный мной листок. – Итак, я вижу, что даже по вашему собственному отчету вы провели внизу не меньше шести минут. Мне бы хотелось, чтобы вы подробнее описали, чем занимались в это время. Нет никакой необходимости добавлять, что, если мистер Скотт-Дэвис был убит первым же выстрелом, вы все это время находились в нескольких ярдах от его мертвого тела, а если вторым – то в нескольких ярдах от него самого, пока он был еще жив. И мне нет никакой нужды, мистер Пинкертон, указывать вам на крайнюю важность ваших показаний касательно этих шести минут, которые вы, по вашим словам, провели внизу в полном одиночестве.

Ровно та же самая дилемма, перед которой меня уже ставил суперинтендант – и практически теми же самыми словами. Но хотя я посвятил этому пункту немало размышлений, однако все же не мог дать более убедительного ответа, чем прежде.

– Как я уже сказал, я спустился вниз, чтобы успокоить миссис Фитцуильям. Несколько раз я окликал стрелявшего – наверняка миссис Фитцуильям подтвердит мои слова, – добавил я с легким поклоном в сторону помянутой дамы. Та слабо кивнула в ответ. Джон уже пообещал накануне, что поговорит с миссис Фитцуильям, чтобы она поддержала меня по этому пункту.

– Убедившись, что стрелок, по всей вероятности, удалился, поскольку второй выстрел прозвучал гораздо дальше, я вернулся на место, где мы разыгрывали наш спектакль, и забрал портсигар и спички, которые, как мне вспомнилось, я там оставил. Возможно, там я слегка зазевался. Скорее всего. Потом я поднялся вверх по склону, как уже говорил, и снова спустился.

– И это все, что вы можете нам сказать?

– Право, не вижу, что мог бы сказать вам еще. Больше рассказывать и нечего.

– В самом деле? Однако, мистер Пинкертон, шесть минут – довольно большой промежуток времени. Вы целых шесть минут ничего не делали, хотя в это время в непосредственной близости от вас прозвучал второй выстрел?

– Простите, но выстрел прозвучал вовсе не так уж близко. Мне показалось, он донесся издалека, откуда-то выше по течению.

Так оно и продолжалось: все те же постоянные попытки подловить меня на слове, все те же инсинуации вперемешку с вполне корректно сформулированными фактами. Я из последних сил старался сохранять спокойствие. Направление этих двух выстрелов, как они звучали, что именно я сказал суперинтенданту Хэнкоку и как мои слова согласуются с тем, что я говорю сейчас, и так далее, и так далее, почти буквально – ad nauseam.

До сих пор это все была знакомая почва, так что я знал ямы и выбоины на пути и мог по мере сил их избегать. Однако когда дело дошло до новых территорий, я, как распоследний болван, угодил в первую же расставленную мне ловушку.

– Итак, мистер Пинкертон, вы все, разумеется, были очень заинтересованы в вашей маленькой комедии? И охотно выдумывали всякие подробности для придания ей большей достоверности?

– Ну да, – согласился я. Вопрос казался вполне невинным.

– А вы внесли свою лепту? О, прошу прощения… Да, у меня вот тут записано, что внесли: пятно краски на пиджаке, которое должно было изображать кровь – весьма жизненная деталь. Ваше предложение?

Как легко мне было бы все отрицать! Но я не знал, что за этим последует.

– Да, – не подумав, подтвердил я.

– Вот именно. Вы предложили нанести на сюртук мистера Скотта-Дэвиса выразительное пятно. Насколько я понимаю (и на этот счет у нас еще будут доказательства чуть позднее), мистер Скотт-Дэвис нередко прихватывал с собой ружье, отправляясь прогуляться в Минтон-Дипс или куда-либо еще по соседству. Водится ли такое обыкновение за вами, мистер Пинкертон?

– Со всей определенностью – нет!

– Вы что-то очень горячитесь.

– Смею думать, моим друзьям известно, что я не люблю отнимать жизнь у живых существ.

– Ясно. И не стреляете вы именно в силу нежелания отнимать жизнь у диких животных?

– Безусловно.

– Но с ружьем обращаться умеете?

Я на миг замялся.

– Ну, я, разумеется, знаю, как устроены ружья.

– Это не ответ на мой вопрос. Я спрашивал, знаете ли вы, как обращаться с ружьем – скажем, с винтовкой.

– Я никогда не стреляю.

– Вы стремитесь создать у меня впечатление, будто совершенно не знакомы с огнестрельным оружием. Надо ли мне понимать ваши слова именно в этом смысле?

Издевательский тон моего мучителя вывел меня из себя. Не сомневаюсь: именно этого он и добивался, и я горько корю себя за то, что пошел у него на поводу.

– Понимайте, как вам будет угодно, – коротко ответил я.

– Благодарю вас. Так я и поступлю. Например, – тут он слегка развернулся к присяжным, чтобы они не пропустили ничего важного, – в школе, в Фернхесте, вы считались метким стрелком. Строго говоря, вы три года представляли школу как член стрелковой восьмерки в Бисли и два года подряд выигрывали школьные чемпионаты по стрельбе. Это так?

– Да, так.

Топор опустился. Вот, значит, какое обстоятельство они обнаружили, как я с самого начала и боялся. Что ж, оно и само по себе было смертоносно, а уж то, как этот назойливый маленький прокурор его преподнес, так и еще смертоноснее.

– Возможно, вы бы хотели в таком случае объяснить присяжным, почему только что старались создать впечатление, будто оружие вам вовсе не знакомо?

Я обвел глазами амбар: некрасиво пошедшее пятнами от волнения лицо Этель, смертельно-бледную Арморель, напряженную миссис Фитцуильям, самозабвенно рассматривающего свои ботинки суперинтенданта Хэнкока, нервно вертящего в руках карандаш маленького коронера и флегматичные лица присяжных, на которых, впрочем, начало брезжить подозрение, проникшее даже в их тупые мозги. Меня самого удивляло, до чего же я хладнокровен. Сказать правду, я попросту потерял всякую надежду, и это меня чудесным образом успокаивало.

– Ничего подобного я не делал, – ледяным тоном отрезал я. – Если у вас сложилось такое впечатление, вы ошибаетесь.

– Тогда, возможно, вы будете добры и просветите меня? Если вы не хотели создать этого впечатления, то почему умолчали о столь важном факте в общении со всеми, кто отвечает за расследование смерти мистера Скотта-Дэвиса?

Я повернулся к коронеру:

– Сэр, вынужден просить вас защитить меня от манеры, в которой этот джентльмен считает уместным формулировать вопросы. Его поведение возмутительно. С какой стати он предполагает, будто этот факт имеет большое значение или что я знал, будто этот факт имеет значение? Позволено ли ему объединять два вопроса в один, тем самым принимая за истину, что я и впрямь сознательно умолчал об этом факте? Я уже довольно терпел оскорбительные намеки; прошу вас, сэр, впредь меня от них оградить.

Вид у маленького коронера сделался уж совсем жалкий.

– Свидетель совершенно прав, мистер Гиффорд. Вынужден согласиться, что последний ваш вопрос был непозволителен. Вам следует… гм-м… следует впредь формулировать аккуратнее.

Мистер Гиффорд метнул на меня злобный взгляд.

– Безусловно, если свидетеля это тревожит… Тогда сформулируем иначе, мистер Пинкертон.

Мне нет нужды продолжать. Все поступки мои были истолкованы в самом кривом и неприглядном виде. Я отвечал спокойно и невозмутимо, но совершенно бессознательно, словно во сне. Мной овладел удивительнейший фатализм; мне чудилось, судьба моя свершилась, и теперь уже не важно, что именно я скажу.

В результате это странное ощущение взяло надо мной верх, и в ответ на очередной вопрос из бесконечной серии, почему я сделал то и не сделал это, я негромко ответил:

– По одной причине, сэр. Я знал, что полиция подозревает меня в убийстве мистера Скотта-Дэвиса, и в таких обстоятельствах казалось неразумным добровольно предоставлять информацию, способную лишь подтвердить их мнение. Сдается мне, что, если бы злополучное стечение обстоятельств поставило бы в подобное положение вас, сэр, или любого иного присутствующего, вы вели бы себя точно так же.

Кажется, это на миг выбило его из колеи. Мне и в самом деле дали понять, что заявление мое на следующий день газеты назвали «сенсацией». Однако в тот миг мне было все равно.

Разумеется, уже в следующую минуту прокурор опомнился и не замедлил воспользоваться моей слабостью. Повернувшись к коронеру, он произнес:

– Думаю, что в интересах самого же свидетеля мне следует воздержаться и не задавать ему более вопросов, пока он не заручится помощью хорошего адвоката.

– Совершенно согласен, – торопливо проговорил маленький коронер. – Гм… спасибо, мистер Пинкертон. На сегодня довольно. Вы… гм… вы можете идти.

Я вернулся на свое сиденье, к убитым лицам Этель и Джона, чувствуя на себе взгляды всех присутствующих, слыша, как все невольно задерживают дыхание, когда я прохожу мимо них. По укоризненному молчанию Джона и судорожным вздохам Этель я понимал, что только что своими руками уничтожил последний шанс избежать ареста. Что ж, сейчас мне было все равно.

Я тяжело опустился на место в состоянии, близком к полному отупению.

Я лишь смутно осознавал, как выкликают Джона, – а уж о том, как он давал показания, у меня остались и вовсе самые туманные воспоминания. Собственно говоря, я даже радовался овладевшей мной летаргии – я всецело отдался ей, позволил окутать меня со всех сторон. Не сомневаюсь, это было чистой воды трусостью, но, полагаю, едва ли такую реакцию измученной нервной системы можно счесть уж совсем неестественной.

Впоследствии я узнал, что показания Джона не обнаружили ничего нового, как и показания Этель, вызванной вслед за ним. Оба они пылко – пожалуй, слишком пылко – старались сказать что-нибудь в мою пользу, да вот только возможности такой им практически не представилось. Джон, например, вынужден был рассказать о злосчастном эпизоде, когда Скотт-Дэвис кинул меня в бассейн, и хотя Этель постаралась убедить суд, что предполагаемая моя увлеченность Эльзой Верити не выходила за рамки простой приязни (едва ли это было приятно слышать девушке, сидящей тут же, у всех на виду), впоследствии я узнал, что она и сама чувствовала, как неубедительно это у нее получается.

Затем вызвали доктора Самсона, который подтвердил уже сложившееся впечатление, что пуля попала покойному прямо в сердце.

Суперинтендант Хэнкок был немногословен и ограничился строго установленными фактами. Джон потом рассказывал, что больше всего его впечатлило, как честно суперинтендант следовал теории несчастного случая. Он откровенно признал, что сами по себе факты лишь очень незначительно противоречат вердикту о несчастном случае. Судя по всему, главной несостыковкой была траектория выстрела.

В связи с этим всплыло одно любопытное обстоятельство. На винтовке, лежавшей на земле за телом Скотта-Дэвиса, обнаружились только его отпечатки. Как мы знали, само по себе это еще ничего не значило – куда важнее был тот факт, что, судя по отпечаткам, Эрик держал ружье как обычным образом, за середину, так и за кончик ствола, именно так, как держал бы, если бы и впрямь волочил ее за собой по земле. Не мне решать, добавляло ли это значимости тому, что его отпечатки вообще там оказались; но присяжных явно заинтересовало, что отпечатки на другой винтовке, той, из которой сделан был холостой выстрел, были смазаны, и что судить по ним о том, как именно держали ружье, не представлялось возможным.

Коронер объявил перерыв на ленч. Я с усилием стряхнул с себя оцепенение. Выходя из амбара, я болезненно чувствовал, сколько любопытных взглядов провожает меня.

У двери суперинтендант Хэнкок окликнул Джона:

– Все ваши гости вернутся на вторую половину дознания, не правда ли, сэр? Даже те, кто уже давал показания? Вдруг коронер пожелает вызвать их снова.

– Безусловно, – натянуто заверил Джон.

Я даже слегка удивился, что мне вообще было позволено выйти вместе с ним.

 

Глава 12

Ленч прошел просто ужасно. Все подавленно молчали. Даже де Равели, похоже, забыли былую враждебность по отношению ко мне – что само по себе было дурным знаком. Шерингэм вообще не появился. Мне сказали, что он попросил завернуть ему сандвичей и куда-то ушел: куда именно, никто не знал. Бедняжка Арморель прятала от меня глаза, и я заметил, что руки у нее чуть дрожат. По-видимому, она боялась предстоящего выступления за свидетельским столом. Что до мисс Верити, вид у нее был на удивление собранный – в большей степени, пожалуй, чем у любого из нас. Ввиду ее болезненной ситуации это показалось мне странным. Но я уже знал, сколь способна она к двуличию.

Когда заседание возобновилось, мисс Верити вызвали на свидетельское место первой. Моя защитная летаргия к этому времени уже испарилась, как не бывало. Из чувства самозащиты я попытался было призвать ее снова, но, увы, безуспешно, так что принялся внимательно следить за ходом дознания.

Выпавшее на долю Эльзы испытание оказалось недолгим. Она сообщила, что они с Эриком обручились в утро трагедии, что он выглядел совершенно нормально и что они провели почти все утро вместе. Вторая половина ее показаний касалась ее передвижений после спектакля, когда она отправилась в Колокольчиковую рощу, выждала там условленное время и вернулась домой, где Этель встретила ее вестью о произошедшем несчастье. Словом, показания Эльзы ровным счетом ничего не добавили ни к тому, что мы уже знали, ни в мою пользу.

Де Равель, следующий свидетель, слегка меня удивил, признавшись, что в то время, когда были сделаны оба выстрела, его жена была с ним у бассейна, а не принимала солнечные ванны на отведенном ей месте. Выходит, он все-таки рассказал об этом полиции. Миссис де Равель подтвердила его показания. Спрошенная о причине, Сильвия ответила попросту, что наша ребяческая затея ей прискучила; хотя она собиралась рассказать нашим лжедетективам, будто загорала, она не видела ни малейших причин и в самом деле оставаться одной. Разумеется, присяжные и помыслить не могли, как все это далеко от истины, поскольку разыгравшейся в гостиной бурной сцены следствие коснулось лишь мимоходом и подлинная ее значимость так и осталась нераскрытой.

Полиция, однако, отчасти была в курсе прошлых отношений миссис де Равель с Эриком, что стало ясно из некоторых вопросов, заданных ей Гиффордом. Однако они были столь деликатно сформулированы (по контрасту с теми, что задавались мне), что напрашивался вывод: задавали их не для того, чтобы довести скандал до сведения жюри, но чтобы намекнуть – полиция в курсе интрижки, а посему миссис де Равель лучше хорошенько следить за тем, что и как она говорит. Я оценил тонкость исполнения. Оценил также полнейшую безмятежность, с которой миссис де Равель приняла намек.

Затем вызвали Арморель – последней из нашего немногочисленного общества.

Начало ее показаний прошло вполне стереотипно – коронер расспрашивал о родстве с Эриком и тому подобном. Доктор уже постулировал, что самоубийство решительно исключается, так что ей не было задано никаких неловких вопросов, которые потребовали бы обнародовать финансовые проблемы Эрика. И лишь совсем мимоходом, поверхностно, коронер спросил Арморель, как и всех остальных, о ее передвижениях после разыгранной нами сцены убийства.

– Я притворилась, будто поднимаюсь на холм, где мне по нашему сценарию полагалось сидеть с книжкой на лугу, – ясным голосом ответила Арморель. – Только на самом деле я не пошла. Как только остальные скрылись из виду, я вернулась и спряталась в кустах на опушке.

Я так и уставился на нее. Сердце в груди на миг замерло, а потом понеслось вскачь. Что, ради всего святого, эта девушка собирается рассказать?

Не знаю, понял ли кто-нибудь, кроме меня, сразу же, с первой же секунды всю огромную, невероятную значимость этого простого заявления. Затаив дыхание, я не смел даже взглянуть на Джона или Этель.

Коронер, всего лишь удивился:

– В самом деле? Но зачем, мисс Скотт-Дэвис?

– Ну, казалось, какая, в сущности, разница. Я, как и миссис де Равель, считала, это все довольно-таки глупо, вполне достаточно просто сказать, будто я читала на лугу. Решила, будет забавнее понаблюдать за нашими детективами.

К этому времени коронер, похоже, осознал важность нового поворота событий. Пошуршав записями, он укоризненно воззрился на Арморель.

– Разве впоследствии вы не заявили полиции, будто и в самом деле были на лугу?

– Ну да, – согласилась Арморель, мило улыбаясь. – Наверное, не стоило этого делать. Когда я услышала, что Эрик и в самом деле мертв, то подумала, так будет проще всего. Ну и конечно, один раз сболтнув, потом я уже вынуждена была придерживаться этой версии. Сами понимаете, – добавила она чуть виновато.

Я ушам своим не верил! Арморель стояла на свидетельском месте в нарядном платье и шляпке и казалась таким же воплощением невинности, как сама Эльза Верити – и, судя по всему, совершенно не осознавала, какую сенсацию таили ее слова. Но я бы не поручился за искренность этой воплощенной невинности.

– Это… это в высшей степени достойно порицания, мисс Скотт-Дэвис. Гм-гм… в высшей степени.

Маленький коронер слегка растерялся.

– Да-да, теперь-то я понимаю, – покаянно отозвалась Арморель. – Мне очень стыдно.

Я украдкой покосился на суперинтенданта Хэнкока. Здоровяк уже не разглядывал носки ботинок, глаза его были устремлены на Арморель.

– Хорошо… гм… и что вы сделали дальше? – беспомощно осведомился коронер.

– Подождала, пока все закончилось, – безмятежно ответствовала Арморель, – и мистер Пинкертон вместе со всеми остальными ушел, и вылезла. Эрик как раз поднимался, и я сказала ему…

– Минуточку, мисс Скотт-Дэвис, минуточку, – торопливо прервал ее коронер. – Полагаю, мой долг, в интересах правосудия, указать вам на крайнюю важность вашего заявления. Прежде чем продолжить, вы должны осознать, что таким образом вы становитесь последней, кто видел вашего кузена живым, и…

– Ну, наверное, я и есть последняя, – хладнокровно согласилась Арморель. – На самом деле я-то это всегда знала. То есть, конечно, последняя, не считая того, кто его застрелил. В смысле, если его и вправду застрелили, как, похоже, считает полиция. Я вот, к примеру, сомневаюсь.

Коронер воззвал к суперинтенданту Хэнкоку за помощью:

– Гм… суперинтендант, ввиду нового поворота событий, в высшей степени неожиданного, не предпочтете ли вы сделать сегодня перерыв? Вам, без сомнения, надо кое-что пересмотреть… гм…

– Думаю, сэр, – мрачно отозвался суперинтендант, – что, коли уж свидетельница намерена теперь поведать всю правду, лучше нам ей не мешать, пока она снова не передумала.

– Да-да, – одобрительно кивнула Арморель. – Гораздо лучше.

Не в силах более сдерживаться, я вскочил на ноги.

– Коронер, я настаиваю…

– Сядьте, сэр! – рявкнул вдруг коронер, несомненно радуясь возможности хоть на кого-то прикрикнуть.

– Да-да, Пинки, сядьте, – поддержала его Арморель. – Я им скажу, и вы меня уже не остановите.

– Но…

– Тишина в зале! – загремел маленький коронер, свирепо оглядываясь по сторонам. Смешки, вызванные неуместной ремаркой Арморель, торопливо стихли.

Я тоже притих: Джон силой утянул меня вниз за край пиджака.

– Сирил, сядьте и заткнитесь, – яростно прошептал он мне на ухо, – а не то я из вас дух вышибу.

Коронер обратил на меня свирепый взор:

– Сэр, если вы еще раз перебьете свидетельницу, я… я велю вас вывести.

– Мне продолжать? – невозмутимо поинтересовалась Арморель.

– Будьте любезны, мисс Скотт-Дэвис.

– Ну вот, я сказала Эрику: «Здорово получилось, старик, труп из тебя вышел – закачаешься» – ну или какую-то глупость в том же роде. И спросила, идет ли он наверх, а он сказал: «Беги, крошка, у меня тут еще дела, причем важные, мне посторонние ни к чему».

– Вы уверены, что он произнес ровно эти самые слова? – резко спросил коронер.

– О господи, нет, конечно. Что-то в этом роде.

– Как бы там ни было, он недвусмысленно дал вам понять, что у него еще какое-то важное дело?

– Ну да. Вообще-то мне кажется, он сказал, что вроде у него какая-то встреча насчет собаки.

– Тишина! – прогремел коронер. Смех снова затих. – Да?

Но мистер Гиффорд уже вскочил на ноги:

– Мисс Скотт-Дэвис, вы можете поклясться, что он употребил именно это самое выражение – «посторонние»? Прошу вас, подумайте хорошенько.

Арморель притворилась (я-то знал, что это притворство), будто хорошенько задумалась.

– Да-а-а… Да, могу. Со всей определенностью помню.

– Создалось ли у вас впечатление, что это важное дело связано с каким-то другим человеком? Собственно говоря, что у него назначена встреча?

– Ну да. – Арморель даже вроде как удивилась. – Именно. Так что я, понимаете, и не стала мешать.

Мистер Гиффорд сел, отвесив легкий поклон коронеру.

– И что вы сделали дальше? – спросил тот.

– Я? Я посмотрела, как он уходит, и…

– Минуточку, мисс Скотт-Дэвис. В какую сторону он пошел?

– То есть как это? Конечно, к той второй полянке, – промолвила Арморель, словно бы опять удивившись. – По крайней мере, я так думаю. Сама-то я по той тропинке никогда не ходила.

– Вы имеете в виду тропинку, на которой было найдено тело?

– Нет-нет, другую. Впрочем, не могу сказать, чтобы особенно обратила внимание. Мне-то было все равно.

– И что вы делали потом?

– Хотела пойти наверх в одиночку, но тут заметила куст дикой жимолости чуть выше по течению. Я ее первый раз тут видела, а Этель – миссис Хиллъярд – была бы ей рада, ну вот я и пошла обратно, чтобы нарвать жимолости.

– Вы можете сказать точно, где расположен этот куст?

– Попытаюсь. Сильно слева от большой поляны, где разыгрывали представление, если стоять лицом к воде. А если от воды – то справа.

– Понятно. Выходит, на другой стороне поляны, не той, куда пошел ваш кузен?

– Да. Ну и вот. Не знаю, пытались ли вы когда-нибудь собирать дикую жимолость, но если да, то знаете, с ней такое сплошь да рядом – издалека куст просто роскошный, а подойдешь – убожество. Вот и с этим так вышло, так что я ничего не нарвала, зато заметила второй куст, с другой стороны, и подумала… Ой, кстати, забыла сказать – первый выстрел прозвучал, как раз пока я рассматривала куст.

Наверняка все присутствующие разом ахнули. Я – так точно.

– А! – встрепенулся коронер. – И с какой стороны он доносился?

Мы все замерли в ожидании ответа.

– О, с той стороны, куда ушел Эрик. Откуда-то совсем рядом. Но я, конечно, тогда подумала, что он сам и стрелял.

– И вы, конечно, пошли посмотреть, в чем дело?

Арморель изумилась:

– Господи, нет! Если бы я каждый раз, как мне покажется, будто Эрик выстрелил, бросалась смотреть, в чем дело, я бы целыми днями только и бегала туда-сюда.

Коронер пришел в замешательство.

– Но вы же знали, что у него нет с собой ружья?

– Ничего подобного, – возразила Арморель. – Собственно говоря, я вообще об этом не задумывалась, но если бы вдруг задумалась, решила бы, что он взял то, что лежало на земле. Я не обратила внимание, с ружьем он или без. Мне-то без разницы.

– Понятно. Ну и что вы делали дальше?

– Так вот. Увидела второй куст жимолости с другой стороны и подумала, посмотрю-ка заодно и на него. Он тоже рос рядом с речкой, у тропинки – ну знаете, той, обычной, вдоль берега.

– С другой стороны большой поляны?

– Ну да, на самом деле даже за ней. В тех зарослях, что отделяют маленькую полянку от тропы вдоль ручья, среди подлеска, так что мне пришлось немножко пройтись. С того места, где я стояла перед этим, было видно только кончики веток.

– Не откажетесь отметить эти два куста на плане местности, мисс Скотт-Дэвис?

Один из полицейских протянул ей план и карандаш. Арморель немножко подумала и поставила две точки.

– Насколько я помню, как-то так, – беспечно заявила она.

По распоряжению коронера план передали присяжным, и те по очереди глубокомысленно вгляделись в него. Сомневаюсь, впрочем, чтобы это им что-то сказало.

– Итак, мисс Скотт-Дэвис?..

– А на чем я остановилась? Ах да, второй куст. Я только к нему добралась, как услышала, что вниз по холму кто-то идет. Пинки – в смысле, мистер Пинкертон.

– И что вы сделали?

– Ой, да ничего. Понимаете, я подумала, он вернулся взять что-нибудь, что забыл на поляне. Он меня не заметил.

– Не скажете ли вы, – спросил коронер самым небрежным тоном, вертя в руках карандаш, – что именно делал мистер Пинкертон?

Арморель захихикала.

– Он… он сорвал цветок шиповника, ну знаете, дикой розы.

– Простите?

Арморель доверительно улыбнулась коронеру.

– Ужасно нечестно, но когда я поняла, что он меня не заметил, то так и осталась в кустах и стала за ним наблюдать. Думала, вдруг он сейчас выкинет что-нибудь этакое, смешное. Ну, вы понимаете.

– Почему вы так решили? – сурово поинтересовался коронер.

– Ну просто Пинки… мистер Пинкертон из тех, кто запросто может сделать что-нибудь уморительное, если думает, что он один. Вот я и хотела посмотреть.

– И он оправдал ваши ожидания? Будьте любезны, расскажите, что делал мистер Пинкертон.

Арморель наморщила лоб, старательно вспоминая:

– Наверное, я потому и спряталась, что он с самого начала ужасно забавно выглядел. Очень осторожно вышел на середину поляны, оглядываясь так, знаете, словно боялся, что его в любой миг подстрелят, и несколько раз сказал: «Эй».

– И вам это показалось смешным?

– По-моему, – сообщила Арморель, – любой, кто говорит «Эй», стоя в полном одиночестве на поляне, выглядит смешно. Вы не согласны? А когда он обошел ее по кругу, повторяя «Эй», я уже чуть не визжала от восторга.

– А что там с шиповником? – спросил коронер, хмурясь на возобновившиеся смешки.

– А, да. Кончив говорить «Эй», он подошел к кусту дикой розы и немного постоял, глядя на него с таким видом… ну, как будто молится. Потом сорвал один цветок, вытянул руку, да так и держал его перед собой на вытянутой руке. Залюбовался. Ни дать ни взять, поэт. В жизни такой уморы не видела.

– В самом деле? – Коронер и сам не удержался от легкой улыбки. – А потом?

– А потом раздался второй выстрел, и… и Пинки подпрыгнул на месте и выронил цветок.

– Понятно. Этот второй выстрел, каким он вам показался?

– Ой, ну это мистер Хиллъярд стрелял.

– Почему вы так думаете? – резко спросил коронер.

– Это же очевидно, – отозвалась Арморель с нескрываемым изумлением. – Во-первых, это был дробовик, и выстрел раздался как раз с той стороны, где мистер Хиллъярд, по его словам, и находился.

– Он был громкий?

– Нет-нет. На некотором расстоянии. В смысле, лично я не подпрыгнула.

– Но вы его слышали вполне отчетливо?

– Ну да. Вполне отчетливо, чтобы понять, что звук был гулкий, как у дробовика, а не резкий, как у винтовки.

– А вы неплохо разбираетесь в оружии, мисс Скотт-Дэвис?

– Я, можно сказать, среди оружия выросла.

– Понятно. Итак, вы слышали выстрел и считаете, что это стрелял мистер Хиллъярд, однако сам он утверждает, что не слышал иных выстрелов, кроме собственного. Вы не поможете нам это понять?

– По-моему, все ясно. Во время первого выстрела он был гораздо дальше, а второй мы услышали потому, что он подошел ближе.

Джон так и подпрыгнул.

– Совершенно верно, сэр! Я брел вниз по течению.

– Благодарю вас, мистер Хиллъярд, – сказал коронер, коротко кивнув ему. – Продолжайте, мисс Скотт-Дэвис. Что случилось после второго выстрела и после того, как вы увидели, что мистер Пинкертон… гм… подскочил?

– Он снова заозирался по сторонам и принялся окликать стрелка, так что я вылезла из кустов и сказала ему не бояться.

– Вы с ним заговорили?

– Ну да. А он спросил, откуда я выскочила или что-то в таком роде, а я сказала, что рвала жимолость, а он спросил, а где она тогда, а я сказала, что так и не нарвала, только шиповник, а он покраснел.

Я был столь потрясен этим невероятным рассказом, что сопровождавшие его смешки и хихиканье публики едва ли касались моих ушей. Равно как не волновало меня и то, какой одиозной и нелепой фигурой предстаю в этом рассказе я сам.

– Вот как? Пожалуйста, продолжайте.

– Потом он подошел туда, где лежал Эрик, чтобы взять свой портсигар, и сказал, что миссис Фитцуильям его ждет, так что ему надо торопиться. А я сказала, пусть, мол, тогда идет поскорей.

– Вы не хотели составить ему компанию?

– Он сам не предложил, а с моей стороны было бы слегка навязчиво напрашиваться, правда? Я пошла по тропинке вдоль речки, думая, что встречу там мистера Хиллъярда или еще кого-нибудь. А потом поднялась к дому.

– И вы не видели, как мистер Пинкертон спустился обратно?

– Нет. Впоследствии он говорил мне, что, обнаружив, что миссис Фитцуильям ушла, он вернулся за мной.

– Мисс Скотт-Дэвис… даже не знаю, что сказать. Ей-богу, просто не знаю. Могу лишь предположить, что вы не осознавали, как важно то, что вы нам только что поведали.

– Нет, не осознавала, – промолвила Арморель с очаровательным (вне всяких сомнений) раскаянием. – Видите ли, я только лишь и думала, что сберегу всем массу нервов и времени, если скажу потом суперинтенданту, будто читала на холме, как он и предполагал. А вечером, выйдя после беседы с ним, просто упомянула мистеру Пинкертону, что так сказала, и попросила меня поддержать. Ну и он, конечно, так и сделал.

– Похоже, вы ни капли не сомневались, что он охотно поможет вам обмануть полицию.

– Ну, с его стороны это очень благородно. Собственно-то, по мне, так он поднял из-за всего этого такой же переполох, как полиция, если бы я сказала ей правду – потому что следующие два дня при каждой встрече только и твердил, чтобы я придерживалась рассказанного, а не то у меня будут крупные неприятности.

– Ага, так мистер Пинкертон настаивал?

– Ну да. Конечно, сегодня утром, послушав, что тут происходит, и осознав, в каком он очутился положении, я поняла, что просто обязана сказать правду. Поняла, как глупо с моей стороны было с самого начала не рассказать все.

– А вы не догадываетесь, – очень мягко спросил коронер, – почему мистер Пинкертон так пылко советовал вам придерживаться первоначальной версии?

Арморель засмеялась:

– Ну как же. Причина только одна, не правда ли? Должно быть, считает, что это я застрелила Эрика. Как раз такие нелепые мысли очень даже в стиле Пинки… то есть мистера Пинкертона.

– Понятно. Благодарю вас, мисс Скотт-Дэвис. – Коронер с нерешительным видом покосился на мистера Гиффорда.

Тот поднялся на ноги.

– Позволите ли задать свидетельнице несколько вопросов?

– Безусловно, мистер Гиффорд. Безусловно.

Я тоже вскочил:

– Перед тем как мистер Гиффорд начнет задавать вопросы, убедительнейше прошу позволить мне тоже дать показания. Я тщательно удерживался и не прерывал мисс Скотт-Дэвис, несмотря на все провокации, но заявление, которое я хочу сделать, имеет огромную важность.

– В высшей степени необычная просьба, мистер Пинкертон, – уклончиво отозвался коронер.

– Ой, Пинки, да садитесь уже, – ясным голоском промолвила Арморель. – Я ведь предупредила, что собираюсь рассказать правду. Не запутывайте все заново.

Я пропустил мимо ушей и эту реплику, и последовавший за ней смех.

– Вы хотите сказать… – начал коронер.

– Я хочу сказать, – отозвался я хладнокровно, хотя в груди у меня бушевало смятение, – что показания мисс Скотт-Дэвис абсолютно не соответствуют истине. Я не видел ее при упомянутых ею обстоятельствах, мы не разговаривали, насколько мне известно, она все это время находилась наверху, и я настолько далек от подозрения, будто она застрелила своего кузена, что правда состоит ровно в обратном: она подозревает, что его застрелил я, и выдумала все это, чтобы меня оградить. Вот и все, что я хочу сказать, присовокупив к своим словам горячую просьбу не принимать ее показания во внимание.

– Понятно, – кивнул коронер, хотя не думаю, чтобы он хоть что-то понял.

– О боже, Пинки, – застонала Арморель. – Вот видите, – добавила она, обращаясь к коронеру, – он и в самом деле меня подозревает. Потому и пытается защитить. Неужели вы не в состоянии заставить его рассказать правду?

– Все это в высшей степени необычно, – вздохнул коронер. В иных обстоятельствах я бы ему посочувствовал.

Тут вдруг мистер Гиффорд вскочил с места:

– С вашего позволения, сэр… Мистер Пинкертон, последняя свидетельница описала, как вы сорвали цветок шиповника… Вы рвали шиповник в то время, о котором идет речь?

– Разумеется, нет!

– Клянетесь?

– Клянусь.

– Ох, Пинки! – укоризненно воскликнула Арморель sotto voce.

– А вы, мисс Скотт-Дэвис, клянетесь, что мистер Пинкертон это сделал – и потом выронил цветок при звуке второго выстрела?

– Да, как будто вдруг укололся.

– Можете показать нам на схеме, где именно мистер Пинкертон в это время стоял?

– Ну, не совсем точное место, но примерно.

Мистер Гиффорд обернулся к коронеру:

– Тогда я предлагаю вызвать суперинтенданта Хэнкока еще раз и спросить, находила ли полиция цветок шиповника в указанном мисс Скотт-Дэвис месте или поблизости от него.

Коронер просветлел:

– Превосходное предложение!.. Где схема?.. Итак, суперинтендант, что вы нам скажете?

– Скажу сразу, сэр, никакого цветка шиповника мы нигде не находили, но это еще не значит, что его там не было. Мы не искали цветы. Однако если он был, то, верно, лежит там и по сей час. С вашего позволения, я возьму с собой мисс Скотт-Дэвис и поищу в том месте, что она указывает.

– Именно! Великолепная мысль.

– Сэр, это напрасная трата времени, – предостерег я.

– Ничего, мистер Пинкертон, – парировал коронер. – Сядьте. Мы же тем временем заслушаем следующего свидетеля. Миссис… да… миссис Фитцуильям, прошу вас.

Я уселся на прежнее место между Этель и Джоном. О состоянии моих чувств умолчу.

Каким-то чудом я сумел сосредоточиться на показаниях миссис Фитцуильям. Она не поведала почти ничего важного, разве что подтвердила мое утверждение, что первый выстрел звучал ближе, а второй гораздо дальше и что она слышала, как я кричу внизу.

К тому времени, как вернулись Арморель с суперинтендантом, миссис Фитцуильям уже закончила давать показания.

Суперинтендант, вид у которого был еще мрачнее, чем обычно, без единого слова прошагал к коронеру и положил что-то на стол перед ним. Я в полном остолбенении воззрился на его находку: увядший, помятый и поблекший цветок шиповника.

Коронер велел передать цветок жюри и, покуда они его осматривали, о чем-то пошептался с суперинтендантом.

Я устремил вопросительный взгляд на Арморель, но она, улыбаясь, болтала с миссис Фитцуильям.

– Итак, – провозгласил коронер во всеуслышание, – я откладываю заседание на трое суток. В одиннадцать утра в четверг, господа присяжные. Свидетели, включая тех, кто уже дал показания, должны присутствовать.

– Вот досада! – вполне отчетливо произнес Мортон Хэррогейт Брэдли. – Опять нам сюда тащиться!

И мы все вышли из амбара на яркое солнце.

 

Глава 13

– Ну, как бы там ни было, похоже, я тебе больше не нужен, – заявил Шерингэм. – Ты оправдан.

– Говорю же, эта история – чистой воды выдумка, от первого до последнего слова! – возразил я, начиная горячиться. До чего тяжело с ним дело иметь!

– Не спорю, говоришь. И даже слишком пылко. Просто так я бы тебе поверил, Килька, но теперь начинаю разделять официальное мнение, что Арморель сказала правду.

Я пропустил мимо ушей вольное упоминание мисс Скотт-Дэвис по имени.

– Я под присягой отрицал ее рассказ, – холодно отозвался я.

– Знаю. Начальник полиции сказал мне, что, на его взгляд, это чертовски благородное лжесвидетельство. В высшей степени неофициальное заявление. Впрочем, я частенько замечал, что полицейские начальники не гонятся за официальностью. Суперинтенданты, те другое дело. Хэнкок теперь страшно зол на Арморель, ведь она испортила ему такое великолепное обвинение.

– Да ничего она ему не испортит, если я продолжу настаивать, что она говорит неправду.

Шерингэм состроил дурацкую гримасу.

– Право, Килька, я тебя не понимаю. Сперва телеграфируешь, чтобы я приехал и вытащил тебе из заварухи, а когда кто-то еще тебя любезно вытаскивает, причем куда эффективней, чем мог бы я, поднимаешь крик и начинаешь лягаться. Ты что, хочешь сам себе веревку на шею надеть?

– Чего я хочу, а чего нет – это мое дело.

– Что ж, я рад, что не мое, – сухо промолвил Шерингэм, – потому что ты явно не знаешь чего. По-хорошему, милый мой Килька, что тебе на самом деле требуется – это добрая взбучка, какие я, помнится, задавал тебе пару раз в дни нашего детства, чтобы вколотить в тебя немного ума. Изумительно, до чего благотворно они на тебя влияли. Помнишь?

Я не снизошел до ответа на этот оскорбительный выпад.

– Если дойдет до самого худшего, я вполне готов в открытом суде под присягой признать, что и вправду застрелил Эрика Скотта-Дэвиса, – ответил я, пожалуй, довольно сердито. – Будь так любезен, запомни.

– Отлично, – парировал Шерингэм с доводящей до исступления безмятежностью. – Идеальный маленький герой. Так мило. Тебе похлопают. Только вот беда – не поверят. Боже ты мой, ни на миг не поверят.

– Почему же?

– Потому что правда это или выдумка, но Арморель великолепно преподнесла свою историю. И в ней ты вышел персонажем вовсе не трагическим, а комическим. Она превратила тебя в общее посмешище – а большего шага, чем от трагедии к комедии, и представить нельзя. Если она и в самом деле все выдумала, это гениальный штрих. Все мгновенно поняли, что подозревать такого нелепого и забавного Кильку, возносящего молитвы диким розам и подпрыгивающего от звука выстрела, в хладнокровном убийстве – просто нелепо. Немыслимо, даже не считая того алиби, что она тебе предоставила.

– Не так-то, знаешь, это приятно: когда над тобой прилюдно потешаются.

– И все же это куда приятнее, чем когда тебя вешают в полном уединении, – сурово отрезал Шерингэм. – Силы небесные, старина, неужели ты и впрямь наделен таким мелочным умишком? Разве ты не благодарен этой девушке? Да если ты говоришь правду, а она нет, тебе впору ползти за ней на коленях и осыпать словами благодарности.

– Послушай, Шерингэм, – взорвался я, – если тебе по нраву меня оскорблять, нам нет смысла вести эту беседу. Я премного обязан, что ты так быстро примчался на выручку, и теперь, когда, как ты справедливо заметил, я оправдан, мне следует разобраться с этой историей самому, на свой лад. Вопрос, благодарен я мисс Скотт-Дэвис или нет, едва ли должен нас сейчас занимать.

Дело было в тот же вечер, после ужина. Шерингэм объявился за столом очень поздно, когда большинство почти заканчивало. Никаких причин своему запозданию он не озвучивал, но с тех пор успел уже сообщить мне, что имел продолжительную беседу с полковником Грейсом, начальником полиции, который (как выразился Шерингэм) «после пары порций джина с содовой сделался на диво пространен в речах». Теперь же мы обсуждали ситуацию в кабинете. Джон предоставил комнату в полное наше распоряжение, а сам удалился.

Шерингэм критически обозрел меня. Я говорил, пожалуй, с неуместным жаром, однако он не обиделся. Напротив, рассматривал меня с таким прохладно-отстраненным интересом, что гнев мой начал уступать место беспокойству.

– Да, – спокойно произнес Шерингэм. – Понятно. Ты боишься за Арморель. Разумеется. Чертовски глупо с моей стороны, что я раньше не догадался. Ты считаешь, что, вытащив из петли твою голову, она рискует засунуть туда свою. Что ж, нет смысла отрицать, рискует. Ты влюблен в нее, Килька?

– Что за возмутительная бесцеремонность!

– Ну так и есть, – холодно резюмировал Шерингэм. – Что ж, этого и следовало ожидать. Она, верно, девушка, каких одна на миллион, раз пошла на такое. А теперь, Килька, больше не кричи на меня, потому что я намерен рассмотреть твою ситуацию совершенно беспристрастно. Держи себя в руках и не перебивай, и я объясню, как это дело выглядит со стороны. Тебе будет интересно.

Итак, полиция поверила рассказу Арморель, и причин тому несколько. Мисс Скотт-Дэвис выставила тебя полным болваном, причем весьма убедительно (не ощетинивайся, это чистая правда). Она и себя выставила легкомысленной дурочкой, этакой невинной пустоголовой глупышкой, что, может, и не слишком убедительно для полиции, зато явно убедило коронера и присяжных. Их она полностью обвела вокруг пальца. Затем она преподнесла им ряд очень правдоподобных красочных деталей: вся эта история с цветком, и как ты ходил, озирался и кричал «Эй!». Ну и наконец, доказательство: сам цветок шиповника – обнаружение которого, кстати, ты еще никак не объяснил. Понимаешь ли, ее выдумки звучат убедительно потому, что ложатся в образ. А в результате полиция (всегда сознававшая, на сколь хлипких основаниях строится обвинение против тебя) теперь убеждена, что ты намеренно выгораживаешь девушку, ценой даже возможных и очень серьезных неприятностей. И, Килька, надо отдать тебе должное, они считают, что это тоже вполне в твоем характере.

Им потребовалось ровно две секунды, чтобы спросить себя: «А почему ты ее выгораживаешь?» Ответ, разумеется, очевиден, даже если бы она сама его не предложила: потому что ты считаешь, будто она застрелила кузена. Причем, добавим мы, у тебя есть на то основания.

Итак, лишив их одного подозреваемого, Арморель тем же шагом любезно предоставляет им другого. И думать немыслимо, что они промедлят ухватиться за ее предположение.

Более того, тут надо отметить, что, если даже полицейские и не поверили ее рассказу, они все равно знают: обвинение против тебя провалено. Если Арморель готова повторить свою историю в суде, нет ни одного шанса, что тебя осудят. И насколько мы знаем, они не располагают никакими доказательствами. Всего лишь слово против слова. Даже если ты готов потрафить им и признаться со свидетельской скамьи, будто ты и впрямь застрелил Эрика, присяжные, руководствуясь ее рассказом, мгновенно оправдают тебя, хорошенько высмеяв в придачу. Нет, теперь полиция тебя не тронет.

Но это не значит, что они не тронут ее. Как же, произошло убийство, им нужна жертва! Так ты и впрямь хочешь, чтобы я собрал вещи и уехал домой, Килька?

Мой гнев, порожденный волнением, утих. Шерингэм был совершенно прав. Я злился лишь от чистого страха – точнее, ужаса. Ибо если собственная ситуация просто пугала меня, то ситуация с Арморель приводила в кромешный ужас. Что же эта милая, запутавшаяся крошка наделала? После дознания она старательно меня избегала, но по пути обратно мне повезло на миг торопливо отвести Арморель в сторонку и спросить о причинах ее поступка, а она отозвалась почти сердито: «Бог мой, да за кого вы меня принимаете? Думаете, болван вы этакий, я брошу вас на растерзание после того, что вы для меня совершили?» Она поспешно присоединилась ко всем остальным, и больше мне не удалось остаться с ней наедине. Воистину, поразительная натура!

– Хорошо, – сказал я Шерингэму. – Пожалуйста, останься. Так почему полиция уверена, что это убийство?

– Бедный старина Килька, – промолвил Шерингэм с сочувствием, отвергнуть которое я был не в состоянии. В самом деле, уж насколько я не привык полагаться на кого-нибудь, кроме себя, но неожиданное это ощущение вдруг пришлось мне на удивление по душе. – Помни все-таки, оснований выдвигать обвинение против нее не больше, чем было против тебя… пока что. Мотив и возможность, вот и все, причем возможность – лишь с ее же собственных слов. Полиции просто не с чем работать.

Что же до идеи насчет убийства, не скажу, что в полиции совершенно уверены. Уверены, но не стопроцентно. Они все еще не исключают небольшой вероятности несчастного случая. Однако две крайне неприятные детали указывают на убийство. Первое – траектория пули, прошедшей через тело практически горизонтально. Это, само собой, указывает на то, что винтовка находилась почти на одном уровне с входным отверстием, параллельно земле – иными словами, что стреляли обычным образом, с плеча, причем стрелок был на несколько дюймов ниже Скотта-Дэвиса.

– Ну, это уж они совсем в какие-то дебри залезли, – посетовал я.

– Вовсе нет. Вполне разумное, чтобы не сказать, напрашивающееся, предположение. И вторая зацепка: отсутствие следов пороха. Это еще более значимое свидетельство. Если он и в самом деле волочил ружье за собой, держа за дуло, то пуля не могла пролететь больше пары футов, и то с натяжкой.

– И на теле остались бы следы пороха? – с сомнением спросил я. – От игрушки двадцать второго калибра?

– Ну, следы скорее от дыма, чем пороха, но их тоже ни с чем не спутаешь. Я видел кое-какие испытания: ровно таким зарядом стреляли в квадрат белого картона с разного расстояния. Следы дыма остаются вплоть до четырех с половиной футов.

– На белом картоне – да, но на твидовом пиджаке, уж верно, ничего не заметишь.

Шерингэм улыбнулся:

– Милый мой Килька, лучше все-таки не пробуй себя в роли убийцы. Мало же ты знаешь о современных методах расследования, если воображаешь, будто эти следы невозможно найти вне зависимости от того, видны они человеческому глазу или нет. Пиджак Скотта-Дэвиса немедленно отослали в Скотленд-Ярд. Отчет гласит, что следов пороха не обнаружено. На основании чего можно сделать почти безошибочный вывод: в момент выстрела дуло находилось не менее чем в пяти футах от пиджака жертвы.

Опять же, траектория пули в теле убитого. По этой части столь же точных испытаний, конечно, провести нельзя, но и те, что проводились, подтверждают первоначальный вывод. Вторая граница, установленная полицией по этим данным – шестнадцать футов. Другими словами, дуло ружья находилось на расстоянии от пяти до шестнадцати футов от спины Скотта-Дэвиса.

И наконец, еще одна деталь, указывающая на убийство – третья, хотя и не столь определенная. Арморель твердо запомнила, что ее кузен упомянул какую-то встречу. Однако до сих пор никто так и не признался, что у него была назначена встреча с покойным. Это, мягко говоря, весьма примечательно. И более того, это единственный момент всей истории, который избавляет от подозрений и тебя, и ее.

– А тебе не приходило в голову, – задумчиво начал я, – что если рассказ Арморель о разговоре со мной – сплошные выдумки, то и про разговор с кузеном она запросто могла и соврать?

– Нет, не приходило, – парировал Шерингэм. – По той простой причине, что если у нее и были мотивы выдумывать вашу беседу, то выдумывать разговор с ним у нее нет ни малейших причин.

– Понятно, – только и произнес я.

– И последняя новость о полицейских. Тебе, вероятно, станет чуть легче, если ты услышишь, что они не так уж уперто вцепились в твою молодую особу. Она теперь всего лишь главный из двух-трех подозреваемых. Например, могу сообщить тебе, что полиции все известно про де Равелей и про отношения миссис де Равель и Скотта-Дэвиса.

– В самом деле? – поразился я.

– Да. Ничего удивительного, ты сам говорил, что слухи гуляют по Лондону уже не меньше года. Следовательно, полиция поняла скрытый смысл вашего представления.

– Похоже, Шерингэм, ты вошел в доверие, они с тобой поразительно откровенны.

– Так и есть, – усмехнулся Шерингэм. – Как я уже упоминал, полковник сделался на диво пространен в речах. В конце-то концов, бедолага всего лишь хочет выяснить истину, что само по себе вполне понятно, и полагает, тоже вполне справедливо, что и я хочу того же. Более того, он не горит желанием звать на помощь Скотленд-Ярд. Вот и выходит, что у него нет ровным счетом никаких причин не выкладывать карты на стол. Чертовски благородно и достойно. Однако я-то свои карты выкладывать не обещал. Так что не бойся, Килька: наше соглашение не нарушено, и эти интересные отпечатки так и остаются нашей тайной.

– Вовсе нет, – возразил я.

– Что? – воскликнул Шерингэм. – Ты имеешь в виду, полиция их обнаружила?

– Нет-нет, ничего подобного, – улыбнулся я, радуясь легкости, с которой сумел переиграть несравненного Шерингэма. – Я имею в виду, что их уже вовсе не осталось. Я их затоптал.

Шерингэм так и уставился на меня, а потом присвистнул.

– Ну и ну! Так Арморель сказала правду: ты ее подозреваешь.

– Ерунда! – возмущенно ответил я. – Ничего подобного. Совершенно неоправданный вывод.

– Я бы, напротив, назвал этот вывод очевидным. Ты, верно, считаешь, что положение у нее и впрямь серьезней некуда, раз даже улики против нее уничтожил.

– И вовсе ни из чего это не следует, – пылко возразил я. Меня и впрямь крайне раздражало столь искаженное толкование моих мотивов. – Я бы мог привести несколько иных причин без… без этого. Кроме того, откуда тебе точно знать, что эти отпечатки вообще свидетельствуют против нее. Ровно так же они могут свидетельствовать против любой другой женщины.

Шерингэм посмотрел на меня с жалостью.

– Килька, ты и в самом деле считаешь, что я бы оставил столь важную улику, как эти следы, да еще в деле, в котором так мало прямых доказательств, причем в месте, где бродит скот, – не предприняв вообще никаких мер предосторожности? Знай же, что я тщательно измерил эти следы и срисовал самый четкий отпечаток. Так вот следы принадлежали женщине с четвертым с половиной размером обуви. Сегодня утром, во время дознания, я воспользовался случаем, чтобы изучить пару прогулочных туфель Арморель, и обнаружил, что они в точности соответствуют моему рисунку. Более того, хотя следы теперь уничтожены, я по-прежнему остаюсь свидетелем их существования, и у меня есть их изображение, причем ввиду моих связей со Скотленд-Ярдом полиция, безусловно, без колебаний примет мои слова на веру до такой степени, что я смогу быть компетентным свидетелем в суде. Скажи, Килька, что ты намерен сделать? Столкнешь меня с какого-нибудь удобного обрыва? Если хочешь, чтобы об этих следах никто и никогда не узнал, тебе ничего иного не остается.

Я смотрел на него со страхом.

– Шерингэм, ты ведь не собираешься рассказывать о них полиции? Это же невозможно! Ну не такой ты подлый тип! Ты дал слово!

– Ничуть, – холодно отвечал он. – Я не преминул оговорить, что мне позволено руководствоваться своим собственным здравым смыслом. А что до подлости, как ты очаровательно выразился, так есть еще, знаешь ли, такое понятие, как «долг». Вдруг я сочту своим долгом рассказать полиции все, что знаю? В конце концов, если Арморель застрелила своего кузена, мотив у нее возможен всего один, верно? И никоим образом не благородный. Заполучить Стаклей.

Он пожал плечами.

– Да как ты смеешь даже предполагать такое? – Боюсь, в пылу чувств я повысил голос. – Это… это низко! Шерингэм, я этого не позволю!

Он испытующе посмотрел на меня.

– Боюсь, Килька, придется. Потому что пока все приводит меня именно к этому выводу. И лучше тебе узнать об этом прямо сейчас. – Он помолчал. – Я всерьез обдумываю, стоит ли мне рассказывать полиции или нет.

Я растерянно глядел на него. Он не шутил.

И я принял ужасное решение.

– Шерингэм, тебе нет никакой необходимости об этом рассказывать, – негромко произнес я. – Лучше я сам открою тебе всю правду. Это я застрелил Скотта-Дэвиса.

Взгляды наши встретились. В каждом читался вызов.

– И ты делаешь это заявление совершенно серьезно, зная, каковы могут быть последствия? – спросил Шерингэм.

– Вот именно, – ответил я и, откинувшись на спинку кресла, улыбнулся ему. На меня вновь снизошло странное спокойствие, совсем как в суде утром, когда я потерял всякую надежду.

– Ты же понимаешь, я должен уведомить полицию.

– Разумеется.

Настала короткая пауза.

А потом дверь тихонько отворилась. Мы оба оглянулись. На пороге стояла Арморель.

– Бедный мой Пинки, – произнесла она не то с нежностью, не то с презрением, – даже признаться убедительно не выходит. Ну а как бы еще, бедный ягненочек? – Она повернулась к Шерингэму. – Ладно, мистер Шерингэм, ваша взяла. Да, это я застрелила его. Но не для того, чтобы завладеть Стаклеем. Тут вы ошиблись – если и впрямь так решили, и это не было частью игры. Я сделала это отчасти потому, что он собирался продать Стаклей, а отчасти потому, что очень многим людям от его смерти стало бы гораздо лучше. Кстати, а как вы узнали, что я подслушиваю?

– Деревянные потолки… – извиняющимся тоном пробормотал Шерингэм. – Уж если я слышал даже, как вы только что причесывались… Вы ведь причесывались, правда?

– Да, – спокойно ответила Арморель, присаживаясь на ручку кресла. – Ну и что вы теперь намерены делать? Выдать меня?

– Это… это просто нелепо, – кое-как выдавил я, гадая, не схожу ли, часом, с ума. – Я… я…

– Нелепо, а вы еще нелепей, – отрезала Арморель отнюдь не ласково. – Хватит, ни слова больше. Вы свой текст уже произнесли, как хороший мальчик – чего мистер Шерингэм и добивался. Не надо теперь все портить.

– А откуда вы знали, что я именно этого и добивался? – поинтересовался Шерингэм. – Очень умно с вашей стороны.

– В самом деле? – равнодушно отозвалась Арморель. – Само собой, я слышала, как вы его к этому подталкиваете, и довольно скоро поняла, что разговариваете-то вы, на самом деле, со мной. Я и решила вам потрафить.

– Что ж, и вот мы все здесь. – Шерингэм засмеялся – по-настоящему засмеялся. – Отличная вышла ловушка, хоть не мне бы о том говорить. Килька в нее угодил потому, что не заметил, а вы – потому что заметили. Как бы там ни было, теперь мы знаем, на чем стоим.

– Отнюдь не могу согласиться, – не выдержал я. – Мисс Скотт-Дэвис только что сделала в высшей степени несообразное…

– Да-да, – грубо обрезал меня Шерингэм. – Вы оба признались в убийстве. Что означает: каждый из вас подозревает другого – как я и думал. Следовательно, никто из вас убийства не совершал. И таким образом, как я уже сказал, наконец-то мы знаем, на чем стоим. Убийца кто-то другой. Остается лишь один вопрос – кто именно?

– А почему бы его и не оставить как есть? – беспечно заметила Арморель. – Лично мне совершенно все равно. Однако, зная Эрика, уверена, что причины были самые веские.

Меня наконец озарило.

– Ага! – воскликнул я. – Понимаю! Это была уловка. Так ты наконец осознал, Шерингэм, что утренняя история мисс Скотт-Дэвис – сплошные выдумки?

Они оба посмотрели на меня, потом друг на друга, а потом по какой-то решительно непонятной причине разом начали хохотать. Мне оставалось лишь молча приподнять брови.

– Бедненький ангелочек, – хихикнула Арморель. – Просто прелесть, правда? Ну да не важно. Так как вы считаете, мистер Шерингэм? Почему бы не оставить эту тему?

Шерингэм покачал головой:

– Нет. Слишком неаккуратно. Я тогда много недель не засну. Кроме того, полиция-то не сдастся.

– Это да, – спокойно согласилась Арморель. – Полагаю, теперь они бросятся по моему следу, как свора гончих.

– Вздор! – громко заявил я. – Да я лучше…

– Пинки, если вы перебьете еще хоть раз, я сяду к вам на колени, и вы будете глупо выглядеть перед мистером Шерингэмом. Сами знаете, с меня станется, так что помалкивайте. Итак, мистер Шерингэм?

– Итак, перед нами встает примерно та же проблема, что и раньше, только в роли Кильки теперь выступаете вы. Он оправдан, а вы нет. Если вы выдвигаете те же условия, что и он, то наша цель – оправдать вас, не обвинив при этом никого другого. Так?

Арморель кивнула:

– Так. Пусть полиция подозревает меня сколько вздумается.

– Вас подозревать они не будут! – воскликнул я. Право же, абсурд какой-то! – Уж лучше я… Арморель!

– Я предупреждала, – засмеялась Арморель, по всей видимости, ничуть не смущаясь того, сколь двусмысленную картину мы с ней теперь представляем. – А в следующий раз я вас поцелую. И вы покраснеете еще сильней, чем сейчас. Он прелестно краснеет, правда, мистер Шерингэм?

– О да, отрадно в наши дни наблюдать подобную скромность в молодежи не первой свежести, – глупо пошутил Шерингэм.

Оба уставились на меня. Ситуация сложилась в высшей степени неловкая. Но не могу же я применять силу к женщине, а иного способа переместить куда-нибудь Арморель, похоже, не существовало. Я откинулся на спинку кресла и улыбнулся с напускным безразличием.

– Кстати, – внезапно произнес Шерингэм, – есть и еще одна многообещающая линия расследования, которой, похоже, до сих пор все пренебрегали. По крайней мере, полицейским это в голову, судя по всему, не приходило, так что и я, само собой, выдвигать ее не стал.

– В самом деле? – спросила Арморель. – И какая?

– Ну как же – Эльза Верити. Согласно тому, что мне говорили, когда все произошло, она находилась в самом дальнем участке леса – в Колокольчиковой роще, да? И никто не спросил у нее, каким путем она вернулась обратно к дому. Сегодня я прогулялся вокруг. Из Колокольчиковой рощи ведут две тропы: либо вверх и прямо через луга, либо вдоль речки и потом вверх по тропинке, как шли Килька с миссис Фитцуильям. Так что она могла с равной вероятностью выбрать любую. Так вот, если она случайно направилась вдоль реки, то вполне могла что-то видеть. Во всяком случае, пару вопросов задать стоит.

Выражение лица у Арморель стало скептическое.

– Ой ли? Сомневаюсь, что из Эльзы вы особо много вытянете.

– И в самом деле, – кивнул я. – Должен с сожалением отметить, что мисс Верити… ну, на ее слова нельзя полагаться.

Неудачное замечание. Арморель сразу же захихикала, а Шерингэм, конечно, осведомился о причинах ее веселья, и она, несмотря на мои протесты, рассказала ему, как мисс Верити удалось меня одурачить. Я снова подивился тому, с какой нескрываемой злобой Арморель пересказывала эту историю. Она даже намекнула, что Эльза, благодаря своей двуличности, не просто заинтересовала, а по-настоящему увлекла меня – что, разумеется, было весьма далеко от истины.

– Понятно, – ухмыльнулся Шерингэм. – Придется мне с ней действовать тонко. Но пусть она сколько угодно передразнивает меня за моей спиной, если только мне удастся добиться от нее того, что я хочу, иными словами – правды. И говоря о правде, Арморель…

– Это вы мне? – мгновенно перебила его Арморель, к моей тайной радости.

– Вас же так зовут, верно? – улыбнулся Шерингэм без тени смущения. – Но если вы столь юны, что предпочитаете, чтобы я называл вас мисс Скотт-Дэвис, извольте.

– Очень уж вы хитры, да? Ладно, пусть будет Арморель.

– Безусловно. Итак, говоря о правде, Арморель, есть еще одна деталь, по поводу которой я должен вас расспросить. Помнится, вы процитировали слова вашего кузена, упоминавшего о какой-то назначенной встрече. Мне нет нужды подчеркивать важность этих слов, если они правдивы. Вот я и хочу спросить – в самом ли деле он говорил что-нибудь в этом роде? Если нет, то вы избавите меня от кучи лишних хлопот и поисков, сказав об этом прямо сейчас.

– О да, – легко отозвалась Арморель. – Говорил. Конечно, точных слов я не помню. Что-то насчет…

– Да не говорил он ничего подобного! – перебил я. – По той простой причине, что Арморель там не было и… Арморель!

Боюсь, последний возглас прозвучал не слишком отчетливо.

– Я вас предупреждала, – пробормотала Арморель, тоже не очень отчетливо. – Помалкивайте, Пинки, ясно?

– Так его! – подбодрил этот болван Шерингэм.

– Арморель! – Мне только и оставалось, что слабо протестовать.

– Так, так, так, – раздался голос от двери. – Сирил, в жизни бы не поверил, что вы на это способны.

К моему облегчению, Арморель выпрямилась.

– О, Джон! Поговорите с Пинки. Прямо пещерный человек какой-то! Притянул меня к себе на колени, да как начнет целовать! Прямо на глазах у мистера Шерингэма. Слышали мои крики?

– О да, просто оглушительные. – Джон беззастенчиво ухмыльнулся. – Этель показалось, что мышка пищит. Что ж, не стану вам мешать, Сирил. Хотел лишь сообщить, что остальные отправились спать. Если засидитесь, погасите потом свет.

– Напротив, – торопливо сказал я. – Думаю, нам всем пора ко сну.

– Предупреждаю, Пинки, – заметила Арморель, поднимаясь и расправляя платье, – я запру дверь.

Право же, я ничуть не жалел о возможности сбежать наверх. Шерингэм тоже отправился спать. Арморель же заявила, что слишком взволнована, став главной подозреваемой, и не в силах будет уснуть, а потому пойдет лучше в гостиную и почитает часок-другой что-нибудь успокаивающее. Она обещала потом погасить свет.

Оставшись наконец один, я испытал сложную гамму чувств. Безмерное облегчение при мысли, что я избавился наконец от назойливого внимания полиции, смешивалось с твердой решимостью не допустить, чтобы моя свобода была куплена ценой того, что сама Арморель попала под подозрение. Что же до главного моего чувства – неимоверной и всепоглощающей благодарности к милой девочке за проявленное утром немыслимое благородство, – то я и сейчас не в силах писать о нем сдержанно.

Однако что же делать? Я то повторял себе, что не могу принять столь щедрый дар, то приходил к выводу, что не должен отказываться, если только Шерингэм сумеет обелить ее имя столь же эффектно и безоговорочно, сколь она обелила мое. Но как он достигнет цели, не вовлекая в и без того запутанную ситуацию какое-либо третье лицо? Нет, немыслимо. Я пребывал в полном смятении и вдобавок чувствовал, сколь недостойно повел себя по отношению к Арморель. Я принял ее непревзойденное самопожертвование как нечто само собой разумеющееся, даже не поблагодарил должным образом (не говоря уж о том, что в данном случае никаких благодарностей не хватит). А ведь она была готова ради меня солгать, будто убила своего кузена!

Не раздеваясь, я бросился в кресло и все еще пребывал во внутреннем разладе, обдумывая все эти вопросы, когда в дверь еле слышно постучали, и в комнату вошел Шерингэм в пижаме и халате.

– Всего лишь пара слов напоследок, Килька, по-настоящему наедине, когда нас никто не слышит, – негромко произнес он, придвигая себе кресло.

– Хорошо, что ты пришел, – обрадовался я. – Шерингэм, я страшно встревожен. Что мне делать? Прошу, посоветуй. Я не могу позволить бедной девочке и дальше играть эту роль, если тем самым она подвергает себя опасности. Но ты говоришь, никто не поверит мне, как бы пылко я ни опровергал ее рассказ – даже если я сам заявлю, что застрелил Скотта-Дэвиса. Что же мне делать?

– Именно поэтому я и пришел поговорить с тобой, – бодро отозвался он. – Послушай, я так понимаю, ты на все готов, лишь бы спасти ее?

– Господи, ну конечно! Конечно, готов.

– Что ж, Килька, тогда в первую очередь осознай вот что. У полиции есть всего лишь один свидетель против нее. Всего один – и это ты. Согласно ее истории, ты видел, как она появилась с той стороны – ну, примерно с той стороны, – где кузен ее уже лежал мертвым. Она превратила тебя в свидетеля против нее.

– Я стану все отрицать! Я вообще не видел ее там, а уж тем более не видел, чтобы она шла с той стороны. Как я могу быть свидетелем против нее, если дам показания, полностью противоречащие ее рассказу?

– У меня такое впечатление, что, если ты вообще дашь показания, ты ей навредишь. Если ты, как сказал сейчас, станешь отрицать ее рассказ, суд запросто может предположить, будто вы сговорились, чтобы обелить друг друга. Говоря напрямик – что вы сговорились убить Эрика Скотта-Дэвиса, а потом выгораживать друг друга.

– Именно это я и сказал ей, хотя в то время считал излишней предосторожностью… ну, когда эта славная девочка предложила…

Смутившись, я умолк.

Однако Шерингэм настаивал, и поскольку весь этот эпизод лишь еще раз свидетельствовал в пользу Арморель, я рассказал, как она предложила выйти за меня замуж, если я сочту это полезным.

Я ждал, что Шерингэм снисходительно улыбнется, но нет.

– Значит, она продемонстрировала куда больше здравого смысла, чем ты, – немедленно откликнулся он. – Килька, я пришел предложить именно этот путь.

– Шерингэм! – потрясенно вскричал я.

– Послушай, – быстро произнес он, – вы двое в этой истории в одной связке. Можете обвинить друг друга, можете оправдать, можете давать показания в пользу или против друг друга. Но лучше всего вам не давать показаний вообще. Ты не хочешь, чтобы она ради тебя лжесвидетельствовала, она не хочет, чтобы ты лез вон из кожи, стараясь опровергнуть ее лжесвидетельство. Полиции будет нечего предъявить ни одному из вас без обвинительных показаний второго: останутся лишь подозрения. Не вижу, как после ее показаний они могли бы арестовать одного из вас, не вызвав другого в поддержку своей версии. Очевидным образом, теперь вам надо сделать так, чтобы это стало решительно невозможно. Есть только два способа достичь этой цели: либо вы оба должны быть мертвы, либо женаты друг на друге. И я не призываю к двойному самоубийству.

– Господи, – только и ахнул я. – Но…

– Да.

– Но ты ведь понимаешь…

– Что?

– Ну, – произнес я, охваченный смущением, – было бы совершенно нечестно, что ей придется страдать из-за… право, Шерингэм, я имею в виду…

– А ты уверен, что она будет так уж страдать? – улыбнулся Шерингэм.

– Я… что-то не понимаю…

– Килька, скажи мне правду. Не вставай на дыбы, не выпячивай грудь и не пыжься, просто скажи правду. Ты испытываешь к этой барышне нежные чувства?

Трудно поверить, но я уже даже не возмутился столь бесцеремонному вмешательству в мои личные дела.

– Не знаю, – убитым голосом отозвался я.

– Тогда подумай. Мне ведь не надо тебе напоминать, что ты признавался в убийстве ради того, чтобы вывести ее из-под подозрений.

Но что еще удивительнее – мне не было нужды ничего обдумывать. Едва начав говорить, я понимал, что кривлю душой. Отлично понимал. Я с огромным изумлением осознал, что и вправду питаю к Арморель нежные чувства – самые нежные. Я хотел больше общаться с ней. Собственно говоря, все время хотел. До сих пор я полагал, что причиной тому бьющая через край благодарность, но дело было не только в этом. Я и в самом деле (самому не верилось, однако я уже не сомневался, что чувство мое подлинно) любил Арморель.

Читатель не должен думать, что я пришел к этому выводу слишком поспешно и опрометчиво. Я наскоро провел ряд тестов, которые и решили дело однозначно. Хочу ли я снова поцеловать Арморель? Безусловно. Приятно мне было бы показывать ей свою коллекцию марок и учить, как различать редкие виды диких мхов? О да. Могу ли я без содрогания подумать о том, чтобы разделить с ней свою спальню? Пугающая мысль… и все-таки, пожалуй, могу. Способен ли я вынести ее менее приятные повадки – неряшливость, манеру в минуты волнения верещать резким и пронзительным голосом, приверженность неизящному жаргону и все прочее – до того времени, когда я бережно перенаправлю все это в русло, более подобающее юной хозяйке Стаклея? Вполне. Более того, мысль о том, как я стану наставлять и приручать ее необузданную натуру, меня положительно радовала.

Все эти соображения пронеслись в голове быстрее молнии, так что я ответил Шерингэму, все еще не оправившись от изумления:

– Ну да, питаю.

– Так я и думал, – сурово промолвил он.

Почему-то тон его показался мне зловещим. И я понял, в чем дело: Арморель, как он сам указал недавно и как отчетливо понимал теперь я, была девушкой, каких одна на миллион – но сам-то я? Из тех ли я, кого можно назвать «один на миллион»? Я с непрошеной ясностью осознал – нет, не из тех. Наверное, даже не один на тысячу, да что там – и не на сотню. Мне были все резоны питать к ней нежные чувства, но ей ко мне – ни малейшего. Безрадостная мысль!

Лицо у меня вытянулось.

– И что же мне теперь делать? – кротко спросил я у Шерингэма.

– Конечно же, просить ее руки.

– Она и не подумает за меня выходить, – заявил я. – С какой стати? Ты же сам понимаешь. Такая… блестящая девушка… надо признаться, сам-то я изрядный ретроград. О нет, – добавил я грустно, – если говорить беспристрастно, решительно не вижу в себе ничего привлекательного.

– Мне казалось, блестящая девушка уже сама сделала тебе предложение?

– Это же совсем другое дело! Это она просто из душевного благородства.

Шерингэм чуть сдвинулся в кресле и забросил ногу на ногу.

– Килька, я рад наблюдать эти проявления скромности, потому что, сказать правду, успел уже прийти к заключению, что ты превратился в самого напыщенного и чопорного осла, каких я только встречал, и я с самого приезда умираю от искушения снова познакомить тыльную твою сторону со своей ногой. Приятно знать, что я ошибался. В одном я с тобой согласен: ума не приложу, какого черта эта девица в тебе нашла. Однако это ее дело, не мое.

Тем временем позволь мне заверить тебя вот в чем. Уж если блестящая юная особа, пусть даже из самых благородных побуждений, сперва предлагает выйти за тебя замуж, а потом со свидетельской скамьи ради тебя разве что из кожи вон не лезет, то дело тут не в благодарности за то, что ты, по ее мнению, ловко убрал ее кузена. Нет, она считает тебя своей собственностью, своим голубоглазым героем. Так что вряд ли тебе следует опасаться на этот счет.

– Ты хочешь сказать… ты же не хочешь сказать, будто Арморель неравнодушна ко мне?

– Именно так, помоги ей Господь. И в эту вот самую минуту она там в гостиной ждет, что ты спустишься и скажешь ей, какая она расчудесная – и что ты собираешься по этому поводу предпринять.

– Да это… это… весьма примечательно.

– Что есть, то есть. Ты чертовски везучий парень. Если кто и способен сделать из тебя человека, так только эта девушка. Так что ступай вниз – и удачи.

– Ты мне советуешь… Шерингэм, ты советуешь мне сделать ей предложение?

– Именно. И поскорей пожениться, пока полиция не засадила кого-нибудь из вас в кутузку. Завтра же, прямо после завтрака. Ускользните с ней потихоньку на твоей машине, получи особую срочную лицензию. На женитьбу в тот же день. Обойдется, правда, недешево, но я тебе одолжу. И дам верительное письмо к епископу, чтоб уж наверняка.

– Ты знаешь… епископа? – пролепетал я. Весь мир вокруг словно перевернулся.

– Как брата, – уверенно заявил Шерингэм. – У меня из рук ест. Вот приглашу как-нибудь вас обоих на ужин, сам убедишься. Ладно, беги давай.

– Да уж, пожалуй. – На меня снизошла диковинная отстраненность. Не может ведь Арморель и в самом деле… – Я… пожалуй, я знаю, как приступить к делу. Сообщу ей, что мы тут обсудили ситуацию и пришли к выводу, что в наших общих интересах… в смысле, и ее, и моих… недавнее ее предложение пожениться и впрямь кажется вполне, гм, уместным решением, и если она окажет мне честь, я… ой!

Тирада моя оборвалась криком боли. Я медленно направлялся к двери, а Шерингэм воспользовался тем, что я, сам того не подозревая, являл собой отличную мишень, и с силой пнул меня сзади. Торопливо обернувшись, я обнаружил, что он взирает на меня с крайним отвращением на лице. В жизни я не был столь ошеломлен.

– Ах, несчастная ты килька! – вскричал он. – Ничего подобного ты не скажешь! Ты стремительно подойдешь к ней, сгребешь ее в охапку и воскликнешь: «Арморель, ты самая потрясающая, самая прекрасная девушка в мире! Ради всего святого, умоляю, выходи за меня! Завтра же! Я больше и дня без тебя не проживу!» Вот что ты сделаешь!

– Ты и впрямь советуешь нечто подобное? – растерянно переспросил я, забывая даже про только что полученный пинок. – А вдруг она скажет – нет? Вдруг рассмеется?

Мне жаль об этом писать, но Шерингэм ответил мне уж и вовсе неджентльменским словцом.

Не помню, как я вылетел из комнаты и спустился по лестнице.

По пути во рту у меня совершенно пересохло, колени начали трястись, а в желудке разверзлась бездонная яма. Должно быть, я отметил про себя этот феномен как материал для осмысления в будущем, ибо в тот момент я был решительно не способен ничего осмыслять.

Арморель лежала на софе, но не читала, а просто глядела в потолок. Когда я вошел, она и головы не повернула. Помню, как я с чрезмерной осторожностью прикрыл за собой дверь.

На середине комнаты я остановился.

– Гм… Арморель! – ухитрился выговорить я, хотя странная сухость во рту крайне затрудняла речь.

– Да, Пинки? – Голос ее звучал грустно, устало, безнадежно.

Что там советовал Шерингэм? Ни за что не делать чего-то одного – а сделать что-то другое. Но что? Вроде бы сгрести ее в охапку! Ее! В охапку! Арморель!

Я нерешительно шагнул к ней. Она медленно повернула голову и посмотрела на меня.

Клянусь жизнью, не знаю, что было потом. Арморель говорит… Но нет, не стану писать, что именно говорит Арморель.

Довольно упомянуть, что мы решили наутро первым же делом получить то письмо епископу, даже если нам ради этого потребуется разбудить Шерингэма среди ночи.

В постель я вернулся в три часа в состоянии не сравнимого ни с чем ликования.

 

Глава 14

Читатель простит меня за то, что я слишком уж подробно посвящаю его в свои личные обстоятельства, но ведь они и в самом деле неотъемлемо вплелись в историю, которую я взялся изложить. Впредь постараюсь упоминать о них лишь по самой уж крайней необходимости.

Хотя в постель я отправился в поздний час, встал я в самом начале восьмого и, без малейших колебаний разбудив Шерингэма, сообщил ему свои радостные новости. Должен сказать, когда мне наконец удалось его добудиться (путем прикладывания к его лицу холодной мокрой губки), он рассыпался в бурных поздравлениях, хотя, кажется, склонен был приписывать большую долю ответственности за это счастливое событие себе самому. Послушать, как он себя расхваливал, можно подумать, он силком заставил меня сделать предложение Арморель, а я еще и отбрыкивался. Я велел ему писать епископу, а сам сошел вниз.

Утро выдалось изумительное. Я помедлил в саду, поглядывая на окошко Арморель. К вящей моей радости, милая девочка вскоре выглянула и, заметив внизу меня, крикнула, что через пару минут выйдет поплавать в бассейне. Я спешно вернулся в дом и облачился в купальный костюм.

Потом Арморель учила меня азам искусства нырять. Оказалось, не так уж это и сложно.

Мы весело смеялись над тем, как я плюхнулся в воду животом (ну, по крайней мере, Арморель смеялась), как вдруг на планке для прыжков прогремели шаги, и чье-то тело, описав дугу прямо у меня над головой, изящно вошло в воду. Это оказался Шерингэм, и я с удивлением обнаружил, что ныряет он мастерски. Чтобы позабавить Арморель, он продемонстрировал приемы спасения на водах, причем мне отведена была роль манекена. Если у моего приятеля и есть недостаток, так это склонность потешать публику. Впрочем, в тех обстоятельствах не мне было жаловаться на его необузданное веселье.

Наплававшись, мы сели на солнышке на склоне холма, и Шерингэм поделился своими ближайшими планами. Если не ошибаюсь, они состояли главным образом в том, чтобы побеседовать с Эльзой Верити, потом с де Равелями – если получится, по отдельности, а потом продолжить поиски следов неизвестного, с которым, как был теперь убежден Шерингэм, у Скотта-Дэвиса была назначена встреча.

– Видите ли, – пояснил он, – это свидание проливает свет на первый же вопрос, который я задал сам себе: с какой стати Скотт-Дэвис вообще отправился на ту прогалинку. Помнишь, Килька? Вчера утром я отметил, что это интересный момент.

Я помнил – и так и сказал.

– А еще какие-нибудь выводы вы сделали, Роджер? – полюбопытствовала Арморель, зарываясь прелестными пальчиками босой ноги в траву. Меня удивило, что она обращается к Шерингэму по имени, но я ничего не сказал. Таковы уж, сдается мне, современные обычаи.

Шерингэм сорвал стебелек щавеля и задумчиво покусывал его.

– Один вывод. Человек, которого я ищу, наделен крайне ограниченным воображением. Не то чтобы это особенно нам помогло, потому что у большинства людей воображение ограниченное, но у этого уж совсем бедное. Как видите, сама идея преступления полностью содрана с псевдоубийства в вашем спектакле. Вся постановка точно такая же, вплоть до малейших деталей. Любой, кто наделен мало-мальским воображением, сообразил бы, что это будет выглядеть подозрительнее всего. Однако наш неизвестный попросту не способен ни понять это, ни изобрести новый метод – или хотя бы изменить пару деталей.

– Точно, – согласилась Арморель. – Хотя это ничего нам не дает. Нельзя же устроить проверку воображения всем причастным, а потом выбрать того, у кого оно окажется хуже.

– Тсс! – сказал Шерингэм. – За нами наблюдают.

По краю идущего вдоль ручья леса, совсем неподалеку от нас, шел один из местных фермеров. Зажав под мышкой ружье, он вглядывался в кроны деревьев.

– Да это ж бедный старый Мортон, – беспечно отозвалась Арморель. – Он не за нами наблюдает, а выискивает «грачей энтих». Я имела с ним долгую беседу вчера после чая, и он, судя по всему, «грачей энтих» на дух не выносит. Кстати, Роджер, не хотите с ним поговорить? В тот день он как раз работал на поле за Колокольчиковой рощей.

– В самом деле? – заинтересовался Шерингэм. – Именно такой свидетель мне и нужен. Ого! Недурственный выстрел. – С ветки вдруг сорвался молодой грач, однако не успел он описать и круга над верхушками деревьев, как из ружья Мортона вырвалась короткая вспышка. Прогремел выстрел. Грач упал. – Я грачей влет бить не могу, только сидячими. Правда, из винтовки, а не из дробовика.

– Так и он из винтовки, – уверенно заявила Арморель.

– Да нет, не может быть. Из винтовки совсем потрясающий выстрел был бы.

– Ну так и есть – потому что это точно винтовка. Вы разве не слышите разницы? Дробовик стреляет «бумс!», а винтовка «бамс». Вот сейчас было «бамс». Не верите, сами у него спросите.

– И спрошу, – пообещал Шерингэм, рысцой припуская вниз по склону.

Перекинувшись парой фраз с фермером, он вернулся к нам.

– Вы совершенно правы, Арморель, это винтовка. Вот уж ни за что не поверил бы. Ему бы в цирке выступать – знаете, бить на лету стеклянные шарики, прямо в воздухе. Кстати, почему вы назвали его бедным старым Мортоном?

– А, у него были какие-то неприятности с дочкой. Она тут служила горничной, и Этель пришлось от нее избавиться, потому что у нее ожидался младенец или еще что-то в том же роде. Дурной пример для других горничных, все такое. Я ее хорошо помню. Прехорошенькая, только очень уж застенчивая, вся такая скромница. Она отправилась в Лондон и вроде как пошла по дурной дорожке. Недавно я видела ее в деревне – девица сильно изменилась, стала куда живее и лучше одета, так что, подозреваю, дорожка оказалась не такой уж дурной. Вот вам и сюжет, Роджер. Дарю, берите.

– Спасибо, – ухмыльнулся Шерингэм. – Отличное название: «По какой пойти дорожке, или Дилемма горничной».

– По-моему, я замерз, – внезапно сообщил я. Занятно: до этой минуты я вовсе не замечал холода. – У меня зубы стучат.

– Тогда срочно домой, – премило велела Арморель, поднимаясь на ноги. – А ну-ка, взапуски до двери.

– А я двину следом и столкну тебя в можжевельник, – прибавил Шерингэм. – Я, мой юный фривольный Килька, еще не рассчитался с тобой за холодную губку.

– О, так Сирил будил вас холодной губкой? – покатилась со смеху Арморель. – Выходит, он не безнадежен! Беру вас в свидетели, Роджер. Отныне он будет молодеть с каждым днем!

Я и впрямь чувствовал себя поразительно юным, мчась вверх по холму вслед за стройной летящей фигуркой Арморель. Правда, к тому моменту, как мы добрались до дома, я вконец одряхлел, хоть и согрелся.

Перед тем как мы зашли внутрь, Шерингэм окликнул Арморель.

– А кстати, – пропыхтел он, догоняя ее, – откуда вы знаете… что Мортон работал в поле… в тот день?

– Видела. Знаете, оттуда поле, как на ладони, с Пусты… Ой!

– Именно! – усмехнулся Шерингэм.

– Роджер, – сказала Арморель, – не буду вас больше обманывать. Я и правда поднималась к Пустырю…

– Ага!

– Но я там не задержалась и почти сразу спустилась обратно.

– Зачем?

– Я говорила. Хотела посмотреть, что происходит… посмотреть расследование.

– А разговор с Килькой?

– Выдумка. Да-да, он совершенно прав: я все выдумала. Я с ним вообще не разговаривала, он даже не знал, что я там, но я его видела.

– Арморель! – воскликнул я.

– Ну чистая правда!

– И он сорвал дикую розу? – спросил Шерингэм.

– Сорвал, – хладнокровно подтвердила Арморель.

– Ничего подобного, – возразил я.

– А кто бы еще ее там кинул? – спросила Арморель, не обращая на меня ни малейшего внимания.

– И в самом деле, кто? – покачал головой Шерингэм.

– По крайней мере, близко к правде, дряхлый детектив, – засмеялась Арморель. – Еще вопросы?

– Да, целых два. Вы часто тут гостите?

– Довольно-таки.

– И всегда с кузеном?

– Не всегда. Как правило.

– Благодарю вас. На этом все.

Арморель, кутаясь в купальное полотенце, иронически изобразила реверанс и упорхнула в дом.

Я же на миг задержался.

– Она говорит неправду, – заверил я Шерингэма со всей серьезностью. – Ее там и близко не было.

– Беги, беги, – снисходительно отмахнулся тот. – А не то снова начнешь стучать зубами.

Не буду докучать читателю описанием того, как мы с Арморель провели остаток дня. Скажу лишь, что немедленно после завтрака мы уехали (причем все остальные не имели ни малейшего понятия о наших планах или хотя бы о нашей помолвке), повидались с епископом (он оказался крайне любезен) – и поженились. Особенно запомнилась мне первая фраза, сказанная мне Арморель наедине после того, как она стала миссис Пинкертон: «Умопомрачительное ухаживание, Или Стремительный Сирил. Стремительный Сирил, миленький, поцелуй же свою несчастную жертву!»

Экспромтом мы решили остаться на ночь в Эксетере, и Арморель настояла на том, чтобы послать Этель телеграмму: «Похищена Сирилом, одурманена, отведена под венец. Вернусь завтра. Арморель».

Текст этот, похоже, изрядно повеселил и ее, и молодую особу на почте, меня же заставил почувствовать себя как-то глупо. Равно как и факт, что у нас не было при себе никакого багажа, так что Арморель утянула меня за покупками. До сих пор мне не приходилось бывать в женских магазинах, и я отчаянно протестовал, но Арморель настаивала, что пора всерьез взяться за мое образование. Потом в отеле она…

Но это уже совершенно не относится к делу.

На следующий вечер мы вернулись в Минтон-Дипс как раз к ужину. Само собой, по нашему поводу устроили невероятную шумиху. Эльза хлопала огромными голубыми глазами, Этель всплакнула, а Джон откупорил шампанское. Я с нескрываемым облегчением обнаружил, что де Равели уехали еще накануне: де Равель переговорил с главным констеблем и получил разрешение им с женой покинуть усадьбу на условии вернуться к следующему дознанию. Странно было в самый разгар последовавшего за нашим возвращением веселого ужина вспомнить, что менее недели назад один из нашей компании пал насильственной смертью. Да уж, по Эрику Скотту-Дэвису особенно никто не скорбел.

И все же тень беспокойства еще витала над нами. Едва дамы вышли, я задал Шерингэму вопрос, который жег мне губы в течение всего ужина: не обнаружил ли он чего нового.

– И да, и нет, – беспечно ответил мой приятель.

– Во всяком случае, – вставил Джон, – он не покладал рук. Мы его почитай что и не видели.

– И что ты узнал, Шерингэм? – взволнованно спросил я.

Тот отхлебнул портвейна.

– Множество всего любопытного, Килька. Например, как звали отца незаконного ребенка дочери старого Мортона – это во-первых. И как пуля, летящая под углом, может оставить горизонтальную рану – это уже во-вторых. И что мисс Верити и Скотт-Дэвис обручились не утром в день его смерти, а вечером накануне – это в-третьих. И в-четвертых, что половицы в коридоре сразу за комнатой миссис де Равель скрипят. А самое интересное, что в то утро Скотт-Дэвис сам взял из дома ружье, которое его и убило.

– Говорил же я полиции, что так и было! – вскричал я.

– Правда? – быстро переспросил Шерингэм. – Откуда ты знал?

– Ниоткуда. Они спросили, могу ли я как-то объяснить произошедшее, вот я и представил им свою теорию: что он сам взял ружье утром, оставил его лежать на время представления, а потом забрал снова, но забыл, что оно заряжено, и обращался с ним неосторожно, ну вот оно и выстрелило.

– Прямо ему в спину, – задумчиво протянул Шерингэм. – Что ж, может, в этой версии все-таки что-то есть.

– Значит, вы снова возвращаетесь к варианту несчастного случая? – почтительно спросил Джон.

– Я бы не торопился. Сперва следует хорошенько изучить все эти любопытные новые факты и понять, как они соотносятся между собой.

– Но дознание возобновится уже завтра утром, – с беспокойством заметил я.

Шерингэм самоуверенно улыбнулся:

– Вердикт будет «смерть в результате несчастного случая». Мы с Хиллъярдом предприняли пару шагов, чтобы уж наверняка.

– Вы хотите сказать, вы предприняли шаги, – подчеркнул Джон. – И мы все вам крайне благодарны, если и в самом деле получится. Однако…

– Какие шаги? – перебил я.

Джон бросил взгляд на часы.

– Полковник Грейс обещал привести суперинтенданта Хэнкока сегодня вечером (минут через десять) на совещание. Шерингэм хочет им что-то сообщить – как, насколько я понял, и нам всем. Понятия не имею, что именно, но у меня сложилось впечатление, что он намерен раскрыть дело.

– Право, Хиллъярд, – запротестовал Шерингэм, – все не так просто. Я не из тех суперсыщиков, которым достаточно бросить один взгляд на дело, чтобы потом указать сбитой с толку полиции, где именно та села в лужу. Нет-нет, я намерен всего лишь представить полковнику и суперинтенданту ситуацию в таком виде, чтобы им захотелось потом намекнуть коронеру, что вердикт «смерть в результате несчастного случая» более чем уместен.

– Ты хочешь сказать, что такой вердикт отражает твои представления об истине? – настаивал я.

– Что есть истина? – насмешливо вопросил Шерингэм. – То, что могло случиться, или то, чему было назначено случиться, или то, что просто прозаически случилось на самом деле? Это один из тех вопросов, что нам предстоит прояснить сегодня вечером.

Я пожал плечами. Уж коли Шерингэм предпочитает напускать на себя таинственность, не мне на него давить.

Джон поднял палец:

– Ага, а вот и они. Я слышал машину.

– Нет, – возразил Шерингэм, – не думаю, что это полковник. Сдается, я знаю, кто это.

– Кто?

– Идите и посмотрите.

Мы все высыпали в холл. Шерингэм сам открыл дверь. По тропе к дому шли две неясные фигуры.

– Это же де Равели, – изумленно произнес Джон.

– Ну кто же, как не мы, – ответил недовольный голос Поля де Равеля. – Учитывая, что вы телеграфировали нам, чтобы мы немедленно возвращались.

Мы посторонились, и миссис де Равель впорхнула в дом с видом актрисы во время долгожданного выхода в третьем акте. Муж вошел вслед за ней.

Джон потрясенно смотрел на них.

– Я вовсе не телеграфировал вам.

– Позвольте объяснить, – вмешался Шерингэм. – Это я послал телеграмму и боюсь, Хиллъярд, что подписал ее вашим именем. Видите ли, – приятным голосом добавил он, – я собираюсь публично обвинить де Равеля в убийстве, так что ему стоит при этом присутствовать.

 

Глава 15

– Вы, разумеется, понимаете, полковник, – заметил Шерингэм, поудобнее устраиваясь в кресле, – что это всего лишь неформальная беседа?

– Разумеется, – заверил начальник полиции.

Шерингэм обвел комнату оценивающим взглядом.

И в самом деле, до сих пор все шло самым неформальным образом. Полковник с суперинтендантом появились в должный срок, были препровождены в гостиную, где ждали мы все, и обеспечены креслами и напитками. Первые несколько минут беседа касалась чего угодно, только не гибели Эрика Скотта-Дэвиса, хоть и стоит упомянуть, что кресла были выстроены кружком, во главе которого сидел Шерингэм. Помимо двух полицейских и Шерингэма, присутствовали Этель с Джоном, де Равели, Арморель и я. Эльзы Верити с нами не было: насколько нам дали понять, предмет беседы не касался ее лично, зато мог оказаться для нее крайне болезненным.

– И хочу заявить еще вот что, – продолжил Шерингэм, – все, сказанное здесь любым иным лицом, кроме меня, не должно считаться уликой или впоследствии использоваться как улика.

– Едва ли могу на это пойти, сэр, – промолвил суперинтендант, что сидел на самом краешке кресла с весьма напряженным видом.

– Право, суперинтендант, я думаю, мы вполне можем на это пойти, – убеждающим тоном заметил полковник Грейс.

– Очень уж против протокола, сэр, – упрямо возразил суперинтендант.

– Как и вся эта встреча, – указал Шерингэм. – Полиция и подозреваемые сошлись в гостиной лицом к лицу, чтобы хорошенько все обсудить. Какой уж там протокол?

– Боюсь, что не могу связать себя предложенным вами условием, – повторил суперинтендант, весь набычившись.

– Тогда вы уничтожите саму суть моей идеи, подразумевающей откровенное обсуждение всех интересующих нас пунктов. Едва ли вы можете рассчитывать на откровенность, если ваши собеседники знают, что каждое слово может потом быть обращено против них в суде. В общем, – небрежно добавил Шерингэм, – воля ваша, суперинтендант. Если вы не согласитесь на это условие, я не скажу ни слова.

– Прошу прощения, миссис Хиллъярд, одну минутку, – промолвил полковник и, подавшись вперед, принялся что-то тихонько втолковывать своему подчиненному.

Миссис де Равель очаровательно зевнула.

Полковник снова откинулся на спинку кресла и кивнул Шерингэму:

– Мы согласны.

– Великолепно! Тогда начну. И первое, что я хочу сказать: если на миг исключить возможность несчастного случая и предположить, что мы расследуем убийство, то, прежде чем возлагать ответственность на кого-то конкретного, нам надо твердо доказать следующие три условия – возможность, средства и действие. Вдобавок желательно, хоть по закону и не обязательно, продемонстрировать и четвертое: мотив.

Давайте сперва обсудим возможность.

Вспомним обстоятельства произошедшего. Все покинули поляну на дне долины. По меньшей мере на три минуты тропинка внизу осталась без наблюдения, пока туда во второй раз не пришел Пинкертон. За эти три минуты кто угодно мог пройти по тропе вверх по течению, кто угодно мог пройти и в другую сторону. Единственной, чье алиби в этот критический отрезок времени подтвержден более чем одним лицом, является миссис Хиллъярд. Из всех присутствующих лишь ее одну мы можем твердо исключить из числа тех, у кого была возможность оказаться близ места смерти в то время, когда эта смерть произошла.

Что до остальных, то мистер и миссис де Равель обеспечивают алиби друг друга. Пинкертон не знал, что у него есть алиби, пока его не предоставила миссис Пинкертон. У миссис Пинкертон же…

– Прошу прощения, – перебил полковник. – Вы сказали – миссис Пинкертон?

– Да-да, – непринужденно подтвердил Шерингэм. – Бывшая мисс Скотт-Дэвис. Они вчера поженились. А вы не знали?

– И понятия не имел.

– Ну разумеется. Они обручились накануне вечером и, оба не сторонники долгих помолвок, на следующий же день поженились. Весьма разумно. Однако это к делу не относится. У миссис Пинкертон, как я и собирался сказать, алиби не имеется, поскольку ее супруг, как ни прискорбно, отказывается ей его предоставить.

– В самом деле, Шерингэм, – взвился я. – Я вовсе не…

– Ты под присягой отрицал правдивость ее слов, верно? И если это не отказ предоставить ей алиби, то я и не знаю, что это такое. Как бы там ни было, пока не бери в голову. Если хочешь, обсудим этот пункт с тобой позже. У Хиллъярда, опять же, тоже никакого алиби нет и… кто там еще? Ах да, мисс Верити. У нее тоже нет алиби. Так что по части возможности выбор у нас довольно-таки широк.

Что же до средств, то их имеют все лица, имеющие и возможность, поскольку, как я с удовлетворением убедился, можно почти не сомневаться в том, что Скотт-Дэвис сам принес к ручью оружие, из которого был убит. Мисс Верити готова поклясться, что, когда они после завтрака отправились на прогулку, Скотт-Дэвис нес под мышкой ружье. Она уверена, что это была винтовка, поскольку он что-то упоминал про грачей. Они спустились к купальне и прошлись оттуда по тропе вдоль ручья до Колокольчиковой рощи, после чего повернули наверх и вышли к гаражу, где мистер Скотт-Дэвис хотел что-то подправить в машине перед тем, как ехать в Будфорд. Мисс Верити не готова поклясться, что, когда они добрались до гаража, ружье все еще было у него с собой – говорит, что не уверена, хотя скорее всего так и было. Думаю, мы можем назвать обоснованным предположением версию, что винтовку оставили в каком-нибудь месте, где они останавливались передохнуть.

– Кстати, суперинтендант, – добавил Шерингэм не очень-то любезно, – как вышло, что вы не выяснили этого у мисс Верити? Она говорит, вы вообще не расспрашивали ее о ружье, а не то она бы вам давно рассказала.

– Ну да, сэр, не расспросил, – с несчастным видом пробормотал суперинтендант. – Видите ли, я торопился, бедняжка была еще слишком взволнована. А мне как-то совершенно не пришло в голову, что мистер Скотт-Дэвис сам взял из дома ружье. Я знал, что юная леди не могла, сэр, ну вот и не подумал спросить…

Сказано это было не столько Шерингэму, сколько начальнику суперинтенданта, который потянул себя за седой ус и принял официально-суровый вид. Я предположил, что назревает выволочка, – и, судя по несчастному выражению на физиономии суперинтенданта, он тоже об этом догадывался.

– В общем, – продолжал Шерингэм, – средства дают нам столь же широкий круг подозреваемых, как и возможность. Кто угодно мог найти это ружье. Действия же, напротив, не дают нам ровным счетом ничего. Могу ошибаться, но я не знаю никаких улик, свидетельствовавших бы о действиях.

Он вопросительно поглядел на полковника.

– Во всяком случае, прямых улик никаких, – подтвердил тот.

– Прямых улик! Еще бы. Косвенных тоже никаких. Нет, в отношении действий мы вынуждены полагаться на сплошные догадки – причем не только чтобы определить нашего убийцу, но даже чтобы изыскать способ, каким мы докажем обвинение против него – или нее.

И наконец – мотив. Не хочу сейчас вдаваться подробнее, достаточно сказать, что у каждого из тех, кто имел возможность, был и мотив. Кроме, разумеется, мисс Верити. И во всех случаях очень серьезный – кроме Пинкертона. Его мотив, надо признать, довольно-таки слаб. Никто не пойдет на убийство в отместку за то, что его столкнули в воду: разве что, пожалуй, в первый момент, обезумев от злости.

– Если мне будет позволено высказать предположение, сэр… – подал голос суперинтендант. – Вы, кажется, говорили, у нас тут откровенный разговор?

– Разумеется. Валяйте, суперинтендант.

– Хорошо! – Суперинтендант мрачно покосился на меня. – Вы сказали, мистер Пинкертон и мисс Скотт-Дэвис только что поженились. Весьма интересное известие. Это ведь дает ему ровно тот же мотив, что и ей. Мы навели справки и удостоверились, что мисс Скотт-Дэвис – то есть мне следовало сказать, миссис Пинкертон – получает значительную выгоду смерти от своего кузена.

– Вы хотите сказать, что между ними возможен заговор? – непринужденно перебил Шерингэм. – Разумеется. Я и сам собирался этого коснуться чуть позже. – У меня перехватило дыхание. – Пока же признаем, что, если они на тот момент уже собирались вступить в брак, у Пинкертона появляется столь же сильный мотив, как и у любого другого.

– Просто мне вдруг пришло это в голову, – промолвил суперинтендант почти виноватым тоном. Кажется, он даже слегка удивился, что Шерингэм так легко согласился с его замечанием.

– И мне тоже. Однако продолжим. Сейчас я представлю вам Пинкертона как человека, который и в самом деле застрелил Скотта-Дэвиса. И объясню, как именно он это сделал.

Я не верил своим ушам. Неужели Шерингэм и впрямь собирался выдать меня в руки той самой полиции, от которой я просил его меня спасти? Томимый холодным предчувствием беды, я весь обратился в слух.

– Пинкертон нашел забытую Скоттом-Дэвисом винтовку и намеренно припрятал ее. Во время представления он воспользовался случаем шепнуть Скотту-Дэвису, что желает поговорить с ним наедине по очень важному делу, когда все остальные уйдут, – и предложил встретиться на той уединенной полянке. Профессора Джонсона и Брэдли он пропустил вперед, а случайный выстрел Хиллъярда предоставил ему отличный повод, чтобы покинуть миссис Фитцуильям, притворившись, будто надо предостеречь неизвестного стрелка – хотя тут и любой другой предлог сошел бы, хоть тот же нарочно забытый портсигар. Потом Пинкертон, как и задумывал, застрелил Скотта-Дэвиса и, желая создать видимость несчастного случая и будучи от природы начисто лишен воображения, скопировал все детали из представления, в котором только что участвовал и которое отлично помнил.

Мисс Скотт-Дэвис заподозрила его, а возможно, и более, чем просто заподозрила, но, будучи влюблена, на дознании постаралась его оправдать. Полагаю, ее рассказ был чистой воды выдумкой от первого до последнего слова, сама же она все время провела на холме, а Пинкертон отрицал правдивость ее слов потому, что понял: выгораживая его, она сама подставляется под обвинение в убийстве – и, будучи так же влюблен в нее, как и она в него, предпочел взять на себя все последствия совершенного преступления. По моему мнению, полковник, это и есть самая настоящая правда, так что я не понимаю, отчего вы еще не арестовали Пинкертона.

Я в ужасе уставился на Шерингэма. Какой кошмар!

Полковник тоже слегка опешил.

– Ей-ей, – пробормотал он, подергав себя за ус, – чуяла моя душа, дело будет необычным, но…

Он переглянулся с суперинтендантом. Кровь у меня в жилах похолодела.

Однако не успел тот ничего ответить, как Арморель вскочила на ноги.

– Не арестовывайте его! – закричала она. – Я признаюсь. Это я застрелила Эрика. Я потихоньку спустилась с холма…

– Ага! – произнес Шерингэм с омерзительным триумфом в голосе. – Именно на это я и рассчитывал. Наконец мы знаем всю правду. Поздравьте меня, полковник. Я заставил настоящую преступницу сознаться – перед лицом свидетелей. Я все знал, но не мог доказать. Вам, профессионалам, так нельзя, но подобная маленькая уловка порой творит…

Я больше не мог этого выносить.

– Шерингэм! Ты с ума сошел? Ты же прекрасно знаешь, она не имеет к этому ни малейшего отношения! – Я повернулся к двум полицейским: – Джентльмены, мистер Шерингэм вынуждает меня открыть вам всю правду. Вы с самого начала были совершенно правы в своих подозрениях. Это я застрелил мистера Скотта-Дэвиса.

– О, Сирил! – простонала Этель.

– Однако же попрошу вас, – продолжил я со всем возможным достоинством, – принять мое слово чести, что моя жена понятия не имела ни о моих намерениях, ни о…

– Итак, у вас теперь их двое. Можете выбирать, – перебил меня Шерингэм. Арморель, успевшая опуститься обратно на кушетку, где мы сидели, схватила меня за руку и притянула вниз, к себе. – Два безупречных признания. Одна беда: два этих признания противоречат друг другу, но разве такая мелочь имеет значение?

Позвольте мне чуть подробнее остановиться на этой виновной паре. Предположим, как подозревает суперинтендант, все это – хитроумный план. Предположим, они сговорились между собой застрелить Скотта-Дэвиса и, поженившись, вместе получить наследство. Предположим даже, они договорились устроить такое вот двойное признание в случае, если на одного из них падет подозрение. Ловко придумано, не правда ли? Проблема лишь в том, что все было совсем не так. Я самолично могу засвидетельствовать, что до позавчерашнего вечера меж ними не было даже речи о помолвке, не говоря уже о женитьбе – и что если бы я не взял мистера Пинкертона за трепещущие плечи и в буквальном смысле слова пинками не погнал бы его делать предложение девушке, которую он любил, но которая, по его представлениям, решительно не могла ответить ему взаимностью, и если бы я не настоял на том, чтобы написать письмо епископу с просьбой обвенчать их на следующий же день по срочной лицензии, пока мисс Скотт-Дэвис не передумала, – так вот, ни свадьбы, ни помолвки и по сей день и не состоялось бы. Разве не так, Пинкертон?

– Ну… – замялся я в крайнем смущении (Шерингэм и в самом деле невозможен!) – но любые дальнейшие слова, что могли бы слететь с моих губ, потонули в совершенно неуместном дружном хохоте, к которому присоединились все присутствующие, в том числе и Арморель.

– Это правда? – спросила она, смеясь.

Я попытался объяснить ей, что дело обстояло совсем не так – во всяком случае, не совсем так, однако под насмешливыми взглядами всех остальных говорил сбивчиво и с запинкой. Боюсь, что Арморель и по сей день свято верит, что меня пришлось пинками гнать делать ей предложение.

– Ладно, довольно комедии, – бесчувственно усмехнулся Шерингэм. – Я коснулся всего этого лишь для того, чтобы продемонстрировать: и мистер, и миссис Пинкертон готовы признаться в убийстве, как только кто-нибудь обвинит второго. Полагаю, из этого можно сделать лишь один вывод: каждый из них подозревает второго – или, по крайней мере, знает, что алиби у второго не безупречное. Иными словами, оба невиновны. История миссис Пинкертон, без сомнений, правдива лишь отчасти, и…

– Ничего подобного я не признаю, – мгновенно вставила Арморель. – Я утверждаю, что это чистая правда.

– Еще бы, – одобрительно кивнул Шерингэм. – Но я утверждаю, что вы слегка изменили ее, чтобы покрыть время второго выстрела. Без сомнений, я не прав, да и в любом случае это все совершенно не важно, поскольку другие ваши показания, в которых нет причин сомневаться и которые подтверждены словами миссис Фитцуильям, вполне убедительно, на мой взгляд, доказывают, что выстрел Хиллъярда был вторым, а не первым, а потому Пинкертон не мог выстрелить – и более того, доказывают, что Скотт-Дэвис был убит первым выстрелом, на время которого у Пинкертона безупречное алиби. Я так полагаю, вы, полковник, уже и сами убедились.

– Да, – кивнул полковник. – Теперь это кажется вполне установленным фактом. Так, суперинтендант?

– Именно, сэр. Не знаю, думал ли мистер Пинкертон, будто мы замышляли выдвинуть против него обвинение, но мне бы хотелось заверить, что теперь у нас ничего подобного и в мыслях нет.

– Благодарю, – отозвался я не слишком сердечно – потому что не забыл нескрываемого скептицизма, с которым суперинтендант поначалу выслушивал мои показания.

Арморель сжала мой локоть. Я посмотрел на нее, а она протянула мне развернутую записку. Я не без удивления прочел:

Арморель!

Когда я обвиню СП в убийстве, вскочите и признайтесь сами. Не волнуйтесь: это все блеф с моей стороны. Хочу вынудить его тоже сознаться, а он это сделает куда убедительней, если будет думать, что вы всерьез. Просто хочу представить полиции ситуацию в таком виде, как вы мне ее представили тогда вечером. Потом покажите ему эту записку и успокойте. А после этого ни вы, ни он – не перебивайте и не произносите ни слова.

НБ. Я совершенно серьезно. Если вам покажется, что СП намерен ослушаться, заткните ему рот подушкой.

РШ.

Я покосился на Арморель, приподняв бровь. Она забрала записку и прижала пальчик к губам.

– Итак, мы исключили кандидатуру Пинкертона столь же твердо, как и миссис Хиллъярд, – подытожил Шерингэм. – Что же до миссис Пинкертон, думаю, у меня есть новые сведения, которые вас удивят. Суперинтендант, вы допрашивали фермера по имени Мортон?

– Безусловно, сэр, учитывая, что он всю вторую половину дня работал на ближайшем к лесу поле, – с достоинством ответил суперинтендант. – Однако он не смог сообщить мне ничего важного. Даже не слышал выстрелов.

– На самом деле, у него было что вам сообщить, просто он не знал, что это важно, а вы его не спросили. Он видел мисс Скотт-Дэвис на Пустыре ровно в то время, когда ей и полагалось там сидеть. По крайней мере, он видел женщину в голубом платье, а я удостоверился, что, кроме мисс Скотт-Дэвис, в тот день никто голубого не носил.

– В самом деле, сэр? – озадаченно переспросил суперинтендант. – Ну и что это доказывает?

– Ага! Я вам скажу. Ничего! Даже не доказывает ненадежность мисс Скотт-Дэвис как свидетеля, потому что она уже призналась мне, что на несколько минут поднималась к Пустырю прежде, чем идти вниз. Видите ли, Мортон взглянул наверх и увидел ее всего один раз. Больше он наверх не смотрел. И он понятия не имеет, сколько было времени. Даже свериться относительно выстрелов не может, потому что, как вы и сказали, он их не слышал. Я спросил, может, это было минут в двадцать четвертого? Он сказал – что-то вроде того. Я спросил, а может, без двадцати четыре? Он сказал – очень может быть.

Против бывшей мисс Скотт-Дэвис нет ничего, кроме мотива – вполне очевидного, и возможности, которую она охотно признает. И разумеется, ее муж не может служить свидетелем. Однако рассказ о двух кустах жимолости вполне правдоподобен, а два растущих там куста можно засчитать за доказательство, тогда как ее отчет о беседе с кузеном до выстрелов почти наверняка убедит жюри. Нет, против нее нет ничего, кроме умеренных подозрений, и уж точно ничего такого, что вы могли бы представить присяжным. Кроме того, я точно знаю, что она в кузена не стреляла.

– Вы так говорите, как будто мы ее подозреваем, – с некоторой неловкостью заметил полковник.

– Уверен, полковник, вы неукоснительно исполняете долг, пусть даже и не самый приятный, а долг велел вам заподозрить и нынешнюю миссис Пинкертон. И все же, с вашего согласия, отныне и впредь мы вычеркиваем ее из списка подозреваемых, а из ее рассказа считаем достойными доверия пункты про разговор с кузеном и уже более или менее подтвержденный эпизод с дикой розой. Можете ли вы, не нарушая официальной тайны следствия, ответить, согласны ли с моими утверждениями?

Полковник покосился на суперинтенданта Хэнкока.

– Решайте вы, суперинтендант. Отвечайте или нет, как сочтете нужным. Но я не вижу причин молчать, если вы согласны.

– Хорошо, сэр, – обреченно произнес суперинтендант. Подобная степень откровенности, судя по всему, шла вразрез со всеми его инстинктами. – Я согласен. И добавлю, если кому-то станет от этого легче, что мы вовсе не собирались выдвигать обвинения против миссис Пинкертон. У нас бы никаких шансов не было, – добавил он в кои-то веки честно.

Нетрудно представить, с каким безграничным облегчением я выслушал эти слова.

– Ну еще бы, – пылко согласился Шерингэм. – Кроме того, она этого и не делала. А теперь, когда мы оправдали этих двоих, я вам расскажу, кто это сделал.

– В самом деле, сэр? – встрепенулся суперинтендант.

– Безусловно. Я уже уведомил об этом того, о ком идет речь, во избежание лишних потрясений. Как раз перед вашим появлением я счел долгом сообщить мистеру де Равелю, что намерен публично обвинить его в убийстве.

Шерингэм сделал паузу и пристально посмотрел на де Равеля.

Лицо Поля де Равеля залила смертельная бледность. Натянуто засмеявшись, он погладил ус.

– Полагаю, нам обязательно выслушать этот вздор? – спросил он, но я заметил, что слова даются ему с трудом. Наверное, учитывая обстоятельства, мне следовало бы ему посочувствовать – могу сказать лишь, что сочувствия во мне не нашлось. На мой взгляд, де Равель заслужил все, что с ним произошло. Как бы там ни было, памятуя просьбу Шерингэма, я не проронил ни слова.

– Я так понимаю, Шерингэм, – негромко произнес глава полиции, – что вы готовы подтвердить это заявление?

– Более чем готов. Вы помните, что у мистера и миссис де Равель взаимное алиби. Согласно их утверждению, вместо того, чтобы находиться в разных местах, как им полагалось по пьеске, в которой они участвовали, они были вместе – миссис де Равель происходящее наскучило, и она присоединилась к мужу у бассейна. Что ж, я знаю доподлинно, что это утверждение ложно.

– Да неужели? – усмехнулся де Равель. – И позвольте спросить, откуда?

– Из совершенно определенного свидетельства, – резко ответил Шерингэм. – Я не делаю подобных заявлений без доказательств. Возможно, вы не знаете, что как раз за бассейном проходит тропа к соседней деревне. И там, с определенного места, открывается отличный вид на бассейн сквозь просвет в деревьях.

Джон кивнул:

– Одно дерево свалило бурей прошлой зимой. Я знал, что через проем видно бассейн.

– Именно. Судя по всему, у местных вошло в привычку потехи ради помешкать на тропе и посмотреть, не купается ли кто. Вот я и решил, что это поможет проверить алиби мистера де Равеля, и навел справки. Мне посчастливилось найти девицу, попытавшую счастья как раз в тот самый день. Насколько мне удалось установить, она провела там около десяти минут, между половиной четвертого и без двадцати четыре. Ни в бассейне, ни рядом с ним никого не было. Возможно, у мистера де Равеля найдется объяснение?

– Не буду я ничего объяснять, – сердито отрезал де Равель.

– Но вы, по крайней мере, признаете это?

– Разумеется, нет! Я ничего не признаю.

– Что ж, хорошо, тогда объяснение найдется у меня. Вы вообще не подходили к бассейну. Вы рыскали по лесу, карауля подходящий случай, с винтовкой, которую забыл Скотт-Дэвис, а вы нашли. Вы знали, что он кого-то ждет – по всей вероятности, мисс Верити из Колокольчиковой рощи. Вы последовали за ним в чащу и застрелили. Ваша жена боялась чего-то подобного. Либо она добилась от вас признания сразу же после произошедшего, либо проследила за вами и видела все своими глазами. После чего вы между собой состряпали эту историю со взаимным алиби и бассейном, а присутствие в лесу Пинкертона, которого вы видели из своего укрытия, но который не видел вас, стало для вас дополнительным подарком судьбы. Разве не так все было?

– Нет, черт вас побери! Не так!

– Конечно, нет, – мгновенно согласился Шерингэм. – На самом деле миссис де Равель была вашей сообщницей с самого начала. Вы вместе спланировали убийство. Потом она…

– Черт возьми, не впутывайте сюда мою жену! – яростно закричал де Равель. – Она не имела к этому ни малейшего отношения! Вот вам, по крайней мере, один непреложный факт.

– А вы имели? – настаивал Шерингэм.

Де Равель замялся, глядя на своего мучителя, и облизнул губы.

– Да. Делайте, что хотите. Мне все равно. Какая разница? Я его застрелил. Моя жена ни при чем, она даже не знала. Я просто сказал ей, что нам лучше говорить, будто мы были у бассейна вместе, что так обоим будет проще.

Я слушал это признание в крайнем изумлении, однако оно ни в какое сравнение не шло с тем, что я испытал, когда слово взяла миссис де Равель.

– Н-да, Поль, – протянула она с восхитительной непринужденностью, – это и в самом деле ужасно мило с твоей стороны. Но, знаешь, на такое я пойти уже никак не могу. Дорогой мой полицейский – или как там вы себя называете, – продолжала она, повернувшись к Шерингэму, – вы подошли к делу не с той стороны. Эрика застрелил вовсе не Поль, его застрелила я. А во всем прочем ваша – как там ее? – реконструкция совершенно верна.

– Благодарю вас, миссис де Равель, – улыбнулся Шерингэм. – Тем не менее я вовсе не подходил к делу не с той стороны. Я знал, что это вы. Поэтому-то и обвинил в первую очередь Пинкертона (будучи уверен в реакции миссис Пинкертон), а потом вашего мужа. Я был уверен, что после такого примера супружеской преданности вы в сходной драматической ситуации проделаете то же самое. Так вы признаетесь, что убили Скотта-Дэвиса?

– Дьявольщина, я же сказал вам – это я его убил! – снова вскричал де Равель, хотя теперь уже скорее обеспокоенно, чем страстно.

– Положительно, у нас огромная конкуренция на роль убийцы, – кротко заметил Шерингэм.

– Боже мой, – пробормотала Этель. – Что это все значит?

– Все в порядке, миссис Хиллъярд. Я собираю для полиции признания, только и всего. Уже четыре штуки набрал.

– Шерингэм! – воскликнул полковник Грейс, взиравший на все с не меньшей растерянностью, чем Этель. – Чем вы тут занимаетесь? Или хотите сказать, что это двойное признание означает ровно то же, что и предыдущее: что мистер и миссис де Равель подозревали друг друга, а значит, ни один из них не может быть… тем, кого мы ищем?

– Я мог бы, – улыбнулся Шерингэм. – С другой стороны, мог бы заметить и что преступник рассчитывает именно на то, что я, как и в прошлый раз, именно так и скажу.

– Как-то это все уж совсем запутанно, – вздохнул полковник.

– Именно. Но и само дело запутанное, верно? Думаю, тут мы все согласимся. Хотя оно стало бы капельку проще, если бы мистер и миссис де Равель рассказали нам правду о своих действиях в интересующий нас отрезок времени.

– Выходит, на самом деле вы нас вовсе не подозреваете? – лениво спросила миссис де Равель. – Какое разочарование!

Она стряхнула пепел прямо на ковер и, склонив набок великолепную голову, мечтательно посмотрела на мерцающий кончик сигареты.

– Увы, это был чистой воды эксперимент. Совершенно непростительный, но куда более успешный, чем я смел надеяться. Приношу вам свои извинения – и вместе с тем прошу теперь обоих рассказать нам правду.

– Будь я проклят, если хоть что-нибудь вам расскажу! – воскликнул де Равель. Впрочем, скорее с облегчением, чем с гневом.

– Ну и глупо, Поль, – пробормотала миссис де Равель, обращаясь к потолку. – Конечно, мы расскажем, если им уж так надо знать. Я была на холме, задремала на солнышке. Очень плохо с моей стороны, да? Сами понимаете, доказать никак не могу. Вот и Полю рассказала, а он не поверил. Решил, что это я застрелила Эрика. По-моему, даже пытался запугать мистера Пинкертона, чтобы тот меня не выдавал, но ничего не вышло – потому что выдавать-то и нечего. Однако Полю это все лишь придало уверенности. Я попыталась проделать то же самое, и тоже безрезультатно. Ну, вы слышали что-нибудь смехотворнее? Поль, надо признать, проявил себя таким лапочкой – сказал, что сознается в преступлении (хотя какое же это преступление – застрелить Эрика?) – что сам сознается, если только на меня падет подозрение. Вот это честность, подумала я, поскольку, разумеется, с самого начала не сомневалась, что он это и сделал. Он ведь в тот день так злился… да полно, Поль, сам им скажи, где, по твоим словам, ты тогда был.

Несмотря на всю напряженность ситуации, я невольно улыбнулся. Миссис де Равель играла современную бойкую особу, этакую выразительную дурочку, которой сперва забавно оказаться под подозрением в убийстве, но скоро все надоедает. Пожалуй, лучшей роли выбрать она не могла. Лично я был глубоко признателен, что она не остановилась на какой-нибудь трагической королеве.

– Ладно, – процедил де Равель, для которого эта беззаботная просьба равнялась приказу. – Если уж вам так надо знать, сперва я отправился к бассейну, а потом немного прогулялся вдоль ручья. Мне что-то не сиделось, и, наверное, я двинулся в путь чуть раньше назначенного. По пути пришлось задерживаться. Хотел, знаете ли, перехватить Скотта-Дэвиса до того, как он поднимется.

– Скажи им зачем, Поль, – лениво распорядилась его жена.

– Ну уж нет, – в кои веки взбунтовался де Равель.

– Тогда я скажу. – Миссис де Равель перестала смотреть в потолок и медленно обвела взглядом комнату, широко открыв глаза. – Поль хотел вызвать его на дуэль. Вы слышали о чем-нибудь подобном? Та-аак романтично! Но, как я ему и сказала, еще и ужасно глупо, потому что Эрик бы наверняка выбрал какие-нибудь булавы или кирки или еще что-нибудь такое же немыслимое, и что бы тогда оставалось делать бедняжке Полю? Так или иначе, он его вообще не поймал, потому что появился на месте событий, как раз когда бедный мистер Пинкертон мчался прочь от мертвого тела Эрика. Поль слышал, как он рассказывал об этом Джону. Так что он ринулся назад сообщить мне (имейте в виду, это все только с его слов, не думаю, что он может хоть что-то доказать), а меня там, где мне было положено ждать, не оказалось. Оно и понятно, потому что какой-то из этих выстрелов меня разбудил, и я пошла вниз к бассейну проверить, как там Поль – а его там как раз и не было. Но ему-то, бедняжечке, и в голову не пришло вернуться и проверить, не там ли я, вот мы и не видели друг друга, пока не столкнулись уже перед домом, где Поль в страшном волнении велел мне поклясться, что я все время провела с ним у бассейна, а я сказала, глупости какие, и не подумаю, а Поль сказал, тогда меня повесят, вот я и согласилась. Ужасно это все глупо, правда?

Она утомленно откинулась на спинку кресла.

– Понятно, – произнес Шерингэм. – Благодарю вас, миссис де Равель. Весьма познавательно. Так что вы обо всем этом думаете, полковник?

– Ну… я, пожалуй, пока погожу судить, Шерингэм. Мне, знаете ли, спешить негоже, – ответил полковник, но я готов поклясться, что в глазах его сверкнул огонек.

– Итак, вот уже четыре убийцы Скотта-Дэвиса, – подвел итог Шерингэм. – Посмотрим, не сыщется ли кто еще. Как, например, насчет Хиллъярда? Он все время рыскал по лесу в полном одиночестве, причем с ружьем. Он признает, что сделал один выстрел. У него ни намека на алиби. Кто рискнет утверждать доподлинно, что второй выстрел сделан не им? Уж только не я.

– Ох, мистер Шерингэм! – слабо пробормотала Этель.

– Не то чтобы я хоть на миг поверил, что это он, миссис Хиллъярд. Тем не менее он не может доказать свою непричастность.

– Я не стану украшать вашу коллекцию еще одним признанием, Шерингэм, – улыбнулся Джон. – Но вы совершенно правы. Кто может утверждать, что я этого не делал? Никто. Но кто может утверждать, что это сделал я?

– Только не я, – засмеялся Шерингэм. – И, надеюсь, не суперинтендант. Так сказать, кто это на самом деле, суперинтендант?

– Я с большим интересом послушаю, сэр.

– Что ж, ладно. Как насчет фермера – Мортона? О нем вы что скажете?

– О Мортоне?

– Именно. Вы же знаете, он работал в поле. Что бы ему помешало тихонько ускользнуть, встретиться со Скоттом-Дэвисом и вернуться обратно? Возможность у него не хуже, чем у любого другого. И мне случилось удостовериться, что из винтовки он стреляет превосходно.

– Но мотив, сэр, у Мортона никакого мотива нет!

– В самом деле? – мрачно переспросил Шерингэм. – Даю вам слово – есть, и еще какой. Не знаю, известно ли вам о его дочери, которая некоторое время назад служила тут горничной и родила внебрачного ребенка. Она была прехорошенькой, и Скотт-Дэвис, когда тут гостил, проявлял к ней живой интерес. Другая горничная видела, как они целовались в коридоре. Ребенок родился через девять месяцев. Напрашивается вывод, не так ли? Мне говорили, через некоторое время она совсем покатилась под горку, но, к счастью, потом одумалась, и отец принял ее обратно. Разве трудно предположить, что Мортон знал имя отца ребенка? Так что мотив есть, причем очень весомый.

– Да уж, мне повезло, – беспомощно промолвил суперинтендант, глядя на начальника полиции.

– Это правда, Шерингэм? – тихо спросил Джон.

– Про Скотта-Дэвиса? Истинная правда.

– Ах, – простонала Этель, – подумать только, чего избежала Эльза!

Я заметил, что Шерингэм бросил на нее очень любопытный взгляд, однако не сумел интерпретировать его значение.

– Послушайте, Шерингэм, – возразил полковник, – может быть, все обстоит именно так, как вы рассказали – то есть даже скорее всего, – но ведь на основании всего этого еще нельзя установить отцовство. Бывают, знаете ли, и совпадения.

– Тогда последуйте моему примеру, спросите саму девушку.

– Старый Мортон, – пробормотал суперинтендант. – Вполне возможно… Однако доказательств-то никаких?

– Ни малейших, – жизнерадостно подтвердил Шерингэм. – И я ни на миг не думал, что это и вправду он. Изобразить несчастный случай, вытереть с ружья отпечатки пальцев, да все в целом… Нет, какой там старый Мортон! Если хотите, подкину вам куда более интересную возможность.

– Будьте любезны, сэр. Я все гадал, когда же вы сообщите нам, кто это сделал на самом деле.

– О, вот этого-то как раз я вам и не обещал, – непринужденно улыбнулся Шерингэм. – Но раз уж мы говорим о возможностях, как насчет миссис Фитцуильям? Из намеков миссис де Равель, которые она, возможно, изложила вам в более развернутом виде, я заключил, что меж ней и Скоттом-Дэвисом имелись свои счеты. Ничто не мешало миссис Фитцуильям потихоньку вернуться по тропинке вслед за Пинкертоном, спрятаться в кустах, пока он на полянке кричит «Эй», застрелить Скотта-Дэвиса, когда тот проходил мимо, и незаметно подняться наверх по тропинке. Как вам такой вариант?

– Право, сэр, вы же не думаете, что это она!

– Не думаю. Ни на минуту. Но она могла это сделать. Как и мистер Хиллъярд, как и мистер Мортон, как и любой из четверых уже признавшихся… Однако ни вы, ни кто-либо еще не сможет доказать, что это сделал кто-либо из них. Вот в каком вы положении, суперинтендант.

По-моему, суперинтендант пробормотал, что и впрямь начинает это понимать.

 

Глава 16

– Шерингэм, – промолвил полковник, – так к чему вы это все? Вы же не для того нас созвали, чтобы рассказать, кто этого не делал.

– Вы уверены, полковник? Тогда вы знаете меня лучше, чем я сам, потому что я-то полагал, что устроил нашу беседу именно с этой целью.

– Ну, в смысле, вы-то сами как думаете? Я же вижу, что вы уже пришли к какому-то мнению.

– Пришел. К вполне определенному. Если вы и впрямь хотите его услышать.

– Очень.

– Что ж, тогда слушайте. Дело слишком расплывчато. Как я уже показал, у нас есть семь человек, каждый из которых мог совершить убийство, и против каждого можно выдвинуть равно убедительное обвинение. Нелепо, правда? При настоящих убийствах такого просто не бывает. Чтобы один из этих семи и в самом деле убил Скотта-Дэвиса, а у каждого из шестерых остальных была такая великолепная возможность – для совпадения как-то уже чересчур. Чем больше я обо всем этом думаю, тем сильнее убеждаюсь, что у нас тут вовсе не убийство. Нынешние вечерние посиделки, устроенные мной не столько даже для вас, сколько для себя самого, убедили меня окончательно. Скотт-Дэвис встретил смерть в результате самого банального и прозаического несчастного случая.

– Хм-хм. Вы и вправду так думаете?

– Да, думаю. И более того, уверен, что в пользу версии несчастного случая можно набрать куда больше аргументов, чем против любого из семерых названных мной подозреваемых. Теперь мы знаем, что Скотт-Дэвис сам принес винтовку в лес, верно? Сдается мне, что именно незнание этого факта и заставило вообще заподозрить убийство. Знай вы об этом с самого начала, сомневаюсь, что вы бы всерьез задумывались о такой вероятности. Конечно, тут можно возразить, что один из семерых все-таки мог найти винтовку и припрятать для собственных целей – как я сейчас и продемонстрировал, пытаясь убедительнее обрисовать версии с убийством. Однако ровно с той же вероятностью Скотт-Дэвис сам оставил ее внизу, намереваясь, по всей видимости, после представления немного прогуляться по лесу до чая. Он ведь, понимаете, знал, что в гараже она ему не нужна, зато понадобится позже – так зачем тащить ее вверх по холму к дому, а потом снова вниз?

Кроме того, на ней обнаружены отпечатки пальцев. В большом количестве. И очень убедительные. Не такие, какие остаются, когда оружие вытерли, чтобы удалить отпечатки пальцев второго лица, а потом всунули в руку убитому. Весомый довод, а? Я бы сказал – почти решающий.

Давайте рассмотрим, какие препятствия стоят на пути версии несчастного случая. На мой взгляд, их четыре: два крупных и два незначительных. Сперва рассмотрим два главных: горизонтальное направление входящей пули и отсутствие следов пороха. На самом деле, не думаю, что первое особо существенно. На этот счет есть вполне очевидное объяснение, прекрасно соответствующее тому, что и должно было произойти при подобном несчастном случае. Если это была случайность, Скотт-Дэвис должен был волочить винтовку за собой, держа ее за дуло, так что спусковой крючок зацепился за какое-то препятствие. А что случилось бы, если бы приклад внезапно за что-то зацепился? В таком случае Скотта-Дэвиса дернуло бы назад и, если препятствие было достаточно прочным, туловище у него отклонилось бы – что и дает нам горизонтальную траекторию пули. Ну а то, что попала она прямо в сердце, да еще через красное пятно на пиджаке – уже чистейшая случайность. Вы согласны?

– Целиком и полностью, – кивнул полковник.

– По-моему, это вполне ясно, – подтвердил суперинтендант.

– Отлично! Теперь что касается отсутствия пороховых следов. Я… нет, пожалуй, временно оставлю эту тему. Сперва разберусь с двумя менее значительными сложностями. Насколько мы понимаем, Скотт-Дэвис сообщил мисс Скотт-Дэвис, что собирается с кем-то встретиться. Увы, никто не признался, что встреча назначена именно с ним. Вы считаете, что все это весьма подозрительно, а встреча скорее всего предполагалась именно с будущим убийцей. Что ж, если моя теория верна, мисс Скотт-Дэвис непреднамеренно ввела вас в заблуждение. Я еще не разбирал с ней этот вопрос, поскольку хотел сделать это при вас. Чем сейчас и займусь. Миссис Пинкертон, по вашему рассказу у нас сложилось впечатление, что слова вашего кузена подразумевали заранее назначенную встречу в каком-то определенном месте. Вы именно так их и поняли?

– Что вы имеете в виду? – настороженно спросила Арморель.

– Ну, вы сказали, что не помните точных его слов, однако суть примерно такова. Насколько я понимаю, точных слов вы так и не вспомнили, но вот что меня сейчас интересует: поняли ли вы с его слов, что у него была назначена встреча – или, вероятно, что он просто надеялся кого-то встретить, почему и не пошел с вами?

– Ой, да, – с готовностью отозвалась Арморель. – Я уверена, он не говорил прямо «назначено». Это, знаете, вообще не из его репертуара слово. Нет, он просто откровенно дал понять, что мое общество ему сейчас нежеланно. Естественно, я восприняла это так, что он ждет кого-то еще. Вот и все.

– Именно. Тогда я прав. Никакой твердо условленной встречи не предполагалось. Он просто надеялся с кем-то увидеться. И если мы вспомним, что он только что обручился, что его нареченная должна была пройти неподалеку оттуда, поскольку из всего общества только она одна была дальше него от дома, за ручьем, и что он направился прочь от мисс Скотт-Дэвис именно в ту сторону – что ж, как косвенное доказательство убийства этот довод лопается, словно мыльный пузырь. Да, полковник?

– При таком объяснении, пожалуй.

– Что же до четвертого возражения – мол, немыслимо, чтобы настолько привычный к оружию человек проявил такую беспечность – ну, тут можно одно ответить: и не такое случается. Мы с вами, полковник, наверняка знаем с полдюжины столь же невероятных историй каждый. В данной же ситуации, на мой взгляд, ближе всего к истине объяснение, предложенное, если не ошибаюсь, Пинкертоном: Скотт-Дэвис забыл, что ружье заряжено. И коль скоро мы дошли до этого пункта, интересно отметить, что существует не менее трех доказательств того, что именно так оно и произошло.

– В самом деле, сэр? – осведомился суперинтендант скептически.

– Именно, – резко ответил Шерингэм. – А вы не заметили? Вам бы следовало. Первое – это отпечатки пальцев на конце дула, по кругу. Второе – отчетливая полоса смятой травы, где травинки были придавлены к земле (когда я видел эту полосу, они уже начали расправляться, так что при вашем первом осмотре полоса должна была быть еще явственнее), указывающая, что по ней протащили узкий предмет среднего веса – полагаю, ни больше ни меньше, как приклад ружья. И третье – посередине тропы близ того места, где, по словам вашего подчиненного, лежало ружье, валяется обломок раздвоенного корня, достаточно большой, чтобы послужить ровно таким препятствием, о котором я и говорил. Отдачи от выстрела, пусть и слабой, вместе с конвульсивным движением руки Скотта-Дэвиса в тот миг, когда в него вошла пуля, должно было хватить, чтобы отбросить его в другую сторону. Вот вам, как я и сказал, уже три доказательства. Больше, чем у вас есть в поддержку любой версии убийства. Что скажете, полковник?

– Должен признать, Шерингэм, вы приводите крайне правдоподобные аргументы. А, суперинтендант?

– Весьма изобретательно, сэр. Не то чтобы и впрямь доказательства, хотя признаюсь, что просмотрел след на траве, однако в данном случае любое доказательство на вес золота. Но что насчет отсутствия пороховых следов, сэр? Я заметил, что этого вы еще не объяснили.

– Нет. Приберегал напоследок. И ответьте, суперинтендант: если я предоставлю вам не просто объяснение, но реальное доказательство в поддержку моей версии, что вы тогда скажете? Согласитесь, что это несчастный случай, или продолжите цепляться за гипотезу про убийство?

– С вашего позволения, сэр, я бы предпочел сперва выслушать объяснение и посмотреть на доказательство, – невозмутимо ответствовал суперинтендант.

Шерингэм засмеялся и встал.

– Пойду принесу доказательство, – сказал он и вышел из комнаты.

Через минуту он вернулся, держа в руке веточку с несколькими привядшими и сильно помятыми листьями, и победоносно вручил ее суперинтенданту.

– Пожалуйста!

Суперинтендант принялся очень пристально ее разглядывать, полковник Грейс наклонился к нему, чтобы тоже взглянуть поближе. Мы, все остальные, затаили дыхание.

– Где вы это взяли, сэр?

– Нашел в подлеске справа от места, где лежало тело, чуть сбоку от тропинки. Это веточка платана. И я нашел обломанный конец ветки, откуда ее сбило выстрелом. Причем этот обломанный конец находится на прямой линии между корнем и той точкой в воздухе, где, по моим представлениям, находилось красное пятно на пиджаке Скотта-Дэвиса. Завтра я вам покажу.

Суперинтендант посмотрел на полковника.

– Да, здесь и впрямь видны следы копоти. Должно быть, пуля прошла сквозь листья или между ними, так что сажа осталась на них. Сила выстрела, само собой, разорвала их в клочки. Я удовлетворен, сэр.

– Да, – кивнул полковник. – Это решает дело. Позвольте поздравить вас, Шерингэм. Вы избавили нас от кучи хлопот, а возможно, и от несправедливого приговора. Хотя я не думаю, что мы в любом случае хоть кого-то арестовали бы. Как вы заметили, веских доказательств ни против кого у нас нет, только мотив и возможность – причем в избытке. Адвокаты порвали бы любое выдвинутое нами обвинение на клочки, а мы, разумеется, такого допустить не можем.

– Да, теперь уже никаких сомнений не остается. Рад, что вы со мной согласны, – кротко промолвил Шерингэм. – Полагаю, вы поговорите с коронером завтра утром перед заседанием?

– Конечно. И, человек здравомыслящий, он поймет, что следует вынести вердикт о смерти в результате несчастного случая. Вам, разумеется, надо будет выступить свидетелем – рассказать, как вы нашли веточку и все прочее.

Шерингэм кивнул:

– Что ж, на том и конец Тайне Минтон-Дипс.

– И слава богу! – с облегчением вздохнула Этель. – Мистер Шерингэм, я даже выразить не могу, как мы вам обязаны! Если в моих силах хоть чем-то вас отблагодарить…

– В силах, миссис Хиллъярд, – беспечно отозвался Шерингэм. – Налейте мне выпить, и как можно скорее. После всех этих разговоров я просто умираю от жажды.

– Силы небесные, ну разумеется, – виновато спохватился Джон. – Как я сам не догадался! Виски с содовой?

– Виски с содовой? – укоризненно переспросил Шерингэм. – Говорю же – умираю от жажды.

– Прошу прощения, – ухмыльнулся Джон. – Да, у меня целый бочонок есть. Принести сюда – или обойдетесь графином?

– Да ладно, что там ворочать бочонок. Благодарствую, хватит с меня и графина.

Совещание перешло в общую беседу. От осознания, что туча, так долго нависавшая над нами, приподнялась, а взаимные подозрения и недоверие рассеялись, атмосфера царила приподнятая. Этель с Джоном, само собой, радовались от души и ничуть не скрывали это, де Равель сделался громогласен и до неприличия весел (забавно, мне и в голову не приходило, что де Равели подозревают друг друга!), и даже миссис де Равель больше походила на человека, чем когда-либо на моей памяти. В царившем вокруг облегчении начальник полиции рассказал, что сперва все подозревали меня – и на потеху собравшимся в самом гротескном виде изобразил мою реакцию на обвинения. Однако я был так счастлив, что мог и сам над собой посмеяться.

В должный срок полковник Грейс с суперинтендантом Хэнкоком уехали, а собравшиеся в доме начали расходиться по спальням.

– Пинкертоны, задержитесь еще на минутку-другую, – небрежно предложил Шерингэм. – Не хотите прогуляться со мной при луне? После всего этого напряжения я не засну, не полюбовавшись луной.

Я не имел ровным счетом ничего против, хотя и предположил, что для Арморель ночной воздух слишком прохладен (было уже далеко за полночь). Но она подняла меня на смех и заявила, что идет с нами.

Шерингэм двинулся вперед по дорожке, и через несколько минут мы уже скрылись из пределов видимости (и слышимости) от дома. Я догадывался, что Шерингэм направляется к скамейке, которую Джон поставил под буками. Днем оттуда открывался чудесный вид на долину и море вдали. Там мы все и уселись.

По пути я вертел в голове несколько уместных фраз с благодарностью Шерингэму за чудесное избавление нас обоих из злополучного положения и только начал озвучивать их, как он обрезал меня на полуслове.

– Да-да, Килька, все в порядке. А теперь послушайте. Я привел вас сюда нарочно, поскольку думаю, вы должны знать всю правду. Больше я ничего никому не скажу, даже Хиллъярду, но, сдается мне, вам я должен ее открыть, учитывая, что это вы определяли условия, на которых я работал и согласно которым я предлагаю хранить тайну. Не то чтобы я хотел разделить с вами ответственность за утаивание – я всецело готов принять ее всю на себя, вы же можете сразу забыть все, что я вам сейчас расскажу.

– Правду? – изумленно переспросил я. – Какую правду?

– Кто убил Скотта-Дэвиса, – кратко ответил Шерингэм.

– Но… ты же доказал, что это несчастный случай?

– Доказал… на основании поддельных улик.

Должно быть, я вскрикнул от ужаса, потому что Шерингэм засмеялся.

– Да-да, я подделал доказательство с опаленной веточкой. Я ее вчера сам и подстрелил. Она и так уже была надломана, так что листья пожухли и не могут выдать меня слишком свежим видом. Что до следа на траве – его я и вовсе выдумал.

– Зачем? – запинаясь, спросил я.

Голос Шерингэма посерьезнел:

– Потому что если кто-либо когда-нибудь заслуживал, чтобы его убили, так это Скотт-Дэвис – хоть он и был вашим кузеном, Арморель. И лично я не собираюсь выдавать человека, у которого были все права это сделать. Более того, я сфабриковал фальшивые доказательства и намерен завтра лжесвидетельствовать, чтобы на нее уж точно не пала даже тень подозрения.

– На нее! – повторил я.

– Ну разумеется, – язвительно отозвался Шерингэм. – Разве после того, что я сказал тебе перед ужином, это не очевидно? Я же подчеркнул – Скотт-Дэвис и Эльза Верити обручились вовсе не в то утро, а накануне вечером.

– Ты ведь не хочешь сказать, что… что его застрелила Эльза?

– Именно так.

– Но… но…

– Тише, милый, дай Роджеру нам все рассказать, – тихонько проговорила Арморель, но крепкое пожатие ее ручки сказало куда больше любых слов.

– Рассказывать, собственно, почти нечего, – недовольно буркнул Шерингэм. – Да и история не из красивых. Должно быть, тем вечером Скотт-Дэвис как-то убедил Эльзу, что бросил тебя, Килька, в бассейн из самых лучших побуждений, а потом вытянул у нее слово выйти за него. Она мне сама призналась, хотя, похоже, и не осознавала всей важности своих слов. По ее словам, он очень просил на несколько дней сохранить помолвку в тайне. Эльза пояснила, что никому не рассказывала, потому что вообще не хотела обо всем этом говорить, да и все равно это уже не важно. Я согласился, разумеется, но добавил, что если она до сих пор это скрывала, то лучше и впредь не рассказывать. Она сказала, не станет. Я не мог слишком уж настаивать на секретности, чтобы она не поняла, что я отгадал истину, – но не думаю, что она кому-нибудь скажет.

Итак, зачем Скотт-Дэвис просил сохранить помолвку в тайне, вполне очевидно. Он боялся реакции миссис де Равель. Был уверен, что у нее в рукаве что-то есть, но не знал, что именно, – и хотел выяснить перед тем, как объявлять о помолвке. В тот же самый вечер миссис де Равель ему любезно сообщила: она намерена разыграть крайне неловкую для него сцену на глазах у своего мужа.

Ваш кузен, Арморель, был далеко не глуп. Он знал, что после такой сцены у Эльзы откроются глаза как в отношении того, что он за человек на самом деле, так и того, что он хочет жениться на ней лишь ради денег. За одну ночь ему предстояло сделать так, чтобы как бы широко ни открылись у бедной девочки глаза, свадьба была бы неизбежна. Чувства самой девочки, разумеется, его не интересовали. Он пустил в ход естественный метод. Миссис де Равель, развившая в себе почти шестое чувство во всем, что касалось Скотта-Дэвиса, той ночью услышала, что в коридоре скрипнула половица. Она вылезла из кровати, приоткрыла дверь и увидела, как Скотт-Дэвис скрывается в спальне Эльзы.

– Ох! – тихо и взволнованно охнула Арморель. – Почему же она не остановила его или не позвала Этель – не сделала хоть что-нибудь?

– Вряд ли миссис де Равель отличается особой добротой, – ровным голосом ответил Шерингэм. – У нее уже была припасена розга для Эрика, чтобы вернуть его на путь истинный, а Эльзу она ненавидела. При свойственной ей изощренной жестокости ее даже отчасти тешила мысль сделать Скотта-Дэвиса орудием столь жестокой мести сопернице, пусть даже ее любовнику и выпал бы случай развлечься на стороне. Должно быть, она мучительно терзалась ревностью всю ночь, но вынесла это, поскольку здравый смысл твердил ей, что хуже расплаты для Эльзы и не придумаешь. Однако, подобно большинству эгоистов, она недооценила соперников. На следующее утро Эрик вовсе не вернулся на путь истинный, напротив – бросил известие о помолвке ей прямо в лицо. А Эльза Верити, поняв всю правду об этом человеке, не отшатнулась от него с ужасом и отвращением, а застрелила его.

– Это все вам Сильвия рассказала? – спросила Арморель.

– Под нажимом она признала, – осторожно ответил Шерингэм, – что видела, как Скотт-Дэвис входил в спальню Эльзы. Я спросил, отчего она не предприняла никаких срочных мер, а она лишь пожала плечами, зевнула и сказала, а с какой бы стати, это не ее дело, она не видела никаких причин мешать людям развлекаться. Подлинные ее резоны, однако, были вполне очевидны.

– Но ей не пришло в голову, что Эльза…

– Застрелила Эрика? О нет. Она недооценивала ее с самого начала. Она не сомневалась, что Эрика застрелил ее муж в припадке буйного французского темперамента.

– А вы-то как заподозрили, что это Эльза?

– Разве не очевидно? Эльза была той, кого ждал Скотт-Дэвис, Эльза знала, где осталось лежать ружье, и это именно Эльза, Килька, стояла за поворотом тропинки и ждала, как ты проницательно предположил. Вы слышали про эти следы, Арморель?

– Да.

– Признаюсь, одно время я подозревал, что они принадлежат вам. Ваши туфли совпадали с отпечатками. Но потом я обнаружил, что и Эльзины тоже.

– У нас один размер, – кивнула Арморель.

– Арморель, – встрепенулся я. – Не думаю…

– Что?

– Да нет, ничего, – сник я. Арморель так стиснула мою руку, что ошибиться в значении этого жеста я никак не мог. Она хотела, чтобы я помалкивал и не перебивал.

– Так, значит, на этом и все? – медленно проговорила Арморель. – И теперь мы все трое забудем об этом – и ни одна живая душа больше никогда ничего не узнает?

– Именно.

Я смутно различал в темноте профиль Арморель, глядевший прямо перед собой.

– Ох, Роджер, – тихонько промолвила она, – слава богу, что он мертв. Такие люди просто не должны ходить по земле. По-моему, чудесно, что у кого-то хватило храбрости признать этот факт и… и принять меры.

– Да, – кивнул Шерингэм. – Я согласен.

Несколько мгновений мы просидели молча. В лесах внизу, где Скотт-Дэвис встретил заслуженный конец, печально ухала сова. Мерцание вдали отмечало место, где лунный свет падал на морскую гладь.

– Бедняжка Эльза, – вздохнула Арморель.

 

Эпилог

Наконец-то я окончил свою рукопись.

Прошло почти три года с тех пор, как я взялся за нее, лихорадочно трудясь над записями в тот жаркий вечер в своей спальне в Минтон-Дипс. Причины, заставившие меня довести рукопись до конца, сильно отличаются от тех, что побудили начать. Могу добавить теперь, что и последние никоим образом не совпадали с теми, коими я столь тщательно предварил свое повествование.

Говоря вкратце – я начал это повествование только и исключительно ради полиции.

Осознав три года назад, что подозрения полицейских по поводу смерти Эрика Скотта-Дэвиса все более и более кристаллизуются на мне и дело приобретает опасный оборот, я постарался не поддаваться панике и не терять головы. Надо было что-то предпринять – вот я и взялся за дело. Очевидно было: гипотезы суперинтенданта Хэнкока на мой счет базируются на двух равно ошибочных предположениях – первое, что у меня была самая лучшая возможность застрелить Скотта-Дэвиса, поскольку только про меня одного было известно, что я находился близ ручья в момент второго выстрела, и второе, что только у меня имелся мотив для преступления. С первым предположением я еще мог как-то справиться, снова и снова повторяя чистую правду, что Скотт-Дэвис никак не мог быть убит вторым выстрелом. А вот со вторым требовалось прибегнуть к более тонким методам.

В самом начале расследования меня больше всего волновало, как бы до ушей сыщиков не дошло ничего, что может отразиться на ком-нибудь другом. Но вскоре я понял: донкихотствовать вовсе не обязательно. В конце концов, только честно будет, если полиция осознает тот простой факт, что не у меня одного, а у каждого члена нашего маленького общества (за исключением, насколько я знал на тот момент, одной лишь Эльзы Верити) имелся мотив, причем во всех случаях несравненно более убедительный, чем у меня. Будь тут замешан кто-нибудь один, я, верно, рассуждал бы иначе. Однако если когда-либо спасение крылось в численности, то именно в этом случае. Как выделить единственного подозреваемого, если в смерти Эрика заинтересованы все? След станет запутан, осложнен, нечитаем, ни к чему не приведет.

Таким образом, решил я, надо уведомить полицию обо всех обстоятельствах, приведших к смерти Скотта-Дэвиса, со всеми подспудными интригами и подтекстами. Но как?

Рассказывать что-либо самому было бы бесполезно. Любое мое утверждение было бы отвергнуто с презрением как выдумка – жалкая попытка отвести подозрение от себя самого. Моим словам веры не было бы ни на грош. Единственный способ донести что-либо до полицейских состоял в том, чтобы заставить их поверить, будто они сами докопались до истины, почти против воли повествователя. Но, опять же, как это устроить?

Таким-то образом у меня и родилась идея подробно описать все в виде повествования, восстановить разговоры и происшествия в той последовательности, как все происходило на самом деле. Я знал: за каждым моим шагом будут следить. Так что если я притворюсь, будто прячу рукопись, ее непременно достанут и прочтут. Забавно было прямо и откровенно писать в этом моем повествовании, что, спрятав коробку меж корней, я не пожалел трудов, чтобы проверить, следят ли за мной. Я ведь и в самом деле не пожалел трудов – и убедился, что да, следят. Было совсем нетрудно накрыть коробку крышкой таким образом, чтобы потом понять, открывали ее или нет. Разумеется, открывали.

Словом, такова была насущная необходимость, породившая первую сотню страниц моего повествования. Когда же необходимость отпала, а мы с Арморель покинули Минтон-Дипс, чтобы отправиться в чуть запоздавшее свадебное путешествие, я забросил рукопись – как полагал, навсегда. Однако характерное мое свойство – непременно доводить до конца то, к чему я уже приложил руку. Наткнувшись на рукопись несколько месяцев спустя, я добавил главу-другую собственного развлечения ради и в качестве умственного упражнения, и так вот оно и продолжалось. Правда, я все еще сомневаюсь, стоит ли посылать мой труд издателю, хотя, конечно, я изменил имена так, чтобы (теперь, когда Эрик Скотт-Дэвис и его внезапная гибель почти позабылись) все персонажи и подробности стали бы нераспознаваемы.

Впрочем, если я все-таки решусь посылать рукопись, этот эпилог вместе с ней не отправится. Он написан лишь для моего собственного удовольствия. Докончив его, я немедленно его уничтожу, ибо такие вещи опасны – но даже сам процесс записывания на бумаге того, что я намерен сказать, действует на меня до странности возбуждающе. Ведь обернись все иначе…

Эти три года были для меня очень счастливыми. Совместно трудясь ради процветания Стаклея и его арендаторов, мы с Арморель развили глубочайшую привязанность из того (основанного, без сомнения, на сочетании страха и благодарности) первого импульса, что свел нас вместе. Не могу, положив руку на сердце, сказать, что все мои планы по перерождению Арморель сработали именно так, как я замышлял. Собственно-то, иные из тех, кто знавал нас обоих до и после свадьбы, заявляют, что я изменился куда сильней, чем она. Возможно, и так, ибо Арморель со всей очевидностью изменилась крайне мало, тогда как я… Что ж, пусть это звучит парадоксально, зато чистая правда: чем старше я становлюсь, тем моложе себя ощущаю. Могу лишь надеяться, что при вдохновляющем влиянии Арморель этот процесс продолжится вечно.

Теперь странно и вспоминать, что когда-то я стоял у самого подножия виселицы.

Только ли благодаря Шерингэму я все-таки избежал ее? Кто теперь скажет. Лично я не думаю, что при тех жалких фактах, кои имелись у полиции против меня, дело вообще могло бы дойти до ареста – или, если бы все-таки дошло, то столь расплывчатых улик хватило бы для обвинительного приговора. И все же я крайне благодарен, что проверять этого не пришлось.

И еще более странно осознавать, что если бы не тот злополучный и несвоевременный выстрел Джона Хиллъярда, на меня и вовсе не упало бы ни тени подозрения. Без сомнения, именно так вот неудачное стечение обстоятельств и губит самые тщательно спланированные преступления. Уж конечно, строя планы убийства Скотта-Дэвиса, я никоим образом не мог учесть, что все обернется таким образом.

Теперь-то я вижу, что убийство Эрика было, пожалуй, непрошеным вмешательством с моей стороны, однако в те дни я просто не мог не вмешиваться. Я искренне воображал, будто на мои плечи возложена миссия: наставить этот мир на путь истинный. Твердо уверенный в собственной непогрешимости, я не только глубоко удручался, когда другие не разделяли моих представлений о жизни, но и почитал святым долгом исправлять и искоренять их заблуждения. Сейчас я понимаю, что все это отдавало гордыней; впрочем, гордыня нередко замешана на непомерно развитом чувстве долга – и в моем случае оно так и было. Указываю на это не только в виде оправдания, но и как на любопытный феномен. Я знал, что за свою недолгую жизнь Эрик Скотт-Дэвис не доставлял тем, с кем его сводила судьба, ничего, кроме неприятностей. Джон мог бы и не объяснять мне, что жизнь эта не только не приносила ни малейшей пользы для общества, но и, напротив, прямо-таки несла в себе угрозу. Для многих продолжение существования этого человека означало уже не просто неприятности, а настоящую катастрофу. Самоочевидно, что для наибольшего блага большинства Эрика следовало исключить из числа живых. И поскольку столь же ясно было, что никто иной на себя эту задачу не возьмет, я счел своим долгом заняться этим самому.

Я застрелил Эрика не ради Арморель, или Эльзы Верити, или Этель, или Поля де Равеля, или кого-либо еще – и уж конечно, не ради себя самого. Я застрелил его из искреннего, пусть, как я уже отмечал, попахивающего гордыней, убеждения, что мне, единственному, у кого хватает смелости духа осознать, что в случае Эрика поможет только пуля, негоже предавать свои высокие моральные принципы, отказываясь подкрепить это осознание действием. Вот уж и в самом деле, занятная разновидность тщеславия, как я теперь понимаю. Тем не менее даже теперь мне не кажется, что умозаключения мои были ошибочны, какими бы странными путями я к ним не пришел. Сколько народу стало спать спокойней после смерти Эрика Скотта-Дэвиса?

Помню, в самом начале повествования я написал, что намерен изложить все произошедшее за исключением одной-единственной детали, упоминание о которой может причинить боль другому человеку. Думается, я сдержал слово. То, что именно мой палец нажал на курок, едва ли способно кого-нибудь удивить, поскольку я практически не давал себе труда скрыть сей факт. Более того, я предварил свой рассказ открытым заявлением, что вестись ему предстоит от лица «преступника». Я завуалировал лишь избранный мной метод, ибо, продемонстрируй я его, пришлось бы продемонстрировать и дальнейшее соучастие Арморель, а это, разумеется, могло бы навлечь на нее беду. Моему упорядоченному уму отрадно изложить этот метод хотя бы здесь, чтобы тем самым изящно закруглить повествование, пусть в мир оно выйдет и без этого аккуратного примечания.

Я построил план на одном широко известном факте – полнейшем отсутствии наблюдательности у обычных людей.

Средний обыватель видит лишь то, что ожидает увидеть. Сообщите ему, что он смотрит на кролика – он увидит кролика. Куст засохшего папоротника, на который вы указываете, в его воображении обретет длинные уши и куцый белый хвост. Я не сомневался: если дюжина пар глаз будет рассчитывать увидеть живого Эрика, то живого Эрика они и увидят, хотя смотреть будут на Эрика, но уже мертвого.

Так все и вышло. Все видели (и готовы были подтвердить сей факт под присягой), как Эрик смеялся, жестикулировал и чуть ли не двигал ушами. Один или двое даже слышали, как он говорил, и могли бы засвидетельствовать, что именно он сказал, тогда как на самом деле он все это время был мертв – причем умер прямо на виду у этих самых ничего не заподозривших глаз. Потому что я застрелил Эрика во время нашей маленькой сценки настоящим патроном, заменив им холостой патрон, которым Джон зарядил винтовку ранее.

Само собой, я, чем мог, помогал этому заблуждению, еще утром предприняв кое-какие приготовления.

Я положил на небольшое бревнышко раздвоенную ветку, работавшую как рычаг: когда тело лежало на раздвоенной части, я мог ногой нажимать на другой конец, скрытый от глаз зрителей, так что тело приподнималось. Кроме того, я протянул под рукой длинный кусок рыболовной лески, продев в петлю ботинок Эрика, что позволяло мне, стоя над ним, изображать, будто он помахивает ногой; разумеется, я предварительно убедился, что с такого расстояния леску не видно. Раз или два, наклонившись над ним, я издавал дурацкое мычание, которое тоже приписали на его счет.

Я прихожу в ужас, осознавая, как рисковал. Тогда я пребывал в уверенности, что оградил себя от любых непредвиденных случайностей, но сейчас мне хватает скромности приписать то, что сумел избежать катастрофы, скорее удаче, чем своей предусмотрительности.

Лежа без сна в ночь перед представлением, я понял вдруг, какую уникальную возможность эта маленькая пьеска предоставит любому, кто всерьез обдумывает устранение Скотта-Дэвиса. Способ был бы куда как прост, а ведь я говорил Джону, что именно так и обстоит дело во всех великих преступлениях. Лишь запутанность мотивов всех остальных участников – положение, которым я сознательно воспользовался с выгодой для себя, – впоследствии придало произошедшему видимость сложности и запутанности. Тут Шерингэм ошибался – как ошибался и отстаивая крайнюю неправдоподобность убийства в ситуации, когда подозрение в равной степени падает на слишком большое количество лиц. Он поставил телегу перед лошадью. Именно по этой самой причине и только благодаря ей в тот день вообще могло совершиться убийство. Ибо хотя я постарался выставить произошедшее несчастным случаем и искренне надеялся, что следствие примет именно эту версию, я все же не мог твердо рассчитывать на то, что никто не заподозрит убийства: я рассчитывал на то, что его нельзя будет доказать – или же нельзя будет подозревать кого-то одного сильнее, чем всех остальных.

Я долго лежал, не в силах уснуть от волнения, прикидывая все подробности и думая, как было бы хорошо и в самом деле тихонько изничтожить Эрика вот так вот, без шума и особых хлопот. Даже на следующее утро, отказываясь от приглашения Арморель прогуляться с ней в Колокольчиковую рощу и отправляясь в одиночестве подготовить все внизу, я еще не решился. Я пребывал в состоянии легкой нереальности, делал все словно понарошку. Могу, положа руку на сердце, заявить, что тогда я вовсе не собирался воспользоваться плодами своих трудов. Одно дело, тешить себя фантазиями, и совсем другое – всерьез пойти на убийство. Откровения Арморель в Колокольчиковой роще тоже не изменили мой настрой. Только услышав, что помолвка меж Эльзой и Эриком, угроза которой, как я считал, давно миновала, стала свершившимся фактом, я понял: Эрик должен умереть.

Наверное, меня обуяло безумие берсерка – на мой собственный, тихий лад. Почти не помню, как прошел ленч. Припоминаю лишь, как билась жилка у меня на лбу, как я снова и снова твердил себе: «Я должен это сделать! Должен!».

Все поступки мои, слова и действия были чисто механическими. Лишь когда Эрик лежал предо мной мертвым, а над дулом моего ружья вился легкий дымок убившего его выстрела, с меня наконец спало странное оцепенение, и мозг снова начал работать четко и быстро. Я в полной мере осознал, что сделал – и без малейших угрызений совести или паники немедленно предпринял все возможные меры, чтобы себя обезопасить.

То обстоятельство, что Эрик сам взял с утра второе ружье, хоть впоследствии и возымело огромную важность, само по себе было чистейшей случайностью. Мой план требовал использовать оба ружья, и я ожидал, что с утра придется тайком перенести второе вниз. Однако когда я отправился за ним, на месте его не оказалось. Я нашел ружье прислоненным к дереву на той самой полянке, где должно было состояться наше представление. Должно быть, Эрик оставил его там, показывая Эльзе окрестности. Мне только и пришлось, что зарядить его заранее припасенным холостым патроном и спрятать среди зарослей в нескольких ярдах от тропинки, что шла вверх по холму. К спусковому крючку я привязал еще один кусок лески, свободный конец которой протянул к тропинке – в том самом месте, где я впоследствии остановился в обществе миссис Фитцуильям, притворившись, будто завязываю шнурок.

Мне оставалось незаметно потянуть за леску и тем самым спустить курок спрятанного внизу ружья. Согласно моему плану, это должно было не только изобразить выстрел, убивший Эрика, но также и оставить на ружье явственные признаки, что стреляли холостым патроном.

Покинув миссис Фитцуильям, я первым делом перетащил тело Эрика туда, где его должны были потом найти – и нес я его не по маленькой тропинке, а по большей, той, что соединяет непосредственно две полянки. Задача оказалась не из легких, но и я не настолько уж неуклюж, как прикидывался утром, когда Джон пытался научить меня захвату пожарного. На самом деле я овладел этим приемом в совершенстве, а потому сумел кое-как добрести туда, сгибаясь под тяжестью туши. Потом я принес ружье, из которого стрелял с помощью лески, торопливо стер с него свои отпечатки – и оставил отпечатки мертвых пальцев Эрика, после чего заменил им ружье, лежавшее на поляне. На этом-то, втором ружье, отпечатки Эрика уже имелись (причем, как было указано позже, весьма убедительные), поскольку он сам и принес его из дома. И хотя я притворился, будто стираю эти отпечатки носовым платком во время представления, на самом деле ничего не стирал. Моих же отпечатков на этом втором ружье не осталось, потому что я еще заранее, спускаясь вслед за Эриком с холма, намазал пальцы средством «Новая кожа», пузырек с которым является неизменной составляющей маленькой аптечки первой помощи, которую я в те времена в обязательном порядке включал в свой багаж. На то, чтобы обхватить пальцами Эрика дуло, а потом положить оружие сзади него, не потребовалось и секунды. Свернуть леску, убрать раздвоенную ветку-рычаг – и готово. Все вместе заняло у меня не больше пяти минут.

В тот миг я чувствовал себя совершенно уверенно. Единственное, что беспокоило меня во всем плане – это появление Этель. Я ставил на то, что она, поглощенная своими хлопотами, проходя мимо Скотта-Дэвиса, не станет к нему приглядываться. На счастье, так оно и вышло. Присмотрись она повнимательней и пойми, что он мертв, я бы просто-напросто открылся бы и доверился ей. Вряд ли соображения нравственного порядка в данном случае волновали бы ее больше, чем меня. Я не сомневался, что смогу на нее положиться. Тем не менее я рад был, что к этому прибегать не пришлось.

Сам не могу сказать, что побудило меня вновь пойти вниз, чтобы бросить последний взгляд на тело Эрика. Возможно, я хотел убедиться, что с этой стороны он выглядит так же убедительно, как и с другой. Как бы там ни было, вышло неудачно, ибо первоначальный мой план не предусматривал, что тело обнаружат так скоро. Я собирался оставить все как есть, пока отсутствие Эрика не покажется подозрительным и не начнутся поиски. Обнаружить его должен был не я, а кто-нибудь еще. Должен признаться, наткнувшись в конце тропинки на Джона, я на миг чуть не потерял голову. К счастью, я смог собраться, а Джон списал мое нервное состояние на счет естественного потрясения от этакой находки.

Снова я чуть не потерял голову два дня спустя. Нервы не выдерживали напряжения; в то утро я был на волосок от того, чтобы сдаться суперинтенданту. В момент наивысшей паники я и отправил телеграмму Шерингэму.

Однако и в том была своя метода. Я никогда не считал его достаточно проницательным, чтобы докопаться до всей правды. И то, как Шерингэм в конце концов разгадал загадку, ловко и аккуратно, к полному своему удовлетворению – и совершенно неверно, оказалось моментом пусть и непредвиденным, но от этого ничуть не менее замечательным.

Теперь я подхожу к роли Арморель.

К своему несчастью, бедная девочка умела пользоваться глазами. Когда я на поляне застрелил Эрика, целясь в пятнышко красной краски (вершина моего вдохновения), Арморель сразу же заподозрила, что я стрелял по-настоящему. И после была совершенно убеждена, что видит перед собой мертвое тело.

Я до сих пор дивлюсь, как она не потеряла головы. Правда, у нее имелся кое-какой моральный стимул хранить спокойствие. Одновременно с осознанием правды к ней явилась и уверенность, что я совершил это если и не всецело ради нее, то хотя бы отчасти – в результате ее утреннего рассказа. Она сразу же приняла решение взять на себя свою долю моральной ответственности (насколько она понимала ситуацию) и любой ценой поддержать меня. Благородное решение – причем требующее наивысшего мужества от девушки, не достигшей еще (на тот момент) и двадцати четырех лет. Однако, как она рассказала мне позже, ей пришлось пережить период мучительной нерешительности, прежде чем она смогла определиться, что предпринять.

В конце концов она поднялась на отведенное ей место на Пустыре и оставила там книгу, создавая возможность доказать, что и в самом деле там побывала, а затем тихо и незаметно пробралась вниз, чтобы посмотреть, что я делаю, и, если потребуется, прийти мне на помощь. Она наблюдала, как я переношу тело и совершаю все прочие манипуляции, но из своего укрытия не вышла, опасаясь, как бы ее присутствие не заставило меня потерять голову. Ее потрясло мое хладнокровие. Тогда-то она и поняла, что полностью ошибалась в оценке моего характера, – точно такое же открытие чуть позже сделал и я на ее счет.

Арморель всегда восхищалась тем, что называет «выдержкой». По ее словам, за те четыре минуты она имела возможность наблюдать самую потрясающую демонстрацию этого качества. Конечно, она считала, что все совершено ради нее, но, как бы там ни было, она говорит, что полюбила меня именно там и тогда.

Лишь после нашей женитьбы Арморель открыла мне, что все знает. Теперь она с улыбкой утверждает, что боялась, а вдруг я вобью себе в голову, что она пообещала выйти за меня лишь ради того, чтобы меня защитить, лишив следствие возможности заставить ее давать показания, – и откажусь принять ее великодушное предложение. Очередной пример необыкновенной заботливости моей милой девочки, – хотя сама-то она шутливо отмахивается и говорит, что твердо решила (по ее выражению) поймать меня на крючок и не хотела спугнуть рыбку, пока та не попалась покрепче.

Равным образом не знал я тогда, и какие шаги она предприняла, чтобы помочь мне. Помню, в самом начале своего повествования я – совершенно случайно – написал об интересе, с которым читатель может следить за отчаянными попытками преступника сфабриковать какое-то новое, отвлекающее доказательство, сбивающее со следа погоню. В моем же случае такое доказательство было сфабриковано сообщницей, о существовании которой я в тот момент не подозревал.

Тут Шерингэм дал маху. Ему хватило проницательности понять, что Арморель на второй вечер подслушивала наш разговор в кабинете Джона. Однако он не догадывался, что она подслушивала и в первый вечер. Тогда я выражал самый что ни на есть неподдельный страх, как бы во время завтрашнего дознания против меня не выдвинули обвинения, и умолял Шерингэма в кратчайшие сроки раскопать хоть какое-нибудь доказательство в мою пользу. Поэтому на следующее утро, едва рассвело, Арморель оставила на изгибе тропинки отпечатки – в соответствии с предположением, которое я сам и высказал Шерингэму скорее ради того, чтобы продемонстрировать ему, что это дело может таить в себе самые разные возможности, чем ради чего-либо еще. Нетрудно представить, как изумился я, услышав впоследствии, что такие отпечатки были и в самом деле найдены!

Той же ночью милая моя девочка приняла и другое ужасное решение: если мои дела примут совсем плохой оборот, она прямо на дознании бросится мне на выручку с выдуманной историей, которая, по ее прикидкам, должна была окончательно отвести от меня угрозу. В поддержку своей версии она изобрела эпизод с дикой розой и утром, отправившись оставлять следы, отыскала цветок, который сорвала было, да выбросила несколько дней назад, и кинула в траву близ кустов на поляне. Она превосходно понимала, что ее рассказ непременно переведет подозрения полиции с меня на нее саму, но со свойственными ей понятиями о справедливости считала, что ей следует пойти на такой риск. Даже здесь, в этих записках, не предназначенных для посторонних глаз, я не в силах выразить свое мнение о столь поразительной самоотверженности. Иные вещи невозможно облечь в слова.

Сдается мне, больше объяснять и нечего.

Узнай читатель предыдущей части рукописи всю правду, он бы, пожалуй, склонен был (и, на мой взгляд, совершенно справедливо) обвинить меня в том, что я позволил Шерингэму так и уехать в убеждении, будто бы Эльза Верити сама застрелила своего любовника. Честно говоря, это и в самом деле шло сильно вразрез с моей совестью.

В первый момент я промолчал, подчиняясь безмолвному предостережению Арморель, но потом, оставшись с ней наедине в нашей комнате, долго спорил, пытаясь доказать вопиющую несправедливость, допущенную нами по отношению к Эльзе Верити. Арморель, однако же, своего мнения не изменила. Она указала мне, что Шерингэм наверняка сохранит свое мнение при себе, а пока он молчит, Эльзе от того нет никакого урона, зато пытаться разубедить его – совершенно неоправданный риск. Понимая, что все эти доводы – сплошная софистика, я все же в конце концов сдался. Будучи женат каких-нибудь двадцать четыре часа, я уже успел обнаружить, что есть ситуации, когда мужу куда как разумнее смирить свои убеждения пред софизмами жены.

У женщин есть одно преимущество: они не спорят – они уговаривают. И, похоже, самой природой предназначены уговаривать очень успешно.

Поэтому кто бы захотел оставаться холостяком? Уж только не я!.. Впрочем, опять-таки не стоит слепо никого осуждать. Ситуация ситуации рознь. Нечасто выпадает счастливая возможность жениться на такой восхитительной девушке, как та, которую я в своем повествовании называл Арморель.