В понедельник Ли договорился встретиться с Аллертоном в одиннадцать утра и сходить в Национальный ломбард выкупить его камеру. Ли пришел домой к Аллертону и разбудил его ровно в одиннадцать. Аллертон был угрюм — похоже, собирался спать дальше. Наконец, Ли сказал:
— Ладно, ты встаешь, или…
Аллертон открыл глаза и моргнул, как черепаха:
— Встаю.
Ли сел и принялся читать газету, стараясь не смотреть, как Аллертон одевается. Он пытался сдержать обиду и гнев. Это усилие выматывало его. Все движения и мысли замедляла какая-то тяжесть. Лицо Ли окаменело, голос стал безжизненным. За завтраком напряжение не спадало. Аллертон прихлебывал томатный сок молча.
* * *
Чтобы забрать камеру, ушел весь день. Аллертон потерял квитанцию. Они ходили из одного кабинета в другой. Чиновники качали головами и в ожидании барабанили пальцами по столу. Ли пришлось выложить лишних двести песо на швай. Наконец, он заплатил четыреста песо плюс процент и различные штрафы. Когда он вручил камеру Аллертону, тот ничего не сказал.
В молчании они направились в «Эй, на борту!». Ли сразу заказал выпить. Аллертон куда-то исчез. Вернулся примерно через час и сел рядом.
— Поужинаем сегодня? — спросил Ли.
— Нет, я наверное, вечером поработаю.
Ли расстроился и приуныл. Все тепло и веселье субботнего вечера испарилось, и он не знал, почему. В любой любви или дружбе он пытался установить контакт на невербальном уровне — интуицией, безмолвным обменом мыслей и чувств. А теперь Аллертон резко оборвал эту связь, и Ли было физически больно — точно он протянул другому часть себя, а ее обрубили, и он, потрясенный, не веря своим глазам, остался смотреть на кровоточащую культю.
— Подобно администрации Уоллеса, — сказал он, — я субсидирую непроизводство. Я заплачу тебе двадцать песо, если ты не будешь сегодня работать.
Ли начал было развивать эту мысль, но нетерпеливая холодность Аллертона остановила его. Он умолк и посмотрел на Аллертоона с болью и неверием.
Тот вел себя нервно и раздражительно — постоянно озирался и барабанил пальцами по столу. Он сам не очень понимал, почему Ли его раздражает.
— Может, тогда выпьем? — спросил Ли.
— Нет, не сейчас. Мне все равно нужно идти.
Ли резко встал.
— Ну что ж, тогда увидимся. До завтра.
— Да. Спокойной ночи.
Ли остался стоять, пытаясь придумать, как еще можно задержать Аллертона, как назначить встречу на завтра, как погасить ту боль, которая в нем только что вспыхнула.
Аллертон ушел. Ли схватился за спинку стула и опустился на сиденье, точно ослабев от долгой болезни. Он смотрел в стол, мысли ворочались медленно, точно ему стало очень холодно.
Бармен положил перед ним сандвич.
— А? — вздрогнул Ли. — Что это?
— Сэндвич, который ты заказал.
— А, да. — Ли несколько раз откусил, запив куски водой. — Запиши мне на счет, Джо, — крикнул он бармену.
Потом поднялся и вышел. Шел он медленно. Несколько раз останавливался. Опирался на дерево и смотрел в землю, точно у него болел живот. Придя домой, снял пиджак, ботинки и сел на кровать. У него начало болеть горло, на глаза навернулись слезы, и он упал поперек кровати, конвульсивно всхлипывая. Он поджал колени, закрыл лицо руками, сжал кулаки. К утру Ли перевернулся на спину и вытянулся. Рыдания стихли, а лицо обмякло в утреннем полумраке.
* * *
Ли проснулся около полудня и долго сидел на кровати с одним ботинком в руке. Потом вытер глаза, надел пиджак и вышел из дому.
Ли пошел к центральной площади и несколько часов просто бродил там. Во рту у него пересохло. Он зашел в китайский ресторанчик, сел в кабинку и заказал кока-колу. Теперь, когда уже не отвлекали никакие движения, жалость к себе разлилась по всему его телу. «Что же произошло?» — думал он.
Он заставил себя рассмотреть все факты. Аллертон — недостаточно педик, чтобы между ними были возможны взаимные отношения. Привязанность Ли его раздражает. Как и многие бездельники, он терпеть не может, если кто-то покушается на его время. Близких друзей у него нет. Точно назначать встречи он не любит. Ему не нравится чувствовать, что кто-то от него чего-то ожидает. Ему хочется жить вообще без всякого давления извне — насколько это возможно. Аллертон обиделся, когда Ли начал суетиться и выкупать его камеру. Он почувствовал, что его пытаются «развести», навязывают обязательства, которых ему совершенно не хочется.
Аллертон не признает друзей, делающих ему подарки за шестьсот песо, а эксплуатировать Ли ему тоже неудобно. Прояснить ситуацию он никак не попытался. И противоречия в том, что он обижается на принятую услугу, видеть ему не хочется. Ли понял, что он может разделить точку зрения Аллертона, хотя от этого становится очень больно. Потому что видно все безразличие Аллертона к нему. «Мне он понравился, и я хотел понравиться ему, — думал Ли. — Я не собирался его покупать».
«Мне нужно уехать из города, — решил он. — Куда-нибудь съездить. В Панаму, в Южную Америку». Он пошел на вокзал узнать, когда следующий поезд на Веракрус. По расписанию поезд отправлялся в тот же вечер, но билет Ли покупать не стал. Холодное опустошение обрушилось на него при мысли о том, что он один приезжает в чужую страну. Так далеко от Аллертона.
Ли взял такси до «Эй, на борту!». Аллертона в баре не было, и Ли три часа просидел у стойки. Пил. В конце концов, Аллертон показался в дверях, вяло помахал Ли и прошел наверх с Мэри. Ли знал, что они наверняка пошли домой к хозяину бара, где часто ужинали.
И он сам поднялся к Тому Вестону. Мэри с Аллертоном сидели там. Ли подсел к ним и попытался привлечь интерес Аллертона, но он был слишком пьян и нес чепуху. На его попытки вести небрежную и забавную беседу больно было смотреть.
* * *
Должно быть, он уснул. Мэри и Аллертон ушли. Том Вестон принес ему горячего кофе. Он выпил, встал и шатаясь вывалился из квартиры. Совершенно без сил, он проспал до следующего утра.
Перед его глазами прошли сцены хаотичного пьяного месяца. Незнакомое лицо, симпатичный мальчишка с янтарными глазами, желтыми волосами и великолепными прямыми черными бровями. Он видел, как просит кого-то малознакомого угостить его пивом в баре на улице Инсургентов и получает мерзкий унизительный отказ. Он видел, как выхватывает пистолет, когда кто-то сначала пас его от самой малины на Коахуиле, а потом попытался взять духаря. Он чувствовал, как его поддерживают доброжелательные руки, ведя домой. «Не напрягайся, Билл». Перед ним стоял его друг детства Роллинс, надежный и сильный, а рядом — его элкхаунд. Карл бежал к трамваю. Мур с его злобной сучьей ухмылочкой. Лица сливались в единый кошмар, стонали ему что-то странными идиотскими голосами, которые сначала он не мог понять, а потом уже не мог слышать.
* * *
Ли встал, побрился и почувствовал себя лучше. Удалось съесть булочку и выпить кофе. Он покурил, почитал газету, стараясь не думать об Аллертоне. В конце концов, отправился в центр и зашел в оружейный магазин. Нашел выгодный «кольт-фронтир», который и купил за двести песо. 32-20, в отличном состоянии, серийный номер — где-то за триста тысяч. В Штатах такой же стоил бы по меньшей мере сотню долларов.
Потом Ли зашел в американский книжный магазин и купил книгу о шахматах. Взял ее с собой в Чапультепек, сел на берегу лагуны у киоска, торговавшего газировкой, и начал читать. Прямо перед ним лежал островок, на котором рос огромный кипарис. Все дерево облепили сотни стервятников. Интересно, чем они питаются, подумал Ли. Он швырнул на островок корку хлеба. Стервятники не обратили ни малейшего внимания.
Ли интересовала теория игр и стратегия произвольного поведения. Как он и предполагал, теория игр неприменима к шахматам, поскольку шахматы исключают случайность и очень близки к тому, чтобы полностью исключить непредсказуемый человеческий фактор. Если механизм шахмат понять полностью, исход партии можно предсказать после первого же хода. «Игра для мыслящих машин», — подумал Ли. Он читал дальше, время от времени улыбаясь. Потом встал, пустил книгу плыть по лагуне и ушел оттуда.
Ли знал, что не добьется от Аллертона того, чего ему хотелось. Суд фактов отклонил его прошение. Но сдаться просто так Ли не мог. «Может быть, удастся изменить факты», — думал он. Он был готов как угодно рисковать, пускаться на любые крайности. Как святой или преступник в розыске, которому уже нечего терять, Ли перешагнул притязания своей нудной, осторожной, стареющей, испуганной плоти.
Он взял такси до «Эй, на борту!». Аллертон стоял перед баром, лениво моргая на ярком солнце. Ли посмотрел на него и улыбнулся. Аллертон улыбнулся в ответ.
— Ты как?
— Сонно. Только что встал. — Он зевнул и двинулся в бар, вяло махнув Ли: — Увидимся.
Внутри он сел у стойки и заказал томатный сок. Ли тоже вошел и сел рядом, заказав двойной ром с колой. Аллертон пересел за столик к Тому Вестону.
— Принеси мне томатный сок сюда, будь добр, Джо? — попросил он бармена.
Ли пересел за соседний столик. Том Вестон собрался уходить. Аллертон пошел за ним на улицу. Потом вернулся и сел в соседней комнате, стал читать газеты. Пришла Мэри, подсела к нему. Поговорив несколько минут, они поставили шахматную доску.
Ли уже выпил три стакана. Он подошел к столику, за которым Мэри и Аллертон играли в шахматы, и подвинул стул.
— Не возражаете, если я буду подглядывать?
Мэри досадливо посмотрела на Ли, но улыбнулась, встретив его немигающий безрассудный взгляд.
— Я тут про шахматы читал. Их изобрели арабы, и это неудивительно. В умении сидеть с арабами никто не сравнится. Классическая игра в шахматы по-арабски — просто состязание в сидении. Когда оба участника умирают от голода, объявляют пат. — Ли замолчал и сделал большой глоток.
— А когда в шахматах наступила эпоха барокко, стала широко применяться практика изводить противника каким-нибудь раздражающими действиями. Некоторые игроки чистили ниточками зубы, другие хрустели суставами или пускали слюной пузыри. Метод постоянно совершенствовался. В матче 1917 года в Багдаде араб Арахнид Хайям разгромил немецкого гроссмейстера Курта Шлемиля тем, что сорок тысяч раз промычал песенку «Я останусь, когда ты меня покинешь», причем всякий раз протягивал к доске руку, словно собираясь сделать ход. В конце концов, у Шлемиля начались судороги.
А вам никогда не доводилось видеть, как исполняет партии итальянский гроссмейстер Тетраццини? — Ли закурил сигарету Мэри. — Я намеренно говорю «исполняет партии», поскольку он был великим артистом. Как все артисты, он был немного шарлатан, а иногда и просто жульничал. Временами, чтобы скрыть от противника свои маневры, пускал дымовую завесу — буквально, разумеется. У него была группа специально натренированных идиотов — в нужный момент по сигналу они врывались и съедали с доски все фигуры. Когда ему грозило поражение — а это случалось довольно часто, поскольку о шахматах он не знал ничего, кроме правил, да и в тех был не очень уверен, — он вскакивал и орал: «Ах ты сволочь, дешевка! Я видел, как ты королеву в рукав сунул!» — и заезжал разбитой чайной чашкой противнику в физиономию. В 1922 году его вываляли в дегте и перьях и изгнали из Праги. Потом я встретил Тетраццини в Верхней Убанге. Он совершенно опустился. Торговал на улице нелицензионными презервативами. В тот год от чумы рогатого скота дохли даже гиены.
Ли умолк. Он барабанил свой номер точно под диктовку и не имел ни малейшего понятия, что скажет дальше, — но подозревал, что монолог в конечном счете сведется к непристойностям. Ли взглянул на Мэри. Та многозначительно посматривала на Аллертона. «Какой-то код влюбленных, решил Ли. — Она говорит ему, что пора уходить». Аллертон встал и сказал, что перед работой ему нужно подстричься. Мэри и Аллертон ушли. Ли остался в баре один.
Монолог продолжался.
— Я как-то раз служил адъютантом у генерала фон Тупса. Большой педант. Ему трудно было угодить. Я перестал пытаться уже через неделю. У нас в офицерском клубе даже поговорка была: «Фланг перед Тупсиком никогда не оголяй». Так вот, больше ни одной ночи я Тупсика вынести не мог, а потому собрал небольшой караван и пустился в путь с Абдулом, местным Адонисом. Не прошли мы от Тангахаро и десяти миль, как Абдул свалился с этой скотской чумой — пришлось его там бросить умирать. Очень не хотелось, но другого выхода не было. Он стал совсем несимпатичным, понимаете, о чем я, да?
В верховьях Замбези я повстречал старого голландского торговца. Мы долго с ним торговались, и я, наконец, отдал ему канистру настойки опия за одного мальчишку — наполовину эффенди, наполовину лулу. Я прикидывал, что мальчишки мне хватит до Тимбукту, может даже — до Дакара. Но не успели мы и до Тимбукту дойти, как мальчишка начал снашиваться, и я решил обменять его на чисто бедуинскую модель. Эти полукровки на вид-то неплохие, но непрочные. В Тимбукту я пошел на Стоянку Использованных Рабов Гаса-Пидораса посмотреть, не может ли он мне чего взамен предложить.
Гас выскакивает и заводит свою песню: «Ах, сахиб Ли. Тебя просто Аллах мне послал! У меня как раз есть кое-что по твоей сраке… то есть, по твоей части. Только что получил. Всего один прежний хозяин, и тот доктор. Пользовался нечасто, бережно, два раза в неделю. Молоденький, нежненький. Даже лопочет еще, как младенец. Гляди!»
«И ты называешь эти старческие слюни детским лепетом? Да от него еще мой дедушка триппер подхватил. Давай другого, Гасси».
«Тебе не нравится? Жалко. Ладно, у всех свои вкуса, как один парень сказал. А вот у меня есть стопроцентный бедуин, в пустыне воспитывался, родословная — аж до самого Пророка. Смотри, какая осанка. Какая гордость! Не мальчик — огонь!»
«Хорошая ретушь, Гас, да только прорехи видать. Это монгольский идиот-альбинос. Не забывай, Гасси, ты имеешь дело с самым старым педрилой Верхней Убанги, так что хватит мне тут баки заколачивать. Залезай в свою смотровую яму и найди-ка мне самого лучшего мерзавца, что только есть на твоем проеденном молью базаре».
«Хорошо, сахиб Ли, тебе, значит, качество подавай? Пойдем за мной, пожалуйста. Вот он. Что я еще могу сказать? Качество само за себя говорит. У меня ведь тут всякая дешевка ошивается — говорят, что им качество надо, а потом вопят, что слишком дорого. Но мы-то с тобой знаем, что качество дорого стоит. На самом деле, клянусь тебе елдой Пророка, на качественном товаре я теряю деньги».
«Ага. Пробег-то у него имеется, но ладно, сойдет. Как насчет пробного прогона?»
«Ли, я тебя умоляю, у меня же не бордель. У нас только комплексные сделки. На территории потреблять продукт запрещено. Я могу через это лицензию потерять».
«Да чтоб я попался с твоими склеенными скотчем и замазанными шпаклевкой конструкциями ближе, чем за сто миль от ближайшего базара? А кроме того, как я узнаю, что это не баба?»
«Сахиб Ли! У нас на стоянке высокие моральные нормы!»
«Я в Марракеше один раз так влип. Толкнули жидовку-трансвеститку как абиссинского принца».
«Ха ха ха, смешные у тебя шутки, а? Ладно, давай так: переночуй сегодня в городе и попробуй. Если к утру разонравится, я верну тебе все до последнего пиастра. Честно?»
«Хорошо, теперь скажи мне — сколько ты мне можешь дать за этого лулу-эффенди? В изумительном состоянии, просто перетрудился. Много не ест и ничего не говорит».
«Господи боже мой, Ли! Ты же знаешь, что я ради тебя себе правое яйцо отрежу, но клянусь пиздой своей мамаши, чтоб меня о землю шваркнуло и парализовало, чтоб у меня хуй отстегнулся, но этих полукровок сбагривать труднее, чем говно из кишечника торчка».
«Побереги дыхалку. Сколько?»
Гас становится перед лулу-эффенди, уперев руки в бока. Улыбается и качает головой. Обходит мальчишку со всех сторон. Нагибается и показывает на небольшую, немного варикозную вену у него под коленом. «Посмотри, — говорит он, по-прежнему улыбаясь и покачивая головой, потом обходит мальчишку еще раз. — Еще и геморрой. — Снова качает головой. — Прямо не знаю. Я прямо не знаю, что и сказать тебе. Открой рот, пацан… Двух зубов не хватает». Улыбка сходит с лица Гаса. Он говорит тихо и сочувственно, точно хозяин похоронного бюро.
«Я должен быть с тобой честным, Ли. У меня сейчас такого добра навалом. Давай забудем об этом товаре и поговорим о наличных за второго».
«И что я с ним буду делать? На улице торговать?»
«Захвати с собой про запас. Ха ха…»
«Ха. Сколько дашь?»
«Ну… только не злись на меня… двести пиастров». Гас отскакивает от меня, точно боится моего гнева, и двор затягивает тучей пыли.
Номер закончился неожиданно, и Ли огляделся. Бар был почти пуст. Он заплатил за выпивку и вышел в ночь.