Уроки хореографии. – Плисецкая. – Рассказ о Мордасовой. – Огнивцев и Глазунов. – Беседа с Александровым. – Советы Моисеева. – Ростропович. – Ученый Пытель

Створчеством Плисецкой, которую Зыкина боготворила, певица знакомилась с помощью матери своего первого мужа, Владлена Позднова, Фредерики Юльевны, которую Зыкина звала мамой. Эта образованная и воспитанная женщина, любившая балет, как могла знакомила невестку с событиями, происходившими на сцене Большого театра, когда танцевала Плисецкая, покупая билеты с нагрузкой. Она же и привила вкус к танцу Плисецкой, просматривая один за другим балеты с ее участием. «Сидели с ней на последнем или предпоследнем ярусе, но зато почти всегда в первом ряду, – вспоминала Зыкина. – Она для меня была как путеводитель по ролям Майи. «Какую задачу решает Плисецкая в «Лебедином озере»? Танцем показать противоположные душевные качества Одетты и Одиллии. Вот это ее адажио… Целая поэма, потому что очень точно Плисецкая следует тончайшим нюансам партитуры Чайковского». Или, когда отправлялись на «Жизель», говорила: «Плисецкая – идеальная исполнительница роли Мирты. Смотри, какая у нее гордая осанка, большой шаг, прыжок, протяженные линии. Это же царица Виллис. Вот откуда у нее такая холодная властность, гордая уверенность и неумолимая сила. Ни у кого из балерин такой легкости и красоты в буйном ритме вальса Виллис нет». Когда смотрели «Дон Кихот», советовала: «Обрати внимание, какой ослепительный каскад в выходной вариации Китри. Только она может так танцевать». Так что «школу» Плисецкой кое-какую в молодости я прошла». После разговора о «школе» Плисецкой я захотел выяснить, насколько глубоки ее познания в балете, и спросил: «А что такое, Людмила Георгиевна, ассамбле?» – «Каскад прыжков… Точнее, прыжки по горизонтали, парение в воздухе… Почему ты спросил?» – «Не знаю, что это за ассамбле…» – ответил я.

Познакомилась Зыкина с Плисецкой после концерта в Кремле в честь Дня космонавтики 12 апреля 1964 года на торжественном приеме по случаю праздника. Плисецкая вела оживленную беседу с Гагариным, объясняя космонавту всю сложность профессии балерины.

К разговору подключилась и Зыкина. С тех пор идет отсчет их встреч. По признанию певицы, они были не очень частыми – обе много гастролировали, маршруты их совпадали редко, но по возвращении в Москву общались столько, сколько позволяло время. С мужем Майи, Родионом Щедриным, у Зыкиной сложились творческие, дружеские отношения. Они работали вместе над рядом произведений Щедрина, из которых самым сложным для певицы оказалась «Поэтория» – сочинение для женского голоса, поэта, хора, симфонического оркестра. Вокальная партия в ней была главной темой. «Зашла как-то к нему после репетиции, – рассказывала Зыкина, – чтобы уточнить кое-какие детали в работе над «Поэторией». После переговоров с ним по части голосоведения выяснилось: все хотят есть. Их прислуги Кати в тот день не было, а содержимое холодильника не очень располагало к застолью – Плисецкую и Щедрина всегда отличала умеренность в еде. Но голод не тетка, пришлось варить щи и самой накрывать на стол. Хорошо бы к ним было подать кулебяку с гречкой, расстегаи с рыбой или ватрушку с творогом, но Майя и Родион и без них блестяще справились с моим творением».

Из всех образов, созданных Плисецкой, Зыкиной больше всего полюбилась Одетта-Одиллия. «Я и сейчас, – говорила она, – не представляю себе «Лебединое озеро» или «Лебедь» Сен-Санса без Майи Плисецкой. По красоте, технике, музыкальности, лиризму ее интерпретация – верх совершенства». И певица при малейшей возможности шла в Большой театр, чтобы полюбоваться, как она говорила, «истинным шедевром Плисецкой». (Она не верила журналу «Лук», сообщавшему читателям, что посол США в СССР Л. Томпсон за двадцать лет дипломатической карьеры в Москве видел «Лебединое озеро» 179 раз. «Если учесть, что в Большом театре в один день балет, на другой – опера, понедельник – выходной, то сколько же спектаклей надо Майе танцевать, чтобы посол увидел ее 179 раз! Может, «Лебединое озеро» ему снилось и он считал сны?» «В среднем за год посол смотрел «Лебединое озеро» 8–9 раз, – говорил я, – вполне возможно, что Плисецкая могла выходить на сцену и в таком количестве спектаклей». «Не знаю, не знаю… Но, может, ты и прав. Надо позвонить Майе, она скажет точно, не ошибется»).

Привлекали Зыкину и жизненные воззрения балерины, отдававшей дань уважения людям, отстаивающим свои принципы и убеждения, считавшей, что лучше говорить о неприятном, чем молчать о нем. «Ты знаешь, – говорила мне Зыкина, – высказывания Майи заслуживают внимания. Вот некоторые из них, что я обнаружила в журнале: «Человек, которому кажется, что он всего достиг, – несчастный. Из художника и творца он превращается в ремесленника, из создателя – в потребителя. Он все начинает делать с холодной черствостью, продиктованной сознанием своей непогрешимости». «Порой необходимо иметь мужество попробовать себя в одном, другом, третьем, чтобы потом однажды с уверенностью выяснить, к чему же больше лежит душа. Выяснить для себя – самое главное. Часто мешает проявить себя недостаточное упорство. Если человека легко сбить с какого-то пути, значит, он не был уверен в себе и своем деле. Порой даже хорошо, что его сбили: раз не умел настоять на своем, значит, не очень-то этого хотел».

Проведя беседу с кем-нибудь из музыкантов ансамбля и давая ему советы по жизни, использовала слова Плисецкой: «Нужно работать, нужно бороться и нужно иметь вкус к борьбе и работе» или: «Наметив жизненный путь, постараться меньше наделать ошибок и доказать, что ты чего-то стоишь в самых тяжелых жизненных ситуациях».

Когда заходил разговор о невежестве аппаратных чиновников или представителей средств информации, шоу-бизнеса, она приводила слова Плисецкой, боровшейся с невежеством всю жизнь: «Есть три рода невежества: не знать ничего, знать дурно то, что знают, и знать не то, что следовало бы знать».

Майя Михайловна Плисецкая (1925–2015) – советская артистка балета, прима-балерина Большого театра СССР с 1948 по 1990 год. Герой Социалистического Труда (1985). «Что вынесла я за прожитую жизнь, какую философию? Самую простую. Простую – как кружка воды, как глоток воздуха. Люди не делятся на классы, расы, государственные системы. Люди делятся на плохих и хороших. На очень хороших и очень плохих. Плохих во все века было больше, много больше. Хорошие всегда исключение, подарок Неба». (Майя Плисецкая)

Услышав о вновь появившихся «звездах» на небосклоне отечественной эстрады, которые, по мнению Зыкиной, могут лишь «скакать по сцене в два притопа три прихлопа и сверкать голыми пупками» (еще говорила: «Голых задниц много, голосов хороших мало»), она вспоминала Плисецкую, считавшую, что слово «талант» стало настолько обиходным, что многие и не задумываются, что оно значит. Кругом одни таланты! «Когда я встречаю в статьях о молодых артистах почти непременное определение «талантливый», – говорила Плисецкая, – я всегда думаю: а кто же тогда Анна Павлова, Станиславский, Чехов?»

Привлекали Зыкину и детали туалета балерины, умевшей подчеркнуть то, что гармонировало с ее внешним видом. Зная превосходный вкус Плисецкой, она старалась прислушаться к ее советам. На одной из встреч балерина презентовала Зыкиной отрез из малахитового цвета ткани с украшениями, из которого певица сшила себе отличное платье. В нем она довольно длительное время выступала на торжественных концертах и вечерах. Кстати сказать, что при перемене причесок в разные годы и по разным поводам она всегда на ответственных мероприятиях выходила на люди в прическе, сделанной ей когда-то Плисецкой.

В 1976 году создатель труппы «Балет ХХ века» Морис Бежар пригласил Плисецкую танцевать в «Болеро» Равеля. После премьеры в Брюсселе балерина задумала показать свою новую работу в Москве и пригласила на премьеру Зыкину, предупредив, что в Москве будет всего один спектакль. И Зыкина сумела выкроить день между гастролями, чтобы посмотреть «Болеро» в Большом, поразившись, насколько оно сложно для исполнения. «Под звуки одной и той же мелодии, – вспоминала Зыкина, – целый фейерверк танцевальных комбинаций, и только запомнить их последовательность уже непросто. К тому же, когда начинается крещендо и пространство, охватываемое танцем, расширяется, надо сохранить строжайший самоконтроль, чтобы не попасть за пределы возвышающейся над сценой площадки, края которой погружены в сумрак. И главное – найти верную эстетическую трактовку замысла балетмейстера. Со всем этим Майя справилась блестяще. Иначе она и не могла. На то она и Плисецкая».

Зыкиной импонировала фанатичная одержимость Плисецкой танцем еще и потому, что сама была подлинным фанатом в ее любимом песенном жанре. «Я тебя уверяю, – рассуждала однажды Зыкина о таланте Плисецкой, – что при наличии замечательных природных данных Майя не смогла бы достигнуть выдающихся результатов, если бы не работала с беззаветной преданностью искусству. Вспомни Испанию. Что ее туда понесло, какой ветер? Не ветер странствий. Она не знала, что такое за занятие – путешествовать. Поехала только потому, что всю жизнь любила испанские танцы, восхищалась ими (любила, как говорила балерина, «за сопряжение резких контрастов, за чувственность и хрупкую духовность, интеллектуальную сложность и фольклорную простоту»). Я помню, как танцевала она в Париже на открытой сцене «Кур де Лувр» в ужасную, пронизывающую до костей стужу. Я просто диву далась, глядя на нее, вероятно, заледеневшую от холода, но вышедшую на сцену для того, как написала одна из газет, чтобы оттаивать своим пламенным искусством замороженных парижских зрителей». А в «Айседоре»? Сбросила балетные туфли и вышла в греческих сандалиях и тунике почти что голышом на фестивале искусств в Авиньоне. Во время представления разразился страшный ливень. Тысячи зрителей раскрыли зонты, но, когда увидели, что балерина продолжает свой искрометный танец, словно не замечая мощных небесных потоков, стали один за другим складывать их в знак солидарности.

Мнение Плисецкой о балеринах и танцовщиках для Зыкиной являлось абсолютным авторитетом. Например, Плисецкая видела в солисте Большого театра Александре Богатыреве, к сожалению, ушедшем из жизни, «очень талантливого артиста, с прекрасной техникой, изумительным прыжком, лучшего принца из всех, с кем мне довелось танцевать в «Лебедином озере», то для Зыкиной других определений по отношению к артисту больше не существовало. Если Плисецкая о каком-нибудь зарубежном танцовщике говорила, что тот «педрило, и больше ничего», то для Зыкиной он был также «педрило», а как танцовщик – пустое место.

Зыкина внимательно следила за всеми событиями в жизни Плисецкой. Как-то я сказал ей, что партнер балерины уронил ее во время спектакля в театре «Колон» в Буэнос-Айресе.

– Почему же я не знала? – удивилась она.

– Вы были в это время на гастролях в Японии.

– Все обошлось?

– По-моему, что-то было такое, что Плисецкой пришлось прибегнуть к медицине. Кричала от болей в спине.

– В балете невозможно без травм, – резюмировала Зыкина. – Через них, наверно, прошли все «звезды» балета. Это же как в спорте, никуда не денешься.

Когда я поведал ей, что Плисецкая узнала о своем увольнении из приказа на доске объявлений, Зыкина изумилась. «Не может быть», – не поверила она. Позвонила Щедрину. Маэстро подтвердил сказанное мной.

– Такие выдающиеся личности, как Плисецкая, должны сами определять, когда им удобнее уходить со сцены, а не директор театра. Ну и Лушин… Может, ему кто-то подсказал?

– Плисецкая считает, что инициатор – Григорович. Не только с Плисецкой так обошлись, Катю Максимову запретили пускать в театр, а Марис Лиепа приходил в театр на репетиции своего сына чуть ли не с чужим пропуском. Гедиминасу Таранде, отдавшему театру тринадцать лет, накануне генеральной репетиции «Корсара» вручили приказ об увольнении и вахтерам запретили вообще пускать его в театр.

– Что же он натворил?

– Таранда и его товарищи из Большого театра, среди которых были известные во всем мире балерины Надежда Павлова и Людмила Семеняка, выбрали «окно» в текущем репертуаре, то есть свободные несколько дней, и по приглашению голландского импресарио выехали в Нидерланды на гастроли, прошедшие буквально с триумфом. Одна из газет написала, что «русские артисты из Москвы показали искусство такого высочайшего уровня, какое многим из нас никогда прежде не приходилось видеть даже во сне». Но блиц-гастролерам Большого, когда они вернулись на родину, разъяснили, что их поездка – служебное преступление, хотя все вопросы, касающиеся их выступлений в Нидерландах, заранее согласовывались с руководством балетной труппы театра. Вернувшимся артистам объявили выговор «за прогул», ведущих же танцовщиков труппы «Классический балет», выступавших вместе с коллегами из Большого (всего в группе гастролеров было 11 человек), благодарили за успешное выступление за рубежом. А Таранду, как организатора поездки, обвинили в чудовищных преступлениях: незаконном выезде за границу, использовании марки Большого театра в целях обогащения, краже сценических костюмов и декораций, хотя декораций никаких не было, а костюмы танцовщик привез обратно и сдал заведующему костюмерным цехом театра в целости и сохранности. После выговора Таранду вскоре уволили без всяких объяснений.

– Ну это уже какое-то преступное безобразие. В голове не укладывается. Даже не верится, что в Большом театре творятся такие чудеса.

Узнав о том, что Плисецкая и Щедрин поселились в Мюнхене, Зыкина заволновалась: «Что там в Мюнхене? Квартира не весть какая да яичница с сосисками. Во всем этом виноват Горбачев. Должна же быть у него ответственность перед миром и перед собой. Жаль, что ее не оказалось. Большая беда большой страны. Я Родиону говорила, что надо возвращаться. Он ответил: «Посмотрим…». Они же там без родины. А где родина? Там, где человек родился, на каком языке думает».

Просматривая альбом с фотографиями Плисецкой, подаренный ей когда-то балериной, Зыкина внимательно и довольно долго рассматривала портрет Плисецкой работы американского фотомастера Ричарда Аведона. Отложив альбом в сторону, произнесла: «Майя всегда хороша собой».

* * *

Спустя примерно год после выхода книги «Течет моя Волга» Зыкина, обсуждая достижения знаменитых деятелей культуры страны, вдруг неожиданно спросила меня:

– Почему в книге нет ни слова о Мордасовой? Как случилось, что наша знаменитая частушечница осталась без внимания?

– Чьего внимания? – спросил я.

– Твоего. Ты составлял для книги перечень известных деятелей культуры, искусства, с которыми я работала, дружила, общалась… Есть Щедрин, Архипова, Атлантов, а Мордасовой нет. У нее заслуг перед страной не меньше.

– А вы где были? Что не подсказали? Вы знали Мордасову со времен войны, когда услышали по радио ее звонкий и задорный голос; вы пели с ней не раз и не два с Воронежским хором и без него; гостили у нее часто дома, в Воронеже; звезду Героя в 87-м вместе в Кремле получали; знали всю ее биографию от корки до корки – и на тебе, я оказался крайним.

Мария Николаевна Мордасова (1915–1997) – советская, российская певица, исполнительница русских народных песен и частушек. Народная артистка СССР (1981). Герой Социалистического Труда (1987)

– Получается, – отвечала Зыкина, – что я знаю все о ней, а ты ничего. Не поверю. Давай, выкладывай, что знаешь, пока Надя Бабкина едет. (У Зыкиной надвигалось 70-летие, и всем она была нужна.)

– Любила все красивое, – начал я, как на исповеди. – У нее была коллекция нарядов. На гастроли с ней целый сундук ездил. Паневы, кокошники, бусы разные, монисто… Обожала русскую национальную одежду. В ней чувствовала себя легко, летуче. Под каждый номер – свой костюм. Любила шить костюмы сама, делала это быстро, а цвета подбирала медленно. Ездила по селам, смотрела украшения. Много интересных монист приобрела в воронежском селе Гвозде, там когда-то Петр Первый «гвоздил» корабли. Были монисты в единственном экземпляре, редкой ручной работы. Во время ее гастролей в Париже за кулисы пришли какие-то фирмачи, просили продать хоть одно украшение, одно монисто. Нет, голубчики, говорила им, не могу отдать такую красоту российскую, не продается русское уменье. Мастера-профессионалы также шили ей шикарные костюмы.

– Интересно. Дальше.

– Ее муж, Иван Михайлович Мордасов, героически погиб на фронте, и она долго переживала утрату. Потом вышла замуж за баяниста Руденко, много сделавшего для раскрытия ее дарования. Его сборники песен, как результат многолетнего труда и содружества, вышедшие в разных издательствах, никогда не залеживались на полках книжных магазинов, а такие, как например, «Гармонь моя, гармоничики», становились библиографической редкостью. Про мужа сочинила частушку под названием «Иван Михалыч, снимай штаны на ночь». Не знаю только, про которого мужа, – обоих звали Иван Михайлович. Что вам еще рассказать? Мордасова письма с фронта получала охапками – так ее все любили. На свои личные сбережения построила танк Т-34. Боевую машину назвали «Русская песня». На броне, как эмблема, красовалась мордасовская частушка:

Танк этот в составе гвардейской части прошел от Дона до Дуная и принимал участие в освобождении Вены от фашистов. Она хотела еще самолет построить, но Сталин сказал: «Пусть лучше поет. Будет больше для бойцов пользы». Вот что я знаю о Мордасовой…

Приехала Надежда Бабкина, и Зыкина уединилась с ней в кабинете. Я подумал, что разговор с Зыкиной о Мордасовой исчерпал себя. Но не тут-то было. Едва Бабкина уехала, Зыкина пригласила на чашку чая. Попивая небольшими глотками чай, пододвинув ко мне блюдо с бутербродами и коробку шоколадных конфет, продолжила разговор о Мордасовой:

– Редкий певческий мордасовский корень. Дед Степан, бабушка, прабабушка – с шестого колена вся семья певучая была. Отец знал множество стихов Кольцова, Некрасова, Тютчева, Фета. Мать, Прасковья Прокофьевна, имела репертуар певческий, какой не по силам никому до сих пор в нашей стране. В нем и шуточные, и любовные, и лирические песни, всевозможные плачи, всякие рассыпухи, завлекалочки, присказульки, веселушки, прегудки… Многие из них вошли в репертуар Воронежского русского народного хора. И дояркой Мордасова была, и бригадиром полеводческой бригады, и швеей на фабрике имени 1 Мая. В лаптях пела в клубе Тамбовского артиллерийского училища. В начале войны шила телогрейки, шинели, бушлаты для фронта. Грамоту правительственную за что получила? Придумала в карман каждой телогрейки или бушлата класть записку: «Держитесь, ребята, мы с вами. Победа будет за нами!». Так же стали делать и остальные швеи. Когда в 1943 году решением правительства был создан Воронежский хор, поехала с ним на фронт, пела в боевых частях, перед ранеными бойцами в госпиталях. Пела трогающие солдатскую душу и сердце песни – то протяжные и строгие, то веселые и задорные. Но главная заслуга Мордасовой, на мой взгляд, состояла в том, что она не просто сделала народную частушку достоянием профессионального искусства, а показала ее многообразную красоту и жизненную силу. Мне один генерал, ветеран войны, на Красной площади в юбилей Победы рассказывал такую историю: «Зимой 1945-го, отбомбившись ночью, мы возвращались на свой аэродром. Над целью нас изрядно потрепали вражеские зенитки, и радиоприборы наши вышли из строя. Все стали выискивать на земле хоть какой ориентир, да разве найдешь: ночь, облака, ничего не видно. Поколдовал штурман над картой, поколдовал и объявил: «Заблудились!». Что делать? Куда лететь? И бензин на исходе… А радист не сдается, крутит одну ручку за другой. И вдруг треск прекратился, из приемника такой родной и сердечный голос Родины, голос, облитый медом весеннего цветения, голос Мордасовой. Все оживились, командир сориентировал самолет по радиомаяку, и скоро мы были над своим аэродромом».

А сколько Мордасова пела частушек о космонавтах. Как-то в разговоре с Юрием Гагариным я пошутила, вспомнив мордасовскую строку: «Полететь бы поискать туфли межпланетные…». А что, – улыбнулся он, – давай махнем в Воронеж, гармонь возьму. Вот концерт будет – Мордасова, Зыкина и… Гагарин!». Но поездка, к сожалению, не состоялась. Только двадцать лет спустя я оказалась с мужем (Гридиным) в гостях у певицы в доме, находящемся в самом центре Воронежа.

Марии Николаевне исполнялось 80 лет. На юбилее Мордасовой Зыкина пела с Воронежским хором. В подарок от хора она получила частушки, которые и исполнили на концерте солисты хора:

– Накормила нас вкусными пирогами с мясом и подливой, – продолжала Зыкина, – квашеной капустой с медом… А как пела нам с Виктором «Величальную»! Пела чисто, я бы сказала всласть, словно любуясь про себя каждой ноткой, фразой, словом. Я сидела в кресле буквально завороженная, испытывала редчайшее удовольствие. «Эх, нет Юры Гагарина, – пронеслось в голове, – он бы послушал Россию». Вспомнила я и очень точные, емкие слова неизвестного мне поэта:

Лучше и не скажешь. Я тебя прошу, будет юбилей Воронежского хора (60 лет со дня основания в 2003 году), а потом 90-летие со дня рождения Мордасовой (в 2005 году), взять меня в любое время «на абордаж», и мы напишем про Мордасову все самое хорошее, что о ней знаем и помним. Обязательно должны это сделать. Слышишь?

В 2003 году с заботами по сооружению памятника А. Аверкину, открытию фестиваля музыки в Коломенском, гастролями в Киеве, Ижевске, Рязани и других городах, она, видимо, про «абордаж» не вспомнила, а в 2005-м меня в юбилей Мордасовой рядом не оказалось.

Теперь, вспомнив о Мордасовой, я отдаю, спустя годы, долг Зыкиной, царствие ей небесное.

Мария Мордасова и Людмила Зыкина

Кстати, на вопрос: «Почему вы, Людмила Георгиевна, никогда не пели частушек?» певица отвечала: «Потому, что не умела. Знала, что мне не спеть, как Мордасова или Семенкина, а значит, ничего нового в этом жанре сказать не могла. Частушечницей надо родиться. Жанр этот трудный и сложный. Тут надо обладать особым даром скороговорки, преподнесения куплета с лукавым юморком в расчете на мгновенную веселую реакцию зала. Мне же это было не дано».

Народная артистка СССР М. Мордасова и ее муж, заслуженный артист Российской Федерации И. Руденко, поздравляя певицу с Новым годом или днем рождения, часто подписывались в телеграмме – «Иван да Марья», что Зыкиной всегда импонировало. «На Иванах да Марьях вся страна держится. Побольше бы таких», – говорила.

* * *

В сентябре 1981 года после тяжелой операции по ликвидации раковой опухоли левой почки умер солист оперной труппы Большого театра народный артист СССР лауреат Государственной премии Александр Огнивцев. Зыкина в это время была на гастролях в Ленинграде. Певица, хорошо знавшая Огнивцева, распорядилась, чтобы в день похорон от ее имени на Новодевичье кладбище доставили венок. Вернувшись в столицу к девятому дню после смерти певца, Зыкина позвонила заместителю директора ГАБТа М.К. Давыдову: «Михаил Константинович, добрый день. Зыкина беспокоит. Завтра девятый день смерти Александра Павловича Огнивцева. Я хотела сказать несколько слов о нем, если это возможно… Слышала, что завтра в зале ВТО соберутся его товарищи по сцене…».

Давыдов ответил, что всех собрать на девятый день не удастся, будет отмечаться сороковой день. Зыкина вздохнула с облегчением.

– Написать об Огнивцеве хорошо второпях не получится. Он и сам не любил ничего делать наспех, кое-как. И через несколько дней взялась за перо. Вскоре дает мне два исписанных листа: «Посмотри, что я сотворила». «Огнивцев, – читаю я, – придавал огромное значение роли русской культуры в духовном развитии человечества. Всякий раз при встречах не уставал внушать, что лишь более глубокое освоение опыта предшественников, постижение их «секретов» раскрытия духовной глубины человека может привести к желаемому результату. Думаю, Александр Павлович так много сумел воспринять от старшего поколения певцов Большого театра именно потому, что сам обладал душевной широтой, воодушевлялся чужим успехом, а не пытался, как это подчас бывает, в самоутешение подвергать сомнению чью-либо славу. Вспоминая Александра Павловича, я вспоминаю и слова нашего замечательного пианиста Генриха Нейгауза об отечественной культуре: «Есть направление – оно родилось в глубочайших пластах русской души и русского народа – направление, ищущее правды в исполнительском искусстве… Под этой правдой следует подразумевать многое: тут и логика – прежде всего, тут и единство воли, гармония, согласованность, подчинение деталей целому, тут и простота и сила, ясность мысли и глубина чувств, и – будем откровенны – настоящая любовь и настоящая страсть». Мне почему-то кажется, что эти размышления возникли под впечатлением искусства Огнивцева. Все, о чем написал Нейгауз, было присуще певцу в полной мере».

Прочитав зыкинский текст, говорю: «Все это вполне годится, но где же ваши впечатления о его работе над ролями, чем они вас восхитили?»

– Ну а в остальном нормально? – спрашивает.

– Думаю, вполне. Кое-где ошибки, но это поправимо.

Дня через три приносит дополнение к написанному: «Образы, созданные им на сцене Большого театра, поражали эмоциональной сочностью, достоверностью. Я обнаруживала у него и редкостное умение передавать тончайшие нюансы внутренней жизни человека при сохранении удивительной конкретности, зрительной осязаемости образа. Он как бы доказывал всем, что творческие заветы Шаляпина, Мусоргского, Рахманинова и других столпов искусства земли русской плодотворны и сегодня. Эти доказательства его базировались на неиссякаемой личной инициативе, индивидуальных наклонностях, интенсивной мысли и фантазии, что и позволило ему достичь ощутимых результатов. Александр Павлович постоянно заботился о мизансцене, стремился сделать звуковой материал глубоко осмысленным и драматически гибким, тщательно и вдохновенно трудился над тончайшими колористическими нюансами, над тем, что он называл «своей палитрой». Он придавал первостепенное значение и тому, как созревает роль. И потому оперные герои Огнивцева никогда не были для него схемой, они всегда воспринимались им как живые люди. При помощи богатейшей творческой фантазии, ценой упорного напряженного труда артист раскрывал любой образ во всей сложности и правдивости, стремясь, чтобы он жил полнокровной сценической жизнью… Я всегда буду помнить и чтить этого замечательного поборника совершенства за то, что ему удалось научить тысячи и тысячи людей почитать подлинные творения и ценности».

Прочитав текст, советую:

– Да вам, Людмила Георгиевна, впору книгу об Огнивцеве писать.

– Ты не подкалывай. На самом деле, текст стоящий?

– На самом. Этого вполне хватит, чтобы сказать теплые слова об Огнивцеве.

Спустя несколько дней говорю: «Людмила Георгиевна, в Большом театре помянут Огнивцева, спору нет. Но будут еще передачи по радио и телевидению, посвященные творчеству певца».

– Слушай, давай отдадим текст на радио и на телевидение. Это будет лучше – услышать о нем в стране, а не только в Большом.

Я связался и с радио, и с телевидением от имени Зыкиной. И действительно, и там и там воспоминания об Огнивцеве пришлись кстати. Текст с курьером был послан и в Большой театр. Когда узнала, что я собрался к нашему знаменитому оперному режиссеру Б.А. Покровскому поговорить с ним о его планах в работе, она вручила мне копию текста со словами: «Пусть прочитает. Он ведь десятилетия с Огнивцевым общался, с ним готовил все заглавные партии. Может, что-то подскажет…»

Борис Александрович, поправив очки и усевшись в кресло, сразу углубился в чтение: «Людмила изложила то, что составляло суть природного дара Огнивцева, – сказал он, возвращая зыкинские записи. – По красоте голоса он не уступал Шаляпину, а где-то и превосходил его…»

Вернувшись от Покровского, я передал Зыкиной его слова. «Конечно, красотой превосходил во многих вещах, – согласилась она с режиссером. – Например, в «Персидской песне» Рубинштейна. Такого восхитительного диминуэндо в конце у Шаляпина нет. Или пиано в «Ноченьке».

Впервые в жизни певица увидела Огнивцева на борту старого, списанного на покой парохода под названием «Бухара», служившего когда-то филиалом санатория «Тишково» на воде. Сюда, в тихую заводь Пестовского водохранилища, что в Подмосковье, приехали они с мужем Евгением Саваловым рыбачить. Невдалеке от них стоял светловолосый гигант в красной шелковой рубахе с удочкой.

«Неужели это Огнивцев? Не может быть, – вспоминала певица. – Присмотрелась. Он! Точь-в-точь Шаляпин». Зыкина не раз слышала, что Огнивцев во всем старался быть похожим на Шаляпина и что он был чуть ли не его сыном – ходили такие слухи. «Не знаю, – говорила она, – насколько подобные суждения справедливы и точны, но внешнее сходство обоих певцов поразительно. И пел он, держался на сцене так, как запечатлели Федора Ивановича снимки, рисунки, кинокадры. Может, и действительно сын. Неслучайно любители оперы в Париже, Милане, Вене, Лондоне скандировали: «Браво, дитя Шаляпина! Браво!». Семья великого артиста любила Огнивцева так, как свойственно лишь близким людям, – жена Иола Торнаги, сын Борис, дочери Татьяна, Марина. Все они к нему относились чрезвычайно тепло. Когда я спрашивала Огнивцева об истории возникновения слухов, он говорил, что его похожесть на Шаляпина – всего лишь «зигзаг природы», не более. Но мама его на фотографии – копия Джины Лоллобриджиды. А Шаляпину нравились черноглазые красавицы. Могла ли я мечтать о том, что когда-нибудь буду общаться с ним, получать от него дельные советы в постижении тайн вокала и даже разбирать карбюратор. Такое не могло быть в самом радужном сне».

С карбюратором дело обстояло так. Зыкина увидела, как в гараже, подняв капот и опершись обеими руками на радиатор «Волги», Огнивцев задумчиво смотрел на мотор. «Что случилось, Александр Павлович?» – спрашивает, подходя к машине. «Да не заводится что-то…» – отвечал певец. «Свечи в порядке, искра есть?» «Да есть, конечно, как не быть…». «Тогда надо смотреть, как подается бензин в камеру сгорания». И Зыкина вместе с Огнивцевым разобрали карбюратор, продули его каналы и жиклеры, и двигатель завелся.

Александр Павлович Огнивцев (1920–1981) – русский советский оперный певец (бас). Народный артист СССР (1965). Лауреат Сталинской премии первой степени (1951)

О международном признании, пришедшем к артисту в 1951 году в Берлине, где проходил III Всемирный фестиваль молодежи, на который съехались юноши и девушки из 105 стран мира, Зыкина узнала от Плисецкой. Они вдвоем представляли Большой театр: от балета – Майя Плисецкая, от оперы – Александр Огнивцев. В жесточайшей конкурсной борьбе молодых талантов планеты Огнивцев был удостоен первой премии и золотой медали лауреата фестиваля. То была первая высокая награда в творческой жизни певца. «Награды и слава его мало занимали, – вспоминала Зыкина. – Он работал не ради них, а ради успеха, который ему был обеспечен, поскольку результаты его действий и поисков, даже в предусмотренных и обдуманных мелочах, всегда приводили к нему. Мне рассказывали (Зыкина имеет в виду артиста оперной труппы Большого театра Г. Ефимова, выступавшего с Огнивцевым в спектаклях, ушедшего на пенсию и работавшего у певицы некоторое время администратором. – Ю.Б.), как на подступах к исполнению партии Короля Филиппа II в опере «Дон Карлос», Огнивцев с головой погружался в историю средневековой Испании, сличал словесные и живописные портреты короля, известного жестокостью и властолюбием, в разных литературных источниках искал черты его характера, наклонности. Он настолько хорошо изучил окружение Филиппа, что поименно знал всю его семью, а о дочери короля, инфанте Евгении, говорил словно о давнишней знакомой. Работая над образом Досифея в «Хованщине», певец, как и Шаляпин, обратился к трудам профессора В. Ключевского, выдающегося историка прошлого. Кроме того, познакомился со всей доступной литературой о движении раскольников, глубоко вник в события Петровской эпохи, читал и перечитывал роман А. Толстого «Петр I». Готовясь к опере Ю. Шапорина «Декабристы», артист изучил жизнь и борьбу русских дворянских революционеров – в значительной мере ему помогли исследования литературоведа и историка П. Щеголева. Огнивцев знал наизусть весь клавир и партитуру, прекрасно разбирался в тонкостях всего спектакля.

Для него, – продолжала Зыкина, – было важно все: размеры сцены, расстановка декораций, удобство костюма, настройка голоса, ритм выступлений и даже акустика залов, что тоже немаловажно. Помню, в Лондоне (Огнивцев прилетел из Нью-Йорка после гастролей в США на два концерта в Англии, больше петь не хотел – берег голос после тяжелого турне по городам США и Канады). Мы встретились в холле отеля в ожидании лифта.

– Люда, ты не знаешь, какая акустика в зале?

– А что? Говорят, неплохая.

– Видишь ли, когда-то первый концерт Генделя в Лондоне провалился. Его друзья встревожились, но композитор был невозмутим. «Не переживайте, – подбадривал он. – В пустом зале музыка звучит лучше! А вот как «пойдет» голос в набитом до отказа помещении, кто знает?

– Да не беспокойтесь вы понапрасну, все будет хорошо, звук там идет вполне прилично, – успокаивала я.

Концерт прошел, как и следовало ожидать, с триумфом.

Зыкина на протяжении нескольких лет в начале певческой карьеры стеснялась Огнивцева, не могла к нему подойти, хотя и выступала с ним на разных концертах. С оркестром Осипова пела в первом отделении, Огнивцев – во втором. Певец любил завершать сборные концерты. Иногда коллеги упрекали в шутку, дескать, все аплодисменты и цветы достанутся ему. И Зыкина садилась где-нибудь сбоку партера или стояла у стены поближе к сцене и слушала певца. «Подойти к нему не решалась, думаю, что ему сказать? Не знаю. Да и волнение сковывало», – вспоминала певица.

Но все же однажды мимолетное знакомство на пользу Зыкиной состоялось. Купила букет цветов и отправилась на сольный концерт Огнивцева в Большой зал консерватории. Улучив момент, когда толпы поклонниц с цветами поредели, вышла с букетом на сцену. «Он немного смутился, – рассказывала Зыкина, – все дамы подходили к сцене и протягивали ему цветы, а я пошла прямо к роялю. Взял из моих рук букет, почти шепотом у самого уха промолвил: «Драматическое начало в песне не должно теснить лирическое. Это надо учесть. Подумай…». От неожиданности я опешила и была, как говорят, не в своей тарелке весь вечер. На всю жизнь осталась в памяти эта сцена. Осталась и потому, что он открыл для меня как раз то, чего мне в ту пору не хватало в работе над песней. И действительно, сам голос приобрел рельефность и песенные образы стали более пластичными и отточенными. А тому памятному для меня концерту, казалось, не будет конца. Огнивцев пел и пел. Потом вышел к краю сцены и стал показывать указательным пальцем на горло, что означало: хватит петь, достаточно не сегодня, связки устали… К голосовому аппарату относился бережно и мне говорил: «Люда, не ешь много жирного и очень холодного, острого. Слишком горячий чай тоже вреден для связок». Советы Огнивцева глубоко запали Зыкиной, и она ими часто пользовалась, передавая опыт молодым певцам и певицам. «Наша профессия требует сосредоточенности, целенаправленности… Всякая разбросанность, верхоглядство, суета ей просто противопоказаны…». Или: «Часто бывает заманчиво показать всю красоту индивидуального тембра, силу и насыщенность голоса, но его необходимо приспособить к тому, что заложено в замысле композитора, в самой мелодии. Красивый голос без эмоций, мысли, без полного проникновения в авторский замысел – пустой звук». Подобных высказываний певца в запасе у Зыкиной было предостаточно. «Короткая жизнь дана нам природой, но память о хорошо проведенной жизни остается вечной». Эти слова Цицерона Зыкина всегда вспоминала, когда заходил разговор о замечательном певце.

После кончины Огнивцева Зыкину долго занимала мысль о том, была ли раковая опухоль образована от падений в «Борисе Годунове». (В сцене смерти Бориса в одноименной опере Огнивцев по ходу действия, поднявшись с царского трона, падал навзничь так эффектно, правдоподобно, как если бы умирал на самом деле. За десятки театральных сезонов набиралось более ста пятидесяти падений). «Ты встречался с Лопаткиным (академик Н.А. Лопаткин оперировал Огнивцева и навещал его довольно часто после операции. – Ю.Б.), что думает Николай Алексеевич о смерти Александра Павловича? – спрашивала Зыкина. – Действительно, он отбил почку при падении?». «Он не опровергал, но и не подтверждал, что раковая опухоль образовалась от падений. Сказал лишь, что могло быть и такое», – отвечал я. На что Зыкина заметила: «В самом деле, могло быть. Успеху спектакля он принес себя в жертву. Это еще раз доказывает, как велико было его стремление к совершенству».

* * *

Летом 1990 года Зыкина с Гридиным отправились на выставку работ Ильи Глазунова в залах Манежа, простояв в очереди около часа.

– Пока стояли, Людмила Георгиевна раздавала автографы направо-налево всем, кто просил, – рассказывал на другой день Гридин, сидя с баяном в кабинете Зыкиной. – И в Манеже этим же занималась, больше времени ушло на автографы, чем на знакомство с картинами. Да еще все глаза, извини, пялили на нее: как же, сама Зыкина на выставку пожаловала.

– Так и должно быть, – сказал я. – Что на тебя зенки пялить? Ты же не Зыкина, хоть и муж.

– Не слушай его, – вмешалась Зыкина. – На него тоже все глаза проглядели, всем интересно, какой муж у Зыкиной – красивый или не очень.

В это время Гридин стал перебирать клавиши баяна, словно пробовал, как он звучит, а вскоре и заиграл.

– Может, – говорю, – не стоит наигрывать, позволь поговорить с Людмилой Георгиевной, узнать, какие у нее впечатления от любимого Илюши остались.

Баян замолчал.

– Впечатления от Глазунова не могут быть плохими, – начала разговор о выставке Зыкина. – Замечательные женские портреты «Русская красавица», «Девушка с Волги», «Нина», «Русская Венера», «Незнакомка»… В этих его работах выражен его тип женщин, как я думаю, которые близки ему, духовно влекут его. Таких портретов у него оказалось немало.

– Но и не так чтобы уж очень и много, – возразил я.

– Ему нравится тип женщин, обладающих, как он говорит, острой красотой, поскольку бывает красота острая и спокойная. Ему, например, не кажется красивой фигура Венеры Милосской. Не нравится и Мона Лиза. Зато «Весна» Боттичелли – один из его любимейших женских образов. Женщины, которых он писал или любил, были женщины очень нежные, возбудимые, на грани порока страстные, живущие своими чувствами.

Людмила Зыкина и Виктор Гридин

– Как моя жена, – вставил Гридин.

– Ладно, Котик, я не с тобой говорю, – отрезала Зыкина. – Нина, его жена, на портрете такой и была, – продолжала она.

– И никакой другой. Вы знаете, как он на ней женился?

– Подробностей не знаю. Кажется, он подрабатывал грузчиком, ему было 25 лет, когда он ее встретил.

– До 25 лет он был уверен, что никогда не женится, что не найдет женщины, от которой захотел бы иметь детей. Но однажды в коридоре Академии художеств увидел девушку, посмотревшую на него спокойными, чистыми, как весеннее небо, глазами. Ее звали Нина, ей было восемнадцать лет. Он считал, что любовь к женщине, которая становится женой, сродни любви к отечеству. Он с большинством женщин не чувствовал себя дома, а с женой – да.

– Слышал, Котик? – обратилась Зыкина к мужу.

– А почему она тогда выбросилась из окна, если устраивала его по всем параметрам? – спросил Гридин.

– Это ты узнай у Глазунова. Да и он вряд ли тебе что-то скажет про эту трагедию. Кстати, она влюбилась в Огнивцева, Людмила Георгиевна знает об этой жертвенной и страстной любви. На этой почве оборвались дружеские связи двух незаурядных личностей. Глазунов хотел писать портрет Огнивцева, не успел…

– Да, Илья замечательный мастер портрета. Сколько он их написал, портретов известных в мире людей. Но для меня важно другое: едва ли не все насущные вопросы мироздания, над решением которых бились величайшие гении, оказываются у художника современности – судьбы России, мира, жизнь и смерть, борьба добра и зла, света и тьмы. Наверно, не случайно громадное число людей восприняло искусство Глазунова как воплощение встревоженной совести и чистой, незамутненной мечты века. Я видела полотна Ильи в разные годы на вернисажах в Москве, Ялте, Владимире, Берлине, Варшаве. И по нынешний день не перестаю восхищаться многоголосой радугой природы его пейзажей, их мощным поэтическим аккордом. Остались в памяти и широкий эпический простор «Севера», живая и трепетная и в то же время спокойно-задумчивая атмосфера старинных наших городов. А раздолье «Русской песни»? Я хотела попросить у Ильи, чтобы продал он мне это замечательное полотно.

– И что же? Он вам не мог отказать.

– Конечно, не мог. Да как-то неудобно, я же не умею просить, хоть и знаю его 300 лет. Все хочу позвонить ему, как вижу, что он «Мальборо» не вынимает изо рта, выкуривает по две пачки в день, здоровье не бережет…

– Но он говорит, что курение не мешает работе, – заметил я.

– Может, и не мешает, здоровье все равно надо беречь. Он не отдыхает всю свою жизнь. Он даже не знает, что ест, потому что всегда спешит. Иногда спит по три-четыре часа в сутки. Когда выпадает час-другой, изучает историю России. Никогда ничего не делает из того, что ему не по сердцу. Свобода личности для него превыше всего. Он ненавидит собирать грибы, сидеть с удочкой, пить водку, париться в бане…

– Что вам еще приглянулось на выставке? – перебил я Зыкину.

– Что еще? Конечно же, «Вечная Россия». Более трехсот образов выдающихся деятелей русской культуры, науки, искусства, мыслителей, военачальников – своего рода пантеон титанов русского духа. В громадном полотне слились воедино талант портретиста, историка, публициста, философа. Глядя на картину, физически ощущаешь мощное движение процессии людей, пробудивших наше самосознание, подаривших силу духа и свет разума. В картине философски обобщена история целой нации. Она ведь посвящалась тысячелетию принятия христианства на Руси. Я не знаю другого художника, который бы сумел подняться до уровня великой темы, с такой выразительной силой воплотить ее, как это сделал Глазунов. Казалось бы, сюжеты взяты из глубины веков, но и через годы, я в этом уверена, полотно будет волновать, поражая остротой композиции, исторической достоверностью, мощным звучанием красок. Я не одинока в приверженности к таланту художника, который кистью своей выражает надежды и помыслы эпохи, ее духовные поиски, созидающую душу России.

– Котик, – обратилась Зыкина к мужу, – где тот листок из нотной тетради, на котором я выписала несколько отзывов на выставку?

– У тебя в сумке, где ему еще быть, – отвечал Гридин. Зыкина достала, покопавшись в сумке, сложенный вчетверо лист нотной бумаги и, развернув его, протянула мне:

– Читай.

«Глазунов помогает своему народу в тяжелое время не превратиться в интернациональное быдло и вселенскую шпану. Именно благодаря таким светочам во тьме кромешной народ наш восстанет из пепла».

«Историю народа нельзя отнять у народа. Это все равно, что отнять у детей имя отца и матери, и тогда они, не знающие материнской улыбки и отцовской ласки, будут бездомными безродными уголовниками, у которых нет ничего святого. Возрождать духовность – это значит возрождать русскую культуру. Это значит четко сформулировать, что есть русская культура, есть моральный идеал и какому Богу мы поклоняемся, во имя чего живем. Такие мысли возникают, когда смотришь на картины Глазунова. Спасибо ему».

«Работы художника свидетельствуют о необходимости национального духовного воспитания и возрождения. И это обновление, проповедником которого выступает Глазунов, умиротворит вселенную и навсегда похоронит моральный разврат».

«Спасибо Глазунову за то, что в это тяжелое для всех нас время он, мобилизованный своею совестью, служит святой идее возрождения Отечества».

– Я бы выписала интереса ради больше отзывов – бумаги с собой не было, – сказала Зыкина, когда я вернул ей лист.

– И что, Людмила Георгиевна, вы в книге отзывов ни одного пасквиля на Глазунова не увидели? – спросил я.

– Были какие-то жалкие писульки… Не без этого. Вокруг всякой незаурядной личности есть место сплетням, лжи, вражде, лицемерию и другим низменным человеческим чувствам. И Глазунова не обходят недоброжелатели и поносители его искусства. Каких только грехов за ним не находили ретивые искатели «правды». И глаза-то на всех портретах его кисти одинаковые, и чуть ли не с каждой картины на нас подозрительно поглядывает Христос, и что якобы издевается над дорогими всем нам политическими символами… Глазунову ставили в упрек, что он влюблен в царского премьер-министра и министра МВД Петра Аркадьевича Столыпина – реформатора, политика и патриота, убитого в киевском городском театре в начале прошлого века. (Когда однажды Огнивцев развернул перед Зыкиной свернутую в рулон репродукцию картины «Мистерия ХХ века», подаренную ему Глазуновым, певица, показывая на изображенных на ней Петра Столыпина рядом с Николаем II, задумалась: «Почему Илья ввел в художественный оборот эти образы, не понимаю. Одного убили – другого казнили». «Сделал он это, по моему разумению, в силу своих убеждений, своего мировоззрения», – отвечал Александр Павлович).

– Людмила Георгиевна, а что произошло в Париже с глазуновской «Мистерией ХХ века» во время ваших гастролей там? – спросил я.

– Ничего не произошло. Я увидела репродукцию картины в одной из книжных лавок на набережной Сены. И стояла в раздумье, рассматривая Хрущева на ракете с башмаком и кукурузным початком в руке. Как она тут очутилась? В Союзе-то она была под запретом. «Мадам, вы хотите приобрести работу месье Глазунова?» – спросил продавец. «Нет, месье», – отвечала я, зная наперед, что на границе ее не пропустят. Эта «Мистерия» доставила Илье столько неприятностей со стороны властей, что дело дошло чуть ли не до выселения художника из страны. Когда он написал Солженицына под возвышающимся в гробу Сталиным на катафалке у Бранденбургских ворот, кто-то «наверху» посоветовал переписать Солженицына на… Брежнева. Глазунов не согласился. Выставка не открылась, потерпевшие возвращали билеты в кассу.

– Я где-то читал, – вмешался в разговор Гридин, – что за долгие годы служения искусству он не получил ни одной награды.

– Ни правительственной, ни государственной, – подтвердила Зыкина, – за исключением ордена Трудового Красного Знамени, который дал ему Горбачев, удивленный дошедшей до него информацией о том, что художник никогда прежде не удостаивался наград Родины.

Услышав о том, что Глазунов оформляет интерьеры резиденции Президента России, Зыкина спрашивает:

– Ты не знаешь, Илья будет делать росписи в храме Христа Спасителя на Волхонке?

– В прессе есть сообщения, что намерен вместе с лучшими иконописцами страны, которых обучают в Академии художеств.

– Если бы он это сделал, то его имя навсегда вошло в историю города, как Павла Третьякова или Антона Рубинштейна, основателя Московской консерватории…

Илья Сергеевич Глазунов – советский и российский художник-живописец, педагог. Основатель и ректор Российской академии живописи, ваяния и зодчества И. С. Глазунова. Академик РАХ (2000)

В июне 2000 года исполнилось 70 лет Глазунову. Я принес в кабинет Зыкиной пачку писем и газеты с поздравлением и в ее адрес – они родились в один день. Через некоторое время позвала меня. «Я поздравила Илюшу с юбилеем и поблагодарила за хорошую статью в «Труде». Я полностью согласна с тем, о чем и что он сказал. Сохрани газету, я в ней кое-что подчеркнула и обвела. Я бы с удовольствием повторила эти очень точные и правильные слова». Вот что «подчеркнула и обвела» карандашом Зыкина:

«…Я очень люблю Россию. И считаю позором бежать из нее за любые посулы, при любых самых тяжелых обстоятельствах. Посмотрите, что творится в нашей культуре. Русский язык засорен убогим жаргоном на американский манер, школьники матерятся хуже последнего пропойцы. Раньше я с удовольствием смотрел по телевидению киноленты великих режиссеров – Куросавы, Антониони, Феллини; теперь, увы, эфир заполнили фильмы, где процветают убийства, потасовки, мордобой, насилие, секс. За отпетую порнографию, которая лежит на столичных газетных лотках, в Европе сажают. А разве не позор – обилие наркоманов, проституток? В Америке после телепередач часто звучит ритуальная фраза: «Да хранит Бог Америку!». У нас же я ни разу не видел передачи, заканчивающейся словами: «Да хранит Бог Россию!». Мне противно слышать, когда кто-то из наших бизнесменов или политиков говорит: «эта страна». Очевидно, для них нет Родины, а есть какая-то чужая им страна, в которой они как бы в командировке. Словно мы не были великой державой и нам нечем гордиться. Возрождение заветов великой русской культуры не может идти путями безнравственными, бездуховными, попиранием православия – души русского народа. Ведь православие было тесно связано с жизнью наших предков, оно срослось с русской культурой, и искусство, восходящее к нам из глубины веков, всегда пронизано идеей красоты, гражданственности, патриотизма. «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно, – писал Пушкин. – Не уважать оной – есть постыдное малодушие… Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости». К сожалению у нас сегодня мало кто прислушивается к этому завету…Надо, чтобы наши правители, получив право управлять государством Российским, имели, как говорил Петр Аркадьевич Столыпин, «политическую зрелость и гражданскую волю» и помнили, что власть над людьми приобретается только посредством служения им. Все мнят себя свободными, но сплошь и рядом не знают мотивов, которые побуждают к действию во имя славы и процветания Отечества».

* * *

В 1979 году почти все известные в мире творческие коллективы страны стали готовиться к выступлениям в культурной программе «Олимпиада-80». И Зыкину для участия в концертах вместе с ансамблем песни и пляски имени Александрова пригласили на репетицию ансамбля. Накануне спрашиваю: «Людмила Георгиевна, чем вас так привлекают военные песни? Какая вам от них польза? И вообще творчество Бориса Александрова вам хорошо знакомо?» Я тогда еще не знал, что в марте 1958 года Зыкина стала лауреатом конкурса на лучшее исполнение произведений о Советской армии и флоте. Диплом лауреата вручила ей в прошлом знаменитая солистка оперной труппы Большого театра народная артистка СССР, профессор Московской консерватории Валерия Владимировна Барсова. С тех пор отношение к военной песне и воинам у Зыкиной было благоговейным.

– Привлекает во всех произведениях без исключения глубокая народность, ясная и красивая мелодия, распевность. Здесь и высота чувств, глубина и свежесть темы, яркая поэзия. Завтра я поеду на репетицию в ансамбль, чтобы еще раз прислушаться к превосходно звучащим голосам, к шикарному сплетению тембров, к сочности и густоте басов, легкой ясности теноров, красоте альтов… Если хочешь, поехали со мной. Пообщаешься с Борисом Александровым, он человек доступный.

Поехали. Как всегда на «Волге».

– Я мало что знаю о самом Александрове, – говорю Зыкиной, едва машина отъехала от Котельнической набережной. – Слышал только о грандиозном успехе александровцев едва ли не в тридцати странах.

– Борис Александров вышел в люди из музыкальной семьи, – начала рассказ Зыкина. – Мама обладала великолепным голосом, отец, основатель ансамбля, был очень талантливым человеком. Он его и привел в хор. Сначала он держал ноты перед опытными певцами. По-моему, год держал, если мне не изменяет память, пока отец не разрешил петь в хоре. Пел он и в хоре Большого театра, принимал участие в оперных постановках. Потом музыкальное училище, консерватория по классу композиции, затем на всю оставшуюся жизнь – отцовский ансамбль… По широте диапазон его творчества просто поразителен. Симфонии, балеты, квартеты, инструментальные концерты для кларнета, трубы, пьесы для фортепиано… Он написал несколько оперетт, из которых наиболее популярна «Свадьба в Малиновке». Из других оперетт мне запомнились «Девушка из Барселоны», «Моя Гюзель», «Год спустя». Я счастлива, что могу у него чему-нибудь полезному поучиться. Вот сколько бы раз он, Александров, пригласил меня спеть с ансамблем, столько бы я и пела. Хоть сто, хоть больше. Высочайший уровень профессионализма. Учитель с большой буквы. На досуге рисует, пишет пейзажи. На бильярде может обыграть кого угодно в два счета. Если говорить о гастролях ансамбля, то они всегда проходят с триумфом. Не помню, какая английская газета написала, что если на концерте ансамбля человек не аплодирует, не получает удовольствия, то он годится только для того, чтобы его положили в гроб и отнесли на кладбище. Королева Великобритании рыдала от счастья или удовольствия, не знаю, когда увидела и услышала по телевизору, с каким великолепием ансамбль исполнил гимн Великобритании…

Вот и площадь Коммуны. Подъехали к концертному залу ансамбля. Нас встречает подполковник Е.С. Тытянко, один из ближайших соратников Александрова, и ведет в апартаменты ансамбля.

Пока шли по аллее мимо клумб и деревьев к пушкам у входа, все, кто был поблизости, с любопытством разглядывали нас, некоторые останавливались, глядя вслед Зыкиной, пока она неторопливо и грациозно подходила к центральному входу, дверь которого я придерживал, пропуская вперед певицу.

– Сколько времени осталось до репетиции? – спросила Тытянко Зыкина.

– Пятнадцать минут, – был ответ.

Я сообразил, что времени у Зыкиной на разговор с Александровым мало, и попросил подполковника отвести меня в музей ансамбля, что он и сделал, проводив сначала Зыкину в кабинет главного дирижера.

В музее я с удовольствием рассматривал призы и награды ансамбля. Это надо было видеть. Кубки, сувениры, вымпелы, дипломы, грамоты, ракеты и ракетные комплексы, танки и пушки, сабли и винтовки, модели военных кораблей разных лет постройки и разного масштаба ювелирной работы…

В пухлом альбоме, где хранились отклики зарубежной прессы на выступления коллектива, я нашел и высказывание критика английской газеты «Аргус», о котором говорила Зыкина в машине: «Если концерт ансамбля не заставил вас аплодировать, улыбаться, топать ногами, прищелкивать от удовольствия пальцами – то, честное слово, вы годитесь только на то, чтобы вас уложили в гроб и проводили на ближайшее кладбище… И единственным средством воскресить мертвеца является этот величественный вечер, на котором закипает кровь и раскрываются все человеческие чувства… Трудно дать представление об истинной атмосфере захватывающего вечера, разудалых плясок, полнокровного свободного пения. Вокальная сила хора грозит, кажется, сорвать крышу театра…

Этот блестящий по своей простоте концерт освобождает зрителей от всех мирских ограничений и дает человеческому мозгу полную свободу впитывать чистое наслаждение…».

«Санди таймс» писала о «великолепном исполнении ансамблем государственного гимна Великобритании, очаровавшем до слез ее величество королеву…».

Весь архив я не успел посмотреть и записать, что мне в нем показалось интересным и достойным внимания, поскольку после репетиции тот же подполковник пригласил меня в кабинет Александрова, где, положив сумку на стол перед собой, сидела Зыкина и вела беседу с Борисом Александровым. Напротив нее за стол сел и я, обменявшись рукопожатием с главой ансамбля. Разговор, конечно же, шел о песне, об эстраде, о фольклоре, обо всем том, что интересовало обоих артистов.

Борис Владимирович Александров (1949–2010) – артист Ульяновского областного драматического театра, народный артист Российской Федерации (2002)

– Чтобы песня жила, – говорил Александров, откинувшись на спинку кресла, – она должна обладать интонацией, созвучной времени. Может статься, что песня, даже очень хорошая, не будет воспринята современным слушателем, так как по своей интонации принадлежит иному времени. Тут не помогут ни искусство дирижера, ни прекрасный голос, ни даже красивая мелодия.

– Сейчас, Борис Александрович, – вступила в разговор Зыкина, – довольно известные современные композиторы рассуждают в пылу полемики о том, что музыкальное образование, профессиональная подготовка – несущественные факторы для эстрады.

– В падении профессионализма наша беда, главная беда. Профессионализм – неотъемлемая черта любого искусства, и не только искусства, а и любого вида деятельности. К сожалению, не все это понимают. Потому звуковая среда заполняется маловыразительной музыкой. «Каждый талантливый человек – не обязательно профессиональный композитор и даже не обязательно музыкант – может сложить хорошую песню» – такое мнение стало расхожим, его можно услышать от вполне компетентных людей. Оно порой подтверждается фактами – отдельными удачами. Но ведь каждый человек – не обязательно первоклассный стрелок и даже не умеющий стрелять – может случайно угодить в «десятку». Представится ли ему еще такой удачный случай? Вряд ли. В эстраде же получается так, что, написав расхожий шлягер, псевдокомпозитор попадает в обойму популярных, и, несмотря на то, что начинает бить мимо цели, его «сочинения» продолжают распространяться, а единственная удача становится эдаким клише, в которое укладывается содержание всех его песен. Сегодня можно встретить и откровенно деляческое отношение к искусству. Часто некоторые композиторы добиваются того, чтобы какая-нибудь поделка оказалась в репертуаре популярного коллектива, на все лады расхваливая свои «произведения», отличающиеся неразвитостью музыки и текста, обилием отвлеченных поверхностных фраз, идущих не от сердца, а от пошлых литературных шаблонов, стертых временем поэтических штампов. Вот и получается «сочинение» часто откровенно слабое, откровенно вульгарное, порой на грани мусора. Создать песню не просто, ее простота лишь кажущаяся. Потому настоящих песен, настоящей музыки мало. Потому эстрадный вакуум заполняют оглушительные ритмы, безголосое пение, порой нашептывание в микрофон каких-то нелепых слов под гитару. Но ведь публика не состоит из больных идиотией.

– Теперь не поют, а «разговаривают» песню в микрофон, – вставила Зыкина.

– В жертву моде приносится здравый смысл, когда музыка утрачивает высокое содержание, пропагандирует нравственное уродство и пошлость. Беда еще и в том, что иные артисты, не обладая художественным вкусом, чувством стиля, требовательностью к себе, не разбираясь, что хорошо и что плохо, заимствуют далеко не лучшие образцы зарубежного исполнительства. Надо стараться отбирать для своего творчества лучшее, что есть в мировой культуре. Зарубежные мастера культуры так и поступают.

– Борис Александрович, – обратился я к дирижеру, – с чего началась история с Мирей Матье? Зарубежная пресса единодушна во мнении, что вы первый открыли талант в Матье.

– Успеху ее, конечно, способствовали. В 63-м на репетицию ансамбля в Париже привели милую девушку, в светлом платьице, белых чулках. Она застенчиво улыбалась, а импресарио объяснил, что это новая восходящая звезда французской эстрады и что ей необходимо завоевать симпатии зрителей участием в нашем концерте. Импресарио попросил пропеть в концерте всего одну песню.

– Этого будет достаточно, – сказал он, – чтобы Париж узнал ее имя.

И в ближайшем концерте песня в исполнении этой девушки с ансамблем успешно прозвучала. Так Париж узнал новое имя, а затем его узнал весь мир. И мы рады, что способствовали ее успеху на начальном, самом трудном отрезке ее блистательного творческого пути. (Матье ни разу не пропустила ни одного концерта ансамбля во Франции, пела, бывала на репетициях. Зыкина встречалась с Матье в 1978 году в Париже, а ее бывшая сотрудница Н. Кущенкова организовывала выступления певицы в Москве в 2009 году. Она же в 2010 году привезла Матье в нашу столицу для получения награды – орден «Дружбы народов», который вручал певице в Кремле президент Д. Медведев).

– Мне кажется, – продолжила разговор Зыкина, – что сюжеты произведений песенного жанра недостаточно часто обращают нас к великим страницам истории. У народа есть что вспомнить, есть и события, и герои, достойные быть запечатленными в песнях.

– К сожалению, в общем их потоке чаще получается крен в сторону любовной лирики. Народ всегда воспевал героев, богатырей, солдат. На песнях, рассказывающих о воинском долге, отваге, защите Отечества, воспитывается молодое поколение, но, увы, сегодня таких песен мало.

Зыкина впоследствии не уставала повторять в разных интервью то же, что говорил ей когда-то Александров, и в частности о том, что мало хороших армейских песен. Где-то даже уточнила лет пять назад: «Всего-то одна приличная песня «Граница», что поет Леонид Агутин, да 6–8 хороших песен у Расторгуева с Газмановым, но этого слишком мало для нашей эстрады».

– Борис Александрович, – спросил я, – а что произошло в Италии, когда с артистов ансамбля пуговицы зрители поотрывали?

– В 1963 году в Риме нас попросили дать концерт для итальянских военнослужащих. Во Дворце спорта собралось 15 тысяч солдат и офицеров всех родов войск. Мы включили в программу две песни итальянского Сопротивления – «Белла, чао» и «Катюшу» (нашего Блантера, но на слова итальянских партизан). Едва зазвучала ее мелодия, как все 15 тысяч подхватили ее, и мне оставалось лишь повернуться к залу и дирижировать. После концерта итальянцы бросились на сцену, обнимали нас, качали, жали руки, просили на память красные звездочки, кокарды или хотя бы пуговицы от наших парадных мундиров… Пуговиц много им досталось.

Зыкина посмотрела на часы и на меня: пора заканчивать, понял ее взгляд.

– Последний вопрос, Борис Александрович. Вам, чтобы руководить таким ансамблем, приходится предъявлять к себе очень высокие требования?

– Чтобы уверенно стоять за пультом, нужно быть и хормейстером, и композитором, и знатоком народного творчества, и обладать широкой музыкальной эрудицией, и уметь угадывать ритм эпохи, запросы времени. Не превращаться в метроном, а быть искренним, эмоциональным, страстным… Надо выкладываться на концерте полностью. Иначе нельзя. (Спустя какое-то время в разговоре с Гридиным на предмет совершенствования дирижерского искусства Зыкина полностью повторила мужу эти слова прославленного музыканта.)

Прощаясь, Александров спросил Зыкину:

– Как Виктор себя чувствует в новой роли?

(Гридин был в ансамбле Александрова баянистом.)

– Вроде справляется. По-моему, неплохо.

– Жаль, что ушел от нас. Хороший был баянист. А как любил баян.

– Да он и сейчас чуть ли не спит с ним, – сказала Зыкина. – Любит играть. Увлеченный, может, слишком.

– Лучше слишком, чем наоборот, – отвечал дирижер.

Александров проводил нас до выхода. На улице ждала толпа с цветами для певицы, которые ей и были вручены. Оказалось, когда мы приехали с Зыкиной и скрылись в подъезде концертного зала, несколько увидевших Зыкину дам стали интересоваться у зыкинского водителя Валентина Ивановича, как долго Зыкина пробудет в этих краях. Тот ответил, что певица приехала на репетицию, которая продлится не меньше часа. Дамы исчезли, а потом явились с внушительным букетом цветов и ждали Зыкину на скамейке в скверике напротив. Когда отъехали, она отдала букет мне, чтобы я положил его на заднее сиденье.

– Откуда столько цветов? – недоумевала Зыкина.

– Откуда, откуда… Да всю клумбу посередине сквера очистили, – сказал водитель.

– Юраш, – обратилась ко мне певица, – выкини их в мусорный бак, как увидишь по дороге. Ворованные цветы мне не нужны.

– Людмила Георгиевна, – говорю, – цветы-то одно загляденье, жаль выбрасывать. Где эти женщины их могли взять, если не с клумбы? За цветами им идти до метро «Новослободская» далековато, да и не очень-то на каблуках со шпилькой комфортно. Удовольствие не выше среднего.

Зыкина промолчала. Цветы остались в машине, из которой я вышел у ближайшей станции метро, предварительно оговорив с певицей план встреч на предстоящую неделю.

До этого был еще один случай, когда Зыкина отказалась от букета.

«Я счастливый человек! Что бы я ни захотела в своей жизни, у меня, рано или поздно, исполняется». (Людмила Зыкина)

В октябре 1963 года Зыкиной присваивается почетное звание «Заслуженная артистка РСФСР», и в новом качестве она приезжает с шефским концертом в НИИ Люберецкого района Московской области. Перед концертом она попросила заведующего клубом, если можно, нарвать из институтского сада популярной в народе невежинской рябины, чтобы приготовить домашнюю настойку для лечебных целей. Заведующему клубом было некогда, и он перепоручает просьбу певицы киномеханику. Тот, не зная сути происходящего, взял в помощники охранника, и они вдвоем наломали немерено веток с гроздьями спелой рябины. На клумбе возле клуба еще «дозревали» жухлые гладиолусы и астры. На всякий случай нарвали и их, собрав в букет вместе с ветвями рябины. Во время концерта, после исполнения очередной песни на «бис», киномеханик решил обрадовать гостью, вышел на сцену и преподнес ей новый вид икебаны. Зыкина как ни в чем не бывало «букет» приняла, поклонилась и положила его на рояль. Зал грохотал от аплодисментов стоя. После завершения концертной программы Зыкиной все же собрали нужное количество плодов рябины, и она на своей белой «Волге» вместе с аккомпаниаторами А. Шалаевым и Н. Крыловым укатила в Москву, оставив преподнесенный киномехаником «образец» икебаны на рояле.

* * *

В январе 1981 года на сцене Концертного зала имени П.И. Чайковского отмечалось 75-летие И.А. Моисеева, нашего знаменитого хореографа и балетмейстера.

За несколько дней до юбилея Зыкина спрашивает:

– Ты с Моисеевым давно знаком?

– Лет пятнадцать. А в чем дело?

– Юбилей у него скоро. Что ему подарить? Что он любит?

– Любит играть в шахматы, редкие марки коллекционировать…

– Шахматы у него определенно есть, раз любит играть. Слышала, что его друг, гроссмейстер Котов, подарил на прошлый день рождения красивые, ручной работы шахматы. Марки, я знаю, он давно коллекционирует. Но я в них не разбираюсь. Куплю, да не те…

– И правильно. Зачем не то покупать?

– Хорошо, что-нибудь придумаю.

Однажды при встрече Моисеев протянул Зыкиной письмо выпускника университета из Бруклина, полученное им во время гастролей в США: «За два билета на концерт я готов по вашему выбору: отдать мою коллекцию марок, которую я собирал пятнадцать лет, пройти на руках от Бруклина до «Метрополитен-опера» и лизнуть раскаленный утюг». «И что же вы выбрали, Игорь Александрович?» – спросила Зыкина. «Ничего», – отвечал он. «Возможно, стоящая коллекция была…» – продолжала Зыкина. «Но я же не меняла и не могу лишить человека 15-летнего увлечения, чего бы его марки ни стоили».

Вскоре Зыкина написала адрес юбиляру, показала черновик (она всегда просила меня, если писала нечто важное).

– Посмотри, может что-то не так написала.

Я тут же прочел написанное.

– Годится. Но этого мало. Надо добавить еще что-нибудь замечательное, только ему, Моисееву, присущее. Это все же фигура, а не танцовщик какой-то из кордебалета, отмечающий день рождения или круглую дату.

Адрес получился удачный. Зыкина довольно быстро сочинила и выучила наизусть отличную, как мне показалось, здравицу, купила отменный букет цветов и отправилась на торжественное мероприятие.

– Давай, не подведи, – напутствовал жену Гридин.

За сценой концертного зала, в кулисе, впереди Зыкиной, стоял с баяном, коротая время в ожидании выхода, ее давний друг В. Темнов – он выступал с ансамблем «Березка», в котором проработал много лет. Подошел к Зыкиной, спросил: «Ты почему одна?». Она ответила, что ее номер не требует инструментального сопровождения, но потом вдруг говорит: «Увидела тебя с баяном и меня осенила одна идея. Когда меня помреж пригласит на выход, ты стой с баяном в кулисе. Я буду импровизировать здравицу Моисееву, а когда закончу низким поклоном, ты, подойдя к ближнему микрофону, мощно, широко, что называется «с заходцем», играешь два такта вступления, а я пойду по короткому кругу с «цыганочкой». И пошла. И зал содрогался от аплодисментов. «На «бис» я не вышла, потому что боялась, что так, как в первый раз, больше не получится», – говорила она на другой день.

– Зыкиной надо дать орден или медаль «За отвагу», – сказал после торжеств Моисеев.

– За что, Игорь Александрович? – спросил я.

– Выйти в 50 лет на сцену с «цыганочкой», да еще с такой упитанной, далеко не балетной фигурой, – на это нужна отвага. Лихо у нее вышло. И динамика есть, и темперамент.

С Моисеевым Зыкина была знакома давно. Нельзя сказать, что она уж очень дружила с ним, но следила за всеми его успехами, новинками, иногда наведывалась на репетиции. Еще молодой спросила:

– Откуда у вас, Игорь Александрович, такие красивые танцы и пляски?

– Ты спляши, я и у тебя найду, – ответил хореограф.

Они оба – и Моисеев, и Зыкина – сходились во мнении, что у народной песни и народного танца много общих черт. «Это брат и сестра, – говорил Моисеев, – и Зыкина может, взяв за источник национальный фольклор, создать такой портрет песни, что он будет востребован всюду». «Моисеев не ошибается, – говорила Зыкина, – многовековой фольклор может послужить неиссякаемым источником для создания песни, потому что в нем есть все краски – от звучных аккордов до едва уловимых полутонов».

Зыкина часто прислушивалась к тому, что считал Моисеев важным или нужным. Создавая ансамбль «Россия», она в первую очередь поделилась планами с ним. «Хомут на шею повесишь большой и тяжелый, – говорил он ей. – Одно дело петь с двумя баянистами, зная свои песни, которых немного и все популярны, совсем другое – коллектив артистов. У каждого свой характер, взгляды, привязанности, отношение к жизни, уровень знаний, подготовки. Нужно подобрать одаренных людей, а не дилетантов, которые, как говорил Гейне, получают удовольствие от того, что делают что-то хуже, чем это делают профессионалы. Еще учти два момента: отбор репертуара и организация гастролей, да и не только их, а всей деятельности коллектива. Если сердце просит – валяй… Но делай так, чтобы потом не раскаивалась». Годы спустя Моисеев напомнил Зыкиной о своем совете в ложе Большого театра, где они оказались рядом на вечере памяти И.С. Козловского.

– Как, Зыкина, не жалеешь, что взяла ансамбль в свои руки? – спросил Моисеев.

– Нисколько, – отвечала певица.

– Вижу, получается. У кого есть здоровье, есть и надежда, а у кого есть надежда – есть все. Теперь знаешь, откуда взялся танец аргентинских пастухов и автографы пальцами ног? (В свое время Зыкина была совершенно не осведомлена о многих перипетиях в жизни коллектива моисеевцев, истории создания их танцев. Когда-то Моисеев спросил ее, какой танец ей нравился больше всего. Она назвала «Гаучо», танец аргентинских пастухов в исполнении Л. Голованова, Б. Санкина и Р. Хаджояна, а откуда он взялся, она не знала. Об «автографах пальцами ног» Зыкина спросила у какого-то артиста ансамбля, но тот, видно, сам не знал, о чем идет речь, рассмеялся. Суть вот в чем. На первых гастролях в Южной Америке ансамбль моисеевцев должен был переехать из Бразилии в Аргентину. Неожиданно въезд запретили. В Буэнос-Айресе чиновник, от которого зависела судьба гастролей, сказал Моисееву: «Мы не запрещаем, однако пусть все ваши артисты дадут нам отпечатки пальцев». «Хорошо, – ответил хореограф, – но, учитывая специфику нашей работы, мы дадим вам отпечатки пальцев ног на всех площадках, где будем выступать». Ответ Моисеева понравился чиновнику – въезд разрешили без всяких процедур. Вот откуда взялись «автографы пальцами ног». – Ю.Б.).

Не знаю, кто инициировал совместные выступления зыкинской «России» и моисеевцев на торжественных мероприятиях по случаю той или иной знаменательной даты в жизни страны, но такое происходило довольно часто, почти всегда.

Зыкина многое переняла в области организации творческого процесса, отношения к нему. И Гридин в этом ей помогал. «Надо, – говорил он музыкантам, – понять, что в искусстве нет финала. Самое опасное состояние, когда кажется, что все вершины взяты и лавры завоеваны. Без личной инициативы мы далеко не уедем».

Игорь Александрович Моисеев (1906–2007) – советский и российский артист балета, танцовщик, балетмейстер, хореограф, балетный педагог. Народный артист СССР (1953). Герой Социалистического Труда (1976)

Я помню, как импресарио Майкл Эджели, пригласивший на гастроли в Австралию и Новую Зеландию ансамбль «Россия» (до этого он организовывал гастроли моисеевцев), заявил в беседе с Зыкиной, что Моисеев весьма жесток и часто беспощаден к артистам, придирается к ним, на что певица ответила: «Без личной самоотверженности и общей одержимости танцем ансамбль вряд ли получил бы мировое признание. Безусловно, нагрузки – и моральные, и физические – весьма значительные и не всякому даже способному, опытному танцору они по силам. Что касается жестокости, то это не в правилах Моисеева. Он просто-напросто заставляет артистов всегда быть требовательными к себе и работать до седьмого пота над вещами, которые не получаются. И вот когда танцору покажется, что он все знает и умеет, тут он и придирается, и правильно делает, потому что иначе нельзя – не получится ничего. Будет, как Моисеев говорит, сплошная натуга и фальшь.

После сольного концерта в «Карнеги-холл» в 1972 году импресарио Соломон Юрок пригласил Зыкину на ужин в нью-йоркском отеле «Уолдорф-Астория».

– Подарил «Мерседес» Моисееву и чек на пять тысяч долларов (по тем временам значительная сумма), так у него председатель Комитета культуры деньги отобрал. Да и взять автомобиль ему долго не разрешали. Ваши начальники – люди или акулы?

– Почему вы не ответили тогда Юроку на его вопрос, а отделались молчанием? – допытывался я, когда узнал об этом разговоре.

– А что ему было отвечать? Он мог не поверить, что Моисеев не стремился стать миллионером, богатство ему было «ни к чему» и презент Юрока артист воспринял как обычный рядовой сувенир. Мы беседовали как-то с Моисеевым на эту тему. «Разговор о миллионах сам по себе несостоятелен, – говорил он, – потому что он во многих чертах провокационен. Нельзя ставить идею добра, гуманизма, человеческого развития и совершенствования в зависимость от кошелька».

Тут я вспомнил слова Зыкиной на пресс-конференции, посвященные ее юбилею в 1999 году: «Я лишь могу сказать искателям сенсаций, что не на поисках славы и денег настоян мой юбилей. И то и другое меня абсолютно не волнует, и не ради этих двух понятий я жила и живу. Я хочу, чтобы песней моей люди обрели душевный покой, веру, надежду и любовь». Много общего было у этих двух великих артистов. В этом я убеждался довольно часто.

В 1996 году вышла в свет книга Моисеева «Я вспоминаю…», и он подарил экземпляр Зыкиной со словами: «Людмиле Зыкиной на добрую память и долгую дружбу».

Спустя некоторое время вижу, что Зыкина что-то выписывает из книги (такая привычка у нее была, она лучше запоминала написанное своей рукой, неважно, что – стихи, цитаты из книг, журналов…).

– Над чем, Людмила Георгиевна, вы трудитесь? – спрашиваю.

– Хочу запомнить очень мудрые слова в книге Моисеева, – ответила она.

Моисеев в Индии гостил у Рериха. Рерих привел пример разговора ученика и учителя, взятый, очевидно, из какого-то древнего источника. Ученик спрашивает – учитель отвечает.

– Как пройти через жизнь?

– Как по струне через бездну.

– С чего начать путь?

– Посей действие – пожнешь привычку. Посей привычку – пожнешь характер. Посей характер – пожнешь судьбу.

– Как избежать соблазна?

– Прислушивайся к голосу духа.

– Что такое голос духа?

– Голос духа – это совесть.

– Как преодолеть препятствия?

– Проявляй стремление и волю.

– Что такое воля?

– Воля – это мускулы духа.

– Как быстрей пройти путь?

– Не бойся продвигаться медленно, бойся стоять на месте.

– Как избежать ошибок?

– Ошибочно лишь прекращение усилий.

– Как достигнуть совершенства?

– Совершенствуй себя, и все, что ты будешь делать, будет совершенно.

На гастролях в Баку в 1997 году один из журналистов спросил: «Людмила Георгиевна, как вы считаете, с чего начать жизненный путь?». «С чего начать? Я вас отсылаю к Святославу Рериху. Он любил говорить: «Посей действие – пожнешь привычку. Посей привычку – пожнешь характер. Посей характер – пожнешь судьбу».

В июне 2001 года Зыкина на «Поезде памяти» вместе с известными мастерами искусства Софией Ротару, Тамарой Гвердцители, Михаилом Ульяновым, Александрой Пахмутовой и другими отправилась в Брест для участия в мероприятиях, посвященных 60-летию начала Великой Отечественной войны. На пресс-конференции корреспондент газеты «Брестский курьер» спросил: «Людмила Георгиевна, у всех в жизни бывают ошибки. Как их избежать?». «Ошибочно лишь прекращение усилий, – отвечала певица. – Усилие должно хотя бы оправдывать действие, и оно есть и будет необходимым условием нравственного совершенствования. Если бы человек не ошибался, он сделал бы меньше. Ошибаться пристало человеку. Самые великие умы и те делают великие ошибки».

Надо заметить, что и Моисеев пользовался таким приемом, когда беседовал с журналистами, цитируя рериховские высказывания.

* * *

В 1997 году исполнилось 70 лет Ростроповичу. Зыкина, хорошо знавшая виолончелиста, решила его поздравить и стала искать номер телефона в записной книжке. «Людмила Георгиевна, – говорю, – Ростроповича в Москве нет. Он справляет юбилей в Париже». «Непонятно, – удивилась она, – почему он его отмечает во Франции, а не в России, взрастившей, воспитавшей его, сделавшей великим музыкантом, укатил в Париж, словно столицу Франции вот-вот закроют и он не успеет принять все положенные почести».

Спустя несколько дней позвала меня: «Звонил главный редактор издательства «Новости», просил написать книгу воспоминаний. Может, напишем?». Я не посмел отказать, и мы приступили к работе. В планируемом ряду персонажей книги оказался и Ростропович. «Может, не стоит о нем писать? – усомнился я. – Вот в Париж помчался. Что ему Родина? Сколько было шумихи вокруг его имени все эти годы. В поступках артиста больше, мне кажется, политики, чем стремления к демократии и свободе». «Но музыкант он великий, такого больше в мире нет», – сказала Зыкина.

После споров быть или не быть виолончелисту в книге пришли к решению, что быть. Предлагаю читателям отрывки из воспоминаний Зыкиной о Ростроповиче.

«– Впервые я услышала Ростроповича в 1960 году на одном из концертов в Большом зале консерватории. На сцену не вышел, а выбежал увалень в безупречно пошитом черном фраке, с живым лицом, с округлым подбородком боксера-тяжеловеса, умными, проницательными глазами сквозь поблескивающие стекла очков. Увалень стремительно уселся на стул, расправил фалды фрака, мельком глянул на Геннадия Рождественского, дирижировавшего оркестром, и я услышала мелодию его, как сказал поэт, «астрального смычка». Цикл виолончельных произведений был исполнен великолепно, пришлись мне по душе и сделанные музыкантом обработки для виолончели пьес И. Стравинского, пьесы в народном стиле Р. Шумана, сочинений Л. Бетховена, музыки Ю. Левитина… Спустя годы я узнала, что Ростропович играет практически все, что создано для виолончели.

Были ли у него неудачи? История умалчивает. Но все же в самом начале пути случались. Лет тридцать назад мы – Ростропович, Щедрин и я – возвращались домой поездом из Нижнего Новгорода, где выступали с концертами. Музыкант тогда уже приобрел широкую известность, и все его хвалили.

– Слав, вот ты такой-сякой образцово-талантливый. Неужели у тебя не было никаких просчетов, ошибок, все шло так гладко, скоро?

– Ну как же, всякое бывало. В 19 лет мне досталось «на орехи» от «Вечерней Москвы» за исполнение сюиты Баха. Не сумел передать глубокую жизненность баховских мыслей. Упрекала меня газета и за невыразительное исполнение концерта Сергея Прокофьева. Пятилетки качества тогда еще в природе не существовало, однако написали, что «качество исполнения оставляет желать лучшего». Так что было, все было.

Мстислав Леопольдович Ростропович (1927–2007) – советский и российский виолончелист, пианист и дирижер, общественный деятель, защитник прав человека и духовной свободы, педагог. Народный артист СССР (1966)

– Было редко, – вмешался Щедрин. – Его все больше обзывали. То гением, то чемпионом мира по виолончели, то феноменом и даже чертом.

– Дьяволом, – поправил виолончелист Родиона. – Говард Таумбмэн в «Нью-Йорк таймс» написал: «Ростропович играл, как дьявол». (Делаю маленькое отступление. В начале моих гастролей в Токио – Ростропович только что улетел, закончив тур в Японии, – на моей пресс-конференции журналисты вспоминали русского «колосса виолончели». Один из них, коверкающий русские слова, восторгался больше всех: «О! Ростропович! Америка, русский музыканта супер серт!». «Что за «серт»?» – не могла я взять в толк. И только в отеле вспомнила: «Так ведь это «черт», «дьявол» – японец имел в виду именно это высказывание нью-йоркской газеты).

Весной 1972 года Ростропович вместе с А. Сахаровым, А. Галичем, Е. Боннэр, В. Некрасовым, В. Кавериным и другими видными деятелями культуры подписал два обращения в Верховный Совет СССР: об амнистии политических заключенных и об отмене смертной казни. В письме говорилось: «Свобода убеждений, обсуждения и защиты своих мнений – неотъемлемое право каждого. Вместе с тем эта свобода – залог жизнеспособности общества».

Такого поворота власти тем более стерпеть не могли, и тут же последовали контрмеры: Ростроповича попросили покинуть Большой театр, в репертуаре которого значились оперы «Евгений Онегин» и «Война и мир» под его управлением. Он помчался к Е. Фурцевой, не раз высказывавшей ему свое расположение, устроил скандал. Фурцева предупредила, что его лишат зарубежных гастролей. Он ответил что-то вроде: «А я и не знал, что выступать на родине – это наказание». К слову сказать, оказавшись в марте 1971 года на гастролях в Магадане, музыкант не отказал себе в удовольствии послать телеграмму Екатерине Алексеевне: «Поздравляю женским днем. Ростропович из Магадана. Подготовил себе место жительства».

Ведавший зарубежными контрактами Госконцерт стал сообщать о мнимой болезни Ростроповича – о зарубежных гастролях музыкант уже не думал. Получили указание не приглашать Ростроповича столичные оркестры, городские и областные филармонии Союза. Телефон в квартире молчал, с Ростроповичем теперь общались лишь друзья. Подоспела еще одна беда – умерла мама, Софья Николаевна, безумно любившая сына. Из консерватории Ростроповича не увольняли, но делали вид, что такое может произойти в любой момент. Стала прогрессировать депрессия, и утешение он начал искать в водке. Я не знаю, какие мысли одолевали музыканта в то время, но, видимо, решение направить коротенькое письмо Л. Брежневу с просьбой о командировке за рубеж на два года было принято на семейном совете. Получив неутешительный ответ, Ростропович вскоре эмигрировал в Англию.

– После моего изгнания, – вспоминал музыкант, – никто из композиторов не двинулся, не шелохнулся в мою сторону. Первым, кто нарушил «заговор молчания» и прислал мне свою «Стихиру», был Щедрин. Это был гражданский подвиг – по тем временам (пьеса «Стихира» была написана Родионом к 1000-летию Крещения Руси и посвящалась М. Ростроповичу).

Америка, собиравшая таланты со всего мира, не стала медлить. Зная тягу Ростроповича к дирижированию, ему предложили художественное руководство в нескольких оркестрах. Он выбрал вашингтонский. В 1978 году я была свидетелем сенсации – музыканты Национального симфонического оркестра США забастовали. «Белые воротнички и фраки – музыканты Национального симфонического оркестра всегда выдерживают стиль, даже когда образуют пикеты, – отмечал американский журнал «Тайм». – Самой высокой ноты забастовка, начавшаяся за четыре дня до открытия концертного сезона, достигла, когда к манифестантам присоединился дирижер оркестра Мстислав Ростропович, продемонстрировавший невиданную солидарность с музыкантами. Отвечая полиции, потребовавшей, чтобы бастующие освободили пространство перед входом в Кеннеди-центр, Ростропович был безукоризненно вежлив. «Даже в моей стране, – сказал он, – меня никогда не пытались посадить в тюрьму».

Сколько лет знаю артиста, ему всегда претили однообразие, чрезмерная усидчивость.

– У него в одном примечательном месте человеческого тела торчит гвоздь, и поэтому он не может сидеть сиднем на одном и том же месте, – утверждал Огнивцев, когда речь заходила о Ростроповиче. – Ему все время куда-то надо бежать, спешить, ехать. Он ни за что не откажется от того, что его страшно интересует или волнует. (Огнивцев был большим другом виолончелиста, и эта дружба продолжалась десятилетия, вплоть до отъезда музыканта из страны. Именно Александр Павлович способствовал близкому знакомству Ростроповича с Вишневской на фестивале искусств «Пражская весна» в мае 1955 года, куда он приехал вместе с ней, начинающей певицей оперной труппы Большого театра. Кстати, придя в театр, Вишневская в любое время находила в певце понимание и поддержку, с удовольствием пела с ним в спектаклях).

«Мне всегда было трудно разложить жизнь по общественным, политическим и музыкальным полочкам, – заметил Ростропович как-то. – Я просто испытываю внутреннюю потребность что-то делать. Внутри меня происходит нечто вроде взрыва». Примечательно, что взрыв этот не поддается никаким прогнозам и предположениям. И я нисколько не удивилась, когда услышала, что музыкант отважился продирижировать оперой «Жизнь с идиотом», где герои прямо на сцене мочатся, испражняются, матерятся.

В апреле 1996 года ему вдруг приспичило спасать леса Америки. Узнал, что Элтон Джон, Стинг, Дайана Росс, Дон Хэнли и другие звезды эстрады дают в «Карнеги-холл» в Нью-Йорке благотворительный концерт, вырученные средства от которого пойдут в Фонд спасения лесов. Помчался туда.

Японский император, увлекающийся виолончелью, пригласил артиста в свою резиденцию, и Ростропович был единственным музыкантом, которому довелось играть дуэтом с правителем Страны восходящего солнца.

В кругу друзей и единомышленников Ростропович мог блеснуть эрудицией, поспорить, рассказать, например, байку о своих собаках, одна из которых по кличке Муха справила у него за пазухой большую нужду, а ее дочурка – малую, пока он их тайно провозил в «Боинге».

Помню торжество во Владимире, куда я приехала на премьеру «Поэтории» Р. Щедрина. Чтобы отметить успех предприятия, местные власти после концерта устроили прием. Компания подобралась знатная – Плисецкая, Щедрин, Ростропович, Вознесенский, Рождественский, звезды оркестра. Тосты следовали один за другим, и Ростропович, приняв на грудь две бутылки «Пшеничной», как заметил один из оркестрантов, «держался вполне лояльно по отношению ко всем присутствующим» и сыпал анекдотами, вставлял словечки не для дамских ушей. Замечу, что с водкой у музыканта отношения давнишние, хотя я никогда не видела артиста пьяным.

Когда я вспоминаю о встречах с Ростроповичем, всегда думаю вот о чем: общался он за границей со множеством выдающихся личностей современности – от президентов до великих артистов. Знаменитости разного ранга искали знакомства с ним. При всем ослепительном фейерверке кажущегося счастья артист оставался одиноким человеком – настоящие друзья оказались по другую сторону границы. «Мне не хватает их каждую секунду», – говорил музыкант. Вот почему после почти 16 лет изгнания, едва вступив на родную землю в аэропорту «Шереметьево», Ростропович заявил встречавшим: «Сначала я еду на Новодевичье кладбище…». Поехал, чтобы поклониться праху матери, великих соотечественников – Шостаковича, Прокофьева, Ойстраха, Гилельса, Огнивцева… Он никогда и ни перед кем не скрывал, что его всегда тянуло в Россию. Вдали от родины и рядом с ней, на разных материках и меридианах он всегда представлял русский народ и его искусство».

Думала ли певица в тот момент, когда эта речь записывалась на мой диктофон, что Новодевичье кладбище – жребий, предстоящий и ей вслед за Ростроповичем, что могилы их напротив друг друга разделит лишь неширокая аллея, на которой будут толпиться ее поклонники…

* * *

Годы наблюдая за жизнью и творчеством Зыкиной, я обнаружил одну ее привлекательную черту. Певицу влекли люди, хорошо или больше, чем хорошо, разбирающиеся в разных сферах культуры, искусства, но имеющие профессию или специальность весьма далекую от любой из этих сфер. Таких необыкновенных людей были считаные единицы, и она с особым трепетом вспоминала или говорила о них. В этом небольшом ряду значился член-корреспондент АМН, член международной ассоциации хирургов, участник многих международных конгрессов и симпозиумов по урологии профессор А.Я. Пытель, с которым, как признавалась Зыкина, ей посчастливилось встретиться. Ученый отдал медицине 60 лет жизни, основал школу отечественных урологов, воспитал замечательную плеяду ученых – руководителей ведущих урологических клиник нашей страны и за рубежом. Среди них академики, доктора, кандидаты медицинских наук – всего более сорока человек. Сын А.Я. Пытеля, Ю.А. Пытель, был также известным урологом – доктор медицинских наук, профессор, завкафедрой урологии в Первом Московском медицинском институте. С ним Зыкина тоже общалась.

Антон Яковлевич Пытель (1902–1982) – советский хирург-уролог, член-корреспондент АМН (1963), заслуженный деятель науки РСФСР (1963)

Будучи хирургом и главным консультантом эвакогоспиталей Сталинградского фронта, А.Я. Пытель творил поистине чудеса, спасая жизнь тысячам бойцов и командиров. Он не считал, сколько операций выполнил, но те солдатские письма-треугольники, которые в большом количестве получал с передовой со словами благодарности, лучше любой статистики каждодневно подтверждают, какую титаническую работу хирург делал, сутками не отходя от операционного стола, порой не зная даже кратковременного отдыха.

Антон Яковлевич был известен во всем мире. Многие известнейшие ученые присылали ему из-за рубежа свои научные труды, журналы, книги. Он знал английский, немецкий, древнеславянский, латынь, греческий языки. Профессиональных секретов не хранил и достижениями всегда щедро делился с коллегами. Был человеком энциклопедических знаний. Все эти черты и поразили Зыкину уже при первой встрече с ним. Вот рассказ самой Людмилы Георгиевны.

«Мне позвонили из Министерства культуры:

– Не могли бы вы приехать в Колонный зал Дома союзов и принять участие в концерте для медиков? У них праздник – День медицинского работника.

Могла ли я отказать? (Зыкина любила врачей – тех, чью деятельность А.П. Чехов сравнивал с подвигом). Поехала пораньше и попала на торжественное заседание. Сижу в стороне. Рядом – статный симпатичный мужчина в черном костюме со строгим сосредоточенным взглядом темных глаз.

«Какой-нибудь начальник из Минздрава», – подумала я.

– Как вы думаете, долго еще продлится заседание? – спрашиваю тихо.

– Минут двадцать, – также негромко отвечает он. – Вам как раз времени хватит, чтобы настроиться. А то сразу пойдете на сцену, не скоро войдете в ритм. К песне ведь тоже надо готовиться, не правда ли?

– Правда, – соглашаюсь я.

– Вы, когда поете без подготовки, старайтесь «опирать» голос на грудь. Должно быть грудное дыхание, тогда звук пойдет сам собой, если голосовые связки в порядке.

«Ларинголог, видно», – промелькнуло в голове.

– Вообще, – заметил сосед, видимо, ничуть не вникая в суть сухой, невыразительной речи оратора, – связки должны быть вам подвластны, как скрипка рукам Паганини. Вы знаете, как он играл? Его метод заключался в использовании природных способностей и возможностей руки. Он не заучивал противные натуре позиции, трудные оттого, что они не естественны и форсированны, а играл, отдаваясь полностью во власть звуков, забывая обо всем на свете. Вы также должны петь, до конца раскрывая свои способности. Шедевры в искусстве могут быть рождены только самым глубоким человеческим чувством.

«Кто же это?» – ломала голову я.

– Помнить вам, – продолжал он, – еще надо о том, что в музыке покоряет мелодия. Понять ее красоту можно прежде всего по произведениям Шопена, главным образом его этюдам и ноктюрнам. Среди них столько лирических жемчужин, что их даже поют. Песенность эта – более хорового типа, но вам, как певице, Шопен пригодится всегда, потому что весь он в гениальном мелодическом даре. По экспрессии, совершенству гармонии ему нет равных среди великих музыкантов. К нему обращаются в минуты, когда в музыке ищут утешение, возможность укрепить дух. Ромен Роллан, например, черпал у Шопена жизненные силы, переживая тяжелые годы войны и оккупации. Как только вы поближе познакомитесь с его творчеством, так сразу поймете, какое духовное богатство оно таит.

Я взглянула на часы: пора готовиться к выступлению. И вот концерт. Знакомые имена – Владимир Васильев, Екатерина Максимова, Александр Ведерников, Ирина Архипова, Муслим Магомаев, Юрий Силантьев с оркестром… Выхожу на сцену и я, смотрю в зал, ищу незнакомца в черном костюме, но не нахожу.

Спустя месяца три или четыре поднимаюсь в свою квартиру на лифте и вижу… знакомое лицо. Тот самый человек, который так убежденно советовал почаще слушать Шопена!

– Добрый вечер, – говорю. – Вы к нам в гости?

– Нет, я здесь живу, – ответил мой попутчик и вышел на десятом этаже.

Мне потом сообщили, что это профессор Антон Яковлевич Пытель.

При наших встречах я все больше убеждалась в его глубоких познаниях и необычайно широком кругозоре, старалась запомнить все то, что он мне говорил. Он хорошо знал и понимал классическую музыку, любил народные песни и романсы в исполнении Шаляпина, Вяльцевой, Обуховой…

– Пациент опять станет здоровым, – заметил однажды Антон Яковлевич, – если помогают сладкозвучные напевы. Так сказал Еврипид. Индийские философы считали, что и музыку, и медицину питает одно вдохновение. Поэтому у нас с вами есть нечто общее.

Он любил девиз известного голландского врача Николауса ван Тюльпа: «Светя другим, сгораю сам» и считал его символом врачебной деятельности. Еще считал дурным признаком, если у хирурга «руки идут впереди головы».

Интересно, что Антон Яковлевич в числе немногих ученых мира выявил допущенную в картине Рембрандта «Урок анатомии доктора Тюльпа» анатомическую неточность: изображенные на трупе казненного преступника препарированные мышцы предплечья и кисти левой руки являются на самом деле мышцами правой.

– У Рембрандта человек – главный герой полотен, – говорил он мне, предпочитая Рембрандта другим художникам прошлого. – Художник любуется им как высшим, самым совершенным творением природы, вдохновенно передает его богатый внутренний мир, восхищается красотой человеческого тела, преклоняется перед мудростью прожившего долгую и трудную жизнь человека. Людские страдания вызывали у него острое чувство сопереживания, чужая боль не могла оставить его равнодушным. Особенно глубоко это раскрыто в полотнах «Старик в красном», «Портрет Яна Сикса», «Мать», «Портрет старика в черном берете», «Обнаженная женщина на земляном холме»… В 1970 году в Базеле была обнаружена картина Рембрандта «Женщина у печки». Я видел это полотно. Женщина, изображенная на нем, встречается на других, более ранних рисунках и офортах Рембрандта. Видимо, натурщица долгое время помогала художнику в работе. На ранних рисунках у нее не заметно никаких признаков тяжелого недуга, и только картина «Женщина у печки» поражает нас переменами. С какой реалистичностью художник передал чужую боль. Опытный взгляд врача может определить, что за прошедший период жизни у женщины развилась злокачественная опухоль, скиррозная форма рака молочной железы.

Пытель не мог дня прожить, чтобы не открыть для себя прежде неизвестное, к новому всегда относился с пониманием.

– Новое везде – и в искусстве тоже, – объяснял он, – способствует появлению большого числа оппонентов. И многие из них сначала не понимают и не оценивают это новое и только спустя некоторое время, иногда через годы, приходят к единодушному мнению, что достигнутый результат творчества или деятельности является по-настоящему выдающимся.

Антон Яковлевич терпеть не мог застоя, удовлетворенности сделанным, довольства самим собой. И об этом я нередко думала, готовя ту или иную программу своих выступлений. Пытель – ученый-уролог, но как часто, разговаривая с ним, я понимала, что все, что он говорит, имеет непосредственное отношение и к искусству».

Вспоминая о встречах с отцом и сыном Пытелями, Зыкина непременно приводила слова выдающегося врача древности Гиппократа: «Врач… равен богу. Да и немного, в самом деле, различия между мудростью и медициной, и все, что требуется для мудрости, все это есть и в медицине, а именно: презрение к деньгам, совестливость, скромность, простота в одежде, уважение, суждения, решительность, опрятность, изобилие мыслей, знание всего того, что необходимо для жизни…».

«В нашей стране, – заметила как-то певица, – врачи и больные должны быть лишены необходимости продавать и покупать здоровье. Врач – предприниматель, врач – бизнесмен – это противоестественное явление».

С главным урологом Советского Союза, профессором медицины Антоном Яковлевичем Пытелем