1

Восточнее Северо-Американского континента, в тридцати милях от материкового побережья штата Массачусетс, лежит в Атлантике осколок древней, исчезнувшей земли.

Этот окоемок суши — обломок некогда гигантского утеса — открыто смотрит в лицо враждебному океану.

Его двадцатимильный гребень, местами волнистый, местами совершенно ровный, возвышается на сотню-полторы футов над уровнем приливов.

Размытый дождями и волнами, истерзанный ветрами, этот великан все еще стоит твердо.

Здесь напластовались многие почвы, гравий и пески. Они многоцветны: кое-где проглядывает старая слоновая кость, там — чернота торфяника и снова слоновая кость, подернутая ржавчиной.

В сумерках, когда гребень утеса четко вырисовывается на фоне заката, его склон, обращенный к океану, словно состоит из теней и тьмы, сходящих к вечно подвижным волнам.

На рассвете солнце, встающее из океана, золотит утес ровным безмолвным светом. Свет этот становится все прозрачнее и наконец растворяется в сиянии нового дня.

У подножия утеса с юга на север миля за милей простирается широкий океанский пляж. Уединенные и дикие, ничем не запятнанные, посещаемые только волнами и принадлежащие им, эти пески могли быть началом или концом мира.

Из века в век море сражается здесь с сушей. Из века в век земля борется здесь за свое существование. Она высылает на пляж растения, чтобы сдержать передовые пески сетью трав и корней, а море снова и снова вымывает их своими штормами.

Величественные ритмы природы, которые мы бездумно предали забвению, проявляются в первичной свободе: движение облака и его тени, смена прилива и ветра, чередование дня и ночи. Птицы-путешественницы приземляются здесь и улетают прочь, не отмеченные человеческим взглядом; косяки крупных рыб перемещаются под волнами; прибой выбрасывает брызги высоко к солнцу.

Этому бастиону приписывают ледниковое происхождение.

В действительности волны разбивались об эту преграду задолго до того, как надвинулся лед, или даже раньше, когда Солнце было не таким, как ныне. Давным-давно, как полагают, здесь существовала первичная прибрежная равнина. Она раскрошилась по краям, время и геологические катастрофы изменили ее высоту и форму, а затем нахлынуло море. Устоявший оплот — нынешняя размытая дайка утеса. Двигаясь к морю, ледники проползали по древним пляжам и равнинам и, спотыкаясь об эти пороги, наваливали на них камни, гравий и пески, собранные по дороге. Когда потеплело море, ледовый барьер отступил на запад, растворившись в туманах, и вскоре волны начали набегать на новую, преображенную и безжизненную землю.

Такова, насколько возможно воссоздать ее в общих чертах, история геологического образования Кейп-Кода. Восточный и западный рукава полуострова — погребенное пространство древней равнины, предплечье — ледниковый остаток побережья. Полуостров вдается в океан значительно дальше любой другой части атлантического побережья Соединенных Штатов Это самый отдаленный из всех дальних берегов. Расшибаясь с грохотом об утес, океан встречает здесь дерзкий отпор бастиона, стоящего на грани миров.

2

Утес, о котором я пишу, и окаймляющий его пляж противостоят Атлантике предплечьем Кейп-Кода Эта внешняя часть полуострова представляет собой как бы стену приблизительно двадцати миль в длину и не более четырех в ширину. В районе Провинстауна она как бы выходит из океана своими дюнами и песчаными равнинами, настланными волнами. Отсюда ее пески заворачивают в сторону континента, отклоняясь к Плимуту на манер кисти человеческой руки, до предела согнутой в запястье, и гавань Провинстауна оказывается словно охваченной пальцами. (Сравнение полуострова с предплечьем напрашивается само собой и совершенно точно.) В Труро, самом запястье Кейп-Кода, линия суши, которая изгибается плавной дугой с запада на восток, меняет направление и спускается на юг. Здесь внезапно вырастает земляной вал, резко набирающий свою наибольшую высоту. От маяка Хайленд он простирается на зюйд-тен-ост до станций береговой охраны, расположенных в Истеме и Нозете. Вал этот вписывается в небо то волнистыми линиями, то зубцами, ровными, как у военной крепости. В проемах там и сям видны песчаные холмы — свидетельство того, что там, наверху, местность пустынна.

У Нозета вал обрывается, океан вторгается в пределы полуострова — начинается царство дюн.

Итак, вал прерывается, и целая стена дюн выдвигается на пляж. Через пять миль дюны тоже кончаются, упираясь в пролив. Океан каждодневно перехлестывает через его отмели, заполняя водой огромную лагуну, заходящую в тыл дюнам. Высыхающее дно лагуны усеяно возвышениями — приливными островками — и изрезано затейливыми изгибами проток. Это лагуна Истема и Орлинса. Иногда высокие приливы накрывают эти островки, превращая лагуну в настоящую бухту.

К западу виднеется Кейп-Кодская возвышенность, нависающая над топями и протоками. Вокруг Истема ландшафт представляет собой открытую волнистую местность, поросшую вереском. Еще дальше на запад находится залив Кейп-Код. Могущественное племя индейцев-нозетов владело когда-то этими землями, замкнутыми водами океана.

Дальний утес и одинокая дюна, водная равнина и яркая кромка иного мира на горизонте, луга, болота и поросли вереска — таков Истем, внешняя часть Кейп-Кода. Солнце и луна встают здесь из волн; небосвод подобен необъятному океану; облака приходят то с суши, то с океана. За долгие годы знакомства я так полюбил эту землю, что в конце концов выстроил для себя домик на ее дальней окраине.

Домишко стоял один-одинешенек на вершине дюны у южной оконечности истемского бара. Я сам начертил план дома, а выстроил его мой сосед со своими плотниками. Когда я начинал строиться, мне и в голову не приходила мысль использовать этот приют как постоянное жилье. Мне хотелось обзавестись гнездом, достаточно уютным и зимой, куда бы я смог приезжать в свободное время. Я назвал дом «Полубаком». Он состоял из двух комнат — спальни и кухни-гостиной, и его размеры были двадцать футов в длину и шестнадцать в ширину. Кирпичный камин, стоявший спиной к смежной стене, обогревал не только гостиную, но и выгонял холод из спальни. Для приготовления пищи я использовал керосиновую плитку с двумя конфорками.

Сосед строил добротно. Как я и ожидал, дом оказался компактным, прочным, удобным и теплым. Большая комната была обшита деревом, и я покрыл стенные панели и оконные рамы желто-коричневой краской под цвет буйволовой кожи — добротным колером настоящего корабельного полубака. Все же количество окон в доме выдавало любительский подход к его планировке. Их было десять. Семь в большой комнате: два смотрели на восток, на необозримый океанский простор; два — на запад, словно контролируя топи; два — на юг; кроме них в дверь было врезано застекленное оконце-глазок. Семь окон одной из комнат глядели с вершины песчаного холма, открыто стоящего под лучами океанского солнца (в его ослепительно ярком перекрестном огне). Я предвидел это обстоятельство и предусмотрительно снабдил окна ставнями.

По первоначальному замыслу ставни были сделаны на случай суровой зимы, однако они служили мне в течение всего года, спасая и от солнца. Вскоре я понял, что могу либо полностью затемнять комнату, либо по собственному усмотрению превращать ее в подобие открытой веранды. В спальне я прорубил три окна: на восток, на запад и на север, к маяку Нозет.

Чтобы добывать питьевую воду, я вогнал в тело дюны трубу-колодец. Хотя из-за близкого соседства океана местный песок, кажется, просолился насквозь, глубоко внизу все же таятся пресные воды. Качество этой воды неодинаково: кое-где она немного солоновата, местами — свежая и вкусная. Мне посчастливилось наткнуться на обильный источник очень чистой воды. Труба помпы спускалась под пол в крытый колодец, выложенный кирпичом; там был устроен кран для ее осушения во время заморозков. (В жестокие морозы я наполнял водой несколько ведер, ставил их в раковину и немедленно осушал помпу.)

Для освещения я пользовался двумя керосиновыми лампами, для чтения — подсвечниками, сделанными из бутылок. Камин, набитый плавником до отказа, обогревал дом. Поначалу я не сомневался в том, что обогреваться одним лишь камином — сущая нелепость, однако он справлялся со своим делом. Его огонь стал для меня чем-то большим, чем обыкновенный источник тепла: пламя олицетворяло стихию, служило домашним божком и другом.

В большой комнате я поместил шкаф, окрашенный в чистый синий цвет, стол, настенный книжный шкаф, кушетку, пару стульев и кресло-качалку. Кухня, устроенная по-яхтенному, то есть в линию, располагалась у южной стены. Сначала шел шкафчик для тарелок и чайной посуды, за ним пространство для керосиновой плитки — обычно я убирал ее в ящик, — затем полка, фаянсовая раковина и угловая помпа. Слава богу, она ни разу не подвела меня и никогда не действовала на нервы.

Я доставлял необходимые припасы на собственных плечах в рюкзаке. В дюнах не проложено дороги, а если бы она и была, все равно никто не стал бы снабжать меня топливом и продовольствием.

Западнее полосы дюн проходило нечто вроде проселка, где можно было попытаться проехать на «форде», однако даже самые опытные водители, испытав его «прелести», больше не брались за это. Мне приходилось слышать рассказы о том, как они буксовали в трясине или вязли в песке по самые оси. Тем не менее все мои громоздкие вещи были доставлены этим путем, и время от времени добряк сосед, владевший повозкой и лошадью, привозил мне канистру с керосином. Однако помощь такого рода носила эпизодический характер, и я считал, что мне вполне повезло хотя бы с этим. Рюкзак — этот дюнный «вагон» — был единственным транспортным средством, не подводившим меня никогда.

Согласно уговору, дважды в неделю мой товарищ встречал меня у станции Нозет и отвозил на автомобиле за покупками в Истем или Орлинс, а затем доставлял обратно. В Нозете я упаковывал в рюкзак молоко и яйца, масло и булочки, принимая все меры предосторожности для того, чтобы ничего не разбить, и пускался в путь по пляжу вдоль бурунов.

Вершина холма, где я выстроил дом, находилась в тридцати футах от большого пляжа и на двадцать выше отметки полной воды. Моими ближайшими соседями, отделенными от меня двумя милями берега, оказались служащие Береговой охраны со станции Нозет. К югу простирались те же дюны и отдаленные охотничьи угодья; заболоченная местность и приливы отрезали меня с запада от деревушки Истем с ее редкими строениями; океан осаждал порог моего дома. К северу, и только к северу, от «Полубака» имел я контакты с людьми. Примостившись на вершине дюны, мой домишко смотрел на все четыре стороны света.

Когда строительство завершилось и дом, простояв целый год, был признан вполне пригодным для обитания, я перебрался туда в сентябре, чтобы провести в нем пар) недель. Когда этот срок истек, я задержался еще на некоторое время, и, по мере того как лето переходило в осень, красота и таинственность этой земли и океанских волн настолько пленили меня, что отъезд стал невозможен.

Сегодняшний мир словно заболел малокровием, лишившись элементарных вещей: людям недостает языков пламени перед протянутыми ладонями родниковой воды, чистого воздуха, девственной земли под ногами.

В моем мире пляжа и дюн элементарные проявления стихии продолжали существовать и имели свои обиталища.

В моем присутствии разворачивалось несравненное, пышное шествие природы и времен года.

Приливы и отливы, набеги волн, сборища птиц, передвижения морских обитателей, зима и штормы, великолепие осени и святость весны — все это составляло неотъемлемую часть жизни пляжа.

Чем дольше я оставался там, тем становился увлеченнее, тем полнее мне хотелось познать это побережье, приобщиться к тайнам его стихий. Никто не препятствовал мне, и я не боялся одиночества.

Чувствуя в себе наклонности натуралиста, я вскоре решил прожить год на истемском пляже.

3

Песчаный бар Истема — стена, оградившая залив. Его гребень нависает над пляжем. С противоположной стороны, от кромки этого гребня спускается к лугам длинный пологий скат, густо поросший травой. С высоты маячной башни Нозета окружающий ландшафт кажется довольно плоским; на самом же деле эта земля изрыта впадинами, глухими каналами, низинами в виде амфитеатров, где рев волн воспринимается как грохот водопада. Мне нравилось забредать в эти удивительные западни. На склонах котловин и их песчаных основаниях я находил образчики птичьих следов. Вот здесь, на крохотном песчаном пятачке, испещренном когтями пернатых, приземлялась стайка жаворонков; в этом месте одна из птиц откололась от своих для того, чтобы совершить одиночную прогулку; вот более глубокие следы проголодавшихся ворон; там виднеются оттиски перепончатых чаячьих лапок. В отпечатках, оставленных в глубине этих впадин посреди дюн, мне чудится нечто таинственное и поэтическое. Эти отметины появляются словно ниоткуда, начинаясь иногда с едва различимого на песке легкого росчерка, оставленного птичьим крылом при приземлении, и прерываются так же внезапно, исчезая в бесследном пространстве неба.

К востоку от гребня дюны спускаются к пляжу песчаными кручами. Прогуливаясь по пляжу вдоль откосов, оказываешься в полуденной тени, отбрасываемой этим своеобразным песчаным эскарпом футов семь-восемь высотой, а то и пятнадцать−двадцать, если считать до вершины купола дюны. Кое-где штормы размыли в стене глубокие проемы. Растения дюн отлично чувствуют себя в этих сухих ложах. Их длинные корни, углубившись в песок, оплели погребенные в песке корабельные останки. Самое распространенное среди здешних растений — Artemisia stelleriana пробивается пыльными пучками. Она буйно разрослась на самых видных местах. Спускаясь по обнаженному склону, эта полынь пытается укорениться даже на песчаном пляже. Летом серебристая, буро-зеленая, осенью она одевается элегантным золотистым красновато-коричневым покровом исключительной красоты.

Трава гуще всего на склонах и на плечах холмов; ее длинные стебли скрывают мясистые головки пробивающегося пучками назойливого золотарника. Еще ниже по склону лежит открытый песок, здесь копья травы редеют, и пляжный горошек выделяется приметными листьями и увядшими цветками; еще ниже, на почти пустынных участках, торчат хохолки травы бедности и плоские зеленые звезды бесчисленного молочая. Единственный настоящий кустарник этих мест — пляжная слива, ее жидкие кустики отстоят довольно далеко друг от друга.

Все эти растения имеют чрезвычайно длинные главные корни, которые внедряются очень глубоко, достигая влажного слоя песка.

Большую часть года в моем распоряжении два пляжа: верхний и нижний. Нижний, или приливный, пляж начинается от отметки среднего уровня малой воды и взбирается по чистому склону до отметки полной воды при средней высоте прилива. Верхний пляж, скорее напоминающий плато, занимает пространство между уровнем полной воды и дюнами. Ширина этих пляжей меняется после каждого прилива и шторма, однако я не слишком ошибусь, если назову ширину каждого равной приблизительно семидесяти пяти футам. Штормовые нагоны воды, возникающие вне расписания, и очень высокие приливы начисто переделывают поверхность пляжа. Зимние приливы суживают верхний пляж, перекатываясь через него до подножия дюн. Пляж формируется в основном летом, и кажется, будто с очередным приливом из глубин моря выносится все больше и больше песка. Возможно, морские течения намывают его с внешнего бара.

Совсем непросто подыскать нужное слово или фразу для того, чтобы описать цвет истемского песка. Его цветовые тона меняются в зависимости от времени года и даже суток. Один из моих приятелей так определил это: желтый цвет, переходящий в коричневый; другой ссылался на цвет шелка-сырца. Какие бы краски ни сообщили эти определения воображению читателей, истинный цвет здешнего песка в погожий июньский день отличается весьма теплым тоном. Ближе к закату пляж и окаймляющий его океан словно покрываются нежной бледно-фиолетовой вуалью. В здешнем ландшафте нет резких линий, в них нет четкости севера, откровений цвета и форм; здесь царит застенчивая меланхоличность, нечто потустороннее, таящееся в земле и волнах, деликатно скрываемое природой.

Песок Кейп-Кода живет своей жизнью, даже если эта жизнь всего лишь перемещение, вызванное ветром. Однажды прелестным осенним полднем, когда с запада дул резкий, порывистый ветер, я заметил небольшого «ветрового дьявола» — миниатюрный торнадо высотой футов в шесть, который вынырнул на полной скорости из лощины, взвихрился, вобрав в себя пляжный песок, и завертелся далее, в сторону бурунов. Когда «дьявол» пересекал пляж, он поймал солнце, и тогда из сердцевины этого дымного песчаного облачка вырвалась наружу крутящаяся дуга фантастического ярко-коричневого цвета.

К югу от меня дюна, которую я окрестил Большой, время от времени причудливо видоизменяется. Если смотреть вдоль нее, то можно заметить, что гигант имеет форму волны. Чистый песчаный склон, обращенный к океану, кажется роскошным, широко развернутым веером. Западный склон — спуск к песчаному амфитеатру. Прошлой зимой один из контрольных постов Береговой охраны располагался на самой вершине дюны. Ноги ночных патрулей примяли и как бы надрезали гребень; вскоре эта незначительная зазубрина начала самостоятельно «разрабатываться», расширяться. Сейчас она достигает девяти футов в высоту и стольких же в ширину. Со стороны вересковых зарослей в гребне имеется нечто напоминающее округлый выкус. В ненастную погоду, когда западный ветер и морские течения набирают полную силу, взвихренный песок, по-осеннему сухой и сыпучий, выдувается через этот туннель на восток. В такие дни вершина дюны курится, словно вулкан. Дым напоминает то струящийся темный султан, то странный желтоватый призрак. Он вздымается, закручивается винтом, будто вставая из миниатюрного Везувия.

Между дюнами и топями во всю ширь расстилаются солончаки. Они начинаются от песчаных склонов и достигают ручьев с низкими берегами, подтопляемыми приливами. Каждому клочку земли присущи лишь ему свойственные растения, и луга напоминают лоскутные одеяла, вытканные из трав, соперничающих в красоте. Поздним летом и осенью болотная лаванда, растущая довольно жидко, видна повсюду. Она приподнимает облачка крохотных увядших цветков над побуревшими травами. Заболоченные островки там, вдалеке, не представляют интереса — это стены тростника, растущего в топкой грязи или на песке, пропитанном влагой. Посреди этих заброшенных топей есть много скрытых бассейнов, выдающих себя блеском воды только при заходе солнца. Дикие утки хорошо изучили эти водоемы, служащие для них укрытием при появлении охотников.

Удивительно мало написано о птицах Кейп-Кода! А между тем, с точки зрения орнитолога, этот полуостров — одно из интереснейших мест в мире. Однако внимания заслуживают вовсе не коренные обитатели, тем более что они малочисленны по сравнению с другими районами страны. Главное в том, что здесь наблюдается разнообразие пернатых, невиданное для такой обособленной местности. Например, вокруг Истема я наблюдал в числе птиц — посетителей и мигрантов, и постоянных жителей, и случайных визитеров, болотных и сухопутных птиц, прибрежных и кустарниковых, морских, береговых и даже обитателей открытого океана. Вест-индские ураганы нередко доставляют на эти берега интересные тропические и субтропические экземпляры: однажды я видел глянцевитого ибиса, в другой раз — фрегата. Живя непосредственно на пляже, я был особенно внимателен во время штормов.

Я завершаю эту главу рассказов о том, что представляет особый интерес для любознательного натуралиста. Истемский бар имеет протяженность всего три мили при ширине едва ли более одной четверти. Тем не менее даже в таком ограниченном мире природа снабдила свои самые крохотные создания защитной окраской. Задержитесь на станции Береговой охраны и постарайтесь поймать саранчу на тамошнем газоне — там водится особый, морской вид саранчи — Trimerotropsis maritima harris. Изловив, внимательно рассмотрите ее. Вы увидите, что она зеленого цвета. Отойдите футов на пятьдесят в сторону, в дюны, и отыщите другой, экземпляр. Вы обнаружите насекомое, словно сделанное из песчинок. Пауки тоже как бы склеены из песка — в этой фразе нет преувеличения. Жабы — любительницы попрыгать по берегу у самой воды при свете луны — тоже окрашены под цвет пляжа. Стоя у кромки прибоя, можно изучить целый мир, свободно помещающийся на ладони.

Итак, решив остаться на пляже, я стал ждать наступления октября, начала великой миграции и зимы. Когда я пишу эти строки, землю обнимает сентябрь — наступила ранняя осень.

Самая живописная картина открывается из моих окон по вечерам.

В эти прелестные и прохладные сентябрьские ночи ровный, недвижный свет заливает убранные по-осеннему небо и землю. Осень царствует под ногами и над головой. Обширные буро-оранжевые острова растворяются в темноте, русла проток одеваются бронзой заката, алеющие луга с приближением ночи покрываются пурпуром. Эта цветовая гамма блекнет, словно испаряясь, поднимается к небу. Луч маяка, проникая в мою обитель с севера, бледно высвечивает участок стены моей спальни. Первая вспышка, вторая, третья, затем следует непродолжительный интервал, когда сектор затемнения шествует между «Полубаком» и фонарем. Ясными лунными ночами я различаю выбеленную маячную башню и ее огонь; в темные ночи — только огонь, надежно подвешенный над землей.

Сегодня очень темно, и осеннее небо разворачивает над океанской равниной свиток, испещренный зимними звездами.