Летом, когда все жители разъезжаются по дачам, частных и публичных увеселений весьма немного, но теперь ярмарка в городе, и увеселения мало-помалу начинаются. На сей раз, по уверению жителей, ярмарка открылась более для забавы, нежели для торговли. Военные обстоятельства помешали транзиту, и лавки наполнены были безделушками, а не товарами. Однако же, каналы, окруженные опрятными палатками, множество красивых вещей и красивых продавщиц, наполняющих оные; множество людей, толпящих около тех и других; толпы площадных комедиантов и музыкантов; лубочные театры; крик арлекинов, марионеток; шум музыки; волны народа разных наций — делают ярмарку весьма занимательною.

Третий мой хозяин, полковник национальной гвардии С. Жакоб, бывший также подполковником Наполеонова почетного легиона, и в котором моя счастливая судьба подарила мне любезного друга, приятнейшего товарища и умного человека, доставлял мне несказанное удовольствие, разделяя прогулки мои. С утра до вечера я бродил по ярмарке; усердие С. Жакоба не отставало от моего любопытства; мы вмешивались во всякую толпу, вслушивались в новости, или подходили к красавице, торгующей перчатками, снурочками, ленточками. Я покупал ненужную ленточку к часам, или лишнюю пару перчаток, дабы иметь удовольствие поговорить с нею, или потрепать ее по румяной щечке. Устав, садились мы у дверей какого-нибудь клуба (в каждый почти я был введен моим хозяином), — и тут являлись пред нами фигляры и музыканты показывать за несколько копеек искусство свое. Веселье изображалось на всех лицах, и оно было непритворное. Кто веселится, не имея определенного врвмени своему веселью, никогда не чувствует настоящего удовольствия, наполняющего сердца тех, которые целые месяцы трудятся для приобретения в год двух недель веселых.

Это народный праздник; и хотя дела на бирже продолжаются, но прочее все отложено; весь город с утра до вечера живет на улице — и хладнокровные голландцы, можно сказать, во всей силе слов веселятся на ярмарке.

Театр открыт каждый день: французские и голландские спектакли даются попеременно. В шесть часов идешь в театр, в 9 представление кончится и воксалы уже готовы на перемену удовольствия. Обширный сад иллюминирован по всем дорожкам, деревьям; огненные и цветочные гирлянды висят на воздухе; музыка гремит во всех углах сада; в беседках, в залах, на нарочно устроенных под открытым небом площадках танцуют; маленькие театры забавляют своими фарсами.

Однако на одном из сих театров я видел представление, которое возмутило мои чувства: жид представлял чрезвычайно сходственно Бонапарта и, подражая его телодвижениям и голосу, рассказывал о своих великих предприятиях, собирался исполнять оные; но толпа мальчишек, одетых во французские мундиры, после рабского повиновения отказывались слушать его, начинали издеваться и шутить над ним самым непристойным образом. Ненависть голландцев к французам и Наполеону заставляла их смеяться этим фарсам, но шутки сии низки. Лежачего не бьют, говорит наша пословица, а голландцы давно отвыкли от сражений — и не знают сего правила.

В два часа все утихает на улицах и в воксадах, один только стук деревянной щелкушки в руках ночного стража (Klaber-man) нарушает мертвую тишину, царствующую в городе.

К осени все загородные жители съезжаются и частные увеселения принимают начало; между мещанством и купечеством начинаются вечера и балы — вокладчину. Некоторые, и особенно дворяне, живут открытым образом, но число их невелико. Однако ж, они имеют также, как и везде, лакомый стол, прихотливых супруг, щегольские экипажи, званых и незваных объедал и живут, как говорится, умеючи, но у них, также, как и везде, дружелюбие, искренности и веселость потеряны: место оных заступают холодная учтивость, застольная острота — и скука. Часто за сими обедами предлагали мне смешные вопросы: как мы пишем, как одеваются женщины наши; даже, есть ли у нас воскресенье? — Странно, что все европейцы имеют особенные понятия о нас, русских, с тою разницею, что одни думают страннее других. Иные удивлялись чистоте выговора нашего и приятности наречия, воображая прежде, что русский язык есть не что иное как варварское лепетанье. Мы, русские, знаем даже, что в Гишпании едят Оллу-потриду и пляшут саробанду, что турки запирают жен своих, что караибы убивают отцов, что голландцы скупы и хорошо солят сельдей, что французы скоры и легкомысленны, — а каждый из европейцев глядит на нас до сих пор как на чудо: голландец удивляется, что у нас нет такой бороды, как у казаков, по коим он судил о целой нации; француз думает сделать вам чрезвычайную учтивость, сказав, что вы похожи на француза, а, кажется, оружие русских довольно показало характер и обычаи наши всей Европе.

Забава молодых людей состоит в охоте; летом Маас, окруженный болотистыми берегами и травою, поросшею выше человека, изобилует всякой дичиною. Осенью травят зайцов. Удивительное множество уток заставило некогда Вольтера в досаде на голландских книгопродавцев при отъезде его в Англию оказать: Adieu canaux, adieu canards, adieu canailles, но ему отвечал некто; «Les canaux et les canards sont restés; la canaille est partie seulement»