Как присноизвестный чеховский персонаж, кофе в то утро я пила «без всякого на то для себя удовольствия». Не потому, что у меня резко атрофировались вкусовые ощущения, а потому, что в тот конкретный исторический момент меня вполне можно было напоить вместо кофе касторкой или даже керосином и я вряд ли заметила бы разницу. Думать надо о том, что делаешь, а не о пережитых незабываемых минутах. Я же с упорством, достойным лучшего применения, то и дело мысленно возвращалась к событиям последних двенадцати часов. И не могу сказать, чтобы эти воспоминания были неприятны, но дать им какое-то точное определение я бы все-таки затруднилась.

Резко зазвонил телефон, я непроизвольно подскочила на стуле, и недопитый кофе пролился на голые колени. Поэтому мое «алло» напоминало скорее шипение разъяренной кошки, чем нормальную человеческую речь. И поэтому же, наверное, ответом мне было недоуменное молчание, повисшее на том конце телефонного провода.

— Я слушаю, — повторила я уже более спокойно. — Говорите, если позвонили.

— У тебя все в порядке? — услышала я голос Владимира Николаевича.

На сей раз в нем не было и тени насмешки. А мое бестолковое сердце замерло, дернулось и застучало так, что знаменитый ленинградский метроном рядом с ним просто отдыхал: что такое его шестьдесят ударов в минуту по сравнению с моими двумястами? Это — как минимум.

— Привет! — отозвалась я, изо всей силы пытаясь скрыть обуревавшие меня чувства. — А что у меня может быть не в порядке?

— Голос, например. Ты случайно не плачешь?

— Случайно не плачу. Все хорошо. А что, в лучших домах теперь принято уходить, не прощаясь?

— Ты так сладко спала, котенок. Я и так ждал два часа прежде, чем позвонить. Но сейчас, по-моему, уже можно просыпаться.

Я посмотрела на будильник и ахнула: одиннадцать часов! Я опоздала на работу! Что же теперь будет?

— По-моему, просыпаться как бы и незачем, — мрачно сообщила я Владимиру Николаевичу. — Меня уже час как уволили. Так что, спи спокойно, дорогой товарищ. Это я себе говорю.

— А разве ты по субботам работаешь? — изумился мой собеседник.

Елки-палки, сегодня же действительно суббота, если верить календарю! Так, дожила. Счастливые, конечно, часов не наблюдают, но вот за днями проследить было бы неплохо. А то так очень быстро можно докатиться до вопроса: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»

— Я забыла, что сегодня суббота, — честно призналась я.

— А как тебя зовут, помнишь?

В голосе Владимира Николаевича снова послышались иронические нотки. Разговаривать по-другому он просто не умел — во всяком случае с дамами. Хотя что, собственно, я знаю о его манере разговаривать с дамами, равно как и о нем самом? Все мои познания в этой области вполне могли уместиться в одно короткое слово — ничего.

— Представьте себе, помню, — со всей доступной мне в тот момент сухостью сообщила я.

— Не уверен. Ты, судя по всему, забыла, что мы вчера перешли на «ты». Впрочем, это ведь и называется девичьей памятью. Если, конечно, память не изменяет мне.

Нашел тоже девицу! Уж скорее у него с возрастом память начинает сбоить. Воистину с больной головы — на здоровую.

— Вы… ты звонишь мне, чтобы упрекнуть в раннем склерозе? — приторно-сладким голосом поинтересовалась я.

— Нет. Во-первых, хочу знать, как ты там. А во-вторых, договориться о сегодняшней встрече. Если у тебя, конечно, нет более увлекательных планов.

В этот момент я затруднилась бы определить свое состояние. Радость? Да, конечно, но… Но к этому светлому и жизнеутверждающему чувству примешивалось ещё что-то неуловимое, мешавшее мне целиком отдаться ликованию.

Этому человеку сопливая и наивная девчонка могла понадобиться по двум причинам. Первая — из области ненаучной фантастики — внезапно вспыхнувшее большое и светлое чувство. Ну, пусть не очень большое, но вспыхнувшее и потому светлое. Вторая — куда более реальная — я нужна ему как помощница в каком-то деле. Лестно, конечно, но романтикой тут и не пахнет. Потому что в любом случае серьезное дело и я — это как гений и злодейство: две вещи несовместные. Кто-то неизбежно должен пострадать в этом союзе, причем нетрудно догадаться — кто именно.

— Ты что там притихла? — услышала я и сообразила, что слишком увлеклась собственными умными мыслями и забыла поддерживать разговор.

— Пыталась вспомнить, что должно сегодня сделать, — покривила я душой. — Но ничего такого вроде бы нет. Так что я свободна.

— Отлично! Через час я за тобой заеду, у нас ещё есть один вопрос, который нужно решить, а потом будем отдыхать.

— Творчески? — поинтересовалась я.

— И творчески тоже. Надень что-нибудь не очень легкомысленное, если можно. Ну, пока.

— Пока, — отозвалась я, мучительно раздумывая над тем, какой, собственно, вопрос мы должны решить, да ещё вместе, да ещё в субботу.

Понимаю, что это меня не красит, но должна признаться: единственный вариант, который мне пришел в прелестную голову, — это посещение ЗАГСа. Глупость, разумеется, но, положа руку на сердце, кто из представительниц прекрасного пола подумал бы о другом варианте? Хотя бы в первую очередь. Да ещё пожелание одеться не слишком легкомысленно. Любая бы на моем месте сделала совершенно однозначный вывод.

Правда, первый же взгляд в зеркало несколько остудил мои романтические порывы. Ничего принципиально нового я там, разумеется, не увидела, но именно это и сыграло свою роль. За ночь я не стала ни красавицей, ни хотя бы интересной женщиной: те же веснушки, те же круглые, не разбери-поймешь какого цвета глаза: то ли карие, то ли желтые, короче — кошачьи. И те же самые непокорные, нахально-рыжие волосы, из которых просто невозможно было соорудить мало-мальски пристойную куафюру. Н-да, до ЗАГСа мне ещё расти и расти. Ни один нормальный человек с таким чучелом в это заведение не пойдет. Да и в любое другое — тоже.

Следующие полчаса я посвятила тому, что пыталась одновременно прибраться в квартире и привести себя в божеский вид. Первое мне почти удалось, второе — почти нет. С прической я обошлась просто: стянула волосы со лба и висков на макушку, прихватила там аптечной резинкой, а сверху водрузила бант, чтобы все это убожество хоть как-то прикрыть. Вместо майки надела блузку — хотя серьезности мне это, видит Бог, не добавило. И уже совсем было собралась поставить над собой смелый эксперимент — подвести глаза и подкрасить губы — как снова зазвонил телефон.

«Свидание, надо полагать, отменяется, — со свойственным мне оптимизмом подумала я. — Что и требовалось доказать».

Но, сняв трубку, я поняла, что не только ошиблась, но вообще поступила крайне опрометчиво. Звонил… ну, конечно же, Севочка, про которого я, если честно, и думать забыла. Он остался где-то там, в совершенно другой жизни, и интересовал меня ненамного больше прошлогоднего снега. Прошу прощения за банальность.

— Пришла в себя? — ледяным тоном поинтересовался он.

— То есть? — оторопела я.

Первой и последней посетившей меня в эту минуту мыслью было то, что он каким-то образом узнал о том, как я провела минувшие вечер и ночь. Непринужденно же беседовать с ним как-то не хотелось. А принужденно — тем более, до любых разговоров на подобные темы я явно ещё не доросла.

— Что — то есть? Я русским языком спрашиваю: пришла в себя? Нагулялась? Могу принять обратно с испытательным сроком. В первый раз прощается.

— А если будет второй? — как можно более мягко поинтересовалась я. — Тогда что?

Из трубки донеслись какие-то булькающие звуки, похоже, Белоконь в полном смысле слова захлебнулся от негодования. И я его понимала, но извиняться, а тем более кардинально менять разговор не собиралась. Да и вообще не собиралась с ним долго беседовать, если честно.

— Ты совершенно обнаглела! — мой экс-жених сумел наконец произнести связную фразу.

— Ага! — охотно согласилась я. — Почему бы тебе по этому поводу не послать меня далеко и надолго? Я знаю как минимум десять кандидаток на мое вакантное место. Спорим, ты знаешь больше?

— Да ты ревнуешь! — с радостным облегчением завопил Белоконь. — Как я сразу не допер?! Слушай, рыжая, клянусь, кроме тебя, у меня никого не было и не будет. Если, конечно, ты не…

Мне вдруг стало нестерпимо скучно.

— Врешь ты все, — скучным голосом отозвалась я. — И даже не как сивый мерин, а вот именно как настоящий Белоконь. Были у тебя другие женщины, есть и будут. Что выросло, то выросло, точнее, что удобряли… Не ревную я тебя и никогда не ревновала, больше мне делать нечего. Уж лучше сразу удавиться или застрелиться из кривого ружья.

— Как это — не ревнуешь? Когда любят, всегда ревнуют. Постой-постой, а почему из кривого?

— Так это когда любят… И вообще, откуда ты нахватался таких старомодных словечек? Любит — не любит. Сам говорил, что это все — литература, а в жизни гораздо проще.

— Мало ли что я тебе говорил.

— Вот тут ты прав, — устало вздохнула я. — Говорил ты много, но обычно не по делу. Все, Белоконь, мы с тобой разошлись, как в море корабли. И больше мне тебе сказать нечего. Да и времени нет.

— Чем, интересно, ты так занята?

— Делами, солнце мое, делами. Я работаю, ты не забыл? Ну, все, сеанс связи закончен. И не звони мне больше, ладно? Не унижайся.

— И не подумаю!

— Что именно, звонить или унижаться? Кстати, именно из кривого ружья мне и нужно стрелять, чтобы не промахнуться. Моя меткость тебе известна.

— Стерва! — с каким-то мазохистским сладострастием выдохнула трубка, и из неё понеслись короткие гудки отбоя.

Ну, понятное дело, кто бы спорил? Говори мужику правду в глаза — или хотя бы в ухо, по телефону, — и почетное звание стервы гарантировано автоматом. А вот если только мурлыкать приятности, то ещё кое-как можно сойти за порядочную девушку. Надоело мне это — сил нет. Три года, прожитых под одной крышей с Белоконем, хоть кого заставят остервениться. И зачем теперь звонит? Ведь наверняка не страдает от одиночества. Единственное объяснение: готовлю я все-таки лучше большинства девушек. И квартиру убираю тщательнее. И с дурацкими вопросами типа «Куда идешь?» и «Когда вернешься?» не пристаю. Не так мало, кстати, если вдуматься. А вот с огнестрельным оружием…

Вообще-то и с ним, и со стрельбой у меня всегда была напряженка. В тире из пневматической винтовки у меня получалось совсем недурно, особенно если я предварительно зажмуривалась. Но когда нас всех скопом повезли на полигон, выдали по револьверу и предложили «поразить неподвижные мишени», я несколько минут добросовестно пыталась нажать на курок. Безрезультатно — сил не хватало. Тогда я повернулась к начальнику военной кафедры, стоявшему как раз позади меня, и довольно-таки кокетливо пожаловалась:

— Товарищ полковник, не стреляет!

Моментально передо мной не оказалось ни полковника, ни сопровождавших его офицеров. В жизни не видела, чтобы люди так стремительно принимали горизонтальное положение. И, лежа на животе в осенней грязи, несчастный полковник прохрипел:

— Дура, положи пистолет на землю и отойди от него подальше!

Зачет по военной подготовке мне тогда все-таки поставили: видно, побоялись ещё раз привозить на полигон. Сильное же впечатление от пережитого так и осталось на всю жизнь, причем думаю не только у меня.

В этот момент раздался звонок в дверь. Я успела только подумать, что из-за вредного Белоконя так и не успела хоть чуть-чуть подкраситься, а ноги уже сами несли меня из кухни в коридор. Распахнула дверь — и обмерла: такого букета я никогда в своей жизни не видела. А уж в собственной квартире — тем более. В нем было никак не меньше дюжины роскошных, ярко-красных гвоздик, букет обрамляла красивая бумага с бантиками.

Все это великолепие держал в руках Владимир Николаевич и с интересом наблюдал за моей реакцией, то есть я так предполагаю, что с интересом, потому что глаза его были опять надежно закрыты темными очками, а по выражению остального лица догадаться о каких-либо эмоциях было, мягко говоря, проблематично.

— Господи, Боже ты мой, — только и смогла я из себя выдавить.

Как говаривала в таких случаях моя бабушка: умереть, уснуть и проснуться, рыдая…

— Нет, это я, лично, — не без удовольствия констатировал Владимир Николаевич. — Войти-то можно?

Я, как сомнамбула, посторонилась, пропуская его в квартиру. Но он почему-то не торопился войти, а так и стоял на пороге, глядя на меня.

— Ну, входи… те, — попыталась я взять инициативу в свои руки.

Никак я не могла начать говорить ему «ты» средь бела дня. Ночью было как-то проще.

Вместо ответа он вдруг как-то странно хмыкнул, а потом залился неудержимым смехом. Первый раз я наблюдала у него это функциональное явление: прямо скажу, впечатляюще. Непонятно было только, что могло вызвать этот приступ гомерического хохота. Мне тоже хотелось порадоваться, но чему?

— Прости, котенок, — наконец выдавил он из себя и вошел-таки в квартиру. — Не обижайся. Но эта твоя прическа… Тебе сколько лет?

— Ты же знаешь — двадцать два, — обиделась я, отбросив в сторону всякие церемонии. — Что тут смешного? Прическа как прическа. Ты же просил: не легкомысленно.

— Просил. Но представить себе не мог, что ты завяжешь бант на макушке. Майечка, мы сейчас поедем к человеку, который устроит тебя в «Труд». Это не то учреждение, куда стоит приходить в таком виде, поверь мне. Ладно, сейчас что-нибудь придумаем, а пока возьми цветы. Я их тебе нес, между прочим.

— Спасибо, — пробормотала я, охваченная целым вихрем противоречивых чувств.

Никакого ЗАГСа, стало быть, не планируется. Размечталась, как говорится. Новая работа, оказывается, не просто вчерашний застольный треп, а действительно серьезные намерения. Значит, возникает все тот же сакраментальный вопрос: зачем? И ответа на него опять-таки пока нет.

А цветы, конечно, шикарные, что и говорить. Куда бы их поставить? В ту единственную вазочку, которая была у меня дома, мог в лучшем случае поместиться букетик фиалок или ландышей. А более изысканных цветов у меня отродясь не водилось. В квартире у Белоконя был целый набор роскошных хрустальных ваз, но Севочке и в голову не приходило подарить мне хоть один лютик.

У него вообще была очень серьезная теория относительно того, что дарить можно и нужно, а что — глупо. Цветы, например, в перечень нужного не входили, потому что имели странную особенность со временем увядать. Деньги, уплаченные за них, оказывались выброшенными на ветер. А на день рождения и на Новый год я обычно получала что-нибудь сугубо хозяйственное, типа сковородки или набора ножей. Практично, конечно, но… Впрочем, Бог с ним совсем, с Севочкой-то.

Я достала из шкафчика трехлитровую пустую банку и поставила туда гвоздики. Ничего, хуже они от этого не станут. Разбогатею — куплю надлежащую емкость.

— Иди сюда, — услышала я голос Владимира Николаевича. — Займемся твоей прической.

Фирма «Заря», выезд на дом к клиенту. Очень интересно, как это он будет заниматься моей прической. Мне почему-то казалось, что у него совсем другая профессия. Но спорить не стала и послушно вышла в коридор, где висело единственное в квартире зеркало, порядком потемневшее от времени.

— Убери этот бант, — приказал Владимир Николаевич.

— Лучше не будет, — честно предупредила я, но бант все-таки сняла.

Спорить с начальством — плевать против ветра, не мною первой подмечено. Тем более что бант скрывал вульгарную черную резинку, и мой наставник и благодетель должен был сразу же понять, что бант лучше было не трогать. Он и понял.

— Н-да, неизвестно, что хуже. А снять эту ерунду вообще нельзя?

— Можно, — пожала я плечами, — но тогда в серьезное учреждение лучше вообще не ходить. Может, мне косу заплести?

Я хотела сострить, но меня восприняли на полном серьезе и пришлось приниматься за дело. Косу я заплетаю обычно только тогда, когда сижу дома, уж очень она меня молодит, просто до неприличия. По уму нужно было бы коротко постричься и покончить с этой проблемой, но останавливала здравая мысль, что придется проделывать эту процедуру достаточно регулярно, на что просто не было ни денег, ни времени.

— Ну вот, совсем другое дело, — с удовлетворением заметил Владимир Николаевич, оглядывая результаты моего самоотверженного труда. — Теперь и поздороваться можно по-человечески. А то полное ощущение того, что имеешь дело с несовершеннолетней. Даже страшно. Здравствуй, котенок.

Он взял меня сзади за плечи и повернул к себе. Я не успела не то что сказать что-нибудь связное, но даже о чем-то подумать, как уже оказалась в его объятиях, и время для меня остановилось. Правда, как потом выяснилось, ненадолго.

— Давай собираться, ребенок, — сказал он, вернув меня с небес на грешную землю. — Не все сразу. Еще не вечер.

Возразить против этого справедливого замечания было нечего. Делу время, потехе — час. И он, судя по всему, ещё не настал. Я надела туфли, взяла сумку и совсем было собралась выходить, как меня опять притормозили и опять по совершенно неожиданному для меня поводу.

— Ты что, собираешься идти без чулок? На деловую встречу?

Я ошарашенно посмотрела на свои ноги. Да, без чулок, а что? По такой жаре только ненормальная будет надевать колготки и закрытые туфли, а я пока ещё в здравом уме.

— Жарко же…

— Господи! Запомни, пожалуйста, на будущее — развлекаться и приятно проводить время ты можешь в чем угодно, это твое личное дело. Но по делам ходят в приличном виде. Мужчины — в костюмах и галстуках, женщины — в чулках и без экстравагантных деталей туалета типа декольте и босоножек. В Америке тебя бы просто уволили, явись ты на службу в таком, с позволения сказать, одеянии.

— Мы не в Америке! — беспомощно огрызнулась я.

Мне отчаянно хотелось разреветься. В любом случае — перестать играть роль мисс Дулитлл из «Пигмалиона». Хотя ситуация действительно была похожей до неприличия, если быть объективной.

А как все хорошо начиналось! Цветы, поцелуй… Но в глубине души я все-таки понимала, что совет мне дают правильный, поэтому дискуссию благоразумно прекратила и отправилась в комнату дополнить свой туалет, поражаясь про себя собственной кротости и смирению. Попробовал бы кто-нибудь ещё так мною покомандовать! Даже не знаю, что бы с этим камикадзе стало. Как минимум — расчленила бы с особой изощренностью и жестокостью.

Но в данном случае манипулировать — в полном смысле этого слова — начали мною, а я, похоже, даже находила в этом определенное удовольствие. Что явно граничило с извращением. Не манипуляции, конечно, а то чувство, которое я испытывала.

Чулки и туфли, как выяснилось, были только цветочками. Ягодками я в полной мере насладилась чуть позже, когда попала в кабинет кадровика одной из самых респектабельных и престижных газет страны. Там нас ждали — это в субботу-то!

Хозяин кабинета даже не вышел — выскочил нам навстречу из-за необъятного письменного стола, и я, при всей моей наивности, поняла, что эта радость вызвана отнюдь не моим появлением, а тем, что меня сопровождал Владимир Николаевич. Именно ему адресовались улыбки и все остальное, меня же замечали постольку поскольку. С таким же успехом мой спутник мог бы взять с собой собаку — ей бы оказали не менее радушный прием. Уверена на все сто процентов.

— Так вот эту девицу нужно принять в штат? — благодушно осведомился кадровик. — Знаю, знаю, мне звонили. Зачем же вы сами-то, Владимир Николаевич, беспокоились? Оформили бы все в лучшем виде. Чай, кофе, ещё что-нибудь?

— Не сомневаюсь, что оформили бы, — усмехнулся краем губ Владимир Николаевич, как бы не услышав последнюю фразу.

Ох как мне не понравилась эта усмешка! Таким жестким и недобрым я своего недавно обретенного кумира ещё ни разу не видела. Не дай Бог, чтобы подобное обращение было когда-нибудь адресовано непосредственно мне! Под ложечкой у меня неприятно заныло, и я готова была одновременно провалиться сквозь землю, точнее, сквозь паркетный пол, и вывалиться где-нибудь на свободе, на свежем воздухе или элементарно развернуться на сто восемьдесят градусов и просто сбежать из этого кабинета, куда глаза глядят. Мне, впрочем, не дали даже самостоятельно шевельнуться.

— Майя Павловна будет работать у вас фотокорреспондентом, — сухо сказал Владимир Николаевич, почти силком усаживая меня в кресло для посетителей возле письменного стола. — И думаю, принесет газете много пользы. Вы согласны? Тогда приступим к делу.

Кадровик был согласен с чем угодно: по-моему, он и главным редактором бы меня оформил, не моргнув глазом. Я, как во сне, заполнила обязательную анкету с автобиографией — наверное, самой короткой и скудной из всех тех, которые когда-либо читали в этом кабинете, — написала заявление о приеме на работу с окладом «согласно штатному расписанию», подписала ещё какие-то бумажки. Все это отняло у меня столько сил и энергии, что под конец процедуры я чувствовала себя выжатым лимоном и выглядела наверняка соответственно, в том числе и в смысле цвета лица.

Ко всему прочему я в очередной раз опозорилась: подбирая нужное слово, машинально взяла в рот кончик косы и принялась её грызть. Привычка — вторая натура. Кадровик и бровью не повел, словно все сотрудники газеты именно так себя всегда и вели, зато Владимир Николаевич чуть-чуть поморщился и покачал головой. Я чуть не подавилась собственной шевелюрой и из бледно-желтой мгновенно стала ярко-малиновой.

— Когда сможете приступить к работе, Майя Павловна? — сладким голосом осведомился кадровик.

Если честно, меня впервые в жизни звали по имени и отчеству, и поэтому захотелось обернуться и посмотреть, к кому же на самом деле обращаются. Не привыкла я к таким церемониям и привыкать не собиралась. Еще успею — какие мои годы! Но мое мнение, равно как и мои планы, похоже, опять-таки никого не интересовали.

— В понедельник, — ответил за меня Владимир Николаевич. — Прямо в понедельник с утра и приступит. А вы, уважаемый, обеспечьте её перевод с прежнего места работы, чтобы не тратить на это лишнего времени. Договорились?

Надо думать! Судя по всему, не только мне хотелось поскорее удрать: кадровику тоже не терпелось избавиться от «дорогих гостей», свалившихся на его отягощенную ответственными мыслями голову. И я его понимала, как никто. Будь наша с ним воля, никогда бы в жизни нам не встречаться, даже случайно на улице.

При всей моей неискушенности кое-что я в жизни все-таки успела повидать: во всяком случае о манере обращения номенклатурных работников с простыми смертными знала не понаслышке. Сиятельные родственники блаженной памяти Белоконя в свое время преподали мне достаточно наглядные уроки высокомерной снисходительности, густо замешанной на презрении «элиты» к «быдлу», хотя сами, по-моему, были интеллигенцией, что называется, «в первом поколении».

И кадровик, занимавший в табели о рангах наверняка не менее — если не более — заметное место, чем мои несостоявшиеся родственники, переигрывал и перебарщивал в своей медоточивости так, что ему не поверил бы не только великий и бессмертный Станиславский, но даже самый последний рабочий сцены.

— Да, — продолжил Владимир Николаевич, — предупредите ответственного секретаря, что Майя Павловна будет освещать от вашей газеты визит Рейгана. Чтобы без накладок и конкуренции. Можно на это рассчитывать?

Кадровик с ужасом замахал руками:

— Какие накладки, какая конкуренция! Если вы считаете нужным…

— Считаю, — отрезал Владимир Николаевич. — И не только я. За сим — благодарю за прием и позвольте откланяться.

Вне всякой логики я с неподдельной тоской вспомнила в этот момент кадровичку на моем прежнем — уже прежнем! — месте работы, буквально изводившую наш небольшой коллектив требованиями о всевозможных справках и бумажках, которую мы все дружно ненавидели и боялись. По сравнению с хозяином кабинета она показалась мне милой, доброй тетенькой, с которой вполне можно жить дружно, если не лезть на рожон, конечно.

Но прежняя работа осталась за крутым поворотом, под колесами черной «Волги». Как и прежняя жизнь, судя по всему. И отныне мне предстояло иметь дело совсем с другими людьми и совсем на другом уровне, где мои профессиональные качества вообще, похоже, не имели никакого значения. На мое место вполне можно было устроить любую дрессированную зверюшку — никто и ухом бы не повел.

Интересно, а что со мной будет, если покровительство Владимира Николаевича по какой-либо причине закончится? Высоко забираешься — больнее будет шлепаться, не мною первой подмечено. Если закончится… Почему оно должно закончиться? Почему оно вообще началось?

Я тряхнула головой, чтобы отогнать совершенно некстати пришедшее сомнение. Почему, почему? Потому что кончается на «у», говаривали мы в детстве. Все ещё только начинается, до времени, когда закончится, ещё дожить надо. И Владимир Николаевич обещал…

«Ничего он тебе не обещал, идиотка, — хмыкнул трезвый внутренний голос. — Пошевели извилинами, вспомни. Он сказал, что хочет помочь тебе встать на ноги — не более того. В задачке не сказано, что эта помощь будет продолжаться неопределенно долго. То есть она вообще может закончиться после сегодняшнего мероприятия».

Ненавижу я этот внутренний голос! Вечно он портит мне немногие приятные минуты в жизни. Пусть пока заткнется, я сама разберусь, кого куда девать…

«Вот-вот, разберись, — не унимался противный резонер. — Заодно подумай, почему тебя не просто устраивают в престижную газету, но и ставят при этом условия, что именно ты будешь там делать. Освещать визит американского президента, не угодно ли? Да сотни куда более заслуженных, чем ты, людей босиком побегут в очередь за таким заданием. А тебе его преподносят на пресловутом блюдечке с голубой каемочкой. За прекрасные глаза? Не смеши меня, умоляю!»

— О чем так глубоко задумалась, котенок? — вернул меня к реальности голос Владимира Николаевича. — И почему такой мрачный вид, просто даже труаурный? Кажется, все хорошо.

— Слишком хорошо! — выпалила я. — Так хорошо на самом деле просто не бывает. Со мной, во всяком случае. Вот и думаю, какой гадости теперь ожидать в качестве компенсации. Той самой гадости, без которой не было бы никакой радости.

— Что это ещё за пессимизм? — изумился мой собеседник. — Ты с понедельника будешь работать фотокорреспондентом в солидном издании, ежедневно заниматься интересным делом и, между прочим, получать за это нормальные деньги.

— Нормальные — это как? — заинтересовалась я, отвлекаясь от мрачных предчувствий.

Действительно ведь в солидных изданиях и платят куда лучше, чем в обычных. Интересно, на сколько?

— Не знаю, как насчет этой газеты, — удовлетворил мое любопытство Владимир Николаевич, — но думаю, что не меньше, чем в АПН. Там машинописная страница стоит, кажется, десять рублей, а фотоснимок — ещё дороже. Это не считая зарплаты, разумеется.

Сказать, что для меня это был очередной шок — значит ничего не сказать. Допустим, с арифметикой у меня плохо ещё со школы, равно как и со всеми остальными точными науками, но все-таки не настолько плохо, чтобы не понять — скорбный труд журналистов там, куда я дуриком попала, оценивается раз в десять выше, чем обычно. То есть я, совсем безо всяких усилий с моей стороны, становлюсь как бы миллионершей. Ну, пусть не миллионершей, но богатой женщиной — это уж точно. На рубль в день, судя по всему, существовать мне больше не придется.

— Пообедать не хочешь? — поинтересовался Владимир Николаевич. — А то ты какая-то зеленая. Ты вообще сегодня ела?

— Кофе пила… — неопределенно ответила я, пытаясь вспомнить, было ли это. — Наверное, можно и пообедать.

— Не слышу энтузиазма в голосе! В твоем возрасте…

— Слушай, давай оставим в покое мой возраст, — почти спокойно попросила я. — Эту тему ты уже затрепал, как щенок зубную щетку…

— По-моему, ты начинаешь хамить.

От внезапно сделавшегося ледяным голоса Владимира Николаевича у меня по коже побежали настоящие мурашки. Похоже, я действительно зарвалась, во всяком случае, на данном этапе наших отношений. Забыла, что имею дело не с ровесником и даже не с коллегой.

— Извини, пожалуйста, больше не буду, но мне действительно как-то не по себе. Я боюсь.

— Чего, господи? — несколько смягчился Владимир Николаевич. — Ладно, давай я тебя покормлю, поговорим в процессе. У меня ровно час свободного времени.

«Счастливые часов не наблюдают, — ехидно шепнул внутренний голос. — ты-то, голубушка, точно забыла о времени. А это тебе не Белоконь, у которого все время — свободное, если не от дела, то от досуга. Привыкай».

«Оставь меня в покое! — мысленно возмутилась я. — Ты меня достал! Почему нужно все время намекать на какие-то гадости?»

«Потому, что без них не обойтись, и ты сама все понимаешь. Спроси, в чем будут заключаться твои обязанности фотокорреспондента. Слабо спросить? Боишься услышать, что по совместительству придется на работе заниматься ещё чем-нибудь? Помимо второй древнейшей профессии, осваивать ещё и первую?»

Так, это становилось уже интересным. Сколько себя помню, внутренний голос существовал и время от времени давал о себе знать, но в диалог с ним, да ещё в такой развернутый, я, кажется, вступила впервые. Раздвоение личности, классический симптом шизофрении. Тихо сам с собою я веду беседу. Нормально. Следующим номером программы будут, наверное, чертики зеленые или пауки. Что там ещё входит в стандартный набор для психов? Здравствуй, паранойя, я твой тонкий колосок…

Жизнь между тем продолжалась. На сей раз Владимир Николаевич не стал потрясать мое воображение изысканными заведениями, а выбрал обыкновенное кафе, ну — почти обыкновенное — под названием «Арагви» при одноименном ресторане. Я машинально глянула в подсунутое официанткой меню и тут же непроизвольно зажмурилась. Нет, вот к этому я никогда не привыкну. И не стану привыкать, не дождутся. Точно ведь потом отвыкать придется, а это окажется посложнее.

— Ты неподражаема! — усмехнулся Владимир Николаевич. — Смотри не на цифры, а на буквы. Там написано, что можно заказать, остальное тебя волновать не должно. Если, конечно, ты находишься в обществе настоящего мужчины.

Будь я постарше и поопытнее, меня бы позабавило такое подчеркивание половой принадлежности. Или — разозлило бы. Тогда же я все восприняла совершенно спокойно, тем более что мысли мои были очень далеки от подобных проблем.

— Знаешь, меня сейчас волнует совсем другое, а не гастрономические радости, — пожала я плечами. — Пожалуйста, закажи на свой вкус, мне совершенно все равно, что есть. Вот покурю я с удовольствием, а то мне просто плохо станет.

— Плохо тебе станет, если ты не бросишь курить, — проворчал Владимир Николаевич, пододвигая ко мне пепельницу. — Откуда в таком молодом существе столько пороков, ума не приложу.

Опять мы начали съезжать на тему моего возраста! Точно пластинку заело, ей-богу! А сейчас ещё Минздрав предупреждает… Я вовремя прикусила язык, чтобы не нахамить на антиникотиновую тему, а как-то продолжить разговор. Но огрызнуться, конечно, огрызнулась:

— У меня ещё масса достоинств, я не афиширую их из врожденной скромности. Скажи, пожалуйста…

Я замолчала, пытаясь как можно более корректно сформулировать мучивший меня вопрос. Обычно мне это удавалось достаточно легко, но тут имел место как бы мозговой ступор. Хотелось надеяться — временный и потому преходящий.

— Что тебе сказать?

В этот момент очень вовремя вернулась официантка, и я получила столь необходимую мне передышку. Нет, дело было не в ступоре, я элементарно боялась. Боялась человека, сидевшего напротив меня. Почему? На этот вопрос ответа я не находила… пока. Но почему-то чувствовала, что малейший неверный шаг с моей стороны повлечет за собой немедленное возмездие. Хорошо, если только в словесной форме. А что, если после моего вопроса Владимир Николаевич просто пожмет плечами, скажет что-нибудь ласковое, типа «Дура», встанет и уйдет. Насовсем. И ведь я даже не знаю, где его потом искать… если он согласится быть найденным. Даже фамилии его, между прочим, не знаю. Точно, совместно проведенная ночь — ещё не повод для близкого знакомства, не мною первой подмечено.

— Так что я должен тебе сказать? — с некоторым уже раздражением в голосе повторил он свой вопрос. — Имей в виду, с лирикой у меня неважно. И если ты хочешь спросить о моем отношении к тебе… О таких вещах я предпочитаю не говорить, если можно доказать по-другому.

Несмотря на напряженность ситуации, я чуть не прыснула со смеху. Это у него-то плохо с лирикой? У человека, который за один вечер наговорил мне больше ласковых слов, чем я слышала за всю свою предыдущую жизнь? А главное, я не собиралась обсуждать эту тему, потому что заботило и беспокоило меня сейчас совершенно другое, связанное, с лирикой, но косвенно. Хотелось бы верить, что — косвенно и именно с лирикой, а не с отсутствием таковой.

— В чем дело? — ошарашенно спросил Владимир Николаевич. — Что тебя так развеселило?

— Не обращай внимания, у меня бывает, — к месту процитировала я фразу из всенародно любимой комедии «Служебный роман». — Накатывает. Ты же знаешь, мне можно палец показать — и я уже готова.

— Не знаю, не пробовал, — буркнул, но уже значительно мягче, мой собеседник. — Мне казалось, ты девушка серьезная.

«Когда кажется, надо креститься», — вертелось у меня на кончике языка, но сейчас было явно не время пользоваться моими излюбленными и спасительными речевыми штампами.

— Настолько серьезная, — бросилась я головой в омут, — что никак не могу понять, почему на новой работе мне должны сразу дать такое ответственное задание? Потому что я — твоя протеже? Так вроде бы достаточно просто принять в штат — и дело с концом, все довольны. Солдат спит — служба идет. Я не права? Нет?

— Видишь ли, — медленно начал Владимир Николаевич, — я не всегда смогу уделять тебе столько времени и внимания, как в эти дни. Моя работа не позволит. Я, как ты, наверное, догадалась, не куличики леплю и не в бирюльки играю. Более того, не просиживаю штаны в кресле «от и до». У меня не только рабочий день — вся жизнь ненормирована. По той же самой причине я не смогу следить за твоей карьерой, уж извини. Если ты хорошо себя проявишь на ответственном задании, то дальше все пойдет само собой и без моей помощи. Конечно, время от времени я буду спрашивать, как ты там…

— У кого будешь спрашивать? — с интересом осведомилась я, начиная постепенно успокаиваться.

Пока все получало вполне нормальное объяснение, и немного смущало только то, что частые встречи, судя по всему, не входили в планы моего ангела-хранителя. Что ж, этого в принципе следовало ожидать. Иначе картинка получилась бы уж и вовсе идиллической, а такого не может быть просто потому, что не может быть никогда. Да и о роде его занятий было сказано практически все, что можно было сказать.

— У компетентных товарищей, — усмехнулся Владимир Николаевич. — У тебя, конечно, дурочка, не ищи подвоха там, где его нет. Позвоню раз в квартал, кому надо, спрошу, как там Майя Павловна себя проявляет. Сам не смогу — попрошу кого-нибудь проконтролировать ситуацию. А больше ничего и не нужно, умным людям всегда все понятно без слов, а с дураками я принципиально дела не имею.

Ну, правильно, дело он имеет с дурочкой. При всех неладах с арифметикой сложить два и два, чтобы получилось четыре, а не три или пять, я все-таки в состоянии. Помню, что на одном курсе со мной училась девица, родитель которой трудился в организации с загадочным для нас названием «ОВИР», и носил майорские погоны. Всем было известно, кто он такой и где работает на самом деле. Девице же сходило с рук абсолютно все то, за что любого студента выгнали бы не то что из университета — из Москвы-матушки, и значительно дальше сто первого километра. Похоже, и я теперь ухитрилась попасть в касту «неприкасаемых». С ума сойти можно!

— Ну, это я поняла, — сказала я как можно непринужденнее. — Но все-таки начинать с американского президента — это как бы перебор по взяткам. Меня же новые коллеги просто придушат где-нибудь в темном углу за такое нахальство. У журналистов нравы простые, они светским манерам не обучены. И в табели о рангах не все правильно разбираются.

— Наплюй и разотри, — посоветовал Владимир Николаевич. — Никто тебя пальцем не тронет, можешь мне поверить. А для тебя это будет отличная школа, причем не только журналистская. Пообщаешься с иностранными коллегами, улучшишь знание языков.

— С ума ты сошел? — искренне перепугалась я. — Как это я буду без допуска общаться с иностранцами?

Второй раз за сегодняшний день я услышала его откровенный громкий смех, причем на сей раз Владимир Николаевич хохотал чуть ли не до слез на радость остальным посетителям кафе.

— Ну, уморила, — произнес он, с трудом отдышавшись. — Давно так не смеялся. У нас же, слава Богу, не тридцать седьмой год на дворе. Да и на работу тебя рекомендует не Общество любителей изящной словесности, а…

— Искусствовед в штатском, — не выдержала я искушения очередной раз сострить, хотя и понимала, что рискую.

Но тут уж — либо пан, либо пропал. Или сразу настучат по башке, или подобное проявление моего чувства юмора будет высочайше допущено…

— Язык твой — враг твой, — почти добродушно отозвался Владимир Николаевич, приближаясь все-таки ко второму варианту. — На будущее постарайся шутить на менее вольные темы. Потому что — извини за повтор! — я далеко не всегда смогу быть рядом с тобой. А подобный юмор не все способны оценить по достоинству. Прежде всего, кстати, иностранцы. Им и так за каждым углом КГБ мерещится — в черной маске и с бесшумным пистолетом.

Это замечание я предпочла не комментировать. Хотя бы потому, что подобная фигура, боюсь, мерещилась не только иностранцам, но и самым что ни на есть законопослушным гражданам СССР. Даже раскованные и язвительные родители Белоконя не переступали в разговорах определенную грань, а если и подходили к ней вплотную, то тут же сами себя одергивали, произнося как бы в шутку:

— Не болтай, враг подслушивает.

Ага, враг! Скорее — заклятый друг. Но это у нас — генетическое. Бабушка, помню, плотно закрывала дверь на кухню, обсуждая с соседкой увиденное по телевизору. Такой страх ещё не скоро исчезнет, если исчезнет вообще. Что, между прочим, как бы не факт. Я во всяком случае сильно сомневаюсь в таком благополучном для народонаселения исходе.

— Интересно, а какой сценарий ты выстроила? — как бы мимоходом поинтересовался Владимир Николаевич, ненавязчиво подчеркнув интонацией голоса местоимение. — Я уже успел убедиться, что с фантазией у тебя все хорошо. Иногда даже слишком.

Тут он, конечно, был прав, но… Но как он мог в этом убедиться, если я ещё не успела поделиться с ним ни одной из своих многочисленных фантазий? Сначала мы говорили на какие-то легкие, ни к чему не обязывающие темы, потом… Потом практически не говорили ни о чем. Занятно, однако.

— Никаких сценариев я не выстраивала, — заявила я, глядя на него совершенно честными глазами. — Я просто-напросто обалдела от того, что со мной в последнее время происходит. И уверена, что любая нормальная женщина на моем месте испытывала бы в точности то же самое.

— Так то — нормальная, — хмыкнул Владимир Николаевич. — А ты явно уникальный экземпляр. Штучное, так сказать, изделие. Отлили, а форму разбили.

— Не поняла.

— Чего уж тут понимать! Ты такая кроткая, такая нерешительная — от тебя чего угодно ожидать можно.

— Допустим, — покладисто согласилась я. — Допустим, я действительно способна на все что угодно — теоретически. Но практически к общению с иностранцами я, как бы это сказать, не готова морально. Физически — тем более.

— Это ещё почему, интересно? Хотя, замечу, последнего от тебя никто и не ожидает.

— А потому, что если меня начнет вербовать какое-нибудь ЦРУ…

— То ты об этом расскажешь, и мы вместе подумаем о форме твоего сотрудничества.

Я обалдела до такой степени, что могла только молча смотреть на Владимира Николаевича, причем глаза у меня наверняка были величиной даже не с пятак, а с шесть копеек, хотя такой монеты в ходу нет. Самое интересное, что он вовсе не шутил. Вот провалиться мне на этом месте! Только сотрудничества с ЦРУ мне и не хватало для полноты жизни! Не говоря уж о счастье.

— Я ведь могу и отказаться, — заметила я, осторожно отпивая глоток нестерпимо горячего кофе. — Ты что, предлагаешь мне предать Родину? Предупреждаю: способна, но только под пытками. Очень боюсь физической боли.

Владимир Николаевич безнадежно махнул рукой:

— С тобой совершенно невозможно говорить о серьезных вещах, малыш, — подытожил он нашу увлекательную беседу. — Ладно, проехали. Просто постарайся показать себя на новой работе во всем блеске. Обещаешь?

— Обещаю, — сказала я, на сей раз действительно с полной искренностью.

— А я тебе обещаю, что видеться мы будем так часто, как только я смогу. Да и ты будешь очень занята, уж поверь мне. Американский президент приезжает в Москву — это не каждый день случается.

— Даже не каждый год, насколько мне известно, — попыталась я блеснуть своей политической грамотностью.

Последняя положительная черта, характеризующая меня. Так как о моральной устойчивости можно было скромно умолчать. Речь могла идти скорее о моральной гибкости, а в нашей стране это качество ещё не получило должного распространения.

Должна сказать, что мы оба свои обещания сдержали. Ну, ладно, я действительно окунулась в новую работу со всей пылкостью неофита, и когда не носилась по городу в поисках интересных сюжетов, часами просиживала в библиотеках, пытаясь заполнить прорехи в своем историко-политическом образовании, а также освежить знания иностранных языков. Но Владимир Николаевич…

Он действительно умудрялся находить для меня время. Мой друг, скажем, очень многому сумел меня научить, и лишь потом я поняла, что большую часть его уроков воспринимала совершенно автоматически, на уровне подсознания. Это, кажется, и называется высочайшим классом работы — вложить объекту в голову идеи, а куда-то ещё — навыки так, чтобы оный объект почитал все это своим собственным достижением и старательно его пестовал.

Позже я подумала, что имело место что-то вроде зомбирования, но тогда до таких тонкостей я, естественно, ещё не доросла.

И я старалась. Приобретала какие-никакие манеры, училась правильно пользоваться столовыми приборами. Даже танцевать меня ухитрились научить. Впрочем, возможно, у меня все-таки были врожденные способности, и зерно полезных знаний просто упало в добрую почву.

Удивительное это было время — первый месяц лета тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года от рождества Христова. Для меня удивительное и где-то даже прекрасное. Хотя… Порой я думаю, что это был четкий рубеж между моим куцым и тускловатым прошлым и достаточно ярким, хотя и не слишком легким будущим. Недолгий и совершенно незабываемый период.

Еще раз скажу, хорошо, что мы не способны заглянуть вперед, что бы там ни придумывали писатели-фантасты. Куда лучше не забывать прошлое, а главное — извлекать из него хоть какие-то уроки, на что способен далеко не каждый, и ваша покорная слуга в этом плане не является исключением. Из граблей, на которые я исхитрилась наступать в течение своей жизни, можно соорудить вполне приличный забор. Увы! Даже к дуракам не могу себя отнести, хотя те в отличие от умных учатся на своих, а не на чужих ошибках. Но я отвлеклась, прошу прощения.

Иногда Владимир Николаевич приезжал ко мне поздно ночью, без звонка, и просто валился на диван, пробормотав что-то вместо приветствия. Уставал он просто нечеловечески, хотя я так и не набралась смелости спросить его, чем он так напряженно занимается сутками напролет. И все равно часа через два просыпался и…

Впрочем, это к делу не относится. В любом случае мои восторженные рассказы о трудовых успехах и новых знакомствах он слушал всегда с неослабевающим вниманием, так что в конце концов я поверила — его действительно интересует моя жизнь, моя, с позволения сказать, карьера. Впору было поверить даже в то, что он ну да, любит меня, и просто по ряду причин, а главное, по складу характера не способен демонстрировать это чувство как-то более эффектно и убедительно.

Я-то любила… Весь мир для меня существовал постольку, поскольку имел отношение к этому, прямо скажем, захватывающему чувству. Любила — и бесконечно строила какие-то воздушные замки, мечтала о немыслимосчастливых поворотах судьбы, вела бесконечные мысленные диалоги со своим возлюбленным, причем в этих диалогах он был в сто раз красноречивее, чем в наших с ним беседах наяву. Наяву меня нежными речами отнюдь не баловали, что иногда бывало обидно. Но только иногда.

Да, слов было маловато, но цветы по-прежнему регулярно появлялись в моем доме, уже не в стеклянной банке из-под томатного сока, а в самой настоящей вазе чешского стекла — тоже, кстати, подаренной. И это были уже не гвоздики, а мои любимые — до сих пор безответно — чайные розы. Где он их доставал, понятия не имею, но после того, как я случайно обмолвилась о своей к ним любви, без цветов он ко мне не приходил никогда. И никогда не забывал спрашивать, ела я что-нибудь или опять весь день носилась по городу голодной. Не просто спрашивать. Цветы — цветами, но и о том, чтобы у меня был и, образно выражаясь, хлеб насущный Владимир Николаевич тоже заботился. Так что я имела все основания думать, что…

Черт побери, покажите мне женщину, которая в такой ситуации подумала бы иначе!