Люпины желты.
Татарник лилов,
Распахнуты рты
У несказанных слов...
Но это – мимо:
Над белокаменными но мрачными ризами Иерусалима –
Накрылась Голгофа, как муха стаканом.
И – весь из кусков –
поделенный храм,
(Конфессия тут, конфессия там...)
Жужжит постоянно:
Тут же и одежду Его поделили, разыграли в кости.
Так вот:
Человек Сыну Человеческому и поныне
Злом за добро воздаёт…
Люпины жестки.
И венок тернов.
Утоплено Слово в бряканье слов...
Без передыху его продают,
Да так, как не снилось десятку иуд:
По кусочкам, по дозам…
Вдохновенно, как в лавке,
Испанка на коленях крестится до упаду:
Так надо…
Какая-то русская лижет пустую могилу,
Сникает подгнившая роза,
И бьёт монотонно поклоны чёрный грек в камилавке.
Люпины жестки,
Терновник суров,
Разменяно Слово по мелочи слов…
Был бы и вправду живым – взял бы кнут,
Да и выгнал из храма всех тех, что его продают!
Но – не может он – громом, не может – кнутом,
И не в силах смахнуть их, как мух, обсевших желтое тело…
Надоело!
Всё желтее люпины ...
(Пить!!!)
И колюч ореол терновый вокруг...
Это Он
Теми, кто идола из него не устаёт мастерить,
На Голгофе жить обречён!
Но ведь нельзя на Голгофе жить.
На Голгофе можно лишь умереть…
И разменянное на мелкую медь
На тысячелетия растянуто умиранье.
(Нет, даже моя покойная собака была счастливей:
Ей никто не мешал по-человечески…)
А сойти с креста и по-человечески умереть.
Не дают человеку бесчеловечные христиане...
В ночь всех святых. 31 октября 2005 г.