("Ритм", Париж, 1997 г.)
Прости, что жил я в том лесу,
Что все я пережил и выжил,
Что до могилы донесу
Большие сумерки Парижа.
И. Эренбург
131.
ВАРИАЦИИ
1.
Видно, все мы у Господа Бога
Корабли, ушедшие в море,
Где не вычерчена дорога
И голос не тонет в хоре,
Корабли, плывущие вольно
От той весёлой земли,
Где средиземные волны
Гекзаметры изобрели.
Эти ритмы
всё чего-то требуют,
Катят, катят к жилищам богов
Курчавые белые гребни
Долгих ударных слогов.
А волнам и ритмично, и вольно
Мимо зелёной земли…
Только зачем вы, волны,
Одиссею изобрели?
И так уж немыслимо много
Дурацких и грустных историй…
Все мы у Господа Бога
Корабли, ушедшие в море.
2.
А может, правда, что где-то
Есть ещё догреческий Крит,
Там, на середине света,
Где море всегда искрит,
Где можно, начав с эпилога,
Дойти до истока истории…
Видно, все мы у Господа Бога
Корабли, ушедшие в море…
132.
Гвозди бы делать из этих людей…
Н.Тихонов
Это колокола там звонят. И молчит телефон.
И внутри — тишина. Где же он расползается, звон?
Никуда не выводит последняя дверь,
сколько ни открывай,
И слетит с панталыку (и с рельс!),
не успев заблудиться, трамвай.
Глянь с моста —
Корабли тяжелы и бессильны
в пустых лабиринтах портов,
И неспешная ржавь изгрызает железо бортов.
Нет ни дыма, ни паруса на горизонте…
Но в отлив осторожно потрогайте в устьях рек
Эти остовы древних судов деревянных,
И лучше не троньте
Проржавевший насквозь металлический век:
Старых бимсов и килей дерево благородно —
Ничего с ним не сделали море, время, река…
Только наша железность стареет, ржавеет уродливо,
Словно тех, пятистопных, изъеденная строка…
Это колокол а не трамвай прорывает твой сон,
И молчаньем презрительным платит тебе телефон.
133.
ДВЕСТИ ЛЕТ СПУСТЯ
В дюнах Вандеи я как-то нашел бутылку
из-под местного вина с датой 1792 год.
Август 1792
Стол на песке у океана.
Закат зализывает раны,
Ночь надевает домино…
Маркиза, разве Вам не странно —
Стол на песке у океана,
И кони фыркают на пьяных,
А за спиной совсем темно?
(Изнанка устрицы бела,
Как перламутровые скалы,
Как недопитые бокалы
На хрусткой белизне стола.)
Тут все пьяны.
Я — не колдун,
Не ведьма — Вы…
Мы ж с Вами… Вот мы!
Светает устричная отмель
За титьками песчаных дюн.
Маркиза, встаньте с барабана:
Супруг Ваш дрыхнет, как бревно.
Маркиза, Вам ведь всё равно…
А после выпьем за шуана
То, распоследнее вино.
Август 1992
Вандеи белое вино.
Песчаный берег океана.
Умолкшим эхом барабана
Тут время отягощено.
Тут — в травы на спину свалиться,
Вглядеться в облачные лица
Сквозь эти чёрные кусты…
На рукавах летящих тучек
Мелькают белые кресты,
И — лилий всех белей и лучше —
Бегущих лошадей хвосты.
Вандеи белое вино.
Прибой. Копыта. Ветер. Скалы.
(бутылка — как веретено
судьбы…)
Даль. Дым. Колокола.
И — недопитые бокалы
На хрусткой белизне стола.
Тут все смешались, всё смешалось:
Вандеи белые кресты
Струят пронзительную жалость.
И пусть мундиры, сёдла, рвань,
Герои, нищие, злодеи,
Знамён и кринолинов ткань,
Трёхцветки, лилии,
путь в Бретань,
Любовь и пудреная пьянь
Смешались на песках Вандеи —
Сквозь два столетья не видны
В траве зелёные бутылки,
Но чёрных водорослей ухмылки
По берегу развезены.
Роса и кровь давным-давно
Ушли в песок… Одно осталось —
Пронзительное, словно жалость
Вандеи белое вино.
134.
ФЛОРЕНЦИЯ
Развалясь, задыхаясь, старея,
День лежит у холмов на плечах.
Возвышается Синьория
Как пожарная каланча.
Тяжелы её флагов полотна,
Высока сетка окон пчелиных,
Зноем дышит ирис болотный
Над чернейшей бронзой Челлини.
У времён — своя картотека,
У истории — свои качели.
Чёрный привкус ХХ века
У иронии Макиавелли…
В пыльный полдень гляди с Понто Веккио
Как ползут желтоватые воды.
Одиночество человека
Есть последняя степень свободы.
Разморённый скукой и ленью,
Просиди хоть весь день на ступенях
В переулке у дома Данте —
Не дождёшься его возвращенья…
День уйдёт. Будет вечер длинный.
Окружат тебя жаром стены.
Резкий бег облаков старинных,
Перепутав лунные тени,
Превратит дома в гобелены,
Бесконечно сменяя картины…
Почему же ты сел на ступени
В переулке у дома Данте?
. . . . .
У Челлини — чеканке учиться,
У Макиавелли — как издеваться,
А у этого флорентийца —
Научиться не возвращаться…
135.
ПЕРЕД РАССВЕТОМ
Флоренция
Всё сдвинуто, всё не на месте…
Тоску подавляя строкой,
Опять — то ли нет, то ли есть он —
Дрожит ненадёжный покой,
Опять не в гостях и не дома
В пустых переулках кружу,
Опять никому не знакомый
На тёмную площадь вхожу,
Где серые стены под утро
Тяжёлый туман холодит,
Где с фрески спустившийся отрок
На камне со мной посидит —
И вся галерея Уффици
На площадь выходит за ним,
И лица, знакомые лица
Проходят одно за одним…
А горы, лиловые горы,
Флоренцию спрячут в кольцо,
И глянет с вершины на город
Усталой Мадонны лицо.
136.
Не на краю света,
Так на краю века
Как, перейдя Лету,
Войти в с в о ю реку?
Войти в неё дважды,
Порвав судьбы петли?
Да разве так важно,
Теченье есть, нет ли?
Коцит ли то, Стикс ли —
Различий тут нету.
Чуть ли не все стихли,
Не перейдя Лету.
И кто кому снится —
Кого ты тут встретишь
На берегу Стикса?
Одних, других, третьих…
Пенсионер важный,
Харон сосёт водку,
И напрокат даже
Тебе не даст лодку.
А вброд рискнуть — кануть.
Жди, соловей, лета,
Пока Сизиф камнем
Не запрудит Лету,
Внеся свою лепту,
Входя в свою реку —
И на краю света,
И на краю века.
137.
Д. Долинскому
Подглядев у альпийских разломов
Острия этих стрельчатых скал,
Кто-то контур Господнего дома
С их гранитной толпы срисовал —
И тугая дуга аркбутана
Незаметно спускается с гор,
И скалистые иглы Монблана
Переходят в Миланский собор.
138.
Там, где вторит ручьёв славословью
Туч глубоких катящийся бас,
Перезвон колокольцев коровьих
Литургичен и многоглас.
Где ковали, где отливали
Монотонное пенье реки?
Под готическими скалами
Острых елей черны клобуки.
И над этим толпящимся лесом,
Где бегут письмена по стенам,
Кто-то служит извечную мессу,
До сих пор недоступную нам.
139.
На развалинах Вавилона
Бородатые львы остались.
За спиной у льва — не колонна —
Указующий в небо палец —
Беспричинно и беспардонно
Он опять начинает гаммы,
А на небе — тёмные ямы —
Серых туч лохматые лона…
И под гаммы танцуют устало
Разыгравшиеся старухи,
На шершавой бумаге журналов
Откормив клыкастые слухи
Для своих лысогорских балов.
В жирных пятнах любая страница
Осыпающихся кварталов,
Но пока позолота им снится,
Завернулись в обрывки журналов
И слова, и чёрствая пицца,
И танцующие непристойно
Серых туч лохматые лона…
Бородатые львы спокойны
На развалинах Вавилона.
140.
В лилово-белом ртутном свете,
Прозрачнее чем мотыльки,
Качаются в газонах эти
Немыслимые табаки.
В ночи июльской, терпкой, спелой
Их юбки — острою звездой —
Смешались с лёгким платьем, с телом,
С порывом ветра, с резедой…
И рядом с женщиной случайной
На эскалаторе ночном
Ноздрями тронешь запах тайны,
Которой не заметишь днём.
1999 г.
141.
Я. Гордину
Вызывает безумную жалость
То, что жизнью когда-то считалось:
Парапеты, огни, мостовая,
В переулках поспешность объятий,
Эти ржавые скрипы трамвая
И кресты кораблей на закате…
Вызывает нелепую жалость
Этот новенький крест над собором,
Эти сборища, сборнички, сборы,
И заклеенные заборы
У метро — что ещё не распалось.
И ещё — бесполезная жалость
К тёмным сводам стеклянных вокзалов,
К тем прохожим, теряющим тени.
К одичанию их сновидений,
От которых на стенках осталась
Память кухонных в-гости-хождений…
И когда непонятным укором
По плащу шебуршит осторожно
Мелкий дождь ежедневного вздора —
Быть прохожим почти невозможно:
Так храбрится он, ветер осенний,
Так нелепо, отважно, несложно
Как с фасада подкрашенный город…
И прожектор подсветкою ложной
Разукрасит его, обесценит,
Перепутав прологи с финалами,
Бросит вниз на колючие тени
Фонарей, отражённых каналами.
142.
В городских садах с цветниками,
В беседках больших, восьмигранных
Духовые оркестры играли,
И качались алые канны.
А майоры в бордовых петлицах
Дирижировали оркестрами
И не знали, что будут сниться
Всем, на клумбах оставившим детство.
Изменялись, смещались предметы:
Стали вместо петлиц погоны,
Стали вместо скамеек — вагоны,
И зима обгоняла лето;
Так волчатам эвакуации
Раскрывалось всё невпопад,
И журчал кипяток на станциях,
На кривых деревянных станциях —
В полувеке тому назад.
. . . . .
С трёх сторон Пиренеи глядят
На рожденье безвестной речки.
Этот белый канат — водопад,
Эти чёрные скалы — вечность.
Брызги лет разлетаются в стороны,
А из нагроможденья камней
Геликон, барабан, валторны —
С каждым всплеском звучней и звучней.
Как?
Опять?
До чего ж он некстати —
Тощий вальс городских садов!
Ведь на каждого больше чем хватит
Убегающих городов,
Эмиграций, эвакуаций
И газет, и картонных лат…
А в конечном счёте приснятся
Только скалы и водопад.
Тут-то и вспомнишь всех отшумевших…
В воздухе пусто. Зябко взвешен
В пыли водяной рассвет.
Чернолаковых скал фон.
Остывшей земли портрет.
Капель по камню — звон, звон.
Цирк Гаварни — Исток Гаронны. Пиренеи
143.
В. Станкевичу
Мы не допили Кубок Большого Орла,
И нелепой расплата за это была.
Трехсотлетнее в кубке прокисло вино,
Да и сам проржавел он, и вспучилось дно.
Отвалился орёл — подбираем опять
Поиграть-побренчать, на штаны проливать.
Сам Кабатчик не допил: он бронзовым стал,
И плывун подмывает его пьедестал,
На губах трехсотлетнего уксуса вкус,
Жжется оцет, совсем как змеиный укус.
Спотыкается конь, а змея-то цела…
Мы не допили Кубок Большого Орла.
144.
Пора кончать петербургскую повесть —
Небо сдёрнуто над головой,
Осыпаются звёзды при каждом слове,
Обернувшись жухлой листвой.
Пора прекратить бесконечное бегство
От наизнанку надетого детства,
Жевавшего чёрный подсолнечный жмых,
Считавшего палку за главное средство;
И не ломать больше мельниц чужих.
Пора забыть вавилонскую башню,
И в прежние русла течения рек
Вернуть — и увидеть, что вовсе не страшно
Кончается варфоломеевский век.
Почему ж у Старухи не прялка в руках,
А краплёная — в звёздах — колода,
И на всех королях — двухсотлетний страх
Девяносто Третьего года?
Выбрось карты — уж лучше — калейдоскоп
Повертеть, чтоб стекляшки бренчали!
Чуть его шевельнёшь —
Никогда не вернёшь
Ни вчерашний узор,
ни старинную ложь,
Ни того, что мелькнуло в начале —
Ну, встряхни раз-другой, но смотри, не спеши:
Дай подробнее разглядеть витражи.
Пёстрых пляшущих стёклышек нищенский шик —
Словно брызги на низком причале
Всё в лицо, да в лицо.
Не судьба ли твоя,
За безрыбьем житья, за бессоньем питья,
Разбренчалась чужими ключами?
С фотографии старой, перед домом чужим,
Уходя, как в бинокль перевёрнутый, в дым,
Я сливаюсь, чернея, с пролётом дверным —
И наверное, это — прощанье
С детством, с Городом, с веком
(и с кем там ещё?)
Догони-ка, попробуй, схвати за плечо,
Где, — спроси, — все твои обещанья?
Город тонет,
век — стар,
призрак детства — нелеп:
Те года зачерствели, засохли, как хлеб,
Только мыши в подпольях пищали,
Времена разворовывая по кускам…
И шагал командор по подгнившим доскам.
Так о чём и к чему мы с ним спорили?
Вон лежит он — никчёмная груда камней,
И едва ли живей, и едва ли нужней
Всех иных истуканов истории.
Год на год громоздя кирпичи этажей,
Кто-то переложил в это тесто дрожжей —
И с погашенными свечами,
В лабиринтах плутая под маршевый вой,
В позолоченный полдень биясь головой,
Мы забыли, что Слово — в начале.
Века, детства и города странная смесь, -
Петербургская повесть кончается здесь.
И причалы — пусты и печальны:
Чуть сверкнул между тучами солнечный глаз
Над пучиной утопших утопий, -
Как шпангоуты сгнили,
кораблик погас,
И корявым проломом в Европе —
Дырка вместо окна.
И метёт в неё снег…
И кончается варфоломеевский век…
Что ж, ПРОЩАЙ — Веку, Детству и Городу, и…
А когда-то казалось — мы с ними свои,
И казалось — на что мне кочевье,
Бесконечное, как царскосельский фасад,
Бессердечное, как топоров голоса,
Под которыми бьются деревья.
Если был, если был он когда-нибудь, дом,
Он за тысячи верст, он уже за холмом;
Там, где ветер с простуженной глоткой
Над закатною жижей задонских болот;
Словно жаворонок сумасшедший поёт,
Где акации редки и кротки;
За холмом, где вращается жёлтая пыль,
Где следы от копыт, да баштан, да ковыль,
Да азовские чёрные лодки…
Если был, если был он когда-нибудь, дом,
То остался он в Павловске, там, над прудом,
За вздыхающими стволами,
Где доныне живёт ещё эхо копыт,
Где за дальним мостом колокольчик звенит:
То ли прадед на тройке в столицу летит,
То ль обратно — бренчит кандалами?
Или это листва, бронзой статуй звеня
И шурша по кустам, обманула меня?
Или лось там топочет в осоке?
А в высоких аллеях закат и рассвет
Бродят вместе, когда посетителей нет,
Опираясь о воздух высокий.
Кто щекой к облетевшей осинке приник?
Или это…
…Промокнув до нитки,
Возле Генуи слушаю тяжесть камней,
Вижу — нити дождя всё длинней и длинней…
Надо сшить диссонансы разрозненных дней,
Как сшивает их в музыку Шнитке.
А тогда, может, чудом и схлынет вода,
Обнажатся затопленные города,
Ведь бывают Вторые Попытки?
И быть может ещё не последний час,
И, быть может, остался тот самый шанс,
На рождественской пёстрой открытке?
Ведь дозволено чудо хоть раз-то в год!
Вот пещеры морской открывается свод,
Известняк нависает слоями,
Словно ряд перевёрнутых ступеней —
Над зелёным качаньем подводных камней
Из глубин подымаются тени огней
С расплывающимися краями.
Сквозь огни проступает знакомый фасад,
Где атланты слепыми зрачками косят,
Мох морской — как еловая хвоя,
Как рождественской ёлки всплывшая тень.
На верхушке — золоторогий олень
Затрубил мандаринной зимою…
Дождь прошёл. Пляж просох. Ничего больше нет.
Только волн лигурийских бутылочный цвет
И тяжёлая синь винограда…
Но чтоб этой печали исчезла хоть часть,
Надо в Рим и Венецию снова попасть,
А в Помпею уж лучше не надо —
Потому, что в руинах не стать молодым,
Потому, что в рябинах есть привкус беды,
Потому, что глухие тяжёлые льды
Обрекают моря на молчанье,
Потому что — на месте отечества — дым.
И, наверное, это — прощанье…
145.
Глядишь в передней по углам,
На тёмной вешалке — пальто,
Как будто точно кто-то там,
А приглядишься — нет, никто.
Ну, утешайся хоть бы тем,
Что мирны и беззвучны сны,
Гитарных струн как будто семь,
А приглядишься — ни струны!
Судьба-то вовсе не слепа:
В ковчег несчётных тварей Ной
Набил, — такая уж толпа,
А не осталось ни одной!
Ну что, без лампы Алладин?
Твой мир — он был для всех открыт, -
Зато теперь торчишь один
Среди растресканных корыт.
В сумятицу собьются сны
В толкучке мыслей расписной —
Как будто было две страны,
А в результате — ни одной.
Стоишь под радугой живой,
Но мыльным пузырём — итог:
Как будто свет над головой,
А приглядишься — нет, не Бог.
146.
Вдоль по улице — холодные дожди.
Что противней середины ноября?
Ведь ноябрь и позади, и впереди,
И в тебе самом, по правде говоря.
Ну да что там, — вон цветы полить пора,
Или, может почитать…(Уже с утра???)
Да на полках всё бесполые тома,
Как заброшенные полые дома…
Ах, какая невесёлая зима,
Ах, какие весёлые стихи!
Попытаться, что ли, псину расчесать?
Или что-нибудь такое написать?
Очень хочется каких-то ярких строк,
Да, как видно, не пришёл ещё им срок:
Вот откупорить бы звонкие слова,
Но придётся дожидаться Рождества!
Право, стоило так радостно жить,
И листать, листать никчёмные тома,
Чтобы тридцать лет спустя повторить:
"Впереди — бесконечная зима".
Ах, какие весёлые стихи!
147.
В бирюзовых осоках Азова,
На песке, среди лодок плоских,
Как умели казачьи вдовы
Утешенье найти в подростках!
Как тяжёлым двигали крупом,
Помощнее донской кобылы…
Вспоминать это, может, глупо,
Только всё это было, было,
И ведь всё — без единого слова,
Без единого скрипа двери!
Из-за них — до сих пор не верю,
Что не стать мне подростком снова…
148–151.
ПИРЕНЕЙСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
"Сквозь туман кремнистый путь блестит…"
М. Л.
1.
И окна в туманах невнятны,
И свет рассеян неровно,
И выцветают пятна
Памяти неподробной,
И выцветают тучи
От серого, талого снега,
И выступают сучья.
На фоне жёлтого неба,
А кроме жёлтого света —
Ну что ещё есть на свете?
Не оторвать от ветра
Ивы чёрные плети,
От их свистящего гнева —
Марта вздорную сущность:
На фоне жёлтого неба
Кривые чёрные сучья.
2.
Беззаботно сбежишь с порога,
Ключ — в кусты, а тоску — в репейник.
И пускай поначалу дорога,
Чёрная, как кофейник —
И пускай, не успев начаться,
Громоздит она новые беды —
Лишь бы не возвращаться
По своему же следу.
3.
Овечьи склоны лукавы,
Смолою капает ель,
Остатки лавы, шуршащие травы —
Лучшая в мире постель!
Так может, и вправду хватит
Мелькания городов,
И лучше, как Гёте, в халате
Протирать диваны годов?
Но не на диваны мы сели —
На ведьмино помело —
И — пустыня…
И нет спасенья —
И от скорости скулы свело!
"В нынешнее не вживаясь,
Настоящего не оценив,
Тупо к будущему взываем,
Да из прошлого строим миф"
…А на козьих копытцах кто-то,
Не сатир и не фавн —
Иной,
Всё дёргает за верёвку,
Подозрительно схожую со струной…
4.
Тут, где в титанов древние боги
Кидались обломками скал,
На кремнистой блестящей дороге
Я в потёмках что-то искал…
В мешке утаили шило —
Вот и колет теперь глаза…
Разворачивается лопнувшей шиной
Накатившаяся гроза.
И польёт монотонная влага
С перекошенных Пиреней!
…Когда стану лохматой дворнягой —
Не кидайте в меня камней!
152.
ИТОГ РОМАНТИЗМА
И что в результате?
Пустые года, как метель.
И что-то некстати,
И кто-то уселся на мель,
И где-то, и как-то,
И всякого смысла лишён:
Ведь с первого акта
Ты в фарсе играть приглашён…
И разные вещи
Без толку тревожат меня:
Вот плещет и хлещет
Ковыль по коленам коня.
Ковыль?
Только снится,
Конь — тоже…
Так значит опять
Ни петь, ни молиться,
Ни плакать, ни думать, ни спать?..
Дожди
на антеннах,
И в окнах, как шторы, дожди…
Скандальный оттенок
Всего, что ещё впереди —
Ну, с бухты-барахты?
Но там, где воняет бензин —
Не белые яхты,
А дизельный чёрный буксир!
Сравни-ка сегодня
Скрипучий ржавеющий руль
Не с громом Господним,
А с грохотом старых кастрюль!
И новая дата
Опять прибавляется к тем,
И кто-то
Куда-то —
Помимо сюжетов и тем,
Да, где-то,
Да, как-то…
Пускай даже роль по плечу —
Спектакль без антракта.
И точно — я так не хочу!
153.
ПЛОЩАДЬ СВЯТОГО МАРКА
Мост над болотами перед рассветом.
Цепочка фонарей — и нет ей конца.
Почти что вергилиев путь к тому свету…
Это — Местро. На полчаса —
Воды да столбов…
Но я — не об этом,
А только о том, что прошедшим летом
На площади, сдавленной серым светом,
В длинном пространстве, скрипкой пропетом,
От арки до арки перед рассветом
Снова слышны были их голоса:
И тех, кто остался в прошлом веке,
И тех, кто уехал год назад…
(Ведь античные, того света реки
Только для виду забвеньем грозят).
И в бесконечность за аркой арка
Уходят от радуг Святого Марка…
Вдоль по площади арки эти
Эхо друг другу передают:
Оттого мы и встретились тут, на том свете —
Бесчисленны эха — и те, и эти —
Под каждой аркой и в каждой Лете
Случайную фразу вернут на рассвете
И чью-нибудь,
и мою…
и мою…
154.
Между пеной и небом,
На светлом песке отлива —
Морские кони Камарга,
Прибоя белые гривы.
На всех прокатиться бы разом,
На всех, низкорослых как волны,
На всех этих белых спинах —
Тебе на волнах качаться,
А мне бы в сёдлах старинных.
До Африки прокатиться
Отсюда, где дождик да чайки,
И может, поймёшь случайно,
Кто — конь, кто — морская птица!
До завтрашнего рассвета
Доплыть, доскользить, докатиться
Под белые минареты
Сверкающего Туниса!
Стих ветер. Исчезла пена.
И серые, вал за валом,
Другие приходят волны,
Качаются медленно волны,
Как спины слонов Ганнибала.
Приходят волны, уходят,
Песчинки дней сосчитают
И пересчитают снова —
И вовсе они не похожи
На серых слонов Ганнибала:
Они — из моря другого,
Того, где чёрные скалы
Толпятся, срезая пену
И брызги вбивая в стену.
А в общем, все рвутся в когда-то,
Где не были и не будут,
А в общем, все ищут сказку,
Конец которой забудут
Между пеной и небом,
На светлом песке отлива…
155.
Gare d'Orsay
Когда туман к воде сползает постепенно,
И облака сидят на креслах площадей,
Я в городе сыром завидую Гогену —
Нездешности его деревьев и людей.
…Сухой чертополох танцует на бумагах,
В редакциях газет — машинок чёрный лом,
А в серых зеркалах, в пустых универмагах
Красавица ольха смеётся над тряпьём.
И небо чёрное над набережной встало
Всё в белых искорках, как старое кино,
И на экран ползёт видение вокзала,
Где паровоз летит в стеклянное окно.
Всё на места свои вернётся непременно.
И утки на воде — как тапочки Дега…
Шуршит буксир МаркИ над розоватой Сеной.
И тихо. И рассвет. И тают берега.
156.
Мы дошли до края света.
И гранитная часовня
(Эта низкая часовня) —
Над уклоном к морю…
Нету
Ничего, кроме часовни
И травы у края света.
Монотонный дождь.
И снова
Капли по плащам шуршат.
В тёмных и средневековых
Мы в плащах до пят.
И гранитный крест за нами.
Дождь косой, да серый камень…
Может там, за облаками,
Там за морем, может, — лето?
Мы дошли до края света…
Pointe du Van, Бретань
157.
Собаке Нюше
В эту осень небо привыкло
Зажигать каждый вечер закат.
В оркестровой скрипки пиликают —
Как дубовые листья кружат,
А со сцены — воронье соло,
Воробьиный хор (далеко!),
И с готовностью невесёлой
Ветры пробуют геликон.
Ну-ка, вслушайся, если уловишь,
Репетирует что-то даль,
Где-то — поезд по шпалам клавиш:
То настраивают рояль.
Мы с тобой пройдём непременно,
По паркетам листвы скользя,
За кулисы, в фойе, на сцену —
Только в зрительный зал нельзя.
Говоришь — пойдём? Но однако
Нам никто ещё не сказал…
И куда нам спешить, собака?
Нас не пустят в зрительный зал.
158.
Gehе Graal zu suchen, ritter
В. фон Эшенбах
На охоту за словом, на охоту охот,
На охоту за словом: ну а вдруг повезёт?
Толпы чёрных предзимних кустов оголя,
По стерне опустелой, по жалобам трав,
Сколько лет — через чьи-то чужие поля,
Чьи-то строки чужие
по пути раскидав!
—- - —- - —
Из холодного мира немых фонарей
(Каждый плащ, как дождливый плач) —
К островам, где словами двигал скалы Орфей,
И вода — как весёлый мяч:
Вот — навстречу! Вот наплывают,
Приближаются острова!
Там такие слова сверкают —
Как не стать игроком в слова?
Заигравшись, не знал я, как близко…
Унесла невесомая пена
От прибоя скал Киммерийских
До ленивых песков Карфагена…
И когда корабли врезаются в мель
На рассвете у жёлтой косы,
И скрипят кили от ласки земли,
И осокой шуршат носы —
Что в метафорах пены мне послышится тут?
Или вправду сирены в этом море живут?
Но на плоской воде даже волн нет —
Молчаливая ночь не стынет,
То ли радугу каплями полнит,
То ли дышит свистом пустыни.
Разве радуга вечной бывает?
Разве сложатся свисты в слова?
Уплывают — опять уплывают —
Разбегаются острова…
159.
Из Роберта Фроста
Я целый день по листьям бродил, от осени я устал,
Сколько узорной пёстрой листвы за день я истоптал!
Может, стараясь вбить в землю страх, топал я слишком гордо,
И так безнаказанно наступал на листья ушедшего года.
Всё прошлое лето были они — где-то там, надо мной,
И мимо меня им пришлось пролететь,
чтобы кончить свой путь земной.
Всё лето невнятный шелест угроз я слышал над головой,
Они полегли — и казалось, что в смерть
хотят меня взять с собой.
С чем-то дрожащим в душе моей говоря, будто лист с листом,
Стучались мне в веки, трогали губы, -
и всё о том же, о том…
Словно я должен с ними уйти — не хочу я и не могу!
Выше колени — ещё хоть год удержаться бы на снегу.
160.
ОСТАНОВКА ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ У ЛЕСА
Из Роберта Фроста
Я понял, чьи это леса кругом:
У их хозяина — в деревне Дом,
И не увидит он, что я гляжу,
Как заметает их снежком…
Лошадке странно: зачем среди тьмы
В пути остановились мы
Между замёрзшим озером и лесом
В самый тёмный вечер зимы.
Она, бубенчиками звеня,
Встряхнулась, словно спросив меня,
Зачем мы тут, и что нам надо,
Где только снег — и ни огня.
Лес чуден, тёмен — глянь в глубину,
Но прежде я все долги верну…
И много миль, пока я усну,
Так много миль, пока я усну…
161.
РЕАЛИСТИЧЕСКОЕ…
Да не набат — колокольчики листьев дубовых,
Вслушайся в их предпоследнее, медное, слово.
Ветер, вертясь над боярскою спесью каштана,
Рвёт позолоту с его распашного кафтана.
Да и не кровь — каплют ягоды между кустами,
Праздные яблони голыми машут хвостами,
Черноголовых синиц хлопотня у кормушки,
Кот полосатый, на крик их наставивший ушки…
Да и не вечер ещё ведь: дождинок блестящие искры,
Вот и сороки под чёрным стволом, суетливы и быстры,
Прыгают в жёлто-зелёном над мокрой травою.
И не экран — а веранды стекло раздвижное.
Buges, Loiret, 1997 г.
162.
На тропинках не лыжных
меж дубов неподвижных
на луну набегают,
рвутся облачные клочь…
То ли свечи ослабли?
То ли жёлтые капли
Вверх стремятся упасть
В предрождественскую ночь?
Чуть нагретая хвоя
Нам твердит без перебоя
Что-то очень ночное,
Недоступное уму.
Я совсем не уверен —
Что ли, кто ли у двери?
И с какою он вестью,
От кого и к кому…?
В Рождество веселее
и в дождливой аллее.
Тучки бегают, бегают,
словно мыши и судьба…
Отвори, отвори же,
Говори, говори же —
может зиму пронижет
солнца медная труба?
163.
БУЛЬВАР СЕН-МИШЕЛЬ В ЖЁЛТЫХ ТОНАХ
Как только закат натолкнётся с разгона
На арки мостов и оближет бульвары,
Подгнившую славу со стен Пантеона
Смывают весёлые жёлтые фары.
По стёклам кафе, в их верандах торчащих,
Играя на меди торшеров старинных
Прекрасной эпохи (почти настоящих),
Крошась и ломаясь в зеркальных витринах,
Они пробегутся, исчезнут и тут же
В глаза на мгновенье сверкнут торопливо,
Связав, словно молнией, белую тучу
С клубящейся пеной пивного разлива.
164.
Дубы уходят. Листья остаются.
Вся осень незаметно исчезает,
Но жёлтый свет надолго остаётся.
В закрытых окнах блики остывают —
Исчезнут окна — блики остаются.
А улица — а улица прозрачна,
Дома уйдут — а свет их остаётся:
Горизонтальность окон на асфальте
Нарезана, как плитки шоколада
Из темноты и памяти фонарной…
Стук каблучков на лестнице осенней
В дожди уходит — тучи остаются.
Уходит платье — запах остаётся…
Все верное, все вечное уходит,
А зыбкость остаётся.
Остаются…
165.
БАНАЛЬНЫЕ СТРОКИ
…А всё придумала вода:
Над реками, чтоб отражаться,
Зарифмовала города, -
И с той поры они всегда
В воде двустишьями двоятся,
Со шпилем шпиль, труба с трубой,
И окна с окнами, и даже
Садов неверные пейзажи
В реке рифмуются с собой…
Я наклоняюсь над водой —
А лучше бы с такой судьбой,
Не зная брода, не соваться:
Не срифмоваться мне с собой,
И с временем не срифмоваться,
Одну я жизнь подзагубил,
Кто мне пожалует вторую?
Нет, я б её не раздарил:
Уберегу по мере сил,
И чуть получше зарифмую.
166.
МЫС РА
Pointe du Raz, FinistХre, Бретань
Над головами сонных маяков
Мадонна не спасённых моряков.
В басовых скалах гул — обрывки слов
Всех бывших и не бывших катастроф.
Из всех, кто принесён был той волной,
Последним
прихожу на край земной.
И шумно обнажает пена дней
Седое одиночество камней,
Где замерли у времени в тисках
Три купола на тонких маяках.
Три серых башни сложатся в одну,
Чуть выше пены небо натянув,
Чтоб занавес его ещё висел
Тут, где земля окончится совсем,
И в узких облачных полосках лент
Бетонный колыхнётся монумент.
1997 г.
167.
Тут вливается Сена
в очень мелкое море.
Деревянная церковь
в рыбацком Онфлёре.
Но — не своды, а рёбра
корабля кверху килем.
Рыбаков потонувших
не они ль отмолили?
168.
СТИХИ О ПРОЗЕ
А. Кушнеру
"Ум ищет божества, а сердце не находит"
А. С. Пушкин
А была ли она — благодать?
Та, простая, которую только
Можно бунинским часом назвать?
Без сомнений, без смысла, без толка
Устоялась уездная мгла.
Как щедра ты, небесная милость —
На перине купчиха томилась,
Не иначе — студента ждала.
То ли "Нивы" измятый листок,
То ли скука апухтинской блажи,
Всё впечатано в память, и даже
Из за леса дымок да свисток…
Эту глушь станционных платформ
Бунин как-то сумел — без описки:
Ямщики, паровоз, гимназистки,
Лошадиный рассыпанный корм…
И закат перед криком совы.
Эти сумерки, сад… и вопросы.
И медовы тяжёлые косы,
Что обёрнуты вкруг головы.
Эти пухлые, душные руки
Под сосной разливавшие чай…
Грань веков, ты прекрасна — прощай.
Только память — зубастее щуки.
И на год взгромождается год…
Не по щучьему что ли веленью,
Всё давно похоронено под
Лепестками вишнёвых деревьев,
Расплылись, растворились в дали
Монастырские синие главы,
И поля не сберечь от потравы,
Да и книги в усадьбах пожгли?
Видно впору твердить наизусть
Разбегающиеся приметы:
Это ровная жёлтая грусть,
Это гроздья черёмухи, это —
Одичалая, злая сирень,
И в рассветах тяжёлая мята,
И забытая где-то, когда-то
Вековая кленовая лень.
Хоть бы набережную в Крыму
Отличить от церковной ограды.
Прав Толстой: ни к чему никому
Колокольни, молитвы, обряды…
Что молиться? Уж лучше письмо
(не забыть только марку наклеить!)
И дойдёт оно к Богу само
Покаяньем о тёмных аллеях.
169.
ПРИМОРСКИЕ СТРОФЫ
…Ну а нас ведь просто слишком уж много,
Пишущих и прочих.
Вот и не нужна чужая тревога —
Отсвет в облачных клочьях…
Так на что мне пурпур колесниц римских,
Золотые шлемы…
Мазанки белёные станиц низких —
Крохи той же темы:
Поезд пробегал жёлтой, пыльной степью,
Вдоль моря — автобус.
Первый раз увиденная синяя терпкая
Живая пропасть.
В окно — вдруг опущенное — выстрел ветра.
Так по детски страшен
Контур нависающих криво сверху
Генуэзских башен.
Берег травянистый в волнах тёмных.
Рыба. Кукуруза.
Запах литографий в красочных альбомах
С запахом арбуза
Смешаны…
Вот смысл бессмыслицы: пятна
Памяти младенца.
Каждый год прозрачней, и вышивка внятна,
Как на полотенце…
. . . . . . .
А книги тихо смотрят и с полок не просятся,
Примирённые навсегда….
И от снежного вечера исходит спокойствие:
Что там — полвека туда-сюда?
170.
— Ну что тебе ещё, ведь это — вечер.
— Но почему он так похож на вечность?
— Ну что тебе ещё… Ведь скоро утро.
— А почему во встречных окнах мутно?
— Ну что тебе ещё, ведь скоро лето…
— И всё равно мне не хватает света!
(Вот так — последними словами Гёте —
всю жизнь себе я объясняю что-то.
. . . . .
Так что тебе ещё?..
171.
ЭТЮД
Главный вход во дворец Фонтенбло называется
Прощальное Крыльцо. Здесь Наполеон прощался
со Старой Гвардией перед отъездом в ссылку
на остров Эльба.
Было небу светло:
Но закат уставал.
Он по небу писал
Чёрным грифелем крыш
Над Прощальным Крыльцом
Фонтенбло.
Где-то там, сорок вёрст,
Угасает Париж.
Над клешнями двух лестниц
Крыльца Фонтенбло,
Над клещами двух лестниц
(Их кольцо так мало!) —
Орифламма под ветром,
Ну что ты дрожишь
Над Прощальным Крыльцом
Фонтенбло?
Пусто в парке
и пусто
На парадном дворе,
И вороны не чувствуют,
Что в ноябре
Их на голых ветвях,
Их на чёрных ветвях
Незаметно….
Дубовой листвы намело
На Прощальном Крыльце
Фонтенбло.