Тони, засунув руки в карманы, сказал с удовлетворением:

— Я рад, Чино, по-настоящему рад.

Хотя Чино ничего и не говорил и ничем не похвалялся, выражение его лица было довольным. Однако у Тони были и кое-какие сомнения. Все ли он делает откровенно? Не пойдет ли на обман, чтобы сохранить дружбу?

Чино улыбнулся, словно отгадал мысли Тони.

— Я совсем не обманываю тебя. Раньше я стремился стать участником всяких приключений вместе с твоим дядей, но теперь отказался от этой мысли. Приключения меня не интересуют. Если у меня ничего не получится с рыболовным промыслом, кое-кто мне дорого заплатит. Ты знаешь, кого я имею в виду.

— Нет, все будет хорошо.

— Надеюсь.

Что-то привлекло их внимание внизу, на реке. Они посмотрели туда. На семнадцатой улице поднимался мост, чтобы пропустить участников спортивных соревнований по парусному спорту. Тони чувствовал, как внутренне он восхищается Чино. Сейчас, как никогда, ему хотелось, чтобы Чино понял всю ту неприязнь, которую он питает к "кубинским делам" своего дяди. И теперь он сказал напрямую, без оглядки, словно старшему брату, что давно уже мечтал сделать:

— Послушай, Чино, я уехал оттуда из-за сумятицы, только из-за сумятицы. Все в моей семье подталкивали меня, всегда приводили в качестве примера дядю. Он был для меня героем, а я не имел практически никакого жизненного опыта. Ты помнишь наши споры о причинах побега? Помнишь, что я тогда говорил? Ну-ка, скажи.

— Ты был как одержимый со своим дядей. Это как навязчивая идея. Ты столько говорил о своем дяде, что и меня заразил. И меня тоже, представляешь? Я решил: поеду, а там устроимся с помощью твоего дяди. А теперь ты сам настаиваешь на том, чтобы я изменил свое отношение к нему. Сейчас мы должны согласиться, что он плохой.

— По крайней мере, для меня. Я все представлял себе иначе, по-другому. И как видно, во всем ошибался — как по поводу того, что осталось там, на Кубе, так и в отношении тех условий, с которыми пришлось столкнуться здесь, хотя родственники утверждали обратное.

— Не слишком ли быстро произошла в тебе эта перемена? Я помню, когда ты только приехал, дядя встретил тебя, как ты и ожидал. Он пришел с Насарио очень озабоченным. Они всем интересовались, сделали все, чтобы нас побыстрее перевели оттуда. Дядя часто обнимал тебя и выглядел довольным, радостным. Он все говорил: "Мой племянник, черт возьми, как ты меня обрадовал!" А однажды, когда тебя не было дома, он рассказывал, что ты хороший парень, что он собирается убедить тебя уехать на Багамские острова не для участия в специальном рейде ЦРУ, а для ловли лангустов. И тогда я понял, что ты произвел на него хорошее впечатление, а сейчас ты это отрицаешь.

— От моего дяди, да и от Соединенных Штатов в целом я ждал несколько большего, чем "добро пожаловать" на словах да "как хорошо, что вы приехали!". Со мной происходит то же, что и с другими кубинцами, которые хотят вернуться обратно. Они сыты по горло этой жизнью. Это ведь произошло не только с Марвином. Я думаю, и тебя ждет то же самое. Но у каждого свое мнение.

— Я что-то не пойму, чего же ты ждал от своего дяди, от Соединенных Штатов и в чем тебя обманули. Если ты думал, что тебя будут встречать с фанфарами и фейерверком… Ведь ты здесь не первый. А сейчас здесь много таких конкурентов. Даже странно, как нам удалось разместиться в Майами.

— Послушай, Чино, в жизни много прекрасных вещей. И самое прекрасное — это доверие к людям, а еще — свобода. Ты живешь свободно, и тебя ни в чем не подозревают. Мы уже говорили об этом. Другими словами, нам не нужно думать о том, что кому-либо может прийти в голову поставить рядом скрытые микрофоны, чтобы узнать тему нашего разговора.

— Скрытые микрофоны теперь есть у всех, ими играют даже дети.

— Я не терплю недоверия. Если я все оставил там для того, чтобы приехать сюда и начать новую жизнь, то мне должны доверять. Если мне не верят, значит, я ошибался.

— Те, кого направляет сюда кубинская контрразведка, тоже оставляют там и дом и семью. И что же, им тоже должны доверять?

— В ЦРУ должны уметь различить, кто из контрразведки, а кто нет.

— Вот тут-то они и опираются на технические средства. Но ты свободен предложить шефу ЦРУ, чтобы он действовал более тонкими методами.

— Кто-нибудь, видимо, уже говорил ему об этом.

— Почему ты жалуешься на микрофоны? Тебе их ставили?

— А кому нет?

— Я уверен в том, что мне их не ставили. Зачем?

— Они их ставят всем. Всем! Американцы — любители всяких рекордов. И в этом они тоже чемпионы.

— И когда же ты стал жертвой?

— Мы стали.

— Мы?

— Когда только прибыли. Мы приехали, полные иллюзий. Я верил всему — их цветным иллюстрированным журналам, их фильмам. Эх, дружок! А здесь увидел совсем другое. Ты что, забыл, как нас встретили? Отношение как к собакам, собачья кормежка, ужасное обращение, даже смотрели на нас как на животных. Я не знаю английский, но то, что они говорили, звучало для меня как оскорбление. А когда нас допрашивали? Меня просто оскорбляли. Только потому, что я ответил на все вопросы, касающиеся вооружения, я попал в Опа-Лока…

— Я тоже там был.

— Тебе понравилось?

— Я и раньше думал, что в Соединенных Штатах нам будет нелегко. Им нужны гарантии. Ну а что касается допросов, то я не вижу для них никакой необходимости использовать подслушивающие устройства.

— В Опа-Лока со мной обращались как с агентом Кастро и вели подслушивание. У меня есть доказательства. Однажды меня оставили в комнате, где я чего-то ждал. Туда же привели мексиканца, которого задержали без документов. Мы разговорились, но чувствовали себя довольно неловко. Учитывая все, что нам пришлось перенести. Тогда, в беседе, я и сказал мексиканцу, что не все здесь так хорошо, как говорят за рубежом, и, знай я это раньше, я бы не решился убежать. Все это слово в слово высказали мне потом в Опа-Лока. Ты представляешь? Каким же нужно обладать хладнокровием, чтобы спокойно выслушивать это!

— Но ведь все уже позади, мы устроились. Разве не этого ты хотел?

— Дядя говорит, что он должен был вмешаться и что он взял меня под свою ответственность. Но он это сделал только из родственных чувств. Он мне тоже не доверяет — мало ли что может случиться, а еще потому, что в Опа-Лока никто не попадает по собственному желанию.

— Да, этого я не знал.

— А теперь знай. И еще, когда я приехал к ним в дом, тетя была в очень стесненном положении — она должна была рожать, но было что-то не в порядке. Я не знаю точно, но якобы ожидались тяжелые роды, и нужно было оказать ей специальную помощь, а для этого требовались деньги. Дядя уже истратил все свои сбережения, и они оказались в критической ситуации. Вместо того чтобы пойти к врачу, они не придумали ничего лучшего, как завести спор из-за денег. Я этого не понимал, не мог понять и наконец не выдержал и взорвался. Ну, понимаешь, сказал им то, что думал. Пожалуй, это было моей ошибкой. Но что я мог поделать? В такие минуты не думают о последствиях. Я им сказал: "Как же вы здесь отстали! На Кубе никто не умрет, если у него нет денег, и тем более если необходимо обратиться к врачу или получить лекарство. А если тяжело заболел, то единственное, что нужно, — это быстро лечь в больницу, независимо от того, коммунист ты или нет. И тебя, черт возьми, никто не спросит, есть ли у тебя деньги и являешься ли ты сторонником социализма!" И тут началось такое! Дядя пришел в ярость, забыл о родах и закатил истерику. Именно тогда он высказал мне все, что касается Опа-Лока, а до этого он об этом молчал. Теперь уж у него были все основания подумать, что я коммунист и не зря со мной столько возились. Поселиться же в квартире, где живет служащий ЦРУ, для меня — отличное укрытие. Родство для него ничего не значит. Просто из-за меня его еще никто не ругал. А то бы он давно уже избавился от моего присутствия. Он все говорил, что ему очень дорого досталось то положение, которое он занимает. Если бы этого не удалось добиться, то ему пришлось бы выполнять рабский труд на какой-либо фактории или стать мойщиком посуды, а тетя умерла бы с голоду. Затем мне пришлось и еще кое в чем разочароваться. Лучше и не рассказывать этого.

— Возможно, со временем и твой дядя разочаруется в ЦРУ. Почему бы нам не поговорить с ним о рыбной ловле? Может быть, на почве чисто деловых отношений нам удастся отвлечь его.

— Если хочешь, дело твое, попытайся. У меня нет ни малейшего желания. Я не сомневаюсь, что он попытается использовать меня в своих интересах, поскольку я его родственник и живу в его доме. Я считаю, что он занимается грязными делишками.

— Ты, пожалуй, что-то путаешь.

— Возможно.

Что-то похожее на тень усталости появилось на лице парня, как будто бы все то, что он открыл своему другу, не принесло ему полного облегчения. Даже если бы тот и разделил его тяжелую ношу, она все равно была бы слишком непосильной для него.

— Положение безвыходное, его ослепили.

— Что?

— Я говорю, что нет другого выхода. Нужно бороться, много работать, попытаться добиться полной самостоятельности, а главное — убежать из этого дома, вырваться из лап ЦРУ и ждать лучших времен. Особенно не совать нос в политику.

— Жизнь сложна.

— Я это знаю. Она сложна только потому, что меня называют коммунистом всякий раз, когда я говорю правду. И это в стране, где я искал убежище от коммунизма! А все потому, что меня не хотят понимать. Но я не могу молчать, когда правда очевидна. Смотри, какая противоречивая история. Один из друзей моего дяди убежал с Кубы, когда там объявили: "Кто не работает — тот не ест". Он испугался, потому что никогда не работал. Прибыв сюда, он был удивлен, так как здесь, хотя и другими словами, ему сказали примерно то же самое: если он не будет работать, и работать много, то и есть будет нечего. Он снова перепугался. Вот здесь мой дядя и взял его к себе. Это и есть тот самый антикоммунизм, характерный для многих уехавших сюда, начиная с моего дяди.

Однажды ночью я слышал, как они ругались с тетей. Ее пугает эта неспокойная и нестабильная обстановка. Он не приводил никаких аргументов в свою защиту — ни политических, ни патриотических. Лишь только повторял: "Я почти ничего не делаю, а мне хорошо платят". Я тебе говорю об этом, потому что на Кубе в армии политработники говорили нам, что нет третьего пути. Здесь я в этом убедился. Как при социализме, так и при капитализме нельзя жить без работы.

— Ну нет! Я думаю по-другому. Мое понятие об антикоммунизме заключается совсем не в том, чтобы есть, не работая, хотя я бы ничего не имел против. Дай бог, чтобы у нас все было. Но ты, я вижу, запутался. Ты хочешь найти какой-то третий путь. Что ж, бросай свое рыболовство и завтра действуй, как тебе заблагорассудится. Только потом не жалуйся, что тебе не доверяют и что тебе не везет. Подумай, может быть, ты сам усложняешь свою жизнь.

— Ну почему же? Если есть моя вина, я не возражаю. Будь проклят тот день, когда мне пришла в голову эта идея. Теперь мне все ясно, а там, на Кубе, я видел только красивые журналы и читал письма родственников, которые не хотели унижаться и писать правду. После всего этого, если есть бог, то это он меня справедливо наказал недоверием этих… Я расскажу тебе то, что у меня на душе и что я никогда не смогу забыть. Ты помнишь, когда мы готовились к отъезду, нам нужен был компас, без которого опасно выходить в море?

— Да, я помню. В конце концов его принес Каэтано, который все похвалялся, а в результате компас оказался игрушечным, и нам не пригодился.

— А ты не помнишь, почему его принес Каэтано?

— Мы тебе поручили достать компас, но потом, я не помню, что-то произошло, и Каэтано предложил свой.

— Я обещал и уже почти достал его. Но потом не смог. Неожиданно столкнулся с серьезным препятствием, о котором вам ничего не рассказывал.

— Вот и выходит, что ты жалуешься на то, что тебе не доверяют, а сам… Ты сам не раскрыл нам свои карты, а теперь говоришь, что этого не должны делать другие. Видишь, как складывается игра? Почему ты не доверяешь нам?

— Это не недоверие. Если бы я все рассказал, то вы наверняка не взяли бы меня с собой. И ты был бы первым, а мне нужно было, чтобы все шло своим чередом и я мог бы уехать.

— Почему ты был так уверен, что мы не взяли бы тебя?

— Потому что это поставило бы под удар успех нашего предприятия.

— Хорошо, давай рассказывай. Интересно, какой опасности ты нас подвергал?

— Может, пройдемся?

Они тронулись. Чино терпеливо ждал, пока его друг, непокорный и мятежный племянник Хуана Батисты Маркеса, расскажет свою историю. Он боялся, что парень вытащит на свет нечто такое, что осложнит их будущее. Наконец его помощник по "Моей мечте" решился начать рассказ.

— Дело в том, что для нашего плавания был необходим компас. Я решил, что смогу достать его, и разработал план. Ведь без компаса опасно было выходить в море, нужно было достать его любым способом.

— Я помню. Ты говорил: "Я знаю, где можно найти любой компас, какой только пожелаешь". Но ты не сказал, где именно. Или говорил? Я уже не помню.

— Я пообещал, что возьму компас у моего приятеля, который имеет дело с рыболовным промыслом, но в действительности надеялся взять в воинской части, где раньше служил.

— Не слишком ли рискованно это было?

— Это как раз несложно. Все меня знали, а потом, у меня был хороший предлог. В части я вырастил немецкую овчарку и попросил разрешения войти посмотреть на нее. Часовой мне поверил. Он думал, что я пойду только к собаке, — это немного в сторону от помещений части и на виду у него. Но потом он забыл обо мне, и я смог свободно ходить по территории.

— А как же другие, кто тебя встречал внутри?

— Это еще проще. Им бы я ответил, что пришел получить кое-какие бумаги, которые мне нужны, или за справкой. Всякий решил бы, что старший начальник разрешил мне пройти через пост. Но мне не понадобились эти оправдания. Так что я без особого труда добрался до знакомого мне склада. Там было всегда полно разных карт, компасов, артиллерийских мишеней и другого имущества. Как-то потеряли ключ от висячего замка на двери склада. Тогда из него убрали все наиболее ценное, а дверь стали закрывать с помощью проволоки. Но компасы оставались, я знал об этом. Они лежали там открыто. Вначале я осмотрелся и, видя, что никого нет, зашел в помещение. Брезентовый мешок с компасами я отыскал быстро. Но, взяв первый, почувствовал, что меня охватило очень сильное волнение. Говорят, что жадность губит человека, хотя, должен сказать тебе, что это была не жадность. Просто я подумал не только о себе. Мне казалось, что одного компаса будет мало и из-за этого может возникнуть ссора. Да и к чему скупиться, если их там много? Схватил один, потом другой, в общем, всего взял три, по одному на каждого из нас. Все шло так хорошо. И вдруг я почувствовал, как чья-то рука трясет меня за плечо. Это был знакомый мне сержант, с которым я и во время службы не всегда ладил. Я знаю, что он обрадовался, поймав меня, но теперь это не имеет никакого значения. Что он мне только не говорил, ведя к дежурному по части! Я знал, что совершил преступление, которое разбирает трибунал. Лист бумаги был тут же вставлен в пишущую машинку, и солдат приготовился отпечатать текст под диктовку дежурного по части. К счастью, сержант изложил факты совсем не теми грозными словами, с которыми обрушился на меня. Он не пугал и не преувеличивал, но и не скрывал своего возмущения, как будто он схватил вора в своем собственном доме. Наконец офицер перешел к протоколу. "Поставь дату", — приказал он. Но солдат уже отпечатал ее заранее, как это делалось в любом документе подобного характера. "Хорошо, докладываю…" В этот момент вошел капитан. Все встали. По его виду я понял, что он уже знает о случившемся. Я чувствовал не страх, а что-то более неприятное — стыд, отвращение к самому себе. Постепенно я рассказал ему все.

— А мы тебе верили! — сказал Чино.

— Я понес лишь моральное наказание. Он спросил, что со мной произошло. Ему все объяснили. Он сказал: "Я его забираю". Мы пошли к нему в кабинет. Покачивая головой, он как бы говорил мне: "Как же так, что же ты натворил?" Я всегда говорил ему правду во всех, даже самых маленьких, конфликтах и относился к нему с уважением. Мне было очень трудно солгать ему, по-настоящему больно. Капитан был всегда справедлив и бескорыстен, и было трудно лгать ему в глаза. "Рассказывай", — сказал он, и я ему все рассказал.

— Что же ты придумал?

— Первое, что взбрело мне в голову. Помню, что я говорил ему о своей девушке, он уже знал кое-что о ней, даже давал мне советы. Я сказал: "У меня очень трудное положение, мне нужны деньги. И тогда я вспомнил о компасах, они красивые… Это она сбила меня с толку". Он долго смотрел на меня, как бы пытаясь угадать мои мысли.

Затем он говорил мне о честности, о том, во что это мне обойдется не только с юридической точки зрения, но и с моральной стороны, говорил, как хорошо себя чувствуешь, когда совесть твоя чиста. Он рассказывал мне о доверии к людям, о том, что доверять — это норма человеческого поведения. Ругал меня за то, что я не обратился за советом к товарищам или еще к кому-либо, чтобы они могли заранее объяснить мне ошибочность моего поступка. "Почему не пришел и не рассказал мне?" "Раньше я так поступал, а в тот момент не мог", — ответил я. В конце концов он дал мне еще два-три совета и сказал, чтобы я не беспокоился о последствиях, шел к себе домой и хорошо обо всем подумал. А что касается моей проблемы, он достал из кармана и протянул мне пятьдесят песо. "Я не знаю, — сказал он, — дали бы тебе столько за компасы, но это все, что могу тебе предложить в долг. Не торопись возвращать их мне, в первую очередь постарайся уладить свои отношения с этой девушкой, не обижай ее".

Я уже не помню, о чем мы еще говорили. Он проводил меня до поста на выходе из части и попрощался со мной, как будто бы это была просто дружеская встреча. И тогда я чувствовал себя самым подлым и низким человеком на земле. Никто не шел следом за мной и не пытался проверить, правда ли то, о чем я рассказывал. Никто, понимаешь? Они просто поверили мне, а я предал это доверие.

Зачем я тебе это рассказываю? Для сравнения. А здесь что произошло с нами? Мы говорили правду, мы никого не пытались обмануть, а нам не верили. Меня хотели вывернуть наизнанку, пытались втянуть в свои дела, потому что я рассказал все то, что знал и о чем думал. Я им верил, и именно они теперь предают мое доверие.

Вот все, что я хотел сказать тебе. Нельзя быть слепым и не видеть того, что творится вокруг. Те люди, которые не говорят и не думают, как все, они-то и не верят никому.

— Итак, твоя сентиментальность постепенно рассеивается, и ты, кажется, сожалеешь об этом. Это плохо.

Резкий скрип тормозов и громкий сигнал прервал их беседу. Из кабины грузовика им широко улыбался Каэтано. Трое с "Моей мечты" снова собрались вместе.

— Эй! — закричал Каэтано, выпрыгивая из кабины. — Я же говорил, что однажды подъеду и окликну вас!

— Но ты же говорил, что подъедешь на легковом автомобиле, — возразил Чино, — а приехал на грузовике.

Каэтано подвел их к кузову и с гордостью начал объяснять, что у него за груз:

— Телевизоры, проигрыватели, магнитофоны, холодильники, мебель — все новенькое, с иголочки. Что желаешь? Будет доставлено к вам на дом.

Чино был удивлен:

— Зачем нам чужие вещи?

— А ты как?

Тони отрицательно покачал головой:

— Нет, старик…

— Ладно, напрасно отказываетесь, потом не говорите, что Каэтано подвел вас.

Минуту царила гнетущая тишина. Затем Каэтано начал прощаться, Когда он пожимал руку Чино, тот обратил внимание, что на запястье у него ничего нет. Каэтано поймал его взгляд:

— Я знаю, о чем ты думаешь. Подарил я мой "Роллекс" и пока не смог приобрести другой. Но ведь я только начинаю. Попробовал было работать в одном месте, но заработка едва хватало на питание. Каждую неделю расплачивался с долгами, и мне оставалось только на кусок колбасы и буханку хлеба. Я делил все это на порции — на понедельник, на вторник, на среду, но в конце концов мне это надоело. Сейчас я занялся одним серьезным делом. Ты еще услышишь обо мне, попомни! И еще увидишь на этой руке самый модный "Роллекс". Это тоже не забудь. — Разговорившись о вещах интересных и приятных, Каэтано внезапно повернулся к ним спиной — знай, дескать, наших, — сел в машину и скрылся в направлении к Коконат Гроув.